Фельдегеря генералиссимуса [Николай Rostov] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Николай Rostov ФЕЛЬДЪЕГЕРЯ ГЕНЕРАЛИССИМУСА, ИЛИ РУССКАЯ ВИЗАНТІЯ, ИЛИ ХРОНИКИ ВРЕМЕНЪ ВЕЛИКАГО ЦАРСТВОВАНІЯ ПАВЛА ПЕТРОВИЧА


Предисловие к роману и эпилог к девятнадцатому веку

История девятнадцатого века — как, впрочем, история любого другого века — есть, в сущности, величайшая мистификация, т. е. сознательное введение в обман и заблуждение[1].

Зачем мистифицировать прошлое, думаю, понятно.

Кому-то это выгодно.

Но не пытайтесь узнать — кому? Вас ждет величайшее разочарование.

Выгодно всем — и даже нам, не жившим в этом удивительно лукавом веке.

* * *
В августе месяце 1802 года два императора, русский и французский, встретились на Мальте.

Прутиком на мальтийском песке нарисовали они карту Мира.

Потом эту карту они приложили к Договору, который подписали там же — на Мальте.

На два десятилетия вперед определил судьбу Европы этот Договор. Но кто помнит название этого Договора, а у него их было аж целых три?

Мальтийский Договор, Договор на Песке, Договор о внутренних морях.

По этому Договору Черное море должно было стать внутренним морем России, а Средиземное — Франции.

Таковыми они и стали в 1806 году.

Никто не помнит!

Вычеркнут, вымаран, будто История пишется сначала на черновиках, а потом переписывается набело.

Впрочем, так оно и есть. Но упаси нас Боже от времени, когда этот черновик извлекается из небытия и становится беловиком Истории.

Передел Истории страшней передела Мира. Пример тому Симеон Сенатский, старец Соловецкого монастыря, — в миру Александр Романов, постригшийся в монахи сразу же после неудавшегося покушения на жизнь его отца — императора Павла Ι.

Ходили слухи, что он, Александр, в этот заговор был замешан. Но это были всего лишь слухи. Расследование ведь не проводилось.

Никто из заговорщиков не пострадал, если не считать Беннегсена, убитого в пылу самого заговора.

После известных всем событий, произошедших 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге, сей старец обнародовал свою так называемую Историю Александрова царствования.

Что из этого вышло, всем хорошо известно. Подлинная История России разошлась на анекдоты, как вчерашняя газета — на самокрутки.

С документальной точностью доказано, что эти события произошли на тринадцать лет раньше, т. е. в 1812 году, но я оставил прежний год, так как у широкой публики двенадцатый год ассоциируется с другими событиями. Не буду говорить, произошли эти другие события на самом деле или были смистифицированы. Отошлю к моему роману второму «Симеон Сенатский и его так называемая История александрова царствования». Те же герои, но в еще более невообразимых обстоятельствах!


Не сомневаюсь, кто-то из моих читателей с негодованием сейчас захлопнул мою книгу. Так я им вдогонку хочу сказать: «Может быть, вы правы — и Историю нашего Отечества вы знаете превосходно, но уверяю вас, История России Порфирия Петровича Тушины в моем изложении ничем не хуже — и уж, точно, правдивее многих других Историй России. Впрочем, не мне об этом судить, а вам».

И последнее. Жанр своего романа я так и не определил. Это исторический роман и детективный — одновременно; но, отнюдь, не историческая сказка — и, конечно же, не мистификация.

И вот еще что. Хотя нет. Об этом расскажу позже в послесловии к своему роману.

Не советую его вам сейчас смотреть. Прежде роман прочитайте. А впрочем, как хотите. И все же… не советую!

Часть первая

12 марта 1801 года.

Лишь мгновение колебались на весах Судьбы чаши Жизни и Смерти. В спальню ворвался конногвардейский полковник Саблуков.

Беннегсена он ударил пудовым кулаком в грудь, и тот, выронив шпагу на пол, упал замертво. Братьев Зубовых схватил за уши (Платона — за левое ухо, а Николая — за правое) и принудил встать их передо мной на колени; потом он их отшвырнул в угол.

Остальные заговорщики пришли в себя и ощетинились шпагами. Полковник Саблуков снял со стены алебарду и, как оглоблей, прошелся по ним.

Мне показалось, что он обращается с ними как с разбойниками. Такими они в сущности и были, раз подняли руку на своего Государя.

В спальню вбежали его молодцы-конногвардейцы. «Сир, — сказал мне тогда полковник, — Вам необходимо показаться войскам». Я в горячке было пошел за ним, но остановился. «В ночной рубашке, — улыбнулся я ему, — и босым?»

Кто-то из его молодцов одолжил мне свой мундир. В этом мундире и предстал перед своими верными войсками.

Они стояли побатальонно и троекратным «ура» встретили наше появление на крыльце.

«Вы спасли от смерти не только меня, своего Государя! — сказал я полковнику со слезами на глазах. — Вы спасли Россию!»

Три дня ликовал Петербург по случаю моего счастливого избавления от смерти.

Дневник Павла Ι, перевод с французского А. С. Пушкина.

Подлинность этого Дневника до сих пор оспаривается, точнее — оспаривается авторство императора Павла Ι на том основании, что оригинал до сих пор не найден, а есть только пушкинский его перевод. Мол, сам Пушкин его сочинил, правда на основании событий той мартовской ночи — и выдал за Дневник Павла Ι. Но по большому счету это не имеет никакого значения, так как подлинность тех событий неоспорима.

Глава первая

Порфирий Петрович Тушин в отставку вышел по болезни в чине артиллерийского капитана.

Болезнь приключилась после контузии.

Турецкое ядро ударило ему под ноги и перелетело через его голову; он опрокинулся на спину и сильно ударился затылком о землю.

Очнулся только на следующий день в лазарете.

Болезнь его была престранная. Порфирий Петрович вдруг ни с того ни с сего впадал в немое оцепенение — и стоял этакой античной статуей минут пять, а то и больше.

Разумеется, он не видел и не слышал, что происходило вокруг него в тот момент. Другие картины клубились в его больной голове.

Поначалу он чуть не сошел из-за них с ума, но потом к ним привык и даже стал извлекать для себя пользу.

О своих клубящихся картинах он никому не говорил даже будучи пьяным. А запил он сразу же, как вышел в отставку.

Из запоя выбрался через год. Мирная деревенская жизнь потихоньку ввела его в разум. Он занялся хозяйством в своем небольшом подмосковном поместье и достиг на этом поприще удивительных результатов.

На этой почве Порфирий Петрович и сошелся коротко в 1801 году со своим соседом — графом Федором Васильевичем Ростопчиным, а граф был в больших чинах, хотя и в отставке, но не по болезни, а по высочайшему гневу императора Павла Ι!

У них у обоих все было в прошлом, и они проводили долгие часы в жарких спорах о пользе для русских полей немецкой купоросной кислоты и русского навоза (последнему Порфирий Петрович отдавал предпочтение), о достоинствах американской пшеницы или английского овса и о прочих сельских премудростях. И в редких случаях Порфирий Петрович не брал верх в этих спорах, а ведь граф Ростопчин знатоком тоже слыл изрядным.

И вот как-то раз июльским вечером они сидели в кабинете Федора Васильевича.

Сумерничали.

Шафрановая полоса заката лежала на стеклах книжных шкафов, играла радугой в хрустале графина с водкой. И только Порфирий Петрович поднес ко рту рюмку, как впал в свое немое оцепенение.

Граф обомлел!

Конечно, он слышал о болезни капитана в отставке, но впервые наблюдал ее воочию.

Приступ через минуту прошел. Порфирий Петрович как ни в чем не бывало привычно опрокинул рюмку в рот, закусил малосольным огурцом. Лицо его засияло, что закатное шафрановое солнце.

— Простите, любезный Федор Васильевич, — сказал он. — Последствия контузии.

— Что вы, Порфирий Петрович! — возразил граф. — Какие могут быть извинения?

— Да, разумеется, но… — Порфирий Петрович замолчал, встал из кресла, прошелся по кабинету, подошел к графу и протянул руку: — Позвольте откланяться. Прощайте.

— Помилуйте! — изумился Федор Васильевич, пожимая руку Порфирия Петровича. — Что случилось?

— Случилось, что до́лжно было случиться! — заговорил с одушевлением Порфирий Петрович. — Завтра Вы уедете в Москву, и надеюсь, граф, иногда будете вспоминать наши беседы и меня… грешника.

— В Москву? Зачем в Москву? В никакую Москву я не собираюсь! — изумление графа росло.

— Не думайте. Я не сошел с ума. Сейчас к Вам прибудет курьер с императорским Указом. Вы назначены на пост московского генерал-губернатора.

Лицо графа приняло озабоченный вид. Более того, он был в неком замешательстве. Несомненно, отставной капитан на его глазах сошел с ума, и он уже было хотел крикнуть своего слугу Прохора, чтобы тот послал за доктором, как сам Прохор вошел в кабинет. И что удивительно, слуга находился в не меньшем изумленном замешательстве, чем его хозяин.

— К Вам… император, — только и смог вымолвить он.

В кабинет вслед за Прохором вошел, нет, конечно, не император, а фельдъегерь — дюжий молодец в запыленном мундире.

– Ваше превосходительство, — обратился он к графу, — Вам Указ от государя императора. — И торжественно вручил пакет Федору Васильевичу.

Указ государя императора был лаконичен, как реплика в анекдоте.

В московские генерал-губернаторы. Немедля!

Павел.

Свои белые кулачки сжал до хруста Федор Васильевич Ростопчин, когда прочитал сей Указ, и тотчас преобразился.

— Все свободны, — сухо сказал он, и всем вдруг почудилось, что на нем не турецкий халат, а генеральский мундир. — А вы, Порфирий Петрович, останьтесь, — добавил он не так строго.

— Как? Откуда вы узнали? Непостижимо! — с жаром заговорил граф, когда слуга и фельдъегерь вышли из кабинета. — Расскажите. Мистика!

— Никакой мистики, — спокойно ответил Порфирий Петрович.

— Никакой? Не поверю!

— Разумеется, никакой мистики. Мы, артиллеристы, как вам известно, народ ученый. Вычислить, куда ядро полетит, нам ничего не стоит. Артиллерийская математика помогает.

— При чем здесь ядро и ваша артиллерийская математика?

— А при том, ваше превосходительство, что когда я фельдъегерскую тройку в окне увидел, то и рассчитал ядро вашей судьбы. Фельдъегерь… значит… от государя императора… и непременно… с Указом. С каким? Тут я рискнул предположить, что с назначением Вас на пост московского генерал-губернатора. Нынешний уж больно стар, и поговаривают, что в мартовский заговор был замешан. И, как видите, не ошибся! Артиллерия редко ошибается.

— Путаешь ты меня, Порфирий Петрович, — недовольно проговорил Ростопчин. — Ну да ладно! Не хочешь говорить правду… Бог тебе судья. — И Федор Васильевич пристально посмотрел в глаза отставного артиллериста. — А не пойдешь ли ты ко мне служить, Порфирий Петрович? — вдруг спросил его ласково.

— Увольте, граф. Какой из меня чиновник?

— Обыкновенный, правда ядра судьбы артиллерийской математикой рассчитываешь! Такие мне и нужны.

— Осени надо дождаться, — заколебался Порфирий Петрович, — урожай собрать, а там…подумать.

— Что ж… думай! Я не тороплю.

На этом они и расстались.

В конце октября Порфирий Петрович получил письмо от графа Ростопчина. Граф не забыл их летний разговор. Не забыл и Порфирий Петрович. Он решительно отказал московскому генерал-губернатору. О чем и написал в ответном письме.

Больше писем от графа не было, но через три года, в декабре 1804 года, к Порфирию Петровичу прибыл от Ростопчина драгунский ротмистр Марков.

Ротмистр был пьян и чем-то напуган. С двумя заряженными пистолетами в руках и двумя за поясом он вывалился из саней — и давай палить во все стороны. Пришлось пьяного драгуна связать.

На следующий день, отпоив ротмистра огуречным рассолом, Порфирий Петрович стал его расспрашивать. Но ничего вразумительного драгун ответить не мог и только твердил: «Двадцать пять фельдъегерей коту под хвост, а со мной, врешь, так не подшутишь!»

Порфирий Петрович налил тогда ему водки. Но и водка не помогла.

«Белая горячка, не иначе», — подумал Порфирий Петрович.

Драгун действительно тронулся, но причина его помешательства была не в беспробудном пьянстве. Если бы он не пил, то непременно бы сошел с ума окончательно, а так он что-то еще соображал и даже отдал пакет, который он привез Порфирию Петровичу от генерал-губернатора графа Ростопчина Федора Васильевича.

Губернатор писал:

«Обстоятельства чрезвычайные вынуждают меня, любезный Порфирий Петрович, обратиться к Вам за помощью. Жду Вас как можно скорей у себя в Москве…»

Прочитав это, Порфирий Петрович велел немедленно закладывать тройку.

Глава вторая

Губернаторская власть сродни императорской, считал Федор Васильевич Ростопчин.

Разумеется, близость Петербурга имела свои неудобства, поэтому граф управлял Московской губернией с некоторой оглядкой на сей столичный населенный пункт. И все же император Павел Ι находился почти за тысячу верст и хотя докучал своими циркулярами и Указами, но и только.

Указы и циркуляры граф читал и исполнял сообразно своему пониманию. Что ж, если его понимание никогда не совпадало с пониманием государя императора. Это сходило ему с рук. К тому же Москва и губерния при нем благоденствовали, да и отставки граф не боялся.

Но всему — и хорошему, и плохому — приходит свой срок.

В конце 1804 года срок этот, видимо, пришел, точнее — грянул внезапно и оглушительно, как дробь полковых барабанов в рассветной тишине перед экзекуцией.

Мурашки пробежали по спине графа, когда он услышал вдруг эту «барабанную дробь».

Разумеется, никакой такой барабанной дроби не было. Она всего лишь литературная фигура. Правда, барабанный грохот в ушах графа стоял постоянно с того момента, как он понял, что пришел конец…

Конец чему?

Конец всему, решил граф.

Почему он так решил?

А решил он так потому, что в одно пасмурное декабрьское утро понял, что российский государственный механизм сломался. Циркулярный поток бумаг из Петербурга, который так раздражал его, вдруг иссяк, прекратился. Ни одной бумаги, ни одного фельдъегеря из Петербурга за две недели не приехало.

Федор Васильевич написал императору одно письмо, второе… третье.

Ответа не было!

Вот тогда и ударила барабанная дробь ему по ушам.

В смятении чувств и мыслей отправил он драгунского ротмистра к Порфирию Петровичу. Но тут произошло невообразимое. Порфирий Петрович не приехал, и ротмистр как в воду канул. Пришлось еще послать курьера к строптивому артиллерийскому капитану в отставке.

Курьер вернулся через два дня и сообщил, что Порфирий Петрович — нет, не пренебрег просьбой графа, а тотчас с драгунским ротмистром отправился к Федору Васильевичу в Москву!

«Час от часу не легче, — подумал граф. — Где их черти носят? Уж не запил ли опять?»

Последняя мысль успокоила Федора Васильевича.

Думать, что Порфирий Петрович запил с драгунским ротмистром Марковым, конечно же, со стороны московского генерал-губернатора малодушие, но что еще он мог вообразить в этих невообразимых до безумия обстоятельствах, которые обрушились на него в конце 1804 года?

И все же он не пал духом. Его деятельная натура требовала разрешения безумных обстоятельств. Обер-полицмейстеру Тестову было приказано незамедлительно и непременно сыскать пропавших.

— Где же, ваше превосходительство, я буду искать этих забулдыг? — резонно спросил обер-полицмейстер Тестов, непомерной толщины мужчина, любитель таких же, как и он, сдобных купеческих барышень.

— А где хотите, Елизар Алексеевич, там и ищите! — насупил брови московский генерал-губернатор. — В трактирах, в борделях… и где еще можно сыскать загулявших пьяниц?!

— Помилуйте, ваше превосходительство, ротмистр Марков… драгун в полном смысле этого слова, но так забыться в своем пьянстве, чтобы пренебречь своим долгом?! Не поверю, — убежденно сказал обер-полицмейстер, вытер пот со лба платком и высморкался. — Не хочу думать о худшем, — продолжил он благодушно, — но лежат они, голубчики, в каком-нибудь сугробе под березкой или сосной. По весне, пожалуй, только и найдем!

— По весне?! — взревел Ростопчин. — Я вам дам — по «весне»! Живых или мертвых… через два дня — не больше!

— Два дня мало, ваше превосходительство, но попробую. Всю полицию подниму на ноги. Сыщем, непременно сыщем. Но два дня, ох, мало, — обреченно вздохнул Елизар Алексеевич.

Зима выдалась снежная, сугробы намело высоченные, а березок и сосенок в Московской губернии век не пересчитать!

Так оно и вышло.

Ни через два дня, ни через неделю не нашли они драгунского ротмистра Маркова и Порфирия Петровича Тушина, капитана артиллерии в отставке. И пятого января 1805 года обер-полицмейстер Тестов вошел в кабинет генерал-губернатора с полным намерением подать в отставку.

От этого намерения Елизар Алексеевич находился в неком воздушном состоянии, т. е. не чуял под собой ног, чуть ли не парил в воздухе всем своим многопудовым телом.

— А морозец крепчает, ваше превосходительство, — сказал он вдруг неожиданно для самого себя бодро и твердо, — что барышня грудями на выданье!

— Грудями… морозец? — удивился генерал-губернатор граф Ростопчин Федор Васильевич. — Вне себя, что ли, ты, Елизар Алексеевич?

— Будешь вне себя, ваше превосходительство, как по грудь в сугробах неделю полазишь. В отставку подаю! Примите, ваше превосходительство. Стар стал, тяжело мне грудями-то, значит, по этим сугробам…

— Не приму! И не зверь я, чтобы заставлять тебя грудями по сугробам этим елозить. Да… поди… и не сам ты по сугробам-то?

— Конечно, не сам, ваше превосходительство. Аллегорически. Но в отставку подаю без всяких аллегорий! — Воздушное состояние Елизара Алексеевича прошло, ноги загудели, и он тяжело опустился в кресло. — Неустойчивость, нестроение нашей жизни чувствую, а понять не могу, ваше превосходительство, из-за чего все это? Вчера мне полицмейстер Симонов докладывает, что кучер князя Архарова до полусмерти избил купца второй гильдии Протасова. Нос ему в усы вмял и скулу набок своротил. «За что, — спросил его околоточный Трегубов, — ты такое зверство с купцом учинил?» Кучер ответил усмешливо: «А за то, что он меня аглицким боксом стал стращать. Выставил свой левый кулак к подбородку, а правым мне в рыло норовит ударить». Околоточный удивился, что за английский бокс такой? «Аглицкая ученая драка такая, — ответил кучер. — Я ее со своим барином в Лондоне видел. А мы по-православному драться обучены. Вот я ему наотмашь в его купеческую харю разок вмазал, чтобы боксом своим не пужал. Извиняйте, ваш бродь, если что не так». Каков мерзавец! — прибавил Елизар Алексеевич сердито.

— И что, наказали кучера? — взметнул брови московский генерал-губернатор.

— Околоточный пару раз наказал… по-православному. Приложил пудовым кулаком по ребрам. Пять ребер сломал. Потом кучера к князю отволокли. Князь взбеленился: «Какое такое право вы имели кучера моего наказывать?» Императору жалобу грозился написать.

– Я поговорю с князем, — сказал Ростопчин и тут же спросил: — А купца допросили?

– Нет. Он в беспамятстве все еще пребывает.

— Ты его сам допроси, когда он очнется, где он английскому боксу обучался? — обрадовался вдруг чему-то Ростопчин и легко вздохнул, будто зуб больной выдернул — и боль зубная прошла.

— Не шпион ли английский? — на лету уловил губернаторскую мысль обер-полицмейстер Елизар Алексеевич Тестов, и глаза его весело заискрились, что морозное солнце за окном.

— А говоришь, стар стал, в отставку пора. Морозец, конечно, крепчает, да ведь мы не барышни на выданье… мы не грудями, а головой крепчаем, верой православной против их аглицкого бокса! — с воодушевлением в голосе добавил Федор Васильевич Ростопчин, московский генерал-губернатор. Наконец-то он понял, куда пропали Порфирий Петрович с драгунским ротмистром Марковым и почему иссяк циркулярный поток императорских бумаг. — Мы им, аглицким боксерам, не нос в усы вомнем, мы их всех… — разразился хохотом Ростопчин.

Всех помянул, никого не забыл: и королеву английскую, и лордов ее, и адмиралов, и прочих и прочее. Так сказать, прошелся по всему британскому такелажу отборным русским матом.

Соленый ветер ворвался в губернаторский кабинет, запахло дегтем и порохом и еще почему-то антоновскими яблоками. Впрочем, не яблоками, а морозным московским воздухом!

А в дверях кабинета застыл его слуга Прохор, любуясь на своего барина.

«Ну чистый Чингисхан! — сказал он негромко, когда Федор Васильевич закончил материться. — Чистых кровей Чингисхан».

Ростопчин был прямым потомком сего легендарного монгольского хана. К тому же, утверждают некоторые ученые, русский мат прямыми корнями восходит к мату татаро-монгольскому. По крайней мере, до монголо-татарского нашествия славяне — прямые потомки русских — так не матерились.

— Ты чего там, Прохор, бубнишь? — посмотрел недовольно на него луноликий потомок Чингисхана.

За шесть сотен лет этой чистой чингисхановой крови осталось в нем — и наперстка не наберешь, а все же и этого ему было много. Не любил он почему-то вспоминать о своем монгольском предке. Вся его русская натура протестовала против этого родства!

— Так ведь, — глубоко выдохнул Прохор и сделал не менее глубокий вздох, собираясь сказать что-то чрезвычайно важное, и торжественно медлил, как бы приготовляя к этому своего барина. И Ростопчин насторожился. «Уж не сам ли император пожаловал?» — пронеслась в его голове шальная мысль. Такой был торжественно ошалелый вид у Прохора.

— Ну! — нетерпеливо выкрикнул Ростопчин.

— Порфирий Петрович Тушин собственной персоной! — пробасил Прохор и топнул ногой. — Капитан артиллерии в отставке!

Глава третья

Два англичанина промозглым английским вечером сидели у камина в обществе с черным догом, пили грог и молчали.

Наконец, постарше — с черной повязкой на левом глазу — не выдержал и сказал:

— Старой доброй Англии, сэр Питт, пришел конец. И не уверяйте меня в обратном!

— И не надейтесь, сэр Брук, не буду, — усмехнулся сэр Питт, а черный дог поднял голову и лениво посмотрел на одноглазого.

— А все началось с той злополучной мартовской ночи в Петербурге. Не сделать такого плевого дела!?

— Это ваши люди, сэр Брук, так напоили русских гвардейцев, что они не смогли сделать это плевое дело: убить русского императора.

— Кто же знал, что русские, пьянея, раскисают, — криво улыбнулся сэр Брук и на ломаном русском языке добавил: — Как киссиэльни паришни! Ведь только мы, истинные англичане, твердеем от вина, — закончил он уже на своем родном, аглицком языке.

— Их напоили не тем вином, сэр Брук! Не французским шампанским, а шотландским виски их надо было напоить, — мрачно, по-английски, пошутил сэр Питт. — Тогда бы они не раскисли как французские гризетки!

— Если премьер-министр еще шутит, то у старой доброй Англии есть надежда на спасение.

— Не обольщайтесь мрачными шутками висельника, — невозмутимо возразил сэр Питт. — Но пока на моей шее не затянута пеньковая веревка двумя этими коротышками, мы будем бороться.

«Коротышки» — французский император Наполеон и русский император Павел Ι.

А пеньковую веревку на шее Уильяма Питта Младшего не затянут. Французы предпочитают гильотину, а русские — топор. Так что сэр Питт ошибается на счет своей участи.

И сэр Питт ослабил крахмальный воротник рубашки, отхлебнул грог из глиняной кружки — и резко переменил тему разговора:

— Как наши дела в России? — И сэр Питт повернулся всем своим грузным телом в сторону сэра Брука.

Кресло под ним заскрипело тяжело и предостерегающе — как в сильный шторм корпус старой посудины, готовой в любую минуту пойти ко дну.

И сэр Брук тоже отхлебнул грог из кружки, потрепал за ухом черного дога и сказал:

— Мои люди — Негоци и Вдовуашка — сообщают, что операция «Фельдъегерь» успешно завершена, бумаги на пути в Англию. Скоро мы будем знать до мельчайших подробностей планы русских и французов.

— Сумеем ли мы только им помешать? Вот в чем вопрос!

— Вечный вопрос, сэр Питт. Быть или не быть? Ваш тезка Уильям Шекспир задавал его двести лет тому назад самому себе и Англии.

— Гамлет, сэр Брук, а не Шекспир! Не путайте. К тому же, замечу вам, там все скверно кончилось.

Сэр Брук ничего не ответил. Два английских джентльмена опять погрузились в мрачное молчание.

Зимний английский ветер свирепо бушевал за окном, английский дождь со снегом кружил в черном воздухе, но жарко полыхали дрова в камине, мирно спал черный дог у ног хозяина, и горячий грог согревал тело и ожесточал душу. На то он и английский грог, чтобы ожесточать, — и душа англичанина, чтобы ожесточаться. Англия была на краю гибели, и причиной тому были русский император Павел Ι и французский император Наполеон.

Глава четвертая

В кабинет московского генерал-губернатора Порфирий Петрович вошел пошатываясь и подволакивая левую ногу.

На сером его сюртучке болталась на нитке одна единственная оловянная пуговица. Руки его нервически дрожали и все ловили — и никак не могли поймать эту оловянную пуговицу; воспаленные глаза горели сумасшедшим огнем, недельная рыжая щетина на щеках пылала пожаром.

— Да как ты смел, милостивый государь, в таком виде ко мне явиться? — содрогнулся от гнева Ростопчин.

— Простите, граф, — только и успел ответить шепотом Порфирий Петрович — и окаменел!

Пять минут продолжался приступ артиллерийского капитана в отставке, и все это время негодующе ходил вокруг него московский генерал-губернатор, сотрясая воздух уже не русским матом, а изящными французскими фразами, не менее колкими и грозными.

Если бы он знал, что сейчас видется-грезится Порфирию Петровичу, вот бы он удивился!

А Порфирию Петровичу виделась-грезилась зимняя Сенатская площадь в Санкт-Петербурге в мельчайших подробностях, хотя в Петербурге он отродясь не бывал.

Шпалерами, по-батальонно, стояли на этой площади гвардейские войска.

Бунтовали!

Но бунтовали они не против нынешнего, Павла Ι, императора, а против его сына — императора Николая Павловича.

— Полковник Тушин, — кричал на Порфирия Петровича император, — что вы медлите?

— Государь, — бесстрашно отвечал только что произведенный в полковники капитан артиллерии в отставке, — еще не все бунтовщики подошли. Видите, — указал он рукой на идущих мимо них преображенцев. — Сейчас они, голубчики, каре свое на площади выстроят, тогда мы по ним картечью и жахнем.

— Благодарю за службу, генерал Тушин! — обнял за плечи Порфирия Петровича император, когда первые же залпы картечи сдули с площади гвардейских бунтовщиков в черную полынью Невы.

По небритой щеке Порфирия Петровича в грезах и наяву потекла ледяная слеза, и он очнулся.

— Простите, граф, — сказал он смущенно, — за столь мизарабельный вид. — И смахнул слезу со щеки. — Гнал всю ночь к вам из Тверской губернии, торопился. Дело не терпит отлагательства!

— Из Тверской губернии? — холодно удивился Ростопчин, а сам подумал: «Эко куда тебя, пьяницу, занесло!»

— А вы разве не получили моего письма? — удивился в свою очередь Порфирий Петрович. Холодность московского генерал-губернатора его несколько смутила, но он тотчас понял, что граф в полном неведенье на его счет, Бог знает что вообразил о нем и потому так с ним холоден.

— Письмо? — взметнул брови Ростопчин. — Никакого письма от тебя не было. Прохор! — кликнул он своего слугу. — Всю почту ко мне на стол за последние две недели.

Прохор выбежал из кабинета, а в кабинете воцарилась тягостная тишина.

Ростопчин бочком подошел к Порфирию Петровичу и глубоко втянул ноздрями воздух. Перегаром от капитана в отставке не пахло. Пахло морозом и антоновскими яблоками. Ростопчин понял свою оплошность, взял Порфирия Петровича за его дрожащие руки и усадил в кресло, а когда Прохор принес затерявшееся письмо, даже не стал его читать.

— Закуски и водки! — сказал он слуге и ласково обратился к Порфирию Петровичу: — Ты уж извини меня, голубчик. Содом и Гоморра кругом, сам видишь. Извини. — И нетерпеливо добавил: — Рассказывай! Не томи душу.

— Сейчас, — устало ответил Порфирий Петрович. — Только с мыслями соберусь… Значит, — продолжил он задумчиво, — с ротмистром Марковым выехали мы к вам за полночь. Отъехав версты две от дому, я вдруг сообразил, что ехать в Москву — лишний крюк. Дело было ясное и так, к тому же, как я полагал из вашего письма, граф, весьма срочное. И я свернул сразу же на Петербург.

— Позволь, Порфирий Петрович, — перебил его Ростопчин, — в моем письме ничего не было сказано о сути дела, ввиду его совершенной секретности! И ротмистр Марков не был в него посвящен.

— Разумеется, граф, — невозмутимо ответил Порфирий Петрович, — Марков ничего не знал, а даже если бы и знал, ничего бы вразумительного не сказал бы. В белой горячке прибыл ко мне сей драгун и до сих пор, прошу прощения за каламбур, в ней пребывает. Но то, что он твердил в бреду, и открыло мне секретную суть дела!

Знал бы Ростопчин, с каким превеликим трудом дался Порфирию Петровичу этот каламбур, тут же бы на месте троекратно расцеловал бы капитана артиллерии в отставке за его несгибаемое присутствие духа, потому что вся соль каламбура была не в игре слов «прибыл», «в ней пребывает», а где пребывает, т. е. находится сейчас этот драгун в своей белой горячке!

Разумеется, я не скажу, где сейчас находится ротмистр Марков, раз Порфирий Петрович об этом не сказал.

— А что он твердил в бреду?

— О двадцати пяти фельдъегерях был его горячительный бред.

— Неужели? — невообразимо удивился Ростопчин.

— Да, о двадцати пяти фельдъегерях, которые коту под хвост! Но сам-то он им в руки не дастся.

— Ох, — тяжело вздохнул Ростопчин.

В кабинет с серебряным подносом вошел Прохор и поставил его перед Порфирием Петровичем.

