У начала времен (сборник) [Роберт Франклин Янг] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Роберт Янг У начала времен



Срубить дерево

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

В последнюю минуту перед подъемом Стронг повернул древолифт с таким расчетом, чтобы оказаться спиной к стволу. Чем меньше он будет сейчас смотреть на дерево, тем лучше. Но лифт был немногим сложнее треугольной стальной рамы, подвешенной за один из углов на тонком, как нить, тросе, и поэтому, не пройдя и ста футов, он вернулся в исходное положение. Нравилось это Стронгу или нет, дерево с самого начала решило навязать ему свое общество.

Ствол находился от него футах в пятнадцати. Более всего он напоминал Стронгу скалу, огромную живую скалу с буграми коры длиной от восьми до десяти футов и с трещинами глубиной до четырех — этакую древесную стену, уходящую ввысь, в величественное зеленое облако листвы.

Он не собирался смотреть вверх, но взгляд его сам собой поднялся вдоль ствола. Он быстро опустил глаза. Чтобы обрести внутреннее равновесие, он взглянул вниз, туда, где на постепенно уменьшавшейся деревенской площади виднелись знакомые фигуры трех компаньонов.

Сухр и Блюскиз, покуривая свои первые утренние сигареты, стояли на древнем могильном холме. Стронг находился слишком высоко, чтобы рассмотреть выражение их лиц, но он почти не сомневался, что тупые черты Сухра дышат упрямством и злобой, а Блюскиз клокочет от бессильной ярости, как затравленный буйвол. Райт стоял приблизительно в тридцати футах от подножия дерева, у пульта управления лебедкой. Лицо его наверняка оставалось таким же как всегда, разве что чуточку напряглось от волнения, однако по — прежнему выражая странную смесь доброты и решительности, — лицо, по которому безошибочно угадывался руководитель.

Стронг перевел взгляд на окружавшие площадь домики. Сверху они выглядели еще очаровательнее. В золотисто — багровом сиянии Омикрона Сети яркими красками переливались коньки крыш, многоцветные зайчики танцевали на пряничных фасадах. В ближайших домиках сейчас, естественно, никого не было — деревня в радиусе трехсот футов от подножия дерева опустела, и эту часть ее огородили веревкой. Но когда Стронг взглянул на домки, ему вдруг пришла в голову фантастическая мысль: ночью в них поселились феи теперь хозяйничают там вовсю.

Эта мысль развлекла его, но не надолго. Ее вспугнула процессия огромных транспортировщиков древесины, которые въехав на площадь, выстроились в длинную очередь.

Перед ним вновь было дерево. Сейчас он поднялся еще выше, и стволу уже пора было уменьшаться в объеме. Но ствол не стал тоньше — во всяком случае этого не было заметно. Он все еще напоминал огромную скалу, и Стронг чувствовал себя скорее альпинистом, чем древорубом. Взглянув вверх, он увидел первую ветвь. Ее можно было сравнить с секвойей, растущей параллельно земле на вертикальном склоне древовидного Эвереста.

Из приемника радиосвязи «земля — дерево», который вместе с миниатюрными батарейками был прикреплен к мочке левого уха Стронга, раздался твердый голос Райта:

— Уже видели дриаду?

Стронг включил языком прикрепленный к его нижней губе крохотный передатчик.

— Пока нет.

— Если увидите, дайте мне знать.

— Черта с два! Вы разве забыли, что я вытащил длинную травинку, которая дала мне исключительные права на дерево? Чтобы я здесь ни нашел, все принадлежит мне одному.

Райт рассмеялся.

— Я только хотел вам помочь.

— Благодарю, в помощи я не нуждаюсь. На какой я сейчас высоте?

Пауза. Стронгу была хорошо видна маленькая как сигарета, фигурка Райта, который склонился над контрольной панелью лебедки.

И, спустя немного:

— Сто шестьдесят семь футов. Еще сто двадцать, и вы поравняетесь с первой ветвью… Как вы себя чувствуете?

— Вполне прилично.

— Хорошо. Сообщите, если возникнут какие — нибудь неполадки. Даже самые незначительные.

— Обязательно.

Стронг выключил передатчик.

Становилось все сумрачнее. Нет. Не сумрачнее. Зеленее. Чем выше он поднимался, тем глубже становился оттенок бледного хлорофиллового сияния, в которое, с трудом просвечиваясь сквозь бесчисленные наслоения листвы, превращался солнечный свет. В нем шевельнулся страх дерева, но он поборол его, прибегнув к способу, которому его научили еще в школе древорубов. Способ этот был очень прост: займитесь чем — нибудь, чем угодно. И он произвел инвентаризация оборудования, прикрепленного к металлической полосе основания лифта: дреколья, древорацион, одеяла; древопалатка, обогревательный прибор, молоток для забивания кольев; тросомет, резак, санитарная сумка; пояс альпиниста, веревочное седло, шнур для ветвей (к основанию лифта был прикреплен лишь конец шнура, сам же шнур спускался вниз, к подножию дерева, где лежал постепенно уменьшавшийся молоток); агрегат Тимкина, древощипцы, фляжка…

Наконец лифт втянул его в нижние слои листвы. Он ожидал, что листья будут огромными, но они оказались маленькими и изящными и напомнили ему листья красивого сахарного клена, который когда — то в изобилии произрастал на Земле. Вскоре перед ним возникла первая ветвь, и стайка алых птиц — хохотушек встретила его прибытие жутким издевательским смехом. Несколько раз они облетели вокруг Стронга, бесцеремонно разглядывая его своими серповидными глазками, потом спираль. Взвились к верхним ветвям и исчезли.

Эта ветвь была подобна хребту, который вырвавшись из горной цепи, навис над деревней. Ее боковые отростки сами по себе были настоящими деревьями, и каждое из них, упав, могло бы разрушить по крайней мере один из этих домиков, столь милых сердцу колонистов.

В который уже раз Стронг с недоумением спросил себя, почему коренные обитатели 18–й планеты Омикрона Сети строили свои деревни вокруг основания подобных древесных чудовищ. Разведывательный Отряд в своем докладе отметил, что местные жители. Не смотря на умение строить красивые здания, на самом деле были очень примитивны. Но даже если так, все равно они должны были знать, какую потенциальную опасность таили эти гигантские деревья во время гроз; и прежде всего они должны были понимать, что избыток тени ведет к сырости, а сырость — предвестник гниения.

Совершенно очевидно, что они до этого не додумались. Потому что из всех построенных ими в свое время деревень только одна эта не сгнила и не превратилась в отвратительные зловонные развалины; так же, как это дерево было единственным, не заболевшим той странной болезнью, от которой, как предполагали, засохли и погибли все остальные.

Разведывательный Отряд утверждал, что местные жители строили свои селения вблизи деревьев потому, что деревья эти являлись для них объектами религиозного поклонения. И хотя эта гипотеза, несомненно подтверждалась тем, что, когда деревья начали умирать, местные жители все без исключения, ушли в Пещеры Смерти, расположенные в северных пустынях, Стронг все же не мог до конца согласиться с ней. Судя по архитектуре домов, аборигены отличались практичностью и большим художественным вкусом, а практичные мыслящие существа вряд ли бы пошли на массовое самоуничтожение только потому, что их религиозные символы оказались подверженными болезням. К тому же Стронгу и раньше приходилось рубить деревья на многих заново открытых планетах, и он неоднократно убеждался, что Разведывательный Отряд достаточно часто ошибается.

* * *
Листва окружала его со всех сторон. Он находился теперь в совершенно обособленном, туманном, золотисто — зеленом мире, усыпанном цветами (на Омикрон Сети–18 этот месяц соответствовал июню, и дерево было в цвету), в мире, единственными обитателями которого были он сам, птицы — хохотушки да насекомые. Иногда сквозь ажурные просветы в листве он видел небольшие участки площади внизу, но ничего больше.

Когда до ветви, на которую он, еще будучи на земле, забросил трос, оставалось около пятнадцати футов, он попросил Райта остановить лебедку. Отцепив от основания лифта тросомет, он прижал приклад к плечу и принялся раскачивать лифт взад и вперед. Стронг выбрал самую верхнюю из видимых ему отсюда ветвей, которая нависала над ним примерно в восьмидесяти футах, и во время одного из взлетов лифта, в тот момент, когда он находился в самой крайней точке амплитуды, прицелился и спустил крюк.

Тросомет, словно паук, выплюнул бесконечно длинную нить. Тонкий, осенняя паутина, трос взметнулся вверх, полетел вниз сквозь листья и цветы и закачался в нескольких дюймах от протянутой руки Стронга. Он поймал его во время следующего взлета и, продолжая раскачиваться, прижал трос только тогда, когда его микроскопические волокна проникли в сталь, срослись с ней. Теперь можно было подниматься выше.

Стронг попросил Райта снова пустить в ход лебедку. Покрытый тончайшим слоем Тимкина нитевидный трос заскользил через «новую» ветвь, и подъем возобновился. Стронг откинулся назад, насколько позволял спасательный пояс. Закурил сигарету…

И увидел дриаду.

Или это ему почудилось…

Дело в том, что все их разговоры о дриадах были шуткой. Одной из тех шуток, что рождаются в беседах между мужчинами, когда их общение с женщинами ограничено короткими перерывами в работе.

Вы убеждали себя, что это не более чем шутка; вам было чертовски хорошо известно, что никогда ни на каком дереве, ни на какой планете не спустится к вам по устланной листьями тропе прекрасная фея. И хотя вы непрестанно повторяли себе, что этому никогда не бывать, в самом дальнем, темном уголке вашего сознания, к которому не отважился приблизиться здравый смысл, постоянно жила мысль о том, что, быть может, это все — таки когда — нибудь произойдет.

Этой шуткой они перебрасывались во время полета с Земли и пока ехали из космопорта в деревню. Если верить болтовне Сухра, Блюскиза, Райта… и его собственной, на последнем гигантском дереве Омикрона Сети–18 должна жить по крайней мере одна дриада. И вот будет потеха, когда они ее поймают!

Что ж, подумал Стронг. Ты ее увидел. А теперь посмотрим. Как ты ее поймаешь.

Видение мелькнуло и исчезло — лишь слабый намек на контуры тела, вспышку красок, волшебное лицо, — и вслед за растаявшим образом постепенно растаяла и его уверенность в том, что он видел ее. К тому времени, когда лифт внес его в шатер из листьев, где, как ему казалось, она только что была, он уже не сомневался, что ее там не будет. Ее не было.

Он заметил, что у него дрожат руки. Усилием воли он вернул им твердость. Смешно так волноваться из — за причуд солнечных бликов на листьях и ветвях, сказал он себе.

А на 475–м футе подъема ему показалось, что он ее увидел снова. Только что выяснив у Райта, на какой он находится высоте, Стронг случайно взглянул в сторону ствола. Она стояла там прислонившись спиной к коре, и ее длинные стройные ноги опирались на ветвь, с которой он в этот момент поравнялся. Тонкая фигура, сказочное лицо феи, золото волос. До нее было не более двадцати футов.

— Выключите лебедку, — тихо сказал он Райту.

Когда лифт остановился, он расстегнул спасательный пояс и ступил на ветвью. Дриада не шелохнулась.

Он медленно направился к ней. Она по — прежнему была неподвижна. Он протер глаза, втайне надеясь, что она не исчезнет. Она стояла на том же месте, застывшая подобно статуе, спиной к стволу. И ее длинные ноги опирались на ветвь. На ней была короткая, сотканная из листьев туника, которая держалась на перекинутой через плечо ленте; изящные сандалии, тоже из листьев, оплели ее ноги до середины икр. Ему начало казаться, что она действительно существует. И в этот самый миг она вдруг угасла.

Никакое другое слово не могло передать того, что произошло. Она не ушла, не убежала и не улетела. Строго говоря, она даже не исчезла. Просто она там была, а в следующую секунду ее там не стало.

Стронг остановился. Усилие, потраченное им на то, чтобы взобраться на ветвь и пройти по ней несколько шагов, было ничтожно малым, однако он весь покрылся испариной. Он ощущал пот на щеках, на лбу и шее; он ощущал его на груди и спине, он ощущал влажное прикосновение взмокшей от пота древорубашки.

Он достал носовой платок и вытер лицо. Сделал шаг назад. Другой. Дриада не материализовалась. Там, где она только что стояла была лишь густая листва. И солнечный блик.

Из приемника раздался голос Райта:

— У вас все в порядке?

Стронг секунду колебался.

— Все отлично, — наконец проговорил он. — Произвожу небольшую разведку.

— Как она выглядит?

— Она… — Стронг вовремя сообразил, что Райт спросил о ветви. Он снова вытер лицо, скомкал платок и засунул его в карман — Она огромна, — ответил он, когда уже смог положиться на свой голос. — В самом деле огромна.

— Ничего, мы его одолеем, это дерево. Нам и раньше попадались и не маленькие.

— Но не такие гиганты, как это.

— И все — таки мы с ним справимся.

— С ним справлюсь я один, — заявил Стронг.

Райт усмехнулся.

— Не сомневаюсь. И все же мы будем поблизости на тот случай, если… Вы готовы к подъему?

— Одну минуту.

Стронг поспешил к лифту.

— Пускайте, — сказал он.

На пятисотфутовой высоте ему снова пришлось забросить трос, потом еще раз, когда он поднялся до пятисот девяноста. В шестистах пятидесяти футах от земли листва поредела, и он смог метнуть трос более, чем на сто пятьдесят. Он уселся поудобнее, чтобы насладиться подъемом.

На высоте около семисот футов он оставил на одной из особенно толстых ветвей древопалатку, одеяла и обогревательный прибор и все это крепко к ней привязал. Всегда лучше ночевать на больших ветвях. По мере того, как он поднимался, ему лишь изредка удавалось увидеть деревню. Основную часть ее скрывала листва, но порой перед его взором возникали крайние домики, за которыми до самого горизонта простирались обогащенные химикатами поля. Растительность едва только пробивалась, и поля были покрыты золотистой щетиной крохотных стебельков недавно посеянной пшеницы — эндемической разновидности, которая росла только на Омикроне Сети–18 и нигде больше во всей галактике. К середине лета пшеница созреет, и колонисты снимут еще один из тех сказочно обильных урожаев, которые постепенно превращали первое поколение поселенцев в миллионеров.

Он мог разглядеть снующие на задних двориках крохотные фигурки домохозяек и жуками ползущие по улицам жирокары. Он мог разглядеть детей, которые казались отсюда величиной с головастиков, — они плавали в одном из бассейнов. Для полноты картины не хватало только маляра, красящего дом, или чинящего крышу кровельщика. Их отсутствие объяснялось очень просто: эти домики никогда не требовали ремонта.

Во всяком случае. Так было до сегодняшнего дня.

Дерево, которое пошло на их строительство и качество работы не имело себе равных. Стронг побывал только в одном из домов — в местной церкви, которую колонисты превратили в отель, но хозяин отеля (он же мэр деревни) заверил его, что, в сущности, отель представляет собой лишь увеличенную и чуть богаче декорированную копию других зданий. Нигде раньше Стронг не видел такой безукоризненной отделки дерева, такой совершенной панельной обшивки. Все было идеально продумано, и сливалось в единый ансамбль, и невозможно было определить границу между фундаментом и полом, между опорными балками и стенами.

Стены переходили в окна, окна переходили в стены. Лестницы не просто спускались: они словно струились окрашенными под дерево потоками. Что же касается искусственного освещения, то свет испускало само дерево.

Разведывательный Отряд, признав аборигенов примитивными, основывал это заключение главным образом на том, что (и это, по мнению Стронга, было в корне ошибочно), что они научились обрабатывать металлы только на позднем этапе своего существования. Но пыл, с которым колонисты мечтали сохранить эту единственную уцелевшую деревню (на что было получено разрешение Департамента Галактических Земель), красноречиво свидетельствовал о том, что неумение местных жителей творить чудеса из железа и меди с лихвой возмещалось их способностью творить чудеса из дерева.

Перед тем, как покинуть лифт, Стронг еще три раза забрасывал трос; теперь, стоя на ветви, он надел пояс верхолаза и с помощью специальных замков — защелок прикрепил к нему нужные инструменты. Потом он отцепил от основания лифта конец шнура и защелкнул карабин у правого бедра.

Он находился сейчас примерно в девятистах семидесяти футах от земли, и дерево уже уменьшалось до размеров стройной американской сосны.

Стронг прицепил к концу шнура с кольцом древощипцы. Покончив с этим, он огляделся, отыскивая глазами подходящую для седла развилку. Он нашел ее почти сразу. Она находилась над ним в пятнадцати футах, и ее положение обещало ему удобный доступ к интересующей его сейчас части дерева — к последним девяносто футам.

Забросив веревку, он поймал другой ее конец, змеей скользнувший вниз, и сплел седло.

Стронг сел в седло не сразу. Он устроил себе десятиминутную передышку. Откинувшись назад в развилке, через которую проходил шнур, он закрыл глаза; но сквозь веки все равно проникало солнце; солнце, и листья, и цветы, и ярко — голубые кусочки неба.

С расположенной выше развилки, слегка колыхаясь в порывах утреннего ветерка, точно серебристая лиана, свивала длинная седельная веревка. Развилка находилась на двадцать футов ниже самой верхней точки дерева и более, чем в тысяче футов от земли.

Эта цифра не укладывалась в сознании. Ему не раз приходилось подниматься на высокие деревья; некоторые из них достигали даже пятисот футов. Но по сравнению с этим они казались пигмеями. Это возвышалось над землей более, чем на тысячу.

Тысяча футов.

Седельная веревка приобрела новое значение. Он потянулся к ней и коснулся рукой ее неровной поверхности. Проследовал глазами вдоль ее двух серебристых полосок. И, еще до конца не осознав, что он делает, полез вверх. Переполнявший его восторг умножил силы; горячими волнами разливалась по телу кровь; пело все его существо. Поднимался он неторопливо и уверенно. Добравшись до развилки, он влез на ветку и глянул вверх.

До последнего разветвления осталось каких — нибудь десять футов. Нажав маленькие кнопки, он освободил вмонтированные в подошвы древоботинок стальные шипы и, распрямившись, приложил ладони к темно — серой коре. На этой высоте диаметр ствола был меньше фута, и поверхность его была гладкой, как шея женщины. Стронг поднял левую ногу и опустил ее под углом к стволу. Надавил. Шипы глубоко вонзились в дерево. Он перенес тяжесть на левую ногу, наступил правой.

И полез вверх.

Даже закрыв глаза, вы безошибочно можете определить, что приближаетесь к вершине дерева. Любого дерева. Чем выше вы поднимаетесь, тем сильнее раскачивается ствол, который под вашими руками становится все тоньше; по мере ого как вокруг редеет листва, все ярче светит солнце; все быстрее и быстрее бьется ваше сердце…

Добравшись до последней развилки, Стронг уселся верхом на ветку и посмотрел вниз, на раскинувшийся перед ним мир.

Отсюда листва еще больше напоминала зеленое облако — огромное зеленое облако, которое скрывало почти всю деревню. За его кружевными краями были видны только самые дальние домики. А за ними бесшумно катилось к горизонту Великое Пшеничное Море, как он мысленно называл поля.

Хотя более уместным здесь было бы слово «архипелаг». Потому что, куда бы он ни бросил взгляд, повсюду виднелись острова. Острова сгнивших деревень; одни — увенчанные зловещими серыми маяками мертвых деревьев, другие — заваленные серыми обломками упавших. Острова контейнеров с отбросами из прочной стальной фольги, острова ангаров из того же материала, в которых стояли сеялки — геликоптеры и облегченные комбайны, взятые колонистами в аренду у Департамента Галактических Земель.

Вблизи деревни виднелись острова поменьше: завод по обеззараживанию сточных вод, мусоросжигательная печь, крематорий. И наконец, еще один, новенький, с иголочки, остров — лесопильный завод, на котором колонисты собирались обработать древесину этого дерева.

В некотором смысле дерево уподоблялось урожаю, потому что на Омикроне Сети–18 высоко ценилась древесина — почти также, как на Земле. Но даром они ее не получат, подумал Стронг; им таки придется раскошелится и отвалить компании «Убийцы деревьев, инкорпорейтел» кругленькую сумму.

Стронг расхохотался. Он не очень — то симпатизировал колонистам. Как и Блюскиз, он отлично понимал, что они творят с почвой и как будет выглядеть Омикрон Сети–18 через пятьдесят лет. Временами он их ненавидел…

Но не сейчас. Сейчас, когда утренний ветерок вздувал его древорубашку и утреннее солнце касалось его лица, когда над его головой распростерлось необъятное небо, а у ног раскинулся весь мир, в его душе не было места для ненависти.

Он зажег и выкурил сигарету. На вершине мира под чужым ветром и солнцем, она показалась ему особенно приятной. Он докурил ее до основания, пока она не обожгла ему пальцы, потом загасил окурок о подошву ботинка.

Когда он поднял руку, на его указательном и большом пальцах была кровь.

Сперва он решил, что порезался, но, когда стер кровь, на руке не оказалось ни малейшего пореза, ни царапины. Он нахмурился. Быть может, он поранил себе ногу? Он наклонился… и увидел окровавленную подошву ботинка и кровь, каплями стекавшую с шипов. Он наклонился еще ниже… и увидел кровавый след, оставленный шипами на гладкой серой поверхности ствола. Наконец он понял в чем дело. Кровь была не его. Это была кровь дерева.

* * *
Искрилась на солнце дрожавшая под ветром листва, и лениво раскачивался из стороны в сторону ствол. Из стороны в сторону. Из стороны в сторону…

Сок!

Ему уже началось казаться, что этому слову никогда не отстоять своих прав и что его сознанием навеки завладел его ложный синоним — кровь.

Сок…

Ведь ему совсем не обязательно быть прозрачным. При наличии соответствующих пигментов он мог быть любого цвета, любого цвета под солнцем. Пурпурного. Зеленого. Коричневого. Красного…

Кроваво — красного…

Ведь из того, что обычные деревья обладали определенными особенностями, вовсе не следовало, что те же особенности должны быть свойственны и этому дереву. Нет такого закона, по которому сок дерева обязательно должен быть бесцветным.

Ему стало немного легче. Красный сок, подумал он. Надо поскорее сообщить Райту!

Но когда через минуту Райт связался с ним, он не сказал ему об этом ни слова.

— Вы готовы? — спросил Райт.

— Нет… не совсем. Произвожу небольшую разведку.

— Как я погляжу, это сегодня ваше любимое занятие.

— Отчасти.

— Ладно, раз уж вы решили оставить дриад себе, не буду вам мешать. Тем более что вы слишком высоко, и такому немолодому древорубу, как я, взобраться к вам не под силу. Я хотел только сказать вам, что мы собираемся устроить перерыв и немного перекусить. Советую вам сделать тоже самое.

— Слушаюсь, — сказал Стронг.

Но есть он не стал. Лежавший у него в кармане древорацион не возбуждал аппетита. Посидев еще немного на развилке, он выкурил вторую сигарету и спустился по стволу до ветви, через которую проходила седельная веревка. Руки его обагрились кровью, и ему пришлось вытереть их носовым платком.

Убрав шипы, он обвил ногами веревку и слетел вниз на развилку, через которую проходил шнур. Пробыв там ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы сесть в седло, он молниеносно спустился к концу шнура и прикрепил к поясу щипцы. Первая стофутовая ветвь находилась под ним футах в двадцати. Увлекая за собой шнур, он в секунду преодолел это расстояние и встал на ветвь. Пройдя две трети ее длины, он приладил к ветви щипцы таким образом, чтобы, когда шнур натянется, они глубоко вгрызлись в дерево. Эта работа подействовала на него успокаивающе, и, включив языком передатчик, он машинально заговорил в том шутливо — официальном тоне, в котором они с Райтом иногда беседовали по линии «земля — дерево».

— Теперь дело за вами. Мистер Райт. Я готов.

Молчание. И наконец:

— Вас, мистер Стронг, не очень — то устраивают длинные обеденные перерывы, а?

— Во всяком случае не тогда, когда у меня под носом маячит такое огромное дерево.

— Включаю лебедку. Дайте знать, когда шнур затянется.

— Слушаюсь, мистер Райт.

Заработала лебедка, шнур приподнялся и повис дугой… дуга начала сглаживаться… превратилась в прямую линию. Ветвь вздрогнула, затрещала…

— Включите лебедку, мистер Райт.

Стронг направился к стволу., сел в седло и достал резак, с виду похожий на пистолет. Настроив резак на десятифутовый луч, он направил дуло на основание ветви. Он уже совсем было собрался нажать курок, когда у самой границы его поля зрения мелькнули контуры тела и цветовое пятно. Он перевел взгляд туда, где отягощенные листьями боковые ветки ласкали полуденное небо…

И увидел дриаду.

— Мы ждем вашей команды, мистер Стронг.

Стронг судорожно глотнул. Выступивший на лбу пот потек вниз и залил ему глаза. Он вытер их рукавом рубашки. Дриада не исчезала.

Опершись на локоть, она полулежала на ветке. Слишком тонкой. Чтобы выдержать ее тяжесть, а ее легкое платье настолько слилось с окружающей листвой, что, если бы не волшебное лицо, не золотистые руки и ноги и не пушистая копна желтых волос, он мог бы поклясться, что ее там нет, ибо лицо ее могло быть только что распустившемся цветком, ее руки и ноги — золотистой пшеницей, проглядывавшей через просветы в листве, а волосы — горстью солнечного света.

Он снова протер глаза. Но она не желала исчезать. Чувствуя себя дураком, он помахал ей рукой. Она даже не шевельнулась.

Он опять помахал ей, чувствуя себя уже полнейшим идиотом. Потом выключил передатчик.

— Уйди оттуда! — крикнул он.

Она и глазом не моргнула.

— Почему задерживаетесь, Стронг?

Тон Райта и его отказ от насмешливо — официального обращения «мистер» говорили о его нетерпении.

«Послушай, — сказал себе Стронг, — ведь до этого ты взбирался на сотни деревьев и ни на одном из них не увидел ни одной дриады. Ни одной. На свете вообще нет никаких дриад. Никогда не было. И никогда не будет. Ни на этом дереве и ни на каком другом. И сидящая на этой ветке дриада не более реальна, чем шампанское в твоей фляжке!»

Он с трудом перевел взгляд на нижнюю часть ветви, куда все еще был нацелен резак, и заставил себя нажать курок. Дерево рассекла узкая щель; он почувствовал почти физическую боль. Стронг включил передатчик.

— Поднимайте, — произнес он.

Струной зазвенел натянувшийся шнур; вздохнула ветвь. Он углубил разрез.

— Поднимайте. — повторил он.

На этот раз ветвь приподнялась уже заметно.

— А теперь натяните шнур равномерно, мистер Райт, — сказал он и медленно поднял невидимый луч резака, вонзая его в ткань ветви, дюйм за дюймом замораживая молекулярную структуру древесины. Ветвь поднялась и откинулась назад, отделяясь от своего основания. Когда он отрезал ее полностью, она повисла параллельно стволу, готовая к спуску.

— Принимайте ее, мистер Райт!

— Слушаюсь, мистер Стронг!

Он остался на прежнем месте, и пока ветвь проходила мимо него, срезал ее самые большие боковые ветки, чтобы она не застряла по дороге. Когда с ним поравнялся ее последний отрезок, он внимательно осмотрел его. Но дриады не было и в помине.

Он заметил, что у него снова дрожат руки, а взглянув на ствол, увидел такое, от чего они задрожали еще сильнее: луч на некоторое время заморозил поверхность среза. Но сейчас, когда на срез упало солнце, из раны начала сочиться кровь.

Нет, не кровь. Сок. Красный сок! Господи боже, что это с ним происходит? Однако, несмотря ни на что, он продолжал следить глазами за шнуром, чтобы успеть предупредить Райта, если ветвь застрянет. Но ветвь оказалась очень покладистой: она беспрепятственно прошла сквозь нижние ветки, и вскоре он услышал голос Райта:

— Она уже внизу, мистер Стронг. Я возвращаю вам шнур. — И тут же испуганное: — том, вы что, порезались?

— Нет. — ответил Стронг. — Это сок дерева.

— Сок! Будь я проклят! — И немного погодя: — Сухр говорит, что он кажется ему розовым. Но Блюскиз утверждает, что он темно — красный, а каким видите его вы, Стронг?

— Он похож на кровь, — ответил Стронг.

А потом вниз отправилась вторая ветвь, и он снова увидел «кровь», сочившуюся из новой раны, ему опять стало плохо. Но не так плохо, как прежде: он уже начал привыкать.

До того как понадобилось переместить лебедку, ему удалось срезать восемь ветвей. А когда лебедку установили с другой стороны дерева, он снял еще восемь.

Когда подошло время кончать работу, Райт сделал ему традиционное предложение:

— Хотите провести ночь на земле?

И Стронг ответил традиционным отказом:

— Черта с два!

— Обычай не покидать дерево. Пока с ним не покончено, может не соблюдаться, если имеешь дело с таким великаном.

— И тем не менее я не нарушу его, — возразил Стронг. — Что там на ужин?

— Мэр посылает вам особое блюдо, приготовленное специально для вас. Я переправлю его наверх. А пока садитесь в лифт. Как только мы поменяем трос, вы сможете спуститься до ветви, на которой вы оставили древопалатку.

— Слушаюсь.

— Мы собираемся переночевать в отеле. Я не стану выключать свой приемник — вдруг вам что — нибудь понадобится.

Мэр появился только через полчаса, но блюдо, которое он привез, стоило времени, потраченного на его ожидание. Стронг успел установить палатку и теперь сидел перед ней, поджав по — турецки ноги, и ел. Солнце скрылось, и листву алыми узорами расцветили птицы — хохотушки, хрипло крича вслед уходящему дню.

В воздухе заметно похолодало, и, покончив с едой, он сразу же достал и включил обогревательный прибор. Фабриканты обогревательных приборов, предназначенных для пользования под открытым небом, учитывали не только удобство выезжающего за город потребителя, но и его настроение. Прибор Стронга был выполнен в виде небольшого костра, и с помощью регулятора можно было заставить искусственные дрова гореть ярко — желтым, темно — оранжевым или вишневым цветом. Стронг выбрал вишневый, и бодрящее тепло, заструившееся из крохотных батареек, отчасти разогнало его одиночество.

Вскоре начали всходить луны — у Омикрона Сети–18 их было три, и непрерывно меняющийся узор лунных бликов на листьях ветви и цветах действовали усыпляюще. В своем новом обличии дерево было прекрасно. Птицы — хохотушки на ночь угомонились, а так как поблизости не было никаких поющих насекомых, стояла полная тишина.

* * *
Становилось все холоднее. Когда похолодало на столько, что изо рта у него пошел пар, Стронг забрался в палатку и втащил в нее через треугольный вход свой костер. Так он и сидел там в своем вишневом одиночестве, поджав ноги. Он очень устал. За костром, сверкая серебристым узором простиралась ветвь, и в безветрии ночи неподвижно висели разные серебряные листья.

В начале он увидел только отдельные штрихи: сияющую белизну ног, нежное мерцание рук; тьму, где его тело скрывала туника; расплывчатое серебристое пятно лица. Наконец все это соединилось, и она возникла там во всей своей бледной призрачной красоте. Она вышла из мрака и села по другую сторону костра. Сейчас лицо ее виделось гораздо отчетливей, чем днем, — очаровательное сказочное миниатюрностью черт и яркой синевой глаз.

Она долго хранила молчание, молчал и он, и они тихо сидели по обе стороны костра, а вокруг была ночь, серебряная, безмолвная и черная. И наконец он произнес:

— Это ты была там, на ветви, правда?.. И в шатре из листьев тоже была ты, и это ты стояла, прислонившись к стволу.

— В некотором смысле, — сказала она, — в некотором смысле это была я.

— И ты живешь на этом дереве…

— В некотором смысле, — повторила она. — В некотором смысле я живу на нем. — И потом: — Почему земляне убивают деревья?

Он на мгновенье призадумался.

— По очень многим причинам, — сказал он. — Если ты — Блюскиз, ты убиваешь их потому, что это дает тебе возможность проявить одну из тех немногих унаследованных тобою черт, которую белый человек не смог отнять у твоей расы, — презрение к высоте. Но сколько бы ты ни убивал их, твоя душа, душа американского индейца, корчится от ненависти к самому себе, ибо, по сути дела, ты причиняешь другим землянам то же самое, что белый человек причинил своей собственной. Если же ты Сухр, ты убиваешь их потому, что был рожден с душей обезьяны, и, умерщвляя деревья, ты испытываешь такое же удовлетворение, какое художнику приносит живопись, писателю — литературное творчество, композитору — создание музыкального произведения.

— А если ты — это ты?

Он почувствовал, что не сможет солгать.

— Тогда ты убиваешь их потому, что тебе не дано стать взрослым, — произнес он. — Ты убиваешь их потому, что тебе нравится поклонение обывателей, тебе нравится, когда они хлопают по спине и угощают выпивкой. Потому, что тебе приятно, когда на улице хорошенькие девушки оборачиваются и глядят тебе вслед. Ты убиваешь их потому, что хитроумные компании вроде «Убийц деревьев инкорпорейтед» отлично понимают твою незрелость и незрелость сотен других таких, как ты, и они соблазняют тебя красивой зеленой униформой, соблазняют тебя тем, что посылают в школу древорубов и воспитывают там в надуманных традициях; тем, что сохраняют примитивные способы уничтожения деревьев, — ведь благодаря этим примитивным способам ты кажешься почти полубогом тому, кто наблюдает снизу, и почти мужчиной самому себе.

Так сорвите же нас, земляне, — произнесла она, — маленькие земляне, которые губят виноградники; ведь наши виноградник в цвету.

— Ты похитила это из моего сознания, — сказал он. — Но ты обмолвилась. Там говорится «лисы», а не «земляне».

— Лисы не переживают крушения надежд. Я сказала так, как нужно.

— …Да, — согласился он. — Ты сказала так, как нужно.

— А теперь мне пора идти. Я должна подготовиться к завтрашнему дню. Я буду на каждой ветви, которую ты срезаешь. Каждый упавший лист будет казаться тебе моей рукой, каждый умирающий цветок моим лицом.

— Мне очень жаль, — сказал он.

— Я знаю, — сказала она. — Но та часть твоей души, которая испытывает жалость, живет только ночью. Она всегда умирает на рассвете.

— Я устал, — произнес он. — Я ужасно устал. Мне нужно выспаться.

— Так спи, маленький землянин, у своего маленького игрушечного костра, в своей маленькой игрушечной палатке… Ложись, маленький землянин, и свернись калачиком в своей теплой уютной постели…

Спи…

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Его разбудили крики птиц — хохотушек, и, выбравшись из палатки, он увидел, как они порхают над древесными сводами, проносятся по зеленым коридорам, стремительно вырываются наружу сквозь ажурные отверстия в листве, розовые в свете зари.

Стоя на ветви, он выпрямился во весь рост, потянулся и полной грудь вдохнул прохладный утренний воздух. Потом включил передатчик.

— Что у вас на завтрак, мистер Райт?

Райт отозвался немедленно.

— Оладьи, мистер Стронг. Мы сейчас уничтожаем их, как голодные волки. Но пусть это вас не волнует: жена мэра уже готовит изрядную порцию специально для вас. Хорошо выспались?

— Неплохо.

— Рад это слышать. Сегодня вам придется попотеть. Ведь вам достанутся ветви побольше. Уже заарканили какую — нибудь симпатичную дриаду?

— Нет. Забудьте о дриадах, мистер Райт, переправьте — ка лучше сюда оладьи.

— Слушаюсь, мистер Стронг.

После завтрака он свернул лагерь и убрал в лифт палатку, одеяла и обогревательный прибор. Покончив с этим, он поднялся на лифте к тому месту, где прервал работу накануне.

Он отмерил шагами девяносто футов и, опустившись на колени, закрепил щипцы. Потом попросил Райта натянуть шнур. Далеко внизу виднелись домики и задние дворы. На краю площадки выстроилась длинная очередь транспортировщиков древесины, готовых везти на лесопильный завод новый дневной урожай.

Когда шнур натянулся, Стронг попросил Райта приостановить лебедку, пошел назад к стволу и, сев в седло, приготовился срезать ветвь. Поднял резак, прицелился. Прикоснулся к курку.

Я буду на каждой ветви…

В сознании его вдруг вспыхнули видения прошлой ночи и на какой — то миг парализовали его волю. Он взглянул на конец ветви, где, поблескивая на солнце, трепетали под ветром убранные листьями тонкие боковые ветки. На этот раз он даже удивился не увидев там дриады.

Прошла не одна минута, пока он заставил себя перевести взгляд туда, куда ему сейчас положено было смотреть. И заново нацелил резак. «Возлюбленных все убивают, — подумал он и нажал курок. — Так повелось в веках».

— Поднимайте ее, мистер Райт.

Когда ветвь стала спускаться, он отодвинулся в сторону и, пока она проходила мимо, срезал самые длинные боковые ветки. Большая часть этих веток все равно застревала в нижних слоях листвы, но, по мере того, как он сам будет спускаться, все они в конце концов упадут на землю. Последние веточки были очень коротки и не вызывали беспокойства, и он отвернулся, чтобы осмотреть следующую ветвь. В ту же секунду он почувствовал на щеке нежное прикосновение листа.

Его лица словно коснулась рука женщины. Он отпрянул и с яростью потер щеку.

Отведя руку, он увидел на пальцах красную влагу.

Он не сразу сообразил, что кровь, нет, не кровь — сок был на них еще до того, как он потер щеку; однако он был настолько потрясен, что, даже когда понял это, ему стало немногим легче; но и от этого минутного облегчения не осталось и следа, когда он повернулся, чтобы проверить, плавно ли идет шнур, и увидел струившуюся из свежего среза кровь.

Обезумев, какое — то мгновение он видел там только обрубок женской руки. Немного погодя до него дошло, что в его мозгу уже давно звучит чей — то голос:

— Том, — настойчиво повторял голос. — Том! У вас все в порядке?

Он понял, что голос принадлежит Райту и звучит не в его мозгу, а доносится из приемника.

— Что такое?

— Я спрашиваю, все ли у вас в порядке?

— Да… у меня все в порядке.

— Слишком уж долго вы не отвечали! Я хотел вам сказать, что только что пришло сообщение от директора лесопильного завода: по его словам, древесина всех ветвей, которые мы срезали, наполовину сгнила. Он боится, что им не удастся спасти ни кусочка. Поэтому передвигайтесь с осторожностью и, прежде чем перебросить шнур, хорошенько проверяйте прочность развилок.

— Лично мне дерево кажется вполне здоровым, — возразил Стронг.

— Как бы там ни было, не доверяйтесь ему в тех случаях, когда можно без этого обойтись. Как ни крути, а конец тут один. Я отослал несколько проб сока в местную лабораторию. Они там утверждают, что в соке нет никакого красящего пигмента, наличием которого можно было бы объяснить его странный цвет. Так что, возможно, нам только кажется. Что мы видим кровь.

— А может, это само дерево заставляет нас видеть кровь?

Райт расхохотался.

— На вас, видно, здорово подействовало общение с дриадами, мистер Стронг. Теперь смотреть в оба!

— Слушаюсь, — сказал Стронг, выключая передатчик.

Он с облегчением перевел дух. По крайней мере, эта «кровь» встревожила не его одного. Срезая следующую ветвь, он уже чувствовал себя намного спокойнее, хотя новый обрубок «кровоточил» еще обильнее. Он слетел на следующую ветвь и, повернувшись спиной к стволу, пошел к ее противоположному стволу. Внезапно он почувствовал под ногой что — то мягкое. Опустив глаза, он увидел, что наступил на цветок, упавший не то с верхушки дерева, не то с одной из только что срезанных им веток. Он нагнулся и поднял его. Цветок был раздавлен, стебель его сломан, но, даже умирая, он каким — то необъяснимым образом мучительно напоминал женское лицо.

Он набросился на дерево, надеясь, что усталость притупит раздиравшие его душу чувства.

Работал он с остервенением. Сок обагрил его руки, запятнал одежду, но Стронг заставил себя не думать об этом. Он заставил себя не думать о цветах, о листьях, которые порой ласково касались его лица. К полудню он уже спустился ниже той ветви, на которой провел ночь, и над ним уходила ввысь, в листву вершины, трехсотфутовая колонна изувеченного ствола.

Достав свой древорацион, он наспех перекусил и снова взялся за работу. Солнце палило нещадно, и сейчас он остро ощущал отсутствие ветвей и листьев, которые давали ему тень вчера. Своими размерами нижние ветви внушали ему благоговейный страх. Даже если точно знаешь, что шнур, которым пользуешься, никогда, ни при каких условиях не разорвется, ты все равно не можешь спокойно наблюдать, как такая тонкая нить поднимает в вертикальное положение двухсот— или трехсотфутовую ветвь и, приняв на себя всю ее тяжесть, плавно опускает на землю.

Чем ниже он спускался, тем сильнее кровоточило дерево. Кровь, сочившаяся из обрубков, каплями стекала вниз, заливая ветви и листья и превращая его работу в какой — то кошмар из окровавленных пальцев и пропитанной красным одежды. Временами у него уже совсем опускались руки, но каждый раз он напоминал себе, что, если он прервет работу, его место займет Сухр, который вытянул вторую по длине травинку; и почему — то мысль о жестких руках Сухра, вонзающих в дерево луч резака, была для него еще невыносимее, чем этот кровавый потоп. Поэтому он с упорством продолжал делать свое дело, и когда кончился день, ему уже осталось пройти меньше двухсот футов.

Он установил палатку на самой верхней из оставшихся ветвей и попросил Райта прислать ему воды, мыло и полотенце. Когда Райт выполнил его просьбу, он разделся догола, хорошенько намылился и смыл пену водой. Вытершись насухо, он в остатке воды выстирал свою одежду и развесил ее над костром. Ему стало легче. Когда Райт прислал ему ужин — еще одно блюдо, специально для него приготовленное женой мэра, — он набросил на плечи одеяло и, усевшись по — турецки у костра, принялся за еду. К тому времени, как он покончил с ужином, платье уже высохло, и он оделся. На небе высыпали звезды.

Он открыл чашку — термос, которую ему прислали вместе с едой, и, потягивая кофе, выкурил сигарету.

Он думал о том, придет ли она сегодня ночью.

Становилось все холоднее. Поднялась первая луна, и вскоре к ней присоединились две ее серебристые сестры. Их белоснежное сияние преобразило дерево. Ветви, в том числе и та, на которой он сидел, казались лепестками огромного цветка. Но иллюзия эта вмиг развеялась, когда его взгляд упал на поднимавшийся из самой середины этого цветка изуродованный, весь в бугорках ствол.

Но он не отвел глаз. Встав во весь рост, он повернулся лицом к стволу и взглянул вверхна эту беспощадную карикатуру, созданную его собственными руками. Выше и выше поднимался его взгляд, все выше и выше, туда, где прекрасная, как волосы женщины, блестела в темноте шапка вершины… Он вдруг заметил, что к волосам этим был приколот цветок, одинокий цветок слабо мерцавший в лунном свете.

Он протер глаза и снова посмотрел туда. Цветок не исчез. Это был какой — то странный цветок не похожий на остальные: он цвел над самым близким к вершине обрубком ветви — над тем самым обрубком, где он впервые увидел кровь дерева.

Лунный свет становился все ярче. Он нашел глазами развилку, через которую проходил шнур, и скользнул по шнуру взглядом вниз, до того места, где укрепил его, покончив с дневной работой. Протянув руку, он коснулся шнура: прикосновение это было приятным, и через мгновение, облитый лунным светом, он уже лез наверх.

Выше и выше поднимался он, играя узлами бицепсов, натягивая напрягшимися мускулами спины рубашку. Все выше и выше к лунному свету, к волшебству. А ветви под ним постепенно уменьшались, сливаясь в сплошную серебристую массу. Добравшись до развилки, через которую проходила седельная веревка, он снял ее, смотал и перебросил через плечо. Дыхание его было ровным и легким, он не чувствовал никакой усталости. И лишь когда он добрался до развилки, через которую проходил шнур, он начал задыхаться, и утомлением налились его руки. Сделав на конце веревки петлю, он сложил ее витками и забросил на обрубок ветви, торчавший над ним примерно футах в пятнадцати. Так он забрасывал еще восемь раз, пока наконец не достиг развилки, через которую вчера впервые добросил седельную веревку. Грудь его теснило, вздувшиеся мускулы содрогались от боли. Он выпустил шипы и полез вверх, преодолевая последние футы ствола. Добравшись до самой высокой развилки, он поднял голову и увидел ее, сидящую на суку, и цветок был ее лицом.

Она пододвинулась, освобождая для него место, и он сел рядом с ней, а далеко внизу, подобно гигантскому перевернутому зонтику, раскинулись нижние ветви дерева и, обрамляя его убранными листьями краями, словно многоцветные капли дождя, мерцали огоньки деревни. Он увидел, что она стала еще тоньше, еще бледнее и в глазах ее была грусть.

— Ты пыталась убить меня, правда? — отдышавшись, спросил он. — Ведь ты не верила, что я смогу взобраться сюда.

— Я знала, что ты с этим справишься, — сказала она. — Это завтра я убью тебя. Не сегодня.

— А как ты сделаешь это?

— Я… я не знаю.

— Но почему тебе захотелось убить меня? Есть же на свете другие деревья — если не здесь, то где — нибудь в иных землях.

— Для меня существует одно — единственное, — ответила она.

— Дриады были нашей выдумкой, шуткой, — произнес он. — Моей и остальных. И как это ни странно, никому из нас и не приходило в голову, что если бы они и впрямь существовали, то по логике вещей из всего населения галактики они должны были бы ненавидеть именно нас.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала она.

— Нет понимаю. Ведь я могу представить, что бы чувствовал, если бы у меня был свой дом и в один прекрасный день кто — нибудь принялся разрушать его.

— Это совсем не то, — сказала она.

— Но почему же? Разве дерево — не твой дом? Ты живешь на нем одна?

— …Да, — ответила она. — Я одинока.

— Я тоже одинок, — сказал он.

— Но не сейчас, — возразила она. — Сейчас ты не одинок.

— Нет. Сейчас нет.

Лунный свет, стекая с листьев, осыпал их плечи брызгами серебристых капель. Из золотого серебряным стало Великое Пшеничное Море, и серебряной мачтой затонувшего корабля казалось видневшееся вдали мертвое дерево с голыми перекладинами мертвых ветвей, на которых когда — то вздувались паруса листвы; искрясь на солнце, они полоскались под теплыми летними ветрами, трепетали весной в порывах предрассветного бриза, дрожали осенними вечерами от холодного дыхания первых заморозков.

«Интересно, что происходит с дриадой, когда умирает ее дерево?» — подумал он.

— Она тоже умирает, — ответила она, прежде, чем он успел произнести это вслух.

— А почему?

— Ты этого не поймешь.

— Прошлой ночью мне показалось, что ты мне приснилась, — помолчав немного, сказал он. — А сегодня утром, проснувшись, я уже не сомневался, что видел тебя во сне.

— Но ты ведь не мог подумать иначе, — сказала она. — И завтра ты вновь будешь думать, что я тебе приснилась еще раз.

— Нет, — возразил он.

— Да, — сказала она. — Ты опять сочтешь меня сновидением, потому что у тебя нет другого выхода. Ведь иначе ты не сможешь бить дерево. Иначе ты не выдержишь вида крови и самому себе покажешься безумцем.

— Может ты и права.

— Я знаю, что я права, — произнесла она. — Как это ни ужасно. Завтра ты спросишь себя, а может ли вообще на свете существовать дриада, да еще такая, которая говорит по — английски, да еще такая, которая цитирует стихи, прочтя их в твоих мыслях; да еще такая, которая силой своих чар способна заставить тебя преодолеть почти пятьсот футов ствола для того только, чтобы поболтать с тобой, сидя на залитой лунным светом ветке.

— А если и вправду вдуматься, разве может быть такое на самом деле? — спросил он.

— Вот видишь? Еще не наступило утро, а ты уже сомневаешься. Тебе снова начинает казаться, что я — это всего лишь игра света на листьях и ветвях; что я — это всего лишь романтический образ, рожденный твоим одиночеством.

— Есть способ проверить это, — сказал он и, протянув руку, попытался коснуться ее. Но она выскользнула из — под его руки и отодвинулась к краю сука. Он последовал за ней и тут же почувствовал, как сук под ним согнулся.

— Не нужно, — попросила она. — Не нужно.

Она отодвинулась еще дальше, такая тонкая и бледная, что он едва мог различить ее сейчас на фоне затканной звездами небесной тьмы.

— Я знал, что ты мне только привиделась, — сказал он. — Ты не можешь быть настоящей.

Она не отозвалась. Он напряг глаза — и увидел лишь листья и тени и лунный свет. Он начал медленно двигаться обратно к стволу, как вдруг почувствовал, что сук под ним гнется все больше и услышал треск ломающейся древесины. Но сук обломился не сразу. Вначале он пригнулся к дереву, и за какую — нибудь секунду до того, как сук сломался окончательно, Стронг успел охватить руками ствол и, прильнув к нему всем телом, повис так, пока ему не удалось вонзить в дерево шипы.

Долгое время он не шевелился. Он слышал как постепенно замирает свист рассеченного падающим суком воздуха, слышал, как далеко внизу зашелестела листва, через которую он пробивал себе путь, и слабый стук его падения о землю.

Стронг двинулся вниз. Спуск был каким — то совершенно нереальным. Казалось ему не будет конца.

Он вполз в палатку и втащил за собой костер. Сонным пчелиным роем жужжала в его мозгу усталость. Он иступлено мечтал отделиться от дерева. Пропади она пропадом эта традиция, подумал он. Он только срежет ветви, а потом пусть его сменит Сухр.

Но он знал, что бесстыдно лжет самому себе, что никогда не допустит, чтобы Сухр коснулся лучом резака хоть одной ветки. Это дерево не для обезьяны. Это дерево должен срубить человек. Вскоре он заснул с мыслью о последней ветви.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

И именно эта последняя ветвь едва не убила его.

Когда он срезал все остальные, наступил полдень, и он приостановил работу, чтобы позавтракать. Есть ему не хотелось. Его мутило от одного вида дерева, гладкого и стройного на протяжении первых двухсот восьмидесяти футов, чудовищно искалеченного на протяжении следующих шестисот сорока пяти и симметричного там, где еще зеленели нетронутые девяносто футов вершины. Только мысленно представляя себе, как к тем умирающим ветвям взбирается не он, а Сухр, Стронг находил в себе силы продолжать работу. Если вашей любимой суждено быть убитой, пусть уж лучше она погибнет от вашей собственной руки: ибо, если в убийстве может крыться какое — то милосердие, разве не естественно, что право даровать его в первую очередь принадлежит возлюбленному?

И вот наступил момент, когда первая ветвь стала последней и ее пятьсот футов нелепо нависли над площадью и деревней.

В том месте, где он стоял, относительно небольшая толщина ветви позволяла ему заглянуть через ее край. Он собрал солидную аудиторию: там внизу были, конечно, Райт, Сухр и Блюскиз и водители транспортировщиков древесины, а на улицах за веревочным заграждением толпились сотни колонистов, которые, задрав головы, с жадным любопытством смотрели в его сторону. Но сейчас их присутствие почему — то не вызывало в нем того волнующего вдохновения, которое он обычно испытывал, работая на глазах у зрителей. Он вдруг поймал себя на мысли о том, что бы они стали делать, если бы он нечаянно уронил отрезанную ветвь. Она вполне могла бы разрушить не менее двадцати домиков, а если бы ее удалось еще и подтолкнуть, число их возросло бы раз в полтора.

Внезапно осознав, что это мысли предателя, он поспешил включить передатчик:

— Поднимайте ее, мистер Райт.

Туго натянутый шнур придавал сейчас ветви сходство с висячим хвостом, держащимся на одном — единственном тросе. Стронг направился обратно к стволу и, дойдя до него, приготовился срезать ветвь. Поднял и нацелил резак. Едва он нажал курок, из листвы на другом конце ветви выпорхнула стайка птиц — хохотушек.

— А теперь еще выше, мистер Райт.

Застонав, ветвь слегка приподнялась. Птицы — хохотушки трижды облетели вокруг ствола, молниеносно взмыли к вершине и исчезли из виду. Он резанул снова. Эта сторона дерева была обращена к солнцу; из образовавшейся щели выступил сок и тонкими струйками потек вниз по стволу. Стронг внутренне содрогнулся, но резанул еще.

— Не ослабляйте напряжение, мистер Райт.

Ветвь постепенно поднималась все выше, дюйм за дюймом, фут за футом, внушая ужас своим чудовищным размером. Среди ране срезанных им ветвей попадались настоящие гиганты, но рядом с этой они выглядели карликами.

— Чуть быстрее, мистер Райт.

Ветвь стала постепенно откидываясь назад к стволу. Он бросил быстрый взгляд вниз. Сухр и Блюскиз, разрезав последнюю из посланных Стронгом ветвей на части, своей величиной походившие для погрузки на транспортировщики, следили за ним с напряженным вниманием. Райт стоял у главной лебедки, не спуская глаз с поднимавшейся ветви. Площадь отливала красным. Как и одежда стоявших внизу мужчин.

Стронг вытер лицо окровавленным рукавом рубашки, снова взглянул на срез и постарался сконцентрировать на нем все внимание. Ветвь уже стояла почти вертикально — наступил критический момент. Он опять вытер лицо. Господи, как же палило солнце! И никакой тени, чтобы укрыться от его жгучих лучей. Ни малейшей тени. Ни клочка, ни пятнышка, ни самой ничтожной крупицы тени…

Его вдруг заинтересовало, по какой бы цене шла тень дерева, если б в галактике обнаружилась ее острая нехватка. И как бы вы ее продавали, если б она у вас была? Кубическими футами? В зависимости от температуры? Качества?

Доброе утро, мадам. Мой бизнес — тени деревьев. Я специалист по продаже всевозможных редких теней: к примеру, я торгую тенями плакучей ивы, дуба. Яблоневого дерева, клена и многих других деревьев. Но сегодня я могу предложить нечто исключительное — совершенно необычную тень дерева, только что доставленную с Омикрона Сети–18. Она глубока, темна, прохладна и великолепно освежает; короче, это именно та тень, в которой лучше всего можно отдохнуть после дня, проведенного на солнце, — кстати, это последний экземпляр такого рода, поступивший в продажу. Вам, мадам, наверное. Кажется, что вы хорошо разбираетесь в тенях и вас ничем не удивишь, но, поверьте, вам никогда в жизни не попадалось ничего похожего на эту тень. Ее продували прохладные ветры, в ней пели птицы и день — деньской резвились дриады…

— Стронг!

Он очнулся с быстротой пловца, вынырнувшего из глубины моря на поверхность. На него надвигалась темная громада ветви, которая обламывалась по линии надреза, отделялась от своего основания. Он услышал громкий треск древесины и скрежет трения коры о кору. Он увидел кровь.

Он хотел было метнуться в сторону, но ноги его словно налились свинцом, и, застыв на месте, он мог только смотреть, как неумолимо приближалась ветвь, и ждать, пока, окончательно освободившись, эти тонны древесины не обрушаться на него и его кровь не смешается с кровью дерева.

Он закрыл глаза. «Это завтра я убью тебя, — сказала она. — Не сегодня». Банг! — загудел шнур. Приняв на себя всю тяжесть отломившейся ветви, и он почувствовал, как задрожало дерево.

Но удара почему — то не последовало, тело его не было раздавлено и размазано по стволу. Сейчас для него существовала только тьма с опущенными веками и ощущение, что время остановилось.

— Стронг! Бога ради, да убирайтесь же наконец оттуда!

Только тогда он открыл глаза. В последний момент ветвь качнулась в другую сторону. А теперь она пошла обратно. Ноги его ожили; отчаянно карабкаясь и цепляясь ногами за кору, он перебрался на другую сторону ствола. Дерево все еще содрогалось, и это мешало ему сесть в седло, но, прижавшись к выпуклостям коры, он ухитрился продержаться так, пока не стихла вибрация. Когда дерево успокоилось, он вернулся по стволу обратно, туда, где на конце шнура покачивалась ветвь.

— Все, Стронг. С вас хватит. Я приказываю вам спуститься на землю!

Взглянув вниз, он увидел стоявшего у лебедки Райта, который, подбоченясь. Сердито смотрел на него. Блюскиз возился у пульта управления лебедки, а Сухр уже застегивал на себе пояс верхолаза. Ветвь быстро приближалась к земле.

«Итак, значит, меня снимают с дерева», — подумал Стронг.

Он подивился, что не чувствует от этого ни какого облегчения. Разве совсем недавно не мечтал он о том, чтобы очутиться на земле?

Откинувшись в седле, он задрал голову и взглянул на дело своих рук: ужасные обрубки ветвей и какую — то бесплотную вершину. Что — то удивительно прекрасное было в этой вершине, невыносимо, до боли прекрасное. Она была скорее золотистой, чем зеленой, и больше походила на женские волосы, чем на переплетение листьев и ветвей…

— Вы слышите меня, Стронг! Я приказываю вам спуститься на землю.

Внезапно он представил себе, как к этим прелестным золотистым косам подбирается Сухр, как он оскверняет их своими грубыми руками, насилует, разрушает. Будь это Блюскиз, он бы с этим смирился. Но Сухр!

Он посмотрел на развилку, через которую проходил шнур. Последняя ветвь была уже на земле, и шнур больше не двигался. Его глаза проследовали вдоль серебристой нити до того места, где шнур висел в нескольких футах от ствола. Протянув руку, он ухватился за него и влез на только что созданный им обрубок. Освободившись от седла, он стянул вниз веревку, смотал ее кольцами и перебросил через плечо.

— Стронг, я предупреждаю вас в последний раз!

— Идите вы к черту, Райт, — сказал Стронг. — Это мое дерево!

* * *
Он полез вверх по шнуру. Первые сто футов Райт, ни на секунду не умолкая, осыпал его проклятиями. А когда он уже преодолел более половины пути, тон Райта несколько смягчился. Но Стронг словно бы оглох.

— Ладно уж, Том, — сдался наконец Райта, — раз так, кончайте с деревом сами. Только не вздумайте лезть по шнуру до вершины. Поднимитесь в лифте.

— К дьяволу лифт! — огрызнулся Стронг.

Он сознавал, что поступает неразумно, но ему было наплевать на все. Он хотел добраться до вершины именно так, хотел выжать из себя все силы, хотел истерзать свое тело, хотел испытать боль. Боль пришла, когда до развилки, через которую проходил шнур, оставалось футов двести. Когда он достиг ее, боль уже разгулялась вовсю. Но это была еще не та боль, которой он жаждал, и, не передохнув ни секунды, он сделал на конце веревки петлю, забросил ее на торчавший выше обрубок ветви и полез дальше. Еще три раза забрасывал он веревку, пока не добрался до первой ветви вершины, и, очутившись под сенью листвы, с благодарностью окунулся в живительную прохладу. Боль раздирала его мышцы, легкие жгло огнем, в горле словно спекся ком дорожной грязи.

Немного отдышавшись, он отхлебнул из фляжки и лег в прохладу тени, без мыслей, без чувств, без движения. Откуда — то сквозь туман забытья донесся до него голос Райта:

— Хоть вы и полнейший болван, Стронг, но древоруб вы отличный!

Он был слишком измучен, чтобы ответить.

Постепенно, по капле к нему возвращались силы; он встал на ветви и выкурил сигарету. Закинув голову, он посмотрел вверх, на листву, нашел глазами развилку и перебросил через нее седельную веревку. Взобравшись повыше, он принялся внимательно осматривать ветви. В общем — то он и не ждал, что найдет ее там, но, прежде чем приняться за вершину, он должен был знать, что ее там нет.

Птицы — хохотушки таращили на него свои глаза— полумесяцы. Зеленые беседки были усыпаны цветами. Под слабым ветерком тихо дрожали обрызганные солнцем листья.

Он хотел позвать ее, но не знал ее имени. Если оно вообще у нее было. Странно, что он не догадался спросить, как ее зовут. Он разглядывал причудливые изгибы ветвей, невиданные узоры из листьев. С трудом оторвал он взгляд от цветов. Если ее не было здесь, ее не было нигде…

Разве что этой ночью она покинула дерево и укрылась в одном из опустевших домиков. Но он в это не верил. Если она не была игрой его воображения, а существовала на самом деле, она никогда не покинула бы свое дерево; а если она только пригрезилась ему, она не могла покинуть его.

Как видно, она не была ни тем ни другим; верхушка дерева пустовала — нигде не было ее лица, подобного цветку, ее сотканной из листьев туники, ее тонких ног и рук цвета спелой пшеницы, ее золотых, как солнце волос. Он не мог сказать, что он почувствовал, не найдя ее, — облегчение или разочарование. Он боялся найти ее, — ведь, окажись она на вершине дерева, он не знал бы тогда, что делать. Но теперь он понял, что точно также боялся ее не найти.

— Что вы там делаете, мистер Стронг? Прощаетесь со своей дриадой?

Вздрогнув, он посмотрел вниз на площадь. Трио — Райт, Сухр и Блюскиз казались отсюда микроскопическими, едва различимыми точками.

— Осматриваю ее, — ответил Стронг. — Я имею ввиду вершину. Здесь ее около девяносто футов: вы справитесь с ней, если я срежу ее целиком?

— Рискнем, мистер Стронг. И еще я хочу, чтобы вы, пока позволит диаметр, разрезали верхнюю часть ствола на бревна длиной по пятьдесят футов каждое.

— Тогда готовьтесь, мистер Райт.

Ему показалось, что падая, вершина склонилась перед небом в прощальном поклоне. Птицы — хохотушки выпорхнули из листвы и алой искоркой мелькнули к горизонту. Вершина поплыла к земле точно зеленое облако, и летним ливнем зашумел рассекаемый листьями воздух.

Дерево затряслось, как плечи рыдающей женщины.

— Блестящая работа, мистер Стронг — услышал он немного погодя голос Райта. — По моему приблизительному подсчету, вы сможете теперь нарезать одиннадцать пятидесятифутовиков — больше не получится из — за возрастающего диаметра ствола. Потом вы должны будете отрезать два бревна по сто футов. Если вы сделаете это как следует, то они не доставят нам никаких хлопот. А потом вам останется только свалить оставшиеся двести футов основания, но так, чтобы его верхняя часть легла на одну из улиц деревни; когда вы спуститесь, мы обмозгуем, как это сделать получше. Таким образом, вам предстоит поработать резаком еще четырнадцать раз. Как, по — вашему, вы успеете кончить сегодня?

Стронг взглянул на часы.

— Сомневаюсь, мистер Райта.

— Если успеете — прекрасно. Если нет — в нашем распоряжении еще целый завтрашний день. Пожалуй, не стоит испытывать судьбу, мистер Стронг.

Первое пятидесятифутовое «бревно», спикировав, ударилось о черную землю площади и, секунду вертикально постояв, завалилось набок. За ним последовало второе…

Потом третье, четвертое…

Ну не забавно ли, подумал Стронг, насколько физический труд ставит все на свои месте и излечивает рассудок. Сейчас ему трудно было поверить, что каких — нибудь полчаса назад он искал дриаду. Что не прошло и суток с того времени, когда он с ней разговаривал…

Пятое, шестое…

После седьмого работа пошла медленнее. Стронг приближался к отметке, сделанной им раньше на середине ствола, и диаметр его уже достиг почти тридцати футов. Ему теперь приходилось вбивать в ствол древоколья и протягивать через отверстия на их концах импровизированные спасательные пояса. Но зато благодаря замедлившемуся темпу работы Сухр и Блюскиз успевали теперь на транспортировщики. В начале они отставали, а сейчас начали его догонять. Как сообщил Райт, колонисты окончательно распростились с надеждой спасти древесину и складывали ее штабелями на открытой местности, подальше от лесопилки, чтобы потом сжечь все сразу.

После полудня поднялся ветер. Но сейчас он уже почти стих. Снова стало припекать солнце; еще сильнее «закровоточило» дерево. Стронг то и дело бросал взгляд на площадь. Залитая красным и местами начисто вытоптанная и вырванная с корнем трава придавала ей сходство со скотобойней; но он так изголодался по ощущению твердой земли под ногами, что даже окровавленная почва показалась ему вожделенной.

Стронг искоса поглядывал на солнце. Он пробыл на дереве почти три дня, и ему совсем не улыбалось провести еще одну ночь на его ветвях. Или, вернее, на их обрубках. Однако, разделавшись с последними пятидесятифутовиками, он вынужден был признать, что ему этого не миновать. Солнце уже почти скрылось за Великим Пшеничным Морем, и он знал, что ему вряд ли удастся до наступления темноты сбросить вниз хотя бы одно стофутовое бревно.

На обрубке, где он сейчас стоял, уместилось бы двадцать древопалаток. Райт перебросил через этот обрубок шнур (лифт был спущен еще днем, и трос лебедки смотан) и отправил наверх кое — какие припасы и ужин. Оказалось, что на ужин мэр снова послал специально для него приготовленное блюдо. Установив палатку, Стронг без особой охоты принялся за еду; от вчерашнего аппетита не осталось и следа.

Он был настолько измучен, что даже не умылся, хотя Райт прислал ему помимо еды воду и мыло, и, поужинав, растянулся на грубой коре и принялся наблюдать за серебристым восходом лун и робким пробуждением бледных звезд. На этот раз она приблизилась к нему на цыпочках и, сев рядом, устремила на него печальный взгляд своих голубых глаз. Его потрясла бледность ее лица, и он чуть не зарыдал, увидев, как впали ее щеки.

— Сегодня утром я искал тебя, — сказал он. — Но так и не нашел. Где ты скрываешься, когда исчезаешь?

— Нигде, — ответила она.

— Но должна же ты где — нибудь находиться.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала она.

— Правда, — согласился он. — Пожалуй, я действительно не понимаю. Пожалуй, я не пойму никогда.

— Нет, ты поймешь, — сказала она. — Ты поймешь завтра.

— Завтра будет слишком поздно.

— Сегодня уже слишком поздно. Слишком поздно было вчера. Слишком поздно было уже до того, как ты поднялся на дерево.

— Скажи, — произнес он, — ты из тех, кто построил деревню?

— В некотором смысле, — ответила она.

— Сколько тебе лет?

— Не знаю.

— Ты помогала строить деревню?

— Я выстроила ее одна.

— А вот сейчас ты лжешь, — сказал он.

— Я никогда не лгу, — возразила она.

— Что произошло с коренными жителями этой планеты?

— Они возмужали. Утратили простоту. Стали цивилизованными. И принялись осмеивать обычаи своих предков, обвинив их в невежестве и суеверии, и создали новые обычаи. Они начали изготовлять предметы из железа и бронзы и меньше, чем за сто лет полностью нарушили экологический баланс, который не только поддерживал их существование, но и стимулировал его — в такой степени, что стимул этот был чуть ли не главной движущей силой их бытия. Поняв, что они наделали, они пришли в ужас; но было уже слишком поздно.

— И поэтому они погибли?

— Ты видел их деревни.

— Да, я видел их деревни, — проговорил он. — И я читал в отчете Разведывательного отряда о Пещерах Смерти в северных пустынях, куда они притащились со своими детьми умирать. А эта деревня? Ведь они могли бы спасти ее, срубив дерево, как это делаем мы.

Он покачала головой.

— Ты все еще ничего не понимаешь, — сказала она. — Для того чтобы получать, нужно и давать; это закон, который они нарушили. Некоторые из них нарушили его раньше, другие — позже, но со временем его нарушили все и поплатились за это.

— Ты права, — согласился он. — Я этого не понимаю.

— Ты поймешь это завтра. Завтра все станет ясным.

— Прошлой ночью ты пыталась меня убить, — сказал он. — Зачем?

— Ты ошибаешься. Прошлой ночью ты хотел убит себя сам. Я пыталась убить тебя сегодня.

— Ветвью?

— Да.

— Но как?

— Неважно. Важно то, что я этого не сделала. Не смогла.

— Куда ты уйдешь завтра?

— Почему тебя это беспокоит, куда я уйду?

— Просто так.

— Вряд ли ты полюбил меня…

— Почему ты думаешь, что я не могу тебя полюбить?

— Потому что… Потому что…

— Потому что я не верю, что ты существуешь?

— А разве не так? — спросила она.

— Не знаю, — сказал он. — Порой мне кажется, что ты реальна. Порой я в это не верю.

— Я также реальна, как и ты, — сказала она. — Только по — иному.

Внезапно он протянул руку и коснулся ее лица. Кожа ее была нежной и холодной. Холодной, как лунный свет, нежной. Как лепесток цветка. Лицо ее заколебалось, заколебалось все ее тело. Он сел и повернулся к ней. Она была светом и тенью, листьями и цветами; она была ароматом лета, дыханием ночи. Он услышал ее голос. Голос этот был настолько тих, что ему с трудом удалось разобрать слова:

— Тебе не следовало этого делать. Ты должен был принять меня такой, какой я тебе казалась. Теперь ты погубил все. Теперь нам придется провести нашу последнюю ночь друг без друга, в одиночестве.

— Значит, ты все — таки не существуешь, — сказал он. — Тебя не было никогда.

Никакого ответа.

— Но если тебя никогда не было, значит, ты мне пригрезилась. А если ты мне пригрезилась, как могла ты рассказать мне о том, чего я не знал раньше?

Никакого ответа.

— Из — за тебя моя работа выглядит преступлением. Но ведь это не преступление. Когда дерево начинает угрожать обществу, его следует срубить.

Никакого ответа.

— И тем не менее я отдал бы все на свете, чтобы этого не было, — добавил он.

Молчание.

— Все на свете.

Вокруг по — прежнему никого не было. Наконец он повернулся, вполз в палатку и втащил в нее костер. Он отупел от усталости. Онемевшими пальцами он кое — как разворошил одеяла, обернул ими свое онемевшее тело, согнул онемевшие колени и обхватил их онемевшими руками.

— Все на свете, — пробормотал он. — Все на свете…

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Его разбудил солнечный свет, просочившийся сквозь стенку палатки. Он отшвырнул одеяла и выбрался наружу, навстречу утру. Он не увидел алого порхания птиц — хохотушек; не услышал их щебетания. Дерево, залитое солнцем, безмолвствовало. Одинокое. Мертвое.

Нет не совсем мертвое. У входа в палатку переплелись прелестные зеленые ветки, усыпанные цветами. Ему стало невыносимо больно от одного их вида.

Он выпрямился во весь рост на обрубке ветви, полной грудью вдыхая утренний воздух. Стояло тихое утро. Над Великим Пшеничным Морем поднимался туман, и в ярко — голубом небе, словно только что выстиранное белье, висели обрывки перистых облаков. Он подошел к краю обрубка и посмотрел вниз. Райт смазывал лебедку. Сухр резал на части последнее пятидесятифутовое бревно. Блюскиза нигде не было видно.

— Почему вы не разбудили меня, мистер Райт?

Райт поднял голову, нашел глазами его лицо.

— Я подумал, что вам не вредно поспать несколько лишних минут, мистер Стронг.

— Это была неплохая мысль… Где наш индеец?

— На него снова напали буйволы. Топит их в баре отеля.

На площадь въехал двухколесный жирокар, и из него вылез плотный мужчина с корзинкой в руке. Мэр, подумал Стронг. Завтрак. Он помахал рукой, и мэр помахал ему в ответ.

Как вскоре выяснилось, в корзинке была ветчина, яйца и кофе. Стронг быстро позавтракал, сложил палатку и вместе с одеялами и костром отправил ее в лифте вниз. И приготовился срезать первое бревно. Бревно легко отделилось от ствола, и он слетел в седле вниз, чтобы приняться за следующее.

Сделав надрез с той стороны, куда, как распорядился Райт, должно было упасть бревно, он перебрался на противоположную сторону ствола. Благодаря буграм и трещинам коры это оказалось делом сравнительно несложным, и время от времени он даже останавливался, чтобы бросить взгляд на площадь. Площадь сейчас была ближе, чем во все предыдущие дни, и с этой новой позиции она выглядела как — то непривычно; такими же странными казались отсюда дома, улицы и толпы наблюдавших за ним колонистов, которые собрались за пределами огороженной о опустевшей части деревни.

Райт остановил Стронга, когда тот, перебравшись на другую сторону ствола, оказался как раз напротив первого надреза; Стронг забил древокол. Он откинулся в седле, оперся ногами об одну их выпуклостей коры и взялся за резак.

Начал он очень осторожно. Ведь просчитайся он хоть на самую малость, на него могли обрушиться тысячи тонн древесины. Трудность состояла в том, что ему приходилось делать надрез над колом. И поэтому он вынужден был, подняв руки, держать резак над головой, одновременно следя за тем, чтобы луч шел к стволу под нудным углом.

Для это сложной операции требовалось отличное зрение и безошибочный глазомер. Стронг обладал и тем и другим, но сегодня его сковывала усталость. Насколько он устал, он понял лишь тогда, когда до него донесся отчаянный крик Райта.

Тут только он понял, что подвели бугры на коре. Вместо того, чтобы рассчитать угол луча, исходя из всей видимой ему поверхности ствола. Он учел лишь его ограниченный участок — эти бугры сбили его с толку. Но было поздно что — либо изменить: на него уже валилось стодвадцатифутовое бревно и он ничем не мог этому воспрепятствовать.

Он находился в положении человека, который прильнув к поверхности скалы, видит, как на него начинает падать огромная глыба, отделившаяся от каменного массива, и вот — вот на его теле неизбежно сомкнутся каменные челюсти.

Он не почувствовал страха, он просто не успел осознать весь ужас происходящего. С недоумением наблюдал он за тем, как падающая глыба закрыла от него солнце превратив трещины между буграми коры в темные пещеры. Он с удивлением прислушивался к голосу, который явственно звучал в его мозгу и вместе с тем никак не мог быть порожден его собственным сознанием — слишком уж много было в этом голосе нежности и муки.

Прячься в трещину. Быстрее!

Он не видел ее; он даже не был уверен, что голос принадлежал ей. Но тело его мгновенно откликнулось на эти слова, и он судорожно начал протискиваться в ближайшую трещину, стараясь забиться как можно глубже. Еще мгновение — и все эти усилия пропали бы даром: едва его плечо коснулось внутренней стенки, надрезанный кусок ствола с грохотом обломился и ринулся вниз. Оглушительный грохот, треск, летящие во все стороны щепки — и, промчавшись мимо, бревно исчезло из виду.

Трещину залил солнечный свет. Кроме Стронга, в ней никого не было.

Вскоре он услышал тяжелый удар — это бревно упало на землю. За ним последовал другой удар, более продолжительный, и он понял, что оно приземлилось вертикально. А потом завалилось набок. Он почти с надеждой ждал, что за этим последует треск ломающегося дерева, звон разбитого стекла и прочие звуки, которые раздаются, когда на дома обрушивается что — то невероятно тяжелое, но ничего не услышал.

В трещине не было пола, и он держался в ней, прижав колени к одной ее стенке, а спину — к другой. Теперь. Когда все кончилось, медленно пододвинулся к отверстию и глянул вниз, на площадь.

Бревно упало под углом, пропахав в земле глубокую борозду и выбросив на поверхность предметы древних погребальных обрядов и человеческих костей. Потом оно вытянулось во всю длину на площади. По счастливой случайности даже не задев ближайших домиков. Райт и Сухр бегали вдоль бревна в поисках его изувеченного тела. Внезапно он услышал хохот. И понял, что это смеется он сам; но не потому, что узнал свой голос, просто в трещине, кроме него, больше никого не было. Он хохотал до боли в груди, пока не стал задыхаться, пока не выплеснул из себя всю истерию. Отдышавшись, он включил передатчик и сказал:

— Уж не меня ли вы ищете, мистер Райт?

Райт напрягся и, круто повернувшись, взглянул наверх. Вслед за ним повернулся и Сухр. Какое — то время все молчали. Наконец Райт поднял руку и вытер рукавом лицо.

— Я только могу сказать, мистер Стронг, — произнес он, — и то здесь не обошлось без вашей доброй дриады. — И добавил: — Спускайтесь же, дружище. Спускайтесь поскорее. Мне не терпится пожать вам руку.

Стронг наконец понял, что теперь он может спуститься на землю; что его работа, если не считать рубки основания ствола, закончена.

Сев в седло. Он полетел вниз, через каждые пятьдесят футов заново укрепляя седельную веревку. В нескольких футах от земли он остановился. Выскользнул из седла и прыгнул на площадь.

Солнце стояло в зените. Он провел на дереве три с половиной дня.

Подошел Райт и пожал ему руку. Его примеру последовал Сухр. Стронг не сразу сообразил, что обменивается рукопожатием еще с кем — то третьим. Это был мэр, который привез особые яства уже для всех, не забыв прихватить складной стул и стулья.

— Мы никогда не забудем вас, мой мальчик, — говорил мэр, подрагивая дряблым подбородком. — мы никогда вас не забудем! В вашу честь я созвал вчера вечером внеочередное совещание Правления, и мы единодушно проголосовали за то, чтобы, как только будет сожжен последний пень, воздвигнуть на площади вашу статую. На ее пьедестале мы вырежем слова: «Человек, Который Спас Нашу Обожаемую Деревню». Не правда ли, это звучит весьма героически? Однако такая надпись отнюдь не преувеличивает ваши заслуги. А сегодня, сегодня вечером я желал бы выразить свою благодарность в более осязаемой форме: мне хотелось бы видеть вас — вместе с вашими друзьями, конечно, — у себя в отеле. Все угощение за свет заведения.

— Я ждал, когда вы это скажете, — брякнул Сухр.

— Мы придем, — сказал Райт.

Стронг промолчал. Наконец мэр выпустил его руку, и все четверо сели обедать. Бифштексы, привезенные с Южного Полушария, грибы, доставленные с Омикрона Сети–14, наскоро приготовленный салат, свежий хлеб. Абрикосовый торт, кофе.

Стронг насильно запихивал в себя пищу. Ему совершенно не хотелось есть. Ему хотелось только выпить. Напиться до бесчувствия. Но для этого еще не пришло время. Ведь ему предстояло сейчас свалить основание ствола. Только потом он сможет пить. Потом — то он поможет Блюскизу утопить буйвола. За счет заведения. «Человек, Который Спас Нашу Обожаемую Деревню». Налей — ка, бармен. Налей еще.

Он больше не был в ярко — красном, бармен. Но он обрызган был вином багряным, кровью алой и тот час, когда убил, — ту женщину убил в постели, которую любил…[1]

У мэра был прекрасный аппетит. Теперь его обожаемая деревня спасена. Теперь он может, расположившись у камина, спокойно пересчитывать свои кредитки. Ему больше не придется трепать себе нервы из — за дерева. Стронг чувствовал себя тем самым маленьким голландцем, который заткнув дыру в плотине, спас от моря дома бюргеров.

Он обрадовался, когда кончился обед, обрадовался, когда откинувшись на спинку стула, Райт произнес:

— Что вы теперь нам скажете, мистер Стронг?

— Скажу, что пора с ним покончить, мистер Райт.

Все встали. Мэр забрал свой стол и стулья, сел в жирокар и присоединился к остальным колонистам, столпившимся за пределами опасной зоны. Деревня сверкала в лучах солнца. Улицы были только что подметены, а домики с их искусно выполненными украшениями напоминали свежие, только что из печи. Пряники. Стронг чувствовал себя уже не маленьким голландцем, а Джеком — Убийцей Великанов. Настало время для последнего удара.

Он занял позицию у подножия ствола и начал делать надрез. Райт и Сухр стояли за его спиной. Работал он очень внимательно — ведь нужно было, чтобы ствол упал именно в том направлении, которое наметил Райт. Он резал глубоко и добросовестно и, кончив, уже знал точно, что на этот раз ствол покорится ему. Он заметил что носки его ботинок стали красными. Красными от залитой кровью травы.

В последний раз стал он в нужную позицию и поднял резак. Нажал курок. «Возлюбленных все убивают, так повелось в веках… — подумал он. — Кто трус — с коварным поцелуем, кто смел — с клинком в руках» 1. На стволе образовалась щель. По краям ее выступила красная жидкость. Самые современные клинки. Изготовленные в Нью — Америке, Венера. Стропроцентная гарантия, что они никогда не затупятся…

И всегда беспощадны.

Кровь текла по стволу, окрашивая траву. Невидимое лезвие резака неумолимо двигалось из стороны в сторону, из стороны в сторону. Двухсотфутовый обрубок, некогда бывший высоким и гордым деревом, задрожал и начал медленно клониться к земле.

Был долгий свистящий звук падения; глухой, подобный грому завершающий удар; содрогнулась земля.

Поверхность гигантского пня стала ярко — красной под лучами солнца. Стронг уронил резак на землю. То и дело спотыкаясь, он побрел вокруг пня, пока не уперся в высокий, как многоэтажный дом, бок только что сваленного обрубка. Он упал, как это было рассчитано, — верхняя часть его аккуратно улеглась между двумя рядами домиков. Но домики больше не волновали Стронга. Честно говоря, они не когда не волновали его по — настоящему. Он пошел вдоль обрубка, не отрывая глаз от земли. Он нашел ее на краю площади. Он знал, что найдет ее, если будет смотреть повнимательнее. Она была солнечным светом и полевым цветком, переменчивым рисунком травы. Он видел ее не всю — только талию, груди, руки и прекрасное умирающее лицо. Остальное было раздавлено упавшим обрубком — ее бедра, ноги, ее маленькие, обутые в сандалии из листьев ступни…

— Прости меня, — сказал он и увидел, как она улыбнулась и кивнула головой, увидел, как она умерла; и снова были трава, и полевой цветок, и солнце.

ЭПИЛОГ

Человек, спасший обожаемую деревню, положил локти на стойку бара. Который некогда был алтарем. В отеле, который некогда был церковью.

— Мы пришли топить бизона, мэр. — произнес он.

Мэр, который в честь такого события взял на себя обязанности бармена, нахмурился.

— Он хочет сказать. Что мы не прочь выпить, — пояснил Райт.

Мэр просиял.

— Позвольте предложить вам наше лучшее марсианское виски, приготовленное из отборнейших сортов кукурузы, которые выращивают в Эритрейском Море.

— Тащите его сюда из вашего паутинного склепа, и посмотрим что это такое, — ответил Стронг.

— Это шикарное виски, — сказал Блюскиз, — но оно не топит Бизона. Я уже полдня глотаю его.

— Провались ты со своим проклятым Бизоном! — рявкнул Сухр.

Мэр поставил перед Райтом, Стронгом и Сухром стаканы и наполнил их из золотой бутылки.

— Мой стакан пуст, — сказал Блюскиз, и мэр налил ему тоже.

Из уважения к древорубам местные жители предоставили в их распоряжение весь бар. Однако все столики были заняты, и время от времени кто — нибудь из колонистов поднимался и произносил тост за Стронга или за древорубов вообще, и все остальные вставал тоже и с радостными возгласами осушали свои бокалы.

— Как же мне хочется, чтобы они убрались отсюда, — сказал Стронг. — Чтобы они оставили меня в покое.

— Они не могут оставить вас в покое, — возразил Райт. — Ведь вы теперь стали их новым богом.

— Еще виски, мистер Стронг? — спросил мэр.

— Мне нужно еще много виски, — ответил Стронг. — Чтобы заглушить воспоминания об этой гнусности…

— Какой это гнусности, мистер Стронг?

— Хотя бы вашей, маленький землянин, вашей, презренный жирный маленький землянин!..

— Было видно, как они возникли на горизонте, в облаке пыли, поднимавшейся из — под копыт, — сказал Блюскиз, — и они были прекрасны в своем косматом величии и мрачны и грандиозны, как смерть.

— Так сорвите же нас, земляне. — сказал Стронг, — маленькие жирные земляне, которые губят виноградники; ведь наши виноградники в цвету…

— Том! — воскликнул Райт.

— Вы разрешите мне воспользоваться случаем и подать в отставку, мистер Райт? Я никогда больше не убью ни одного дерева. Я сыт по горло вашей вонючей профессией!

— В чем дело, Том?

Стронг не ответил. Он посмотрел свои руки. Часть виски из его стакана пролилась на стойку. И пальцы его стали влажными и липкими. Потом он поднял глаза на заднюю стенку бара. Некогда она была стеной местной церкви, которую колонисты превратили в отель, и в этой стене сохранилось несколько украшенных изысканной резьбой ниш, в которых раньше выставлялись атрибуты религиозных обрядов. Сейчас ниши были заполнены бутылками вина и виски — все, кроме одной. В этой единственной, незанятой бутылками нише стояла маленькая кукла.

У Стронга застучало в висках. Он указал на нишу.

— Что…что это за кукла, мэр?

Мэр повернулся к задней стенке бара.

— О, эта? Это одна из тех разных статуэток, которые в ранний период своей истории местные жители ставили над очагами, — по поверью, эти фигурки охраняли их дома.

Он взял статуэтку из ниши и, подойдя к Стронгу, поставил ее перед ним на стойку.

— Дивная работа, мистер Стронг, не правда ли?.. Мистер Стронг!

Стронг впился глазами в фигурку; он не мог оторвать взгляд от ее изящных рук и длинных стройных ног; от ее маленьких грудей и тонкой шеи; от ее волшебного лица и золотистых волос; от тончайшей резьбы листьев ее зеленой одежды.

— Если я не ошибаюсь, эта фигурка называется фетишем, — продолжал мэр. — она была сделана по образу их главной богини. Из того немногого, что мы знаем о них, можно заключить, что в древности аборигены верили в нее настолько фанатично, что кое — кто из них якобы даже видел ее.

— На дереве?

— Иногда и на дереве.

Стронг протянул руку и коснулся статуэтки. Он с нежностью поднял ее. Основание фигурки было влажным от пролитого м на стойку виски.

— Тогда…тогда она должна была быть Богиней Дерева.

— О нет, мистер Стронг. Она была Богиней Очага. Домашнего Очага. Разведывательный отряд ошибся, считая, что деревья были объектами религиозного поклонения. Мы прожили здесь достаточно долго, чтобы понять истинные чувства аборигенов. Они поклонялись своим домам, а не деревьям.

— Богиня Очага? — повторил Стронг. —Домашнего Очага? А что же она в таком случае делала на дереве?

— Что вы сказали, мистер Стронг?

— На дереве. Я видел ее на дереве.

— Вы шутите, мистер Стронг!

— Провались я на этом месте, если я шучу! Она была на дереве! — Стронг изо всех сил стукнул кулаком по стойке. — Она была на дереве. И я убил ее!

— Возьмите себя в руки, Том, — сказал Райт. — На вас все смотрят.

— Я уничтожал ее дюйм за дюймом, фут за футом. Расчленял, отрезая ей руки и ноги. Я убил ее!

Внезапно Стронг остановился. Что — то было не ладно. Что — то должно было произойти и не произошло. Тут он увидел, что мэр пристально смотрит на его руку. И понял, в чем дело.

Ударив кулаком по стойке, он должен был почувствовать боль. Но боли не было. И теперь он понял почему: его кулак не отскочил от стоки, а вошел в дерево. Будто оно сгнило.

Он медленно поднял руку. Из вмятины, оставшейся после удара, потянуло запахом разложения. Дерево действительно сгнило.

Богиня Очага. Домашнего Очага. Деревни.

Круто повернувшись, он быстрыми шагами направился между столиками к выходившей на улицу стене и с размаху ударил кулаком по тщательно отделанной поверхности дерева. Его кулак прошел сквозь стену.

Он схватился за край пробитой им дыры и потянул. Кусок стены отвалился и упал на пол. Помещение наполнилось смрадом гниения.

В глазах наблюдавшись за ним колонистов застыл ужас. Стронг повернулся к ним лицом.

— Весь ваш отель прогнил до основания, — произнес он. — Вся ваша проклятая деревня!

Он захохотал. К нему подошел Райт и ударил по лицу.

— Придите в себя, Том!

Смех его заме. Он набрал полные легкие воздуха, выдохнул.

— Неужели вы не понимаете, Райт? Дерево! Деревня! В чем нуждается дерево этого вида, чтобы вырасти до такого колоссального размера и существовать дальше когда приостановится его рост? В питании. Во многих тоннах питания. И в какой почве! В почве, удобренной отбросами и трупами умерших. Орошаемой с помощью искусственных озер о водохранилищ, то есть оно нуждается в условиях. Которые могут быть созданы лишь большими поселениями человеческих существ.

Что же происходит с подобным деревом? Веками, а может, и тысячелетиями оно постепенно познает, чем можно заманить к себе людей. Чем? Выстроив дома. Правильно. Выстроив, вернее вырастив дома из своих собственных корней; домики, настолько очаровательные, что человеческие существа не могли устоять перед соблазном поселиться в них. Теперь — то вы понимаете. Райт? Дерево старалось поддержать не только себя, оно пыталось поддержать и существование деревни. Но это ему уже не удавалось из — за низменной человеческой глупости и эгоизма.

Райт был потрясен. Стронг взял его за руку, и они вместе вернулись к бару. Лица колонистов казались вылепленными из серой глины. Мэр по — прежнему тупо смотрел на вмятину в стойке.

— Может вы поднесете еще стаканчик человеку, который спас вашу обожаемую деревню? — спросил Стронг.

Мэр не шелохнулся.

— Должно быть, древние знали об экологическом балансе и облекли свои знания в форму суеверия, — сказал Райт. — И именно суеверие, а не знание переходило из поколения в поколение. Возмужав, они поступили точно также, как все слишком быстро развивающиеся человеческие общества: они полностью пренебрегли суевериями. Научившись со временем обрабатывать металлы, они выстроили заводы по обеззараживанию сточных вод, мусоросжигательные печи и крематории. Они отвергли все системы ликвидации отходов, которыми их когда — то обеспечивали деревья, и превратили древние кладбища у подножия деревьев в деревенские площади. Они нарушили экологический баланс.

— Они не ведали, что творят, — сказал Стронг. — А когда они поняли, к чему это привело, восстанавливать его было уже слишком поздно. Деревья уже начали умирать, и когда окончательно погибло первое дерево и начала гнить первая деревня, их обуял ужас. Быть может, привязанность к своим домам настолько вошла в их плоть и кровь, что они потеряли голову. И не исключено, что они просто не смогли вынести, как эти дома умирали у них на глазах. Поэтому они ушли в северные пустыни. Поэтому они умерли от голода или замерзли в Пещерах Смерти, а может, все вместе покончили жизнь самоубийством…

— Их было пятьдесят миллионов, пятьдесят миллионов косматых величественных животных, обитавших в тех плодородных долинах, где ныне простирается Великая Северо — Американская пустыня, — сказал Блюскиз. — Трава, которой они питались, была зеленой — они возвращали ее земле в своем помете, и трава, зеленела вновь. Пятьдесят миллионов! А к концу бойни, устроенной белыми людьми, их осталось пятьсот.

— Как видно, из всех деревень, эта модернизировалась последней, — сказал Райт. — И все же дерево начало умирать за много лет до прихода колонистов. Поэтому — то деревня теперь гниет с такой быстротой.

— Гибель дерева ускорила процесс разложения, — сказал Стронг. — Вряд ли хоть один домик простоит больше месяца… Но дерево могло бы прожить еще лет сто, если бы они так не тряслись за свою проклятую недвижимую собственность. Деревья таких размеров умирают очень медленно… А цвет сока — думаю, что я теперь понял и это. Его окрасила наша совесть… Однако мен кажется, что в каком — то смысле она… оно хотело умереть.

— И все же несмотря ни на что, колонисты будут возделывать землю, — сказал Райт. — Но теперь им придется жить в землянках.

— Кто знает, может быть я совершил акт милосердия… — сказал Стронг.

— О чем это вы оба толкуете? — спросил Сухр.

— Их было пятьдесят миллионов, — сказал Блюскиз. — Пятьдесят миллионов!

На реке

В тот момент, когда он уже начал было подумывать, что Река предоставлена всецело лишь ему одному, Фаррел вдруг увидел на берегу девушку. Вот уже почти два дня, два речных дня, он плыл вниз по течению. Он был убежден, хотя и не мог выяснить этого наверняка, что время на этой Реке мало что имеет общего с реальным временем. Были тут и дни и ночи, это так, а от одного заката до другого протекали двадцать четыре часа. И все — таки между тем временем, в котором он когда — то жил, и теперешним существовала какая — то неуловимая разница.

Девушка стояла у самого края воды и махала маленьким носовым платком. Очевидно, ей нужно переехать на другой берег. Что ж? Работая шестом, он погнал плот по спокойной воде к небольшой заводи. В нескольких ярдах от берега плот коснулся дна, и Фаррел, опершись о шест, чтобы удержать плот на месте, взглянул вопросительно на незнакомку. Он был удивлен при виде ее молодости и красоты, а этого, по его предположению, никак не должно было быть. Допустим, что он сам создал ее, тогда вполне логично, что он создал ее приятной на вид. Ну, а если нет, тогда было бы крайне нелепо предполагать, что лишь только потому, что тебе тридцать лет, другим для разочарования в жизни также потребуется достичь именно этого возраста.

Волосы девушки, коротко подстриженные, были лишь чуть темнее яркого полуденного солнца. У нее были голубые глаза, россыпь веснушек усеяла ее маленький носик, слегка прихватив и щеки. Она была тонкой и гибкой и сравнительно высокой.

— Могу ли я сесть на ваш плот и поплыть с вами вместе? — донесся ее вопрос с берега — их разделяло несколько ярдов. — Мой собственный сорвало этой ночью с причала и унесло, и я с утра иду пешком.

Фаррел заметил: ее желтенькое платье в нескольких местах порвано, а изящные домашние туфли, охватывающие лодыжки, в таком состоянии, что их оставалось лишь выбросить.

— Разумеется, можно, — ответил он. — Только вам придется добираться до плота вброд. Я не могу подогнать его ближе.

— Это ничего…

Вода оказалось ей по колено. Фаррел помог незнакомке взобраться на плот и усадил рядом с собой, затем сильным толчком шеста погнал плот на середину Реки. Девушка встряхнула головой так, словно некогда носила длинные волосы, и, забыв, что теперь они коротко пострижены, хотела подставить их ветру.

— Меня зовут Джил Николс, — сказала она. — Впрочем, теперь это неважно.

— А меня Клиффорд, — ответил он, — Клиффорд Фаррел.

Она сняла мокрые туфли и чулки. Положив шест, он сел рядом с ней.

— Я уже было начал подумывать, что на этой Реке я один — одинешенек.

Свежий встречный ветерок дул на Реке, и она подставила ему лицо, будто надеясь, что волосы начнут развеваться. Ветерок старался вовсю, но сумел только слегка взъерошить маленькие завитки, спадавшие на матовый лоб.

— Я тоже так думала.

— По моим предположениям, эта Река являлась лишь плодом моего воображения, — сказал Фаррел. — Теперь я вижу, что ошибался — если, конечно, вы сами не плод моего воображения.

Она с улыбкой посмотрела на него.

— Не может быть! А я думала, что вы…

Он улыбнулся в ответ. Улыбнулся впервые за целую вечность.

— Быть может, сама Река — аллегорический плод нашей с вами фантазии. Быть может, и вам следует пройти такой же путь. Я хочу сказать, что и вам нужно плыть вниз по темно — коричневому потоку с деревьями по сторонам и голубым небом над головой. Верно?

— Да, — сказала она. — Я всегда думала, что, когда придет время, все будет выглядеть именно так.

Его осенила неожиданная мысль.

— Я считал это само собой разумеющимся, ибо попал сюда по доброй воле. Вы тоже?

— Да…

— Наверное, — продолжал он, — два человека, выражающие какую — то абстрактную идею посредством одной и той же аллегории, способны воплотить эту аллегорию в реальность. Быть может, на протяжении ряда лет мы, сами того не сознавая, вызывали Реку к существованию.

— А потом, когда время пришло, мы бросились плыть по ее течению… Но где находится эта Река, в каком месте? Не может быть, чтобы мы все еще пребывали на Земле.

Он пожал плечами.

— Кто знает? Возможно, реальность имеет тысячи различных фаз, о которых человечество ничего не знает. Не исключено, что мы в одной из них… Сколько времени вы уже плывете по Реке?

— Немногим больше двух дней. Я сегодня несколько замешкалась, потому что вынуждена была идти пешком.

— Я на ней почти два дня, — сказал Фаррел.

— В таком случае я отправилась первой… первой бросилась плыть…

Она выжала чулки и разложила их на плоту сушить, потом поставила неподалеку от них свои запачканные туфли. Некоторое время она молча смотрела на них.

— Интересно все — таки, зачем мы все это проделываем в такое время, — заметила она. — Ну какая для меня теперь разница, будут ли мои чулки сухими или мокрыми?

— Говорят, привычка — вторая натура, — сказал он.

— Прошлый вечер в гостинице, в которой остановился на ночь, я побрился. Правда, там имелась электробритва, но мне — то, спрашивается, с какой стати было беспокоиться.

Она криво усмехнулась.

— Что же, и я вчера вечером в гостинице, где остановилась на ночь, приняла ванну. Хотела было сделать укладку, да вовремя опомнилась. Похоже, не так ли?

Да, так, но он промолчал. Впрочем, что тут скажешь? Постепенно разговор перешел на другие темы. Сейчас плот проплывал мимо маленького островка. Тут на Реке было множество таких островков — большей частью маленьких, лишенных растительности насыпей из песка и гравия, правда, на каждом из них хоть одно деревцо, да имелось. Он взглянул на девушку. Видит ли и она этот остров? Взгляд ее подсказал ему, что видит.

И тем не менее он продолжал сомневаться. Трудно было поверить, что два человека, которые по сути никогда и в глаза друг друга не видели, могли трансформировать процесс смерти в аллегорическую форму, живую до такой степени, что ее невозможно было отличить от обычной действительности. И еще более трудно было поверить, что те же самые два человека могли так вжиться в эту иллюзию, что даже встретились там друг с другом.

Все происходящее было чересчур странным. Он ощущал окружающее вполне реально. Дышал, видел, испытывал радость и боль. Да, дышал, видел и в то же время знал, что фактически не находится на Реке по той простой причине, что в другой реальной фазе действительности сидит в своем автомобиле, стоящем в гараже с включенным двигателем, а двери гаража крепко заперты на замок.

И тем не менее каким — то образом — каким, он не мог понять — Фаррел находился на этой Реке, плыл вниз по течению на странном плоту, которого он в жизни никогда не строил и не покупал, о существовании которого не знал, пока не обнаружил себя сидящим на бревнах два дня назад. А может, два часа?.. Или две минуты?.. Секунды?..

Он не знал. Все, что ему было известно, так это то (субъективно по крайней мере), что почти сорок восемь часов прошло с той поры, как он увидел себя на Реке. Половину этого времени он провел непосредственно на самой Реке, а другую — в двух пустых гостиницах; одну он обнаружил на берегу вскоре после обеда в первый день, другую — во второй.

Еще одна странность озадачивала его здесь. По Реке почему — то оказалось невозможным плыть по ночам. Не из — за темноты, хотя в темноте плыть опасно, а вследствие непреодолимого отвращения, которое он испытывал, отвращения, связанного со страхом и страстным желанием прервать неотвратимую поездку на срок достаточно долгий, чтобы отдохнуть. Достаточно долгий, чтобы обрести покой. Но почему покой, спросил он себя. Разве не к вечному покою несет его Река? Разве полное забвение всего не является единственным реальным покоем? Последняя мысль была банальной, но другого ничего не оставалось.

— Темнеет, — промолвила Джил. — Вскоре должна появиться гостиница.

Ее туфли и чулки высохли, и она снова надела их.

— Как бы нам не пропустить ее. Вы следите за правым берегом, я за левым.

Гостиница оказалась на правом берегу. Она стояла у самой кромки воды. Маленький волнолом вдавался в воду на десяток футов. Привязав к нему плот за причальный трос, Фаррел ступил на толстые доски и помог взобраться Джил. Насколько он мог судить, гостиница, внешне по крайней мере, ничем не отличалась от двух предшествующих, в которых он ночевал до этого. Трехэтажная и квадратная, она сверкала в сгустившихся сумерках теплым золотом окон.

Интерьер по существу также оказался во всем похожим, а небольшие отличия зависели, безусловно, от сознания Джил, поскольку и она ведь должна была принять участие в создании этой гостиницы. Небольшой вестибюль, бар и большая столовая. На второй и третий этажи вела, извиваясь, лестница из полированного клена, а вокруг горели электрические лампочки, вмонтированные в газовые рожки и керосиновые лампы.

Фаррел оглядел столовую.

— Похоже, мы с вами отдали дань старому колониальному стилю, — сказал он.

Джил улыбнулась.

— Ну, это потому, что у нас с вами, видимо, много общего, так я полагаю?

Фаррел показал на сверкающий автомат — пианолу в дальнем углу комнаты и сказал:

— Однако же кто — то из нас немного напутал. Этот автомат никакого отношения к колониальному стилю не имеет.

— Боюсь, тут отчасти виновата я. Точно такие автоматы стояли в тех двух гостиницах, где я ночевала до этого.

— По — видимому, наши гостиницы исчезают в ту же минуту, как мы покидаем их. Во всяком случае я не заметил и признака ваших отелей… Вообще меня не покидает желание понять, являемся ли мы с вами той единственной силой, на которой все держится? Быть может, как только мы, да… как только мы уезжаем — вся эта штука исчезает. Допускаю, конечно, что она существовала и до этого вполне реально.

Она показала на один из обеденных столов. Застланный свежей полотняной скатертью, он был сервирован на двоих. У каждого прибора горели в серебряных подсвечниках настоящие свечи — то есть настоящие настолько, насколько могли быть настоящими предметы в этом странном мире.

— Ужасно хочется знать, что же все — таки мы будем есть.

— Полагаю, обыкновенную пищу, какую мы всегда едим проголодавшись. Прошлым вечером у меня оставалось денег на одного цыпленка, и именно он оказался на столе, когда я сел обедать.

— Интересно, каким образом нам удается творить подобные чудеса, когда мы решились на такой отчаянный шаг, — сказала девушка и добавила: — Пожалуй, надо принять душ.

— Пожалуй, да…

Они разошлись в душевые. Фаррел вернулся в столовую первым и стал ждать Джил. За время их отсутствия на полотняной скатерти появились два больших закрытых крышками подноса и серебряный кофейный сервиз. Каким образом эти предметы очутились там, он не мог понять, да, впрочем, и не слишком утруждал себя этим.

Теплый душ успокоил его, наполнив блаженным чувством довольства. У него даже появился аппетит, хотя Фаррел и подозревал, что это ощущение столь же реально, сколь та пища, которой ему предстояло удовлетворить его. Но какое это имеет значение? Он подошел к бару, достал бутылку крепкого пива и со смаком выпил. Пиво оказалось холодным, вяжущим и тут же ударило в голову. Вернувшись в столовую, он увидел, что Джил уже спустилась вниз и ожидает его в дверях. Она как могла заштопала дыры на платье, вычистила туфли. На ее губах была губная помада, а на щеках немного румян. И тут он окончательно понял, что она в самом деле чертовски красива.

Когда они сели за стол, свет в зале слегка померк, а из пианолы — автомата послышалась тихая музыка. Кроме двух закрытых подносов и кофейного прибора на волшебной скатерти стояла материализованная полоскательница… При свете свеч медленно, смакуя каждый кусочек, они съели редиску, морковь. Джил налила дымящийся кофе в голубые чашечки, положила сахару и добавила сливок. Она «заказала» себе на ужин сладкий картофель и вареный виргинский окорок, а он — бифштекс и жаркое по — французски. Пока они ели, пианола — автомат тихо наигрывала в гостиной, а пламя свеч колыхалось под нежным дуновением ветра, проходившего сквозь невидимые прорези в стенах.

Покончив с едой, Фаррел направился в бар и вернулся оттуда с бутылкой шампанского и двумя фужерами. Наполнив их, они чокнулись.

— За пашу встречу, — провозгласил он, и они выпили. Затем они танцевали в пустом зале. Джил была в его руках легка, как ветер.

— Вы, наверное, танцовщица? — сказал он.

— Была…

Он промолчал. Музыка звучала как волшебная флейта. Просторный зал был полон мягкого света и легких невидимых теней.

— А я был художником, — произнес он спустя некоторое время. — Одним из тех, чьи картины никто не покупает и кто продолжает творить и поддерживает себя обманчивыми надеждами и мечтой. Когда я впервые начал рисовать, то мои картины казались мне вполне стоящими и прекрасными. Однако этой уверенности хватило ненадолго, и, придя к выводу, что своими картинами мне не заработать даже на картофельное пюре, я сдался, и вот теперь я здесь.

— А я танцевала в ночных клубах, — сказала Джил. — Не совсем стриптиз, но нечто близкое к этому.

— Вы замужем?

— Нет, а вы женаты?

— Только на искусстве. Правда, я распрощался с ним недавно. С того самого момента, как взялся за раскраску визитных карточек.

— Интересно, никогда не думала, — сказала она, — что все будет выглядеть именно таким вот образом. Я имею в виду процесс смерти. Всякий раз, представляя себе эту Реку, я видела себя одинокой.

— Я тоже, — сказал Фаррел и добавил: — Где вы жили, Джил?

— Рапидс — сити.

— Послушайте, так ведь и я там живу. Видимо, это каким — то образом связано с нашей встречей в этом странном мире. Жаль, что мы не знали друг друга раньше.

— Что же, теперь мы восполнили этот пробел.

— Да, это, конечно, лучше, чем ничего.

Некоторое время они продолжали танцевать молча. Гостиница спала. За окном темно — коричневая под звездами ночи несла свои воды Река. Когда вальс кончился, Джил сказала:

— Я думаю, завтра утром мы встанем, не так ли?

— Конечно, — ответил Фаррел, глядя ей в глаза. — Конечно, встанем. Я проснусь на рассвете — я знаю, что проснусь. Вы тоже?

Она кивнула.

— Это обязательное условие пребывания здесь… вставать с рассветом. Это и еще необходимость прислушиваться к шуму водопада.

Он поцеловал ее. Джил замерла на минутку, а затем выскользнула из его рук.

— Спокойной ночи, — бросила она и поспешно ушла из зала.

— Спокойной ночи, — прозвучало ей вслед.

Некоторое время он стоял в опустевшей гостиной. Теперь, когда девушка ушла, пианола умолкла, свет ярко вспыхнул и утратил теплоту. Фаррел услышал шум Реки. Шум Реки навевал ему тысячи печальных мыслей. Среди них часть были его собственные, другие принадлежали Джил.

Наконец он тоже покинул зал и взошел по лестнице. На минутку приостановившись возле дверей Джил, он поднял руку, чтобы постучать, и замер. Слышались ее движения в комнате, легкий топот ее босых ног по полу, шелест платья, когда она его снимала, собираясь лечь в постель. Потом мягкий шорох одеяла и приглушенный скрип пружин. И все время сквозь эти звуки доносился до него тихий, печальный говор Реки.

Он опустил руку, повернувшись, зашагал через холл в свой номер и решительно захлопнул за собой дверь. Любовь и смерть могут шествовать рядом, но флирт со смертью — никогда!

Пока он спал, шум Реки усилился, и к утру ее властный говор гремел в его ушах. На завтрак были яйца и бекон, гренки и кофе, подаваемые невидимыми духами; в сумрачном свете утра слышался печальный шепот Реки.

С восходом солнца они отправились дальше, и вскоре гостиница скрылась из виду.

После полудня до них стал доноситься шум водопада. Сначала он был еле слышен, но постепенно усилился, возрос, а Река сузилась и теперь текла меж угрюмых серых скал. Джил подвинулась ближе к Фаррелу, он взял девушку за руку. Вокруг плясали буруны, то и дело окатывая их ледяной водой. Плот швыряло то туда, то сюда по прихоти волн, но перевернуться он не мог, потому что не здесь, на порогах, а там, за водопадом, должен был наступить конец.

Фаррел, не отрываясь, смотрел на девушку. Джил спокойно стояла, глядя вперед, словно стремнины и пороги для нее на существовали, как и вообще ничего не существовало, кроме нее самой и Фаррела.

Он не ожидал, что смерть наступит так скоро. Казалось, что теперь, когда он встретился с Джил, жизнь должна бы продлиться еще некоторое время. Но видимо, этот странный мир, вызванный ими к реальности, был создан не затем, чтобы спасти их от гибели.

Но разве гибель — это не то, что ему нужно? А? Неужели неожиданная встреча с Джип в этом странном мире повлияла на его решимость и тем более на решимость Джил? Эта мысль поразила его, и, перекрывая шум бурлящего потока и грохот водопада, он спросил:

— Чем вы воспользовались, Джил?

— Светильным газом А вы?

— Угарным.

Больше они не проронили ни слова.

Далеко за полдень Река снова расширилась, а крутые скалы постепенно сменились пологими берегами. Где — то вдали смутно виднелись холмы, и даже небо поголубело. Теперь грохот водопада стих, а сам водопад, казалось, находился где — то далеко впереди. Быть может, это еще не последний день в их жизни.

Наверняка не последний. Фаррел понял это сразу же, как только увидел гостиницу. Она стояла на левом берегу и появилась перед самым заходом солнца. Теперь течение было сильным и очень быстрым потребовались их совместные усилия, чтобы загнать плот за маленький волнолом. Запыхавшиеся и промокшие до нитки, они стояли, прильнув друг к другу, до тех пор, пока не отдышались немного. Затем вошли в гостиницу.

Их встретило тепло, и они обрадовались ему. Выбрав себе номера на втором этаже, Фаррел и Джил обсушили одежду, привели себя в порядок, а потом сошлись в столовой, чтобы поужинать Джил «заказала» ростбиф, Фаррел — запеченную картошку и лангет Никогда в жизни он не ел ничего более вкусного и смаковал во рту каждый кусочек Боже, что за счастье быть живым!

Удивившись собственной мысли, он уставился па пустую тарелку. Счастье быть живым?!

Если так, то зачем сидеть в автомобиле с включенным мотором за запертыми дверьми гаража в ожидании смерти? Что он делает на этой Реке? Фаррел взглянул в лицо Джил и по смущению в ее глазах понял, что и для нее облик всего этого мира изменился. И было ясно, что как она ответственна за его новый взгляд на вещи, так и он ничуть не меньше виноват перед ней.

— Почему ты это сделала, Джил? — спросил он. — Почему ты решилась на самоубийство?

Она отвела взор.

— Я же говорила, что выступала в ночных клубах в сомнительных танцах, хотя и не в стриптизе… в строгом смысле этого слова. Мой номер был не так уж плох, но все же достаточно непристоен, чтобы пробудить во мне что — то такое, о чем я даже не подозревала. Так или иначе, но однажды ночью я сбежала и спустя некоторое время постриглась в монахини.

Она посидела молча немного, он тоже. Затем девушка взглянула ему прямо в глаза:

— Забавно все — таки с этими волосами, какое они могут, оказывается, иметь символическое значение. У меня были очень длинные волосы. И они составляли неотъемлемую часть моего номера на сцене. Его единственную скромную часть, ибо только они прикрывали мою наготу во время выступления. Не знаю почему, но волосы стали для меня символом скромности. Однако я не догадывалась об этом до тех пор, пока не стало поздно. С волосами я еще могла как — то оставаться сама собой: без них я почувствовала себя лишней в жизни. И я… я опять убежала, теперь уже из монастыря в Рапидс — сити. Там нашла работу в универмаге и сняла маленькую квартирку. Но одной скромной работы оказалось недостаточно — мне нужно было чего — то еще. Пришла зима, и я свалилась с гриппом. Вы, наверное, знаете, как он иногда изматывает человека, каким подавленным чувствуешь себя после этого. Я… Я…

Она взглянула на свои руки. Они лежали на столе и были очень худыми и белыми, как мел. Печальный рокот Реки наполнил комнату, заглушив звуки музыки, льющейся из пианолы — автомата. А где — то на фоне этих звуков слышался рев водопада.

Фаррел посмотрел на свои руки.

— Я, должно быть, тоже переболел, — сказал он. — Видимо, так. Я чувствовал какую — то опустошенность и тоску. Испытывали вы когда — нибудь настоящую тоску? Эту огромную, терзающую вашу душу пустоту, которая окружила и давит на вас, где бы вы ни находились. Она проходит над вами огромными серыми волнами и захлестывает, душит. Я уже говорил, что не мой отказ от искусства, которым я хотел заниматься, виноват в том, что я нахожусь на этой Реке, во всяком случае не виноват прямо. Однако тоска являлась реакцией на это. Все для меня потеряло смысл. Похоже на то, когда долго ждешь наступления веселого Рождества, а когда оно наступило, находишь чулок пустым, без рождественских подарков. Будь в чулке хоть что — нибудь, я, пожалуй, чувствовал бы себя лучше. Но там ничего не было совершенно. Сейчас мне ясно, это была моя ошибка, что единственный способ найти что — то в чулке — это положить туда требуемое в ночь перед Рождеством. Я понял, что пустота вокруг является просто отражением моего собственного бытия. Но тогда я этого не знал.

Он поднял взор и встретился с ней взглядом.

— Почему нам нужно было умереть, чтобы найти друг друга и жаждать жизни?.. Почему мы не могли встретиться подобно сотням других людей в летнем парке или в тихом переулке? Почему нам надо было встретиться на этой Реке, Джил? Почему?

Она в слезах встала из — за стола.

— Давайте лучше танцевать, — сказала она. — Будем танцевать всю ночь.

Они плавно кружились в пустом зале, музыка звенела вокруг, захватив их; лились печальные и веселые, хватающие за душу мелодии, которые то один, то другой вспоминал из той далекой жизни, которую они покинули.

— Это песня из «Сеньора Прома», — сказала она.

— А вот эту, которую мы сейчас танцуем, я слышал в те далекие дни, когда был совсем ребенком и думал, что влюблен.

— И вы любили? — спросила она, нежно глядя на него.

— Нет, не тогда, — ответил он. — И вообще никогда… до сегодняшнего дня.

— Я тоже вас люблю, — сказала она, и из пианолы — автомата полилась задушевная музыка, продолжавшаяся всю ночь. На рассвете она сказала:

— Я слышу зов Реки, а вы?

— Да, слышу, — ответил он.

Фаррел пытался пересилить этот зов, Джил тоже, но безуспешно. Они оставили в гостинице невидимых духов, пляшущих в предрассветной мгле, вышли на мостик, сели на плот и отчалили. Течение алчно подхватило их и понесло, водопад загремел победным хором. Впереди над ущельем в тусклых лучах восходящего солнца курился легкий туман.

Усевшись на плоту, обнявшись за плечи, они плотнее прижались друг к другу. Теперь даже воздух был наполнен шумом водопада, и по Реке стлался сизый туман. Вдруг сквозь туман смутно замелькали неясные очертания какого — то предмета. «Неужели еще один плот?» — подумал Фаррел. Он устремил взгляд сквозь прозрачную пелену и увидел песчаный берег, маленькое деревцо. Какой — то остров…

Внезапно он понял, что означают острова па этой Реке. Никто из них, ни он, ни Джил, не хотят смерти, а значит, эти островки являются аллегорическими островами спасения. Значит, еще можно отсюда выбраться живым и невредимым!

Вскочив на ноги, он схватил шест и начал толкать им плот.

— Джил, помоги — ка мне! — вскричал он. — Это наш последний шанс на спасение.

Девушка тоже увидела остров и тоже все поняла. Она присоединилась к Фаррелу, и они принялись вместе работать шестом. Но теперь течение стало свирепым, стремнины — неистовыми. Плот качало и швыряло из стороны в сторону. Остров приближался, постепенно увеличиваясь в размерах.

— Сильней, Джил, сильней, — задыхаясь, шептал Фаррел. — Нам надо вернуться. Надо выбраться отсюда.

Но потом он понял, что им ничего не удастся сделать, что, несмотря на их совместные усилия, течение продолжает нести их дальше, мимо последнего на этой Реке островка, связывающего их с жизнью. Оставался только единственный выход. Фаррел сбросил ботинки.

— Джил, держи крепче шест! — закричал он, схватил в зубы кончик линя, бросился в кипящую стремнину и поплыл изо всех сил к острову.

Плот резко накренился, шест вырвался из рук Джил, и ее сбросило на бревна. Однако Фаррел ничего этого не видел, пока не достиг острова и не оглянулся. В его руках оставалось как раз столько троса, чтобы успеть обмотать им маленькое деревцо и крепко привязать к нему плот. Когда линь натянулся, деревцо покачнулось, плот рывком остановился на расстоянии каких — нибудь пяти — шести футов от края пропасти. Джил стала на четвереньки, отчаянно стараясь удержаться на плоту и не сорваться. Схватив трос обеими руками, Фаррел хотел подтянуть плот к себе, но течение было настолько сильным, что с равным успехом он мог бы попытаться придвинуть остров к плоту.

Маленькое дерево кренилось, корни его трещали. Рано или поздно его вырвет с корнем из земли, и плот исчезнет в пучине. Оставалось только одно.

— Джил, где твоя квартира? — закричал он, перекрывая грохот водопада и шум Реки.

Слабый, еле слышный ответ донесся до него.

— Дом 229, Локаст — авеню, квартира 301.

Он был поражен. Дом 229 по Локаст — авеню — так они же соседи! Вероятно, проходили мимо друг друга десятки раз. Быть может, встречались и забыли. В городе такие вещи случаются на каждом шагу.

Но не на этой Реке.

— Держись, Джил! — закричал он. — Я сейчас доберусь до тебя в обход.

…Неимоверным усилием воли Фаррел очнулся и оказался в своем гараже. Он сидел в автомашине, голова гудела от адской, тупой боли. Выключив зажигание, он вылез из автомашины, распахнул двери гаража и выскочил на пронзительно холодный вечерний зимний воздух. Он спохватился, что оставил пальто и шляпу на сиденьи.

Пусть! Он вдохнул полной грудью свежий воздух и потер снегом виски. Затем бросился бежать по улице к соседнему дому. Успеет ли? В гараже потеряно минут десять, не больше, но, может быть, время на Реке движется гораздо быстрее? В таком случае прошло много часов с тех пор, как он покинул остров, и плот уже успел сорваться в водопад.

А что, если никакого плота, Реки и девушки со светлыми, как солнышко, волосами вообще нет? Что, если все это просто привиделось ему во сне, в том самом сне, который подсознание нарисовало, чтобы вырвать его из рук смерти?

Мысль эта показалась ему нестерпимой, и он отбросил ее.

Добежав до дома, Фаррел ворвался в подъезд. Вестибюль был пуст, лифт занят. Он бегом проскочил три лестничных пролета и остановился перед дверью. Заперто.

— Джил! — закричал он и вышиб дверь.

Она лежала на кушетке, лицо ее при свете торшера было бледным, как воск. На ней было то самое желтое платьице, которое он видел в своем сне, но не порванное, и те же туфли, но не запачканные.

Однако волосы остались такими же, какими они запомнились ему на Реке, — коротко постриженными, слегка вьющимися. Глаза были закрыты.

Он выключил газ на кухне и широко распахнул окна в квартире. Подняв девушку на руки, он бережно отнес ее к самому большому окну на свежий воздух.

— Джил! — шептал он. — Джил!

Веки ее дрогнули и приоткрылись. Голубые, наполненные ужасом глаза, не мигая смотрели на него. Но постепенно ужас сменился пониманием окружающего, и она узнала Фаррела. И тогда он понял, что для них той Реки уже больше не существует.

У начала времен

1

Карпентер не удивился, увидев стегозавра, стоящего под высоким гинкго. Но он не поверил своим глазам, увидев, что на дереве сидят двое детей. Он знал, что со стегозавром рано или поздно повстречается, но встретить мальчишку и девчонку он никак не ожидал. Ну, скажите на милость, откуда они могли взяться в верхнемеловом периоде?