— Вы позволите, — обратился Порфирий Петрович к Ростопчину, — я перекушу? — И тотчас налил себе в рюмку из графина водки. Выпил, закусил и продолжил свой рассказ: — На первой же почтовой станции я спросил у станционного смотрителя: «Братец, а скажи-ка ты мне вот что. Не помнишь ли ты точно… сколько фельдъегерей проехало за последний месяц?» Смотритель посмотрел на меня подозрительно и ничего не ответил. Тогда я стал напускать на него страху. «Это как же ты государственную службу исполняешь, если не знаешь, бестия, сколько фельдъегерей проехало через твою станцию? Сгною! В Сибирь упеку!!! — закричал я на него и кивнул на лежащего бесчувственно в санях под медвежьей шкурой ротмистра Маркова: — Отвечай, пока мой генерал не проснулся!» То ли крик мой грозный на смотрителя подействовал, то ли богатырский храп драгуна, но станционная мошка на все мои вопросы без раздумий ответила. Тринадцать фельдъегерей через его станцию проехало — и все только в одну сторону — на Петербург! На следующей станции я тем же маневром допросил станционного смотрителя. Ответ был тот же: тринадцать фельдъегерей — на Петербург. И до самого Выдропужска, станция есть такая сразу же после Торжка, станционные смотрители твердили одно и то же. И только в Выдропужске станционный смотритель, старикашка разбойного вида, сущий янычар, а я их повидал на своем веку немало, мне прорычал: «Двенадцать! На Москву!» Я его схватил за грудь: не путает ли он, каналья, — точно ли, двенадцать фельдъегерей проехало — и все на Москву? Каналья побожился, что не путает. — Порфирий Петрович устало вздохнул, налил себе водки в рюмку, выпил, закусил. — Вот какая математика, граф, вышла, — сказал он генерал-губернатору графу Ростопчину Федору Васильевичу.

— Двадцать пять фельдъегерей пропало между Выдропужком и Торжком. Там их надо было искать.

На следующий день, переночевав у янычара, я начал их искать. — Порфирий Петрович замолчал.

— И как, нашли? — нетерпеливо спросил его Ростопчин.

Порфирий Петрович оглядел кабинет, заметил обер-полицмейстера — вздрогнул.

— Не бойся. Здесь все свои, — успокоил его Ростопчин. — Московский обер-полицмейстер… Тестов Елизар Алексеевич.

— Обер-полицмейстер? — недоверчиво переспросил Порфирий Петрович, посмотрел на Елизара Алексеевича, уронил голову на стол — и через минуту кабинет наполнился его храпом!

Как ни будили капитана артиллерии в отставке, но разбудить не смогли.

— Артиллерия! — недовольно сказал Ростопчин. — Его и пушками не разбудишь.

Порфирия Петровича перенесли из кабинета в соседнюю комнату и уложили там на диване, а через два часа к нему зашел Ростопчин.

Порфирий Петрович уже не спал. Стоял у окна и смотрел на идущий на улице снег.

— Граф, простите меня за мой маскерадный храп, но обстоятельства этого дела вынуждают меня не доверять никому, — оборотился он к Ростопчину. — Только вам. — Лицо Порфирия Петровича нервно передернулось. — Фельдъегерей я не нашел, но знаю непреложно… где они могут быть… живые или мертвые. Скорее всего… мертвые. Но, — отчаянно встряхнул он голову, — все по порядку. Первым делом я решил наведаться к майорской вдове Коробковой!

Глава пятая

Пульхерия Васильевна Коробкова была женщиной во всех отношениях замечательной.

Муж ее — майор Иван Семенович Коробков — скончался пятнадцать лет тому назад от турецкой пули, попавшей ему в левый глаз, и оставил безутешной вдове дочь Парашу и небольшое имение из трех деревенек, находившихся прямо на тракте Москва — Петербург.

Сие географическое положение деревенек поначалу раздражало и печалило Пульхерию Васильевну, но потом один умный человек открыл ей все выгоды соседства ее деревенек с большой дорогой.

— Возьмите в толк, драгоценная вы моя, отчего это у ваших баб ребятишки такие? — сказал ей как-то раз соседский помещик — отставной гусарский корнет, заядлый охотник и картежник, любитель женского пола и прочих земных радостей, Матвей Владимирович Ноздрев — и тряхнул бесшабашной своей кудрявой головой.

— Какие такие? — не поняла Пульхерия Васильевна.

— Обличья не мужицкого, вот какие!

— Не мужицкого?

— Разумеется!

— Разумеется?

— Да как вам поделикатней растолковать, — замялся Матвей Владимирович. При всей своей легкости в обращении с дамами он не мог найти слов. Уж больно была строга и набожна Пульхерия Васильевна. — Как там в пословице? — наконец-то нашелся он — и выпалил: — Не в отца, а в заезжего молодца!

— В заезжего молодца? — возмутилась майорская вдова, мать десятилетней дочери Параши с удивительными смоляными кудрями (злые языки поговаривали: как у Матвея Владимировича Ноздрева). — Да как они смели без моего спроса и ведома? — и Пульхерия Васильевна чуть не упала в обморок от негодования, но быстро пришла в себя.

— Спасибо, — сказала она на прощанье Ноздреву, — что открыл мне глаза.

— Не стоит благодарности, — ответил отставной гусарский корнет и протянул ей книгу: — Вот почитайте на досуге для окончательного просвещения вашего разума!

Для просвещения разума он оставил ей книгу Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» — и даже закладку вложил в нужном месте, чтобы Пульхерия Васильевна без долгой проволочки просветилась.

Закладку Ноздрев вложил на главе «Валдай».

Сия книга, как известно, была запрещена самой Екатериной Второй, но разрешена ее сыном Павлом Ι.

Радищев бичевал пороки, царившие во времена царствования этой великой императрицы, потому и разрешена была ее сыном. Сын очень не любил свою мать.

Прочитав эту главу, она еще больше возмутилась. «Это сколько же оброку утаили от меня, бедной вдовицы, эти вавилонские блудницы!» — воскликнула она в сердцах, позвала к себе Матрену-ключницу и приказала привести к себе баб, дети которых благородного обличия.

Привели почти всю деревню.

Ох! И распекала она их и позорила. «Разорили! По миру пустили!» — кричала — и велела было выпороть, но из жалости простила, а впредь наказала женскую повинность честно блюсти.

В общем, устроила придорожный бордель. И надо сказать, что слава об этом борделе была добрая. Девки в том борделе были все молодые и красивые, а уж томные удовольствия после баньки с этими девками не шли ни в какие сравнения с валдайскими.

Глава шестая

У русского путешественника в дороге два удовольствия: тараканы и клопы; а однообразные пейзажи вдоль дорог вызывают такую в них смертную скуку, что они порой стреляются, заперевшись в гостиничных номерах, а уж водку пьют без меры ведрами, иначе не доедешь.

Такие невеселые мысли приходили в голову Порфирия Петровича, когда он поздним утром выехал из Выдропужска в имение Пульхерии Васильевны Коробковой.

Отдохнувшие за ночь лошади бежали бодро, похмеленный с утра ротмистр мирно спал в санях под медвежьей шкурой, а морозное солнце светило на бездонно-синем небе так жгуче, что алмазный снег слепил глаза.

Ротмистр Марков все еще пребывал в белой горячке и был сущим наказанием Порфирия Петровича. Одно было верное средство от его оглашенной пальбы из пистолетов и бредовых криков: штоф водки, который он выпивал в один глоток и заваливался спать на сутки.

Бросить его, как вы понимаете, Порфирий Петрович не мог — и к тому же все еще надеялся, что драгун наконец-то перестанет буйствовать и расскажет, что привело его в такое буйное замешательство.

— Ишь ты, как вырядились, срамницы! — отвлек Порфирия Петровича от дорожных размышлений кучер Селифан. — Гляньте, барин.

Капитан в отставке посмотрел, куда указал кнутом кучер.

Три розовые нимфы с распущенными волосами купались в снегу возле баньки, из трубы которой под самое небо шел сизый дым.

— Завлекают в непотребство! — зло сплюнул Селифан.

— А хороши ведь! — залюбовался на это «непотребство» Порфирий Петрович. — Истинный Рубенс! — И сердце его бешено заколотилось от вида трех жарких женских тел на алмазном снегу.

— Правильно, барин, топором им отрубить все их непотребства!

— Тебе только рубить, Селифан, — засмеялся Порфирий Петрович на то, как истолковал его слова кучер. — А рубить-то есть что у них, а, Селифан?

— Знамо, есть, — усмехнулся кучер. — На то они и бабы, чтобы у них энто было. Гладкие… стервы. Аж в пот бросило, — отдал должное рубеновским формам «придорожных нимф» Селифан и спросил: — Так что, барин, приехали, что ли?

— Приехали, — ответил Порфирий Петрович. — Поворачивай направо к барскому дому. — И тройка съехала с наезженной дороги — и понеслась мимо трех голых баб и баньки к деревянному барскому дому, стоящему на косогоре.

Там их уже ждали.

На крыльце стояла Матрена в душегрейке.

С высоты своего гренадерского роста она посмотрела на Порфирия Петровича, вылезшего из саней.

Неказистый, в потертом тулупчике, артиллерийский капитан в отставке не произвел на нее должного впечатления, но она все же добродушно улыбнулась ему.

— Милости просим к нам в гости, — сказала она густым басом и низко поклонилась до земли. — Баньку с дороги не изволите?

— Не до баньки нам, любезная, — деловито ответил Порфирий Петрович. — Товарищ мой тяжко захворал. Боюсь, не довезу живым до дому. Барыню зови.

— Мы сами справимся, — возразила Матрена и кликнула двух мужиков.

Мужики ловко вынули из саней спящего ротмистра и понесли в дом.

— А что с ним? — спросила Матрена Порфирия Петровича, когда драгуна уложили в гостиной на диване.

— Белая горячка, — честно ответил Порфирий Петрович. — Доктора надо.

— Без дохтора товарища вашего вылечим! — наклонилась над больным Матрена и потрогала лоб. — Из-за чего у него, сердешного, болезнь-то приключилась?

— Барыня где? — не захотел отвечать Порфирий Петрович Матрене. И вообще, его стала раздражать эта назойливая, имевшая на все свое понятие, баба!

— Сейчас выйдет, — ответила ему Матрена и с удивлением посмотрела на него.

«Неспроста этот капитан тут, — безошибочно определила она своим женским нутром чин Порфирия Петровича, и не только чин. — Ох, неспроста. Конец нашему благоденствию. Надо барыню предупредить, а то она со своими куриными мозгами наговорит что лишнего».

А барыня, лучезарно улыбаясь, уже входила в залу, и к ней воздушным перышком подлетел Порфирий Петрович. Приложился к ручке и стал рассыпаться в любезностях.

Потом капитан артиллерии в отставке сам удивлялся своей такой светской прыти.

Он, прожив большую часть своей жизни жизнью армейской — грубой и суровой, — всем этим светским политесам обучен не был. Да и что греха таить, Порфирий Петрович под старость лет, а ему шел пятый десяток, как мальчишка, с первого взгляда, влюбился в Пульхерию Васильевну.

И она тоже влюбилась!

«Принимаю огонь на себя!» — пронеслась в ошалевшей от любви его голове артиллерийская мысль — и он забыл: и про розовых нимф возле дороги, и про двадцать пять пропавших фельдъегерей!

На целых пять минут забыл.

Глава седьмая

У податливых крестьянок

. . . . .

К чаю накупи баранок

И скорее поезжай.

А. С. Пушкин
— Не судите меня строго, Порфирий Петрович, — коснулась деликатно после обеда Пульхерия Васильевна щекотливой темы. — Мой муж, Царствие ему Небесное, оставил меня с дочерью в непроходимой бедности. От имения не доход, а одно разорение. Неурожай за неурожаем. Мужики ленивы, а девки блудливы. И не все ли равно, где им, блудницам, молотить: на току или?.. — И она засмеялась своим очаровательным серебряным смехом.

— Я вас не осуждаю, — поцеловал в сотый раз нежную ручку очаровательницы Порфирий Петрович. — Но как же ваша дочь? Ей-то каково на все это взирать?

— Моя дочь сущий ангел! Она не ведает, что стоит за всем нашим видимым благополучием, — грустно вздохнула Пульхерия Васильевна и, заломив руки, возвела глаза к небу: — Все страдания принимает на себя мое бедное материнское сердце.

— Благородное сердце! — поправил ее Порфирий Петрович и в очередной раз поцеловал ручку.

— Ах! — засмущалась Пульхерия Васильевна. — Как вы благородны, — сказала с придыханием и тут же, будто опомнившись (и в самом деле, нельзя же так забыться ей, степенной матери взрослой дочери),заговорила спокойно ровным голосом: — Что это я все о себе и о себе. Давайте лучше о вас. Кто вы? Куда едите — и откуда? Кто ваш друг? Что за болезнь с ним приключилась и почему? Рассказывайте! Мне очень интересно.

И тут Порфирия Петровича понесло! Он опомниться не успел, как наговорил такие турусы на колесах, что хоть святых выноси. А ведь был по природе человеком правдивым и ложь на дух не переносил.

Потом уж, зрело размышляя, вошел в соображение, что то, что он самозабвенно так напел Пульхерии Васильевне, и не ложь была вовсе, и уж, конечно, не тот любовный обманный туман, который напускают на женщину, чтобы поймать ее в свои коварные сети. Просто Порфирий Петрович находился при исполнении секретной миссии, порученной ему московским генерал-губернатором графом Ростопчиным, и волей-неволей сыграл ту роль, которую ему должно было сыграть, не смотря на весь тот прелестно сумасшедший угар, в котором пребывали его голова и сердце.

В общем, не угорел и наговорил ей следующее.

Он, Порфирий Петрович Тушин, пребывавший до недавнего времени в отставке в чине артиллерийского капитана, был вызван в Петербург самим государем императором Павлом Первым. На аудиенции, длившейся целых пять минут, государь поручил ему и ротмистру Маркову секретнейшее дело.

Почему выбор пал на них, Порфирий Петрович деликатно умолчал, правда обмолвился, что в полку слыл не только храбрейшим, но и умнейшим офицером.

— А какое дело поручил вам государь? — спросила Пульхерия Васильевна из-за вечного женского любопытства. — Если это, разумеется, не секрет? — И рассмеялась обворожительно своим серебряным смехом. Она была неотразима в своем простодушии и лукавстве.

— Секрет, — ответил Порфирий Петрович и улыбнулся в свои рыжие усы: — Секрет преогромнейший! Но вам, Пульхерия Васильевна, скажу. Государь поручил нам с ротмистром, — зашептал он страстно в розовое ушко соблазнительницы, — перевезти из Петербурга в Париж императору Франции Наполеону бумаги такой важности, что сии бумаги разорваны на две половины! Вторую половину везут другие люди. Какие… даже я не знаю.

— Разорваны? Зачем? — не поняла Пульхерия Васильевна. — Их же нельзя будет прочесть!

— Вот именно! По отдельности нельзя, а соединив вместе… Вы понимаете?

— Понимаю, — ответила Пульхерия Васильевна, но по ее лицу было видно, что ничегошеньки она не поняла, да и понимать не хочет. Разорванные на две половины бумаги — как неромантично и скучно! Она ожидала большего. — А что с ротмистром? — спросила вдруг неожиданно строго. — Надеюсь, причиной его болезни не эти бумаги?

Положительно, она была прелестна!

Порфирий Петрович даже не обиделся на ее ничем неприкрытое равнодушие ко всем этим бумагам. Напротив, возрадовался неописуемо.

— Обычная история, — сказал он подчеркнуто небрежно. — Несчастная любовь. — И рассказал сентиментальную историю в духе Карамзина, его «Бедной Лизы», и французских романов.

Сам Порфирий Петрович ни Карамзина, ни романов французских не читал, но сочинил любовную историю драгунского ротмистра довольно ловко и доставил полное удовольствие Пульхерии Васильевне. Вдоволь облилась она слезами над историей любви бедного драгуна и несчастной девушки Маши, дочери богатых и знатных родителей. Все там было: и свидания под луной, и тайком посланные письма, и гнев деспота-отца, и мучительная болезнь — и смерть Маши! После этого и запил ротмистр Марков.

— Как я его понимаю, — утерев слезы, проговорила Пульхерия Васильевна. — Как понимаю! — Голос ее задрожал — она опять заплакала, и Порфирию Петровичу показалось, что плачет она не только о несчастном драгуне, но и о чем-то своем. — Что это я так раскиселилась? — как всегда, внезапно, переменила она свое настроение и заговорила беспечно и весело: — Вам бы с дороги, Порфирий Петрович, в баньке не мешало бы попариться!

— В баньке? — покраснел как вареный рак капитан в отставке.

— Да нет, не в той баньке у дороги, а в моей собственной баньке! — засмеялась она, пристально посмотрела ему в глаза — и долгим страстным поцелуем перехватила его ответ.

В нестерпимый жар бросило Порфирия Петровича, и убоялся артиллерийский капитан в отставке… как бы ему не впасть в свое немое оцепенение!

Не впал.

— Психея! — прошептал он (назвать ее Пульхерией ему показалось несообразно диким, когда она вошла к нему в баню, ничуть не смущаясь своей наготы, а даже наоборот давая ему рассмотреть во всех прелестных подробностях свое античное тело: выпуклый, подобно небесному куполу, живот с обворожительной родинкой пониже кратера пупка; полновесные, словно виноградные гроздья, груди, налитые виноградным вином любви, которое он сейчас будет пить, прильнув губами в поцелуе к ее розовому соску, набухшему от нестерпимого ожидания этого поцелуя…). — Психея! — повторил он уже громко и опустился перед ней на колени.

Его глаза оказались напротив тех, опушенных солнечным золотом, губ, ради которых, в сущности, он и встал на колени. Они были сочные и яркие, — и налитые, нет, не вином, а кровью, тоже вожделенно ждали его поцелуя.

— Психея! — опалил он их своим дыханием.

— Потом. Не сейчас, — наклонилась она над ним, и ее грудь коснулись его щеки. — Ведь мы сюда не только за этим пришли, — сказала насмешливо и добавила буднично: — А чтобы и помыться.

— Ты сведешь меня с ума, Пульхерия! — поднялся Порфирий Петрович с колен.

Язык его не повернулся назвать ее теперь Психеей. Она была уже другая. Лучше или хуже, он не знал.

Пожалуй, лучше.

Они стояли, как говорится, глаза в глаза — и он бесцеремонно положил свою правую руку ей на грудь и сгреб лебяжий пух груди в кулак, а левую руку запустил под ее дивный, упругий живот!

Золотые волосы оказались неожиданно колючими, а то самое пульсировало — невыносимо нежно и издевательски ровно и спокойно — как ее сердце.

Порфирия Петровича бросило в холодный пот — и он отнял руки, а Пульхерия Васильевна засмеялась серебряным своим смехом:

— Непременно сведу, но сперва мыться! — и, обвив его шею, крепко поцеловала в губы. — Не бойся, — засмеялась она опять, — я и этим доставлю тебе удовольствие. — И доставила.

Как опытный чичероне, провела она артиллерийского капитана в отставке от подножия своего роскошного тела до вершины.

Сперва он тер мочалкой ее царственную спину и шею, потом нежно обволакивал воздушной пеной груди, скользил рукой по животу и по стройным, с хищным изгибом татарского лука, бедрам — и ниже — до ступней.

Розовые пятки и тонкие, как у арабских скакунов, щиколотки сводили его с ума не меньше, чем ядра ее ягодиц, выточенные будто алмазным резцом из неведомого на земле материала — воздушного и твердого одновременно! А ее прелестные руки от перламутровых длинных изящных пальчиков до темных волос подмышек — бездна, смерть, погибель человеческая, но радостная и вечная!

Свое сокровенное она ему мыть не дала. И даже попросила его выйти; при этом пришла в невообразимое смущение. Он вышел.

Когда она его позвала — и он вернулся, приказала встать перед ней на колени. Он встал.

— Теперь можно все, — сказала она тихо и улыбнулась блаженно.

— Афродита! — вымолвил Порфирий Петрович. Очередная метаморфоза произошла с ее телом. — Афродита, — нежно коснулся он губами лепестков ее половых губ.

Да простит меня читатель за столь грубый медицинский термин, коим я обозвал тот прелестный цветок Афродиты, которым щедро одарила природа Пульхерию Васильевну.

Потом он осторожно раскрыл руками сей прелестный бутон любви и запустил внутрь него свой язык, будто пчелиное жало, чтобы собрать там нектар наслаждений.

Афродита затрепетала.

Затрепетал и Порфирий Петрович.

— Милый, милый, — заговорила она и, обхватив его голову ладонями, вдавила в свое тело. Колени ее подкосились, и она опустилась на пол. Порфирий Петрович обнял ее за плечи и стал осыпать поцелуями. Она в ответ тихо стонала.

На вершине блаженной страсти она громко, по-звериному, кричала и два раза укусила капитана в отставке в плечо. Пришлось и Порфирию Петровичу два раза крикнуть.

Потом они долго в изнеможении лежали рядом.

Потом они опять предались страсти.

Потом еще… и еще.

Пульхерия Васильевна была ненасытна.

Только под утро они вышли из бани и пошли пить чай.

Пили они его из трехведерного самовара и молчали. Им вроде не о чем было больше говорить, а если бы и было, то обошлись бы, словно муж и жена, без слов.

— Ты когда едешь? — только и спросила она Порфирия Петровича, когда он вышел из-за стола.

— Надо бы завтра, но… — пожал неопределенно плечами Порфирий Петрович.

— Не беспокойся за своего драгунского ротмистра. Матрена его живо вылечит. Она у меня травница и колдунья. Я ее порой сама боюсь.

— Ну-ну, — поцеловал Порфирий Петрович Пульхерию Васильевну по-домашнему в лоб. — Будет ерунду молоть. Колдунья. Не верь. Суеверие. — И вышел из залы.

— Право, смешно, — тихо сказала она ему вслед. — Как не верить, раз колдунья? — И перекрестилась на икону: — Прости меня, Господи, грешницу. Ох, грехи мои тяжкие. — И ее мысли унесли в такие леса дремучие и дали неоглядные, что Порфирий Петрович содрогнулся бы непременно, узнай он их.

Глава восьмая

Как известно, парики из моды Павел Ι вывел своим Высочайшим Указом 5 сентября в 1802 году. И насмешливый народ наш тотчас обозвал его Лысым Указом (в Указе было предписано лысым брить головы).

Замечу, так сказать, на полях, что Павел Ι, обладая весьма впечатляющей плешью на затылке, неукоснительно исполнял свой Указ, и многие при Дворе вслед за ним стали брить головы, хотя им в этом не было необходимости. Постепенно мода брить голову распространилась по всей России.

Но все-таки сей Указ имел огромное экономическое последствие для России: те тысячи пудов отборной пшеницы, что шли на производство пудры для париков, стали употребляться по прямому назначению, что сразу же сказалось на сытости и благоденствии народа нашего, — поэтому этот Указ я бы переименовал в Сытый или, что более всего отражает его сущность, Повсеместный Указ, ибо он затронул все стороны российской жизни. Затронул он, разумеется, и Порфирия Петровича, затронул непосредственно.

Голова капитана в отставке напрямую подпадала под сей Указ, и по утрам Селифан брил ее до атласной гладкости и, я бы сказал, щегольства; заодно брил лицо своего барина, и только свои рыжие артиллерийские усы Порфирий Петрович обихаживал сам. Не потому, что не доверял Селифану, а просто это вошло у него в привычку еще с тех времен, когда они у него, молоденького артиллерийского подпоручика, наконец-то пробились тонкой ржаной полоской под курносым носом. К тому же, замечу, привычками он своими дорожил, ведь жизнь из них только состоит, а кто не дорожит жизнью?

Этот философический пассаж я привел к тому, что, придя к себе в комнату после чаепитья с Пульхерией Васильевной, Порфирий Петрович застал там своего Селифана с бритвой наперевес и с белым полотенцем через руку.

Капитану в отставке неимоверно хотелось спать; все члены его тела были до того утомлены и развинчены, что свинтить их в одно единое целое не было никакой возможности — и, по правде говоря, и желания. И только из-за своей привычки он сел на табурет, заранее выставленный Селифаном посередь комнаты.

— Брей, душегуб, — сказал он устало, закрыл глаза и, уже засыпая, пробормотал: — Фигаро ты мой…

— Вечно, барин, вы меня ругаете последними словами! — подлетел Селифан к Порфирию Петровичу и ухватил его за нос бесцеремонно и больно. — Нешто других, русских, слов ругательных нет?

«Фигаро» Селифан почитал за самое страшное французское ругательство, хотя знал прилично, без шуток, и по-французски, и по-английски, и по-турецки, и по-латыни, и по-древнегречески. Выучил вместе с барином.

Уместней было, конечно, употребить не «вместе с барином», а — «вместо барина». Языки капитану в отставке давались с превеликим трудом, и кивать на возраст было бы несправедливо. Выучил же Селифан, а он был намного его старше. Дядькой в двадцать лет к семилетнему Порфирию был приставлен. Ох, и пропасть щеглов они наловили тогда в окрестных барских лесах!

Вот так природа с Порфирием Петровичем и Селифаном учудила.

Зимними долгими вечерами в деревне от нечего делать капитан в отставке самообразовывал себя этими языками, так как в детстве выучить их ему не довелось.

Голова Порфирия Петровича от столь «нежного» брадобрейного прикосновения Селифана дернулась и непременно бы слетела с шеи, если бы Селифан не удержал ее за нос. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. С этой народной мудростью Порфирий Петрович решительно не согласился и взревел:

— Отпусти нос, ирод! — И добавил пару матерных слов.

— Давно бы так, — отпустил нос Селифан, и на лице его промелькнула довольная ухмылка. Дело было сделано. Барина своего он разбудил. Как и все брадобреи, он любил поговорить. Но не со спящим же? Тем более, что ему было что сказать. Пустых разговоров он не терпел, и это преотлично знал Порфирий Петрович.

— Что там у тебя? Выкладывай! — спросил он строго Селифана, и тот запорхал вокруг капитана в отставке, если можно назвать тяжелое топтание селифановских сапог порханием, правда руки его действительно летали вкруг головы Порфирия Петровича, что щеглы тех окрестных барских лесов.

— Дочка нашей барыни в гости к соседской помещице укатила, вот мать и разгулялась на просторе! — начал Селифан строго, но тут же получил должный отпор.

— Не твоего ума дело об этом рассуждать, — грубо оборвал его Порфирий Петрович.

— Конечно, — согласился Селифан, — дело ваше… молодое. А у дочки ихней, — продолжил он, — несчастный роман нынешним летом с одним здешним барином вышел. Отец его им этот роман порушил. Сына в Москву служить отправил, чтоб, значит, больше им не свидеться. И то дело, что удумали… жениться! Они высоких княжеских кровей, а она кто? Девки-блудницы ей в придорожных канавах срамным делом на приданое собирают. Три рубля серебром с проезжего.

— Ты что говоришь, Фигаро?

— Это не я — народ сказывает. И понапрасну, барин, вы меня этой Фигарой срамите. Штоф водки мне нужен! — прибавил неожиданно. — Я возьму?

— Зачем это он тебе? — очень удивился Порфирий Петрович. Селифан, конечно, мимо рта не проносил, но только по великим праздникам.

— Разговор к Пимену есть. А разговор, как сами понимаете, без водки не разговор, а пустая болтовня!

— Пимен? Кто такой? Летописец, что ли? — пошутил Порфирий Петрович.

— До летописца ему еще далеко, хотя много знает и многое может поведать. Банщик он при придорожной баньке.

— А о чем ты хочешь с ним поговорить? — насторожился Порфирий Петрович.

Селифан только с виду был обыкновенный мужик с косым, как говорится, рылом. Книжной премудрости он столько понабрался, что даже университетской публике нос мог утереть и в математике, и в философии, и в прочих науках. Не говоря уже о том, что умом его Бог не обидел, а уж хитрости мужицкой у него было выше крыши.

— А о том, барин, — отошел к двери Селифан, открыл ее и опасливо выглянул в коридор; потом, крепко ее прикрыв, подошел вплотную к Порфирию Петровичу и на вытянутой ладони показал ему медную пряжку. Пряжка была от фельдъегерской сумки.

Голова у капитана в отставке похолодела, выбритая до атласной гладкости кожа сморщилась и пошла складками, черные круги поплыли перед глазами, и душа его рухнула на землю. А ведь до этой минуты летала в облаках, так сказать, семейной жизни с Пульхерией Васильевной, парила на высоте птичьей, ангельской! «И поделом тебе… старый дурак, — зло подумал о себе Порфирий Петрович. — Вообразил невесть что. Жениться! Размечтался!» — и, овладев собой, сухо спросил Селифана:

— Где ты ее нашел?

— В конюшне.

— И девок расспроси, — протянул Селифану три рубля серебром Порфирий Петрович.

Селифан с гневом их отверг.

— Срам какой — денег им за это дело давать! Чай, не барчук какой… и не в том возрасте я еще. Они меня за другое любят. Переговорю, барин, не сомневайся.

— А что с ротмистром? Как он?

— С кавалеристом нашим? — презрительно переспросил Селифан.

Сей род войск он глубоко презирал и считал пустым и никчемным. Отчасти из-за того, что Порфирий Петрович служил в артиллерии, а он при нем был денщиком.

Проникся Селифан к ней, к артиллерии, заслуженным уважением за основательность ее хозяйства: пушки на лафетах, ядра чугунные, порох и, особенно, лошади. «На кавалерийской разве вспашешь? — любил говорить он тем, кто не разделял его взглядов. — А на наших битюгах враз — и не поморщишься!»

Хлебопашец, одним словом.

Правда, ни пахать, ни сеять ему не довелось. А кто из спорщиков пахал и сеял?

Кавалеристы, одним словом.

Но больше всего Селифан не любил гусар. Драгуны хоть с мушкетам, при порохе, а эти, при саблях, только воздух и могут один рассекать. Так что ротмистру Маркову повезло еще, что он был драгуном.

— Так что с Марковым? — пришлось еще раз спросить Порфирию Петровичу.

— А что еще с ним, драгуном, может быть? — вопросом на вопрос наконец ответил Селифан. — Матрена за ним глядит. Вылечит, наверное. Сущая ведьма. Все хозяйство под себя взяла. Барыня наша перед ней по одной половице из-за страха ходит. Боится, что ненароком сглазит. Бабка моя про таких мне рассказывала. Оборонил я нас от этой ведьмы. А драгун ей чем-то глянулся. Не сомневайтесь, барин, вылечит. Так я возьму штоф с водкой?

— Бери, — не сразу ответил Порфирий Петрович и отдал ключ от дорожного сундучка, где хранились штофы с водкой. Водка предназначалась для ротмистра Маркова исключительно в лечебных целях, и она уже кончалась. Больной употреблял ее без меры. Но все же, по подсчетам Порфирия Петровича, три штофа с водкой еще имелось.

Селифан открыл дорожный сундучок — и обомлел.

— Барин, а тут их нет! — через какое-то время вымолвил он.

— Как нет? — заглянул в сундучок Порфирий Петрович. Пропажа водки его уже не так сильно удивила, как пряжка от фельдъегерской сумки. — Никому пока об этом не говори, — сказал он. — Понял? — и прошелся по комнате.

Сон у него как рукой сняло, и все части его тела привинтились к тем местам, куда им должно было привинтиться, но вот мысли в голове… мыслей никаких не было! Селифан сочувственно посмотрел на своего барина и сказал:

— Поспать вам, барин, надо, а я за водкой в Выдропужск съезжу, заодно кое-что у станционного смотрителя выспрошу. К вечеру вернусь. — И он уложил Порфирия Петровича на диван, накрыл полушубком — и вышел вон из комнаты.