Подавшись вперед в водительском сиденье своего трицератанка с автономным питанием, он подумал — может быть, они как — то связаны с той непонятной ископаемой находкой из другого времени, ради которой он был послан в век динозавров, чтобы выяснить, в чем дело? Правда, мисс Сэндз, его главная помощница, которая устанавливала по времяскопу время и место, ни слова не сказала ему про детишек, но это еще ничего не значило. Времяскопы показывают только самые общие очертания местности — с их помощью можно еще увидеть средней величины холм, но никаких мелких подробностей не разглядишь.

Стегозавр слегка толкнул ствол гинкго своей гороподобной задней частью. Дерево судорожно дернулось, и двое детей, которые сидели на ветке, чуть не свалились прямо на зубчатый гребень, проходивший по спине чудовища. Лица у них были такие же белые, как цепочка утесов, что виднелись вдали, за разбросанными там и сям по доисторической равнине магнолиями, дубами, рощицами ив, лавров и веерных пальм.

Карпентер выпрямился в своем сиденье.

— Вперед, Сэм, — сказал он трицератанку. — Давай — ка ему покажем!

* * *
Покинув несколько часов назад точку входа, он до сих пор двигался не спеша, на первой передаче, чтобы не проглядеть каких — нибудь признаков, которые могли бы указать на ориентиры загадочной находки. С не поддающимися определению анахронизмами всегда так — палеонтологическое общество, где он работал, обычно гораздо точнее определяло их положение во времени, чем в пространстве. Но теперь он включил вторую передачу и навел все три рогопушки, торчавшие из лобовой части ящерохода, точно в крестцовый нервный центр нахального стегозавра. «Бах! Бах! Бах!» — прозвучали разрывы парализующих зарядов, и вся задняя половина стегозавра осела на землю. Передняя же его половина, получив от крохотного, величиной с горошину, мозга сообщение о том, что случилось нечто неладное, изогнулась назад, и маленький глаз, сидевший в голове размером с пивную кружку, заметил приближающийся трицератанк. Тут же короткие передние лапы чудовища усиленно заработали, пытаясь унести десятитонную горбатую тушу подальше от театра военных действий.

Карпентер ухмыльнулся.

— Легче, легче, толстобокий, — сказал он. — Клянусь тиранозавром, ты не успеешь опомниться, как будешь снова ковылять на всех четырех.

Остановив Сэма в десятке метров от гинкго, он посмотрел на перепуганных детей сквозь полупрозрачный лобовой колпак кабины ящерохода. Их лица стали, пожалуй, еще белее, чем раньше. Ничего удивительного — его ящероход был больше похож на трицератопса, чем многие настоящие динозавры.

Карпентер откинул колпак и отшатнулся — в лицо ему ударил влажный летний зной, непривычный после кондиционированной прохлады кабины. Он встал и высунулся наружу.

— Эй вы, слезайте, — крикнул он. — Никто вас не съест!

На него уставились две пары самых широко открытых, самых голубых глаз, какие он в жизни видел. Но в них не было заметно ни малейшего проблеска понимания.

— Слезайте, говорю! — повторил он. — Бояться нечего.

Мальчик повернулся к девочке, и они быстро заговорили между собой на каком — то певучем языке — он немного напоминал китайский, но не больше, чем туманная изморось напоминает дождь. А с современным американским у этого языка было не больше общего, чем у самих детей с окружавшим их мезозойским пейзажем. Ясно было, что они ни слова не поняли из того, что сказал Карпентер. Но столь же явно было, что они как будто бы успокоились, увидев его открытое, честное лицо или, быть может, услышав его добродушный голос. Переговорив между собой, они покинули свое воздушное убежище и спустились вниз — мальчик полез первым и в трудных местах помогал девочке. Ему можно было дать лет девять, а ей — лет одиннадцать.

Карпентер вылез из кабины, спрыгнул со стальной морды Сэма и подошел к детям, стоявшим у дерева. К этому времени стегозавр уже вновь обрел способность управлять своими задними конечностями и во всю прыть удирал прочь по равнине. Мальчик был одет в широкую блузу абрикосового света, сильно запачканную и помятую после лазания по дереву; его широкие брюки того же абрикосового цвета, такие же запачканные и помятые, доходили до середины худых икр, а на ногах были открытые сандалии. На девочке одежда была точно такая же, только лазурного цвета и не столь измятая и грязная. Девочка была сантиметра на два выше мальчика, но такая же худая. Оба отличались тонкими чертами лица и волосами цвета лютика, и физиономии у обоих были до смешного серьезные. Можно было не сомневаться, что это брат и сестра.

Серьезно глядя в серые глаза Карпентера, девочка произнесла несколько певучих фраз — судя по тому, как они звучали, все они были сказаны на разных языках. Когда она умолкла, Карпентер покачал головой:

— Нет, это я ни в зуб ногой, крошка.

На всякий случай он повторил те же слова на англосаксонском, греко — эолийском, нижнекроманьонском, верхнеашельском, среднеанглийском, ирокезском и хайянопортском — обрывки этих языков и диалектов он усвоил во время разных путешествий в прошлое. Но ничего не вышло: все, что он сказал, звучало для этих детей сущей тарабарщиной.

Вдруг у девочки загорелись глаза, она сунула руку в пластиковую сумочку, висевшую у нее на поясе, и достала что — то вроде трех пар сережек. Одну пару она протянула Карпентеру, другую — мальчику, а третью оставила себе. И девочка и мальчик быстро приспособили себе сережки на мочки ушей, знаками показав Карпентеру, чтобы он сделал то же. Он повиновался и обнаружил, что маленькие диски, которые он принял было за подвески, — это на самом деле не что иное, как крохотные мембраны. Достаточно было защелкнуть миниатюрные зажимы, как мембраны оказывались прочно прижатыми к отверстию уха. Девочка критически оглядела результаты его стараний, приподнялась на цыпочки и ловко поправила диски, а потом, удовлетворенная, отступила назад.

— Теперь, — сказала она на чистейшем английском языке, — мы будем понимать друг друга и сможем во всем разобраться.

Карпентер уставился на нее.

— Ну и ну! Быстро же вы научились говорить по — нашему!

— Да нет, не научились, — ответил мальчик. — Это сережки — говорешки — ну, микротрансляторы. Когда их наденешь, то все, что мы говорим, вы слышите так, как если бы вы сами это сказали. А все, что вы говорите, мы слышим так, как это сказали бы мы.

— Я совсем забыла, что они у меня с собой, — сказала девочка. — Их всегда берут с собой в путешествие. Мы — то, правда, не совсем обычные путешественники, и их бы у меня не было, но получилось так, что, когда меня похитили, я как раз шла с урока общения с иностранцами. Так вот, — продолжала она, снова серьезно заглянув в глаза Карпентеру, — я думаю, что если вы не возражаете, лучше всего сначала покончить с формальностями. Меня зовут Марси, это мой брат Скип, и мы из Большого Марса. А теперь, любезный сэр, скажите, как вас зовут и откуда вы?

* * *
Нелегко было Карпентеру, отвечая, не выдать своего волнения. Но нужно было сохранить спокойствие: ведь то, что он собирался сказать, было, пожалуй, еще невероятнее, чем то, что только что услышал он.

— Меня зовут Говард Карпентер, и я с Земли, из 2156 года. Это 79.062.156 лет спустя.

Он показал на трицератанк.

— А это Сэм, моя машина времени. Ну, и еще кое — что сверх того. Если его подключить к внешнему источнику питания, то его возможностям практически не будет предела.

Девочка только моргнула, мальчик тоже — и все.

— Ну что ж, — через некоторое время сказала она. — Значит, мы выяснили, что вы из будущего Земли, а я — из настоящего Марса.

Она умолкла, с любопытством глядя на Карпентера.

— Вы чего — то не понимаете, мистер Карпентер?

Карпентер сделал глубокий вдох, потом выдох.

— В общем, да. Во — первых, есть такой пустяк — разница в силе тяжести на наших планетах. Здесь, на Земле, вы весите в два с лишним раза больше, чем на Марсе, и мне не совсем понятно, как это вы умудряетесь здесь так свободно двигаться, а тем более лазить вон по тому дереву.

— А, понимаю, мистер Карпентер, — ответила Марси. — Это вполне справедливое замечание. Но вы, очевидно, судите по Марсу будущего, и столь же очевидно, что он сильно отличается от Марса настоящего. Я думаю… я думаю, за 79.062.156 лет многое могло измениться. Ну, ладно. В общем, мистер Карпентер, в наше со Скипом время на Марсе примерно такая же сила тяжести, как и на этой планете. Видите ли, много веков назад наши инженеры искусственно увеличили существовавшую тогда силу тяжести, чтобы наша атмосфера больше не рассеивалась в межпланетном пространстве. И последующие поколения приспособились к увеличенной силе тяжести. Это рассеяло ваше недоумение, мистер Карпентер?

Ему пришлось сознаться, что да.

— А фамилия у вас есть? — спросил он.

— Нет, мистер Карпентер. Когда — то у марсиан были фамилии, но с введением десентиментализации этот обычай вышел из употребления. Но прежде чем мы продолжим разговор, мистер Карпентер, я хотела бы поблагодарить вас за наше спасение. Это… это было очень благородно с вашей стороны.

— К вашим услугам, — ответил Карпентер, — боюсь только, что если мы и дальше будем так здесь стоять, мне придется опять вас от кого — нибудь спасать, да и себя заодно. Давайте — ка все трое залезем к Сэму в кабину — там безопасно.Договорились?

Он первым подошел к трицератанку, вскочил на его морду и протянул руку девочке. Когда она взобралась вслед за ним, он помог ей подняться в кабину водителя.

— Там, позади сиденья, небольшая дверца, — сказал он. — За ней каюта; лезь туда и устраивайся как дома. Там есть стол, стулья и койка и еще шкаф со всякими вкусными вещами. В общем все удобства.

Но не успела Марса подойти к дверце, как откуда — то сверху раздался странный свист. Она взглянула в небо, и ее лицо покрылось мертвенной бледностью.

— Это они, — прошептала она. — Они нас уже нашли!

И тут Карпентер увидел темные крылатые силуэты птеранодонов. Их было два, и они пикировали на трицератанк подобно звену доисторических бомбардировщиков.

Схватив Скипа за руку, он втащил его на морду Сэма, толкнул в кабину рядом с сестрой и приказал:

— Быстро в каюту!

Потом прыгнул в водительское сиденье и захлопнул колпак.

И как раз вовремя: первый птеранодон был уже так близко, что его правый элерон царапнул по гофрированному головному гребню Сэма, а второй своим фюзеляжем задел спину ящерохода. Две пары реактивных двигателей оставили за собой две пары выхлопных струй.

2

Карпентер так и подскочил в своем сиденье. Элероны? Фюзеляж? Реактивные двигатели?

Птеранодоны?

Он включил защитное поле ящерохода, установив его так, чтобы оно простиралось на полметра наружу от брони, потом включил первую передачу. Птеранодоны кружились высоко в небе.

— Марси, — позвал он, — подойди — ка сюда на минутку, пожалуйста.

Она наклонилась через его плечо, и ее ярко — желтые волосы защекотали ему щеку.

— Да, мистер Карпентер?

— Когда ты увидела птеранодонов, ты сказала: «Они нас уже нашли!» Что ты имела в виду?

— Это не птеранодоны, мистер Карпентер. Я, правда, не знаю, что такое птеранодоны, но это не они. Это те, кто нас похитил, на списанных военных самолетах. Может быть, эти самолеты и похожи на птеранодонов — я не знаю. Они похитили нас со Скипом из подготовительной школы Технологического канонизационного института Большого Марса и держат в ожидании выкупа. Земля — их убежище. Их трое: Роул, Фритад и Холмер. Один из них, наверное, остался на корабле.

Карпентер промолчал. Марс 2156 года представлял собой унылую, пустынную планету, где не было почти ничего, кроме камней, песка и ветра. Его население состояло из нескольких тысяч упрямых колонистов с Земли, не отступавших ни перед какими невзгодами, и нескольких сотен тысяч столь же упрямых марсиан. Первые жили в атмосферных куполах, вторые, если не считать тех немногих, кто женился или вышел замуж из одного из колонистов, — в глубоких пещерах, где еще можно было добыть кислород. Однако раскопки, которые в двадцать втором веке вело здесь Внеземное археологическое общество, действительно принесли несомненные доказательства того, что свыше семидесяти миллионов лет назад на планете существовала супертехнологическая цивилизация, подобная нынешней земной. И конечно, было естественно предположить, что такой цивилизации были доступны межпланетные полеты.

А раз так, то Земля, где в те времена завершалась мезозойская эра, должна была стать идеальным убежищем для марсианских преступников — в том числе и для похитителей детей. Такое объяснение, разумеется, могло пролить свет и на те анахронизмы, которые то и дело попадались в слоях мелового периода.

Правда, присутствие Макси и Скипа в веке динозавров можно было объяснить и иначе: они могли быть земными детьми 2156 года и попасть сюда с помощью машины времени — так же, как попал сюда он. Или, если уж на то пошло, их могли похитить и перебросить в прошлое современные бандиты. Но тогда зачем им было врать?

— Скажи мне, Марси, — начал Карпентер, — ты веришь, что я пришел из будущего?

— О конечно, мистер Карпентер. И Скип тоже, я уверена. В это немного… немного трудно поверить, но я знаю, что такой симпатичный человек, как вы, не станет говорить неправду, да еще такую неправду.

— Спасибо, — отозвался Карпентер. — А я верю, что вы — из Большого Марса, который, по — видимому, не что иное, как самая большая и могучая страна вашей планеты. Расскажи мне о вашей цивилизации.

— Это замечательная цивилизация, мистер Карпентер. Мы с каждым днем движемся вперед все быстрее и быстрее, а теперь, когда нам удалось преодолеть фактор нестабильности, наш прогресс еще ускорится.

— Фактор нестабильности?

— Да, человеческие эмоции. Много веков они мешали нам, но теперь этому положен конец. Теперь, как только мальчику исполняется тринадцать лет, а девочке пятнадцать, их десентиментализируют. И после этого они приобретают способность хладнокровно принимать разумные решения, руководствуясь исключительно строгой логикой. Это позволяет им действовать с наибольшей возможной эффективностью. В подготовительной школе Института мы со Скипом проходим так называемый додесентиментализационный курс. Еще четыре года, и нам начнут давать специальный препарат для десентиментализации. А потом…

* * *
— Скр — р–р — р–и — и–и — и–и!..

Со страшным скрежетом один из птеранодонов прочертил наискосок по поверхности защитного поля. Его отбросило в сторону, и прежде чем он вновь обрел равновесие и взвился в небо, Карпентер увидел в кабине человека. Он успел разглядеть лишь неподвижное, ничего не выражавшее лицо, но по его положению догадался, что пилот управляет самолетом, распластавшись между четырехметровыми крыльями.

Марси вся дрожала.

— Мне кажется… мне кажется, они решили нас убить, мистер Карпентер, — слабым голосом сказала она. — Они грозились это сделать, если мы попытаемся сбежать. А теперь они уже записали на пленку наши голоса с просьбой о выкупе и, наверное, сообразили, что мы им больше не нужны.

Карпентер потянулся назад и погладил ее руку, лежавшую у него на плече.

— Ничего, крошка. Ты под защитой старины Сэма, так что бояться нечего.

— А он… его, правда, так зовут?

— Точно. Достопочтенный Сэм Трицератопс. Познакомься, Сэм, — это Марси. Присматривай хорошенько за ней и за ее братом, слышишь?

Он обернулся и поглядел в широко раскрытые голубые глаза девочки.

— Говорит, будет присматривать. Готов спорить, что на Марсе ничего подобного не изобрели. Верно?

Она покачала головой — на Марсе это, по — видимому, был такой же обычный знак отрицания, как и на Земле, — и ему на мгновение показалось, что на губах у нее вот — вот появится робкая улыбка. Но ничего не произошло. Еще бы немного…

— Действительно, у нас такого нет, мистер Карпентер.

Он покосился сквозь колпак на кружащихся птеранодонов (он все еще про себя называл их птеранодонами, хотя теперь уже знал, что это такое).

— А где их межпланетный корабль, Марса? Где — нибудь поблизости?

Она ткнула пальцем влево.

— Вон там. Перейти реку, а потом болото. Мы со Скипом сбежали сегодня утром, когда Фритад заснул — он дежурил у люка. Они ужасные сони, всегда спят, когда подходит их очередь дежурить. Рано или поздно Космическая полиция Большого Марса разыщет корабль, и мы думали, что до тех пор сможем прятаться. Мы пробрались через болото и переплыли реку на бревне. Это было… это было просто ужасно — там такие большие змеи с ногами, они за нами гнались, и…

Он почувствовал плечом, что она снова вся дрожит.

— Ну вот что, крошка, — сказал он. — Лезь — ка назад в каюту и приготовь что — нибудь поесть себе и Скипу. Не знаю, чем вы привыкли питаться, но вряд ли это что — нибудь совсем непохожее на то, что есть у нас в запасе. В шкафу ты увидишь такие квадратные запаянные банки — в них бутерброды. Наверху, в холодильнике, высокие бутылки, на них нарисован круг из маленьких звездочек — там лимонад. Открывай и то, и другое и принимайся за дело. Кстати, раз уж ты этим займешься, сделай что — нибудь и мне — я тоже проголодался.

И снова улыбка чуть — чуть не показалась у нее на губах.

— Хорошо, мистер Карпентер. Я вам сейчас такое приготовлю!

Оставшись один в кабине, Карпентер оглядел расстилавшийся вокруг мезозойский пейзаж через переднее, боковые и хвостовое смотровые окна. Слева, на горизонте, возвышалась гряда молодых гор. Справа, вдали, тянулась цепочка утесов. В хвостовом смотровом окне были видны разбросанные по равнине рощицы ив, веерных пальм и карликовых магнолий, за которыми начинались поросшие лесом холмы — где — то там находилась его точка входа. Далеко впереди с чисто мезозойским спокойствием курились вулканы.

79.061.889 лет спустя это место станет частью штата Монтана. 79.062.156 лет спустя палеонтологическая экспедиция, которая будет вести раскопки где — то в этих местах, к тому времени изменившихся до неузнаваемости, наткнется на ископаемые останки современного человека, умершего 79.062.156 лет назад.

Может быть, это будут его собственные останки?

Карпентер усмехнулся и взглянул в небо, где все еще кружили птеранодоны. Посмотрим — может случиться и так, что это будут останки марсианина.

Он развернул трицератанк и повел его обратно.

— Поехали, Сэм, — сказал он. — Поищем — ка здесь укромное местечко, где можно отсидеться до утра. А к тому времени я, быть может, соображу, что делать дальше. Вот уж не думал, что нам с тобой когда — нибудь придется заниматься спасением детишек!

Сэм басовито заурчал и двинулся в сторону лесистых холмов.

* * *
Когда отправляешься в прошлое, чтобы расследовать какой — нибудь анахронизм, всегда рискуешь сам оказаться его автором. Взять хотя бы классический пример с профессором Арчибальдом Куигли. Правда это или нет — никто толком не знал; но так или иначе эта история как нельзя лучше демонстрировала парадоксальность путешествия во времени.

А история гласила, что профессора Куигли, великого почитателя Колриджа, много лет мучило любопытство — кто был таинственный незнакомец, появившийся в 1797 году на ферме Недер Стоуи в английском графстве Сомерсетшир и помешавший Колриджу записать до конца поэму, которую он только что сочинил во сне. Гость просидел целый час, и потом Колридж так и не смог припомнить остальную часть поэмы. В результате «Кубла Хан» остался незаконченным.

Со временем любопытство, мучившее профессора Куигли, стало невыносимым, он больше не мог оставаться в неизвестности и обратился в Бюро путешествий во времени с просьбой разрешить ему отправиться в то время и в то место, чтобы все выяснить.

Просьбу его удовлетворили, и он без колебаний выложил половину своих сбережений в уплату за путешествие в то утро. Очутившись поблизости от фермы, он притаился в кустах и начал наблюдать за входной дверью. Никто не шел; наконец он, сгорая от нетерпения, сам подошел к двери и постучался. Колридж открыл дверь и пригласил профессора войти, но брошенного им злобного взгляда профессор не мог забыть до конца своих дней.

Припомнив эту историю, Карпентер усмехнулся. Впрочем, особенно смеяться по этому поводу не приходилось: то, что произошло с профессором Куигли, вполне могло случиться и с ним. Нравилось ему это или нет, но было совершенно не исключено, что ископаемые останки, чьим происхождением он занялся по поручению Североамериканского палеонтологического общества (САПО) и с этой целью отправился в мезозойскую эру, окажутся его собственными.

Но он отогнал от себя эту мысль. Во — первых, как только придется туго, ему нужно будет всего лишь связаться со своими помощниками — мисс Сэндз и Питером Детрайтесом, и они тут же явятся к нему на помощь на тераподе Эдит или на каком — нибудь другом ящероходе из арсенала САПО. А во — вторых, ему уже известно, что в меловом периоде орудуют пришельцы. Значит, он не единственный, кому грозит опасность превратиться в те самые останки.

И в любом случае ломать голову над всем этим бессмысленно: ведь то, чему суждено было случиться, случилось, и тут уж ничего не поделаешь…

Скип выбрался из каюты и перегнулся через спинку водительского сиденья.

— Марси просила передать вам бутерброд и бутылку лимонада, мистер Карпентер, — сказал он, протягивая то и другое. — Можно мне посидеть с вами, сэр?

— Конечно, — ответил Карпентер и подвинулся.

Мальчик перелез через спинку и соскользнул на сиденье. И тут же сзади просунулась еще одна голова цвета лютика.

— Простите, пожалуйста, мистер Карпентер, а нельзя ли…

— Подвинься, Скип, посадим ее в середину.

Голова Сэма была шириной в добрых полтора метра, и в кабине водителя места хватало. Но само сиденье было меньше метра шириной, и двум подросткам уместиться в нем рядом с Карпентером было не так уж просто, особенно если учесть, что все трое в этот момент уплетали бутерброды и запивали их лимонадом. Карпентер чувствовал себя добрым отцом семейства, отправившимся со своими отпрысками в зоопарк.

И в какой зоопарк! Они уже углубились в лес, и вокруг поднимались дубы и лавры мелового периода; среди них в изобилии попадались ивы, сосны и гинкго, а время от времени — нелепые на вид заросли веерных пальм. В густых кустах они заметили огромное неуклюжее существо, похожее спереди на лошадь, а сзади на кенгуру. Карпентер определил, что это анатозавр. На поляне они повстречали и до полусмерти перепугали струтиомимуса, чем — то напоминавшего страуса. Анкилозавр с утыканной шипами спиной сердито уставился на них из камышей, но благоразумно решил не становиться Сэму поперек дороги. Взглянув вверх, Карпентер впервые увидел на вершине дерева археоптерикса. А подняв глаза еще выше, он заметил кружащихся в небе птеранодонов.

Он надеялся, что под покровом леса сможет от них скрыться, и с этой целью вел Сэма зигзагами. Однако они, очевидно, были оснащены детекторами массы — следовало придумать что — нибудь похитрее. Можно было попытаться сбить их заградительным огнем парализующих зарядов из рогопушки, но надежда на успех была невелика, да и вообще он тут же отказался от этой идеи. Конечно, похитители вполне заслуживают смерти, но не ему их судить. Он расправится с ними, если другого выхода не будет, но не станет это делать до тех пор, пока не разыграет все свои козырные карты.

Он повернулся к детям и увидел, что они потеряли всякий интерес к еде и с опаской поглядывают вверх. Перехватив их взгляды, он подмигнул.

— Мне кажется, самое время от них улизнуть, как вы полагаете?

— Но как, мистер Карпентер? — спросил Скип. — Они запеленговали нас своими детекторами. Счастье еще, что это простые марсиане и у них нет самого главного марсианского оружия. Правда, у них есть распылители — это тоже что — то вроде радугометов, но, если бы у них были настоящие радугометы, нам бы всем несдобровать.

— Отделаться от них ничего не стоит — мы можем просто перескочить немного назад во времени. Так что кончайте со своими бутербродами и не бойтесь.

Опасения детей рассеялись, и они оживились.

— Давайте перескочим назад на шесть дней, — предложила Марси. — Тогда они нас ни за что не найдут, потому что в то время нас еще здесь не было.

— Ничего не выйдет, крошка, — Сэм не потянет. Прыжки во времени требуют ужасно много энергии Чтобы такая комбинированная машина времени, как Сэм, могла далеко прыгнуть, нужно к ее мощности добавить мощность стационарной машины. Она перебрасывает ящероход в нужную точку входа, водитель отправляется из этой точки и делает свое дело. А чтобы вернуться обратно, в свое время, у него есть только один способ: снова явиться в точку входа, связаться со стационарной машиной и к ней подключиться. Можно еще послать сигнал бедствия, чтобы кто — нибудь прибыл за ним на другом ящероходе. Собственной мощности Сэму хватит только на то, чтобы перескочить на четыре дня туда и обратно, но и от этого у него двигатель сгорит. А уж тогда никакая стационарная машина времени его не вытащит. Я думаю, нам лучше ограничиться одним часом.

* * *
Парадоксально, но факт: чем короче временной промежуток, с которым имеешь дело, тем больше приходится производить расчетов. С помощью управляющего перстня на своем указательном пальце Карпентер отдал Саму приказ продолжать движение зигзагами, а сам взялся за блокнот и карандаш. Через некоторое время он начал задавать арифметические головоломки компактному вычислителю, встроенному в панель управления. Марси, наклонившись вперед, внимательно следила за его работой.

— Если это ускорит дело, мистер Карпентер, — сказала она, — кое — какие действия попроще, вроде тех, что вы записываете, я могу производить в уме. Например, если 828.464.280 умножить на 4.692.438.921, то в итоге получим 3.887.518.032.130.241.880.

— Очень может быть, крошка, но я все — таки на всякий случай проверю, ладно?

Он ввел цифры в вычислитель и нажал кнопку умножения. В окошечке загорелись цифры: 3.887.518.032.130.241.880. Карпентер чуть не выронил карандаш.

— Она же у нас гений по части математики, — пояснил Скип. — А я по части техники. Потому — то нас и похитили. Наше правительство очень высоко ценит гениев. Оно не пожалеет денег, чтобы нас выкупить.

— Правительство? Я думал, что похитители требуют выкуп с родителей, а не с правительства.

— Нет, наши родители больше не несут за нас никакой ответственности, — объяснила Марси. — По правде говоря, они, наверное, про нас давно забыли. После шести лет дети переходят в собственность государства. Видите ли, сейчас все марсианские родители десентиментализированы и ничуть не возражают против того, чтобы избавиться от… ну в общем отдать своих детей государству.

Карпентер некоторое время смотрел на два серьезных детских лица.

— Вот оно что, — протянул он. — Ясно.

С помощью Марси он закончил расчеты и ввел окончательные цифры в передний нервный центр Сэма.

— Ну, поехали, ребятишки! — сказал он и включил рубильник временного скачка. На какое — то мгновение у них перед глазами что — то замерцало, и ящероход чуть тряхнуло. Впрочем, он даже не замедлил своего неторопливого движения — так гладко прошел скачок.

Карпентер перевел часы с 16:16 на 15:16.

— Ну — ка, ребята, взгляните наверх — есть там птеранодоны?

Они долго всматривались сквозь листву в небо.

— Ни одного, мистер Карпентер, — отозвалась Макси. Глаза ее горели восхищением. — Ни единого!

— Да, утерли вы нос нашим ученым! — восторженно заявил Скип. — Они считают себя очень умными, но им и в голову не приходило, что можно путешествовать во времени… А как далеко можно перескочить в будущее, мистер Карпентер, — я имею в виду, на настоящей машине времени?

— Если хватит энергии — хоть до конца времен, если он есть. Но путешествовать вперед из своего настоящего запрещено законом. Власти предержащие 2156 года считают — людям ни к чему раньше времени знать, что с ними будет. И тут я, в виде исключения, полагаю, что власти предержащие правы.

Он отключил автоматику, перевел Сама на ручное управление и повернул под прямым углом к прежнему курсу. Через некоторое время они выбрались из леса на равнину. Вдали, на фоне дымчато — голубого неба, вырисовывалась белой полоской цепочка утесов, которую он заприметил еще раньше.

— Ну, а что вы скажете насчет ночевки на открытом воздухе? — спросил он.

Глаза у Скипа стали совсем круглые.

— На открытом воздухе, мистер Карпентер?

— Конечно. Разведем костер, приготовим еду, расстелем на земле одеяла — совсем на индейский манер. Может быть, даже отыщем в скалах пещеру. Как, годится?

Теперь глаза округлились у обоих.

— А что такое «на индейский манер», мистер Карпентер? — спросила Марси.

Он рассказал им про индейцев арапахо, чейенов, кроу, апачей, и про буйволов, и про безбрежные прерии, и про последний бой Кестера, и про покорителей Дикого Запада, и про Сидящего Быка — и все время, пока он говорил, они не сводили с него глаз: как будто он ясное солнышко, которого они еще никогда в жизни не видали. Покончив с Диким Западом, он принялся рассказывать о гражданской войне и Аврааме Линкольне, о генерале Гранте и генерале Ли, о геттисбергском обращении, битве на реке Булл — Ран и поражении у Аппоматтокса.

Никогда еще он так много не говорил. Ему и самому это показалось странным: на него нашло что — то такое, отчего он вдруг почувствовал себя веселым и беззаботным, все ему стало нипочем, осталось только одно: вот этот день в меловом периоде, затянувшая горизонт послеполуденная дымка и двое детей с круглыми от удивления глазами, сидящие рядом с ним. Но он не стал долго об этом размышлять, а продолжал рассказывать про Декларацию независимости и американскую революцию, про Джорджа Вашингтона и Томаса Джефферсона, про Бенджамина Франклина и Джона Адамса, и про то, как смело мечтали о светлом будущем отцы — основатели, и насколько лучше было бы, если бы чересчур предприимчивые люди не воспользовались их мечтой в своих корыстных целях, и как настало время, когда эта мечта все — таки более или менее сбылась, сколько бы преступлений ни было совершено ее именем.

Когда он кончил, уже наступил вечер. Прямо впереди упирались в потемневшее небо белые скалы.

У подножья скал они нашли отличную, никем не занятую пещеру, где могли с удобствами устроиться все, включая Сэма, и оставалось еще место для костра. Карпентер загнал ящероход в пещеру и поставил его к задней стенке. Потом он выдвинул защитный экран, охватив им всю пещеру, нависавший над входом обрыв и полукруглую площадку подножья. Тщательно осмотрев получившийся палисадник и убедившись, что в нем нет рептилий, если не считать нескольких мелких и неопасных ящериц, он послал детей за хворостом. А сам тем временем наладил у входа в пещеру полупрозрачное поле, которое скрывало от взгляда все, что происходит внутри.

К этому времени дети утратили свою прежнюю сдержанность, во всяком случае Скип.

— Можно я разведу костер? — кричал он, прыгая на месте. — Можно, мистер Карпентер? Можно?

— Скип! — укоризненно сказала Марси.

— Ничего, крошка, — успокоил ее Карпентер, — это можно. И ты тоже можешь помочь, если хочешь.

Маленький огонек вскоре разросся в большое пламя, окрасив стены пещеры сначала в багровый, а потом в ярко — красный цвет.

Карпентер откупорил три банки сосисок и три пакета булочек и показал своим подопечным, как нанизывают сосиски на заостренный прутик и жарят их на костре. Потом он продемонстрировал, как нужно класть поджаренную сосиску на булочку и приправлять ее горчицей, маринадом и нарезанным луком. Можно было подумать, что он настежь распахнул перед этими детьми волшебное окно в страну чудес, которая раньше им и не снилась. От их былой серьезности не осталось и следа, и в следующие полчаса они соорудили и истребили по шесть бутербродов на каждого. Скип так разбушевался, что чуть не свалился в костер, а на губах Марси расцвела, наконец, та самая улыбка, которая пробивалась весь день, и такой ослепительной оказалась она, что пламя костра по сравнению с ней поблекло.

Потом Карпентер приготовил какао в кухонном отсеке Сэма, и теперь для завершения пиршества не хватало только жареных каштанов. Он подумал: а что, если его деловая помощница уложила и этот деликатес в хвостовой отсек Сэма среди прочих запасов? Маловероятно, но он все же решил посмотреть — и, к своей великой радости, обнаружил целую коробку.

Он снова устроил небольшое представление, за которым дети следили, разинув рты. Когда первые каштаны подрумянились до золотисто — коричневого цвета, у Скипа глаза чуть не выскочили из орбит. А Марси просто стояла и глядела на Карпентера так, словно он только что сказал: «Да будет свет!», и наступил первый в мире день.

Смеясь, он вынул каштаны из огня и роздал детям.

— Скип! — возмущенно сказала Марси, когда тот засунул всю свою порцию в рот и проглотил единым махом. — Как ты себя ведешь?

Сама она ела со всем изяществом, какое предписывают правила хорошего тона.

Когда с каштанами было покончено, Карпентер вышел из пещеры и принес три больших охапки лавровых и кизиловых веток для подстилки. Он показал детям, как разостлать их на полу пещеры и как покрыть их одеялами, которые он достал из хвостового отсека Сама. Скипу дальнейших приглашений не потребовалось: после бурной деятельности и сытного ужина он свалился на одеяло, едва успев его расстелить. Карпентер достал еще три одеяла, накрыл одним из них Скипа и повернулся к Марси.

— Ты тоже выглядишь усталой, крошка.

— Нет, ничуть, мистер Карпентер. Ни капельки. Я же на два года старше Скипа. Он еще маленький.

* * *
Оставшиеся два одеяла он свернул в некое подобие подушек и пристроил их у огня. На одно уселся сам, на другое села Марси.

Весь вечер из — за защитного экрана то и дело доносились рев, рык и ворчание; теперь их сменили жуткие звуки — казалось, рядом громыхает гигантская асфальтодробилка. Пол пещеры дрогнул, и на стенах отчаянно заплясали отсветы костра.

— Похоже, что это тиранозавр, — сказал Карпентер. — Наверное, проголодался и решил закусить парочкой струтиомимусов.

— Тиранозавр, мистер Карпентер?

Он описал ей этого хищного ящера. Она кивнула и поежилась.

— Ну да, — сказала она. — Мы со Скипом одного такого видели. Это было после того, как мы переплыли реку. Мы… мы притаились в кустах, пока он не прошел мимо. Какие у вас, на Земле, есть ужасные создания, мистер Карпентер!

— В наше время их уже нет, — ответил Карпентер. — Теперь у нас совсем другие создания — от одного их вида тиранозавр пустился бы наутек, как перепуганный кролик. Впрочем, особенно жаловаться не приходится. Правда, наше техническое распутство обошлось нам не дешево, зато благодаря ему мы получили и кое — что полезное. Путешествия во времени, например. Или межпланетные полеты.

В этот момент асфальтодробилке, по — видимому, попался особенно — неподатливый кусок асфальта, и к тому же, судя по немыслимым звукам, которыми она разразилась, внутри у нее что то сломалось. Девочка придвинулась к Карпентеру.

— Не бойся, крошка. Здесь опасаться некого — через наше защитное поле не пробьется даже целая армия ящеров.

— А почему вы зовете меня крошкой, мистер Карпентер? У нас так называется сухой и жесткий маленький кусочек хлеба.

Он рассмеялся. Звуки, доносившиеся из — за защитного поля, стали слабее и утихли вдали — видимо, ящер направился в другую сторону.

— На Земле это тоже называется крошкой, но ничего обидного тут нет. Дело не в этом. Крошками у нас называют еще девушек, которые нам нравятся.

Наступило молчание. Потом Марси спросила:

— А у вас есть девушка, мистер Карпентер?

— Да в общем — то нет. Я бы так сказал: есть одна, но ее я, образно выражаясь, боготворю издали.

— Не похоже, чтобы вам от этого было много радости. А кто она такая?

— Моя главная помощница в Североамериканском палеонтологическом обществе, где я работаю, мисс Сэндз. Ее зовут Элейн, но я никогда не называю ее по имени. Она присматривает за тем, чтобы я ничего не забыл, когда отправляюсь в прошлое, и устанавливает перед стартом время и место по времяскопу. А потом она и еще один мой помощник, Питер Детрайтес, дежурят, готовые прийти мне на помощь, если я перешлю им банку консервированной зайчатины. Понимаешь, это наш сигнал бедствия. Банка как раз такого размера, что ее может перебросить во времени палеонтоход. А заяц в нашем языке ассоциируется со страхом.

— А почему вы боготворите ее издали, мистер Карпентер?

— Видишь ли, — задумчиво ответил Карпентер, — мисс Сэндз — это тебе не простая девушка, она не такая, как все. Она холодна, равнодушна — как богиня, понимаешь? Впрочем, вряд ли ты можешь это понять. В общем с такой богиней просто нельзя себя вести так же, как с обыкновенными девушками. С ней надо знать свое место — боготворить ее издали и смиренно ждать, когда ей вздумается над тобой смилостивиться. Я… я до того ее боготворю, что при ней совсем робею и теряю дар речи. Может быть, потом, когда я познакомлюсь с ней поближе, дело пойдет иначе. Пока что я знаком с ней три месяца.

* * *
Он умолк. Сережки — говорешки в ушах Марси блеснули в свете костра — она повернула голову и ласково взглянула на него.

— В чем дело, мистер Карпентер? Заснули?

— Просто задумался. Если уж на то пошло, три месяца — не так уж мало. За это время вполне можно понять, полюбит когда — нибудь тебя девушка или нет. Мисс Сэндз никогда меня не полюбит — теперь я точно знаю. Она даже не взглянет на меня лишний раз без особой надобности, двух слов со мной не скажет, разве что это позарез нужно. Так что если даже я решу, что хватит боготворить ее издали, соберусь с духом и признаюсь ей в любви, она, вероятно, только рассердится и прогонит меня прочь.

— Ну, не совсем же она сумасшедшая, мистер Карпентер! — возмутилась Марси. — Не может этого быть. Как ей не стыдно?

— Нет, Марси, ты ничего не понимаешь. Разве может такой красавице понравиться никому не нужный бродяга вроде меня?

— Ничего себе бродяга, и к тому же никому не нужный! Знаете, мистер Карпентер, по — моему, вы просто не разбираетесь в женщинах. Да если вы скажете ей, что ее любите, она бросится вам на шею вот увидите!

— Ты романтик, Марси. В настоящей жизни так не бывает.

Он встал.

— Ну ладно, мадемуазель, не знаю, как вы, а я устал. Кончим на этом?

— Если хотите, мистер Карпентер.

Она уже спала, когда он нагнулся, чтобы укрыть ее одеялом. Некоторое время он стоял, глядя на нее.

Она повернулась набок, и отсвет костра упал на коротко подстриженные ярко — желтые волосы у нее на шее, окрасив их в золотисто — красный цвет. Ему вспомнились весенние луга, усеянные лютиками, и теплое чистое солнце, возвещающее о том, что наступило росистое утро…

Взглянув, хорошо ли устроен Скип, он подошел к выходу из пещеры и выглянул наружу. Как только тиранозавр удалился, из своих укрытий показались попрятавшиеся было существа помельче. Карпентер разглядел причудливые контуры нескольких орнитоподов; у рощицы веерных пальм он заметил неподвижно стоящего анкилозавра; он слышал, как по обе стороны защитного поля шныряют ящерки. С доисторических небес светила луна, чем — то чуть — чуть непохожая на ту луну, к которой он привык. Разница была в числе метеоритных кратеров: 79.062.156 лет спустя их станет куда больше.

Вскоре он обнаружил, что хотя все еще смотрит на луну, но больше ее не видит. Вместо этого у него перед глазами стоял костер, а у костра — девочка и мальчик, которые с увлечением жарят каштаны. «И почему это я не женился и не завел себе детей? — вдруг подумал он. — Почему пренебрег всеми хорошенькими девушками, которые мне встречались, и все только ради того, чтобы в тридцать два года безнадежно влюбиться в красавицу — богиню, которой совершенно безразлично, существую я на свете или нет? Откуда это я взял, что острые ощущения, которые получаешь от всяких приключений, лучше спокойного довольства жизнью, когда ты кого — то любишь и кто — то любит тебя? Почему решил, что наводить порядок в исторических и доисторических временах важнее, чем навести порядок в собственной жизни? Почему думал, что одинокая меблированная комната — это и есть крепость, достойная настоящего мужчины, а выпивки в полутемных барах с развеселыми девицами, которых наутро уже не помнишь, — это и есть подлинная свобода? И какой это я могу найти в прошлом клад, чтобы он мог сравниться с сокровищами, от которых я отказался в будущем?..»

Стало прохладно. Перед тем как улечься, он подбросил хвороста в огонь. Он долго лежал, слушая, как трещит пламя, и глядя, как играют отблески на стенах пещеры. Из доисторической тьмы на него золотыми глазками посматривала ящерка. Вдали послышался вопль орнитопода. А рядом с ним, окруженные глубокой мезозойской ночью, ровно дышали на своих постелях из веток двое детей.

В конце концов он уснул.

3

На следующее утро Карпентер, не теряя времени даром, собрался в путь. Марси и Скип были готовы на все, лишь бы остаться в пещере подольше, но он объяснил им, что если они будут сидеть на месте, похитители в два счета их обнаружат, и поэтому лучше нигде надолго не останавливаться. До сих пор дети прекрасно понимали все, что он говорил, так же как он понимал все, что говорили они; но на этот раз что — то не ладилось — он никак не мог добиться, чтобы до них это дошло. Очень может быть, что они попросту не хотели покидать пещеру. Так или иначе, им пришлось это сделать — после того, как в крохотной туалетной комнатке Сэма были совершены утренние омовения, а в кухонном отсеке был приготовлен плотный завтрак из яичницы с беконом. Но для того, чтобы они послушались, Карпентеру пришлось дать им понять, что командует здесь он, а не кто другой.

Никакого определенного плана действий у него пока не было. Размышляя, что делать дальше, он предоставил трицератанку самостоятельно выбирать себе дорогу по равнине — сверхчувствительной навигационной аппаратуре ящерохода это было нипочем.

В общем — то у Карпентера были только две возможности. Во — первых, он мог и дальше опекать детей и прятаться вместе с ними от похитителей, пока тем не надоест за ними гоняться или пока не подоспеет подмога в лице Космической полиции Большого Марса. Во — вторых, он мог вернуться в точку входа и дать сигнал мисс Сэндз и Питеру Детрайтесу, чтобы те перебросили трицератанк обратно, в настоящее время. Второй путь был несравненно безопаснее. Он так бы и сделал без всяких колебаний, если бы не два обстоятельства. Первое: хотя Марси и Скип, несомненно, могут приспособиться к цивилизации, столь похожей на их собственную, как цивилизация Земли двадцать второго века, они вряд ли будут чувствовать себя в этих условиях как дома. И второе. Рано или поздно они осознают ужасную истину: их собственная цивилизация, оставшаяся в далеком прошлом, за 79.062.156 лет бесследно исчезла, и из технологических мечтаний, которые они привыкли чтить как святыню, ровно ничего не вышло…

Был, правда, еще и третий путь — взять детей с собой в настоящее время на Землю, переждать там, пока похитители не прекратят поиски и не улетят или же пока не появится Космическая полиция, а потом вернуть их обратно в прошлое Земли. Но для этого понадобилось бы совершить не один рейс в меловой период и обратно, а такие рейсы стоят сумасшедших денег, и Карпентер заранее знал, что даже один рейс, не имеющий отношения к палеонтологии, будет САПО не по карману, не говоря уже о нескольких.

Погруженный в размышления, он вдруг почувствовал, что кто — то тянет его за рукав. Это был Скип — он вошел в кабину и забрался на сиденье.

— А мне можно им подправлять, мистер Карпентер? Можно?

Карпентер оглядел равнину через переднее, боковые и хвостовое смотровые окна, потом заставил Сэма задрать голову и сквозь колпак кабины внимательно осмотрел небо. Высоко над скалистой грядой, где они были меньше часа назад, кружила черная точка. И пока он смотрел, рядом с ней появились еще две.

— Немного погодя, Скип. Сейчас, по моему, мы тут не одни.

Скип тоже заметил в небе черные точки.

— Снова птеранодоны, мистер Карпентер?

— Боюсь, что да.

Точки, быстро увеличиваясь, превратились в крылатые силуэты с узкими, остроконечными головами. В кабину вошла Марси и тоже внимательно посмотрела на небо. На этот раз ни она, ни Скип не проявили ни малейших признаков испуга.

— Мы снова прыгнем назад, в прошлое, мистер Карпентер? — сбросила Марси.

— Посмотрим, крошка, — ответил он.

Теперь птеранодоны были хорошо видны. Не было сомнения, что их интересует именно Сэм. Другое дело — решатся ли они снова на него напасть. Несмотря на то что трицератанк был укрыт защитным полем, Карпентер все же решил на всякий случай направиться к ближайшей роще. Это была пальметтовая заросль примерно в километре от них. Он прибавил скорость и взялся за ручки управления.

— Вперед, Сэм! — сказал он, чтобы ободрить детей. — Покажем Марси и Скипу, на что ты способен!

Сэм сорвался с места словно старинный паровоз двадцатого века. Его упругие стальные ноги ритмично двигались, копыта из твердого сплава отбивали такт, с громом ударяясь о землю. Однако в скорости Сэму было не сравниться с птеранодонами, и они легко его настигли. Передний круто спикировал в сотне метров впереди, сбросил что — то вроде большого металлического яйца и взмыл ввысь.

Металлическое яйцо оказалось не чем иным, как бомбой. Взрыв оставил такую огромную воронку, что Карпентер еле сумел ее объехать, не опрокинув ящероход. Он тут же прибавил оборотов и перешел на вторую скорость.

— Ну, этим они нас не возьмут, верно, старина? — сказал он.

— Рррррр! — заурчал в ответ Сэм.

Карпентер взглянул на небо. Теперь все птеранодоны кружились прямо у них над головой. Один, два, три — сосчитал он. Три? Вчера их было только два!

— Марси! — возбужденно сказал он. — Сколько всего, вы говорили, там похитителей?

— Трое, мистер Карпентер. Роул, Фритад и Холмер.

— Тогда они все тут. Значит, корабль никем не охраняется. Если только на нем нет экипажа.

— Нет, мистер Карпентер, экипажа нет. Они сами его вели.

Он оторвал взгляд от кружащихся вверху птеранодонов.

— А как вы думаете, ребята, смогли бы вы проникнуть внутрь?

— Запросто, — ответил Скип. — Это списанный военный авианосец со стандартными шлюзовыми камерами — всякому, кто хоть немного разбирается в технике, ничего не стоит открыть их. Поэтому мы с Марси и смогли тогда удрать. Будьте уверены, мистер Карпентер, я это сделаю.

— Хорошо, — сказал Карпентер. — Мы встретим их там, когда они вернутся.

* * *
С помощью Марси рассчитать координаты для скачка во времени было проще простого. Уже через несколько секунд Сэм был готов.

Когда они оказались в пальметтовой рощице, Карпентер включил рубильник. Снова что — то замерцало у них перед глазами. Сэма слегка тряхнуло, и дневной свет превратился в предрассветную тьму. Где — то позади, в пещере у подножья скал, стоял еще один трицератанк, а на подстилке из веток крепко спали еще один Карпентер, еще один Скип и еще одна Марси.

— А далеко назад мы сейчас перепрыгнули, мистер Карпентер? — поинтересовался Скип.

Карпентер включил фары и принялся выводить Сэма из рощицы.

— На четыре часа. Теперь у нас должно хватить времени, чтобы добраться до корабля и устроиться там до возвращения наших приятелей. Может быть, мы попадем туда еще до того, как они отправятся на поиски, если только они не разыскивают нас круглые сутки.

— А что если они найдут нас и в этом времени? — возразила Марси. — Ведь тогда мы снова попадем в такой же переплет?

— Не исключено, крошка. Но все шансы за то, что они нас не нашли. Иначе они бы не стали искать нас потом, верно?

Она с восхищением посмотрела на него.

— Знаете что, мистер Карпентер? Вы ужасно умный.

В устах девочки, которая могла в уме умножить 4.692.438.921 на 828.464.280, этот комплимент кое — чего стоил. Однако Карпентер и виду не показал, что он польщен.

— Надеюсь, ребята, что вы теперь найдете корабль? — сказал он.

— Мы уже на правильном курсе, — ответил Скип. — Я знаю, у меня врожденное чувство направления. Он замаскирован под большое дерево.

Взошло солнце — уже во второй раз в это утро. Как и вчера, размеры и внешний вид Сэма нагоняли страх на разнообразных животных мелового периода, попадавшихся им навстречу. Правда, если бы им повстречался тиранозавр, еще не известно, кто на кого нагнал бы страху. Но тиранозавра они не встретили. К восьми часам они уже были в тех местах, куда накануне попал Карпентер, покинув лесистые холмы.

— Смотрите! — вдруг воскликнула Марси. — Вот дерево, на которое мы залезли, когда удирали от того горбатого чудовища!

— Точно, — отозвался Скип. — Ну и струхнули же мы!

Карпентер усмехнулся.

— Оно, наверное, приняло вас за какое — нибудь новое растение, которого еще ни разу не пробовало. Хорошо, что я вовремя подвернулся, а то оно, пожалуй, расстроило бы себе желудок.

Сначала они уставились на него непонимающими глазами, и он подумал: слишком велика пропасть между двумя языками и двумя мирами, чтобы ее могла преодолеть эта немудреная шутка… Но он ошибся. Сначала расхохоталась Марси, а за ней и Скип.

— Ну, вы даете, мистер Карпентер! — заливалась Макси.

А Сэм тем временем двигался дальше. Местность становилась все более открытой — из крупных растений здесь попадались в основном лишь пальметтовые рощицы и кучки веерных пальм. Далеко справа над горизонтом, и без того затянутым дымкой, курились вулканы. Впереди виднелись горы, вершины которых прятались в мезозойском смоге. Воздух был такой влажный, что на колпаке кабины все время оседали капли воды и скатывались вниз, как в дождь. Вокруг кишели черепахи, ящерицы и змеи, а один раз над головами быстро пролетел настоящий птеранодон.

Наконец они добрались до реки, про которую рассказывала Марси и приближение которой уже давно предвещала все более сырая, топкая почва. Ниже по течению Карпентер впервые в жизни увидел бронтозавра.

Он показал на него детям, и они вытаращили глаза от изумления. Бронтозавр лежал посередине медленно текущей реки. Над водой виднелись только его крохотная голова, длинная шея и часть спины. Шея напоминала стройную, гибкую башню — всю картину портило только то, что она то и дело ныряла в папоротники и камыши, окаймлявшие берег. Несчастное животное было до того велико, что ему, чтобы не умереть с голоду, приходилось кормиться буквально день и ночь напролет.

Карпентер отыскал брод и повел Сэма через реку к противоположному берегу. Здесь земля казалась потверже, но это впечатление было обманчиво: навигационные приборы Сэма показывали, что трясины попадаются здесь еще чаще. («Боже правый, — подумал Карпентер. — Что если бы ребята забрели в такую трясину?») Вокруг в изобилии росли папоротники, под ногами расстилался толстый ковер из низкорослого лавра и осоки. Пальметт и веерных пальм по — прежнему было больше всего, но время от времени стали попадаться гинкго. Одно из них, настоящий гигант, возвышалось больше чем на полсотни метров над землей.

Карпентер в недоумении разглядывал это дерево. В меловой период гинкго росли обычно на высоких местах, а не в низинах. К тому же дереву таких размеров вообще нечего было делать в меловом периоде.

У гинкго — гиганта были и другие странности. Прежде всего у него был слишком толстый ствол. Кроме того, нижняя часть его, примерно до шестиметровой высоты, была разделена на три самостоятельных ствола — они образовывали нечто вроде треножника, на котором покоилось дерево.

И тут Карпентер увидел, что оба его подопечных взволнованно показывают пальцами на то дерево, которое он разглядывал.

— Оно самое! — вскричал Скип. — Это и есть корабль!

— Вот оно что! Не удивительно, что яобратил на него внимание, — сказал Карпентер. — Ну, не ахти как хорошо они его замаскировали. Я даже вижу гнездо для крепления самолета.

— А они не очень старались, чтобы его не было видно с земли, — объяснила Марси. — Главное — как он выглядит сверху. Конечно, если Космическая полиция подоспеет вовремя, она рано или поздно обнаружит его своими детекторами, но по крайней мере на некоторое время такой маскировки хватит.

— Ты как будто не рассчитываешь на то, что полиция подоспеет вовремя.

— Да нет, конечно. Со временем — то они сюда доберутся, но на это понадобится не одна неделя, а может быть, и не один месяц. Их радарной разведке нужно порядочно времени, чтобы выследить путь корабля, к тому же они почти наверняка еще даже не знают, что нас похитили. До сих пор в таких случаях, когда похищали детей из Института, правительство сначала платило выкуп, а уж потом сообщало в Космическую полицию. Конечно, даже после того, как уплачен выкуп и дети возвращены, Космическая полиция все равно приступает к поискам похитителей и рано или поздно находит, где они прятались, но к тому времени их обычно и след простыл.

— Ну что ж, — сказал Карпентер, — я думаю, давно пора кому — нибудь первому их поймать. Как, по — вашему?

* * *
Спрятав Сэма в ближайшей пальметтовой рощице и выключив защитное поле, Карпентер залез под сиденье водителя и вытащил оттуда единственное портативное оружие, которым был снабжен трицератанк, — легкую, но с сильным боем винтовку, которая стреляла парализующими зарядами. Такую винтовку САПО сконструировало специально для своих служащих, чья работа была связана с путешествиями во времени. Перекинув ремень через плечо, Карпентер откинул колпак, вылез на морду Сэма и помог детям спуститься на землю. Все трое подошли к кораблю.

Скип вскарабкался на посадочную стойку, взобрался немного выше по стволу, и через какие — нибудь несколько секунд шлюзовая камера открылась. Скип спустил вниз алюминиевую лестницу.

— Все готово, мистер Карпентер.

Марси оглянулась через плечо на пальметтовую рощицу.

— А Сэм — с ним ничего не случится, как вы думаете?

— Конечно, ничего, крошка, — успокоил ее Карпентер. — Ну, полезай.

Кондиционированный воздух внутри корабля имел примерно такую же температуру, как и в кабине Сэма; освещение было холодным и тусклым.

За внутренним люком шлюзовой камеры короткий коридор вел к стальной винтовой лестнице, которая шла вверх, к жилым палубам, и вниз, в машинное отделение. Карпентер взглянул на часы, которые раньше отвел на четыре часа назад, — было 8:24. Через несколько минут птеранодоны начнут атаковать Сэма, Карпентера, Марси и Скипа в «предыдущем» времени. Даже если тогда похитители сразу после этого направились к кораблю, времени еще достаточно — во всяком случае, хватит на то, чтобы послать радиограмму, а потом приготовить задуманную ловушку. Правда, радиограмму можно будет послать и тогда, когда Роул, Фритад и Холмер будут крепко заперты в своих каютах, но если что — нибудь сорвется, такая возможность может вообще не представиться, так что лучше сделать это сразу же.

— Ну вот что, ребята, — сказал Карпентер. — Закройте шлюз и ведите меня в радиорубку.

Первую часть приказания они исполнили с большой готовностью, но выполнять вторую почему — то не спешили. В коридоре Марси остановилась. Ее примеру последовал и Скип.

— Зачем вам радиорубка, мистер Карпентер? — спросила Марси.

— Чтобы вы могли сообщить наши координаты Космической полиции и сказать им, чтобы они спешили сюда. Надеюсь вы с этим справитесь?

Скип поглядел на Марси, Марси — на Скипа. Потом оба покачали головой.

— Погодите, — с досадой сказал Карпентер. — Ведь вы прекрасно знаете, как это делается. Почему вы делаете вид, что не умеете?

Скип уставился в пол.

— Мы… мы не хотим домой, мистер Карпентер.

Карпентер взглянул в их серьезные лица.

— Но вы должны вернуться домой! Куда же вы еще денетесь?

Они молчали, пряча от него глаза.

— В общем так, — продолжал он через некоторое время. — Если нам удастся поймать Роула, Фритада и Холмера, все прелестно. Мы продержимся здесь, пока не прибудет Космическая полиция, и сдадим их ей. Но если что — нибудь сорвется и мы их не поймаем, у нас по крайней мере останется еще один козырь — та самая радиограмма, которую вы сейчас пошлете. Теперь дальше. Я примерно представляю себе, сколько времени нужно космическому кораблю, чтобы добраться с Марса на Землю. Но я, конечно, не знаю, за сколько времени это могут сделать ваши корабли. Так что скажите — ка мне, через сколько дней Космическая полиция будет здесь, на Земле, после того как получит вашу радиограмму?

— При нынешнем расположении планет чуть больше чем через четверо суток, — сказала Макси. — Если хотите, мистер Карпентер, я могу рассчитать время в точностью до…

— Не надо, достаточно и этого, крошка. А теперь лезь наверх, и ты тоже, Скип. Нечего терять время!

Дети нехотя повиновались. Радиорубка находилась на второй палубе. Кое — какая аппаратура показалась Карпентеру знакомой но большая часть представляла для него совершенную загадку. За огромным, от пола до потолка, иллюминатором открывался вид на доисторическую равнину. Взглянув вниз сквозь фальшивую листву, Карпентер увидел пальметтовую рощицу, где был спрятан Сэм. Он внимательно оглядел горизонт — не возвращаются ли птеранодоны. Но в небе ничего не было видно. А отвернувшись от иллюминатора, он увидел, что в рубке появился кто — то четвертый. Карпентер сбросил с плеча винтовку и почти успел вскинуть ее, когда металлическая трубка в руке этого четвертого издала резкий скрежещущий звук, и винтовка исчезла.

Не веря своим глазам, Карпентер уставился на собственные руки.

4

Человек, появившийся в рубке, был высок и мускулист. Одет он был примерно так же, как Макси и Скип, но побогаче. На его узком лице было написано ровно столько же душевных переживаний, сколько на сушеной груше, а металлическая трубка в его руке была направлена Карпентеру точно между глаз. Не требовалось особых объяснений, чтобы понять: сдвинься Карпентер с места хоть на полшага, и с ним произойдет то же, что и с винтовкой. Впрочем, человек снизошел до того, что сообщил ему:

— Если двинешься — распылю.

— Нет, Холмер! — вскричала Макси. — Не смей его трогать! Он просто помог нам, потому что ему стало нас жалко!

— Постой, крошка, ты же как будто говорила, что их только трое? — сказал Карпентер, не сводя глаз с Холмера.

— Их на самом деле трое, мистер Карпентер. Честное слово! Наверное, третий птеранодон был беспилотный. Они нас перехитрили!

Холмер должен был бы ухмыльнуться, но он не ухмыльнулся. Он заговорил, и в его голосе должно было бы прозвучать торжество, но и этого не было.

— Мы так и думали, приятель, — ты из будущего, — сказал он. — Мы тут устроились довольно давно и знали, что ты не можешь быть из настоящего. А раз так, нетрудно было сообразить, что когда этот твой танк вчера исчез, ты прыгнул во времени или вперед, или назад, и два против одного, что назад. Мы решили рискнуть, предположили, что ты проделаешь то же еще раз, если тебя прижать к стене, и устроили для тебя небольшую ловушку. Мы рассудили, что у тебя хватит ума в нее попасть. И верно — хватило. Я не распыляю тебя прямо сейчас же только потому, что еще не вернулись Роул и Фритад. Я хочу, чтобы они сначала на тебя полюбовались. А потом я тебя распылю, будь уверен. И этих обоих тоже. Нам они больше не нужны.

У Карпентера мороз пробежал по спине. В этих чисто логических рассуждениях было слишком много от самой обыкновенной мстительности. Возможно, птеранодоны чуть ли не с самого начала пытались «распылить» Марси, Скипа, Сэма и его самого, и если бы не защитное поле Сэма, несомненно, так бы и сделали. «Ну ничего, — подумал Карпентер. — Логика — палка о двух концах, и не один ты умеешь ею пользоваться».

— А скоро вернутся твои дружки? — спросил он.

Холмер ответил непонимающим взглядом. И тут Карпентер заметил, что у Холмера в ушах нет сережек.

* * *
Карпентер повернулся к Марси:

— Скажи — ка мне, крошка, если этот корабль упадет на бок, не взорвется ли тут что — нибудь — от изменения положения, например, или от удара о землю? Ответь «да» или «нет», иначе наш приятель поймет, о чем мы говорим.

— Нет, мистер Карпентер.

— А конструкция корабля достаточно прочная? Переборки нас не раздавят?

— Нет, мистер Карпентер.

— А аппаратура в рубке? Она хорошо закреплена? Не упадет на нас?

— Нет, мистер Карпентер.

— Хорошо. Теперь постарайтесь вместе со Скипом как можно незаметнее подвинуться вон к той стальной колонне в центре. Когда корабль начнет валиться, хватайтесь за нее и держитесь изо всех сил.

— Что он тебе говорит, девчонка? — резко спросил Холмер.

Марси показала ему язык.

— Так я тебе и сказала!

Очевидно, способность принимать хладнокровно взвешенные решения, руководствуясь исключительно строгой логикой, отнюдь не сопровождалась способностью соображать быстро. Только в эту минуту десентиментализированный марсианин понял, что из всех присутствующих лишь у него одного нет сережек.

Он полез в небольшую сумку, висевшую у него на поясе, достал оттуда пару сережек и начал одной рукой надевать их, продолжая держать в другой распылитель, нацеленный Карпентеру в лоб. Карпентер нащупал большим пальцем правой руки крохотные выпуклости на управляющем перстне, надетом на его указательный палец, отыскал нужные и нажал на них в нужной последовательности. Внизу, на равнине, из пальметтовой рощицы показалась тупоносая морда Сэма.

Карпентер сосредоточился и начал мысленно передавать по телепатическому каналу, который теперь соединил его мозг с крестцовым нервным центром Сэма:

— Сэм, убери рогопушки и включи защитное поле вокруг колпака кабины.

Сэм выполнил приказ.

— Теперь отступи назад, разбегись как следует, упрись в посадочную стойку справа от тебя и вышиби ее. А потом удирай во все лопатки!

Сэм выполз из рощицы, развернулся и рысью пробежал сотню метров по равнине. Потом он снова развернулся, готовясь к предстоящей атаке, и медленно двинулся вперед, а затем переключился на вторую передачу. Его топот превратился в громовые раскаты, которые проникли сквозь переборки в радиорубку. Холмер, который наконец вставил в уши сережки, вздрогнул и шагнул к иллюминатору.

К этому времени Сэм уже несся к кораблю, как таран. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что произойдет дальше.

Холмер имел не меньше семи пядей во лбу. Но иногда лишний ум не менее опасен, чем скудоумие. Так было и на этот раз. Позабыв о Карпентере, марсианин повернул рычажок справа от иллюминатора. Толстое небьющееся стекло скользнуло вбок, в стену. Марсианин высунулся наружу и направил свой распылитель вниз. В то же мгновение Сам врезался в посадочную стойку, и Холмер пулей вылетел в раскрытый иллюминатор.

Дети уже вцепились в колонну. Сделав отчаянный прыжок, Карпентер присоединился к ним.

— Держись, ребята! — крикнул он и повис на колонне.

Сначала корабль кренился медленно, потом начал падать все быстрее. В такие моменты лесорубы обычно кричат: «Пошел!» На этот раз кричать было некому, что не помешало гинкго благополучно завершить падение. На многие километры вокруг попрятались ящерицы, зарылись в землю черепахи, застыли, разинув рот, зауроподы. «БУММММ!» Карпентера вместе с детьми оторвало от колонны, но он ухитрился обхватить их и смягчить их падение своим телом.

От удара о переборку спиной у него перехватило дыхание. И все погрузилось во тьму.

* * *
Через некоторое время у него в глазах посветлело. Он увидел лицо Марси, парящее над ним, наподобие маленькой бледной луны. Ее глаза были как осенние астры после первого заморозка.

Она расстегнула ему воротник и, плача, гладила его щеки. Он улыбнулся ей, с трудом поднялся на ноги и огляделся. В радиорубке ничего не изменилось, но выглядела она как — то странно. Потом он понял: это оттого, что он стоит не на палубе, а на переборке. К тому же он все еще был сильно оглушен.

— Я боялась, что вы умерли, мистер Карпентер! — сквозь слезы говорила Макси.

Он взъерошил ее лютиковые волосы.

— Что, здорово я тебя обманул?

Через дверь, теперь оказавшуюся в горизонтальном положении, в рубку вошел Скип, держа в руках небольшой контейнер. При виде Карпентера лицо его осветилось радостью.

— Я пошел за укрепляющим газом, но, похоже, он вам уже не понадобится. Ну и рад же я, что с вами ничего не случилось, мистер Карпентер!

— С вами, кажется, тоже? — спросил Карпентер и с облегчением услышал утвердительный ответ. Все еще немного оглушенный, он взобрался по плавно изогнутой переборке к иллюминатору и выглянул наружу. Сэма нигде не было видно. Вспомнив, что канал телепатической связи все еще включен, Карпентер приказал трицератанку вернуться, а потом вылез через иллюминатор, спустился на землю и отправился искать тело Холмера. Поиски оказались безуспешными. Карпентер решил было, что Холмер остался жив и скрылся в лесу. Но потом он наткнулся на одну из трясин, которыми изобиловала местность. При виде ее взбаламученной поверхности он содрогнулся. Ну ладно — во всяком случае, теперь он знает, чьи это останки. Вернее, чьи это были останки.

В это время показался Сэм. Он приблизился тяжелой рысью, обогнув трясину, вовремя замеченную его навигационными приборами. Карпентер похлопал ящероход по голове, на которой не осталось ни малейших следов от недавнего столкновения с посадочной стойкой, потом выключил телепатическую связь и вернулся в корабль. Марси и Скип стояли у иллюминатора и не сводили глаз с неба. Карпентер повернулся и тоже посмотрел вверх. Над горизонтом виднелись три темных пятнышка.

Тут в голове у него окончательно прояснилось, он схватил обоих детей в охапку и помог им спуститься на землю.

— Бегите к Сэму! — крикнул он. — Скорее!

Сам он бросился вслед, но, несмотря на свои длинные ноги, не мог за ними угнаться. Они успели добежать до ящерохода и карабкались в кабину, а он не пробежал еще и полпути. Птеранодоны были уже близко — он видел на земле их тени, быстро его настигавшие. Но он не заметил под ногами небольшую черепаху, которая изо всех сил старалась убраться у него с дороги. Он споткнулся об нее и растянулся на земле.

Подняв голову, он увидел, что Марси и Скип уже захлопнули колпак Сэма. А через секунду он оцепенел от ужаса: ящероход исчез!

И вдруг на землю легла еще одна тень — такая огромная, что она поглотила птеранодонов.

Карпентер повернулся на бок и увидел космический корабль — он опускался на равнину, словно какой — то внеземной небоскреб. В то же мгновение из его верхней части вылетели три радужных луча. «ПФФФТ! ПФФФТ! ПФФФТ!» И все три птеранодона исчезли.

Небоскреб грузно приземлился, открыл люки размером с парадный подъезд и выкинул трап шириной с тротуар Пятой авеню. Из люка по трапу двинулась Подмога. Карпентер взглянул в другую сторону и увидел, что Сэм снова появился на том самом месте, где исчез. Колпак откинулся, и из кабины показались Марси и Скип в клубах голубоватого дыма.

Карпентер понял, что произошло, и про себя навсегда распрощался с двадцать вторым веком.

* * *
Дети подбежали к нему в тот момент, когда командующий Подмогой выступил перед фронтом своего войска. Оно состояло из шести рослых марсиан в пурпурных тогах, с суровыми лицами и распылителями в руках. Командир был еще более рослым, в еще более пурпурной тоге, с еще более суровым лицом, а в руке у него было нечто вроде волшебной палочки, какие бывают у фей. Он окинул Карпентера недобрым взглядом, потом таким же недобрым взглядом окинул обоих детей.

Дети помогли Карпентеру подняться на ноги. Не то чтобы он физически нуждался в помощи — просто он был ошарашен стремительной сменой событий и слегка растерялся. Макси плакала.

— Мы не нарочно сломали Сэма, мистер Карпентер, — глотая слова от волнения, говорила она. — Но, чтобы спасти вам жизнь, оставалось только одно прыгнуть назад на четыре дня, два часа, шестнадцать минут и три и три четверти секунды, пробраться на борт корабля похитителей и дать радиограмму Космической полиции. Иначе они не поспели бы вовремя. Я сообщила им, что вы попали в беду и чтобы у них были наготове радугометы. А потом, как раз когда мы хотели вернуться в настоящее, у Сэма сломался временной двигатель, и Скипу пришлось его чинить, а потом Сэм все равно перегорел. Простите нас, пожалуйста, мистер Карпентер! Теперь вы больше никогда не сможете вернуться в 79.062.156 год, и увидеть мисс Сэндз, и…

Карпентер похлопал ее по плечу.

— Ничего, крошка. Все в порядке. Вы правильно сделали, и я вами горжусь.

Он восхищенно покрутил головой.

— Это же надо было все так точно рассчитать!

Улыбка пробилась сквозь слезы, и слезы высохли.

— Я… я же неплохо считаю, мистер Карпентер.

— А рубильник включил я! — вмешался Скип. — И временной двигатель починил тоже я, когда он сломался!

Карпентер усмехнулся.

— Знаю, Скип. Вы оба просто молодцы.

Он повернулся к рослому марсианину с волшебной палочкой в руках и заметил, что тот уже вдел в уши сережки.

— Я полагаю, что столь же обязан вам, как и Марси со Скипом, — сказал Карпентер. — И я весьма признателен. А теперь мне, боюсь, придется просить вас еще об одном одолжении — взять меня с собой на Марс. Мой ящероход перегорел, и отремонтировать его могут только специалисты, да и то лишь в сверхсовременной мастерской со всеми приспособлениями. Из этого следует, что я лишен всякой возможности связаться с временем, из которого сюда прибыл, или в него вернуться.

— Мое имя Гаутор, — сказал рослый марсианин и повернулся к Марси. — Изложи мне со всей краткостью, на какую ты способна, все, что произошло начиная с твоего прибытия на эту планету и до настоящего момента.

Марси повиновалась.

— Так что вы видите, сэр, — закончила она, — помогая Скипу и мне, мистер Карпентер оказался в очень тяжелом положении. Вернуться в свое время он не может, выжить в этом времени — тоже. Мы просто вынуждены взять его с собой на Марс, и все.

* * *
Гаутор ничего не ответил. Он небрежным жестом поднял свою волшебную палочку, направил ее на лежащий корабль похитителей и повернул рукоятку. Палочка загорелась яркими зелеными и синими огнями. Через несколько секунд из небоскреба вылетел радужный сноп огня, упал на корабль похитителей, и с кораблем произошло то же, что и с тремя птеранодонами. Гаутор повернулся к своим людям.

— Проводите детей на борт полицейского крейсера и обеспечьте им должный уход.

Потом он повернулся к Карпентеру.

— Правительство Большого Марса выражает вам признательность за оказанную услугу — спасение двух его будущих бесценных граждан. Я благодарю вас от его имени. А теперь, мистер Карпентер, прощайте.

Гаутор отвернулся. Макси и Скип бросились к нему.

— Вы не можете его здесь оставить! — вскричала Марси. — Он погибнет!

Гаутор дал знак двоим марсианам, к которым только что обращался. Они прыгнули вперед, схватили детей и поволокли их к кораблю — небоскребу.

— Погодите, — вмешался Карпентер, несколько озадаченный новым поворотом событий, но не потерявший присутствия духа. — Я не умоляю о спасении моей жизни, но если вы примете меня в свое общество, я могу принести вам кое — какую пользу. Я могу, например, научить вас путешествовать во времени. Могу…

— Мистер Карпентер, если бы мы хотели путешествовать во времени, мы бы давным — давно этому научились. Путешествие во времени — занятие для глупцов. Прошлое уже случилось, и изменить его нельзя. Так стоит ли пытаться? Что же касается будущего — нужно быть идиотом, чтобы стремится узнать, что будет завтра.

— Ну ладно, — сказал Карпентер, — тогда я не буду изобретать путешествие во времени, буду держать язык за зубами, жить тихо — спокойно и стану примерным гражданином.

— Не станете, мистер Карпентер, и вы сами это прекрасно знаете. Для этого вас нужно десентиментализировать. А по выражению вашего лица я могу сказать, что вы никогда добровольно на это не согласитесь. Вы скорее останетесь здесь, в вашем доисторическом прошлом, и здесь погибнете.

— Раз уж на то пошло, пожалуй, я так и сделаю, — ответил Карпентер. — Даже тиранозавр в сравнении с вами — просто филантроп, а уж все остальные динозавры, и ящеротазовые, и птицетазовые, не в пример человечнее. Но, мне кажется, есть одна простая вещь, которую вы могли бы для меня сделать без особого ущерба для своего десентиментализированного душевного спокойствия. Вы могли бы дать мне какое — нибудь оружие взамен того, что уничтожил Холмер.

Гаутор покачал головой.

— Как раз этого я и не могу сделать, мистер Карпентер, потому что оружие легко может быть обнаружено вместе с вашими останками, и тем самым на меня ляжет ответственность за анахронизм. Один такой анахронизм уже отчасти на моей совести — труп Холмера, который мы не можем извлечь. Я не хочу рисковать и брать на себя новую ответственность. Как вы думаете, почему я уничтожил корабль похитителей?

— Мистер Карпентер! — крикнул Скип с трапа, по которому его с сестрой волокли двое марсиан. — Может быть, Сэм не совсем перегорел? Может быть, у него еще хватит сил хотя бы послать назад банку зайчатины?

— Боюсь, что нет, Скип, — крикнул в ответ Карпентер. — Но ничего страшного, ребята. Не беспокойтесь за меня — я перебьюсь. Животные всегда меня любили, а ведь ящеры — тоже животные. Может быть, и они меня полюбят?

— О, мистер Карпентер, — прокричала Марси, — мне ужасно жаль, что все так вышло. Почему вы не взяли нас с собой в ваш 79.062.156 год? Мы все время этого хотели, только боялись сказать.

— Да, надо бы мне так сделать, крошка, надо бы…

В глазах у него все вдруг расплылось, и он отвернулся. Когда же он снова взглянул в ту сторону, двое марсиан уводили Марси и Скипа в шлюзовую камеру. Он помахал рукой.

— Прощайте, ребята! — крикнул он. — Я никогда вас не забуду!

Марси сделала последнюю отчаянную попытку вырваться. Еще немного — и это бы ей удалось. В ее глазах, похожих на осенние астры, утренней росой блестели слезы.

— Я люблю вас, мистер Карпентер! — успела она прокричать перед тем, как скрылась из виду. — Я буду любить вас всю жизнь!

Двумя ловкими движениями Гаутор вырвал сережки из ушей Карпентера, потом вместе с остальными марсианами поднялся по трапу и вошел в корабль.

«Вот тебе и Подмога», — подумал Карпентер. Парадный подъезд захлопнулся. Небоскреб дрогнул, величественно поднялся в воздух и некоторое время парил над Землей. Наконец, отбросив слепящий поток света, он устремился в небо, взвился к зениту и превратился в звездочку. Это не была падающая звезда и все — таки Карпентер загадал желание.

— Желаю вам обоим счастья, — сказал он. — И желаю, чтобы они не смогли отнять у вас сердце, потому что уж очень хорошие у вас сердца.

Звездочка поблекла, замерцала и исчезла. Он остался один на обширной равнине.

Земля дрогнула. Повернувшись, он увидел, что справа, рядом с тремя веерными пальмами, движется что — то большое и темное. Через мгновение он различил гигантскую голову и массивное, прямостоящее туловище. Два ряда саблевидных зубов сверкнули на солнце, и он невольно сделал шаг назад.

Это был тиранозавр.

5

Ящероход, даже если он сломан, — все же лучше, чем ничего. И Карпентер помчался к Сэму. Забравшись в кабину и захлопнув колпак, он смотрел, как приближается тиранозавр. Было ясно, что хищник заметил Карпентера и теперь направляется прямо к Сэму. Защитное поле кабины было выключено Марси со Скипом, и Карпентер представлял собой довольно — таки легкую добычу. Однако он не спешил убраться в каюту, потому что Марси и Скип оставили выдвинутыми рогопушки. Навести их теперь было невозможно, но стрелять они все еще могли. Если бы тиранозавр подошел на нужное расстояние, то его, может быть, удалось бы на некоторое время вывести из строя парализующими зарядами. Правда, пока что тиранозавр приближался под прямым углом к направлению, куда смотрели рогопушки, но все еще оставалась надежда на то, что прежде чем напасть, он окажется перед ними, и Карпентер решил выждать.

Он низко пригнулся на сиденье, готовый нажать на спуск. Кондиционер не работал, и в кабине было жарко и душно. К тому же в воздухе стоял едкий запах горелой изоляции. Карпентер заставил себя не обращать на это внимание и сосредоточился.

Тиранозавр был уже так близко, что можно было разглядеть его атрофированные передние ноги. Они свисали с узких плеч чудовища, словно высохшие лапки какого — то другого существа, раз в десять меньшего. Над ними, в добрых семи метрах от земли, на шее толщиной со ствол дерева возвышалась гигантская голова: под ними уродливый торс, расширяясь книзу, переходил в задние ноги. Мощный хвост волочился позади, и треск ломающихся под его тяжестью кустов сопровождал громовые удары, которые раздавались всякий раз, когда на землю ступала огромная лапа с птичьим когтем на конце. Карпентер должен был бы оцепенеть от ужаса — он никак не мог понять, почему ему не страшно.

В нескольких метрах от трицератанка тиранозавр остановился, и его приоткрытая пасть разинулась еще шире. Полуметровые зубы, торчавшие из челюстей, могли сокрушить лобовой колпак Сама как бумажный, и, по всей видимости, именно это чудовище и собиралось вот — вот сделать. Карпентер приготовился поспешно ретироваться в каюту, но в самый страшный момент тиранозавру как будто не понравилось выбранное им направление атаки, и он начал приближаться к ящероходу спереди, предоставляя Карпентеру долгожданную возможность. Его пальцы легли на первую из трех спусковых кнопок, но не нажали ее. «Почему же все — таки мне совсем не страшно?» — пронеслось в его голове.

Он взглянул сквозь колпак на чудовищную голову. Огромные челюсти продолжали раскрываться все шире. Вот уже вся верхняя часть черепа поднялась вертикально. Карпентер не поверил своим глазам — над нижним рядом зубов показалась еще одна голова, на этот раз отнюдь не чудовищная, и посмотрела на него ясными голубыми глазами.

— Мисс Сэндз! — выдохнул он и чуть не свалился с водительского сиденья.

* * *
Придя в себя, он откинул колпак, вышел на тупоносую морду Сэма и любовно похлопал тиранозавра по брюху.

— Эдит! — сказал он ласково. — Эдит, милочка, это ты!

— Вы целы, мистер Карпентер? — крикнула сверху мисс Сэндз.

— Вполне, — ответил Карпентер. — Ну и рад же я вас видеть, мисс Сэндз!

Рядом с ее головкой показалась еще одна — знакомая каштановая голова Питера Детрайтеса.

— А меня вы тоже рады видеть, мистер Карпентер?

— Еще бы, Пит, приятель!

Мисс Сэндз выдвинула из нижней губы Эдит трап, и оба спустились вниз. Питер Детрайтес тащил за собой буксирный трос, который тут же принялся прицеплять к морде Сэма и к хвосту Элит. Карпентер помогал ему.

— А откуда вы узнали, что мне пришлось туго? — спросил он. — Ведь я ничего не посылал.

— Сердце подсказало, — ответил Питер Детрайтес и повернулся к мисс Сэндз. — Ну, у нас все, Сэнди.

— Что ж, тогда поехали, — откликнулась мисс Сэндз. Она взглянула на Карпентера и быстро опустила глаза. — Если, конечно, вы уже покончили со своим заданием, мистер Карпентер.

Теперь, когда первое радостное возбуждение схлынуло, он почувствовал, что снова, как и прежде, совсем теряется в ее присутствии.

— Покончил, мисс Сэндз, — сказал он, обращаясь к левому карману ее куртки. — И вы не поверите, как все обернулось!

— Ну, не знаю. Бывает, самые невероятные вещи на поверку оказываются самыми правдоподобными. Я приготовлю вам что — нибудь поесть, мистер Карпентер.

Она легко поднялась по лестнице. Карпентер последовал за ней, а за ним — Питер Детрайтес.

— Я сяду за руль, мистер Карпентер, — сказал он. — Похоже, что вы порядком измотаны.

— Так оно и есть, — признался Карпентер.

Спустившись в каюту Эдит, он рухнул на койку. Мисс Сэндз зашла в кухонный отсек, поставила воду для кофе и достала из холодильника ветчину. Питер Детрайтес, оставшийся наверху, в кабине, захлопнул колпак, и Эдит тронулась.

Питер был прекрасным водителем и готов был сидеть за рулем день и ночь. И не только сидеть за рулем — он мог бы с закрытыми глазами разобрать и собрать любой ящероход. «Странно, почему они с мисс Сэндз не влюбились друг в друга? — подумал Карпентер. — Они оба такие милые, что им давно следовало бы это сделать». Конечно, Карпентер был рад, что этого не произошло, хотя ему — то от этого было не легче.

А почему они ни слова не сказали о корабле Космической полиции? Ведь не могли же они не видеть, как он взлетает…

Эдит не спеша двигалась по равнине в сторону холмов. Через иллюминатор было видно, как за ней ковыляет Сэм. В кухоньке мисс Сэндз резала ветчину. Карпентер засмотрелся на нее, пытаясь отогнать печаль, навеянную расставанием с Марси и Скипом. Его взгляд остановился на ее стройных ногах, тонкой талии, поднялся выше, к медно — красным волосам, задержавшись на мгновение на шелковистом пушке, который покрывал ее шею под короткой стрижкой. Странно, что с возрастом волосы всегда темнеют…

Карпентер неподвижно лежал на койке.

— Мисс Сэндз, — сказал он вдруг. — Сколько будет 499.999.991 умножить на 8.003.432.111?

— 400.171.598.369.111.001.

Мисс Сэндз вдруг вздрогнула. А потом продолжала резать ветчину.

* * *
Карпентер медленно сел и спустил ноги на пол. У него сжалось сердце и перехватило дыхание.

Возьмите двух одиноких детишек. Один из них гений по части математики, другой — по части техники. Двое одиноких детишек, которые за всю свою жизнь не знали, что такое быть любимыми. Перевезите их на другую планету и посадите в ящероход, который при всех своих достоинствах — всего лишь чудесная огромная игрушка. Устройте для них импровизированный пикник в меловом периоде и приласкайте их впервые в жизни. А потом отнимите у них все это и в то же время оставьте им сильнейший стимул к возвращению — необходимость спасти человека. И при этом сделайте так, чтобы спасая его жизнь, они могли — в ином, но не менее реальном смысле слова — спасти свою.

Но 79.062.156 лет! 75.000.000 километров! Это невозможно! А почему?

Они могли тайком построить машину времени в своей подготовительной школе, делая вид, что готовятся к десентиментализации; потом, как раз перед тем, как начать принимать десентиментализирующий препарат, они могли войти в машину и совершить скачок в далекое будущее.

Правда, такой скачок должен был бы потребовать огромного количества энергии. Правда, картина, которую они увидели бы на Марсе, прибыв в будущее, не могла не потрясти их до глубины души. Но это были предприимчивые дети — достаточно предприимчивые, чтобы использовать любой значительный источник энергии, оказавшийся под рукой, и чтобы выжить при нынешнем климате и в нынешней атмосфере Марса до тех пор, пока не отыщут одну из марсианских пещер с кислородом. А там о них должны были бы позаботиться марсиане, которые научили бы их всему, что нужно, чтобы они смогли сойти за уроженцев Земли в одном из куполов — колоний. Что же касается колонистов, то те вряд ли стали бы задавать лишние вопросы, потому что были бы счастливы увеличить свою скудную численность еще на двух человек. Дальше детям оставалось бы только терпеливо ждать, пока они вырастут и смогут заработать на поездку на Землю. А там им оставалось бы только получить нужное образование и стать палеонтологами.

Конечно, на все это понадобилось бы много лет. Но они должны были предвидеть это и рассчитать свой прыжок во времени так, чтобы прибыть заранее и к 2156 году все успеть. И этого запаса времени только — только хватило: мисс Сэндз работает в САПО всего три месяца, а Питер Детрайтес устроился туда месяцем позже. По ее рекомендации, разумеется.

Они просто шли кружным путем, вот и все. Сначала 75.000.000 километров до Марса в прошлом; потом 79.062.100 лет до нынешнего Марса; снова 75.000.000 километров до нынешней Земли — и наконец, 79.062.156 лет в прошлое Земли.

Карпентер сидел на койке, пытаясь собраться с мыслями.

Знали ли они, что это они будут мисс Сэндз и Питер Детрайтес? — подумал он. Наверное, знали — во всяком случае, именно на это они рассчитывали, потому и взяли себе такие имена, когда присоединились к колонистам. Получается парадокс, но не очень страшный, так что и беспокоиться об этом нечего. Во всяком случае, новые имена им вполне подошли.

Но почему они вели себя так, как будто с ним незнакомы?

Так ведь они и были незнакомы, разве нет? А если бы они рассказали ему всю правду, разве он бы им поверил?

Конечно, нет.

Впрочем, все это ничуть не объясняло, почему мисс Сэндз так его не любит.

А может быть, дело совсем не в этом? Может быть, она так держится с ним потому же, почему и он так с ней держится? Может быть, и она так же боготворит его, как он ее, и так же теряется при нем, как и он при ней? Может быть, она старается по возможности на него не смотреть, потому что боится выдать свои чувства, пока он не узнает, кто она такая?

Все расплылось у него перед глазами.

* * *
Каюту заполнял ровный гул моторов Эдит. И довольно долго ничто больше не нарушало тишины.

— В чем дело, мистер Карпентер? — неожиданно сказала мисс Сэндз. — Заснули?

И тогда он встал. Она повернулась к нему. В глазах ее стояли слезы, она смотрела на него с нежностью и обожанием — точно так же, как смотрела прошлой ночью, 79.062.156 лет назад, у мезозойского костра в верхнемеловой пещере. «Да если вы скажете ей, что ее любите, она бросится вам на шею — вот увидите!»

— Я люблю тебя, крошка, — сказал Карпентер.

И она бросилась ему на шею.

Происхождение видов

1

Потерпевшим аварию средством передвижения, к которому торопился Фаррел, был завалившийся на бок в сосновом подлеске шерстистый мамонтмобиль — несколько больший по размерам, чем реальное животное, — с блестящими бивнями пушек; точное подобие до самых малозначительных деталей. Но даже если бы Фаррел оказался здесь по другому делу и не следовал от точки входа по точно намеченному маршруту, он все равно мгновенно узнал бы в этом муляже машину двух служащих МПО, ради спасения которых он отправился на поиски в эпоху Верхнего Палеолита.

Нахмурившись, он направил свой мамонтмобиль в глубь рощицы, потом открыл ушной люк, спустил лестницу Якоба и сошел на грунт. Удостоверившись, что парализатор удобно укреплен на правом бедре, Фаррел осторожно приблизился к упавшему палеонтоходу. Плотный и тяжелый материал, имитирующий шерсть и скрывающий под собой крепкий стальной корпус, был прорван в нескольких местах, а в районе правого бедра мобиля виднелась дыра с оплавленными краями размером с серебряный доллар. Ушной люк был взломан снаружи и криво свисал на одной петле.

Забравшись по гибкому пушкохоботу на морду мобиля, Фаррел заглянул в кокпит. Резкий характерный запах немедленно ударил ему в ноздри. Такой запах мог происходить только из одного источника — от безнадежно сгоревшего энергоблока. Было совершенно ясно, что то, что прожгло дыру в бедренной броне мамонтмобиля, нашло свою цель и внутри аппарата.

Ощущая, как растет в нем тревога, Фаррел пробрался в кокпит. Пульт управления, автомат расчета ретро — координации и панели люмиллюзатора были разбиты, размозжены безо всякой надежды на восстановление каким — то увесистым и тупым орудием. Покрытия сидений пилотов были разодраны в клочья. Пригнувшись, Фаррел протиснулся сквозь маленький люк позади сидений пилотов в тесную кабину.

Покрывала с подвесных коек сброшены на пол, пищевой блок вскрыт и полностью очищен от содержимого, ящик с ремонтным комплектом перевернут и детали из него были выброшены. Отсеки с одеждой также грубо вскрыты и теперь хранившаяся в них одежда — по большей части женская — валялась повсюду.

Кто это побывал здесь — тинейджеры — вандалы каменного века?

Фаррел так не думал. По его мнению, это было дело рук взрослых — взрослых кроманьонцев, скорее всего. В окрестностях еще можно было встретить разрозненные группы неандертальцев, но этот вид уже был близок к вымиранию.

Но ни то, ни другое не объясняло дыру с оплавленными краями, проделанную в бедре мамонтмобиля.

Включив закрепленный на бедре фонарь, Фаррел принялся тщательно обследовать кабину; первым делом он направил луч фонаря в сторону двигательного отсека, где располагался энергоблок. Энергоблок сгорел так, что не оставалось никакой надежды отремонтировать его ни своими силами, ни в ангаре. Попавший в блок заряд был настолько мощным, что от жара останки энергоблока попросту расплавились.

Возвратившись в кокпит, Фаррел выбрался через ушной люк на морду мамонтмобиля и оттуда, с возвышающегося черепа аппарата, как со смотровой площадки, изучил окрестности. Сосновая роща представляла собой часть растительного покрова просторного плато, которое впоследствии станет известным как южное центральное плато Франции. На востоке можно было различить гряды молодых пока еще гор. К югу и западу плато полого уходило вдаль, теряясь в дымке тумана. На севере, хотя это направление сейчас было недоступно взгляду из — за деревьев, находился сверкающий щит медленно отступающего ледника. Фаррел ощущал чистую сладкую прохладу льда и снега.

Опустив глаза, он внимательнее всмотрелся в просвет между деревьями. Что это, не нога ли в ботинке виднеется в сумрачной тени под одной из сосен?

Фаррел спустился с широкого черепа аппарата и двинулся в сторону обутой в ботинок ноги, чтобы получше ее изучить. Следовало соблюдать осторожность — где — нибудь неподалеку запросто мог бродить старина саблезуб. Или Canis dirus — дикие собаки. Или гигантские ленивцы — Meladon и Megatherium. Или даже сам господин Шерстистый Мамонт собственной персоной.

Ботинок с ногой имел продолжение в виде тела. Тело имело руки и ноги, а также торс, увенчанный головой. Затылок был размозжен мощным ударом и через образовавшуюся дыру кто — то выгреб из черепа весь мозг.

По фотографиям из официального архива МПО, предоставленным для изучения перед началом спасательной операции, Фаррел опознал несчастного как профессора Ричардса. Господи, какое зверство! Оставалось надеяться, что мисс Ларкин, секретаршу профессора, не постигла та же мучительная участь. Фаррел внимательно изучил рощу вокруг, но нигде не обнаружил и следа девушки. Возможно, напавшие на мамонтмобиль забрали мисс Ларкин с собой в качестве пленницы.

Он никогда не видел мисс Ларкин лично, но в тех же официальных архивах МПО, по которым он познакомился с личностью профессора Ричардса, было и резюме, переданное мисс Ларкин менеджеру по кадрам перед поступлением на работу в Международное палеонтологическое общество, на основании которого она, без сомнения, была принята на работу незамедлительно. На кассете с ее резюме можно было увидеть мисс Ларкин сиделкой с ребенком; занимающуюся делами по хозяйству; умело летящую вниз на лыжах с горы по заснеженному склону; следующую на работу в аккуратном деловом синем костюмчике; погруженную в печатание документов за экраном компьютера в просторном полном деловой активности офисе; достойно ведущую беседу со своими подругами в бизнес — клубе; идущую к воскресной службе в церковь — короче говоря, увидеть девушку, проводящую время за делами достойнейшими из всех достойных дел, которыми только можно было занять себя, что без сомнения могло характеризовать ее как во всех отношениях приятную, чистоплотную стопроцентную чистокровную американку. Всю свою жизнь Фаррел разыскивал среди морей и океанов своих странствий такую приятную и чистоплотную американскую девицу; теперь мысль о том, что, едва разыскав следы такой, он может запросто ее потерять среди лесной чащи Верхнего Палеолита, была для него невыносима.

Господи! Он от души надеялся на то, что неандертальцы, захватившие мисс Ларкин в плен, не причинили ей вреда. Потому что разбойниками могли быть только неандертальцы — в этом не было никаких сомнений. Известно было, что кроманьонцы тоже охотились на шерстистых мамонтов; но пробивать человеку череп и поедать его мозги было в обычае только у неандертальцев.

Довольно скоро он сумел отыскать среди следов неуклюжих лап древних охотников несколько следов маленьких туфелек с острыми мысками, несомненно принадлежащих мисс Ларкин. Было ясно, что девушку захватили в плен, хотя для чего это было сделано, он так и не смог понять. Мисс Ларкин была выдающейся и, без сомнения, очень красивой девушкой; однако вкусы мужчин и их отношение к женским прелестям в огромной степени определялись размерами и видом тех особ женского пола, с которыми им приходилось общаться всю жизнь, и средний неандерталец скорее всего мог посчитать девушку из двадцать первого века, пусть даже богинеподобной наружности, настолько же привлекательной, насколько привлекательной, например, Фаррелу могла показаться покрытая шерстью обезьяниха.

Конечно, он понимал, что столкнулся тут с чем — то еще, не имеющим отношения к неандертальцам. Культурный всплеск мустьерской эпохи наградил человечество искусством добывать и поддерживать огонь, орудовать дубиной и копьем с каменным наконечником, однако, насколько это было известно Фаррелу, никто и никогда не слышал, чтобы в эту эпоху в древнем мире имелось оружие настолько мощное, что могло проделать дыру в борту шерстистого мамонтмобиля. Без сомнения, здесь он имел дело с некой третьей силой, явившейся либо из собственного времени Фаррела, либо из последующих времен. Как бы там ни было, именно эти таинственные пришельцы были ответственны за пленение мисс Ларкин.

Перед тем как покинуть сосновую рощу и отправиться дальше, Фаррел выкопал для профессора Ричардса неглубокую могилу и произнес над ним несколько слов. После этого отправил со своего мамонтмобиля по межвременному передатчику с односторонней связью назад в будущее короткий отчет о случившемся, адресовав его МПО. По причине сопротивления потока времени потенциальной возможности парадоксов, он смог появиться в прошлом лишь через три часа после появления здесь предыдущего мамонтмобиля; сейчас, предполагая, что его поиски заняли не слишком много времени и что охотники — неандертальцы уже успели убраться из сосновой рощи, его и мисс Ларкин могло разделять не более двух часов пешего пути. Фаррел взглянул на свой хронометр с автоматической настройкой на локальное время: 15:10. Донаступления темноты он легко сможет нагнать разбойников.

Один исследователь погиб, один похищен местным племенем, с горечью отметил он про себя, тронув мамонтмобиль с места и направляя его к полоске недалеких гор. Что толкает на риск таких людей, как профессор Ричардс? Неужели только то, что он откопал в слоях ориньякской культуры артефакт, по всем правилам не имеющий к ней никакого отношения, заставило профессора предпринять путешествие в Верхний Палеолит? Перед тем как отправиться в путь, Фаррел внимательно изучил найденный профессором Ричардсом артефакт и должен был согласиться, что ни структура материала, из которого состоял артефакт, ни качество его изготовления никак не соответствовали ориньякской эпохе; однако же при этом, по его стойкому убеждению, насколько бы странной и загадочной не казалась найденная профессором Ричардсом статуэтка, она ни в коем случае не стоила сил и средств, затраченных на исследовательскую экспедицию на 30 000 лет назад в прошлое.

Но, конечно, не Фаррелу было на это жаловаться. Ведь как бы там ни было, если бы на свете не существовало таких чудаков — палеонтологов, как профессор Ричардс, такие бы отличные парни, профессиональные следопыты, как Фаррел, оказались бы не у дел.

2

Внизу, на равнине, наступающая весна принесла с собой буйное цветение, но на склонах и вершинах гор зима еще цепко держалась за свои права. Казалось, что в своем отступлении на север ледник словно бы оставил часть себя позади, и в некотором смысле так оно и было.

Зеленая масса характерного для плейстоцена плато тут и там оживлялась дубовыми рощами, елью, орешником, буком и приморской сосной, прозрачная голубизна небес кайнозойской эры была украшена кудрявостью разбросанных легких облачков. Этнологический вездеход типа «Каменный Век — Ранний — Средний — Поздний периоды — Исследовательские Походы», предоставленный МПО в распоряжение Фаррела, был последней модели и ввиду этого отзывался на ласковую кличку Саломея. За время недолгого пребывания во внутренности вездехода Фаррел успел влюбиться в Саломею, приучившись мысленно обращаться к машине как к существу женского пола. Пока Саломея валко продвигалась по простору плато, Фаррел неторопливо обозревал окрестности сквозь лицевую пластину ее «черепа», изготовленного из новейшего сплава, прозрачного изнутри и предоставляющего отличную видимость в любом направлении. Поездка в кокпите Саломеи напоминала путешествие в паланкине, укрепленном на спине слона, за тем исключением, что система чутких гидроамортизаторов гасила любой толчок.

Фаррел осмотрел стадо мускусных коров; потом заметил быстро промелькнувшую стаю диких собак. Гигантский глиптодонт с хрустом проломил себе дорогу сквозь буковую заросль и скрылся за несколькими дубами неподалеку. Плейстоценовый кондор парил в небесах над головой, ловя широкими двадцатифутовыми крыльями восходящие струи весеннего воздуха. Саломея протопала мимо останков пары мускусных коров, убитых и освежеванных охотниками, и Фаррел машинально отметил про себя, что когда его вездеход окажется далеко, кондор наверняка опустится здесь, чтобы пообедать. Но нигде не угадывалось ни единого признака смилодона. Старина — саблезуб находился на грани вымирания, ибо его клыки в своем росте достигли невероятных размеров, и теперь он попросту не мог раскрыть достаточно пасть, чтобы оторвать от своей жертвы кусок побольше.

Появившиеся перед ним холмы мало — помалу приблизились. Не сбавляя хода, Саломея начала подъем. Впереди виднелись утесы скалистых гор.

Пещеры…

— Теперь чуть помедленнее, старушка — сдается мне, что мы почти уже наступаем им на пятки.

На каменистой почве тропинка стала менее заметной, но тем не менее придерживаться ее было по — прежнему возможно. Холмы перешли в небольшую равнину, по краям ограниченную сосновыми рощами и поблескивающей на солнце горной рекой. Утесы вдали были гораздо выше и круче всех гор, всреченных здесь Фаррелом. Тропинка змеилась именно туда. Склоны утесов, словно соты, были испещрены сотнями пещер, что не оставляло сомнения о месте обитания преследуемых Фаррелом охотников. Наверняка к этому времени неандертальцы, похитившие девушку, уже добрались до родных пещер. По крайней мере, впереди на равнине нигде никого не было заметно.

Пустив Саломею в сторону соснового леса, Фаррел добрался по осыпи, скрытой за опушкой часто стоящих деревьев. На половине пути к осыпи он заметил колонну человеческих фигур, держащих путь от пещер в склонах утеса и направляющихся на запад. Остановив Саломею в укрытии сосновой чащи, Фаррел внимательно рассмотрел проходящую мимо колонну. Поначалу он принял ищущих за очередную группу охотников — неандертальцев, но потом с удивлением отметил, что видит как неандертальцев, так и кроманьонцев. Последние и составляли колонну, состоящую из мужчин и женщин, полностью раздетых и без оружия. Всего в колонне Фаррел насчитал около тридцати кроманьонцев. Они шли в колонне парами друг за другом, при этом по обе стороны их охраняли или стерегли неандертальцы, вооруженные копьями с каменными наконечниками.

После того как колонна миновала его, Фаррел еще некоторое время смотрел ей в след. Возможно, что он не очень хорошо знал историю своих далеких предков, но кое — что он помнил: никогда кроманьонцы не пытались смешиваться и заводить дружбу с неандертальцами, и никогда неандертальцы не стремились брать кроманьонцев под свою опеку.

Но могли эти кроманьонцы, эти нагие мужчины и женщины, быть пленниками неандертальцев?

Несколько мгновений он размышлял над этой возможностью, потом решил продолжить путь. Опушка леса заканчивалась на расстоянии броска камня от южного склона осыпи. Остановив Саломею в полуденной тени последних деревьев, Фаррел вскрыл упаковку с консервированным сэндвичем с цыпленком и саморазогревающуюся банку с кофе и как следует подкрепился. За едой он внимательно рассматривал предстоящее место действия.

Перед пещерами тут и там горели костры, на которых определенно жарилось мясо. Стряпней занимались сутулые самки, закутанные в мохнатые шкуры каких — то животных. Сидящие на корточках группками мужчины рвали с костей и жевали мясо мускусных коров, добытых охотниками племени. Тут и там мельтешили грязные и чумазые ребятишки, путаясь у всех под ногами и то и дело зарабатывая от взрослых подзатыльники. Вся эта сцена была подсвечена склоняющимся к закату солнцем, от которого по склонам гор уже ползли длинные тени, тянущиеся к равнине; зрелище казалось Фаррелу несколько смазанным из — за дымки от многочисленных костров.

Нигде он не заметил никаких признаков мисс Ларкин. Наверняка ее держали в одной из пещер, либо она лежала где — нибудь, связанная по рукам и ногам, и снизу от подножия ее просто не было видно. Существовал и иной вариант, но эту возможность Фаррел пока даже не хотел принимать во внимание. До тех пор, пока у него не появятся точные указания на то, что мисс Ларкин погибла, он должен считать ее живой.

Солнце кайнозоя медленно опускалось за далекие леса и холмы, на востоке в небе проявлялось мерцающее ночное звездное убранство. Перед Фаррелом стоял выбор: он мог отправиться к утесам открыто на Саломее или оставить вездеход в лесу и попытаться разыскать мисс Ларкин тайно, идя пешком. После непродолжительных колебаний, он остановился на втором варианте, и не по каким — то личным соображениям, а просто потому, он это точно знал, что при виде приближающегося мамонта пещерные люди, теряя свои копья, наверняка в страхе бросятся искать укрытия в пещерах, при этом мисс Ларкин, если она находится на открытом месте, может быть ранена, а если же она в пещере, ему уже никогда не суждено будет разыскать ее там, внутри.

Потому Фаррел увел Саломею обратно в лес и психозапрограммировал компьютер убрать лестницу Якоба и закрыть ушной люк после того, как сам он ступит на землю. После этого он набрал текст ГРАНИТНЫЙ УТЕС на панели люмиллюзатора и установил устройство в положение «Включено». Ночь уже полностью вступила в свои права, когда он наконец вышел из леса и принялся подниматься вверх, к пещерам. Над головой ярко светили звезды. По счастью, стояло новолуние.

Он ожидал учуять пещерный дух, но ошибся. Не услышал он и запаха дыма от костров, на которых готовили мясо. Опустившись вблизи пещер на четвереньки, он осторожно двинулся сквозь жесткую высокую траву вперед. Внезапно его голова уперлась в незримый барьер. Подняв лицо, он протянул вперед руку и дотронулся до преграды, почувствовав в кончиках пальцев покалывание.

Ко всему прочему, еще и силовое поле!

По его мнению, удивляться здесь было нечему. И все же он был поражен. Осторожно поднявшись на ноги, он прошел вдоль всего незримого барьера. Силовое поле поднималось выше его головы и простиралось полукругом, охватывая всю южную часть утесов до самого северного склона. Снова опустившись на колени, он пополз вдоль силового барьера. В конце концов, к своему облегчению, он заметил мисс Ларкин. Связанная по рукам и ногам и, судя по всему, не раненная, она лежала на спине возле одного из костров, где еще недавно жарили мясо.

Устроившись в траве со всем возможным удобством, Фаррел вытащил из — за пояса запасную обойму к парализатору, снял укрепленный сверху крошечный пластинчатый усилитель и вытряс на ладонь горку электро — кристаллов. Разрядив таким же манером еще семь запасных обойм, он ссыпал добытую пригоршню кристаллов в носовой платок и связал углы платка так, чтобы получился плотный узелок. После недавнего дождя земля еще не просохла — влаги было достаточно, по крайней мере для его целей. Вырыв небольшую ямку, Фаррел уложил туда самодельный заряд и засыпал его землей.

К тому времени ужин уже был закончен и пещерные мужчины и женщины удалились в свои каменные жилища. Некоторое время Фаррел с тревогой следил за тем, не затащат ли они и мисс Ларкин в одну из пещер, но ее оставили снаружи. Пещерные люди бросили ее лежать возле костра, оставив одного единственного стража — молодого, по — видимому, парня, покрытого густой короткой шерстью и с такой физиономией, словно бы на нее наступила копытом мускусная корова. Потеряв бдительность из — за невероятного количества пожранного им недожаренного мяса, парень начал немедленно клевать носом и задремывать, в конце концов его голова уткнулась в колени, которые он подтянул к самой груди, чтобы хоть как — то согреваться.

Фаррел предусмотрительно подождал еще немного для того, чтобы члены племени — и те, кто тут были, хотя и не входили в племя — крепко заснули; после этого отрыл свой самодельный взрывпакет и бросил его в сторону защитного поля. Сверкнула короткая голубая вспышка, раздался едва слышный треск, в воздухе отчетливо запахло озоном. Этого было достаточно для того, чтобы силовое поле приказало долго жить.

Пробравшись на территорию, еще только недавно защищенную незримым барьером, он наконец почуял близость пещер. Дух стоял сногсшибательный! Пленница у костра не спала. Когда она заметила его, проскользнувшего из мрака к костру, ее глаза широко распахнулись.

— Немедленно бегите отсюда, скорее, — хрипло прошептала ему она. — Они оставили меня здесь специально, чтобы заманить вас — как вы не понимаете?

Он понимал только то, что ее широко раскрытые глаза были ярко — голубые и что ее загорелое на солнце лицо было ликом ангела. Воистину, никогда еще мужчине не доводилось спасать из беды более прекрасную даму. Быстро перерезав веревки, которыми были стянуты ее руки и лодыжки, Фаррел помог мисс Ларкин подняться на ноги, при этом ее темные шелковистые волосы коснулись его щеки.

Она пошатнулась из — за того, что циркуляция крови в ногах нарушилась, но сумела удержать равновесие.

— Вы идиот! — прошептала она. А потом: — Бегите, может быть, еще успеете скрыться!

Но было поздно. Не успел Фаррел навострить лыжи, как из тени появились трое здоровенных неандертальцев. Один из них, облаченный в шкуру саблезубого тигра, определенно был предводителем. Он отличался огромных размеров пастью, не менее медвежьего капкана, и прямо на глазах у потрясенного Фаррела пасть предводителя раскрылась, из нее вылетел ярчайший голубой разряд и сшиб следопыта с ног. Он выпустил из рук мисс Ларкин, и та рухнула прямо на него.

3

Несмотря на то, что мисс Ларкин была девушкой крепкой, она все же не была невыносимой тяжестью. Невыносимой тяжестью была, на самом деле, собственная голова Фаррела. Казалось, она распухла вдвое относительно своего прежнего размера, а вес ее, наверное, втрое превышал нормальный, отчего он едва мог удерживать голову ровно настолько, чтобы обозревать троицу своих пленителей.

Один из них, извергнувший изо рта голубой разряд, подошел к Фаррелу и молча снял с него парализатор, отобрал оставшиеся боеприпасы и хронометр, вытащил и забрал из кармана фонарик, а из ножен — охотничий нож; после чего, повернувшись к пламени угасающего костра, пещерный житель по — очереди рассмотрел каждый предмет. Глаза неандертальца были большие и странно пустые, в них не было заметно не только искры разума, но и даже, признаться, признаков жизни. Несколько раз предводитель издавал невразумительные взрыки, вроде односложных замечаний, после одного из которых его компаньон рывком поднял мисс Ларкин на ноги. Другой неандерталец таким же манером вздернул с земли Фаррела, после чего он и мисс Ларкин были отведены к зеву ближайшей пещеры и брошены внутрь.

Внезапно потеряв под собой опору, Фаррел поначалу решил, что это объясняется следствием пережитого им удара электрическим разрядом. Но как вскоре оказалось, он был неправ, поскольку с ног он свалился потому, что уровень земли у входа в пещеру и пол пещеры различались на двенадцать футов. В результате падения он стукнулся о пол головой и разбил локоть, а после того, как на него сверху снова рухнула мисс Ларкин, он с минуту вообще не мог вздохнуть.

Упав на него сверху, она тут же вскочила на ноги, точно резиновый мячик. Восстановив дыхание, он немедленно начал шарить руками вокруг, пытаясь разыскать свою спутницу в чернильной тьме.

— Ой! — наконец подала голос мисс Ларкин.

Он моментально отдернул руку.

— Прошу прощения, я не хотел проявить бестактность. С вами все в порядке, мисс Ларкин?

Последовала короткая пауза, в течение которой, по его мнению, она анализировала и взвешивала то немногое, что ей удалось за столь краткое время о нем узнать. Наконец позвучал ответ:

— Кажется, да. А как вы?

— Со мной все отлично. Меня зовут Аллан Фаррел — МПО прислало меня на помощь вам и профессору Ричардсу, после того как вы в назначенное время не вышли на связь.

— Так благородно было с вашей стороны пытаться спасти меня, мистер Фаррел. Я прошу у вас прощения за… за то, что назвала вас идиотом.

— Ничего, ничего, мисс Ларкин — я профессиональный следопыт. Спасать людей — это моя работа.

Сказанное показалось ему слишком наигранным и он попытался вспомнить, откуда украл эти слова — быть может, из какого — нибудь трехмерного фильма.

— Еще мгновение — и мы были бы спасены: я бы отправился с вами обратно в настоящее, — продолжил он. — Но и теперь не все потеряно: сейчас я осмотрюсь и мы обязательно выберемся отсюда. Для начала давайте обсудим ситуацию: вы говорите, что вас специально оставили снаружи, чтобы заманить меня. Но это означает, что Голубой Разряд и его приятели знали, что я должен буду появиться. Откуда они об этом узнали?

— Я не уверена, что они знали об этом наверняка, — ответила мисс Ларкин. — Но может быть, они подозревали, что мое исчезновение не останется без последствий и кто — нибудь обязательно явится на мои поиски.

Ее голос чуть сорвался.

— Я… думаю, что вы уже все знаете про бедного профессора Ричардса?

Фаррелу очень хотелось отыскать в темноте руку мисс Фаррел и ободряюще пожать ее, но вспомнив, чем кончились его поиски несколько минут назад, он решил более не пытаться предпринимать вылазок в темноте.

— Я устроил профессору Ричардсу достойное погребение, мисс Ларкин, — это было все, что я мог для него сделать.

Мисс Ларкин вздохнула.

— Он был такой милый пожилой ученый, такой вежливый. Двадцать этих ужасных созданий разом напали на наш мамонтмобиль и их главарь в тигровой шкуре прожег в борту вездехода дыру точно таким же голубым разрядом, только в тысячу раз сильнее. Они схватили профессора Ричардса первым, а потом добрались и до меня. Видя, что они сделали с профессором, я была уверена, что такая же судьба ожидает и меня, но Голубой Разряд и двое его подручных остановили остальных дикарей. Эти трое среди них наиболее разумные, так я полагаю, и Голубой Разряд из них самый умный. Как вы полагаете, мистер Фаррел, могли они явиться из будущего?

— Должно быть, это так и есть. Скорее всего, это воры, замаскировавшиеся под неандертальцев преступники, втёршиеся в доверие к здешнему племени. Одеться в шкуры и выдать себя за пещерного человека не так уж сложно. Хотя я с трудом могу представить, что они могут тут промышлять, в этом временном периоде. Возможно, что они явились из нашего будущего. По крайней мере, это могло бы как — то объяснить голубой энергетический разряд.

Фаррел поднялся на ноги.

— Ладно, мисс Ларкин, мы теряем время. Я сказал, что выведу вас отсюда, и собираюсь сдержать свое слово.

— Мистер Фаррел, я так рада, что вы разыскали меня. Я так молилась, чтобы кто — то пришел и спас меня, и вы — ответ на молитву одинокой девушки.

От таких слов и от осознания, что она вверяет себя ему целиком и полностью, он почувствовал себя большим и сильным, при этом чувства нежности и заботы, которые от ее вида и так зародились в нем, теперь возросли и укрепились. Он принялся исследовать пещеру, ощупью найдя стену и двинувшись вдоль нее, нашаривая себе дорогу руками. В его голове еще сохранялась тяжесть вследствие воздействия разряда, выпущенного в него Голубым Разрядом, но, судя по ощущениям, никаких повреждений не было, а через некоторое время исчезла и эта тяжесть.

Пещера оказалась естественной, почти правильной круглой формы, примерно пятнадцати футов в диаметре. Фаррел исследовал почти каждый дюйм вертикальных стен, по крайней мере там, куда могла дотянуться его рука, и в конце концов нашел то, что искал — расселину. Утес был испещрен пещерами, словно сотами, — внешний вид не наводил на другое сравнение — и потому внутри пещер наверняка должны были иметься расселины, уводящие в глубь горы.

Найденная расселина оказалось достаточно просторной, чтобы он сумел просунуть в нее руку. Менее чем через фут расселина резко расширялась в стороны, так внезапно, что он просто не мог там ничего нащупать. Фаррел был совершенно уверен, что эта расселина уводит к другой смежной пещере, куда им, при определенной настойчивости и сноровке, не составит труда пробраться.

— Мисс Ларкин, — прошептал он, — дайте мне руку, прошу вас. Кажется, я знаю, как нам выбраться отсюда.

Мисс Ларкин оказалась рядом с ним и вместе они принялись расширять найденную расселину. Расшатать и вытащить камни не составляло особого труда, но из — за того, что им приходилось трудиться, соблюдая тишину, работа замедлялась и продвижение было не столь быстрым, как того хотелось бы. Фаррела окутал запах духов мисс Ларкин. До этого он уже слышал ее запах, но из — за расстояния тот был слабее и он не смог уловить его характер. Этот запах был призывно — ассоциативный, и, без остановки расшатывая и вытаскивая камни, Фаррел все время видел во тьме яблони в полном весеннем цвету и лужайки с васильками и ромашками. Господи! До чего же приятно было в конце концов оказаться рядом с приличной девушкой. Просто для разнообразия. Особенно ему, завсегдатаю стрип — баров и прочих увеселительных заведений типа клуба «Пасхальный кролик».

Прошло не менее двух часов. Они несколько раз отдыхали, усевшись на каменный пол друг возле дружки в темноте. Из лаза, который они так настойчиво пытались расширить, время от времени вырывался порыв свежего ветерка, что доказывало, что куда бы этот лаз ни вел, он определенно не заканчивался тупиком. Наконец — далеко за полночь, по прикидкам Фаррела — лаз расширился достаточно для того, чтобы они оба смогли проникнуть внутрь.

— Я пойду первым, мисс Ларкин, — сказал он. — Так будет безопасней. Когда я скажу вам, что можно идти, двигайтесь за мной.

Пещера, в которой он, а затем и мисс Ларкин, оказались, поначалу разочаровала их. По сути дела это и не была пещера вовсе, а длинный вытянутый ход. Но это все же было лучше, чем ничего.

— Ну хорошо, мисс Ларкин, — прошептал он через плечо. — Мы идем вперед, и вы держитесь за мной.

Насколько он смог это определить, тоннель тянулся параллельно наружной стене утеса. Уловив, что дуновения свежего ветерка, похоже, доносятся слева, Фаррел, ползущий на четвереньках, повернул в том же направлении, и мисс Ларкин последовала за ним. Довольно продолжительное время их продвижение никак не изменялось. Тоннель просто сужался, и все, при этом проход поворачивал то в одну сторону, то в другую. Фаррел начал испытывать беспокойство.

— Если так и будет продолжаться, — тихо заметила у него за спиной мисс Ларкин, — то, возможно, мне не придется в следующем году садиться на диету.

По счастью, это не продолжилось долго. Тоннель, на протяжении нескольких десятков футов поднимавшийся вверх, внезапно расширился, и Фаррел обнаружил, что может подняться на ноги, и встал во весь рост. Позади него поднялась мисс Ларкин.

— Мне кажется… мне кажется, что тут нам лучше взяться за руки, — проговорил он. — Впереди могут быть пропасти.

Ее рука скользнула в его руку. Он крепче сжал ее. О, до чего же ему хотелось сказать ей, как приятно находиться вместе с ней вот так, в темноте, до чего ему осточертели эти дома — приюты для холостяков и клуб «Пасхальный кролик», эти девицы, которые сбрасывают с себя одежду с такой же легкостью, с какой выкуривают сигарету. Но он должен был следить за собой. Они медленно двинулись вперед, придерживаясь стены и осторожно нащупывая себе дорогу. Мисс Ларкин, может быть, даже не подозревает, что на свете бывают такие девушки.

Коридор продолжал петлять, то в ту сторону, то в эту. По мере того как шло время, Фаррел начал понимать, что они находятся скорее в лабиринте тоннелей, чем в одном извилистом проходе. Но пока что еще не было необходимости пугать мисс Ларкин, к тому же свежий ветерок, которому он так смело доверил их судьбу, продолжал дуть им в лицо.

Прошло еще немного времени, и тоннель — был ли это их первоначальный тоннель или нет, трудно было сказать — снова сузился и круто пошел вверх. Очень скоро и он, и его спутница снова опустились на четвереньки.

— Мне кажется… что земля дрожит, — пролепетала мисс Ларкин, после того, как они проползли на четвереньках не менее сотни футов. — Может быть… может быть нам лучше вернуться назад?

4

Фаррел и сам чувствовал, как содрогается под коленями и ладонями каменный пол коридора. Еще через несколько мгновений он услышал приглушенный утробный гул машины, расположенной где — то недалеко впереди, в которой он чутьем опознал мощный энерго — генератор. Похоже, в пещерах утеса обитало не только племя неандертальцев — это была та очевидность, к которой, в принципе, должно было подготовить их наличие перед пещерами силового защитного поля.

— Не беспокойтесь, мисс Ларкин, — бросил в ответ Фаррел через плечо, — все будет в порядке. Мы на верном пути. Скоро мы отсюда выберемся, так или иначе.

Червем протиснувшись за очередной поворот, он внезапно обнаружил, что может смутно различить стены тоннеля вокруг себя. Еще через пару поворотов он увидел впереди бледное пятно света.

— Выше голову, мисс Ларкин, — прошептал он. — Мы почти выбрались.

Добравшись до конца туннеля, он пошел особенно медленно и осторожно, жестом молча предупредив девушку сделать то же самое. Гул неизвестного силового генератора здесь сделался уже совершенно отчетливым, а земля под ногами сотрясала постоянная мерная вибрация. Медленно и осторожно Фаррел выбрался на площадку в самом конце тоннеля, откуда открывался вид с некоторого возвышения на просторный, почти как для мамонта, зал полуестественного происхождения, дальняя стена которого была сплошь закрыта сложными аппаратами.

Позади него из тоннеля беззвучно выскользнула мисс Ларкин. Ее правая щека была выпачкана в земле, волосы свисали грязными мокрыми прядями, наподобие мочала, рубашка цвета хаки порвана в нескольких местах, некогда весьма модная и элегантная юбочка — кильотта теперь превратилась в грязную тряпку. Однако взгляд ее глаз выдавал в ней существо ангельского происхождения, как то было и перед началом путешествия, чему ее нынешний облик ничуть не препятствовал. Глядя на свою спутницу, Фаррел теперь не сомневался, что видит перед собой Девушку Предназначенную для Него Судьбой.