Глава девятая

В Выдропужск Селифан отправился в компании с местным конюхом Семеном. У конюха тоже было там к кому-то какое-то дело, о котором он таинственно сперва умолчал. Правда, Селифан об этом деле конюха не выспрашивал. И вообще, поначалу подумал, что сей мужичок с всклокоченной бороденкой, похожий больше на пономаря, чем на конюха, навязался к нему в компанию исключительно, чтобы шпионить за ним. Уж больно невразумителен был у него повод в Выдропужск этот ехать: бутыль с мутной жидкостью отвезти. Об этом Семен, оправдывая свое пономарское обличие, на первой же версте Селифану рассказал. На что Селифан лишь усмехнулся про себя: «Что же ты мне на двенадцатой версте, мил-человек, порасскажешь?» Положительно, Семен ему все больше и больше не нравился. А тот, не замечая презрительного к нему со стороны Селифана отношения, лез, как говорится, в душу и уже по-свойски толкнул локтем в бок Селифана:

— А барин-то твой, как я погляжу, не промах! Барыню нашу в момент распластал.

— А мы, артиллеристы, все такие, — ответил зло Селифан. — Промаха не даем! — И в укорот его болтовни пригрозил ему кнутом.

Семен обиделся, но через минуту опять принялся за свое.

— Вот ты мне скажи, — с неприкрытой издевкой обратился он к Селифану. — Человек, я вижу, ты бывалый и к лошадям приставлен. А знаешь ли ты, что такое водка лошадиная?

Есть такой тип мужичков: из кожи вон вылезут, чтоб свою значительность показать. Уж ему и скулу набок свернут, и рожу кровью разукрасят, а он не унимается: лезет в фараоны египетские, — и все тут. И нечего с ним не поделаешь. Нет на него казни такой, даже той же самой, египетской, чтобы его, замухрышку, унять!

Вот такой мужичок попался Селифану в попутчики, и он ответил ему равнодушно спокойно:

— Выпей с ведро — она и лошадиной… и царской тебе будет!

— Это как это — царской? — оторопел Семен. Сбил с него спесь Селифан царской водкой.

— Не пробовал, что ли, царской водки? Попробуй — враз поумнеешь.

— Да и ты поумнеешь, если нашей, лошадиной, нахлебаешься! — угрожающе засмеялся Семен.

— Ты что, паря? — тотчас сменил тон разговора Селифан, и не из-за грозного смеха конюха, а вдруг что дельное скажет. — О царской водке по простоте душевной сказал. И не водка она вовсе, а так… кхимия сплошная, кислота соляная.

— А у нас не кхимия! — погладил Семен, словно девку, бутыль с мутной жидкостью.

— Так это она, что ли? — сделал широкие глаза Селифан.

— Она самая! — уже снисходительно засмеялся Семен. Укорот на Селифана и он нашел, в фараоны вышел. И заговорил без удержу: — Матрена ее из особых трав варит, а я станционному смотрителю отвожу. Уговор у него с Матреной. Он этой водкой лошадей поит, потому так мы ее и прозвали: лошадиной. А поит он их с таким расчетом, чтоб они, как пьяные, на нашей версте рухнули!

— Зачем рухнули? — только и успел вставить свой вопрос Селифан, когда Семен перевел дух, чтобы отхлебнуть из бутыли этой самой лошадиной водки.

— Крепка зараза! — передернуло все его тщедушное тело.

— А сам-то не рухнешь? — поинтересовался Селифан.

— Не, мы привычные. — Конюх распрямил спину, расправил плечи, задрал свою бороденку кверху. Явил, так сказать, свой фараонов облик Селифану. — А зачем на нашей версте рухнули, догадайся сам! А? Догадался? Нет?

Чуден человек русский. Дай ему только значимость свою показать, он тебе такое выложит, что его за это на каторгу, а то и под топор палача. И ведь не пожалеет, что лишнего сболтнул! С полным своим удовольствием на каторгу в кандалах пойдет, голову на плаху положит. Перекрестится только. Мол, простите меня, люди православные, что так мало зла учинил вам. Вы бы меня еще тогда сильней жалели — и уж точно простили.

— Девки-то наши, конечно, товар соблазнительный, — продолжил свои откровения Семен, когда Селифан ничего не ответил будущему каторжнику. — Ну, подумай сам, долго ли, особенно на морозе, в таком соблазнительном виде выстоишь? Вот и поим лошадей, чтоб они наверняка возле баньки остановились. Девки тогда и выбегают.

— И всех вы поите без разбору? Курьеров али фельдъегерей тоже?

— Избави Бог!.. Фельдъегерей, — перекрестился Семен. — Поим с понятием. Правда, этим летом к нам один фельдъегерь заехал. Колесо у него сломалось. Сам я ему это колесо с кузнецом нашим починил. С девками, конечно, само собой, он побаловался. Смешная история с ним приключилась, — захохотал Семен. — Пока он в баньке с ними парился, значит, лошадь сумку его чуть не сжевала. Ели спасли! Ох, матерился он, бушевал. «Ремешок-то всего и съела», — урезонивал я его. Ни в какую! Пистолетом машет, курок взводит. Насилу утихомирили. Денег даже не взяли. Думаю, он нарочно бушевал, чтобы денег-то не платить. Нет, с таким народом мы не связываемся. Зачем? Денег-то с них все равно не возьмешь.

— Стало быть, говоришь, с понятием, с разбором поите! — сквозь зубы проговорил Селифан и так прошелся кнутом по спинам своих лошадок, что они вихрем взметнулись, вихрем домчались до Выдропужска и, вихрем развернувшись, встали возле станционной избы. И теперь уже Селифан, ухватив за горлышко бутыль с лошадиной водкой и взяв за горло Семена, вихрем влетел в избу!

— Говори, ирод, этим зельем ты фельдъегерских лошадей поил? — заорал он на станционного смотрителя, мирно пившего чай, — и с грохотом поставил бутыль на стол. — Этим?

Смотритель затравленно посмотрел на бутыль, на Селифана, на Семена.

— Этим, — сказал чуть слышно.

— Кто тебя надоумил? С кем ты в заговоре? Отвечай! — И Селифан выпихнул Семена вперед: — С ним?

— Нет, — ответил смотритель.

— А с кем тогда?

— Пусть он уйдет, — кивнул головой смотритель на Семена.

— Мерзавец, ты у меня будешь говорить! — на чистейшем французском языке заговорил тогда Селифан и ухватил смотрителя за горло.

Смотритель захрипел, но по-французски он не понимал.

— Каналья, говори! — перешел Селифан на немецкий и крепче сжал его горло, но смотритель не понимал и по-немецки.

— Висельник, — обратился тогда Селифан к нему по-английски, — я тебя заставлю говорить!

Смотритель захрипел еще пуще. Он не понимал и по-английски — и обалдело смотрел на Селифана, приняв его за генерала. Так был свиреп и важен в эти минуты Селифан.

— Отпустите, барин! — наконец вымолвил смотритель по-русски. — Я все скажу… в-ваше… ваше прев-вос-сходительство!

— Говори! — лишь ослабил хватку Селифан.

— Месяца два тому назад один черный человек… как вы…инкогнито, — начал рассказывать смотритель.

— Что? — взревел Селифан, входя в генеральскую роль. — Как смеешь ты меня с каким-то мавром сравнивать! Задушу, — добавил он сообразно мизансцене, в коей они в данный момент оказались, и захохотал.

Селифановой шутки смотритель не понял, так как Шекспира не читал, да и не до Шекспира ему было.

— Простите, ваше превосходительство, — проговорил он, — не точно выразился. Он во всем черном был, а так… лицо белое, усы только и бакенбарды черные.

— А не путаешь? Может, крашеные?

— Нет, не путаю. Природный цвет.

— Не прихрамывал?

— Нет, шустрый был… вроде вас, — осекся смотритель. — Все стращал. Откуда-то узнал, что мы тут, — кивнул головой на Семена, — проделываем. Вот и застращал. В полной его власти я оказался. Приказал фельдъегерских лошадей поить водкой ихней, но меру чтобы в два раза уменьшил.

— Уменьшил?

— А как не уменьшить?! Виселицей пригрозил!

— И больше он к тебе не приезжал?

— Нет.

— Так, — насупился Селифан. — О чем с тобой тут толковал… никому! Понял? — И брезгливо отшвырнул от себя смотрителя.

— Как не понять, ваше превосходительство!

— И вот еще что, — уже в дверях проговорил Селифан, — Если вдруг он объявится, то в Москву немедля депешу на мое имя. Генерал-аншефу Селифанову!

— Непременно! — возликовал смотритель. — Непременно! — И рухнул на табурет.

Через час, купив водки в трактире, Селифан с Семеном возвратились в имение Пульхерии Васильевны.

Разумеется, Селифан приказал и Семену молчать о всем случившемся. Пригрозил Сибирью. «А так, — оглядел он при этом Семена с ног до головы, — может, помилую». И душа у конюха ушла в пятки. «Это в каких же таких тогда страшных чинах пребывает курносый, бритый наголо, барин? — подумал он со страхом. — Если сам генерал-аншеф Селифанов за кучера у него!»

Да, курносый нос Порфирия Петровича многих, и не таких олухов, как Семен, заставлял призадуматься. Нос у капитана артиллерии в отставке был, действительно, императорский, и отчество, Петрович, соответствующие. Не иначе как… Сам… инкогнито!

Сие сходство с императором было лестно, что грех таить, для Порфирия Петровича, но и опасно. Того и гляди — в самозванцы угодишь! А с самозванцами на Руси, сами знаете, как поступали.

Глава десятая

На следующий день Порфирий Петрович с Селифаном отбыли в Париж!

Конечно же не в Париж.

Это только для Пульхерии Васильевны Порфирий Петрович отбыл туда. Помните, какую историю он о себе для нее сочинил? Да и, по правде говоря, капитан артиллерии в отставке еще толком сам не знал, куда он отправился тем пасмурным зимним утром. Могло случиться и так, что дело о двадцати пяти пропавших фельдъегерях забросит его в Париж — и черт знает еще куда!

Прощание с Пульхерией Васильевной было коротким, но сердечным. Капитан в отставке обещал на обратной дороге из Парижа в Петербург непременно заехать к очаровательнице и уж тогда решительно объясниться.

Ротмистр Марков был оставлен на попечение Матрены. Кстати, недоразумение с тремя штофами водки разрешилось легко. Всему виной был лунатизм драгуна, о котором всем и объявила Матрена, когда стали выяснять с пристрастием, кто украл водку? Это в нем, по ее словам, в лунатизме пребывая, он взял ее из дорожного сундучка Порфирия Петровича. Неясно было только одно: как он смог в лунатическом своем состоянии открыть без ключа этот сундучок? Ведь замок был секретнейший! И откуда этот лунатизм объявился вдруг у ротмистра? Вроде бы от белой горячки Матрена его взялась лечить. Впрочем, Порфирий Петрович не особенно сильно и долго ломал над этим голову. Головоломок и без того хватало.

— Так что, барин, — обернулся к Порфирию Петровичу Селифан, когда их тройка подъехала к съезду на большую дорогу, — в Париж али сразу в Петербург за наградами?

— В Торжок, — ответил Порфирий Петрович и добавил: — Распустил я тебя, Фигаро!

Действительно, распустил. А как не распустить? Селифан же распутал всю эту дьявольскую паутину, сотканную человеком в черном, пока он, Порфирий Петрович, лежа на диване, отходил от любовного угара.

— Правильно… в Торжок надо ехать. Он как раз нам по пути в Париж, а за наградами в Петербург нам еще рано, — насмешливо согласился Селифан.

— Уймись! — простонал Порфирий Петрович. — Виноват, влюбился. Что тут поделаешь?

— Было бы в кого влюбиться?! — презрительно сплюнул Селифан.

Минуло столько лет, а он себя все еще представлял за дядьку, приставленного к Порфирию Петровичу — малому неразумному. Но что удивительно! Порфирий Петрович почти всегда соглашался с этим. Но тут был особый случай — и капитан в отставке вышел, так сказать, из себя и заорал на Селифана:

— Ты бранись, но знай меру!

— Молчу, — поспешно ответил Селифан: понял, что перегнул палку, — и целый час они ехали в полном молчании.

— Я вот о чем думаю, Порфирий Петрович, — наконец заговорил примиряющим тоном Селифан. — Куда они лошадей дели? Ведь это целый табун! Шутка ли, семьдесят пять голов. Их в стогу сена как иголку не спрячешь! Кормить их, к тому же, тем же сеном надо. А, Порфирий Петрович?

— И овсом! — не сразу отозвался Порфирий Петрович и продолжил: — Расспросить в Торжке надо будет: не продавал ли кто недавно лошадей… или сена с овсом не покупал ли кто много?

— И в полку нашем надо расспросить.

— Почему в полку? — удивился Порфирий Петрович.

— Потому, — наставительно ответил Селифан, — что полк наш под Торжком стоит.

— С чего ты взял, что он под Торжком стоит?

— Давеча, когда через Торжок проезжали, я знакомого фейерверкера Дубова встретил. Он и рассказал.

— Так что же ты раньше не сказал, ирод?

— Хотел, да забыл. Да и некогда нам было. Думал, на обратном пути вам сказать. И сказал.

— Ну, Селифан! Ну!.. — только и смог выговорить Порфирий Петрович. — Ты у меня когда-нибудь получишь, Фигаро!

— Порфирий Петрович, гляньте-ка вправо! — остановил поток его брани Селифан. — Не ровен час, разбойники. Вон как на нас скачут!

Вдоль дороги шло поле, и по нему, наперерез их тройке, скакало три всадника.

— Эй, родимые, — стеганул кнутом лошадей Селифан, — не выдайте! — И тройка понеслась.

Прибавили и всадники.

— Пистолеты под сундучком, — напомнил Селифан Порфирию Петровичу, где хранились пистолеты, но капитан и без напоминания уже достал два пистолета — и неотрывно смотрел на всадников, готовый в любую минуту выстрелить. То, что это были разбойники, он не сомневался. И намерения у них были самые серьезные. Их лица, укрытые по самые глаза треугольниками черных платков, были в том же самом сосредоточенном ожидании того момента, когда можно будет выстрелить из разбойницких мушкетов.

«Выстрелю, когда различу их глаза, — решил для себя Порфирий Петрович. — Только бы проскочить то место».

Разбойников было трое, а пистолетов два. Необходимо было проскочить раньше разбойников то место, где они намеревались перерезать им путь.

— Проскочим, будьте покойны, Порфирий Петрович, — угадал Селифан мысли капитана артиллерии в отставке. Успеешь свои пистолеты перезарядить.

А разбойники приближались все ближе и ближе. Уже были слышны их гортанные выкрики.

— Да стреляй же, Порфирий! — не выдержали нервы у Селифана.

Порфирий Петрович даже не шелохнулся. Плавно, не целясь, он нажал на курок пистолета, который держал в правой руке; потом положил его себе за спину и сказал громко Селифану:

— Заряжай!

— Да как же!..

— Заряжай, — повторил еще раз Порфирий Петрович и переложил из левой руки в правую руку второй пистолет.

Первым же выстрелом он угодил в грудь лошади первого разбойника, вырвавшегося чуть вперед, и она рухнула на скаку на бок, придавив собой седока. Остальные два разбойника даже не посмотрели в сторону своего упавшего товарища, и один из них прицелился в Порфирия Петровича — и выстрелил!

Пуля просвистела возле его щеки. Слава Богу, не попала ни в Селифана, ни в лошадей!

Вторым своим выстрелом Порфирий Петрович снес стрелявшему с головы мохнатую кавказскую шапку и, пожалуй, не только ее. Потерявший шапку взмахнул руками и, опрокинувшись на спину, вылетел из седла. Одна его нога застряла в стремени, и лошадь, метнувшись в сторону, понеслась по полю, волоча по снегу его разбойницкое тело.

Третий разбойник тут же осадил своего коня и повернул назад. Видно, наглядный урок, продемонстрированный Порфирием Петровичем только что двумя выстрелами, остудил его разбойничий пыл.

— А ведь правда, Порфирий Петрович, меток ты! — отдышавшись и переведя лошадей на тихий шаг, проговорил Селифан.

Порфирий Петрович ничего не ответил. Они уже отъехали с версту от того места, где напали на них разбойники, а он все держал в руке пистолет. Так и доехал до расположения бывшего его полка.

Было уже далеко за полночь, когда они подкатили к дому купца Прозорова, отданному на постой командиру батальона майору Дружинину. В тот вечер все офицеры полка собрались у него по обыкновенному поводу: поиграть в карты, а потом хорошо выпить и хорошо закусить. И Порфирий Петрович вошел в прокуренную залу как раз в тот момент армейского обыкновения, когда игра в карты плавно перетекала в веселую попойку. Все офицеры обступили капитана артиллерии в отставке. Тут же начали расспросы. Как он? Откуда? По какому случаю оказался тут? И прочее и прочее! В общем, известные вопросы в таких случаях — и известные ответы на них. Слава богу, жив-здоров. В Торжке оказался случайно проездом в Москву. Узнал, что полк стоит здесь, потому и заехал. «И правильно сделал!» — сказал кто-то в ответ, и кто-то не преминул напомнить, что по этому поводу обязательно нужно выпить.

Выпили, и не один раз. Потом общий разговор, как это всегда бывает, рассыпался на отдельные разговоры. И Порфирий Петрович, улучив момент, отвел в сторону хозяина дома майора Дружинина.

— Володя, — обратился он к нему по старой дружбе, — дело… видишь ли… какое. Всего я тебе не могу рассказать. Поверь, если бы моя только воля, то бы непременно…

— Порфирий, голубчик, к чему такие политесы? — прервал Порфирия Петровича майор. — Ты же знаешь, их не люблю. Говори прямо, что ты хочешь от меня?

— Володя, ответь, никто в последнее время не предлагал вам… лошадей?

— Предлагал, но нам они не нужны пока. А что?

— Кто? Мне очень важно это знать.

— Важно? — несказанно удивился майор. — Зачем? — И засмеялся: — Молчу, молчу! Тайна же. — Майор на мгновение задумался. — Лошадей предлагал нам…

— Человек в черном!

— Помилуй, почему в черном? Ах да!.. Вспомнил! Лошадей предлагал нам управляющий князя Ростова.

— И сколько он вам их предлагал?

— Много.

— Вспомни точно, Володя, сколько?

— Извини, не вспомню. И не проси!

— Я очень тебя прошу, вспомни.

— Хорошо, постараюсь, но не сейчас. Ты же видишь, что я пьян. Завтра протрезвею — и вспомню. Ты, надеюсь, заночуешь у меня?

– С превеликим удовольствием! — ответил Порфирий Петрович, но заночевать ему у майора не пришлось. Через пять минут в дом к майору нагрянули полицейские чины и арестовали капитана артиллерии в отставке — Порфирия Петровича Тушина!

Конечно, арестовали не без некоторого замешательства, которое было устроили офицеры, разогретые вином. Пришлось самому арестованному отбивать полицейских от своих разъяренных защитников.

— Господа офицеры, это недоразумение! — кричал Порфирий Петрович весьма благородно и убедительно. — Позвольте пройти мне вместе с ними в участок и там разъяснить это недоразумение. Позвольте!

Разумеется, благородство капитана в отставке полицейские не оценили. Выяснять недоразумение с ним в участке они не стали, а тотчас с молчаливым сопением запихнули в холодную и темную камеру.

Утром его допросил с пристрастием тверской полицмейстер, Бог весть как оказавшийся в Торжке! И вообще, в этом деле было столько несуразностей и зловещих совпадений, о которых мы пока интригующе умолчим, что Порфирий Петрович поначалу принял все происходящее с ним за сон и на допросе беспрерывно тер глаза, чтобы наконец-то проснуться, — но не проснулся.

А впрочем, зачем молчать, да еще интригующе, когда такие злодеяния приписали Порфирию Петровичу?

Итак, протокольно, без эмоций. Эмоции оставим адвокатам и присяжным заседателям. Порфирия Петровича Тушина обвинили в следующих преступлениях: поджог дома помещицы Коробковой П. В., в котором она и все находившиеся на тот момент люди сгорели заживо, дотла, до белых, так сказать, косточек; потом, спасаясь от погони, которую устроили за ним люди князя Ростова Николая Андреевича, прослышав о поджигателе, убил лошадь и ранил в голову человека князя Николая Андреевича Ростова.

Подавленный случившимся, нет, не с ним, а с Пульхерией Васильевной! Он вернулся в камеру.

Ночью Порфирий Петрович бежал из тюрьмы!

Побег из тюрьмы Порфирия Петровича Тушина наделал много шума как в прямом, так и переносном смысле. Столь дерзко так еще никто не бегал. Толпами местная публика ходила к зданию тюрьмы, в коем дерзкий беглец, — вернее, дерзкие сообщники Порфирия Петровича проделали огромную дырищу посредством взрыва. Несомненно, без артиллерийского пороха тут не обошлось. И тут же было учинено следствие, которое, впрочем, тут же замяли. Замял командир полка. Полк через неделю должен был выступить в поход. Его ждали под стенами Константинополя!

А Порфирий Петрович тем временем с Селифаном несся на тройке на пепелище Пульхерии Васильевны, чем и сбил со следа своих преследователей. Те думали, что капитан артиллерии в отставке ринется в Париж через Москву.

Порфирий Петрович до последнего момента не верил в то, что рассказал ему тверской полицмейстер. «Выдумал! — твердил он всю дорогу. — Ничего умней не могли придумать, как обвинить меня в этом. Сейчас я увижу ее. Сейчас я ее увижу!»

— Злодеи! — вырвался из груди его крик. — Ах, какие злодеи!

Нет, ничего не выдумал тверской полицмейстер. Все оказалось сущей правдой.

Никого не видя, ничего не замечая, долго стоял в безумном молчании Порфирий Петрович там, на пепелище.

А Селифан с не менее скорбным лицом, чем у безутешного капитана в отставке, внимательно обозрел ужасную картину пожарища; что-то даже поднял с земли, понюхал и запихнул за пазуху; тихо о чем-то переговорил с каким-то мужичком и с какой-то бабой. Во время разговора с ними качал понимающе головой. Потом снял шапку, перекрестился. Подошел к Порфирию Петровичу и, обняв за плечи, отвел к тройке и усадил в сани.

Тут подъехала еще одна тройка. Из нее выплыл господин весьма изысканной наружности в иссиня-черной, с бобрами, шинели, сшитой на английский манер. Помог выйти двум барышням. Барышни сразу же направились к пепелищу, а важный господин чуть поотстал и по-французски спросил, как могут только они одни, важные господа, спрашивать ни к кому не обращаясь:

— Кто такие?

Селифан пренебрег вопросом. Более того, он как бы и не заметил ни подъехавшей тройки, ни барышень — и уж конечно же не заметил важного господина. Демонстративно повернулся к нему спиной и сказал Порфирию Петровичу по-русски, легко грассируя:

— Сир, вот прелести ездить инкогнито! — И засмеялся на чистейшем французском: — Вы не находите?

Важный барин тотчас сделал круглые глаза, но не смешался.

— Извините, — сказал он и чуть склонил голову. — Горе у нас, — обратился он по — французски к Селифану. — У подруги моей сестры вчера заживо сгорела мать. — И указал глазами на барышень.

— Разделяем ваше горе, — ответил Селифан, сделал приличествующую в таких случаях паузу и спросил: — Надеюсь, злодея уже нашли?

— Говорят, нашли, но он сбежал.

— Да как же так, сбежал? — изумился Селифан.

— А вот так, сбежал, — развел изящно руками важный господин. — Темная история.

— Поехали! — крикнул в этот момент Селифану Порфирий Петрович.

Селифан раскланялся с господином в иссиня-черной шинели; с необыкновенной быстротой и ловкостью для своего медвежьего тела прыгнул в сани, взял вожжи в руки, натянул их и гаркнул залихватски. Тройка резко тронулась и понеслась.

Глава одиннадцатая

В совершеннейшее смятение мыслей и чувств привел графа Ростопчина рассказ капитана артиллерии в отставке.

Правда, сперва он, московский генерал-губернатор, не поверил ни одному его слову. Уж больно сильно попахивало сочинительством, французским романом.

Граф сам пописывал на досуге, и, разумеется, из-под его пера выходили не сентиментальные оды и прочая чувствительная чепуха в духе Карамзина. Рубленым слогом армейских приказов писаны были все его произведения! И будучи человеком прямым до грубости, Ростопчин ухватил своими кулачками белыми серый сюртучишко Порфирия Петровича, да так сильно, что сюртук брызнул во все стороны белыми нитками!

— Признайся, что наврал! — возопил он в праведном гневе.

— Вы забываетесь, граф, — ответил Порфирий Петрович — и васильковые его глаза с ледяной поволокой слез налились кровью.

В миг вразумили Ростопчина эти глаза, ставшие вдруг черными из-за зрачков, которые расширились до размера ствола дуэльного пистолета.

Слава Богу, они были отходчивы оба — и в тот же миг обнялись.

Потом граф зашагал по комнате в смятении тех мыслей и чувств, о которых я вкратце сказал выше.

— Ах, изверги! Ах, душегубы окаянные! — повторял он беспрерывно. — Вот что, — наконецостановился он перед Порфирием Петровичем. — Вот что, голубчик. Это дело мы так, конечно, не оставим. Но тебя ведь сейчас, почитай, пол-России… как беглого каторжника ищет! Переодеться тебе надо, спрятаться.

— Я сам должен распутать сей змеиный клубок!

— Разумеется, сам распутаешь. Больше некому. Но спрятаться тебе, переодеться, Порфирий Петрович, необходимо. Переменить обличье! — озарило вдруг Ростопчина. — Именно, переменить обличье.

— В маскераде, что ли, поучаствовать? — с некоторой брезгливостью переспросил капитан артиллерии в отставке.

— А хоть бы в маскераде! — всплеснул руками Ростопчин. — Что за беда? Они нам вон какой маскерад устроили! — И он невольно глянул в окно. — А вот и по мою душу… из Петербурга, — сказал он через секунду.

В окно он увидел, как три тройки остановились возле его генерал-губернаторского дома — и из саней высыпалось на снег человек семь в конногвардейских мундирах. Среди них он сразу отличил генерала Саблукова.

Огромный, в медвежьей шубе, небрежно накинутой на плечи, генерал Саблуков сам был похож на медведя посреди своих медвежат — конногвардейцев.

Медвежьей походкой он направился к крыльцу, перед этим что-то прорычав своим медвежатам. Потому как враз посерьезнели у них лица, а они до генеральского окрика чему-то или над кем-то весело смеялись, Ростопчин решил, что он им сказал что-то очень грозное.

Но стоило генералу Саблукову скрыться в дверях генерал-губернаторского дома, как они опять безудержно начали хохотать. И так заразительно они это проделывали, что Ростопчину нестерпимо захотелось узнать, над чем они там хохочут. Он готов был даже открыть окно и выглянуть, но одумался. Все же генерал-губернатор.

О генерале Саблукове — первом фаворите государя, человеке очень значительном — он напрочь забыл и вспомнил только тогда, когда слуга Прохор вошел в комнату и сказал подчеркнуто буднично:

— К вам курьер от государя.

Генерала Саблукова Прохор не жаловал.

В виду того, что Прохор весьма незначительный персонаж в моем романе, я не вхожу в подробности причины, по которой он не любил, даже ненавидел сего генерала.

— Сейчас буду! — спохватился Ростопчин. — Извини, голубчик, — обратился он к Порфирию Петровичу. — Дела. Потом договорим! — И вышел из комнаты вслед за Прохором.

А конногвардейцы смеялись по весьма пустяшному поводу.

Высыпав из саней на снег, словно медвежата из берлоги, они, уставшие от неподвижного и долгого сидения в тесноте саней, дали волю своим молодым телам. Кто-то из них, кажется, поручик Ахтырцев, самый молодой и резвый, зачерпнул снег руками, утер им лицо — да и сказал:

— Господа, а в Москве-то снег сахарный!

— Как и московские барышни! — засмеялся в ответ штабс-ротмистр Бутурлин, первый красавец и бретер в полку, и повел своими выпуклыми глазищами в сторону проходившей мимо них в тот момент барышни со своей гувернанткой. Все, естественно, посмотрели в ту сторону — и, разумеется, дружно засмеялись.

Барышня, и без того румяная от мороза, разрумянилась еще больше, а ее гувернантка, тощая английская селедка (о чем тут же шепнул всем Бутурлин), стала неистово долбить каблуком московский сахарный снег, будто он виноват во всем!

Конногвардейский хохот наверняка бы добил гувернантку окончательно, если бы не грозный окрик генерала Саблукова. Воспользовавшись генеральской поддержкой, гувернантка показала притихшим конногвардейцам ехидный свой длиннющий язык, потом взяла за руку свою барышню и гордо потащила ее прочь от невоспитанных шалунов.

Словно выстрел ей в спину, был вновь разразившийся молодецкий хохот петербургских проказников!

А генерал Саблуков в это время, заложив руки за спину, прохаживался по приемной зале, будто по музейной, с неподдельным интересом разглядывая старинные гобелены, вывешенные вдоль стен. Особенно его заинтересовал гобелен, изображавший сцену взятия крестоносцами Константинополя в 1204 году.

За рассмотрением этой впечатляющей батальной картины и застал его Ростопчин.

— Извини, мин херц, что вынудил тебя ждать, — подошел он к генералу.

Они были знакомы с времен, если не Очаковских, то уж точно — триумфальных! Бесстрашное и бесхитростное было время. Делить, кроме общего крова походной палатки, им тогда, молодым гвардейским офицерам, было нечего. А сейчас?

И сейчас делить нечего. И генерал от кавалерии обнял московского генерал-губернатора. Молодость свою если только делить, но ее разве разделишь? Она вон где! На гобеленах скоро выткут, золотой и серебряной нитками обовьют — и задушат. И будет какой-нибудь старичок-генерал, как они сейчас, взирать на сей гобелен.

В общем, они без слов поняли друг друга — и рука в руку троекратно поцеловались; прошли в лиловый сумрак генерал-губернаторского кабинета.

— Федор, — заговорил Николай Алексеевич Саблуков, расстегнув мундир и достав с груди синий пакет с пятью сургучными печатями, — я к тебе от государя фельдъегерем! — И как не старался он придать своему голосу официальный тон, что было ему не так уж трудно (не голос был у него, а голосище, медвежьему рыку подобный), а все же сорвался в раскатистую скоморошью скороговорку.

Ростопчин взял пакет, сломал сургучные печати, достал листок белой плотной бумаги, сложенный вдвое, развернул, прочел.

Я вами, граф, не доволен!

Павел.

Государь по своему обыкновению был лаконичен.

— Николай, — недоуменно спросил Ростопчин Саблукова, — разъясни, чем я вызвал неудовольствие государя?

— Гнев, Федор, а не неудовольствие! Тот розыск, который учинил твой капитан Тушин, вызвал гнев у государя.

Ответ генерала так поразил Ростопчина, что белые его щеки пошли красными пятнами, тонкая жилка на шее нервически запульсировала, по всему его телу пробежала дрожь — и он чуть не спросил впрямую генерала: «Какая гадина об этом доложила государю?» Сдержался, не спросил. Спросил окольно:

— Положительно не понимаю, почему розыск капитана в отставке мог вызвать гнев у государя?