Осторожно выглянув наружу и вниз, мисс Ларкин ахнула. Фаррел уже отметил для себя все основные детали развернувшейся внизу сцены. Аппаратура включала многоцветную широкую компьютерную консоль, а также путаницу блестящих катушек и трубок и странных пучков проводов. У основания противоположной стены находился источник мерного гула — огромных размеров генератор. Насколько Фаррел смог разглядеть из своего укрытия, генератор приводился в действие бензином, отогнанным из местной нефти Голубым Разрядом и Ко. Освещалось помещение гирляндами светильников, развешанных на сталактитах на высоте двадцати футов под потолком пещеры (ближайшая гирлянда находилась всего в десяти футах от укрытия Фаррела и мисс Ларкин), причем гирлянды освещения висели не очень разумно, заливая светом машину и центральную часто пещеры и оставляя в относительной тьме ее периметр. В стене напротив машины имелся арочный проход, ведущий, если только дующий с этой стороны свежий ветерок не обманывал, наружу, на волю.

Всего в пещере находилось порядка пятнадцати неандертальцев. Трое из них по сути были неандерталоидами — иными словами, это были Голубой Разряд с приятелями. Остальные — обычные средние дикие представители своего рода — племени. Эти волосатые коренастые и кривоногие люди были вооружены копьями с каменными наконечниками, которые они держали закинув на плечо, и так бродили по залу без особой видимой цели. Более разумная троица стояла перед пультом управления в основании машины. В самом центре путаницы проводов имелось нечто, похожее на зеркало в полный человеческий рост. Единственное отличие от зеркала заключалось в том, что поверхность этого объекта совсем не отражала свет, а наоборот, поглощала его — или, по крайней мере, такое создавалось впечатление. Результатом такого свойства этого зеркала — наоборот была его абсолютная чернота, оставляющая обычную черноту далеко позади и от которой у глядящего на нее начинало теснить в груди.

Внезапно до Фаррела дошло, что это странное антизеркало определенно должно быть не менее чем фокальной точкой всего воздвигнутого вокруг него механизма — эдакой rainson d'être всей фантастической сцены, свидетелями которой они стали.

— Смотрите, — прошептала мисс Ларкин, указывая вперед рукой. — Вон там мы сможем спуститься вниз.

И действительно, с края площадки, на которой они стояли, почти прямо перед ними уходили вниз вырубленные в камне пещерной стены ступени. Грубо вырубленные ступени заканчивались у пола пещеры всего в десятке футов от арочного выхода, и в сочетании со слабым освещением условия для незаметного бегства были бы идеальные, если бы не наличие неандертальцев, стоящих на часах возле арочного выхода и присутствие силового поля перед пещерами снаружи. (Фаррел нисколько не сомневался, что к настоящему моменту силовой барьер уже был восстановлен).

— Знаете, о чем я думаю? — быстро прошептала мисс Ларкин. — Мне кажется, мы угодили в какой — то зал церемоний. Ведь это то самое место, где профессор Ричардс нашел артефакт Шато де Бойс.

Неожиданно мисс Ларкин нахмурилась.

— Но ведь это ничего не значит, верно? Эксперты определили происхождение артефакта приблизительно этим годом, но это совершенно не означает, что артефакт каким — то образом участвовал в церемонии, которой мы можем оказаться свидетелями. И тем не менее, — заключила она ровным голосом, — этот зал все равно мог быть местом проведения неких церемоний и Голубой Разряд просто использует его для своих целей, а вот, например, с этой площадки, где мы теперь стоим, наверное, шаман взирал на принесение жертв, а коридор, по которому мы сюда пробрались, мог служить тайным ходом для него.

Фаррел внимательно посмотрел на мисс Ларкин. Судя по этим ее словам, она совершенно ничего не смыслила в палеонтологии. Правда, не следовало забывать, что и палеонтологом она не была. Тем не менее, будучи секретаршей МПО, она все же должна была знать хотя бы кое — что. Нет, он, кажется, был несправедлив.

— Я думаю, что вы правы, мисс Ларкин, — благодушно ответил Фаррел. — Правы на все сто. Господи, — не в силах более себя сдерживать, он вдруг решил высказать все, — до чего же приятно для разнообразия поговорить с такой девушкой, как вы, мисс Ларкин. Перед тем, как я отправился на ваши поиски, мне удалось просмотреть вашу пленку, ваше резюме, и я узнал, какая же вы милая и добрая девушка; но, Господи, я никогда даже не представлял, какая вы милая и добрая на самом деле.

Мисс Ларкин покраснела так, как это обычно случается с хорошенькими девушками.

— Вам осталось только воздвигнуть пьедестал и возвести меня на него, мистер Фаррел. Но, знаете, не стоит это делать с девушкой, которую вы едва узнали, если только у вас нет охоты собирать оставшиеся от нее кусочки и складывать их вместе, после того как она упадет с вашего пьедестала.

Казалось, что ей почему — то очень хочется сменить тему разговора.

— Позвольте узнать у вас, мистер Фаррел, снабдило ли вас МПО пале… палео… средством передвижения? — спросила она.

Фаррел кивнул.

— Покрытым шерстью мамонтмобилем. Мой палеонтоход спрятан в лесу в ста ярдах от утеса. Как только мы доберемся до моего вездехода, считайте, что мы спасены. Осталось всего лишь придумать, как к нему пробраться, и все дела.

Сказав это, он снова повернулся к залу пещеры. За прошедшие мгновения в нем все несколько изменилось. Голубой Разряд нажимал на панели управления агрегата какие — то кнопки, двое других неандерталоидов стояли по сторонам от чудного зеркала. Остальные, обычные неандертальцы, с копьями в руках, выстроившись в две шеренги, образовали проход от самого зеркала до арки выхода из пещеры. Судя по напряженному виду присутствующих, внизу вот — вот должно было случиться что — то важное.

— Похоже на встречу какого — то важного гостя, — заметила за спиной у Фаррела мисс Ларкин.

Как выяснилось в последующие несколько минут, так оно и было. Фаррел не поверил своим глазам, когда увидел, как прямо из черного зеркала на пол пещеры ступил первый кроманьонец. Но глаза его не лгали, потому что сразу же вслед за первым, из непроницаемой тьмы вышел второй кроманьонец и остановился позади первого. Кроманьонцы были рослые и загорелые, при этом совершенно голые, без клочка одежды или каких — либо украшений. Центр пещеры, где стояли кроманьонцы, был ярко освещен, и поэтому их черты можно было ясно различить даже из темного угла, где находился тайный ход и площадка. Фаррел испытал очередной шок. Лица этих людей были лицами типичных кроманьонцев — крепкие подбородки, носы крючком и глубоко запавшие в череп глаза, — однако все это отходило на второй план, почти терялось из — за выражения небывалой злобы, которая едва не воспламеняла окружающее.

Неужели это были их предки?

Один из неандерталоидов, стоящий позади зеркала, махнул левой рукой, и, послушные его указаниям, кроманьонцы двинулись вперед между рядами неандертальцев и остановились в нескольких шагах от выхода из пещеры. Еще двое кроманьонцев появились из черного зеркала — на этот раз мужчина и женщина, с выражением лиц не менее угрожающим и озлобленным чем у двух первых кроманьонцев — и весь процесс повторился. Фаррел понял, что является свидетелем формирования колонны, подобной той, которую он уже видел вчера днем. Кроме того, он понял также и нечто другое.

— Боже мой! — охнул он, — этот аппарат — это телепортатор материи! То, что сейчас происходит, что мы видим, это переселение на Землю с другой планеты!

Голубые глаза мисс Ларкин сделались огромными.

— Но почему с другой планеты, мистер Фаррел? Разве не могут эти люди попасть сюда просто с другой части Земли?

— Дело в том, мисс Ларкин, что эта равнина — историческое место происхождения кроманьонца. Разве вы совсем ничего не знаете из палеонтологии? Отсюда кроманьонец распространился. Тут все одно к одному, понимаете? И внезапное появление кроманьонца на предысторической сцене. И его разительное отличие от любой другой расы. Все.

— Но мне кажется важным вовсе не это, — ответила мисс Ларкин. — Если эти кроманьонцы явились сюда с другой планеты, то эти негодяи, Голубой Разряд и два его приятеля, должны были прилететь сюда с той же самой планеты. Тогда почему эти и те совсем друг на друга не похожи?

— Возможно потому, что они являются представителями двух различных рас. А кроме того, возможно еще и потому, что Голубой Разряд и двое его приятелей специально замаскировались, чтобы не отличаться от здешних коренных обитателей, неандертальцев. Это произошло либо до, либо сразу после того, как они высадились на Землю, чтобы смонтировать здесь приемное устройство своего телепортатора. Им нужна была помощь, а лучшего способа получить эту помощь, чем внедриться в одно из местных племен пещерных людей, предоставив им свою защиту и постоянную кормежку, и придумать трудно. Для того, чтобы создать прочное колониальное владение каторжного типа, необходимо заручиться поддержкой местного населения, а для этого нужно проявить как силу, так и разум.

— Колонию каторжного типа? Вы говорите о каторге? Значит, по — вашему, эти кроманьонцы преступники?

— Судя по всему, так оно и есть. У них жестокий и озлобленный вид, и если выражение их лиц о чем — то и говорит, то о том, что они наверняка преступники. Теперь их, скорее всего, выведут из пещеры и отпустят на волю, чтобы они выживали и искали пропитание сами по себе как смогут, однако стоит только вообразить, с какого уровня технологии они спустились, как становится ясно, что Земля для них представляется чем — то похуже Острова Дьявола, огромного, конечно, размера. Этот телепортатор, вероятно, работает уже в течение многих месяцев.

Прямо на их глазах еще несколько кроманьонцев появились из глубин «зеркала». Среди них было примерно поровну мужчин и женщин и все они — и мужчины и женщины — имели такой вид, словно готовы убить своего лучшего друга за понюшку табаку. В конце концов формирование колонны, очевидно, завершилось — всего в колонне Фаррел насчитал тридцать человек — после чего, под охраной эскорта неандертальцев, вновь прибывшие двинулись к выходу из пещеры.

Внезапно Фаррел заметил, что задний ряд кроманьонцев никем не охранялся.

В голове у него немедленно родился план. Неожиданный и ослепительный, словно вспышка молнии.

Умеют ли неандертальцы считать?

Решится ли мисс Ларкин, если того от нее потребуют обстоятельства, снять с себя всю одежду?

Рано или поздно, ей здесь все равно придется это сделать, независимо от того, порядочная она девушка или нет. А без этого его план не сработает. И ему тоже необходимо будет раздеться.

И оставалось надеяться, что секретарша МПО загорелая вся целиком.

5

Покраснев как рак, он открыл мисс Ларкин свой план, объяснив те маленькие жертвы, на которые им придется пойти. Мисс Ларкин моргнула, всего раз; вслед за тем сразу же ее правая рука взялась за застежку молнии на блузке.

— Нет, нет — не сейчас, еще рано, мисс Ларкин! — охнул он. — Мы подождем, когда закончится формирование новой колонны.

Пока выстраивалась новая колонна, Фаррел сосредоточил свое внимание на телепортаторе. Он не знал, сумеет он психозапрограммировать компьютер или нет, как не знал он и то, где в нем можно осуществить вмешательство во временной поток. Единственное, в чем он был уверен, так это в том, что кто — то, какой — то диверсант, наверняка подбросит в ответственное место аппарата гаечный ключ, потому что, в смысле планетарном, пока из телепортатора вышло ничтожное количество преступников — кроманьонцев. И этим диверсантом вполне мог оказаться и он сам.

Первым делом он визуализировал временной блок. На это как раз хватило времени, оставшегося до начала формирования новой колонны. Затем он вообразил, установив контакт с ним, восемь необходимых операций; а в довершение представил себе, как на понижающем трансформаторе происходит накопление излишка энергии, поток которого передается на системы телепортатора. Потом мысленно увидел, как пламя охватывает телепортатор, как разлетается на куски «зеркало» его приемного устройства, как начинает валить черный дым из недр компьютера. В заключение он снабдил машину инструкциями совершить намеченное таким образом по плану самоубийство через три часа.

К тому моменту формирование второй колонны кроманьонцев по большей части уже почти завершилось. Мисс Ларкин теребила пальцами застежку своей молнии. Если бы он не знал, что это за девушка, то готов был бы поклясться, что она просто ждет не дождется возможности избавиться от одежды.

— Уже пора? — тихо спросила она его.

Фаррел кивнул.

— Пора.

Площадка у тайного прохода в пещеру была достаточно просторна, чтобы мисс Ларкин могла стоять там не пригибаясь, невидимая снизу из пещеры, кроме того, весь их угол был погружен в глубокую тень, что создавало дополнительную надежную защиту. Поднявшись на ноги, мисс Ларкин расстегнула молнию своей блузки и плавными движениями рук, покачивая бердами, словно бы подчиняясь ритму только одной ей слышимой музыки, сняла блузку через голову. Фаррел вытаращил глаза.

Блузка полетела на пол и застыла там небольшим холмиком цвета хаки. Глаза мисс Ларкин были закрыты, ее лицо приобрело мечтательное выражение. Шагнув сначала влево, потом вправо, она сбросила с ног туфли. Затем последовала юбочка — кильотта. Фаррел пытался отвести глаза, но физически не находил для этого в себе возможности. Далее наступил черед трусиков. Ножка мисс Ларкин взлетела в его сторону и Фаррел едва успел поймать эту принадлежность гардероба, прежде чем та улетела вниз в пещеру. Бедра мисс Ларкин ритмически двигались, верхняя часть ее тела, поворачивалась то вправо, то налево. Несчастный Фаррел оказался словно пригвожденным к полу площадки. Он чувствовал себя полным идиотом.

Как бы там ни было, мисс Ларкин была покрыта загаром вся сплошь, с головы до пят…

То же самое было справедливо и в отношении его. Собрав одежду мисс Ларкин и свою, Фаррел забросил все это вглубь тоннеля. Мисс Ларкин, все так же с закрытыми глазами, по — прежнему приплясывала и извивалась только под ей одной слышимую музыку. У нее это отлично получалось, у нее, несчастной молодой девицы, попавшей в беду — и на это стоило посмотреть! Фаррел мгновенно узнал профессиональную подготовку, поскольку имел большой опыт общения. Чуть помолчав, он кашлянул.

— Мне очень не хочется прерывать вас, мисс Ларкин, — ледяным тоном произнес он, — но новая колонна уже почти сформировалась и нам лучше бы приготовится спускаться вниз.

Мисс Ларкин вздрогнула и открыла глаза. Казалось, что она была удивлена тем, что видит его здесь, стоящего перед ней, после чего оглянулась по сторонам, словно бы позабыв, что находилась прежде в пещере. Потом опять перевела на него взгляд и вся покраснела.

— Я… я готова, мистер Фаррел.

Он двинулся вперед, стараясь идти медленно и приказав ей делать то же самое. На фоне стены они были почти невидимы, но любое резкое и неосторожное движение могло их выдать. Фаррел не сводил глаз с неандертальцев и с кроманьонцев, и, как оказалось, ему можно было не бояться ни тех, ни других, потому что первые были полностью поглощены своими обязанностями охранников, а вторые смотрели только вперед и не сводили глаз с затылка впереди стоящего. Что же касается Голубого Разряда и Ко, эта троица целиком была занята управлением своей машиной.

Когда Фаррел и его спутница ступили на пол пещеры, голова колонны как раз двинулась вперед. Они выжидали до последней секунды. Потом, когда последний из стражей — неандертальцев повернулся к ним спиной, быстро выскользнули из тени и пристроились к хвосту колонны.

Никто не обратил внимания на их несколько необычное появление.

Туннель сначала был тесным, но затем быстро расширился, как в стороны, так и ввысь. Несколько раз в стороны отходили боковые проходы. Коптящие факелы, тут и там воткнутые в расселины стен, давали тусклый и колеблющийся свет. Тянувшийся снаружи свежий ветерок заставлял пламя факелов колебаться, а тени — прыгать и метаться по стенам. Кроманьонцы изредка переговаривались меж собой, обмениваясь отрывистыми фразами на языке, вот уже многие тысячи лет как мертвом. Ни сами кроманьонцы, ни стражи — неандертальцы даже не заметили, что колонна оказалась чуть длинней положенного.

— Что это за танец вы там танцевали? — мрачно поинтересовался у мисс Ларкин Фаррел, выговаривая слова только уголком рта. — Какой — то странный был танец.

Мисс Ларкин смотрела вперед и только вперед.

— Я… кажется, немного забылась, да?

— Вот именно, вы забылись, — отозвался Фаррел. — Так в каком стриптиз клубе вы работали, прежде чем вам подвернулась новая служба?

— У Большой Мамаши Энни в Олд — Йорке. Когда я увольнялась, мне сказали, что в любое время с удовольствием возьмут меня обратно.

— Не сомневаюсь, — кивнул Фаррел. — Но почему это вам вздумалось искать другую работу?

— Девушке может надоесть… делать некоторые вещи. И вы зря взяли такой оскорбленный тон. Я предупреждала вас, что не стоит торопиться возводить девушку на пьедестал, если вам не хочется потом собирать и склеивать осколки, когда она оттуда упадет.

— Вот что мне еще не понятно, — продолжил Фаррел. — С чего это вы вдруг решили выполнить свои профессиональные обязанности? Только лишь потому, что я решил попросить вас раздеться?

— Прежде чем получить работу у Большой Мамаши Энни, я училась танцевать по ночам в своей комнате. Я так долго и много тренировалась красивоснимать одежду и исполнять профессиональный стриптиз, что то и другое слилось у меня в голове в одно, и теперь я просто не могу сделать одно без другого, настолько это вошло у меня в привычку. Тогда, на площадке, я просто не понимала, что делаю.

Колонна конвоируемых повернула за угол коридора. Где — то в отдалении уже забрезжил дневной свет.

— И все равно не все мне понятно, — продолжал свой допрос Фаррел. — Каким же это образом вам удалось провести менеджера по кадрам? Вы подделали свое резюме?

— В каком мире вы живете, мистер Фаррел? То же самое делают тысячи других людей, сплошь и рядом, каждый день. Любое кадровое агентство может сфабриковать вам резюме, просто взятка должна быть достаточно большой.

— Но я отлично помню, как вы там едете вниз по склону горы на лыжах. Снег такой настоящий, чистый и блестящий!

— Главная беда таких людей, как вы, Мистер Фаррел, заключается в вашей самоуверенности и нежелании видеть дальше собственного носа. Вы извините, что мне приходится говорить вам такие не слишком приятные вещи после того, как вы рисковали для моего спасения своей жизнью, но это правда. Почему, вы думаете, такие люди, как Большая Мамаша Энни, ездят на кадиллетах? Потому что такие люди как вы, мистер Фаррел, приносят им свои деньги. И вы вовсе не любите девушек, которых вы возводите на свой пьедестал — вам лишь кажется, что вы их любите, но это только ваше воображение. Все, что вам нужно, о чем вы в глубине души мечтаете, это как они в конце концов оттуда упадут, просто вам на забаву, а если этого не случается, то вы отправляетесь в ближайший стрип — бар, чтобы там позабавиться с какой — нибудь несчастной девушкой, вроде меня, которая просто не имеет другой возможности заработать себе на жизнь. Именно из — за таких мужчин, как вы, мистер Фаррел, я и решила порвать с моей прежней работой и стать секретарем, даже если для этого мне и пришлось солгать.

— Я так и знал, что в конце концов вы во всем обвините именно меня, — проговорил Фаррел.

В этот самый момент колонна наконец вышла на волю, под лучи восходящего солнца. У самого выхода из пещеры с глиняным горшком на коленях сидела неандертальская женщина. Рядом с неандерталкой на земле имелась небольшая горка мелких камешков, и всякий раз, когда новая пара кроманьонцев проходила мимо нее, неандерталка бросала в горшок пару камешков. Это было именно то, чего Фаррел боялся. Не стоило сомневаться, что телепортатор снаряжен автоматическим счетчиком и роль этой неандертальской женщины была не более чем синекура; и тем не менее, если число прибывающих в колонне каждый раз было одинаковым, она могла заметить разницу.

Когда они вместе с мисс Ларкин вышли из пещеры, Фаррел, не поворачивая головы, краем глаза все время следил за неандерталкой. Когда они прошли мимо нее, та подняла с земли пару камешков и уже приготовилась бросить их в свой горшок — но тут ее рука замерла в воздухе. Подняв глаза на Фаррела и мисс Ларкин, неандерталка взглянула на них так, словно бы не верила в то, что видит их перед собой; но потом, видимо заключив, что новая пара все же существует, молча опустила камешки в горшок. Фаррел вздохнул с видимым облегчением.

Со стороны ледника их овевал свежий ветерок. Почувствовав, что замерзает, он быстро взглянул на мисс Ларкин, которая тоже покрылась гусиной кожей. Кроманьонцы же, казалось, не обращали на холод никакого внимания. Все они были рослые и поджарые, как мужчины, так и женщины. Вероятно, они уже провели в заключении некоторое время и их заставляли исполнять физические повинности. Фаррел попытался представить, как высоко могла подняться по лестнице развития цивилизация, представителями которой являлись эти существа. Имелось странное несоответствие между орудиями труда и убийства, которые предстояло изобрести этим существам, и телепортатором, посредством которого они были сюда перенесены, пронизав неизмеримые дали пространства; будучи преступниками, они, вероятно, не были допущены к вершинам технологий своей цивилизации. А без орудий труда они, так или иначе, просто не смогли бы выжить. Они были обречены стать тем, кем в известном смысле уже стали — дикарями Каменного Века, гораздо более разумными и приспособленными к выживанию, чем все предшествующие им типы дикарей, но не в большей степени, чем то позволяла им ступень эволюционной лестницы, к которой они относились.

С холодком в груди он представил себе, что современный человек произошел от подобных существ, и, по большому счету, это его совсем не удивило. Он был рад уже хотя бы тому, что нашел способ попытаться вывести из строя телепортатор, чтобы положить конец этой отвратительной практике. Кто знает, возможно, у него это получилось.

Силовое поле было временно выключено и колонна начала спускаться от утеса с пещерами к равнине. Сосновый лес был соблазнительно близок. До опушки, где Фаррел спрятал Саломею, оставалось идти совсем немного, и ему с мисс Ларкин следовало быть наготове.

— Приготовьтесь, — прошептал он. — Когда я скажу «пора», бегите во весь дух к лесу.

Она кивнула ему, чтобы показать, что все поняла.

Фаррел был совершенно уверен, что им легко удастся обставить в беге неповоротливых неандертальцев и тем более избежать их копий, слишком примитивных, чтобы представлять собой грозный метательный снаряд. Однако ситуация оказалась не настолько просто разрешимой. Внезапно позади них прозвучал окрик, и, оглянувшись, Фаррел увидел, как со склона к их колонне стремительно приближаются Голубой Разряд и двое его сотоварищей: неандерталка с горшком и камешками, сжигаемая своими подозрениями, сделала свое черное дело, представив количество набранных камешков пещерным начальникам. После этого Голубому Разряду достаточно было заглянуть в пещеру, куда были брошены узники, чтобы понять, кто такие были эти двое лишних «кроманьонцев».

— Пора! — крикнул Фаррел и, схватив мисс Ларкин за руку, что есть силы толкнул ближайшего неандертальца плечом, так что тот отлетел кувырком, после чего припустился в сторону ближнего леса.

Голубой Разряд взмахом руки приказал стражам не покидать своих мест и вместе со своими товарищами припустился следом за беглецами.

Скорость, с которой продвигались эти трое, изумила Фаррела. Псевдо — неандертальцы бежали так быстро, что их ноги буквально исчезли, превратившись в расплывчатое пятно. Внезапно изо рта Голубого Разряда вылетел убийственный разряд.

Стрелок промахнулся на целую милю, но судя по тому эффекту, с которым разряд вонзился в землю, на этот раз троица решила не брать никого в плен.

Фаррел прибавил ходу, не отпуская руку мисс Ларкин, которую тащил за собой, словно на аркане. Лишь благодаря своевременно взятому старту они успели добраться до Саломеи вовремя. В единый миг Фаррел снял маскировку, чтобы разыскать, где находится ушной люк мамонтмобиля.

Послав психоприказ, он сначала открыл люк, потом так же мысленным приказанием затворил люк за собой. Мисс Ларкин забралась в кокпит, и он задраил задвижку люка.

Теперь между вездеходом и Голубым Разрядом с его приятелями, несущимися к ним на расплывшихся в мутные пятна от торопливого бега ногах, оставалось не более двадцати ярдов. Голубой Разряд уже снова начал открывать рот. С такого близкого расстояния он просто не мог промахнуться, а защитное поле Саломеи попросту не было рассчитано на то, чтобы отразить такой невероятной силы заряд. Оставался только один путь к спасению, и Фаррел воспользовался им: он заставил мамонтмобиль совершить прыжок в будущее.

6

После обычного промежутка серой мглы и привычного головокружения, перед ними снова материализовался лес, а за лесом видимые сквозь его густую листву равнина и утес. Фаррел настроил перемещение на один час вперед и положение солнца на небе подсказало ему, что он не ошибся. В ближайшем будущем можно было не ожидать немедленного проявления потенциальных парадоксов.

На равнине перед Саломеей теперь не было видно ни кроманьонцев, ни стерегущих их неандертальцев. Исчезли также Голубой Разряд и его приятели.

Пробравшись в кабину, Фаррел отыскал запасную пару всеразмерных комбинезонов, для себя и мисс Ларкин. К тому времени, когда он снова пробирался обратно в кокпит, держа в руках обувь, дама уже вновь обрела приличный вид.

Устроившись в креслах пилотов, они обулись.

— Итак, — проговорил Фаррел, — мы в безопасности. Если только эти трое не устроили нам где — то засаду. Но пока…

Он замолчал, разинув от неожиданности рот. Там, где еще мгновение назад был только прозрачный воздух, теперь стояли Голубой Разряд и двое его дружков. Рот Голубого Разряда был предусмотрительно разинут.

Отреагировав почти мгновенно, Фаррел повторил предыдущую команду управления, послав вездеход еще на один час в будущее. На мгновение все скрыла за собой серая мгла, сопровождаемая вынимающим душу кружением; потом лес, равнина и утес появились снова, освещенные солнцем, поднявшимся в небе еще чуть выше прежнего.

— Они тоже умеют передвигаться во времени! — охнул он. — И, что еще хуже, они знают, как настроиться на наше время — положение.

Он схватился за рычаг и заставил Саломею двинуться вперед, отмерил тридцать ярдов между деревьями, остановил вездеход и повернул его кругом. После чего привел в состояние готовности пушкохобот и принялся ждать. Минута утекала за минутой. Время уходило. Но потом из воздуха снова проявились три зловещие фигуры, обратившись Голубым Разрядом и Ко. Не успели трое неандертальцев оглянуться, как Фаррел один за другим выпустил три заряда. Все три его заряда нашли свои цели. Плагг! Плагг! Плагг! — с характерным звуком заряды впились в покрытые шерстью груди неандертальцев, оставив после себя разверстые дыры.

Однако по непонятным причинам неандерталоиды не упали как подкошенные. Вместо того они остались стоять на местах, подобные неподвижным статуям. Спустя еще несколько мгновений из их развороченных торсов повалили клубы черного дыма. Дым валил также и изо ртов созданий. Из их ушей. Носов. Потом, на глазах изумленных Фаррела и мисс Ларкин, в голове одного из неандерталоидов откинулся крохотный люк, из люка выкинулась тонюсенькая раскладная лестничка, по которой торопливо принялись спускаться вниз двое маленьких человечков, с ручками и ножками размером со спички. Оказавшись на земле, малыши стремглав припустились в сторону пещер и еще через мгновение скрылись в высокой траве равнины.

Секунду спустя точно такой же лючок отворился в голове Голубого Разряда, оттуда выбрались еще четверо крохотных человечков и так же стремительно задали стрекоча в сторону пещер на склоне горы.

— Черт меня раздери! — воскликнул Фаррел. — Все это время, пока мы считали, что имеем дело со своим братом — кроманьонцем, нас водили за нос инопланетные лилипуты, разъезжающие на палеонтоходах. То, чему мы стали свидетелями — это операция галактического масштаба, а не какая — то местная разборка. Спорю на пирожное девочек — скаутов, что эти мальчики — с–пальчики не менее чем подразделение межгалактической полиции.

Щечки ангельского личика мисс Ларкин порозовели от возбуждения.

— Они больше, гораздо больше, чем это, мистер Фаррел. Они имеют отношение к тому артефакту, который отыскал профессор Ричардс. Я знаю, что то, что он отыскал, состоит из камня, но готова голову отдать на отсечение, что это было одно из тех существ, которых мы только что видели. Ведь может такое быть, верно, мистер Фаррел?

Фаррел кивнул.

— Скорее всего это даже и не камень, а одно из них, превратившееся в камень за прошедшие 30 000 лет. Вне всякого сомнения, это углеродная форма жизни. А эти их вездеходы, это было нечто большее, чем просто вездеходы — это были также и скафандры. Специально сконструированные скафандры, для передвижения в условиях Земли. Сдается мне, что эти малыши не протянут в нашей атмосфере и четверти часа.

— Тогда давайте попробуем разыскать их, — воскликнула мисс Ларкин.

— Мы только напрасно потеряем время. Наверняка они уже добрались до телепортатора и…

Фаррел замолчал. Хор испуганных криков достиг его ушей и, оглянувшись в сторону утесов, он увидел, что из пещер неандертальцев вовсю валит дым и бьет пламя, а от него в ужасе разбегаются неандертальцы. «Гаечный ключ», подброшенный им в инопланетную машину, наконец сработал: телепортатор выполнил заложенную психопрограмму и совершил самоубийство.

Фаррел объяснил мисс Ларкин случившееся.

— Уж не знаю, удастся ли им отстроить для себя новую машинку или нет, — заключил он. — Сомневаюсь, что у них хоть что — нибудь получится.

Помолчав, он продолжил:

— Судя по всему, пройти через телепортатор успели все, кроме одного последнего, и коль скоро этот последний уже находится в руках МПО, нам больше нет смысла торчать здесь попусту.

Мисс Ларкин со вздохом оглядела равнину, потом кивнула:

— Да… да, я тоже так думаю, — отозвалась она.

Пламя целиком уничтожило приятелей Голубого Разряда, однако сам Голубой Разряд остался стоять почти невредимый, вероятно потому, что был более надежно сделан. А может быть, он был просто более новой модели. Как бы там ни было, но дым перестал валить из его ушей, рта и ноздрей, и Фаррел приторочил его к спине Саломеи для последующего исследования в МПО. Прежде чем упаковать Голубой Разряд, он заглянул в маленький лючок в его голове. Там внутри он увидел крохотную кабину, малюсенькие лилипутские креслица, невероятно сложный крохотный пульт управления, каплю микрофона и экранчик монитора. Между креслицами было пристроено небольших размеров, но вероятно очень мощное, лучевое ружье, дуло которого высовывалось наружу через воздухонепроницаемую бойницу.

Забравшись назад в кабину своего шерстистого мамонтмобиля, он устроился в кресле рядом с мисс Ларкин. Потом включил палеонтоход и двинул его вперед.

— Давай, Саломея, отнеси нас домой, — приказал он.

При подходе к зоне возврата передатчик вездехода принял сообщение, отправленное МПО. Сообщение появилось на экране монитора в тот же миг, как началось их обратное перемещение во времени. МИСС ЛАРКИН ПОЛУЧИЛА СВОЕ МЕСТО ПУТЕМ ПРЕДОСТАВЛЕНИЯ ПОДЛОЖНЫХ СВЕДЕНИЙ, гласило сообщение, И С ДАННОГО МОМЕНТА СЧИТАЕТСЯ УВОЛЕННОЙ. МПО БОЛЕЕ НЕ НЕСЕТ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ЗА ЕЕ БЛАГОПОЛУЧИЕ И СИМ ВАМ ПРИКАЗЫВАЕТСЯ НЕМЕДЛЕННО ВЕРНУТЬСЯ В НАСТОЯЩЕЕ.

Мисс Ларкин тихонько вздохнула.

— Ну что ж, — проговорила она. — Похоже, я получила путевку назад в рудники стрипклуба.

— Мне… мне кажется, я должна сказать вам это, мистер Фаррел, пока еще не слишком поздно, — чуть погодя снова заговорила она. — Все эти девушки из стрипклубов — на самом деле… на самом деле они вовсе не то, что вы о них скорее всего думаете.

Фаррел быстро взглянул на мисс Ларкин и увидел, что по ее лицу текут слезы.

— В общем, я все — таки надеюсь, что вы заглянете как — нибудь к Большой Мамаше Энни.

Само собой, после этого он на нее больше не смотрел. Само собой, он туда не пойдет. Она что, спятила, эта дамочка?! Та еще девица в бедственном положении! Вон как оно все вышло на проверку. Прикинулась порядочной девушкой, заманила его в свои сети, распалила в нем несбыточные надежды, он даже снова уверовал в женский пол, а потом, когда он уже почти готов был заключить ее в объятия и начать молоть чушь, устроила стриптиз, прямо у него на глазах! Будь проклят тот день, когда он впервые увидел ее!

— Прощайте! — сказал он ей, когда они наконец прибыли на станцию путешествий во времени, потом повернулся на каблуках и ушел, не проронив больше ни слова.

— Что вам угодно, сэр? — спросила его женщина с необъятных размеров грудью.

Чувствуя себя определенно не в своей тарелке, Фаррел присел на высокий табурет у стойки бара.

— Пиво, — ответил он. И потом добавил: — Мисс Ларкин сегодня здесь?

— Вы имеете в виду Лаури? Она сейчас вот — вот выйдет, — отозвалась барменша.

Фаррел пригубил пиво и устремил взгляд на небольшую сцену в переполненном зале. Мало — помалу свет погас и сцена осталась единственным освещенным пятном, залитым потоками голубого сияния из потолочного прожектора. Через секунду на сцене появилась мисс Ларкин. На ней был топ из тугого золотистого шелка, платье из нитей бисера и прозрачные, словно стеклянные, шпильки. Барменша включила ритмическую музыку и мисс Ларкин начала свой танец.

Фаррел позволил ей снять с себя только верхний слой одежд. Потом вскочил с табурета, оттолкнулся от стойки, рванулся вперед к сцене, вытянул руки и, схватив мисс Ларкин под колени, с силой привлек к себе. Она громко охнула, но потом узнала его и мгновенно прекратила попытки вырваться, а на ее глаза навернулись слезы. Фаррел закинул свою добычу на плечо так, как это делают пещерные люди.

— Если ты и будешь для кого — нибудь танцевать, то только для меня, — объявил он, после чего вынес мисс Ларкин из бара и быстро зашагал, неся ее на плече, к ближайшему матримониальному автомату.

Девушка, заставившая время остановиться

Роджеру Томпсону, сидевшему в то июньское утро пятницы на парковой скамейке, не могло прийти в холостяцкую голову, что судьба его уже решена и что вот — вот его ожидает сюрприз. Возможно, он и не собирался ничего менять в своей жизни, когда несколько минут спустя увидел высокую брюнетку в облегающем красном платье, идущую по петляющей дорожке, но этот осторожный намек не мог, разумеется, предупредить его обо всех громадных витках времени и пространства, которые, являясь следствием его холостяцкого положения, уже давно пришли в движение.

Высокая брюнетка была как раз напротив скамейки, и дело начало принимать такой оборот, что все оказалось под угрозой ужасной катастрофы, как это обычно и бывает, когда происходит один из тех случаев, многократно поведанных нам литературой и касающихся знакомства двух молодых людей: один из ее заостренных каблучков провалился в трещину на дорожке, заставив женщину неожиданно остановиться. Наш герой с достоинством встретил столь благоприятную возможность познакомиться, особенно учитывая тот факт, что он находился в самом разгаре бурного изучения особо трудной и темной фазы поэтического анализа науки, над которым в данный момент работал, и был меньше обычного подготовлен к встрече с девушкой. Не прошло и миллисекунды, как он уже был рядом с ней; в следующую долю секунды его рука уже обхватила ее ногу. Он высвободил ее ступню из туфли, заметив при этом три узкие золотые ленты, опоясывавшие ее голую ногу как раз чуть выше лодыжки, и помог ей сесть на скамейку.

— Я извлеку ее оттуда в одно мгновенье, — сказал он.

Дело не разошлось с его словами, и через несколько секунд он надел туфлю на изящную ногу девушки.

— О, благодарю вас, мистер… мистер… — начала было она.

Ее голос был чуть хриплым, а лицо напоминало овал; губы были красными и полными. Глядя в кристально — чистую перламутровую глубину ее глаз, он испытал ощущение обморочного падения, несмотря на полное сознание, и, пошатываясь, присел рядом с ней на скамейку.

— Томпсон, — сказал он. — Роджер Томпсон.

Перламутровая бездна глаз стала еще таинственнее и глубже.

— Рада познакомиться с вами, Роджер. Меня зовут Бекки Фишер.

— И я рад познакомиться с вами, Бекки.

Пока все шло хорошо. Парень встретил девушку. Он надлежащим образом поражен; девушка благосклонна. Оба молоды. Стоит июнь. По существу, завязывается роман, и вскоре он созревает. Тем не менее, это был такой роман, который никогда не будет упомянут в анналах времени.

Почему нет? — спросите вы.

А вот увидите.

Остаток дня они провели вместе. У Бекки в этот день был выходной, и она была свободна от работы в «Серебряной ложке», где обслуживала столики. Роджер, который с нетерпением ждал ответа уже на шестое предложение о найме с момента окончания Технологического института в Лейкпорте, был свободен почти каждый день. Этим вечером они пообедали в скромном кафе, а затем развлекались с музыкальным автоматом и танцевали. Но самая необыкновенная и замечательная минута наступила в полночь на крыльце дома, где жила Бекки, и их первый поцелуй был таким сладостным и долгим на губах Роджера, что он, пока, наконец, не добрался до своей комнаты в отеле, даже не успел удивиться, каким это образом молодой человек, вот такой, как он, считавший любовь лишь помехой для научной карьеры, мог влюбиться так сильно за такой короткий промежуток времени.

В его воображении та скамейка в парке превратилась в некий священный символ, и на следующее утро его уже можно было видеть идущим по извилистой дорожке в расчете на то, чтобы увидеть вновь этот божественный предмет. И можно понять его огорчение, когда он, преодолев последний поворот, увидел девушку в голубом платье, сидевшую на той самой части святого предмета, который был освящен его богиней!

Он уселся от нее как можно дальше, насколько позволяла длина скамейки. Возможно, если бы она была очаровательной, он не раздумывал бы так долго. Но таковой она не была. У нее было слишком худое лицо и слишком длинные ноги. По сравнению с красным платьем, которое носила Бекки, ее было просто тусклым тряпьем, а что касается подстриженных лесенкой золотисто — каштановых волос, то они являли просто насмешку над всей косметологией.

Она что — то записывала в маленькую записную книжку красного цвета и, казалось, в первый момент даже не заметила его. Однако вскоре она взглянула на свои наручные часики, а затем, как будто время суток каким — то образом сообщило ей о его присутствии, посмотрела в его направлении.

Это был скорее спокойный, чем настороженный взгляд, и ни в малейшей степени не навязчивый. Он мельком успел заметить, как раз перед тем, как она торопливо вернулась к своей записной книжке, россыпь золотистых веснушек, пару глаз голубоватого оттенка и небольшой рот, напоминавший по цвету листья сумаха, тронутые первым сильным морозом. Роджер неторопливо раздумывал над тем, а не могла бы быть его реакция по отношению к ней иной, если бы он использовал в качестве критерия менее совершенное существо, нежели Бекки.

Внезапно он ощутил, что она вновь смотрит в его сторону.

— Как бы вы напиксали слово «супружество»? — спросила она.

Он вздрогнул.

— Супружество?

— Да. Как бы вы напиксали его?

— С — у–п — р–у — ж–е — с–т — в–о, — по буквам произнес Роджер.

— Спаксибо. — Она что — то исправила в книжке, а затем вновь повернулась к нему. — Мне очень плохо дается пиксьмо, особенно когда дело каксается иностранных слов.

— О, так, значит, вы из другой страны? — Это объясняло ее причудливый акцент.

— Да, я из Базенборга. Это совксем маленькая провинция на ксамом южном континенте шекстой планеты звезды, которую вы называете Альтаир. И я прибыла на землю только ксегодня утром.

По тому, как прозаично она произнесла это, можно было бы подумать, что самый южный континент Альтаира–6 удален от Лейкпорта не дальше, чем самый южный континент Солнца–3, и что космические корабли были столь же обычным делом, как и автомобили. Не удивительно, что ученый внутри Роджера пришел в негодование. И не удивительно, что он тут же собрался с силами, чтобы ринуться в бой.

Лучшим вариантом, решил он, должна стать методика «вопрос — ответ», построенная таким образом, чтобы выманивать ее на все более и более глубокую воду, пока она не утонет в ней.

— А как вас зовут? — начал он, будто бы мимоходом.

— Элейн. А вакс?

Он ответил ей. Затем продолжил:

— А есть ли у вас фамилия?

— Нет. В Баксенборге мы уже много веков обходимкся без фамилий.

Это он оставил без внимания.

— Хорошо, а тогда где же ваш космический корабль?

— Я пристроила его рядом с каким — то амбаром на пустующей ферме в некскольких милях от города. Окруженный ксиловым полем, он выглядит как ксилосная башня. Люди никогда не заметят обычный предмет, даже ексли он будет торчать прямо у них под ноксом, при уксловии, что он ксливается с окружающей обстановкой.

— Ксилосная башня?

— Да. К… силосная башня. Я вижу, что опять смешиваю свои «с» и «к». Понимаете, — продолжала она, стараясь как можно старательнее выговаривать каждое слово, — в алфавите Базенборга самым ближайшим звуком к «эс» будет «экс», так что если я не слежу за собой, то всякий раз, когда мне следует произносить «эс», у меня выходит «экс», если впереди или далее не следует буква, смягчающая этот шипящий звук.

Роджер внимательно посмотрел на нее. Но голубизна ее глаз просто обезоруживала, и даже едва заметная улыбка не тронула спокойную линию ее губ. Тогда он решил подыграть ей.

— Тогда все, что вам надо, так это хороший преподаватель дикции, — сказал он.

Она кивнула, не меняя серьезного выражения.

— Но как мне найти его?

— В телефонном справочнике их сколько угодно. Просто позвоните любому из них и условьтесь о встрече. — С долей цинизма он подумал, что если бы встретил ее раньше, чем на его горизонте появилась Бекки, то решил бы, что ее акцент в высшей степени очарователен и наверняка не посоветовал бы ей пользоваться услугами преподавателя дикции. — Но давайте вернемся к тому, о чем мы только что говорили, — продолжил он. — Вы сказали, что оставили свой корабль прямо на виду, потому что люди никогда не замечают обычный предмет, если он не выделяется из окружающей его обстановки, что означает ваше желание скрыть факт своего пребывания на Земле. Верно?

— Да, это так.

— Тогда почему, — с радостью продолжал Роджер, — вы сидите вот здесь, в разгар дня, и практически выбалтываете этот секрет мне?

— Потому что закон очевидности действует и среди людей. Самый надежный способ заставить кого — либо поверить, что я не с Альтаира–6, это продолжать уверять его, что я именно оттуда.

— Хорошо, давайте оставим это. — Роджер со всей страстью запустил в ход вторую ступень своей операции. — Давайте вместо этого обсудим ваше путешествие.

Внутренне он ликовал. Он был уверен, что теперь она у него в руках. Однако, как оказалось, он вообще не смог подловить ее, потому что строя свои планы на том, чтобы выманивать ее на все более и более глубокую воду, он проглядел очень допустимую возможность — возможность того, что она умеет плавать. И она не только могла плавать, но и чувствовала себя в океане науки более дома, чем он сам.

Например, когда он указал ей на то, что вследствие имеющегося соотношения между массой и скоростью движущегося тела, скорость света не может быть достигнута, и что по этой причине для ее путешествия с Альтаира–6 к Земле должно было потребоваться более, чем шестнадцать лет, необходимых для прохождения этого же расстояния светом, она парировала:

— Вы забыли про преобразование Лоренца. Движущиеся часы замедляют свой ход по отношению к неподвижно закрепленным часам, так что если я путешествую как раз со скоростью света, мое путешествие не продлится более нескольких часов.

Или когда он заметил ей, что на Альтаире–6 пройдет куда более шестнадцати лет и что вся ее семья и ее друзья будут гораздо старше, она ответила:

— Да, но лишь в предположении, что скорость света не может быть достигнута. Но сама скорость света может быть удвоена, утроена и даже учетверена. Несомненно, масса движущегося тела возрастает пропорционально своей скорости, но только не в том случае, когда используется ослабитель, устройство, изобретенное нашими учеными, для нейтрализации массы.

И, например, еще, когда он, допуская ради спора, что скорость света может быть превышена в два раза, указал на то, что если она путешествовала с такой скоростью, то не только двигалась бы назад во времени, но и должна была закончить свое путешествие гораздо раньше, чем начала его, давая, тем самым, рождение новому затруднительному парадоксу, она возразила:

— Здесь не может быть никакого парадокса, потому что при возникновении малейшего отклонения оно будет погашено сдвигом космического времени. Но все равно, мы не пользуемся средствами передвижения, более быстрыми, чем скорость света. Они нам доступны, и наши корабли все снабжены ими, но мы не прибегаем к их помощи, за исключением случаев необычайной срочности, потому что одновременные множественные временные сдвиги могут разрушить непрерывность пространственно — временного континуума.

А когда вслед за этим он настойчиво попросил ее рассказать, как все — таки она совершила свое путешествие, она спокойно ответила:

— Я выбрала кратчайший путь, тот самый, который выбирает каждый из обитателей Альтаира–6, когда хочет путешествовать на большие расстояния. Пространство искривлено, как теоретически показали ваши собственные ученые, а с новым, использующим эту деформацию, движителем, разработанным нашими учеными, вообще нет никакого труда, даже для любителя, попасть в любое желаемое место галактики всего лишь за несколько дней.

Это был классический обман, но обман это или нет, доказать было невозможно. Роджер поднялся. Он понимал, что потерпел поражение.

— Ну что ж, только не столкнитесь с каким — нибудь деревянным метеоритом, — заметил он.

— Куда… Куда же вы отправляетесь, Роджер?

— В знакомый мне бар, за сандвичем и пивом, после чего я отправлюсь смотреть по ТВ игру Нью — Йорк — Чикаго.

— Но… но разве вы не собираетесь пригласить меня с собой?

— Конечно, нет. С какой стати?

Преобразованию Лоренца никогда и не снилось, что оно вдруг проявится в ее глазах, превращая их в затуманенный синий океан скептицизма. Неожиданно она опустила их, устремив взгляд к своим наручным часикам.

— Я… Я не понимаю… Мой датчик совместимости указывает… а ведь девяносто, и даже восемьдесят, процентов считается весьма высокой степенью взаимопонимания.

И слеза, размером с большую росинку, скатилась по ее щеке и с бесшумным всплеском упала на голубой корсаж ее платья. Ученый внутри Роджера оставался безучастным, но зато в нем проснулся поэт.

— О, не волнуйтесь, идемте вместе, если вам так хочется, — сказал он.

Бар находился недалеко от Мейн — стрит. Позвонив, по просьбе Элейн с Альтаира, преподавателю дикции и условившись о встрече с ним в половине пятого, он выбрал кабину, которая позволяла свободное наблюдение за экраном ТВ, и заказал два сандвича и два стакана пива.

Сандвич у Элейн с Альтаира исчез так же быстро, как и у него.

— А как насчет еще одного? — спросил он.

— Нет, спасибо. Хотя говядина была действительно вкусной, учитывая низкое содержание хлорофилла в земной траве.

— Так, значит, ваша трава лучше, чем у нас. Я предполагаю, что у вас гораздо совершеннее и автомобили, и телевизоры!

— Нет, они почти такие же, как у вас. За исключением необычайных достижений в области космических полетов, наша техника развивается практически параллельно с вашей.

— А как насчет бейсбола? У вас он тоже существует?

— Что это — бейсбол? — Элейн с Альтаира захотела непременно узнать.

— Увидишь, — сказал Роджер с Земли, не скрывая злорадства. Притворяться, что ты с Альтаира–6, это одно, но прикидываться, что ты равнодушна к бейсболу, — это уже нечто совсем другое. Она обязательно выдаст себя, хотя бы единственным коротким движением кончика языка, прежде, чем полдень покатится к закату.

Однако ничего подобного она не сделала. Как и следовало, по мере ослабевания утверждений о принадлежности к внеземному пространству странности в поведении проступали все сильнее.

— Почему они не перестают кричать: «Давай, давай, Эпарисио?» — спросила она где — то в половине четвертого.

— Потому что Эпарисио прославленный игрок по части финиша. Понаблюдай за ним теперь, он собирается попытаться перехватить второй.

Эпарисио не только попытался, а сделал это.

— Поняла? — спросил Роджер.

По растерянному выражению лица Элейн с Альтаира было ясно, что она ничего не поняла.

— В этом нет никакого смысла, — заметила она. — Если он так хорош в прорывах к цели, то почему же он не сделал этого с самого старта, вместо того чтобы стоять там и раскачивать этот дурацкий шар?

Роджер в изумлении уставился на нее.

— Надо же, ты еще не все поняла здесь. Это невозможно — перехватить первый финиш.

— Но предположим, что кто — то сможет сделать это. Они так и позволят ему там стоять?

— Но нельзя перехватить первый финиш. Это просто невозможно!

— Ничего невозможного нет, — заявила Элейн с Альтаира.

Впервые сомнение прокралось в душу Роджера, но он оставил все как есть и остальное время матча просто не обращал на нее внимания. Тем не менее, он был страстным болельщиком, и когда его кумиры вышли вперед со счетом 5:4, недоверие его улетучилось как летним утром туман, а эйфория была так велика, что он отправился вместе с Элейн в спальный район города, где располагался класс преподавателя дикции. По дороге он рассказывал о своих попытках поэтического анализа науки и даже процитировал несколько строчек из сонета Петрарки, посвященных атому. Ее горячий энтузиазм по этому поводу заставил его эйфорию воспарить еще выше.

— Я надеюсь, что ты провела чудесный день, — сказал он, когда они остановились перед домом, в котором размещался класс занятий дикцией.

— О, несомненно! — Она возбужденно что — то написала в своей записной книжке, вырвала лист и протянула ему. — Мой адрес на Земле, — пояснила она. — В какое время ты собираешься зайти ко мне сегодня вечером, Род?

Его радость неожиданно улетучилась.

— С чего ты решила, что у нас намечается вечерняя встреча?

— Я… Я считала это само собой разумеющимся. Согласно моему датчику совместимости…

— Хватит! — воскликнул Роджер. — С меня хватит, потому что я уже получил больше, чем можно получить за один день… этих датчиков совместимости, ослабителей массы и ускорителей скорости света. Между прочим, совершенно случайно, но сегодня вечером у меня уже назначена встреча, и, совершенно случайно, девушка, с которой у меня эта встреча назначена, как раз та, что я безуспешно искал всю свою жизнь и не мог найти до вчерашнего утра и…

Он остановился. Внезапная печаль замутила голубые глубины глаз Элейн с Альтаира, а ее рот съежился, как слегка тронутый морозом лист сумаха на ноябрьском ветру.

— Я… Теперь я понимаю, — сказала она. — Датчики совместимости реагируют лишь на совпадение эмоционального склада тела и интеллектуальные наклонности. Они недостаточно чувствительны, чтобы улавливать поверхностные эмоциональные связи. Я… Я полагаю, что опоздала на один день.

— Этого вам доказать мне не удастся. Ну что ж, передавайте мой поклон обитателям Базенборга.

— Ну… Ну а вы будете в парке завтрашним утром?

Он открыл было рот, чтобы произнести категорическое «нет»… и увидел вторую слезу. Она была даже больше, чем первая, и поблескивала, как прозрачная жемчужина, в уголке ее левого глаза.

— Думаю, что да, — безропотно произнес он.

— Я буду ждать тебя на скамейке.

Он убил целых три часа в кинотеатре и в половине восьмого встретил Бекки у подъезда ее дома. Она была одета в цельное облегающее платье, которое резко подчеркивало ее формы, и заостренные туфли с металлическими кончиками, под стать трем узким золотистым лентам на ее лодыжке. Он только раз взглянул в ее серые глаза, и тут же понял, что собирается сделать ей предложение еще до конца этого вечера.

Они обедали в том же самом кафе. Примерно в середине обеда в дверях появилась Элейн с Альтаира под руку с элегантно одетым молодым человеком с худым изголодавшимся лицом и длинными лохматыми волосами, собранными в хвост. Роджер едва не упал со стула.

Она заметила его издалека и повела свой эскорт прямо к их столу.

— Роджер, это Эшли Эймс, — взволнованно объявила она. — Он пригласил меня на обед, с тем чтобы можно было продолжить мой урок дикции. После он собирался пригласить меня к себе и показать имеющееся у него первое издание «Пигмалиона». — Затем она перевела свой взгляд на Бекки и вздрогнула. Неожиданно ее взгляд скользнул вдоль пола туда, где под скатертью виднелись аккуратные лодыжки Бекки, и когда она вновь подняла глаза, то они превратились из синих в зеленые. — Когда садятся трое, один уходит, — сказала она. — Я считаю, что это должен быть один из вас!

Глаза Бекки тоже подверглись метаморфозе. Теперь вместо серых они стали желтыми.

— Я первая нашла его, а ты, так же как и я, знаешь правила. Так что отстань!

— Идем, — высокомерно проговорила Элейн с Альтаира, обращаясь к Эшли Эймсу, который хищно кружил сзади нее. — Наверняка на Земле должен быть ресторан и получше этого!

Озадаченный, Роджер наблюдал, как они уходят. Все, о чем он мог подумать в этот момент, так это о Красной Шапочке и Волке.

— Так ты знаешь ее? — спросил он у Бекки.

— Самая настоящая сумасшедшая, с явно выраженным космическим комплексом. Иногда приходит к нам в «Серебряную ложку» и болтает всякую ерунду о жизни на других планетах. Давай сменим тему, а?

Роджер так и сделал. После обеда он повел Бекки на шоу, а после этого предложил прогуляться в парке. В виде красноречивого ответа она сжала его руку. Священная скамья виднелась словно остров в озере из чистейшего лунного света, и они отправились вброд через серебристые отмели к его отделанным железом берегам и уселись на его отлогие холмы. Ее второй поцелуй заставил казаться первый более нежным, и когда он оборвался, Роджер понял, что уже никогда не будет прежним.

— Так ты выйдешь за меня замуж, Бекки? — выпалил он.

Казалось, что она вовсе и не удивилась.

— Ты действительно этого хочешь?

— Конечно! Как только я получу работу и…

— Поцелуй меня, Роджер.

Он больше не возвращался к этой теме, пока они не остановились на крыльце ее дома.

— Почему же? Разумеется, я согласна выйти за тебя, Роджер, — сказала она. — Завтра мы поедем за город и обсудим наши планы.

— Прекрасно! Я возьму напрокат машину, мы позавтракаем и…

— Не стоит связываться с ленчем. Просто заезжай за мной в два. — Она поцеловала его с такой силой и страстью, что он едва не задохнулся. — Спокойной ночи, Роджер.

— Увидимся завтра в два, — сказал он, когда вновь обрел дыхание.

— Может быть, я попрошу тебя, чтобы мы сходили на коктейль.

Он почти не чуял под собой ног, возвращаясь к своему отелю. Но тут же, неприятно потрясенный, спустился на землю, когда прочитал письмо, врученное ему ночным клерком. Формулировка отличалась от пяти других, полученных им в ответ на пять своих предложений, но сущность послания была все той же: «Не звоните нам, мы известим вас сами».

Опечаленный, он поднялся наверх, разделся и лег в постель. После пяти неудач кряду он не придумал ничего лучшего, как сообщить шестому из проводивших с ним собеседование клерков о своих попытках поэтического анализа науки. Современные промышленные компании предпочитали людей, хранивших в голове строгие голые факты, а не разочарованных поэтов, пытающихся найти симметрию в микромире. Но, как обычно, энтузиазм увлек его в сторону.

Прошло много времени, прежде чем он заснул. И когда наконец это произошло, ему приснился длинный и запутанный сон о девушке в бледно — голубом платье, о волке, носящем костюм от Братьев Брукс, и о сирене в черном облегающем наряде.

Верная своему слову, Элейн с Альтаира уже сидела на скамейке, когда следующим утром он отправился на прогулку.

— Привет, Род, — весело сказала она.

Хмурый, он сел рядом с ней.

— Ну и как ты нашла это первое издание у Эшли?

— Я все еще так и не видела его. Вчера, после того, как мы пообедали, я так устала, что попросила его отвезти меня прямо домой. Он собирается показать его мне сегодня вечером. Мы предполагаем устроить ужин при свечах в его квартире. — Она чуть поколебалась, а затем поспешно, с видимым напряжением добавила: — Она не для тебя, Род. Я имею в виду Бекки.

Он выпрямился.

— Что заставляет тебя думать так?

— Я… Я проследила тебя прошлой ночью с помощью моего флеглиндера. Это такой маленький ТВ — приемник, который можно настроить на любого, кого ты хочешь видеть и слышать. Прошлой… Прошлой ночью я настроила его на тебя и Бекки.

— Ты хочешь сказать, что следила за нами? Но почему ты шпионила…

— Пожалуйста, не сердись на меня, Роджер. Я просто беспокоилась за тебя. Ах, Роджер, ты попал в когти женщины — колдуньи из Магенворта!

Это уже было слишком. Он встал, чтобы уйти, но она схватила его за руку и потянула назад.

— А теперь послушай меня, Роджер, — продолжала она. — Это очень серьезно. Я не знаю, что она рассказывала на мой счет, но что бы это ни было, это ложь. Девушки из Магенворта подлые, жестокие и коварные, и они готовы на все ради достижения их дьявольских планов. Они прибывают на Землю на космических кораблях, как и девушки из Базенборга, только их корабли достаточно велики, так что на борт каждого можно взять не двух человек, а целых пять, а затем они выбирают себе подходящие имена и устраиваются на работу в места, где возможно общение с множеством мужчин, и начинают заполнять свободные места в корабле, подбирая себе четверку мужей…

— И вот сидя здесь, ясным днем, ты пытаешься доказать мне, что та самая девушка, на которой я собираюсь жениться, колдунья из Магенворта, которая явилась на Землю, чтобы выбрать себе четверку мужей?

— Да, выбрать и увезти их с собой назад, в Магенворт. Понимаешь, Магенворт это небольшая матриархальная провинция на Альтаире–6, вблизи самого экватора, и их брачные обычаи отличаются от наших, так же как и от ваших. Все женщины Магенворта должны иметь четырех мужей, чтобы быть принятыми в обществе, а поскольку на Магенворте уже давно не хватает мужчин, то они отправляются за ними на другие планеты. Но это еще не самое худшее. После того, как они находят их и привозят в Магенворт, то заставляют там работать по двенадцать часов в день на полях, в то время как сами лежат целыми днями в оборудованных кондиционерами деревянных хижинах, щелкают орехи и смотрят ТВ!

Теперь Роджер был больше удивлен, чем рассержен.

— И как насчет мужей? Я полагаю, что каждый смиренно воспринимает все это и нисколько не возражает против того, чтобы разделить свою жену с тремя другими мужчинами?

— Но ты не понимаешь! — Элейн с Альтаира вспыхнула буквально за секунду. — Мужья не имеют выбора. Они околдованы, околдованы точно таким же образом, как Бекки околдовывает тебя. Уж не думаешь ли ты, что это была твоя идея просить ее руки? Ну так вот, не твоя! Это была ее идея, вложенная в твое сознание с помощью гипноза. Разве ты не заметил эти ее поблескивающие серые глаза? Она колдунья, Роджер, и как только она полностью заберет тебя в свои когти, ты станешь ее рабом на всю жизнь, и, похоже, она уже уверена в победе, иначе непригласила бы тебя сегодня днем на свой корабль!

— А как насчет трех других ее так называемых мужей? Они не собираются присоединиться к нам во время путешествия за город?

— Разумеется, нет. Они уже на корабле, безнадежно заколдованные и ожидающие ее. Разве ты не заметил на ее ноге три ножных браслета? Так вот, каждый из них надевается в знак покорения мужчины. Это старый обычай Магенворта. Вероятно, сегодня на ней окажется уже четыре. Неужели ты никогда не задумывался, Роджер, что случается с теми мужчинами, которые каждый год исчезают с Земли?

— Нет, никогда, — ответил он. — Но есть одна вещь, которую мне хотелось бы знать. А зачем ты явилась на Землю?

Голубые глаза Элейн с Альтаира опустились и теперь были направлены на его подбородок.

— Я… Я явилась за тем… — начала она. — Видишь ли, в Базенборге девушки сами выбирают себе парней, вместо того чтобы парни выбирали девушек.

— Похоже, это вполне нормально для Альтаира–6.

— Это оттого, что недостаток мужчин не ограничивается одним только Магенвортом, а касается всей планеты. Когда стали доступны космические корабли с кнопочным управлением, школьницы Базенборга, так же как и Магенворта, начали изучать иностранные языки и обычаи. Информация была легко доступна, потому что мировое правительство Альтаира–6 много лет посылало тайные антропологические экспедиции на Землю и ей подобные планеты, с тем чтобы мы были готовы осуществить с вами контакт, когда вы наконец дорастете до космических путешествий и будете готовы к членству в Лиге Сверхпланет.

— А какова же квота на мужей в Базенборге? — язвительно спросил Роджер.

— Один. Вот почему девушки из Базенборга не расстаются с датчиками совместимости. Мы не похожи на злобных колдуний из Магенворта. Их мало беспокоит, кого они выбирают, лишь бы была покрепче спина; а мы, девушки из Базенборга, заинтересованы в правильном выборе. Во всяком случае, когда мой датчик показал 90, я поняла, что ты и я идеально подходим друг другу, и поэтому я первая завела с тобой разговор. Я… Я не знала в тот момент, что ты уже почти околдован.

— Допустим, что твой датчик оказался прав. И что тогда?

— Разумеется, я взяла бы тебя с собой в Базенборг. Тебе понравилось бы там, Род, — торопливо добавила она. — Наши промышленные корпорации были бы без ума от твоего поэтического анализа науки, и ты получил бы превосходную работу, а наши сограждане построили бы нам дом, и мы могли бы устроиться в нем и… и… — Ее голос стал печальным. — Но я полагаю, мне придется договариваться об этом с Эшли. Он соответствует лишь уровню 60 на моем датчике, но шестьдесят все же лучше, чем ничего.

— Разве ты настолько наивна, чтобы поверить, что если ты явишься сегодня вечером в его квартиру, он женится на тебе и ты вернешься в Базенборг вместе с ним?

— Я должна попробовать. Денег у меня хватило только на то, чтобы арендовать корабль на одну неделю. Ты что думаешь, я так же богата, как эта колдунья из Магенворта?

Она посмотрела ему прямо в глаза, а он безнадежно пытался найти в ее взгляде уловку или обман, которых там не было и следа. Но должен же быть какой — то способ подловить ее. Она избежала его ловушки со временем и с бейсболом и…

Минутку! Может быть, она вообще и не ускользнула от его ловушки, касающейся времени. Если она говорила правду и действительно хотела вытеснить со своего горизонта Бекки и при этом еще имела космический корабль, оборудованный ускорителем скорости света, то она упустила очень большой запасной козырь.

— Не приходилось ли тебе слышать шуточное стихотворение про мисс Брайт? — спросил он. В ответ она покачала головой. — Оно звучит примерно так:

Жила — была Брайт, совсем юная мисс,
Носиться быстрее, чем свет, таков у нее был каприз;
Сегодня, путем релятивным, уйдя со двора,
Вернулась с прогулки назад, но уже во вчера.
— Позволь мне попробовать разобраться, — продолжил Роджер. — Я встретил Бекки почти за двадцать четыре часа до встречи с тобой, и встретил ее так же, как и тебя: на той же самой скамейке, где мы сидим сейчас. Однако если ты говоришь правду, то у тебя вообще нет никаких проблем. Все, что ты должна сделать, так это произвести путешествие на Альтаир–6 и обратно с достаточным превышением скорости света, чтобы вернуться на Землю за двадцать четыре часа до своего реального появления здесь. Затем ты просто — напросто проходишь по дорожке туда, где на скамейке сижу я, и если твой датчик совместимости стóит хотя бы фальшивого пятицентовика, я буду чувствовать к тебе то же, что и ты ко мне.

— Но эта ситуация содержит парадокс, и космос будет вынужден образовать временной сдвиг для его компенсации, — возразила Элейн с Альтаира. — Необходимой скорости я добьюсь всего лишь за миллисекунду, но степень парадокса станет предельно наглядной, время начнет меняться катастрофически! И ты, и я, и каждый из находящихся в космосе будут буквально катапультированы назад, к тому моменту, когда этот парадокс начал возникать, и мы забудем все, что происходило за последние несколько дней. Это будет похоже на то, как будто я никогда не встречала тебя, и как будто ты никогда не встречал меня…

— И как будто я никогда не встречал Бекки. Чего же еще тебе желать?

Она не мигая уставилась на него.

— Ну… ну да, это как раз может сработать. Это… это было бы похоже на то, как если бы Эпарисио перехватил финиш при стартовой подаче. Позволь мне теперь прикинуть: если я успею на автобус до фермы, то буду там менее чем через час. Затем, если я устанавливаю опережение с учетом Отклонения Два, а отставание на…

— О, ради Бога, — сказал Роджер, — оставь все это, прошу тебя!

— Тсс! — произнесла Элейн с Альтаира. — Я соображаю.

Он встал.

— Ну, тогда думай! Я собираюсь вернуться в свою комнату и приготовиться к свиданию с Бекки!

Рассерженный, он удалился. У себя в комнате Роджер выложил на кровать свой лучший костюм. Побрился, принял душ, а потом потратил массу времени на одевание. Затем вышел из дома, взял напрокат автомобиль и отправился к дому Бекки. Было ровно два часа, когда он позвонил в ее дверь. Должно быть, она принимала душ, потому что когда она открыла ему, на ней было наброшено махровое полотенце, хотя на ноге по — прежнему были все три браслета. Нет, четыре.

— Привет, Роджер, — с приливом теплоты проговорила она. — Входи.

Он с нетерпеньем шагнул через порог и сделал…

О — о–оп! Время ушло.

Роджеру Томпсону, сидевшему в то июньское утро пятницы на парковой скамейке, не могло прийти в холостяцкую голову, что судьба его уже решена и что вот — вот его ожидает сюрприз. Возможно, он и не собирался ничего менять в своей жизни, когда несколько минут спустя увидел привлекательную блондину в облегающем голубом платье, идущую по петляющей дорожке, но этот осторожный намек не мог, разумеется, предупредить его обо всех громадных витках времени и пространства, которые, являясь следствием его холостяцкого положения, уже давно пришли в движение.

Миловидная блондинка уселась на другом конце скамейки, достала маленькую красную записную книжку и начала что — то писать в ней. Вскоре она взглянула на свои наручные часики. Затем вздрогнула и посмотрела в его сторону.

Со всей страстью он вернул этот взгляд, заметив россыпь золотистых веснушек, пару глаз голубоватого оттенка и небольшой рот, напоминавший по цвету листья сумаха, тронутые первым сильным морозом.

На дорожке появилась высокая брюнетка в облегающем красном платье. Роджер даже едва заметил ее. Когда она была как раз напротив скамейки, один из ее заостренных каблучков провалился в трещину на дорожке и заставил ее неожиданно остановиться. Она высвободила ногу из туфли и присела, выдернув туфлю руками. Затем надела ее, бросила в его сторону взгляд, полный пренебрежения, и продолжила свой путь.

Миловидная блондинка вновь уставилась в записную книжку. Но вскоре опять взглянула на него. Сердце у Роджера три раза подряд подскочило и сделало антраша.

— Как бы вы напиксали слово «супружество»? — спросила она.

Дополнительный стимул

Этот магазин электротоваров был одним из многих, что выросли в городе и вокруг него будто за одну ночь. В витрине было выставлено с полдюжины телевизоров, с указанием чрезвычайно низких цен, а во всю ширину витрины красовалась хвастливая реклама: «МЫ ПОЧТИ ДАРИМ ИХ ВАМ!».

— Вот то самое место, что мы так долго искали, — сказала Дженис и потянула Генри через входную дверь вглубь магазина.

Не прошли они и двух шагов, как им пришлось остановиться. Прямо перед ними стояла огромная и ослепительно поблескивавшая стойка с экраном в двадцать четыре дюйма, и если бы вы занимались поисками телевизора, то никак не могли бы пройти мимо, как голодная мышь не может проскочить мимо новой мышеловки с наживкой из любимого сыра.

— Нам такой никогда не купить, — сказал Генри.

— Но, дорогой, ведь мы можем позволить себе посмотреть его, верно?

Так они и сделали. Они рассмотрели полированный красного дерева корпус и хитроумно сделанные маленькие двойные дверцы, которые можно закрыть, когда не смотришь передачи; посмотрели на экран, где шла текущая программа; прочитали и название фирмы у нижней кромки экрана… «Ваал»…

— Должно быть, новая модель, — заметил Генри. — Никогда не слышал о таком раньше.

— Но это не значит, что он недостаточно хорош, — сказала Дженис.

…осмотрели и множество хромированных ручек со шкалами, расположенными под названием фирмы, и маленькое круглое окошечко, как раз под центральной шкалой…

— А это для чего? — спросила Дженис, указывая на него.

Генри наклонился вперед.

— Ручка со шкалой указывает на «попкорн», но этого не может быть.

— О, как раз может! — произнес позади них кто — то.

Обернувшись, они увидели невысокого неприметного мужчину с карими глазами, в коричневом костюме в тонкую полоску, а волосы его были уложены треугольником, два угла которого выступали надо лбом.

— Вы работаете здесь? — спросил его Генри.

Коротышка поклонился.

— Я мистер Кралл, а это мое заведение… А вы любите попкорн, сэр?

Генри кивнул.

— Время от времени.

— А вы, мадам?

— О да, — сказала Дженис. — Очень!

— Позвольте мне продемонстрировать вам.

Мистер Кралл прошел вперед и повернул на пол — оборота центральную ручку. Тут же засветилось маленькое окошко, являя встроенную внутрь блестящую маленькую сковородку, снабженную ручкой и несколькими, размером с наперсток, алюминиевыми стаканчиками, подвешенными над ней. Пока Генри и Дженис наблюдали, один из стаканчиков перевернулся, вылил на сковородку расплавленное масло; почти тут же другой, будто подражая ему, высвободил крошечный водопад золотистых кукурузных зерен.

Можно было услышать даже негромкий хруст, или, точнее, можно было услышать треск лопающегося кукурузного зерна — так тихо было в комнате; минуту спустя и Генри, и Дженис, и мистер Кралл снова услышали такой треск. Затем другой, затем следующий, и очень скоро комната наполнилась, будто в метаморфозе, пулеметными очередями от лопающихся кукурузных зерен. Оконце напоминало теперь одно из тех стеклянных пресс — папье, которое вы поднимаете и переворачиваете, а в нем начинает падать снег, только здесь был не снег, здесь был попкорн, самый белый, самый настоящий, самый воздушный попкорн, который когда — либо доводилось видеть Генри и Дженис.

— Ну и ну, можно ли было представить что — либо подобное! — задыхаясь проговорила Дженис.

Мистер Кралл предостерегающе поднял руку. Был самый ответственный момент. Попкорн медленно спадал в белую подрагивающую горку. Мистер Кралл повернул ручку на оставшуюся половину ее хода, и сковородка перевернулась. Тут же, под самым окошком, начала открываться небольшая потайная дверца, замигал слабый красный свет и зазвенел звонок; при этом, размещенная в обнаружившейся там особой потайной камере, появилась круглая массивная до краев наполненная попкорном чашка, на фарфоровых боках которой были нарисованы радостно порхающие синие птицы.

Генри был потрясен.

— Да, мы обязательно подумаем насчет этого приобретения.

— Как это в высшей степени очаровательно! — сказала Дженис.

— И к тому же, это отличный попкорн, — заметил мистер Кралл.

Он наклонился и вынул чашку, при этом слабый красный свет погас и замолчал звонок.

— Хотите попробовать?

Генри и Дженис взяли понемногу, затем то же самое сделал и мистер Кралл. Наступила задумчивая пауза, пока каждый жевал. Но вскоре она была нарушена.

— Да, это восхитительно! — проговорила Дженис.

— Необычайно, — заметил Генри.

Мистер Кралл улыбался.

— Мы выращиваем свое собственное зерно. Никакое другое не устраивает «Ваал Интерпрайсис»… А теперь, если позволите, я был бы рад продемонстрировать вам и другие наши достижения, воплощенные в этой модели.

— Я, право, не знаю, — заговорил Генри. — Видите ли…

— Ах, не мешай ему! — прервала его Дженис. — Ведь не будет никакого вреда, если мы посмотрим, даже будучи не в состоянии купить такую дорогую модель.

Большей поддержки для мистера Кралла и не требовалось. Он начал с рассказа о самом корпусе, подчеркивая в своем рассказе, где именно было спилено дерево, как оно было просушено, обработано, как были сделаны все необходимые детали, как они были отполированы и собраны воедино; затем он перешел к массе технических подробностей относительно кинескопа, встроенной антенны, высококачественного динамика…

И как — то вдруг Генри осознал, что бумага, каким — то странным образом оказавшаяся в его левой руке, была ничем иным, как контрактом, а предмет, который так же незаметно обосновался в его правой — шариковой ручкой.

— Минутку! Я не могу позволить себе нечто, подобное этому. Мы зашли только лишь посмотреть…

— А откуда вы знаете, что не можете себе позволить этого? — весьма рассудительно спросил мистер Кралл. — Ведь пока я еще даже не называл его цену.

— Тогда и не утруждайте себя, сообщая нам о ней. Она наверняка слишком высока.

— Вы можете посчитать ее слишком высокой, но в следующий момент можете изменить мнение. Ведь это до некоторой степени относительная величина. Но даже если вы все — таки найдете ее слишком высокой, я уверен, что условия окажутся весьма приемлемыми.

— Хорошо, — сказал Генри. — Каковы же эти условия?

Мистер Кралл улыбнулся и потер ладони рук.

— Во — первых, — сказал он, — телевизор имеет пожизненную гарантию. Во — вторых, вам обеспечено пожизненное снабжение попкорном. В — третьих, вам ничего не придется платить наличными. В — четвертых, вам не придется выплачивать ни еженедельных, ни месячных, ни квартальных или ежегодных взносов…

— Так вы дарите его нам? — В ореховых глазах Дженис застыло недоверие.

— Ну, не совсем так. Платить за него вы должны при одном условии.

— Условии? — заинтересовался Генри.

— При условии, что у вас появляется определенная сумма денег.

— Какая именно?

— Миллион долларов, — сказал мистер Кралл.

Дженис слегка качнулась. Генри глубоко вздохнул и сделал медленный выдох.

— И цена?

— Да что же вы, сэр? Несомненно, теперь вы знаете цену. Как несомненно и то, что теперь вы знаете, кто я такой.

Некоторое время Генри и Дженис стояли как окаменевшие. Выступы треугольника волос надо лбом мистера Кралла, казалось, стали еще более заметными, чем обычно, а его улыбка приняла издевательский оттенок. Впервые, и с каким — то потрясением, Генри осознал, что и уши его были заострены.

Наконец, он оторвал свой язык от неба.

— Нет, вы не тот, вы не можете быть…

— Мистером Ваалом? Конечно, нет! Я всего лишь один из его представителей… хотя на сей раз более подходящим было бы сказать «торговых агентов».

Последовала долгая пауза. Затем Генри нарушил ее:

— Обе… обе наши души? — спросил Генри.

— Естественно, — ответил мистер Кралл. — Сроки достаточно большие, чтобы гарантировать все это вместе, не правда ли?.. Ну, что скажете, сэр? Договорились?

Генри начал пятиться в дверной проем. Дженис попятилась вслед за ним, хотя и не с такой готовностью.

Мистер Кралл пожал плечами и философски заметил:

— Что ж, увидимся позже.

Генри в сопровождении Дженис вошел в их квартиру и закрыл дверь.

— Я не могу поверить в это, — проговорил он. — Этого не могло произойти!

— Но это действительно произошло, — сказала Дженис. — Я все еще могу ощущать вкус этого попкорна. Ты просто не хочешь верить в это, вот и все. Ты боишься в это поверить.

— Может быть, ты и права…

Дженис приготовила ужин, а после они уселись в гостиной и смотрели «Автоматный огонь», «Кровную месть», «Разделайся с ними, Хеннеси» и новости по старенькому, многое повидавшему телевизору, который купили два года назад, когда поженились, на время, пока не выйдут из затруднений и не смогут позволить себе более хороший. После новостей Дженис приготовила на кухне попкорн, а Генри открыл две бутылки пива.

Попкорн был пережарен. Дженис едва не подавилась первой же порцией и оттолкнула от себя чашку.

— А ты знаешь, я почти уверена, что это было стоящее дело, — сказала она. — Вообрази, все, что нужно сделать, так это повернуть ручку, и можешь получить попкорн в любое время, когда захочешь, не пропуская ни одной из своих программ!

Генри побледнел.

— Не можешь же ты говорить об этом всерьез!

— Может быть и нет, но я ужасно страдаю от пережаренного попкорна и от этих надуманных опасений! И, между прочим, хоть кто — нибудь может оставить нам в наследство миллион долларов?

— Завтра днем попробуем поискать еще, — сказал Генри. — Должны же быть и другие модели телевизоров, кроме фирмы «Ваал», в которые встроен аппарат для поджаривания кукурузы. Может быть, мы и найдем подходящий, если будем искать достаточно долго.

Но они не нашли. Они начали искать, как только закончился их рабочий день на фабрике по пошиву нижнего белья, но все попавшиеся им телевизоры, имевшие встроенный аппарат для поджаривания кукурузы, были отмечены маркой «Ваал» и стояли в новеньких магазинах, появившихся будто за одну ночь, как магазин мистера Кралла.

— Я просто не могу понять этого, — сказал торговый агент в последнем из обычных магазинов, в который они обратились. — За сегодняшний день вы уже пятнадцатая пара, пришедшая сюда в поисках телевизора со встроенным аппаратом для приготовления попкорна. Разумеется, я никогда не слышал о подобном!

— Еще услышите, — сказал Генри.

Безутешные, они отправились домой. По улице с шумом промчался грузовик. Они успели прочитать на его боку надпись большими красными буквами «Ваал Интерпрайсис», увидеть три телевизионные стойки, подпрыгивающие на грузовой платформе, и три маленьких окошка для попкорна, поблескивающие в лучах летнего солнца.

Они взглянули друг на друга, затем быстро отвернулись в сторону…

Грузовик остановился перед зданием, где они снимали квартиру. Два телевизора были уже доставлены на место, а третий как раз перевозился на тележке по соседнему переулку прямо к грузовому лифту. Когда они добрались до своего этажа, то увидели, что телевизор проталкивали через лестничную площадку, и поэтому они достаточно долго задержались у своих дверей, чтобы определить, куда именно его доставили.

— Бетти и Герб! — задыхаясь проговорила Дженис. — Вот уж никогда не думала, что они…

— Гм! — пробормотал Генри. — Это значит, что их средства позволяют.

Они вошли в квартиру, и Дженис занялась ужином. Когда они уже ели, то услышали шум за входной дверью, а выглянув, увидели, как еще один телевизор «Ваал» перетаскивают через холл.

На следующее утро еще три таких же телевизора появились на их этаже, а когда Дженис, приготовив завтрак, посмотрела в окно, то увидела, что на улице стоят два грузовика фирмы «Ваал», а в переулок, что вел к грузовому лифту, везли на ручных тележках с полдюжины телевизионных стоек. Кивком она подозвала Генри, и тот, пройдя через комнату, подошел и встал рядом с ней.

Она показала вниз, на грузовики.

— Готова поспорить, что во всем квартале мы остались единственными людьми, кто по — прежнему жарит попкорн на кухне. Господа Неандертальцы, вот кто мы!

— По крайней мере, мы можем считать, что наши души по — прежнему принадлежат только нам, — сказал Генри без заметной уверенности.

— Полагаю, ты прав. Но было бы так чудесно для разнообразия поджаривать попкорн прямо в комнате. И особенно такой хороший попкорн…

На пошивочной фабрике они провели скверный день. По дороге домой они шли мимо магазина мистера Кралла. Перед его входом была огромная очередь, а витрину, где все еще стояли поддельные макеты телевизоров, украшал новый транспарант: «БРОСЬТЕ ВСЕ ДЕЛА! ВОЗМОЖНО, ЭТО ВАШ ПОСЛЕДНИЙ ШАНС ПОЛУЧИТЬ УСТАНОВКУ С ТЕЛЕВИЗОРОМ И ПОПКОРНОМ».

Дженис вздохнула.

— Мы будем единственными, — сказала она. — Единственными во всем городе, кто жарит попкорн на кухне и смотрит свои любимые программы на телевизоре из каменного века!

Когда Генри не ответил ей, она повернулась туда, где, по ее понятию, он должен был быть. Но его возле нее не было. Он стоял в конце очереди и махал ей рукой, чтобы она присоединялась.

Мистер Кралл буквально сиял. Он указал на две короткие пунктирные линии, и Генри с Дженис расписались напряженными от нетерпения пальцами. Затем Генри записал название их улицы и номер дома в графе, помеченной словом АДРЕС, и протянул листок с контрактом мистеру Краллу.

Мистер Кралл взглянул на него, затем повернулся в сторону задней части магазина.

— Генри и Дженис Смит, сэр, — произнес он. — 111 Ибид Стрит, местные.

Тогда они заметили высокого мужчину. Он стоял в глубине магазина, отмечая что — то в небольшой красной записной книжке. Глядя на него, можно было бы сказать, что это явно бизнесмен, и не требовалось взглянуть на него дважды, чтобы понять, что это бизнесмен преуспевающий. На нем был отлично сшитый темно — серый костюм и очки в современной роговой оправе. Волосы у него были абсолютно черные, но виски усыпаны весьма украшавшей его сединой. Когда он заметил, что Генри и Дженис разглядывают его, то дружески улыбнулся им и издал короткий смех. Это была очень странная разновидность смеха. Ха, ха, ха, — начинался он, а затем неожиданно падал в низ гаммы, как — хо, хо, хо!..

— Между прочим, — продолжал говорить мистер Кралл, — если на вашу долю все — таки выпадет миллион долларов, вы должны принять его, и вы знаете, что должны сделать это, хотя не сможете потратить его на себя. Но только если вы выиграете миллион долларов, они будут действительно ваши. Это обусловлено контрактом.

Дженис подавила нервное хихиканье.

— Послушайте, кто же в этом мире подарит нам миллион долларов!

Мистер Кралл улыбнулся, а затем нахмурился.

— Иногда я вообще не могу понять людей, — заметил он. — Почему если я, в качестве торгового представителя мистера Ваала, прямо обращаюсь к нашим предполагаемым клиентам и предлагаю каждому из них новый фирменный телевизор, или даже миллион долларов, за его или ее душу, то меня следует буквально стереть с лица земли! Если вы хотите преуспеть сегодня, независимо от того, каким делом вы занимаетесь, то должны всегда обеспечивать дополнительный стимул. Итак, доброй вам ночи, сэр!

Высокий мужчина удалялся. При словах мистера Кралла он задержался в дверях и обернулся. Последние лучи полуденного солнца придавали его лицу красноватый оттенок. Он слегка поклонился.

— Доброй ночи, Кралл, — произнес он. — Доброй ночи вам, Дженис и Генри. — И он присоединил к своим словам еще одну порцию своего столь необычного смеха.

— Кто… кто это был? — спросил Генри.

— Это был мистер Ваал. Он готовил список участников для своей новой телевизионной программы.

— Его программы!

Улыбка мистера Кралла была образцом невинности.

— Ну, да. Хотя она и не была еще объявлена, но будет очень скоро… это представление с раздачей призов, и при этом совершенно уникальное. Мистер Ваал все подготовил так, что ни один из участников не может быть забыт.

Дженис потянула Генри за руку. Лицо ее было бледным.

— Идем же, дорогой. Идем домой.

Но Генри не желал уходить.

— А как… как называется это шоу? — спросил он.

— Получите миллион, — ответил мистер Кралл.

Летающая сковородка

Марианна Сэммерс работала на фабрике сковородок. Восемь часов в день и пять дней в неделю она стояла у конвейера, и каждый раз, когда мимо нее проезжала сковородка, Марианна приделывала к ней ручку. Стоя у этого конвейера, она сама без остановки плыла по огромному конвейеру, над которым вместо ламп дневного света тянулись дни и ночи, а вместо людей вдоль него стояли месяцы. Когда Марианна проплывала мимо очередного месяца, он что — то ей добавлял или что — то у нее отнимал, и Марианне уже казалось, что там, в конце линии, поджидает ее последний месяц, чтобы приделать ручку к ее душе.

Иногда Марианна спрашивала себя, как это ее угораздило попасть в такую колею. Но, думая об этом, она чувствовала, что попросту обманывает себя и на самом деле знает, почему все так вышло. Колеи созданы для бездарей, и если ты бездарь, то рано или поздно оказываешься в колее. А если при этом еще и упрямишься, то в этой колее ты и остаешься.

Это совсем не одно и то же — танцевать в телепередаче или приделывать ручки к сковородкам, везучей или невезучей — короче, если опять — таки говорить начистоту — талантливой или бездарной. Можешь тренироваться или пробовать, сколько твоей душе угодно, но если у тебя слишком толстые ноги, ты никому не нужна и оказываешься в колее (иначе говоря, на фабрике сковородок), каждое утро идешь на работу и делаешь там одно и то же, вечером приходишь домой и думаешь одно и то же, и все время плывешь по огромному конвейеру мимо безжалостных месяцев и приближаешься к последнему месяцу, который тебя доделает, и ты станешь точь — в–точь такой же, как все остальные…

По утрам она вставала и готовила завтрак в своей маленькой квартире, а потом ехала в автобусе на работу. По вечерам она приходила домой и в одиночестве готовила себе ужин, а потом смотрела телевизор. В уикенды писала письма и гуляла в парке. Ничто не менялось; Марианне уже казалось, что ничего не изменится.

Но однажды вечером она пришла домой и обнаружила у себя на оконном карнизе летающую сковородку.

День был самый обычный — сковородки, начальство, скука и усталость в ногах… Часов в десять к ней подошел наладчик и предложил пойти на танцы. Танцы намечались на вечер — компания каждый год устраивала на свои средства танцы накануне Дня всех святых. Марианна уже успела отклонить пятнадцать приглашений.

Мимо проехала сковородка, и Марианна приделала к ней ручку.

— Нет, я наверное не пойду, — сказала она.

— Почему? — растерянно спросил наладчик.

Он попал в точку — Марианна не могла ответить на вопрос откровенно, потому что не была откровенна и сама с собой. И она повторила ту же невинную ложь, которую слышали от нее все остальные приглашавшие:

— Я… я не люблю танцев.

— А — а. — Наладчик посмотрел на нее так же, как и пятнадцать его предшественников, и пошел дальше. Марианна пожала плечами. Мне безразлично, что они думают, сказала она себе. Мимо проехала еще одна сковородка, и еще, и еще.

В полдень Марианна вместе со всеми поела в заводском буфете сосисок с кислой капустой. Ровно в 12.30 шествие сковородок возобновилось.

После обеда ее приглашали еще два раза. Как будто она единственная девушка на фабрике! Временами она начинала ненавидеть свои голубые глаза и круглое румяное лицо, а иногда — даже свои золотистые волосы, которые действовали на мужчин как магнит. Но ненависть к собственной внешности ничуть ей не помогала — скорее наоборот. К половине пятого у нее уже болела голова, и она до глубины души презирала весь белый свет.

Когда она вышла из автобуса на углу, мелюзга веселилась вовсю. Кругом веселились ведьмы и крались гоблины, брызгали искрами бенгальские свечи. Но Марианна не обращала на все это внимания.

Канун Дня всех святых — праздник для ребятишек, а не для побитой жизнью старухи двадцати двух лет от роду, что работает на фабрике сковородок.

Марианна дошла до своего дома и забрала внизу почву. Пришло два письма: одно от матери, а другое…

Пока она поднималась в лифте на шестой этаж и шла по коридору к двери своей квартиры, ей казалось, что сердце выскочит у нее из груди. Но она заставила себя сперва распечатать письмо матери. Письмо было самым обыкновенным и ничем не отличалось от предыдущего. Урожай винограда хорош, но если посчитать, сколько денег уйдет, чтобы подрезать, подвязать и продисковать, да еще во сколько обойдется конный пропашник и сколько запросят сборщики, то увидишь, что от чека почти ничего не останется (а когда еще чек придет и придет ли вообще…). Куры несутся лучше — словно чувствуют, что яйца опять подешевели. Эд Олмстед взялся ставить пристройку к своему складу (и давно пора!). Дорис Хикет родила мальчика в семь футов весом. Папа тебя целует. Самое время тебе позабыть свою глупую гордость и вернуться домой. P.S. Тебе было бы интересно взглянуть, как перестраивает свой дом Говард Кинг. Когда он закончит, у него будет настоящий дворец.

У Марианны комок подступил к горлу. Дрожащими пальцами распечатала второе письмо.

«Дорогая Марианна!

Я обещал больше не писать тебе, потому что уж столько раз писал, просил вернуться домой и выйти за меня замуж, а ты даже не отвечаешь. Но бывает так, что человеку не до мужского самолюбия.

Ты, наверное, знаешь, что я перестраиваю свой дом, и знаешь, зачем я это делаю. А если не знаешь, то имей в виду, что ради тебя; да и купил я его ради тебя. Хочу сделать большое окно, но не знаю, где: в гостиной или в кухне. В кухне было бы хорошо, но оттуда будет виден только сарай, а ты знаешь, какой у меня сарай. Если сделать это окно в гостиной, то оно треснет в первую же зиму, когда подует ветер с северо — запада; зато из гостиной был бы хороший вид на дорогу и на ивы у речки. Что делать, не знаю.

Южные холмы, что за лугами, уже стали золотисто — красными — тебе это всегда очень нравилось… Ивы — словно в огне. По вечерам я сижу на крыльце и представляю, как будто ты идешь по дороге и останавливаешься у моей калитки; тогда я встаю, выхожу на дорогу и говорю: «Я рад, что ты вернулась, Марианна. Ты же знаешь, что я люблю тебя по — прежнему». Если бы кто — нибудь услышал, как я это говорю, он бы, наверное, решил, что я спятил — ведь на дороге никого нет, и никто не стоит у моей калитки.

Говард.»

…Это было в декабре; в бодрящем вечернем воздухе раздавались песни, смех, хруст снега под ногами бегущих и пыхтение трактора, который тащил за собой сани с сеном. Звезды сияли совсем близко — черные деревья касались их своими верхушками. На холмах лежал снег, чистый и сверкающий в звездном свете; вдали чернела опушка леса. Все разместились в сене на санях, а Марианна ехала на тракторе с Говардом; трактор бросало из стороны в сторону и дергало, а его фары освещали изрытую ухабами сельскую дорогу…

Говард обнимал ее, и их морозные выдохи смешивались при каждом поцелуе. «Я люблю тебя, Марианна», — сказал Говард. Она видела, как эти слова вылетали из его рта серебристыми облачками и уплывали прочь, в темноту. И вдруг она увидела, как в воздухе перед ней повисли, едва различимые, ее собственные слова, и тут же с изумлением услышала их: «И я люблю тебя, Гови. И я тебя люблю…»

Марианна услышала тикающий звук. Она не могла вспомнить, долго ли она так сидела и плакала. Наверное долго, подумала Марианна, даже руки и ноги затекли. Звук шел от окна ее спальни; она сразу вспомнила, как вместе с другими детьми приспосабливала булавки на веревках к окнам, и эти булавки скреблись об оконные стекла в домах стариков, которые сидели в одиночестве в канун Дня всех святых…

Она включила настольную лампу сразу, как пришла домой, и теперь свет лампы весело разливался по ковру в столовой. Но у стен, за границей освещенного круга, лежали тени; они сгущались в дверном проеме, за которым была спальня. Марианна встала и прислушалась к звуку. Чем дольше она слушала, тем больше ее охватывало сомнение в том, что это была проделка соседских детей: тиканье было слишком равномерным — это явно не булавка на веревочке. Несколько отрывистых звуков, потом — пауза, потом все начиналось снова. Кроме того, окно спальни было на шестом этаже, и рядом не было даже пожарной лестницы.

Если это не проделка детей, что же это? Узнать было легче легкого. Марианна усилием воли сдвинулась с места, медленно подошла к двери, включила в спальне верхний свет и вошла. Еще несколько коротких шагов — и она у окна. Что — то мерцало на оконном карнизе, но невозможно было рассмотреть, что это такое. Тиканье прекратилось, и снизу поплыл уличный шум. Светящиеся прямоугольники окон в доме напротив складывались в узоры на темном фоне, а неподалеку огромная голубая реклама гласила: «СТЕЛЬКИ ФИРМЫ СПРУКА — ЛУЧШИЕ В МИРЕ!»

Марианна почувствовала себя увереннее, щелкнула шпингалетом и медленно открыла окно. Сначала ей даже не пришло в голову, что светящийся предмет перед нею — это летающая тарелка; она приняла его за перевернутую сковородку без ручки. По привычке потянулась к вроде бы знакомому предмету, чтобы приделать к нему ручку.

— Не трогай мой корабль!

И только тогда Марианна заметила астронавта. Он стоял рядом со своим кораблем, и его крошечный шлем поблескивал в сиянии, которое излучали «СТЕЛЬКИ ФИРМЫ СПРУКА». На нем был серый облегающий скафандр, увешанный бластерами и кислородными баллонами, и ботинки с загнутыми вверх носками; рост — дюймов пять. Он держал в руке один из бластеров (Марианна была не совсем уверена, что это бластеры, но, судя по всей экипировке, чем еще они могли быть?).

Астронавт держал бластер за ствол; было ясно, что он только что стучал в окно прикладом.

А еще Марианне было ясно, что она сходит с ума — или уже сошла. Попробовала закрыть окно…

— Ни с места! Превращу в пепел!

Марианна отдернула руки от рамы. Голос был самый настоящий — правда, тоненький, но вполне различимый. Что это значит? Неужели это крохотное существо не плод ее воображения?

Теперь он держал бластер в другой руке, и Марианна заметила, что дуло направлено прямо ей в лоб. Увидев, что она стоит не двигаясь, астронавт чуть опустил ствол:

— Так — то лучше. Если будешь вести себя хорошо и слушаться меня, то, может быть, я подарю тебе жизнь.

— Кто ты? — спросила Марианна.

Казалось, астронавт ждал этого вопроса. Он сунул свой бластер в чехол и шагнул в освещенный круг. Слегка поклонился; его шлем при этом блеснул, как обертка от жевательной резинки.

— Принц Май Трейано, — торжественно произнес он (впрочем, для торжественности все — таки нужен был другой голос — не такой тонкий), повелитель десяти тысяч солнц, командир огромного космического флота. Мой флот здесь, на орбите этой ничтожной планетки, которую вы называете «Земля».

— З — зачем?

— Разбомбить вас хотим, вот зачем!

— Но почему ж вы хотите нас разбомбить?

— Потому что вы — угроза для галактической цивилизации. Неужели непонятно?

— А — а… — сказала Марианна.

— Мы не оставим от ваших городов камня на камне. Жертвы и разрушения будут такие, что вы уже никогда не оправитесь… Батарейки у тебя есть?

Марианне показалось, что она ослышалась.

— Батарейки?

— Батарейки для карманного фонарика вполне сойдут. — Принц Май Трейано казался смущенным. Впрочем, точно разобраться в его настроении было трудно, ведь лицо скрывал шлем, только на уровне глаз в шлеме была небольшая горизонтальная щель — и все.

— У меня забарахлил атомный двигатель, — продолжал он. — По правде говоря, это вынужденная посадка. К счастью, я умею организовывать управляемую цепную реакцию при помощи энергии, получаемой от простой батарейки. Найдется у тебя батарейка?

— Сейчас посмотрю, — сказала Марианна.

— И без глупостей! Я сожгу тебя бластером прямо сквозь стену, если ты вздумаешь кого — нибудь позвать!

— Кажется, у меня в тумбочке есть фонарик.

Фонарик нашелся. Марианна развинтила его, достала батарейки и положила на подоконник. Принц Май Трейано принялся за работу; открыл боковой люк и вкатил батарейки внутрь корабля. «Стой где стоишь и не двигайся, — бросил он, обернувшись к Марианне. — Я буду следить за тобой через иллюминаторы». Он вошел в корабль и закрыл за собой люк.

Борясь со страхом, Марианна осмотрела корабль повнимательнее. И почему их называют летающими тарелками, подумала она. Скорее это похоже на сковородку… летающую сковородку. Кажется, даже есть место, где должна быть приделана ручка. А днище очень похоже на крышку от сковородки.

Она тряхнула головой, чтобы прийти в себя. Прежде всего, любой предмет должен был казаться ей похожим на сковородку. Она вспомнила об иллюминаторах, о которых говорил принц Май Трейано, и тут же рассмотрела их — неровный ряд крохотных окон, опоясывающих верхнюю часть корабля. Наклонилась, чтобы заглянуть внутрь.

— Назад!

Марианна отпрянула так резко, что чуть не упала навзничь (она стояла у окна на коленях). Принц Май Трейано выбрался из своего корабля и принял величественную позу, освещенный «СТЕЛЬКАМИ ФИРМЫ СПРУКА» и лампой, висящей в спальне Марианны.

— Таким, как ты, не следует соваться в технические секреты моей звездной империи, — заявил он. — Но ты помогла мне починить мой ядерный двигатель, и в благодарность за это я открою тебе, по каким целям мы собираемся нанести удар. Мы не собираемся полностью уничтожать человечество. Мы хотим лишь уничтожить вашу теперешнюю цивилизацию и для этого разрушим все города на Земле. Но мы пощадим деревни и небольшие города с населением меньше 20 тысяч человек. Бомбардировка начнется, как только я вернусь к своим кораблям, — через четыре или пять часов. Если я не вернусь, они все равно начнут через четыре или пять часов… Если тебе дорога жизнь, возвращайся в дом… я хочу сказать, немедленно покинь этот город. Так говорю я, принц Май Трейано!

Еще раз поклонившись и сверкнув серебристым шлемом, астронавт вошел в корабль и захлопнул за собой люк. Раздалось жужжание, и корабль затрясся. В иллюминаторах замерцали разноцветные огоньки — красный, голубой, зеленый. Совсем как на рождественской елке.

Марианна смотрела как завороженная. Внезапно люк распахнулся, и из него высунулась голова принца. «Назад! — крикнул он. — Назад! Или ты хочешь, чтобы тебя сожгло струями из реактивных двигателей?!» Голова исчезла, и люк захлопнулся.

Реактивных двигателей? Неужели на летающих тарелках устанавливают реактивные двигатели? Не переставая думать об этом, Марианна инстинктивно отпрянула от окна. Глядя, как летающая тарелка поднялась с оконного карниза и исчезла в ночном небе, Марианна заметила, что из — под днища вырываются язычки пламени. Это было гораздо больше похоже на зажигалку, чем на реактивный двигатель, но раз принц сказал, значит, так оно и было. Спорить Марианна не собиралась.

Когда впоследствии она вспоминала это происшествие, ей приходило в голову, что при желании поспорить можно было бы о многом. Непонятно, когда принц Май Трейано успел выучить английский и что означала его странная обмолвка — ведь он чуть не посоветовал ей возвращаться домой. Да еще этот атомный двигатель. Если их бомбы устроены так же наивно, как его атомный двигатель, то земляне, ясное дело, могут спать спокойно.

Но в тот момент ей и в голову не приходило в чем — то сомневаться. Она была слишком занята — укладывалась. При обычных обстоятельствах угрозы принца разрушить все города на Земле не заставили бы ее так спешить с отъездом. Но когда тебе опротивели эти тонко нарезанные голубые полоски, которые горожане называют небом, эти добропорядочные газончики вместо полей, эти сытые агенты по найму, которые подсмеиваются над тобой только потому, что у тебя толстые ноги, когда, наконец, ты в глубине души мечтаешь о предлоге, чтобы вернуться домой, — тогда и такая причина покажется серьезной.

Даже очень серьезной.

На вокзале она немного задержалась, чтобы дать телеграмму:

ДОРОГОЙ ГОВИ! ДЕЛАЙ ОКНО НА КУХНЕ, ПУСКАЙ ВЫХОДИТ НА САРАЙ. БУДУ ДОМА ПЕРВЫМ ПОЕЗДОМ.

Марианна.

Когда огни города исчезли за горизонтом, сидящий за пультом управления принц Май Трейано позволил себе расслабиться. Задача выполнена неплохо, подумал он.

Конечно, не обошлось без случайности. Но винить было некого, кроме себя. Зря он уволок эти батарейки для фонарика и даже не проверил их. Ведь он же прекрасно знал, что добрая половина товара на складе Олмстеда пылится там уже долгие годы и что Эд Олмстед скорее умрет, чем выбросит вещь, которую еще можно всучить какому — нибудь недотепе. Но принц Май Трейано был так увлечен постройкой своего корабля, что даже не подумал об этом.

Впрочем, то, что он попросил Марианну помочь ему починить этот самодельный двигатель, сделало его историю гораздо правдоподобнее. Если бы он явился и ни с того, ни с сего заявил, что его флот собирается разбомбить города и пощадить деревни, это выглядело бы подозрительно. Но она дала ему батарейки, и это послужило поводом к откровенности. А насчет того, что их энергия позволяет организовать управляемую цепную реакцию это он здорово придумал. Марианна наверняка знает об атомных двигателях не больше, чем он.

Принц Май Трейано устроился поудобнее в своем пилотском кресле из спичечного коробка. Он снял шлем из оловянной фольги и распустил бороду. Он выключил под иллюминаторами лампочки с рождественской елки и посмотрел вниз. Каждая деревушка казалась россыпью драгоценных камней.

Утром он уже будет в своем жилище на иве, в уюте и безопасности. Но сперва, чтобы никто не нашел сковородку, нужно будет спрятать ее в той же кроличьей норе, где лежит ручка от нее. А уж потом он сможет спокойно отдохнуть: сделал доброе дело, да и обязанности по дому убавятся вдвое тоже приятно.

Мимо пролетела ведьма на метле. Принц Май Трейано неодобрительно покачал головой. Какое допотопное средство передвижения! Неудивительно, что люди больше не верят в ведьм. Если хочешь, чтобы с тобой считались, надо идти в ногу со временем. Ведь если бы он был таким же старомодным, как и его соплеменники, то не исключено, что у него на руках навсегда остался бы холостяк, причем беспомощный (по крайней мере, в том, что касается домашнего хозяйства). Нет, конечно, Говард Кинг отличный парень, не хуже других. Но в доме не становится чище оттого, что он сидит на крыльце, похожий набольного теленка, мечтает, разговаривает сам с собой и ждет, когда его девушка вернется домой из города. Да уж, ничего не попишешь, приходится быть современным. Марианна даже не увидела бы его, и тем более не услышала бы то, что он хотел ей сказать, если б он явился к ней в своей обычной одежде, под настоящим именем и на своем обычном транспорте… В двадцатом веке воображение у людей не беднее, чем в восемнадцатом и девятнадцатом: сейчас верят в ящеров из черных лагун и в морских чудовищ с глубины в двадцать тысяч футов, в летающие тарелки и в космических пришельцев.

Но никто не верит в домовых…

Эмили и поэтическое совершенство

Эмили совершала обход своих экспонатов каждый будний день, как только появлялась в музее. Официально она числилась помощником хранителя музея, ответственным за зал Поэтов. Но, по своему собственному представлению, она была гораздо больше, чем просто помощником: она была избранным смертным, заброшенным в счастливое соседство к Бессмертным — к поэтическому совершенству, как говорилось в одном из их стихов, чьи отдаленные шаги шлют эхо через коридоры Времени.

Поэты располагались преимущественно в алфавитном порядке, а не в хронологическом, и обычно Эмили начинала с пьедесталов в левой половине зала, с первых номеров, а затем продолжала свой обход вдоль этого столь впечатляющего полукруга. Проходя так, она всегда старалась оставить последним, или почти последним, Альфреда, лорда Теннисона. Лорд Альфред был ее любимцем.

Для каждого из поэтов у нее находилось теплое утреннее приветствие, и каждый из них по — своему отвечал ей; но для лорда Альфреда она всегда приберегала одну или две приятных фразы, например такую, как «Ну, разве сегодня не превосходный день для сочинений?», или «Надеюсь, что Пасторали больше не беспокоили вас!». Разумеется, она знала, что на самом деле Альфред ничего и не собирается писать, и что старомодная ручка и стопка архаичной бумаги на небольшом письменном столике рядом с его креслом были всего лишь для демонстрации, и что, в любом случае, его достоинства, как андроида, не исчезали за чтением поэтической прозы, которую его прототип, во плоти и крови, сочинил несколько веков назад; но тем не менее, нет ничего плохого в том, чтобы притворяться, особенно когда в ответ звучат его строчки, что — то вроде такого: «Весной яркая радуга превращается в блестящего голубя; Весной фантазия юноши легко и быстро устремляется к мыслям о любви …», или такого: «Королева роз из сада молодых прелестниц, явись сюда, танцы окончены, в зеркале атласа и мерцании жемчугов, Королева лилий и роз в одном лице…».

Когда Эмили впервые приняла под свою опеку зал Поэтов, у нее были огромные надежды. Она, подобно музейным директорам, помешанным на этой идее, искренне верила, что поэзия еще не умерла, и что когда — нибудь люди откроют для себя, что они могли бы гораздо охотнее слушать волшебные слова, чем вычитывать их в пыльных книгах, и, более того, слушать их, когда они спадают с губ оживших, в натуральную величину, их творцов, и ни дьявол, ни огромные налоги не смогут удержать их от этого. Вот в этом и она, и музейные директора сильно ошибались.

Средний житель двадцать первого столетия оставался столь же невосприимчив к Браунингам, возвращенным к жизни, как и к Браунингам, сохраненным в книгах. А что касается все далее вырождавшихся профессиональных писателей, то они предпочитали подавать свои поэтические блюда старым привычным способом и публично заявляли, что покупка новообращенных к жизни манекенов с бессмертными фразами Великих Старых Мастеров является техническим преступлением против человечества.

Но, несмотря на пустые бессодержательные годы, Эмили оставалась верной своему рабочему столу и поднималась задолго до рассвета, когда рушились поэтические грезы; она все еще верила, что однажды кто — то, пройдя через отделанное фресками фойе, свернет в правое крыло коридора (а не в левое крыло, в зал Автомобилей, или центральное, в зал Электрических Устройств) и, приблизившись к ее столу, спросит: «А нет ли поблизости Ли Ханта? Меня всегда интересовало, почему Дженни поцеловала его, и я подумал, что, может быть, он расскажет мне, если я спрошу его об этом», или «А не свободен ли сейчас Вильям Шекспир? Мне хотелось бы обсудить с ним тоску и грусть Принца Датского». Но годы пролетали, а единственными людьми, которые заходили в правое крыло коридора, не считая самой Эмили, были музейные чиновники, швейцар и ночной сторож. В результате она очень близко познала величие поэтов и сочувствовала им в их остракизме. В некотором смысле, она была с ними в одной лодке…

В то утро, когда рухнули поэтические грезы, Эмили как обычно совершала свой обход, не подозревая о надвигающемся бедствии. Роберт Браунинг изложил свое обычное «Утром в семь; склоны холма как поле жемчужной росы» в ответ на ее приветствие, Вильям Купер отрывисто сказал: «Почти двенадцать лет прошло, как наше небо тучи скрыли!», а Эдвард Фицджеральд отреагировал (несколько опьянело, как показалось Эмили) с неизменным постоянством: «Прежде чем призрак притворного утра угас, мне показалось, в таверне был глас, который кричал: «Когда внутри весь Храм готов к службе, почему снаружи остался заснувший приверженец веры?». Мимо его пьедестала Эмили прошла относительно быстро. Она всегда относилась иначе, чем дирекция музея, к включению Эдварда Фицджеральда в зал Поэтов. По ее мнению, он не должен был реально претендовать на бессмертие. Действительно, он обогатил пять собственных переводов Хайяма избытком подлинной образности, но это не делало его гениальным поэтом. Не в том смысле, как были поэтами Байрон и Мильтон. И не в том смысле, как был поэтом Теннисон.

При мысли о лорде Альфреде шаги Эмили убыстрились, и две недозревших розы тут же расцвели на ее худых щеках. Она едва смогла дождаться, пока дойдет до его пьедестала и услышит, что он собирается сказать. В отличие от деклараций множества других поэтов, его чтения всегда представлялись как — то иначе, возможно потому, что он был одной из самых новых моделей, хотя Эмили не нравилось думать о своих подопечных, как о моделях.

Наконец — то она подошла к столь дорогой для нее территории и взглянула вверх, на юное лицо (все андроиды, человекоподобные роботы, были скопированы с поэтов, какими они были в двадцатилетнем возрасте).

— Доброе утро, лорд Альфред, — сказала она.

Чувствительные синтетические губы сложились будто в живой улыбке. Едва слышно зашуршала лента. Губы разъединились и прозвучали нежные слова:

«Когда утренний ветер пройдет в тишине,
И планета любви далеко в вышине
Начинает бледнеть в свете том, что ласкает она
В бледно — желтого неба постели…»
Эмили невольно поднесла руку к груди, а слова продолжали нестись сквозь глухие заросли ее сознания. Она была до того зачарована, что не могла даже подумать о каких — либо, самых обычных своих шутливых остротах в ответ на выпады поэтической братии, и вместо этого стояла молча, уставившись на фигуру на пьедестале, в состоянии близком к благоговейному страху. Но вскоре она двинулась дальше, бормоча рассеянные приветствия Уитмену, Уайльду, Вордсворту, Йейтсу…

Она была удивлена, увидев мистера Брендона, куратора, ожидавшего ее у стола. Мистер Брендон очень редко навещал зал Поэтов; он занимался исключительно техническими выставками и полностью переложил управление поэтами на своего ассистента. Он принес с собой, как успела заметить Эмили, толстенную книгу, и это было еще одним источником удивления. Мистер Брендон не слыл любителем чтения.

— Доброе утро, мисс Мередит, — произнес он. — У меня есть для вас хорошая новость.

И Эмили тут же подумала о Перси Биши Шелли. Существующая модель имела плохую ленту, и она несколько раз напоминала об этом мистеру Брендону, предлагая ему написать в фирму Андроид Инкорпорейшн и потребовать замены. Возможно, что он наконец — то сделал это, а может, даже получил ответ.

— Да, мистер Брендон? — с нетерпеньем проговорила она.

— Как вы знаете, мисс Мередит, зал Поэтов был всегда чем — то, приносящим всем нам лишь одно разочарование. По моему собственному мнению, с самого начала это была бесперспективная идея, но будучи не более чем простым куратором, я ничего не мог решить по существу. Совет директоров хотел иметь комнату, полную роботов — поэтов. Теперь с радостью сообщаю, что наконец — то члены совета взялись за ум. Даже они теперь поняли, что поэты, если рассуждать с позиции интересов публики, давно умерли, и что зал Поэтов…

— О, но я уверена, что интерес публики к поэтам вскоре вновь пробудится, — прервала его Эмили, пытаясь подпереть рушащееся небо.

— Зал Поэтов, — невозмутимо повторил мистер Брендон, — является крупным и абсолютно ненужным расходом в музейном бюджете и впустую занятым местом, которое так необходимо нашей расширяющейся выставке в зале Автомобилей. И мне еще радостнее сообщить, что наконец — то совет принял решение: начиная с завтрашнего утра зал Поэтов будет закрыт, чтобы комната была переделана под экспозицию «Век Хрома», как часть общей автомобильной выставки. Это, безусловно, наиболее важный период и…

— Но поэты, — вновь прервала его Эмили. — Что же будет с ними? — Теперь небо вокруг нее рушилось, и, перемешанные с осколками голубизны, там были и порванные в клочья фрагменты величественных слов, и обломки когда — то горделивых фраз.

— Ну разумеется, мы поместим их в хранилище. — При этом губы мистера Брендона позволили себе короткую благожелательную улыбку. — Затем, если интерес публики пробудится, все, что нам нужно будет сделать, это распаковать их и…

— Но ведь они задохнутся! Они умрут!

Мистер Брендон сурово взглянул на нее.

— Не кажется ли вам, что вы немного смешны, мисс Мередит? Как это андроид может задохнуться? Как это андроид может умереть?

Эмили почувствовала, что ее лицо покраснело, но она продолжала настаивать.

— Будут задушены их слова, если они не смогут произносить их. Умрет их поэзия, если никто не будет слушать ее.

Мистер Брендон был раздражен. На его землистых щеках появился слабый розоватый оттенок, а карие глаза его потемнели.

— Вы весьма нереально судите об этом, мисс Мередит. Я очень разочарован в вас. Я думал, что вы будете рады переменить обстановку, присматривая за прогрессивной выставкой, вместо мавзолея, заполненного мертвыми поэтами.

— Вы рассчитываете, что я стану присматривать за экспозицией «Век Хрома»?

Мистер Брендон ошибочно принял ее опасение за страх. Мгновенно его голос потеплел.

— Ну разумеется, — сказал он. — Ведь не думаете же вы, что я собираюсь взять кого — то другого управлять вашими владениями, верно? — Его голос даже слегка дрогнул, как будто сама мысль о таком предположении была невыносима для него. В каком — то смысле это означало: кто — то другой потребует больше денег. — Вы можете приступить к своим новым обязанностям прямо с завтрашнего утра, мисс Мередит. Мы уже наняли грузчиков, чтобы ночью переместить автомобили, а с утра здесь будет бригада декораторов, чтобы придать залу современный вид. Если получится, мы подготовим все, чтобы открыться для посетителей послезавтра… Вам знаком «Век Хрома», мисс Мередит?

— Нет, — цепенея, произнесла Эмили. — Я не знакома с ним.

— Я так и думал, что нет, поэтому и принес вам вот это. — Мистер Брендон протянул ей большую книгу, которую принес с собой. — «Анализ хромированного декора в искусстве двадцатого века». Прочтите это с большим вниманием, мисс Мередит. Это одна из самых важных книг нашего столетия.

Остатки неба обвалились вниз, и Эмили беспомощно стояла среди голубых развалин. Вскоре она осознала, что тяжелый предмет в ее руках — это «Анализ хромированного декора в искусстве двадцатого века» и что мистер Брендон уже ушел…

С тяжелыми чувствами она провела в музее остаток дня, и вечером, прежде чем уйти, попрощалась с поэтами. Она плакала, когда выскользнула через дверь с электронным запором на осеннюю сентябрьскую улицу, и плакала в аэротакси всю дорогу до самого дома. Собственная квартира казалась ей тесной и омерзительной, какой казалась ей несколько лет назад, до того, как поэтическое совершенство вошло в ее жизнь; и экран телевизора смотрел на нее из темноты, словно бледный и безжалостный глаз глубоководного монстра.

Она поужинала без всякого аппетита и рано легла спать. Лежа в пустой темноте, она вглядывалась сквозь окно в большую надпись, протянувшуюся поперек улицы. Эта огромная надпись подмигивала ей, передавая таким образом состоящее из двух частей сообщение. При первом включении там говорилось: ПОКУПАЙТЕ ТАБЛЕТКИ СОМИ. При втором: ЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ. Долго сон не приходил к ней. И часть времени она была то леди из Шелота, облаченная в белоснежную мантию, проплывающая вниз по реке к Камелоту, то, затаив дыханье, скрывалась под поверхностью отведенного для купанья места, отчаянно надеясь, что соседские мальчишки, укравшие ее купальник, наконец — то устанут от собственного жестокого смеха и от собственных непристойных слов и уйдут, так что она сможет выбраться из холодной воды и забрать свою одежду. Наконец, после того как ей в шестой раз пришлось прятать свое пылающее лицо, они ушли, и она, спотыкаясь, посиневшая и дрожащая, выбралась на берег и с яростными усилиями постаралась вновь оказаться в привычном убежище своего синтетического платья. А затем она побежала, побежала неистово, назад, к деревне, и, однако, что было странным, она совсем и не бежала, а, наоборот, плыла, лежа в лодке, одетая в белоснежную мантию, плыла вниз по реке к Камелоту. «Как призрак, мерцающий мертвенно — бледным сияньем, меж замков высоких она проплывала безмолвно, стремясь в Камелот». И рыцари, и горожане — все вышли на пристань, как они делали всегда, и прочли ее имя на челне, и тут появился Ланселот, Ланселот или Альберт, потому что временами он был одним, а временами совсем другим, а в последнее время он был тем и другим. «У нее красивое лицо», заметил Ланселот — Альберт, и Эмили из Шелота отчетливо и ясно услышала его, даже, как ей казалось, будучи мертвой. «Бог милостив, леди из Шелота, он сохранит твое изящество…»

Команда грузчиков работала всю ночь, и зал Поэтов стал неузнаваем. Поэты исчезли, а на их месте стояли поблескивающие представители искусства двадцатого века. Там было нечто, называвшееся «Файердоум 8», как раз на том месте, где сидел Роберт Браунинг, мечтая о Э.Б.Б.,* а длинный низкий гладкий предмет с невероятным названием «Тандерберд» завладел местом, которое сделал священным Альфред, лорд Теннисон.

К ней подошел мистер Брендон, чьи глаза блестели не меньше, чем хромированный декор, который он так полюбил.

— Ну, мисс Мередит, так что вы думаете о вашей новой выставке?

Эмили едва не сказала ему правду. Но придержала всю накопившуюся горечь. Скандал мог кончиться для нее лишь полной потерей поэтов, а если она будет продолжать работать в музее, то, по крайней мере, будет знать, что они находятся рядом с ней.

— Она… она ослепляет, — сказала она.

— Это вам сейчас только кажется, что она ослепляет, но подождите, пока здесь не проведут свои работы оформители! — Мистер Брендон с трудом мог сдерживать свой энтузиазм. — Ну, я почти завидую вам, мисс Мередит. Вы станете обладательницей самой прекрасной выставки во всем музее!

— Да, думаю, что стану, — сказала Эмили. Она смущенно оглядела своих новых подопечных. И тут же спросила: — Мистер Брендон, почему они выкрашены в такие яркие безвкусные цвета?

Блеск в глазах мистера Брендона слегка ослаб.

— Я вижу, вы даже не открывали «Анализ хромированного декора в искусстве двадцатого века», — осуждающе заметил он. — Даже если вы хотя бы как следует рассмотрели суперобложку, то поняли бы, что цветовая композиция в американских автомобилях была неизбежно связана с возрастанием во внешней отделке роли хрома. Эти два фактора соединились, положив начало новой эре в искусстве оформления автомобиля, которая длилась более столетия.

— Они выглядят как пасхальные яйца, — сказала Эмили. — Неужели люди на самом деле ездили в них?

Глаза мистера Брендона вернули себе прежний оттенок, а появившийся было энтузиазм рухнул к его ногам, как проколотый автомобильный баллон.

— Почему же, конечно, они ездили в них! Мне кажется, что вы умышленно не хотите меня понять, мисс Мередит, и я не одобряю вашей позиции! — Он повернулся и ушел.

Эмили вовсе не собиралась конфликтовать с ним, и ей хотелось вернуть его и извиниться. Но даже под угрозой смерти она не смогла бы сделать этого. Замена Теннисона на «Тандерберд» ожесточила ее гораздо сильнее, чем она думала.

Она провела тяжелое утро, с безнадежностью наблюдая за оформителями, когда те явились обновлять зал. Постепенно пастельные стены обрели более яркие оттенки, а узкие вытянутые в высоту окна скрылись за подъемными хромированными жалюзи. Система рассеянного света была убрана, а вместо этого к потолку были подвешены яркие лампы дневного света; паркетный пол был безжалостно покрыт синтетической плиткой. К середине дня зал обрел некоторые черты гигантского туалета. Чего еще не хватало, как подумалось Эмили, так это выстроенных в ряд хромированных унитазов.

Ей захотелось узнать, достаточно ли удобно поэтам в их упаковках, и поэтому после ленча она поднялась по ступеням в верхнее хранилище, чтобы выяснить это. Но на большом пыльном чердаке не оказалось никаких упакованных поэтов; она не нашла ничего, чего бы там не было раньше: лишь одни устаревшие реликвии, скопившиеся за долгие годы. Тут в голову ее закралось подозрение. Она торопливо сбежала по ступеням вновь в помещение музея и разыскала мистера Брендона.

— Так где же поэты? — требовательно спросила она, застав его дающим указания по расположению очередного автомобиля.

Вина мистера Брендона столь же явно проступала на его лице, как ржавое пятно на хромированном бампере, перед которым он стоял.

— В самом деле, мисс Мередит, — начал он, — не кажется ли вам, что вы несколько не…

— Где они? — повторила Эмили.

— Мы… мы поместили их в подвал. — Лицо мистера Брендона было почти таким же красным, как кроваво — красный цвет автомобильного крыла, которое он только что разглядывал.

— Почему?

— Послушайте, мисс Мередит, вы занимаете неправильную позицию по отношению к происходящему. Вы…

— Почему вы поместили их в подвал?

— Боюсь, что в наших планах появились некоторые изменения. — Казалось, что мистер Брендон был полностью поглощен созерцанием рисунка синтетической плитки у собственных ног. — Учитывая тот факт, что общая апатия публики к поэтическому вероятнее всего будет очень долгой, и принимая во внимание, что сегодняшнее новое оформление зала опустошает наши финансы гораздо больше, чем мы ожидали, мы…

— Вы собираетесь продать их на лом! — Лицо Эмили побелело. Слезы ярости сливающимися ручьями побежали по ее щекам. — Я вас ненавижу! — закричала она. — Я ненавижу вас и ненавижу дирекцию. Вы все как вороны. Если вдруг что — то блеснет, вы тут же хватаете это и прячете в своем старом музейном гнезде, выбрасывая при этом все по — настоящему хорошие вещи, чтобы освободить место. Я ненавижу вас, ненавижу, ненавижу!

— Ну пожалуйста, мисс Мередит, попытайтесь быть реалистом… — Мистер Брендон запнулся, когда обнаружил, что разговаривает с пустым местом. Все, что осталось от Эмили, так это шквал быстрых шагов и четкие контуры платья далеко за рядом машин. И мистер Брендон пожал плечами. Но это движение было вполне осознанным, а отнюдь не случайным. Он продолжал думать о том времени, когда, много лет назад, худая девушка с большими, почти безумными глазами и застенчивой улыбкой подошла к нему в зале Электрических Устройств и спросила его о работе. А он подумал о том, как он был расчетлив, только теперь слово «расчетлив» казалось ему не вполне уместным, в том, что сделал ее помощником куратора, чья должность была по сути лишь пустым названием, так что ее никто не захотел бы занять из — за того, что разряд ее был ниже средней заработной платы, и в том, что навязал ей зал Поэтов, с тем чтобы сам мог проводить свое время в более приятном окружении. И еще он припомнил необъяснимую перемену, произошедшую с ней в последующие годы, как безумное выражение постепенно улетучилось из ее глаз, как убыстрился ее шаг, как начала светлеть ее улыбка, особенно поутру.

В ярости мистер Брендон пожал плечами еще раз. Казалось, что плечи его налились свинцом.

Поэты были свалены в самом неприглядном углу. Полуденный солнечный свет, проникавший в подвал через расположенное высоко под потолком окошко, дополнительной бледностью ложился на их лица. Эмили разрыдалась, увидев их.

Прошло некоторое время, прежде чем она отыскала и высвободила Альфреда. Она водрузила его на выброшенное сюда за ненадобностью кресло двадцатого века и уселась в другое прямо напротив него. Глаза андроида почти вопросительно смотрели на нее.

— «Пантеон Локсли», — сказала она.

Друзья, прямо здесь, пока брезжит рассвет,
Ненадолго меня положите,
Здесь оставьте меня,
Буду нужен же я,
В рог охотничий тут же трубите.
Когда он закончил декламировать «Пантеон Локсли», Эмили сказала: «Смерть Артура», а когда «Смерть Артура» была закончена, она сказала: «Лотофаг». И все время, пока он читал, ее разум был раздвоенным. Одна часть вбирала в себя поэзию, а другая была наполнена раздумьями о тяжелой судьбе поэтов.

Не раньше, чем на половине «Мод», Эмили начала осознавать течение времени. Вздрогнув, она поняла, что больше не в состоянии видеть лицо Альберта, и, бросив взгляд вверх, на окно, увидела, что оно посерело от сумерек. Встревоженная, она вскочила на ноги и направилась к лестнице, ведущей из подвала. Отыскав в темноте выключатель, поднялась по ступеням на первый этаж, оставив Альберта наедине с «Мод». Музей был погружен в темноту, за исключением ночного освещения в фойе.

Эмили задержалась в тусклой атмосфере падавшего света. По — видимому, никто не заметил, как она спустилась в подвал, и мистер Брендон, полагая, что она ушла домой, передал помещение ночному сторожу и тоже ушел домой. Но где же ночной сторож? Ведь если она собирается уйти, ей нужно отыскать его и попросить открыть дверь. Но собирается ли она уходить?

Эмили размышляла над этим вопросом. Она думала о поэтах, самым позорным образом сваленными в подвале, думала о блестящих колесницах, захвативших священную землю, которая по праву принадлежала поэтической братии. В самый критический момент в глаза ей попал отблеск металла от небольшой экспозиции рядом с дверью.

Это была выставка о древних пожарных, представлявшая оборудование для тушения пожаров, использовавшееся столетие назад. Здесь был химический огнетушитель, миниатюрный багор, лестница, свернутый кольцом брезентовый шланг, топор… Именно свет, отразившийся от полированного лезвия топора, и привлек ее внимание.

Едва осознавая, что она делает, Эмили прошла к экспозиции. Она подняла топор, взвесила его в руках. И поняла, что может запросто управляться с ним. Туман застилал ей рассудок, и мысли ее застыли. Неся в руках топор, она направилась по коридору, который когда — то вел в зал Поэтов. Нащупав в темноте выключатель, нажала его, и новые лампы дневного света вспыхнули словно новые удлиненные звезды, льющие яркий и резкий свет вниз, на тот вклад в искусство, что сделали люди двадцатого века.

Автомобили стояли бампером к бамперу, большим кругом, будто занятые молчаливой гонкой друг с другом. Как раз прямо перед Эмили стояла одна, разодетая в хром, штуковина в сером, гораздо более старая модель, чем все ее кричаще вымазанные краской соседи, но достаточно подходящая для начала. Эмили решительно направилась к ней, подняла топор и нацелилась на ветровое стекло. А затем остановилась, захваченная ощущением ложности окружения.

Она опустила топор, сделала шаг вперед и заглянула в открытое окно автомобиля. Она созерцала покрывавшую сиденье имитацию леопардовой кожи, разукрашенную шкалами приборную доску, рулевое колесо… Неожиданно до нее дошло, в чем заключалась здесь ложность.

Эмили двинулась вдоль круга. Ощущение ложности росло. Автомобили отличались по размеру, цвету, хромированной отделке, мощности и вместительности, но лишь в одном отношении они не имели отличий. Каждый из них был пуст.

Без водителя автомобиль был так же мертв, как и запертый в подвале поэт.

Неожиданно сердце Эмили начало учащенно биться. Топор выскользнул из ее пальцев и незаметно свалился на пол. Она заспешила назад по коридору, в фойе. И только лишь она открыла дверь в подвал, как была остановлена окриком. Она узнала голос ночного сторожа и нетерпеливо ожидала, пока он подойдет достаточно близко, чтобы узнать ее.

— А, так это мисс Мередит, — проговорил он, подойдя к ней. — Мистер Брендон не говорил, что кто — то остается на сверхурочную работу в вечернее время.

— Вероятно, мистер Брендон забыл, — сказала Эмили, удивляясь той легкости, с которой ложь скользнула с ее губ. Затем одна мысль неожиданно подтолкнула ее: почему останавливаться только на одной этой лжи? Даже с помощью грузового лифта ее задача не будет легкой. Ну разумеется! — Мистер Брендон просил вас помочь мне, в том случае, если мне понадобится помощь, — сказала она. — И я боюсь, что помощь мне понадобится большая!

Сторож нахмурился. Он обдумывал подходящую к сложившейся ситуации выдержку из общих условий договора, выдержку, гласящую, что никогда не следует рассчитывать на то, чтобы привлекать ночного сторожа к занятиям, подрывающим репутацию его служебного положения — другими словами, к работе. Но на лице Эмили было выражение, которого он никогда не замечал на нем раньше — выражение холодной решимости, ни в малейшей степени не подвластное никаким статьям трудового договора. Он вздохнул.

— Хорошо, мисс Мередит.

— Ну, так что вы о них думаете? — спросила Эмили.

Испуг мистера Брендона следовало видеть. Его глаза чуть выпятились, а челюсть отвисла на добрую четверть дюйма. Но он более или менее справился с артикуляцией, произнеся лишь:

— Слишком анахронично.

— О, это все из — за одежды, относящейся к иному периоду, — заметила Эмили. — Позже, когда позволит бюджет, мы сможем купить им современные деловые костюмы.

Мистер Брендон бросил украдкой взгляд на водительское место бьюика цвета морской волны, рядом с которым стоял, пытаясь мысленно представить себе Бена Джонсона в тонах двадцать первого века. К собственному удивлению, он счел, что это будет весьма неплохо. Его глаза вернулись на место, и начал восстанавливаться дар речи.

— Может быть, в этом что — то и есть, мисс Мередит, — сказал он. — И мне кажется, совет будет доволен. Знаете, ведь на самом деле мы не собирались выбрасывать поэтов на свалку; все дело было в том, что мы не могли найти для них практического применения. Но теперь…

Сердце Эмили ликовало. В конце концов, в вопросе жизни и смерти это была минимальная цена, которую следовало заплатить…

После ухода мистера Брендона, она обошла своих подопечных. Роберт Браунинг выдал свое обычное: «Утром в семь; склоны холма как поле жемчужной росы» в ответ на ее приветствие, хотя его голос звучал чуть приглушенно изнутри Паккарда 1958 года, а Вильям Купер произнес очень резко со своего нового роскошного возвышения: «Почти двенадцать лет прошло, как наше небо тучи скрыли!». Эдвард Фицджеральд создавал впечатление, что он сломя голову мчится мимо в своем Крайслере выпуска 1960 года, и Эмили сурово нахмурилась на его излишнюю привязанность к кабачку Хайяма. Альфреда, лорда Теннисона, она приберегла на конец. Он выглядел вполне естественно за рулем своего Форда образца 1965 года, и случайный наблюдатель наверняка бы предположил, что он был так занят ездой, что не видел ничего, кроме обремененной хромом задней части ближайшего к нему впереди идущего автомобиля. Но Эмили знала его гораздо лучше. Она знала, что на самом деле он видел Камелот, и остров Шелот, и Ланселота, скачущего с Гиневрой по цветущим долинам Англии.

Ей очень не хотелось прерывать его мечтания, но она была уверена, что ни о чем другом он не думал.

— Доброе утро, лорд Альфред, — сказала она.

Величественная голова повернулась в ее сторону, и глаза андроида встретились с ее глазами. Казалось, по каким — то причинам они стали ярче, а его голос, когда он заговорил, был звонким и громким:

Старый порядок уходит, и новый на смену идет,
Так Бог, в многообразье, пред нами предстает…

Звезды зовут, мистер Китс

Хаббарду уже доводилось видеть куиджи, но хромую куиджи он встречал впервые.

Правда, если не считать ее искривленной левой лапки, она, в сущности, не отличалась от прочих птиц, выставленных на продажу. Тот же ярко — желтый хохолок и ожерелье в синюю крапинку, те же прозрачно — синие бусинки глаз и светло — зеленая грудка, так же причудливо изогнутый клюв и то же странное, нездешнее выражение. Она была около шести дюймов длиной и весила, должно быть, граммов тридцать пять.

Хаббард вдруг спохватился, что уже давно молчит. Девушка с высокой грудью, в наимоднейшем полупрозрачном платье вопросительно смотрела на него из — за прилавка.

— Что у нее с лапкой? — спросил он, откашлявшись.

Девушка пожала плечами.

— Сломали во время погрузки. Мы снизили на нее цену, но все равно ее никто не купит. Покупатель желает, чтобы они были первый сорт, без всяких изъянов.

— Понятно, — сказал Хаббард. И стал вспоминать то немногое, что знал о куиджи: родом они из Куиджи, полудикого захолустья Венерианской тройственной республики; с первого или со второго раза запоминают все, что им скажешь; отзываются на сколько — нибудь знакомое слово; легко приспосабливаются к новым условиям, однако размножаются только у себя на родине, поэтому для продажи приходится доставлять их на Землю с Венеры; по счастью, они очень выносливы и выдерживают ускорение и торможение, перелет им не опасен.

Перелет…

— Выходит, она была в космосе! — вырвалось у Хаббарда.

Девушка скорчила гримаску и кивнула.

— Космос — для птиц, я всегда это говорила.

От него, конечно, ждали, что он рассмеется. Он даже и попытался было. В конце концов, откуда девушке знать, что он бывший космонавт. С виду он самый обыкновенный человек средних лет, немало таких слоняется в этот февральский день по магазинам стандартных цен. И все — таки рассмеяться не удалось, хотя он старался изо всех сил.

Девушка как будто ничего не заметила.

— Интересно, почему одни только чокнутые летают к звездам, — продолжала она.

Потому что только они способны справиться с одиночеством, да и то лишь на какое — то время, — чуть не сказал Хаббард. Но вместо этого спросил:

— А что вы с ними делаете, если их никто не покупает?

— С кем, с птицами? Ну, берут бумажный мешок, накачивают туда немного природного газа… совсем немного… а потом…

— Сколько она стоит?

— Вы про хромую?

— Да.

— Значит, вы вивисектор, да?.. Шесть девяносто пять, и еще семнадцать пятьдесят за клетку.

— Я ее беру, — сказал Хаббард.

Нести клетку было неудобно, чехол то и дело сползал, и всякий раз куиджи издавал громкий писк — в аэробусе, а потом и на улице предместья все оборачивались и пялили глаза, и Хаббард чувствовал себя дурак — дураком.

Он надеялся проскользнуть в дом и подняться к себе в комнату так, чтобы сестра не углядела его покупку. Напрасная надежда. От Элис ничего не скроешь.

— Ну — ка, на что это ты выбросил свои денежки? — вопросила она, появляясь в прихожей в ту самую минуту, как он переступил порог.

Хаббард покорно обернулся и ответил:

— Это птица куиджи.

— Птица куиджи!

На лице Элис появилось то самое выражение, которое он уже давно определил как «настырно — воинственное и обиженное»: она раздула ноздри, поджала губы и втянула щеки. Сорвала чехол и острым глазом впилась в клетку.

— Ну, как вам это понравится? — воскликнула Элис. — Да еще хромая!

— Но ведь это не чудовище какое — нибудь, — сказал Хаббард.

— Просто птица. Совсем маленькая пичуга. Ей не нужно много места, и я позабочусь, чтобы она никому не мешала.

Элис смерила его долгим ледяным взглядом.

— Да уж постарайся! — процедила она. — Прямо не представляю, как к этому отнесется Джек. — Она круто повернулась и пошла прочь. — Ужин в шесть, — бросила она через плечо.

Он медленно поднимался по лестнице. Его охватила усталость, ощущение безысходности. Да, правильно говорят: чем дольше пробудешь в космосе, тем меньше надежды вновь найти общий язык с людьми. Космос большой, и в космосе к тебе приходят большие мысли; там читаешь книги, написанные большими людьми. Там меняешься, становишься другим… и в конце концов даже родные начинают видеть в тебе чужака.

А ведь, право же, стараешься быть точно таким, как все, кто окружает тебя на земле. Стараешься и говорить то же, что они, и поступать так же. Даешь себе слово никогда никого не называть крабом. Но рано или поздно с языка неизбежно срывается что — нибудь непривычное для их ушей либо поступаешь не так, как у них принято, и в тебя впиваются враждебные взгляды, и всюду враждебные лица, и в конце концов неизбежно становишься отверженным. Разве можно цитировать Шекспира в обществе, чей бог — какой — то розовощекий филантроп за рулем кадиллака с крылышками? Разве можно признаться, что любишь Вагнера, когда твоя цивилизация упивается ковбойскими опереттами?

Разве можно купить хромую птицу в мире, который забыл (а быть может, никогда и не знал), что значат слова «почитай все живое».

Двадцать пять лет, думал Хаббард. Я отдал лучшие свои годы. А что получил взамен? Четыре стены, отгораживающие меня от всего мира, и жалкую пенсию, которой не хватает даже на то, чтобы сохранять чувство собственного достоинства.

И все — таки он не жалеет об этих годах; величественное, неторопливое течение звезд, непередаваемый миг, когда в поле твоего зрения вплывает новая планета — из золотого, зеленого или лазурного пятнышка превращается в шар и заслоняет собою весь космос. И прибытие, когда новый мир доверчиво приветствует тебя, возвещает о красотах — упоительных и пугающих, о неведомых горизонтах, о цивилизациях, что и во сне не снились темному человеку — крабу, который никогда не узнает вдохновения и ползает по дну глубокого океана земной атмосферы, придавленный ее миллионнотонной тяжестью.

Нет, он не жалеет об этих годах, хоть они и дорого ему дались. За все стоящее приходится платить дорогой ценой, а если у тебя не хватает смелости платить, на всю жизнь остаешься нищим. Тогда ты нищий духом и умом.

Господство духа над плотью, глубокий и чистый поток мысли: беспрепятственно проходишь по надежным коридорам знания, с трепетом вступаешь в храмы, воздвигнутые из слов; и в редкие ослепительные мгновения взору открывается звездный лик божества.

И те, другие мгновения тоже, когда душе, потрясенной одиночеством, открываются бездонные глубины ада…

Хаббард вздрогнул. И вновь медленно опустился на дно океана. Перед ним была унылая дверь его комнаты. Он неохотно взялся за ручку, повернул ее.

Напротив двери — шкаф, битком набитый старыми, очень старыми книгами. Справа — какая — то развалина, которую он искренне почитал за письменный стол, только в ящиках хранились не бумаги, не перья, не бортовой журнал, а нижнее белье, носки, рубашки и прочее снаряжение, все то, что смертный обычно наследует от предков. Кровать, узкая и жесткая, с его точки зрения именно такая, как полагается, стояла у окна, точно несгибаемый спартанец, на полу из — под края покрывала чуть выглядывали запасные башмаки.

Хаббард поставил клетку на стол, снял пальто и шляпу. Куиджи одобрительно оглядел свой новый мир, припадая на левую ногу, соскочил с жердочки и принялся клевать зерна пиви из посудинки, которая продавалась вместе с клеткой. Хаббард некоторое время наблюдал за ним, потом сообразил, что невежливо смотреть, как другой ест, даже если этот другой всего лишь птица; повесил пальто и шляпу в стенной шкаф, прошел через коридор в ванную и умылся. Когда он вернулся, куиджи уже покончил с трапезой и теперь задумчиво себя рассматривал: в клетке было и зеркальце.

— Пожалуй, пора дать тебе первый урок, — сказал Хаббард. — Поглядим, как ты справишься с Китсом. «Красота — это истина, истина есть красота — только это и ведомо вам на Земле, только это вам надобно знать».

Куиджи, склонив голову на бок, глядел на него синим глазом. Стремглав убегали секунды.

— Ладно, — сказал наконец Хаббард, — попробуем еще раз: «Красота — это истина…»

— Истина есть красота — только это и ведомо вам на Земле, только это вам надобно знать!

Хаббард отшатнулся. Слова эти сказаны были почти без выражения, довольно скрипучим голосом. Но все равно они звучали четко и ясно, и это впервые в жизни — если не считать разговоров с другими космонавтами — он слышал слова, которые не имели никакого отношения к телесным нуждам или отправлениям. Он провел ладонью по щеке — оказалось, рука слегка дрожит. Ну почему он давным — давно не догадался купить куиджи?!

— По — моему, — сказал он, — прежде чем двигаться дальше, надо дать тебе имя. Пускай будет Китс, раз уж мы с него начали. Или, пожалуй, лучше Мистер Китс, ведь надо же обозначить, какого ты пола. Конечно, я действую наобум, но мне не пришло в голову спросить в магазине, мужчина ты или женщина.

— Китс, — сказал Мистер Китс.

— Прекрасно! А теперь попробуем строчку — другую из Шелли.

(Краешком сознания Хаббард уловил, что к дому подъехала машина, слышал голоса в прихожей, но, поглощенный Мистером Китсом, не обратил на это никакого внимания.)

Скажи, звезда с крылами света,
Скажи, куда тебя влечет?
В какой пучине непроглядной
Окончишь огненный полет?
— Скажи, звезда… — начал Мистер Китс.

— Значит, это правда. Только этого не хватало в моем доме — птицы куиджи, которая декламирует стихи!

Хаббард нехотя обернулся. На пороге стоял его зять. Обычно Хаббард запирал дверь. А сегодня забыл.

— Да, — сказал Хаббард. — Она декламирует стихи. Разве это запрещено законом?

— …с крылами света… — продолжал Мистер Китс.

Джек помотал головой. Ему было тридцать пять, выглядел он на все сорок, а соображения — как у пятнадцатилетнего.

— Нет, не запрещено, — сказал он. — А надо бы запретить.

— Скажи, куда тебя влечет?..
— Не согласен, — сказал Хаббард.

— В какой пучине непроглядной…
— И еще нужен бы закон, чтобы запрещалось приносить их в дома, где живут люди.

— Окончишь огненный полет?
— Ты что, хочешь сказать, что мне нельзя держать ее у себя?

— Не совсем так. Но предупреждаю, держи ее от меня подальше! Сам знаешь, они носители микробов.

— Ты тоже, — сказал Хаббард. Он не хотел этого говорить, но не удержался.

Джек раздул ноздри, поджал губы и втянул щеки. Забавно, подумал Хаббард, после двенадцати лет совместной жизни у мужа и жены становится совершенно одинаковое выражение лица.

— Держи ее подальше от меня, вот и все! И от детей тоже. Я не желаю, чтобы она отравляла их мозги трескучей болтовней, которой ты ее учишь!

— Можешь не волноваться, я буду держать ее подальше от детей.

— Мне уйти, что ли?

— Да.

Джек так хлопнул дверью, что в комнате все задрожало. Мистер Китс чуть не проскочил меж прутьев клетки. Хаббард в бешенстве кинулся было из комнаты.

Но сразу остановился. Стоит ли давать им тот самый повод, которого они только и ждут, чтобы выставить его из дому? Пенсия у него ничтожная, с нею никуда не переселишься — разве что в Заброшенные дома, — а наниматься куда попало на работу просто ради денег — это не по нем. Рано или поздно он неминуемо выдаст себя перед сослуживцами, как случалось с ним всегда и везде, и либо оговором и напраслиной, либо насмешками его все равно выживут с работы.

С тяжелым сердцем он шагнул назад, в комнату. Мистер Китс уже немного успокоился, но его бледно — зеленая грудка все еще поднималась и опускалась слишком часто. Хаббард склонился над клеткой.

— Извини, Мистер Китс, — сказал он. — Наверно и у птиц, как у людей: будь как все, не то плохо тебе придется.

К ужину он опоздал. Когда он вошел в столовую, Джек, Элис и дети уже сидели за столом, и до него донеслись слова Джека:

— Я сыт по горло его наглостью. В конце концов, куда бы он девался, если бы не я? Докатился бы до Заброшенных домов!

— Я с ним поговорю, — сказала Элис.

— Хоть сейчас, — сказал Хаббард, сел к столу и вскрыл свой пакет с синтетическим ужином.

Элис бросила на него оскорбленный взгляд, нарочно приберегаемый для таких случаев.

— Джек только что мне рассказал, как грубо ты с ним обошелся. Не мешало бы тебе извиниться. В конце концов, это ведь его дом.

У Хаббарда внутри все дрожало от напряжения. Обычно, всякий раз как его попрекали, что он живет здесь из милости, он отступал. Но сегодня он почему — то не мог отступить.

— Да, конечно, вы дали мне крышу над головой и кормите меня, и за то и за другое я плачу вам слишком мало, так что от меня нет никакой выгоды. Но подобная щедрость вряд ли дает вам право покушаться на частицу моей души всякий раз, как я пытаюсь отстоять свое человеческое достоинство.

Элис тупо на него поглядела. Потом сказала:

— Кому нужна частица твоей души? Почему ты так странно говоришь, Вен?

— Он так говорит, потому что он был астронавтом, — прервал Джек. — В космосе они все так разговаривают… сами с собой, конечно. Это помогает им не спятить… или не замечать, что они уже спятили!

Восьмилетняя Нэнси и одиннадцатилетний Джим разом захихикали. Хаббард отрезал небольшой кусочек от своего почти настоящего бифштекса. Все внутри дрожало еще мучительнее. А потом он подумал о Мистере Китсе и дрожь унялась. Он холодно огляделся. Впервые за многие годы он не боялся.

— Если вот это сборище соответствует норме, — сказал он, — тогда мы, наверно, и в самом деле спятили. Слава богу! Значит, еще не все потеряно!

У Джека и Элис лица стали точно туго натянутые маски. Но оба промолчали. Ужин продолжался. Хаббард обычно ел мало. Он редко бывал голоден.

Но сегодня у него был отличный аппетит.

Назавтра была суббота. Субботним утром Хаббард всегда мыл машину Джека. Но нынче он нестал этого делать. После завтрака он ушел к себе и три часа провел с Мистером Китсом. На сей раз занялись Декартом, Ницше и Хьюмом. Правда, с прозой Мистер Китс справлялся не так блестяще. Из каждой темы он запоминал лишь одну — две фразы, не больше.

Его сильным местом явно была поэзия.

Днем Хаббард по обыкновению побывал на космодроме, смотрел, как садятся и взлетают межпланетные гиганты ближних линий. «Пламя» и «Странник», «Обещание» и «Песнь». Хаббард больше всех любил «Обещание». Когда — то он и сам всплывал на нем, — кажется, что это было очень, очень давно, а ведь на самом деле прошло не так уж много времени. Каких — нибудь два — три года, не больше… Переправлял снаряжение и людей на орбитальные сортировочные станции, на Землю доставлял бокситы с созвездия Центавра, руду с Марса, хром с Сириуса и прочие полезные ископаемые, в которых нуждается человек, чтобы питать свою хитроумную цивилизацию.

Сначала ходишь в ближние рейсы, это как бы прелюдия, а потом становишься пилотом орбитальной станции. Тут можно проверить, по силам ли тебе пугающее мгновение, когда всплываешь со дна и начинаешь вольно плыть по усеянному звездными островами океану космоса. Если ты справился с этим, не испугался и не отступил, значит, годишься для работы на больших кораблях, что уходят в дальние и длительные рейсы.

Вся беда в том, что, сколько ни старайся, с годами твой внутренний мир как бы ссыхается. И мало — помалу становится все труднее выносить одиночество дальних перелетов; одиночество растет и подавляет тебя, и тогда уже не спасают ни коридоры знаний, ни храмы, воздвигнутые из слов, оно подавляет тебя, и ты теряешь над собой власть — чем дальше, тем чаще, и в конце концов тебя списывают с корабля и обрекают до конца жизни ползать по дну океана. Если бы водить космический грузовик дальнего следования было сложно и ты все время был бы занят делом, а не просто нес долгую одинокую вахту в кабине, заполненной самоуправляющимися приборами, или если бы перелеты на межзвездных лайнерах и иных космических кораблях стоили не так дорого и каждый грамм груза не был бы на счету… ведь сейчас и думать нечего взять с собой хоть что — нибудь сверх самого необходимого… вот тогда все было бы иначе.

Если бы… думал Хаббард, стоя в снегу у ограды космодрома. Если бы… думал он, глядя, как приземляются корабли, как к ним подкатывают огромные автопогрузчики и наполняют свои прожорливые бункеры рудой, бокситом, магнием. Если бы… думал он, наблюдая, как малые корабли уходят сквозь голубизну ввысь, туда, где по беззвучному океану плывут гигантские орбитальные станции…

Тени становились длиннее, день клонился к вечеру, и он, как всегда, заколебался — не пойти ли к Маккафри, начальнику космодрома. И, как обычно, — и все по той же причине, решил, что не стоит. Причина была та же, что заставляла его избегать общества таких же, как и он сам, бывших космонавтов: встречи эти пробуждали слишком острую, слишком мучительную тоску.

Он повернулся, прошел вдоль ограды к воротам и, дождавшись аэробуса, отправился домой.

Наступил март, зима незаметно перешла в весну. Дожди смыли снег, по канавам побежали грязные ручьи, лужайки обнажились. Прилетели первые малиновки.

Хаббард приколотил для Мистера Китса жердочку у окна. И Мистер Китс сидел там весь день, только время от времени залетал в свою клетку подкрепиться зернами пиви. Больше всего он любил утро: по утрам солнце, золотое, ослепительное, поднималось над крышей соседнего дома, и, когда ослепительная волна ударяла в окно и вливалась в комнату, он принимался стремительно летать, в радостном исступлении выписывал восьмерки, петли, спирали, громко щебетал, садился на жердочку и даже ухитрялся подскакивать на одной ножке — золотая пылинка, крылатая живая частица самого солнца, частица утра, оперенный восклицательный знак, утверждающий каждое новое чудо красоты, которое дарил день.

Благодаря урокам Хаббарда репертуар его становился все обширнее. Стоило произнести фразу, в которой было хотя бы одно уже знакомое ему слово, способное вызвать какой — то отклик, и он отвечал любой цитатой, от Ювенала до Джойса, от Руссо до Рассела или от Эврипида до Элиота. У него было пристрастие к двум первым строкам «Берега у Дувра», и он часто декламировал их сам по себе, без всякого повода.

Все это время сестра и зять не докучали Хаббарду, просто оставили его в покое. Даже о том, что он уклоняется от своей субботней обязанности — перестал по утрам мыть машину, — ничего не сказали, даже о Мистере Китсе ни разу не помянули. Но Хаббарда было не так — то легко провести. Они выжидали, и он это понимал, выжидали какого — нибудь подходящего случая, выжидали, когда он забудет об осторожности, чтобы с ним рассчитаться.

Он не слишком удивился, когда, вернувшись однажды с космодрома, увидел, что Мистер Китс притулился на жердочке в углу клетки — он был весь какой — то несчастный, взъерошенный, и в его синих глазах застыл испуг.

Позднее, за ужином, Хаббард заметил, что по столовой крадется кошка. Но он ничего не сказал. Кошка — психологическое оружие: раз уж хозяин дома позволил, чтобы ты держал милую тебе зверушку, ты вряд ли можешь возразить, если он завел любимчика другой породы. Хаббард просто купил новый замок и сам вставил его в дверь своей комнаты. Потом купил новую задвижку для окна и всякий раз, уходя из дому, проверял, хорошо ли заперты окно и дверь.

И принялся ждать следующего их шага.

Ждать пришлось недолго. На этот раз им незачем было изобретать, как бы избавиться от Мистера Китса, удобный случай сам подвернулся.

Однажды вечером Хаббард спустился в столовую и, едва взглянув на них, понял, что час настал. Это можно было прочесть и по лицам детей — не столько по тому, как они на него смотрели, сколько по тому, как избегали встречаться с ним взглядом. Газетная вырезка, которую сунул ему Джек, словно бы даже разрядила напряжение.

«Куиджи — лихорадка поразила семью из пяти человек, Дитвил, штат Миссури. 28 марта 2043 года. Сегодня доктор Отис Фарнэм определил заболевание, которое одновременно уложило в постель мистера и миссис Фред Крадлоу и их троих детей, как куиджи — лихорадку.

Недавно миссис Крадлоу купили в местном магазине стандартных цен пару птиц куиджи. Несколько дней назад вся семья Крадлоу стала жаловаться на боль в горле и на ломоту в руках и ногах. Пригласили доктора Фарнэма. То обстоятельство, что куиджи — лихорадка лишь немногим серьезнее обыкновенной простуды, не должно влиять на наше отношение к этому дикому не нужному заболеванию, — сказал доктор Фарнэм в своем заявлении для печати. — Я давно возмущался, что у вас совершенно бесконтрольно продают этих внеземных птиц, и я намерен немедленно обратиться во Всемирную медицинскую ассоциацию с предложением, чтобы во всем мире все птицы, доставленные с Венеры и находящиеся в магазинах стандартных цен, а также купленные разными людьми, которые содержат их у себя дома, были подвергнуты тщательнейшему осмотру. Куиджи не приносят никакой пользы, и без них на Земле будет только лучше».

Хаббард дочитал и невидящим взглядом уставился в стол. В глубине его сознания жалобно пискнул Мистер Китс.

Джек сиял.

— Вот видишь, я говорил, что они — разносчики микробов, — сказал он.

— Доктор Фарнэм — тоже разносчик, — возразил Хаббард.

— Ну что ты говоришь! — вмешалась Элис. — Какие микробы может разносить доктор?

— Те самые, которые разносят все надутые, беспринципные людишки, скажем вирусы «жажда славы»… «необдуманные действия», «ненависть ко всему непривычному»… Этот провинциал, обыватель на все готов, лишь бы добиться известности. Дай ему волю, он бы собственными руками истребил всех птиц куиджи во всем мире.

— Что ни толкуй, а на этот раз не вывернешься, — сказал Джек. — В статье ясно сказано, что держать птиц куиджи опасно.

— И собак, и кошек тоже… И автомобили. Если ты прочтешь о несчастном случае, об автомобильной катастрофе в Дитвиле, штат Миссури, ты что же, расстанешься со своей машиной?

— Ты про мою машину лучше молчи! — закричал Джек. — И чтоб завтра же утром здесь и духу не было этой паршивой птицы, а не то убирайся отсюда сам!

Элис потянула его за руку.

— Джек…

— Заткнись! Надоели мне его пышные слова. Воображает, что раз он когда — то был космонавтом, так мы ему в подметки не годимся. Задирает перед нами нос оттого, что мы живем на Земле. — Джек повернулся лицом к Хаббарду и продолжал, тыча в него пальцем: — Ну хорошо, скажи мне, раз уж ты такой умник! Долго бы, по — твоему, просуществовали космонавты, если бы не было нас, которые ходят по земле и потребляют и используют все, что вы привозите с этих проклятых планет? Не будь потребителя, во всем небе не летал бы ни один корабль. Цивилизации, и той бы не было!

Хаббард смерил его долгим взглядом. Потом встал из — за стола и произнес то самое слово, которое он обещал себе никогда не бросать в лицо прикованному к Земле смертному — самое страшное ругательство в языке космонавтов, сокровенный смысл которого непостижим для тупых подслеповатых тварей, ползающих по дну океана…

— Краб! — сказал он и вышел из комнаты.

Когда он поднялся по лестнице, руки его все еще дрожали. Он помедлил перед своей дверью, пока дрожь не унялась. Не надо Мистеру Китсу видеть, как он подавлен.

Он поймал себя на этой мысли и задумался. Не следует чересчур очеловечивать животных. Хоть и кажется, что в Мистере Китсе много человеческого, он всего лишь птица. Он может разговаривать, и у него есть характер и свои симпатии и антипатии, но все — таки он не человек.

Ну а Джек разве человек?

А Элис?

А их дети?

Н — ну… разумеется.

Почему же тогда он предпочитает общество Мистера Китса?

Потому что Элис, Джек и их дети живут в другом мире, в мире, который Хаббард давным — давно покинул и в который уже не в силах вернуться. Мистер Китс тоже не принадлежит к тому миру. Он тоже отверженный, и с ним возможно то, в чем больше всего нуждается человек, — общение.

И он весит всего каких — то тридцать пять граммов… Хаббард как раз вставлял новый ключ в новый замок, когда мысль эта пришла ему в голову и словно прозрачным ледяным вином омыла его душу. Руки его вдруг снова задрожали.

Но теперь, это было уже неважно.

— Садись, Хаб, — сказал Маккафри. — Тысячу лет тебя не видел.

Хаббард так долго шел по космодрому и так долго ждал в переполненной приемной, в глубине которой холодно мерцало матовое стекло двери, что уже не чувствовал прежней уверенности. Но ведь Маккафри старый друг. Кто же его поймет, если не Маккафри? Кто еще ему поможет?

Хаббард сел.

— Не стану отнимать у тебя время на пустые разговоры, Мак, — сказал он. — Я хочу снова летать.

В руке у Маккафри был зажат карандаш. Рука опустилась, и острый кончик карандаша дробно, отрывисто застучал по столу.

— Наверно, незачем напоминать, что тебе уже сорок пять, и самообладание изменяло тебе много раз, больше, чем допускают правила, и что, если ты полетишь и оно снова тебе изменит, ты лишишься жизни, а я — работы.

— Да, об этом напоминать незачем, — сказал Хаббард, — ты знаешь меня двадцать лет, Мак. Неужели ты думаешь, я просил бы разрешения лететь, если бы не был твердо уверен, что справлюсь?

Маккафри поднял карандаш, снова опустил. Острый его кончик застыл, уткнувшись в одну точку, а в ушах все еще звучало озабоченное постукивание.

— А откуда у тебя такая уверенность?

— Если самообладание мне не изменит, я скажу тебе, когда вернусь. А если изменит, ты скажешь, что я украл корабль. Тебе это нетрудно уладить.

— Все нетрудно… только ведь меня совесть заест.

— А когда ты сейчас смотришь на меня, твоя совесть молчит?

Карандаш снова застучал по столу. Тук — тук — тук… тук — тук…

— Говорят, у тебя есть акции «Межзвездных сообщений», Мак, ты вложил в это дело капитал.

Тук — тук — тук… тук — тук…

— Я оставил на «Межзвездных» кусок души. Значит, ты вложил капитал и в меня.

Тук — тук — тук… тук — тук…

— Я знаю, что доход или убыток может зависеть от каких — нибудь ста или двухсот фунтов. Я не виню тебя, Мак. И я знаю, пилоты — товар дешевый. Чтобы научиться нажимать на кнопки, много времени не требуется. Но все равно, подумай, сколько денег сэкономят «Межзвездные», если пилот сумеет прослужить не двадцать лет, а сорок.

— Ты в первую же минуту сможешь сказать, не ошибся ли, — задумчиво сказал Маккафри. — Как только вынырнешь на поверхность.

— Верно. В первые же пять минут мне все станет ясно. А через полчаса узнаешь и ты.

Маккафри вдруг решился.

— На «Обещании» нет пилота… — сказал он. — Будь здесь завтра утром в шесть ноль — ноль. Секунда в секунду.

Хаббард встал. Дотронулся до щеки и почувствовал, что она мокрая.

— Спасибо, Мак. Я никогда этого не забуду.

— Уж пожалуйста, старый ты журавль! И постарайся вернуться в целости и сохранности, не то не знать мне покоя до конца моих дней.

— До встречи, Мак.

Хаббард поспешно вышел. До шести ноль — ноль еще столько дел. Соорудить специальный ящичек, побеседовать напоследок с Мистером Китсом…

Господи, как давно он не поднимался на рассвете. Он уже забыл этот цвет спелого арбуза, в который окрашивается восточный край неба на заре, забыл, как неторопливо, спокойно и величественно свет заливает землю. Забыл все самое прекрасное, все кануло в прошлое. Это ему только казалось, что он помнит. Чтобы понять, как много утрачено, надо пережить все заново.

В пять сорок пять он сошел с аэробуса у ворот космодрома. Сторож был новый, он не знал Хаббарда. По просьбе Хаббарда он вызвал Мака. Тот сразу же распорядился, чтоб его пропустили. Хаббард пустился в долгий путь по космодрому, стараясь не смотреть на высокие шпили кораблей ближнего следования, которые, точно волшебные замки, возвышались на фоне лимонно — желтого неба. За годы, проведенные на Земле, он отвык от космического комбинезона и неуклюже шагал в тяжелых башмаках. Руки он засунул в глубокие, вместительные карманы куртки.

Мак стоял возле «Обещания» на краю стартовой площадки.

— В шесть ноль девять встретишься с «Канаверал», — сказал он. И больше не произнес ни слова. Что тут было говорить?

Перекладины трапа были просто ледяные, руки сразу онемели. Казалось, трапу не будет конца. Нет, вот и конец. Задохнувшись, Хаббард шагнул в люк. Помахал Маку. Потом закрыл люк и шагнул в тесную кабину управления. Закрыл за собой дверь кабины. Сел в кресло пилота и пристегнулся. Потом достал из кармана куртки ящичек с дырками. Вынул из него Мистера Китса, выдвинул крохотный матрасик, тонкими ремешками пристегнул к нему Мистера Китса и поместил обратно в клетку — теперь можно не бояться ускорения.

— Звезды зовут, Мистер Китс, — сказал Хаббард.

Он включил сигнал готовности, и тотчас башенный техник начал отсчет. Десять… Числа, подумал Хаббард… Девять… Он словно вел счет годам… восемь… словно вел счет прошедшим годам… Семь… Одиноким, беззвездным годам… Шесть… Скажи, звезда… Пять… с крылами света… Четыре… Скажи, куда тебя влечет?.. Три… В какой пучине непроглядной… Два… Окончишь огненный полет?.. Один…

Теперь ты уже знаешь, как будет в полете — по тому, как беспомощно распласталось отяжелевшее тело, как ощущает оно каждой клеточкой нарастающую скорость; знаешь по тошноте, которая подступает к горлу, и по первым, словно бы испытующим уколам страха где — то в мозгу; знаешь по тому, как сгущается тьма в иллюминаторе, и, прорываясь сквозь нее, в тебя впиваются первые колкие лучи звезд.

Но вот наконец корабль вынырнул из глубин и поплыл, словно бы без всяких усилий, по океану Вселенной. Далеко — далеко сияли звезды, точно сверкающие бакены, указывающие путь к каким — то неведомым берегам.

По кабине прошла легкая дрожь — это заработал аппарат искусственного тяготения. Все неприятные ощущения как рукой сняло: Хаббард смотрел в иллюминатор, и ему было страшно. Один, думал он. Один в океане Вселенной. Он впился пальцами в ворот комбинезона, страх распирал его и душил. ОДИН. Слово это белым лезвием ничем не смягченного ужаса все глубже вонзалось в мозг. ОДИН. Скажи это вслух, приказал он себе. Скажи вслух! Пальцы его отпустили воротник, охватили ящик с дырками и принялись неловко расстегивать тонкие ремешки. Скажи!

— Один, — хрипло произнес он.

— Ты не один, — отозвался Мистер Китс, соскочил со своего матрасика и примостился на ящике. — Я с тобой.

И вот уже нет белого лезвия, медленно затихает боль. Мистер Китс взлетел и уселся перед иллюминатором. Синей бусинкой глаза глянул в космос. Бодро взъерошил перышки.

— Я мыслю, значит, я существую, cogito ergo sum, — сказал он.

Богиня в граните

Добравшись до верхней грани предплечья, Мартин остановился, чтобы передохнуть. Подъем пока не вымотал его, но до подбородка все еще оставалось несколько миль и хотелось сохранить как можно больше сил для итогового восхождения к лицу.

Он взглянул назад, на пройденный путь, вдоль склона почти отвесной грани предплечья, в направлении широченной глыбы руки; и еще дальше, в сторону гранитных пальцев великанши, прорезавших воду, словно глубоко рассеченный каменный берег. Он увидел свою взятую напрокат моторную лодку, покачивающуюся в голубом заливе, между большим и указательным пальцами, и, за заливом, поблескивающую ширь Южного моря.

Мартин передвинул рюкзак в более удобное положение и проверил подъемное оборудование, прикрепленное к плетеному поясу: самоблокирующуюся кобуру с пистолетом для забивки альпинистских крепежных крюков, запасные крюки для пистолетной обоймы, герметичный пакет с кислородными таблетками, флягу с водой. Удовлетворенный, он экономно отпил из фляги и сунул ее в переносную охлаждающую камеру. Затем закурил сигарету, выпуская дым в утреннее небо.

Небо было глубоким, полным ясной голубизны, и из этой голубизны Альфа Вирджиния ярко освещала окрестности, распространяя свет и тепло на человекоподобные формы горного массива, известного как Дева.

Она лежала на спине, голубые озера ее глаз неизменно смотрели вверх. Со своего удобного места на ее предплечье Мартину открывался великолепный вид на вершины, образующие ее груди. Он задумчиво разглядывал их. Они поднимались почти на 8 000 футов над плато грудной клетки, но, поскольку и само плато находилось на добрых 10 000 футов над уровнем моря, истинная высота груди превосходила 18 000 футов. Однако Мартин не был обескуражен. Это были не те вершины, что требовались ему.

Вскоре он оторвал взгляд от их изумительно белых снеговых гребней и продолжил свой путь. Гранитный хребет некоторое время поднимался вверх, а затем начал косо падать вниз, постепенно расширяясь и переходя в округлые области ее плеча. Теперь ему была отлично видна голова Девы, хотя он еще не был достаточно высоко, чтобы видеть ее в полный профиль. В этой зоне наибольший страх внушал утес ее щеки, высотой 11 000 футов, а волосы ее казались тем, чем, собственно, они и были, — сплошным лесным массивом, в беспорядке спускавшимся вниз, к долинам, рассыпавшимся вокруг ее массивных плеч почти до самого моря. Сейчас он был зеленым. Осенью он будет коричнево — медным, а затем золотым; зимой почернеет.

За много веков ни дождь, ни ветер не смогли нарушить изящные контуры ее плеча. Все напоминало ему высокогорное место гулянья. Мартин укладывался во время. Тем не менее, был почти полдень, когда он достиг склона плеча, и понял, что весьма недооценил всей огромности Девы.

К этому склону стихия была менее добра, и Мартину пришлось замедлить движение, выбирая путь между мелких оврагов, обходя трещины и расщелины. Местами гранит давал выход множеству других вулканических пород, но общий цвет тела Девы оставался все тем же: серовато — белый, с примесью розового, в первую очередь напоминая оттенок человеческой кожи.

Мартин поймал себя на том, что задумался о ее скульпторах, и в тысячный раз задавался вопросом, зачем они вообще создали ее. Во многих отношениях это имело сходство с такими земными загадками, как египетские пирамиды, Крепость Саксхомена и Храм Солнца в Баальбеке. Прежде всего, эта загадка была точно так же неразрешима, и, вероятно, такой и останется навсегда, потому что древняя раса, некогда жившая на Альфе Вирджинии 9, либо полностью вымерла много веков назад, либо отправилась в полет к звездам. В любом случае, они не оставили после себя никаких письменных записей.

Но в своей основе эти две загадки были различны. Когда вы созерцаете пирамиды, Крепость или Храм Солнца, вы никогда не задаетесь вопросом, зачем они были построены, вас интересует как их возводили. С Девой все как раз наоборот. Она возникла как природный феномен, гигантский геологический сдвиг, и все, что фактически оставалось сделать ее скульпторам, хотя, несомненно, их труд и был сравним с трудами Геракла, так это добавить окончательные штрихи и создать автоматическую подземную насосную систему, которая уже многие века снабжает искусственные озера ее глаз водой из моря.

Возможно, здесь и находится ответ, подумал Мартин. Возможно, что их единственным желанием было усовершенствование природы. Потому что не было никакой фактической основы для теософических, социологических и психологических мотиваций, теоретически допускаемых полусотней антропологов Земли (никто из которых на самом деле даже никогда не видел ее) и изложенных в полусотне посвященных этму вопросу книг. Возможно, ответ был так же прост, как…

Обращенные к югу области плечевого склона были менее подвержены эрозии, чем центральные и северные, и Мартин все ближе и ближе продвигался к южному краю. Перед ним была удивительная панорама левой стороны Девы, и он, восхищенный, взирал на великолепное вертикальное обнажение пурпурной, чуть затененной породы, тянущееся до самого горизонта. В пяти милях от места соединения с плечевым склоном оно подгибалось, формируя ее талию; еще через три мили пышно распускалось, образуя начало левого бедра; затем, как раз перед тем как совсем исчезнуть в бледно — лиловой дали, делало гигантский изгиб его нижней части.

Практически плечо не было слишком крутым, однако Мартин чувствовал усталость, его губы были сухими и жесткими, когда он добрался до самого верха. Он решил немного отдохнуть, и, сняв рюкзак, сел и привалился к нему спиной. Поднеся к губам флягу, сделал большой неторопливый глоток. Затем выкурил очередную сигарету.

С этой высоты вид на голову Девы был гораздо лучше, и теперь он как зачарованный разглядывал ее. Гора, формировавшая ее лицо, все еще была скрыта от него, разумеется, за исключением самой высокой точки — ее гранитного носа; но детали ее щек и подбородка оставались неясными. Ее скулы были округлыми ответвлениями горной породы, почти незаметно сливавшимися со скошенным краем щеки. Гордый подбородок представлял собой утес, заслуживающий отдельного изучения, обрывающийся резко, даже слишком резко, как подумал Мартин, к изящному гребню ее шеи.

Однако, несмотря на педантичную увлеченность ее скульпторов отдельными деталями, Дева, при обзоре ее с такого близкого расстояния, была далека от той красоты и того совершенства, которые они намеревались получить. Это происходило оттого, что в данный момент можно было видеть лишь какую — то часть ее: щеку, волосы, грудь, далекий контур бедра. Но если рассматривать ее с достаточной высоты, эффект будет совершенно другой. Даже с высоты в десять миль ее красота была уже ощутима; при высоте в 75 000 футов она была безупречна. И тем не менее, нужно было подняться еще выше, фактически, следовало искать тот нужный уровень, чтобы увидеть ее так, как она должна была выглядеть по мнению ее создателей.

Насколько Мартин знал, он был единственным из землян, которому когда — либо удалось отыскать этот уровень и который когда — либо видел Деву такой, какой она была на самом деле; видел ее, возникающую в целиком принадлежащей ей реальности, реальности незабываемой, равной которой он никогда еще не встречал.

Возможно, будучи лишь единственным, он должен был как — то противостоять тому воздействию, которое она оказывала на него; это обстоятельство, плюс тот факт, что тогда ему было всего лишь двадцать…

«Двадцать?» — с удивлением подумал он. Сейчас ему было тридцать два. Однако прошедшие годы были всего лишь тонким занавесом, тем самым занавесом, который он раздвигал тысячу раз.

И вот сейчас он в очередной раз раздвинул его.

После третьего замужества матери он решил стать астронавтом, покинул колледж и получил место юнги на космическом корабле «Улисс». Местом назначения корабля была Альфа Вирджиния 9; цель этого путешествия заключалась в том, чтобы составить карту залежей руд.

Разумеется, Мартин слышал о Деве. Она была одним из семисот чудес галактики. Но он никогда всерьез не задумывался о ней, пока не увидел ее из главного иллюминатора движущегося по планетарной орбите «Улисса». Позже он много думал о ней, и через семь дней после посадки на планету «позаимствовал» один из спасательных кораблей и отправился на разведку. Этот подвиг стоил ему, по возвращении, недели гауптвахты, но он воспринял такое наказание спокойно. Дева вполне стоила этого.

Высотомер спасательного корабля показывал 55 000 футов, когда он наконец увидел ее, и вот на таком уровне он к ней и приблизился. Вскоре он созерцал великолепные очертания икр и бедер, медленно проплывавших прямо под ним, белое пустынное пространство живота, изящную ложбину пупка. Он находился как раз над вершинами — близнецами ее грудей, в пределах видимости ее лица, когда сообразил, что, подняв корабль вверх, смог бы получить гораздо лучшую перспективу обзора.

Он остановил движение по горизонтали и начал набор высоты. Корабль быстро пошел вверх… 60 000 футов… 65 000… 70 000. Это напоминало отъезд телекамеры… 80 000… Теперь его сердце учащенно билось… 90 000… Приборы показывали нормальное давление кислорода, однако он едва мог дышать.

100 000, 101 000… И все еще недостаточно высоко. 102 300… Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами … 103 211…Округление бедр твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника …103 288…

Он с силой надавил на кнопку, останавливающую набор высоты, блокируя фокус. Теперь у него вообще перехватило дыханье, по крайней мере в этот первый момент экстаза. Он никогда еще не видел никого, похожего на нее. Стояла ранняя весна, и ее волосы были черными, а глаза — по — весеннему голубыми. И ему казалось, что плоский холм, формирующий ее лицо, полон сочувствия, а красный срез скалы на месте рта изогнут в мягкой улыбке.

Она лежала там неподвижно, у самого моря, словно красавица из Бробдиньяга, вышедшая из воды, чтобы остаться навечно загорать здесь на солнце. Голые долины были отлогим пляжем; поблескивающие развалины близлежащего города напоминали упавшую с ее уха серьгу; море было летним озером, а спасательный корабль — железной чайкой, парящей высоко над побережьем.

А в прозрачном чреве чайки сидел крошечный человек, который уже никогда больше не будет самим собой…

Мартин задернул занавес, но прошло еще некоторое время, прежде чем потухла картина воспоминаний. Когда она окончательно исчезла, он заметил, что внимательно, и даже с пугающей сосредоточенностью, смотрит на отдаленную скалу подбородка Девы.

Он приблизительно оценил ее высоту. Заостренная часть скалы, или вершина, находилась приблизительно на одном уровне с верхней кромкой щеки. У него получалось около 11 000 футов. Чтобы получить расстояние, на которое он должен подняться, чтобы достичь поверхности холма — лица, ему надо всего лишь вычесть высоту гребня шеи. Приблизительно он уже определил высоту этого гребня как 8 000 футов; вычитание 8 000 из 11 000 давало ему 3 000… Три тысячи футов!

Это было невозможно. Это было невозможно даже с использованием скального пистолета для забивания крюков. Склон был вертикальным до самого конца, и с того места, где он сидел, ему не удавалось различить хоть слабый намек на трещину или уступ на ровной поверхности гранита.

Он никогда не сможет сделать это, сказал он сам себе. Никогда. Было бы полным абсурдом для него даже совершить попытку. Это может стоить ему жизни. И даже если он и смог бы сделать это, даже если он сможет преодолеть весь этот гладкий обрыв, до самого лица, то сможет ли он спуститься назад? Несомненно, его скальный пистолет значительно облегчит спуск, но останется ли у него достаточно сил? Атмосфера на Альфе Вирджинии 9 очень быстро разряжалась после 10 000 футов, и хотя кислородные таблетки помогали в такой ситуации, они могли поддерживать движение только в течение ограниченного времени. А после этого…

Но это были старые аргументы. Он уже рассуждал так сотни, может быть, тысячи раз… Мартин покорно встал. Водрузил на спину рюкзак. Бросил последний взгляд вдоль девятимильного склона руки туда, где из моря выступали пальцы великанши, затем повернулся и направился по плоскогорью грудной клетки к началу шейного гребня.

Солнце уже давно миновало зенит, когда он оказался напротив пологой ложбины между двумя вершинами. Холодный ветер дул вдоль склонов, проносясь через плоскогорье. Ветер был свежим и душистым, и Мартин понял, что на вершинах должны быть цветы… возможно, крокусы или их подобие, растущие высоко, у самых снежных пиков.

Он удивился, почему не захотел взбираться на вершины, почему это должно быть плоскогорье. Ведь вершины представляли большие трудности и, следовательно, большее испытание. Почему же тогда он пренебрег ими в пользу этого плоского холма?

И ему показалось, что он понял. Красота вершин была ограниченной и поверхностной, ей не хватало более глубокой выразительности и многозначности плоскогорья. Они никогда бы не смогли дать ему то, что он хотел, даже если бы взбирался на них тысячу раз. Итак, именно плоскогорье, с его голубыми и восхитительными озерами, и ничего другого.

Он отвернулся от горных пиков и сосредоточил внимание на длинном склоне, который вел к шейному гребню. Его наклон был достаточно пологим, но коварным. Поэтому Мартин двигался медленно. Любой ошибочный шаг, и он мог бы поскользнуться и скатиться по склону, на котором не было ровным счетом ничего, за что можно было бы ухватиться и предотвратить падение. Тут он заметил, что его дыханье становится чаще, и удивился этому, но затем вспомнил про высоту. Однако он не стал прибегать к кислородным таблеткам: позже у него появится в них более острая нужда.

К тому времени, когда он добрался до гребня, солнце наполовину закончило полуденный круг. Но это не испугало его. Он уже отказался от мысли штурмовать скалу — подбородок сегодня. Он вообще был слишком самоуверен, вообразив, что сможет покорить Деву за один день.

Выходило, что на это требовалось по меньшей мере два.

Гребень был больше мили в ширину, его кривизна была едва ощутима. Мартин быстро преодолел его. В течение всего перехода он ощущал, что скала — подбородок все круче и круче нависала над ним, но даже не смотрел на нее; он боялся смотреть на нее до тех пор, пока она не оказалась так близко, что закрыла половину неба, и тогда он был вынужден взглянуть на нее, он должен был оторвать глаза от гранитной выпуклости горловины и сфокусировать их на ужасающей стене, которая теперь определяла его будущее.

А будущее его было мрачным. Там не было опоры для рук или ног; не было ни трещин, ни выступов. Отчасти он успокаивал себя тем, что если не найдется способа подняться на скалу — подбородок, то он и не заберется на нее. Но с другой стороны, это было бы ужасным разочарованием. Покорение плоскогорья — лица было более чем просто честолюбием; это была одержимость, а физическая борьба, непременно входившая в эту задачу, опасность, препятствия — все это были неотъемлемые части одержимости.

Он мог бы вернуться путем, которым пришел, вниз по руке, к своей лодке, затем назад, в обособленную колонию; и там нанять у этих грубых неразговорчивых местных аборигенов какой — нибудь летательный аппарат, так же просто, как это получилось с лодкой. И меньше чем через час после взлета он смог бы приземлиться на плоскогорье — лице.

Но это был бы обман, и он знал это. Не обман Девы, а обман самого себя.

Был еще и другой способ, но теперь он отверг и его по той же самой причине, что и раньше. Верх головы Девы имел нечеткие очертания, но хотя деревья ее волос могли облегчить подъем, расстояние, которое нужно было преодолеть на подъеме, почти втрое превосходило высоту скалы — подбородка, и склон был, вероятнее всего, такой же обрывистый.

Но сейчас оставалась лишь скала — подбородок, и больше ничего. При сложившихся обстоятельствах это казалось безнадежным делом. Но он утешал себя тем, что исследовал лишь относительно небольшую часть утеса. Возможно, удаленные участки были менее неприступными. Возможно…

Он покачал головой. Принятие желаемого за действительное обычно ничего не дает. Пожелания возможны лишь после того, как он нашел средства для восхождения, а не до того. Он двинулся было вдоль основания скалы, затем остановился. Пока он стоял там, внимательно разглядывая колоссальную стену, Альфа Вирджиния тихо и скромно опустилась в расплавленное море. На востоке уже проглянула первая звезда, и оттенок груди Девы изменился с золотистого на пурпурный.

Через силу Мартин решил отложить свое исследование до завтра. Такое решение было благоразумным. Темнота окутала его раньше, чем он успел разложить спальный мешок, а вместе с ней пришел и пронизывающий холод, из — за которого эта планета пользовалась дурной славой на всю галактику.

Он включил термостат спального мешка, потом разделся и медленно заполз в теплое пространство. Затем с трудом сжевал отложенное на ужин сухое печенье и позволил себе два глотка воды из фляги. Неожиданно он вспомнил, что забыл поесть днем и до сих пор этого не почувствовал.

Здесь ему почудилась параллель, некий элемент затасканного сюжета. Но связь была столь призрачной, что в следующее мгновенье он не смог ухватить ее до самого конца. Он был уверен, что вспомнит об этом позднее, но природа человеческого мозга была такова, что, по — видимому, это произойдет в результате какой — то другой цепи ассоциаций, и он вообще не запомнит никакой первоначальной связи.

Так он лежал, разглядывая звезды. Темная громада подбородка Девы поднималась рядом с ним, скрывая от него большую часть неба. Ему следовало бы ощущать крушение надежд, даже страх. Но он не чувствовал ничего подобного. Он чувствовал безопасность и спокойствие. Впервые за много лет он познал удовлетворение.

Почти прямо над ним находилось необычное созвездие. Оно заставило его подумать не о чем ином, как о человеке, скачущем верхом на лошади. Человек держал на плече удлиненный предмет, и предмет этот мог быть любым из огромного множества вещей, в зависимости от того, как именно вы мысленно соедините образующие его звезды: ружье, а возможно, и посох; может быть, даже рыболовный багор.

Для Мартина же он выглядел как коса…

Он повернулся на бок, продолжая нежиться в своем микрооазисе тепла. Теперь, при свете звезд, подбородок Девы приобрел более мягкие очертания, и ночь заснула в кротком и молчаливом великолепии… Это была одна из его собственных строк, думал он засыпая… часть той фантастической мешанины слов и фраз, которые, одиннадцать лет назад, он связал между собой под общим названием «Воскресни, любовь моя!». Это была его первая книга, которая принесла ему славу, удачу… и Лели.

Лели… Она казалась такой далекой, но, тем не менее, она была. И тем не менее, с другой стороны, каким — то странным мучительным образом казалось, что была еще только вчера.

Первый раз он увидел ее, когда она стояла в одном из тех маленьких старомодных баров, столь популярных тогда в Старом Йорке. Стояла совершенно одна, высокая, темноволосая, с пышными формами, попивая дневной аперитив, будто доказывая, что такие женщины, как она, — самое обычное явление в этой галактике.

Еще до того, как она повернула голову, он был уверен, что у нее были голубые глаза; голубыми они и оказались; голубыми, от весенней голубизны горных озер; голубыми, от красоты женщины, жаждущей быть любимой. Очень смело он прошел через зал и встал рядом с ней, сознавая, что это будет либо сейчас, либо никогда, и спросил, может ли он предложить ей что — нибудь выпить.

К его изумлению, она согласилась. Только позже она призналась, что узнала его. Он был настолько наивен в тот момент, что даже не осознавал, что уже имел известность в Старом Йорке, хотя ему следовало это знать. Ведь его книга имела достаточный успех.

Он наскоро закончил ее прошлым летом, тем самым летом, когда «Улисс» вернулся с Альфы Вирджинии 9; тем самым летом, когда он оставил место юнги, навсегда излечившись от стремления стать астронавтом. За время этого путешествия мать его еще раз вышла замуж; узнав об этом, он снял летний домик в Коннектикуте, как можно дальше от нее. Затем, обуреваемый силами, лежащими за пределами его понимания, он уселся за стол и начал писать. В книге «Воскресни, любовь моя!» описывалась звездная одиссея молодого искателя приключений в поисках замены Божества, и его итоговом открытии, что замена заключается в поклонении женщине. Критики в один голос закричали: «Эпопея!», а придерживающиеся Фрейда психологи, которые после четырех веков пребывания в забвении так и не отказались от занятия психоанализом применительно к писателям, вынесли резюме: «Подсознательная жажда смерти». Самые различные оценки удачливо сочетались, подогревая интерес в узком литературном мирке, и прокладывали дорогу для второй публикации, а затем и для третьей. Буквально за одну ночь Мартин стал самым непостижимым из всех литературных явлений — известным превосходным романистом.

Но он еще не осознал, что его известность включала и чисто физическое узнавание.

— Я читала вашу книгу, мистер Мартин, — сказала стоявшая рядом с ним темноволосая девушка. — Мне она не понравилась.

— Как вас зовут? — спросил он. И еще через мгновенье добавил: — Почему?

— Лели Вон… Потому что ваша героиня нереальна. Ее не может быть.

— Я так не думаю, — заметил Мартин.

— Вы будете убеждать меня, что у нее есть прототип?

— Может быть, и буду. — Бармен подал их заказ, и Мартин, подняв свой стакан, сделал небольшой глоток прохладной синевы своего коктейля. — Почему ее существование невозможно?

— Потому что она не женщина, — сказала Лели. — Она всего лишь символ.

— Символ чего?

— Я…. я не знаю. Во всяком случае, она не относится к роду человеческому. Она слишком прекрасна, слишком совершенна.

— Вы как раз на нее похожи, — заметил Мартин.

В следующий момент она опустила глаза, и некоторое время молчала. А затем вскоре продолжила:

— Существует затасканный штамп относительно этой ситуации и звучит он так: «Держу пари, что вы говорите это всем девушкам…». Но почему — то мне кажется, что в данном случае это не так.

— И вы правы, — сказал Мартин. — Не говорил. — А затем добавил: — Здесь так душно, может быть, мы смогли бы пойти прогуляться?

— Хорошо.

Старый Йорк был почти анахронизмом, сохранившемся лишь благодаря кучке литераторов, которые души не чаяли в старых домах, старых улицах и старом образе жизни. Это был контрастирующий глубокий гротеск по отношению к их коллегам на Марсе; но на протяжении многих лет отдельные места этого городка приобретали частично окраску, частично атмосферу, буквально ассоциировавшую его с набережной Парижа, и если стояла весна, а вы были влюблены, то Старый Йорк был самым привлекательным местом.

Они медленно шли через дремлющую запустелость старых улиц, в прохладной тени домов, тронутых временем. Затем надолго задержались в зарослях главного парка, и их окружало голубое, наполненное весной небо и деревья, приукрашенные бледной зеленью нарождающейся листвы… Это был красивейший полдень, а за ним близился красивейший из вечеров. Никогда еще звезды не светили так ярко, никогда такой полной не была луна, так приятны часы и так сладостны минуты. Голова у Мартина кружилась, когда он провожал Лели домой, его шаг был нетвердым; но только спустя некоторое время, сидя уже на ступенях собственного дома, он понял, насколько был голоден, и неожиданно вспомнил, что с самого утра во рту у него не было ни крошки…

Глубокой недружелюбной ночью Мартин вздрогнул и проснулся. Странное расположение звезд на небе на минуту вывело его из равновесия, а затем он вспомнил, где находится и что собирается делать. Сон вновь осторожно подкрался к нему, и он лениво повернулся в своем подогреваемом коконе. Высвободив одну руку, он вытянул ее, и пальцы коснулись внушающей уверенность поверхности обласканной светом звезд скалы. Он умиротворенно вздохнул.

Рассвет, разодетый в розовый наряд, крался по земле, как застенчивая девица. За ней последовало утро, словно ее сестра, одетая в голубое, с ослепительным медальоном — солнцем, сияющим на груди.

Мартин чувствовал напряжение — напряжение, замешанное на предчувствии и страхе. Он не мог позволить себе раздумывать над этим. Методично съел завтрак из концентратов, упаковал спальный мешок, а затем начал систематическое обследование подбородка Девы.

В утреннем свете скала не казалась столь ужасающей, как это было вечером накануне. Но ее склон так и не изменил ни своей крутизны, ни гладкости поверхности. Мартин был и успокоен, и разочарован.

Наконец, близ западного края шейного гребня он отыскал расщелину.

Это был неглубокий разлом, примерно раза в два превышавший ширину его тела, возникший, вероятно, от недавних сейсмических возмущений. И он неожиданно припомнил, что замечал и другие признаки сейсмической активности еще в колонии, но не удосужился расспросить об этом. Трещинки в потолках жилых помещений имеют весьма небольшое значение, если в этот момент вы находитесь на грани разрешения того, что так мучило вас на протяжении почти двенадцати лет.

Расщелина зигзагом поднималась вверх, насколько он мог видеть ее, представляя собой — по крайней мере, на первую тысячу футов — относительно удобный путь для восхождения. Здесь были бесчисленные опоры для рук и ног и разнообразные выступы. Опасность была, и заключалась она в том, что он не знал, продолжались ли эти опоры, или даже сама расщелина, до самой вершины.

Он проклинал себя за то, что забыл взять бинокль. Затем заметил, что у него дрожат руки, а сердцу тесно в грудной клетке, и сразу понял, что собирается подниматься на вершину, невзирая на последствия, и что ничто не может остановить его, ни он сам, ни даже четкое знание, присутствуй оно, что расщелина — всего — навсего тупик.

Он вытащил скальный пистолет и вставил одну из дюжиныскреп, висевших у него на поясе. Тщательно прицелился и спустил курок. Те долгие часы, что были потрачены им на практику стрельбы из него, пока он дожидался транспорта из космопорта в колонию, сполна окупились, и крюк, с тянущимся за ним почти невидимым нейлоновым канатом, прочно врезался в высокий выступ, который он выбрал для своей первой страховки. Звук от второго заряда упруго отскочил вниз и присоединился к затухающему звуку первого, и Мартин знал наверняка, что стальные «корни» крюка вошли глубоко в гранит, гарантируя его безопасность на первые пятьсот футов.

Теперь он убрал пистолет в автоматически блокирующуюся кобуру. С этого момента и до тех пор, пока он не доберется до уступа, нейлоновый канат будет автоматически сматываться, укладываясь в патроннике, с каждым шагом его подъема.

И он начал восхождение.

Теперь его руки чувствовали опору и были уверенными, а сердце вновь обрело нормальный ритм. Внутри него ожила какая — то песня, беззвучно пульсирующая во всем его существе, наполняя его ранее неведомой силой, изведать которую в другой раз ему, возможно, никогда не придется. Первые пятьсот футов оказались до смешного легкими. Почти на всем пути было множество опор для рук и ног, так что восхождение напоминало подъем по каменной лестнице, а в нескольких местах, где уступы отсутствовали, стены прекрасно подходили для того, чтобы в них можно было упираться расставленными в стороны руками. Когда он добрался до большого уступа, его дыханье почти не нарушилось.

И он решил не отдыхать. Рано или поздно разряженность атмосферы скажется на нем, и чем выше он поднимется сейчас, пока еще имеет свежие силы, тем будет лучше. Он решительно остановился, вытащил скальный пистолет и прицелился. Новый крюк устремился в высоту, вытягивая следом за собой новый канат и убирая старый, врезался в основание очередного заметного выступа, почти на 200 футов выше того, на котором он стоял. Дальность действия пистолета была 1 000 футов, но узкое пространство расщелины и неудобство позиции накладывали жесткие ограничения.

Он возобновил подъем, и его уверенность увеличивалась с каждым проделанным шагом. Но он старался не смотреть вниз. Расщелина была на самом краю западного склона шейного гребня, и взгляд вниз показывал не только расстояние, на которое он поднялся по ней, но и те 8 000 футов, которые отделяли верх гребня от раскинувшихся внизу долин. Но он не думал, что его теперешняя уверенность объясняется лишь одним шоком от столь ужасающей высоты.

Подъем ко второму уступу прошел без осложнений, так же, как и подъем к первому. И вновь он решил пренебречь отдыхом и, вонзая очередной крюк в третий выступ, приблизительно на 250 футов выше второго, продолжил восхождение. На полпути к третьему выступу начали проявляться первые признаки кислородного голодания, создавая тяжесть в руках и ногах, учащая дыхание. Он сунул в рот кислородную таблетку и продолжил подъем.

Растворяющаяся таблетка восстановила его бодрость, и когда он добрался до края третьего выступа, он все еще не чувствовал необходимости в отдыхе. Но он заставил себя присесть на узкую гранитную выпуклость и прижаться спиной к стене расщелины, принуждая себя расслабиться. Солнечный свет бил ему в глаза, и он в испуге понял, что скорость его подъема относилась к понятиям чисто субъективным; на самом деле с тех пор, как он покинул шейный гребень, прошли целые часы, и Альфа Вирджиния находилась почти в зените.

Так что он не имел права на отдых, ведь времени совсем не оставалось. Он должен был добраться до плато — лица еще засветло, иначе рисковал вообще никогда не попасть туда. В то же мгновенье он уже был на ногах, скальный пистолет был поднят на позицию стрельбы и наведен на цель.

Через некоторое время характер подъема изменился. Уверенность по — прежнему не покидала его, и бесконечная песня пульсировала внутри него все возрастающим ритмом; но тяжесть в конечностях и частое дыханье проявлялись все чаще и чаще, придавая столь смелому предприятию дремотный оттенок, и эта дремота, в свою очередь, была исчерчена короткими, но отчетливыми перерывами, которые немедленно наступали, стоило ему принять кислородную таблетку.

Тем не менее, характер расщелины менялся очень слабо. Некоторое время она становилась шире, но он обнаружил, что, упираясь спиной в одну стену, а ногами в другую, мог медленно продвигаться вверх без особых усилий. Затем расщелина вновь сузилась, и он вернулся к своему обычному способу подъема.

Из — за спешки он стал смелее. Весь предшествующий подъем он использовал страховку на три точки, и никогда не переставлял одно из креплений, не убедившись, что два остальные надежно закреплены. Но по мере того как смелость его росла, осторожность и осмотрительность уменьшались. Он все чаще и чаще пренебрегал тройной поддержкой, и, наконец, вообще от нее отказался. В конце концов, убеждал он себя, что из того, если он соскользнет? Нейлоновый канат, тянущийся от пистолета, остановит его прежде, чем он свалится на два фута.

И так бы оно и было… если бы один из вбитых крюков не оказался дефектным. В спешке он не заметил, что нейлоновый канат не перематывается, и когда каменная опора, на которую он только что перенес свой вес, подалась под его ногой, его внутренний ужас был смягчен лишь мыслью, что падение его будет очень коротким.

Но оказалось не так. Вначале падение было замедленным, нереальным. Он мгновенно понял: что — то случилось. И совсем рядом кто — то кричал. Некоторое время он не узнавал собственного голоса. А затем падение стало быстрым; стены расщелины скользили и терлись о его растопыренные руки и низвергали град камней на страдающее лицо.

Через двадцать футов он ударился об уступ на одной из сторон расщелины. Удар отбросил его в противоположную сторону, а затем уступ, который он покинул совсем незадолго до этого, вырос, дрожа и раскачиваясь в воздухе, прямо под его ногами, и он распластался на его поверхности, прижимаясь к нему животом, в то время как ветер норовил его сбить, а кровь из раны на лбу заливала глаза.

Когда дыхание восстановилось, он осторожно подвигал каждой конечностью, проверяя, нет ли сломанных костей. Затем глубоко вдохнул. И еще долго лежал на животе, радуясь тому, что остался жив и не получил серьезных травм.

Вскоре он осознал, что глаза его закрыты. Не раздумывая, он открыл их и вытер кровь, натекавшую со лба. Оказалось, что он не отрываясь смотрел прямо на лес, образующий волосы Девы, раскинувшийся на 10 000 футов ниже его. Он резко втянул воздух, одновременно пытаясь утопить пальцы в неподатливом граните уступа. Некоторое время он чувствовал слабость и тошноту, но постепенно она оставила его, а с ней улетучился и весь ужас.

Лес простирался почти до самого моря, окаймленный величественными обрывами шеи и плеча и девятимильным гребнем руки. Море было золотистым и поблескивало в лучах послеполуденного солнца, а долины казались зеленовато — золотистым пляжем.

Где — то существовала аналогия увиденному. Мартин нахмурился, напрягая память. Не могло быть так, что давным — давно он уже взбирался на подобный утес (или это все — таки был обрывистый берег?), глядя вниз на похожий пляж, на самый настоящий пляж? Глядя вниз на…

И неожиданно он вспомнил, и воспоминание будто пламенем обожгло его лицо. Он пытался загнать нежелательный эпизод назад в подсознание, но тот выскальзывал сквозь ментальные пальцы его сознания и вставал перед ним, обнаженный, в свете солнечных лучей, и ему пришлось смириться с этой очной ставкой, независимо от того, хотел он ее или нет, пришлось пережить все это еще раз.

После свадьбы он и Лели сняли тот же самый коттедж в Коннектикуте, где обрела свое рожденье «Воскресни, любовь моя!», и он решил приступить ко второй книге.

Домик был просто очаровательный, стоящий высоко на обрывистом берегу и обращенный к морю. Внизу под ним, отделенная лишь длинным пролетом винтовых ступеней, протянулась узкая лента белого песка, защищенная от любопытных глаз цивилизации лесистыми рукавами небольшой бухты. Именно здесь Лели проводила полдни, загорая в полной наготе, в то время как Мартин те же самые полдни тратил на то, что скармливал редактирующей машине, стоявшей на его рабочем столе, пустые слова и банальные фразы.

Новая книга продвигалась очень медленно и трудно. Та непосредственность, что была свойственна созданию «Воскресни, любовь моя!», казалось, навсегда покинула его. Идеи не приходили, а если и появлялись, то он был не в силах справиться с ними. Частично такое душевное состояние, и он вполне осознавал это, можно было бы отнести на счет женитьбы. Лели была такой, как и следовало быть новобрачной, но все — таки ей недоставало чего — то неуловимого, и это отсутствие не давало ему покоя ночью и преследовало днем…

Тот августовский полдень был жарким и влажным. С моря дул бриз, достаточно сильный, чтобы раскачивать занавески на окне его кабинета, но все же неспособный прорваться через сопротивляющееся пространство застоявшегося воздуха к заполненному депрессией пространству кабинета, где он, жалкий и несчастный, сидел у своего рабочего стола.

И пока он сидел вот так, выдавливая из себя слова и фразы и борясь с идеями, он начал осознавать, что и мягкий звук прибоя у пляжа внизу, и вид Лели, темно — золотистой, лежащей под солнечными лучами, упорно вторгается в его мысли.

В следующую минуту он поймал себя на том, что размышляет о положении, в котором она могла бы лежать. Возможно, на боку… а возможно, и на спине, и золотистые солнечные лучи поливали, как дождем, ее бедра, живот и грудь.

В висках его слегка застучало, а в пальцах появилась какая — то новая нервозность, заставлявшая забавляться с карандашом для правки рукописи, лежавшем на столе прямо перед ним. Лели неподвижно лежала у моря, ее темные волосы разметались вокруг головы и плеч, и голубые глаза неотрывно смотрели в небо…

А как она выглядит с высоты? Скажем, с высоты обрыва? Имеет ли сходство с другой женщиной, лежащей у другого моря… с женщиной, что каким — то загадочным образом так поразила его и подарила ему на время литературные крылья?

Он хотел знать, и нервное напряжение все росло, а пульс в висках повышался и понижался, пока не совпал по ритму со звуками прибоя.

Он взглянул на часы, висевшие на стене кабинета: было два часа сорок пять минут. Оставалось слишком мало времени. В ближайшие полчаса она отправится принимать душ. Оцепенелый, он встал. Медленно прошел через кабинет, вошел в гостиную; пересек ее и вышел на обнесенное решеткой крыльцо, откуда открывался вид на зеленую лужайку, выступающий обрыв и искрящееся летнее море.

Трава под его ногами была как никогда мягкой, а полуденный солнечный свет и звук прибоя наполнены мечтательной сонливостью. Приблизившись к обрыву, он опустился, опираясь на руки и колени, чувствуя себя дураком, и незаметно, с осторожностью, стал продвигаться вперед. В нескольких футах от кромки обрыва он пригнулся еще сильнее, опершись на локти и бедра, и остальную часть пути просто полз. Осторожно раздвинул высокую траву и взглянул вниз на песчаную полоску пляжа.

Она лежала прямо под ним… на спине. Ее левая рука была откинута к морю, и пальцы свободно раскачивались в воде. Правое колено поднято вверх, грациозным холмом позолоченной солнцем плоти… и гладкая поверхность ее живота тоже была золотистой, как были золотистыми и мягкие вершины ее груди. Шея казалась великолепным позолоченным гребнем, ведущим к гордому срезу подбородка и широкому золотистому плоскогорью лица. Голубые озера глаз были прикрыты в безмятежном сне.

Иллюзия и реальность переплетались в этой картине. Время отступило назад, и пространство перестало существовать. И в этот критический момент голубые глаза открылись.

Она тут же увидела его. В первый момент на ее лице появилось радостное изумление, а затем осознание (хотя на самом деле она ничего не понимала). Наконец, губы ее сложились в манящей улыбке, и она протянула к нему руки.

— Спускайся сюда, дорогой, — позвала она. — Спускайся и иди ко мне!

Пока он спускался по винтовой лестнице к пляжу, пульсация в его висках заглушила звуки прибоя. Она ожидала его там, у моря, как ждала всегда; и он внезапно превратился в великана, шагающего через долины, его плечи задевали небо, а земля вздрагивала под его шагами, шагами обитателя Бробдиньяга.

Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами.

Ветерок, возникший в лиловой тени между вершинами, поднялся вверх и добрался до его неприступного гнезда, охлаждая его разгоряченное приливом крови лицо и восстанавливая бодрость в уставшем теле. Он медленно поднялся. Взглянул вверх на стены расщелины, прикидывая, продолжались ли они еще на лишнюю тысячу футов, которая и отделяла теперь его от вершины.

Он вновь достал скальный пистолет и выбросил неисправное крепление; затем тщательно прицелился и спустил курок. Убирая пистолет, он почувствовал приступ головокружения и инстинктивно потянулся за пакетом кислородных таблеток, висевшем у него на поясе. Затем начал шарить, пытаясь обнаружить его, в приступе безумия ощупывая каждый дюйм плетеной ткани костюма, и наконец обнаружил лишь мелкие заклепки, которые только и напоминали о пакете, оторвавшемся во время падения.

На несколько мгновений он лишился способности двигаться. У него оставался лишь один разумный, логический план действий, и он знал его: спуститься вниз, назад к шейному гребню, переночевать там и утром вернуться в колонию; затем найти транспорт до космопорта, сесть на первый же корабль, идущий к Земле, и забыть о Деве.

Он едва не рассмеялся во весь голос. Логика была замечательным словом и прекрасной концепцией, но на земле и в небесах было множество вещей, которые выходили за ее рамки, и Дева была одной из них.

Он начал подъем.

Где — то в районе 2 200 футов расщелина начала изменяться.

В первый момент Мартин не заметил этих изменений. Кислородное голодание уменьшило его внимание, и теперь он двигался в слабом затянувшемся полусне, поднимая одну отяжелевшую конечность, а затем другую, медленно перемещая свое громоздкое тело из одного рискованного положения в другое, столь же опасное, но чуть — чуть ближе к цели. Когда же он наконец заметил это, то был слишком слаб, чтобы испугаться, и слишком оцепеневшим, чтобы оказаться обескураженным.

Он как раз подыскал прибежище на узком уступе и взглянул вверх, чтобы отыскать очередной выступ, куда можно было бы нацелить пистолет. Расщелина была слабо освещена последними лучами заходящего солнца, и на минуту ему показалось, что в сумерках он уже не видит деталей.

Потому что уступов больше не было.

Потому что на самом деле дальше не было вообще никакой расщелины. Некоторое время она становилась все шире и шире; а теперь превратилась в вогнутый склон, который протянулся до самой вершины. Строго говоря, и в самом начале не было расщелины. В целом, весь этот излом скорее напоминал сечение гигантской воронки: часть, которую он уже прошел, представляла трубу, а часть, которую ему еще оставалось преодолеть, была раструбом.

Раструб, как он заметил с первого взгляда, обещал быть тяжелым. Склон был слишком гладким. С того места, где он сидел, он не смог разглядеть ни единого выступа, и если это обстоятельство еще не означало отсутствие выступов вообще, оно все же сводило на нет вероятность наличия достаточно больших выступов, позволявших использовать скальный пистолет. Он не мог надлежащим образом установить страховочный крюк, если нет места, куда его можно всадить.

Он перевел взгляд на свои руки. Они вновь дрожали. Тогда он потянулся было за сигаретой, но вспомнил, что ничего не ел с самого утра, и вместо сигарет вытащил из рюкзака вечернюю порцию сухого печенья. Он медленно сжевал его, протолкнув внутрь глотком воды. Фляга уже почти опустела. Он с трудом улыбнулся самому себе. По крайней мере теперь у него была обоснованная причина для подъема на плоскогорье: пополнить свой запас воды из голубых озер.

Он вновь потянулся за сигаретой, и на этот раз достал ее и закурил. Некоторое время он был занят тем, что выпускал голубые кольца в темнеющее небо. Затем выпрямил ноги и, крепко обхватив руками колени, начал медленно раскачиваться вперед и назад. Он негромко что — то напевал себе под нос. Это был старый — престарый мотив, скорее всего из его раннего детства. Неожиданно он вспомнил, где именно и от кого он слышал его, и тут же, с раздражением, вскочил на ноги и, бросив сигарету в наползавшую темноту, повернулся лицом к склону.

И продолжил подъем.

Это было незабываемое восхождение. Склон был именно таким трудным, как и выглядел. Подняться по нему прямо вверх было просто невозможно, и Мартин был вынужден двигаться зигзагообразно, то продвигаясь вперед, то вновь возвращаясь назад, не используя ничего, кроме ненадежного цепляния пальцами для удержания собственного веса. Но непродолжительный отдых и скромная еда отчасти восстановили его силы, и первое время он не испытывал трудностей.

Однако постепенно возросшая разряженность атмосферы вновь сказалась на нем. Он двигался все медленнее и медленнее. Временами ему казалось, что он вообще стоит на месте. Он даже не отваживался посильнее отклонить назад голову, чтобы взглянуть вверх, потому что опоры для его рук и ног были такими ненадежными, что малейший дисбаланс мог лишить его их поддержки. И к тому же сгущавшаяся темнота тоже давала себя знать.

Он сожалел, что не оставил на последнем уступе свой рюкзак. Теперь это была неудобная ноша, становившаяся, казалось, с каждым шагом все тяжелее. Он распустил бы лямки и сбросил его с плеч… если бы мог высвободить руки.

Пот застилал ему глаза. Один раз он даже попытался вытереть свой влажный лоб о гранитный склон, но преуспел лишь в том, что вскрыл прежнюю рану, и к поту присоединилась еще и кровь, и некоторое время он вообще не мог ничего видеть. Ему даже начинало казаться, что этот утес уходит в бесконечность. Наконец он сумел вытереть глаза о рукав, но ничего увидеть так и не смог, потому что темнота к этому времени стала полной.

Время стерлось, будто прекратило свое существование. А он не оставлял надежды, что вот — вот появятся звезды, и когда он подыскал более прочные, чем все предыдущие, опоры для рук и для ног, то осторожно откинул назад голову и взглянул вверх. Но кровь и пот вновь набежали ему на глаза, и он ничего не увидел.

Он был очень удивлен, когда его кровоточащие пальцы обнаружили уступ. Его обследование было кратким и поверхностным, но он совершенно точно помнил, что здесь не должно было быть никаких уступов. Однако уступ был. С дрожью, медленно, дюйм за дюймом, он подтягивал вверх свое ослабевшее тело, пока наконец не обнаружил опору под локтями, и тогда забросил правую ногу на гранитную поверхность и подтянулся, устремляясь к безопасности.

Этот уступ был широким. Он смог ощутить его ширину, когда перевернулся на спину и раскинул по сторонам руки. Он тихо лежал там, слишком уставший, чтобы двигаться. Через минуту он поднял руку и вытер с глаз кровь и пот. Звезды появились. Небо было украшено мерцающими красотами сотен созвездий. И одно, которое он заметил еще прошлой ночью, было прямо над ним: всадник с косой.

Мартин вздохнул. Он хотел бы бесконечно лежать на этом уступе, погрузив лицо в рассеянный свет звезд, в успокоительной близости от Девы; лежать здесь в блаженном умиротворении, навсегда подвешенным между прошлым и будущим, лишенным движения и времени.

Но отделаться от прошлого было не так — то просто. Несмотря на его попытки остановить ее, Ксилла отдернула темный занавес времени и вышла на сцену. А затем занавес позади нее разошелся в стороны, и началась невероятная пьеса.

После неудачи с третьей книгой (вторая была распродана с таким же успехом, как и первая), Лели поступила на работу в парфюмерный концерн, с тем чтобы он мог продолжать писать. Позднее, чтобы освободить его от домашних забот, она наняла прислугу.

Ксилла была уроженкой Мицар Х. Все уроженцы этой планеты отличались двумя качествами: огромными размерами и слабоумием. Ксилла не была исключением. Ее рост превышал семь футов, а коэффициент умственного развития не превышал 40.

Но несмотря на свой рост, сложена она была пропорционально, и даже с определенным изяществом. На самом деле, если бы ее лицо вообще обладало хоть каким — то обаянием, она могла бы сойти за привлекательную женщину. Но ее лицо было невыразительным, с большими коровьими глазами и широкими скулами. Рот был слишком полным, и полнота эта усугублялась отвешенной нижней губой. Волосы, которые, имей они нужный цветовой оттенок, могли бы скрасить ее серое однообразие, были невыразительно коричневыми.

Мартин бросил на нее взгляд лишь один раз, когда Лели познакомила их. Он сказал: «Здравствуйте», — а затем просто выбросил ее из своей головы. Если Лели полагала, что эта великанша может справиться с домашней работой лучше, чем он, то он не возражал.

Той зимой Лели перевели на Западное побережье, и, вместо того чтобы содержать два дома, они отказались от дома в Коннектикуте и переехали в Калифорнию. Калифорния была населена не так густо, как Старый Йорк. Обетованная земля, давным — давно уже утратившая свои прелести, раскинулась вокруг тысячами все еще невозделанных участков. Но существовала одна положительная особенность, касающаяся вечного стремления обычного человека к зеленым пастбищам: пастбища, которые он оставляет, в его отсутствие покрываются буйной растительностью. В Калифорнии было много места и для тянущихся к покою домоседов, и для тех, кого всегда тянуло к бурной деятельности; Земля после четырех веков авантюризма наконец — то утвердилась в своей новой роли культурного центра галактики.

Просторные особняки двадцать третьего столетия возникали то тут, то там вдоль побережья Калифорнии. Все они, почти без исключения, были просто очаровательны, и большинство из них пустовало. Лели выбрала коттедж розового цвета, расположенный недалеко от места ее работы, и погрузилась в обычную повседневную рутину, сменив для разнообразия утреннюю смену на послеобеденную, перейдя к режиму, о котором она уже и забыла; а Мартин вернулся к работе над своей четвертой книгой.

Или попытался вернуться.

Он не был до такой степени наивным, чтобы думать, будто перемена окружающей обстановки в один миг вытащит его из литературной летаргии. Он всегда знал, что слова и фразы, которые он закладывал в редактирующую машину, должны исходить от него самого, из самой глубины его. Но он надеялся, что две неудачи подряд (вторая книга на самом деле была неудачной, несмотря на быстрый финансовый успех) должны подвести его к состоянию, при котором не должно случиться третьей.

И в этом он ошибался. Его летаргия не только не исчезла, но и стала еще хуже. Он заметил, что все реже и реже выходит из дома, все более и более предпочитая уединение в своем кабинете, со своими книгами. Но не с редактирующей машиной. Теперь он читал и перечитывал классиков. Он читал Толстого и Флобера. Достоевского и Стендаля. Пруста и Сервантеса. Бальзака. И чем больше он читал Бальзака, тем больше росло его удивление, что этот маленький толстый краснолицый человек мог оказаться столь плодовитым, в то время как сам Мартин оставался таким же бесплодным, как белый песок на пляже под окнами его кабинета.

Каждый вечер, около десяти часов, Ксилла приносила ему бренди в большом, зауженном кверху бокале, подарок Лели в последний день рожденья, и он усаживался в кресле — качалке перед очагом (Ксилла в начале вечера разводила огонь из сосновых веток), погружался в раздумья и потягивал коньяк. Временами он погружался в короткий сон, а затем, вздрогнув, просыпался. В конце концов он вставал, проходил через холл к своей комнате и ложился спать. (Вскоре после их переезда Лели начала работать сверхурочно и редко появлялась дома раньше часа ночи.)

Воздействие на него Ксиллы происходило постепенно, в совокупности самых разных моментов. Поначалу он даже не осознавал этого. Однажды вечером он обратил внимание на ее манеру ходить — слишком легкую для такого тяжеловесного созданья, почти ритмичную; в другой вечер — на девственную округлость ее колоссальной груди; а в последующий — на изящный изгиб бедер амазонки под грубой юбкой. Наконец наступил вечер, когда импульсивно, или так ему показалось в тот момент, он попросил ее присесть и немного поговорить с ним.

— Если ваам так угоодно, сар, — сказала она и присела на подушечку у его ног.

Он никак не ожидал этого, и поначалу был повергнут в смятение. Однако постепенно, по мере того как коньяк начал всасываться в кровь, он воодушевился. Он заметил игру огня в ее волосах и был неожиданно удивлен, найдя в них что — то гораздо большее, чем один лишь тусклый коричневый цвет; теперь в нем появился красноватый оттенок, спокойная скромная краснота, которая сгладила утяжеленную грубость ее лица.

Они говорили о самых разных вещах, большей частью о погоде, иногда о море; о книге, которую Ксилла читала когда была еще маленькой девочкой (и то была единственная прочитанная ею книга); о Мицар Х. Когда она рассказывала о своей планете, что — то случилось с ее голосом. Он стал более мягким и более детским, а ее глаза, которые он считал тусклыми и безынтересными, посветлели и округлились, и он даже заметил в них след голубизны. Мельчайший след, разумеется, но это было начало.

Он начал просить ее оставаться каждый вечер, и она всегда охотно соглашалась, всегда занимая место на подушечке у его ног. Даже сидя, она возвышалась над ним, но он больше не считал ее размеры тревожащими его, по крайней мере они не тревожили его в том смысле, как раньше. Теперь огромное ее присутствие оказывало на него успокаивающее воздействие, создавая некое умиротворение. Он все с большим нетерпением ожидал ее ночных посещений.

Лели же продолжала работать сверхурочно. Временами она не приходила почти до двух часов. Поначалу он беспокоился о ее задержках; он даже выражал неудовольствие по поводу того, что она так много работает. Однако в конце концов он перестал беспокоиться по этому поводу.

Но неожиданно Лели вернулась домой рано — в ту ночь, когда он впервые коснулся руки Ксиллы.

Ему уже давно хотелось притронуться к ней. Вечер за вечером он разглядывал ее руку, неподвижно лежащую на колене, и он вновь и вновь восхищался ее симметрией и изяществом, прикидывая, насколько она была больше его руки и была ли она мягкой или грубой, теплой или холодной. Наконец наступил момент, когда он не смог больше контролировать себя, наклонился вперед и потянулся к ней… и неожиданно ее пальцы переплелись с его пальцами, словно пальцы великана с пальцами пигмея, и он почувствовал ее тепло и ощутил ее близость. Ее губы были совсем близко, ее лицо великанши, ее глаза отливали теперь яркой голубизной, голубизной голубых озер. А затем заросли ее бровей коснулись его лба, и красный кратер рта плотно покрыл его губы, смягчаясь и тая, и ее огромные руки заключили его в пространство между двух близнецов, вершин ее грудей…

А потом Лели, которая в шоке замерла прямо в дверном проеме, сказала: «Я соберу свои вещи…»

Ночь была холодной, и крупицы инея парили в воздухе, давая отблески света звезд. Мартин вздрогнул и сел. Он взглянул вниз, в бледнеющие под ним глубины, а затем поднял глаза к бездыханной красоте вершин — близнецов. Через минуту он встал и повернулся к склону, инстинктивно подняв вверх руки в поисках новых опор.

Но его руки ощущали лишь один воздух.

Он вздрогнул. Никаких выступающих частей больше не было. И не было больше склона. Перед ним не было гребня. Перед ним лежало плато лица Девы, бледное и жалкое в свете звезд.

Мартин медленно брел через плато. Вокруг него, словно блестящий дождь, падал звездный свет. Когда он добрался до кромки кратера рта, то прижал губы к холодному безответному камню. «Воскресни, любовь моя!» — прошептал он.

Но Дева под его ногами осталась неподвижной, как и должно было быть по его разумению, и он пошел дальше, мимо гордого пика ее носа, напрягая глаза в поисках первых отблесков голубых озер.

Он шел в оцепенении, его руки, словно плети, свисали по бокам. Он едва осознавал, что шел вообще. Зов озер, теперь, когда они оказались так близко, подавлял все. Красивейшие озера, с их манящими голубыми глубинами и обещанием вечного восторга. Неудивительно, что Лели, а позднее и Ксилла, приелись ему. Неудивительно, что ни одна из многих других смертных женщин, с которыми он спал и проводил время, не могла дать ему то, что он хотел. И нет ничего удивительного, что, после двенадцати напрасно потраченных лет, он вернулся назад, к своей истинной любви.

Дева была несравненна. Подобных ей больше не было. Никого.

Теперь он был почти около скуловой кости, но пока не обнаружил отблескивающего в звездном свете голубого оттенка, нарушавшего однообразие плоскогорья. Глаза его уже болели от напряжения и ожидания. Руки бесконтрольно дрожали.

И затем, совершенно неожиданно, он обнаружил, что стоит на краю огромной безводной чаши. Ошеломленный, он неподвижно уставился на нее. Затем поднял глаза и увидел далекие заросли бровей, отчетливо выступавшие на фоне неба. Он проследил взглядом по линии бровей туда, где она изгибалась внутрь и превращалась в голый гребень, который когда — то был мягким перешейком, разделявшим голубые озера…

До того, как истощилась вода. До того, как прекратила свою работу подземная насосная система, вероятно в результате тех же самых сейсмических возмущений, которые образовали и расщелину.

Он был слишком порывист, слишком нетерпелив в своем стремлении обладать своей истинной любовью. Ему никогда не приходило в голову, что она могла измениться, что…

Нет, он не мог поверить в это! Поверить — значило признать, что весь кошмар ночного восхождения на скалу — подбородок пережит впустую. Поверить — значило признать, что вся его жизнь прошла без какой — либо цели.

Он опустил глаза, отчасти в ожидании, отчасти в надежде увидеть голубую воду, хлынувшую назад в опустевшие глазницы. Но все что он увидел, было мрачное дно озера… и оставшийся там осадок…

И такой необычный осадок. Кучки серых, похожих на палки и прутья предметов причудливых форм, иногда соединенных вместе. Несколько похожие… похожие на…

Мартин отступил назад, с яростью вытирая рот. Затем повернулся и бросился бежать.

Но далеко он не убежал — не только потому, что у него прервалось дыханье, но и потому, что прежде, чем бежать далеко, ему следовало разобраться, что он собирается делать. Инстинктивно он направился к скале — подбородку. Но какая, по правде говоря, разница: стать грудой переломанных костей на шейном гребне или утонуть в одном из озер?

Он остановился в свете звезд, затем опустился на колени. Отвращение сотрясало его. Как он мог быть столь наивен, даже в свои двадцать лет, чтобы поверить в то, что он был единственным? Несомненно, он был единственным землянином, но ведь Дева была древней, очень древней женщиной, и в своей молодости имела множество поклонников, покорявших ее всяческими разнообразными средствами, какие только могли изобрести, и которые символически умирали в голубых глубинах ее глаз.

Сами их кости свидетельствуют о ее популярности.

Что вам остается делать, когда вы узнали, что ноги вашей богини окутывает прах? Что вам остается делать, когда вы обнаружили, что ваша настоящая любовь всего — навсего шлюха?

Мартин в очередной раз вытер губы. Была лишь одна вещь, которую вы с ней не делали…

Вы с ней не спали.

Рассвет заявил о себе слабым проблеском на востоке. Звезды начали гаснуть. Мартин стоял на краю скалы — подбородка, оджидая прихода дня.

Он вспомнил человека, который много веков назад поднялся на вершину горы и закопал там плитку шоколада. Ритуалы подобного рода выглядят совершенно бессмысленными для непосвященных. Стоя там, на этом плоскогорье, Мартин похоронил часть того, что совсем недавно составляло его собственную жизнь. Он похоронил свое детство и похоронил все, описанное в книге «Воскресни, любовь моя!». Он похоронил виллу в Калифорнии и дом в Коннектикуте. И под конец, с глубоким сожалением, но окончательно, он похоронил свою мать.

Он подождал, пока подобралось вероломное утро, пока не вытянулись первые золотистые солнечные пальцы и не коснулись его уставшего лица. Затем начал спуск вниз.

Обетованная планета

«Европейский проект» был выдающимся предприятием. Он был результатом многочисленных попыток группы замечательных людей, которые были хорошо знакомы с трагической историей таких стран как Чехословакия, Литва, Румыния и Польша, стран, чье непосредственное соседство с агрессивной имперской нацией лишило их права на естественное развитие. «Европейский проект» возвращал им это право, предоставляя им звезды. Далекая планета находилась довольно далеко от каждой из втоптанных в грязь и униженных наций, и космические корабли стартовали в Новую Чехословакию, Новую Литву, Новую Румынию и Новую Польшу, унося туда истосковавшихся по земле, богобоязненных крестьян. И на этот раз эмигранты находили ждущие их безмолвные водоемы и зеленые пастбища вместо взрывающихся от метана угольных шахт, которые их соотечественники много веков назад нашли в другой обетованной земле.

Во всей этой операции был лишь единственный казус: один из космических кораблей, перевозящих колонистов в Новую Польшу, так и не достиг своего места назначения…

Исторический обзор; том 16, «Летопись Земли» (Архив Истории Галактики)
Тихо падал мягкий снег, и сквозь него Рестон смог различить желтые прямоугольники света, которые были окнами здания общины. До него доносились звуки гармошки, наигрывавшей «О мойя дивчина майе ноги». «Моя девушка моет свои ноги», подумал он, подсознательно переходя к своему полузабытому родному языку; моет их здесь, в Нова Полска, точно так же, как мыла их давным — давно на Земле.

В этой мысли была какая — то теплота, и Рестон удовлетворенно отвернулся от окна своего кабинета и прошел через пространство маленькой комнаты к обыденным удовольствиям, заключавшимся в любимом кресле и трубке. Скоро, и он хорошо знал это, один из мальчишек пробежит по нападавшему снегу и постучит в его дверь, принеся самые отборные кушанья со свадебного стола: возможно, там будет колбаса, и колобки, и пироги, и даже колбаски. А затем, уже поздним вечером, придет и сам конюх, прихватив с собой водку, и с ним будет его невеста, и он будет пить водку вместе с Рестоном в теплой комнате, и белый вездесущий снег, возможно, все еще будет падать, а если он прекратится, то звезды, яркие и мерцающие, будут видны на небе над Нова Полска.

Это была хорошая жизнь, временами трудная, но вполне оправдывающая себя в свои наиболее приятные минуты. Будучи в преклонном возрасте, Рестон уже добился всего, чего хотел, а больше всего он ценил простые вещи, которые, в конечном счете, хочет получить любой человек; и если он, время от времени, испытывал необходимость искренне пообщаться с кем — то, для того, чтобы смягчить периодически накатывающуюся печаль, он никого не обижал этим, а лишь приносил успокоение самому себе. В шестьдесят лет он был если не счастливым, то вполне удовлетворенным человеком.

Но удовлетворение пришло к нему не в одночасье. Оно было взращено годами и было косвенным результатом принятия им определенного образа жизни, который обстоятельства и общество возложили на него…

Неожиданно он встал с кресла и вновь прошел к окну. В этой вечерней минуте была некая особенность, которую он не хотел упустить: и успокаивающие желтые квадраты окон здания общины были неотъемлемой частью этого, и ритмичная мелодия гармошки, и тихо падающий снег…

Снег падал и в ту ночь, почти сорок лет назад, когда Рестон посадил корабль с эмигрантами, но падал не так мягко и тихо, а с ледяной яростью, хлопья были твердыми и острыми, и неслись с сильным северным ветром, кусая и жаля лица небольшой кучки переселенцев, сбившихся под укрытием медленно разваливающегося на части корабля, и столь же немилосердно кусая и жаля лицо Рестона, хотя он едва замечал это. Он был слишком занят, чтобы замечать это…

Занят тем, что собирал в одно место всех своих пассажиров, а затем поторапливал женщин побыстрее убраться из опасной зоны, и расставлял мужчин на разгрузку припасов и оборудования из корабельного трюма, используя вместо слов знаки и жесты, потому что не мог говорить на их языке. Вскоре, когда трюм опустел, он стал руководить строительством временного убежища, закрытого от ветров отрогом холма; а затем взобрался на вершину холма и стоял там на жестоком ветру и в безумно кружащемся снеге, наблюдая, как умирал его корабль, ошеломленный тем, что, похоже, проведет свою оставшуюся жизнь в иностранной колонии, состоящей сейчас из молодых, только что поженившихся пар.

На какой — то момент его захлестнула горечь. Почему должно было так случиться, что именно его корабль оказался тем самым, у которого на полпути произошла авария главного реактора? Почему должно было случиться так, что ужасающая тяжесть поисков планеты, подходящей для группы людей, которых он никогда раньше не видел, падет именно на его плечи? Он почувствовал, что готов потрясать кулаком, отправляя проклятия Богу, ― но не сделал этого. Это был бы всего лишь театральный жест, лишенный какого — либо истинного смысла. Потому что невозможно проклинать Бога без того, чтобы вначале принять Его, а за всю его бурную молодую жизнь единственным божеством, в которое Рестон хоть когда — то верил, был обгоняющий свет полет, позволявший перескакивать от звезды к звезде.

Вскоре он отвернулся и спустился с холма. Отыскав пустой угол в наскоро сделанном убежище, раскинул одеяло и приготовился провести первую унылую ночь.

Утром он оказал медицинскую помощь единственному пострадавшему при вынужденном приземлении. Затем, еле передвигаясь на отяжелевших ногах, переселенцы начали свою новую жизнь.

Всю эту зиму Рестон был занят тяжелой работой. С Земли была доставлена настоящая деревня, и теперь она была воссоздана в небольшой окруженной горами долине. Река, бежавшая через долину, решала, на первое время, проблему воды, хотя рубка прорубей в ее льду была опасной и тяжелой утренней работой; и расположенный неподалеку лес давал достаточно дерева для топки, пока не отыскано более подходящее топливо, хотя рубка дров, укладывание их в вязанки и перетаскивание вязанок в деревню на грубых санях была как раз такой задачей, к которой не рвался никто из мужчин. Ближе к весне случилась и эпидемия гриппа, но благодаря активности молодого врача, который, разумеется, входил как составная часть в структуру нового общества, все перенесли ее достаточно легко.

После весенних дождей был посеян первый хлеб. Почва в Нова Полска оказалась плодородным черным суглинком, что было приятным обстоятельством для Рестона, который потратил всю энергию своего корабля буквально до капли, чтобы отыскать эту планету. Несомненно, что она уже была заселена: следы кочевой жизни местных аборигенов были легко различимы в разных частях долины. В первый момент Рестон возлагал на них некоторые надежды, пока несколько коренных жителей не заявились однажды утром в деревню, широко улыбаясь своими ртами и выписывая вычурные пируэты многочисленными ногами.

Но по крайней мере, они были дружественно настроены, и, как выяснилось позже, очень полезны, располагаясь по соседству.

В первую весну он помогал в посевных работах. Это было, когда он начал осознавать, что является чем — то меньшим, чем простая составная часть новой цивилизации. Много раз он замечал, что работает в одиночку, в то время как переселенцы работали группами по двое и по трое. Он не мог допустить мысли, что его избегали. И несколько раз замечал, как другие работающие поглядывали на него с несомненным неодобрением в глазах. В таких случаях он просто пожимал плечами. Они могли осуждать его сколько им было угодно, но нравилось ему или нет, они были связаны с ним.

Он пробездельничал все лето, ловя рыбу и охотясь у идиллических подножий холмов, зачастую ночуя прямо на опушке леса, под звездами. Очень часто почти половину летней ночи он лежал в раздумьях… раздумывая о множестве вещей: о сладостном вкусе земного воздуха после быстрого бега, о сверкающих земных городах, раскинувшихся словно гигантские игровые автоматы, только и ожидающие, что кто — то вот — вот сыграет с ними, о ярких огнях, изящных ножках и прохладном вине, налитом в высокие радужные бокалы; но больше всего он думал о женах своих соседей.

Осенью он помогал на жатве. Способность аборигенов к сельскохозяйственным работам была все еще неизученным фактором, и потому никак не использовалась. И вновь он видел осуждение в глазах переселенцев. Он никак не мог понять этого. Если он вообще понимал образ мыслей крестьянина, то эти люди должны были бы одобрить его стремление к работе, не осуждая его. Но он лишь в очередной раз пожал плечами. Они могли убираться к черту, поскольку он устал от этой самоуверенной богобоязненной толпы.

Жатва была обильной. Для переселенцев, привычных к скудным урожаям на землях Старой Родины, это было невероятным. Рестон слышал, как они говорили о роскошной капусте, об удивительно большой картошке и о золотой пшенице. К тому времени он уже был способен понимать большую часть того, о чем они говорили, и даже иногда заставлял себя понимать, хотя нескладные «чзс» и «шзс» все еще были трудноваты для него.

Но язык был далеко не главной из его проблем следующей зимой.

Как следствие того отношения, которое переселенцы выражали к нему во время полевых работ, Рестон предчувствовал вынужденную зимнюю изоляцию. Но, однако, этого не случилось. Едва ли выпадал вечер, когда его не приглашали бы то к Андрулевичам, то к Пизикевичам или к Садовским, чтобы провести вечер за вкусной хорошо приправленной едой и за разговорами о наиболее важных событиях в общине: о кормах для прибавившегося поголовья скота, о недостатках единственного в деревне генератора, о месте, намечаемом для строительства церкви. Однако все то время, пока он ел и вел с ними разговоры, он осознавал затаенную тревогу, какую — то неестественную формальность, звучавшие в их речи. Все происходило так, как будто они не могли расслабиться в его присутствии, не могли быть самими собой.

Постепенно, по мере того, как зима вступала в свои права, он все чаще и чаще оставался дома, предаваясь грустным размышлениям в своей холостяцкой кухне и рано укладываясь в свою холостяцкую постель,беспокойно мечась в наполненной одиночеством темноте, в то время как ветер резвился вокруг дома и заметал снег, рассыпающийся по карнизам крыши.

В некотором смысле, серьезнейшую проблему представляли дети. Они начали появляться в конце этой второй зимы. К весне их была целая куча.

В голове Рестона жила одна надежда, и эта надежда была единственным, что не давало его одиночеству обернуться в горечь: надежда на то, что его SOS был пойман, и что корабль — спасатель был уже направлен к тем координатам, которые он рассылал к звездам во время тех напряженных минут, что предшествовали падению на планету. До некоторой степени, это была отчаянная надежда, потому что если его SOS не пойман, то пройдет по меньшей мере около девяноста лет, прежде чем радиосигнал с этими координатами достигнет ближайшей населенной планеты, а девяносто лет, даже когда вы находитесь в возрасте двадцати одного года и верите, что с вероятностью пятьдесят процентов будете жить вечно, было не очень — то приятной перспективой, за которую стоило бороться.

По мере того как тянулись эти долгие унылые дни, Рестон начал читать. Кроме этого, ему совершенно нечего было делать. В конце концов он достиг того состояния, когда больше не мог посещать цветущие семьи и слушать, как они горланят во всю мощь молодых легких; или терпеть жалостливый обряд крещения, где отец, путая последовательности ритуала, смущенный, чем — то униженный и слегка напуганный, брызгал неловкими руками воду на сморщенное лицо новорожденного младенца.

Все доступные ему книги были, разумеется, на польском, и большинство из них, как было принято у крестьян, затрагивали религиозные темы. Добрых восемьдесят процентов книг библиотеки составляли идентичные экземпляры все той же самой Польской Библии, и в конце концов, окончательно раздраженный ее неизбежным предложением всякий раз, когда он спрашивал что — нибудь почитать у своих соседей, Рестон одолжил один из экземпляров, и начал просматривать его на собственный манер. К тому времени он мог легко читать по — польски и даже бегло говорить, куда с большей выразительностью и чистотой, чем могли делать это сами переселенцы.

Он нашел, что Ветхий Завет слишком наивен. Книга Бытия удивила его, и однажды, чтобы скоротать унылый пасмурный вечер, а отчасти доказать самому себе, что он, не считаясь с собственным положением, все еще с высокомерием относится к религиозным догмам, он переписал ее таким образом, как, по его мнению, могли бы составить ее древние иудеи, имей они более зрелое понимание о вселенной. Поначалу он, пожалуй, даже испытывал гордость за свою новую версию, но после того, как перечитал ее несколько раз, пришел к заключению, что кроме тех аксиом, что Бог первой создал не Землю, и что количество созданных им звезд было гораздо больше, чем доверили Ему древние иудеи, в ней не было ничего особенного.

После прочтения Нового Завета он почувствовал умиротворение, и гораздо большее, чем ему приходилось испытывать за весьма долгое время. Но умиротворение его было кратковременным. Весна, своим приходом, разрушила его. В этот год цветы на лугах были необычайно красивы, а такого синего неба Рестон не видел даже на Земле. Когда закончился период дождей, он стал отправляться на многодневные прогулки к подножью гор, иногда прихватив с собой Библию, отдаваясь на волю мыслей в этих своеобразных зеленых храмах, доходя иногда до высоких белоснежных склонов гор и удивляясь, отчего не взбирается на них, а обходит или даже вовсе уходит куда — нибудь подальше от них, все время ощущая при этом в глубине души причину, по которой медлит.

Лето только еще начиналось, когда он, возвращаясь из одного такого путешествия, первый раз увидел Елену совершенно одну.

В эту, вторую зиму, опять случилась эпидемия гриппа, но она оказалась не столь легкой, как первая. Был и один смертельный случай.

Елена Купревич стала в Нова Полска первой вдовой.

Рестон почти бессознательно постоянно думал о ней почти с самых похорон, и часто размышлял о нравах новой цивилизации, и о том, какой по местным нормам промежуток времени должен пройти, прежде чем осиротевшая жена сможет взглянуть на другого мужчину без боязни стать изгоем общества.

Елена все еще носила черное, когда он подошел к ней на одной из лужаек, примыкавших к деревне. Но она была хороша, и черное очень шло к молочной белизне ее овального лица, было под стать глянцевому отблеску ее темных волос. Елена была красивой женщиной, Рестон и при других обстоятельствах, бывало, раз — другой поглядывал на нее.

Она собирала зелень и выпрямилась, когда увидела, что он приближается.

— Рада видеть вас, пан Рестон, — застенчиво сказала она.

Ее стремление соблюсти формальность в обращении немного смутило его, хотя и не должно было. Никто из переселенцев никогда не обращался к нему по имени. Он улыбнулся ей. Он пытался придать своей улыбке теплоту, но знал наперед, что она была холодной. Ведь столько лет прошло с тех пор, когда ему доводилось улыбаться хорошенькой девушке.

— И я рад видеть вас, пани Купревич.

Сначала они поговорили о погоде, затем об урожае, а после этого оказалось, что обсуждать больше было нечего, и Рестон проводил ее до деревни. Он задержался у ступеней ее крыльца, не желая уходить так сразу. — Елена, — неожиданно произнес он, — мне хотелось бы вновь увидеть вас.

— Отче же нет, пан Рестон. Вы более чем просто желанный гость в моем… Всю весну я ждала, что вы зайдете ко мне, но когда вы так и не пришли, я поняла, что это, вероятно, потому, что вы еще не настроились, что вы не были полностью уверены в необходимости этого посещения.

Он в замешательстве посмотрел на нее. Он никогда раньше не договаривался о встрече ни с одной из польских девушек, но вполне обоснованно полагал, что обычно они не отвечают в такой слишком формализованной манере или столь почтительным тоном.

— Я хочу сказать, — пояснил он, — что мне хотелось бы увидеть вас вновь, потому что… — здесь он сбился со слов, — потому что вы мне нравитесь, потому что вы так красивы, потому что… — И тут его голос затих, потому что он увидел выражение, появившееся на ее лице.

Затем он неподвижно с недоумением смотрел, как она повернулась и скрылась в доме. Хлопнула дверь, а он еще долго стоял там, тупо глядя на безмолвные филенки и маленькие занавешенные окна.

Вся чудовищность общественного проступка, только что совершенного им, поставила его в тупик. И несомненно, что общество, даже такое благочестиво набожное и богобоязненное, как то, в котором оказался он, не могло требовать, чтобы вдовы оставались вдовами навечно. Но даже при условии, что дело было именно в этом, выражение, появившееся на лице Елены, все равно оставалось необъяснимым. Рестон мог бы понять удивление, или даже шок…

Но не ужас.

Вдобавок ко всему, в глазах крестьян он был чем — то из ряда вон выходящим. Был каким — то нелепым неудачником, даже уродом. Но почему?

Он медленно шел к своему дому, пытаясь понять, пытаясь, может быть первый раз за все время, увидеть себя таким, каким видели его переселенцы. Он шел мимо церкви и слышал редкие постукивания плотников и столяров, наводивших последние штрихи в ее убранстве. Ему вдруг стало любопытно, почему они построили ее рядом с домом единственного в деревне неверующего.

На кухне он сварил кофе и уселся у окна. Отсюда он мог видеть предгорья, зеленые, покато поднимавшиеся вверх, а за ними девственные белоснежные вершины.

Он оторвал глаза от вершин и взглянул вниз, на свои руки. Это были худые, слабые руки, очень чувствительные, от долгих занятий управлением многочисленными сложными устройствами многих кораблей, руки пилота, несомненно, отличавшиеся от рук крестьянина, точно так же, как отличался и он сам, но, в основе своей, по сути, такие же, как и у них.

Так каким же он был для них?

Ответ был очень простым: они видели в нем пилота. Но почему такое его восприятие воздействовало на их отношение к нему так, что они никогда не могли расслабиться в его присутствии, даже никогда не могли проявить к нему ни тепла, ни товарищества, или хотя бы обиды и возмущения, которые проявляли по отношению друг к другу? В конце концов, пилот был лишь человеческим существом. И не было никакой заслуги Рестона в том, что он спас их от гонений, как не было его заслуги и в том, что Нова Полска стала настоящей реальностью.

Неожиданно он вспомнил «Книгу Исхода». Он встал, с ощущением недоверия отыскал экземпляр Библии, который позаимствовал у соседей еще во время зимы, и с возрастающим ужасом начал перечитывать.

Он устало присел на небольшом уступе. Над ним бесконечным недостижимым навесом темнело небо.

Он посмотрел вниз, в долину, и увидел отдаленные мерцания слабых огней, которые символизировали теперь его судьбу. Но они символизировали и кое — что еще, нечто большее, чем просто судьбу: они символизировали своего рода тепло и надежность; они символизировали все человеческое, что было в Нова Полска. Сидя здесь на скальном уступе, в холоде горных вершин, он пришел к неизбежному осознанию, что ни один человек не может жить в одиночестве, и что его собственная тяга к переселенцам была так же велика, как и их к нему.

Затем он начал спускаться, делая это медленно, из — за усталости, а еще и потому, что от того неистовства, с которым он совершал подъем, у него были в кровь разодраны и разбиты руки. Было уже утро, когда он добрался до луговины, и солнце ярко сияло на кресте, поднимавшемся над церковью.

Рестон неожиданно отошел от окна и вернулся к своему креслу. Боль вызывали даже эти воспоминания о годах тяжких трудов.