— Это дело поручено Аракчееву, — ответил генерал прямодушно на лукавый вопрос Ростопчина и посмотрел ему в глаза: мол, ты это хотел услышать от меня, Федя? — Остальным это делать государь запретил! — добавил после некоторой паузы, всем своим видом показывая, что в интригах сих не замешан — и никогда никому не позволит себя в никакие интриги замешать!

— Вот теперь мне ясно, — удовлетворенно вздохнул Федор Васильевич. Он преотлично знал тонкий, что швейцарский часовой механизм, механизм Двора. Пружину этого механизма заводил государь император, но чтобы этот пружинный завод возымел действие, т. е. часовая стрелка побежала вслед за минутной, тысяча зубчатых колесиков должны были соизволить повернуться хотя бы на один зубчик. А Аракчеев был в этом механизме даже не зубчатым колесиком, а маятником, определяющим точность хода.

— Ты надолго в Москву? — задал вопрос Ростопчин генералу Саблукову, как бы давая понять, что он согласен во всем не только с государем, но и с Аракчеевым.

— На неделю. У меня еще есть кое-какие поручения здесь. — Генерал замолчал. Рассказать, какие еще поручения, весьма секретные, ему поручил государь в Москве, он не мог. — Но, Федор, — уже в дверях сказал генерал Саблуков, — знаю, что не послушаешься, и говорю: шпионить за тобой не послан — и не буду!

— Постой, — взял его за руки Ростопчин и опять увлек в лиловый сумрак своего кабинета — и все ему в этом сумраке без утайки рассказал.

Или лиловый сумрак, заговорщицкий, на генерала подействовал, или сам Ростопчин неожиданной своей прямотой заворожил, но согласился он московскому генерал-губернатору поспособствовать…

Глава двенадцатая

Генерал остановился в Москве у князя Ахтарова, чем вызвал сразу же серьезные разговоры в кругу московских сановных старичков, людей весьма умудренных. В Английском клубе они договорились даже до того, что, мол, не просто так первый фаворит царя, генерал Саблуков, поселился у отъявленного англомана — князя Василия Платоновича Ахтарова: мол, тем самым Петербург, т. е. государь император дает понять Англии, что он не прочь с ней сблизиться — и решительно разорвать с Францией.

И только один трезвый голос осадил старичков.

«Помилуйте, господа, при чем тут Англия? — сказал сесомо обер-полицмейстер Тестов. — Князь приходится генералу родным дядей по материнской линии. Приличия того требуют, чтобы генерал у него поселился!»

Старичкам обер-полицмейстеру было нечем возразить, но все же они решительно не согласились с его доводом. Уж больно оригинальнейшей личностью слыл князь Ахтаров в первопрестольной.

Он, шестидесятилетний холостяк, нигде никогда не служил. Вся жизнь его прошла в путешествиях, и весьма романтических.

Поговаривали, что пятнадцать лет он бороздил моря и океаны в облике капитана пиратской шхуны — и за свои пиратские подвиги был возведен королевой Англии в английские лорды — случай неслыханный в истории надменного Альбиона!

Князь лишь усмехался над этой, как он говорил, небылицей. При этом его лошадиный подбородок отвисал вниз — и громовой хохот сотрясал московские гостиные, да так, что стекла в окнах порой лопались; а фарфоровых чашек, выроненных из испуганных рук московских барынь и барышень, было перебито столько, что ему перестали намекать на его корсарское прошлое. Так что давайте и мы оставим пока в покое князя Ахтарова и его племянника, генерала Саблукова, — и займемся медвежатами — конногвардейскими офицерами, что приехали вместе с генералом в Москву.

Поселясь в Лефортовых казармах, они в первую же ночь устроили такой кутеж, что на утро о нем заговорила вся Москва!

В подробности сего кутежа входить не будем. Скажем только, что они, одробности, были столь непотребны, что московский генерал-губернатор незамедлительно принял меры.

Штабс-ротмистру Бутурлину было предписано в двадцать четыре часа покинуть Москву и пределы Московской губернии. Остальных своих медвежат генералу Саблукову удалось все-таки отстоять.

Чтобы Бутурлин наверняка покинул Москву и Московскую губернию, Ростопчин назначил ему в сопровождающие чиновника по особым поручениям князя Андрея Ростова. Опрометчиво, скажем, назначил.

Князь Андрей самолично принимал участие в конногвардейском кутеже, правда до его апогея, Бог миловал, не дожил, т. е. был к тому моменту мертвецки пьян.

Не выдержал.

Серебряное ведерко из-под шаманского его свалило.

На пари с тем же самым Бутурлиным в один неотрывный глоток он выпил влитые в это ведерко три бутылки Клико — и рухнул тут же на пол, но пари выиграл!

Его подняли, отнесли в сани, уложили рядом с предметом пари и отправили домой. В объятиях этого предмета его и разбудил курьер, прибывший от Ростопчина.

— Ты что же, черт, меня так рано разбудил? — заорал на курьера князь Андрей.

— Да как же так рано, ваша светлость? — стыдливо отвел глаза курьер от «предмета», лежащего на спине поперек кровати князя. — Вечер давно на дворе! Генерал-губернатор вас к себе требует.

— Вечер? Губернатор требует? — князь Андрей протер глаза. Посмотрел на «предмет». Глаз он, как курьер, от «предмета» не отвел, но явно был озадачен, хотя неловкости никакой не чувствовал. Всю жизнь мечтая о военной службе, и непременно… чтоб в гусарах, он так себе эту службу и представлял. Из объятий прелестной незнакомки его срывают в ночь, в пургу кромешную! И спросил требовательно: — Зачем?

— Не могу знать. Но дело весьма срочное!

— Выйди вон! — сказал князь курьеру. — Я сейчас. — Зад рнул одеялом прелестную незнакомку и стал одеваться.

— А как же я, Андре? — спросила незнакомка.

— Жди меня здесь, Жаннет, — наконец-то вспомнил князь имя незнакомки, французской актрисочки. Не раз он лорнировал из партера ее ножки и детские яблоки грудей, когда в балете представляла она то нежную пастушку, то какую-нибудь нимфу из античной мифологии. Но и только! Лорнированием все и ограничивалось. Как она, отнюдь не мифологически, оказалась в его постели, он так и не вспомнил.

Ростопчин принял князя Андрея Ростова в своем кабинете, лиловый сумрак которого был специально разметан по углам нестерпимым светом свечей.

Князь был легкомысленно молод, ему шел девятнадцатый год, а Федор Васильевич в строгих летах и генерал-губернатор! Таинственно доверительный сумрак был ни к чему.

Мало ли чего вообразит вдруг князь себе в этом сумраке?

И действительно, мог вообразить.

Шампанское все еще пенилось в его голове, воздушные пузырьки все норовили приподнять, унести в высь, и князь, ежесекундно вставая на цыпочки, тут же осаживал свое желание взлететь — и опрокидывал себя на пятки.

— Князь, — сухо сказал Ростопчин (что творится с князем Андреем, он счел возможным не заметить), — я поручаю вам сопроводить штабс — ротмистра Бутурлина за пределы нашей губернии до самого Петербурга. Этот господин выслан мной за безобразное свое поведение. Надеюсь, что вы исполните мое поручение в точности. Кроме того, князь, вам надлежит доставить вот этот пакет (Ростопчин взял со стола голубой пакет) вашему отцу князю Николаю Андреевичу Ростову. Можете его завезти на обратной дороге. Впрочем, как вам будет угодно. — И передал пакет в руки князя. — Исполняйте.

Князь Андрей молча повернулся и вышел из кабинета.

Возле крыльца его уже ждала тройка.

— Похмелимся, князь? — услышал он голос Бутурлина, и твердая рука конногвардейца втянула его в сумрак кибитки. Сумрак был черный, дегтярный — греховный!

Кроме Бутурлина, в кибитке еще кто-то был.

— Жаннет, подвинься, — засмеялся Бутурлин, — дай князю поудобней усесться, а то он все шампанское на нас прольет!

«Боже, — подумал со страхом князь Андрей, — ее-то он взял с собой зачем? Как я с ней и с ним покажусь на глаза батюшке? — И тут же себя успокоил: — Передам пакет на обратном пути… как граф просил».

До Торжка они ехали весело, как говорится, не просыхая. Но в Торжке штаб-ротмистр вдруг сурово заявил:

— Все, Андре, больше мы не пьем!

— Да как же так, Вася? — удивился князь Андрей. — А похмелиться?

— И похмелиться запрещаю. К батюшке твоему едем… знакомиться!

— Зачем? — сконфузился князь — и персиковый румянец выступил на его щечках.

— Да нет, ты не понял меня, Андре. Я не Жаннет с твоим батюшкой хочу познакомить. Я сам хочу с ним познакомиться. А Жаннет мы, так и быть, за мою жену выдадим, чтобы не смущать ни тебя, ни батюшку твоего. Как, Жаннет, согласна моей женой два дня побыть?

— Фи, Бутурлин, какой ты грубый чурбан! — засмеялась Жаннет. — Я в твоей комедии участие не приму.

— А если шубу тебе куплю и прочую золотую чепуху, что приличествует моей жене иметь? — хитро улыбнулся Бутурлин.

— Я честная девушка, Бутурлин! Меня этим не купишь. — Жаннет даже топнула ножкой. Так она была неподдельно возмущена конногвардейской его улыбкой.

— А если я на колени перед тобой встану? — согнал улыбку с лица Бутурлин.

— Вставай! — гордо повела плечиком Жаннет.

Бутурлин тут же бросился на колени.

— Хорошо, хорошо, — торопливо заговорила Жаннет, — я согласна, если Андре разрешит. — И она посмотрела на князя Андрея.

В жар бросило князя от ее взгляда. У него с ней, французской артисткой, актрисулей, известные, как говорится, сложились отношения, но передать ее с руки на руки было бы, наверное, подло.

— Я, Андре, тебя не уступить мне Жаннет прошу, — понял юного князя Бутурлин. — Женой она мне будет понарошку.

— Понарошку?

— Разумеется, понарошку! Или ты ее хочешь здесь в номере с клопами и тараканами оставить, пока мы у твоего батюшки гостить будем?

— Нет, конечно!

— Тогда и толковать нечего. Сейчас мы с Жаннет идем покупать ей наряды, а завтра едем к твоему батюшке знакомиться.

Легко Бутурлину было сказать: завтра едем к твоему батюшке знакомиться, — да трудно исполнить. Батюшка князя Андрея князь Николай Андреевич Ростов гостей не жаловал.

Глава тринадцатая

Что окаянно песню заводишь ты,

Флейте подобно, снегирь?

Неточная цитата из Державина
Полосатый шлагбаум преградил им дорогу в княжеские владения. Конный разъезд гарцевал неподалеку, на пригорке. Из полосатой будки выскочил черкес такой зверской наружности, что ямщик сиганул в лес!

— Ахмет, это я, — поспешно выскочил князь Андрей из кибитки.

Черкес молча поклонился и поднял шлагбаум.

Через полчаса они беспрепятственно миновали по подъемному мосту с двумя башенками широкий ров.

Мост был опущен заранее, будто тех, кто к этому мосту был приставлен, предупредили.

— Не усадьба, а военный лагерь, — высунувшись по пояс из кибитки, сказал Бутурлин.

В амбразурах башенок он увидел жерла пушек.

Потом его внимание привлек воздушный шар.

Шар с нарисованным на его оболочке двуглавым орлом — таков был герб князей Ростовых — парил в небе над княжеским дворцом.

Князь Андрей приказал ямщику остановиться. Дальше можно было идти только пешком, если, конечно, позволят.

Перед дворцом, на огромном плацу, выметенном до последней снежинки, маршировала под морозную дробь барабана и снегириное пение флейты рота солдат, одетых в форму времен царствования Елизаветы Петровны, — и сам князь Николай Андреевич Ростов, опершись на трость, строго наблюдал за всем этим военным великолепием.

Не спрашивая ничьего соизволения, он, выйдя в отставку, завел у себя войско числом до трех батальонов пехоты, т. е. целый полк!

Прослышав об этом, матушка императрица Екатерина Вторая только махнула рукой: «Не воевать же мне с ним, византийским императором? Мне бы с потешными сына моего справиться!»

Мудра была императрица матушка. Прилепив прозвище к князю Ростову — византийский император, она не только без единого выстрела справилась с князем, но и сына своего, Павла Петровича — гатчинского императора — укоротила до княжеского росточка: мол, не быть тебе, сын мой любезный, русским императором никогда!

Сию материнскую шутку Павел не забыл. Первый его императорский Указ был о войске князя.

Распустить!

Князь Указ не исполнил.

Он его матушку, Екатерину Вторую, за императрицу не признавал, а уж сына ее… тем более.

Но мудрым оказался и государь император Павел Ι.

«Что порох зазря тратить, русскую его Византию завоевать? Невелика будет прибыль, да и недосуг, — сказал он. — Нам Византию настоящую бы завоевать!»

Насмешку императорскую князь вряд ли бы стерпел, если бы узнал о ней.

Впрочем, все, что происходило за широким рвом, которым он окопал свое поместье, его мало интересовало. Время остановилось для князя на времени царствования дочери Петра Великого Елизаветы.

Был ли он сумасшедшим или старческий маразм был причиной всем его причудам?

Не знаю.

Маразматики и сумасшедшие, конечно, могут и в небо шар воздушный запустить, и всякие опыты с электричеством проделывать, а он их проделывал, и даже порох бездымный изобретал (пока, правда, безуспешно), но все-таки сдается мне, что ни сумасшедшим, ни маразматиком он не был, а просто играл в них.

Зачем?

Не знаю.

Может вам удастся ответить на этот вопрос?

Заметив остановившуюся кибитку и узрев своего сына Андрея в обществе дамы и конногвардейского офицера, князь Николай Андреевич резко запрокинул голову вверх, словно кто-то дернул его за косицу (даже пудра всклубилась над его париком). Затем, немного помедлив, указал тростью на то место, куда им следует встать, чтобы он их рассмотрел получше.

Когда они встали, тростью указал на Бутурлина.

И все это в полном молчании, под морозную дробь барабана и снегириное пение флейты. Очень это выглядело эффектно!

У Бутурлина уже щеки раздувало от смеха, но он все же сдержался.

— Лейб-гвардии Конного полка штабс-ротмистр Бутурлин! — отчеканил его голос литавренной медью барабанную дробь и пение флейты. Старый князь взметнул брови. — Придан в сопровождение князю Андрею Николаевичу Ростову. На дорогах нынче шалят, ваша светлость, — добавил неуместно, но это почему-то сошло ему с рук.

— Не сыном ли подполковника Бутурлина Василия Ивановича будешь? — спросил старый князь. — Тоже шалопай был порядочный.

— Внук, — ответил Бутурлин и позволил себе улыбнуться.

— Жив? — отрывисто, как отдают команды, спросил старый князь.

— Никак нет, — в тон ему ответил Бутурлин, — умер!

— Жаль, отличный был офицер. До полковника мог бы дослужиться! — добавил сокрушенно, хотя отлично знал, что Василий Иванович Бутурлин умер в фельдмаршальских чинах. — А это кто такая будет? — указал глазами на Жаннет. Тростью указать на даму, у него, как у галантного кавалера, и в мыслях не было.

— Француженка, ваша светлость, — ответил небрежно Бутурлин и учтиво представил ее старому князю: — Жаннет Моне. — И Жаннет скромно поклонилась старому князю, а сердце у юного князя Андрея в этот миг остановилось; потом вдруг пошло — и забилось часто-часто. «Ну, ты погоди у меня, — бешено и гневно подумал он о конногвардейце. — Шутник!..» А Бутурлин скосил на него свой красивый лошадиный глаз и продолжил:

— От разбойников отбили ее вместе с вашим сыном, ваша светлость. — И как бы за подтверждением своих слов посмотрел опять на князя Андрея. И тут же подмигнул ему: мол, не трусь, не выдам, — а сам такое стал говорить, что сердце у князя Андрея, нет, не остановилось, а раздвоилось переместясь в кулаки, а кулаки у него, несмотря на его юный возраст, были преогромнейшие. И вот эти кулаки, отнюдь не нежно, готовы были обрушиться на спину Бутурлина! Запахло, в общем-то, сатисфакцией.

— Мадмуазель Жаннет, — начал Бутурлин свой рассказ о дорожных злоключениях бедной французской девушки, — была выписана вашей здешней помещицей Коробочкой…

— Коропкофой! — тут же, по-русски, поправила его Жаннет.

— Пардон, мадмуазель, у наших помещиц такие несносные фамилии, впрочем имена еще несносней. Не выговоришь!.. Так вот… эта помещица Коробкова Пульхерия (Бутурлин не отказал себе в удовольствии рассмеяться) Васильевна выписала из Москвы для своей дочери Параши (смехом и это имя он отметил) нашу милую Жаннет, чтобы она обучила ее в совершенстве французскому языку и прочим светским премудростям, так как следующей зимой намеревалася выдать дочь свою Парашу замуж!

«Ну, тут ты совсем заврался, Бутурлин!» — хотел уже выкрикнуть князь Андрей, но получил удар острым локотком под самые ребра. И так Жаннет это ловко и молниеносно проделала, что ни старый князь не заметил, ни князь Андрей не понял, отчего ему вдруг стало трудно дышать. Когда же дышать ему стало полегче, дышать ему вовсе расхотелось — да и жить тоже!

— Увы, — сказал Бутурлин — и, как опытный рассказчик, с бесстрастным лицом, но давая понять, что рассказ его близится к развязке, и к развязке весьма печальной, тяжело вздохнул: — Бог рассудил иначе!

— Все мы под Богом ходим, — насупился старый князь. До этого момента он равнодушно слушал рассказ Бутурлина.

— Так ваша светлость уже догадалась, чем все кончилось для бедной французской девушки Жаннет, для помещицы Коробковой и для ее дочери Параши? — Старый князь ничего не ответил. — Сгорели заживо! — воздел руки к небу Бутурлин. — И Пульхерия Васильевна — и Параша! Одна Жаннет только и спаслась. Той ночью она роман французский читала.

— Хоть такая польза от этих французских романов, — недовольно проворчал старый князь. — Пойдемте в дом. Холодно. — Он как-то внезапно сник. Взгляд его синих византийских глаз померк. И рота его куда-то без него маршировать ушла, а он даже не заметил этого. Один, снигириного цвета, кафтан его и остался гореть на плацу.

Глава четырнадцатая

Жаннет и Бутурлина старый князь определил в правую половину своего дворца.

— Отведи их… в комнаты императрицы и генералиссимуса! — приказал он дежурному по караулу офицеру. — А ты за мной ступай, — выкрикнул князю Андрею — и пошел, не оборачиваясь, через всю залу к закрытой двери, возле которой стояли на часах два гренадера с ружьями, торжественно грозные в своей истуканской неподвижности.

Часовых к дверям старый князь выставлял только в особых случаях: в день рождения императрицы Елизаветы Петровны, в свои именины и в дни, когда у него гостил не какой-нибудь, а любезный его сердцу гость, — т. е. выставлял всегда, когда у него гостил гость, так как не любезных сердцу гостей он гнал взашей!

Они у него до первого его шлагбаума не доезжали: праздное их любопытство узреть воочию чертоги княжеские, царские, черкесы нагайками удовлетворяли.

А воззреть, действительно, было на что! Воззреть — и удивиться.

Князь Николай Андреевич и князь Андрей Николаевич без удивления, разумеется, проследовали в кабинет старого князя через анфиладу, воистину, царских залов.

Им обоим было в привычку и вельможное великолепие золота, и строгость старинного серебра, и воздушная невесомость перспектив зеркальных, в которых это великолепие множилось и уходило в бесконечность. И они не вздрагивали каждый раз, за два шага до закрытой двери, когда эта дверь сама собой вдруг распахивалась перед ними. И удивленно, по-детски, не оглядывались назад, чтобы посмотреть, как эта дверь сама собой сомкнется за ними.

Старый князь сам изобрел и собственноручно изготовил первый экземпляр механизма для секретного паркетного квадрата, на который нужно было наступить, чтобы дверь распахнулась. Потом по его чертежам крепостными мастерами были изготовлены механизмы для всех остальных дверей дворца; а через некоторое время один из этих механизмов был подвергнут весьма и весьма тщательному и кропотливому исследованию князя Андрея.

За это «исследование» семилетний князь не токмо не был наказан, а даже поощрен! Правда, после этого князь Андрей охладел ко всяким механизмам. Как вы помните, он мечтал о военном поприще. В гусары рвалась его пылкая душа.

В гусары старый князь его не пустил, а определил в штатскую службу, точнее — сослал, так как юный князь влюбился! И вот что из этого вышло.

Об этом мог бы думать князь Андрей, идя за своим отцом, если бы его голова не находилась в неком истуканском оцепенение. Да и весь он сам в нем находился, подобно тем часовым, выставленным опрометчиво его батюшкой в честь приезда черт знает каких гостей (добавлю в скобках, чтобы внести окончательную ясность: сомнительных гостей!). Отличало его от часовых только то, что те стояли в карауле возле дверей, а он стоял в карауле возле гроба своей любви!

Разумеется, «он стоял в карауле» — всего лишь метафора, но не дай нам Бог в таком состоянии очутиться, что только метафорами одними описать и возможно.

Войдя в свой кабинет, старый князь мельком, но цепко глянул на сына. До этого, по правде говоря, он на него не смотрел вовсе: все больше на Жаннет смотрел и иногда удостаивал взглядом Бутурлина, когда тот уж больно сильно, по мнению князя, завирался.

— Так зачем, — строго спросил он, — к тебе этот болтун приставлен? Князья Ростовы никогда в соглядатаях не нуждались! Ты слышишь меня или нет? — Князь Николай Андреевич отлично видел, в каком состоянии пребывает его сын, и ему отлично было известно, что привело его в такое безутешное оцепенение. Смерть Параши! И он закричал: — В неведеньи пребываешь! Кому поверил? — добавил с некоторой обидой в голосе. — Этому конногвардейскому прохвосту поверил, а не своему отцу! Жива твоя Параша! Мать ее сгорела, а она жива. Жива, слава Богу, — закончил свою гневную тираду уже не так гневно и грозно. Перекрестился. — Ступай, — сказал чуть погодя. — Мне делом заняться надо.

— Она жива? — еще не веря сказанному, переспросил князь Андрей.

— Жива, жива, — скороговоркой проговорил старый князь, перелистывая какую-то конторскую книгу. — Ступай! — сказал недовольно, видя, что князь Андрей все еще никак не может отойти от потрясения.

— Так я… — не договорил фразу князь Андрей и порывисто направился к двери.

— Постой! — остановил его старый князь. Остановил вовремя. Несомненно, князь Андрей в горячке наговорил бы Бутурлину такое, что только двумя пистолетами потом отредактировать можно.

— Вот что… — начал наставительно говорить сыну князь Николай Андреевич, но тут в кабинет вошел его секретарь Христофор Карлович Бенкендорф. Разумеется, он не просто так вошел. Старый князь его вызвал, нажав случайно или в забывчивости на потайную кнопку, вделанную снизу в крышку стола. Раздосадованный его появлением князь замолчал, но прочь прогонять не стал, да это было и не возможно! А казалось бы — чего проще? Так прогнать или извиниться — сказать Христофору Карловичу, что ошибся и случайно, по забывчивости вызвал его к себе звонком в кабинет. Христофор Карлович не обиделся бы и удалился. Но это было не в правилах князя. Он приучил всех — и, главное, приучил себя, что он никогда не ошибается.

— Христофор Карлович, надо сделать внушение управляющему, — обратился он к своему секретарю, не переставая читать и делать пометки в конторской книге. — Он опять напутал в свой карман! Тех лошадей ему напомните.

— Гнать его надо! Что с ним, вором, церемониться? — решительно заявил Христофор Карлович.

— Ох уж ваша остзейская непреклонная честность! — захохотал старый князь. Христофор Карлович происходил из остзейских немцев. Его ясный ум не мог постичь, зачем воровать, если рано или поздно поймают?

— Непременно прогнать!

— Прогоню, а толку. Другой придет воровать. — Закончил старый князь просматривать конторскую книгу и раскатал по столу чертеж пушки. — Так что сделайте внушение!

— В последний раз сделаю, — простодушное сердце Христофора Карловича не могло постичь, как можно прощать вора за то лишь, что он вор? И тут его немецкое сердце и немецкий ум воссоединились вместе, и он сказал: — А уж потом под трибунал его, вора.

— Видишь, князь, — продолжил старый князь прерванный разговор с сыном (в руках он уже держал циркуль и вычерчивал им на чертеже окружности), — как у нас Христофор Карлович с ворами и обманщиками поступает. А ты с Бутурлина сатисфакции потребуешь. Не стоит он такой чести. — Старый князь оторвал свой взгляд от чертежа и посмотрел на князя Андрея. — Ступай! — вдруг вскрикнул он громко и сердито. — Ступай!

— Батюшка! — взревел в свою очередь князь Андрей, чем и поверг в неописуемый восторг старого князя. Неописуемый свой восторг он выразил в сдержанной улыбке в сторону Христофора Карловича:

— Смотрите-ка, — сказал он ему, — наконец-то голос у младенца прорезался.

— Батюшка, — уже спокойно повторил князь Андрей. — Только что вы говорили, что я под Бутурлиным хожу! — Не о чем таком старый князь ему, конечно, не говорил, но так оно на самом деле и было. Ходил — и, как говорится, вприсядку юный князь Ростов под Бутурлинскую скоморошью дудку, ох, и всласть наплясался! — Так я решительно заявляю, что это далеко не так! — Князь хотел сказать, что Бутурлин сам у него под надзором ходит, но не сказал, так как это была откровенная ложь. — Кстати, батюшка, — вдруг вспомнил он про голубой пакет, — вам послание от графа Ростопчина. — Просил меня лично передать его вам. — И протянул пакет.

Старый граф взял пакет, положил на стол и сказал:

— Завтра прочту.

— Нет, он просил непременно тотчас прочесть и тотчас дать ответ.

— Что за спешность такая? — удивился старый князь.

— А вы прочтите — и тотчас узнаете, что за спешность такая! — Князь Андрей, в сущности, все еще оставался ребенком! И это непреложно доказывало слово «тотчас», которое ему вдруг так понравилось, что он его принял за волшебное, и потому три раза его повторил, чтобы уж непременно и, разумеется, тотчас исполнилось то, что он загадал. А загадал он вот что.

Если старый князь, т. е. его отец, прочтет сейчас у него на глазах письмо Ростопчина — и тут же даст ответ на него, то он, князь Андрей, женится на Параше!

Верней было загадать, скажу откровенно, на что-нибудь другое. Например, на жару тропическую посредине нашей зимы лютой или на что-то такое, совсем уж невообразимое, которому даже и названия нет, потому что нет его, невообразимого, и никогда не будет на белом свете!

— Полно, князь. Нынче мне недосуг ни до писем ваших, ни до тайн ваших! — вскипел старый князь, а письмо в руки все же взял — письмо от Александра Васильевича Суворова, генералиссимуса нашего непобедимого (третий месяц оно лежало у него на столе нераспечатанным), — да и отложил решительно в сторону! Но или день у князя Николая Андреевича такой выдался, или князь Андрей так сильно пожирал его своими умоляющими глазами, что он отвлекся на одну секунду и случайно, по ошибке вскрыл голубой пакет — и стал читать письмо Ростопчина.

Письмо старый князь прочитал молниеносно, а было оно на трех листах написано убористым почерком графа Ростопчина. Доверить писцу написать письмо граф не решился, и не потому, что оно было секретным, нет, секретов там никаких не было, а потому, что письмо, если бы оно было написано писцом, старый князь читать бы не стал. О том, что оскорбился бы неимоверно, я и не говорю.

— Напиши ему, Христофор Карлович, — бросил старый князь прочитанное письмо на стол и продиктовал текст письма: — Пусть приезжают. — Проверил, так ли написал Христофор Карлович. Расписался. — Вечером отправим, — сказал князю Андрею. — Довольна твоя душа?

Душа юного князя ликовала! Знала бы она, кому смертный приговор подписал старый князь, подписавшись под вроде бы пустяшным и довольно странным письмом из двух слов «пусть приезжают»! Впрочем, что время торопить. Пусть детская душа его еще порадуется.

По солнечному паркету дворца сквозь воздушную анфиладу счастья — надежды — любви — летел князь Андрей — и часовые, истуканами стоявшие возле дверей, глазами, только одними глазами, хотя и это было уже вопиющим нарушением устава караульной службы, улыбались ему!

Глава пятнадцатая

…дальше, то ближе, то дальше

Юности, детства возок,

Их колокольчик валдайский!

Вот и совсем он умолк…

– Бутурлин, голубчик! — со счастливой улыбкой на лице влетел в комнату к Бутурлину князь Андрей. — Что же, свинтус ты порядочный, батюшке моему наговорил? Ведь я тебя ненароком там, на плацу, мог бы убить!

— Помилуй, Андре, — развел руки в стороны Бутурлин. — Сам не понимаю, как со мною этакое чудо могло случиться? — Весь его растерянный вид был серьезным донельзя, и лишь глаза его одни смеялись: «Но, согласись, Андре, ловкую историю я на ходу для твоего батюшки про нашу Жаннет сочинил? И она, молодец, не растерялась. Точно мне подыграла. Ведь мы с ней заранее не сговаривались!»

— Да что за день удивительный такой? — вслух произнес князь Андрей свою мысль, пришедшую к нему в голову. — Только глазами со мной все и разговаривают! Сейчас — ты; только что — часовые, батюшка!

— И о чем же?

— О чем? — задумался князь Андрей. — О чем часовые, я тебе пока не скажу.

— Да мне и не надо говорить. Я сам знаю, о чем часовые с влюбленными разговаривают!

— Знаешь? — неподдельно удивился князь Андрей.

— Что же ты думаешь, я не влюблялся никогда?

— Да, конечно, извини. Ты и сейчас, наверное, в кого-нибудь влюблен! — и князь Андрей посмотрел на Бутурлина: — В кого? — Бутурлин помрачнел. — В Жаннет? — Бутурлин не ответил. — Да как же я раньше не догадался? — густо покраснел князь Андрей и быстро заговорил: — Милый, Бутурлин, голубчик, я готов!

— Готов? К чему готов?

— Стреляться готов с тобой!

— Стреляться? — удивился Бутурлин. — Из-за чего нам с тобой, Андре, стреляться?

— Как из-за чего? — оторопел князь Андрей. — Из-за Жаннет! Но только знай, у меня с ней ничего не было.

— Как ничего не было? — рассмеялся неожиданно Бутурлин и тут же обнял юного князя. — Извини, Андре. А то, действительно, до пистолетов с тобой договоримся. Извини. А Жаннет мне нравится, — добавил серьезно, — но и только. И забудем, что я тебе сказал. — Отошел от князя Андрея, сделал шаг по комнате. — И что же твой, батюшка, в комнату меня такую определил? Чем я ему не понравился, чем не угодил?

— Напротив! В этой комнате в прошлом году Александр Васильевич Суворов останавливался. Мы ее теперь потому комнатой генералиссимуса называем. — И хотя князь Андрей сказал истинную правду, но тут же покраснел, так как солгал.

Вот ведь как бывает с нами: вроде бы правду говорим, а врем. Может из-за того, что не всю правду говорим, что-то умалчиваем?

Прежнее название у комнаты было — казематная. В нее старый князь за провинности своих слуг сажал.

Нет, упаси Боже, Александр Васильевич Суворов сам себе выбрал эту, в три аршина, комнату с зарешеченным окном, голыми стенами, деревянным топчаном и привинченным к полу табуретом. Гневно старый князь тогда на него обиделся за этот его выбор, но слуг своих в эту комнату перестал сажать.

— Вон оно как! — насмешливо изумился Бутурлин. — Он меня чести удостоил, а я и не понял: думал — под арест посадил.

— Если она тебе не понравилась, выбери себе другую! — простодушно сказал князь Андрей.

— Да теперь уж нет, непременно я тут останусь. Я люблю, когда со мной такие анекдоты случаются… исторические! — И они оба разом захохотали.

— Послушай, Бутурлин, голубчик, — престав смеяться, спросил князь Андрей, — а тот анекдот, что батюшке рассказал, ты сам выдумал?

— Помилуй Бог, нет! — еще громче засмеялся Бутурлин. — Нам с Жаннет его вчера в трактире один драгунский ротмистр рассказал.

— А с чего это вдруг он вам его рассказал?

— С чего? — перестал смеяться и Бутурлин — посмотрел внимательно на князя Андрея. — Да ты, верно, знал эту помещицу и ее дочь? Прости. Еще раз прости. Вот из-за чего на плацу ты хотел меня убить. Но Богом клянусь, без злого умысла рассказал и от себя ничего не придумал. Только драгунского ротмистра на Жаннет заменил. Он один при пожаре спасся! Да что с тобой, Андре? Тот драгун у них в доме случайно оказался. Заболел в дороге белой горячкой — вот его лечиться у них оставили. А твоей Параши в ту пору там вовсе не было. Она у подруги своей гостила.

— Голубчик, милый Бутурлин, почему же ты раньше мне об этом не рассказал? — засиял опять было нахмурившийся князь Андрей. — Как пришел из трактира, так бы сразу и рассказал!

— Да откуда мне знать, что ты с ними был знаком? — И Бутурлин еще что-то хотел сказать князю Андрею, но не успел. Такой вдруг вопль оглушительный из отдушины в стене раздался, что Бутурлин от неожиданности вздрогнул и даже чуть голову не пригнул. А ведь привычный был человек: и под пулями стоял, и ядрам неприятельским никогда не кланялся! — Что это? — спросил он князя Андрея, когда вопль повторился. Вопль был похож на вопль человека, которому только что отрубили топором руку или ногу.

— Колокольчик, — ответил князь Андрей и тут же пояснил: — К обеду нас зовут.

— Хорош колокольчик, — насмешливо сказал Бутурлин, заглянув в отдушину.

Там по локоть отрубленная рука держала за ухо отрубленную голову. И он не отпрянул, когда пальцы отрубленной руки ухо у этой головы вдруг стали выкручивать — и из развернувшегося рта раздался очередной вопль.

— Пойдем. Потом рассмотришь, — заторопил князь Андрей Бутурлина.

Старый князь не любил, когда кто-нибудь опаздывал к обеду. Да и не обед это был вовсе в обычном понимании этого слова.

Конечно, никто из-за стола княжеского голодным не вставал. Наоборот, старый князь следил, чтобы все неукоснительно ели, что им подают. Но назвать обед у старого князя обедом — это все равно, что назвать отрубленную голову в отдушине колокольчиком! Поэтому я заранее предупреждаю вас, готовьтесь к неожиданностям.

И еще. В этом, как говорится, вся соль, вся суть обеда. Старый князь приглашал к своему столу ровно тринадцать человек. С трепетом шли к нему обедать, гадая — кто же из них сегодня будет тринадцатым? Старый князь, надо отдать ему должное, долго не томил их: сразу же указывал тринадцатому сесть напротив себя — на иудин стул!

Глава шестнадцатая

Паноптикум, красильня.

По роже б кирпичом!

Ну а при чем Россия?

Россия-то при чем?

Марина Кудимова
Господа актеры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное слово должно произвесть электрическое потрясение на всех разом, вдруг.

Гоголь
В этот раз он указал сесть напротив себя управляющему.

Управляющий, господин лет сорока пяти, приятной и благородной наружности (он был из разорившихся дворян — и весьма родовитых) с цинично подчеркнутым равнодушием сел на указанный князем стул: не раз он на нем сиживал — и не раз еще будет!

Фамилию его, имя и отчество называть не буду. Уж очень подленькую и гадкую роль сыграл он в моем романе — и в реальной жизни. Поэтому не хотелось бы его потомков огорчать и компрометировать.

А впрочем, вот вам его имя и отчество — да заодно и фамилия.

Павел Петрович Чичиков!

Нет-нет, избави Бог, с гоголевским Чичиковым ничего не имеет общего. У Гоголя — вымышленный, литературный персонаж, а у меня, как вы знаете, подлинный!

Христофор Карлович, сидевший по правую княжескую руку, аж весь затрепетал от этой циничной равнодушности управляющего.

Особенно его возмутила циничность, с которой управляющий разгладил свои пышные черные бакенбарды, чтобы они не мешали ему есть черепаший суп.

Еще один его циничный жест — и быть бы непременно трибуналу!

Впрочем, старый князь нахмурил брови — и предостерегающе взглянул на Христофора Карловича. Христофор Карлович успокоился.

— Паноптикум! — тихо, но отчетливо сказал Бутурлин, когда рассмотрел всех собравшихся за столом.

— Полковник Синяков! — не расслышал сидевший с ним рядом старичок — и рявкнул, т. е. представился Бутурлину. А может, и расслышал. — Паноптикум? — переспросил он Бутурлина. — Редкая фамилия. Из греков будете?

— Почти, — решил поддержать разговор шутник Бутурлин. — А вы полком князя тут командуете? — спросил он старичка — и улыбнулся князю Андрею, приглашая его присоединиться к его забаве над полковником Синяковым. Она обещала быть превеселой.

— Совершенно точно! — похвалил старичок Бутурлина. — Полком князя Ростова Николая Андреевича!

— А велик ли полк? — стараясь не рассмеяться, спросил Бутурлин.

— Как и положено ему быть, — уклончивоответил полковник.

— А артиллерия есть?

— Есть артиллерия. Как ей не быть? — изумился старичок наивности вопроса вроде бы военного человека. Даже на мундир его конногвардейский посмотрел: не в штатском ли? Может, сослепу не разглядел?

Когда разглядел, удивился еще сильней, но ничего не сказал. А Бутурлина уже пошатывало от внутреннего хохота, бушевавшего у него в груди, но он решил еще потерпеть — и задал своей очередной вопрос:

— У вас, поди, и кавалерия есть?

— Нет, кавалерии у нас нет. Нам она без надобности, — ответил с достоинством полковник. И пояснил: — У нас вместо нее черкесы!

— Жаль, — разочарованно проговорил Бутурлин. — Я бы в вашу кавалерию непременно записался.

— Полковник Синяков, Петр Владимирович, о чем вы там с штабс — ротмистром Бутурлиным так горячо разговариваете? — раздался вдруг легкий и веселый голос старого князя.

— С каким Бутурлиным, ваша светлость? — старичок недоуменно посмотрел вокруг себя. — Нет тут никакого Бутурлина.

— Да как же нет? — еще веселей заговорил старый князь. — Он же с вами рядом сидит, справа от вас, в белом мундире!

– Справа? — совсем растерялся старичок-полковник. Посмотрел на Бутурлина — и сказал, видно, наконец-то сообразив, с кем он только что разговаривал: — Правильно, ваша светлость, с этим молодым человеком в белом мундире… Только ведь он не Бутурлиным представился!

— А кем же? — теперь уже изумился старый князь.

— Греком, ваша светлость! — бодро ответил полковник.

— Да какой же он грек, помилуйте, Петр Владимирович? — спросил все еще весело старый князь, но в голосе его зазвенело уже насмешливое раздражение на старичка-полковника. У белокурого красавца с голубыми глазищами, если и было что греческое, так это его правильный греческий нос.

— Так я ему не поверил, ваша светлость, что он грек! — вывернулся старичок-полковник. На лбу его выступила испарина, и он ее промокнул платком.

— Хвалю! — звонко выкрикнул старый князь — будто в ладоши хлопнул. — И все же, господин полковник, о чем вы с ним беседовали?

— Я с ним, ваша светлость, не беседовал! — ответил старичок. Понял, что сказал что-то не то, и тут же поспешно себя поправил: — Он мне вопросы задавал, а ему на них отвечал. Какая же это беседа, ваша светлость?

— Верно, Петр Владимирович, это не беседа! И какие же вопросы он вам задавал? — возвысился над обеденным столом князь Николай Андреевич. До этого момента он сидел и ел черепаший суп.

— Какая численность в нашем полку, есть ли артиллерия, много ли ее — и когда заведем мы свою кавалерию? — выпалил все разом старичок-полковник, чтобы, как говорится, разом и отмучиться.

Конечно, намного легче голову сразу положить под топор, чем четвертованию подвергнуться!

— И что вы ему, господин полковник, на все его вопросы ответили? — Теперь и голос старого князя возвысился, и не над столом, а над бездной кромешной, в которую кто-то сейчас полетит!

— А что я ему мог, ваша светлость, ответить? — Старичок-полковник зажмурился. Бездну эту самую он так, наверное, для себя представил.

Ясное дело, бездна ему не понравилась. И когда он открыл глаза, то сказал:

— Что я ему, лазутчику, мог ответить? У меня для лазутчиков, — заговорил вдруг он строго, — на все их вопросы один припасен ответ! — И господин полковник расхохотался: — Вот он, ваша светлость. — И он, отложив столовую ложку в сторону, показал из двух рук весьма неприличный жест.

— Господин полковник, вы забываетесь! — резко встал из-за стола Бутурлин.

— Нет, это вы забылись, милостивый государь! — встал из-за стола и господин полковник.

— Если бы не ваши лета!..

— Что вам мои лета?

— Извольте. Я готов. На любых ваших условиях. — Бутурлин отставил стул и пошел прочь из столовой залы.

— Штабс-ротмистр Бутурлин, вернитесь, — сказал тихо старый князь. — Вы арестованы мной… как неприятельский лазутчик. — И все присутствующие на обеде, за исключением одного, застыли — будто это и не они вовсе, а их восковые фигуры застыли в тех позах, в коих застигла их историческая фраза князя Николая Андреевича Ростова!

И только управляющий невозмутимо продолжил разделывать ножом и вилкой великолепно прожаренный ростбиф — и заодно восковую тишину, воцарившуюся в зале.

И серебряный стук его ножа по фарфору тарелки бесцеремонен был и дерзок — ведь не ему подали эту тишину в качестве блюда.

Ел с чужой тарелки!

Что с того, что он знал заранее, или сделал вид, что знал, и потому не застигнут был врасплох и не пребывал как все остальные в электрическом потрясении?

Многие были посвящены, и посвящены задолго. Даже успели восковые свои фигуры приготовить — и по причине свой неотлучной занятости вместо себя на обед их выслать.

Эпитет у Гоголя я позаимствовал не случайно, конечно. Но вот ведь какие параллели пересеклись в неевклидовой геометрии нашей жизни.

У Гоголя я позаимствовал литературный эпитет, а Мейерхольд позаимствовал у князя Николая Андреевича Ростова театральный эпитет: вместо актеров в финальной сцене «Ревизора» (немая сцена) выкатил их восковые фигуры.

Вон, по левую руку старого князя, восковая фигура императрицы Елизаветы Петровны. Как живая сидит — и гневно на него — на него предерзкого смотрит!

Рядом с очаровательной Жаннет — Вольтер, но и он в философическом сарказме прямо-таки испепеляет управляющего.

Испепеляет и Мария Антуанет!

Но что ему, бездушному?

Как гильотиной ножом орудует; из под рукава черного фрачного ледяной вопрос высверкивает: «Что, и вашу шейку нежную? С превеликим удовольствием!»

Но нет, не удастся ему это душегубное удовольствие исполнить.

Сам граф Сен-Жермен из под кружевных рукавов своих фокусных две карты уже вытащил — и третью, в масть его каторжную, бубнового туза кладет!

И Александр Васильевич Суворов в летящем своем победном порыве со стула своего привстал и руку свою призывно вытянул — чудо-богатырей своих в атаку штыковую поднимает.

Еще бы мгновение — и они, чудо-богатыри суворовские, на штыки управляющего подняли!

Но тут раздалось не раскатисто русское у-р-р-а-а-а, а раскатистый хохот Бутурлина.

Будто он бутылку шампанского откупорил, за один глоток ее выпил — и об пол разбил!

Управляющий даже вздрогнул и голову в плечи втянул — и вилку на тот же пол выронил.

Вилка с куском ростбифа шмякнулась на пол — и того эффекта, что произвел хохот Бутурлина, разумеется, не произвела. Всем показалось даже, что управляющий не вилку обронил, а подхихикнул Бутурлину гаденько и подленько.

А Бутурлин радостно и безудержно хохотал!

Наконец-то, по крайней мере, для него обед этот в обществе восковых фигур закончился.

Но он ошибался.

Первым обед должен был покинуть тринадцатый из приглашенных — тот, кто сидел на иудином стуле, т. е. управляющий. Так что Бутурлину пришлось задержаться.

За стол, правда, он не сел. Остался стоять за два шага до закрытых дверей.

Двери почему-то перед ним не распахнулись, а ведь именно на том самом паркетном квадрате стоял, который механизм в действие и приводил.

Видно, у этого механизма еще какой-то был секрет: не перед всеми двери без разбору открывать.

Наверное, был.

По крайней мере, часовые возле двери как стояли истуканами, так истуканами и продолжали стоять. Ни на мгновение не усомнились в крепости двери и умности механизма: и без них, часовых, неприятельского лазутчика не пропустят и не выпустят!

Не сомневался и старый князь (ему ли сомневаться!) — и уже не смотрел на Бутурлина. Подождал, когда Бутурлин нахохочется, и сказал управляющему:

— А вы свободны!

— В каком смысле свободен, ваша светлость? — спросил управляющий и улыбнулся, словно старый князь пригласил его поиграть в слова, и он не прочь, но прежде надо бы договориться, как понимать то или иное слово — ведь у некоторых столько смыслов, что все и не упомнишь. А взгляд его от взгляда княжеского ртутью юркнул под стол, и сам он был готов за взглядом туда же ртутью по стулу соскользнуть — и по паркету прямо к ногам княжеским ртутным шариком подкатиться.

— В трибунальном, — ответил старый князь — и поверг в восковое изумление управляющего.

Превратил все-таки и его, ртуть бездушную, в восковую фигуру.

В таком, трибунальном, смысле слово «свободен» он еще не знал.

— Христофор Карлович, примите у него отчет дел его и воздайте по заслугам… Ступай вон! — это крикнул он уже управляющему, и тот встал из-за стола, прошел мимо Бутурлина.

Двери перед ним распахнулись!

Глава семнадцатая

И не успели двери за управляющим сомкнуться, как возле Бутурлина возник сказочно Христофор Карлович.

Будто возле него всегда находился, но до поры до времени глаза его от себе отводил — как они, сказочники, это умеют, — а вот захотел ты меня о чем-то спросить — и вот он я — спрашивай.

И Бутурлин, разумеется, спросил. Как не спросить, раз кругом такие чудеса сказочные!

Что спросил, вы узнаете в следующей главе. И в той же главе открою я вам глаза, как это принято говорить, на Бутурлина, заодно и на Жаннет. А то вон она как со старым князем любезничает — обвораживает!

Глава восемнадцатая

Разобрал головоломку –

Не могу ее сложить.

Подскажи хоть ты потомку,

Как на свете надо жить…

Арсений Тарковский
Им нельзя без умолчаний

Век свой до конца прожить,

Ну а нам без примечаний,

Чтобы век их тот сложить!

И тем не менее — без примечаний будет эта глава. И в дальнейшем я попробую без них обойтись. Сам не люблю их. С ритма чтения сбивают — и с толку.

Честно скажу, что последнее свойство примечаний беспощадно использовал, но не с целью читателя в мистификацию историческую ввергнуть (читателя нашего никуда теперь не ввергнешь! — да и сотовый телефон всегда под рукой (как раньше энциклопедия) — враз можно исторические справки навести), — а жанр у моего романа просто такой (детективный) — и прежде чем что-то распутывать, надо напутать, и чем больше путаницы — тем лучше.

Но время теперь пришло распутывать, так что без примечаний и умолчаний!

Но вот ведь какой парадокс. Эта глава у меня сама по себе — одним большим примечанием к предыдущим главам и будет.

Итак!

Между Торжком и Выдропужском в декабре 1804 года бесследно пропало двадцать пять русских фельдъегерей — факт невероятный в истории России — и невозможный.

А вот все-таки пропали.

Нашлись злодеи, и злодеи опытные и бесстрашные, потому как чтобы на главном тракте государства напасть на вооруженных до зубов людей военных, опытных и проверенных (другим и не поручали возить государственные бумаги чрезвычайной важности и секретности), — это какое же надо было бесстрашие и опытность иметь? Ведь только от одного звука державного их колокольчика, фельдъегерского, у обычных наших дорожных разбойников, грабивших обычных наших путешественников, стыла кровь — и они врассыпную деру давали.

За этими опытными и бесстрашными злодеями стояли другие злодеи, еще более опытные (бесстрашие этим злодеям пока воздержимся приписать).

На след одного из этих злодеев (Человека в черном) Порфирий Петрович Тушин, не без помощи, конечно, Селифана — кучера своего, напал. А на следующий день на него самого напали!

Слава Богу, ушел.

Опыт помог — не дрогнула рука, артиллерийская точность не подвела, лошадки не выдали (лошадиной водкой их не напоили — вот они и не выдали).

А потом и Селифан не подвел — вызволил из беды, как не раз вызволял с малолетства самого Порфирия Петровича.

Вызволять из тюрьмы Селифану, конечно, помогали, но мы умолчим кто, хотя дело это прошлое и весьма благородное. Ведь за спиной у тех и у этих злодеев еще третьи злодеи оказались.

Назовем мы их державными злодеями. Сразу же власть подключили, Порфирия Петровича в тюрьму упекли. Без державных людей, т. е. людей при должностях и чинах (по всей видимости, немалых!) это было бы сделать невозможно.

Так вот они для тех людей, кто Селифану помогал, т. е. порох артиллерийский под тюремную стену подкладывал, чтобы он рванул эту стену точнохонько (без очередной контузии Порфирия Петровича), повод найдут, вернее — устроят, как Порфирию Петровичу устроили, души невинных людей загубив!

Взыщется им за это их злодеяние.

От Порфирия Петровича взыщется! Но не всем, к сожалению, и не скоро.

Беда со здоровьем у Порфирия Петровича приключилась — беда большая.

Впал он в свое статуйное оцепенение — и который день в нем пребывает.

Лежит в потайной комнате у московского генерал-губернатора. Каждый час зеркало ко рту Прохор прикладывает: жив ли?

Почему Прохор, а не Селифан?

Пропал Селифан бесследно. Последний раз его в трактире с каким-то кучером видели. Пьян был неимоверно кучер, видно Селифан очень серьезный разговор с ним вел. Сам был трезв. Когда разговор они закончили, он этого кучера к себе на спину взвалил и куда-то унес.

С тех пор Селифана и не видели.

Через день кучера мертвым в сугробе нашли. Так что Селифан теперь, как и Порфирий Петрович, в разбойном розыске.

И одна надежда теперь у графа Ростопчина — на Жаннет!

Да-да, на Жаннет Моне — французскую актрису, актрисулю нашу.

И сразу же разъясню, что штабс-ротмистр Бутурлин придан ей в качестве ангела-хранителя самим генералом от кавалерии Саблуковым!

Как это удалось генералу, что белокурый красавец наш согласился только лишь ангелом-хранителем ее быть — и не больше, одному, как говорится, Богу ведомо.

Верите, едва удержался, чтоб не заставить вас опять в мое примечание нырнуть. Но удержался. Честное слово ведь дал. Честное слово и генерал с Бутурлина взял, что ангел он ее и хранитель — но не больше. Но как удалось у него это честное слово вытянуть, вырвать, одному Богу известно — и тут без всяких примечаний!

Приведу только ту часть общего разговора штабс-ротмистра Бутурлина с генералом от кавалерии Саблуковым и московским генерал-губернатором Ростопчиным, где они обговаривали технические детали плана операции, название которой придумал Ростопчин («Кордебалет»), — и сам же он эту операцию удумал, но не без участия деятельного капитана артиллерии в отставке Порфирия Петровича.

— …Кутеж вы такой дерзости устроите, — распушил брови Ростопчин, — что я зачинщика главного, т. е. вас, штабс-ротмистр, из Москвы выдворю.

— А других кутежей, ваше превосходительство, у нас не бывает! — тут же заверил предерзко московского генерал-губернатора Ростопчина Бутурлин.

Очень не понравилось ему, что их конногвардейский кутеж в их генеральские затеи впутывают.

— Василий, — тут же вмешался генерал Саблуков, — я тебе приказать не могу, только попросить. — И генерал заговорил с Бутурлиным на понятном только им двоим языке. Языке общих дел, в которых они оба принимали участие. Подлых дел в послужном их списке не было: ни против чести собственной, ни против чести Отечества. — А ты знаешь, что я редко прошу. Это как раз тот случай. Поверь, если бы была возможность без вашего кутежа обойтись!..

— Что ж, — ответил Бутурлин, — пусть и мое похмелье хоть раз Отечеству послужит. А то столько шампанского извел на него — пора и ему честь знать. — И не удержался — засмеялся: — К награде его только не надо представлять!.. — Хотел добавить: «Как мой мундир к награде представил государь».

Не мундир и не за мундир, конечно, император Павел Ι наградил Бутурлина.

Он был тем самым молодцом-конногвардейцем, что одолжил государю свой мундир в ту мартовскую ночь, а сам в исподнем и босиком еще с час бегал по царскому дворцу — вылавливал заговорщиков. Они, устрашенные его нелепым видом, думали, что он им не наяву, а в белой горячке явился, — даже не сопротивлялись.

Это и вспомнил Бутурлин и потому ошибся, сказав о своем похмелье во множественном числе:

— Рассолом обойдутся. — А получилось на слух, что о своем похмелье как о важной персоне сказал.

Сии словесные экзерсисы Бутурлина Ростопчин мимо ушей пропустил и продолжил:

— Как вам французских актрисок на кутеж соблазнить, думаю, штабс-ротмистр, не мне Вас учить. А князь Андрей Ростов на ваш кутеж сам прибежит — вы уж не прогоните его.

Почему так был уверен Ростопчин, что юный князь сам прибежит, до сих пор не пойму!

Ах, Боже мой, догадался. Это же ему Порфирий Петрович…

То-то он с такой уверенностью ядра его, Бутурлина, судьбы в него же и запускал. Что Жаннет он юному князю Андрею на пари проиграет. Сорт даже шампанского угадал, которое в серебряное ведерко нальют. И потом только раздраженно возражал, когда вдруг Бутурлин стал предсказаниям капитана артиллерии перечить.

— Как это сразу я среди них вашу Жаннет узнаю? Знак какой подаст?

— Незачем ей знаки будет тебе подавать, да и не успеет. Вам уж руки будут разнимать, да из ведерка лед вытряхивать!

— Она в твоем вкусе, — объяснил прозаически генерал Саблуков Бутурлину сказочную проницательность графа Ростопчина. И сразу же предостерег (тут проницательности никакой не надо было): — Но если позволишь себе в нее влюбиться!.. Ты не только себя погубишь — ты ее погубишь! — в предсказания Порфирия Петровича генерал тоже был посвящен, но не сильно в них еще верил.

— Россию погубишь, если вздумаешь волочиться за ней там, в расположении поместья князя Ростова! — точнее и весомей выразился Ростопчин.

Приступ Порфирия Петровича был короток. Только до полосатого княжеского шлагбаума Ростопчин за Бутурлина мог поручиться, что он не будет ухлестывать за Жаннет, и тут же грозно изрек (это он знал без предсказаний Порфирия Петровича):

— Вот еще что, штабс-ротмистр. Хочу предупредить: самый опасный для вас там будет Христофор Карлович Бенкендорф! Ухо с ним — востро. Вид у него сказочника, а у князя он за тайную канцелярию.

И теперь, когда эта тайная канцелярия возникла сказочно возле Бутурлина, он ничуть не был этому удивлен. Так сказочно только она одна и умела это делать. И тут же спросил:

— Ну, какую сказку еще сочинила про меня ваша тайная канцелярия? — и от этих слов не только в омут, а в примечание нырнешь:

— Буди, буди! Буди скорей, Федор Васильевич, Порфирия Петровича! Хоть будем знать заранее.

Но лежит на диване капитан артиллерии в отставке — и волосы у него дыбом на голове! За одну ночь давешнюю вдруг выросли, будто знали, что днем им нужно будет знак предостерегающий подать.

Глава девятнадцатая

Христофор Карлович искренне удивился:

— Сказку? — Брови его поднялись вверх, лоб наморщился. Его всегда поражала манера русских соединять несоединимое. Впрочем, считал он, лукавство русских слов им в этом помогало. Вот ведь и у слова этого тоже два несоединимых смысла. Сказка — это откровенная выдумка — и в то же время сказка — это деловой отчет! До высот легкого, воздушного русского разума, что деловой отчет может быть сказкой в первом смысле этого слова, его тяжелый, земной немецкий разум не поднимался — и потому отвергал! Деловой отчет — отчетом, а ваше лукавое парение мысли — на землю. И он сказал Бутурлину по-русски без малейшего акцента с немецкой прямотой: — Ее мы вам предоставим через две недели. До этого срока вам надлежит, будучи у князя Николая Андреевича Ростова на правах гостя, не покидать расположение его поместья. — Старый князь приказал ему выяснить: кто и зачем подослал Бутурлина и его спутницу к нему в поместье. Сроку дал две недели.

— Это как же вас понимать? — засмеялся Бутурлин. — Вы запутали совсем меня вашим русским! — И сказал насмешливо: — П-пудучи гостям… не покидать!.. Несуразица какая. Скажите мне прямо на моем — немецком.

— Не надо меня путать вашими лукавыми словами! Я всю жизнь прожил в России. И вы меня отлично поняли, штабс-ротмистр Бутурлин. — И Христофор Карлович сказал певуче с нарочитым прибалтийским акцентом: — Что я вам хотел сказать.

Бутурлин рассмеялся:

— Ну вот давно бы так!

— Что вы еще хотите от меня узнать?

— Да вы ведь не скажите.

— Скажу. Спрашивайте.

— Через две недели что с нами будет?

— Если вы, Бутурлин, дадите честное слово, то вас отпустят. — Христофор Карлович замолчал и приготовился выслушать следующий вопрос Бутурлина.

— Я спросил не только о себе, но и о своей спутнице. С ней что будет?

— На этот вопрос я не уполномочен отвечать. Если хотите, спросите у князя.

— Я потом спрошу, — посмотрев на старого князя, сказал Бутурлин — и улыбнулся Христофору Карловичу. Князь увлеченно беседовал с Жаннет. — А если я не дам вам честного слова, какая участь меня ожидает? — ледяным тоном спросил вдруг Бутурлин.

— Участь неприятельского лазутчика. — Христофор Карлович замолчал. Говорить, что его расстреляют, он не стал. Счел за лишнее. Будучи военным человеком, Бутурлин отлично знал сам, как поступают с пойманными неприятельскими лазутчиками.

— А того… в отдушине вы тоже расстреляли… или предпочли четвертовать?

— Благодарю, что напомнили. Князь запретил вам входить в ту комнату. Выберайтете себе любую другую. Больше вопросов ко мне нет?

— Больше нет. Только ведь вы мне не ответили: четвертовали вы сразу восковую фигуру императора Франции Наполеона или сначала расстреляли… как неприятельского лазутчика… а уж потом вместо колокольчика повесили?

— Нет, сначала мы в своей тайной канцелярии сказку на него сочинили — и только потом он у нас из отдушины колокольчиком зазвенел! — и Христофор Карлович позволил себе улыбнуться над своей шуткой. И пошел через всю залу к маленькой дверце в углу, куда слуги стали сносить восковые фигуры.

В черном своем сюртуке он походил, действительно, на сказочника. Бутурлин даже принял поначалу бант в черной косе его парика за бабочку, которая посреди зимы залетела вдруг в княжеский дом — да и села ему на спину. Сейчас поймет, куда ее угораздило сесть — и упорхнет на мороз. Там теплей.

Нет, не улетела. Она тоже была из воска — как все герои его сказок.

Глава двадцатая

Комнату Бутурлин выбрал для себя удивительную.

По периметру голубого потолка шли четыре реи-балки, и стены, затянутые белой тканью, ниспадали с них на пол парусами.

Когда он вместе с князем Андреем в первый раз вошел в эту комнату, там стоял полный штиль. Паруса стен безжизненно висели на своих реях — балках. Но стоило закрыть за собой дверь, как поднялся ветер — и устойчивый бриз задул в паруса.

Корабль комнаты поплыл — и по голубому потолку побежали белые облака.

— Тебе нравится? — заглянул в глаза Бутурлина князь Андрей.

— Очень!

— И мне очень! — и князь Андрей вздохнул, как только дети умеют: тяжело и страстно, всей грудью, всем своим телом — и даже ресницы приняли участие в его вздохе. И Бутурлин пожалел, что позволил двум генералам втянуть юного князя в их дело, причем вслепую, что показалось ему особенно мерзким, после детского его вздоха.

— Так я пойду? — спросил князь Андрей Бутурлина. — Ты ее выбрал?

— Да.

— Как хорошо! Так я пойду? — И князь опять вздохнул.

— Иди, пожалуйста, — ответил неожиданно сухо Бутурлин.

Что хотел сказать ему князь Андрей своим вторым вздохом, он отлично понял.

— Да-да, конечно, тебе же нужно отдохнуть, — сказал горячо князь Андрей и добавил поспешно: — С дороги!.. — А хотел ведь добавить: «Перед дуэлью», — но не добавил. Не напрямую же ему говорить, что он хочет, чтобы Бутурлин выбрал именно его в свои секунданты!

К тому же он загадал, что если Бутурлин эту комнату выберет, то он его выберет. И был уверен, идя к двери, что Бутурлин его остановит, но тот его не остановил.

Он и не думал вовсе брать князя Андрея в свои секунданты. И уже за дверью в третий раз тяжело вздохнул юный князь. Желание не исполнилось почему-то. А ведь выбора другого не было у Бутурлина. Не Христофора же Карловича брать в свои секунданты?! Полковник в свои секунданты назначил управляющего. Управляющий и шел по коридору.

— У себя? — спросил он князя Андрея.

— У себя.

— Вы его секундант?

— Пока еще нет!

— Непременно будете! — ободрил его управляющий и любезно постучал в дверь.

— Входите! — раздался голос Бутурлина за дверью.

Управляющий вошел и плотно закрыл за собой дверь, а князь остался стоять под дверью в ожидании того, что Бутурлин сейчас уж точно позовет его к себе. В этом ожидании он простоял минут пять.

— Не хорошо подслушивать! — услышал он у себя за спиной голос Жаннет.

Князь вздрогнул — и опрометью бросился прочь. Щеки его горели то ли от стыда, то ли от гнева!