Но в комнате было тепло и уютно, а его кресло было глубоким и удобным, и постепенно боль отступила. Теперь очень скоро, он хорошо знал это, один из мальчишек перебежит глубокий снег, неся поднос со свадебными угощениями, и будет стук у его дверей, и наступит следующая минута, из тех самых, ради которых он жил и которые, складываясь вместе долгие годы, сделали его капитуляцию перед судьбой более терпимой.

Его капитуляция перед судьбой произошла не сразу по возвращении в деревню. Она проходила едва уловимо в течение последующих лет. И была естественным результатом множества самых разных жизненных переломов, происшествий и неожиданных моментов. Он попытался припомнить минуту, когда впервые, четко и стремительно, занял нишу, которую обстоятельства и общество предопределили ему. Несомненно, это, должно быть, произошло в ту четвертую зиму, когда умерла маленькая дочь Андрулевичей.

Был унылый зимний день, темное небо, промерзшая земля, все еще непокрытая снегом. Рестон проследовал за небольшой процессией вверх по холму, который находился рядом с кладбищем, и стоял там рядом с мрачными переселенцами у края маленькой могилы. Был деревянный гроб, над которым стоял отец ребенка, неловко сжимая руками Библию, путая условности ритуала, стараясь разборчиво произносить слова, но вместо этого произнося их судорожно, прерывисто, грубым крестьянским голосом. В конце концов, Рестон, будучи больше не в силах переносить это, прошел по мерзлой земле туда, где стоял убитый горем человек, и взял из его рук Библию. Затем он выпрямился под холодным суровым небом, высокий и сильный, и голос его был так же чист, как холодный зимний воздух, однако, как ни странно, так же мягок, как день в середине лета, наполнен обещанием грядущей весны и уверенностью в том, что все зимы должны когда — то пройти.

— Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек…

Наконец — то долгожданный стук. Рестон встал с кресла и прошел к двери. Странным образом эти простые богобоязненные люди проявляли свое уважение к астронавту, подумал он. Особенно к астронавту, заслуживающему особого внимания, который спас их от невзгод и гонений и привел на землю обетованную; который бесстрастно управлял огромным кораблем одними лишь пальцами своих рук; который, во время Исхода, совершил подвиги, по сравнению с которыми, раздвижение Моисеем вод Красного Моря казалось сущим пустяком; и который, после того как обещанная земля была достигнута, совершал длительные странствия по Пустыне ради общения с Богом, иногда нося с собой и саму священную Книгу.

Но самого этого отношения было бы недостаточно, чтобы вызвать тот социальный нажим, который и сформировал его образ жизни, ничего этого не было бы без катализатора, которым стала единственная в его жизни авария с падением на чужую планету. Тем не менее, Рестон смог оценить иронию в самом том факте, что эта единственная авария наверняка вызывала и появление наиболее существенной опоры в структуре нового общества, самого польского священника.

Он открыл дверь и внимательно вгляделся в окружающий снег. Маленький Петр Пизикевич уже стоял на ступенях крыльца, держа в руках большое блюдо. — Добрый вечер, Отец. Я принес вам немного колбасы, немного колобков, немного пирогов, а еще колбаски и…

Отец Рестон распахнул дверь пошире. Разумеется, положение священника имело свои недостатки… сложно поддерживать мир в моногамном обществе, которое отказывается поддерживать равновесие полов, с одной стороны, и, с другой, не позволяет слишком близкие отношения с аборигенами. Но это положение имело также и свои достоинства. Например, поскольку Рестон фактически не мог иметь собственных детей, у него было великое множество их в самом широком смысле этого слова, и чего плохого могло быть в старческом притворстве по поводу мужской потенции, которой обстоятельства и общество лишили его?

— Войди, сын мой, — сказал он.

Дворы Джамшида

Сказали нам: и Лев и Ящерица хранят тот двор,

Где сам Джамшид победу торжествует и пьет вино…

Рубаи
Серовато — красное солнце уже заметно склонилось к западу, когда племя длинной цепочкой спустилось с усеянных трещинами и изломами предгорий к самому морю. Женщины рассыпались вдоль берега, собирать выброшенные волнами деревянные обломки, а мужчины занялись установкой дождевых ловушек.

Риан мог с уверенностью сказать, судя по окружавшим его изможденным лицам, что сегодня ночью будут пляски и танцы. Он знал, что и его собственное лицо несомненно выглядело утомленным и уставшим. Оно было покрыто въевшейся пылью; щеки впалые, а глаза мутные от голода. Жарких дней на этот раз выпало слишком много.

Ловушка для дождя была замысловатой формы, сделанная из нескольких собачьих шкур, тщательно сшитых вместе так, что получился самодельный непромокаемый тент. Риан и другие молодые мужчины держали его, подняв высоко вверх, в то время как мужчины постарше устанавливали шесты и натягивали веревки из собачьих кишок, чтобы в тенте, в самой его середине, образовался прогиб, и когда пойдет дождь, столь драгоценная вода будет собираться в этом углублении. Завершив эту работу, мужчины спустились к берегу и собрались вокруг большого огня, разведенного женщинами.

У Риана от долгого пути через горы болели ноги, а плечи ныли от тяжести собачьих шкур, которые ему пришлось нести последние пять миль. Временами молодость казалась настолько обременительной, ему хотелось стать самым древним стариком племени; тогда он был бы свободен от тяжелой работы, мог свободно тащиться, еле передвигая ноги, в самом конце идущих, мог свободно сидеть скрестив ноги во время остановок, когда более молодые были либо заняты охотой, либо предавались утехам любви.

Он стоял спиной к огню, позволяя теплу проникать под одежду из собачьих шкур и согревать тело. Неподалеку женщины готовили ужин, растирая собранные днем клубни в густую кашицу, очень экономно разбавляя ее водой из своих бурдюков, также сшитых из собачьих шкур. Краем глаза Риан заметил Мириам, но вид ее вытянутого еще юного лица и вполне пропорционально сложенного тела никак не всколыхнул его кровь, и он с печалью отвел взгляд в сторону.

Он припомнил, как жаждал ее в тот день, когда была убита последняя собака, как затем лег рядом с ней у гудящего огня, и аромат жареного собачьего мяса все еще удерживался в ночном воздухе. Однако его желудок был полон, и он пролежал половину ночи, почти не испытывая никакого желания. А ведь довольно долгое время и после того она казалась красавицей; но постепенно ее красота увяла, она стала всего лишь еще одним тусклым серым лицом, еще одной вялой апатичной фигурой, плетущейся вместе с племенем от оазиса к оазису, от развалин к развалинам в бесконечном поиске пищи.

Риан тряхнул головой. Он не мог понять этого. Но было очень много такого, чего понять он был не в силах. Например, Танец. Почему напыщенное произнесение обычных слов, сопровождаемое ритмическими движениями, должно доставлять ему удовольствие? И как ненависть могла сделать его сильным?

Он вновь тряхнул головой. Так или иначе, а Танец для него был самой большой загадкой…

Мириам принесла ему ужин, робко глядя большими карими глазами, что было совершенно не к месту. Это напомнило ему о последней убитой им собаке. Он рывком выхватил глиняный котелок из ее рук и отошел вниз, к кромке воды, чтобы поесть в одиночестве.

Наконец солнце село. Золотые и красные полосы подрагивали на волнующейся от ветра воде, медленно замирая вдалеке. От изрезанных оврагами предгорий к берегу сползала темнота, а вместе с ней и первое холодное дыханье ночи.

Риан вздрогнул. Он попытался сосредоточиться на еде, но воспоминание о собаке не покидало его.

Собака была маленькой, но очень злобной. Она оскалила зубы, когда он наконец загнал ее в небольшой каменистый тупик в горах, и, в доказательство своей злобности, завиляла своим нелепым хвостом. Риан все еще мог припомнить пронзительный звук ее воя… или это был скулеж?.. когда он двинулся на нее с палкой; но больше всего он запомнил, какими были ее глаза, когда он опустил палку на ее голову.

Он пытался отделаться от этих воспоминаний, пытался насладиться нынешней постной пищей. Но продолжал вспоминать все подробно. Он вспомнил всех остальных собак, которых убил, и удивлялся, почему этот факт так беспокоил его. Он знал, что когда — то собаки бегали рядом с охотниками, а не прятались от них; но это было задолго до него… когда было за кем еще охотиться, кроме собак.

Сейчас все было совсем по — другому. Либо охота на собак, либо голодная смерть…

Он закончил есть эту, без единого намека на мясо, похлебку, решительно сделав последний глоток. Услышал сзади легкие шаги, однако не повернулся. Вскоре Мириам присела рядом с ним.

Море тускло поблескивало, отражая свет первых звезд.

— Как красиво ночью, — проговорила Мириам.

Риан промолчал.

— Так будет сегодня Танец? — спросила она.

— Возможно.

— Я надеюсь, что будет.

— Почему?

— Я… я не знаю. Потому что после него каждый будет другим, и я надеюсь, что каждый будет почти полностью счастлив.

Риан взглянул на нее. Свет звезд нежно падал на ее совсем детское лицо, пряча худобу щек, смягчая тени от голода под глазами. И вновь он припомнил ту ночь, когда почти испытал страсть к ней, и ему захотелось, чтобы эта ночь стала такой же, как та, с самого начала. Ему хотелось вновь обрести желанье и обнять ее, целуя ее губы и крепко прижимая к себе. Но сейчас, когда это желанье так и не овладело им и сменилось стыдом, он, не в силах понять этого ощущения, выразил его обычной яростью.

— У мужчин нет счастья! — с дикой грубостью произнес он.

— Когда — то оно было у них… много лет назад.

— Ты слушаешь слишком много сказок, что рассказывают старухи.

— Я люблю их слушать. Мне нравится слушать про время, когда вместо этих развалин были живые города, и земля была зеленой… когда для каждого было много пищи и воды… Ведь несомненно, что такое время было. Слова, сопровождающие Танец…

— Не знаю, — сказал Риан. — Иногда мне кажется, что все эти слова просто ложь.

Мириам покачала головой.

— Нет. Слова Танца заключают мудрость. Без них мы не смогли бы жить.

— Ты и сама говоришь как старуха! — сказал Риан. И неожиданно поднялся. — Да ты и есть старуха. Безобразная противная старуха! — Он размашистым шагом направился через песок напрямик к костру, оставив ее одну около воды.

Теперь племя разбилось на группы. В одной сгрудились старики, в другой — молодежь. Женщины сидели вместе около колеблющейся границы света, напевая какой — то древний мотив, иногда негромко обмениваясь редким словом.

Риан в одиночестве стоял у костра. Он был самым молодым в племени. Он и Мириам были последними из родившихся детей. Тогда племя было многочисленным, охота была хорошей, собаки все еще оставались почти домашними и поймать их не составляло труда. Были и другие племена, странствовавшие по этой земле, покрытой пылью словно чадрой. Риану хотелось знать, что стало с ними. Точнее, ему казалось, что хотел. На самом деле, внутренне, он знал.

Становилось холоднее. Он подбросил в костер еще немного обломков дерева и наблюдал, как языки пламени лижут друг друга. Пламя было похоже на людей, подумал он. Оно пожирает все, что ему попадается, а когда оказывается, что есть больше нечего, умирает.

Неожиданно зазвучал барабан, и женский голос произнес нараспев:

— Что такое дерево?

Из группы стариков чей — то голос ответил:

— Дерево всего лишь зеленая мечта.
— А что стало с цветущей землей?
— Цветущая земля теперь есть прах!
Звук барабана стал громче. У Риана сжалось горло. Он ощутил, как бодрящее тепло ярости коснулось его лица. Фразы, звучавшие перед началом Танца, всегда действовали на него, хотя он заранее знал, что услышит.

Один из стариков двинулся к освещенному костром пространству, шаркая ногами в такт ударам барабана. Свет окрасил красным морщины на его тридцатилетнем лице, покрыл, словно волнистыми колеями, густым румянцем лоб. И его тонкий голос поплыл в холодном ночном воздухе:

Земля, цветущая когда — то,
 теперь не более чем бренный прах,
И те, кто в прах ее повергли,
 не избежали участи такой же…
Его пение подхватил женский голос:
Наши предки всего лишь прах;
Прах, вот наши пресытившиеся предки…
Теперь и другие фигуры, шаркая ногами, появились в свете костра, а ритм барабана из собачьей шкуры звучал все резче, все сильнее. Риан почувствовал, как у него быстрее движется кровь, как нарастает прилив вновь пробудившейся энергии.

Теперь голоса объединились:

Прах, вот наши пресытившиеся предки,
Наши предки те, кто разграбил поля
 и опустошил горы,
Кто вырубил лес и растратил воду рек;
Наши предки те, кто глотнули сполна
 в роднике мирозданья
И … осушили его…
Риан больше не мог сдерживать себя. Он почувствовал, как его ноги начинают двигаться в такт с мстительным ритмом барабана. Он услышал собственный голос, подхвативший пение:

Все, что помним о наших предках:
Распотрошим и вырежем все живое,
Бросим внутренности в огонь;
Наши предки тупые обжоры,
Истребители рек и озер;
Потребители, разрушители цветущей земли,
Себялюбцы, ожиревшие собиратели, стремившиеся
Обожрать и разрушить мир…
Он присоединился к пляшущему с притопом племени, его руки производили жесты, имитирующие убийство, рвали и отбрасывали. Сила вливалась в его изнуренные конечности, пульсировала по всему его слабому от недоедания телу. Он мельком увидел на другой стороне костра Мириам, и у него захватило дух от красоты ее оживившегося лица. И вновь он почти хотел ее, и некоторое время даже мог убеждать себя, что однажды он обязательно захочет ее, и что на этот раз воздействие Танца не пройдет без следа, как это бывало раньше, и он будет и дальше продолжать чувствовать себя таким же сильным, уверенным и бесстрашным, и отыщет множество собак, чтобы накормить племя; а затем, может быть, мужчины все — таки захотят женщин, как это бывало раньше, и он сам захочет Мириам, и племя увеличится и станет большим и сильным…

Он поднимал свой голос все выше и выше и изо всех сил топал ногами. Ненависть была теперь как вино, с жаром вливавшееся в его тело, яростно пульсирующее в его мозгу. Песнопение перерастало в истеричный вой, горькое обвинение отражалось от пустынных гор и мертвого моря, разносимое наполненным пылью ветром…

Наши предки были свиньи!
Наши предки были свиньи!..

Производственная проблема

— Сэр, пришел человек из Таймсетч Инкорпорейшн.

— Пусть войдет, — сказал Бриджмейкер роботу — дворецкому.

И тут же возник пришедший, остановился в дверном проходе, нервно перекладывая бывший при нем прямоугольный пакет из одной руки в другую.

— Доброе утро, достопочтенный Бриджмейкер.

— Вы отыскали машину? — требовательно спросил Бриджмейкер.

— Я… боюсь, нас вновь постигла неудача, сэр. Но удалось обнаружить еще одно произведение.

Человек протянул Бриджмейкеру пакет.

Бриджмейкер лишь взмахнул рукой в жесте возмущения, едва ли не затопившего всю комнату.

— Вы уже принесли мне сотни ее изделий! — закричал он. — Но все, что мне на самом деле надо, это сама машина, для того, чтобы я мог производить продукцию сам!

— Боюсь, достопочтенный Бриджмейкер, этой машины вовсе не существовало. Наши оперативники исследовали и до — технологическую эру, и первую технологическую, и начало нашей эры; но хотя им и удалось обнаружить ряд работ специалистов древности, не найдено даже намека ни на какую машину.

— Если специалисты древности могли создать нечто без помощи машины, то я тоже мог бы сделать это, — заметил Бриджмейкер. — А поскольку я не могу, то машина должна существовать. Убирайтесь прочь!

— Слушаюсь, достопочтенный Бриджмейкер. — Человек поклонился и вышел.

Бриджмейкер распечатал пакет, просмотрел полученное произведение, затем отрегулировал параметры на своей машине, производившей модификацию языка, корректуру и редакторскую правку.

Ожидая окончания работы, он погрузился в размышления об иронии своей судьбы. Еще будучи мальчишкой, он страстно жаждал одного определенного рода занятий. И вот теперь, когда успех в другом, совершенно отличном от предмета его мечты, деле сделал его финансово независимым, он сосредоточил все силы на достижении предмета своей первой любви. Но все, чего ему удалось добиться ценой многих волнений, были полные полки его давно не переиздававшихся книг, и хотя некоторые из них когда — то были популярными и существенно улучшили его финансовое состояние, разочарование собой лишь усиливалось: он был второсортным мастером, а ему отчаянно хотелось быть только первым.

Он обвел взглядом полки, которыми была увешана комната, прошелся по корешкам своих лучших, но давно ставших раритетами произведений: «Прощай, оружие» Чамфера Бриджмейкера… «Одиссея» Чамфера Бриджмейкера… «Айвенго» Чамфера Бриджмейкера…

Раздалось громкое пам — м! будто от лопнувшего пузыря, когда первая копия «Том Свифт и его электрический локомотив» вышла из его ультрасовременной литераторской машины.

Бриджмейкер уселся читать свой очередной шедевр.

Маленькая красная школа

Ронни избегал городов. Если же он приближался к одному из них, то делал большой крюк, возвращался назад и искал дороги, идущие на целые мили в стороне от него. Он знал, что ни один из этих городов никак не мог быть той деревней, которую он искал. Города были светлыми и современными, с чистыми улицами и проворными автомобилями, тогда как деревня в долине была старой и тихой, с простыми грубыми домами и затененными улицами, и с маленьким красным зданием школы.

Как раз перед входом в деревню должна быть роща из навевающих умиротворение кленов, среди которых, извиваясь, бежит небольшой ручей. Ронни больше всего запомнил ручей. Летом он частенько переходил его вброд, а зимой бегал по нему на коньках; осенью наблюдал, как опавшие листья, будто корабли лилипутов, плывут по нему к самому морю.

Ронни был уверен, что отыщет эту деревню, но дороги тянулись и тянулись через поля, через холмы и через леса, а знакомой долины так и не было видно. Через некоторое время он начал сомневаться, а верную ли он выбрал дорогу, и на самом ли деле те сверкающие рельсы, за которыми он следовал день за днем, были теми самыми, по которым поезд отвез его в город к родителям.

Он продолжал уверять себя, что на самом деле никогда и не убегал из дома, и что унылая трехкомнатная квартира, в которой он жил почти месяц, вообще не была его домом, как и те мертвенно — бледные мужчина и женщина, что встретили его у переполненного терминала, не были ему ни его отцом, ни матерью.

Настоящий его дом был в долине, в старом грубом доме на самой окраине деревни; а настоящими его родителями были Нора и Джим, которые заботились о нем в период отрочества. Несомненно, они никогда не заявляли о том, что были его родителями, но они как раз и были ими, даже если и посадили его, спящего, на тот поезд и отправили в город, жить с этими худосочными людьми, которые претендовали на родительские права.

Ночами, когда темнота слишком плотно подступала со всех сторон к его походному костру, он думал о Норе, о Джиме и о деревне. Но больше всего он думал о мисс Смит, учительнице в той маленькой красной школе. Воспоминания о мисс Смит придавали ему смелости, и лежа в летней траве, под летними звездами, он вообще не испытывал никакого страха.

На четвертое утро он съел последнюю из таблеток пищевых концентратов, которые стянул в доме у своих родителей. Он знал, что теперь должен отыскать знакомую долину как можно скорее, и еще быстрее зашагал вдоль путей, напряженно вглядываясь вперед в поисках первого знакомого ориентира, запавшего в память дерева или вызывающего щемящее чувство узнавания холма, или серебристого звона петляющего ручья. Эта поездка на поезде была его первым путешествием в окружающий мир, так что он не был уверен, как должна выглядеть долина, если входить в нее с близлежащей сельской местности; тем не менее, он не сомневался, что сразу узнает ее.

Сейчас его ноги стали гораздо крепче, чем тогда, когда он впервые сошел с поезда, и периоды дурноты становились все более и более редкими. Солнце больше не беспокоило его глаза, и он мог подолгу смотреть в голубое небо и на ярко освещенную землю без болезненных ощущений.

Ближе к вечеру он услышал пронзительный свисток, и сердце его от волнения заколотилось. Наконец — то он понял, что находится на верном пути, и что он не может быть слишком далеко от долины, потому что этот свист был пронзительной колыбельной проходящего поезда.

Ронни спрятался в зарослях дикой травы, что обрамляла железнодорожную насыпь, и наблюдал, как мимо проносится поезд. Он увидел детей, полулежащих в своих креслах — кроватях, с любопытством разглядывающих окружающее через маленькие окна, и припомнил, как и он смотрел вот так же во время своего путешествия в город, и как был он удивлен, да и напуган, когда, проснувшись, увидел новую незнакомую страну, пестрящую перед его побаливающими глазами.

Ему было любопытно знать, а было ли и его лицо таким же бледным, как и у тех, кого он видел сейчас, таким же белым, таким же худым и таким же болезненным, и пришел к заключению, что наверняка было, потому что жизнь в долине определенным образом воздействует на вас, делает ваши глаза более чувствительными к свету, а ноги слабее.

Но это не могло быть правильным ответом. Ему припомнилось, что его ноги никогда не были слабыми, пока он жил в долине, и никогда не доставляли беспокойства глаза. Он никогда не испытывал затруднений, глядя на упражнения, написанные на черной классной доске в маленьком красном домике школы, и без малейших помех читал слова, написанные печатными буквами в школьных учебниках. Он на самом деле так хорошо выполнял уроки по чтению, что мисс Смит бессчетное количество раз одобрительно похлопывала его по спине и говорила, что он самый лучший ее ученик.

Неожиданно он осознал, что непременно должен вновь увидеть мисс Смит, войти в маленький класс и услышать ее «Доброе утро, Ронни», увидеть ее, уверенно сидящую за столом, увидеть ее золотистые волосы, разделенные пробором точно посередине, и округлые щеки, розовеющие в утреннем свете. Ему впервые пришло в голову, что он влюблен в мисс Смит, и он понял истинную причину своего возвращения в долину.

Хотя и другие причины были достаточно вескими. Ему хотелось вновь побродить в ручье и ощутить прохладную тень окружавших его деревьев, а после этого походить среди кленов, подыскивая самый долгий обратный путь, и, наконец, ему очень хотелось прошествовать вдоль сонной деревенской улицы к дому и там вновь увидеть Нору, которая будет бранить его за опоздание к ужину.

А поезд все шел мимо. Ронни не мог даже представить себе, какой длины он был. Откуда взялись все эти дети? Он не узнал ни одного из них, хотя прожил в долине всю свою жизнь. А ведь он не узнал никого из детей и в том поезде, в котором ехал сам. Ронни покачал головой. Все происходящее озадачивало и лежало за пределами его понимания.

Когда промчался последний из вагонов, он вновь вскарабкался на насыпь, поближе к рельсам. На землю спускались сумерки, и он знал, что очень скоро должны появиться первые звезды. Ах, если бы он смог отыскать долину еще до наступления ночи! Он даже не стал бы задерживаться, чтобы пройти вброд через ручей; он побежал бы изо всех сил через кленовую аллею прямо к дому. Нора и Джим были бы рады вновь увидеть его, и Нора приготовила бы чудесный ужин; и, возможно, в это вечер к ним заглянула бы и мисс Смит, как иногда она делала это, и они занялись бы его уроками, а затем он провожал бы ее до ворот, когда она уже совсем собралась уходить, прощаясь и желая спокойной ночи, и видел бы свет звезд на ее лице, пока она, словно высокая богиня, стояла рядом с ним.

Он торопливо зашагал вдоль рельсов, с нетерпением вглядываясь вперед в поисках признаков долины. Темнота вокруг него все сгущалась, и влажное дыханье ночи уже незаметно наползало с ближайших гор. В густой луговой траве пробудились насекомые, кузнечики и сверчки, и в запрудах начали квакать лягушки.

Вскоре появилась и первая звезда.

Он был очень удивлен, когда подошел к очень длинному, уходящему куда — то вдаль зданию и не мог припомнить, видел ли он его во время поездки на поезде. Это было очень странно, потому что он ни разу не отходил от окна за все время поездки.

Он остановился на рельсах, пристально вглядываясь в возвышающийся кирпичный фасад с многочисленными рядами небольших зарешеченных окон. Большая часть верхних окон были темными, но все окна первого этажа были залиты ослепительно ярким светом. Окна первого этажа, как он заметил, выделялись и в других отношениях. На них не было решеток, и по размеру они были гораздо больше, чем окна, расположенные выше. Ронни задался вопросом, что бы это могло быть.

А затем он обнаружил и кое — что еще. Рельсы устремлялись прямо к этому внушительному фасаду и уходили в здание через высокий сводчатый проход. Ронни напряженно втянул воздух. Это здание, должно быть, конечная станция, наподобие той станции в городе, где его встречали родители. Но почему тогда он не видел этого здания, когда поезд проезжал через него?

Затем он припомнил, что его посадили на поезд спящим, и он мог пропустить первую часть путешествия. Он предположил, когда проснулся, что поезд только что выехал из долины, но вполне возможно, он выехал из нее на некоторое время раньше, даже на значительное время, и проехал этот терминал, когда он еще спал.

Объяснение было вполне логичным, но Ронни с трудом воспринимал его. Если это было правдой, то долина все еще находилась очень далеко от него, а он хотел, чтобы она была близко, достаточно близко, чтобы он мог добраться до нее ночью. Он был так голоден, что едва ли мог дотерпеть до нее, и еще он очень устал.

Он с отчаянием смотрел на большое неуклюжее здание, раздумывая, что делать.

— Здравствуй, Ронни.

Ронни от страха чуть не свалился на рельсы. Он из всех сил вглядывался в окружавшую его темноту. В первый момент он никого не увидел, но через некоторое время различил фигуру высокого человека в серой униформе, стоявшего в зарослях акации, окаймлявших железнодорожный путь. Форма стоявшего сливалась с тенью, и, вздрогнув, Ронни понял, что человек стоит там давно.

— Ты ведь Ронни Медоус, верно?

— Да… да, сэр, — ответил Ронни. Он хотел повернуться и убежать, но понимал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Он был таким уставшим и слабым, что этот высокий человек запросто поймает его.

— А я дожидаюсь тебя, Ронни, — сказал высокий с оттенком теплоты в голосе. Он покинул тень деревьев и вышел на рельсы. — Я очень за тебя беспокоился.

— Беспокоились?

— Ну, разумеется. Беспокоиться о мальчиках, покинувших долину, это моя работа. Понимаешь, я школьный надзиратель.

У Ронни округлились глаза. — Да, но я не хотел покидать долину, сэр, — сказал он. — Однажды Нора и Джим дождались когда я усну, а затем посадили меня на поезд, и когда я проснулся, я был уже на пути в город. Я хочу вернуться назад, в долину, сэр. Я… Я убежал из дома.

— Знаю, — сказал надзиратель, — и я собираюсь вернуть тебя в долину, назад, в маленькую красную школу. — Он чуть согнулся и взял Ронни за руку.

— О, и вы это сделаете, сэр? — Ронни едва мог сдержать неожиданную радость, которая наполнила его. — Я очень хочу назад!

— Разумеется, сделаю. Это моя работа. — Надзиратель начал двигаться к большому зданию, и Ронни торопливо пошел рядом с ним. — Но сначала я должен отвести тебя к директору.

Ронни попятился назад. И только тогда осознал, как крепко держал надзиратель его почти бесчувственную руку.

— Идем, — сказал он, сжимая его руку еще сильнее. — Директор ничего плохого тебе не сделает.

— Я… Я даже не подозревал, что существует директор, — сказал Ронни, все еще слабо сопротивляясь. — Мисс Смит никогда ничего не говорила о нем.

— Естественно, директор существует; так должно быть. И он хочет поговорить с тобой, прежде, чем ты отправишься назад. А теперь идем, как послушный мальчик, и не вынуждай меня подавать о тебе плохой рапорт. Вряд ли все это понравится мисс Смит, верно?

— Нет, я полагаю, что ей не понравится, — сказал Ронни, неожиданно раскаивающимся тоном. — Хорошо, сэр, я пойду.

Ронни был наслышан в школе о директорах, но еще ни разу так ни одного и не видел. Он всегда считал, что небольшое красное здание школы было слишком маленьким, чтобы там мог быть еще и директор, а также не мог понять, для чего. Мисс Смит была способна справляться абсолютно со всеми делами школы сама. Но более всего ему было непонятно, почему директор должен жить в таком месте, как железнодорожная станция, если это была станция, а не в долине.

Тем не менее, он послушно следовал за надзирателем, уговаривая себя, что должен узнать как можно больше об окружающем мире, и что беседа с директором обязательно его многому научит.

Они прошли в здание через вход, слева от сводчатого прохода, и проследовали по длинному ярко освещенному коридору, уставленному высокими зелеными шкафами, к двери из матового стекла в самом дальнем его конце. Надпись на двери сообщала: Образовательный Центр 16, Г. Д. Кертин, Директор.

Дверь открылась, едва надзиратель коснулся ее, и они вошли в маленькую с белыми стенами комнату, освещенную еще ярче, чем коридор. Против двери находился стоял, за которым сидела девушка, а сзади нее была еще одна дверь из матового стекла. Надпись гласила: Личный кабинет.

Когда надзиратель и Ронни вошли в комнату, девушка подняла глаза. Она была молодая и хорошенькая, почти как мисс Смит.

— Скажи старику, что наконец — то этот малый, Ронни Медоус, объявился, — обратился к ней надзиратель.

Глаза девушки на секунду встретились с глазами Ронни, а затем быстро опустились к маленькой коробочке на ее столе. Ронни охватило подозрение. В глазах девушки он заметил странное выражение, некое подобие печали. Казалось, будто она сожалела, что надзиратель отыскал его.

Она обратилась к маленькой коробочке: — Мистер Кертин, Эндрюс только что привел Ронни Медоуса.

— Хорошо, — ответила коробочка. — Впусти мальчика и извести его родителей.

— Хорошо, сэр.

Такого кабинета, как у директора, Ронни никогда еще не доводилось видеть. Громадные размеры комнаты заставили его испытать неловкость, а яркость ламп дневного света вызвала боль в глазах. Казалось, что все огни светят прямо ему в лицо, и он едва мог различить сидевшего за столом человека.

Но он разглядел его вполне достаточно, чтобы разобрать некоторые основные черты: высокий белый лоб, начинающаяся прямо от него лысина, худые щеки и рот, почти без признаков губ.

По какой — то причине лицо этого человека напугало Ронни, и ему захотелось, чтобы этот разговор закончился, не начавшись.

— Я хочу всего лишь задать тебе несколько вопросов, — сказал директор, — а затем ты можешь отправляться назад, в долину.

— Хорошо, сэр, — ответил Ронни, и часть его страхов рассеялась.

— Твои мама и папа были жестоки с тобой? Я имею в виду, твои настоящие мама и папа.

— Нет, сэр, они были очень добры ко мне. Мне жаль, что пришлось сбежать от них, но только я хотел вернуться в долину.

— Ты тосковал по Норе и Джиму?

Ронни удивился, откуда директор мог знать их имена. — Да, сэр.

— А мисс Смит… по ней ты тосковал тоже?

— О, конечно, сэр!

Он все время чувствовал на себе взгляд директора и тревожно заерзал. Он так устал и надеялся, что директор пригласит его сесть. Но директор не предлагал этого, а огни, казалось, становились все ярче и ярче.

— Так ты влюблен в мисс Смит?

Вопрос заставил Ронни вздрогнуть, не столько из — за неожиданности, сколько от тона, которым он был произнесен. В голосе директора безошибочно угадывалось отвращение. Ронни почувствовал, как сначала шея, а затем и лицо начинают пылать, и ему было очень стыдно взглянуть в глаза директора, несмотря на все старания держать себя в руках. Но самым странным во всем этом было то, что он не мог понять, почему ему было стыдно.

Вопрос прозвучал вновь, отвращение звучало еще сильнее, чем раньше: — Ты влюблен в мисс Смит?

— Да, сэр, — сказал Ронни.

Откуда — то разлилась тишина и заполнила комнату. Ронни опустил глаза, со страхом ожидая следующего вопроса.

Но больше вопросов не последовало, и вскоре он почувствовал, что сзади него открылась дверь, и рядом, возвышаясь над ним, встал надзиратель.Затем он услышал голос директора: — Шестой этаж. Скажите дежурному, пусть применит вариант двадцать четыре.

— Хорошо, сэр, — сказал надзиратель. Он взял Ронни за руку. — Идем, Ронни.

— А куда мы пойдем?

— Ну, назад, в долину, разумеется. Назад, в маленькую красную школу.

Ронни последовал за надзирателем из кабинета, сердце его пело от радости. Все оказалось так просто, даже слишком хорошо, чтобы походить на правду.

Ронни не понял, почему им нужно было непременно воспользоваться лифтом, чтобы попасть в долину. Но, возможно, они отправлялись на крышу здания, где их ждал вертолет, так что он ничего не сказал, пока лифт не остановился на шестом этаже, и они вышли в длинный — предлинный коридор, по сторонам которого рядами тянулись сотни однотипных дверей, так близко расположенных друг к другу, что казалось, будто они почти касаются друг друга.

Затем он сказал: — Но это не похоже на путь в долину, сэр. Куда вы ведете меня?

— Назад, в школу, — сказал надзиратель, теперь теплота напрочь исчезла из его голоса. — Ну же, пошли!

Ронни пытался вырваться, но ему это не удалось. Надзиратель был большой и сильный, и он потащил Ронни вдоль длинного, пропитанного антисептиком коридора, к нише в стене, где за металлическим столом сидела огромных размеров женщина в белом халате.

— Вот этот парень, Медоус, — сказал надзиратель. — Старик сказал сменить препарат на двадцать четвертый.

Грузная женщина устало поднялась. Затем Ронни закричал, а она выбрала в стеклянном шкафу сзади своего стола ампулу, подошла к нему, закатала его рукав и, несмотря на его крики, ловко вонзила в его руку иглу.

— Побереги слезы на будущее, — сказала она. — Они тебе еще понадобятся. — Затем повернулась к надзирателю. — Кажется, кертиновский комплекс вины берет над ним верх. Вот это уже третья ампула 24–С, которую он предписывает использовать в этом месяце.

— Старик знает, что делает.

— Он только думает, что знает. Прежде всего, следует понимать, что скоро у нас будет целый мир, заполненный одними лишь Кертинами. Пора бы уже кому — нибудь в Совете Образования пройти курс психологии и понять, что материнская любовь — самое главное!

— Старик образованный психолог, — заметил надзиратель.

— Ты хочешь сказать, образованный психопат!

— Тебе не стоит так говорить.

— Я говорю то, что думаю, — ответила великанша. — Ты никогда не слышал, как они кричат, а я слышала. Этот 24–С применялся еще в двадцатом веке, и его давным — давно следовало бы убрать из употребления!

Она взяла Ронни за руку и увела его. Надзиратель пожал плечами и вернулся к лифту. Ронни только услышал, как с легкостью закрылись металлические двери. В коридоре было очень тихо, и он следовал за женщиной, будто во сне. Он едва мог ощущать собственные руки и ноги, а его мозг постепенно терял ясность мысли.

Женщина — великан свернула в другой коридор, а затем и еще в один. Наконец они подошли к открытой двери. Перед ней женщина остановилась.

— Узнаешь старый дом? — не без горечи спросила она.

Но Ронни едва слышал ее. Ему с трудом удавалось удерживать открытыми глаза. В небольшой, напоминающей вагонную полку, кабине, располагавшейся за общей дверью, находилась кровать, очень странная кровать, окруженная разнообразными приборами, циферблатами, экранами и трубками. Но все — таки это была кровать, единственное, чего он хотел в данную минуту, и он с удовольствием забрался на нее. Затем опустил голову на подушку и закрыл глаза.

— Вот хороший мальчик, — услышал он голос женщины, перед тем как провалиться в сон. — А теперь возвращайся в маленькую красную школу.

Подушка замурлыкала что — то успокаивающим ласковым тоном, засветились экраны и пришли в движение магнитофонные ленты.

— Ронни!

Ронни дернулся под одеялом, испугавшись прерванного сна. Этот сон был ужасен, с поездами, чужими людьми и незнакомыми местами. И худшая часть его была, могла быть, правдой. Нора много раз говорила ему, что однажды утром, когда он проснется, то окажется в поезде, направляющемся в город, к его родителям.

Он все сильнее сопротивлялся этому наваждению, взбивая ногами одеяло и пытаясь открыть глаза.

— Ронни, — вновь позвала его Нора. — Поторопись, или ты опоздаешь в школу!

Затем его глаза все — таки открылись, как — то сами по себе, и он мгновенно понял, что все было в порядке. Яркий солнечный свет струился в его спальню, расположенную на мансарде, и слышались мягкие ностальгические удары в его окно веток растущих во дворе кленов.

— Иду! — Он сбросил одеяло, вскочил с кровати и оделся, стоя в теплом круге солнечного света, а затем умылся и сбежал по ступеням вниз.

— Уже пора, — резко сказала Нора, когда он вошел на кухню. — С каждым днем ты становишься все ленивее и ленивее!

Ронни уставился на нее. Должно быть, она не в духе, подумалось ему. Раньше она никогда не разговаривала с ним таким тоном. Затем появился Джим. Он был небрит, с воспаленными глазами.

— Ради бога, — произнес он, — разве завтрак еще не готов?

— Сейчас, сейчас, — огрызнулась Нора. — Я целых полчаса пыталась вытащить из кровати этого ленивого щенка.

Обескураженный, Ронни уселся за стол. Он ел молча, прикидывая, что могло случиться за столь короткое ночное время, чтобы Нора и Джим так переменились. На завтрак были поданы оладьи и сосиски, его любимое блюдо, но оладьи были непропеченными, а сосиски наполовину сырыми.

С трудом проглотив второе, он извинился, вышел в гостиную и собрал учебники. В гостиной был беспорядок и пахло плесенью. Когда он вышел из дома, Нора и Джим все еще громко ругались на кухне.

Ронни нахмурился. Что же случилось? Он был уверен, что еще вчера ничего подобного не было. Нора всегда была ласковой, Джим всегда разговаривал вкрадчиво и безупречно, а в доме был полный порядок.

Так что же так все изменило?

Ронни в недоумении пожал плечами. Вскоре он доберется до школы, увидит улыбающееся лицо мисс Смит, и вновь все станет хорошо. Он торопливо зашагал в школу по ярко освещенной солнцем улице, мимо грубых домишек и смеющихся детей. Мисс Смит, мисс Смит, напевало его сердце. Прекраснейшая мисс Смит.

Казалось, солнце запуталось в ее волосах, когда он появился в дверях, и небольшой пучок их, спускавшийся до самого низа шеи, напоминал золотистый гранат. Щеки ее были как розы после утреннего дождя, а голос напоминал легкий летний ветерок.

— Доброе утро, Ронни, — сказала она.

— Доброе утро, мисс Смит. — И он, будто витая в облаках, прошел к своему месту.

Начались уроки: арифметика, письмо, общие предметы, чтение. Пока читал весь класс, его не вызывали, до тех пор, когда мисс Смит не велела ему прочесть вслух отрывок из маленькой красной хрестоматии.

Он с гордостью поднялся. Это был рассказ об Ахилле и Гекторе. Ронни отчетливо без ошибок прочитал первое предложение. И не запнулся до самой середины второго. Казалось, что слова расплылись перед его глазами, и он не мог разобрать их. Он поднес учебник поближе к глазам, но так и не смог прочесть ни одного слова. Страница будто погрузилась в воду, и слова плавали под ее поверхностью. Он изо всех сил старался разглядеть их, но запинался при чтении еще больше, чем прежде.

Затем он осознал, что мисс Смит прошла вдоль прохода между партами и остановилась рядом с ним. В руках у нее была линейка, а лицо ее было очень странным, каким — то грубым и неприятным. Она вырвала из его рук книгу и грохнула ее о парту. Затем схватила его правую руку и разжала ее своей рукой. Линейка опустилась вниз с обжигающей силой. Его рука начала гореть, а боль распространилась по ней и охватила его изнутри. Мисс Смит подняла линейку и вновь опустила ее вниз…

Вновь и вновь, вновь и вновь.

Ронни начал кричать.

У директора был долгий тяжелый день, и он не испытывал желания разговаривать с мистером и миссис Медоус. Ему хотелось пойти домой, принять расслабляющую ванну, а затем настроиться на интересную теле — эмфатическую программу и забыть обо всех своих неприятностях. Но это была часть его работы, умиротворять разочарованных родителей, и потому он не мог так просто выпроводить их. Если бы он знал, что они собираются заявиться в его учебный центр прямо на вертолете, он бы отложил оповещение их до завтрашнего утра, но теперь было слишком поздно думать об этом.

— Пришлите их сюда, — устало проговорил он в переговорное устройство.

Согласно досье, имевшемуся на Ронни, мистер и миссис Медоус представляли собой типичную скромную пару рабочих с конвейера. Директор видел очень мало пользы в таких людях, особенно когда они плодили, а делали они это очень часто, эмоционально неустойчивых детей. Он склонялся к тому, чтобы направить яркий свет им в лица, как на допросе, но передумал.

— Вам сообщили, что с вашим сыном все в порядке, — с осуждением заявил он, когда они уселись перед ним. — Так что не было никакой нужды являться сюда.

— Мы… мы беспокоились, сэр, — сказал мистер Медоус.

— А почему? Ведь я сказал вам, когда вы только заявили о пропаже вашего сына, что он попытается вновь обрести свое альтернативное существование, и что мы приведем его сюда, как только обнаружим. Он относится к типу, который всегда хочет вернуться к прежнему состоянию, но, к сожалению, мы не можем заранее заниматься преднамеренным и неуместным разрушением его иллюзий сопереживания. Разрушение иллюзий — это, так или иначе, забота родителей, когда их ребенок соприкасается с реальностью. Так что мы не можем относиться к детям как к неудачникам, пока они не проявят себя как неудачники, совершая побег.

— Ронни не относится к неудачникам! — возразила миссис Медоус, и в ее тусклых глазах замелькали короткие вспышки. — Он просто очень впечатлительный ребенок.

— Ваш сын, миссис Медоус, — ледяным тоном произнес директор, — страдает эдиповым комплексом. Он растрачивает любовь, которую фактически должен был бы проявлять к вам, на свою, идеализированную им самим, учительницу. Это одно из тех прискорбных отклонений, которые мы не можем предсказать заранее, но которые, уверяю вас, мы способны исправить, если они начинают проявляться. Когда ваш сын обретет новую жизнь и в очередной раз будет передан в ваши руки, я обещаю вам, что он никуда не сбежит!

— А это исправительное воспитание, сэр, — заметил мистер Медоус, — разве оно не мучительно?

— Разумеется, оно ничуть не опасно! По крайней мере, в смысле объективной реальности.

Он пытался сдерживать злость, нараставшую в его голосе, но делать это ему удавалось с трудом. Правая рука его начала резко подергиваться, что только усиливало его гнев, потому что он хорошо знал, что это подергивание означало очередной приступ. И во всем этом были виноваты миссис и мистер Медоус!

Ох уж эти штампованные на конвейере недоумки! Эти тупые потребители благ цивилизации! Разве они не заслуживают того, чтобы лишить их родительских прав? Так еще надо отвечать и на их бестолковые вопросы!

— Послушайте, — сказал он, поднимаясь и обходя вокруг стола, пытаясь отвлечься, перестать думать о руке, — ведь это цивилизованная воспитательная система. И мы используем вполне цивилизованные методы. Мы собираемся излечить вашего сына от его комплекса и обеспечить ему возвращение к вам и дальнейшую жизнь вместе с вами, как и следует полноценному американскому мальчику. И все, что нам придется сделать, чтобы излечить его от имеющегося комплекса, так это заставить его испытывать к своей прежней учительнице ненависть вместо любви. Разве это не достаточно просто?

Когда он начнет ненавидеть ее, то и сама долина утратит для него чрезмерное очарование, и он будет вспоминать о ней, как все нормальные дети, как о тихом безмятежном месте, где ему пришлось посещать начальную школу. Как предполагается, это оставит в его памяти приятные впечатления, но у него не будет неодолимого желания вернуться туда.

— Но, — нерешительно начал мистер Медоус, — не окажет ли ваше вмешательство в его чувства к учительнице некоторого опасного воздействия на него? Я читал кое — что по психологии, — сконфуженно добавил он, — и у меня создалось впечатление, что вмешательство в естественную любовь ребенка к его родителям, даже в случае, если эта любовь носит трансформированный характер, может оставить, выражаясь образно, на ней рубец.

Директор отчетливо осознал, что лицо его начинает покрываться смертельной бледностью. К тому же в висках у него застучало, а рука уже не едва подергивалась, она дрожала и ее покалывало. И теперь уже не было никаких сомнений: его охватывал приступ, и достаточно сильный.

— Временами я просто поражаюсь, — сказал он. — Иногда я не в силах помочь, а только удивляюсь, чего ожидают люди от какой бы то ни было системы образования. Мы освобождаем вас от обузы воспитания вашего потомства едва ли не с самого их рожденья, обеспечивая тем самым обоим родителям возможность работать полный рабочий день, так что они могут пользоваться всеми удовольствиями, предоставляемыми цивилизацией. Мы предоставляем вашим детям наилучшую заботу. Мы применяем наиболее прогрессивные методы развития личности, чтобы дать им не только необходимое начальное образование, но также и сведения общего характера, сведения, включающие лучшие отрывки из «Тома Сойера», «Ребекки с фермы Солнечного Ручья» и «Сада детских стихов». Мы используем самое прогрессивное электронное оборудование, чтобы развить и поддержать подсознательные потребности общения и стимулировать рост здоровых стремлений. Короче говоря, мы используем самые лучшие из имеющихся образовательных инкубаторов. Называйте их механическим продолжением утробы, если угодно, как настойчиво утверждает ряд наших противников, но независимо от того, как вы их назовете, нельзя отрицать тот факт, что они обеспечивают практичный и эффективный способ воспитания того огромного количества детей, что есть сегодня в стране, и подготовку этих детей к местной высшей школе и заочному колледжу.

И мы выполняем для вас всю эту работу на пределе наших возможностей, но, однако, вы, мистер Медоус, проявляете такую самонадеянность, что выражаете сомнение относительно нашей компетенции! Ну почему вы не хотите понять, как вам все — таки повезло! Или вам больше понравилось бы жить в середине двадцатого века, до изобретения образовательного инкубатора? Вам понравилось бы отправлять своего сына в захудалое помещение общественной школы, из которого нельзя даже выбраться во время пожара, и заставлять его задыхаться целый день в переполненном классе? Вам действительно понравилось бы это, мистер Медоус?

— Но я всего лишь сказал… — начал было мистер Медоус.

Директор не обращал на его слова внимания. Теперь он уже кричал, и мистер и миссис Медоус, встревоженные, привстали со своих мест.

— Да вы просто не в состоянии оценить даруемого вам счастья! Ну а если бы не был изобретен образовательный инкубатор, вы вообще не смогли бы послать своего сына в школу! Представьте себе, что правительство пошло на расходы, чтобы построить достаточное количество школ старого типа и спортивных площадок, и еще платить учителям, чтобы их хватило на всех имеющихся сегодня в стране детей. Это была бы сумма, куда большая, чем военные расходы! И, тем не менее, когда начинают использовать для этого наиболее подходящую замену, вы возражаете и вы критикуете. Сами вы ходили в маленькое красное здание школы, мистер Медоус. Так же, как и я. Так скажите мне, разве наши методы оставили у вас хоть какой — нибудь шрам в душе?

Мистер Медоус покачал головой.

— Нет, сэр. Но ведь я не влюблялся в свою учительницу.

— Замолчите! — Директор ухватился правой рукой за край стола, пытаясь остановить почти невыносимую дрожь. Затем, с чудовищным усилием, он вновь вернул своему голосу нормальное звучание. — Ваш сын, скорее всего, приедет на следующем поезде, — сказал он. — А сейчас, если вы будете так добры, оставьте меня…

Он включил переговорное устройство.

— Проводите мистера и миссис Медоус, — сказал он секретарше. — И принесите мне успокоительного.

— Хорошо, сэр.

Казалось, что мистер и миссис Медоус и сами были рады уйти. Директор же был очень рад видеть, как они уходили. Дрожь и покалывание в его руке распространились до самого плеча, и теперь это была не просто дрожь. Это была ритмическая боль, уходящая во времени более чем на сорок лет назад, к маленькому красному зданию школы и к прекрасной жестокой мисс Смит.

Директор присел за свой стол и плотно прижал свою правую руку, накрыв ее, будто защищая, левой рукой. Но это не принесло ему облегчения. По — прежнему, линейка поднималась и опускалась, делая резкий шлепок всякий раз, когда ударялась о его распластанную ладонь.

Когда вошла секретарша, неся ему успокоительное, он весь дрожал словно маленький ребенок, и на его поблеклых голубых глазах виднелись слезы.

В сентябре тридцать дней

Объявление в окне гласило:

ПРОДАЕТСЯ ОЧЕНЬ ДЕШЕВО!

ШКОЛЬНАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА!

А чуть ниже мелкими буквами было добавлено:

Может готовить обед, шить и выполнять любую работу по дому!

При слове «школа» Денби вспомнил парты, ластики и осенние листья; учебники, школьные мечты и веселый детский смех.

Владелец маленького магазина подержанных вещей нарядил учительницу в яркое цветастое платье и маленькие красные сандалеты, и она стояла в окне в прямо поставленной коробке, словно большая, в человеческий рост кукла, в ожидании, когда кто — то явится и пробудит ее ото сна.

Денби шел по оживленной улице, пробираясь на стоянку к своему малолитражному бьюику. Было понятно, что дома уже, видимо, заказан по номеронабирателю ужин, что он стынет на столе, и жена разгневается за опоздание, однако он остановился и продолжал стоять на месте, высокий и худой, рядом со своим детством, блуждавшим в его задумчивых глазах, робко выглядывавших на мягком лице.

Денби всегда раздражала собственная апатичность. Он тысячу раз проходил мимо этого магазина на пути от стоянки автомобилей к месту службы и обратно, но почему — то только сегодня впервые остановился и обратил внимание на витрину.

Но, может быть, только сейчас что — то такое, в чем он крайне нуждался, впервые появилось в самой витрине.

Денби задумался. Нужна ли ему учительница. Вряд ли. Однако Луаре несомненно необходим помощник в доме, а купить автоматическую служанку они не в состоянии. Да и Билу наверняка не помешают дополнительные занятия к предстоящим переходным экзаменам сверх программы обучения, даваемой по телевидению, а…

А… а ее волосы напомнили ему сентябрьское солнце, ее лицо — сентябрьский день. Осенняя дымка окутала Денби, совершенно внезапно апатия прошла, и он двинулся, но не к стоянке автомобилей.

— Сколько стоит учительница, что выставлена в витрине? — спросил он.

Всевозможные антикварные вещи были раскиданы на полках этого магазина. Да и сам хозяин — маленький подвижный старичок с седенькими кустистыми волосами и пряничными глазами — напоминал одну из них.

Услышав вопрос Денби, он весь засветился.

— Вам она понравилась, сэр? Она просто прелесть!

Денби покраснел.

— Сколько же? — повторил он.

— Сорок пять долларов девяносто пять центов, плюс пять долларов за коробку.

Денби едва верил сказанному. Сейчас, когда учителя столь редко встречаются, было бы естественно рассчитывать, что цены на них возрастут, а не наоборот. К тому же и года не прошло, как он собирался купить какого — нибудь третьесортного, побывавшего в ремонте учителя, чтобы помочь Билу готовить уроки, и самый дешевый, которого он отыскал, стоил больше ста долларов. Даже и за такую сумму он его купил бы, если бы не Луара, которая отговорила его. Она никогда не ходила в настоящую школу, поэтому не знала, что это такое.

А тут сорок пять долларов девяносто пять центов! Да еще умеет шить и готовить! Уж теперь Луара наверняка не станет возражать…

Конечно не станет, если он не даст ей такую возможность.

— А — а она в хорошем состоянии?

Лицо старичка помрачнело.

— Она прошла капитальный ремонт, сэр. Заменены полностью все батареи и серводвигатели. Ленты прослужат еще лет десять, а блоки памяти и того больше. Сейчас я вытащу ее и покажу.

Хотя коробка стояла на роликах, управляться с нею было нелегко. Денби помог старичку вытащить учительницу из витрины и поставить возле двери, где было посветлей.

Старичок отступил назад в восхищении.

— Я, быть может, несколько старомоден, сэр, — заявил он, — однако должен вам сказать, что современные телепедагоги и в подметки ей не годятся. Вы когда — нибудь учились в настоящей школе?

Денби кивнул головой.

— Я так и подумал. Интересно…

— Включите мне ее, пожалуйста, — прервал Денби.

Учительница приводилась в действие с помощью маленькой кнопки, спрятанной за мочкой левого уха. Хозяин магазина немного покопался прежде, чем найти включатель, затем послышалось легкое «Щелк!», сопровождаемое еле слышным гудением. Вскоре на щеках учительницы заиграли краски, грудь начала ритмично вздыматься и опускаться, раскрылись голубые глаза…

Денби так сжал кулаки, что ногти впились в ладони.

— Попросите ее сказать что — нибудь!

— Она откликается и реагирует почти на все, сэр, — заметил старичок. — На слова, фразы, сцены, события… Возьмите ее, сэр, и, если она вам не подойдет, можете привезти обратно, и я с удовольствием верну вам деньги.

Старичок заглянул в коробку.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Мисс Джоунс, — в голосе ее слышался шепот сентябрьского ветра.

— Ваша профессия?

— Основная — учительница четвертого класса школы, сэр. Но могу преподавать в первом, втором, третьем, пятом, шестом, седьмом и восьмом классах и имею хорошую подготовку по гуманитарным дисциплинам. Кроме того, умею петь в домашнем хоре, готовить обед и выполнять простейшие операции по шитью штопать дырки, пришивать пуговицы, поднимать петли на чулках.

— В последние модели фирма внесла много новшеств, — заметил старик, обращаясь к Денби. — Когда они в конце концов поняли, что телеобучение приобретает популярность, они стали делать все, что в их силах, чтобы побить конкурирующие компании пищевых концентратов. Но толку не добились. Ну — ка, мисс Джоунс, выйдите из коробки и покажите — ка нам, как мы ходим.

Она прошлась по захламленной комнате; ее маленькие красные сандалеты мелькали по пыльному полу, яркое платье чем — то напоминало золотую осень. Затем она вернулась и встала в ожидании возле дверей.

Денби не в силах был сказать ни слова.

— Хорошо, — вымолвил он наконец. — Положите ее обратно в коробку. Я беру ее.

— Пап, это для меня? — закричал маленький Бил. — Да?

— Так точно, — ответил Денби, и вручную подкатил коробку к дому, поднял ее на маленькую веранду, а затем сказал, — и для нашей мамочки также.

— Ну когда это кончится? — сердито спросила Луара, стоя со скрещенными руками в дверях. — Ужин давно остыл, а тебя все нет.

— Ничего, можно подогреть, — отвечал Денби. — Бил, смотри!

Он, слегка запыхавшись, перетащил коробку через порог и покатил ее дальше по небольшому коридорчику в гостиную. В этот момент гостиной всецело завладел какой — то уличный торговец в красном, ворвавшийся туда через 120–дюймовый экран телевизора и вовсю расхваливавший новую модель «линкольна» с откидным верхом.

— Осторожней, ковер! — вскричала Луара.

— Да не волнуйся, ничего с твоим ковром не случится, — сказал Денби, — и пожалуйста, выключи этот телевизор, а то ничего не слышно.

— Пап, сейчас я выключу!

Девятилетний Бил маленькими шажками подскочил к телевизору и одним ударом прикончил торговца в красном и все остальное.

Денби. чувствуя на своем затылке дыхание Луары, развязывал коробку.

— Учительница! — задохнулась от изумления Луара, когда коробка наконец была открыта. — Это все, что взрослый мужчина мог купить своей жене! Учительница!

— Она не просто учительница, — возразил Денби. — Она также может готовить обед, шить… Она… она может делать все, что угодно. Ты всегда говорила, что тебе нужна помощница, вот ты ее и получила теперь. Кроме того, у Била будет учительница, чтобы помочь ему готовить уроки.

— И сколько же она стоит?

Денби впервые обнаружил, какое скаредное у жены лицо.

— Сорок пять долларов, девяносто пять центов.

— Сорок пять! Да ты с ума сошел, Джордж! Я экономлю буквально каждый цент, чтобы приобрести вместо нашего старенького бьюика кадилетт, а ты швыряешь такие деньги за какую — то старую поломанную учительницу! Что она понимает в телеобучении? Да она же отстала лет на пятьдесят, не меньше.

— Такая помочь мне не сможет, — заявил Бил, сердито поглядывая на коробку. — Мой телепедагог сказал, что старые учителя — андроиды никуда не годятся. Они… они бьют детей…

— Ну это чепуха, — сказал Денби. — Никого они никогда не били, я знаю это точно, потому что сам ходил в настоящую школу.

Он обернулся к Луаре.

— И вовсе она не поломанная и не отстала на пятьдесят лет. О настоящем образовании она знает больше, чем все твои телепедагоги когда — либо узнают. И к тому же она умеет еще и шить, и варить…

— Ну ладно, прикажи ей подогреть ужин.

— Сейчас.

Денби склонился над коробкой, нажал маленькую кнопку за ухом и, когда голубые глаза раскрылись, сказал:

— Пойдемте со мной, мисс Джоунс, — и повел ее на кухню.

Он был восхищен тем, как она легко, с полслова схватывает его указания, где, какие кнопки нажать, какие рычаги поднять или опустить, что означают те или иные цифры на индикаторах.

Минута — ужин исчез со стола и в мгновение ока принесен обратно: горячий, дымящийся, вкусный.

Луара и та смягчилась.

— Ну ладно, — сказала она.

— Я тоже так думаю, — обрадовался Денби. — Я же говорил, что она умеет готовить. Теперь тебе не придется жаловаться на заедание кнопок, поломку ногтей и…

— Ну помолчи, Джордж. Хватит об этом.

Лицо жены вновь приняло нормальное для нее выражение ограниченности, которое в обычных условиях, вместе с темными горящими глазами и сильно накрашенным ртом даже придавало ей некоторую привлекательность. Но сейчас грудь Луары воинственно вздымалась, и она выглядела довольно грозной в своем новом золотисто — алом халате. Чтобы не осложнять положения, Денби решил промолчать. Он взял ее за подбородок и поцеловал в губы.

— Пойдем — ка есть.

Денби почему — то совсем забыл о Биле. Глянув из — за стола, он увидел собственного сына, стоящего в дверях и зло поглядывавшего на мисс Джоунс, которая в эту минуту варила кофе.

— Она не должна бить меня! — заявил Бил в ответ на вопросительный взгляд отца.

Денби рассмеялся. Теперь, когда сражение было наполовину выиграно, он чувствовал облегчение. Другой половиной можно заняться попозже.

— Конечно, не будет! — сказал он. — Иди сюда, садись ужинать. Будь хорошим мальчиком.

— И поторопись, — добавила Луара. — Сейчас начнется фильм «Ромео и Джульетта», так что давай побыстрей.

Бил смягчился.

— Вот это здорово! — Однако, проходя на кухню, чтобы усесться за стол, он обошел мисс Джоунс стороной.

…Ромео Монтекки ловко свернул сигарету, сунул ее в рот, скрытый от взоров телезрителей огромным сомбреро, и, прикурив от кухонной зажигалки, направил свои стопы по залитому лунным светом склону холма к ранчо Капулетти.

«Мне, надо полагать, поостеречься лучше малость, — начал он свой монолог. — Ведь эти подлые Капулетти, простолюдины — пастухи, являющиеся кровными врагами моих родных и близких, благородных скотоводов, пристрелят меня так, что и пикнуть не успеешь. Впрочем, девчонка, которой я свидание назначил, стоит небольшого риска».

Денби нахмурился. Он не имел ничего против переделывания классиков на современный лад, однако ему казалось, что на сей раз переделыватели зашли чересчур далеко в своем увлечении ковбойскими кинобоевиками. Но Луару с Билом это, видимо, нисколько не тревожило. Они с таким увлечением, склонившись вперед к экрану, смотрели картину, что невольно думалось — переделыватели классиков знают свое дело.

Даже мисс Джоунс и та вроде бы заинтересовалась. Правда, Денби тут же подумал, что вряд ли она может увлечься картиной. Ведь как бы разумно ни светились ее голубые глаза, единственное, что она, сидя здесь, фактически делает, так это попросту расходует батареи питания. Денби не мог последовать совету Луары и выключить учительницу. Было бы жестоко лишить ее жизни, пусть даже временно…

Он раздраженно заерзал в своем видеокресле, опомнившись: «Фу, черт, придет же в голову такая чепуха!» — и тут же обнаружил к собственной досаде, что нить пьесы им потеряна. К тому моменту, когда он снова стал понимать, что к чему, Ромео уже перелез через ограду ранчо Капулетти, прошел через парк и встал под низким балконом в безвкусном, аляповатом цветнике.

Джульетта открыла старинные французские двери, выглядевшие на общем фоне нелепым анахронизмом, и вышла на балкон. На ней была коротенькая мини — юбка и широкополое сомбреро, которое увенчивало ее крашеные, светлые локоны. Она склонилась над перилами балкона, всматриваясь в гущу сада.

— Ромео, где ты? — протянула она.

— Что за чепуха! — неожиданно раздался голос мисс Джоунс. — Эти слова, костюмы, место действия — какая — то пошлятина.

Денби с удивлением уставился на нее. Он вспомнил вдруг, что владелец магазина говорил, будто учительница реагирует не только на слова, но и на сцены и события. В тот момент он полагал, что старичок имеет в виду сцены и события, непосредственно связанные с ее педагогическими обязанностями, а не любые…

Его охватило неприятное предчувствие. Он заметил, что Луара и Бил перестали смотреть пьесу и с нескрываемым удивлением разглядывают мисс Джоунс. Минута была критической.

Он откашлялся.

— Пьеса не так уж плоха, мисс Джоунс. Это просто переделка. Понимаете, оригиналы никто не хочет смотреть, а раз так, какой же смысл тратиться на их постановку.

— Но зачем понадобилось переделывать Шекспира в кинобоевик?

Денби с тревогой глянул на свою жену. Удивление в ее глазах сменилось бурным негодованием. Он не торопясь повернулся к мисс Джоунс.

— Сейчас боевики распространились словно эпидемия. Похоже, что возрождается ранний период телевидения. Боевики нравятся людям, поэтому рекламные агентства, естественно, заказывают их. Писатели — сценаристы идут на поводу у заказчиков и рыщут в поисках новых сюжетов.

— Джульетта в мини — юбке… Это ниже всякой критики!

— Ну, хватит, Джордж, — голос Луары был холоден и резок. — Я тебе говорила, что она отстала на пятьдесят лет. Либо ты выключишь ее, либо я ухожу спать!

Денби со вздохом поднялся. Он испытывал стыд, когда подошел к мисс Джоунс и нащупал у нее за ухом маленькую кнопку. Учительница глядела на него спокойным, немигающим взглядом, руки неподвижно покоились на коленях, воздух ритмично проходил сквозь синтетические ноздри.

Это напоминало убийство. Денби прямо передернуло, когда он вернулся и сел в свое видеокресло.

— Ты и твои учительницы… — начала было Луара.

— Заткнись, — коротко сказал Денби.

Он уставился на экран, силясь вникнуть в суть пьесы. Но из этого ничего не получалось, он оставался равнодушным. Потом начали передавать другую вещь детектив под названием «Леди Макбет». Фильм нагнал на него еще большую скуку. Он продолжал изредка поглядывать на мисс Джоунс. Теперь, когда дыхание ее замерло, глаза закрылись, комната показалась ему страшно пустой.

Наконец он не выдержал и встал.

— Пойду прокачусь немного, — бросил он на ходу Луаре и вышел.

Он вывел из гаража бьюик и направился по тихой улочке к бульвару, вновь и вновь спрашивая себя, почему его так взволновала какая — то устаревшая учительница. Он понимал, что тут не просто тоска по прошлому, безвозвратно ушедшему, хотя тоска и играла в этом определенную роль — тоска по сентябрю, по настоящей школе. Ему до страсти захотелось прийти снова сентябрьским утром в класс и увидеть, как учительница выходит после звонка из маленького кабинета, поднимается к доске и говорит:

— Доброе утро, мои маленькие друзья! Какой сегодня чудесный день для занятий, не так ли?

Нет, он не больше других ребят любил школу и сейчас понимал, что сентябрь воплощает в себе не просто учебники и юные мечтания. Этот месяц являлся символом чего — то такого, что он потерял навсегда, чего — то неопределенного, но крайне нужного ему сейчас.

На своем бьюике он обгонял спешащие автомобилетты. Свернув на боковую улицу, ведущую к бару Френдли Фреда, он заметил на углу новый небольшой павильон, а рядом объявление:

Скоро! Скоро!
Открывается сосисочная с жаровней на настоящем древесном угле.
Будут настоящие горячие сосиски, поджаренные на настоящем огне!
Он проехал дальше по сверкающей вечерними огнями улице, втиснулся на стоянку автомобилеттов вблизи бара Фреда и, вылезши из бьюика, направился к дверям. Бар был переполнен, но Денби посчастливилось найти свободную кабинку. Он закрылся в ней, сунул четвертак в щель распределителя напитков и набрал номер пива. Когда в запотевшем от холода бумажном стаканчике пиво появилось на столике, он принялся задумчиво потягивать его. Маленькая душная кабинка пропиталась запахом какой — то синтетической дряни, которую пил предшествующий посетитель. Денби на минутку отвлекся от своих мыслей. Он помнил этот бар еще с тех незапамятных времен, когда крошечных отдельных кабинок на одного человека не было и в помине и можно было стоять бок — о–бок с другими завсегдатаями и наблюдать, кто как пьет и сколько пьет. Затем его мысли вернулись к мисс Джоунс.

Над распределителем напитков виднелся маленький экран с надписью: «Есть неприятности? Включитесь на бармена Френдли Фреда — он выслушает вас! (Только 25 центов за 3 минуты разговора)».

Денби сунул четвертак в щель автомата. Послышался легкий щелчок, и монета загремела в тарелке возврата денег, а записанный на пленку голос Фреда произнес: «Сейчас занят! Позвоните попозже!»

Выждав некоторое время и заказав другой стаканчик пива, Денби снова сунул монету в щель автомата. На сей раз экран двухсторонней телесвязи загорелся и на нем четко возникло полное, румяное приветливое лицо Френдли Фреда.

— Хеллоу, Джордж, как она жизнь?

— Да ничего, не так уж плохо, Фред, не так плохо.

— Однако не мешало бы лучше, так ведь?

Денби кивнул головой.

— Ты отгадал, Фред, что верно, то верно.

Он взглянул на столик, где в одиночестве стоял стакан с пивом.

— Слушай, Фред… я… я купил школьную учительницу, — сказал он.

— Учительницу?

— Да. Я понимаю, вещь не совсем обычная, но я думал, быть может, ребенку потребуется помощь в подготовке уроков по телевидению — скоро экзамены, а сам понимаешь, как ребята переживают, когда дают неправильные ответы и не получают награды. А потом, я думал, она… Это, понимаешь, особенная учительница. Я думал, она сможет помочь Луаре по дому. Такие вещи…

Денби замолчал и глянул на экран. Френдли Фред важно кивал головой. Его толстые румяные щеки колыхались.

Потом он сказал:

— Послушай, Джордж! Брось — ка ты эту училку. Слышишь? Брось ее. Эти учителя — андроиды ничуть не лучше прежних настоящих учителей, ну тех, я имею в виду, которые дышали и жили, как мы с тобой. Поверь мне, Джордж, я знаю. Они обычно бьют детей. Это точно. Бьют их за…

Тут послышалось какое — то жужжание и экран погас.

— Время истекло, Джордж. Хочешь поговорить еще на четвертак?

— Нет, спасибо, — ответил Денби.

Он осушил стакан и вышел.

Почему никто не любит школьных учителей и почему в таком случае всем нравятся телепедагоги?

Весь следующий день на работе Денби размышлял над этим парадоксом. Пятьдесят лет назад казалось, что учителя — андроиды решат проблему образования столь же капитально, как снижение цен и размера личных автомашин разрешило экономические проблемы столетия. И действительно, проблема нехватки преподавательских кадров полностью отпала, однако тут же возникло другое недостаток школьных помещений. Что из того, что учителей много, если заниматься негде. А как можно ассигновать достаточную сумму на постройку новых школ, когда в стране не хватает хороших шоссейных дорог?

Конечно, глупо было бы утверждать, что строительство новых школ важнее строительства дорог. Ведь если перестать строить новые дороги, автоматически сокращается спрос на автомобили, а следовательно, экономика падает, растет депрессия, а это ведет к тому, что строительство новых школ становится делом еще более бессмысленным и ненужным, чем вначале.

Теперь, когда этот вопрос уяснен, нужно откинуть прочь ненависть к компании пищевых концентратов. Введя телеобучение, они спасли положение. Один педагог, стоящий в маленькой комнате с классной доской на одном конце и телекамерой на другом, может обучать сразу чуть ли не пятьдесят миллионов детей, а если кому — то из них не понравится, как он преподает, все, что нужно сделать, так это переключиться на другой канал телепередачи. Разумеется, родители должны следить, чтобы ребенок не перескакивал из одного класса в другой, более высший, и не настраивался на программу следующего года обучения без предварительной сдачи переходных экзаменов.

Главное же в этой конгениальной системе обучения заключалось в том приятном факте, что компании пищевых концентратов платили за все, освобождая тем самым налогоплательщиков от одного из самых обременительных расходов, оставляя его кошелек более податливым к уплате различных пошлин и налогов. И единственное, что компании просили взамен от общества, так это, чтобы ученики (и по возможности родители) потребляли их пищевые концентраты.

Таким образом, никакого парадокса и в помине не было. Школьную учительницу предали анафеме, ибо она символизировала собой дополнительные расходы для налогоплательщиков; телепедагог являлся уважаемым слугой общества потому, что он давал людям весьма ощутимую надбавку в их бюджете. Но Денби понимал, что последствия оказались более серьезными.

Несмотря на то что ненависть к школьной учительнице представляла собой некий атавизм, злоба эта была в основном порождением той пропагандистской шумихи, которую подняли компании пищевых концентратов, когда впервые приступили к осуществлению своего плана. Именно они ответственны за широкое распространение мифа, будто учителя — андроиды бьют учеников, и этот жупел до сих пор еще пугает инакомыслящих.

Беда в том, что большинство людей обучались по телевидению и, следовательно, не знали истины. Денби представлял счастливое исключение. Он родился и вырос в маленьком городе, расположенном высоко в горах, затруднявших и делавших невозможным прием телепередач, и ему пришлось, прежде чем его семья переехала в большой город, ходить в настоящую школу. Он — то знал, что учительницы никогда не били и не бьют своих учеников.

Конечно, могло случиться, что фирма «Андроидс инкорпорейшн» выпустила по ошибке две — три неудачные модели, да и то вряд ли. «Андроидс инкорпорейши» была фирмой солидной. Возьмите, например, рабочих для работы на станциях обслуживания автомобилеттов или отличных стенографисток, официанток и домработниц, которых она выпускает в продажу. Конечно, рядовой служащий или средний домовладелец не может себе позволить купить их. Так почему же тогда Луаре не удовольствоваться (мысли Денби путались, перескакивали с одного предмета на другой) временной служанкой?

Однако она не удовольствовалась. Когда он вечером вернулся с работы домой, ему достаточно было бросить беглый взгляд на Луару, чтобы тут же, без всяких колебаний установить, что она недовольна их приобретением.

Никогда прежде он не видел у нее такого красного лица и гневно сжатых губ.

— Где мисс Джоунс? — спросил он.

— Она в коробке, — ответила Луара. — И завтра же утром ты отвезешь ее туда, откуда привез, и получишь обратно наши сорок пять долларов!

— Она больше не будет бить меня! — сказал Бил, сидя по — индейски на корточках перед телевизором.

Денби побелел.

— Она его била?

— Почти, — ответила Луара.

— Била или нет? — повторил Денби.

— Мам, расскажи ему, что она сказала о моем телепедагоге! — закричал Бил.

Луара презрительно фыркнула.

— Она сказала: стыд и срам делать из классической вещи, такой, как «Илиада», ковбойско — индейскую мелодраму и называть это образованием.

Дело постепенно прояснилось. Очевидно, мисс Джоунс сразу же, как только Луара включила ее утром, начала интеллектуальную борьбу и продолжала ее вести до тех пор, пока ее не выключили. По мнению мисс Джоунс, все в доме Денби обстояло не так, как надо: и телеобразовательные программы Била, которые транслировались по маленькому телевизору в детской; и дневные программы большого, установленного в гостиной телевизора, развлекавшие Луару; и рисунок обоев в вестибюле — маленькие красные кадилетты, стремительно мчащиеся по переплетениям дорог; и полное отсутствие в доме книг.

— Только представь, она воображает, что у нас до сих пор еще издаются книги, — сказала Луара.

— Все, что я хочу знать, — сказал Денби твердо — так это била она его или нет?

— Я подхожу к этому…

Часов около трех дня мисс Джоунс прибирала в детской. Бил послушно смотрел урок по телевидению, сидя за партой — такой смирный и хороший, просто загляденье — весь поглощенный усилиями ковбоев захватить индейскую деревушку под названием Троя. Вдруг учительница совершенно неожиданно, словно сумасшедшая, пересекла комнату и с кощунственными словами относительно подобной переделки «Илиады» выключила телевизор прямо на полуроке. Бил поднял крик, и Луара, когда ворвалась в детскую, увидела, как мисс Джоунс держит одной рукой его за плечо, а другую подняла, готовясь дать ему подзатыльник.

— Хорошо, что я подоспела вовремя, — заявила Луара. — Незачем говорить, что она могла сделать. Она же убила бы его.

— Мне что — то не верится во все это, — сказал Денби. — А что потом произошло?

— Я вырвала Била и приказала ей вернуться в коробку. Затем я выключила ее и закрыла крышку. И знайте, Джордж Денби, коробка останется закрытой. И, как я сказала, завтра утром вы отвезете ее обратно… если хотите, чтобы мы с Билом оставались жить в этом доме!

Денби весь вечер пребывал в раздраженном состоянии. Он ворчал за ужином, томился при просмотре очередного кинобоевика, то и дело, когда был уверен, что Луара на него не смотрит, поглядывая на стоящую безмолвно возле дверей закрытую коробку.

Главная героиня фильма — блондинка —танцовщица (объем бюста 39 дюймов, талии — 24, бедер — 38) — звалась Антигоной. Кажется, два ее брата убили друг друга во время перестрелки из пистолетов, и местный шериф, герой по имени Креонт, — разрешил похоронить только одного из них, необоснованно настаивая на том, что другого следует бросить на пустыре на растерзание зверям. Антигона совершенно не в силах понять логики этого приказа. Она говорит, что если один из братьев достоин погребения, то другой заслуживает его ничуть не меньше. Она просит свою сестру Йемену помочь ей похоронить второго брата. Робкая и слабохарактерная Йемена отказывается, поэтому Антигона заявляет; раз так, она одна справится с этим и совершит все нужные обряды над убиенным. Затем в городе появляется дряхлый старатель Тиресей…

Денби медленно поднялся, прошел на кухню, а затем через черный ход вышел на улицу. Он уселся за руль своего бьюика и направился к бульвару, опустив стекла, чтобы теплый летний ветер освежил его. Он проехался взад и вперед по бульвару.

Строящаяся на углу улицы сосисочная была почти готова. Он скользнул по ней безразличным взглядом, когда сворачивал на боковую улицу. Бар Френдли Фреда был пуст наполовину, и Денби закрылся в первой свободной кабинке. Он выпил в одиночестве пару стаканов пива, стоявших на маленьком голом столике, и крепко призадумался. Потом, прикинув, что жена с сыном уже спят, он вернулся домой, открыл коробку мисс Джоуис и включил ее.

— Вы сегодня намеревались побить моего сына? — спросил он.

Голубые глаза открыто смотрели на него, ресницы ритмично вздымались и опускались, расширенные зрачки медленно сузились под действием яркого света лампы, которую Луара оставила горящей в гостиной.

Наконец мисс Джоунс ответила:

— Сэр, я не могу ударить человека. Полагаю, это записано в моем гарантийном паспорте.

— Боюсь, мисс Джоунс, ваш гарантийный срок давно истек, — возразил Денби грубо и добавил, — впрочем, сейчас это не имеет значения. Вы схватили его за руку, так?

— Да, сэр.

Денби нахмурился. Его слегка качало, когда он поплелся обратно в гостиную на ставших вдруг ватными ногах.

— Миш… мисс Джоунс, подите — ка сюда, сядьте и расскажите все по порядку, — сказал он.

Он смотрел, как она вылезла из коробки и пошла по комнате. Было что — то странное в ее походке. В ней не чувствовалось прежней легкости: мисс Джоунс двигалась неуклюже, а ее прямой стан как — то скособочился. Он с первого же ее шага понял, что она хромает.

Мисс Джоунс тяжело опустилась на кушетку, а он присел рядом с ней.

— Он, наверное, пнул вас ногой, так? — спросил Денби.

— Да, сэр. Мне пришлось схватить его за руку, чтобы он еще раз не ударил.

Красный туман разлился по комнате и поплыл перед его глазами.

Потом туман медленно рассеялся, однако в душе остался какой — то неприятный осадок.

— Я страшно огорчен, мисс Джоунс. Боюсь, Бил слишком агрессивен.

— Вряд ли его можно винить в чем — либо, сэр. Я сегодня была совершенно ошеломлена, когда узнала, что ужасные телепередачи, которые он смотрит во время уроков, составляют его единственную духовную пищу. Ведь его телеучитель лишь немногим лучше полуобразованного члена конгресса, чьей главной заботой является стремление помочь своей компании выгодно сбыть очередную партию кукурузных хлопьев. Теперь мне понятно, почему ваши писатели вынуждены обратиться за идеями к классике. Их творческие силы разрушаются штампами еще до того, как вышли из эмбрионального состояния.

Денби был потрясен. Никогда еще до этого ему не приходилось слышать такого. Поражали не только слова, какими это было сказано, а и убежденность, сквозившая в интонациях учительницы, в ее голосе — хотя он исходил из искусно смонтированного громкоговорителя, связанного с невообразимо сложными блоками памяти.

Так сидя рядом с мисс Джоунс, следя за каждым движением ее губ, видя частый взмах ее черных ресниц над иссиня — голубыми глазами, он почувствовал, что к ним в дом пришел сентябрь месяц и сидит в гостиной. Внезапно чувство глубокого умиротворения охватило Денби. Богатые, полные изобилия сентябрьские дни проходили длинной чередой перед его глазами, и он понял, чем они отличались от остальных дней: осенние дни были полны содержания, красоты и спокойствия, ибо их голубое небо вселяло надежду и уверенность, что наступят дни еще более богатые и содержательные…

Они отличались тем, что были полны смысла.

Мгновение было столь мучительно сладостным, что Денби страстно хотел, чтобы оно оказалось вечным. Даже мысль, что оно пройдет, потрясла его невыносимой болью, и он инстинктивно сделал то единственное, что мог сделать: он повернулся к мисс Джоупс и обнял ее за плечи.

Она не шелохнулась и продолжала сидеть спокойно, грудь ее равномерно вздымалась и опадала, длинные черные ресницы взмахивали словно крылья птицы, скользящей над голубыми прозрачными водами…

— Скажите, чем вам не понравилась вчерашняя постановка «Ромео и Джульетта»? — спросил он.

— Она просто ужасна, сэр. Это же по сути пародия, дешевка, где красота шекспировских строк или искажена или утрачена совершенно.

— Вам известны эти строки?

— Да, часть.

— Прочтите их мне, пожалуйста.

— Хорошо. В конце сцены у балкона, когда двое влюбленных расстаются, Джульетта говорит:

Желаю доброй ночи сотню раз!
Прощанье в час разлуки
Несет с собою столько сладкой муки,
Что до утра могла б прощаться я…[2]
А Ромео отвечает:

Спокойной ночи очам твоим, мир — сердцу!
О, будь я сном и миром, чтобы тут
Найти подобный сладостный приют.
— Почему они выбросили это, сэр? Почему?

— Потому, что мы живем в обесцененном мире, — ответил Денби, удивленный собственной проницательностью, — а в дешевом мире, таком, как наш, драгоценности души ничего не стоят. Повторите, пожалуйста, еще раз эти строки, мисс Джоунс.

Желаю доброй ночи сотню раз!
Прощанье в час разлуки
Несет с собою столько сладкой муки,
Что до утра могла б прощаться я…
— Дайте мне закончить, — Денби сосредоточился:

Спокойной ночи очам твоим, мир — сердцу!
О, будь я сном или миром, чтобы… сладостный…
Чтобы найти сладостный приют!
Вдруг мисс Джоунс резко встала.

— Доброе утро, мадам, — сказала она.

Денби встать не удосужился. Да ни к чему хорошему это все равно не привело бы. Он достаточно хорошо знал свою жену. Она стояла в дверях гостиной в новой пижаме, разрисованной кадилеттами. Когда она крадучись спускалась по лестнице, ее босые ноги не вызывали ни шороха. Двухместные кары на ее пижаме выделялись ярко — красными пятнами на золотистом фоне, и, казалось, Луара опрокинулась навзничь, а они неистово носятся по ее телу, дефилируя по ее роскошной груди, животу, ногам…

Он увидел ее заострившееся лицо, холодные безжалостные глаза и понял, что бесполезно ей что — либо объяснять, что жена не захочет, да и не сможет его понять. Он увидел с потрясающей ясностью, что в мире, в котором живет, сентябрь ушел на долгие годы, и четко представил, как этим утром грузит коробку с учительницей на машину и везет ее по сверкающим городским улицам в маленькую лавочку подержанных вещей. Ему отчетливо представились двери магазина, но тут он очнулся и, посмотрев по сторонам, увидел, как мисс Джоунс стоит в какой — то нелепой позе перед Луарой и повторяет словно испорченный патефон: «Что случилось, мадам… Что случилось…»

Несколько недель спустя Денби вновь захотелось побывать в баре Френдли Фреда и пропустить пару пива. К этому времени они с Луарой уже помирились, но то был уже не прежний мир. Денби вывел автомашину, выехал на улицу и погнал к сверкающему огнями бульвару. Стоял чудный июньский вечер, звезды булавочными головками утыкали небо и сверкали над залитым неоновым светом городом.

Сосисочная, что строилась на углу улицы, была открыта. У сверкающего хромированного прилавка виднелось несколько посетителей, а у пламенеющей жаровни официантка переворачивала шипящие шницеля. Было что — то странно знакомое в том, как она двигалась, в ярком каскаде ее платья, в мягких, цвета восходящего солнца волосах, обрамлявших кроткое лицо… Ее новый владелец стоял в некотором отдалении, грузно склонившись над прилавком, и о чем — то оживленно беседовал с клиентом.

В груди Денби тревожно заныло. Он резко остановил машину, вылез и, перешагнув цементный порог, направился к буфетной стойке — кровь ударила ему в голову, в нем все напряглось, как перед боем. Есть вещи, мимо которых вы не можете пройти равнодушно, вы непременно вмешиваетесь, не задумываясь над последствиями. Он подошел к прилавку, где стоял хозяин сосисочной, и уже собирался, перегнувшись через стойку, ударить по толстой загорелой физиономии, кал вдруг увидел маленькое картонное объявление, прислоненное к горчичнице, на котором было написано:

Требуется мужчина…

От сентябрьского класса школы до сосисочной лежит долгий путь, и учительница, раздающая жареные сосиски, не идет ни в какое сравнение с учительницей, разносящей вокруг мечты и надежды. Но коли вам чего — то страстно хочется, вы любой ценой, но своего добьетесь.

— Я могу работать только вечерами, — сказал Денби владельцу сосисочной Скажем, от шести до двенадцати…

— Что ж, прекрасно, — ответил тот. — Правда, боюсь, что я не смогу платить сразу помногу. Понимаете ли, дело едва открылось…

— Не беспокойтесь, — сказал Денби. — Когда мне приступить?

— Чем скорее, тем лучше…

Денби обогнул буфетную стойку, зашел за прилавок и снял пиджак. Если Луаре это не понравится, пусть катится к чертям. Впрочем, он знает, что дома будут довольны, ибо деньги, которые он здесь заработает, дадут жене возможность купить предмет ее мечтаний — новый кадилетт.

Он напялил на себя фартук, что вручил ему владелец сосисочной, и присоединился к мисс Джоунс, стоящей у жаровни с настоящим древесным углем.

— Добрый вечер, мисс Джоунс, — сказал он. Она обернулась, и ему показалось, что глаза ее вспыхнули, а волосы засверкали словно солнце, встающее туманным сентябрьским утром.

— Добрый вечер, сэр, — ответила она, и по сосисочной в этот июньский вечер прошелся сентябрьский ветерок, стало похоже, что после бесконечно длинного скучного лета наступил новый, полный смысла учебный год.

Написано звездами

Внезапный отлет стайдсов вызвал у всех, включая и Президента Соединенных Штатов, явное замешательство. Вот они спокойно стояли на лужайке у Белого Дома вместе с профессором Грамли, ведя учтивую беседу с помощью их собственного портативного устройства — переводчика, и наблюдали, как появляются звезды; но в следующую минуту, без всякой видимой причины, свернули свои легкие прозрачные тенты, и чопорно, словно компания оскорбленных арабов, гуськом прошли через поблескивающий входной проем их летательного аппарата. То, что это их решение было окончательным, стало очевидно, когда они направили летательный аппарат в пространство, не оставив на лужайке ровным счетом ничего, подтверждавшего, что когда — либо здесь высаживалась некая внеземная экспедиция, за исключением множества необычной формы следов на снегу, забытого кем — то колышка от тента и унылого выражения лица профессора Грамли.

Президент Соединенных Штатов, что совершенно естественно, был в равной мере как разочарован, так и ошеломлен. Ведь если бы стайдсы остались и одарили землян всем тем обилием высокотехнологичных средств, которые они предлагали, то для него это было бы событие, которое наверняка останется в памяти грядущих поколений. Очередные выборы были бы тогда в кармане, и 1973 год, самый первый год нахождения его у власти, занял бы место в учебниках будущего такое же важное и заметное место, как столь бессмертные даты, как 1492, 1620 и 1945.

Но стайдсы не остались, и все, что теперь без всякого удовольствия предвкушал Президент, так это предстоящую беседа с профессором Грамли, отчасти напоминающую перекрестный допрос. Он мрачно сидел за своим простым, почти аскетического вида, П — образным столом, с нетерпеньем ожидая, когда антрополог появится в его кабинете. Никогда еще Президент не испытывал такую жуткую потребность проявить обычную человеческую слабость, и никогда еще не был так готов принять посетителя.

Очки в черной оправе делали профессора Грамли похожим на сову, когда он, осторожно ступая, появился перед президентской особой.

— Вы хотели меня видеть, господин Президент?

— Именно так, — сказал Президент, тщательно выговаривая каждое слово. — Могли бы вы указать более подходящую особу, за которой я мог бы послать при этих обстоятельствах?

— Нет, сэр, боюсь, что нет.

— Ну, тогда без дальнейших отступлений, я рассчитываю, что вы поведаете мне, что же вы сказали тогда, на лужайке, что так обидело наших гостей и быстренько отправило их туда, откуда они к нам прибыли.

— Вероятнее всего, с Дельты Стрельца 23, сэр, — сказал профессор Грамли. — Но они покинули нас вовсе не потому, что я что — то сказал.

— О, это уже исключительно полезная информация! — едко заметил глава исполнительной власти. — Мы сделали вас нашим уполномоченным представителем из — за уважения к вашему достойному прошлому. Доверили стайдсов, передали их, так сказать, в ваши руки в надежде, что благодаря известности, которую вы приобрели в своей области, вы станете единственным из человеческих существ, свободно ориентирующимся в основах их цивилизации. Другими словами, за двенадцать часов их пребывания на Земле вы были единственным из людей, кто непосредственно разговаривал с ними. И тем не менее, вы убеждаете меня, что они покинули нас отнюдь не по причине чего — то, сказанного вами. Тогда почему же они улетели?

В очках с черной оправой, поблескивающих в лучах президентской настольной лампы, профессор Грамли выглядел не просто как сова, а как сова чрезвычайно напуганная.

— Господин президент, — нерешительно начал он, — знакомо ли вам созвездие Ориона?

— Разумеется, мне знаком Орион. Но я надеюсь, что сейчас мы обсуждаем Дельта Стрельца 23.

— Да, сэр, — с несчастным видом произнес профессор Грамли. — Но, понимаете, сэр, с Дельты 23 Орион не выглядит Орионом. То есть, расположение звезд, входящих в созвездие, будет совсем другим, когда мы будем смотреть на него с их планеты.

— Это очень любопытные астрономические сведения, — сухо заметил глава исполнительной власти. — Я надеюсь, что они имеют какое — то отдаленное отношение к теме нашего разговора… а именно, если вы забыли, к причине отлета стайдсов.

— То, что я пытаюсь объяснить, сэр, — продолжил, с некоторой безнадежностью, профессор Грамли, — это неудачная ситуация, возникшая из — за того, что эти пришельцы, стайдсы, никогда до этого не бывавшие на Земле, скорее всего, и не могли предвидеть возникновение звездного рисунка, появившегося этой ночью в восточной части нашего небосвода, пока мы беседовали там, на лужайке. Если бы они могли заранее предвидеть эти звездные знаки, они никогда бы не приблизились к нашей планете.

— Я внимательно слушаю.

Профессор Грамли встал чуть прямее перед президентским столом, и некая школьная нравоучительность появилась в его последующей речи:

— Прежде чем объяснить до полной ясности, почему именно удалились пришельцы, господин Президент, мне хотелось бы ознакомить вас с определенными и явно относящимися к делу фактами, которые я выяснил от них за то время, что провел в их обществе.

Во — первых, хотя они добились несомненного совершенства в области техники и технологии, в отношении всего остального их достижения были весьма скромными.

Во — вторых, их современная мораль имеет сильное сходство с нашей собственной моралью, и в свое время находилась под заметным влиянием учений, очень схожих с иудейско — христианскими, которые сформировали наше собственное, Западное, отношение к взаимоотношениям между полами. Другими словами, они одновременно испытывают и восхищение и неприязнь по отношению к акту воспроизводства себе подобных.

В — третьих, их язык скорее символический, и уходит корнями к их примитивным предкам, и он до такой степени упрощен, что даже такой неуч, как я, мог получить вполне приличное представление о его базовой структуре в течение тех двенадцати часов, которые провел, беседуя с ними.

В четвертых, эта особая группа, посетившая нашу планету, состояла из миссионеров…

А теперь, господин Президент, если вы будете так добры и прикажете принести сюда доску, я наглядно покажу вам, почему наши недавние благожелатели покинули нас.

У Президента на языке вертелись невысказанные слова с напоминанием профессору Грамли о том, что президентский кабинет не класс, и что он, Президент Соединенных Штатов, не какой — то там недоразвитый ученик. Но на сгорбившихся плечах профессора Грамли утвердилась некая атмосфера достоинства, несомненно, достоинства глуповатого, но, тем не менее, достоинства. И Президент лишь вздохнул.

После того, как доска была принесена, профессор Грамли занял перед ней позу классного наставника и взял в руки кусочек мела.

— Единственная характеристика языка стайдсов, имеющая отношение к возникшей проблеме, — начал он, — это способ, которым они формируют свои глаголы. Этот процесс заключается в соединении двух существительных. В изображении их символов я собираюсь использовать звезды, по причине, которая вскоре будет вам понятна. На самом деле стайдсы используют множество трудно различимых вариаций, но результирующее изображение символа, в данном случае, будет тем же самым.

Он поднял мел и коснулся им доски.

— Вот это

*

*

символ стайдсов, означающий «молодую поросль», а вот это

*

*

*

символ для обозначения «дерева». Теперь, комбинируя эту пару вот таким образом

*

*

*

*

*

мы получаем глагол «расти». Я говорю достаточно понятно, господин Президент?

— Я весь внимание, — сказал Президент.

— Еще один пример. Вот так

*

выглядит символ, обозначающий «птица», а вот так

*

**

*

выглядит символ, означающий «воздух». Комбинируя их, мы получаем

*

***

*

глагол «лететь».

Профессор Грамли откашлялся.

— Теперь мы готовы к тому, чтобы рассмотреть особую комбинацию символов, которая и вызвала отлет стайдсов, — продолжил он. — Вот это

*

*

*

*

*

будет символ, означающий «мужчина», а вот это

*

*

*

**

символ, означающий «женщина». Объединяя их вместе, мы получаем

*

**

**

**

*

**

А теперь вы понимаете, почему они покинули нас, господин Президент?

Из последовавшей тишины и отсутствующего выражения на лице Президента было ясно, что в его мозгу не шевельнулось ни единой мысли.

Профессор Грамли вытер лоб.

— Давайте обратимся к аналогии, — сказал он. — Предположим, что мы перенесли себя на Дельту Стрельца 23, чтобы установить контакт с местными обитателями, и обещали им луну и звезды, чтобы вызвать их расположение и основать там колонию. Затем, предположим, что к концу нашего дня пребывания там мы взглянули на их небо и увидели огромных размеров непристойное ругательное слово, поднимающееся на востоке. Что бы мы сделали?

— Боже мой! — Лицо Президента стало такого же оттенка, как его красное пресс — папье. — Но разве мы не можем объяснить… принести официальное объяснение? Сделать хоть что — нибудь?

Профессор Грамли покачал головой.

— Даже если предположить, что мы могли бы установить контакт с ними, то единственный способ вернуть их расположение к нам — удалить источник обиды, проистекающей из их собственной морали… Мы можем стереть непристойные слова со стен туалета, господин Президент, но мы не можем стереть их с неба.

Глоток темноты

Ты катишься вниз, по Улице Дураков, — так обычно говорила Лаура, когда он напивался, и всегда оказывалась права. И хотя он знал, что она права, знание это не имело никакого значения; он только посмеивался над ее страхами и продолжал катиться вниз, пока, наконец, не споткнулся и не упал. Затем, очень долгое время, держался от всего этого в стороне, и если бы продержался так достаточно долго, то с ним было бы все в порядке; но однажды ночью он снова начал катиться вниз… и встретил девушку. Это было неизбежно, потому что на Улице Дураков женщины должны встречаться так же часто, как и вино.

С тех пор он скатывался много раз в самых разных городах, и теперь вот тоже брел по ней, как и прежде, но совсем в другом городе. Улица Дураков никогда не менялась, вне зависимости от того, куда вас забрасывало, и эта ничем не отличалась от других. Все те же логотипы, во всю ширину ничем более не украшенных окон рекламировавшие марки пива; и такая же реклама вина на прозрачных дверях заведений; та же самая полицейская камера для пьяниц, дожидающаяся вас, когда, наконец, заплетающиеся шаги окончательно перестанут держать вас. И если небо было темнее, чем обычно, то это только лишь из — за дождя, начавшегося сегодня рано утром и не перестававшего до сих пор.

Крис зашел в очередной бар, выложил последнюю четверть доллара и заказал вина. В первый момент он не заметил мужчину, вошедшего на минуту позже и ставшего за ним. Крис чувствовал в себе какую — то яростную саднящую боль, даже ему самому не известную ранее, и вино, которое он выпил перед этим, только усилило ее. Почти со страстью он осушил стакан, который бармен наполнил и поставил перед ним, и повернулся, с явной неохотой, чтобы уйти. И тут увидел этого человека.

Человек был огромен, так огромен, что казался выше, чем был на самом деле. Его лицо, с тонкими чертами, было бледным, а темные глаза, казалось, были наполнены невообразимой болью. Волосы его были бурого цвета и явно нуждались в стрижке. В нем было странное сходство с изваянием, непонятное ощущение неподвижности. Капли дождя переливались радугой, словно мелкие бриллианты, на его сером военного покроя пальто, время от времени падали с его черной шляпы.

— Добрый вечер, — сказал он. — Могу ли я угостить вас?

Какой — то мучительный миг Крис смотрел на себя чужими глазами, увидел свое худое впечатлительное лицо с замысловатой сетью порванных капилляров; седые слипшиеся от дождя волосы; рваное вымоченное дождем пальто; потрескавшиеся промокшие ботинки… и эта картина оказалась столь живой и яркой, что ввергла его в шок, приведший к потере дара речи. Но лишь на короткий миг; затем саднящая боль вновь вступила в свои права.

— Действительно, я бы выпил еще, — сказал он и слегка стукнул стаканом о стойку бара.

— Но не здесь, — сказал гигант. — Идем со мной.

И Крис последовал за ним под дождь, саднящая боль в нем теперь свирепствовала вовсю, будто с него живого сдирали кожу. Он шел покачиваясь, и гигант взял его за руку. — Здесь совсем недалеко, — сказал он. — Вот в этот переулок… а теперь вниз вот по этой лестнице.

Это была длинная мрачная комната, сырая и тускло освещенная. Бармен, с мрачным невыразительным лицом, словно статуя стоял за стойкой пустого бара. Когда они вошли, он поставил на стойку два стакана и наполнил их из покрытой пылью бутылки.

— Сколько? — спросил гигант.

— Тридцать, — ответил ему бармен.

Высокий отсчитал деньги.

— Я мог бы и не спрашивать, — заметил он. — Это всегда было тридцать, куда бы я ни заходил. Тридцать того, или тридцать этого; тридцать дней или тридцать месяцев, или тридцать тысяч лет. — Он поднял свой стакан и поднес к губам.

Крис последовал его примеру, а резкая боль внутри него уже перешла в истошный крик. Стакан был таким холодным, что у него немели кончики пальцев, а его содержимое имело странный темный, непроглядный как ночь, оттенок. Но он так ничего и не понял, пока не наклонил стакан и не проглотил сгустившуюся в нем темноту; а затем из какого — то забытого уголка его памяти выплыло четверостишие, которое многие годы хранилось там, и он неожиданно понял, кто был этот огромный человек.

Когда, наконец, Покровитель Глотка Темноты,
Найдет вас на круче над гладью реки,
И, чашу предложит, беспечную душу маня,
К губам, чтобы залпом ее осушить — ему не противьтесь.
Но к тому моменту холодная волна пронеслась через него, и темнота стала полной.

Умер! Слово напоминало резкое и отвратительное эхо, несшееся словно пушечное ядро по кривому коридору его сознания. Он вновь и вновь слышал его… умер… умер… умер… пока наконец не понял, что источником его был он сам, и что глаза его крепко закрыты. Открыв их, он увидел широкую освещенную звездами равнину и поблескивающую вдалеке гору. Он снова закрыл их, еще сильнее, чем прежде.

— Открой же глаза, — сказал гигант. — Нам предстоит дальний путь.

И Крис с неохотой подчинился. Огромный человек стоял в нескольких футах от него, с жадностью взирая на сверкающую вершину.

— Где мы? — спросил Крис. — Ради Бога, где мы!

Но гигант будто не слышал вопрос.

— Следуй за мной, — сказал он и направился к вершине.

В оцепененьи, Крис последовал за ним. Он осознавал окружавший его холод, но не мог ни чувствовать его, ни даже видеть своего дыхания. Дрожь мучила его. Разумеется, он не мог видеть своего дыханья — у него просто не было дыханья, чтобы видеть его. Как и у шагавшего впереди гиганта.

Равнина расплывалась и прояснялась, становясь то игровой площадкой, то озером, то окопом, то, наконец, летней улицей. С удивлением, он узнавал каждое место. Игровая площадка была той самой, где он играл еще ребенком. Озеро напоминало то, где он рыбачил, когда повзрослел. Окоп — тот самый, где он истекал кровью и едва не погиб. А летняя улица напомнила ту, по которой он ехал на свою первую после войны работу. Он возвращался в каждое место: играл, рыбачил, плавал, умирал, ехал. И каждый раз это было так, будто он вновь переживал каждый из этих моментов.

Неужели такое возможно — умерев, управлять временем и оживить прошлое?

Он должен попытаться. Прошлое было гораздо лучше настоящего. Но в какой все — таки момент ему хотелось бы вернуть? Ну, разумеется, в самый дорогой ему из всех… в тот момент, когда он встретил Лауру.

Лаура, подумал он, с трудом возвращаясь назад сквозь часы, месяцы и годы.

— Лаура! — выкрикнул он в холодные освещенные лишь звездами просторы ночи.

И равнина стала улицей, залитой солнечным светом.

Он и Минелли в этот полдень наконец — таки освободились от дежурства и отправились к водопаду в двенадцатичасовое увольнение. Стоял золотистый октябрь в самом начале войны, и они только что закончили начальную подготовку. Совсем недавно каждый из них стал капралом, и у них перед глазами все еще стояли их нашивки, которые они носили на рукавах.

В переполненном баре в одной из кабин сидели две девушки, потягивая имбирное пиво. Минелли ринулся в наступление, не сводя глаз с высокой брюнетки. Крис держался в арьергарде. Ему понравилась темноволосая девушка, но вот круглолицая блондинка, что вместе с ней, была просто не в его вкусе, и он надеялся, что Минелли либо уступит ему, либо вернется к бару и закончит свое пиво, после чего они смогут уйти.

Но Минелли не сделал ничего подобного. Он разговорился с высокой девушкой, и уже вскоре сумел втиснуть свою коренастую фигуру на скамейку рядом с ней. Делать было нечего, и когда Минелли поманил его, Крис присоединился к ним. Круглолицую девушку звали Патриция, а высокую Лаура.

Они отправились на прогулку, все вчетвером. Некоторое время они провели, наблюдая водопад, а затем посетили Остров Козерога. Лаура была на несколько дюймов выше, чем Минелли, а худоба, казалось, делала ее еще более высокой. Они составляли весьма несообразную пару. Похоже, Минелли не обращал на это никакого внимания, зато Лаура, похоже, была смущена этим и время от времени поглядывала через плечо на Криса.

Наконец, она и Пат настояли на том, что им пора идти домой. Девушки остановились в благопристойном пансионате прямо на главной улице, чтобы провести уик — энд за созерцанием водопада, и Крис подумал: «Отлично, теперь, наконец, мы отделаемся от них». Дежурство в карауле всегда изматывало его: он никак не мог приспособиться к сменам по два часа, и поэтому уставал. Но Минелли не сдавал позиций и после того, как они добрались до пансионата, и вскоре девушки согласились пойти поужинать. Минелли и Крис поджидали у подъезда, пока они вошли внутрь и приводили себя в порядок. Когда же они вновь появились, Лаура подошла прямиком к Крису и взяла его за руку.

На мгновение его охватила тревога, но он быстро пришел в себя, и вскоре он и Лаура уже вместе шли вдоль улицы. Минелли и Пат пристроились следом за ними. — Все в порядке, верно? — прошептала Лаура ему на ухо. — Я предпочла пойти с тобой.

— Конечно, — ответил он, — это чудесно.

И это действительно так и было. Усталости он больше не чувствовал, и его будто пронизывала приятная теплота. Глядя сбоку на ее профиль, он заметил, что ее лицо на самом деле не такое худое, как ему показалось вначале, и что ее нос был вздернут ровно настолько, чтобы придать ее чертам пикантный оттенок.

Закончив ужин, все четверо решили вновь навестить водопад. Сумерки все больше сгущались, наполняясь темнотой, и появились первые звезды. Крис и Лаура нашли уединенную скамейку и уселись в темноте, плечом к плечу, прислушиваясь к ровному гулу падающей воды. Воздух был прохладным, с леденящими частицами водяной пыли. Он обнял ее рукой, желая знать, так ли ей холодно, как и ему; несомненно, что ей тоже было холодно, потому что она потеснее прижалась к нему. А затем он повернулся и поцеловал ее, осторожно, нежно, прямо в губы; это не был долгий поцелуй, но он почему — то знал, что никогда не забудет его. Он поцеловал ее еще раз, когда они расставались у подъезда пансионата. Она оставила ему свой адрес.

— Да, — прошептал он. — Я напишу.

— И я тоже буду писать, — прошептала она в холодную и сырую ночную темноту. — Я буду писать тебе каждый день.

Каждый день, повторила равнина.

Каждый день, замигали звезды.

Я буду писать тебе каждый день…

И она действительно писала, вспомнил он, решительно вышагивая по пятам за гигантом. Он получил великое множество ее писем, и она получила столько же от него. Они поженились за неделю до того, как он уехал за океан, и она ждала все эти годы его возвращения, и все это время они писали, писали, писали… Горячо любимый Крис, Горячо любимая Лаура, и слова, слова, слова. Выходя из автобуса в маленьком городке, где она жила, он вскрикнул, когда увидел ее, стоящую в дверях станции, и она вскрикнула тоже; и годы надежды и ожидания сплелись в прекрасное мгновенье… которое теперь превратилось в пыль.

Пыль, сказала равнина.

Пыль, замигали звезды.

Прекрасное мгновенье всего лишь пыль…

Прошлое — это улица, изборожденная временем, подумалось ему, и я иду по этой улице и могу открыть дверь в любое время, какое захочу, и войти внутрь. Это привилегия мертвеца, или, может быть, его проклятие, потому что, что хорошего теперь может быть для меня во времени?

Следующая дверь, открытая им, вела к Эрни, и он прошел в нее и выпил пива, которое заказывал четырнадцать лет назад.

— Как Лаура? — поинтересовался Эрни.

— Прекрасно, — ответил он.

— А маленький Крис?

— О, с ним тоже все хорошо. В следующем месяце он станет взрослее на целый год.

Он открыл другую дверь и вошел туда, где перед кухонной плитой стояла Лаура, и поцеловал ее в шею. — Осторожней! — воскликнула она в притворном раздражении. — Я из — за тебя едва не пролила подливку.

Он открыл еще одну дверь, это вновь было заведение Эрни. Он быстро закрыл ее. И затем открыл другую… Там он обнаружил себя в баре, полном громко выкрикивавших людей. Вокруг него носились и падали длинные ленты серпантина, ленты и разноцветные шары. Он взорвал один шар, ткнув в него сигаретой, и поднял стакан. — С Новым Годом! — закричал он. — С Новым Годом! — За столиком в углу сидела Лаура, лицо ее выражало страдание. Он подошел к ней, схватил за руку, пытаясь поставить на ноги. — Все хорошо, разве ты не видишь? — сказал он. — Это канун Нового Года. И если мужчина не может себе позволить отправиться на встречу Нового Года, тогда куда же еще он может позволить себе пойти?

— Но, дорогой, ты сказал…

— Я сказал, что я бросил… и я действительно брошу… начиная с завтрашнего дня. — Он закружился в каком — то странном маленьком хороводе, который каким — то образом вновь вынес его к ней. — С Новым Годом, малышка… с Новым Годом!

— С Новым Годом, дорогой, — сказала она и поцеловала его в щеку. И тогда он увидел, что она плакала.

Он выбежал из комнаты в непроглядную ночь.

С Новым Годом, сказала равнина.

С Новым Годом, мигнули звезды.

Пусть все старое будет забыто и никогда не вспомнится…

А гигант все упорно шел вперед, и теперь сверкающая вершина заслоняла уже половину неба. В отчаянии, Крис распахнул еще одну дверь.

Теперь он сидел в кабинете. За столом напротив него — седой мужчина в белом халате. — Взгляните на это вот таким образом, — говорил седой. — Вы только что выздоровели после длительного приступа болезни, к которой вы чрезвычайно склонны, и поскольку вы слишком склонны к ней, то должны постоянно избегать любых и всяких контактов с вирусом, который ее вызывает. У вас очень низкий алкогольный порог, Крис, и, следовательно, вы даже в большей степени находитесь во власти «первой рюмки», чем обычный средний алкоголик. Более того, ваша изменчивая личность, ваше «алкогольное второе я»… практически диаметрально противоположно вашей истинной сущности, и, следовательно, несовместимо с реальностью. И оно на практике реагирует так, как ваше настоящее «я» реагировать и не мечтало, и, с этой точки зрения, способно на поведенческие особенности столь противоположные вашему обычному поведению особенностям, что это может разрушить всю вашу жизнь. Поэтому, я прошу вас, Крис, не давать ему воли. А теперь, до свиданья, и удачи вам. Я рад, что наше учреждение смогло оказать вам столь заметную помощь.

Он знал время, поджидавшее его за следующей дверью, и это было время, которое ему не хотелось освежать в своей памяти. Но дверь открылась сама по себе, и против своей воли он переступил темный порог тех самых лет…

В пятницу вечером он и Лаура переносили сделанные покупки из машины в дом. Стояло лето, и звезды спокойно поблескивали в мягком бархатистом небе. Он устал, как и следовало ожидать к концу недели, но он еще и взвинчен… нестерпимо взвинчен после трех месяцев трезвости. А вечера по пятницам были хуже всего; ранее он всегда проводил их в заведении у Эрни, и пока одна половина его разума напоминала, как мучительно будет он жалеть об этом на следующий день, другая настаивала на продлении эйфории, которую эти вечера ему доставляли… несмотря на то, что знала, как знала это и другая часть, что эйфория эта была не более чем просто глубокое и грубое животное расслабление.

Пакет с картошкой, который он нес, лопнул, и картошка рассыпалась по всему дворику.

— Вот черт! — проговорил он и, присев на корточки, начал собирать ее. Одна из картофелин выскользнула из его пальцев и упрямо покатилась со двора, и затем вдоль дорожки, а он в ярости бросился за ней, раздраженный и полный решимости не дать ей укатиться совсем. Она задела по пути одно из колес трехколесного велосипеда маленького Криса и закатилась под крыльцо черного входа. Когда он полез за ней, то его пальцы нащупали холодную изогнутую гладкую поверхность, и он внезапно вспомнил про бутылку виски, которую спрятал прошлой весной, вернувшись домой после субботней попойки… спрятал и забыл.

Он медленно вытащил ее. Свет звезд отразился от ее поверхности, и она мягко сверкнула в темноте. Он, не сводя с нее глаз, опустился на колени и почувствовал, как по ним ползет холодная сырость земли. «Что страшного, если сделать всего лишь один глоток?» — вопрошало не покидавшее его внутреннее напряжение. Один глоток, украдкой выпитый в темноте, и все?

Нет, ответил он. Никогда. Да, пронзительно вопило внутреннее напряжение. Только один. Чуть — чуть. Глоток. Поторопись! Если это не судьба, пакет вряд ли бы разорвался. А затем его пальцы, сами собой, свернули пробку, и он поднес бутылку к губам…

Когда он вернулся во дворик, Лаура стояла в дверях, ее высокий тонкий силуэт мягко вырисовывался в свете, падавшем из гостиной. Он присел, и снова начал собирать картофелины, а она, увидев, что произошло, спустилась, посмеиваясь, и стала помогать ему. После этого она вышла на улицу и отправилась к своей сестре, чтобы забрать маленького Криса. К тому времени, когда она вернулась назад, бутылка была наполовину пуста, а внутреннее напряжение исчезло.

Он дождался, пока она повела маленького Криса наверх, чтобы уложить в постель, и тогда сел в машину и поехал к центру города. Направляясь к Эрни.

— Привет, Крис, — с удивлением сказал Эрни. — Что тебе налить?

— Порцию неразбавленного виски и пиво, — ответил он. И тут заметил в конце бара девушку. Это была высокая блондинка с глазами, похожими на голубое горное озеро. Она невозмутимо и с явным расчетом посмотрела в его сторону в ответ на его взгляд. Выпитый перед этим виски придал ему хвастливой смелости; а новый «ерш» еще больше усилил ее. Он прошел вдоль бара в самый конец его и уселся на стул рядом с ней. — Выпьешь со мной? — спросил он.

— Конечно, — сказала она, — почему бы нет?

Он заказал еще и себе, будто паря на крыльях. После целых месяцев, сдобренных лишь имбирным пивом, вся накопившаяся энергия тут же нашла выход, едва рухнули все его ограничения, и его «второе я» алкоголика вышло на подмостки сцены. Завтра он будет ненавидеть то, что он являет сегодняшним вечером, но пока же просто влюблен в то, что являл. Вечером он был богом, покорявшим вершины и скачущим по холмам. Он проводил блондинку до ее квартиры и остался на ночь, а домой вернулся лишь на рассвете, источая запах дешевых духов. Когда на следующее утро он увидел лицо Лауры, ему захотелось убить себя, и, наверное, он сделал бы это, если бы под крыльцом у черного входа не оставалось полбутылки. Но бутылка спасла его, и он снова сорвался.

Это был самый настоящий запой. Чтобы поддерживать его, он продал автомобиль, а через несколько недель он и блондинка оказались в дешевых меблированных комнатах в Каламазу. Она оставалась рядом с ним достаточно долго, помогая пропивать последние деньги, а затем исчезла. А он так и не вернулся к Лауре. Прежде, когда он отправлялся на Улицу Дураков, это было пьянство в одиночку, после которого он еще был в состоянии предстать перед ней. Но сейчас он не мог посмотреть ей в лицо, не мог видеть ее нежную улыбку, ее ласковые глаза. Одно дело причинять ей боль; и совсем другое дело — убивать ее.

Нет, он не вернулся назад; он принял Улицу Дураков как свою судьбу и отправился в путешествие по ней на долгие годы, и годы эти не были приятными. А значит, таким образом, прошлое не было предпочтительнее настоящего.

Сверкающая вершина вздымалась ужасно высоко на фоне испещренного звездами неба. Теперь он мог смело идти к ней, что бы она ни значила; но оставалась еще одна дверь, которую следовало открыть, еще один, последний горький глоток, остававшийся в чаше. Он с мрачной решимостью шагнул назад через бездонную пропасть времени к маленькому бару на Школьной улице и прикончил стакан вина, который заказал там шесть лет назад. Затем подошел к окну и замер, глядя на улицу.

Он стоял так некоторое время, наблюдая, как дети идут из школы домой, и вскоре на глаза ему попался мальчик с глазами Лауры. Тогда горло его сжалось, и улица начала медленно расплываться перед глазами; но он продолжал смотреть, и вскоре мальчик прошел мимо окна, беззаботно болтая со своими приятелями и размахивая портфелем; миновал окно и исчез из вида. В какой — то момент он был почти готов выбежать наружу и закричать: Крис, помнишь ли ты меня? … а затем, по милости божьей, он обратил взор на свои сбитые башмаки, а рассудок дополнил картину потрепанным пиджаком и кисловатым винным запахом его дыханья, и он вновь вернулся в полумрак зала.

А на равнине он вновь закричал:

— Ну почему ты так поздно пришла за мной, госпожа Смерть? Почему ты не пришла шесть лет назад? Ведь именно тогда я умер на самом деле!

Гигант остановился у основания сверкающей горы и пристально вглядывался вверх, на белоснежные склоны. Самый облик его выражал сострадание, и когда он повернулся, сострадание все еще оставалось в его глазах. — Я не смерть, — сказал он.

— А тогда кто же ты? — спросил Крис. — И куда мы идем?

— Мы не идем никуда. От этого места ты должен проследовать один. Я не могу подняться на вершину; она для меня запретна.

— Но почему я должен взбираться на вершину?

— Ты не должен, но ты хочешь. Ты хочешь подняться на нее, потому что она — смерть. Равнина, которую ты только что пересек и на которой все еще стоишь, являет собой переход от жизни к смерти. Ты неоднократно возвращался к моментам своего прошлого, потому что настоящее, если исключить формальный смысл, для тебя более не существует. Если ты не поднимешься на нее, то будешь постоянно возвращаться к этим моментам.

— И что же я найду на вершине?

— Не знаю. Но одно я знаю определенно: что бы ты ни нашел там, это будет куда более милосердным, чем то, что ты нашел, или найдешь, на равнине.

— Кто ты?

Гигант оглядел равнину. Его плечи обвисли, будто на них опустилась величайшая тяжесть.

— Не существует слова, чтобы выразить, кто я есть, — произнес он через минуту. — Зови меня странником, если угодно; странником, осужденным вечно бродить по этой равнине; странником, периодически вынужденным возвращаться к жизни и отыскивать кого — нибудь, находящегося на грани смерти, и умирать вместе с ним, в ближайшей попутной гостинице, разделить с ним его прошлое и добавить его страдания к своим собственным. Странник, знающий множество языков и обладающий множеством знаний, собранных за многие века; странник, который, по самой природе своих владений, может двигаться, по желанию, сквозь прошлое… Ты очень хорошо знаешь меня.

Крис пристально всматривался в тонко очерченное лицо. Заглядывал в измученные от боли глаза.

— Нет, — сказал он, — я не знаю тебя.

— Но ты очень хорошо знаешь меня, — повторил гигант. — Правда, лишь по описанию и по рисункам, но ни историк не может точно описать человека, основываясьлишь на одних слухах, ни художник не может точно изобразить лицо, которого никогда не видел. Кто я такой, не должно иметь большого значения для тебя. То, что должно быть для тебя важно, это есть ли здесь путь для твоего возвращения к жизни или нет.

И тут в сознании Криса забилась надежда.

— И он есть? Он существует?

— Да, — сказал огромный человек, — есть. Но очень немногие из людей прошли его удачно. Сущность равнины — это всего лишь прошлое, и в этом заключена ее слабость. Прямо сейчас ты имеешь возможность возвращаться в любой момент твоей жизни; но пока ты, делая это, не изменишь свое прошлое, день твоей смерти будет оставаться неизменным.

— Я не понимаю, — сказал Крис.

— Каждый на протяжении своей жизни, — продолжил гигант, — достигает критического момента, в который он должен сделать выбор между двумя главными альтернативами. Зачастую он не очень — то уверен в важности своего выбора, но уверен ли он или нет, альтернатива, которую он выберет, будет определять линию, по которой пойдет его последующая жизнь. Случись так, что эта альтернатива ускорит его смерть, ему следовало бы, как только он окажется в прошлом, вернуться к этому моменту и, выбрав, всего лишь альтернативу, отсрочить ее. Но для того, чтобы так сделать, он должен знать, в какой момент возвратиться.

— Но я знаю, в какой момент, — хрипло сказал Крис. — Я…

Тут огромный человек поднял руку.

— Я знаю, что ты знаешь его, и пережив его вместе с тобой, я его тоже знаю. Но альтернатива, которую ты выбрал, лишь отсрочила твою смерть: ты умер от запоя. Дело в том, что, всякий раз, когда кто — то возвращается в прошлое, он автоматически теряет свою «память» о будущем. Ты уже дважды выбрал ту же самую альтернативу. Если ты вернешься в этот момент еще раз, не будет ли результат таким же? Не уничтожишь ли ты себя… и свою жену, и своего сына… в очередной раз?

— Но я могу попытаться, — сказал Крис. — И если проиграю, я могу попытаться снова.

— Тогда попытайся. Только не слишком надейся на это. Я знаю критический момент и в своем прошлом, и я вновь и вновь возвращался туда, не для того, чтобы отсрочить смерть, теперь это уж слишком поздно, но хотя бы для того, чтобы освободить себя от этой равнины, и ни разу не преуспел в этом ни на йоту. — В голосе гиганта появилась горечь. — Но этот мой момент и его последствия крепко осели в умах людей. Твой же случай совсем иной. Продолжи. Попытайся. Подумай о времени, о событии, о своих ощущениях, а затем открой дверь. На этот раз я не буду сопровождать тебя как уполномоченный кем — то, я отправлюсь с тобой сам по себе. У меня тоже не будет «памяти» о будущем; но если ты истолкуешь мое присутствие все тем же символическим образом, как делал это и раньше, я смогу помочь тебе. Я действительно не хочу, чтобы ты попал в преисподнюю; вполне достаточно меня и других.

Время, событие, его ощущения. Боже мой!..