Глава двадцать первая

Имея при себе всегда коробок спичек — имей на плечах и голову, сиречь разум, ибо потеряв разум, даже это смертельное оружие, сиречь спички, тебе не помогут одолеть врага.

Руководство русского рукопашного боя
Бутурлин относился к тем редким, бретерного толка, дуэлянтам, кто звал к барьеру своего противника, выстрелившего первым, не с целью наверняка убить его, а чтобы не промазать и оставить свою, как он говорил, метку на шляпе труса, — и никогда не промахивался. Поэтому, чтобы не прослыть трусом, дуэльные противники Бутурлина опасались сделать выстрел первыми до барьера (это было все равно, что выстрелить первым в воздух) и подходили вплотную, а там, как говорится, — Бог рассудит.

Шнеллера у обоих пистолетов взводились (это было непременным условием в кондиции всех его дуэлей).

Механизм дуэльного пистолета требовал двойного нажатия на спусковой крючок. Взведенный шнеллер отменял предварительное нажатие.

«Помилуйте, — как-то раз возразил ему секундант очередного его противника, — а если случайно нажмут на курок? Выстрел в воздух или себе под ноги! Ведь это дуэль, а не упражнения в стрельбе в стрелецком клобе». — «Вот именно, дуэль, а не упражнения в дуэли! — ответил Бутурлин, — Впрочем, запишите: от случайного нажатия на курок у моего противника — Бутурлин гарантирует повторное нажатие на этот курок, как если бы его пистолет был вовсе без этого шнеллера!» — «А кто определит, был он случайным или нет?» — «Вот от этого, господа, вы меня увольте! — захохотал Бутурлин. — Не за этим я на дуэльное поле выхожу. Вы определите».

Секундант противника рассмеялся в ответ: «До сих пор были превосходные дуэльные пистолеты от Лепажа, от Кухенрейтера. Теперь в моду войдут от Бутурлина — как лучшие!»

Пистолеты дуэльные от Бутурлина вошли широко в дуэльную практику в 1802 году, так как только они одни предохраняли от случайного выстрела не двумя, обязательными, нажатиями на курок, а двумя выстрелами.

Откупорить бутылку шампанского, т. е. выстрелить в воздух после неудачного выстрела противника — это тоже слова из его, Бутурлина, дуэльных анекдотов.

Если он считал, что оскорбление ему нанесено незначительное, ничтожное или сам невольно кого-то оскорбил своей шуткой, а шутить он любил, и порой зло, то после неудачного выстрела противника, тотчас стрелял в воздух, будто бутылку с шампанским откупоривал, чтобы тут же на дуэльном поле и распить ее в знак примирения с противником.

«С огнем шутишь, голубчик, — заметил однажды ему товарищ по полку. — Ведь кто-нибудь специально подстроит, чтобы ты его оскорбил, да и убьет тебя безнаказанно!» — «Милый мой, как же безнаказанно? — тут же сочинил новое слово в дуэльном словаре Бутурлин. — Если подлец специально даст мне повод назвать его подлецом, неужели я буду пить с ним после дуэли в знак примирения шампанское? Если жив буду, на землю вылью! А убьют — товарищи разопьют».

Выстрел его в землю, после промаха противника, — это значило — не только поставить метку труса на подлеце, но и клеймо убийцы. Неважно, что сейчас не убил. Убьет кого-нибудь потом. Или раньше уже убил кого-то. Вот этого пролитого на землю дуэльного шампанского больше смерти боялись дуэльные подлецы!

В своей дуэльной биографии он никого не убил и не ранил. Но выйти с ним на поединок считалось верхом храбрости или самой низкой подлости! И это благодаря тем трем выстрелам, которые мы описали выше. Других выстрелов у него не было.

Три выстрела Бутурлина, говорили тогда дуэлянты.

Первый — не смертельный, но тяжелый.

От второго выстрела у обоих противников на следующий день голова от похмелья болит.

Третий выстрел смертельный!

Ведь не жизнь он у противника отнимал, а честь его, а это было страшнее смерти.

Бывали случаи, что некоторые его противники тут же, после его этого выстрела, просили своего секунданта пистолет ему зарядить — и стрелялись. «Что ж, — говорили про таких, — храбрец, но подлец. Редко бывает».

Сам же Бутурлин был не единожды ранен, два раза тяжело.

Дюрасов, Дуэльный кодекс, 1908 г., с. 132
Поединок — как порок человеческий — сладок, если он запрет имеет. Разреши его, но усмеши его кондиции до смешного умалишения. Поглядим, найдутся ли такие молодчики, что на потеху праздной публике из трубочек бузиной пуляться друг в друга будут? А бузиной не хотите, то вот вам и ваши Лепажи в руки; только пули мы не из свинца, а из воска лить будем! Бейтесь за свою честь, но не взыщите с нас, если мы опять рассмешимся. Так что не искорени порок, а усмеши! Он сам собой искоренится.

Подарок для человечества, или Лекарство от поединков, Брошюра, изданная в Санкт-Петербурге в 1826 году анонимным автором
Я не разглядел: пуля угодила графу Шереметьеву в живот или в грудь. Он три раза подпрыгнул, упал — и стал кататься по снегу от боли. Не безызвестный вам Катенин, друг стихотворца нашего Пушкина, подошел к раненому и спросил его: «Что, Вася? Репка?»

Письмо, автор и адресат неизвестны
Умри, Денис! Лучше не напишешь.

Кажется, слова Дениса Фонвизина о своей пьесе «Недоросль» или слова Потемкина Денису Фонвизину о той же самой пьесе
Ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!

А. С. Пушкин
Из всей мебели в комнате было всего лишь два кресла. Но и этого ему было довольно.

Да будь тут даже вместо кресел гвозди, вбитые в пол, он все равно бы ее выбрал. И, разумеется, не из-за стен-парусов выбрал, как думал князь Андрей. Дверь этой комнаты как раз была напротив двери в комнату Жаннет.

Одно кресло он поставил так, чтобы мог, сидя в нем, видеть дверь, а второе, чтобы можно было на него положить свои ноги, что он тотчас сделал, убедившись, что дверь хорошо видна — и ног его от двери не видно.

Сапоги свои, по своему обыкновению, снимать не стал. Босым бегать по княжескому дворцу, если что вдруг случится, не собирался — набегался в свое время по императорскому!

И когда в дверь любезно постучали, переменил положение ног.

Такого свойства стук, как правило, которое он вывел из своей практики, ничего хорошего не предвещал.

Спичек у него с собой не было. Не курил. Но в ногах у него было кресло, которым он, не вставая с места, мог бы опрокинуть дюжину непрошеных гостей, попытайся они вломиться без его приглашения к нему в комнату. Но когда дверь открылась, он увидел управляющего — и вернул положение ног в прежнее: положил каблук левого сапога на носок правого. И ему было досадно, что управляющий не может от двери видеть это непринужденное положение его сапог. Но управляющий был столь ловок и опытен, что ему не нужно было видеть это вовсе — и сказал насмешливо (Бутурлину) — и в тоже время серьезно (сапогам Бутурлина):

— Я к вам в качестве секунданта полковника Синякова.

— Я вас слушаю, — встал из кресла Бутурлин.

Неуважение к секунданту противника — это все равно, что неуважение к самому противнику. Сейчас для него полковник Синяков был не тем старичком-полковником, над которым можно было весело подшутить, а тем человеком, который завтра встанет у своего барьера, чтобы убить его, или ранить, или промахнуться, что было более всего вероятнее; а потом ждать ответного его выстрела. И все же Бутурлин не утерпел и сказал:

— Сесть не предлагаю. Сапогами запачкано. — Уж больно не понравились ему бакенбарды управляющего. Они были не в моде. Они войдут в моду при следующем императоре. Выскочек такого рода он на дух не переносил!

— Как вы это ловко сказали: сапогами запачкано, — похвалил его управляющий и небрежно махнул рукой: — Ничего. — И сел в кресло, в котором сидел до этого Бутурлин. — Я пока к вам без дуэльных церемоний. — И тут же вскочил — будто кресло и это было испачкано. — Да, лучше стоя!

— А не пойти ли вам лучше вон, господин секундант!

— И это ничего, — выйти вон управляющий не собирался и сказал вкрадчиво: — Просто мы с вами обменялись любезностями, вернее… с вашими сапогами. — И глумливо улыбнулся. — Так что, штабс-ротмистр Бутурлин, мы, надеюсь, квиты. Не на дуэль же мне их вызывать! Вы меня поняли? — И чуть погодя произнес тихо и достойно: — Я, кажется, не давал пока вам повод, чтобы вы позволили своим сапогам так неучтиво со мной обойтись. Ели же я вам дал повод сейчас, то извольте. Я готов!

— Приношу свои извинения! Если же этого вам не достаточно, то и я готов. — сказал Бутурлин.

— Я вполне удовлетворен.

— Садитесь!

— Ничего, я постою, — ответил управляющий и усмехнулся: — Может, вы меня опять попросите выйти вон, а я тут рассядусь. Так что сперва выслушайте меня, а потом уж решайте: в кресло меня — или за дверь! Помните, кто это сказал? — начал он не без трепета в голосе, но трепета насмешливого. — Не искорени порок, а усмеши его — он сам по себе искоренится! Нет?.. Не вспомнили? Эти верные слова князь Николай Андреевич сказал. Так вот вам наши кондиции вашего завтрашнего поединка с полковником Синяковым. Они под тем девизом писаны! — И он торжественно произнес: — Не искорени порок, а усмеши его — он сам по себе искоренится! — и протянул Бутурлину лист, сложенный вдвое.

— Эти кондиции чьей рукой писаны? Вашей или полковника? — спросил спокойно Бутурлин, когда прочитал последний пункт кондиции поединка.

За какой бакенбард вышвырнуть из комнаты управляющего, он еще не решил. Последний пункт кондиции гласил:

Пули лить только из воска. Из сальных свечей пуль не лить, ибо сальные свечи наносят больше урона чистоте платья поединщиков — и чести их собственной, ради которой они и вышли в дуэльное поле!

Да и все остальные пункты были не слаще репки из эпиграфа.

— Кондиции сии писаны рукой Христофора Карловича Бенкендорфа. Видите, как буковки истуканами твердо стоят, непоколебимо! — ответил с достоинством и гордо управляющий.

Действительно, буковки стояли истуканно твердо, словно каре под ядрами и пулями настоящими — не из воска. А вот скомороший смысл этой кондиции такое невообразимо глумливое перед этим каре из буков выплясывал, что за такие кондиции и за два бакенбарда ухватить, пожалуй, мало!

Вот они.

Неукоснительные кондиции

для всех поединщиков без различия, местный он житель или гость,

в расположении поместья князя Ростова Николая Андреевича


1. Поединщики становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга.

2. Вооруженные пистолетами поединщики по данному знаку поворачиваются спиной друг к другу и стреляют через плечо; не отрывая ноги от земли, головой и прочими частями тела поединщиков невозбранимо вертят.

3. Порох применять обыкновенный ружейный, ибо только он сбоев не дает, горит быстро и искрой не скользит, что и бывает часто с порохом мелкозернистым и полированным.

4. Пули лить только из воска. Из сальных свечей пуль не лить, ибо сальные свечи наносят больше урона чистоте платья поединщиков — и чести их собственной, ради которой они и вышли в дуэльное поле!

— Я буду стреляться со всеми вами троими. С князем — сочинителем сей кондиции. С вашим писцом — Бенкендорфом. И с вами!

— Помилуйте, меня — то за что под ваш пистолет с восковыми пулями? — рассмеялся управляющий — и тут же сказал: — Вы не выслушали меня до конца, а уже горячитесь. Есть и секретный пункт у этой кондиции. Из-за него вам придется стреляться с полковником Синяковым. Разумеется, наверняка вы не убьете друг друга. Таковых случаев не было в нашей практике. Но вы-то все равно погибните. Зная ваше честолюбие первого дуэлянта России, вам ничего не останется… как пустить себе пулю в висок сейчас или после этой смешливой дуэли. Смотрите, я вам продемонстрирую сей секретный пункт. — И управляющий достал из-за спины пистолет. — Возьмите его у меня и держите кверху дулом. — Бутурлин взял. — А теперь мы опустим в ствол восковой шарик. Вот он! — И управляющий вынул из табакерки восковой шарик двумя пальчиками и изящно передал его Бутурлину. — Убедитесь, что он из воска. Убедились? Отдайте его мне. — Взял и тут же опустил его в ствол пистолета. — А теперь выкатите его себе на ладонь. — Бутурлин выкатил. — Ну, смотрите, из чего он теперь сделан? Из воска или из свинца?

— Так вы мошенник! Шулер дуэльный!

— Опять торопитесь, я не договорил, — управляющий сделал паузу. — Полковник Синяков уполномочил меня передать, что на таких кондициях он не намерен выйти к вам на поединок! Более того, он сегодня написал князю прошение об отставке. А теперь вам решать, выходить ли на поединок или нет. А секретный пункт кондиции он попросил меня вам продемонстрировать, чтобы вы не посчитали его за труса, дуэльного шулера и подлеца! Те оскорбления, которые вы нанесли мне, я считаю нанесенными мне в горячке. Если же вы считаете, что я вас оскорбил чем-то, я к Вашим услугам. — И управляющий вышел из комнаты.

В руках у Бутурлина остался его пистолет. На полу лежали пресловутые кондиции.

Воистину, как говорится, не искорени порок, а усмеши его — он сам по себе искоренится!

Но тут события стали развиваться с фальшивой быстротой, что только в театральной пьесе бывает — и прощается.

Публика уже интригой подогрета, и (чтобы ее, публику, не остудить!) при одной декорации и главном герое сменяют по очереди друг друга (один вышел — другой тотчас вошел) все второстепенные действующие лица — и монологи свои, предназначенные исключительно для главного героя, на публику произносят с целью: тайну открыть или глаза на кого-то — или на что-то; разоблачить того, кто был до него, и прочее и прочее! Одним словом, свои театральные штучки выкаблучивают, театральные эффекты производят. Дурят, проще говоря, голову публике — и заодно главному герою пьесы.

Впрочем, мы без театральных монологов и эффектов продолжим.

Прошло минуты две, не больше, как в дверь опять постучали. Постучали твердо.

— Войдите! — сказал Бутурлин.

В комнату вошел Христофор Карлович.

— Что случилось, Бутурлин? Я только что встретил управляющего. Он такое мне рассказал! Я не поверил ни единому его лукавому слову. Прошу вас объяснить мне. — Христофор Карлович все это проговорил твердо, как постучал, как буковки в кондиции той вывел. Добавил, чтобы подчеркнуть, что имеет на это право просить у него, Бутурлина, объяснения: — Я ваш секундант!

Да, господа читатели, Бутурлин попросил Христофора Карловича быть его секундантом — и он согласился сразу же, будто заранее знал, что он его непременно попросит.

– Вы эти кондиции писали? — поднял с пола листок Бутурлин.

– Позвольте, — взял у Бутурлина листок Христофор Карлович. — Да, я, — сказал, прочитав. — Что вы такого нашли в условиях этих оскорбительного для себя, что на дуэль, как сказал управляющий, хотите меня вызвать? Прочтите! — И он вернул листок Бутурлину.

Бутурлин собрался было прочитать ему по памяти последний пункт кондиции, но забыл первое слово и заглянул, как говорится, в текст этого, воскового, пункта — и то, что произошло с Бутурлиным в двух словах не опишешь, потому что внешне он остался прежним, невозмутимо насмешливым и спокойным, а что внутри у него клокотало, было столь нецензурно, что я приводить здесь не буду, поэтому ограничусь тем, что он сказал Христофору Карловичу, перечитав, вернее — прочитав от начала до конца новый текст условий его дуэли с полковником Синяковым:

— Передернул карту шулер!

— Какую карту, кто передернул?

— Ваш управляющий передернул карту. Фокусник!

— Во-первых, он уже не наш управляющий. Во-вторых, абсолютно согласен с вами, шулер и фокусник. В-третьих, вы мне так и не ответили, Бутурлин, какие пункты условий оскорбили вас? Говорите. Мы их вычеркнем.

— Таких пунктов здесь нет! Но, надеюсь, пули будут не из воска?

— Отвечу на сей ваш вопрос, Бутурлин, вашими же словами. У нас дуэль, а не упражнение в дуэли. Пуль из воска не практикуем! Имею честь откланяться. Завтра ровно в шесть утра. До семи, думаю, управимся. В семь часов у нас завтрак. — И Христофор Карлович вышел из комнаты — и тут же в комнату вошел князь Андрей.

— Прости, что без стука, — сказал он и протянул Бутурлину сложенный вдвое листок. — Тебе управляющий срочно просил передать вот эту записку.

Бутурлин взял, брезгливо развернул. Вот что было написано в записке. Бутурлин запомнил ее слово в слово.

Надеюсь, вы поняли, что я вас непременно убью на дуэли! По какой причине, не следует вам знать.

Надеюсь, что поводом дуэли будет не смерть Жаннет! Я ее убью непременно, если вы разболтаете всем, что я вам тут написал и наговорил прежде исключительно из-за того, чтобы вы не усомнились, что вашу Жаннет я могу убить на ваших глазах, например, отравлю тем же самым восковым шариком.

С искренней ненавистью к вам

П. П. Чичиков.

P. S. Князя Андрея не трону на тех же условиях.

— Где он? — вскричал Бутурлин.

— Он передал мне, чтобы ты не искал его. Не найдешь. Правда, не найдешь!

— Алхимик! — остановился в дверях Бутурлин. Верхний левый угол листа вдруг загорелся — и он опустил его вниз, чтобы записка управляющего сгорела тут же до пепла. — Прости, но я должен спросить, читал ты ее?

— Нет!

— Слава Богу!

Глава двадцать вторая

На Москве слух подобен пожару. Не одну он репутацию спалил, а уж жизней — не счесть!

Князь Ахтаров
Москва, сожженная пожаром…

М. Ю. Лермонтов
Этот слух по Москве пронесся пожаром!

И запалили его сдвух концов: об этом заговорили разом сановные старички в Английском клубе и извозчики в своем трактире — и, что удивительно, слово в слово сановный слух совпадал с извозчичьим. Даже в матерных выражениях сановный слух не уступал извозчичьему!

Во, какой силы был слух!

И репутацию он должен был спалить такую, что только слухом такой силы спалишь.

Не спалил, слава Богу.

Но ведь не унялся поджигатель слухов. Тут же запустил новый!

Первый слух можно было не тушить. Сам догорит. Настолько он был нелеп, да и говорил о вещах столь отдаленных во времени, что к тому времени или забудется вовсе, или пророчеством станет.

Первый слух предрекал Москве сгореть в 1812 году от рук французского императора Наполеона и московского губернатора Ростопчина: один, мол, войска свои вдруг в первопрестольную на зимний постой ринет, а другому это не понравится — он Москву и спалит. Москва ведь по Мальтийском Договору, о котором я упоминал в начале романа, была свободна от постоя для французских войск, шедших через Россию в Индию.

Сами понимаете, насколько несуразен был этот слух. К тому времени, т. е. к 1812 году, у Наполеона и нужды в Индию идти никакой не будет.

Шел год 1805. Казаки Платова с конницей Мюрата давно Калькутту взяли и к Бомбею подходили. А русские егеря Барклая-де-Толли портянки сушили на берегу Индийского океана.

Нет, через Москву Наполеону идти резона не было — такого круголя давать! Короче путь был. Через тот же наш Константинополь, через Дарданеллы наши. Правда, нашими они тогда еще не были. Но уже клещами две наши русские армии обхватили Черное море. С одной стороны Босфора Суворов стоял, а с другой — Кутузов.

Флот британский мешал им пока руки друг другу пожать! Но Трафальгарское сражении уже брезжило на горизонте времени — год до него оставалось всего.

Так что угольками догорал слух, пепла даже обещал не оставить. Но из угольков-то этих вдруг новый слух и раздули! И такой пожар заполыхал, что меры нужно было принимать незамедлительно. Не репутацию он должен был спалить московского генерал-губернатора графа Ростопчина Федора Васильевича, а жизнь его саму!

В серебряный сумрак своего кабинета пригласил Ростопчин обер-полицмейстера Тестова Елизара Алексеевича. Разговор предстоял у них прямой, без утайки. Потому сумрак такой, серебряный, создан был. Взгляд там свой, в какую сторону не повернешь, — не утаишь, не спрячешь! Отразит серебро сумрака этот взгляд-то куда надо.

— Ну, от кого этот слух полыхнул? — начал свой разговор Ростопчин.

— От того же, ваше превосходительство, что и первый. От князя Ахтарова, — ответил тотчас Елизар Алексеевич дерзко — и даже с некоторым вызовом.

Он отлично знал свойство этого серебряного сумрака — и глаза свои от Ростопчина не прятал. Зашаталось кресло под Ростопчиным. Могло скоро случиться так, что сам он, Елизар Алексеевич, пригласит в сумрак свой серебряный графа. Только сумрак у него будет с серым отливом казематного серебра.

— А он сию нелепицу от кого услышал?

— Наверняка сказать не могу, ваше превосходительство. Предположить только.

— Ну предположи? — разрешил Ростопчин.

— От генерала Саблукова. Видимо, генерал приоткрыл ему тайну своей секретной миссии. Поделился, так сказать, тайной по-родственному со своим дядей. Предостерег.

— Эх, Елизар Алексеевич, ты и загнул! — засмеялся Ростопчин. — Он со мной не поделился, а с ним, с московским сплетником, поделился.

— Потому и поделился, чтобы он Москву всю предостерег!

— От чего предостерег? От пожара, что ли, в двенадцатом году или от заговора в этом?

— Вам лучше знать, ваше превосходительство, от пожара или от заговора! — забылся вдруг московский обер-полицмейстер, в чьем он сумраке находился. И тут же граф Ростопчин ему об этом напомнил. Были у него веские основания на это. Елизар Алексеевич, как говорится, от рук московского генерал-губернатора отбился — и даже, предположительно (Ростопчин не знал наверняка), на сторону Аракчеева переметнулся. И сказал:

— Не в ту сторону глядишь, Елизар Алексеевич!

— Как не в ту? — вздрогнул аж весь московский обер-полицмейстер, что при его купеческой многопудовой комплекции было весьма и весьма непросто. Он в полной мере бы оправдывал свою фамилию Тестов, если бы она была у него без последней буквы: Тесто.

— Не в ту, вспомнишь еще мое слово.

— Неужели проснулся Порфирий Петрович?

— Проснулся, проснулся. А ты не углядел! Вышиб я все ваши-то гляделки из своего дома. Слугу Прохора коров пасти в имение отправил.

— Не я, истинный крест, ваше превосходительство, — перекрестился Елизар Алексеевич, — не я!

— Знаю, что не ты, а то бы давно от тебя отставку принял, — сурово сказал ему Ростопчин и тут же, как бы врасплох, спросил обер-полицмейстера: — Что с купцом, которого кучер нашего сплетника, князя Ахтарова, изувечил? Очнулся?

— Очнулся, ваше превосходительство, — тут же ответил Елизар Алексеевич. Трудно было его застать врасплох этим вопросом. Он его с первой минуты, как вошел в кабинет генерал-губернатора, ждал.

— Допросил?

— Допросил!

— Ну?

— Ничего особенного. Аглицкому боксу купца приказчик его обучил.

— Приказчика допросил?

— Нет возможности, ваше превосходительство, его допросить. Убежал приказчик в Англию этим летом.

— Ступай, — сказал Ростопчин, — и подумай, в чью сторону глядеть?

— Да чем, ваше превосходительство, глядеть-то? — чуть не плача ответил Елизар Алексеевич Тестов.

Действительно, чем глядеть?

Когда он про купца докладывал, такой вдруг промельк взгляд его сделал, будто кто ему полголовы саблей снес как раз там, где его глаза были.

Утаил, видно, от Ростопчина что-то про купца. А как не утаишь, когда человек от Аракчеева вот такую бумагу показал Елизару Алексеевичу сразу же, после допроса купца, будто тот человек тенью его за спиной стоял.

Все, что касается фельдъегерей пропавших, Ростопчину не докладывать. А кто доложит, тот вор и преступник — и смертной казни подлежит!

Павел.

Этот же человек и промелькнул тенью в серебряный сумрак кабинета Ростопчина, как только из него вышел обер-полицмейстер!

«Свят-свят», — мелко перекрестил Елизар Алексеевич свой бисерный, от пота, лоб. Черта отпугивал. Так испугал его этот человек.

Зачем этот человек промелькнул тенью в кабинет, с какой целью, — хозяин кабинета выяснять не стал. Без доклада, да еще и тенью в кабинет московского генерал-губернатора не входят.

Выгнал тут же человека Аракчеева взашей Ростопчин!

Обезумел ли или наперед знал что-то такое, что ему и черт не брат — и Аракчеев тем более?

Ни то и ни другое.

Порфирий Петрович в потайной комнате все еще лежал. И никто уже к губам его зеркало не подставлял. Некому — да и необходимости не было. Уже не запотевало зеркало.

Зачем же его тело там все еще пребывало?

В мумию египетскую превратилось тело Порфирия Петровича Тушина, и Ростопчин ее, мумию, прятал от глаз докучливых: черных глаз Аракчеева и от злодейских глаз.

Смотрите главу восемнадцатую.

Необходимость была утаить, что в мумию капитан в отставке превратился. Живой он был нужен Ростопчину, козырным тузом в игре с Аракчеевым и со злодеями государственными. И в Деле о пропавших двадцати пяти фельдъегерях, а не в Деле о заговоре против жизни государя императора Павла Ι!

Второй слух и был о заговоре, который тайно и окаянно умыслил Ростопчин вместе с французским императором Наполеоном с целью, нет, не убийства государя императора, а замены его на Порфирия Петровича.

Помните курносый нос капитана артиллерии в отставке?

Вздор какой!

Но с какой целью слух этот распустили?

Ясно же, как при пожаре видать, что цель одна — устранить Порфирия Петровича и Ростопчина из жизни.

Очень близко они подошли к раскрытию тайны о пропавших фельдъегерях!

Злодеи просчитались.

Не устранили.

Порфирия Петровича Провидение само устранило.

На время устранило. Видимо, решило проверить, как Ростопчин без Пророка своего справится?

Скажу прямо, пока не очень у него это получалось.

Если бы он без утайки с Елизаром Алексеевичем поговорил, то, пожалуй, Дело о пропавших фельдъегерях и закрылось бы.

«Не в ту сторону глядишь!» — кричал он обер-полицмейстеру, а сам не в ту сторону глядеть указывал. Не на Порфирия Петровича надо было указывать: мол, проснулся и во всю ему пророчит. А бумагу бы ему показал, которая из Петербурга пришла только что. Фельдъегерская почта наладилась. Вот она бумага эта — и поавторитетней той, что Елизару Алексеевичу человек Аракчеева показал!

Дошел до меня слух, что ты против меня, граф, в заговоре с Наполеоном.

Не поверил!

И ты, душа моя, не верь! На вас одних, тебя и Порфирия Петровича, только и уповаю. День и ночь молюсь за вас.

Что касается Аракчеева, то пусть и он потешится, но если уж больно будет мешать и докучать, то гони его в шею вон!

Павел.

Не показал — и не покажет.

Разбил московского обер-полицмейстера паралич. Прямо в приемной генерал-губернатора в тот момент и разбил, как он увидел, что человек Аракчеева кубарем из кабинета выкатился!

Неведомо ему было, что Ростопчин императорскую волю исполнял. Подумал, что заговор, о котором слух был, начался.

А на следующий день вся Москва заговорила, что заговор провалился.

Нет, Ростопчина не арестовали и даже с должности не сместили (император, как вы помните, заговорщиков миловал — на суд Божий отпускал). Один обер-полицмейстер пострадал в пылу заговора, но пострадал не как Беннегсен: жив остался — апоплексическим ударом отделался.

Нет, еще один заговорщик, наиглавнейший, наказан, как государь хотел, т. е. Богом наказан — в мумию превращен!

Глава двадцать третья

«Тому свидетельство языческий сенат, –

Сии дела не умирают!»

Он трубку раскурил и запахнул халат,

А рядом в шахматы играют…

… Все перепуталось, и некому сказать,

Что, постепенно холодея,

Все перепуталось, и сладко повторят:

Россия, лето, Лорелея.

Осип Мандельштам, 1917
Где бал гремел — там гроб стоит!

Неточная цитата из Державина
Третий слух, разразившийся в Москве, принудил Ростопчина сделать два визита.

Первый визит сострадания и милосердия к Елизару Алексеевичу. Поддержать старика, бумагу показать, которую государь ему, Ростопчину, прислал.

Второй же свой визит он предполагал сделать визитом гнева и судного дня к генералу Саблукову и к его дяде князю Ахтарову.

Сразу же скажу, лучше бы он не навещал больного старика. Хотя нет! Что я говорю?! Визит его к Елизару Алексеевичу поднял старика на ноги.

В тот момент, когда Ростопчин поднес к его неподвижным глазам бумагу, глаза его затрепетали; потом дернулась правая рука, как крыло птицы, сбитой влет выстрелом на землю.

Нет, рука дернулась не в последний раз: дернулась — и Елизар Алексеевич поднялся с постели.

— Лежите, лежите, — заговорил радостно Ростопчин: впервые он видел, что бумага государя императора исцелила кого-нибудь вот так — мгновенно! — Вам нельзя вставать. Поберегите себя, Елизар Алексеевич. Вы еще нам нужны.

— Нет! — запротестовал Елизар Алексеевич. — То, что я вам сейчас скажу, даже и на смертном одре нужно говорить стоя! — И он сказал стоя, указав рукой на дверь Ростопчину:

— Пошел вон от меня, заговорщик!

Приписав Елизару Алексеевичу эту выходку к его болезни, Ростопчин без слов удалился. И не успел он отъехать от арбатского дома московского обер-полицмейстера, как новый слух ураганом снежным понесся по Москве.

Шепотом передавали друг другу москвичи содержание той бумаги государя императора, что так чудодейственно исцелила больного. Хорошо, что дом князя Ахтарова был неподалеку — на Поварской, — и он успел передать генералу Саблукову содержание той бумаги самолично. И не шепотом. Вслух, громко и торжественно — как государственный рескрипт! Но мы забежали чуть вперед.

Дом, в котором жил князь Ахтаров (и не пиратом он был вовсе аглицким, а нашим русским Бомарше — комедии превеселые сочинял), поэтически описал в своем романе «Война и Мир» граф Лев Толстой, поэтому я не буду состязаться в мастерстве с графом, да и роман, я надеюсь, вы помните.

По роману в том доме жило семейство графа Ильи Ростова.

Хочу заметить, что имена и фамилии литературных героев его романа подозрительно совпадают с подлинными именами героев моего романа. Это не случайно! Но об этом в другой раз, а сейчас вперед за Ростопчиным в гостиную, в которую вбежала нечаянно Наташа Ростова в день своих именин, — и он, граф Ростопчин Федор Васильевич — московский генерал-губернатор — вошел в свой судный день!

Племянник с дядей сидели за шахматным столом — играли.

— Наконец-то, — вышел из-за стола генерал Саблуков, — объявился! — И широко улыбнулся: — Давно же обещал в шахматы со мной сразиться. А то дядюшка… швах… в наши шахматы.