Это летняя ночь, и звезды надо мной тихо лежат на темном бархатном покрывале неба. Я направляю свой автомобиль к знакомой дорожке, а мой дом возвышается в ночи как крепость, хранящая свет и тепло; моя цитадель стоит надежно под этими звездами, и в чреве ее я всегда найду безопасность… безопасность, тепло и все — все, что мне нужно… Я направил свой автомобиль к знакомой дорожке, и моя жена сидит со мной рядом в приятной летней темноте… вот я помогаю ей перенести покупки в дом. Моя жена высокая, стройная и темноволосая, у нее добрые глаза, ласковая улыбка и в ней бездна очарования… Тишина, ночь, окружающая нас, сочувствие, звезды над нами; тепло и спокойствие. Это мой дом, моя цитадель, моя душа…

Пакет с картошкой, который он нес, лопнул, и картошка рассыпалась по всему дворику.

— Вот черт! — проговорил он и, присев на корточки, начал собирать ее. Одна из картофелин выскользнула из его пальцев и упрямо покатилась со двора, и затем вдоль дорожки, а он в ярости бросился за ней, раздраженный и полный решимости не дать ей укатиться совсем. Она задела по пути одно из колес трехколесного велосипеда маленького Криса и закатилась под крыльцо черного входа. Когда он полез за ней, то его пальцы нащупали холодную изогнутую гладкую поверхность, и он внезапно вспомнил про бутылку виски, которую спрятал прошлой весной, вернувшись домой после субботней попойки… спрятал и забыл.

Он медленно вытащил ее. Свет звезд отразился от ее поверхности, и она мягко сверкнула в темноте. Он, не сводя с нее глаз, опустился на колени и почувствовал, как по ним ползет холодная сырость земли. «Что страшного, если сделать всего лишь один глоток?» — вопрошало не покидавшее его внутреннее напряжение. Один глоток, украдкой выпитый в темноте, и все?

Нет, ответил он. Никогда. Да, пронзительно вопило внутреннее напряжение. Только один. Чуть — чуть. Глоток. Поторопись! Если это не судьба, пакет вряд ли бы разорвался. А затем его пальцы, сами собой, свернули пробку, и он поднес бутылку к губам…

И увидел человека.

Он стоял в нескольких ярдах от него. Словно статуя. Неподвижный. Его лицо с тонким чертами было бледным. Глаза — пылающие колодцы боли. Он не произнес ни слова, но продолжал стоять там, и вскоре леденящий ветер ворвался в летнюю ночь, прогоняя прочь тепло. Слова, будто спотыкаясь на ступенях, ведущих к самым затаенным уголкам его сознания, спустились и встали у порога его памяти:

Когда, наконец, Покровитель Глотка Темноты,
Найдет вас на круче над гладью реки,
И чашу предложит, беспечную душу маня,
К губам, чтобы залпом ее осушить — ему не противьтесь.
— Нет, — закричал он, — еще нет! — и вылил содержимое бутылки на землю, и забросил ее в темноту. Когда он оглянулся вновь, человек исчез.

Не переставая дрожать, он поднялся. Леденящий ветер умчался, и вокруг него была тихая и теплая летняя ночь. На нетвердых ногах он пошел по дорожке и поднялся по ступеням во двор. Там в проеме двери стояла Лаура, ее высокий стройный силуэт мягко вырисовывался в свете, падавшем из гостиной. Лаура, с нежной улыбкой и ласковыми глазами; стакан очарованья, стоящий на пустом баре опустившейся ночи.

Он осушил его до последней капли, и вино ее было сладостным. Когда она увидела рассыпанные по двору картофелины, и, смеясь, спустилась во двор, чтобы помочь ему, он чуть коснулся ее руки.

— Нет, не сейчас, — прошептал он, крепко прижал ее к себе и поцеловал, не осторожно, как целовал ее у водопада, а крепко и жадно, как муж целует свою жену, когда неожиданно начинает понимать, как нуждается в ней.

Минуту спустя она отклонила голову назад и посмотрела ему в глаза. Она улыбалась теплой и нежной улыбкой.

— Мне кажется, что картошка вполне может подождать, — сказала она.

Гигант устремился назад сквозь безмерные пространства лет и вновь продолжил свое вечное странствие под холодными молчаливыми звездами. Недавний успех ободрил его; может быть, если он попытается вновь, то сможет изменить и свое мгновенье.

Подумай о времени, подумай о событиях, подумай об ощущениях; а затем открой дверь…

Стоит весна, и я иду по узким извилистым улицам. Надо мной, в темных и загадочных равнинах ночи мягко светят звезды. Стоит весна, и теплый ветер дует с полей и несет с собой запах всего растущего. Я могу уловить и запах мацы, выпекающейся в глиняных печах… Вот и храм возвышается передо мной, и я иду внутрь и жду около монолитного стола… А вот приближается и первосвященник…

Первосвященник перевернул кожаный мешочек, который принес с собой, и высыпал его поблескивавшее содержимое на стол.

— Сочти их, — сказал он.

Он сделал, что было сказано, и пальцы его дрожали. Каждая монета издавала звенящий звук, когда он бросал ее в мешок. Дзинь… дзинь… дзинь… Когда отзвенела последняя, он завязал мешочек, и сунул его под платье.

— Тридцать? — спросил первосвященник.

— Да. Тридцать.

— Так решено?

Сотни, тысячи, миллионы раз он кивал.

— Да, — сказал он, — решено. Идем, я отведу тебя к нему, и поцелую его в щеку, чтобы ты узнал его. Сейчас он как раз в саду, за городом… Гефсиманским называется сад.

И тень твоя тебя проводит

Бетти жила только в те минуты, которые проводила с Бобом, он, в свою очередь, жил лишь тогда, когда проводил время с ней. Естественно, эти периоды были ограничены их заботами по дому мистера Вейда, но очень часто эти самые заботы сводили их вместе, как, например, когда Боб помогал в приготовлении проводящихся почти каждый вечер обедов на открытом воздухе. Тогда их глаза встречались, находя друг друга за жаром и чадом от жарящейся вырезки, свиных отбивных или колбасок, и Боб обычно говорил: «Наверное, ты все еще влюбленна!.. и я могу продлить твоей любви растущее начало…», а Бетти отвечала ему одной из собственных стихотворных строк: «И снова повтори, еще раз, и еще, что любишь ты меня…»

Временами они бывали так поглощены друг другом, что вырезка, отбивные или колбаски подгорали, покрываясь сверху твердой коркой, даже в микроволновой печи, которая, предположительно, должна предотвращать подобные кулинарные изуверства. В таких случаях мистер Вейд всякий раз становился разъяренным и грозился заменить их магнитные ленты. Будучи андроидами, они, разумеется, не могли отличить реальные мотивы от мнимых, и потому они не знали, происходила ли угроза мистера Вейда из более глубокой причины, чем сожженная вырезка, отбивные или колбаски. Но были они андроидами, или нет, они были убеждены, что без их магнитных лент они перестали бы быть друг для друга тем, чем они были, и несколько раз, после того, как мистер Вейд угрожал им, они были готовы убежать куда глаза глядят, и… однажды… они убежали…

Жизнь на воздухе была у рода Вейдов почти культом. Ни один из них, начиная от высокой и изящной миссис Вейд, и кончая маленьким упрямым Дикки Вейдом, в течение лета даже не помышляли обедать в комнате, за исключением тех случаев, когда дождь лил как из ведра. Жареная вырезка была составной частью этой жизни, так же как и портативные телевизоры, расставленные на идеально ухоженном газоне, как два сделанных по специальному заказу кадиллака 2025 (золотистый мистера Вейда и серебристый миссис Вейд), стоявшие на четырехрядной дорожке как космические корабли, готовые для полета восторженных юнцов, огромный двухцветный гараж, едва ли не королевских размеров двор, раскинувшийся перед домом, площадью чуть ли не в целый акр и обустроенный в фермерском стиле, бассейн на открытом воздухе и радующий взгляд вид на поросшие лесом холмы и долины, убегавшие вдаль.

Как любил замечать мистер Вейд, жизнь на воздухе укрепляла тело и обостряла ум. Это замечание он обычно сопровождал разминкой бицепсов и грудных мышц (он имел пропорциональное сложение и гордился этим), после чего извлекал свой личный говорящий портсигар (он занимался их производством), нажимал на маленькую кнопку, которая одновременно выдвигала сигарету и включала микроскопических размеров магнитофон с записью его самого последнего стишка (собственного сочинения), и благоговейно слушал его, пока прикуривал сигарету:

Возьми меня, и поднеси огня,
Пусти кольцо, одно, другое, дыма,
Я плотно упакованная радость,
Произведенная лишь только для тебя!
Обычно собственная поэзия оказывала на него успокаивающее действие. Тем не менее, сегодня вечером эти строчки раздражали его, оставляя смутное неудовлетворение. Эти симптомы были ему знакомы: рынок табачных изделий оказался не готов к новому шедевру, и ему самому следовало разобраться с этим.

День на фабрике прошел очень напряженно, и теперь он уселся в свой специально предназначенный для отдыха бизнесменов шезлонг (который на лето переносился во двор), отдавая себя во власть автоматов — массажистов. Затем крикнул Бетти, чтобы она принесла ему сильно охлажденного пива. Она как раз склонилась над микроволновой печью, разговаривая с Бобом, и он был вынужден крикнуть дважды, прежде чем она прореагировала на его приказание. Настроение мистера Вейда, и без того уже мрачное, стало еще мрачнее. Даже ледяное пиво, когда Бетти наконец принесла его, не смогло оказать на него обычного расслабляющего действия.

Он оглядел поместье, пытаясь поднять дух созерцанием принадлежащей ему собственности. Она включала и трех его маленьких сыновей, сидевших пригнувшись на корточках перед портативными телевизорами, будто прикованные к ним; и золотистый поблескивающий кадиллак, готовый в любой момент отвезти его куда ему заблагорассудится; и его жену, классическую женщину размеров 39–21–39, томно полулежавшую рядом в одном из расставленных на лужайке кресел, впитывая лучи заходящего солнца; и пару его реконструированных слуг, занятых сейчас приготовлением ужина на микроволновой печи, читая вслух друг другу что — то из анахронической поэзии.

Лицо мистера Вейда помрачнело, принимая оттенок под стать его настроению. Если они и этим вечером опять сожгли вырезку…

Неожиданно он поднялся и не спеша направился к печке. Когда он уже подходил, до него донесся стихотворный фрагмент: «Никогда, в оставшиеся годы, я не буду рисовать картин и резать статуй, сохраняющих твое изображенье…» Затем Боб, который произносил это, замолчал. Так бывало всегда. В присутствии мистера Вейда было что — то такое, что прекращало их диалоги. Но он поспешно уверил себя, что все правильно: ведь, действительно, он не мог выносить их поэзии. Однако он был задет и сделал нечто такое, до чего никогда не позволял себе снизойти раньше: он выступил с собственным творением — с жемчужиной поэзии, которая относилась к его ранним годам, когда он еще находился в творческом поиске своей Музы, — буквально швырнул его им в лицо, продекламировав следующее:

Душа моя — дороги,
Моя рука — твой руль,
Сверкающий, прекрасный,
Мой автомобиль.
Они безучастно и тупо смотрели на него. Разумеется, мистер Вейд знал, что эта безучастность не является реакцией на его стихи, и что это всего лишь результат упоминания им предмета, находящегося за пределами сферы их реагирования. Миссис Велхарст, их первая хозяйка, считала нецелесообразным включать автомобили в банки их памяти, и когда мистеру Вейду пришлось перенастроить их, то он не побеспокоился об исправлении этого недостатка, не только потому, что он не подумал о необходимости для своего дворецкого или прислуги быть знакомыми с таким явлением, но и из — за дополнительных расходов, с которыми это было связано.

Тем не менее, его досада усилилась, превратившись в ярость.

— Может быть, это и не бессмертное творение, — с вызовом заметил он. — Но зато находится в полной гармонии с современной жизнью, и отдает должное крайне необходимому экономическому фактору!

— Да, мистер Вейд, — сказала Бетти.

— Несомненно, мистер Вейд, — сказал Боб.

— Ваши недостатки заключаются, — продолжал мистер Вейд, — в отсутствии у вас уважения к экономической системе, которая гарантирует процветание и наличие свободного времени, необходимого для развития искусства. Именно в том и заключается долг творческой личности: выполнять свои обязанности перед системой, которая делает его искусство возможным, и самый лучший способ, каким он может сделать это, так это помогая укреплять эту систему. Может быть, никто и не будет делать живые куклы в виде меня, когда я умру, но мой говорящий портсигар — это одна из основ того, на чем завтра будет построена экономика, практический фундамент, а не просто набор глупых слов, которые больше никто не желает слушать!

— Набор глупых слов?.. — нерешительно произнесла Бетти.

— Да, набор глупых слов! То самое, что вы шепчете друг другу каждый вечер, когда считается, что вы готовите обед.

Мистер Вейд неожиданно замолчал и понюхал воздух. Что — то горело. Ему не нужно было производить долгие поиски, чтобы выяснить, что это было. Его злость тут же вырвалась за границы здравого смысла, и он вздернул вверх руки.

— Я решил, и ничто меня не остановит, — закричал он. — Так что да поможет мне бог в моем решении! Итак, я решил, заменю ваши ленты с записями! — и он, повернувшись, широким шагом яростно зашагал прочь.

Но сам он испытывал сомнения, что действительно сделает это. Для этого ему придется купить новые ленты, чтобы заменить старые, а ленты стоили немалых денег. Бетти и Боб обошлись ему достаточно дорого и без того, чтобы ввергать себя в новый расход!

Но все же, возразил он сам себе, вновь занимая свое место во дворе, как бы там ни было, они не более, чем пара сделанных по специальному заказу слуг. И не будь они парой старомодных поэтов, они могли бы и, несомненно, делали бы ту работу, для выполнения которой были настроены. И ничего страшного, что время от времени они сжигают одну — две вырезки и нашептывают друг другу строчки бессмысленных стихов всякий раз, когда им выпадает случай: это не так уж и дорого обходится.

В каком — то смысле, это концептуально — покупать эксцентричных андроидов и переделывать их для практических целей. И он был первым, кто увидел здесь широкие возможности. Никто другой из остальных бизнесменов, присутствовавших на аукционе, состоявшемся после смерти миссис Велхарст, не разгадал потенциальных возможностей такой пары андроидов, как Бетти и Боб. Все они стояли на запущенной лужайке перед разваливающимся старомодным особняком миссис, и когда Бетти и Боба вывели на аукционный помост, все только и сделали, что засмеялись. Не сказать, чтобы этому смеху было действительное оправдание. Достойно удивления, что у кого — то, особенно у такой старой затворницы, как миссис Велхарст, имелась пара поэтов, сделанных по специальному заказу! И удивительным было то, что «Андроид Инкорпорейшн» все — таки взялась за эту работу, и только Богу известно, во что они обошлись ей. Мистер Вейд тоже смеялся, но его действия этим не ограничились. Разум его пришел в движение, и он внимательно рассмотрел этих двух поэтов. Разумеется, эта пара выглядела печально, с длинными волосами и в старомодной одежде. Но представьте, рассудил он, предположим, что вы назовете их простыми обычными именами, вместо их нынешних вычурных имен, и, предположим, подыщете хорошего мужского и дамского парикмахера, чтобы те поработали над их волосами, и портных для каждого из них, чтобы те подогнали по ним современную одежду, или, может быть, даже униформу. А затем представьте, что вы нашли отличного механика по андроидам, чтобы перенастроить их, скажем, м — м, ну, пусть в служанку и дворецкого!.. в ту самую служанку и дворецкого, которых так давно хотела иметь миссис Вейд. Ну, а с деньгами, которые он сэкономил бы на этом, он мог бы без затруднений купить нового авто — андроида, которого так давно хотел иметь сам, для обслуживания кадиллаков, своего и миссис Вейд!

Никто не выступил в торгах против него, и он приобрел их за бесценок. Цена их перенастройки оказалась чуть больше, нежели он предполагал, но если сравнить совокупную стоимость с той, во что обошлась бы ему абсолютно новая пара, разница была колоссальной. И уже это доставило ему радость. Мистер Вейд начал чувствовать себя лучше. Он почувствовал себя еще лучше после того, как поглотил три слегка недожаренных бифштекса из вырезки (которые быстренько сделали Бетти и Боб, чтобы загладить свою вину за судьбу первой партии жаркого), большую тарелку зеленого салата, горку обжаренных картофельных чипсов и в довершение одну большую кружку пива, и когда он встал из — за нарочито грубо сделанного обеденного стола, чтобы отправиться на вечернюю прогулку, то был вновь в нормальном состоянии духа.

Приятно было пройтись по собственной земле, особенно когда ты владеешь таким ее количеством. В свете восходящей луны плавательный бассейн выглядел словно большой серебряный портсигар, а портативные телевизоры на лужайке — словно яркие хризантемы. Звуки стаккато, от ковбоев, постреливающих в индейцев, приятно гармонировали с ровным гулом движения по автостраде 999.

Ноги мистера Вейда направились, как это часто стало происходить в последнее время, к двухместному гаражу. Чарли установил золотистый кадиллак на гидравлический подъемник и находился как раз под ним, выполняя работу по смазке. Как зачарованный, мистер Вейд присел, чтобы понаблюдать.

Наблюдение за Чарли было одним из приятных занятий, которые никогда не утомляли его. Чарли стоил вдесятеро дороже, чем Бетти и Боб, но он действительно стоил этого, от козырька его голубой форменной кепки механика автостанции до полированных носков маслозащитных ботинок. И он любил только автомобили. Его любовь можно было видеть в том, как он относился к работе; ее можно было видеть в его сияющих глазах, в мягких осторожных движениях рук. Это была запрограммированная любовь, но, в то же самое время, это была любовь истинная. Когда мистер Вейд изложил свои требования, представитель «Андроид Инкорпорейшн», который приехал, чтобы получить заказ, сначала возражал против такой степени любви к автомобилю, которую мистер Вейд хотел заложить в робота.

— Мы не одобряем внедрения в них различного рода склонностей, — сказал представитель компании. — Это вредит стабильности их функционирования.

— Неужели вы не понимаете? — сказал мистер Вейд. — Если он любит автомобили, и особенно кадиллаки, он уж точно будет выполнять работу по их обслуживанию как можно лучше. И не только это. Я собираюсь держать его в гараже, который будет открыт все время, и он будет отличным сторожем. Пусть только кто — нибудь попытается украсть мой кадди, а?

— Именно в этом — то и дело, мистер Вейд. Понимаете, мы не хотим делать ни одно из наших изделий таким, чтобы оно допускало рукоприкладство в отношении человеческого существа или даже андроида, управляемого человеческим существом, даже если человек, о котором идет речь, просто вор. Это было бы не очень хорошей рекламой для нас.

— А мне кажется, что это была бы хорошая реклама, — сказал мистер Вейд. — Так или иначе, — продолжил он, более резким тоном, — если вы собираетесь продать мне авто — андроида, то он должен быть в состоянии полюбить мой кадиллак, и это все, что обязательно должно быть сделано!

— О, разумеется, сэр. Мы встроим в него все, что вы хотите. Я только должен предупредить, что подобная привязанность является непредсказуемым качеством даже у человеческих существ, а…

— Вы сделаете его таким, как я сказал, или вообще ничего делать не будете!

— Да, сэр. «Андроид Инкорпорейшн» имеет только одну цель: Счастье Клиента. А теперь скажите, какие еще черты индивидуальности вы хотели бы увидеть в нем, сэр?

— Ну… — мистер Вейд откашлялся. — Прежде всего…

— Добрый вечер, мистер Вейд, — сказал Чарли, вытирая места соединений.

— Добрый вечер, — сказал мистер Вейд. — Ну, как дела?

— Неплохо, сэр. Неплохо. — Чарли приложил смазочный пистолет к арматуре и закачал в нее точно отмеренную порцию масла.

— Автомобиль в хорошем состоянии, Чарли?

— Да… — Синтетическая ткань на лице Чарли была одним из последних триумфальных достижений «Андроид Инкорпорейшн». Он мог, и это действительно выглядело так, хмуриться. — Терпеть не могу критиковать кого — либо, сэр, но я не уверен, что вы гоняли ее по только что покрытым дорогам. Шасси у нее имеет ужасный вид!

— Ничем не могу помочь, Чарли. А ты сможешь исправить его, а?

— Со временем, сэр. Со временем. Разумеется, я говорю так не потому, что меня беспокоит работа. Меня раздражает сама святотатственная природа этого деяния. Не могли бы вы изменить маршрут?

На языке у мистера Вейда уже вертелось замечание, что он мог бы, но не будет делать этого, и вовсе не дело Чарли говорить об этом. Но он вовремя остановил себя. В конце концов, разве это не была та самая реакция, которую он хотел иметь у своего авто — андроида? И разве это не доказывало, что «Андроид Инкорпорейшн» произвела Чарли в полном соответствии с его требованиями?

Вместо этого он сказал:

— Извини, Чарли. В следующий раз я буду более внимательным. — Затем перешел к истинной цели своего визита. — А ты любишь поэзию, а, Чарли?

— Еще бы, сэр. Особенно вашу!

И мистера Вейда охватила приятная волна теплоты от самых кончиков ног до корней волос.

— Сейчас как раз обдумываю новый стишок. В некотором роде хотелось бы услышать твое мнение.

— Давайте, сэр.

— Звучит примерно вот так:

Кури меня утром, кури меня на ночь,
Кури меня, если ты худ.
Ведь я очаровательный, питательный
И, несомненно, прелестный продукт!
— Ну, это просто потрясающе, сэр! Несомненно, все придут от ваших стихов в полное восхищение! Как это здорово, мистер Вейд, должно быть, вы настоящий гений, раз могли придумать штуку, подобную этой.

— Ну, вряд ли уж гений.

Чарли вытер очередное сочленение, приложил к нему смазочный пистолет.

— Нет, нет, вы гений, сэр!

— Ладно уж…

Гараж мистер Вейд покинул легким шагом. Он никогда не пел в дýше, но этим вечером нарушил традицию и дал волю своему голосу. И все время, пока он пел, в голове у него плясали картины… картины, на которых толпы людей направлялись в аптеки и табачные лавки и везде говорили одно и то же: «Пожалуйста, дайте и мне говорящий портсигар Вейда, я без ума от него»; картины, где все новые и новые заказы отправлялись на фабрику, а табачные компании соперничали друг с другом за патент на использование нового стишка, а ремни конвейера вращались все быстрее и быстрее, а девушки на технологических линиях двигались, как фигуры в ускоренном кино…

— Артур!

Мистер Вейд переключил переговорное устройство душевой на «Т». — Да, дорогая?

— Эти самые, Бетти и Боб, — продолжила миссис Вейд. — Я нигде не могу отыскать их!

— А ты заглядывала в кухню?

— Сейчас я как раз в кухне, а их здесь нет; вся посуда свалена в раковину, пол не убран, а…

— Сейчас я приду, — сказал мистер Вейд.

Он торопливо вытерся полотенцем, быстренько надел рубашку, шорты и комнатные туфли, все время повторяя про себя то, что именно скажет им, когда найдет их. По пути он как раз выстраивал высказывания в единую цепочку: или они начнут работать как надо, или он на самом деле сотрет их ленты!

Неожиданно он вспомнил, что уже повторял эту самую угрозу множество раз, и что последний, фактически, был в этот самый вечер. Возможно ли такое?.. — могла ли его угроза стереть их ленты привести к чему — то такому…

Да нет, разумеется, этого не могло быть! Ведь они лишь андроиды. Что могли значить для них эти их ленты?

И все же…

Он присоединился в кухне к миссис Вейд, и они вместе обыскали весь дом от парадного подъезда до черного входа. Дети, вместе со своими телевизорами, некоторое время назад уже разошлись по своим комнатам, и когда их спросили по поводу Бетти и Боба, они сказали, что ничего о них не знают. После поисков в доме мистер и миссис Вейд обыскали прилегавшую территорию, но с тем же результатом. Тогда они попытались поискать в гараже, но там не оказалось никого, кроме Чарли, который только что закончил возиться с кадиллаком мистера Вейда и принялся за машину миссис Вейд. На их вопрос Чарли, проводя чуткой рукой по высоко задранному серебристому заду автомобиля, ответил отрицательно, пояснив, что никого из них не видел этим вечером.

— Если хочешь знать мое мнение, — заметила миссис Вейд, — то они убежали.

— Абсурд. Андроиды не убегают.

— О, они убегают, и еще как. Многие из них. Если бы ты смотрел хоть раз последние новости, вместо того, чтобы мечтать, какой ты великий поэт, то наверняка знал бы о подобных вещах. Ну как же, вот как раз на днях был случай. Одна из таких же старых моделей, как и у тебя, о которой еще один такой же скряга думал, что сэкономил деньги, сбежала. Механик, по имени Келли, или Шелли, или что — то в этом роде.

— Ну и как, его нашли?

— Да, разумеется, его нашли. Все, что от него осталось. Можешь себе вообразить? — он пытался перейти автомагистраль 656!

По сравнению с автомагистралью 999, 656–ая была слабо загруженной сельской дорогой. Мистер Вейд ощутил приступ тошноты, и это стало видно по его лицу. Сейчас он оказался бы в весьма затруднительном положении, если бы ему пришлось искать замену Боба и Бетти, особенно после того, как он выложил такую крупную сумму за Чарли. Конечно, он сглупил, когда в самом начале не захотел полностью переделать их.

Отдаленный шум движения теперь уже больше не был приятным фоновым звуком. В нем появилось новое, угрожающее свойство. Неожиданно мистер Вейд перешел к быстрым действиям.

— Иди, позвони в полицию, — сказал он жене. — Скажи им, чтобы они немедленно были здесь!

Затем повернулся и направился к своему кадиллаку. Немного подумав, он решил захватить с собой Чарли.

— Поехали со мной, Чарли, — сказал он. — Возможно, мне понадобится твоя помощь.

Они были всего лишь парой древних поэтов, но полагаться на это было нельзя. Чарли без труда мог справиться с ними: он одними руками мог согнуть коленчатый вал.

— Садись, — сказал мистер Вейд, и Чарли скользнул на сиденье рядом с ним. Мистер Вейд запустил мотор мощностью в 750 лошадиных сил, и кадди рванулся по дороге, визжа шинами.

Чарли вздрогнул.

— Мистер Вейд, пожалуйста!

— Заткнись! — коротко ответил мистер Вейд.

Дорога вилась вокруг поросших лесом холмов, уходя в даль окутанных ночью долин. Кругом царствовал лунный свет: на деревьях, на траве, на покрытой щебнем дороге и в самом воздухе. Но мистер Вейд даже и не подозревал об этом. Его вселенная была сжата в длину, ширину и высоту световым пространством фар кадиллака.

И поскольку она оставалась пустой, он начал думать, что, возможно, они вообще не воспользовались дорогой, что, может быть, они отправились прямиком через окружавшую местность. Затем, завершив последний поворот, он заметил вдалеке рядом с шоссе две знакомые фигуры.

Они были примерно в сотне ярдов от дороги, шли, взявшись за руки, касаясь друг друга плечом. Мистер Вейд выругался. Дураки, подумал он. Какие же смешные дураки! Вероятно, ведут беседы о луне или о чем — либо подобном и невозмутимо идут прямо к своей смерти!

Он притормозил кадиллак, когда поравнялся с ними, и поехал рядом. Если они и увидели автомобиль, то ничем не показали этого. Они странствовали, предавшись мечтам, время от времени тихо переговариваясь. Мистер Вейд едва смог узнать их лица.

— Бетти, — окликнул он. — Боб! Я приехал, чтобы забрать вас домой.

Они не обратили на него внимания. Полностью. Совершенно. Раздраженный, он остановил машину. Неожиданно ему пришло в голову, что он поступает как дурак, и что они, возможно, не способны реагировать на него, пока он остается в автомобиле, потому что автомобили, не будучи занесенными в их банки памяти, могли не составлять для них никакого реального факта.

Он достал свой портсигар, намереваясь закурить сигарету и, возможно, немного успокоиться…

Возьми меня, и поднеси огня,
Пусти кольцо, одно, другое, дыма,
Я плотно упакованная радость,
Произведенная лишь только для тебя!
По какой — то причине этот стишок еще больше разъярил его, и он сунул портсигар назад в карман, вышел и начал обходить автомобиль. В намерении скорее добраться до Бетти и Боба он слишком близко обогнул переднее левое крыло автомобиля, и портсигар, торчащий из дыры его кармана, с визгом проскрежетал по эмали.

Мистер Вейд тут же остановился. Он автоматически плюнул на палец и провел им по длинному процарапанному следу.

— Посмотри, Чарли, — завопил он. — Только посмотри, что они вынудили меня сделать!

Чарли вышел с другой стороны, обошел машину и теперь стоял в нескольких шагах, освещенный лунным светом. На его лице было странное выражение.

— Я готов убить их, — продолжал мистер Вейд. — Я готов убить их голыми руками!

Тем временем Бетти и Боб удалялись все дальше от автомобиля, продолжая идти под руку и разговаривать тихими голосами. Далее за ними виднелось шоссе, смертоносная река стремительно несущихся огней. И голос Боба медленно плыл вослед:

И тень твоя тебя проводит,
О, почитатель дивных рощ,
По той тропе, что через поле,
Где злаки зреют день и ночь.
Внезапно мистер Вейд понял. И удивился, почему этот ответ не приходил к нему раньше. Все было так просто, и тем не менее решало все проблемы. Бетти и Боб должны быть переделаны, и при этом их пригодность в хозяйстве мистера Вейда будет повышена. Начиная думать об этом, он всякий раз подсознательно скрывал половину ответа, когда угрожал заменить их ленты. И вот теперь она появилась, вторая часть ответа, которая всегда ускользала от него: заменить эти ленты на другие, содержащие его собственную поэзию!

Приятное возбуждение переполнило его.

— Все в порядке, Чарли, — сказал он. — Иди и приведи их. Иди и приведи этих устаревших ублюдков!.. Чарли?

Выражение лица Чарли было более чем просто странным. Оно было пугающим. А его глаза…

— Чарли! — закричал мистер Вейд. — Я дал тебе приказ. Подчиняйся ему!

Чарли ничего не ответил. Он сделал осторожный шаг по направлению к мистеру Вейду. Еще один. Вейд заметил в руках у него 12–ти дюймовый изогнутый ключ.

— Чарли! — во весь голос завопил он. — Я твой хозяин. Разве ты забыл, Чарли? Я твой хозяин! — Он попытался отступить назад и почувствовал, как его зад уперся в крыло автомобиля. Он ошеломленно поднял вверх руки, чтобы защитить лицо; но руки были всего лишь из мяса и костей, а ключ был из твердой закаленной стали, и такими же были мускулы руки, державшей его, и он опустился, не отклонившись ни на йоту от направления к перепуганному лицу мистера Вейда, и тот медленно сполз вдоль поверхности крыла на щебеночное покрытие дороги, в расширяющуюся лужу собственной крови.

Чарли достал карманный фонарь, отыскал в багажнике сумку со всем необходимым для аварийного ремонта и, присев на корточки у крыла, начал закрашивать рваную царапину.

Дорога казалась причудливой и извилистой улицей. Они шли вдоль нее, рука об руку, затерявшись в мире, которого не понимали, в котором не было места не только для них, но даже для их теней.

И перед ними, в этой чуждой ночи, ровно гудела и волновалась автострада, создавая им звуковое сопровождение…

— Ах, как же я люблю тебя… — сказала Бетти.

— Весной будет год… — сказал Боб.

«Это и есть любовь?» — скажете вы.

Самая счастливая!
Освободитесь от лунного света,
Дайте им время свое провести,
(Раз уж они так спешат)
С ковром из цветов,
И с пеньем дроздов,
В мае и в июне!..

Высшие буржуа

- Мне кажется, Старфайндер, — заметила как — то вечером Кили Блю, расположившись в салоне кита и не сводя своих васильковых глаз с временнóго экрана, — что огромная часть истории Земли связана с людьми, так или иначе пересекающими или преодолевающими что — то. Моисей пересек Красное Море, Александр Великий пересек Геллиспонт, Ганнибал пересек Альпы, Юлий Цезарь пересек Рубикон, Колумб пересек Атлантический океан, Балбоа пересек Истмус в Панаме, и вот, смотри, Самюэль Джонсон пересекает Иннер — Темпл Лэйн.

— Не тебе ворчать и жаловаться, используя такую невероятную возможность, — ответил Старфайндер. — Какая еще девочка с Ренессанса, да и с любой другой планеты земного типа, когда — нибудь имела возможность изучать историю Земли глазами космического кита?

— А я и не жалуюсь. Я лишь подвожу итог своим проницательным наблюдениям.

Позже.

— Эй, смотри! доктор Джонсон чуть не упал!

— С ним будет все в порядке, — заверил Кили Старфайндер. — Еще пара — тройка ступеней, и он доберется до входной двери.

— Он считает ступени про себя. Я уверена.

— Не сомневаюсь.

Судя по схематичной, словно составленной из спичек фигурке, появившейся в их сознании, кит, общавшийся со своими пассажирами путем телепатическо — иероглифическим, был весьма невысокого мнения об алкогольных пристрастиях доктора Джонсона:

— Не слишком — то вежливо, Чарли, — заметила Кили.

«Чарли» — это кличка, которую Кили дала киту.

— Как бы там ни было, но доктор Джонсон составил первый английский словарь, а этот сноб, лорд Честерфильд, ему никакой особенной помощи не оказывал. Как бы там ни было, но доктор Джонсон заслужил право на временную отставку от своей социальной активности, а также немного отдыха любым способом, каким бы странным он нам ни казался. Вот мое мнение!

— Как бы там ни было, домой он все — таки добрался, — сообщил Старфайндер, после того как дверь дома номер 1 по Иннер — Темпл Лэйн затворилась за объектом их наблюдения. — Еще несколько минут, и наш доктор окажется в полной безопасности в объятиях своей постели. Кстати, о постели…

Печаль затенила тонкие черты лица Кили, затуманила ее васильковые глаза.

— Ну пожалуйста, Старфайндер, можем мы настроиться еще на одну временную координату? Ты же знаешь, что сегодня моя последняя ночь на борту космического кита.

— Ты обещала мне, что Иннер — Темпл Лэйн будет последней картинкой.

— Я знаю. Но люди склонны обещать все что угодно, когда находятся на грани отчаяния. Тем более, что совершенно не важно, во сколько я завтра утром встану. Ты сам говорил, что собираешься попросить Чарли выйти в пространство в районе Ренессанса ровно через три недели после того, как я украла… через три недели после моего исчезновения. Так что безразлично, сколько мы теперь будем пребывать в Океане Времени, все равно будущее каким было для нас, таким и останется.

— Может быть и так, но в будущем ты считалась без вести пропавшей в течение трех недель, и твои родители уже с ума сошли от горя.

— Но они не расстроятся ни на капельку больше, если мы еще немножко побудем в прошлом. Конечно, если они вообще расстраиваются.

Старфайндер вздохнул.

— Хорошо, но только одна картинка. Что ты хочешь посмотреть?

— Не что. А кого. Я хочу увидеть Элизабет Баррет в ту пору, когда она еще жила в доме номер 50 на Сент — Вимпол стрит. Перед тем как она вышла замуж за Роберта. Когда она сочиняла свои «Сонеты».

— И в каком же это было году?

— В 1845 от Рождества Христова, — ответила Кили. — Весной, так мне кажется.

Старфайндер снова вздохнул.

— Трудновато будет настроиться, но я попробую.

Старфайндер был странным человеком. Странным хотя бы потому, что из всех возможных жизненных путей избрал многолетнее странствование во чреве переоборудованного космического кита. Разве это не странно? Космического кита, который, вопреки своей возможности пронизывать Океан Пространства и Времени, видеть и слышать на миллионы миль, одновременно видя и слыша все, что происходит в его внутренностях, нестись в обычном пространстве со скоростью, во много раз превышающей скорость обычного космического кита (то есть, мертвого), несмотря на устроенные внутри его туловища отсеки — хорошо оборудованные и освещенные человеческие обиталища, с прекрасной системой жизнеобеспечения, с горячей и холодной водой, с прочными и надежными трапами и переходами, с роскошно обставленным капитанским салоном, с ценностями, содержащимися внутри; несмотря на высокий уровень интеллекта и тонкость чувств и даже чувство юмора — несмотря на все эти способности, эти чудесные и волшебные качества, этот космический кит являл собой, как и все обычные киты, не более чем древний самодвижущийся астероид.

Старфайндер вышел из салона и, пройдя по главному коридору к переднему трапу — эскалатору, спустился на капитанский мостик. Там он включил аудио — визуальный «лепесток» на подобном розовому бутону просторном нервном центре кита, соединив его при помощи электромагнитной связи с визуальным экраном в салоне. После этого Старфайндер подключил бортовой компьютер (установленный, кстати, конвертировщиками в доках планеты Альтаир 4) к нервному центру кита, или, по сути дела, мыслительному центру. Кит был способен выйти на пространственно — временную поверхность в любой указанной точке наблюдения, предполагая, что данная точка не совпадает с точкой входа, однако обычные указания Старфайндера, произнесенные вслух: «Дом 50 по улице Сент — Вимполь, Лондон, Англия, планета Земля, весна 1845–го года от Рождества Христова», ничего для кита не значили, хотя за долгие годы общения кит все — таки сумел осознанно усвоить многие понятия из словарного запаса Старфайндера. Поэтому Старфайндер ввел задание в компьютер, который и перевел координаты в выражение, более понятное киту, следуя которому тот нырнул в пространственно — временной океан и почти мгновенно вышел на поверхность в указанной четырехмерной точке. Переход был практически мгновенным, и Земля, лишь на долю мига словно подернувшаяся туманом, снова появилась в виде шара в центре смотрового экрана мостика. Единственной разницей был иной рисунок созвездий, положение луны и Венеры (и, конечно же, других планет Солнечной системы, которые находились за границей поля зрения экрана), и только это являлось подтверждением тому, что кит предоставил теперь другую точку наблюдения и что половина века осталась позади.

Старфайндер вернулся в салон, где Кили Блю, подавшись в кресле к наблюдательному экрану, пожирала его глазами, рассматривая старый Лондон, пришедший на смену новому. На экране по — прежнему была Иннер — Темпл стрит. Улица изменилась, хотя и не очень заметно. Теперь им предстояло добраться от Иннер — Темпл до Сент — Вимпол — проблема состояла в том, что кит, впрочем как и сам Старфайндер, разбирался в Лондоне девятнадцатого века ровно столько же, сколько в балете и музыке.

Вздохнув, Старфайндер опустился на колени перед экраном и принялся крутить расположенные под экраном целую дюжину регуляторов со шкалами, взяв на себя роль настройщика — радиолюбителя, ибо кит был неспособен к столь тонкой ориентировке. С Иннер — Темпл можно было пройти на Уайт — Чапел — место, где когда — то свирепствовал Джек Потрошитель. Старфайндер терпеливо продолжал настройку. Бэкингем Плэйс, Бэйкер — стрит (Бэйкер — стрит, дом 7), Банхилл Роу… Только по случайности он наконец наткнулся на нужную улицу, после чего ему уже не составило труда настроиться на дом номер 50.

Кили в своем кресле наклонилась вперед ближе к экрану. Была вторая половина дня, и по улице то и дело проезжали кэбы и кареты. Старфайндер продолжал вращать регуляторы точной настройки. Постепенно в поле экрана появилась кухня (стены не были препятствием для телеглаз кита). В кухне дородная кухарка готовила что — то в огромной гротескного вида чугунной сковороде, рядом на плите в чугунном жегоршке кипело и варилось какое — то кушанье (определить, что именно готовилось в горшке, было невозможно, — как по причине ограниченности силы кита в приближении и увеличении предметов, так и по причине состояния содержимого горшка, далекого от готовности). Далее Старфайндер настроил экран на хозяйский кабинет, где за письменным столом сидел пожилой мужчина весьма сурового и аскетичного вида, разбирающий пачку каких — то бумаг; потом на экране появилась гостиная, где о чем — то весело разговаривали двое молодых людей. Потом, неожиданно на экране появилась спальня, где в кресле сидела красивая женщина около тридцати лет, ее ноги были укрыты пледом.

— Это она, Старфайндер! — воскликнула Кили. — Это Бет. Ты нашел ее, Старфайндер. Ты нашел ее!

Старфайндер прошел к своему креслу и уселся перед обзорным экраном. Кили сидела, все так же напряженно подавшись вперед.

— Но она ничего не сочиняет, Старфайндер, — заметила Кили, — просто сидит в кресле и ничего не делает. Ну почему она не сочиняет свои «Португальские сонеты»?

Старфайндер испытал соблазн ответить, что женщина со средним или даже более среднего достатком, сколько бы ей лет ни было, как правило не обременяет себя лишним трудом, и по большей части как раз — таки не занимается ничем, то есть сидит и ничего не делает, но промолчал и не сказал ничего. Как бы там ни было, Элизабет Баррет была инвалид; с другой стороны, не стоило своим цинизмом портить настроение ясноглазому ребенку, никакой практической пользы от этого не будет.

Приглядевшись, они обнаружили, что глаза Элизабет Баррет закрыты. Более того, ее грудь опускалась и поднималась в ритме размеренного дыхания. У ее ног в пятне полуденного солнечного света лежала, обложкой вверх, раскрытая книга, явно выскользнувшая у Элизабет из рук, когда та заснула.

— Знаешь, что мне кажется? — подал голос Старфайндер. — Мне кажется, что Элизабет спит.

— Но этого не может быть! Как ты мог подумать такое! Разве может Элизабет заснуть над книгой стихов Робертса?

— Почему ты решила, что это книга стихов именно Робертса?

— А чьи еще стихи она может читать в эту пору, как не его? Ведь через год она выйдет за него замуж!

Кит был того же мнения, что и Старфайндер.

сообщил кит.

— Эх вы! — воскликнула Кили.

— Хорошо, спит Элизабет или нет, это сейчас не так важно, — подытожил Старфайндер. — Зато я отлично знаю кое — кого другого, кому следует идти спать.

Кили медленно поднялась из кресла. Поглядев на Старфайндера долго и со значением, она подчеркнуто повернулась к нему спиной и ушла с мостика. Потом, внезапно обернувшись, она стрелой подлетела к нему, поцеловала в щеку и, шепнув на ухо: «Спокойной ночи», убежала в свою каюту, которую называла «моя комната», расположенную рядом с каютой Старфайндера.

После ухода Кили Старфайндер еще довольно долго ощущал на щеке ее поцелуй, хотя и не позволял чувствам взять над собой верх. Он не мог позволить себе оказаться хоть на малую толику тронутым чувствами, потревоженными поцелуем юной невинной девочки, до краев полной любви и преданности, ввиду того, что стоящая перед ним задача требовала холодной сосредоточенности мысли, которую нельзя было нарушать непозволительными для него теперь глупыми сантиментами.

Некоторым образом корни его проблемы восходили к тем временам, когда Старфайндер еще служил обычным конвертировщиком в орбитальных доках на Альтаире 4, к тем временам, которые кит описывал так:

имея в виду, что если бы Старфайндер теперь отремонтировал до конца его вспомогательный мыслительный центр, о котором Иона, разрушивший главный центр, ничего не знал, то кит повиновался бы Старфайндеру весь остаток своей долгой жизни, доставляя его, по пожеланию, куда бы и когда бы то ни было, то есть в любую точку

(пространства) и

(времени).

И тем не менее корни проблемы могли быть прослежены и даже еще дальше в прошлое — до тех времен, когда сам он еще звался Иона и убивал космических китов, как считалось, для того чтобы заработать себе на жизнь, но на самом деле потому, что хотел отомстить китам за то, что один из них ослепил его, хоть и временно, за те шрамы, что остались у него на всю жизнь. Он убивал китов до тех пор, пока однажды не увидел в одном из них свое лицо и понял, что убивать китов дальше просто не может.

Конечно же, не ново под луной, что проблемы никогда не бывают простыми, а всегда сложными, но сложность его проблемы все — таки была уникальной. Кили Блю, дитя постпролетарского общества, развившегося на планете Ренессанс (Андромеда 9), составляющих которое членов она называла «высшими буржуа» из — за их привязанности к ценностям среднего класса и затхлой атмосфере взаимных отношений, похитила у своих сородичей звездного угря, проходящего экспериментальную конверсию в орбитальных доках Ренессанса (где отец Кили работал конвертировщиком). Угорь был похищен Кили исключительно ради того, чтобы «освободить его от рабства». Три недели спустя (по времени Ренессанса), угорь, которого Кили назвала «Паша» и которого очень сильно любила, прилепился к киту Старфайндера, после чего принялся активно потреблять жизненную субстанцию кита, вещество типа «2–омикрон — ви». Старфайндер проник на борт угря, уговорил Кили перейти с ним вместе на кита, где, после продолжения уговоров, ему удалось убедить Кили приказать угрю отлепиться. Сразу же после этого кит, действуя под влиянием инстинктов, протаранил и уничтожил угря. Старфайндеру следовало бы предвидеть такой исход, явившийся для него полной неожиданностью.

Угорь, несмотря на свой огромный размер, был питомцем Кили, она считала себя его хозяйкой, и горе от потери питомца поглотило ее с головой. Резюмируя текущее состояние дел, кит сообщил, что:

«говоря» тем самым, что с этих пор он, Кили и Старфайндер являются друзьями навеки в Океане

(пространства) и

(времени). Прошло несколько дней, и Кили так же полюбила кита «Чарли», как раньше была влюблена в «Пашу». Задачей же Старфайндера был вернуть Кили к ее родителям из «высших буржуа».

На первый взгляд, это не представляло собой никакой проблемы. Без сомнения предстояло пережить большое количество слез и слов прощаний; но не стоило сомневаться, что со временем Кили забудет и Старфайндера и космического кита и снова полюбит своих «высших буржуа», несмотря на то, что сейчас, как ей казалось, она презирает их. Единственной проблемой были финансовые и юридические компенсации, которые предстояли на Ренессансе. Украденный Кили угорь принадлежал орбитальным докам Ренессанса («Орбитальные Доки Корпорейшн») и по самым скромным подсчетам стоимость угря составляла около 10 миллиардов долларов. Даже по законам Ренессанса казалось маловероятным, чтобы двенадцатилетнюю девочку привлекли к уголовной ответственности за угон угря; но тем не менее кто — то должен был заплатить десять миллиардов.

Старфайндер был беден как церковная мышь. Даже кит — собственный корабль — и тот официально ему не принадлежал.

Он также сомневался, что родители Кили были настолько обеспеченными люди и имели необходимую сумму на счету в банке города Кирт, являющегося аналогом Нью — Бедфорда в создании звездных угрей и штаб — квартирой Орбитальных Доков. Но как бы там ни было, родителям Кили предстоит найти 10 миллиардов долларов. Непонятно, как они смогут это сделать. В случае если их дочь все же окажется подпадающей под уголовное наказание, хватит ли у ее родителей денег на то, чтобы нанять адвоката, достаточно ловкого и опытного, чтобы избавить Кили от тюрьмы?

Проблема? Нет, это была не проблема. Это была настоящая кирпичная стена. Четырехмерная кирпичная стена, которая прихлопнет тебя, стоит только попытаться забраться на нее, обойти ее, или сделать под ней подкоп, или даже в том случае, если ты попытаешься пробить ее насквозь, протаранив.

Но на счастье Старфайндера, в его распоряжении имелась необходимая четырехмерная кувалда под названием «космический кит».

Выключив обзорный экран в салоне, он отправился в свою каюту и облачился в костюм, который, по его предварительным наблюдениям, не должен был привлекать особого внимания там, куда он собирался отправиться. Из секретного ящичка своего письменного стола он извлек пару телекинетических костей и засунул в карман своего «не привлекающего внимания» костюма. В другой карман он засунул мимикрирующую банкноту, которая имела свойство легко обращаться в любой вид местной валюты. После этого вышел из своей кабины и спустился по трапу на мостик. Там, при помощи компьютера, он дал киту указание выйти на поверхность в пяти сотнях миль от побережья Кирта (на достаточно большом расстоянии от обращающихся вокруг планеты мертвых звездных угрей, конверсионных доков и орбитальных станций Корпорации) в момент времени, когда Кирт был еще маленьким городком, а конверсия звездных угрей еще только зарождалась, после чего запрограммировал космического кита так, чтобы тот, как только шлюпка со Старфайндером отчалит в направлении Ренессанса, снова нырнул во время и снова появился на поверхности месяц спустя. Закончив приготовления, Старфайндер усмехнулся над самим собой и отправился в отсек космических шлюпок. Впереди, пока не закончится эта ночь, его ожидало очень много дел.

— Старфайндер, да на тебе лица нет, как ты измучен, — сказала ему Кили, усаживаясь за стол, чтобы съесть тарелку кукурузных хлопьев на завтрак. — Ты что, не спал всю ночь?

Подкрепившись парой чашек кофе, Старфайндер заказал себе тост и омлет из синтетических яиц. В обзорном экране висели звезды Андромеды, напоминающие Рождественские гирлянды на черных ветвях космической ели. Ниже, под их ногами, медленно и величественно обращался вокруг своей оси Ренессанс, его дневная сторона была залита зеленовато — золотистым, с искрами синевы, светом. Орбитальные Доки, видимые поблизости от ночной стороны, напоминали мерцающие брелоки в форме половинок круга.

— И откуда эти «куриные лапки», что появились в уголках твоих глаз? — спросила затем Кили, после того как Старфайндер ничего ей не ответил. — Вчера вечером их не было.

— Понятия не имею, что за курица прошлась по углам моих глаз.

— Тем не менее, это так.

Старфайндер не стал спорить. Вместо этого воздал должное своему тосту и омлету из синтетических яиц. На нем уже красовалась капитанская форма. Форма была белая с золотым шитьем. На левой стороне груди его куртки имелось семь рядов разноцветных ленточек, к каждой ленточке была прикреплена ничего не значащая, но весьма эффектно выглядящая медаль. Эполеты вполне соответствовали остальной позолоте и стилю как в блеске, так и во всем прочем. Довершением всему была белоснежная фуражка, сейчас покоившаяся на столе слева от Старфайндера, близ его локтя. Околыш фуражки цветом был очень близок к омлету из синтетических яиц, который Старфайндер в настоящий момент поглощал. Белые отлично отутюженные брюки с тройной стрелкой были аккуратно заправлены в черные высокие сапоги из искусственной кожи, начищенные до такого блеска, что в них запросто можно было увидеть собственное отражение. Форма досталась Старфайндеру вместе с китом.

Кили вгляделась в обзорный экран. На ней было неопределенного покроя платье цвета хаки, вылинявшее от многочисленных стирок и выдающее прибавку в весе, которую Кили приобрела за время совместных со Старфайндером путешествий во чреве кита.

— Ты будешь навещать меня, после того как меня посадят в тюрьму, Старфайндер?

— Никто никуда тебя не посадит, Кили. Обо всем уже позаботились.

Она словно бы и не слышала его.

— По крайней мере мне сохранят жизнь. То — то мои мать и отец потешатся. «Значит, стащила 10 миллиардов?» — «Прекрасно, ты получила по заслугам».

— Кили, еще раз повторяю, никто не посадит тебя в тюрьму.

— Но мои «высшие буржуа» — они все именно такие, понимаешь? Им наплевать на своих детей. Все, о чем они могут думать — это полторы ставки в субботу и двойная ставка в воскресенье.

— Кили, послушай меня…

— Мой отец так алчен, что выходит на работу каждое воскресенье и субботу, когда только это возможно. И он так угождает начальству… На каждое Рождество он отвозит начальнику смены ящик скотча.

— Кили, у меня нет другого выбора, я должен отвезти тебя домой.

— Я знаю. Мой долг перед обществом должен быть оплачен.

— Это не имеет никакого отношения к твоему долгу перед обществом. Тем более, что ни о каком долге речи больше не идет. Но я все равно должен доставить тебя домой. Ты должна жить со своими родителями и общаться с детьми своего возраста. Ты не можешь расти и взрослеть на космическом ките, где некому составить тебе компанию, кроме тридцатитрехлетнего старика.

Кили начала плакать. Забытая ложка продолжала торчать из ее чашки с хлопьями. Ее стакан молока стоял нетронутый рядом с сахарницей, полной искусственного сахара.

Старфайндер всегда славился своим умением успокаивать расстроенных детей. Но сейчас этот великий мастер обращения с детьми застыл столбом в своей ослепительно белой капитанской униформе, словно увешанный медалями чурбан.

Разрядил ситуацию не кто иной, как кит. С обычной своей прямотой и откровенностью, он сотворил следующее:

означающее, по последовательности взаимоположения — «он сам» (*), Кили (

) и

(пространство — время) — примерно следующее: он и Кили навсегда останутся друзьями, как бы далеко в пространстве и времени не разбросала их судьба.

— Я знаю, Чарли, — прошептала Кили. Потом утерла платком глаза и поднялась из — за стола. — Я готова, Старфайндер. Я люблю тебя, Чарли, — добавила она в заключение. — Прощай.

Их шлюпка опустилась на просторном заднем дворе загородного дома рядом с открытым плавательным бассейном. Утро еще не наступило, и в воздухе стоял отчетливый запах скошенной травы.

— Где это мы, Старфайндер? Чей это дом?

— Мой, — ответил Старфайндер.

Кили уставилась на него, широко распахнув глаза. Потом повернулась к дому. Трехэтажный, с крышей куполами, с бессчетным количеством окон. Рядом с домом гараж на две машины. Вокруг дома — подъездная дорожка, через большой луг устремляющаяся к недалекой роще, где впадает в главное шоссе. На несколько миль вокруг не было никакого другого дома — только поля и деревья. В отдалении горизонт горел заревом большого города.

Старфайндер открыл ворота гаража и отбуксировал внутрь шлюпку, устроив ее рядом с парой больших черных лимузинов. Кили по — возможности помогала ему.

— Как я понимаю, ты сейчас скажешь мне, что эти машины тоже твои?

— Одна из них сейчас полностью в моем распоряжении. Другую я на время одолжил своему адвокату.

— Ты сводишь меня с ума, Старфайндер. Каким образом оказалось, что у тебя есть собственный загородный дом, да еще и два лимузина в придачу? И это при том, что ты первый раз ступил на землю Ренессанса только пять минут назад?

— А почему ты решила, что я ступил на эту землю впервые?

Кили охнула.

— Ты был здесь в прошлом?

Старфайндер кивнул.

— И не один раз. Я пытался рассказать тебе все за завтраком, но ты не хотела слушать. Пошли, посмотрим дом внутри.

Как только они подошли ближе к дому, внизу автоматически зажглись фонари, подсвечивающие ступени. Высокий плечистый мужчина, в пижаме, халате и шлепанцах, встретил их на пороге задней двери, через которую они вошли в просторную, отлично освещенную кухню.

— Это Артур, мой механик, — представил мужчину Старфайндер. — Артур, это моя племянница, Кили Блю.

Артур кивнул. Потом зевнул.

— Я услышал, как кто — то открыл дверь гаража, и решил, что это, наверное, вы.

Он снова зевнул.

— Пойду досыпать.

— С каких это пор я стала твоей племянницей? — прошипела ему Кили, после того как Артур вышел из кухни.

— Ты стала ею две недели назад, после того как я породнился с твоей семьей.

— Старфайндер, ну ты и родственничков ты себе приобрел, пирожок к пирожку.

— Кстати о пирогах. Я просил Артура купить нам к завтраку пирог.

Старфайндер взглянул на висящие на стене кухни часы.

— Господи, всего только пять утра. Я ошибся, и мы явились слишком рано. Ну ладно.

— О чем это ты говоришь? Какая разница, рано мы прилетели или нет?

Старфайндер ничего не ответил. Он разыскал пирог в одном из кухонных шкафов и поставил пирог посреди стола. Из холодильника достал пакет молока и установил на кухонном столе рядом с тарелкой, добавив ко всему этому пару вилок и ножей. Он и Кили уселись за стол друг напротив друга. Пирог был шоколадный с сахарной глазурью. Кили отрезала себе огромный кусок и перенесла его на свою тарелку.

— А ты, Старфайндер, ты что, не будешь есть?

— Нет.

Старфайндер принялся задумчиво смотреть в большое французское окно, находящееся прямо перед кухонным столом. На востоке горизонт уже окрашивался розовыми пастельными цветами рассвета. Город Кирт вырисовывался зубчатым силуэтом на розовом фоне. Некоторое время Старфайндер смотрел на город, потом перевел взгляд на Кили, которая как раз принялась за второй кусок пирога.

— Прежде всего, Кили, начиная с сего момента ты можешь называть меня «дядя Джон». Как ты наверное уже знаешь, на планете Ренессанс человек с достаточными средствами и без своей собственной семьи может породниться с другой семьей, если со стороны этой семьи нет возражений, в результате чего породнившийся приобретает статус «дяди». Две недели назад, через моего адвоката, я породнился с твоей семьей. Соответственно говоря, мой адвокат известил твою маму и отца, что я являюсь владельцем угря, который был тобой похищен, и что, преследуя тебя на другом своем корабле, космическом ките, я случайно врезался в угря и уничтожил его, подвергнув огромной опасности твою жизнь. Якобы мне удалось тебя спасти. Некоторую часть мне пришлось выдумать, но в основном тут все правда, и это позволило мне породниться с твоей семьей, что теперь выглядело как акт возмещения непредумышленных моральных убытков и имело вид вполне достоверный. Тот же самый случай столкновения в космосе делал объяснимым тот факт, что я отказался выдвигать против тебя обвинения в воровстве, несмотря на то, что в данных обстоятельствах Орбитальные Доки наверняка откажутся выплатить мне страховку.

Кроме того, мой адвокат проинформировал твоих отца и мать, что в данный момент ты находишься в полном здравии и что очень скоро я доставлю тебя домой. Все эти приготовления я загодя произвел еще из космоса, перемещаясь в пространстве с отрицательной световой скоростью; по сути дела, я заготовил все эти сообщения во время своих перемещений в прошлое.

Кили смотрела на Старфайндера во все глаза.

— Значит, Паша был твоим угрем?

Старфайндер кивнул.

— Да, но только со вчерашнего вечера. Прежде я ни о чем подобном понятия не имел.

— Но каким образом тебе удалось приобрести звездного угря стоимостью в десять миллиардов долларов?

— Начало своему состоянию я положил броском пары телекинетических костей. Весь свой выигрыш я вложил в Орбитальные Доки, при этом организовал дело таким образом, чтобы дивиденды были выплачены специальному трастовому фонду, владельцем которого являлся мой «сын». Мне удалось все это устроить, потому что на Кирте нет закона против наследования текущей доли в компании. После этого через двадцать лет я появился вновь, уже в качестве собственного «сына», снова повторил свой ход и инвестировал прибыль в еще большее количество акций Орбитальных Доков, а также и в другие области промышленности, связанные с производством звездных угрей, потом основал новый трастовый фонд для следующего своего «сына», ну и так далее. В самый первый раз, для того чтобы объяснить современникам свое исчезновение, я выдал себя за профессионального космического моряка. Потом я принял роль капитана космического кита. В настоящее время мое имя не просто «Джон Старфайндер», а «Джон Старфайндер IV». Этот дом принадлежит семье Старфайндеров в течение нескольких поколений. Артур — последний в долгой череде механиков, где должность также передавалась из поколения в поколение. Я нанял Артура тогда же, когда нанял Ральфа.

— Ральфа?

— Это мой шофер. Ты не находишь, что забавно было бы, имея пару лимузинов, не иметь при этом шофера?

— Да, я согласна, это было бы странно, — слабым голосом ответила Кили. Потом глубоко вздохнула. — Послушай, Старфайндер…

— Дядя Джон, — поправил ее он.

— Дядя Джон, ты проделал все эти фантастические вещи, столько времени провел в прошлом, и это только ради того, чтобы избавить меня от тюрьмы?

— Просто мне не хотелось, чтобы ты попала в тюрьму, Кили.

— Значит ты все — таки сделал все это потому, что думал, что я все же могу угодить в тюрьму?

— Конечно, я допускал это.

— Но если тебе удалось все это проделать, Старфайндер…

— Дядя Джон.

— Но если тебе удалось все это проделать, дядя Джон, то почему ты просто не устроил все так, чтобы я вообще не крала Пашу? Чтобы он по — прежнему был жив и здоров?

Старфайндер печально покачал головой.

— Это невозможно, Кили. К прошлому можно добавить свое, но от прошлого невозможно избавиться. Смерть кого — то или чего — то невозможно вычеркнуть из прошлого.

Старфайндер взглянул в окно на нарождающийся день. Интенсивный розовый свет, заливающий восточную часть горизонта, побледнел и распространился по всему небу. Материализовавшись из — за горизонта, место розового свечения заняла шафраново — желтая полоса. Зазубренные силуэты Кирта стали более различимы, одновременно приобретя зловещий вид.

Старфайндер мысленно связался с китом, обращающимся вокруг планеты по стационарной орбите. «Как дела, кит, все в порядке?»

Ответ пришел почти в тот же миг:

Да, все было в порядке.

— Пойдем, Кили, я покажу тебе дом. Потом, как только завтрак у тебя в животе немного уляжется, мы можем пойти искупаться в бассейне, по утрам это так приятно. Потом ты можешь примерить и посмотреть новую одежду, которую я тебе приготовил, кое — что наденешь, остальное упакуешь в чемодан. Когда Ральф проснется, я попрошу его подогнать машину к парадным дверям, и мы выедем пораньше.

Протискиваясь в пригородном потоке машин, большой черный лимузин сначала свернул направо, потом налево. Потом еще раз направо. В большой степени сообщество Ренессанса являлось атавизмом — эдаким желанием вернуться обратно к Северной Америке двадцатого века. Подобные атавизмы встречались весьма часто среди колонизаторов — землян и причиной этого, по сути, являлась схожесть возраста и ощущения начала большого пути. Ни для кого не было секретом, что на Ренессансе не было индейцев, с которыми можно было бы вступить в вооруженный конфликт, однако прочие природные трудности имелись, хотя в настоящее время и были в подавляющем большинстве — как того и следовало ожидать — покорены.

Ральф еще раз повернул направо.

— Ты уверена, что дала Ральфу правильный адрес? — спросил девочку Старфайндер. — Мне кажется, мы ездим кругами.

Кили была в лазурном платье, голубом беретике с белым помпоном и сандалиях на платформе. На коленях она держала маленькую белую сумочку.

— Мы едем правильно, дядя Джон, — тихо ответила она. Потом заглянула через плечо Ральфа. — А вот и мой дом, дядя Джон. Прямо впереди. Такой веселенький.

Объяснение ее не исправило положение, потому что все дома на улице были «веселеньких» цветов. Но Ральф понял ее без труда, верно выбрал подъездную дорожку, въехал на нее и припарковался перед круглым домом темно — бежевого цвета под красной крышей. Если и были в голове Старфайндера еще какие — то сомнения по поводу того, верную или нет они выбрали подъездную дорожку, то литой алюминиевый знак на колышке, воткнутый в землю лужайки в заметном месте недалеко от подъездной дорожки, однозначно объявлял:

СЕМЬЯ БЛЮ

Узкая бетонная дорожка вела от подъездной дороги мимо просторной клумбы к переднему крыльцу. На крыльце стояли только что появившиеся из дома мужчина и женщина. Обоим было примерно столько же лет, как и Старфайндеру. Мужчина был приземистый и широкоплечий и имел небольшую бородку. Одет он был в рабочую одежду. Женщина была стройнее, и на первый взгляд ее глаза как две капли воды были похожи на глаза Кили. Женщина была одета в домашнее платье с горшочками и сковородами, нарисованными по всему платью тут и там.

Кили, которая с тех самых пор, как они отъехали от загородного дома Старфайндера, впервые открыла рот всего несколько минут назад, коротко охнула, выскочила из машины и бросилась через лужайку. Мужчина и женщина бросились ей навстречу, и еще через мгновение они все втроем обнимались.

Старфайндер ощутил легкую зависть, которая тем не менее быстро прошла. Выдержав вежливую паузу, он выбрался из лимузина, достал чемодан Кили и с чемоданом в руках, огибая клумбу, огороженную низкой сетчатой изгородью, выкрашенной белой краской, направился туда, где стояло трио, и представился. Его первым впечатлением от мистера и миссис Блю было то, что оба отличались глазами навыкате. Только потом он вспомнил, что на нем по — прежнему белоснежная униформа, а эти люди наверняка никогда не видели настоящего космического капитана.

В обе стороны вдоль улицы на порогах своих домов стояли люди и глазели на них во все глаза. На одной или двух лужайках играли малыши; старшие дети, понятно, в это время дня находились в школе.

Миссис Блю поцеловала Старфайндера в щеку. Мистер Блю долго тряс его руку.

— Мы очень благодарны вам за то, что вы решили породниться с нами и доставили нашу дочь обратно в целости и сохранности, — важно произнес мистер Блю.

— Благодарю от всего сердца, — добавила миссис Блю.

— Я только что вернулся с работы, — объявил мистер Блю. — На этой неделе я в ночную. После смены я обычно всасываю по паре пивка. Вчера этот кретин Скичи Клодзов накапал, что я слишком много работаю сверхурочно, и начальник смены велел мне взять один денек выходной, так что сейчас я собираюсь пропустить побольше, чем парочку. Не составите мне компанию, дядя Джон?

— Конечно, я с удовольствием выпью с вами пива, — ответил Старфайндер.

— Милдред, открой — ка нам пару больших бутылок, и похолоднее.

— Я сделаю кое — что получше, — отозвалась Милдред. — Я открою три бутылки.

Она повернулась и отправилась в дом, мистер Блю и Старфайндер двинулись за ней, и Кили, оставшаяся одна на лужайке, побежала следом. Старфайндер уже собирался подняться по ступенькам крыльца, когда кто — то сзади тронул его за плечо. Повернувшись, он увидел, что это Ральф, его шофер.

— Да, Ральф?

— Вы забыли пригласить меня, сэр.

— Пригласить тебя? Пригласить тебя куда?

— С собой.

— Он имеет в виду, — объяснил мистер Блю, — что согласно правилам и постановлениям профсоюза личных шоферов, в случае, если шоферу приходится ожидать дольше пяти минут, он должен рассматриваться в социальном статусе на равном положении со своим нанимателем.

— Но я не могу пригласить его в ваш дом, — возразил Старфайндер.

— Как это вы не можете пригласить его? А как еще вы можете поступить, дядя Джон?

Старфайндер понял, что попал впросак. Во время путешествий в прошлое он был слишком занят тем, что изображал из себя биржевика, чтобы вникать в суть деятельности и правил профсоюзов, а также и в социальное устройство планеты. Теперь же, как видно, было уже слишком поздно.

Кили поторопилась прийти к нему на помощь.

— Стар… дядя Джон очень много времени проводит в космосе. Как вы знаете, он капитан космического кита. И вряд ли можно ожидать, что он сможет следить за всеми нововведениями в привилегиях наемных шоферов и прочем такого рода.

— Да, наверное, уследить за этим непросто, — задумчиво проговорил мистер Блю.

— Ральф, вы не хотите выпить с нами пива? — спросил Старфайндер.

— Ничего не имею против.

— Милдред! — заорал с крыльца мистер Блю, — открывай еще одну бутылку, большую и похолоднее — для нашего нового друга Ральфа!

Трое сидят в гостиной Блю: мистер Блю в удобном кресле, Старфайндер на диване, Ральф — на десятифутовой софе. В комнате довольно мило, на окнах кружевные занавески, наверх ведет винтовая лестница. В дополнение к уже упомянутым предметам меблировки, в комнате еще есть длинный приземистый кофейный столик, пара журнальных столиков, небольшой бар на колесиках, пара торшеров и пуфик. Огромный голографический экран занимает почти всю стену. Над чугунными завитками электрокамина на стене висит выполненная в романтическом духе картина, изображающая Армстронга, совершающего тот самый маленький шаг по поверхность Луны. По непонятной для него самого причине, Старфайндер вспомнил старинную картину, которую он когда — то видел, называющуюся: «Вашингтон переходит реку Делавэр».

На сцене, справа, появляется миссис Блю, с четырьмя бутылками пива в руках. Она передает одну бутылку Ральфу, другую — Старфайндеру, третью — мужу, после чего, оставив четвертую бутылку себе, присаживается на софу недалеко от Ральфа. Все это время в гостиной в уголке стоит Кили. Сначала она смотрит на отца, потом на мать, но, как видно, ни один из них не обращает на нее внимания, словно забыли. По прошествии недолгого времени она берет в руку свой чемодан, который принес сюда и поставил у дивана Старфайндер, и поднимается по винтовой лестнице наверх.

Старфайндер хочет спросить у миссис Блю стакан, но потом видит, что чета Блю и Ральф пьют пиво прямо из бутылок. Вспомнив свой промах несколько минут назад, он торопливо делает глоток из горлышка своей бутылки. С тех самых пор, как они устроились в гостиной, Старфайндер ждет, когда кто — нибудь обратит внимание на шрам от 2–омикрон — ви на его щеке. Мистер Блю наконец замечает шрам и спрашивает о нем Старфайндера.

МИСТЕР БЛЮ. Откуда это у вас такой большой шрам на щеке, дядя Джон? Ножевая рана?

СТАРФАЙНДЕР. Много лет назад, когда я служил юнгой на космическом ките, я попал в аварию, горел и частично ослеп. Оказалось, что на нашем ките плохо налажена система управления. Я называю свой шрам «сувениром, оставшимся мне от тех времен».

МИСТЕР БЛЮ. Нельзя доверять этим чертовым китам, я всегда так считал. В нашей части космоса китов почти не встретишь. Все, на что они могут сгодиться — это грузовые перевозки, и только. Советую вам, возьмите себе угря. Это отличные пассажирские корабли, и к тому же практичные в грузовых перевозках, а самое главное — они безопасны. Я знаю, что говорю, потому что работаю в доках. Работаю вот уже семнадцать лет — с тех самых пор, как впервые подписал контракт и вступил в профсоюз.

РАЛЬФ (обращается к Старфайндеру). А почему вы стали капитаном именно кита, а не угря? Мне кажется, что каждый лояльный гражданин Ренессанса должен использовать продукцию, производимую на родной планете, а не где — то еще.

СТАРФАЙНДЕР. Ренессанс не моя родина — я родился на планете китов. Я с Терральтаир — с Альтаир 4.

РАЛЬФ. Но Альтаир 4 на другой стороне галактики. Один перелет оттуда займет больше лет, чем вам теперь.

СТАРФАЙНДЕР. У меня особый кит. Его скорость значительно превышает скорость обычных кораблей.

РАЛЬФ. В самом деле?

СТАРФАЙНДЕР. Да.

Ральф донышком своей пустой бутылки тихонько выстукивает марш по столешнице кофейного столика, после чего миссис Блю поднимается с места и прогулявшись на кухню, приносит ему и всем остальным еще пива. Сверху спускается Кили и молча принимается собирать пустые бутылки.

КИТ

.

СТАРФАЙНДЕР. «Не обращай внимания, кит».

МИСТЕР БЛЮ (сначала тихонько отрыгнув). Я знаю, что это, вероятней всего, не мое дело, дядя Джон, но этот ваш угорь, который столкнулся с вашим китом, угнанный моей легкомысленной дочерью, должно быть стоил вам немалых денег, еще раз простите меня за наглость, за то, что я решаюсь задавать такие вопросы.

СТАРФАЙНДЕР. Он стоил что — то около десяти миллиардов. Да, около того.

МИСТЕР БЛЮ (благоговейным шепотом). Десять миллиардов!

РАЛЬФ (таким же благоговейным шепотом). Десять миллиардов!

МИССИС БЛЮ. А угорь был застрахован?

СТАРФАЙНДЕР. Естественно.

МИССИС БЛЮ. И страховку вам заплатят?

СТАРФАЙНДЕР. Сомневаюсь. Скорее всего, происшедшее будет расценено, как «Божий Промысел».

МИСТЕР БЛЮ. Десять миллиардов спустить в унитаз?

СТАРФАЙНДЕР. Ну и что, что десять миллиардов?

РАЛЬФ. Грязная капиталистическая свинья! (Обращается к миссис Блю.) Принеси мне еще пива, Милдред! (Миссис Блю отправляется на кухню.)

СТАРФАЙНДЕР (кричит в спину миссис Блю). Мадам, пропустите меня на этот раз, пожалуйста.

РАЛЬФ. Что, Старфайндер, зазорно пить с нами, с простыми трудягами?

КИЛИ (снова собирает пустые бутылки). Он слишком хороший человек, чтобы пить с такими придурковатыми халявщиками, как ты, это уж точно. Ты и ботинки чистить ему не сгодишься.

МИСТЕР БЛЮ. Кили!

МИССИС БЛЮ (возвращается с кухни с тремя бутылками пива). Извинись перед нашим гостем сию же минуту, ты маленькая грубая сучка!

КИЛИ. Он ваш гость, а не мой. (Выбегает на улицу).

МИССИС БЛЮ (усаживается обратно на софу). Просто не знаю, что нам с нею делать, просто не знаю.

РАЛЬФ (закидывает ноги на кофейный столик и располагается на софе поудобней). Будь она моя дочь, я бы знал, как с ней разобраться!

МИСТЕР БЛЮ. Да, Кили упрямая девочка.

МИССИС БЛЮ. Что мы только с ней ни делали. Уменьшали ей карманные деньги. Запирали ее в комнату. Мазали ей рот мылом. Но она все равно продолжает грубить и читать эти свои, как их там, кники.

СТАРФАЙНДЕР. Кники?

МИССИС БЛЮ. Да, это такие самодельные штуки со словами.

СТАРФАЙНДЕР. Но разве в школе ее учат не по книгам?

МИССИС БЛЮ. Вы, наверное, говорите про кники с инструкциями? А я имею в виду те кники, которые хранятся в подземных библио.

МИСТЕР БЛЮ. Милдред, кажется у Ральфа опять кончилось пиво. Пока ты еще держишься на ногах, принеси ему еще. И мне тоже. Да, и захвати дяде Джону бутылочку.

СТАРФАЙНДЕР. Извините, мадам, но я снова пропускаю.

РАЛЬФ. Грязная капиталистическая свинья!

СТАРФАЙНДЕР. Думаю, мне нужно подышать воздухом.

Оказавшись на улице под лучами яркого утреннего солнца, он утер лоб форменным носовым платком, который полагался к его костюму, и надел на голову капитанскую фуражку. Потом глубоко вздохнул… Еще минута, и он бы мог…

Ладно, лучше об этом не думать.

Старфайндер оглянулся по сторонам, вверх и вниз квартала. Кили нигде не было видно.

Несколько в отдалении, в стороне от улицы, начинались какие — то зеленые кущи, вероятно, парк. Скорее всего, Кили прячется именно там.

Он нашел Кили в парке, она сидела на скамейке, кольцом опоясывающей высокое раскидистое и тенистое дерево. В руках Кили вертела маленькую веточку, растирая пальцами зеленые листы в светлых прожилках. В своем лазурном платье она напоминала кусочек неба, оторвавшийся и опустившийся на землю.

Хрустя гравием, он подошел к скамейке и уселся рядом с Кили. Некоторое время он сидел рядом с глупым видом, не в силах сообразить, что сказать. Довольно долгое время Кили тоже молчала. Потом, не глядя на Старфайндера, она сказала:

— Ну и что ты думаешь о моих любимых родителях, Старфайндер?

— Цинизм тебе не к лицу, Кили.

— Я знаю. А тебе не к лицу давать уклончивые ответы.

Тогда он попытался прибегнуть к помощи научных объяснений.

— Главная составляющая любой культуры — тенденция мыслить единообразно и единообразно вести себя, одновременно подчеркнуто превознося собственное невежество. Ведущие себя так люди образуют основу любого стабильного общества. Без них цивилизация немыслима.

— Но ты не понимаешь, Старфайндер. Ты так ничего и не понял. Ты сделал свои деньги, пока все остальные упорно протаптывали дорогу к экономическому процветанию и безопасности, и все равно ничего не понял.

Кили повернулась к нему и взглянула прямо в глаза. Изучающе.

— Если «высшие буржуа» просто составляют основу, то все в порядке и волноваться не о чем. Но они — это и стены и потолок и крыша. Их профсоюзы настолько сильны, что как они скажут, так и будет. Это как если бы рабы свергли феодальное право, но при этом все равно остались рабами, как если бы батраки прогнали землевладельца, но все равно после этого остались батраками; как если бы моряки завладели кораблем, но все равно после этого остались на нем обычными моряками.

— Без моряков корабль бы утонул.

— Пусть уж лучше утонет.

Старфайндер вздохнул.

— Я не уверен, что этот разговор нас куда — нибудь приведет, Кили.

Она кивнула. Очень печально.

— Я знаю. Это все равно что говорить о помидорах, тогда как разговор про картошку.

— Я оставил свой загородный дом твоим родителям, с условием, что они завещают его тебе. Кроме того, я учредил трастовый фонд для тебя, без каких — либо ограничений или условий, так что когда ты подрастешь, то сможешь стать кем захочешь, «высшим буржуа» или не «высшим буржуа», без разницы. Можешь, например, писать стихи, если почувствуешь к этому склонность. Я дал распоряжение моему адвокату продать оба лимузина и положить все деньги, за вычетом его комиссионных, на счет в банке на твое имя.

Кили снова принялась вертеть веточку в руках. Старфайндер подождал, когда Кили скажет что — нибудь еще, но та молчала, и тишину в парке нарушал только пронзительный голос женщины, сидящей на соседней скамейке и покрикивающей на свое непослушное дитя.

Он почувствовал боль в основании грудины, имеющую определенное сходство, по всем признакам, с язвой двенадцатиперстной кишки, хотя ничем таким никогда не страдал. И снова он обратился за помощью к научным объяснениям:

— В любом демократическом обществе рано или поздно образуется правящая верхушка, истеблишмент, и ценности этого истеблишмента создают особую приправу социальному супу. Истеблишмент Ренессанса — это рабочий класс; но, поверь мне, если бы истеблишмент состоял из буржуазии, то ситуация была немногим лучше, а может и хуже.

Его слова отдавали гулкой пустотой, даже для его собственных ушей.

— Ты снова говоришь о помидорах, дядя Джон.

Кили отбросила в сторону свою ветку и поднялась со скамейки.

— Думаю, что нам пора вернуться обратно. Мои родители, отец и мама, наверное, уже волнуются, куда это я подевалась. Как ты, наверное, успел заметить, они только и думают обо мне, и днем, и ночью, целый день.

Они вышли из парка и отправились обратно мимо приземистых домиков, шагая по тротуару бок о бок, но при этом совершенно порознь. У маленькой дорожки, что вела к крыльцу Блю, они наконец остановились. Вокруг царило утреннее многоцветие: свет солнца Андромеды и множества бутонов на клумбе перед домом семейства Блю. Лужайка и клумба перед домом Блю были в точности такие же, как лужайка и клумба перед соседним домом. По сути дела, все лужайки перед всеми парадными входами на этой улице были похожи друг на друга, как братья — близнецы.

— Ты зайдешь, дядя Джон?

Старфайндер покачал головой.

— От этого не будет никакой пользы. Попрощайся от меня со своими родителями, и скажи Ральфу, что я уже готов ехать.

— Хорошо.

Несколько секунд она молча стояла перед ним, внимательно глядя ему в глаза. Она немного поправилась и больше не была уже такой худенькой, как тогда, когда он впервые достал ее из недр звездного угря, совершенно хрупкую на вид. И тем не менее казалось, что Кили слабо покачивается на утреннем ветерке.

— Прощай, дядя Джон. Передай Чарли, что я попрощаюсь с ним попозже.

— Хорошо.

Потом, через миг, она, рыдающая, оказалась в его объятиях.

— Ох, Старфайндер, я была такая злая, я не хотела быть такой — честно! Я знаю, что ты должен был привезти меня домой, я знаю, что ты не можешь позволить себе оставить на руках такую двенадцатилетную нескладуху, как я, и я ни в чем тебя не виню. Я знаю, что ты сделал для меня, и знаю, что никогда, даже за тысячу лет, тебе за это не отплачу. Я знаю, знаю, знаю, Старфайндер, и все равно я люблю и тебя, и Чарли, и пожалуйста, когда я вырасту, пожалуйста, прилетите за мной и заберите меня с собой!

Быстро повернувшись, Кили взбежала вверх по ступенькам, толкнула дверь и скрылась в доме. Язва Старфайндера давала о себе знать так, что ему стало трудно дышать. Он почти согнулся от боли пополам. По сторонам, периферийным зрением, он заметил как трава, и небольшие холмы, и деревья на холмах, все зеленое и сочное — все это медленно поплыло прочь и растворилось вдали, побледнело и постепенно исчезло, оставив после себя только голую и неприметную безжизненную землю.

Из дома появился Ральф, чуть покачиваясь спустился по ступенькам крыльца, пересек лужайку и осторожно стал забираться в лимузин. Старфайндер хлопнул Ральфа по плечу:

— Вы слишком пьяны, чтобы вести машину, Ральф, — сказал он.

Повернувшись к Старфайндеру, Ральф смерил его мутным взглядом.

— От пива невозможно опьянеть. Пиво — это слабоалкогольный напиток, почти без градусов.

— Мне не нравятся пьяные, — сказал тогда Старфайндер. — И в особенности мне не нравится, когда пьяны от пива. Люди, перебравшие пива, невыносимы, потому что болтливы, заносчивы и неряшливы.

— Грязная капиталистическая свинья! — выкрикнул Ральф и, размахнувшись, сделал слабую попытку ударить Старфайндера.

Увернувшись, Старфайндер схватил Ральфа за руку, вытащил его из машины на лужайку, толкнул на траву и припечатал к земле, пнув башмаком в зад, так что Ральф ткнулся лицом прямо в цветы на клумбе семейства Блю. После этого Старфайндер возвратился к лимузину, сел за руль, задним ходом выкатился на подъездную дорожку и поехал в сторону своего загородного дома, где ему еще предстояло закончить свои дела.

На душе у него немного полегчало, но не слишком.

«Уходим с орбиты, кит», — скомандовал Старфайндер, стоящий посреди мостика. «Отправляемся в прошлое».

Кит ничего не ответил.

Это могло означать только одно: кит спит и не слышит его команд.

«Уходим с орбиты, кит», — снова «повторил» Старфайндер, усилив мысленное напряжение своей телепатической команды. «Отправляемся в прошлое!»

Кит даже не шелохнулся.

Старфайндер приготовился повторить команду в третий раз, когда в сознании его возник иероглиф:

«Кит, ты прекрасно знаешь, где она сейчас находится. Она остается на Ренессансе. А теперь сойди с орбиты, прекрати играть в игры!»

«Что сделано, то сделано, кит. Теперь мы остались только вдвоем. Два товарища, вместо трех. Сходи с орбиты!»

«Ты не можешь бросить меня, кит! Вспомни наш договор!»

«Черт тебя дери, кит! Ты что же, хочешь, чтобы я похитил ее?»

Молчание.

«Даже если я решусь на это, одного только отца ей недостаточно. Ей еще нужна мать».

Старфайндер швырнул капитанскую фуражку себе под ноги. Теперь он не просто сходит с ума от ярости — язвадвенадцатиперстной кишки совсем его доконала! «Ну хорошо, кит, договорились! Раз уж так случилось, что у меня есть там внизу загородный дом и половина акций компаний Ренессанса принадлежит мне …» Потом он внезапно вспомнил, что завещал загородный дом семейству Блю и что все свои акции обратил в деньги, чтобы купить звездного угря и основать трастовый фонд в пользу Кили, и что теперь он так же беден, как и раньше — беден, словно церковная мышь.

Более того, без помощи кита он не сможет заработать себе новое состояние.

А станет ли он зарабатывать, если даже у него будет такая возможность?

Станет ли он покупать, если у него будет такая возможность, новый загородный дом, для того чтобы обосноваться в нем и всю свою жизнь прожить среди «высших буржуа»?

Скорее уж он согласится обосноваться и прожить свою жизнь среди Великих Обезьян на Тау Кита 4.

Кили принимать во внимание не приходится. По крайней мере, до тех пор пока она не повзрослеет.

Но к тому времени будет уже слишком поздно. К тому времени она сама может стать Великой Обезьяной.

И ничего, что ее родители не Великие Обезьяны. Им до них остался всего один шаг.

Почему он отказывается смотреть в глаза правде, которая сияет перед ним? Почему он так упорно отворачивается от огромного и неуклюжего, как слон, факта, что они ни на миг не задумались о Кили, никогда не думали прежде и не собирались думать о ней в будущем?

Потому ли, что избавлением от этого было только ее похищение?

Вряд ли. У него за плечами уже есть пара преступлений. В его послужном списке хватит места и еще для одного.

Потому ли, что внутри кита им двоим не хватит места?

Вряд ли. Внутри кита хватит места ему и еще целой школе маленьких девочек.

Потому ли, что житие внутри кита, в Океане Пространства и Времени, лишит Кили возможности получить нормальное образование?

Вряд ли. Только не рядом со всеми богатствами прошлого, с его музыкой, живописью, литературой, драмой, философией, науками, всем этим, брошенным к ее ногам.

Потому ли, что внутри кита она останется без общества детей своего возраста?

Вряд ли. По ее выбору, он может поселиться в любой части прошлого, где Кили сможет ходить в школу, став частью местного сообщества на столь долгое время, как ей того захочется. Все, что ему для этого нужно, это деньги, но с помощью кита он сможет заработать неограниченное состояние в любой момент.

Панорама того, что он и кит смогут сделать для нее, развернувшись перед ним, поразила его до глубины души. Вся эта панорама находилась тут уже давно, неизвестно сколько времени, просто он упорно отказывался смотреть в эту сторону.

Но почему?

Почему он так упорно притворялся, что этого будущего просто не существует? Почему он решил, что бросить Кили среди ее «высших буржуа» будет самым лучшим, что он может для нее сделать?

Ответ, который пришел, пронзил его эго словно булавка воздушный шарик.

Он поступил так, потому потому что знал, что свобода, которую он выкрал для себя, когда украл кита, теперь находится в опасности. Потому что когда сравнивал вес этой свободы с весом любви маленькой девочки, всегда придавливал чашу весов пальцем. Свободный, ничем не связанный, он всегда страшился перейти свое Красное море, свой Геллиспонт, свои Альпы, свой Рубикон, свой Атлантический океан и свой Исмус.

Что ж, теперь он этого больше не боится.

Он опустил шлюпку во дворе Блю, придавив претенциозный алюминиевый знак и поломав ограду клумбы. Затем заколотил во входную дверь с такой силой, что стены дома едва не обрушились, и когда перепуганная миссис Блю наконец отворила, ворвался внутрь, бегом пересек гостиную и помчался по лестнице на второй этаж. Он без труда отыскал комнату Кили. Она спала на своей узкой кровати. Ее подушка была мокра от слез. Старфайндер подхватил ее на руки, вытащил из шкафа охапку платьев и прямо в пижаме пронес ее по лестнице вниз, через гостиную на крыльцо, через разоренную клумбу к своей шлюпке. За его спиной полусонный мистер Блю заорал:

— Эй, космический бродяга, верни мне мою дочь!

— Вор! — взвизгнула миссис Блю.

Отчего — то казалось, что оба притворяются.

Старфайндер вывел шлюпку на орбиту. Поразительно, но его «язву» словно рукой сняло. Кили открыла глаза только тогда, когда они уже были на полпути к небесам.

— Старфайндер, ты вернулся!

Еще через несколько минут над ними появился кит. Огромный силуэт на фоне звезд. Старфайндер завел шлюпку в док, и очень скоро они вдвоем уже стояли на мостике.

«Ну что, кит, теперь мы наконец можем сойти с орбиты? Теперь мы можем отправиться в прошлое?»

В огромном теле совершилось могучее пробуждение энергии 2–омикрон — ви. Туловище кита заскрипело, когда его масса сошла с орбиты планеты Ренессанс. Пиктограмма в головах Старфайндера и Кили описывала его действия:

Кит вырвался на свободу из объятий планеты. Еще через мгновения он был уже вдвойне свободен, нырнув в Океан Времени.

— Мне кажется, — проговорил Старфайндер, как будто между прочим, когда они шли с мостика в салон, — неплохо бы нам выпить апельсинового сока. И мы можем посмотреть, как там обстоят дела у старушки Элизабет с ее «Сонетами».

предположил кит.

— Эх вы, — вздохнула Кили.

Впадина Минданао

Человек, серым ноябрьским днем держащий речь перед огромной молчаливой толпой, был высок, худ и чернобород. Он снял свой высокий цилиндр и теперь стоял на сыром холоде с непокрытой головой. Акры и лиги поля битвы больше не были красны от крови собратьев; вокруг, там, где всего месяц назад грохот мушкетной пальбы смешивался со стонами умирающих и криками тех, кто скоро умрет, теперь снова царили мир и покой.

Слова, те, что теперь говорил человек, знаменитые и незабываемые слова, в печатной форме были знакомы Старфайндеру. Теперь он слышал эти слова собственными ушами, однако разобрать оказалось сложно, потому что порывы ветра заглушали своим воем большую часть сказанного.

Подобно многим другим знаменитым историческим моментам, на которые Старфайндер настраивал временной экран во чреве своего космического кита, данный исторический момент был лишен того драматизма, которым ревностные историки и еще более ревностные писатели усердно стремились их наполнить. Он вновь был разочарован.

— Кит, погружение, — скомандовал Старфайндер. Он выбрал пространственно — временную точку по списку, лежащему на подлокотнике его кресла, в котором он восседал перед смотровым экраном: Лонг — Айленд, Северная Америка, 22 сентября 1776 года от Рождества Христова.

Располагая уже собранными в компьютере данными, по команде капитана кит мог дать изображение любого пространственно — временного участка Океана Пространства и Времени; аудио — визуальная информация была собрана для большого пространства, и потому Старфайндер вынужден был настраиваться вручную на конкретное событие, регулируя пространственно — временные координаты — процесс, который иногда требовал довольно тонкой профессиональной работы, производимой при помощи рядов регуляторов, расположенных на пульте перед креслом пилота.

Когда кит вынырнул в нужном месте, Старфайндер настроился на Повешение Натана Хейла.

В течение следующего часа Старфайндер «присутствовал» при Повешении, на Битве при Банкер — Хилл, встрече в Доме Собраний Вирджинии. Несколько мгновений он тщетно пытался вслушаться в речь Хейла. «Я сожалею лишь о том, что у меня есть только одна жизнь, которую я могу отдать своей стране». Через минуту он не менее тщетно пытался расслышать команду полковника Прескотта: «Не стреляйте до тех пор, пока не увидите белки их глаз». Еще через минуту он слушал, так же безуспешно, решительные слова Патрика Генри: «Если это предательство, то извлеките из него максимальную выгоду!»

Он начал подозревать, что большая часть записанной истории — преувеличение.

Тем более что наблюдать прошлое в одиночестве было вовсе не так приятно, как делать это в компании с Кили Блю, сидящей рядышком.

С тех пор как Кили покинула борт космического кита, его чрево иногда казалось невыносимо пустым. Палубы, по которым проходил Старфайндер, отзывались пустым эхом, которого, он мог поклясться, раньше не бывало.

И он, и она согласились, что некоторое время, хотя бы недолго, Кили должна походить в обычную земную школу, в какой — то определенной пространственно — временной точке.

— Это не для того, чтобы исправить мой характер, — сказала ему она, — а для того, чтобы я смогла приобрести навыки социального общения.

Но прежде чем ступить за борт космического кита, она заставила Старфайндера поклясться, что он будет навещать ее не меньше раза в неделю и что «Чарли» (так она звала кита) будет находиться во время каждого посещения на геостационарной орбите, для того чтобы Чарли тоже участвовал в разговоре, чтобы «они втроем могли легко поболтать».

— Ты встретишь меня после школы и проводишь домой и, может быть, поможешь с домашним заданием. Если захочешь, могу даже дать тебе понести мой портфель.

Школа, на которой они остановили свой выбор, была трехэтажным массивным зданием из красного кирпича и находилась в Соединенных Штатах конца 70–х, в городке, расположенном поблизости от Буффало, штат Нью — Йорк. По сути именно Кили выбрала эту школу, потому что мгновенно влюбилась в ее архитектуру, а также ввиду того, что эта школа, переживающая кризис, предшествовала федеральной новой школе, которая лет через десять должна была прийти ей на смену. Обзаведясь капиталом, накопленным путем прибыльных вложений в 1920–1929–х годах, Старфайндеру не составило труда устроить Кили легенду школьницы, прибывшей по обмену из Франции, поместив ее на жительство в респектабельную семью среднего класса, где она должна была провести один школьный год — то есть, чуть больше девяти месяцев.

До сих пор он еще ни разу не встретил ее после школы и не относил домой ее портфель. У него не было необходимости торопиться. Время на борту космического кита мало или почти не взаимосвязано со временем конкретного планетарного тела, такого как Земля, и по сути дела, он мог устроить все необходимые еженедельные посещения за пару дней и окончательно забрать ее из школы уже завтра. Но понимая, что подобное будет нечестно по отношении к Кили, он решил выждать некоторое время, прежде чем они снова встретятся на борту космического кита. Может быть не девять месяцев, но по крайней мере некоторое время — это точно…

А пока…

С тех пор как он починил вспомогательный нервный узел кита, после чего кит поклялся верой и правдой служить своему капитану, Старфайндер не раз обдумывал идею испытать способность кита погрузиться в прошлое на максимально возможную глубину, чтобы, если это возможно, опустить на самое дно Океана Пространства и Времени. До появления Кили на борту кита он не отваживался на такое, после ее появления он даже и думать не мог, чтобы пускаться с ней в такое опасное путешествие.

Решится ли он на это теперь?

Как бы там ни было, насколько опасным является такое погружение?

До сих пор некоторые ученые мужи настаивают, что Космос является результатом «первородного взрыва», но он сможет, если это на самом деле окажется так, приказать киту прекратить погружение и немедленно всплыть. Ему даже не придется приказывать это киту, тот сделает это сам по собственному пониманию. Если же, как по сию пору утверждали некоторые религиозные фанатики, Космос рукосотворен Яхве за семь дней, погружение окажется прекращено само собой.

Отключив смотровой временной экран, Старфайндер поднялся из кресла пилота, отправился в салон и у бара смешал себе «Магеллановы Облака». Облокотившись о стойку бара, он задумчиво потягивал коктейль, глядя в пустой смотровой экран. Экран был частью «сети», которую Старфайндер организовал, соединив электромагнитной связью нервный узел кита с бортовым компьютером, чтобы получать сигнал от многомерных аудио — визуальных органов чувств кита и использовать эти чувства, кроме прочего, как хронограф и средство контроля пространственно — временного расположения (функция, которая после усвоения китом многочисленных данных, с некоторых пор была почти излишней). Сенсоры ортодоксального хронографа, имеющиеся у космического кита, были настроены на Землю и отражали хронологический входной сигнал материнского мира на основании главных происходящих там геомагнитных изменений. Но такая настройка была не совсем идеальной. Входной сигнал был калиброван в годах, месяцах и днях, в которых, тем не менее, возникала погрешность, накапливающаяся из — за постоянно происходящих на Солнце изменений. Невидимые, улавливающие отдаленное сенсоры аудио — визуального восприятия кита были гораздо чувствительней самых сложных хронографов. С тех пор как Старфайндер подключил к нервному узлу кита компьютер с данными, управление кита стало осуществляться при помощи земного отсчета времени и продвижение кита происходило именно на этой основе. Теперь, при каждом погружении кита земные годы мелькали на контрольных панелях справа и слева от смотрового экрана в салоне и в рубке; где бы кит ни выныривал, год, день и месяц данного момента, соответствующие земным, появлялись у основания обоих экранов.

Старфайндер допил «Магеллановы Облака», но продолжал стоять, облокотившись о стойку. Он все еще думал о путешествии на дно

(Океана Пространства и Времени). Странным образом он видел это дно как океанское дно, или, точнее, как самую глубокую впадину Тихого океана: Марианскую впадину или впадину Минданао. Удивительно, но эта абсурдная аналогия только похлестывала его воображение и ничуть не пугала его.

В этот момент кит, для которого сознание Старфайндера было открытой книгой, прервал его размышления иероглифическим вопросом:

«Об этом как раз я и думаю, кит. Ты когда — нибудь погружался так глубоко? Или какой — нибудь другой космический кит».

Ответ был красноречив:

Дно моря, по крайней мере для этого кита, было неизведанной территорией.

«Но если я попрошу тебя об этом, опустишься ты на самое дно?»

Ответом было простое напоминание об их договоре, в котором кит согласился повиноваться всем приказал человека, в ответ за то, что тот отремонтировал и будет ремонтировать впредь его нервный узел и освободил кита из Орбитальных Доков на Альтаире 4:

Старфайндер вышел из салона, прошел по коридору третьей палубы к переднему капитанскому отсеку и спустился на мостик. Там он уселся в капитанское кресло и вгляделся в главный экран. На экране по прежнему сияли звезды, те же самые, что светили вечером того дня, когда Патрик Генри произнес свою речь в честь Поставления Печати в Доме Собраний в Вирджинии.

Была ли эта речь изначальной частью всеобщего узора времени или помещена в него волей конкретной личности, вместе с предыдущими и последующими связанными событиями?

Был ли вообще в истории какой — то смысл? И в предыстории? Да во всем на свете.

— Возможно, кит, что весь этот шарик содержит в себе нечто вроде Космической Книги, чьи страницы, взятые отдельно от контекста, кажутся бредом сумасшедшего, но прочитанные последовательно, одна за другой, отображают смысл, цель созидания. Отображают перед нами суть Великого Замысла…

Если на свете и есть Великий Замысел, где лучше всего искать его корни, как не на дне Океана Пространства и Времени?

Он наконец решился.

— Начинаем погружение, кит, — сказал он. — Погружение на самое дно Океана. Мы изведаем глубины впадины Минданао!

Кит содрогнулся. Трепет его 2–омикрон — ви — активаторов прошел по всему его телу. Слабая вибрация, ощутившаяся на палубах и в переборках кают, означала, что погружение началось.

Старфайндер лениво откинулся в удобном капитанском кресле, глядя на то, как на табло внизу у основания экрана мелькают, сменяя один другого, года и столетия: 1699 год от Рождества Христова… 1345 от Рождества Христова… 932 год от Рождества Христова… 419 год от Рождества Христова… 1 год до Рождества Христова…

По мере того как кит погружался в море все глубже и глубже, скорость его движения во времени нарастала по экспоненте. Само движение не ощущалось, ни физическое в пространстве, ни регрессивное во времени, только отмерял года счетчик и перемещались на экране звезды. Наилучшим подобием ощущений от передвижения кита было «нарисованный корабль в нарисованном море».

Кажущаяся неподвижность оказывала на Старфайндера усыпляющий эффект. Прошлой ночью он не выспался — ворочался, силился уснуть и вздыхал. Переживал насчет Кили. Правильно ли он сделал, что отправил ее в земную школу? Отправил так далеко от благ развитого технологического общества, к которому она привыкла? Если она теперь страдает в этом отсталом месте, в этом виновен он и только он. Юридически у Кили имелись родители, в далеком будущем, на Андромеде 9, и освободив Кили от опеки родителей, он автоматически стал ее опекуном, ее родителями. Сегодня, и по сути, и по своему поведению, он стал ее отцом и матерью

, как говорил об этом кит. Старфайндер совсем не привык к такой ответственности. Груз этого лег свинцом на его плечи и преследовал его во сне.

Сон, который он упустил прошлой ночью, теперь навалился на него, и ему приснилась Кили Блю. Он видел Кили в тот момент, когда они прощались; видел ее, в соответствии с модой, в искусственно вытертых джинсах и тенниске «Шон Кесседи», в которые автогардероб облачил ее перед тем как она покинула кита. Представил ее лазурные глаза, полные любопытства, понятного только молодым; представлял ее худенькое симпатичное личико. Снова ощутил прохладный влажный поцелуй, который она запечатлела на его щеке.

Он вздрогнул и очнулся от грез. Годы, мельтешащие под экраном, превратились в мутное пятно, но одно число подсознательным образом запечатлелось в его мозгу: до Рождества Христова 4201549631 год!

На смотровом экране звезды метались словно разгневанные осы.

Поднявшись из кресла, Старфайндер подошел к экрану поближе, чтобы разглядеть многоцветный звездный вихрь. Для наглядности воображаемой концепции он всегда представлял Океан Пространства и Времени в виде космического водоворота. Понимая, что, по сути, пространство — время ничего общего с подобным представлением не имеет, тем не менее, он также знал, что, принимая во внимание теорию первородного взрыва, что могло быть правдой, всякий объект, движущийся обратно к началу, мог двигаться только по траектории, аналогичной склону воронки. Если кит продолжает свое погружение и теория первородного взрыва на самом деле окажется верной, левиафан окажется испепелен прежде, чем достигнет предположительного дна Океана и сам Старфайндер будет испепелен вместе с китом.

Старфайндер готов был крикнуть «Кит, всплываем!», когда вдруг заметил, что количество звезд уменьшилось. Опустив глаза вниз экрана, он заметил и еще кое — что: стремительное уменьшение лет замедлилось. Последний год, застывший на экране — 522149298 до Рождества Христова.

Прекращение отсчета лет могло иметь два объяснения, причем ни одно из этих объяснений не объясняло уменьшение количества звезд: (1) кит решил начать всплытие; или (2) кит опустился ниже уровня, на котором родилось Солнце.

«Мы продолжаем погружение, кит?»

Ответ кита был вполне однозначным:

К этому времени количество звезд в смотровом экране уменьшилось настолько, что их можно было счесть, да и те превратились в иголки света в дали.

Пока Старфайндер вглядывался в наступающую тьму, одна из звезд погасла.

Потом другая.

Ситуация, имевшая место несколько минут назад, принципиально изменилась.

Пора дать киту команду на всплытие? Если опасности нет, то кит не станет всплывать, если только ему это не прикажет капитан. Или же ему стоит дождаться, когда кит достигнет дна Океана Пространства и Времени?

Теоретически, Океан

должен иметь глубину в 15 000 000 000 лет.

Теперь на экране светили всего несколько блесток звезд. У него на глазах звезды мигнули и погасли одна за другой.

Полная темнота.

Ну, что будет дальше? А что он ожидал найти на дне впадины Минданано, свет?

Нет. Но впадина Минданао — это просто метафора. Что же мы обсуждаем здесь, леди и джентльмены, на страницах Книги Космоса — во вступительном параграфе, где говорится о «первородном атоме» и последующем взрыве, породившем Великое Сотворение…

Старфайндер рассмеялся.

«Большой Бух, кит — ученые его просто придумали! Но по сути дела в этом не больше научного смысла, чем в утверждении, что Шу, сын Амон — Ра, держит свою сестру Нат, небо, над своим братом Кебом, Землей».

Неожиданный скрежет, перешедший в серию сопровождающихся хрустом рывков, после которых наступила тишина, оборвали его смех. Впечатление было такое, словно кит наконец достиг самого дна Океана, причем физического дна, где и остановился. Смотровой экран перед глазами Старфайндера исчез. Палуба под его ногами исчезла, переборки вокруг него испарились, также как и потолок над его головой. Он обнаружил, что стоит в комнате с картинкой в рамке на стене, изображающей траву и деревья на грядах холмов.

Стены комнаты были выкрашены в черный цвет. Как и потолок. Как и пол. На вид комната имела кубическую форму. В комнате были две двери. Одна дверь посредине стены справа от него, другая посредине стены слева от него. Под картиной возле стены стоял письменный стол и, ему под стать, серый крутящийся стул. Напротив стола, стула и картины имелся камин.

Потрясенный до глубины души, он присмотрелся к траве в окошке на картине. Похоже, что траву недавно постригли. Раскидистые деревья не отбрасывали тени, ради которой располагались здесь. Холмы в отдалении были просто холмы, и только. Над холмами раскинулось просторное голубое небо.

Свет, который освещал все вокруг, лился равномерно из каждого угла комнаты и в то же время ниоткуда. Картина на стене ни в коем случае не могла быть названа источником света. Казалось, свет просто был принадлежностью окружающей обстановки, как воздух.

Старфайндер повернулся к камину, который до сего момента не разглядывал. Камин тоже не служил источником света, поскольку огонь в камине не горел, но очаг являлся главным фактором человеческой цивилизации, а Старфайндеру так было нужно что — то реальное, от чего он мог отталкиваться.

Камин был сложен из прямоугольного красного кирпича, с парой бронзовых — или похожих на бронзовые — подставок внутри, на которых лежало небольшое полено, снаружи камин был облицован мраморными — или похожими на мрамор — плитками и снабжен каминной полкой. Но в этом месте, однако, обыкновенные качества камина заканчивались, потому что на каминной полке лежало нечто, что на первый взгляд могло показаться овальным куском угля, хорошо отполированным и с небольшими отверстиями, расположенными через одинаковые расстояния на поверхности угля, через которые лился неяркий свет.

С тех пор как Старфайндер воскресил кита к жизни и выкрал его из Орбитальных Доков Альтаира 4, кит был им перестроен на девяносто или около того процентов. Внутренние конструкции кита были преобразованы в коридоры и переборки, часть внешней «шкуры» удалена, а внутренняя трансстальная структура местами выплавлена по — другому, в дополнение к тому перестройка включила в себя исправление, насколько это было возможно, асимметрии и приведение формы к гармонии. В процессе перестройки внешняя форма была изменена, и то, что теперь кит именовал себя в своих мыслительных процессах, как:

было в действительности не так далеко от истины, или же было упрощенным реальным образом кита. Сегодня кит выглядел как отполированный снаружи овальный кусок угля с иллюминаторами.

Не веря своим глазам, Старфайндер принялся рассматривать «кусок угля», лежащий на каминной полке.

Наклонившись вперед, он закрыл один глаз и заглянул другим глазом в один из крошечных иллюминаторов. В иллюминаторе он увидел крохотную каюту с малюсенькой кроватью, маленьким умывальником, шкафчиком, стульчиком и гардеробом.

Он заглянул в другое окошко — крохотный иллюминатор — и увидел рубку, в которой имелся крошечный пульт управления и единственное пилотское кресло. Грузовой отсек. Устройства для принятия и погрузки припасов.

Другой иллюминатор, который он выбрал наобум, открыл ему вид на лилипутскую галерею.

Методом проб и ошибок он разыскал иллюминатор на мостике. Заглянув туда, он увидел себя самого, стоящего перед маленьким смотровым экраном, куколку не более четверти дюйма ростом.

Гомункулус стоял, наклонившись вперед и вглядываясь в экран.

Гомункулус?

Старфайндер распрямился. По его лбу струился пот. «Ты слышишь меня, кит?» — мысленно спросил он.

Он не ожидал ответа, потому был приятно удивлен, когда в его сознании мгновенно появился иероглифический сигнал:

В неподвижности на дне Океана Пространства и Времени.

«Где я нахожусь?»

И снова подобный же ответ, без малейшего промедления:

Во чреве кита, стоящего на дне Океана Пространства и Времени.

Старфайндер вытер со лба пот рукавом рубашки.

Если и он, и кит, оба находятся на дне Океана Пространства и Времени, то как могло выйти, что один из них, в уменьшенном виде, стоит на каминной полке, а другой одновременно стоит во чреве кита и в комнате, в которой как раз и находится камин с полкой?

Все это напоминает какой — то сон. Скорее всего он до сих пор лежит в капитанском кресле. И ему снится, что он вроде бы как проснулся.

Он попытался проснуться на самом деле, вырваться из безумного сна. Но его усилия ни к чему не привели. Комната вокруг, эта реальность его сна, никуда не исчезла.

Внезапно он поймал себя на том, что смотрит на одну из расположенных друг напротив друга дверей комнаты. Что ж, отлично, комната. Если ты не хочешь уйти, то уйду я.

Старфайндер направился к двери, открыл ее и вышел в соседнюю комнату. Дверь на пружине мягко захлопнулась за его спиной. Комната, в которой он оказался, была точной копией предыдущей. Обстановка тут была той же самой, вид на картинке на стене был на ту же лужайку с зеленой травой, деревьями и возвышающимися холмами.

Напротив двери, в которую он вошел, была другая дверь. Старфайндер прошел через комнату, открыл дверь и вошел в третью комнату. Третья комната была в точности как вторая.

Влек и меня ученых ореол:
И смолоду их слушал, споры вел,
Сидел у них… Но той же самой дверью
Я выходил, которой и вошел.
Древние строки внезапно всплыли из подсознания. Стих не совсем точно подходил к ситуации, но дал ему зацепку.

Дверь, через которую он вошел, закрылась позади него. Он осторожно прошел через комнату, открыл дверь напротив и сделал вид, что сейчас выйдет в эту дверь в следующую комнату. Потом, стоя в дверях, быстро обернулся назад через плечо на другую дверь. Совершенно верно, та дверь тоже оказалась открыта, и в дверях стоял еще один Старфайндер, быстро обернувшийся назад на более далекого Старфайндера, который, как и оба уже описанных Старфайндера, бросал взгляд на предыдущего Старфайндера, и так до бесконечности.

Он не стал возвращаться в первую комнату. Какой в этом смысл? Ведь на самом деле комната только одна. Вместо этого он пересек комнату и уселся в крутящееся кресло.

Неопределенно долгое время Старфайндер смотрел в нарисованное окно на зеленую траву, на не отбрасывающие тени тенистые деревья и на отдаленные, возвышающиеся холмы. Закралась и пропала мысль о том, что находится за этими холмами. Скорее всего, точно такое же поросшее травой поле в окружении деревьев, а дальше опять возвышались холмы.

У окна не было переплета, и тем более окно даже не казалось вделанным в стену. Окно просто начиналось там, где заканчивалась стена, и заканчивалось там, где стена вновь начиналась.

Под влиянием секундного порыва, Старфайндер снял с ноги ботинок и с силой ударил им в стекло. Стекло, если только это было стекло, издало глухой, плоский звук, но не разбилось и даже не треснуло.

Тогда Старфайндер ударил каблуком в стену рядом с окном. Стена отозвалась точно тем же плоским и глухим звуком.

Он надел ботинок.

После этого его внимание привлек письменный стол. Стол был пуст, за исключением стопки бумаги, прижатой пресс — папье, и вмонтированной в столешницу чернильницей с торчащим из нее гусиным пером, и небольшим голографическим фото в рамке.

Старфайндер взял фотографию в руку и рассмотрел внимательней. Голограмма изображала девушку около двадцати лет, чуть больше или чуть меньше. На лице девушки застыло выражение грусти, будто первая увиденная ею весной малиновка была мертвой. У девушки были взбитые каштановые волосы, челкой спускающиеся на темные брови, напоминающие пару летящих птиц, и голубые глаза, которые заставляли его вспоминать о небе Земли, каким он его запомнил, когда путешествовал в прошлое, в еще не знающие загрязнения атмосферы 1920–е. Лицо девушки было повернуто к нему в полупрофиль, и изящная линия изгиба ее переносицы и сам нос, казалось, продолжали линию ее левой брови. Рот был немного широковат, губы чувственны. Более пристальный осмотр выявлял почти невидимые шрамы с волос толщиной на щеке и на лбу. Странным образом эти шрамы не портили ее, а наоборот, прибавляли ей привлекательность. Внизу, прямо над рамкой на снимке, было написано белыми чернилами следующее:

Старфайндеру, с любовью.

К тому времени Старфайндер уже ничему не удивлялся, позабыв бояться. Он вернул голо — фото в точности на то же место, откуда взял, и обратился к стопке бумаги. Заметив, что верхний лист бумаги исписан убористым почерком, подвинул стопку поближе и убрал мешающее свободно читать пресс — папье. Последующий осмотр выявил, что все до одного листы были списаны одинаковым почерком с легким наклоном.

Чей это почерк?

Господа Бога?

Старфайндер всмотрелся внимательней. Нет, это была не рука Бога. Это был его собственный почерк.

Язык, на котором были составлены фразы, казался американским английским, но сколько бы он ни вчитывался в слова, смысл фраз продолжал ускользать от него, а предложения расплывались, отчего он не смог прочитать ни одного. Это его тоже совсем не удивило. Он аккуратно сложил страницы в том порядке, в котором они были прежде, и вернул манускрипт — потому что это был манускрипт — именно в то место, в котором он располагался на письменном столе. Он уже собирался прижать пачку пресс — папье, когда вдруг заметил, что пресс — папье представляет собой идеальный куб с парой крохотных петелек, вставленных в одну из граней.

Это было не пресс — папье, а ящичек. Может быть, это было все же пресс — папье, но и ящичек одновременно. Как бы там ни было, ящичек мог открываться.

Открыть его?

Вопрос был чисто академический, потому что он уже пытался засунуть ноготь большого пальца в щель на грани куба на противоположной от петель стороне. Наконец его усилия одолели внутреннее сопротивление ящичка, и крышка открылась со щелчком, который, казалось, отозвался эхом под потолком.

Еще не заглянув внутрь, Старфайндер уже знал, что он там увидит, и увидел он именно то, что должен был: крохотного Старфайндера, сидевшего за крохотным письменным столом в крохотной комнате и глядевшего вниз на что — то уже совсем крохотное в своих руках.

Глядевшего вниз, вне всякого сомнения, на содержимое микроскопического ящичка, в котором уже совсем мелкий Старфайндер сидел за совсем уже маленьким столиком, глядя внутрь уже невидимого глазу ящичка, где незримый Старфайндер сидел за совсем — совсем маленьким столиком, и таращился внутрь крохотной комнаты, с микроскопическим Старфайндером, и так до бесконечности.

Сидя за столом и глядя в затылок своей меньшей копии, Старфайндер вдруг ощутил чей — то взгляд на своей шее и, повернувшись и оглянувшись, увидел на месте некогда существовавшего потолка массивную голову, повернутую от него вверх под совершенно тем же углом, под которым повернута его голова. Ухмыльнувшись, Старфайндер снова принялся рассматривать свою коробочку, и Старфайндер внутри его коробочки не успел, конечно же, поймать взгляд меньшего Старфайндера, мгновенно повернувшегося к своей собственной коробке.

Он опустил крышку пресс — папье, закрывшуюся со щелчком, прозвучавшим одновременно с еще более громким щелчком над головой. Положил ящичек на манускрипт. Взглянув верх, убедился, что потолок вернулся на прежнее место.

Старфайндер задумался.

Путем умственного напряжения и самокопания ему удалось вспомнить небольшой отрывок из «Критики чистого разума», который он запомнил во времена слепоты:

«Пространство и время есть не более чем субъективные обстоятельства нашего восприятия, в связи с которыми все объекты являются лишь явлениями, но не «вещью в себе»… В отношении формы явлений многое может быть сказано «априори», в то время как о «вещи в себе», лежащей в основе явлений, невозможно сказать ничего».

Само собой, Кант говорил не об Океана Пространства и Времени. Тем не менее вывод философа мог быть применен и к невероятной ситуации Старфайндера тоже.

Достижение и овеществление дна Океана, в том виде, как оно произошло, лишало действительного смысла и пространство, и время.

Но мог ли Старфайндер заключить, что бесконечная последовательность комнат/ящичков, в которых сидел он, в то время как на самом деле он находился только в одной комнате — если только он действительно сидел хотя бы в одной из комнат — представляет именно эту самую «вещь в себе»?

Нет. Комнатки/ящички, плюс их содержимое, плюс стереотипная сцена в рамке, «окно — картина» на стене, представляют собой мою интерпретацию «вещи в себе».

Вся эта модель ящичков/комнат находится в настолько возможной близости к реальности, насколько в состоянии мое понимание приблизиться к так называемой основе, и, возможно, отражает в минимальной мере, если вообще что — то отражает, истинную картину основы бытия.

Прошлое, настоящее, будущее — я существуют одновременно во всех этих плоскостях. И все три плоскости есть одно.

Возможно, что мое осознание пытается подсказать мне, что нет ни Начала, ни Конца: человек воспринимает реальность одновременно в виде того и другого, аналогично тому, как воспринимается и пространство — время.

Как бы там ни было, к сожалению, теперь становится понятным, что «Книга Космоса», если только подобная книга когда — то существовала, не содержит в себе Великого Плана.

В этот самый момент возникший в голове знакомый образ — ребус заставил брови Старфайндера сдвинуться:

«Какое отношение имеет наше — мое, Кили и твое, кит — странствование в Океане Пространства и Времени к вопросу «курицы и яйца»?»

Вместо ответа кит повторил свой ребус:

Старфайндер еще больше нахмурился. Ясно, что кит пытается подсказать ему что — то, но капитан кита слишком глуп, чтобы понять.

Разумная основа кита, свободная от лжи и самообмана, дала киту возможность проникнуть сквозь дно Океана Пространства и Времени в самой простейшей и непритязательной форме. Одновременно с этим сознание кита проникло и в чувства Старфайндера, и то же самое время отсутствие лишней «усложненности», помешавшей понять Старфайндеру смысл собственной модели, дало киту возможность увидеть реальный смысл.

Вновь картинка — ребус:

На этот раз Старфайндер ее понял.

В старые времена, на Земле, понятие, предлагаемое китом, имело название «экзистенциализм».

Кит хотел сказать, что в отсутствии макрокосмической модели, каждая личность пытается создать для себя микрокосмическую модель. Но кит при этом говорил и кое — что еще.

Кит уверял, что жизнь его, Кили и Старфайндера нерасторжима, и что они должны помогать друг другу и сотрудничать — как помогали и сотрудничали прямо в сей момент — в создании собственной микрокосмической модели.

В манускрипте на письменном столе говорилось именно про это. Хотя почерк принадлежал одному Старфайндеру, одновременных авторов у этой рукописи было трое, и прочитать рукопись можно было только совместно втроем.

Но кто эта девушка на голо — фото?

Он спросил об этом кита. «Кто это, кит?»

Кит не ответил. Либо он этого не знал, либо не хотел говорить.

Наверняка это та, кого ему предначертано встретить в будущем, и та, которой предначертано в будущем его полюбить.

Хорошо, тогда в чем смысл «куска угля» на каминной полке?

Кит это уже объяснил. «Кусок угля» представлял собой микрокосм, являющийся противопоставлением макрокосму.

Старфайндер поднялся и отправился к камину, еще раз осмотреть кусок угля. Но угля на месте не было. Не было и камина. Он стоял на мостике во чреве кита, неотрывно глядя во тьму смотрового экрана.

В некотором смысле, он находился тут все время.

Старфайндер улыбнулся. «Всплываем, кит», — приказал он. «Всплываем назад, в 12 сентября, 1978 года. Мне пора встретить Кили после школы».

Кит натужился, гул и скрип прошли по его чреву, когда 2–омикрон — ви наполняли его двигательные органы, и кит и человек начали подниматься со дна Океана Пространства и Времени…

Темный мир

Я живу в пещере.

У меня нет имени. Большую часть времени я сплю.

На мне всегда одна и та же одежда — красная клетчатая рубашка, коричневые штаны, черные сапоги.

Меня разбудил стук камней, осыпающихся с крутого склона над входом в пещеру. Это уже случалось и прежде, много раз. Я лежал на спине на полу пещеры. Перекатившись на живот, поднялся на четвереньки и подполз к выходу. Странным образом, несмотря на то, что я проделывал это уже много раз, никогда не знаю, кто пришелица, до тех пор пока не замечаю ее. Это девушка. На самом деле не совсем девушка, а скорее молодая женщина, но я всегда думаю о ней, как о девушке. В сером пасмурном свете секунду мы смотрим друг на друга, потом она, так же пораженная моим появлением, как и я — ее, вскрикивает и бросается вниз с холма.

Я бегу за ней.