— Швах-швах, не спорю! — засмеялся князь Ахтаров и, выйдя из-за стола, уселся в кресло. — Играйте, а я посмотрю на мастеров умственных баталий! — Запахнул халат, раскурил чубук и с интересом посмотрел на своего племянника и Ростопчина. Оба, в молодости, частенько схватывались за шахматной доской. До рукопашной не доходило, но жаркими и без того, как говорится, баталии те были.

— Что ж, сыграем, — ответил Ростопчин. — Коли ты так хочешь.

— Хочу-хочу, — сказал генерал, потирая свои медвежьи ладони от предвкушения чего-то сладостного, давным-давно позабытого.

Они сели за стол, расставили фигуры, загадали цвет. Ростопчину выпало играть белыми — и он сделал свой первый и последний, как оказалось, ход в этой партии, а потом уж сказал:

— Поделился бы со мной своей тайной, Николай. А то уже вся Москва этой тайной гудит, что толпа на Красной площади перед местом Лобным: головы наши с Порфирием Петровичем уже под топор на плаху положили, но палач почему-то все медлит. Или ты нас на своем генеральском шарфе хочешь повесить?

— Хочу! — смахнул локтем со стола фигурки шахматные генерал Саблуков Николай Алексеевич. — Хочу давно тебе, Федька, морду набить за твои шахматные шулерства! Ты хочешь меня из равновесия вывести, чтоб обыграть. Не получится.

Собрал шахматные фигурки с пола, расставил. Цвет себе выбрал белый.

— Первую партию я тебе проиграл. Теперь моя очередь первым ходить. — И сделал свой первый ход.

Эту партию они доиграли до конца, до полного опустошения своих фигур. С королями одними на доске остались.

Игра проходила в полном молчании, как это принято у истинных мастеров этой игры. И только в конце игры генерал позволил себе сказать, когда он съел своим королем рвущуюся в ферзи черную, последнею, пешку Ростопчина:

— Не я о мумии Порфирия Петровича народ твой московский уведомил!

— А кто же? — спросил Ростопчин и посмотрел на князя Ахтарова — и прочитал ему и генералу по памяти ту бумагу, что получил от государя:

— «Дошел до меня слух… Павел». — И вышел не прощаясь.

— Каков молодец! — восхищенно воскликнул князь Ахтаров, когда дверь в гостиной закрылась за Ростопчиным. — Крепко держит удар. Выиграл он у тебя, племянничек.

— Вничью мы с ним, дядюшка, сыграли, — возразил генерал от кавалерии Саблуков. И не было в его словах никакого иного, заднего смысла. Генерал не умел и не любил аллегорически выражаться. И слух о мумии Порфирия Петровича не он распространил — и не его дядя князь Ахтаров. Слух этот, вы не поверите, распространил сам Федор Васильевич Ростопчин!

Время пришло?

Нет, просто замучили его, да и весь народ его московский сплетники лжепророчествами, которыми, мол, Порфирий Петрович, запертый под замок в потаенной комнате у московского генерал-губернатора, на волю тайно вещает.

Пора было положить этим лжепророчествам предел. И он решил выставить мумию Порфирия Петровича на люди. В саркофаг для этой цели со стеклянной крышкой Порфирия Петровича сам положил, никому не доверил; распорядился, чтобы завтра его в Дворянском собрании вместо бала выставили. Глядите, подходите. Может, что-нибудь и вам шепнет, что-то тайное, сокровенное, пророческое!

В общем, обезумел московский губернатор Ростопчин. И был наказан за такое свое безумное святотатство.

Глава двадцать четвертая

Частенько в этих нумерах

Сам Пушкин в карты — в пух и прах!

Под лестницей же этой — там,

В лакейской комнатенке душной,

Американец простодушный

Уроки брал у наших дам

Любви и легкости воздушной!

Анекдот от генерал-фельдцехмейстера А. в пересказе его внука

Некий странствующий изобретатель Леепих, француз по происхождению, «воздухоплаватель» по натуре, надул в 1803 году московского генерал-губернатора на сто пятьдесят тысяч золотом. А как было заманчиво посадить в плетеную корзинку роту гренадеров с тремя пушками. Гренадеры сверху своими гранатами турка бы забрасывали, а пушки по ним ядрами или картечью палили! Но француз улетел, т. е. сбежал в Америку, пушки на земле остались, гренадеры пешком на Константинополь пошли. Но на сем этот воздушный анекдот не закончился.

Через два года в Москву к Ростопчину два американца заявились — Боб Вашингтон и Дик Рузвельт — с рекомендательным письмом, от кого бы вы думали? Разумеется, от посла нашего в Америке — Леепиха!

В том письме сей посол просил его, графа Ростопчина, научить этих простодушных американцев летать по воздуху, так как этому искусству ему, Леепиху, недосуг их учить: нашу Аляску другим американцам продает.

Сколько другие американцы нашему «послу» за нашу Русскую Америку заплатили, не ведаю. Эти же — Леепиху за рекомендательное его письмо к нашему великому воздухоплавателю — графу Ростопчину — в пересчете на наши деньги десять тысяч серебром выложили!

Читал ли это письмо граф Ростопчин, не могу утверждать точно. Говорил, что американцы его в дороге потеряли. Может быть, и так.

Граф этих будущих американских воздухоплавателей к князю Ростову Николаю Андреевичу передоверил!

История России в анекдотах, 1897 г., с. 87
Донос ли он пишет, навет

ли пишет —

беда не большая.

Он пишет, а лист его чист:

бумага в России такая!

И только лишь на просвет…

Возвратясь с «шахматного турнира», Ростопчин пригласил в свой кабинет, залитый солнцем, драгунского ротмистра Маркова.

Роль сего драгунского ротмистра во всей этой истории с двадцатью пятью пропавшими фельдъегерями настоль загадочна и мрачна, что я чуть было не изменил своему правилу (использовать только подлинные имена и фамилии) — и вторая буковка его фамилии чуть не взяла барьер из третьей буквы — и его фамилия не превратилась в… Мраков!

Удержался. К тому же, господа читатели, вы, наверно, помните случай, который произошел в 1807 году на параде Победы в Париже с драгунским полковником Марковым и двумя императорами — Павлом Ι и Наполеоном!

Нет?

Напомню.

Обходя войска перед парадом, два императора остановились перед драгунским полком. Наш император шепнул что-то на ухо французскому — и тот тут же, не раздумывая, снял со своей груди орден Почетного легиона.

Чтобы приколоть орден к груди нашего драгуна, Наполеону пришлось встать на цыпочки: Марков не слез с коня, а лишь наклонился. Явно, ему не очень хотелось получать сей орден. И все же Наполеон дотянулся до его груди. Тут же драгун дал шпоры своему гнедому, и тот чуть ли не встал на дыбы, чтобы французский император уж точно не смог дотянуться до драгунской щеки. Император имел привычку шлепать награжденных по щеке или трепать за ухо.

С трагически мраморным лицом вошел в кабинет к графу Марков.

Свое драгунское лицо он погасил еще там, на пожаре. Лишь ухмылку он позволил себе оставить, словно она не ухмылка вовсе, а драгунские его черные усы. Но и ухмылку он погасил, узнав, что хочет граф Ростопчин сотворить с мумией Порфирия Петровича.

По возвращению из Тверской губернии в Москву драгун только Порфирию Петровичу рассказал, что произошло в ту ночь на пожаре. После его рассказа капитан артиллерии в отставке тотчас впал в то статуйное оцепенение — а потом превратился и в мумию.

— С таким лицом тебя только к американцам посылать! — не одобрил Ростопчин в который раз лицо драгуна. Солнечный свет кабинета лишь добавил к его лицу торжественной скорби.

— Не посылайте!

— Не послал бы — да больше некого. Ладно, думаю, они с похмелья не поймут, отчего оно у тебя такое. Подумают, что и ты с похмелья. Вот передай этим воздухоплавателям чертовым письмо от князя Ростова Николая Андреевича. Не потеряй, смотри. И им накажи, чтоб не потеряли. Их без этого письма в имение княжеское не пустят. Понял?

— Может, мне их до имения сопроводить?

— Я тебе сопровожу! Одного уже сопроводил. Он мумией стал, а ты мраморным. Пусть кузькину мать князь им теперь показывает. Прогресса они захотели, воздухоплаватели! Вчера не с пальмы, так с лошади слезли. Что стоишь? Ступай!

Ротмистр взял письмо и вышел из кабинета, а Ростопчин еще долго не мог остановиться и все приговаривал: «Воздухоплаватели, твою мать!»

Под «воздухоплавателями» он подразумевал: старого князя Ростова (у него уже был, как вы знаете, воздушный шар, гордо паривший над его княжеским дворцом) и двух американцев, у которых еще такого шара не было, а было лишь желание взять у графа Ростопчина уроки воздухоплаванья и рекомендательное письмо к нему от нашего посла в Вашингтоне, которое они, правда, в дороге потеряли, предусмотрительно наверное. Граф им не поверил, что потеряли. Посол не мог написать ему такое недипломатичное письмо, так как знал, что Ростопчин слово «воздухоплаванье» считал самым матерным словом на свете!

Дело в том, что граф тоже брал когда-то уроки этого (матерное слово) у одного француза. Лучше бы он брал уроки у француженок. Они уж точно бы не обманули — и научили «легкости воздушной». А то ведь «воздухоплаватель» французский надул на сто пятьдесят тысяч золотом Ростопчина. И сидеть бы этим американским «воздухоплавателям» непременно на русском цугундере вместо улетевшего — французского, если бы не одно обстоятельство, скажем так, пророческого свойства. И заставило это обстоятельство Ростопчина (Порфирий Петрович настоял) рекомендательное письмо на трех страницах написать к князю Ростову — первому в России воздухоплавателю, чтоб он их, невежд американских, научил по воздуху плавать. И ответ получил от князя в два слова: пусть приезжают!

Думаете, обиделся? Три страницы убористо и собственноручно — и два слова в ответ, да еще чужой, немчуровой рукой писаны. Ничуть не обиделся, а возрадовался. Значит приехали, добрались Жаннет и Бутурлин до расположения княжеского поместья; а там и до расположения самого князя доберутся! И подумал о них: «Как они там?»

А никак, граф! Но об этом во второй части моего романа.

И вздохнул Ростопчин, будто угадал, что тяжко им там на княжеских хлебах, в этом театре кукол из воска — и людей из еще более мертвого вещества. И зло разобрало Ростопчина на американских «воздухоплавателей», что на его хлебах в гостинице «Франция» (бывшая «Англия») проживают, в номерах у наших русских дам уроки нашей русской воздушности берут!

Преувеличивал, конечно, граф, что хорошо проживают, что в свои номера воздушных фей водят (смотрите эпиграф к главе). В душную комнатенку не фей и не дам, а б…, — и не воздушности учиться! Но и б… не на что им водить, поиздержались в дороге, а на губернаторские хлеба… щи да каша — да девка Маша.

Но вот ирония трагической судьбы. Американцы своим любопытным (лучше бы — равнодушным) взглядом проводили в свой, не последний, но и не легкий путь Порфирия Петровича Тушина. Вот как это получилось.

Стоило этим американцам три версты от Москвы отъехать (драгун им письмо отдал — они тотчас — и деру от хлебов губернаторских на хлеба княжеские — воздушные, воздухоплаванью учиться), как их нагнала русская тройка. Два солдата, ямщик — и ящик долгий под рогожей.

— Эй, Боб, русские своего везут хоронить! — гортанно крикнул малый, несуразный в своей американской одежде — бахрома лапшой на рукавах и плечах, — и толкнул в бок своего товарища Боба (они оба за кучеров сидели): смотри, мол, на проехавшую мимо тройку с саркофагом Порфирия Петровича.

Рогожа, укрывавшая саркофаг, в этот момент сползла со стеклянной крышки — и они увидели капитана артиллерии в отставке в сером его сюртучишке, руки по швам.

— А что они, Боб, ему глаза не закрыли?

— Закрыли, Дик. На первую русскую бадью в поместье князя спорим, что закрыли! — и они понеслись догонять тройку.

— Везет тебе на русских баб, Дик! — Слово «баб» Боб произнес по-русски без акцента. Быстро выучил шельмец американский. Часто он им уже пользовался, бестия, — пользуя наших баб, особенно девку Машку, которая им щи да кашу к столу подавала. И оба дружно захохотали. Глаза у Порфирия Петровича были открыты.

— Ну, не шалить! — заорал на них ямщик — и сказал двум солдатам: — Пальнули бы, что ли, по ним, ребята.

— Вот еще, порох на них тратить! — ответил молоденький, видно из рекрутов только что, солдатик, а пожилой добавил:

— Наглядятся — отстанут.

Нагляделись — отстали. А Порфирий Петрович смотрел в пасмурное небо васильковыми глазами. Старый солдат спохватился, что рогожа сползла, — и закрыл это пасмурное небо от синих его глаз этой рогожкой.

А где же был в это время Ростопчин — московский генерал-губернатор?

А там и был — в сером сумраке своего кабинета, будто и от него небо рогожей закрыли.

Как, зачем, кому он отдал тело Порфирия Петровича?

Не хотел отдавать, а пришлось!

Матеря воздухоплаванье, граф Ростопчин не заметил, как туча нашла на солнце — и в его кабинете появился сам Аракчеев.

Одно из его имений, если вам неизвестно, было у него в Тверской губернии — вот из него он нагрянул в Москву — и сразу к Ростопчину в серый сумрак его кабинета. И в этом сером сумраке он положил на стол московского генерал-губернатора бумагу следующего содержания:

Повелеваю беспрекословно выполнять все распоряжения генерал-фельдцехмейстера барона Аракчеева, касающиеся Дела о двадцати пяти фельдъегерях, как если бы все распоряжения я отдавал бы Сам.

Павел.

Ростопчин бумагу эту внимательно изучил на предмет даты, т. е. чья императорская бумага моложе: его или Аракчеева?

Выходило, что его бумага была моложе — и поэтому главнее. И он сказал Аракчееву, носившему высшее военное звание в нашей русской артиллерии:

— Моя бумага моложе — и потому… — Хотел сказать: пошел вон, — но сделал паузу, чтобы с большим эффектом это «вон» прозвучало, потому что государево слово не просто — «вон», а — «гони его в шею вон»! И он достал свою бумагу, т. е. бумагу, которую он от государя получил.

Я все думал, как бы мне эту бумагу поэффектней воспроизвести?

Чистым книжным листом?

Читатель не поймет: подумает, что типографский брак. И поэтому скажу просто. Три минуты вертел Ростопчин этот чистый лист императорской бумаги.

С обеих сторон он был девственно чист. А на просвет — еще страшнее.

От твердого нажима императорского пера остался только след, будто санный след, запорошенный снегом.

Как его в своей апоплексии обер-полицмейстер московский разглядел — и воскрес?

Непостижимо!

Тут, наверное, без Высших Сил Небесных не обошлось.

А помазанник Божий, государь император Павел Петрович, как какой-нибудь последний карточный шулер, передернул бумагу, время или еще что передернул!

А может, не он передернул, а кто-то другой? Ведь это его, словно бы карту какую, передернули.

Не знаю, что думал по этому поводу Ростопчин. Не матерное же свое — воздухоплаватель!

А что? Все очень может быть, когда такое на просвет прочтешь.

Туча сползла с солнца. И ворвался в кабинет солнечный свет!

След от гусиного пера государя почернел, протаял — как санный след весной протаивает от мартовского солнца.

Дошли до меня сведенья, граф, что вы мумию самозванца вашего Порфирия Тушина за мумию моего батюшки хотите выдать и в Москве в Благородном собрании выставить!

А ну немедля мумию этого тушинского вора ко мне в Санкт-Петербург!

. Александр Первый.

Нет, господа, это не типографский брак, и не смотрите на просвет. То, что еще углядел на просвет Ростопчин, я опубликую во второй части своего романа.

Конец первой части

Часть вторая

Вечерний звон! Вечерний звон!

Как много дум наводит он!

Армянская народная песня
Я не назвал имя переводчика, потому что в некотором затруднении. Дело в том, что эту армянскую народную песню перевел сначала Томас Мур на свой родной — английский, а потом с английского на русский перевел поэт Иван Козлов.

Вроде бы все ясно. Армянская песня в двойном переводе, но вот ведь какая история.

Томас Мур был сослан в Армению после известных всем событий, произошедших на зимней Сенатской площади в декабре 1812 года, — там, в Армении, он сделал свой перевод.

Но… может, не был сослан? Может, тех событий вовсе не было?

Ведь русские гвардейцы вышли бунтовать на Сенатскую площадь ради Конституции.

С 1806 года Англия, как это было оговорено в Мальтийском договоре, находилась под двойным протекторатом России и Франции. Двумя императорами — Наполеоном и Павлом Ι — им была дарована даже их английская Конституция. Вот наши гвардейцы тоже захотели, чтобы и им Конституцию даровали.

Этим событиям будет посвящен мой роман второй «Симеон Сенатский и его так называемая История александрова царствования». Но сейчас, откровенно говоря, я в полном замешательстве. Очень похоже, что не было тех событий, и в той войне не мы англичан победили, а они — нас! Ведь в конце 1804 года русская армия под командованием Александра Васильевича Суворова попала в такую английскую мышеловку, что… страшно сказать! Чем грозило России полное уничтожение нашей армии, а дело двигалось к тому.

Тотчас же, после разгрома армии Суворова под стенами Константинополя, союзники Англии — Австрия, Швеция и прочие европейские государства — объявляли бы России и Франции войну, вернее — Франции. С Россией можно было не воевать. Суворовская армия не существовала более, а армия Кутузова находилась по ту сторону Босфора. Пока бы она дошла до наших внутренних, российских губерний, — австрийцы, шведы, англичане и прочие европейские народы до Санкт-Петербурга в победном марше домаршировали!

Так для кого звучали армянские колокола — для Томаса Мура или для Ивана Козлова?

Может, это Козлов сперва перевел с армянского на русский, а потом Мур — с русского на английский?

                                                 Вечерний звон! Вечерний звон!
                                                 Как много дум наводит он!..

Глава первая

Серебряные чернила, господа студенты!

Формулу этих чернил вывел князь Николай Андреевич Ростов. Для веселых ли своих шуток или еще для чего, не знаю. Этими чернилами он писал царские Указы Павла Петровича.

Напишет — крепостного своего обрядит в фельдъегерский мундир — да к какому-нибудь губернатору отошлет! Губернатор прочтет государеву бумагу — возрадуется. Государь его или орденом наградил — или еще чего другое милостиво пожаловал. А потом опять заглянет в эту бумагу — а бумага — как белый снег. Глянет в третий раз — а там грозное царское слово! В Сибирь, а то и на эшафот, — и под гильотину русскую, т. е. под насмешливое наше русское слово!

Стенограмма лекции Дмитрия Менделеева, прочитанной им, нашим великим химиком, в декабре 1905 году студентам Московского университета
9 июля. Очень жарко, и мне очень нездоровится: чесотка, и тоска, и бессонница. И причиной всему — письмо, которое получил вчера.

«Что же, граф, Вы так гадко наврали в своем романе «Война и мир»? Из-за чего? Кто же вас ввел в заблуждение — и в грех?» — написал анонимный автор письма.

Этот род писем отвратителен, но аноним вложил в конверт еще два письма. Первое письмо — графа Дениса Балконского к своей сестре Марии Балконской, и второе — письмо Катишь Безносовой к той же самой Марии. Написаны они были в 1805 году.

Граф Толстой тут не точен. Катишь действительно написала своей подруге письмо в январе 1805 года. А граф Денис Балконский написал письмо в ноябре 1804 года. Оно пришло к адресату в 1805 году. Может, граф Толстой поэтому ошибся с датой написания этого письма? Впрочем, это не так страшно.

Я их прочел! Для этого же они были присланы анонимом.

Ежели эти письма не фальшивка, — а я уверен, что нет, то зачем все это было с нами со всеми проделано?

14 июля. За все эти дни не одной мысли в голове. Косьба не помогает. Кошу, а вижу не траву, которая сейчас пойдет под мою косу, а…

Вечером привез Чертков пакет из Тулы. Ему его передал для меня некий господин, по словам Черткова, скользкой наружности. Развернул пакет — тетрадка в клеенчатом переплете. Твердой рукой на первом листе написано: «Записки Порфирия Петровича Тушина для графа Льва Толстого. Начаты третьего сентября 1807 года — окончены 30 ноября того же года. Передать графу Льву Толстому 14 июля в 1889 году».

15 июля. Читал всю ночь записки Тушина. Сразу же, по прочтению, написал письмо государю!

Один вопрос к государю! Правда ли это все?

12 августа. Государь ответил: «Правда, граф! Но это правда, согласитесь, правда между нами? На этот счет я спокоен. Ход этой правде Вы, граф, не дадите. Клеенчатые тетрадки генерала Тушина Порфирия Петровича и я читал».

Дневник графа Льва Толстого за 1889 год, Секретный фонд Департамента России
Так эта секретнейшая государственная организация называется до сих пор: Департамент России. Учрежден он был в 1837 году по высочайшему Указу государя императора Николая Ι, — и до настоящего времени существует.

«Существовать вечно!» — предписал этому Депортаменту государь император в том Указе от двадцать девятого января 1837 года.

Что же касается Дневников графа Льва Толстого, то их рассекретили в ноябре 2009 года.

Эпистолярный жанр в литературе как в художественной, так и в исторической, документальной т. е., не прижился. А жаль! Романы в письмах весьма поучительны, а История в письмах — тем более. Ведь письма — это не только приватная История государства нашего — или века (например, девятнадцатого), — это история человеческого сердца, как справедливо сказано в одной литературной энциклопедии.

Эту главу я предварил двумя, последними, эпиграфами потому, что намеревался написать — и написал всю вторую часть моего романа в эпистолярном жанре, но мне эту часть пришлось переписать, переписать кардинально!

Обстоятельства чрезвычайные и рассекреченные сверхсекретные документы вынудили переписать меня эту часть моего романа.

Поэтому от романа в письмах, слава Богу, я вас избавил. Но два письма все-таки сейчас вам приведу. Это те письма, которые так потрясли графа Льва Толстого, что он до измождения своего всю траву в усадьбе своей выкосил, а сердце свое так и не унял. Так оно у него до конца его жизни не унялось.

Но сперва хочу познакомить с авторами этих писем: графом Денисом Балконским, Катишь Безносовой — и, конечно же, с их адресатом — Марией Балконской.

Помните тройку, подкатившую на пепелище покойной Пульхерии Васильевны Коробковой? Помните господина изящной наружности, который выплыл из этой тройки и помог выйти из нее двум барышням? Так вот — эти барышни: Мария Балконская и Параша Коробкова. А господин, в иссиня-черной шинели, с бобрами, сшитой на английский манер — Ипполит Балконский — старший брат Марии.

Младший же их брат — Денис Балконский — находился в ту пору далеко — за семью морями, за семью горами. Он, гвардейский полковник, состоял в адъютантах при нашем генералиссимусе Александре Васильевиче Суворове. Письмо своей сестре он написал на полковом барабане, под свист турецких пуль и уханье английских ядер с английских фрегатов и линейных кораблей. Катишь же Безносова была той — «сахарной» — московской барышней, что так разрумянилась от бутурлинского взгляда и его конногвардейского хохота.

Знал бы шутник Бутурлин, какую роковую роль сыграет во всей нашей истории эта смущенная московская «сахарная» барышня, вернее — ее письмо, — то, думаю, назвал бы ее не сахарной, а..!

Впрочем, что гадать? Лучше давайте прочтем, что написала Катишь Безносова свой подруге Марии Балконской. Письмо писано по-французски (привожу его перевод).

Chéеr et excellente amie, guelle chse terrible et efrayante gue l`absence![2]

Прости, Мари, что не сразу отвечаю на твое письмо. И вовсе не потому, что сержусь на тебя и ревную к твоей новой подруге. Ничуть, Мари! Дай вам Бог любить друг друга, как любила я тебя — и до сих пор люблю. Просто московские события столь невероятны, что все с ума посходили.

Не скрою, что и я была некоторым образом втянута в вихрь этих событий! А началось все с того, что в Москву приехал генерал Саблуков. Приехал не один, приехал со своими красавчиками конногвардейцами. И представь, Мари! Надо было такому случиться, что первая, кто дала отпор этим конногвардейцам, была наша Lissi, давшая уроки тебе и мне истинной любви лесбийской!

Не люблю лесбиянок. Даже фонетически это слово на обезьяну похоже. Рифмуется уж точно: лесбиянок — обезьянок. А Лизи помните — тощую английскую селедку?

Но на этом эти лошадиные красавцы не унялись. Нет-нет, эти конногвардейцы для своих проказ выбирают определенного сорта женщин. Ты меня понимаешь, Мари, о каких женщинах я говорю. Назовем их для приличия — лошадками их мужского ипподрома.

В подробности очередной их «скачки» входить не буду. Скажу только, что главного их скакуна — штабс-ротмистра Бутурлина — наш генерал-губернатор Ростопчин выдворил из Москвы. Но выдворил не только его одного! Угадай, кто еще был выдворен?

Догадалась?

Разумеется, вместе с ним выдворен был князь Андрей Ростов!

Я всегда считала этого князя глубоко порочным. Просто повода не было свою порочность показать. Не с милой же нашей сельской пастушкой — Парашей — свою лошадиную сущность выказывать? Француженок для этого Бог создал! Одну такую… князь с собой прихватил. Говорят, он ее у Бутурлина на пари выиграл. С ней в свое поместье и отбыл. Вот уж старый князь Ростов позабавится.

Думаю, Параше говорить об этом не надо. Ее непременно убьет, что ее милый «пастушок» в Москве выгарцовывал.

Но это — всего лишь преамбула к тем событиям, что потрясли нашу Москву!

Слух по Москве кто-то распустил, но слух столь нелепый, что я тебе его не буду пересказывать.

Второй слух был похож на правду.

Наш Ростопчин с французским императором Наполеоном вошел в заговор. Императора нашего Павла Петровича в крепость намеревались заточить, а вместо него какого-то капитана Тушина выставить. Очень этот капитан на нашего государя похож!

Заговор провалился. Московский обер-полицмейстер Тестов этот заговор на корню пресек. Но сам же и пострадал. Паралич его разбил. И о чудо! Ростопчин, наш генерал-заговорщик, с одра смерти обер-полицмейстера поднял — воскресил! Воскресил императорской бумагой, что ему наш царь Павел Петрович накануне прислал. Шепотом содержание той бумаги передавали.

«Я, граф, у твоего главного сотоварища, Наполеона, гильотину вытребовал из Парижа, — написал государь Ростопчину. — Скоро сия машина в Москву прибудет. На твоей шее гильотину мы испробуем. Потом — на шее Порфирия Тушина, а Бог даст — и до императорской шеи французской доберемся!»

Но и это не все.

Фельдъегерь в тот же день из Петербурга прибыл с Манифестом нового нашего императора — Александра Первого!

Пересказывать сей Манифест я тебе не буду. Москва только три дня скорбно ликовала по случаю восшествия на престол сего монарха из монахов.

Разъясню сей каламбур Катишь Безносовой. Александр — сын нашего государя Павла Ι — в монашеском звании пребывал. В нем он и предстал на том свете перед очами своего отца, Павла Петровича, и перед Очами Господа Нашего Бога.

Прибыл новый курьер из столицы — и все разъяснилось: Манифест, да и фельдъегерь, что сей Манифест привез, — фальшивыми оказались. Ростопчин этого «фельдъегеря» изловить велел…

Дальше Катишь писала своей Маришь уже о своем — амурном, лесбическом. Нам это не интересно.

Второе письмо, от брата, Мария получила в тот же день. Вот о чем писал ее брат, писал по-русски.

Милая Маша!

Письмо ты мое получишь, наверное, когда меня уже не будет в живых на этом свете. Положение наше отчаянное. «Альп здесь нет! — сказал по этому поводу Александр Васильевич. — Деваться нам некуда. Только достойно умереть остается».

Александр Васильевич Суворов — генералиссимус наш непобедимый.

Поэтому буду краток.

Это письмо тебе передаст наш сосед Ноздрев. Не хочу, чтобы Ипполит его перехватил, так что о моем письме ему ни слова.

Знай, что наша армия, непобедимая армия Суворова, гибнет под стенами Константинополя по его вине. Но скажи ему, когда получишь достоверные сведенья о моей смерти, что я ему смерть свою простил, — а гибель армии нашей не прощу никогда — пусть английский Бог ему прощает…

Внимания, господа читатели!

Участь русской армии решалась, конечно же, под стенами Константинополя, но и на заснеженных просторах Тверской губернии она решалась. Но, пожалуй, она уже была решена. Двадцать пять русских фельдъегерей погибли. Гибель Суворовской армии поэтому была неизбежна. И русский возок — два солдатика, ямщик — и долгий ящик под рогожей — ехал как раз там, где их припорошили снегом. А по полю наперерез возку скакало три черных всадника. Они не торопились. Зачем торопиться? Возок-то остановился. Лошади рухнули — как пьяные! В Торжке их напоили лошадиной водкой.

Прочитав эти два письма, Мариязалилась слезами.

— Что ты плачешь? — кротко спросила ее Параша, войдя к ней в комнату.

— Плачу? — удивилась Мария. — Да, дружок, плачу, — вздохнула она. — Оставь меня одну, пожалуйста. — Параша вышла из комнаты. Выйдем и мы. Уж очень далеко вперед мы забежали. Вернемся в поместье князя Ростова — повернем стрелки романного времени на девятнадцать лет назад!

Глава вторая

Чертежный рейсфедер

Всадника медного

От всадника — ветер

Морей унаследовал.

Борис Леонидович Пастернак
Он циркулем медным высверкивал,

Дворец свой вычерчивая.

И звездным в ночи фейерверком –

Сады и каналы…

Но сверху

Глядело на это недремное око,

С прищуром артиллерийским, пророка.

Точнее — с артиллерийским прицелом.

Ведь все, что на свете белом не делай, –

Под точным его мы Божьим прицелом.


Где парк он наметил — брусчатка парадов,

А вместо каналов

— широкая,

не перепрыгнуть,

канава.

И пушки чугунные вместо фонтанов.

Из ядер чугунных ограда.

И в бронзе продавлено слово:

«Вера».

И бронзовый ангел над этим словом.

И княжеской рукой дописано,

Циркулем тем же:

«Какая ж я сволочь.

Прости меня, Вера!»


Ведь князь для нее дворец свой вычерчивал

Сады, каналы, купола!

Когда ж княгиня умерла,

Смерть побрела за вечностью.

Чтоб не сойти с ума…

N. N.
N. N. додиктовал по телефону мне этот эпиграф и сказал: «Извини, экспромтом. Хочешь, выковыривай два одинаковых слова-рифмы — и прочую шелуху. Там я где-то и с размером напутал. Впрочем, так все сейчас рифмуют, а размер стихотворный — ровностопный — так всем обрыдл, что ну его — к черту! А про княжескую приписку, согласись, здорово придумал! А?» — «Не знаю, здорово или нет, — ответил я. — Но то, что такую приписку князь штыком, а не циркулем выскреб, ты угадал! Была такая приписка на надгробном памятнике его жены — княгини Веры Алексеевны Ростовой».

Мой друг, ты спросишь, кто велит,

Чтоб жглась юродивого речь?..