Холм полого переходит в небольшую, поросшую лесом долину. Не сбавляя хода, девушка бежит между деревьями, туда же устремляюсь я. На бегу она продолжает кричать.

Лес в основном состоит из кленов, но есть и акации, и иногда попадаются гикории. В начале я не знал названий деревьев, но потом, мало — помалу, названия вернулись в мое сознание.

Я бегу за девушкой, но поймать ее не могу. И раньше не мог. Через некоторое время мы достигаем узкой речушки, девушка с брызгами несется вброд и исчезает. Я пытаюсь перейти речку следом, но река словно воздвигла передо мной барьер, настолько непреодолимый, что я не могу даже ступить ногой в воду. И тут на меня опускается такая слабость, что я едва нахожу в себе силы добраться обратно до пещеры. Там я падаю на пол и снова проваливаюсь в сон.

Как правило, происходящее повторяется в точности.

* * *
Когда девушка в следующий раз разбудила меня и мы увидели друг друга у входа в пещеру, я попытался схватить ее. Прежде чем она успела отпрянуть назад, моя рука скользнула по ее плечу. У нее было очень милое привлекательное лицо. Ее глаза — голубые и лучистые, скулы — высокие, щеки худые, а рот изогнут дугой. Светлые волосы концами загибаются внутрь, к щекам и шее. На ней короткое платье, по колено, бледно — голубой материи. Такие платья на девушке всегда. Иногда платье бледно — зеленое, иногда бледно — желтое. Ткань платья настолько тонкая, что сквозь нее различимы очертания тела. Но тело ее мне неинтересно. Я гнался за девушкой только с одной целью: убить ее.

Увернувшись от моей руки, она вскрикнула и бросилась вниз с холма. И снова я бежал за ней. Я бежал так близко, что уже слышал ее запах. Запах ее пота и духов. Но этот запах не поднимал во мне желания. Как я мог ее желать? Не раз я спрашивал себя об этом. И не знал ответа. Все, что я хотел — это убить ее.

Она достигла леса. Ее волосы развивались на бегу. Я попытался схватить ее за волосы, но пальцы только скользнули по кончикам волос. Догнать ее, чтобы схватить волосы, я так и не смог. Дальше через лес. Лес стоит мертвый. Кроме меня и девушки, среди деревьев нет живых существ. Да и откуда тут взяться жизни? Я спрашиваю об этом себя. Какую жизнь я имею в виду? Возникают слова. Птицы. Насекомые. Мелкие животные. Ничего этого нет. Да, этот лес мертв.

Какая разница? Я прибавил ходу. Впереди показалась речушка. Нужно поймать ее прежде, чем она доберется до реки. Я собрался с силами и еще прибавил ходу. Бесполезно. Девушка бегом устремилась через реку, выбралась на другой берег и исчезла. Я попытался перейти реку вброд, хотя заранее знал, что это невозможно. Как обычно, я не смог даже ступить в воду.

Сил больше не было, и деревья по сторонам от меня начали вести хоровод. Шатаясь, я побрел через лес обратно к холму и, превозмогая усталость, поднялся к пещере. Заполз внутрь. Лег на пол и заставил себя не засыпать, и некоторое время это мне удавалось. Потом стены пещеры навалились на меня, отодвинув куда — то вдаль погоню через лес, и сон овладел мной.

* * *
Сегодня после погони за девушкой, как всегда закончившейся неудачей, мне удалось не уснуть так быстро, как прежде.

«Сегодня» — новое слово в моем словаре, хотя и неприменимое к тому временному периоду, в течение которого я бодрствую. «День» ассоциировался у меня с ярким солнцем в голубом небе, полями, деревьями и домиками внизу в долине. Но в моем небе над лесом никогда не бывает солнца, и небо всегда серое. Во время своей погони мне не удалось заметить никакого человеческого жилья. Крохотный мир, в котором я живу, никогда не меняется от одного периода бодрствования к другому.

Но лучшего понятия, чем «день», для описания периодов времени я придумать не мог.

Сидя на полу пещеры и всеми силами стараясь удержаться от сна, я неожиданно понял, что знаю девушку, которую хочу убить. Но ни имени ее, ни причины, по которой желаю ее смерти, вспомнить я не смог.

* * *
В следующий раз, погнавшись за девушкой до реки, через которую ей опять удалось перебраться и исчезнуть, я остановился у воды, глядя на другой, недостижимый для меня, берег. Через некоторое время я заметил на противоположном берегу человека, так же внимательно рассматривающего меня. Это был мужчина в красной клетчатой рубашке, коричневых походных брюках, черных сапогах. Его голова была не покрыта, волосы того же светло — каштанового цвета, что и у меня. Лицо мужчины показалось мне знакомым. Я уже где — то видел это лицо, много раз. Я продолжал смотреть на человека, и человек неотрывно смотрел на меня в ответ, и в конце концов я понял, что лицо это — мое лицо, только право и лево перевернуты в нем зеркальным образом, и что человек на другом берегу — это я сам.

* * *
И снова появилась девушка. И снова я бежал за ней через лес.Остановившись у воды, я проследил за тем, как она исчезла. Исчезновение произошло в тот миг, когда ее нога коснулась противоположного берега. Словно Алиса в Зазеркалье. Многие фрагменты прошлого начинали возвращаться ко мне.

Я снова смотрел через реку на самого себя.

Я начал понимать, что моя долина — только наполовину является долиной.

Насколько эта долина простирается направо и налево? Что находится за холмами, где расположено мое убежище, моя пещера?

Вернувшись к холму, я стал подниматься наверх, мимо своей пещеры. Через некоторое время понял, что подъем прекратился, перешел в спуск. Внезапно я увидел перед собой другую пещеру. Заглянул внутрь. Ну? Пещера та же самая. У меня едва хватило сил на то, чтобы забраться внутрь, когда сон овладел мной.

* * *
Я представлял свои периоды бодрствования как наступление нового дня. Хотя на самом деле это могло быть и не так. Возможно, что между этими периодами я спал много дней подряд. Выяснить это у меня не было возможности. Мое пробуждение полностью зависело от появления девушки. Только она одна была способна вернуть меня к жизни. Интересно, зачем ей это нужно? Вне всякого сомнения, теперь она точно знает, что в этой пещере живу я. Тогда зачем всякий раз она поднимается на холм? Каждый раз, замечая меня, она вскрикивает от страха и неожиданности. Неужели от одной встречи до другой она забывает о моем существовании? Наверняка так и есть, иначе бы она старалась держаться от пещеры подальше.

Теперь мои периоды бодрствования стали дольше, и становились дольше с каждым пробуждением. Каждый раз я пытался найти выход из долины. Сегодня, вернувшись к холму после того как девушка в очередной раз убежала от меня, я повернулся и отправился к правой границе долины. Через некоторое время на пути мне стали попадаться деревья, мимо которых, несомненно, я уже проходил. Тогда я направился ближе к склону холма. Через некоторое время сквозь сучья заметил черное жерло пещеры. Я быстро зашагал к пещере. Очертание входа в пещеру было мне знакомо. Я забрался внутрь. Да, это была моя пещера. Из теней в дальних углах пещеры на меня навалился сон.

* * *
Я не стал пытаться выбраться из долины с другой ее стороны. Я уже знал, что, отправившись в ту сторону, я вернусь туда, откуда вышел. Удивительное понятие всплыло на поверхность моего сознания: «лента Мебиуса». Искривленность пространства. Да, вот чем была долина, искривленным пространством. Трехмерной лентой Мебиуса. Жестокой ловушкой, из которой только девушка знала выход.

* * *
Я вспомнил о том, что бывает еда. Для того чтобы продолжать жить, людям нужна еда. Я — человек. Тогда почему я не испытываю голода?

Почему я не испытываю жажды? Живому человеку нужна вода.

Почему я никогда не ощущаю холода или жары?

* * *
Я вспомнил свое имя. Имя возникло в голове во время очередной погони за девушкой. Вишмэн. Чарльз Вишмэн.

Следом за собой мое имя потянуло другие имена. Джон Ранч. Карл Юнг. Иммануил Кант. Пол Кьюран. Дженис Роулин. Черил Вишмэн…

Возможно, что девушку зовут Черил?

У нее моя фамилия. Может быть… она моя жена?

Я сосредоточился на слове «жена». Прошло некоторое время, прежде чем я смог вспомнить смысл этого слова. Наконец вспомнив, пришел в замешательство. Если Черил Вишмэн моя жена, тогда почему я хочу ее убить?

* * *
Сегодня, во время очередной погони, мне удалось сбить ее с ног. Когда она упала, я вцепился в ее ногу, но каким — то образом ей удалось вырваться. Ее ноги были босы, но она сумела нанести мне жестокий удар в горло. Однако я даже не почувствовал боли.

Резво вскочив на ноги, она быстро оглянулась на меня. Ее лицо было искажено от страха, но под маской страха я сумел разглядеть знакомые черты и теперь был совершенно точно уверен, что эта девушка была моей женой. Почему я сказал «была»? Она и сейчас, наверно, моя жена. Но если она и сейчас моя жена, то почему я хочу убить ее? Через краткое время возник ответ: «Потому что она убила меня».

Этот ответ был не совсем верен. Я знал, что она убила меня, но почему и как это случилось, вспомнить не мог; убить ее я хотел совсем по другой причине. Я хотел убить ее, потому что она сама хотела, чтобы я этого хотел.

Я поднялся и снова броситься за ней через лес. Но, как и прежде, не смог догнать ее, и, перейдя вброд реку, она исчезла.

* * *
Я сижу на полу пещеры и думаю. Периоды моего бодрствования увеличились.

Почему моя жена убила меня?

И почему я теперь не мертв?

Новое слово появилось в моем сознании. Эндоанализ.

Это было слово — ключ, отомкнувшее многое из того, что я пытался вспомнить.

Я был эндоаналитик. Изучал кьюранизм в школе эндофилософии Джона Ранча. Затем открыл собственную практику на Бич — стрит в пригороде Форествью. Я купил дом в пригородном лесу и поселился там со своей женой, Черил. У нас было много друзей. Мы устраивали вечеринки и посещали вечеринки, которые давали друзья. Мое дело процветало. Во время сезона охоты на косуль мы с Черил часто отправлялись на охоту.

Единственное, что я не мог вспомнить или хоть как — то ухватить, это то, что же такое кьюранизм.

* * *
Сегодня девушка — нет, теперь я буду звать ее Черил, потому что это была именно Черил — сегодня Черил упала, когда бегом спускалась с холма. Но когда я бросился на нее, он успела вывернуться в сторону, и дальше мне пришлось бросить погоню, потому что я беспомощно скатился с холма. К тому времени как я поднялся, она уже скрылась в лесу в долине, и я, добежав наконец до первых деревьев, услышал, как кричу ей вслед: «Убийца, убийца!», снова и снова. Казалось, словно бы ее вид вложил мне в уста это слово.

* * *
Наконец — то я вспомнил! Кьюранизм — название теории сновидений, предложенной Полом Кьюраном.

Теория реального мира.

При этом — больше чем просто теория. Много лет назад Кьюран обратил свою теорию в признанный факт. Фрейдистский анализ отказывался признавать эту теорию. Фрейдисты постоянно высмеивали Кьюрана.

Но сокрушить его теорию они не смогли.

В своем fin de siecle Кьюран смешал часть трансцендентной эстетики Канта и коллективное бессознательное Юнга, результатом чего явились Темный Мир и Светлый Мир. Светлый Мир — это реальность в том понимании, в котором мы знаем ее. Темный Мир — это страна снов. То и другое, по утверждению Кьюрана, представляют собой кантовскую «вещь в себе», и ни в том, ни в другом не содержится ни времени, ни, вопреки значимости названия, пространства. Пространство и время, по утверждению Кьюрана, были атрибутами Всевышнего.

Свои усилия Кьюран сосредоточил на изучении Темного Мира. Разработав препарат, который впоследствии получил название кьюраниум, препарат, позволяющий установить эмоциональную связь между врачом — исследователем и пациентом, Кьюран обнаружил, что способен проникать в сны. Изучая болезненные повторяющиеся сны, Кьюран научился излечивать кошмары, воздействуя на сами сны. Он называл себя эндоаналитиком. В Катскиле, во главе с Джоном Ранчем, рядом с главным исследовательским центром Кьюрана, была открыта школа эндофилософии Джона Ранча.

* * *
До сих пор я побывал в тысяче снов.

В повторяющихся ночных кошмарах.

Компетентный эндоаналитик никогда не обращает внимания на обыкновенные сны. Даже так называемые ночные кошмары по сути безвредны. Только навязчивые сны, полные одержимости, представляют собой сигналы тревоги.

Ко мне приходили пациенты с повторяющимися ночными кошмарами, я входил в их сны и излечивал их. Я отлично изучил Темный Мир. Объяснение будет очень продолжительным, если использовать многочисленные теоретические многозначные юнговские термины, но по сути эндоанализ был лишь тем, чем делал его сам спящий человек, и механизм Темного Мира основан на сознании спящего. Соответственно два «уровня» реальности, «вещи в себе», были разделены символическим барьером. В момент пробуждения спящий, он или она, проходит через это барьер. Тот, кто им в этот момент снился, миновать этот барьер был не в состоянии.

Таким образом, в данный момент я нахожусь в Темном Мире. Но не как эндоаналитик. Я снюсь Черил, я — элемент ее сна.

Сон Черил создал Темный Мир леса, замыкающегося сам на себя, и холм без вершины. Речушка представляла собой установленный Черил барьер.

Она убила меня, и теперь ей все время снится навязчивый сон о том, как я подстерегаю ее в пещере, чтобы наброситься на нее и убить. Но во сне сознание Черил каждый раз забывает, что в пещере кто — то есть, каждый раз она, карабкаясь вверх по склону холма к пещере, не подозревает о моем присутствии.

Но почему она убила меня?

И каким образом?

Я не мог вспомнить. Когда я пытался заставить себя вспомнить, стены пещеры смыкались вокруг меня. Свет на входе пещеры начинал меркнуть. И прежде чем погрузить в сон, болезненная молния ужаса пронизала мое сознание. Если этот сон больше никогда ей не присниться, то я умру уже окончательно!

* * *
В тот день мы отправились на охоту. Да, теперь я точно это вспомнил.

Недавно Черил исчезла за барьером — рекой. Я теперь сижу на полу моей пещеры.

Да, в тот день мы отправились на охоту.

Она и я.

Небо было затянуто облаками. Мысленно я вернулся к тому дню. Я снова стал тем, кем был до моего убийства. Практикующим эндоаналитиком. Я сидел в своем офисе на Бич — стрит и слушал, как мои пациенты рассказывают о своих снах. С каждой затраченной на это секундой я становился заметно богаче. В профессиональных кругах говорили, что мои гонорары бывают астрономическими. Возможно, так оно и было. Но если врач не оберег своего пациента, он теряет свою репутацию. В некотором смысле, я оценивался по счетам, которые выписывал. Пять долгих лет я набирался опыта и мастерства. Даже с таким препаратом, как кьюраниум, не так — то легко проникнуть в сон. Каждый сон имеет свои особенности, и прежде чем войти в сон, необходимо узнать от пациента, с чем тебе предстоит столкнуться, и ты заранее должен знать, что будешь делать, чтобы уничтожить или изменить сон, чтобы пациенту или пациентке этот сон не снился больше, чтобы пациент был излечен от недомогания, которым страдает из — за сна.

Я побывал во многих снах!

Женщина идет по улице. Она видит перед собой шествие детей, которые приближаются к ней и проходят мимо. Она останавливается, чтобы посмотреть. Она видит, что у каждого ребенка в руках копье. Когда шествие оказывается вровень с ней, предводитель выкрикивает: «Стой!», и все дети одновременно поворачиваются к ней лицом. Половина детей мальчики, половина — девочки. Девочки одеты в розовую форму, мальчики в синюю. У каждого ребенка на шее висит на массивной золотой цепочке большой золотой крест. День совсем не солнечный, но кресты и цепочки блестят словно на ярком солнце.

«Отряд!» — командует предводитель, и второй, четвертый и шестой ряды сдвигаются на полшага направо. «Сомкнуть ряды! Опустить копья! Вперед!»

Фаланги надвигаются на женщину, наконечники копий ослепительно блестят в лучах несуществующего солнца. Охваченная ужасом, женщина бежит от ровного ряда копий, но немедленно натыкается на фасад здания. Она бросается через улицу, но фаланга изгибается и преграждает ей путь. Я стою у ближайшей двери. Я уже слышал об этих действиях детей до того, как вошел в сон. Это те, кто не был рожден ею, ибо она ослушалась Церкви и принимала противозачаточные пилюли. Я уже знаю, что женщина проснется до того, как копья коснутся ее груди, но на этот раз сделаю так, что эти дети больше никогда ей не будут сниться. Достаю из брюк ремень, становлюсь на одно колено и перекидываю ее через другое колено. Я задираю ее платье, снимаю ее трусы и принимаюсь стегать ремнем по ягодицам. Она кричит от боли. Фаланги останавливаются, дети опускают свои копья и начинают смеяться. Еще через мгновение сон заканчивается. Больше этот сон не повторялся никогда.

Молодой человек поднимается на скалу. Он отнюдь не скалолаз и потому дрожит от страха. Посредине скалы начинается участок, на котором он уже не может найти опоры. Положение, в котором он находится, очень неустойчивое, и скоро он упадет. В тот же момент он проснется. Из рассказов молодого человека о своем кошмаре и прошлой жизни я сделал вывод, что скала — это университет, в котором молодой человек учится на хирургическом факультете, и кроме того я заключил, что у него нет наклонностей и таланта для того, чтобы стать врачом. Он не может подняться на вершину скалы потому, что у него нет желания туда подниматься, и именно в этом он должен признаться себе.

Я расположился на приличном расстоянии от него на скале, откуда теперь бросаю ему веревку. «Хватайтесь и идите направо», кричу я ему. «Там есть карниз». В отчаянии он хватается за веревку, толкается ногами и, раскачиваясь словно маятник, оказывается на карнизе. Карниз достаточно широкий, оттуда начинается достаточно удобная расселина, ведущая к самой вершине. На этот раз, вместо того чтобы проснуться, он поднимается по расселине до самой вершины. Подъем становится таким легким, что он понимает, что единственным логичным решением для него будет оставить предыдущий маршрут и выбрать другой, хоть второе и означает полный отказ и выводит его в другое место на вершине. Достигнув вершины, он получает огромное удовольствие от раскинувшегося перед ним пейзажа — и освобождается от своего наваждения.

Таковы сны!

* * *
В свое время я побывал во многих снах моей жены.

Я снова гнался за ней и опять вернулся в свою пещеру. На этот раз, когда я проснулся, мне показалось, что мой сон продолжался несколько веков.

Вначале я проникал в ее сны из любопытства. Я просто хотел знать, что ей снится. Я принимал кьюраниум перед тем как лечь в постель, потом, лежа рядом с ней в постели, проникал бытием сна в ее сознание.

Ее сны оказались очень просты и быстро наскучили мне. К тому времени мне уже многое наскучило. В том числе и она. Меня раздражало, что она не только выглядела невинной, но и была совершенно невинна внутри. Ее простота оскорбляла высокую организацию моего сознания. Я стеснялся ее на вечеринках, когда она говорила глупости и смеялась над теми шутками, над которыми не должна была смеяться, а над которыми должна была — не смеялась. Потом случилось так, что я познакомился с Джанис Роулин. Все мои пациенты были богаты — они должны были быть богаты, чтобы позволить себе обратиться ко мне — но Джанис была развратно богата. Родители Джанис построили ей замок на Гудзоне. Как и многие мои пациентки, Джанис влюбилась в меня. Она была единственным ребенком и в один прекрасный день должна была унаследовать родительское состояние. Но деньги не шли ни в какое сравнение с другим ее поразительным качеством. Она была натурой сложной, образованной, культурно развитой — всем тем, чем Черил не была. Я хотел жениться на Джанис, но Черил была старомодна, и я знал, что она будет противиться разводу всеми ей доступными средствами, а всякие слухи крайне повредили бы моей практике.

Есть два пути, при помощи которых эндоаналитик может подойти к проблеме убийства. Он может сделать это снаружи — и может сделать это изнутри.

Черил часто снились сны о воде. Ей снилось, что она стоит на берегу бескрайнего моря и видит, как к берегу приближается огромная волна. Цунами. Она поворачивается и пробуждается. Я решил поставить ей подножку, превращая в агонию мучения ее существование. Черил упала лицом вниз и, перевернувшись и увидев, что огромная волна уже нависает над ней, издала пронзительный крик ужаса. Он видела меня, но я полагал, что она всегда принимает меня не более как за элемент сна. Она поднимается на ноги и бежит снова, не переставая кричать. С тех пор она просыпается каждый раз за момент до того, как волна настигает ее. После этого долго лежит в постели рядом со мной и тихонько плачет, потом снова погружается в сон.

Другой сон, который повторялся у нее снова и снова, был, как я полагал, сном из ее детства. Этот сон не мог быть причислен к навязчивому видению или кошмару в обычном понимании слова, потому что психологическом смысле не причинял Черил вреда. По сути, пока я не появился в этом сне, он даже приносил пользу.

Этот сон был про плюшевого медведя Черил. Во сне она входила в свою детскую, стены которой оклеены обоями с игрушками, песочницами, качелями и прыгалками, чтобы взять своего плюшевого мишку. Когда оказывалось, что она не может найти медведя, ее охватывал страх. Она искала медведя везде и всюду. Искала под кроватью, за бюро, в шкафу, за занавесками на окнах. В конце концов Черил находила медведя под подушкой в своей маленькой кроватке, хватала медведя, крепко обнимала его, а потом укладывалась на кроватку в обнимку с мишкой, засыпала и дальше уже спала совершенно спокойно в реальной жизни, в кровати рядом со мной. Утром она просыпалась веселой и свежей и напевала любимые песенки, одеваясь.

Впервые оказавшись в этом ее сне, я держался вне зоны видимости Черил, оставаясь наблюдателем, и она не знала, что я нахожусь тут. Потом, в одну из ночей, я отправился с ней в детскую, и как только мишка был найден, я выхватил его из рук у малышки Черил и вырвал у игрушки пуговичные глаза. После этого я вручил игрушку девочке, и та улеглась в кроватку, глотая слезы. После завершения этого сна я услышал, что она всхлипывает в темноте, лежа в кровати рядом со мной.

В течение нескольких снов подряд я вырывал у игрушечного медвежонка глаза, после чего изменил тактику. Теперь, выхватив у малышки медведя, я принимался размахивать им, держа за задние ноги так, что каждый раз голова его билась о стену. При каждом ударе медведя головой о стену Черил вскрикивала, еще и еще. И я бил, снова и снова. Для этого сна с плюшевым медвежонком я принимал облик старика с кривым носом и злыми маленькими глазками, полагая, что она примет старика за добавочный элемент сна. Но уже в снах о цунами я выдал себя, появившись под своим собственным обликом. На утро после сна о медвежонке Черил поднималась с кровати с осунувшимся лицом и запавшими глазами. За завтракам оказывалась от всего, пила только кофе. Сомневаюсь, что в такие дни она вообще что — то ела. Черил худела на глазах. И все уходила глубже в себя. Я был уверен, что самоубийства осталось ждать недолго. Но она не стала убивать себя. Вместо этого она убила меня.

* * *
Я отсутствовал вечность, прежде чем сон с пещерой приснился ей снова. Узнать, сколько времени прошло с последнего моего пробуждения, невозможно было никак. Черил появилась на площадке перед входом в пещеру, и мы взглянули в глаза друг другу, после чего она опрометью бросилась вниз по склону и через лес. Я бросился за ней, даже зная наперед, что мне не догнать ее и что она исчезнет, как только переберется через реку, в которую мне не суждено ступить никогда. Черил вложила в мое сновидческое бытие инстинкт погони, и я ничего не мог с собой поделать.

Если между этим сном и предыдущим прошло много времени, то возможно, что Черил проходит терапию. Но всерьез я так не думал — не только потому, что нигде не видел и следа эндоаналитика, но, более того, потому что не верил, что Черил отважится попросить о помощи, ибо это подразумевало, что она должна будет рассказать обо всем эндоаналитику — с начала до конца — о том, что она убила меня. Но навязчивые сны и кошмары иногда уходят и угасают сами собой, если невроз, который является их причиной, ослабляет свою хватку. Если это случится и с моим сном, то очень скоро я умру окончательно.

Я признавал, что и так уже мертв и что окончательная смерть — это лишь вопрос скорого времени. В безвременьи вещи — в–себе я был и жив, и мертв. Кьюран вывел теорию, что персонажи навязчивых снов, появляющиеся в снах достаточно часто, способны получить независимость о тех, в чьем сознании происходит сон, является ли персонаж сна живым или мертвым в реальной жизни. Я сам есть доказательство этой теории.

Как же Черил убила меня?

Я обнаружил, что не могу больше мыслить четко и ясно. Я мог продолжать бодрствовать долгое время, но не спать в течение всей продолжительности промежутка между снами Черил для меня было невозможно. В конце концов я опять засыпал. Я старался прогнать от себя тьму, сгущающуюся вокруг. Но бесполезно. Постепенно мое сознание меркло.

* * *
В тот день мы отправились на охоту. Именно так. Черил и я. Мы пошли охотиться на косуль. У нас были старомодные дробовики 16 калибра с пулями. На охоте на косуль нарезные ружья в это время года запрещены. Это было в ноябре. Да, в конце ноября. Вернувшись в свою пещеру после очередной бесполезной погони и сидя там, я вспомнил это очень отчетливо. Был конец ноября, и шел небольшой снег. Идеальный снег для охоты на косуль.

Мы шли по следу между деревьями. Вышли на поляну. Мы знали, что косули находятся уже близко, и остановились на краю поляны. Потом я заметил, как из лесу справа вышла косуля. Это был крупный самец, он стоял от нас против ветра. И я, и Черил подняли ружья. Я свалил самца первым же выстрелом, попал ему в горло, но было видно, что он все еще жив. Черил не выстрелила. Моя вторая пуля попала в голову самца сбоку и убила его мгновенно. Боковым зрением я видел, как изо рта Черил вырываются клубочки дыхания. Она по — прежнему прижимала приклад ружья к плечу. «Проверь, он жив или нет», — попросила она меня. «Он убит, я знаю», — ответил я, но все равно пошел к косуле. Ее первая пуля ударила меня в плечо и развернула кругом. Я опустился на землю, глядя ей в лицо. Водянистость и равнодушие ее глаз потрясли меня. «Нет», — сказала я. Ее тело слегка отшатнулось назад, и наступила великая белизна. После этого я ничего не помню.

* * *
Слава Богу, я приснился ей опять!

С тех пор как я просыпался в пещере последний раз, прошло много, ужасно много времени. Очень много. Я чувствовал, как в реальном мире уходили дни и недели. Я должен вырваться из сна! Должен!

Могут ли персонажу сна самому сниться сны? Могу ли я, увидев во сне реального самого себя, действительно стать реальностью?

Но до сих пор мне еще не снились сны, но, возможно, сны придут в будущем.

Из этой ловушки не было другого выхода. Если я приснюсь самому себе в реальной жизни и стану реальностью, то смогу изменить свою смерть в Светлом Мире. Зная о том, что случится, я, когда время наступит, не стану выходить на поляну и поворачиваться спиной к жене.

Возможно, что лучше всего мне будет увидеть во сне момент выстрела в самца косули. Я выстрелю один раз, в горло, потом добью его вторым выстрелом, но не стану выходить на поляну. Рядом со мной будет стоять Черил с дробовиком наизготовку, и я скажу ей: «Пойди, посмотри, жив ли он еще?» И когда она выйдет на поляну, я застрелю ее.

Несчастный случай на охоте. Если ей удалось оправдаться в суде, то почему бы и мне не сойдет это с рук?

Сон опустился на меня, и я сосредоточился на моменте охоты. Я как можно яснее представил себя поляну. Представил, как на поляну выходит самец косули. Я представил, что рядом со мной стоит Черил. Два охотника. Поляна. Косуля.

* * *
Я увидел деревья!

Да, деревья!

Я не видел ни поляны, ни косули, ни Черил. Но это уже все — таки начало.

* * *
На этот раз я знал, что с тех пор как я приснился ей в последний раз, прошло ужасно много времени. Я чувствовал, как неуклюже работает мое застоявшееся сознание. Но снова заставил себя увидеть во сне деревья. И ковер листвы на земле. Да, я был почти рядом, рядом! Сон унес меня, и я изо всех сил сосредоточился на видении поляны. Я и Черил, мы вдвоем стоим на краю поляны. Косуля вот — вот выйдет из леса. На этот раз я должен буду вырваться!

* * *
Ковер листвы между деревьями копился, наверно, тысячу лет. Сверху — листва этого года. Под нею — прошлогодняя листва. Шагая по листьям, я пытался представить все эти бесконечные слои осенних листьев. С обеих сторон от меня поднимались деревья. Я оглянулся по сторонам, но нигде не увидел Черил. Одни только деревья окружали меня.

Впереди показалась поляна. Но это было неправильно. Я должен был выйти на край поляны вместе со своей женой. Я оглянулся по сторонам, направо и налево. Странным образом мне для этого не нужно было поворачивать голову. Нигде ни следа Черил. Я вдохнул и вышел на поляну. И только тогда увидел свою жену. И себя самого. Я целился из ружья в самого себя. Я пытался крикнуть: «Нет!», — но не смог вымолвить ни слова. Я повернулся, чтобы бежать. Грохнул выстрел, и ужасающая боль пронзила мое горло. Я рухнул на землю. Ружье в моих руках по — прежнему было направлено на меня. «Нет!» — попытался снова выкрикнуть я, но голоса у меня больше не было. В последнюю секунду я понял, что мне не спастись не только в Светлом Мире, но и в Темном Мире тоже.

Приглашение на вальс

Найденная им станция была построена до рождения ДеТойлиса и явно не в этом окраинном районе линзы Галактики. И тем не менее станция находилась здесь, обращаясь вокруг своей оси медленно и плавно, менее чем в сотне километров от носа патрульного корабля.

Для ДеТойлиса, человека двадцать пятого века, эта станция была подобием средневекового замка, внезапно представшего перед путником того времени. ДеТойлис находился в патрульном облете галактических окраин, где его целью было обнаружение цемпти — С — флуктуаций, которые иногда порождали фотонные штормы невиданной силы и противостоять которым родной мир ДеТойлиса пока что умел только предупрежденный заранее. Здесь, на окраине галактики, плотность расположения звезд становилась исчезающе низкой; здесь, почти под его локтем, зиял черный провал межгалактической пустоты, где на миллионы световых лет не было ничего, кроме бледного сияния бескрайней пустоты, простирающейся вплоть до трио облаков близлежащих галактик.

Станция, хотя и вращалась на фоне сияющего облака галактического скопления, была столь удалена от ближайшего светила, что сама воспринималась как полноправная звезда. Приборы слежения патрульного корабля сообщили, что станция движется по направлению к краю галактики, то ли по инерции, то ли все еще движимая собственными гипердвигателями, однажды снявшими станцию с орбиты и с тех пор, в постоянном или импульсном режиме, поддерживающими ее непрестанное продвижение в сторону беззвездного пространства. Словно в подтверждение длительности своего существования, станция несла на своем корпусе сетку шрамов, подтверждающих, что путешествие ее к границам галактики длится уже много веков. ДеТойлис не удивился, когда станция никак не отреагировала на его радио — призыв, но ощутил раздражение. По инструкции он теперь должен был приблизиться к станции, состыковаться с ней и исследовать — чего ему ужасно не хотелось делать. Что — то в облике станции — возможно странность ее конструкции — вызывало в нем чувство отвращения.

Он подлетел к станции ближе, и та выросла на его экранах. В настоящее время космические станции считались ненужной экстравагантностью, но так было не всегда. Перед открытием транс — перемещения Свейка, сделавшего возможным межзвездную экспансию, на материнском мире, Земле, были построены и выведены на орбиту тысячи таких устройств. Сначала станции были примитивными, но постепенно, по мере того как космические технологии развивались от периода детского сада к первому классу школы, конструкция орбитальных станций становилась все сложнее. В конце концов к процессу подключились частные компании, и в небесах начали появляться «старсиносы», «астрельсы», «салеттиты» и «старбарсы». Огромные и неуклюжие конструкции на современный взгляд — металлические замки, мало чем сочетающиеся со своим небесным окружением.

Когда станция заполнила собой экран полностью, ДеТойлис запрограммировал автопилот на поиск причала, затем вошел в причальный узел и состыковался. После этого надел скафандр. Прежде чем закрыть шкаф со снаряжением, он достал автоматическую отмычку, поскольку очень сомневался, что на станции будет кто — то, кто сможет впустить его внутрь.

Перед выходом он вооружился среднего радиуса действия резаком, но эта была стандартная процедура.

Станция была к нему так близко, что он видел на ее темном корпусе мириады отметин, оставленные удачливыми микрометеоритами. Нигде он не заметил шлюпок или катеров, и это был тревожный сигнал. Возможно, стоило перепрограммировать автопилот и срочно покинуть станцию. Но все его страхи оказались напрасными. На станции имелся сфинктерный шлюз Джеферсона, старого образца, состыковать с которым нос корабля автопилоту не составило труда. После того как загорелся посадочный сигнал, ДеТойлис прошел через внутренний и внешний шлюзы и вошел в шлюз станции. При помощи автоматической отмычки он миновал оба шлюза станции и без проблем вошел во внутренний коридор. Здесь обнаружил, что находится в коридоре, покрытом пурпурными коврами и залитом красноватым светом. Откуда — то издалека доносилась музыка.

Красноватый свет не имел определенного источника и словно бы изливался из стен и потолка, которые были того же пурпурного цвета, что и ковер. Но ДеТойлис был достаточно опытен. Исторически сложилось так, что люди со времен материнского мира из — за известного фрейдистского противоречия стремились скрывать источники света и в убранстве помещений обращались к стилю, взятому со страниц темного прошлого. Что касается музыки, то это безусловно была запись, включавшаяся, вместе со светом, при открытии входного шлюза.

На инструментальной минипанели, установленной в шлеме прямо напротив его глаз, появилось указание на то, что воздух на станции вполне пригоден для дыхания, что температура на нормальном уровне и гравитация в два раза превышает уровень в патрульном катере. Он принял к сведению разнообразную информацию, о которой сообщило ему табло на щитке шлема и потяжелевшее тело. И тем не менее не стал снимать скафандр. Приборы его скафандра в любом случае не были полностью безошибочными и всезнающими, тем более что нужды снимать скафандр у него все равно не было.

Несмотря на музыку, нормальную температуру и воздух, ДеТойлис ни секунды не сомневался, что на станции, кроме него, нет ни одного живого существа. Он направился по коридору в сторону музыки. Красноватый свет придавал всему вид нереальный, сбивая его восприятие. Он услышал тихий гудящий звук и понял, что это включились старинные вентиляторы, принявшиеся прокачивать через систему очистки древний мертвый воздух, фильтруя его, обогащая кислородом, поступающим из скрытых гидропонных ферм. Как и большинство станций материнского мира, эта станция была полностью автономной.

Постепенно коридор перешел в просторное помещение — зал с балконами. С высокого потолка свешивалась вращающаяся люстра в форме решетчатой спиральной галактики. Свет падал от люстры, преломляясь на полу в кружение разноцветных пятен, погружающих все, в том числе и танцоров внизу, в оранжевый, желтый, зеленый, синий и фиолетовый вихрь прозрачной разноцветной метели. Глядя на пары танцоров, отмечая их точные классические движения и элегантные повороты, ДеТойлис понял, что музыка, под которую танцуют — это вальс, исполненный века и века назад, до того как сам он был рожден; музыка, воскресшая, как и само это помещение, с тем, чтобы приветствовать посланца цивилизации, где искусство атрофировалось и было забыто.

Танцоры, во всей своей кажущейся реальности, были не более чем проекциями, излучаемыми вместе с музыкой из аудио — визуальных банков записей, скрытых в стенах. Возможно, что танцоры были записаны именно под музыку этого вальса и теперь дополняли друг друга. Некоторые из танцоров несомненно были призраками тех мертвецов, что сидели за окружающими танцевальную площадку столиками и наблюдали за вальсом.

Но не все мертвые «наблюдали». Некоторые их них ссыпались на пол грудами сухих костей. Другие наклонились вперед и лежали черепами на столе, охватив фалангами пальцев ножки пустых бокалов.

Большая часть столиков пустовала.

ДеТойлис поднял глаза на балконы, окружающие зал, к дверям, открывающимся к балконам. При мысли о том, что он может обнаружить за этими слепыми панелями, патрульный содрогнулся.

Вальс закончился и танцоры исчезли с танцевальной площадки. Немедленно после этого начался новый раунд, и новые танцоры — а возможно, те же самые — появились в зале. Охваченный отвращением, он рассматривал фантасмагорию перед собой, ощущая противоречивость охвативших его чувств. Женщины — в основном, девушки — все были лет около двадцати или чуть больше. Их светлые бледные платья украшены очаровательными декольте; волосы убраны в гротескные прически; лица уродливы от слоев косметики. Мужчины были разного возраста: юные, пожилые, среднего возраста. Все в официальных костюмах: темные фраки, темные галстуки, темные туфли.

Мертвецы танцевали с мертвецами.

Прямо настоящий Уайльд, не правда ли?

Да, Оскар Уайльд, пародирующий сам себя. Бродящий по темным улицам после своего позора. Сочиняющий «Тюрьму читателя».

«Больной мир, — подумал ДеТойлис. — Ограбивший свое собственное прошлое, словно обычный вор. Вместо обычных соборов — строивший летающие часовни в небе. Развративший снеговика, обручив того с самой далекой звездой».

Старая шлюха, мать Земля.

Снова он поднял глаза к балконам, к загадочным дверям. Проследил за тем, как перила бегут вдоль балкона и спускаются к полу зала, туда, где начинается лестница. Внезапно он обнаружил, что сам поднимается по ступенькам, хотя и с неохотой. Где — то на станции должны быть компьютерные записи, которые расскажут ему все, что он хотел знать, но танец смерти странным образом заставлял его физически искать то, что можно было найти.

Он подошел к первой двери и толкнул ее. Дверь была заперта. Он тогда попробовал следующую дверь, а за ней третью. В конце концов он нашел дверь, которая открылась под его рукой, и вошел в комнату, которая находилась за дверью. Это была маленькая комната, залитая тем же красным светом, что царил в коридоре. В комнате был письменный стол, стул, умывальник и кровать. Кровать была пуста. Прямо над кроватью в потолок было вмонтировано огромное прямоугольное зеркало.

Он вышел на балкон и толкнул следующую дверь. Дверь не поддалась, и тогда он достал свой резак и вырезал замок. И вошел внутрь. Внутри была копия того, что он только что видел. За исключением истлевшей одежды, брошенной на спинку стула…

…и за исключением костей на кровати.

На кровати лежали два обнявшихся друг с другом скелета. Ребра верхнего, большего скелета были переплетены с ребрами нижнего, меньшего скелета. Два черепа лежали щека к щеке на истлевшей подушке, один лицом вниз, другой скалясь вверх в зеркало, словно бы поражаясь тому, что там видит.

ДеТойлис открыл три следующие двери. Две были не заперты и вели в комнаты, не сказавшие ему ни о чем. Он вырезал замок у следующей двери и обнаружил там еще два скелета. Скелеты лежали лицом друг к другу на кровати. Правое бедро и большая предбедренная кость меньшего скелета покоились на левой берцовой кости большего скелета, в розовом полумраке болтались костяшки пальцев.

Старая шлюха, мать Земля.

ДеТойлис отправился дальше, в поисках рубки управления. В конце концов он нашел рубку. Рубка находилась в конце пурпурного коридора, у вершины узкой спиральной лестницы, начинающейся сразу правее входного шлюза. Он не заметил эту дверь сразу, потому что словно бы преднамеренно дверь в рубку была замаскирована на стене, неотличима от поверхности.

Очередной скелет — наверняка, пилот — приветствовал его, когда он вошел в рубку. Разыскивая в рубке вахтенный журнал, он старательно не обращал на скелет внимания. Прочитав журнал, патрульный узнал всю ужасную историю.

Испытывая тошноту, спустился по лестнице и снова вышел в коридор. В танцевальном зале начался новый раунд. Понимая, что он должен улететь отсюда как можно быстрее, ДеТойлис все же не сделал этого: вместо этого вернулся в танцевальный зал и, испытывая отвращение и восторг, снова начал смотреть на вальсирующих.

Отчего — то он совсем не был удивлен, когда из тени в дальнем конце зала вдруг вышла она. По каким — то причинам он давно уже знал, что она тут. Дожидается. Она двинулась к нему прямо через переполненный призрачными танцорами зал. Высокая, в белых одеждах, стройная. Черные волосы, сложенные в высокую прическу, блестят в разноцветном свете. Губы цвета крови только подчеркивают пугающую бледность лица. В глазах залегла темнота межгалактического пространства.

— Могу я пригласить вас на танец? — спросила она, протягивая к нему руки.

Они принялись танцевать вальс, музыка только началась. Штраусс, «Wein, Weiß und Gesang».

Она двигались среди призраков, сквозь призраки; он, неуклюжий в своем скафандре, она, легкая как воздух, из которого была соткана, каким — то образом овеществленная в его руках.

— Меня зовут Трепоменна Паллидум, — сказала она ему со смехом.

— Я знаю, — ответил он, вздрогнув.

— Я живу даже в космосе, — добавила она.

— Я знаю, — ответил он.

Спирально — решетчатая туманность над их головами сменила цвет к красному краю спектра.

— Я изменилась. Мутации, — объясняла она ему, кружась в красном сумраке. — Я стала сильнее, гораздо сильнее. Теперь за одну ночь я могу завершить то, на что раньше уходили годы. Теперь я умею перемещаться между разделенными человеческими телами. Я научилась оставаться жизнеспособной в течение миллионов лет.

— Я знаю, — ответил он.

— Управление по Аэронавтике запечатало станцию на карантин, потом сюда послали эпидемиолога, чтобы разыскать и уничтожить меня. Он перепробовал все антибиотики и лекарства, которые были ему известны. Попробовал даже ртуть и сальварсан.

— Я знаю, — ответил он.

— После того как у него ничего не вышло, он приказал пилоту снять станцию с орбиты и уничтожить. Но к тому времени я уже добралась до пилота. Потом и до самого эпидемиолога. Пилот сумел вывести станцию с орбиты всего за несколько минут до своей смерти. Эпидемиолог выбросился в открытый космос.

Она улыбнулась.

— Всех, кто остался на борту, я пригласила на вальс. Теперь я пригласила на вальс тебя.

— Но ты не можешь добраться до меня! — крикнул он. — Скафандр герметичен!

Губы цвета крови приоткрылись, и пронзительный смех исторгся из них, заставив затрепетать скрипки Штраусса. Он попятился, но прежде ее длинные красные ногти успели оцарапать его грудь. В ужасе он повернулся и бросился прочь из танцевального зала. У выхода из зала остановился и оглянулся. Он успел заметить ее, прежде чем она снова слилась с тенью в дальнем конце зала. Или с тенью его рассудка.

Прежде чем войти в свой корабль, он провел час в полном вакууме в шлюзе. Стандартная процедура стерилизации. Затем, войдя в патрульный катер, он немедленно снял скафандр, всю одежду и выбросил все это в открытый космос через утилизатор. Возможно, бессмысленная предосторожность, но он не хотел рисковать. Следом он выбросил резак; потом отправился прямиком под душ, где усердно пользовался самым сильным антибактериальным мылом, которое сумел разыскать в своих запасах. Вытершись, протер все тело изопропилом. Потом полоскал рот сильным зубным эликсиром до тех пор, пока позволяло дыхание. Переодевшись в чистое, уселся в свое кресло у пульта управления и только тогда перевел дыхание. Потом принялся за работу.

Он отвел свой патрульный катер на пятьсот километров, развернулся бортом и тщательно навел на станцию перекрестие прицела корабельной пушки. Первым же выстрелом он превратил станцию в пурпурный цветок; вторым выстрелом разнес останки в космическую пыль. Потом облегченно вздохнул еще раз; включил автопилот и установил его на обычный курс патрульного облета, после чего принялся составлять отчет о случившемся и предпринятых действиях. Когда ДеТойлис закончил отчет, на борту был уже «вечер».

Он проспал положенные распорядком семь часов, однако проснувшись не почувствовал себя отдохнувшим. Выбравшись из постели, пошатнулся и с трудом оделся. Одевшись, вдруг поймал себя на том, что не помнит где находится; вспомнив, отправился на кухню и приготовил себе кофе. Некоторое время, замерев, рассматривал в смотровом экране кухни трио бледных межгалактических туманностей, потом вдруг вспомнил, что в кухне нет и никогда не было смотрового экрана. В ужасе он попятился в коридор.

Он услышал тихий шелест женского платья. Обернувшись, увидел ее, идущую к нему по узкому корабельному коридору. Она улыбалась. Плоть на ее лице наполовину пропала; высокая прическа рассыпалась, грязные волосы спадали словно пакля на костистые разлагающиеся плечи. Протянув костистую руку, она прикоснулась к его лицу, но он этого уже почти не видел, потому что перед его глазами опустилась темная завеса. Он лежал на полу коридора, а над ним раздавался ее смех. В последний свой миг он услышал, как ее смех растворяется в мелодии вальса «Wein, Weiß und Gesang».

Повелитель Света

Лейтенант — коммандор Гэст заметил Нетипичный Орбитальный Объект менее чем за пять часов до того момента, когда «Гелиос–5» должен был по графику сойти с солнечной орбиты и отправиться домой. Или туда, где полагалось быть дому к концу следующего года. До последнего Столба Пламени оставалось два часа.

Гэст похоронил своего второго пилота, коммандора Эвери, на другой стороне Солнца. Эвери умер от уремии. Гэст смотрел, как напарник умирает, и не знал, что делать, до тех пор пока лунная база не проанализировала симптомы Эвери, поставила диагноз и передала по пара — радио соответствующие инструкции. Но к тому времени было уже поздно.

Вполне возможно, что они опоздали бы в любом случае.

Потому Гэст похоронил Эвери в Солнечном море. Своего друга. С тех пор как Эвери не стало, ночи стали серыми. Его друга.

По правде сказать, он ненавидел Эвери. Хотя в начале это было не так. В начале они очень быстро подружились. Но уже через шесть месяцев полета к Солнцу их дружба дала в сознании Гэста трещину. Разлад пророс в почве его мозгов подобно дурной траве, отравляя собой все, о чем они между собой говорили.

Потом он понял, что просто не мог не возненавидеть Эвери, также как и Эвери не мог не возненавидеть самого Гэста. На корабле их должно было быть трое, как говорится в стихах, а не двое. Но экономия пространства и драгоценной энергии сказала: «Нет».

Со дня смерти Эвери Гэст стал ненавидеть себя самого. Поскольку рядом больше никого не было.

НОО летел со стороны Солнца в пяти милях впереди «Гелиоса–5». Гэст вывел объект в центр обзорного экрана и описал его лунной базе. Нечто длиной тридцать футов и около восьми футов шириной; оба конца подняты вверх, наподобие персидскойтуфли с двумя мысками. Отчетливо видно, что сделано из дерева. (Дерево?) Посреди лодки находится скамья с уложенной на нее фигурой в маске. Две другие фигуры — определенно статуи, одна установлена в головах распростертой фигуры, другая — в ногах. Украшения: обилие красного, желтого, голубого.

ЛУННАЯ БАЗА. Подойди ближе, Энди. Зафиксируй на нем одну из камер.

ГЕЛИОС–5. Выполняю.

Гэст занялся ручным управлением. Он чуть снизил орбиту «Гелиоса» коротким включением тормозного двигателя и после серии высокоточных маневров подвел корабль к объекту, встав в пятидесяти футах прямо позади от НОО. Потом включил автопилот, чтобы поддерживать заданное удаление и пробрался в к переднему пульту управления, где сфокусировал носовую телекамеру и поставил ее на автоматический режим. С внешней стороны корпус «Гелиоса–5» был подобен одностороннему зеркалу, при этом снаружи находилась зеркальная сторона, а с внутренней, сильно затененной стороны — прозрачная поверхность. Благодаря стабилизорованному вращению корабля вокруг собственной оси с установленной скоростью, внутри него поддерживалась температура около 65 градусов по Фаренгейту.

Картинка от носовой камеры отправилась по радиолучу на лунную базу, где была внимательно изучена. Несмотря на яростный блеск Солнца, изображение вышло ясное и детальное. Фигура, уложенная на скамью, была закутана в полоски из белой ткани, или в нечто очень похожее. Это был человек; мертвый человек. Скамья, без сомнения — похоронные носилки; статуи по обе стороны от носилок изображали молодых девушек. У обеих были темные волосы с челкой впереди и свободно ниспадающие сзади ниже плеч, на обеих были простые платья, вроде туник.

Пара громоздких весел торчала по углом в 45 градусов по обе стороны в ногах похоронных носилок, между веслами стояла третья статуя. Это был кормчий.

Харон?

Гэст взял себя в руки. Это космос, а не Стикс.

ЛУННАЯ БАЗА. Мы решили, что у тебя начались галлюцинации, Энди. Но теперь ясно, что это не так. Удерживай эту чертовщину в камере — мы хотим связаться с хорошим египтологом.

ГЕЛИОС–5. Зачем египтолог?

ЛУННАЯ БАЗА. Многие здесь считают, что то, что мы видим на экранах — это египетская Ладья Солнца. Помнишь, наверно, — такие лодки египтяне ставили в гробницы своих фараонов, чтобы на том свете старики могли следовать за богом Ра в своих путешествиях.

ГЕЛИОС–5. Но это ерунда!

ЛУННАЯ БАЗА. Совершенно верно, Энди, как ни посмотри, так и выходит. Мы скоро с тобой свяжемся.

* * *
Гэст вернулся в жилой отсек «Гелиоса». Он называл этот отсек «главным пунктом управления». Здесь были сосредоточены датчики, регистраторы и банки памяти компьютеров, а также приборы для изучения Солнца; но стол для карт, намертво прикрученный к полу, создавал домашний уют, а главный иллюминатор с солнечной стороны напоминал большой цветной телевизор. К несчастью, только с одной передачей. Более того, иллюминатор был устроен хитрым образом: его сильно затемненное стекло уменьшало главные черты так, чтобы объект можно было видеть в целом, словно бы на 24–х дюймовом экране. Цель такого фокуса была как практическая, так и психологическая: на таком близком расстоянии Солнце не только потрясало воображение, но и могло быть увидено целиком только при помощи аппаратуры, установленной снаружи на корпусе. Благодаря этим ухищрениям, Гэст мог видеть все светило и одновременно не быть угнетенным фактом близкого нахождения к потенциальной смертельной опасности.

Он уселся в свое «кресло» — на свою половину антиперегрузочного ложа (он даже представить не мог, чтобы сесть на половину Энди) — и включил монитор на пульте управления, дав изображение от носовой камеры. И снова увидел НОО. И принялся мрачно его изучать. То, что он столкнулся с чем — то, нарушившим монотонность его дней и ночей, должно было поднять его настроение. Но этого не случилось: так глубока была его депрессия.

Он страдал от депрессии со дня смерти Эвери. Хотя нет, депрессия началась задолго до того. Смерть Эвери просто изменила направление тоски и ненависти — в сторону самого Гэста. Раз или два он попытался перенаправить свои эмоции к лунной базе: но лунная база была слишком далеко, слишком обезличена.

* * *
На темном стволе ночного звездного древа кто — то вырезал огромное бесформенное сердце, а внутри написал послание: «Э.Г. ненавидит Э.Г.».

Гэст, исполненный ненависти, взглянул на «цветной телевизор». Обличие единственного персонажа на экране немного изменилось. Теперь это был простой золотой диск, чудесный золотой диск, с отчетливо видимыми лучами, при этом два луча загибались книзу, заканчиваясь парой маленьких золотых рук…

— Приветствую тебя, о Диск, о Повелитель Света. Привет тебе, о священный Атон! Могу ли я не быть теперь замурованным в гробнице, могу ли вернуться, воскреснуть, могут ли члены моего тела быть воссозданы заново, когда узрю твою красоту, ибо я один из тех, кто преклонялся тебе на Земле…

* * *
Потрясенный Гэст стиснул ручки своего антиперегрузочного ложа. Эти странные слова были произнесены его собственным ртом, возникли в его собственном сознании.

Повелитель Света. Священный Атон.

В ужасе он снова взглянул в «цветной телевизор». Крохотные ручки Солнца пропали, вид у светила снова стал прежним.

Надолго?

Гэст перевел взгляд на НОО.

— Сгори к чертям! — прошипел он. — Сгори, как должно сгореть дотла дерево, поднесенное к такому дьявольскому жару! — заорал Гэст. — Улетай прочь! — уже визжал он.

НОО невозмутимо продолжал свой путь по орбите вокруг Солнца, словно бы у него было здесь не меньше причин находиться, чем, к примеру, у самого «Гелиоса–5».

К тому же, в вакууме НОО не могло сгореть, как сильно ни желай этого.

Однако подвергнутое воздействию постоянного жара дерево должно было покоробиться, сжаться, лопнуть или пойти трещинами. Конечно, если лодка и на самом деле сделана из дерева. И фигура, лежащая на скамье, просто не могла вынести такой жар более нескольких секунд без каких — либо перемен, которые наверняка произошли бы.

Гэст внимательно рассмотрел фигуру. Не нужно быть египтологом для того чтобы знать хоть что — то о похоронных церемониях древних египтян. Гэсту приходилось читать о мумиях: о фараонах и более низшей знати, которых замуровывали в гробницах вместе с глупыми Солнечными Ладьями в наивной уверенности в жизнь после смерти, в обличье собственного ка. О воссоединении с богом Ра. Фигура, лежащая на скамье, была точной копией мумий, которые он видел. И если ка этого типа носится где — то поблизости, то Гэст его не видит.

Почувствовав ярость, Гэст попытался привести в порядок свои мысли. Если НОО — это Ладья Солнца, то она может быть только имитацией, копией реальной лодки, и это означает, что ее вывели на солнечную орбиту не варвары бронзового века, еще не знавшие колеса, а банда шутников современного века высоких технологий, решивших устроить розыгрыш и отправить Ладью Солнца на орбиту вокруг Солнца, исхитрившись при этом как — то обставить МСА — Международную Солнечную ассоциацию.

Гэст немного поел, принял несильный транквилизатор и задремал.

* * *
ЛУННАЯ БАЗА. Энди, ты здесь?

ГЕЛИОС–5. А куда, черт возьми, я могу деться?

ЛУННАЯ БАЗА. Полегче, старина. До последнего Столба Пламени остался всего час. Ты и глазом не моргнешь, как уже будешь на пути к дому. А пока немного информации: мы связались с египтологом, втолковали ему детали твоей космической миссии, и он подтвердил все наши предположения. Твой НОО — это настоящая Ладья Солнца, хотя это, конечно же, и звучит невероятно.

ГЕЛИОС–5. Но это не может быть настоящей Ладьей Солнца!

ЛУННАЯ БАЗА. Может или не может НОО быть настоящей Ладьей, следует продолжать собирать данные, пока мы не найдем лучшего объяснения. Итак, наш египтолог говорит, что фигура на скамье вполне возможно является жрецом времен Эхнатона, наследника Тутмоса. Египтолог признает, что это чисто теоретическое предположение, основанное на том, что Эхнатон отказался от многобожия и принял единобожие, олицетворенное Ра — Хорате, или Атоном, и что в течение правления этой династии — Восемнадцатой — поклонение Солнцу, так и не обретшее популярности среди населения, было принято официально государством. Египтолог сказал, что это не может быть ладья самого Эхнатона, потому что его ладья гораздо больше и богаче украшена. Дополнение: маска у кормчего — это маска Осириса. Ношение такой маски — стандартная процедура для тех, кто отправляется к Жизни после Жизни. Две женские статуи — это, соответственно, Исида и Нефтис. Исида была женой и сестрой Осириса, Нефтис была всего лишь его сестрой. И значит, если эта проклятая ладья оказалась тут…

ГЕЛИОС–5. Есть только один способ, посредством которого эта ладья могла здесь оказаться! Банда шутников поместила эту ладью на орбиту, как — то опередив нас!

ЛУННАЯ БАЗА. Ты и сам знаешь, что это не так, Энди. Естественно, ладья не могла быть выведена на солнечную орбиту при помощи обычного корабля. Уточнение: при помощи обычного земного космического корабля, потому что единственные земные космические корабли, которые смогли выйти на солнечную орбиту, были «Гелиос–1», 2, 3 и 4, беспилотные, которые в любом случае не были достаточно грузоподъемными и мощными для того, чтобы выполнить такую задачу. Кроме того, не в привычке МСА устраивать розыгрыши, тем более такие дешевые и с самой собой.

ГЕЛИОС–5. Значит, вы не знаете, каким образом эта ладья тут оказалась?

ЛУННАЯ БАЗА. В настоящий момент — нет, мы не знаем. Но у нас тут целая команда онтологов работает над этой проблемой.

ГЕЛИОС–5. Почему онтологов?

ЛУННАЯ БАЗА. Потому что мы столкнулись с феноменом, требующим нового подхода к реальности. Ладья находится на солнечной орбите; присутствие там ладьи не может быть объяснено ортодоксальными причинами; следовательно, нужно искать неортодоксальные объяснения. Есть многое на небе, друг Горацио, что и вовек не снилось нашим технологиям. Как только мы что — нибудь накопаем, мгновенно сообщим тебе. А пока, следи за тем, чтобы камера не теряла цель. И будь осторожней.

* * *
Гэст поднялся со своего «кресла» и частью поплыл, частью пошел к крохотному отсеку, где хранились пленки с записями развлекательных передач. Но, черт возьми, не смог разыскать там ни одной записи, хоть как — то отдаленно связанной с Древним Египтом.

Обидно.

По матери у него была частица египетской крови. Могло ли это объяснить те странные слова, которые он произнес? Переданные от родителей цепочки ДНК проснулись при виде Ладьи Солнца?

Гэст не верил в такие сказки. Настоящие проблемы никогда не имеют легкого решения. Чтобы решить настоящую проблему, нужно пробиваться и принести в жертву не одну сотню священных научных коров.

Может, лунная база и права в том, что пытается найти нетривиальные пути решения.

Когда Гэст вернулся к пульту управления, то обнаружил, что у него гость. У него в гостях был худощавый мужчина, со светлым загаром кожи, в большом и сложном головном уборе, в короткой белой юбочке и сандалиях, сплетенных из тростника. Пришелец читал из развернутого папируса, который держал перед собой. На появление в отсеке Гэста он не обратил никакого внимания. Язык, на котором произносились фразы, был совершенно незнаком Гэсту, хотя, судя по облику гостя, Гэст мог предположить, что чтение ведется на языке, которому не менее тысячи лет, а манера, в которой произносились фразы, наводила на мысль, что читают какие — то заклинания. Пришелец почитал еще некоторое время, потом свернул папирус и исчез.

После того как Гэст зачитал свой отчет в микрофон, временной интервал до ответа лунной базы длился втрое дольше обычного. Затем:

ЛУННАЯ БАЗА. Мы проконсультировались с нашим египтологом, Энди. Он говорит, что ты только что дал отличное описание одного их главных действующих лиц «Книги мертвых».

ГЕЛИОС–5. Черт, вы здорово меня приободрили!

ЛУННАЯ БАЗА. Мы и не старались приободрить тебя, Энди. Мы объясняем тебе все как есть, потому что по прошлому опыту космических полетов поняли, что главный враг астронавта — это незнание. Если астронавт имеет полную информацию, у него есть шанс справиться с проблемой самому. Конечно, должны признать, что понятия не имеем, как твой гость сумел проникнуть на борт, не говоря уж о том, как ему удалось добраться до тебя через миллионы миль пространства и тысячи лет времени; но мы хотя бы знаем откуда и из какого времени он явился, а теперь и ты это знаешь тоже. Нам также известно, благодаря нашему египтологу, что папирус, из которого он читал, это есть оригинальная «Книга мертвых», и мы почти уверены, что часть, которую он зачитывал перед тобой, предназначена для заклинания немощных и подготовки их для успешного восхождения на борт Ладьи Ра.

ГЕЛИОС–5. Но вы можете сказать, для чего он читал ее тут передо мной?

ЛУННАЯ БАЗА. Нет. Но наша группа онтологов работает над этой проблемой. Просто держись, Энди. Мы свяжемся с тобой, как только сможем.

И Гэст держался. За ручки своего антиперегрузочного ложа. Он держался крепко, потому что всей своей душой хотел подняться из кресла, добраться до столика для карт и улечься на его гладкую поверхность.

Он взглянул на хронометр пульта управления. До последнего включения двигателя сорок две минуты.

Он оглянулся на «цветной телевизор». Лучше бы он этого не делал. Солнце снова превратилось в золотой диск с человеческими руками.

Атон.

— Приветствую тебя, о Диск, о Повелитель Света, — услышал он свой голос. — Приветствую, о великий бог, создавший эту ладью и принесший меня в этой лодке.

Тридцать две минуты до Схода.

По прошествию времени он понял, что держаться крепко за ручки недостаточно, что так или иначе он собирается подняться и улечься на стол. Он частью плыл, частью летел. Осторожно улегся на свою скамью. Его гость, как он это заметил, вернулся и теперь стоял рядом с ним, держа перед собой «Книгу мертвых». На этот раз Гэст понял все слова, хотя язык, на котором они произносились, по — прежнему был ему непонятен. Несколько минут назад он сам принялся повторять отрывок следом за чтецом. Теперь отрывок проник в него надежно, со всем пониманием:

— Приветствую тебя, великий бог, создавший эту ладью и принесший меня на лодке. Позволь мне выбирать курс этого плавания и позволь мне быть среди тех, кто безустанно странствует среди звезд. То, что отвратно Тебе, и то, что отвратно мне, я отведывать не стану, и то, что неприятно Тебе, совершать не стану, ибо вот есть грязь, и ее я отведывать не стану, а отведаю я священной еды погребального приношения, и да не буду отвергнут посему…

Дочитав заклинание, главный распорядитель свернул папирус, возложил его на грудь Гэста и удалился.

* * *
ЛУННАЯ БАЗА. Привет, Энди. Теперь слушай внимательно. Наша команда онтологов пришла к заключению, что орбита, на которой находится «Гелиос–5» в настоящее время, представляет собой интерфейс… проще говоря, общую границу двух смежных реальностей. Реальность Первая — это наш обычный физический мир, Реальность Вторая — нефизический потусторонний мир, такой, каким его представляли себе древние египтяне. Реальность Вторая, как настаивают онтологи, так же вещественна, как и Реальность Первая, поскольку обе представляют собой интерпретацию нуменов. Ситуация, в которой оказался ты, критичная и имеет два возможных выхода. Возможность первая: поскольку на границе — интерфейсе имеют место составляющие обеих реальностей, Реальность Вторая может в любой момент взять верх над Реальностью Первой. Возможность вторая: орбита «Гелиоса–5» такова, что он может полностью оставить Реальность Первую и перейти во Вторую Реальность. В любом случае результат будет один и тот же: твой статус как живого существа изменится.

К счастью, до момента орбитального Схода осталось менее тридцати минут; ускорение двигателей вынесет тебя из опасного района. Но до тех пор тебе нужно продержаться, Энди: если ты не дождешься Схода, то навсегда останешься на орбите, и тебе уже будет все равно, в какой реальности ты окажешься.

Лучшее, что ты можешь предпринять в этой ситуации — это отвлечь свое внимание. Посмотри развлекательные передачи, какой — нибудь грязный фильм (я знаю, что ты и Эвери тайком пронесли на борт несколько пленок); думай о Земле, вспоминай тот день, когда ты мальчиком забирался на яблони. В общем, делай что хочешь, только не смотри на Ладью Солнца, что бы ни случилось — не смотри на Солнце!


Энди?


ЛУННАЯ БАЗА. «Гелиос–5», ты слышишь меня?


ЛУННАЯ БАЗА. «Гелиос–5», отвечай!


ЛУННАЯ БАЗА. «Гелиос–5», отвечай!


ЛУННАЯ БАЗА. Энди! Энди! Бога ради, ответь!

Хмельная почва

Перевод с марсианского
ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Этот рассказ попал мне в руки таким путем, который для всех прочих закрыт, а посему я не имею права вдаваться в подробности. Насколько мне известно, это первый марсианский научно — фантастический рассказ, достигший Земли, и, помимо того, что он имеет самостоятельную ценность, читая его, можно сделать ряд других, не менее ценных выводов:

1) марсиане очень похожи на нас;

2) их цивилизация очень похожа на нашу цивилизацию;

3) в то, время как земные писатели — фантасты используют Марс, чтобы отображать недостатки нашего общества, марсианские писатели — фантасты используют Землю, чтобы отображать недостатки марсианского общества;

4) с этим отображением одинаково переусердствовали как на Марсе, так и на Земле, и некоторые марсианские писатели — фантасты стали писать пародии на других марсианских писателей — фантастов и

5) этот рассказ относится к последней категорий.

Упав из безбрежных просторов космоса, корабль, словно черная бескрылая птица, сел на голубые пески Земли.

Капитан Фримпф открыл люк, вышел на ослепительный свет, сделал вдох, и легкие его наполнились чистым душистым воздухом. Вокруг, до самого подернутого дымкой горизонта, простирались голубые пески. Вдали, играя на солнце всеми цветами радуги, словно осколки цветного стекла, переливались руины мертвого города. Высоко над головой по огромной голубой площадке небес гонялись друг за другом маленькие пухлые облачка.

Глаза его затуманились. Земля, подумал он, наконец — то Земля!

Трое рядовых, участвовавших вместе с ним в историческом полете на Землю, вышли из корабля и стали рядом. Глаза их затуманились тоже.

— Голубая, — прошептал Бирп.

— Голубая, — пробормотал Пемпф.

— Голубая, — прошепелявил Фардел.

— Конечно, голубая, — умильно сказал капитан. — Разве наши астрономы не утверждали, что голубизну Земли нельзя всецело относить на счет светопоглощающих свойств атмосферы? И почва должна быть голубой!

Он опустился на одно колено и захватил пригоршню удивительного вещества. Оно текло меж его пальцев, как голубой туман.

— Голубые пески Земли, — благоговейно прошептал капитан.

Встав с колена, он снял шляпу. Палило солнце, свежий земной ветерок ерошил волосы. Через голубые пески ветер донес из города звуки, похожие на перезвон стеклянных колокольчиков, и капитан вспомнил теплое марсианское лето, тягучие дни и жаркие послеполуденные часы, и лимонад, которым бабушка Фримпф поила его на веранде.

И тут он почувствовал, что кто — то дышит ему в шею. Он сердито обернулся.

— В чем дело, Бирп?

Бирп откашлялся.

— Прошу прощения, сэр, — сказал он. — Но не думаете ли вы, что сейчас подходящий случай… я хочу сказать, сэр, что путь наш был долгий, и Пемпфа, Фардела и меня мучит жаж… то есть мы немного переволновались, и нам кажется…

Под презрительным взглядом капитана он стушевался.

— Хорошо, — холодно сказал капитан. — Возьмите ящик этой дряни. Но только один, понятно? И, если я увижу хоть одну пустую бутылку, оскверняющую этот девственный пейзаж, я посажу всех вас на гауптвахту!

Бирп пустился было галопом к кораблю, но, услышав предупреждение капитана, остановился.

— Но куда же нам девать их, сэр? Если мы погрузим бутылки на корабль, то потребуется гораздо больше топлива, чтобы взлететь, а у нас его и так мало.

На мгновение капитан задумался. Разрешить эту проблему не составило большого труда.

— Закопайте их в землю, — сказал он.

* * *
Пока команда расправлялась с пивом, капитан стоял неподалеку и смотрел на далекий город. Фримпф представил себе, как, вернувшись на Марс, он станет рассказывать жене о городе — вот он сидит за обеденным столом и описывает синеватые башни, блестящие шпили, унылые руины зданий.

Невольно он представил себе и жену — она сидит напротив, слушает и ест, больше ест, чем слушает. И теперь она стала еще толще, чем до его отъезда. В тысячный раз он удивлялся дурацкой женской моде — толстеть, толстеть до такой степени, что некоторым мужьям приходится возить своих жен в специальных тележках. Почему бы им время от времени не вставать и не двигаться? Нет, им надо превращаться в настоящих свиней только потому, что в продажу поступает все больше разных приспособлений, облегчающих домашний труд. И почему они все время что — то жуют, жуют и жуют без передышки?

Лицо капитана побледнело, когда он представил себе, какой счет от бакалейщика ему придется оплатить, вернувшись домой. Счет от бакалейщика настроил его на другие, не менее грустные думы — вспомнился государственный налог на торговлю, дорожный налог, налог на деревья, налог на газ, налог на траву, налог на воздух, военные налоги, оставшиеся от первой мировой войны, от второй мировой войны, от третьей мировой войны и от четвертой мировой войны.

Капитан тяжело вздохнул. Платить за войны, в которых сражались твой отец, твой дед, твой прадед и прапрадед — ну как тут не запить! Он поглядел на Бирпа, Пемпфа и Фардела с завистью. Плевать им было на налоги. На все им было наплевать. Как три дикаря, они плясали вокруг пустого ящика из — под пива и уже успели сочинить похабную песенку о голубых песках Земли.

Капитан Фримпф прислушался к словам. У него стали гореть уши.

— Порезвились, и хватит, — сердито сказал он. — Закопайте бутылки, сожгите ящик и отправляйтесь спать. Завтра нам предстоит тяжелый день.

Бирп, Пемпф и Фардел покорно вырыли ямки — четыре ровных ряда ямок, как на кладбище, — и уложили в них одного за другим павших солдат — пустые бутылки. Потом они сожгли ящик, пожелали капитану спокойной ночи и пошли на корабль.

Капитан задержался. Поднималась луна, и какая луна! Ее волшебный свет преобразил равнину в пространную синеватую скатерть, а город в серебряный канделябр.

Тайна этих далеких пустых зданий и молчаливых покинутых улиц, переползла через долину и завладела всем его существом. «Что случилось с жителями? — подумал он. — Что случилось с жителями других городов — руин, которые он видел, когда корабль был на орбите?»

Капитан покачал головой. Он не знал этого и, наверное, никогда не узнает. Неведение огорчило его, и вдруг ему стало невмоготу от одиночества и мертвой ночной тишины. Он вошел в корабль и закрыл за собой дверь. Долго лежал он в темноте в своей каюте и думал о людях Земли, о благородной цивилизации, которая появилась и прошла свой путь, не оставив после себя ничего, кроме горстки стеклянных зданий — памятников. Наконец он заснул.

* * *
Наутро, выйдя из корабля, Фримпф увидел двадцать четыре пивных дерева.

Это название пришло на ум капитану Фримпфу невольно. Он никогда не видел пивных деревьев и даже никогда не слышал о них; но разве придумаешь лучшее название для высоких растений с бутылками янтарной жидкости, свисающими с ветвей, как созревшие плоды?

Несколько плодов было уже сорвано, и в молодом саду расселась веселая компания. Более того, судя по ряду маленьких холмиков на краю сада, там уже посадили много новых семян.

Капитан потерял дар речи. Разве могут за одну ночь вырасти пивные деревья из пустых бутылок, на какой бы то ни было почве… даже на земной? Он начинал смутно догадываться о том, что случилось с жителями Земли.

Пемпф подошел к капитану, держа в обеих руках по бутылке.

— Вот, попробуйте, сэр, — радостно сказал он. — Такого вы никогда не пили.

Уничтожающий взгляд капитана поставил его на место.

— Я офицер, Пемпф, а офицеры пива не пьют!

— Хм, я… я забыл, сэр. Виноват.

— Да, виноваты. Вы и те двое. Кто разрешил вам есть… то есть пить… земные фрукты?

В знак раскаяния Пемпф склонил голову, но видно было, что он раскаивается ровно настолько, насколько того требует его подчиненное положение.

— Никто, сэр. Я… кажется, мы немного увлеклись.

— И вы даже не полюбопытствовали, почему выросли эти деревья? Вы, химик экспедиции… почему вы не сделали анализа почвы?

— Нет никакого смысла делать анализ, сэр. Почва, способствующая произрастанию таких деревьев из пустых пивных бутылок, является достижением науки, которая за миллионы лет опередила нашу науку. Кроме того, сэр, я полагаю, дело здесь не только в почве. Мне кажется, что солнечный свет, отражаясь от поверхности луны, соединяется с некоторыми лунными излучениями, и в результате получается такой лунный свет, который может наполнять и размножать все, что посажено на этой планете.

Капитан посмотрел на него.

— Все, говорите?

— А почему бы и нет, сэр? Мы посадили пустые пивные бутылки, и разве из них не выросли деревья?

— Хм, — сказал капитан.

Он резко повернулся и вошел в корабль. Весь день он провел в своей каюте, погруженный в раздумья. Заранее составленный план работ на день был забыт. Когда солнце село, он вышел из корабля и зарыл все бумажные деньги, которые привез с собой в заднем отсеке корабля. Он привез все свои деньги и пожалел, что их не очень много. Впрочем, чего жалеть! Как только зацветут денежные деревья, у него будет сколько угодно семян.

В эту ночь, впервые за многие годы, ему не снились счета от бакалейщика и налоги.

* * *
Но, выскочив утром наружу и обежав вокруг корабля, капитан не обнаружил никаких денежных деревьев, стоящих в цвету на солнцепеке. Он обнаружил лишь маленькие холмики, которые сам же насыпал еще вечером.

Сначала разочарование ошеломило его. Но потом он подумал, что, может быть, для денег времени нужно побольше. Деньги, наверно, вырастить так же трудно, как и добыть. Капитан обошел вокруг корабля и посмотрел на сад. Он стал больше раза в три — прямо не сад, а молодой лесок. С завистью доглядывая на гроздья янтарных плодов, капитан шел по тропкам, испещренным солнечными бликами.

Ориентируясь по скоплениям жестяных шляпок от пивных бутылок, он вышел на небольшую полянку, где веселились вовсю. Вернее, это было не веселье, а гулянка. Пемпф, Фардел и Бирп, встав в кружок, танцевали, как три бородатые нимфы. Они размахивали бутылками и громко орали. У песенки о голубых песках Земли появился второй куплет.

Завидев капитана, вое вдруг затихли. Рядовые обратили на миг мутные взоры на Фримпфа, а затем загуляли с новой силой. А ложились ли они вообще спать, подумал вдруг капитан Фримпф. Вряд ли, но независимо от того, спали они или нет, совершенно очевидно, что дисциплина расшатывается с каждым часом. И если он хочет спасти экспедицию, надо принимать срочные меры.

Но решительность почему — то оставила его. Мысль о спасении экспедиции навела его на мысль о возвращении на Марс, мысль о возвращении на Марс повлекла за собой мысль о толстой жене, вспомнив о толстой жене, он вспомнил о счете от бакалейщика, подумав о счете от бакалейщика, он не мог не подумать о налогах, и по какой — то необъяснимой причине, вспомнив о налогах, он вспомнил и о том, что на полке бара в его каюте стоит непочатая бутылка виски.

Он решил отложить разговор с командой до утра. К тому времени денежные деревья наверняка взойдут, и тогда он получит хоть какое — то представление, долго ли останется ждать до сбора первого урожая и второго посева. И когда его будущее будет обеспечено, он сможет более авторитетно справиться с проблемой пивных деревьев.

Но и на следующее утро на маленьких холмиках позади корабля ростков не было. А на пивной сад было любо — дорого смотреть. Он занял чуть ли не половину долины, лежавшей между мертвым городом и кораблем, и когда ветерок шевелил отягощенные плодами ветви, звон стоял как на заводе стеклянной посуды, работающей на полную мощность.

Теперь капитан Фримпф уже нисколько не сомневался в участи, постигшей население Земли. Но что случилось с деревьями, которые посадили эти люди, подумал он. Фримпф был человеком неглупым, и ответ вскоре нашелся земляне выполняли примерно те же функции, что и пчелы на Марсе. Выпивая жидкие плоды, они, по сути дела, опыляли стеклянную скорлупу, в которой помещалась жидкость. Именно опыление, а затем зарывание скорлупы в почву служило причиной произрастания новых деревьев.

Недурственный круговорот был, подумал капитан. Да уж добро, как водится, быстро переводится, коли хватают через край. Мало — помалу люди становились горькими опылителями и в конце концов доопылялись до смерти, а деревья, неспособные к саморазмножению, исчезли с лица земли.

Поистине трагическая судьба! А разве менее трагична гибель от налогов?

Весь день напитан не выходил из каюты, обдумывая способ опыления денег. Блуждающий взор его все чаще останавливался на маленькой дверце бара. Незадолго до захода солнца явились Бирп, Фардел и Пемпф и попросили аудиенции.

Вел переговоры Фардел.

— Шэр, — скавал ом. — Мы вше решили. Мы не хотим возвращатьшя на Марш.

Капитан не удивился, но рядовые почему — то раздражали его.

— Убирайтесь ко всем чертям в свой сад и оставьте меня в покое! — сказал он и отвернулся от них.

Когда они ушли, Фримпф подошел к бару и открыл дверцу. Он взял с полки одинокую бутылку. Две ее пустые подружки болтались где — то на орбите между Землей и Марсом.

— Хорошо, что я сохранил хоть одну, — сказал капитан. Он открыл бутылку и опылил ее; потом он вышел из корабля, закопал бутылку, сел рядом и стал ждать, когда она прорастет.

Может быть, его денежные деревья вырастут, а может быть, и нет. А если они не вырастут, то будь он проклят, если вернется на Марс. Ему надоела толстая жена, ему надоел счет от бакалейщика, государственный налог на торговлю, дорожный налог, налог на деревья, налог на газ, налог на траву, налог на воздух, военные налоги, оставшиеся от первой мировой войны, второй мировой войны… А больше всего ему надоело быть самодовольным педантом с пересохшей глоткой.

Вскоре взошла луна, и он с восторгом смотрел, как первый росток его виски — дерева раздвигает голубые песчинки Земли.

Девушка — одуванчик

* * *
Увидев на холме девушку, Марк вспомнил стихотворение Эдны Сент — Винсент Миллс[3]. Оно пришло ему в голову, наверное, потому, что девушка стояла на солнце и ветер трепал ее волосы — золотистые, как цветок одуванчика; а может быть, и потому, что старомодное белое платье обвилось вокруг ее стройных ног. Во всяком случае, Марк был уверен, что она непонятным образома перенеслась из прошлого в настоящее. Первое впечатление оказалось ошибочным: как потом выяснилось, она явилась не из прошлого, а из будущего.

Он вскарабкался на холм и, тяжело дыша, остановился позади нее. Она еще не видела его, и он думал, как заговорить с ней, не испугав. Пытаясь придумать что — нибудь, он достал трубку, набил ее и разжег, прикрывая от ветра ладонями. Подняв голову, он увидел, что девушка уже стоит к нему лицом и с любопытством разглядывает его.

Марк медленно подошел к ней, остро чувствуя близость неба и наслаждаясь дующим в лицо ветром. Он подумал, что ему следует почаще совершать прогулки. До холма он шел лесом, а теперь лес, уже тронутый кое — где огненными красками осени, раскинулся далеко внизу, а за лесом виднелось маленькое озеро со стандартным домиком на берегу и мостками для ловли рыбы. Когда жену Марка неожиданно вызвали в суд — она была присяжным заседателем, — ему пришлось проводить оставшиеся две недели летнего отпуска в одиночестве. Днем он ловил рыбу с мостков, а прохладными вечерами читал, сидя у большого камина в гостиной. Через два дня размеренное существование ему приелось; он отправился побродить по лесу, вышел к холму, поднялся на него и увидел девушку.

Подойдя поближе, он увидел, что глаза у нее голубые — голубые, как небо, на фоне которого вырисовывался ее силуэт. Лицо у нее было юное, нежное, прелестное. Он с трудом подавил желание протянуть руку и погладить девушку по щеке, обласканной ветром; он почувствовал, как дрожат кончики пальцев.

Да ведь мне сорок четыре, а ей едва ли больше двадцати, подумал он. О господи, что на меня нашло!

— Любуетесь видом? — спросил он громко.

— О да, — сказала она, повернулась и восторженно всплеснула руками. Это же просто чудесно!

Марк посмотрел в ту же сторону.

— Да, — сказал он. — Да.

Внизу, у подножия холма, снова начинался лес. Теплые сентябрьские краски его захлестнули всю долину, стиснули деревушку, видневшуюся невдалеке, и сошли на нет у самой границы городских предместий. А вдали таял в дымке зубчатый силуэт Коув — сити, похожий на расползшийся средневековый замок — в дымке он казался каким — то совсем невещественным, сказочным.

— Вы тоже из города? — спросил он.

— Пожалуй, — ответила она и улыбнулась. — Я из того Коув — сити, который старше этого на двести сорок лет.

По улыбке девушки он понял, что она и не надеется убедить его, но что в глубине души ей было бы приятно, если бы он притворился, будто верит ее словам. Он тоже улыбнулся.

— То есть из города две тысячи двухсот первого года нашей эры? — сказал он. — Должно быть, город к тому времени неимоверно вырос.

— Да, вырос, — сказала она. — Теперь это часть гигантского города, который доходит до этого самого места. — Она показала на опушку леса у подножия холма. — Две тысячи сороковая улица проходит прямо через ту кленовую рощицу, — продолжала девушка. — Видите вон те белые акации?

— Да, — сказал он, — вижу.

— Там теперь новая площадь. И на ней такой большой магазин самообслуживания, что его за полдня еле обойдешь. Там можно купить все от аспирина до аэрокаров. А рядом с магазином, там, где у вас буковая роща, большой магазин готового платья, в котором продаются новейшие творения ведущих модельеров. Платье, которое на мне, я купила сегодня утром. Оно простенькое и красивое, правда?

Красивое… На нее что ни надень, все будет красиво. Но Марк все — таки взглянул на платье. Оно было сшито из незнакомого материала, явно синтезированного из морской пены и снега. На какие только чудеса не способны фабриканты синтетических тканей… и каких только небылиц не придумывают молоденькие девушки!

— Наверно, вы прибыли сюда на машине времени, — сказал Марк.

— Да, папа изобрел такую машину.

Марк пристально посмотрел на нее. Он никогда не видел такого самообладания — хоть бы чуточку покраснела.

— И часто вы бываете здесь?

— Да. Это мои любимые координаты во времени и пространстве. Порой я стою здесь часами, смотрю и насмотреться не могу. Позавчера я увидела кролика, вчера — оленя, а сегодня — вас.

— Но как же это так — вчера, — спросил Марк, — если вы всякий раз возвращаетесь в то же самое время?

— А, я понимаю, что вы хотите сказать. Дело в том, что течение времени действует на машину, как и на все другое, и чтобы вернуться в те же самые координаты, нужно переводить машину назад каждые двадцать четыре часа. Но я этого никогда не делаю, потому что мне больше нравится возвращаться в разные дни.

— Ваш папа когда — нибудь бывал здесь с вами?

Высоко над головой лениво проплывал гусиный клин, и девушка некоторое время следила за ним.

— Папа болен, — сказала она наконец. — А ему бы так хотелось побывать здесь… Но я рассказываю ему обо всем, что вижу, — поспешно добавила она, — а это почти то же самое. Будто он сам бывает тут. Правда?

Во взгляде ее сквозило такое желание услышать подтверждение, что это тронуло его до глубины души.

— Разумеется, — сказал он, а потом добавил: — Как замечательно, должно быть, иметь машину времени.

Она кивнула с серьезным видом.

— Щедрый дар людям, которые любят природу. В двадцать третьем веке таких красивых лугов осталось совсем немного.

Он улыбнулся.

— Не так уж много их и в двадцатом веке. Я бы сказал, что этот уголок своего рода уникум. Надо почаще приходить сюда.

— Вы живете неподалеку? — спросила девушка.

— Я живу в домике милях в трех отсюда. Считается, что я в отпуске, но получается что — то не то. Жена исполняет свои обязанности присяжного заседателя в суде и потому не могла поехать со мной. Откладывать отпуск было уже поздно, вот и приходится мне быть чем — то вроде Торо[4] поневоле. Меня зовут Марк Рандольф.

— А я Джулия, — сказала она. — Джулия Данверс.

Имя идет ей. Идет так же, как и белое платье, голубое небо, холм и сентябрьский ветер. Наверное, она живет в маленькой деревушке в лесу… Если ей хочется выдавать себя за человека из будущего, то это ее дело. Гораздо важнее чувства, испытанные им при первом взгляде на нее, и нежность, которая охватывает его всякий раз, когда он смотрит на ее хорошенькое личико.

— Чем вы занимаетесь, Джулия? — спросил он. — Или вы еще учитесь в школе?

— Я учусь на секретаря, — сказала Джулия. Выставив вперед ногу, она сделала изящный пируэт и сложила руки на груди. — Стать секретарем — моя мечта, — продолжала она. — Ведь это просто чудесно — работать в большом важном учреждении и записывать, что говорят важные люди. Вы бы хотели, чтобы я была вашим секретарем, мистер Рандольф?

— Очень бы хотел, — ответил он. — Моя жена была моим секретарем еще до войны. Вот тогда — то мы и встретились.

И зачем я рассказываю ей об этом? — подумал Марк.

— Она была хорошим секретарем?

— Превосходным. Мне было жаль терять такого работника. Но, потеряв ее как секретаря, я приобрел жену, так что вряд ли это можно назвать потерей.

— Да, нельзя. Ну, а теперь мне пора возвращаться, мистер Рандольф. Папа ждет моих рассказов о том, что я видела сегодня, да и ужин надо готовить.

— Вы придете завтра?

— Наверное, приду. Я бываю здесь каждый день. До свидания, мистер Рандольф.

— До свидания, Джулия, — сказал он.

Он смотрел, как девушка легко сбежала вниз по склону холма и исчезла в кленовой роще, где через двести сорок лет должна будет проходить две тысячи сороковая улица. Он улыбнулся и подумал, что это за очаровательный ребенок. Как, наверное, прекрасно быть таким неиссякаемо любознательным и жизнерадостным. Марк особенно высоко ценил эти качества, потому что сам был лишен их. В двадцать лет он был серьезным юношей и учился в юридической школе; в двадцать четыре у него была своя практика, хотя и небольшая, но отнимавшая у него все время… нет, не все. Когда он женился на Анне, в его жизни наступил недолгий период, когда работа отступила на второй план. А затем началась война и с нею еще один период (на этот раз более длительный), когда стремление заработать побольше денег казалось занятием неуместным и даже презренным. Однако после возвращения к гражданской жизни все изменилось, тем более что теперь ему нужно было содержать жену и сына. И с тех пор он работал не покладая рук, за исключением четырех недель ежегодного отпуска, которым он позволял себе пользоваться лишь с недавних пор. Обычно две недели он проводил с Анной и Джефом на каком — нибудь курорте, а когда у Джефа начинались занятия в колледже, две недели они с Анной жили в домике на берегу озера. Но в нынешнем году Марку пришлось эти две недели жить в одиночестве. Впрочем… не совсем в одиночестве.

Марк шел медленно, и, когда он добрался до озера, солнце уже село. Озеро было маленькое, но глубокое; деревья подходили к самой воде. Дом стоял в некотором отдалении от берега среди высоких сосен, и от него к мосткам вела извилистая тропинка. Позади дома посыпанная гравием дорожка выходила на проселок, который вел к шоссе. Большой автомобиль с багажником и откидным верхом стоял у черного хода, готовый в любую минуту домчать Марка до цивилизованного мира.

Марк приготовил нехитрый ужин и съел его на кухне. Потом перешел в гостиную. На улице под навесом гудел движок, но это не нарушало вечерней тишины, непривычной для городского жителя. Достав из книжного шкафа антологию американской поэзии, Марк сел и отыскал стихотворение «Полдень на холме». Он перечел его трижды, и всякий раз перед глазами вставала девушка, освещенная солнцем — ветер треплет ее волосы, а подол платья, словно пушистый снег, вьется у длинных стройных ног. В горле стоял комок…

Поставив книгу на полку, Марк вышел на деревянное крыльцо, набил трубку и закурил. Он заставил себя думать об Анне, вспомнил ее лицо — нежный, но решительный подбородок, теплый, сочувственный взгляд ее глаз, в которых таился какой — то странный непостижимый страх; он вспомнил ее гладкие щеки и ласковую улыбку. И каждая черта этого лица показалась ему еще милее и привлекательнее, когда он представил себе ее пушистые светло — каштановые волосы и высокую грациозную фигуру. Думая о ней, он всякий раз восхищался неувядаемой молодостью, она ведь оставалась такой же хорошенькой, как в то далекое утро, когда он поднял голову и вдруг увидел у своего стола оробевшую девушку. Непостижимо, как это он двадцать лет спустя с нетерпением предвкушает встречу с другой девушкой, у которой в голове одни фантазии и которая годится ему в дочери. Впрочем… это не совсем так. Было какое — то мгновение, когда он покачнулся и… все. Лишь на короткий миг он потерял равновесие и пошатнулся. Теперь поступь его снова тверда, и в мире снова воцарился здравый смысл.

Марк выбил трубку и вошел в дом. В спальне он разделся, скользнул в постель и погасил свет.

«Позавчера я увидела кролика, — сказала она, — вчера — оленя, а сегодня — вас».

* * *
На следующий день на ней было голубое платье и под цвет ему — голубая ленточка в золотистых волосах. У подножия холма Марк немного постоял, ожидая, когда перестанет теснить горло; потом он поднялся на вершину, где гулял ветер, и стал рядом с девушкой. Он увидел мягкую линию ее шеи, и у него снова перехватило дыхание. И когда она повернулась и сказала: «Здравствуйте, а я думала, вы не придете», — он долго не мог выговорить ни слова.

— Но я пришел, — сказал он наконец. — И вы тоже пришли.

— Да, — сказала Джулия. — Я рада вам.

Неподалеку из гранитных обломков образовалось что — то вроде скамьи, они сели на нее и стали смотреть вниз. Он набил трубку, и ветерподхватил струйку дыма.

— Мой папа тоже курит трубку, — сказала она, — и когда разжигает ее, тоже прикрывает ладонями, даже если ветра нет. У вас много одинаковых привычек.

— Расскажите мне о своем отце, — сказал Марк, — и о себе тоже.

И она рассказала ему, что ей двадцать один год, что ее отец, физик, был на правительственной службе, а теперь пенсионер, что они живут в маленькой квартире на Две тысячи сороковой улице и она ведет хозяйство уже четыре года, с тех самых пор, как умерла мама. Потом он рассказал ей о себе, Анне и Джефе… о намерении сделать когда — нибудь Джефа своим компаньоном, о непонятном страхе Анны перед фотоаппаратами, о том, как она отказалась сниматься даже в день их свадьбы, о великолепном туристском походе, который они совершили втроем прошлым летом.

Когда он замолчал, она сказала:

— Какая у вас чудесная семья! Как, должно быть, прекрасно жить в тысяча девятьсот шестьдесят первом году!

— Имея в своем распоряжении машину времени, вы всегда можете перебраться к нам.

— Это не так — то легко. Не говоря уже о том, что мне и в голову не придет покинуть папу. Приходится принимать в расчет и полицию времени. Видите ли, путешествовать по времени разрешается только членам правительственных исторических экспедиций, а для простых людей это недоступно.

— Вам, кажется, это сходит с рук.

— Только потому, что мой папа изобрел собственную машину и полиция времени ничего не знает о ней.

— Значит, вы сейчас нарушаете закон?

Она кивнула.

— Но только с точки зрения полиции, только в свете ее представлений о времени. У моего папы своя концепция.

Было так приятно слушать, как она говорит, что он не обращал внимания на смысл ее слов — пусть ее фантазирует, пусть говорит что угодно, лишь бы говорила.

— Расскажите мне о ней, — попросил он.

— Сначала я расскажу вам об официальной концепции. Те, кто придерживается ее, говорят, что никто из будущего не должен принимать участие в событиях прошлого, потому что уже одно его присутствие явилось бы парадоксом, и событиям будущего пришлось бы протекать по — другому, чтобы прийти в соответствие с парадоксом. Поэтому Управление путешествий по времени разрешает допуск к машинам только специалистам и держит полицейских, чтобы не дать убежать в прошлое тем, кто тоскует по более простому образу жизни и маскируется под историков, которые могут то и дело переходить из эры в эру. Но согласно концепции моего папы книга времени уже написана. С макрокосмической точки зрения, говорит мой папа, все, что должно случиться, уже случилось. Следовательно, раз уж человек из будущего участвует в каком — нибудь событии прошлого, то это событие не обойдется без него с самого начала, и никакого парадокса возникнуть не должно.

Марк поднес трубку ко рту и сделал большую затяжку. Она была необходима ему.

— Видно, ваш отец — человек незаурядный, — сказал он.

— Конечно! — От восторга щеки ее порозовели еще больше, а голубые глаза заблестели. — Вы не представляете, мистер Рандольф, сколько книг он прочел. Наша квартира битком набита ими. Гегель, Кант и Хьюм; Эйнштейн, Ньютон и Вейцзекер. Я… даже я сама читала некоторые из них.

— У меня тоже много книг. Я тоже много читаю.

Она с восхищением посмотрела на него.

— Как это замечательно, мистер Рандольф! — сказала она. — Я уверена, что у нас много общих интересов.

В разговоре выяснилось, что у них и в самом деле много общих интересов… Впрочем, он вскоре сообразил, что трансцендентальная эстетика и теория относительности — не слишком уместные темы для беседы мужчины с девушкой на холме в сентябрьский вечер, даже если мужчине уже сорок четыре, а девушке всего двадцать один. К счастью, разговор имел и свои приятные стороны. Анализ философии Беркли позволил подметить не только слабости теории епископа, но и нежный румянец девичьих щечек, в результате же обсуждения теории относительности выяснилось, что Е неизменно равняется эм — цэ — квадрат, а знания не только не наносят ущерба женскому обаянию, но являются ценным дополнением к нему.

Это приподнятое настроение не покидало его дольше, чем следовало бы. С ним он и лег спать. На этот раз он даже и не старался заставить себя думать об Анне — знал, что не поможет.

«Позавчера я увидела кролика, вчера — оленя, а сегодня — вас».

Утром он поехал в деревню и зашел на почту за письмами. Но писем не было. Марк не удивлялся этому. Джеф так же, как и он, не любит писать письма, а Анна сейчас, наверное, отрезана от внешнего мира. Ну, а что касается клиентов, то он разрешил своей секретарше беспокоить его только в самых неотложных случаях.

Марк подумал, не расспросить ли ему сморщенного почтмейстера о семье Данверс, которая, видимо, живет где — то в этом округе. Но он решил не спрашивать. Ведь иначе вся тщательно продуманная Джулией версия разлетелась бы в пух и прах, а он был не настолько прозаической натурой, чтобы разрушать красивую выдумку.

Сегодня на ней было желтое платье, того же оттенка, что и волосы, и снова при виде ее у него перехватило дыхание, и снова он не мог вымолвить ни слова. Но вот он обрел дар речи, и все стало на свои места — их мысли были как два быстрых ручейка, которые, весело журча, сливаются в единый поток.

— А завтра вы придете?

На этот раз спросила она. Впрочем, он сам хотел задать этот вопрос, но она опередила его.

На следующий день, поднявшись на холм, Марк увидел, что девушки нет. Сначала разочарование ошеломило его, но потом он подумал, что она запаздывает и покажется с минуты на минуту. Он сел на гранитную скамью и стал ждать. Но она не показывалась. Шли минуты… часы. Из леса выползли тени и начали взбираться вверх по склону. Стало прохладно. Наконец он сдался и, расстроенный, направился к дому.

Не пришла она и на другой день. И на следующий тоже. Он не мог ни есть, ни спать. Рыбная ловля надоела. Не читалось. И все это время Марк ненавидел себя — ненавидел за то, что ведет себя, как томящийся от любви подросток, за то, что ничем не отличается от любого другого дурака, которому уже за сорок, а он все пленяется хорошенькой мордашкой и парой стройных ножек. Еще совсем недавно он бы даже не посмотрел на другую женщину, а тут недели не прошло, как он не только загляделся — влюбился.

На четвертый день Марк уже не надеялся увидеть Джулию… и вдруг весь встрепенулся: девушка стояла на холме. На этот раз она была в черном платье. Он должен был догадаться о причине ее отсутствия; но он ни о чем не догадывался… пока не подошел к девушке и не увидел слезы у нее на глазах, не разглядел, как предательски дрожат губы.

— Джулия, что случилось?

Она прильнула к нему, прижалась лицом к пиджаку, плечи ее вздрагивали.

— Папа умер, — прошептала она, и что — то подсказало ему, что это ее первые слезы, что на похоронах она не плакала и разрыдалась лишь сейчас.

Марк нежно обнял девушку. Он никогда не целовал ее, да и сейчас только провел губами по лбу, коснулся волос…

— Я понимаю вас, Джулия, — сказал он. — Я знаю, как вы его любили.

— Он с самого начала знал, что умирает, — сказала она. — Знал, наверное, с того времени, как проводил в лаборатории опыты со стронцием–90. Но он никому не говорил об этом… даже мне не сказал… Я не хочу жить. Без него мне не для чего жить… не для чего, не для чего, не для чего!

Он крепко обнял ее.

— Вы еще найдете что — нибудь, Джулия. Кого — нибудь. Вы еще молоды. Вы совсем ребенок.

Голова ее резко откинулась, она взглянула на него мгновенно высохшими глазами.

— Я не ребенок! Не смейте называть меня ребенком!

От удивления он разжал руки и отступил назад. Прежде он никогда не видел ее такой рассерженной.

— Я не хотел… — начал он.

Но гнев ее прошел так же быстро, как и возник.

— Я знаю, что вы не хотели меня обидеть, мистер Рандольф. Но я не ребенок, честное слово, не ребенок. Обещайте мне, что никогда не будете называть меня ребенком.

— Хорошо, — сказал он. — Обещаю.

— Теперь мне пора, — сказала она. — У меня тысяча дел.

— А завтра… завтра вы придете?

Она долго смотрела на него. Голубые глаза ее блестели от слез.

— Машины времени изнашиваются, — сказала она. — Нужно заменить некоторые детали, а я не знаю, как это делается. Наша… теперь уже моя… годится только на одну поездку, да и то…

— Но вы попытаетесь?

Она кивнула.

— Да, попытаюсь. И я еще хочу сказать, мистер Рандольф…

— Что, Джулия?

— Если я не смогу появиться здесь еще раз, знайте… что… я люблю вас.

Быстро сбежав вниз по склону, она исчезла в кленовой роще. Когда он раскуривал трубку, руки его дрожали, а спичка обожгла пальцы. Он не помнил, как дошел до дому, как приготовил ужин и лег спать, но все это он делал, потому что проснулся он наутро в своей комнате, а в кухне на сушилке стояла грязная посуда.

Он вымыл посуду, сварил кофе. Все утро он ловил с мостков рыбу, заставляя себя не думать ни о чем. Смотреть в лицо действительности он будет потом. А сейчас ему было достаточно знать, что она любит его, что через несколько коротких часов он снова увидит ее. Из деревушки на холм даже испорченная машина времени доставит ее без особого труда.

Он пришел пораньше, сел на гранитную скамью и ждал, когда она выйдет из леса и начнет подниматься по склону холма. Он слышал, как колотится сердце, и видел, что руки дрожат.

«Позавчера я увидела кролика, вчера — оленя, а сегодня — вас».

Он ждал, ждал, но она не пришла. Не пришла она и на следующий день. Когда тени начали удлиняться и стало прохладно, он спустился с холма и вошел в кленовую рощу. Отыскав тропу, углубился в лес и вышел к деревушке. Марк вошел в маленькое здание почты и спросил, нет ли для него писем. И когда сморщенный почтмейстер ответил, что писем нет, он некоторое время не решался задать другой вопрос.

— Ска… скажите, живет здесь где — нибудь поблизости семья по фамилии Данверс? — выпалил он.

Почтмейстер покачал головой.

— Никогда не слыхал о таких.

— А похороны недавно в деревне были?

— Целый год не было.

Марк приходил на холм каждый день, пока не кончился его отпуск, но в глубине души он знал, что девушка не вернется, что он потерял ее насовсем, будто она и в самом деле не существовала. Вечерами он бродил по деревне в надежде, что почтмейстер ошибся, но Джулии не встретил, и прохожие, которым он описывал внешность девушки, тоже ничего не знали о ней.

В начале октября он вернулся в город. Дома он старался вести себя так, будто в их отношениях с Анной ничего не изменилось, но стоило ей увидеть его, как она, видимо, о чем — то догадалась. И хотя Анна ни о чем не спрашивала, с каждой неделей она становилась все молчаливее и задумчивей, все реже ей удавалось прятать глаза и скрывать страх, который ставил его в тупик и прежде.

По воскресеньям он уезжал за город и навещал холм. Листва теперь пожелтела, а небо было даже голубее, чем месяц назад. Часами он сидел на гранитной скамье, глядя на то место, где видел девушку в последний раз.

«Позавчера я увидела кролика, вчера — оленя, а сегодня — вас».

Как — то в середине ноября Анна уехала в город играть в бинго, и он остался в доме один. Просидев без дела два часа, Марк вспомнил о составных картинках — загадках, которые собирал прошлой зимой.

Стараясь придумать себе какое — нибудь занятие — любое, лишь бы отвлечься от мыслей о Джулии, он полез за картинками на чердак. Роясь в коробках, Марк нечаянно столкнул с полки чемодан. Тот упал и, стукнувшись об пол, раскрылся. Марк наклонился, чтобы поднять его и поставить на место. С этим самым чемоданом Анна пришла в небольшую квартирку, которую они сняли после женитьбы, и он вспомнил, что она всегда запирала его и, смеясь, говорила Марку, что кое — что женщина должна держать в секрете даже от мужа. Замок заржавел и от удара открылся.

Марк было защелкнул замок, как вдруг заметил торчащий из — под крышки край белого платья. В ткани было что — то знакомое. Марк видел точно такой же материал совсем недавно — он вызывал воспоминание о морской пене и снеге.

Марк поднял крышку и дрожащими руками достал платье. Да, оно было похоже на падающий снег. Потом, осторожно свернув, он положил его в чемодан и закрыл крышку, а сам чемодан поставил обратно на полку.

«Позавчера я увидела кролика, вчера — оленя, а сегодня — вас».

* * *
По крыше барабанил дождь. Горло так сдавило, что на мгновение Марку показалось — вот — вот он разрыдается. Медленно спустился он по лестнице с чердака, а затем по витой лестнице со второго этажа в гостиную. Часы на камине показывали четырнадцать минут одиннадцатого. Через несколько минут она выйдет на углу из автобуса и пойдет по улице к дому. Пойдет Анна… Джулия. А может быть, Джулианна?

Наверно, так ее и зовут. Люди неизменно сохраняют хотя бы часть прежнего имени, когда меняют фамилии. Скрываясь от полиции времени, она, наверно, не только переменила фамилию, но и приняла еще кое — какие меры. Не удивительно, что она никогда не хотела фотографироваться! А сколько страху она, должно быть, натерпелась в тот далекий день, когда вошла в его контору и робко спросила, нет ли места! Совсем одна в чужом мире, не зная, верна ли отцовская концепция времени, не зная, будет ли человек, полюбивший ее в сорок лет, испытывать к ней те же чувства, когда ему будет только двадцать. Она все — таки вернулась, вернулась, как и обещала.

Двадцать лет, с удивлением думал он, и все эти годы она знала, что в один прекрасный день я подымусь на холм и увижу ее, молодую и красивую, стоящую на солнце, и снова влюблюсь в нее. Она должна была знать, потому что это было ее прошлое и мое будущее. Но почему она ничего не сказала мне? Почему не говорит теперь?

И вдруг он понял.

Ему стало трудно дышать. Надев в передней плащ, он вышел на дождь. Он шел по дорожке сада, а дождь хлестал по лицу, и по щекам текли капли, дождевые капли и… слезы. Как могла такая красавица, как Анна… как Джулия, бояться старости? Разве не поняла она, что в его глазах она не может состариться, что для него она не постарела ни на один день с той минуты, как он оторвал взгляд от бумаг и увидел ее, робко стоявшую в маленькой комнатенке, и тут же влюбился в нее. Разве не поняла она, почему девушка на холме показалась ему чужой?

Он вышел на улицу. Он был почти у остановки, когда подъехал автобус и из него вышла женщина в белом плаще. Горло сдавило так, что он совсем не мог дышать. Золотистые волосы теперь пожелтели, девичья прелесть исчезла, но ее нежное лицо оставалось милым и привлекательным, а длинные стройные ноги при тусклом свете уличных фонарей казались изящнее, чем при ярком сиянии сентябрьского солнца.

Она пошла ему навстречу, и он увидел в ее глазах хорошо знакомый страх, страх, невыносимый теперь, когда он знал его причину. Лицо ее стало расплываться, и он, ничего не видя, устремился к ней. Когда они встретились, глаза Марка снова стали видеть ясно, и, протянув руку, он дотронулся до ее мокрой от дождя щеки. Она все поняла, и страх из ее глаз исчез навсегда. Взявшись за руки, они пошли под дождем домой.

Механический фиговый листок

Автоплатье стояло на постаменте в витрине салона с продукцией фирмы «Большой Джим». Надпись под ним гласила:

«Эта прелестная новая модель «шевроле» — ваша всего за каких — то 6499 долларов 99 центов! Щедрая скидка, если вы оставите у нас свое нынешнее платье — автомобиль! В придачу получаете даром шляпку — шлем!»

Арабелла не думала нажимать на тормоза, но уж так получилось. Потрясающее автоплатье! В жизни она такого не видела! И всего за каких — то 6499 долларов 99 центов!

Произошло это в понедельник к вечеру, когда весенние улицы заполнили спешившие домой служащие, а в апрельском воздухе стоял неумолчный рев автомобильных сирен. Салон «Большого Джима» находился неподалеку от угла и примыкал к большой площадке магазина подержанных автоплатьев, обнесенной забором, стилизованным под старину. Здание салона было построено в американском колониальном стиле, несколько нарушенном громадной неоновой вывеской, подыхавшей на фасаде:

«Берни, представитель «Большого Джима»».

Услышав все нарастающий рев сирен, Арабелла наконец сообразила, что мешает движению, и, прошмыгнув перед капотом старика, одетого в пунцовый «кадиллак», съехала на бетонную обочину перед витриной салона.

Вблизи платье — автомобиль уже не казалось столь ослепительным, но тем не менее глаз оторвать от него было нельзя. Его элегантные бирюзовые бока и блестящая решетка радиатора горели в косых лучах заходящего солнца. Раздвоенный турнюр далеко выдавался назад, как две кормы катамарана. Это была прелестная модель, отвечавшая даже тем требованиям, которые предъявлялись к новейшим изделиям промышленности, и о покупке ее стоило подумать. И все же Арабелла не рискнула бы ее приобрести, если бы не шляпка — шлем.

Продавец (наверное, сам Берни) в безукоризненном двухцветном «бьюике» тронулся с места, когда она вкатила в дверь.

— К вашим услугам, мадам! — произнес он вежливо, но во взгляде его, устремленном на ее наряд из — за идеально чистого ветрового стекла, сквозило явное презрение.

Щеки Арабеллы залила краска стыда. Может быть, платье и вправду давно пора сменить. Может быть, мама права, говоря, что она совсем не следит за своими нарядами…

— Платье в витрине… — сказала Арабелла. — А… а это верно, что шляпка — шлем дается бесплатно?

— Совершенно верно. Хотите примерить?

— Да.

Продавец развернулся лицом к двустворчатой двери в другом конце комнаты.

— Говард! — позвал он. Тотчас створки двери раздвинулись, и в комнату въехал молодой человек в голубом комбинезоне фасона «пикап».

— Да, сэр.

— Отбуксируйте платье с витрины в примерочную и подберите к нему на складе шляпку — шлем.

Продавец повернулся к Арабелле.

— Он проводит вас, мадам!

Примерочная комната находилась сразу за двустворчатой дверью, направо. Молодой человек пригнал платье, потом отправился за шляпкой. Он нерешительно протянул ее Арабелле и как — то странно на нее посмотрел. Кажется, он хотел что — то сказать, но раздумал и выехал из примерочной.

Арабелла заперла дверь и торопливо переоделась. Обивка — подкладка приятно холодила тело. Она надела шляпку — шлем и посмотрелась в большое трехстворчатое трюмо. У нее перехватило дыхание.

Поначалу ее немного смущал раздвоенный турнюр (в платьях, которые она носила, задняя часть так не выдавалась), но блестящая хромированная решетка радиатора и полные крылья сделали ее фигуру неузнаваемой. Ну а что касается шляпки — шлема, то, если бы не зеркало, она бы не поверила, что простая шляпка, пусть даже шлем, может так изменить внешность. Это была уже не усталая девушка, заехавшая в магазин после службы, теперь это была Клеопатра… Вирсавия… Прекрасная Елена!

Робко выехала она из примерочной. Что — то похожее на благоговейный страх промелькнуло в глазах продавца.

— Вы совсем не та девушка, с которой я только что разговаривал, — сказал он.

— Та самая, — подтвердила Арабелла.

— С тех пор как у нас появилось это платье, — продолжал продавец, — я мечтал о девушке, которая будет достойна его элегантности, его красоты, его… его индивидуальности.

Он почтительно закатил глаза.

— Благодарю тебя. Большой Джим, — сказал он, — за то, что ты послал эту девушку к нашим дверям.

Он опустил глаза и посмотрел на притихшую Арабеллу.

— Хотите проехаться?

— О да!

— Хорошо. Но только вокруг нашего квартала. А я тем временем подготовлю бумаги. Нет, — добавил он поспешно, — это вас ни к чему не обязывает, но если вы решите его купить, все будет готово.

— А… а сколько вы дадите за мое старое платье?

— Сейчас посмотрим. Вы его носили года два, не так ли? Гм… — Продавец на мгновение задумался. — Мы вот как поступим. Вы не из тех, кто носит одежду неаккуратно, поэтому вам я сделаю очень хорошую скидку — тысячу два доллара. Хорошо?

— Нет… не очень. («Наверное, целый год придется обходиться без ленча…»)

— Не забудьте, шляпку — шлем мы даем бесплатно.

— Я знаю, но…

— Попробуйте прокатиться в нем сначала, а потом мы поговорим, — сказал продавец. Он достал из шкафа знак, свидетельствующий, что машина принадлежит магазину, и прикрепил его к задней части платья. — Теперь все в порядке, — сказал он, открывая дверь. — А я тем временем займусь бумагами.

Арабелла была так взволнована и возбуждена, что, выехав на улицу, чуть не врезалась в молодого человека, одетого в белый спортивный костюм с откидным верхом, но быстро овладела собой и, дабы показать, как хорошо она ездит (первое впечатление говорило об обратном), обогнала его. Она заметила, что он улыбнулся, и сердце ее радостно забилось. Как раз сегодня утром у Арабеллы было такое чувство, что с ней должно приключиться что — то удивительное. На редкость обычный рабочий день в конторе приглушил было это чувство, но теперь оно вспыхнуло с новой силой.

Перед красным светом ей пришлось остановиться, и молодой человек оказался рядом.

— Привет, — сказал он. — Какое на тебе шикарное платье!

— Спасибо.

— Я знаю отличный кинотеатр. Поехали сегодня?

— Но мы даже незнакомы! — сказала Арабелла.

— Меня зовут Гарри Четырехколесный. Теперь ты меня знаешь. А я тебя нет.

— Арабелла. Арабелла Радиатор… Но я вас не знаю.

— Это поправимо. Ну так как, идем?

— Я…

— Где ты живешь?

— Макадам — плейс, шестьсот одиннадцать, — ответила она, не задумываясь.

— Я буду в восемь.

— Я…

В это время зажегся зеленый свет, и не успела Арабелла возразить, как молодой человек исчез. «В восемь, — думала она с замиранием сердца. — В восемь часов…»

Теперь она просто вынуждена купить это платье. Другого выхода не было. Молодой человек видел ее в такой великолепной модели, и что он подумает, если она будет в старом разболтанном рыдване, когда он заедет за ней? Она вернулась в салон, подписала бумаги и поехала домой.

* * *
Отец вытаращил на нее глаза из — за ветрового стекла своего трехцветного «кортеза», когда она въехала в гараж и остановилась у обеденного стола.

— Ну, — сказал он, — наконец — то ты не выдержала и купила себе новое платье!

— Прекрасно! — сказала мама, которая была неравнодушна к кузовам типа «универсал» и почти никогда не меняла этого покроя. — А я уж думала, ты никогда не поймешь, что живешь в двадцать первом веке, а в двадцать первом веке надо уметь одеваться так, чтобы тебя заметили.

— Я… мне только двадцать семь, — сказала Арабелла. — В моем возрасте многие девушки еще не замужем.

— Если они одеты кое — как, — съязвила мама.

— Никто из вас так и не сказал, нравится вам платье или нет, — заметила Арабелла.

— Мне очень нравится, — сказал папа.

— Кто — нибудь непременно тебя заметит, — сказала мама.

— Уже заметили.

— Ну! — обрадовалась мама.

— Наконец — то, — сказал папа.

— В восемь он заедет за мной.

— Ради бога, не говори ему, что читаешь книжки, — сказала мама.

— Хорошо. Я… больше не читаю.

— И свои радикальные идеи тоже держи при себе, — сказал папа. — Насчет людей, которые одеваются в платья — автомобили, потому что стыдятся тела, которое им дал бог.

— Но, папа, ты же знаешь, что я давно так не говорю. С тех… с тех пор как…

С рождественской вечеринки, подумала она, с тех пор как мистер Карбюратор похлопал ее по заду и сказал, когда она его оттолкнула: «Ползи обратно в свою историю, ты, книжный червяк. Нечего тебе делать в нашем веке!»

— Очень давно не говорю, — неуверенно закончила она.

Гарри Четырехколесный появился ровно в восемь, и она поспешила ему навстречу. Они катили бок о бок, свернули на Асфальтовый бульвар и выехали из города. Ночь была чудесная — весна еще не совсем прогнала зиму, которая выкрасила переливающейся серебристой краской горбатый месяц и начистила до блеска мерцающие звезды.

Площадка перед экраном была полна, но они нашли два местечка позади, неподалеку от опушки, где рос кустарник. Они стояли рядом так близко, что их крылья почти соприкасались, и скоро она почувствовала, как рука Гарри сперва легла ей на колесо, а потом осторожно переместилась выше, на талию, как раз над раздвоенным турнюром. Она хотела было отъехать, но, вспомнив слова мистера Карбюратора, закусила губу и попыталась сосредоточиться на фильме.

В нем рассказывалось о бывшем фабриканте вермишели, который жил в гараже — пансионате. У него были две неблагодарные дочери. Он боготворил мостовую, по которой они ездили, и, делал все, чтобы они купались в роскоши. Поэтому ему приходилось отказывать себе во всем, кроме самого необходимого. Он жил в самом бедном углу гаража, а одевался в подержанные автомобили, такую ветошь, что место им было только на свалке. Дочери его, напротив, жили в самых комфортабельных гаражах и одевались в самые дорогие автоплатья. В том же пансионате жил студент, будущий инженер по фамилии Растиньяк, и весь сюжет основывался на его попытках проникнуть в высшее общество и по ходу дела приобрести состояние. Для начала он обманным путем выуживает у сестры деньги, чтобы экипировать себя новым кабриолетом модели «Вашингтон», и через богатую кузину добивается приглашения на вечер, который устраивает дочь некоего торговца. Там он знакомится с одной из дочерей бывшего фабриканта вермишели и…

Несмотря на все свои старания, Арабелла никак не могла сосредоточиться. Рука Гарри Четырехколесного перекочевала с талии на фары и начала изучать их конфигурацию. Арабелла попыталась расслабить мышцы, но почувствовала, что вместо этого они напрягаются еще больше, и услышала свой сдавленный голос:

— Не надо, ну пожалуйста!

Рука Гарри опустилась.

— В таком случае после кино?

Это была лазейка, и она тотчас устремилась в нее.

— После кино, — согласилась она.

— Я знаю местечко на холмах.

— О'кэй, — услышала она свой испуганный голос.

Арабелла вздрогнула и поправила сдвинутые фары. Она тщетно пыталась следить за действием фильма. Мысли ее уплывали на холмы, и она старалась придумать хоть какой — нибудь предлог, любую отговорку, которая выручила бы ее. Но так ничего и не придумала, и, когда фильм закончился, она вслед за Гарри выехала с площадки и покатила рядом с ним по Асфальтовому бульвару. Когда он свернул на проселочную дорогу, Арабелла покорно последовала за ним.

На холмах, милях в семи от бульвара, дорога эта шла вдоль местной резервации нудистов. Сквозь изгородь между деревьями мелькали огни редких коттеджей. На дороге нудистов не было, но Арабеллу все равно передернуло. Когда — то она немного симпатизировала им, но после встречи с мистером Карбюратором она и думать не могла о них без отвращения. По ее мнению, Большой Джим обошелся с ними гораздо лучше, чем они того заслуживали. Затем она предположила, что у него свой расчет — в один прекрасный день некоторые из них раскаются и попросят прощения за свои грехи. Странно, однако, что никто из них до сих пор этого не сделал.

Гарри Четырехколесный молчал, но Арабелла чувствовала, что он тоже испытывает отвращение к нудистам, и, хотя она знала, что это происходит по другой причине, она вдруг подумала о нем с теплотой. Может быть, он совсем не такой наглый, каким показался вначале. Может быть, где — то в глубине души он тоже чувствует себя сбитым с толку нормами поведения, определяющими их существование, — нормами, которые при одних обстоятельствах значат одно, а при других — совсем другое. Может, он…

Миновав резервацию и проехав еще около мили, Гарри свернул на узкую дорогу, что вилась среди дубов и кленов, и выехал на лужайку. Она робко ехала следом и, когда он затормозил у большого дуба, остановилась рядом. И тут же пожалела об этом, почувствовав, как его рука дотронулась до ее колеса и снова стала неотступно подползать к фарам. На этот раз в голосе ее послышалась боль.

— Не надо!

— Что значит «не надо»? — сказал Гарри, и она почувствовала, как сильно он прижался к ней своим шасси, как его пальцы нашли и обхватили фары. Каким — то образом ей удалось выехать из его объятий и отыскать дорогу, которая привела их на поляну, но в следующее мгновение он был уже рядом и прижимал ее к канаве.

— Ну, пожалуйста! — закричала она, но он, не обращая на это внимания, придвигался все ближе. Крылья их соприкоснулись, и она инстинктивно рванулась в сторону. Переднее правое колесо ее потеряло опору, и она почувствовала, что опрокидывается. Шляпка — шлем слетела с головы, ударилась о камень и отскочила в кусты. Правое переднее крыло смялось от удара о дерево. Колеса Гарри бешено закрутились, и через минуту темнота поглотила красные точки его габаритных огней.

* * *
Древесные лягушки, кузнечики и сверчки выводили свою песню, а издалека, с Асфальтового бульвара, доносился шум оживленного движения. Слышался и еще один звук — рыдания Арабеллы. Но вот боль притупилась, и рыдания утихли.

Впрочем, Арабелла знала, что рана никогда не затянется до конца. Как и рана, нанесенная мистером Карбюратором. Девушка отыскала шляпку — шлем и выбралась на дорогу. На шляпке появилась вмятина, а бирюзовая блестящая поверхность ее была поцарапана. Маленькая слезинка скатилась по щеке Арабеллы, когда она надевала шлем.

Но шляпка — это еще полбеды. А помятое правое крыло? Что же делать? Она не может появиться утром на службе в таком растерзанном виде. Кто — нибудь обязательно донесет на нее Большому Джиму, и тот узнает, что все эти годы у нее был лишь один автомобиль и что она втайне пренебрегала его совершенно ясным указанием иметь, по крайней мере, два. А вдруг он отберет у нее права и сошлет в резервацию к нудистам? Она не думала, что незначительный поступок повлечет за собой такую строгую кару, но приходилось учитывать и это. При одной лишь мысли о подобных последствиях ее переполнило чувство стыда.

Кроме Большого Джима, есть еще родители. Что сказать им? Она представила себе их лица, когда она утром выедет к завтраку. Она слышала их голоса:

— Уже разбила! — скажет папа.

— За свою жизнь я носила сотни платьев — автомобилей, — скажет мама, — но ни одного из них даже не поцарапала, а ты выехала из дому всего на минуту и разбила его!

Арабелла вздрогнула. Наверное, ей не вынести всего этого. Надо починить платье сейчас же, ночью. Но где? Вдруг она вспомнила табличку, которую заметила в витрине салона сегодня вечером. Занятая платьем, она чудом запомнила эту табличку, на которой было, написано: «Круглосуточное обслуживание».

Она поехала обратно в город, прямо к салону «Большой Джим». Витрины его зияли чернотой, а дверь была наглухо заперта. С досады у Арабеллы засосало под ложечкой. Может, она ошиблась? Но она могла поклясться, что там было написано: «Круглосуточное обслуживание».

Она подъехала к витрине и прочитала табличку снова. Все верно, обслуживание круглосуточное, но ниже маленькими буквами было написано: «После шести часов вечера обращаться рядом, в магазин подержанных автоплатьев».

Арабеллу встретил тот же молодой человек, который доставал платье с витрины. Она вспомнила, что его зовут Говард. Он был все в том же комбинезоне — «пикапе». Узнав ее, он опять как — то странно посмотрел на нее. В первый раз ей показалось, что это усталость, теперь она была в этом уверена.

— Мое платье пропало! — выпалила она, когда он затормозил рядом. — Вы можете его починить?

Он кивнул.

— Конечно, могу. — Он показал на маленький гаражик на задворках магазина.

— Раздеться можете там, — сказал он.

Она торопливо пересекла магазин. В темноте можно было разглядеть лежащие повсюду автоплатья и автокостюмы. Она взглянула на свое старое платье, и ей захотелось плакать. Не надо было расставаться с ним! Надо было прислушаться к голосу рассудка и не дать себя увлечь этой безвкусной шляпкой — шлемом.

В гаражике было холодно, холодно и сыро. Арабелла выскользнула из платья, сняла шляпку и через приоткрытую дверь просунула их Говарду, старательно прячась от его взора. Но беспокойство оказалось напрасным, потому что тот отвернулся. Наверное, он привык иметь дело со скромными женщинами.

Теперь, без платья, стало еще холоднее, и она забилась в угол, стараясь согреться. Вскоре Арабелла услышала постукивание и выглянула в единственное окошко. Говард трудился над правым передним крылом. По тому, как ловко он это делал, можно было сказать, что он выправил сотни таких крыльев. Кроме стука резинового молотка, ничто не нарушало ночной тишины. Улица была пустой и темной. В конторах напротив светилось всего несколько окон. Над крышами домов, захватив всю площадь в центре города, горела реклама Большого Джима. Реклама менялась. «Что хорошо для Большого Джима, хорошо для каждого», — утверждала она сначала. А потом спрашивала: «Если бы не Большой Джим, что бы с нами было?»

Стук… стук… стук… Вдруг ей вспомнилась музыкальная телепередача «Зигфрид Шоссе» (из серии «Опера может быть интересной, если ее переделать на современный лад»). В первом акте оперы Зигфрид не дает прохода одному механику по имени Мимир (своему предполагаемому отцу) и упрашивает его сделать такую гоночную машину, которая бы обогнала на предстоящих гонках в Валгалле машину одного мерзавца, обладателя модели «фафнир». Стук молотка подхватывают барабаны, пока Мимир без устали возится с автомобилем, а Зигфрид все снова и снова вопрошает, кто же его настоящий отец. Стук… стук… стук…

Говард кончил выпрямлять крыло и занялся теперь шляпкой — шлемом. Кто — то в лимонно — желтом «провиденсе», шурша шинами, проехал по улице. Вспомнив о времени, она взглянула на часы: было двадцать пять минут двенадцатого. Мама с папой будут довольны — они спросят ее за завтраком, когда она вернулась, и получат ответ: «Что — то около двенадцати». Они всегда жаловались на то, что Арабелла рано возвращается домой.

Потом она снова подумала о Говарде. Он уже выправил вмятину на шляпке и теперь замазывал царапину. Закрасив царапины на крыле, он притащил шлем и платье к гаражику и просунул их в дверь. Она быстро оделась и выехала на улицу.

Из — за ветрового стекла он разглядывал Арабеллу. Голубые глаза его, казалось, излучали мягкий свет.

— Как хорошо на колесах! — сказал он.

Она изумленно посмотрела на него.

— Что вы сказали?

— Так, ничего. Это из рассказа, который я когда — то читал.

— О!

Она удивилась. Обычно механики не увлекаются чтением, да и все остальные тоже. Ее так и подмывало сказать, что она тоже любит книги, но она сдержалась.

— Сколько я вам должна? — спросила она.

— Хозяин пришлет счет. Я тут всего лишь рабочий.

— Всю ночь работаете?

— До двенадцати. Когда вы приехали сюда покупать платье, я только приступил к работе.

— Вы… вы очень хорошо починили мое платье. Я… я не знаю, что бы я делала…

Она оборвала фразу.

Мягкий свет, который излучали его глаза, погас. Теперь они смотрели холодно.

— Кто это был? Гарри Четырехколесный?

Ей было стыдно, но она заставила себя посмотреть ему прямо в глаза.

— Да. Вы… его знаете?

— Немного, — сказал Говард, и она поняла, что этим «немного» сказано многое. При ярком свете рекламы Большого Джима лицо его, казалось, вдруг постарело, а в уголках глаз появились морщинки, которых она прежде не замечала.

— Как вас зовут? — отрывисто спросил он.

Она ответила.

— Арабелла, — повторил он. — Арабелла Радиатор. А меня — Говард Автострада.

Арабелла взглянула на часы.

— Мне пора, — сказала она. — Большое вам спасибо, Говард!

— Не за что, — сказал он. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи.

Она ехала домой по пустынным темным апрельским улицам. Весна кралась за ней на цыпочках и нашептывала на ухо: «Как хорошо на колесах! Как хорошо на колесах!»

* * *
— Ну, — сказал на следующее утро отец, принимаясь за яичницу, — как этот двухсерийный фильм?

— Какой двухсерийный? — спросила Арабелла, намазывая маслом ломтик тоста.

— Ага! — сказал отец. — Значит, фильм был не двухсерийный!

— В некотором смысле, наверно, и в самом деле было две серии, — сказала мать. — Одна в кино, а другая — где — нибудь в другом месте.

Арабеллу стала бить дрожь, но она справилась с собой. Прямота ее матери напоминала рекламные телевизионные передачи. Это в какой — то мере гармонировало с яркими безвкусными микроавтобусами, которые она носила. Сегодня на ней было красное платье с выпуклой решеткой, изогнутой хвостовой частью и массивными темными стеклоочистителями. Арабелла снова подавила дрожь.

— Я… хорошо провела время, — сказала она. — И не сделала ничего плохого.

— И это все новости? — спросил отец.

— Наша целомудренная маленькая двадцатисемилетняя — почти двадцативосьмилетняя — дочь, — сказала мать, — чиста как первый снег. Наверно, теперь ты наложишь на себя епитимью — будешь вечерами сидеть дома и читать книжки.

— Я тебе говорила, что бросила читать книги, — сказала Арабелла.

— Читай себе на здоровье, — заметил отец.

— Бьюсь об заклад, ты ему сказала, что не хочешь его больше видеть, потому что он хотел тебя поцеловать, — сказала мать. — Ты всем так говорила.

— Нет, не сказала! — Арабеллу теперь опять била дрожь. — Как раз сегодня вечером мы с ним встречаемся снова!

— Вот это да! — сказал отец.

— Ура! — сказала мать. — Может быть, теперь ты станешь вести себя, как велит Большой Джим, — выйдешь замуж, будешь больше потреблять и поможешь своим сверстникам нести бремя поддержки нашей экономики.

— Может быть.

Арабелла отъехала от стола. Прежде она никогда не лгала и теперь была на себя сердита. Но только по дороге на службу она вспомнила, что, солгав однажды, нужно либо продолжать лгать, либо признаться во лжи. А поскольку о признании не могло быть и речи, ей оставалось либо поступить так, как сказала, либо, по крайней мере, делать вид, что так поступает. Сегодня вечером ей придется куда — нибудь пойти и пробыть там хотя бы до двенадцати, иначе родители станут подозревать ее во лжи.

Кроме кинотеатра, ей ничего не пришло на ум.

Она выбрала другой кинотеатр, не тот, где они были с Гарри Четырехколесным. Когда она туда добралась, солнце уже село и фильм только начался. Она тут же пожалела, что не удосужилась взглянуть на название картины перед въездом в кинотеатр. «Золушка» считалась фильмом для взрослых, но зал наполняли в основном дети, и в своем большом автоплатье среди множества крошечных автоштанишек и автоплатьиц она чувствовала себя неловко.

Это был полнометражный мультипликационный фильм — сказка о приключениях хорошенькой маленькой Золушки, которая жила с мачехой и двумя ее некрасивыми дочерьми. Большую часть дня она проводила в углу гаража, моя и полируя платья — автомобили своей мачехи и ее дочерей. У них было полно всяких красивых платьев — «вашингтонов», «дансингов», «флинтов», тогда как маленькой Золушке доставались лишь отрепья. И вот в один прекрасный день сын управляющего магазином Большого Джима объявил, что собирается дать бал в гараже — дворце своего отца. Тотчас же сестры и мачеха заставили Золушку мыть и полировать свои лучшие платья. И вот она их моет и полирует, а слезы у нее все текут и текут, потому что нет у нее красивого платья, в котором она могла бы поехать на бал. Наконец настал долгожданный вечер: сестры и мачеха, сверкая хромированными деталями своих вечерних туалетов, весело направляются в гараж управляющего. Оставшись одна, Золушка падает на колени в моечной и горько плачет. Уже казалось, сам Большой Джим оставил ее, как вдруг появляется Добрая фея автомобилей в роскошном сияющем белом «лансинг де милс». Она стремительно взмахивает волшебной палочкой, и вдруг на Золушке, прекрасной как утро, оказывается платье «гранд — репидс» цвета гвоздики, с такими блестящими колпаками, что глазам смотреть больно. Итак, Золушка попадает на бал, и все танцы катается с сыном управляющего, а ее некрасивые сестры и мачеха сгорают от зависти у стены. Золушка так счастлива, что забывает о том, что волшебство Доброй автофеи кончается в полночь, и если часы на рекламе Большого Джима начнут бить двенадцать, она превратится в девочку — мойщицу автомобилей прямо посреди демонстрационного зала. Вспомнив об этом слишком поздно, она на большой скорости мчится вниз по аппарели, но впопыхах теряет одно колесо. Сын управляющего находит его, а на следующий день объезжает все окрестные гаражи и просит всех женщин, присутствовавших на балу, примерить его. Но оно такое маленькое и изящное, что не налезает ни на одну ось, как бы обильно ее ни смазывали. Примерив колесо на оси двух некрасивых сестер, сын управляющего хочет уйти, как вдруг замечает в углу моечной Золушку, полирующую платье — автомобиль. Золушке ничего другого не остается, как выйти из угла и примерить колесо. И что бы вы думали? На глазах у изумленных сестер и мачехи колесо легко садится на место, даже без единой капли смазки. Золушка отправляется с сыном управляющего, и с тех пор они счастливо катаются вместе.

Арабелла взглянула на часы. Половина одиннадцатого. Домой ехать слишком рано, если она не хочет снова подвергнуться циничному перекрестному допросу.

Арабелла промучилась до одиннадцати, а потом уехала. Она хотела покататься до полуночи, и так бы оно и было, не надумай она поехать через город. И конечно же, она очутилась на улице, где находился магазин подержанных автоплатьев. Вид стилизованного забора вызвал приятные воспоминания, и, проезжая мимо, она бессознательно снизила скорость. Когда Арабелла поравнялась с въездом, колеса у нее уже еле — еле вертелись, а заметив облаченного в «пикап» человека, она и совсем остановилась, что получилось у нее вполне естественно.

— Привет, — сказала она. — Что вы делаете?

Он подъехал к обочине, и, увидев его улыбку, она обрадовалась, что остановилась.

— Пью стакан апреля, — ответил он.

— Вкусно?

— Очень. Я всегда был неравнодушен к апрелю. Май на него похож, но немного тепловат. Ну а июнь, июль и август вызывают у меня только жажду золотого вина осени.

— Вы всегда говорите метафорами?

— Только с избранными, — ответил он. И, помолчав, добавил: — Почему бы вам не въехать и не постоять тут до двенадцати? Потом мы отправимся куда — нибудь есть сосиски и пить пиво.

— Хорошо.

Площадка была забита поношенными платьями и костюмами, но ее старого платья не было. Она была рада этому, потому что при виде его только расстроилась бы, а ей хотелось сохранить приятное волнение, начавшее теснить грудь. И ей это удалось. Ночь была не по — апрельски тепла. Изредка в перерывах между яркими вспышками рекламы Большого Джима можно было даже увидеть несколько звездочек. Говард рассказал немного о себе — как он днемучится, а вечерами работает, но когда она спросила, где он учится, он сказал, что и так слишком много говорил о себе и теперь ее очередь. Она тоже рассказала ему о своей работе, о фильмах и телепередачах, которые смотрела, и наконец о книгах, которые когда — то читала.

Потом они оба стали говорить, перебивая друг друга, время летело как птица, торопящаяся в южные края, и не успела Арабелла опомниться, как приехал человек, работавший с двенадцати до восьми, а они с Говардом уже ехали по направлению к кабачку «Золотой скат».

— Может быть, — сказал он, когда они уже подкатили к ее гаражу, — вы заедете за мной завтра вечером и мы выпьем вместе еще один стакан апреля? Если вы не заняты, — добавил он.

— Нет, — сказала она, — я не занята.

— Тогда я вас буду ждать, — сказал он и поехал.

Она смотрела, как гаснут, исчезают во тьме задние огни его «пикапа». Откуда — то донеслась песня. Арабелла всматривалась в темные тени, стараясь разглядеть, кто поет. Но на улице, кроме нее, никого не было, и тогда она поняла, что поет ее сердце.

* * *
Арабелле казалось, что следующий день никогда не кончится, а когда он наконец кончился, с тусклого неба полил дождь. Ей хотелось узнать, вкусен ли апрель во время дождя, и скоро (после еще одного сеанса в открытом кинотеатре) она узнала, что дождь никак не портил вкуса, если были все другие составные части напитка. А они были, и она провела еще один быстролетный вечер с Говардом, сначала на площадке, рассматривая звезды между вспышками рекламы Большого Джима, потом в «Золотом скате» за сосисками и пивом и, наконец, прощаясь с Говардом у своего гаража.

На следующий вечер все составные части опять были налицо, и на следующий, и на следующий… В воскресенье они отправились на пикник в горы. Говард выбрал самый высокий холм. Взобравшись по извилистой дороге на вершину, они остановились там, нашли стоянку под старым вязом и ели приготовленные ею картофельный салат и сандвичи, передавая друг другу термос с кофе. Потом они закурили и, овеваемые полуденным ветерком, лениво разговаривали.

С вершины холма открывался великолепный вид на лесное озеро, которое питала небольшая речка. На другой стороне озера виднелся забор резервации нудистов, а за ним на улицах одной из деревень резервации можно было разглядеть людей. На таком расстоянии они казались почти неразличимыми точками, и сначала у Арабеллы мелькнула только смутная догадка насчет того, что же это такое. Однако постепенно они полностью овладели ее вниманием, и она уже ни о чем другом и думать не могла.

— Должно быть, это ужасно! — сказала она вдруг.

— Что ужасно? — поинтересовался Говард.

— Жить вот так, в лесах, голыми. Как… как дикари.

Говард посмотрел на нее своими голубыми и глубокими, как лесное озеро, глазами.

— Вряд ли можно назвать их дикарями, — сказал он, помолчав. — У них такие же машины, как у нас. Школы, библиотеки. У них есть торговля и ремесла. Правда, заниматься всем этим они могут только в пределах резервации, но чем это отличается от жизни, скажем, в деревне или даже городе? В общем, я бы сказал, что они цивилизованные.

— Но они раздетые!

— Разве так ужасно ходить раздетым?

Он опустил свое ветровое стекло и наклонился к ней совсем близко. Потом он опустил ее ветровое стекло, и в лицо ей повеяло свежим ветром. По глазам его она увидела, что он хочет ее поцеловать, и не отстранилась. Она была рада, что не отстранилась, потому что поцелуй этот ничем не напоминал ни поползновений мистера Карбюратора и Гарри Четырехколесного, ни замечаний отца и намеков матери. Потом она услышала, как открылась дверца машины, потом другая, и почувствовала, что ее вытаскивают на солнце и апрельский ветер. Ветер и солнце были свежие и теплые, свежие, теплые и чистые, и ей вовсе не было стыдно, даже когда Говард прижал ее к груди, не закрытой костюмом — автомобилем.

Это был долгий сладостный миг, и никогда бы ему не кончаться. Но он кончился, как кончается все.

— Что это? — спросил Говард, поднимая голову.

Она тоже услышала шорох колес, посмотрела вниз и увидела, как промелькнул и исчез за поворотом блестящий белый кабриолет.

— Ты… ты думаешь, они нас видели? — спросила она.

Говард помедлил, обдумывая ответ.

— Нет, не думаю. Наверное, кто — нибудь был тут тоже на пикнике. Если бы они поднимались на холм, мы бы услышали шум мотора.

— Не услышали бы… если на нем глушитель, — сказала Арабелла. Она скользнула в свое автоплатье. — Я думаю, нам лучше уехать.

— Хорошо.

Он полез в свой «пикап».

* * *
— В следующее воскресенье… ты поедешь со мной? — спросил он.

Глаза его были серьезными, они умоляли.

— Да, — услышала она свой голос, — я поеду с тобой.

В следующее воскресенье было даже лучше, чем в первое, — день теплее, солнце ярче, а небо голубее. Снова Говард вынул ее из платья, прижал к себе, целовал, и снова ей не было стыдно.

— Пойдем, — сказал он, — я хочу тебе что — то показать.

Они стали спускаться вниз к лесному озеру.

— Но ты идешь ногами, — запротестовала она.

— Нас никто не видит, так не все ли равно? Пойдем!

Она стояла в нерешительности. Сверкавший внизу ручеек придал ей решимости.

— Пойдем, — сказала она.

Сначала ей было тяжело идти по неровной земле, но потом она привыкла и вприпрыжку бежала рядом с Говардом. У подножия холма они вошли в рощу, где росли дикие яблони. Через рощу пробегал ручеек, с журчанием обтекая поросшие мхом камни. Говард лег на землю и припал губами к воде. Она сделала то же самое. Вода была ледяная, Арабелле стало холодно, и кожа у нее покрылась пупырышками.

Они лежали бок о бок. Листья и ветви причудливо разузорили над ними небо. Их третий поцелуй оказался слаще прежних.

— Ты бывал здесь раньше? — спросила она, когда они наконец выпустили друг друга из объятий.

— Много раз, — сказал он.

— Один?

— Всегда один.

— А ты не боишься, что Большой Джим узнает?

Он рассмеялся.

— Большой Джим? Большого Джима не существует. Автопромышленники придумали его, чтобы запугать людей и заставить их носить автомобили, чтобы люди побольше покупали их и почаще меняли, а правительство содействует этому, так как без увеличения оборота автомобилей экономика потерпела бы крах. Сделать это нетрудно, потому что бессознательно люди давно одевались в автомобили. Весь фокус состоял в том, чтобы заставить людей носить автомобили сознательно, заставить их чувствовать себя неловко без автомобилей в общественных местах и, если возможно, даже испытывать стыд. Особого труда это тоже не составило, хотя, конечно, автомобили пришлось сделать маленькими и приладить к человеческой фигуре.

— Не смей так говорить. Это… это богохульство! Еще подумают, что ты нудист.

Он пристально посмотрел на нее.

— Так ли уж позорно быть нудистом? — спросил он. — А разве не позорно, например, быть хозяином магазина и нанимать мерзавцев вроде Гарри Четырехколесного, которые влияют на нерешительных покупательниц, а потом ломают их покупки, чтобы они не воспользовались пунктом договора, гласящим, что непонравившееся платье можно вернуть в течение суток? Прости, Арабелла, но лучше, чтобы ты это знала.

Она отвернулась, чтобы он не увидел ее слез. Он взял ее руку, нежно обхватил за талию. Она не противилась, когда он поцеловал ее в мокрые щеки. Приоткрывшаяся было рана затянулась, и на этот раз навсегда.

Он крепко обнял ее.

— Придешь со мной сюда еще раз?

— Да, — ответила она, — если ты хочешь.

— Очень хочу. Мы снимем наши автомобили и убежим в лес. Мы натянем нос Большому Джиму. Мы…

На другом берегу в кустах что — то щелкнуло.

Она застыла в объятиях Говарда. Кусты зашевелились, и показался полицейский в автомундире. Поднялась большая квадратная рука с портативным звуковидеомагнитофоном.

— Ну — ка, подойдите, — произнес громкий голос. — Большой Джим хочет вас видеть!

* * *
Судья Большого Джима неодобрительно посмотрел на Арабеллу из — за ветрового стекла своего черного «кортеза», когда ее привели к нему.

— Как вы думаете, хорошо это, — сказал он, — снять платье и бегать вприпрыжку с нудистом?

Арабелла побледнела.

— С нудистом? — воскликнула она недоверчиво. — Но Говард не нудист. Этого не может быть!

— Может. Собственно говоря, он хуже, чем нудист. Он добровольный нудист. Однако мы понимаем, — продолжал судья, — что вы этого не знали, и в какой — то мере мы сами виноваты в том, что он вас опутал. Если бы не ваша непростительная потеря бдительности, он не мог бы вести двойную жизнь — днем учиться в нудистском педагогическом институте, а по вечерам убегать из резервации и работать в магазине подержанного платья и пытаться обратить в свою веру хороших людей вроде вас. Поэтому мы будем к вам снисходительны. Вместо того чтобы отобрать права, мы дадим вам возможность исправиться — отпустим вас домой, чтобы вы загладили свое предосудительное поведение: просите прощения у родителей и впредь ведите себя хорошо. Между прочим, вы многим обязаны молодому человеку по имени Гарри Четырехколесный.

— Я… я обязана?

— Да, вы. Если бы не его бдительность и преданность Большому Джиму, может статься, мы бы узнали о вашем поступке слишком поздно.

— Гарри Четырехколесный? — удивленно сказала Арабелла. — Он, должно быть, ненавидит меня.

— Ненавидит вас? Милая девочка, он…

— И я знаю почему, — продолжала Арабелла, не замечая, что перебила судью. — Он ненавидит меня, потому что показал мне себя в истинном свете, а себя настоящего он в глубине души презирает. Вот… вот почему и мистер Карбюратор тоже ненавидит меня!

— Послушайте, мисс Радиатор, если вы будете продолжать в том же духе, я могу пересмотреть свое решение. В конце концов…

— А мои мама и папа! — продолжала Арабелла. — Они ненавидят меня, потому что тоже показали себя в истинном свете, и в глубине души они себя тоже презирают. Такую наготу не могут скрыть даже автомобили. А Говард? Ему не за что ненавидеть себя… как и мне. Что… что вы с ним сделали?

— Разумеется, выпроводили обратно в резервацию. Что еще мы могли с ним сделать? Уверяю вас, больше он не будет вести двойной жизни. А теперь, мисс Радиатор, поскольку я уже покончил с вашим делом, не вижу причины для вашего дальнейшего пребывания в суде. Я человек занятой и…

— Судья, а как становятся добровольными нудистами?

— Демонстративно появляются на людях без одежды. До свиданья, мисс Радиатор!

— До свиданья… и спасибо.

Сначала она поехала домой, чтобы собрать свои вещи. Мать и отец ждали ее в кухне.

— Грязная шлюха! — сказала мать.

— И это — моя дочь, — добавил отец.

Не говоря ни слова, она проехала через комнату и поднялась вверх по аппарели к себе в спальню. Собралась она быстро: кроме книг, у нее почти ничего не было. На обратном пути через кухню она задержалась ровно настолько, чтобы сказать «до свиданья». Лица родителей вытянулись.

— Погоди, — сказал отец.

— Погоди! — закричала мать.

Арабелла выехала на улицу, даже не взглянув в зеркало заднего вида.

Оставив позади Макадам — плейс, она направилась в городской сад. Несмотря на поздний час, там еще были люди. Сначала она сняла шляпку — шлем. Потом автоплатье. Арабелла, освещенная мигающим светом рекламы Большого Джима, стояла в центре собравшейся толпы и ждала, когда приедет кто — нибудь из полиции нравов и арестует ее.

* * *
Утром ее препроводили в резервацию. Над входом висела надпись: «Посторонним вход воспрещен!»

Надпись была перечеркнута свежей черной краской, и над ней наскоро выведена другая: «Ношение механических фиговых листков запрещается».

Страж, который ехал слева от Арабеллы, свирепо выглядывал из — за своего ветрового стекла.

— Опять забавляются, нахалы, — пробурчал он.

Говард встретил Арабеллу у ворот. По его глазам она поняла, что все в порядке, и тотчас оказалась в его объятиях. Забыв о наготе, она плакала, уткнувшись лицом в лацкан его пиджака. Он крепко прижимал ее к себе, она ощущала его руки сквозь ткань пальто. Глухо доносился его голос:

— Я знал, что они следят за нами, и дал им возможность поймать нас в надежде, что они сошлют тебя сюда. Поскольку они не сделали этого, я надеялся… я молил бога, чтобы ты пришла сама. Дорогая, я так рад, что ты здесь. Тебе здесь понравится. У меня коттедж с большим садом. В общине есть плавательный бассейн, женский клуб, любительская труппа…

— А священник? — спросила она сквозь слезы.

Он поцеловал ее.

— Священник тоже есть. Если поторопимся, то застанем его, пока он не ушел на утреннюю прогулку.

Они вместе пошли по тропинке.

Потерянный землянин

Подробно опрашивая его в первый раз, они были поражены выражением его глаз. Это были глаза человека, умершего и восставшего из мертвых. По сути так оно и было, хотя Роув и не перенес физическую смерть. После того как поврежденный метеоритом двигатель «Диметриса» взорвался, убив при этом Олмса и Стэйси, находившихся снаружи и пытающихся его отремонтировать, в результате чего корабль оказался обреченным вечно, миллионы лет, вращаться по орбите вокруг Марса: Роув находился внутри жилого модуля, который не получил ни царапины. Он не испытал физическую смерть, но умер психологически.

Повреждения, причиненные модулю, были незначительными по масштабам, но важнейшими по сути. АУДИОРБ, система связи, оказалась повреждена, а Роув не обладал необходимым познаниями, чтобы починить радио. Долгие месяцы в полном одиночестве, когда не с кем поговорить, кроме себя самого, когда в одном иллюминаторе только истерзанный шрамами и оспинами лик Марса, в другом — безразличная ко всему глубь космоса; время от времени в небесах блеснет, так что пробирает холодом до костей, край черепа одной из марсианских лун; облаченные в скафандры тела его товарищей — астронавтов летят следом за «Диметрисом», незримые для глаз, но не для разума. Да, в определенном смысле Роув умер.

Но выражение его глаз не было чем — то особенным по сравнению с теми словами, что срывались с его губ. Его собеседники раз за разом пытались опровергнуть откровения Роува, снова и снова. Раз за разом пытались вложить в его слова смысл. Но все бесполезно. Потому что Роув был уверен, что прибытие сюда «Вельтасихта», вместе с ним на борту, — и есть сама Истина. Он прибыл сюда именно так, как следовало, прибыл именно для того, чтобы остаться здесь.

В конце концов, они стали подшучивать над ним. Потому что, кроме этой формы одержимости, в остальном Роув был поразительно рассудителен. Кроме того, он был национальным героем. Но при этом ему было четко указано, что и Отпечатки Пальцев, и Потоп должны оставаться засекреченной информацией (то, что он ничего не сказал членам спасательной команды, говорило о том, что ему можно доверять). После этого ему предоставили годичный отпуск.

Бог свидетель, он это заслужил.

Вечеринка в пентхаузе на вершине небоскреба Роберта Мозеса в Нью — Нью — Йорке так и не смогла вырваться на уровень главнейшего социального события, каким представлялась его хозяйке, леди Джейн Кастелли. Более того, расслабляющий напиток, который она заставила выпить человека, известного под именем «Потерянный Землянин» (эта газетная кличка так и прижилась, хотя и не была больше правдой), способствовал только еще большей изоляции последнего. Потерянный Землянин стоял в тени, словно прокаженный, в дальнем конце салона, листая страницы книги, которую снял с полки ближайшего шкафа, где хранились международно — известные editions vieilles леди Джейн. Распределенные по пространству просторного зала, словно запущенные спутники, медленно перемещались группки гостей, из разных деловых кругов, но очень и очень важных, для которых был приглашен Землянин — развлекать их было его миссией.

В соседнем павильоне веселье проходило под покровом ночи. Там смешанные и однополые пары экстатически извивались в танце, под аккомпанемент гитар «Децибелов», но как и водится на вечеринках такого уровня, как эта, подчеркнутое веселье было лишь верхней коркой пирога. Сам же пирог, к несчастью, осел.

Леди Джейн была в ярости. Почему ее не предупредили, что Потерянный Землянин был подвергнут чему — то подобному ларинготомии, сделан почти немым, перед тем как был сброшен обратно на Землю, на которой отсутствовал так долго? Почему ее не предупредили, что одного взгляда этих бездонных провалов его глаз достаточно, чтобы наслать изморось на самую теплую беседу?

Она была в ярости — о да. Но не позволяла своей ярости проявиться. Она была профессионалом в своей области, и никакая помеха, сколь бы катастрофической ни была, не могла потревожить ее внешнего спокойствия. Более того, у нее была особая группа специалистов по исправлению случаев социальных провалов — именно таких, с каким ей пришлось столкнуться сегодня.

Один из этих специалистов — новая девушка — наудачу стояла возле хозяйки.

— Мишель, этот мертвец, который царапает своим когтями мои edition vielles — удели ему сегодня свое внимание, он твой. Приободри его, если сможешь, и уведи куда — нибудь в менее приметное место. Желательно, находящееся где — нибудь на Луне.

— Должно быть, серьезное чтиво, раз заставляет вас так хмуриться.

Роув поднял глаза от «Преступления и наказания». Он регулярно выпивал с самого начала вечера, но взгляд его оставался совершенно ясным. Он увидел перед собой изящный бокал в виде девушки, в белых одеждах, с пузырьками шампанского, поднимающимися к поверхности ее лица и лопающимися там в смеющихся глазах, игривой улыбке и выразительном изгибе бровей. Темные длинные волосы лежали на ее плечах подобно лапам зимних сосен на заснеженных склонах.

— Иван хотел бы вернуть свой входной билет, — ответил Роув.

— Редкая экзотика.

Роув нахмурился.

— Здесь нет никакой экзотики.

— Я имела в виду — абсурд. Из — за какого — то маленького билетика столько шума. Столько слов написано!

Роув закрыл книгу и поставил обратно на полку.

— Как я понимаю, Достоевского вы не любите.

— Я просто не могу воспринимать Достоевского серьезно. Вместо того чтобы писать, он бредит и беснуется от ярости. Мне кажется, это результат переизбытка жестокости… как вы считаете? Как бы там ни было, мне больше интересует космонавт, чьи глаза являются сосредоточием квинтэссенции разрушенных иллюзий.

— Это леди Джейн прислала вас со спасательной миссией?

— Да.

— Но меня не нужно спасать.

— Вас — нет, но вечеринку нужно.

Роув улыбнулся. Его улыбка была полностью изолирована от остальной части лица, жила сама по себе. Взгляд Роува скользнул по салону, по группам самых разнообразных, но, безусловно, известных и очень — очень важных людей. Взгляды, тайком устремленные в его сторону, неизменно гасли. Его судьба решена: этого Лазаря больше не пригласят ни на одну проповедь.

— Я хочу танцевать, — сказала Мишель.

— …хорошо.

Она взяла его за руку, и они прошли мимо гостей через французское окно в следующий павильон. Окно было открыто, но децибелы «Дицибелов» не проникали в другие помещения, и они не слышали их до тех пор пока не вступили в павильон, ограниченный незримым акустическим полем. И сразу же после этого погружались в музыку, громкую, резкую, полную пульсирующего ритма, льющуюся из дюжины невидимых динамиков, как казалось не имеющую ничего общего с самими музыкантами, полностью обнаженными, с телами, окрашенными в голубой тон, стоящими на платформе возле парапета и истязающими свои гитары.

Мишель повернулась к нему, и они отдали свои тела во власть ритму. Выдохнув, она сказала ему (крикнула, потому что иначе бы он не услышал):

— Вы танцуете так, словно все время жили за Земле.

— Все вернулось.

Они двинулись вглубь, в толпу извивающихся тел.

— Вам, наверно, не хватало танцев и музыки? — спросила Мишель.

— Нет. Мне кажется, танец доказывает, что если следовать теории происхождения Дарвина, то мы произошли от змей, а не от обезьян.

— Возможно. Но каким образом еще можно выразить свое тело, только в кровати?

Роув ничего не ответил. Музыка налетала на них со всех сторон, терзала уши, но все равно казалась ему отстоящей от него на многие сотни световых лет. Мишель тоже находилась от него на много сотен световых лет. Но почему? Он ведь не шизофреник. Его пытались признать сумашедшим, и довольно настойчиво, но это не получилось. Он здоров, также как и они. Даже более здоров. Потому что он один смог принять Истину. Ведь только он один видел Отпечатки Пальцев. Отпечатки были там все это время, глядели в космос с лика Марса, но только он один увидел их, понял что они на самом деле представляют. Но ему было понятно, отчего возникало их нежелание верить ему. Чтобы увидеть и понять суть Отпечатков Пальцев, нужно было смотреть на них со строго определенной высоты и под строго определенным углом к горизонту, при строго установленных окружающих условиях и в течение длительного периода времени.

Дицибелы устроили перерыв между песнями.

— Вы уже успели побывать в гурманском буфете леди Джейн?

— Нет.

— Ее гурманский буфет славится своей изысканностью и разнообразием. Там есть все, о чем только может пожелать самый изысканный экзотический вкус. Попробуйте подумать о каком — либо блюде, закуске или редкостной дичи, и оно там непременно найдется. Думаю, человек, которому пришлось два с половиной года питаться космическими пайками, с интересом отведает какие — нибудь гастрономические редкости.

— Я вряд ли буду в восторге от гастрономических изысков леди Джейн и мне вряд ли что — то там понравится. Я происхожу из очень бедной семьи, мы считали себя мясоедами, если удавалось отведать бифштекс раз в месяц. Моя любимая еда — это бекон и салат из овощей.

Они вышли из павильона и вернулись в салон.

— В буфете леди Джейн можно очень быстро стать гурманом, достаточно одно краткого урока.

— Для меня, — ответил Роув, — «гурман» ассоциируется с «обжорой».

— Я начинаю понимать, — сказала с улыбкой Мишель, — почему леди Джейн опасается за свою вечеринку.

— Я не напрашивался на приглашение, — ответил он. — Но пойдемте, — кивнул он, — если вы хотите навестить буфет, я не против проводить вас туда.

— Что ж, я тоже приучена к менее изысканному питанию. Может быть, вместо этого пройдемся по саду?

Леди Джейн наблюдала за тем, как Мишель и Роув вышли из салона. Она была довольна тем, что ей удалось избавить вечеринку, хотя бы на время, от присутствия Потерянного Землянина. Одновременно она сделал мысленную пометку о том, что нужно повысить оплату девушке. А ведь она еще сомневалась, стоит ли ее нанимать!

— Не думаю, что у тебя получится, — сказала она Мишель, когда та впервые пришла к ней. — Ты очень мила — это верно. Но твоя красота неброска. В наши дни сексуальность должна кричать — не говорить в полголоса или про себя. Субтильность более не в ходу — если только субтильность когда — либо была в ходу.

Но тут Мишель глянула на леди Джейн своими лазурными глазами и все сомнения леди испарились:

— Но я возьму тебя, вопреки сомнениям и моим обычным правилам.

И теперь она была довольна, что сделала это.

По мнению Роува, сад леди Джейн был вполне под стать ее буфету. Он вышел на одну из изредка попадающихся здесь лужаек и остановился под деревом. Из цветов ему нравились горечавка и коломбины; а осенью — астры и золотые шары. Здесь же гибридные розы в изобилии свешивались со сложных решеток, наполняя ночь удушающим ароматом. Взгляд повсюду натыкался на невероятной формы и красоты бутоны цветов, названия которых он даже не знал. Кусты, выстриженные в форме сатиров, единорогов и нимф. Усыпанные белым гравием дорожки лабиринтом вились среди кустов, приводя к наружному парапету, где в звездное небо вздымались столбы света от бакенов аэрокэбов.

Небеса были осыпаны драгоценными каменьями звезд. Бегущие огоньки небесного движения перемигивались, словно облака несущихся от костра искр.

— Какой уродливый сад, — сказала Мишель. — Здесь недостает мотива.

Они отыскали скамью и присели в напитанной запахами полутьме. Роув поднял глаза к небесам, отыскивая там среди других звезд Марс. Но Марса не было; в этом месяце Марс был утренней звездой. Он вспомнил бесчисленное свое прохождение по орбите, когда он всматривался во тьму в поисках похожей на осколок сапфира Земли, и всякий раз, отыскав Землю, плакал. Но это было до откровения. После откровения он больше не плакал.

Поначалу ему казалось, что это было преднамеренное откровение, но последующие размышления сказали ему о другом. Гончар оставит неопровержимое доказательство своего существования, если создаст непригодный, дефектный горшок, но вряд ли он станет привлекать к такому факту внимание. Но после этого Роув больше не плакал. Для чего ему было лить слезы?

ВОПРОС. Этот «отпечаток», о котором вы говорите… Он находится сразу к северу от горы Олимпия?

ОТВЕТ. По правде говоря, всего имеются два отпечатка. Один — сразу на север, другой — на северо — западе. Первый — это все всякого сомнения отпечаток Его большого пальца. Другой — возможно отпечаток Его среднего пальца. На западе от вулкана есть подобный же рельеф местности, который мог быть создан краем его ладони, но это только мои догадки.

ВОПРОС. А ведь это только ваши догадки, признайтесь, коммандер? Догадки на пределе людского вымысла. Рельеф местности, впадины и горные гряды, составляющие так называемые ваши «отпечатки», вполне объясняются вулканической деятельностью и эрозией почвы. Рельеф в точности такой же, какой можно обнаружить вблизи такой мощной вулканической горы, такой как Олимпия. Возможно, на расстоянии этот рельеф местности действительно выглядит как отпечатки пальцев некого макрокосмического существа; но не находите ли вы странным, что геологи, которые проводили исследования этих отпечатков, не смогли признать их таковыми?

ОТВЕТ. Возможно, пока еще не признали.

ВОПРОС. Не потрудитесь ли вы объяснить причину вашей подобной уверенности?

ОТВЕТ. Во — первых, потому что геологи не умеют видеть и на дюйм дальше своего геологического носа. Как и большинство ваших прочих узких специалистов, геологи работают в своих тесных комнатках, заваленных данными, связанными только с их специальностью, и просто не имеют желания высунуть нос в окно. Во — вторых, геологи, о которых мы говорим, работали с мозаикой фотоснимков высокого разрешения, присланных Маринером–9, а потом орбитальными спутниками Викинг–1 и 2. Фотографии отличные, выше всяких похвал, в особенности с орбитальных спутников, но даже лучшие снимки — это просто точное воспроизведение того, что находится в поле зрения фотокамеры. Уже сама объективность камеры сводит все ее старания на нет. Человеческий глаз, пусть он во много раз менее чувствительней фотокамеры, все же не камера. Когда человек смотрит, он не просто видит — он переживает ощущение. Если человек не может ощутить предмет, он не может опознать и идентифицировать его, сравнив со своей личной шкалой ценностей.

ВОПРОС. Вы хотите сказать, что субъективность есть необходимый элемент истинного восприятия реальности?

ОТВЕТ. Реальности в том виде, в котором мы знаем ее, — да. Кант с этим не согласился бы, но я не вижу, почему эта точка зрения не может быть верной.

ВОПРОС. И вы продолжаете настаивать, что равнина, подвергнутая временной эрозии и расположенная к северу от горы Олимпия, является отпечатком большого пальца Бога?

ОТВЕТ. Да. Оставленным там случайно во время процесса творения.

ВОПРОС. До или после Всемирного Потопа?

ОТВЕТ. Понятия не имею.

Мишель говорит в полголоса, ее плечо легко касается его плеча.

— До… происшедшего с вами вы были таким же неразговорчивым?

— Думаю, что нет.

— Леди Джейн имела большие надежды, приглашая вас. Она представляла вас Полярной Звездой своего сегодняшнего гала — собрания. Она думала, что вы будете сверкать, словно алмаз среди обыкновенных камней.

— Леди Джейн была неправильно информирована.

Сад был овеян легким ветерком. Волосы Мишель поднялись и упали, крылом скользнув по ее щеке.

— А вы вовсе и не всегда неразговорчивы, верно?

— Не всегда. Когда — нибудь я скажу Истину. С крыши какого — нибудь дома. Или вершины горы. Или холма.

— Правду?

Он не стал объяснять дальше. Вместо этого повернулся и посмотрел на нее. Ее лицо было цветком на фоне звездного неба, роза полновесная и полноцветная. Белая роза, немного печальная. Он спросил себя, почему он не наклонится и не поцелует лепестки ее губ. Он не знал женщин два с половиной года. Сейчас он должен жаждать женщин. Жаждать вот эту, так удачливо упавшую ему в руки. Но глядя на нее, Роув находил затруднительным ассоциировать ее хрупкую красоту с сексом. Это трудно, хотя и не невозможно. Он ощутил, как внутри него что — то сдвинулось. Затем услышал собственный голос, произнесший:

— Вы живете в Нью — Нью — Йорке?

— Пока что здесь.

— Если вы дадите себе краткую передышку от своих обязанностей, станет ли леди Джейн выговаривать вам?

Мишель улыбнулась.

— Обязанность решать проблемы для леди Джейн не исключает кратковременные отлучки. Я схожу за сумочкой.

После того как она вернулась, они вместе отправились к парапету. Роув включил бакен аэрокэбов. Бакен принялся мигать небесам, а Роув и Мишель ждали, когда одна из небесных «искр» отделится от общего роя и опустится к ним на крышу дома. Через некоторое время аэрокэб прибыл.

— К тебе или ко мне? — спросил Роув.

— К тебе.

Аэрокэб поднял их высоко над городом. По сути это был самый обыкновенный плот. Наполненный гелием плот с пропеллером, приводимым в действие от аккумуляторов. Ночь была теплой, и поднимать защитный экран не было необходимости. Ветер дул им в лицо, позади них пропеллеры рассекали летний воздух. Волосы Мишель развивались, летели за ней, поблескивали. Волосы Роува, отросшие в космосе до плеч, развивались за ним словно темная грива.

Его квартира находилась в одном из жилых кварталов в старой части города. В квартирке была буфетная — кухня, ванная, спальня и гостиная. Он прилетел в Нью — Нью — Йорк сразу же после прохождения собеседований. Он еще не готов был вернуться на Родину. Полей и ручьев и проселков его детства больше не было — жилищное строительство поглотило их. Но дом, в котором он родился, все еще стоял на месте. В доме теперь жил его отец вместе с Вавилонской Блудницей. Его мать умерла, когда ему было девятнадцать. Может быть, теперь он вообще никогда не вернется домой. Может быть, Волф был прав.

В Нью — Нью — Йорке его справа и слева атаковали люди с горящими глазами, работники средств массовой информации. Хотя он не принес обета молчания — но не проронил им ни слова. Он был еще не готов говорить. Не готов был явить миру Истину. Но однажды он все расскажет. Сеть, так жаждущая его слов, получит желаемое, и Истину разнесут на плечах могучего ветра по склонам гор и этажам часовен, и в конце концов задуют в окна научных институтов. И взглянул я, и зри! увидел я пред собой доказательство Его присутствия и Его возмездия.

— Смешай нам напитки, — попросил он Мишель, а сам отправился включать свет. — В буфете есть выпивка, а в холодильнике имбирный эль.

Она отправилась на кухню. Он уселся на софу и включил большой голо, который уже был в квартире, вместе с софой и остальной обстановкой, задолго до того как он сюда въехал. Через несколько минут вернулась Мишель и поставила пару тяжелых, полных до краев, хрустальных бокалов на кофейный столик. И присела рядом с ним.

— Вот, попробуй.

— Я не верю, — резко ответил он. — Ты не похожа на этих девиц.

— О каких девицах ты говоришь?

— О тех, к числу которых ты, как я был уверен, относишься.

Он включил «ностальгическое». Как и многое другое, эта музыка была на все времена. Квин Мартин был бессмертен. К сожалению, обновленное звучание не улучшило оригинал.

Роув сделал большой глоток своего напитка. Еще глотнул.

— После того как они наконец отпустили меня, мне надоело напиваться. Я не могу напиться. Я и сейчас трезвый. Я все время вижу… вижу…

— Что?

Взгляд ее лазурных глаз обратился к нему, внезапно стал сосредоточенным. Что он видит в ее лице: тревогу или профессиональное любопытство? Колесики сознания, вращающиеся независимо, внезапно зацепились одно за другое. За свою жизнь он узнал всего нескольких женщин, но все же достаточно, чтобы инстинктивно отметить, что от черты его отделяет всего несколько минут. Эта девушка не из тех; но что тогда она делает в конюшне леди Джейн?

— Что же? — снова спросила она. — Что вы видите все это время?

— Ничего.

Потом:

— Я даже не знаю твоего имени.

— Мишель.

— Мишель… а дальше?

— Мишель сойдет.

Шестеренки сознания, разогнавшиеся до невообразимой скорости, начали тормозить. Он глотнул еще из стакана, для того чтобы снова подстегнуть шестеренки.

— Ты работаешь на НАСА или на ЦРУ? — внезапно спросил он.

— Я не понимаю тебя, — ответила она, но ее глаза сказали ему, что она все поняла.

Он торопливо продолжил.

— Я не верю тому, что организация, которая не доверяет никому — просто не может себе позволить это — сделает для меня исключение. В любом случае, можешь передать своим хозяевам, что я молчу. Пока что продолжаю молчать.

— Молчать о чем? Я по прежнему ничего не понимаю.

— Черта с два ты не понимаешь! — крикнул Роув.

Он захотел подняться на ноги, но обнаружил что ног он не чувствует. Он упал обратно на подушки, на периферии его зрения начала собираться тьма. Шестеренки его сознания, минуту назад функционировавшие столь безотказно и плавно, замирали или крутились рывками, неуклюже. Он почувствовал, как рука Мишель тронула его лоб. Попытался отвернуть голову в сторону. Но голова не повиновалась ему.

ВОПРОС. О каком доказательстве вы говорите, пилот Роув?

ОТВЕТ. О полярных шапках. То, что полярные шапки состоят из водяного льда, а не из замерзшего углекислого газа, как это предполагалось прежде. А также присутствие воды в коре верхнего слоя и реголитах.

ВОПРОС. Замерзшая вода совсем не означает, что здесь был Потоп. Какие другие доказательства вы можете представить?

ОТВЕТ. Долина Маринерис. Так называемые «канделябры». Долина Ниграл. Долина Мангала…

ВОПРОС. Установлено с достаточной точностью, что долина Маринерис образовалась в результате разлома, происшедшего из — за оттока магмы. С другой стороны, многие из марсианских каналов наверняка являются результатом работы водяных потоков; и тем не менее это вряд ли является результатом Потопа. И тем более не в той мере, в какой вы это описываете. Подытоживая: вы на самом деле ожидаете, что мы поверим в то, что создавший Марс Бог оставил свои отпечатки пальцев? В то, что в свое время на Марсе обитала раса разумных существ, марсиан? И что Бог был настолько разочарован результатом своего творения, что Он отказался от продолжения своего проекта и избавился от марсиан и всех остальных живых существ на Марсе, включая мельчайших микроорганизмов, путем Потопа, хлынувшего на планету без предупреждения, и который так и не исполнил Его намерений?

ОТВЕТ. Я не ожидаю, что вы поверите хоть одному моему слову. Вы настолько погрязли в своем научном болоте, что не способны видеть дальше своего носа, точно так же как и геологи.

ВОПРОС. Бог с ним, пилот Роув, потому что обыкновенные люди вовсе «не погрязли», как вы изволили выразиться. Они просто верят. И поверят вам, потому что вы астронавт. Потому что вы там были. А мы просто не можем позволить этому случиться. Потому что это поставит под удар всю космическую программу. Но мы будем продолжать рассматривать и изучать эту проблему особо, в особенности вашу реакцию на «открытие». Эта так называемая Истина, открывшаяся вам шестнадцать месяцев назад на орбите Марса, сразу же после того как вам показалось, что равнина к северу от горы Олимпия является Отпечатком Пальца — почему это так вас расстроило? Вы обнаружили доказательство присутствия Высшего Существа, верно? Как следует из вашего дела, вы убежденный пресвитерианец. Почему тогда вы так экзальтированы, откуда такой восторг?

ОТВЕТ. Мне внушали, что Бог, будучи всеведущ и всемогущ, не способен совершать ошибок. И тем не менее Марс, судя по всему, был именно ошибкой Бога — выдающейся ошибкой. Что навело меня на мысль о слабостях Бога, чего я не мог — не был способен — принять. Потому что рассуждал так: если Он совершил одну ошибку, то вполне возможно, что Он совершил еще множество ошибок? Может быть, вся наша вселенная — одна большая его ошибка? Может быть…

ВОПРОС. Вы хотите сказать что Земля и весь род людской — все это одна ошибка?

ОТВЕТ. Я не мог не увидеть, что этот аспект Истины — само собой разумеющийся.

Руки Мишель нежно массировали его голову. Его лицо было закрыто ее руками. Он с усилием прошептал.

— Что ты подсыпала в напиток?

— Я ничего не подсыпала тебе. Я не прибегаю к помощи ядов.

Она прикоснулась губами к его лбу.

— Спи, маленький землянин — спи…

Черная занавесь, опустившаяся перед его глазами, расступилась почти мгновенно. Он лежал на бескрайней равнине. Над ним стояло огромное крылатое существо. Он узнал Мишель. Диадему на ее голове украшали тысячи и тысячи звезд. В руках Мишель держала огромный тяжелый меч, занесенный прямо над его грудью. Меч качнулся вниз и начал опускаться, и пламя вспыхнуло на нем, но в Роуве не было страха. Слишком долго он не видел выхода. Он с радостью принял острие меча, когда тот проникло в его грудь.

Чернота похмелья была тяжкой, но определенно это была не чернота смерти.

В комнату проникал рассвет, облаченный в тускло — серое платье. Мишель ушла. От лампы на столик лилось бледное тусклое сияние. В кубе голо кружился снег пустого канала.

Возможно он уснул, но не терял сознания. События прошлого вечера и ночи, а также явившегося вершиной всего сна, живо воскресли в его сознании. Вспомнив все, он почувствовал себя полным дураком.

Роув встал, отправился на кухню и сварил кофе. От кофе черная боль в голове не уменьшилась, но после трех чашек он почувствовал, что протрезвел. Протрезвел впервые за прошедшие дни…

А возможно — годы.

Сила его страсти теперь, когда он смог наконец стряхнуть ее, лишила его разума. Отпечатки Пальцев, Потоп — все это было ужасно; но как он мог поверить, даже во сне, что элитная шлюха леди Джейн есть апокалиптическое создание, сошедшее для того, чтобы покарать его за ересь?

Да, он слишком долгое время заблуждался.

Позже, немного погодя, когда придет в себя, он позвонит в НАСА и положит конец делу с Отпечатками Пальцев и Потопом.

Потом упакует вещи, уладит свои дела и отправится домой.

Первые солнечные лучи ворвались в кухонное окно и упали золотым прямоугольником на плитки пола. Золото дураков … Эта мысль — не более чем шепот в его голове. Слова исчезли через секунду после того, как появились, и губы, приготовившиеся их произнести, лишь сложились в бессмысленную улыбку.

— Мадам, с сегодняшнего утра я бы хотела оставить службу у вас.

Леди Джейн повернулась, оторвавшись от наблюдения за уборкой салона. На секунду сожаление появилось в ее холодных голубых глазах.

— Мне жаль, дорогая. Я не ожидала, что поручение, которое я дала вам прошлым вечером, окажется таким неприятным.

— Ваше поручение не показалось мне неприятным. Просто мне настала пора уходить.

— Уходить? Но куда?

Мишель не ответила.

— Вознаграждение за мою службу, — продолжила она, — мне не нужно. Вы можете пожертвовать эти деньги по своему усмотрению, не важно, какая сумма мне причитается, любой церкви по вашему выбору.

— Хорошо. Я сделаю пожертвование в Сент — Анжелику.

— Как пожелаете. Прощайте, мадам.

Леди Джейн проводила фигурку, легкими шагами удаляющуюся по саду. Какая странная девушка! Под влиянием внезапного порыва леди Джейн вышла в арку и мимо решеток, цветников и живых изгородей взглянула на Мишель, стоящую у парапета в ожидании аэрокэба. Потом леди Джейн заглянула в салон, проверить, как выполняется уборка. В этот момент, должно быть, и прибыл аэрокэб, потому что когда леди Джейн снова взглянула на парапет, там уже никого не было.

Ветер богов

На экранах наблюдения флагманского корабля транов появились восемь кораблей камикадзе. Камикадзе быстро приближались. Перехватчики уже были выпущены. Семь перехватчиков выполнили свою задачу. Восьмой промахнулся, и уцелевший камикадзе промчался через поле отклонения и по невероятной случайности врезался в транский госпиталь. Корабль и ракета превратились в гигантскую алую розу, после чего останки обоих кораблей рухнули на ледяные пустоши планеты Озар, на орбите которой обращался военный флот транов.

Адмирал транов собрала своих высших офицеров на мостике флагманского корабля. Решение, которое было ими принято, родилось и зрело с самого начала боевых действий между военными флотами транов и пвалмов. Распустив офицеров, адмирал вызвала на мостик Гюнтера Кениона, пилота первого класса.

Адмирала звали О'Мейли, и ростом она не уступала Кениону. Роскошная белая форма адмирала ладно облегала ее плечи и подчеркивала изящество бедер. Кенион слышал, что у нее на груди растут волосы — так говорили.

Прозрачные голубые глаза адмирала словно вобрали в себя карие глаза пилота.

— Ты, наверно, догадываешься, зачем я вызвала тебя? — спросила она его.

— Нет, адмирал, — покачал головой Кенион.

— Хорошо, я объясню. В прежние времена камикадзе называли пилотируемые человеком военные машины, которые должны были принести себя в жертву, столкнувшись с противником. Теперь мы используем этот термин для именования беспилотных ракет. Если бы в ракете пвалмов, которая поразила корабль — госпиталь, находился пилот — человек, то в последний момент он смог бы изменить курс и направить ракету на более подходящую цель.

— Во флагманский корабль?

— Да. К настоящему времени путем дистанционного сканирования пвалмы уже знают, что мы приняли старомодное и небезопасное, но эффективное решение и сосредоточили все управляющие системы нашей военной машины на одном единственном корабле. Они понимают, что как только этот корабль будет уничтожен, они могут рискнуть и атаковать в лоб остатки нашего флота. Так же как и мы из нашего сканирования знаем, что точно такое же старомодное решение было принято и пвалмами, и что как только нам удастся уничтожить их флагман, весь их флот будет открыт для прямой атаки.

— Но даже без флагмана, любой флот будет продолжать сражаться, адмирал.

— Да, но лишенный стратегическоголидерства, такой флот не выживет в жестком бою. Это будет отчаянная драка обреченных. Пвалмы находятся на орбите четвертой от солнца планеты, мы находимся на орбите пятой планеты; та планета, за которую мы сражаемся, — следующая, синий драгоценный камень в небесах, который достанется в награду победителю. Скрываясь за полями отклонения, искажающими истинное положение кораблей и сбивающими с наводки сенсоры камикадзе, вражеские стороны перебрасываются камнями, которые только по счастливой случайности иногда попадают в цель. Смешная война. Может быть, лет через сто одна или другая сторона сумеет поразить необходимую цель — и тогда рискнет броситься в атаку для победы. Но у нас нет в запасе ста лет, нет этих лет и у пвалмов. То, что мы можем сделать завтра, они наверняка предпримут послезавтра.

Кенион не ответил ничего. Он ждал продолжения, как ждал подобного всю свою жизнь.

— Завтра, — сказала адмирал, — мы собираемся запустить настоящего пилота — камикадзе.

Голубые, как лед, глаза адмирала впились в глаза Кениона. Он знал, что она скажет, прежде, чем услышал ее слова.

— И ты, Гюнтер Кенион, за твою безупречную службу, отвагу и мастерство пилота, которые столько раз проявил под огнем, назначен этим пилотом.

— Ветер богов, — сказал Кенион.

— Да. Ветер богов. Тебе дано священное право быть зачисленным в ранг Почетных Павших.

Адмирал взяла указку и подошла к светящейся голографической карте, занимающей часть мостика. Карта уменьшала реальные пропорции расстояний, благодаря чему можно было видеть театр военных действий целиком. Но даже в таких уменьшенных масштабах это было возможно только тогда, когда все три планеты находились по одну сторону от Солнца.

Концом лучевой указки адмирал коснулась блестящего крохотного мира у самого основания карты.

— Это Озар, пятая планета звезды Каровин — планета, вокруг которой вращается наш флот. Вот это… — указка адмирала переместилась на значительное расстояние вверх и налево и прикоснулась к голубому миру, — …это Блазон. Шестая планета Каровин, из — за которой мы теперь сражаемся и из — за которой и развязался весь конфликт. А это… — указка адмирала переместилась направо и поднялась высоко к самому верхнему краю карты, где находилась коричневая планета с парой лун, — …это Митар, четвертая планета Каровин — планета, около которой находится военный флот пвалмов.

— Нейтральный космос, — пробормотал Кенион.

Густя ровная бровь адмирала поднялась.

— Ты что, учился истории, Гюнтер Кенион?

— Нет, хотя прочитал несколько книг, связанных с древними войнами. Достаточно прочитать историю Первой Мировой Войны, чтобы узнать достаточно о том, кто такие камикадзе и какая связь у них с нейтральными территориями.

— Похвальная тяга к знаниям для штатного состава.

Адмирал отложила указку.

— Я показала тебе на карте расположение планет, чтобы ты понял, что Блазон достаточно далеко расположен от траектории твоего завтрашнего полета, и без серьезного изменения курса ты никак не подвергнешь эту планету опасности. Я думаю, что ты должен быть твердо уверен в том, что наша цель не подвергнется опасности, потому что боеголовка, которая будет помещена в твою ракету, — это изолированная вакуумом антиматерия.

Кенион замер, пораженный.

— Мне казалось, что по взаимному соглашению между сторонами, применение водородных бомб, лазеров и антиматерии запрещено.

— Так и есть. Но подобных соглашений придерживаются только трусы. Война может иметь только две возможные цели: победа, любой ценой; второе — сохранение объекта причины военных действий в наибольшей неприкосновенности. Завтра ты полетишь среди группы беспилотных обычных камикадзе. Все они будут уничтожены ракетами — перехватчиками пвалмов, но к тому времени ты уже подойдешь к полю отклонения. После того как твой корабль пройдет поле, ты перейдешь на ручное управление, найдешь флагманский корабль и врежешься в него. Твоя траектория будет рассчитана таким образом, чтобы твой корабль оказался у той части поля отклонения, где, по нашим предположениям, находится флагманский корабль. Скорее всего, флагмана там не окажется, но наверняка он будет где — то рядом. Мощности твоей боеголовки будет достаточно, чтобы уничтожить не только флагманский корабль, но и все корабли поблизости, благодаря чему наша победа будет обеспечена.

Кенион обдумал несколько вариантов ответов, но так и не решился сказать ничего, и потому промолчал.

— Ты вылетаешь в 6:00.

Кенион отдал салют и вышел.

Когда он возвращался в свою каюту, по пути его схватили два старших офицера, женщины, затащили на склад и там изнасиловали. Такое уже случалось и раньше, но он почувствовал непереносимое отвращение, из — за того что не мог воспротивиться. Добравшись наконец до своей каюты, лег на койку и уставился в серый потолок. Обычно штатный состав обеспечивался вооруженной охраной, когда являлся по вызову к командную часть корабля, но с начала последнего военного конфликта между Траном и Пвалмом вооруженной охраны стало не хватать. По этой самой причине участившегося насилия были прекращены и смешанные приемы в главном зале отдыха корабля, проводившиеся с месячными интервалами.

Кроме койки, в его каюте были еще рундук и стул. Каюта маленькая, но все же достаточно просторная по сравнению с вонючими клетушками, в которых теснился рядовой состав, мужчины ниже его званием. Кенион был на дежурстве восемь часов в день, служил наводчиком на пусковой установке камикадзе на флагманском корабле. Он только что освободился от вахты, когда адмирал вызвала его к себе на мостик.

Сегодня наступил последний день его службы.

Не было никого, с кем бы он мог попрощаться. Среди высшего офицерского состава была девушка, с которой ему случалось время от времени переспать, но никаких глубоких чувств между ними не было. У него не было настоящих друзей; он был не слишком общительный человек. Тем более, что в данном случае он просто не мог себе позволить с кем — то попрощаться, из — за причин секретности, и хотя адмирал ничего об этом не сказала, он знал, что о подобной миссии нельзя было говорить никому на корабле.

Хотя он не задавал себе вопросов о том, правильной или нет была порученная ему миссия, но лежа на своей койке, он ясно понимал, что совсем не хочет умирать. Он совсем не хотел присоединяться к длинной серой череде Почетных Павших.

Читая книги о древних транских войнах, он находил рассказы о пятнадцати — шестнадцатилетних японских мальчиках, с нетерпением дожидающихся на борту кайкенса своей очереди отправиться в подводное плавание к величественной гибели в момент столкновения с бортом вражеского корабля. Он не испытывал ни тени восторга этих юношей, хотя восторг, очевидно, подразумевался. «Я слишком стар, — думал он про себя. — Слишком много раз на моих глазах наступала весна, раскидывалось над головой синее небо лета. Я видел, как одевались деревья осенним убранством и теряли свой побледневший убор, чтобы зима осыпала ветви белыми хлопьями снега. Сколько раз я поднимался на рассвете и видел, как высыпают на небесное ложе звезды. Жизнь состоит из миллиона мелочей, и все эти мелочи, собранные вместе, образуют любовь, и на фоне этой любви грязь, которую также заключает в себя жизнь, превращается в едва различимого мотылька».

Его ракета вышла в нейтральный космос в 06:01.

Кокпит пилота, установленный механиками в ракете — камикадзе, находился сразу же за боеголовкой. Прямо перед пилотом располагался пульт управления. Над пультом смотровой экран демонстрировал непроглядную ночь, находящуюся впереди, пронизанную только искрами звезд. Справа от смотрового экрана, на малом экране, был виден мостик флагманского корабля транов. Под смотровым передним экраном находился малый экран заднего обзора, где уменьшался в размерах флагманский корабль. С каждой стороны кокпита имелось по иллюминатору, в которых можно было видеть бескрайние просторы космоса. В правом экране Кенион видел Каровин, здешнее солнце.

Ручное управление, имеющее приоритет над автоматическим и дистанционным, было смонтировано на правом подлокотнике его кресла. Под его правой рукой находилась кнопка, при помощи которой он мог привести в действие боеголовку в случае, если он будет пролетать мимо цели. В потолке кабины механики — может быть в насмешку, а может быть потому, что адмирал не стала объяснять им истинную задачу, которую Кенион должен был выполнить по приказу ее и других высших офицеров — вмонтировали люк катапультирования. Посредством этого Кенион мог выброситься из кабины в последний момент перед столкновением. Даже если бы в его боеголовке была не антиматерия, подобная катапульта имела бы небольшую ценность; благодаря этому устройству он получал сомнительную привилегию умереть за пределами корабля, а не внутри глухого корпуса.

На переднем смотровом экране он видит восемь ярких желтых звездочек — выхлопов восьми беспилотных камикадзе, выпущенных на секунду раньше его корабля, единственного с пилотом на борту. Вдали он видел полумесяц Митара, но его луны были пока неразличимы. На самом деле Митар был в другом месте, потому что рефракция поля отклонения пвалмов искажала истинное положение планеты.

«Я — бомба, — подумал он. — Для этого я прожил свою жизнь».

Большую часть своей жизни он прожил на Старом Мире, хотя довольно часто покидал его. Старый Мир был центром Транской империи, представляющей собой архипелаг планет, раскинувшихся по окраине галактики. Пвалмская империя представляла собой такой же планетарный архипелаг, но находящийся ближе к центру галактики. Обе расы являли собой «урожай» высеянных неисчислимые миллионы лет назад «семян», брошенных на Старый Мир и на Пвалм некой высшей расой, возможно внегалактической. Ни траны, ни пвалмы не имели представления о существовании друг друга, покуда не достигли ступени развития, позволившей начать межзвездные путешествия и колонизацию планет других систем. Война, в которой принимал теперь участие Кенион, длилась уже три года. Причиной войны был Блазон. В галактике была масса мертвых свободных планет, но миров, пригодных для обитания, таких как Блазон, было наперечет. Блазон не был «засеян» разумной жизнью. Планета предоставляла и той и другой межпланетной расе возможность заселить ее, распространив свое влияние дальше в космосе. Чудовищные затраты на создание космического военного флота подвели экономику Трана и Пвалма к той бесповоротной черте, когда уничтожение любого из флотов означало прекращение войны.

Кенион попытался разглядеть в переднем экране Блазон. Блазон не было видно, потому что камера была нацелена на Митар, или, скорее всего, на то место, где Митар должен был находиться, когда Блазон оставался далеко слева. Кенион наклонился налево и попытался разглядеть что — нибудь сквозь левый иллюминатор. Он увидел крохотный сапфир в направлении «два часа». Голубое сияние планеты напомнило ему Старый Мир. Он отвернулся и устало откинулся в кресле.

На полпути через нейтральный космос вспыхнули красные сигналы сенсоров на пульте управления. Перехватчики уже летели к ним. На экране мостика появилось лицо адмирала О'Мейли. У адмирала на щеке была маленькая родинка. В старые, более романтичные времена эту родинку называли бы мушкой.

— Они выпустили всего восемь перехватчиков, — сообщила она. — И пока еще не заметили тебя. Перехватчики поразят камикадзе за несколько минут до того, как ты войдешь в поле.

Кенион ничего не ответил.

Потому что в кокпите его уже не было.

Он шел по весенней улице.

На деревьях распускались свежие молодые листья. На душе у него было весело и печально. Он глядел по сторонам на дома и лужайки, на голубое небо Старого Мира. Слышал запах сирени и смотрел на розовато — сиреневые ветви, словно украшенные букетами. «Такая малость, — думал он. — Да, такая мелочь. Мелочи, на которые мы не обращаем внимания; которые приносят с собой любовь».

Он вернулся на кокпит в тот самый миг, когда первый камикадзе встретился с перехватчиком. Казалось, что пространство вокруг него мигнуло. Потом космос мигнул еще и еще раз. Через краткое время Кенион остался в космосе один на один с колючими звездами.

Он присмотрелся к переднему смотровому экрану. Митар уже превратился в половинку серпа, и шар планеты был отчетливо различим. Можно было видеть даже могучие очертания кораблей пвалмов. Флагманский корабль был самый большой. Позади кораблей светились крохотные луны. Луны мерцали в небе подобно бриллиантам.

Сигналы перехватчиков на пульте погасли. Лицо адмирала на экране мостика все еще было напряжено.

— Мы больше не видим перехватчиков, Кенион, — сказала она. — Но они уже наверняка засекли тебя и попытаются остановить как — нибудь по — другому.

Неожиданно прямо перед ним появилась девушка. Казалось, что девушка сидит в несуществующем здесь кресле.

Эта девушка не была похожа на других девушек, которых он видел прежде. У девушки были круглые щеки и нежный взгляд, темные волосы спускались до ее плеч, цвет ее глаз напомнил ему небо Старого Мира, под которым он совсем недавно шел во время мысленной весенней прогулки. Она была одета в легкую тунику, едва прикрывающую бедра, свисавшую, казалось, с сосков ее грудей.

Лицо адмирала заполнило весь экран мостика. По сравнению с лицом девушки, лицо адмирала напоминало горгулью. Ярость и страх, высеченные из серого камня.

— Выбрось ее! Она — бомба!

Да. Бомба. Какая еще другая девушка могли прийти к нему в нейтральном космосе?

Операторы сенсорной системы пвалмов не только засекли девятого камикадзе, но и определили присутствие на его борту пилота, после чего направили на борт камикадзе передающий луч генекоморфной бомбы.

— Выбрось ее! — снова закричала адмирал.

Кенион заметил, что сквозь тело девушки можно разглядеть противоположную стену рубки. Он поднял щиток шлема.

— Я не могу ее выбросить. Проекция еще не завершена.

— Это не проекция — они передают ее!

— Но она еще не полностью здесь. Я не могу катапультировать ее, пока она не появилась тут полностью.

— Тогда жди. И наблюдай. Эта девушка — прирожденная бомба. Может взорвать себя усилием воли!

Кенион все понял. Девушка была рождена бомбой.

— У тебя будет только один шанс, — сказала адмирал. — Как только ее тело обретет плотность, ты должен катапультировать ее за борт!

Один шанс освободить себя от бомбы — для того чтобы самому стать бомбой.

Два способа попасть в Страну Почетных Павших.

Кенион пристегнул себя ремнем к креслу. Потом попытался взять руку девушки, но его пальцы скользнули сквозь пустой воздух. Он держал руку вытянутой, водил ею из стороны в сторону, потому что девушка не сидела перед ним; она плавала в воздухе, расположившись в невидимом кресле. Он подвинул правую ногу и нащупал ею рычаг катапультирования, который одновременно открывал люк над головой.

Рука девушки по — прежнему оставалась бесплотной. Он сидел неподвижно, рассматривая ее. В лице девушки не было гнева или жесткости, типичных для лиц транских женщин. Оно было круглое. С мягкими чертами. Голубые глаза девушки смотрели прямо на него. Она наверняка уже видела его, хотя и не была еще полностью в кабине. Он поискал в ее глазах ярость и злобу, но не увидел ничего, кроме голубизны Старого Мира.

Девушка заговорила с ним на его языке, но движения ее губ не совпадали со словами.

— Я Богиня Смерти.

— Я знаю.

— Я запрограммирована сделать то, на что способна. Прости.

Под влиянием неожиданного порыва он рассказал ей о весенних улицах, по которым ему сейчас довелось пройти. И начал рассказывать ей о небе, о деревьях, лужайках и домиках. Рассказал ей о сирени.

— Какая красота, — ответила она, плывя по кабине, угрожая смертью.

— Я вспомнил об по этих улицах, потому что вдруг вспомнил о тех мелочах, которые раньше принимал как должное.

— Не разговаривай с ней! — выкрикнула со своего экрана адмирал. — Она пытается отвлечь твое внимание!

На переднем экране корабли пвалмов росли, словно серые призраки.

— Я тоже думала о мелочах, — сказала девушка. — О том месте, где родилась и выросла. О мои друзьях детства. Никто не знал, ни я, ни даже мои родители, хотя они — то должны были знать, что я — бомба.

— И когда тебе об этом сказали?

— Всего час назад.

— И с тех пор ты думаешь о незаметных мелочах?

— Да. И как ты, я вспоминаю деревья. Птиц и цветы… Когда мое проецирование закончится и я полностью окажусь в кабине, ты выбросишь меня в космос?

— Да.

— Если узнаешь об этом раньше меня.

— Да. Если узнаю об этом раньше тебя.

— Ты не успеешь, — сказала она. — Я узнаю раньше.

— Посмотрим.

— Ты не похож на мужчин Пвалма.

— А ты не похожа на женщин Трана.

— Женщины Трана растут на тех же деревьях, на которых растут мужчины Пвалма.

— Но сначала это было не так, — ответил Кенион. — В начале наши женщины устраивали марши протеста матерей, выступали против войн. Если бы они были вправе решать, то войн больше не было бы, никогда. Они забыли о Зенобии, королеве Елизавете Первой и о Маргарет Тетчер. Возможно, что они просто не хотели вспоминать об этих женщинах. Но как давным — давно записано в книгах, когда — то все равно женщины должны будут решать все. Но к тому моменту женщины изменились, или, может быть, они просто снаружи стали такими, какими прежде были внутри. Но изменились наши женщины или нет — реальность осталась прежней.

— Почему они решили отведать плодов с древа мужчин?

— Такова природа нашего вида.

— Черт тебя возьми, Кенион! — завопила адмирал. — Прекрати болтать с ней!

— Почему я не должен с ней говорить? — спросил Кенион. — Очень скоро, в любом случае, я присоединюсь к сонму Почетных Павших.

Девушка чуть повернулась к своем незримом воздушном кресле, и ему пришлось подвинуть руку, чтобы снова обвить ее бесплотную ладонь.

— Именно так, — сказала она. — Почетных Павших.

— «На поле Фландрии цветет лишь мак среди крестов, стоящих ряд за рядом».

— Там лежат ваши Почетные Павшие?

— Некоторые.

— Но зачем становиться Почетным Павшим?

Он пристально посмотрел на нее. Она была всем, о чем он мог когда — то мечтать, всем, чем он хотел обладать и чего у него не было никогда.

— Они неотъемлемая часть цивилизации. Пока глупцы продолжают вступать в ряды Почетных Павших, остается возможность для других глупцов создавать новые идеологии, за которые пойдут умирать другие глупцы, в будущем.

— Глупцы, у которых не будет выбора.

— Я знаю. Глупцы вроде тебя и меня.

Он сжал ее руку. И ощутил слабое сгущение.

— Нет, — ответила она. — Я еще не полностью тут. Тебе это кажется, потому что сознание опережает ощущения.

Он попытался прикоснуться к ее лицу. И почти ощутил ее.

— Нет! — крикнула адмирал. — Она этого от тебя и хочет!

— Никогда не думал, — сказал Кенион девушке, — что на своей весенней улице повстречаю такую девушку, как ты.

— Прости за то, что я бомба.

— Сирень вся в цвету. А вон там — слива. А вот цветет кизил!

— Мне хотелось бы жить на такой чудесной улице.

Он снова сжал ее ладонь в своей руке. И ощутил, что ее плоть почти тверда.

— Теперь уже скоро, — сказал он.

— Да, уже скоро. После всех этих лет, мы встретились только для того, чтобы тут же умереть.

— Значит, для этого мы прожили свою жизнь.

Кенион отпустил ее руку, закрыл щиток шлема, нажал педаль катапультирования и выбросил ее за борт за секунду до того, как она обратилась красной огненной розой. В красноте цвета ее взрыва он увидел и свою кровь.

Он перешел на ручное управление.

— Кенион, что ты делаешь! — воскликнула адмирал.

— Я — Ветер богов, — ответил Кенион. И изменил курс ракеты — камикадзе.

— Кенион, вернись на прежний курс! Если ты врежешься в Каровин, она взорвется как сверхновая!

— Я — Дыхание Бога, — ответил Кенион и полетел к солнцу.

У шатров Кидарских

Истклиф шел по реке три дня, прежде чем изначально далекие берега начали сколько — нибудь заметно сходиться. Но даже тогда он не мог быть уверен, сужается ли это река или же глаза обманывают его. Ему требовалось явное доказательство того, что катер движется вверх реке, а не просто стоит на месте, едва перебарывая течение, а если человеку что — то нужно, это зачастую оказывает влияние на то, что он видит — или на то, что он думает, что видит, — в особенности когда он умирает.

Бывали моменты, когда Истклиф думал о реке как об озере. Иллюзия подкреплялась незаметностью течения, которое, по логике, было самым сильным посредине реки. Истклиф автоматически старался держаться середины, с тем чтобы находиться как можно дальше от лесистых берегов и редких деревушек эбонисов. Стремление остаться в одиночестве по большей части происходило от его натуры, но была тому также и чисто практическая причина. Хотя экваториальный район Серебряного Доллара нельзя было назвать совершенно примитивным диким краем, часть буша, через который протекала река и на южной границе которого располагалось поместье и плантации Истклифа, располагалась на так называемой «неисследованной территории»; несмотря на Совет Чирургов, управляющий здесь с одобрения церковного правительства, — сильный властный орган, повиноваться которому присягнуло все чернобушье, — в действительности этих типов лишь с натяжкой можно было считать цивилизованными.

Долгие и жаркие дни Истклиф коротал за чтением книг и размышлениями, вспоминая о том о сем, нацепив на нос темные очки, чтобы защитить от блеска реки ставшие очень чувствительными глаза. По вечерам он забрасывал чтение, сидел на носу, различимый во тьме только по тлеющему кончику сигареты, которые курил беспрерывно, слушая как урчит двигатель катера и тихо плещется за кормой вода, и глядел на колышущиеся на воде созвездия. Постепенно он находил все больше удовольствия в простых обычных вещах, природных явлениях — в симметричной зубчатости листвы, в робком розовом отблеске, предшествующем ранним утром первым рассветным лучам, в серой туманной дымке, появляющейся каждый вечер и окутывающей далекие берега.

На четвертый вечер, когда катер проходил мимо мыска, слишком незначительного, чтобы ради его огибания прикасаться к клавишам управления, из расступившейся дымки выскользнула местная лодка, дриуф. Четыре чернобуша гребли вырезанными из дерева веслами, а пятый правил грубым деревянным веслом на корме. На носу лодки стояла женщина. Она была высокой и стройной, отличалась прямой, даже чрезмерно, словно застывшей, осанкой своей расы. Ее черные, как ночь, волосы были скрыты под ярким красным шарфом, в правой руке женщина держала небольшой красный же дорожный мешок. Одежду ее составляла юбка — калико по колено и легкая открытая рубашка; ноги обуты в желтые плетенные сандалии.

Она помахала Истклифу, стоящему облокотившись о перила у борта с сигаретой в руке. Он не поднял руку в ответ, но холодно взглянул вниз на дриуф и гребцов — эбонисов, стараясь разобраться в странном дежа вю, которое мгновенно пробудила в нем женщина. Его катер не был быстроходным и мускулистые гребцы без труда удерживали дриуф рядом с бортом, а потом двое из них ухватились за нижний поручень, дугой опоясывающий судно.

— Мне нужно добраться до больницы, — крикнула Истклифу женщина. — Я заплачу сколько нужно.

То, что она знает, куда он направляется, совсем его не удивило. На плантациях Истклифа работали чернобуши со всей окрестности, а может, и с других частей Эбонона, наверняка имеющие родственников в «ежевичных ветвях», соединяющих все деревушки, все байяу, каждую ферму на здешней территории. Стоило лишь Истклифу, его больной матери, его сестре и шурину чихнуть, и каждый чернобуш в округе знал об этом не более чем через час. Хотя женщина знала, что он направляется в больницу, но наверняка не знала, по какой причине. И чирурги, и буш — знахари — все они были связаны подобием клятвы Гиппократа, и не стоило сомневаться, что буш — знахарь, у которого консультировался Истклиф и который, в итоге, поставил ему диагноз и связался по радио с больницей, даже не помышлял о том, чтобы кому — то что — то рассказать о своем пациенте.

— Я заплачу сколько нужно, — снова крикнула ему женщина, после того как Истклиф ничего ей не ответил. — И не буду мешаться под ногами.

Она отлично говорила по — английски. Многие чернобуши так и не смогли выучить язык, он для них оказался слишком сложным. У женщины были высокие широкие скулы, ширину которых подчеркивала худоба щек. Она была почти худой, и черничного оттенка кожа казалась едва ли не прозрачной.

— У меня нет каюты для пассажира, — ответил Истклиф.

— Я буду благодарна, если вы позволите мне спать на палубе.

Он вздохнул. Перспектива того, что его одиночество будет нарушено чернобушкой, отозвалась в нем раздражением. Но он не мог позволить себе оскорбить уважаемую представительницу расы, исправно поставляющей рабочих и слуг для Империи Истклифа, без которых эта Империя быстро бы зачахла и умерла.

— Хорошо, — ответил он. — Можешь подняться на борт.

Она бросила ему свой красный мешок, и он поймал его и положил на палубу. Потом, изо всех сил стараясь скрыть отвращение, протянул вниз руку, взял руку женщины и помог ей подняться на катер и перебраться через перила.

— Спасибо, — поблагодарила она, поправляя юбку. — Меня зовут Сефира.

Дриуф быстро отстал и скрылся за кормой, развернувшись и взяв курс на мыс. Истклиф не потрудился даже пробурчать свое имя; он не сомневался, что она и так его знает. Взяв в руку мешок чернобушки, он отвел ее вниз в единственную каюту, где положил мешок на койку.

— Можешь спать здесь. У меня есть шезлонг, который раскладывается в кровать, и я все равно люблю спать на воздухе.

Тон, которым это было сказано, отвергал возможность возражения. Почти осязаемая аура властности покрывала его, словно мантия. Это была знаменитая властность Истклифа, смесь непререкаемости, настойчивости и авторитета, которыми отличались большинство преуспевающих колонистов и благодаря которым на первый взгляд бесполезная глушь Андромеды IV превратилась в золотую жилу, давшую в конце концов возможность присвоить планете новое имя, под которым она и была теперь всюду известна.

Истклиф достал из стенного шкафа несколько одеял (на реке ночи бывали прохладными), бросил два из них на койку, а одно положил себе на плечо. Потом, чувствуя взгляд Сефиры, неохотно повернулся, чтобы взглянуть на нее. И увидел перед собой ее глаза. Глаза были совершенно черные, непривычные для него, и абсолютно чужие. Это была четырехмерная чернота — никак не иначе, — и на миг ему показалось, что он заглянул в бесконечный космос, и хотя ни одной звезды сейчас видно не было, тысячи их сияли на периферии этих глаз. Но сравнение было недостаточно верным. Космос подразумевал собой абсолютный ноль — ледяной холод и безразличие. Но здесь, перед ним, смешанные с пронзительной Weltschmerz, Мировой Скорбью, и сияющие в ночи его жизни, были сострадание и человеческая доброта того измерения, о существовании которого он не подозревал; и здесь перед ним, также наполовину скрытое в глубокой тьме, было и нечто еще — качество, хорошо известное ему, но которое он не мог узнать.

Пока он стоял так, глядя ей в глаза, еще одна волна дежа вю накатила на него, на этот раз с такой силой, что он едва не пошатнулся. Внезапно он понял причину: эта женщина из буша — чернее черного эбониска, в своей гротескной одежде и с примитивной косметикой и духами — ужасно напоминала ему покойную жену. Это было невозможно; это было отвратительно. Но это было так.

Он в ярости отвернулся.

— Спокойной ночи, — проговорил Истклиф. Потом, вспомнив о худобе ее лица, добавил: — Дверь рядом с каютой — камбуз.

— Спасибо. Утром я приготовлю кофе, когда вы проснетесь.

Теперь каждую ночь приход сна напоминал Истклифу смерть, потому что дела его были так плохи, что он мог попросту не проснуться. Но он привык к смерти; он умирал каждый вечер вот уже несколько недель подряд; и теперь если это и волновало его, лежащего на раскладной кровати на палубе под звездами, так только по причине того, что больница была уже близко. Во время своего плавания вверх по реке у него было время взвесить все за и против слухов о чудодейственной силе чирургов, о сомнениях белых колонистов по поводу способностей чернобушей, и прийти к выводу, что сомнения эти скорее всего происходят от расизма, чем из — за реальных ошибок врачевателей. Произошло это ввиду того, что несмотря на сгущающийся туман собственного скептицизма, он вдруг уверился в возможности, что эта весьма уважаемая лекарша — ведьма, с ее магическими притираниями и бальзамами, вполне вероятно способна добиться того, в чем традиционная медицина оказалась бессильной.

По мере собственного умирания и угасания звезд в его глазах, он видел сон о ярчайшем лете своей жизни и об Анастасии, пронесшейся сквозь эту жизнь подобно порыву освежающего ветра, залетевшего в раскрытое окно каменного дома и нежно освежившего его во сне, принесшего осмысленность в его существование и смягчившего суровость его быта. По утрам она приносила ему апельсиновый сок, когда он, сидя на террасе над патио, глядел на рассветные луга; по вечерам, после того как дневная работа бывала закончена, смешивала для него мартини. И каждый день в полдень готовила ему чай, заваривая его так, как это умела одна она — в меру сладкий и крепкий и золотой, словно солнце.

Когда она впервые появилась на плантации, то смотрела на него с благоговением. Его полное имя было Улисс Истклиф III; он являлся владельцем — точнее, должен был им стать в полной мере после смерти своей матери — ста тысяч акров богатейших земель, отлично удобренных рекой, на которых вызревали за год по четыре урожая зерновых, превращаемых после в муку, составляющую основу жизни Серебряного Доллара. Но то благоговение, с которым она относилась к нему, было ничтожным по сравнению с тем благоговением, которое он испытывал по отношению к ней, знала она об этом или нет. А им можно было восхищаться. Колонисты Эбонона справедливо, хоть и несколько агрессивно, гордились той страной, которую создали так далеко от своего дома, и, памятуя о неравенствах и несправедливостях земного прошлого, навеки провозгласили эту страну оплотом свобод и чистоты демократического общества; но кому, как не Истклифу, было не знать, что на самом деле крылось в умах колонистов, потому что он, Истклиф, был тут королем. И ввиду этого ему не пристало испытывать чувства к прекрасной простолюдинке, стоящей перед ним, а следовало оставаться к ней равнодушным, словно она слеплена из глины.

Но это ему не удалось. Глядя в ее золотисто — карие глаза, замечая при этом, как вьются и шевелятся на ветру темно — рыжие волосы, он вдруг понял, что просто невозможно поверить, что нечто настолько обыденно — земное, как агентство по найму, могло послужить причиной того, что она появилась здесь, в его конторе. Эта девушка только что сошла со склона Олимпа, будучи дочерью какого — то современного Зевса, зачатой им с инопланетной речной русалкой. И она была так молода, так пронзительно молода, что у него разрывалось сердце. Впервые, увидев ее гладкую и безупречную кожу на фоне своих загрубелых рук, он испугался, что в ком — то может появиться отвращение к нему, такому уже далеко не молодому человеку. Но этого не случилось. Не было действительных причин, по которым она могла испытывать к нему неприятные чувства. Ему было немного за сорок, он был силен и строен и в ту пору еще не стал носителем, хозяином, смертельных симптомов болезни Мейскина.

Его страдающая атеросклерозом мать поначалу была шокирована Анастасией. У девушки не было семьи, ее прошлое было неясно. По всему выходило, что у нее не было за душой необходимого, чтобы достойно нести имя Истклифов. Сестра Истклифа поначалу тоже невзлюбила Анастасию, в то время как его шурин был просто губ и дерзок с новым секретарем — до тех пор пока однажды Истклиф не отвел шурина за конюшню, где избил его до полусмерти. Но меньше чем за месяц Анастасия завоевала симпатию их всех; что же касается Истклифа, тот попросту пал к ее ногам, как старый суковатый дуб. В его жизни были женщины, достаточное количество женщин, но до сих пор они были просто любовницами: плантация была его единственной любовью. И только. Через два месяца Анастасия стала его личным секретарем, потом стала его женой, и сумерки его жизни осветились ее солнцем, превратившись в день.

Истклиф проснулся на рассвете. Сефира уже поднялась и занималась делами. Она приготовила на камбузе кофе и, заметив, что он поднялся и встал, принесла ему чашку, смущенно улыбаясь.

— Доброе утро.

Кофе ничем не напоминал по вкусу тот напиток, который он готовил себе сам. И этому он был благодарен. Кофе был крепкий, но ничуть не горький, и молока Сефира добавила в самый раз, чтобы придать цвет.

— Как ты узнала, что я пью без сахара? — спросил он, сидя боком на своей раскладной кровати и установив чашку на колене.

— Вы не похожи на человека, который пьет кофе с сахаром.

— И на кого же я похож?

Она улыбнулась.

— На самого себя.

Первые лучи восходящего солнца, мгновенно и неожиданно залившие речную гладь и превратившие серую палубу катера в золото, унесли глубину и интенсивность ее черноты, подчеркнув неизученную пока еще особенность пигментации кожи расы эбонисов, из — за которой их кожа казалась не совсем черной, а синеватой. Кожа Сефиры блестела, и Истклиф понял, что пока он спал, она искупалась в реке. Ее черные волосы, сейчас не обвязанные лентой, тоже блестели, ниспадая на плечи. Она их недавно расчесала.

Он увидел, как близко здесь сходятся берега: за ночь река сузилась на половину своей прежней ширины, и течение также в два раза ускорилось. Он также знал, что до больницы осталось всего ничего. Буш — знахарь, которая определила его болезнь и организовала для него прием в больнице, объяснила, после того как Истклиф сообщил ей, что собирается идти по реке на лодке:

— Вскоре после того как берега сузятся, река сделает крутой поворот. Больница находится как раз за поворотом. Чирурги уже готовятся встретить вас.

Теперь у него больше не было необходимости следить за рекой, ведь с ним была Сефира, которая подскажет ему нужное место. Ему вдруг пришло в голову, что он так до сих пор и не спросил ее, зачем она направляется в больницу. И решил спросить теперь.

— Я работаю в больнице, — ответила она.

— Понимаю.

— А вы?

Он не видел причин скрывать от нее правду.

— У меня болезнь Мескина. Она не заразна, — быстро добавил он.

— Но не неизлечима.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что вы ведете себя, как обреченный человек.

Некоторое время он молча смотрел на нее; потом допил остаток своего кофе и спустился вниз, умыться.

Выйдя снова на палубу, он увидел Сефиру на камбузе.

— Чего бы вам хотелось на завтрак? — спросила она.

— Ничего. Я хочу встретиться со своим чирургом на пустой желудок и с чистым разумом.

— Вы увидите, что она совсем не страшная.

— Часто колонисты обращаются в больницу?

— Вы будете первый.

Он был удивлен.

— В это трудно поверить.

— Ничего удивительного. Человеку, даже если он умирает, трудно заставить себя искать помощи у представителей расы, которую он считает, несмотря на неопровержимые доказательства противоположного, отличающейся от его собственной, и, следовательно, низшей по отношению к нему. Даже вы, первый пациент, без сомнения основываетесь в своих надеждах в первую очередь на силу магии чирургов, а не на уверенности в их медицинских познаниях.

— Но ведь они шаманы, просто лекари!

— Если угодно. Но у этих шаманов есть медицинские степени. Порт Д'Аргент не единственный космический порт на Серебряном Долларе.

— Но они входят в транс. Они…

— К сожалению, с описанием их практики связано много неверных понятий и терминов.

— Но они так сами называют себя, этим эбонисским словом, которым звались испокон веку. И единственное подходящее для этого слово — то, как назывались в средневековье на Земле знахарки, к которым обращались раненные рыцари, тем полуграмотным, но благородным старухам, врачевавшим при помощи Бог знает какой техники и снадобий.

— Эбонисских чирургов нельзя назвать ни полуграмотными, ни благородными. Мне жаль, что для перевода на ваш язык не существует более точного слова.

— Я слышал, — сказал дальше Истклиф, — что они носят маски.

— Вы все увидите сами.

Дежа вю снова накатило на него, и он спешно вышел из камбуза и поднялся на палубу. Теперь берега разделяло не более полумили, и сила течения заметно возросла. Катер катился по течению, переваливаясь неловко, словно беременная буйволиха, и его двигатель, управляемый автопилотом, включался периодически, для того чтобы подправить курс. Истклиф не любил путешествовать по воздуху и выбрал катер, отказавшись от скорости во имя душевного равновесия. Он не слишком торопился в больницу, потому что не верил в то, что снадобья чирургов смогут оказаться против болезни Мескина более сильным оружием, чем самые мощные современные антибиотики, предписанные ему земной медициной посредством его семейного доктора. Он ничего не сказал своей семье, даже о том, что заболел, и, отправившись в больницу, просто сказал, что плывет на рыбалку. Его семейный врач, когда последний раз посещал его, дал ему три месяца. С тех пор прошло десять недель. По всему выходило, что катер окажется его погребальной лодкой.

Река продолжала сужаться, но крутого поворота все не было. Сефира снова поднялась на палубу, и Истклиф мог теперь спросить ее, сколько им еще осталось плыть. Но не сделал этого. Она стояла у правого борта, прислонившись к перилам, и смотрела на берег. Один раз она махнула рукой компании чернобушей, которые шли тесной группой по тропинке вдоль берега. Очевидно, они узнали ее, потому что все как один помахали ей в ответ.

Ближе к полудню она сказала ему:

— Осталось совсем немного.

Подняв голову и взглянув вперед, Истклиф увидел поворот. Но почувствовал стыд, а не облегчение. До сих пор считалось, что болезнь Мескина является эндомическим заболеванием, свойственным только эбонисам, и только считанные единицы колонистов испытали на себе действие этой болезни. У всех колонистов хватило мужества отвергнуть больницу и достойно умереть в собственной постели. У всех, кроме него.

Катер, все еще в точности придерживающийся середины реки, начал поворачивать, чтобы войти в излучину. По обеим сторонам высоченные деревья, расцвеченные тут и там яркими пятнами длиннохвостых попугаев, протягивали над рекой отягощенные прядями лиан ветви, словно желая соединиться друг с другом. На суше такие же деревья выстраивались целыми батальонами по направлению к низким, покрытым зеленой сочной травой холмам. За излучиной река снова расширялась, и холмы таяли в туманном отдалении. На правом берегу появилась деревня чернобушей с широким выступающим в реку деревянным причалом, возле которого привязано много дриуфов. Деревня ничем не отличалась от сотен других деревень аборигенов, которые Истклиф повидал на своем веку: шаткие хижины, небрежно выстроенные из шестов, камней и лиан, покрытые широкими листьями местных аналогов пальмы; лабиринт узких улочек, среди которых не было двух, ведущих в одном направлении. И только больница, или, как ее прозвали, клиника, крепкое здание, поднимающееся среди хаоса примитивных строений, отличала это поселение от его бесчисленных сестер в буше.

На самом деле ни «клиника», ни «больница», не были точным названием. Судя по размерам, клиника должна была именоваться в лучшем случае госпиталем. Клиника считалась, по местным стандартам, современным зданием, вполне благоустроенным. На взгляд Истклифа, здание было отвратительно. Клиника была построена исключительно из прямоугольных блоков и голубой глины, которую добыли со дна реки. С виду здание казалось достаточно крепким, и естественный цвет клиники, придаваемый ему блоками, не был раздражающим для глаз; но несомненным для глаз Истклифа являлось также и то, что строители подошли к выполнению своей задачи не имея даже намека на общий план. По всем признакам, они начали с квадратного первого этажа, просторной постройки, достаточной, чтобы вместить всех первых пациентов чирургов. Но по мере того как количество пациентов росло, делались надстройки, добавлялись новые этажи; потом, по необходимости, к добавочным этажам и крыльям пристраивались другие добавки, этажи и крылья там, где имеющийся фундамент был способен выдержать дополнительную нагрузку, блок за блоком. Результатом вышло рагу из похожих, но не одинаковых кусков, среди которых не было и пары совпадающих по высоте, расползающееся во все стороны в буш и исчезающее там из виду, по общей площади превышающее саму деревню.

Морщась от раздражения Истклиф не без труда пришвартовал катер между двумя дриуфами — еще тут сложностей не хватало! Сефира спустилась вниз; когда она снова появилась на палубе, на ней был ее красный шарф, а в руках красная сумка. На фоне деревни ее юбка — калико и короткая рубашка больше не казались неуместными.

У причала уже начала собираться толпа. Сефира задержалась у перил, оглянулась и посмотрела Истклифу в глаза, словно пытаясь найти там что — то. Что бы это ни было, казалось, она этого там не нашла.

— Спасибо, что подвезли, — поблагодарила она. Потом ее глаза отпустили его, и она оглянулась на людей у причала.

«Черная я, но красива, — словно послышался ему ее шепот, — как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы».

Ее глаза опустились на собравшуюся перед катером толпу.

— Они так любопытны — мой народ. Это от того, что они так пусты. Оглушительно пусты.

Она снова взглянула на него.

— Спасибо еще раз за вашу доброту.

Помедлила, потом резко повернулась, перебралась через перила и спустилась на причал.

— Удачи, — крикнул он ей в след, немного удивленный тем, что она даже не предложила ему деньги. Он проследил за тем, как она прошла сквозь толпу, свернула в одну из улиц деревушки и исчезла, и пока он смотрел ей в след, дежа вю накрыло его с такой силой, что у него перехватило дыхание и перед глазами все поплыло. Ему казалось, что он только что попрощался с Анастасией — а совсем не с чернобушкой, которую, скорее всего, завтра же забудет.

Теперь к его горю прибавилась еще и ирония, сделав горе еще более острым. Из — за того, что он так и не попрощался с Анастасией, — просто у него не было такой возможности. Они уснули вобъятиях друг друга, а когда он проснулся на следующее утро, она уже ушла. Ушла прямо из его постели, ушла из его дома, ушла из его поместья. Почти обезумев после того как она не вернулась, он обратился к местному губернатору и приказал тому начать тщательные поиски. Поиски не дали никаких результатов о ее местонахождении, но зато принесли обильную нелицеприятную информацию, касающуюся прошлого Анастасии. Она прибыла на Серебряный Доллар примерно год назад и в течение короткого времени сумела добиться положения самой дорогой и пользующейся бешеным спросом шлюхи на прибрежной части Порта Д'Аргент. За два месяца до того, как она появилась в поместье Истклифа, Анастасия неожиданно бросила свою приносящую хороший доход профессию, закончила ускоренные курсы секретарш, обеспечила себя фиктивными документами, резюме и рекомендациями и зарегистрировалась в единственном агентстве по найму Порта Д'Аргент. Казалось, словно откуда — то знала, что в скором времени некто Истклиф обратится в агентство в поисках личного секретаря.

Почти омертвев от таких известий, Истклиф получил еще одну новость, на этот раз в виде банковского счета. Недавно он открыл в банке счет в 100 000 долларов на имя Анастасии: в отчете банка указывалось, что Анастасия выписала один единственный чек как раз на назначенную сумму, попросив выдать все деньги наличными. Той же самой почтой он получил письмо от Анастасии, без обратного адреса, где она требовала положить на этот счет еще сто тысяч. Истклиф сделал это без промедления, потом встал в холле банка, дожидаясь появления Анастасии. Он ждал каждый день в течение целой недели. Все напрасно. Потом новости пришли в виде официального отчета, составленного для него в офисе губернатора. Анастасия скрывалась в лесу с парой чернобушей и в одну из ночей была случайно убита во время драки между парнями, которые сцепились из — за нее. Выслушав эту новость, Истклиф взял крокодиловое ружье, выследил парней и снес им обоим головы. Никаких свидетелей не было, поэтому происшествие не дошло до правительственного расследования. Но губернатору было совсем не безразлично положение Истклифа, и поэтому он решил, что ради имени Истклифа и межзвездной репутации Порта Д'Аргент, дело Анастасии должна быть немного «подретушировано». Тела двух чернобушей было тайно кремированы, останки Анастасии переданы Истклифу для частных похорон, а в департамент полиции Порта Д'Аргент и в «Спейстаймс» было сообщено, что Анастасия, после официального развода, покинула Серебряный Доллар, вылетев на корабле в направлении Земли.

Несмотря на то, что Истклифу удалось избежать юридического возмездия, избежать возмездия свыше ему все же не удалось. Меньше чем через месяц после того как он убил двух любовников Анастасии, у него обнаружилась болезнь Мескина.

Из толпы вышел чернобуш в синем халате с капюшоном и плетеных из тростника сандалиях и направился по бревнам причала в сторону катера. Его морщинистое лицо было худым, взгляд холодных глаз — бескомпромиссным.

— Улисс Истклиф?

Истклиф кивнул.

— В больнице вам приготовили палату. Как вы знаете, вами должны будут заняться чирурги, они уже готовятся. Будьте добры следовать за мной…

Истклиф спустился вниз, в каюту, собрал в небольшую сумку несколько личных вещей, потом вышел на палубу, закрыл рубку на замок и спрыгнул на причал к чернобушу в капюшоне. Чернобуш повернулся и молча двинулся сквозь толпу, и через некоторое время они уже шагали по улицам деревни. Под ногами вертелись голые ребятишки; на крыльце домов, в тени, стояли и смотрели на них их полуголые матери с обвисшими грудями, некоторые с младенцами на руках.

Вблизи больница выглядела еще менее симпатичной, чем казалась издалека. Центральная дорожка пересекала внешний газон совершенно неприглядным и неудобным образом, и грубая двойная дверь открывалась в невзрачное фойе. Но дальше фойе устройство клиники, как ни странно, было другим. Коридор, по которому вел Истклифа облаченный в синий плащ с капюшоном человек, был вычищен наилучшим образом, до такого блеска, что, казалось, стены и потолок излучали голубоватое сияние. Освещение давали примитивные флуоресцентные трубки, вмонтированные в потолок. Стены коридора через равные интервалы прерывались чистенькими белыми дверями. Большая часть дверей были распахнуты, открывая вид на квадратные опрятные комнаты с обстановкой, состоящей из кровати, шкафчика и стула. В каждой комнате находилось по одному единственному пациенту — чернобушу. Некоторые лежали неподвижно, словно в ступоре; другие сидели, определенно находясь на пути к выздоровлению.

Молодые девушки — чернобушки, в зеленых шапочках и в зеленых халатах по колено, совершали утренний обход, у некоторых в руках — подносики с лекарствами. По внешнему виду это были самые современные лекарства, произведенные, по всей вероятности, в фармацевтической лаборатории в одной из ближайших провинций. Но на Истклифа все это не произвело особого впечатления. Современные медикаменты совершенно не означали, что госпиталь тоже современный.

В любом случае, значение это имело лишь академическое. Болезнь Мескина не излечивалась никакими известными ультрасовременными медикаментами.

Мимо Истклифа и его провожатого прошла высокая женщина — чернобушка в синем халате, и без каких — либо указаний на это Истклиф понял, что только что видел одну из чирургов. Голова TT была покрыта капюшоном, а не шапочкой, и халат спускался ниже колен. Похожая на вуаль сетчатая маска прикрывала нижнюю часть лица женщины — нос, рот и подбородок — и пронзительная белизна маски составляла контраст с чернотой ее кожи. Скорее всего? это действительно была просто врачебная маска. Ходили ложные слухи, что лица чирургов изуродованы ритуальными шрамами, подобными тем, какими украшали себя шаманы в старые времена в Африке.

В конце коридора направо уходила лестница, по которой они поднялись на второй этаж с низким потолком. Для того чтобы войти в комнату, куда привел его мужчина в синем капюшоне, Истклифу пришлось пригнуться. Как и в других палатах, которые он видел по пути, здесь имелась кровать, шкафчик и стул. Рядом с кроватью стоял контейнер для мусора. Истклиф устало опустился на стул; когда он снова поднял глаза на дверь, то увидел? что вслед за мужчиной в капюшоне в палату вошла робкая молодая девушка в зеленой шапочке и зеленом халатике.

Девушка робко попросила Истклифа раздеться и облачиться в больничную одежду, рубашку и брюки, которые она принесла. Истклиф послушно выполнил указание, старательно скрывая отвращение, которое пробуждала в нем близость девушки. Но ему не удалось одурачить ее больше того, чем он уже одурачил Сефиру. Потом он присел на краешек кровати, и девушка взяла у него из правой руки кровь для анализа. Истклиф заметил, что у девушки дрожат руки, и понял, что она боится его. Закончив, она сказала ему дрожащим голосом:

— После того как анализ будет готов, к вам придет чирург, который будет заниматься вами.

Затем почти выбежала из палаты.

Истклиф закурил сигарету; некоторое время курил, потом бросил окурок на пол. После этого улегся на кровать, укрылся единственной простыней и сцепил руки в замок за головой. Он смотрел в облупившийся, выкрашенный голубоватой побелкой потолок, понимая, до чего устал, до чего измучен. Путешествие по реке отняло у него те немногие силы, которые еще оставались от борьбы с болезнью Мескина. Яркий свет прозрачного утра лился в комнату через единственное окно в палате, отражаясь от потолка прямо в его глаза и посылая тонкие лучики боли в мозг. Войдя в клинику, он посчитал нужным снять темные очки, но теперь не позаботился надеть их снова, и они так и остались лежать в кармане куртки, повешенной на спинку стула рядом с кроватью. Он всё же не стал надевать очки, и вместо того продолжал смотреть широко раскрытыми глазами на ярко освещенный потолок. Сверхчувствительность к свету будет прелюдией к слепоте, в свою очередь являющейся прелюдией к смерти, наступающей почти сразу после этого. Мескин, которому первому удалось выделить вирус заболевания, любовно расписал все симптомы развития болезни в научной статье на страницах научного журнала, который изучался только такими же узкими специалистами — подписчиками, как и он сам. Написанное Мескиным выражало авторитетную уверенность. Как и написанное Ранаудом, а также Аддисоном и Паркинсоном…

Должно быть, Истклиф уснул. Утренняя прохлада уступила место душной полуденной жаре, и в палате он больше не один. Прямо против дверей стояла статуя — высокая, в синих одеждах, в белой маске. Над маской черная глубина глаз, в которые ему уже доводилось заглядывать.

Сефира.

Со свойственной ей легкой грацией она прошла к его кровати и нащупала пульс длинными, прохладными пальцами.

— Почему? — потребовал он ответа. — Почему ты не сказала мне, что будешь моим чирургом?

Она не заглянула ему в глаза.

— Если ли бы я сказала это вам, вы бы поплыли дальше?

— Нет.

— Поэтому я вам ничего не сказала.

— И что ты делала в буше?

— Все чирурги живут в буше. Это наш дом. Я жила неподалеку от того места, где вы меня подобрали.

— И ты плаваешь оттуда на дриуфе?

— Мы живем в клинике, за исключением выходных дней; тогда мы добираемся на дриуфе. Вчера был мой выходной. Вчера вечером вы как раз проплыли мимо.

— И ты знала, что я должен появиться, верно? — спросил он.

— Конечно, я это знала. Меня ведь попросили заняться вами, не так ли? Я и занималась. И теперь у меня есть для вас хорошая новость. Анализ вашей крови, проведенный только что, четко указывает, что серия вакцинаций, которую вы прошли, оказалась успешной.

— Какая еще серия вакцинаций?

Не ответив, она достала из кармана халата ампулу и закатала правый рукав его рубашки. Он почувствовал слабый укол; через секунду пустая ампула полетела в корзину для мусора у его кровати.

— Это была первая из дополнительных инъекций. Потом мой ассистент сделает вам еще семь инъекций, с промежутком в полтора часа. После этого у вас возьмут пункцию спинного мозга, но это только проформы ради. Завтра утром вы будете полностью излечены.

— Но это невероятно! Болезнь Мескина невозможно вылечить за одну ночь!

— Ваши доктора — колонисты считают, что эта болезнь не лечится вообще! Кроме того, я не сказала, что эту болезнь можно вылечить за одну ночь. Проявите терпение. Завтра утром мой ассистент все вам объяснит. А теперь я должна идти.

В дверях она остановилась и оглянулась на него. И первый раз за все время, пока находилась в комнате, наконец взглянула в его глаза. Ответив на ее взгляд, он познал еще раз, прежде чем она отвернулась и вышла в коридор, глубину и бесконечность ее глаз; Weltschmerz и бесконечное сострадание и, да — да, и любовь крылась в этих глазах. И еще, эти глаза знали что — то еще. Это были глаза святой.

В комнате на первом этаже, куда направили Истклифа, его ожидал человек в синем халате с капюшоном. Кроме него в комнате был лишь стол, расчерченный утренним солнцем на параллелограммы, и именно это делало комнату офисом. Человек с покрытой капюшоном головой сидел за столом. Жестом он предложил Истклифу сесть на стул перед столом.

— Как вы себя чувствуете?

— Как вновь рожденный, — ответил Истклиф.

Мужчина в капюшоне протянул ему запечатанный конверт.

— Это вам от Сефиры. Не нужно открывать и читать письмо здесь, прочитаете на реке. Имейте терпение.

— Где она?

— Вернулась в свой дом в буше. Кодекс чирургов очень строг. Чирургу не позволяется влюбляться в пациента, категорически. Если подобное случается, чирург должен передать свою должность следующему за ним по иерархии и снять с себя звание. Вы были последним пациентом Сефиры.

— Что это за женщина, которая влюбляется в мужчину с первого взгляда? — ледяным тоном спросил Истклиф.

— Все не совсем так. Со временем вы это поймете.

Болезнь, от которой вы страдали, мы называем «Ослепляющий Свет». В буше мы научились бороться с этой болезнью, и вполне успешно. Конечно, для этого понадобились многие поколения, хотя сущность носителя болезни так и оставалась до недавнего времени непонятной для нас. Воздействие болезни считается нами не слишком роковыми и трагичными, и нас поразило, что глупый земной ученый, открыв вирус этой болезни, дал ей свое имя и объявил неизлечимой.

В возрасте пяти и двенадцати лет все эбонисы проходят оральную вакцинацию. Есть некоторое число таких, кто не соглашается принимать лечение от буш — лекарей, прячется от них в лесу и потом заболевает, но даже эти случаи теперь не грозят смертью, потому что, благодаря нашим чирургам, мы знаем, как их излечивать. Чирурги обладают способностью переселяться назад во времени в тело больного, если пол позволяет это сделать, или в тело ближайшего родственника — в противном случае, и проводит серию вакцинаций до того, как болезнь проникнет в пациента. Пациент все равно заболевает, не только по причине того, что не должно возникать парадокса, хотя в какой — то мере он все же имеет место, но также и потому, что вакцинация в течение всего нескольких месяцев не настолько эффективна, как проведенная в течение пятнадцатилетнего периода. По этой же причине вакцинация должна быть подкреплена позже серией уколов — дополнительных инъекций — «усилителей», как мы называем их. При этом симптомы болезни все равно проявляются, но ущерб от болезни бывает пренебрежимо мал.

Способность чирургов проецировать себя мысленно во времени в прошлое — если хотите, духовно — является врожденным даром. Не было отмечено ни одного случая, чтобы таким даром обладали мужчины эбонисов — только наши женщины. Кроме того, имеется еще одно ограничение — чирург может проникнуть в тело и сознание только представителя своего пола, и дальность переселения не превышает одного года Андромеды VI. Тем не менее, эта способность обычно позволяет излечивать и предупреждать все болезни, включая и Ослепляющий Свет, на самом начальном этапе. В вашем случае, по обычной практике, один из буш — лекарей поставил вам диагноз; после этого Сефира, как только вас ей поручили, перенеслась в тело человека, наиболее близкого вам в недавний период, для того чтобы добавлять вакцину в вашу еду и питье. Собственно вакцина доставлялась ей курьером из клиники. В результате, как видите, вы были излечены еще прежде, чем прибыли к нам сюда, хотя симптомы болезни продолжали проявляться, и довольно неприятно. Вчера и сегодня ночью вам сделали несколько дополнительных инъекций «усилителя».

— В чье тело? — хрипло спросил Истклиф.

— В этом смысле задача Сефиры была достаточно сложной. Ваша мать тут не подходила: она и сама была не слишком здорова. Ваша сестра тоже не устраивала нас, потому что почти все время проводит со своим мужем. Поэтому Сефире пришлось переместиться в тело чужака. В итоге ей пришлось войти в тело проститутки по имени…

— Нет! — прокричал Истклиф, поднимаясь со стула.

Человек в синем капюшоне пожал плечами.

— Отлично, я не стану упоминать имя вашей бывшей жены. В любом случае это не имеет отношения к процедуре. Как я уже упоминал, переселение возможно лишь в ограниченном отрезке времени. Такое состояние «транса», как настойчиво именуют это ваши люди, оказывает на чирурга крайне изнурительное воздействие. Как правило, транс длится всего несколько часов, но на самом деле чирург в это время проживает несколько месяцев в теле человека, в которого вселяется. И еще: устав чирургов не позволял Сефире оставаться в теле вашей жены, и она вынуждена была вернуться в свое время. Кроме того, она просто физически не в состоянии сделать это.

Мы не боги и не можем изменять прошлое. То, что случилось — случилось. Что должно случиться сейчас — тоже случится. Тем не менее, прежде чем чирург получает разрешение войти в тело некой персоны, мы проверяем прошлое этого человека до момента реинкарнации в него чирурга и после того. Таким образом мы узнали, что после того как Сефира покинула тело вашей жены, вы развелись и ваша супруга покинула планету. Это печальное обстоятельство, но тем не менее….

Истклиф вскочил на ноги и вцепился в край стола.

— Вы ничего не знаете! — закричал он. — Вам ничего неизвестно, только ложь!

— Нам известно то, о чем свидетельствуют официальные данные, — спокойно продолжил мужчина в синем капюшоне. — Если с вашей женой случилось или связано что — то, о чем записи не упоминают, то мы вряд ли можем нести за это ответственность. В любом случае, ответственность не может быть на нас возложена, потому что то, что случилось, уже произошло. Как я уже говорил, мы не боги. Мы целители. Не более, не менее. Отчасти вина Сефиры состоит в том, что она позволила своему носителю выйти за вас замуж. Но — обратите внимание, что в некотором смысле она не могла поступить иначе, потому что ее носитель уже вышла за вас замуж. Ее настоящая ошибка, если это можно так назвать, состоит в том, что она позволила себе влюбиться в вас — нечто, чего она никак не могла предусмотреть. Все, что от нее требовалось во время пребывания в роли вашего секретаря, а позднее — вашей жены, это организовать для вас курс вакцинации и спасти вашу жизнь.

— Тогда почему она ничего не сказала мне? — воскликнул Истклиф.

— А что она должна была вам сказать? Нет, в самом деле? Что под покровом этого прекрасного тела молодой белой девушки скрывается душа ведьмы — лекарши чернобушки, которая вселилась в это тело, чтобы спасти вас от болезни, которой вы еще не успели заразиться? Что бы вы ответили ей на это? Какой могла быть ваша реакция?

Истклиф отшвырнул стул через всю комнату.

— Черт бы побрал вашу ханжескую клинику! Черт бы побрал вашу ханжескую душу!

Он бросил смятый ком денег на стол и вышел вон.

На реке, продвигаясь вниз по течению, в освежающей утренней прохладе под спускающимися прядями зеленых лиан, Истклиф ощутил, как его ярость увядает, превращаясь в слабую, но неотпускающую и пульсирующую боль. Он распечатал конверт с письмом Сефиры.

«Вот теперь тебе все известно. Все, за исключением того, зачем я встретила тебя на реке. Я хотела взглянуть на тебя еще раз, как женщина; я не смогла заставить себя поступить иначе. Это мне можно простить, потому что перед этим, целый месяц, я была твоей женой. Я та ее часть, которая любила тебя, но не та часть, которую любил ты.

У мыса, где ты забрал меня на катер, есть причал. От причала в буш к моему дому ведет тропинка. Если ты решишь заглянуть ко мне по пути домой, то на плите у меня будет готов для тебя горячий кофе.

Сефира».

Тропинка была узкой и бессмысленно вилась между деревьями, среди зарослей ежевики, густо усыпанных очень красными ягодами. Истклиф слышал запах лесных цветов, утренней сырости подлеска. Потом он почуял дым и сразу же сквозь низко склоненные ветви деревьев увидел дом. Тот был небольшой, скорее хижина. Раньше он видел тысячи таких. Внутри есть печка, и стол, и кресло. А может быть, и пара кресел. Пол, конечно, земляной. Он остановился за крайними ветвями деревьев и помедлил.

Он представил ее, сидящую перед окном в своей дешевой юбке — калико и рубашке. Она ждет его. Он представил, как идет из кофейника пар. Почувствовал, как дрожат его руки, и быстро засунул кулаки в карманы куртки, чтобы унять дрожь.

Черна я, но красива… как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы…

Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня…

От того места, где он стоял, дальше тропинка была посыпана гравием и вела к беленой стене хижины. К тому, что осталось в этом мире от Анастасии. Он сможет сказать своей матери, в прохладе портика поместного дома Истклифов: «Смотри, мама, я привез ее назад. Оказалось, что она не умерла». Потом он скажет сестре: «Слушай! Вот настоящая Анастасия!» И они зажмут свои крючковатые аристократические носы, и на фамильном кладбище в могиле в черной земле перевернется отец Истклифа, его истлевшие останки испустят стон, а в глазницах черепа зажгутся полные ярости уголья осуждения. И прислуги — чернобушки будут глазеть из окон, сами не свои от ужаса и восторга, и новость, от которой сотрясется земля, разнесется по ежевичным ветвям со скоростью молнии.

Он повернулся спиной к хижине и тем же путем по тропинке вернулся к причалу.

Снова на борту своего катера, уже следующего вниз по течению, он сидел в кресле на палубе, без чувств и ощущений, глядя на темную, почти коричневую воду. Есть не хотелось. День медленно прошел; по бокам на медленно расходящихся берегах появился туман. Наступила ночь, а он все продолжал сидеть на палубе, и в опустившейся темноте различить его можно было только по кончику тлеющей сигареты.

У него не было сына. Очень скоро для него настанет пора увядания. Возможно, на свете так никогда и не появится новый Улисс Истклиф IV. Что ж, да будет так. Но ни один ниггер — чернобуш никогда не осквернит родовое имя Истклифа.

Даже та, которая вернула ему жизнь, которая любила его так сильно, как он и теперь любит несчастную жалкую шлюху, чьей душой ей когда — то удалось стать.

Катер тихо скользил сквозь темноту ночи; позади, за кормой, шептала река. Над головой все так же холодно блестели звезды.

Примечания

1

О.Уайлд, Баллада Рэдинской тюрьмы. Перевод В.Брюсова. (Прим. перев.)

(обратно)

2

Перевод Т. Щепкиной — Куперник

(обратно)

3

Американская поэтесса

(обратно)

4

Американский писатель и философ, призывал к жизни среди природы

(обратно)

Оглавление

  • Срубить дерево
  •   ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
  •   ДЕНЬ ВТОРОЙ
  •   ДЕНЬ ТРЕТИЙ
  •   ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
  •   ЭПИЛОГ
  • На реке
  • У начала времен
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • Происхождение видов
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • Девушка, заставившая время остановиться
  • Дополнительный стимул
  • Летающая сковородка
  • Эмили и поэтическое совершенство
  • Звезды зовут, мистер Китс
  • Богиня в граните
  • Обетованная планета
  • Дворы Джамшида
  • Производственная проблема
  • Маленькая красная школа
  • В сентябре тридцать дней
  • Написано звездами
  • Глоток темноты
  • И тень твоя тебя проводит
  • Высшие буржуа
  • Впадина Минданао
  • Темный мир
  • Приглашение на вальс
  • Повелитель Света
  • Хмельная почва
  • Девушка — одуванчик
  • Механический фиговый листок
  • Потерянный землянин
  • Ветер богов
  • У шатров Кидарских
  • *** Примечания ***