Давай ронять слова,

Как сад — янтарь и цедру,

Рассеянно и щедро,

едва, едва, едва…


…Не знаю, решена ль

загадка зги загробной,

Но жизнь — как тишина

осенняя, — подробна.

Борис Леонидович Пастернак
Старый князь Николай Андреевич Ростов женился поздно. Не буду высчитывать, сколько ему было лет, когда он взял в жены шестнадцатилетнею свою крепостную Веру Морозову.

Князь родился в тот же день и в тот же год, что и Александр Васильевич Суворов. Вместе, с капралов, они начали свою службу в Семеновском полку.

Алексею Морозову — отцу Веры — и всему его многочисленному семейству он дал вольные за неделю до свадьбы. Тут же они уехали.

Куда?

А Бог его знает — куда! След их затерялся на проселочных дорогах нашей российской Истории.

Был ли сей альянс — крепостной с барином — очередной причудой князя? Наверное, был. Но и ведь любовь была!

Вставши рано по утру, Вера сразу же бежала к князю в кабинет (князь вставал еще раньше) — и целый день стояла у него за спиной. Смотрела, что он делает.

В ту пору дворца еще не было. Они жили в домике очень похожем на домик Петра, что сейчас в Летнем саду города Санкт-Петербурга.

Князь был полон деятельных планов. Выписав из Италии и Франции архитекторов, ученых и мастеров, он проектировал свой дворец.

Вера была прекрасной рисовальщицей и рисовала на твердых картонах свой дворец.

Фантазии юной своей жены князь складывал в муаровую папку. Она смеялась только: «Вот умру — память обо мне будет!» — «Что ты, душа моя, говоришь? — отвечал ей князь. — Это я память о себе вам с сыном оставлю!» Вера, как говорил князь, была брюхата сыном Андреем. Понесла сразу же в первую ночь.

Она отходила от него уточкой, садилась в кресло, рисовала свой очередной картон и говорила: «Нет, Николай Андреевич, это будет не справедливо. Я знаю».

Да, наверное, знала.

Она умерла во время родов. Младенец крикнул — и она, легко вздохнув, сказала: «Вот и все. Живите!» Князь вбежал в комнату. Она улыбалась. На тот свет идти не страшно, говорила ее улыбка, — все мы там будем.

«Что ты, Вера?» — схватил ее за руку князь. Рука ее из его руки выскользнула. «Живите!» — сказала в последний раз — и закрыла глаза.

Все фантазии своей жены старый князь воплотил в правой половине своего дворца. Получилось нечто сказочное, воздушное — и запутанное — как лабиринт. Так и назвали правую половину дворца — Лабиринт Веры.

В этом лабиринте комнат, лестниц, переходов, галерей мог один только юный князь Андрей не заплутать. Прятался в детстве от докучливых мамок и гувернеров. Старый же князь ни разу на эту половину дворца не вступал.

«Приду, когда умирать соберусь», — сказал он как-то раз шутливо, но взгляд был твердый: не шутил. Действительно, решил, что придет умирать в Лабиринт своей Веры. Он даже знал, в какую комнату он придет умирать. По винтовой лестнице под самый верх — в комнату воздушного шара. Из этой же комнаты другая винтовая лестница вела на круглую площадку, что была на крыше.

С этой площадки и был запущен в небо воздушный шар. Денно и нощно сидели там, в плетеной корзине, четыре наблюдателя. В подзорные трубы смотрели на все четыре стороны. Далеко было видать. Вели журнал наблюдения.

Зачем наблюдали, для чего все записывали в журнал?

Очередная причуда князя? Думаю, да.

А журнал интересно было бы почитать! Может, там и о фельдъегерях что записано?

Не за этим ли журналом Ростопчин и генерал Саблуков Жаннет и Бутурлина к старому князю заслали?

За Ростопчина поручусь — за этим. А вот за генерала от кавалерии Саблукова теперь уже не поручусь! В свете новых рассекреченных документов — генерал от кавалерии двойную игру вел. И слухи, действительно, князь Ахтаров по его просьбе распространял.

А тот лиловый сумрак, в который Ростопчин генерала завлек, помните? Вот что о том сумраке, лиловом, государь император Павел Ι генералу Саблукову сказал.

«Федор вас в этот сумрак когда завлечет, соглашайтесь на все. Пусть он думает, что это вас он в лиловый сумрак завлек. Но пока ни во что не вмешивайтесь. Пусть они, два дурака, лбами бараньими сшибутся!»

Первый бараний лоб — ясно. Ростопчина. А второй — чей? Пока не знаю. Так что давайте вернемся во дворец княжеский — в парусную комнату. И сверим, как говорится, часы.

На наших часах — ровно одиннадцать вечера. Впереди ночь перед дуэлью Бутурлина с полковником Синяковым. Впереди страшная ночь — и еще более страшный день. Но письмо свое Катишь еще не написала Марии, мумию Порфирия Петровича в Петербург еще не повезли. До этих событий остается пять дней.

Не сомневайтесь, напишет — и мумию в Петербург повезут. Переиграть невозможно. Шнеллера у времени и у жизни нет!

Нет в нем необходимости. Без осечек и промахов судьба в нас стреляет.

Глава третья

…Сняв с себя все одежды, распустив волосы, преобразилась она прекрасно для радостного наслаждения, наподобие Венеры, входящей в волны морские, и, к гладенько выбритому женскому месту приложив розовую ручку, скорее для того, чтобы искусно оттенить его, чем для того, чтобы прикрыть стыдливо…

…Клянусь Геркулесом, мне начало казаться, что у меня чего-то не хватает для удовлетворения ее страсти, и мне стало понятным, что не зря сходилась с мычащим любовником мать Минотавра.

Апулей, Метаморфозы, перевод с латинского М. А. Кузмина
Лунный свет заполонил комнату.

Бутурлин дремал.

Его тело мостом лежало на двух креслах.

От дивана он наотрез отказался. Диван на палубе? Смешно! За борт свалится.

Тенью кто-то влетел в комнату, — будто птица какая ночная, черная, — или привидение!?

Князь Андрей рассказал, что привидения во дворце есть, но привидения светлые, добрые. И именно в этой комнате они часто являются.

Когда Бутурлин попросил уточнить, что значит — светлые и добрые, — князь засмущался и сказал: «Не сейчас. Я потом расскажу».

Нет, это привидение было не светлым и не добрым.

Бутурлин ловко перехватил руку с занесенным над его сердцем кинжалом.

Привидение выронило кинжал на пол — и рука «привидения» ртутью вытекла из руки Бутурлина — и тенью вылетело из комнаты.

Бутурлин бросился за ним в коридор.

Привидения и след простыл, вернее — в конце коридора, на фоне ночного лунного окна, плащ его черный взмыл вверх.

Бутурлин было рванулся туда, но остановился. Подошел к двери в комнату Жаннет. Постучал. Никто не ответил. Он постучал еше раз — и еще. Тогда он открыл дверь и вошел в комнату.

— Жаннет! — тревожно крикнул он в темноту. — Жаннет!

— Что, Бутурлин, ты тут делаешь? — раздался недовольный голос Жаннет из темноты.

— Ты жива, Жаннет?

— Ничего умней не мог спросить? — раздраженно ответила Жаннет. — Иди вон, Бутурлин. Не мешай спать.

— Можно, Жаннет, я эту ночь в твоей комнате проведу?

— И в моей постели! — добавила Жаннет. — Проваливай.

— Нет, — ответил Бутурлин. — Я у двери твоей постою.

— Зачем?

— Ты спи-спи. Я возле двери.

— Зачем?

— Понимаешь, сейчас кто-то в мою комнату с кинжалом зашел!

— И ты испугался за меня?

— Да.

— Придумал бы что-нибудь правдоподобней, Бутурлин, — рассмеялась Жаннет, — чтобы в мою постель нырнуть! У тебя завтра дуэль. Иди спать.

— Я эту ночь — и все оставшиеся ночи проведу здесь! — твердо заявил Бутурлин.

— Обиделся, дурачок! — ласково сказала Жаннет. — Знаю, что генералам слово дал, что не будешь за мной волочиться. Так я с тебя это слово снимаю! Иди ко мне. — Она зажгла свечу. — Смотри. — И протянула вчетверо сложенный квадратик бумаги. Бутурлин взял его, развернул. Поднес к зажженной свече. Прочитал.

— Боже, Жаннет! — вскричал Бутурлин и засмеялся: — Как ты у них такую расписку взяла?

— Мне решать: волочиться тебе за мной или нет! Вот и взяла. Съешь теперь их расписку.

— Да-да! — запихнул в рот Бутурлин листок. — Это опасно. Вдруг кто прочтет.

Боле сладостной еды он за свою жизнь не ел. Более сладостной любовной записки он от женщин не получал, да еще написанной генеральской рукой! Вот умора, как они пыхтели, но писали под диктовку Жаннет эту записку.

Бутурлин, голубчик!

Извини уж нас, стариков, что слово с тебя такое взяли. В Жаннет не влюбляться. Знаем, не в человеческих силах устоять перед ней! Так что слово твое мы тебе возвращаем. Люби ее, люби, люби, люби, люби… Не будь дураком!

Генерал от кавалерии Саблуков.

Генерал-губернатор Ростопчин.

Не серебряными чернилами эта записка была написана! Не растаяли слова: «люби», «люби», «люби»…

Сто раз написать это слово заставила Жаннет генералов. Они его в две руки писали.

Но как мне описать их любовь? Невозможно ведь это!

Можно, конечно, описать мифологически — или порнографически.

Дело в том, что у Бутурлина до пояса было все человеческое, а вот ниже — лошадиное.

Нет, конечно, копыт у него не было. Но все остальное!

А Жаннет — девочка на шаре.

Помните картину Пикассо?

Нет, ребенком она не была. Ей было двадцать лет.

Но стебелек ее тела, виноградинки грудей и то, женское гладкое место, словно яблоко зажатое между ног, — как совместить в одно целое с его лошадиным?

Совместили.

В общем, скажу так: кентавр — и девочка на шаре.

Любовь плотская — мифологическая — без всякой порнографии.

Порнография — это, если кто-нибудь подглядывает.

А за ними, если кто и подглядывал, то только — лунный свет и звезды — да горящая свеча.

Но она до утра не дожила — догорела.

Без пяти минут шесть Бутурлин оделся — и пошел на дуэль.

Дуэльное поле было на плацу, сразу же перед дворцом.

Там его уже ждали управляющий и Христофор Карлович Бенкендорф.

— Вы точны, Бутурлин! — сказал Бенкендорф. — А где же полковник Синяков?

— Сейчас будет, — ответил твердо управляющий.

Прошло десять минут, двадцать.

Полковник на дуэль не явился!

Глава четвертая

1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга и пяти шагов (для каждого) от барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.

2. Вооруженные пистолетами противники по данному знаку, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьеры, могут стрелять.

3. Сверх того, принимается, что после выстрела противникам не позволяется менять место, для того, чтобы выстреливший первым огню своего противника подвергся на том же самом расстоянии.

4. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то в случае безрезультатности поединок возобновляется как бы в первый раз: противники ставятся на то же расстояние в 20 шагов, сохраняются те же барьеры и те же правила.

5. Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя.

6. Секунданты, ниже подписавшиеся и облеченные всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своей честью строгое соблюдение изложенных здесь условий.

Письменные условия дуэли между А. С. Пушкиным и Дантесом, перевод с французского
На точно таких же условиях должен был стреляться и Бутурлин с полковником Синяковым. Только эти условия были писаны по-русски.

Не находите странным, что эти условия совпадают?

Это убийство, в общем-то случайного, подвернувшегося просто под руку человека, было столь хитроумно задумано убийцей и так блестяще, я бы сказал, фокусно им исполнено: прямо на публике (ловкость ума — и никакого мошенства!), — что неизбежно должно было достигнуть той цели, ради которой он совершил это убийство: убить потом того, кого он намеревался убить, но убить чужими руками.

Все было предусмотрено этим фокусным убийцей. Но он ошибся.

Шулер никогда не сядет играть в карты с шулером, а если сядет, то должен знать наверняка, что тот — шулер. И тут уж чья ловкость рук возьмет верх!

Разумеется, против шулерского убийцы играть пришлось не шулеру, а профессионалу.

Профессионалу в чем?

И в картах — и во многом еще другом!

В любви, например.

Так вот — убийца ошибся: кто профессионал, а кто нет. И играл… Впрочем, думаю, что он, вообще-то говоря, считал, что он сел играть против простаков, к тому же честных, — и проиграл!

В учебники криминалистики это убийство вошло под названием «Серебряное убийство».

Само уже название этого убийства столь таинственно, что до сих пор гадают, почему оно так было названо? И многие опрометчиво утверждают, что убийства этого вовсе не было!

Шенгил, Руководство для начинающих авторов — «Как писать детективы», 1911 г., с. 57
Больше эпиграфов и примечаний в моем романе не будет! Стремительно мы понесемся с горки русской Истории вниз к Истине.

Многих на виражах выкинет в придорожный сугроб. Многих. И не визжать. Дама ведь рядом! Она нас спустит с этой горки.

За дело о двадцати пяти пропавших фельдъегерях генералиссимуса берется Жаннет Моне!

Она спуску никому не даст.

Ну а с армией Суворова — с ней что?

С ней уже все ясно. Но путь от Константинополя до Тверской губернии долог.

Так зачем же весь этот сыр-бор тогда?

А затем, чтобы зло было наказано!

Хотя, господа читатели, я ошибся: с армией еще не все ясно. Есть еще надежда на ее спасение. Но от Жаннет это не зависит. Тех секретных документов, что везли фельдъегеря, в поместье княжеском уже нет. В Москву переправлены, на складах купца второй гильдии спрятаны — и так хитро, что люди Аракчеева все выпотрошили, все перерыли — а не нашли. Им бы, дуракам, сообразить, что сожжены они давно.

Ради одного всего документа было убито столько русских фельдъегерей, — и теперь этот документ по назначению везет фальшивый фельдъегерь к французскому императору Наполеону.

Вот если он его доставит по назначению, тогда армии Суворова конец придет!

Что ж это за документ такой, что из-за него двадцать пять фельдъегерей погибли уже и еще стотысячной русской армии предстоит погибнуть?

Пока не скажу. Политическая игра под названием «Английская мышеловка» в полном разгаре. От ее исхода зависит участь всей Европы.

А Жаннет Моне надо бы поспешить к завтраку. Все ведь уже собрались в столовой зале. Все, кроме нее и полковника Синякова. Восковые фигуры в счет не берем. Их только на обед приглашают — и не каждый день. Только по четвергам.

Так что дожить бы нашим героям до четверга. Может, полегче станет.

В четверг к старому князю воздухоплаватели американские приедут. Глядишь, тайная канцелярия на них отвлечется.

Хотя нет.

Конечно, Христофор Карлович и за американцами углядит, и за нашими героями.

Письма к своим людям он в Москву уже отослал. Ответные письма к четвергу придут. Вот, пожалуй, и все, что я хотел сказать.

А Жаннет Моне на завтрак не выйдет. Так рано она не встает.

Жаль.

Надо бы ей там быть. Надо!

* * *
С последним, седьмым ударом напольных часов старый князь вошел в столовую залу. Цепко оглядел пришедших к завтраку. Выхватил взглядом из рассветного сумрака Бутурлина, спросил:

— Убили полковника?

— Нет, ваша светлость.

— Ну и хорошо! — ответил старый князь и жестом пригласил всех к столу. — Прошу! — И все сели за стол.

Христофор Карлович, как обычно, сел по правую руку старого князя. Управляющий было сел рядом с Христофором Карловичем, но князь его одернул:

— Это место полковника. Ваше — рядом.

— Конечно-конечно, — ответил управляющий. — Извините, ваша светлость.

Князю Андрею и Бутурлину были отведены места на самом краю стола. Там они и сели. Пустовало еще два стула. По левую руку от старого князя — для Жаннет — и тот стул, на который хотел сесть управляющий.

Князь Николай Андреевич не выказал обычного своего раздражения по поводу опаздывающих к завтраку.

В столовой зале воцарилась вдруг такая тишина, которая обычно бывает рано утром в июньском лесу.

Прозрачная — как солнечный утренний свет, — но пока еще зыбкая и ознобная, не прогретая солнцем и птичьим пением.

И свет, льющийся с потолка на стол, создавал полную иллюзию летнего лесного утра.

В отличие от Ростопчина, мастера создавать сумраки, старый князь был мастером по части создания солнечного света.

На улице еще звезды не потухли, прихваченная морозом темень смотрела в окна столовой залы, а с потолка солнечный столб света, словно сквозь зеленую листву, падал на стол.

Но в этом солнечном столбе света было всем почему-то ознобно и тревожно. Кроме, разумеется, старого князя. Он был бодр и, я бы сказал, возбужденно весел.

На завтрак всем подали гречневую кашу с молоком, мороженую морошку и простоквашу.

Простокваша была налита в глиняные, облитые глазурью крынки. Для простокваши были предназначены хрустальные стаканы. Каждый сам должен был налить в этот морозный хрусталь из солнечных крынок эту снежную простоквашу.

Официантов за завтраком не было. Старый князь считал, что завтрак — такое чудо, что самому это чудо надо испробовать.

И правда, не посылать же кого-нибудь в утренний лес, чтобы он тебе рассказал, как там хорошо! Самому в этот лес пойти надо.

Вот старый князь и взял крынку, налил из нее себе в хрустальный стакан простокваши, отхлебнул ее из стакана и спросил насмешливо Бутурлина и своего сына:

— А что же ваша Жаннет, господа кавалеры, так долго спать изволит? Или вы ее играми своими ночными измучили, что она, бедняжка, остальные все земные удовольствия проспала?

— Батюшка! — залился краской князь Андрей.

— Молчу… молчу! — захохотал старый князь. — Это твой друг, Бутурлин, в качестве дорожного несессера ее с собой прихватил.

— Ваша светлость! — перебил его Бутурлин.

— Пустое дело, голубчик, ваши дуэли, — ответил ему старый князь. — Я по молодости лет тоже ими баловался. Даже с Александром своим Васильевичем Суворовым на шпагах бился. И трость чугунную носил, чтоб дуэльный пистолет крепче в руке держать. А что за Жаннет вступился, хвалю. Я не оскорбить ее хотел, а вас предостеречь, поучить по-стариковски. Не дорожный она несессер, а женщина. Зачем вы ее в свое приключение взяли? Нехорошо это! Так-то вот, лазутчики вы мои. А что полковник Синяков? — обратился к Христофору Карловичу. — Его-то почему на завтраке нет? Или Бутурлин его не убил, а ранил только? Ведь смертельнейшие кондиции дуэльные выдумали. До конца биться: до смерти чьей-нибудь или до раны смертельной. Промазали, что ли, вы, Бутурлин, — и в полковника попали? Не в ваших же правилах это. О ваших трех выстрелах я наслышан. Поэтому и разрешил эту дуэль. Что молчите, штабс-ротмистр?

— Ваша светлость, — вступился за Бутурлина Христофор Карлович. — Полковник Синяков на дуэль не явился.

— Как не явился? — гневно взметнул брови старый князь, потом выкрикнул: — Дежурного офицера ко мне!

— Позовите сюда полковника Синякова, — сказал он дежурному по караулу офицеру, когда тот появился в столовой зале. Дежурный офицер опрометью бросился исполнять приказание старого князя. В воздухе запахло грозой. Старый князь гневно отставил от себя тарелку с гречневой кашей. — Ишь, чего удумал! Не явился. Позор на весь мой полк!

— Ваша светлость, — заговорил неожиданно управляющий. Голос его дрожал. — Я виноват во всем. Прежде чем… полковника… Выслушайте меня.

— Ну, говори, — посмотрел в его сторону старый князь. Весь его вид давал понять управляющему, что ни единому его слову плутовскому он не поверит.

— Видите ли, ваша светлость, я вчера решил подшутить над обоими поединщиками. Знаете же мою натуру! От отчаянья, конечно. Тому и другому я те, помните, ваши шутливые кондиции подсунул. Оба возмутились сильно. Господин Бутурлин даже чуть нас всех троих на дуэль не вызвал. Я тут же, разумеется, переиграл все назад.

— Да, — посмотрел на Бутурлина Христофор Карлович, — теперь я понимаю, почему вы так были возмущены.

— Так вот, ваша светлость, видимо, — продолжил управляющий виноватым голосом, — полковник мне до конца не поверил, что на других условиях с штабс-ротмистром стреляться будет, и на поединок не вышел.

В залу вошел дежурный офицер. Подошел к старому князю и тихо что-то сказал ему на ухо.

— Так! — резко встал из-за стола старый князь. — Полковник Синяков убит в своей комнате! Христофор Карлович, прошу вас пройти к нему… и разобраться. — Последнее слово князь произнес тихо. Слезы навернулись у него на глазах. — И наказать! — выкрикнул диким голосом — и тихо вышел из столовой залы.

Солнечный свет с потолка перестал литься. Кто-то зажег свечу в подсвечнике, поставил на стол. Темные окна в столовой зале уже просветлели, но все еще было темно.

— Господа, — сухо сказал Христофор Карлович, — прошу всех вас проследовать за мной. Возьмите с собой трех солдат, — добавил он дежурному офицеру по караулу. — Все следуйте за мной. — Голос его был бесстрастен, а ведь в сказку всех пригласил, в сказку под названием «Серебряное убийство»!

Глава пятая

Дело прошлое.

Почти во всех учебниках криминалистики это убийство описано. С легкой руки господина Шенгил многие наши детективщики начинающие — да и маститые тоже, не один детектив свой сочинили на основе этого «сказочного» убийства, а ведь никто до истины — до подлинного убийцы — так и не докопался.

То у них Христофор Карлович в убийцы был записан, то управляющий, то старый князь, то князь Андрей, то Бутурлин, а то и — Жаннет. Один даже дописался до того, что полковника Синякова, Петра Владимировича, в собственные убийцы записал! Мол, он таким образом специально покончил счеты со своей жизнью, чтобы всем досадить: «Не хочу из-за вас всех на свете этом белом жить, но и вам не позволю!»

Ерунда какая. Правда, ведь? Кто нам может запретит жить, если жить нам еще хочется?

Впрочем, всякий имеет на этот счет свое мнение. Убийца, например, полковника Синякова определенно кому-то еще хотел запретить жить, убив Петра Владимировича.

Кому?

Бутурлину — конечно же!

— Ха, Бутурлину! — выкрикнул кто-то из темноты.

Эту главу я писал в парусной комнате. Специально приехал.

Княжеский дворец отлично сохранился до наших дней. Боюсь, если мой роман будет иметь успех, музей в сем дворце устроят или еще что доходное. Не попадешь больше.

Замечу, кстати, если бы я писал эту главу не во дворце, то до истины бы тоже не докопался. Потому что в раскрытии этого убийства мне светлое и доброе привидение помогло!

А из темноты продолжали хохотать:

— Зачем Бутурлина было убивать — конногвардейца этого пучеглазого? Его управляющий на дуэли убьет! В следующий четверг и убьет.

— Не убьет! — ответил я твердо привидению.

— Ну, авторской фантазии я не указчик. Оставьте его в живых. Только ведь против истины исторической погрешите. А ведь божитесь, что подлинную Историю России Тушина Порфирия Петровича пишите. Убил управляющий Бутурлина. Убил. Монетку подбросил — и выпало конногвардейцу стрелять в свой лоб толоконный!

— А что же тогда вы, а не он, по дворцу привидением бродите? — спросил я насмешливо. И в ответ тишина ехидная.

Но опять захихикало:

— А про шпагатик Жаннет гуттаперчевый напишите?

— Обязательно напишу! Ведь из-за ее шпагатика, как вы справедливо заметили, гуттаперчевого, — и сорвалось ваше серебряное убийство. И хватит. Вы мне всю интригу рассекречиваете. До шпагатика Жаннет далеко еще. Христофор Карлович к комнате, где тело убитого полковника находится, еще не подошел.

— А вы уверены, что там тело полковника Синякова находилось?

— Замолчите! — крикнул я в хохочущую темноту.

— Не замолчу. Все равно ведь читателя обманете. И мое к вам явление в роман свой не вставите. Как его вставишь? Если только в примечание, а от примечаний вы отказались. Или опять своим принципам измените: опять читателя в свое примечание бултыхнете? Ах! Как ловко читателя вы своего дурите. То документ этот фельдъегерь фальшивый в Париж уже везет, то вдруг, на следующей же странице, документ этот все еще в княжеском доме! Это как вас понимать? Так вот, господин писатель, что я вам скажу. Не было никакого документа вовсе — и убийства не было! — Привидение вдруг умолкло. Я уже было хотел сказать ему: «Так, значит, документ еще в княжеском доме?» — но не успел. Ловок этот человек был в жизни своей, а когда в привидение превратился, еще изворотливей стал. — Не зря же это убийство серебряным назвали, — продолжило оно как ни в чем не бывало, — как и чернила князя Ростова. — Но тут в комнату будто кто вошел со свечой. Я обернулся.

— Не верьте ему, пожалуйста. Не справедливо это будет, — сказал тихий женский голос. Княгиня Вера в белом платье стояла у двери. — Пишите, а я вам посвечу. — И эту главу я написал под ее ровное дыхание за моим плечом, под ее взглядом. Ангелом — хранителем моим она стала!

Князь старый не шутил. «И наказать!» — он крикнул Христофору Карловичу не просто так. Действительно, наказали бы тут же убийцу. Ко рву бы вывели, отдали бы солдатикам команду «Пли!» — и солдатики без раздумий бы пальнули. Полкового своего командира они любили.

В общем, осталось за малым: определить Христофору Карловичу, кто убил полковника.

Скажу больше! Христофор Карлович, ведя Бутурлина, князя Андрея, управляющего и прочих людей в комнату, где находилось тело полковника, уже знал, кто его убил.

Некий психологический опыт решил проделать с убийцей?

Отнюдь нет! Просто у него были другие соображения.

Какие?

Математические. Вот какие. Больше я пока вам ничего не скажу. Сам еще не все знаю.

В зыбкой рассветной темени они прошли два зала и очутились в широком, как проспект, коридоре с множеством дверей по обе стороны.

В конце длинного коридора аркой серело окно. Над окном нависал балкон, удерживаемый двумя атлантами.

Чтобы попасть на балкон, нужно было повернуть налево и по винтовой мраморной лестнице подняться на него.

С балкона, собственно, и начинался Лабиринт Веры. Туда нам пока не надо.

Дверь в комнату полковника Синякова была справа, восьмой по счету, если считать от начала коридора, и третьей, если считать от балкона.

Напротив была дверь в комнату, которую занимал князь Андрей.

Управляющий жил в комнате по правую сторону коридора, в самом его конце.

Парусная же комната и комната императрицы, где поселилась Жаннет, были в самом начале коридора.

Это расположение комнат я описал для того, чтобы потом вам были понятны некоторые действия наших героев. К тому же убийца даже это учел, планируя свое убийство полковника.

Да, вот еще что! Господин Шенгил сам ошибся, когда написал, что убийца не знал, с кем он имеет дело. Нет, отлично знал. И все-таки начал свою игру.

Ставка была очень высока в этой игре. Тот документ, о котором я говорил, был еще в княжеском доме. И за ним вскоре должен был приехать…

Кто?

Сказал бы, но сам не знаю.

А что же искали тогда люди Аракчеева в лабазах купца второй гильдии?

А Бог весть знает что. Ведь второй бараний лоб… барона Аракчеева был!

Князь Ахтаров только тонко улыбался, да изящные кольца вверх пускал — на тонкую струйку дыма турецкого табака нанизывал. Ведь это он специально на этого купца Ростопчина да Аракчеева навел, когда приказал своему кучеру морду этому купцу набить.

Изящную, в русском конечно же стиле, комедию наш русский Бомарше сочинил. Пять сломанных ребер у кучера, свороченная скула и сломанный нос у купца — да двадцать пять русских фельдъегерей, закопанных в русский сугроб придорожный.

Но мы, кажется, увлеклись. К убийству полковника Синякова князь Ахтаров не имеет никакого отношения.

И к английским злодеям тоже!

Русский же он наш Бомарше. Помните, кем был французский Бомарше?

Поясню все же. Французский Бомарше был французским Штирлицем, т. е. французским разведчиком. Так что лучше о князе Ахтарове сказать, что он нашим Штирлицем был, правда уже на отдыхе.

То-то и оно. Впрочем, уж больно по вкусу, как говорится, пришлась наша комедия русская английским боксерам.

Процессия во главе со сказочником, т. е. Христофором Карловичем, подошла к двери в комнату полковника Синякова.

За Бенкендорфом шел управляющий. Шел осторожно и трепетно, но и развязано одновременно.

Бутурлин смотрел в его вихляющую задницу — и его подмывало наступить ногой на его черные бакенбарды. Прежде, конечно, ему пришлось бы наступить управляющему на какую-нибудь фалдину его ног, которые, шаркая по паркету, фрачно свисали с его спины.

Рядом с Бутурлиным шел князь Андрей. Лицо его было непроницаемым. Что творилось с князем Андреем, я не знаю. Он и в столовой зале был в неком подавленном состоянии.

Процессию замыкал дежурный офицер по караулу капитан Миронов Афанасий Никитич. О нем я должен непременно сказать!

Господа писатели детективщики рассматривали это убийство в некотором замкнутом пространстве — и описывали его в так называемом герметичном детективном жанре. Но ведь княжеский дворец был прямо-таки наводнен людьми (целая рота гренадеров в карауле и слуг бессчетное количество!), привидения по дворцу бродили и днем, и ночью — и, самое главное, некими механизмами начинен был этот дворец. Одна парусная комната или голова Наполеона чего стоили!

Но пока мы не о механизмах и привидениях, а о капитане Миронове. Он что так волновался? Ус свой каштановый даже прикусил!

Смерть полковника так потрясла?

Разумеется, потрясла.

Но волнение его было другого рода. Будто чего он боялся, будто чего не учел — и вот все сейчас и откроется. В общем, был весь, как говорится, на иголках.

А его три солдатика? И у них вид тоже был соответственный. Они готовы были и без команды княжеской, и без сыскного слова Христофора Карловича, — тут же, в коридоре, Бутурлина расстрелять! Откуда такая уверенность? Вот загадка — так загадка.

Впрочем, они в карауле у дверей ночью стояли, правда, не в самом коридоре, а перед дверью в этот коридор.

На все эти загадки Жаннет Моне ответит.

Разбуженная шумом она в коридор выглянула, быстро халатик свой горностаев на плечики свои накинула — и первая увидела убитого полковника Синякова Петра Владимировича. И грозного оклика Христофора Карловича — «Никому не входить!» — не послушалась. Вместе с ним вошла в комнату.

Полковник был убит выстрелом в затылок. Но это еще не все. Мало убийце показалось. Он ему кинжал под самое горло засадил!

— Не трогать! — крикнул Жаннет Христофор Карлович.

— Не буду, — ответила Жаннет и посмотрела… Лучше бы она не смотрела.

Она посмотрела на Бутурлина. Кинжал-то был тот самый. Птицы той черной — ночной!

Впрочем, правильно сделала, что посмотрела на него. Бутурлин от ее взгляда тихим стал. Лицо свое дерзкое погасил. Мне кажется, что не только лицо свое погасил, но что-то в душе своей погасил. Любовь свою к Жаннет он погасил.

Дурачок!

Он так и не понял, что теперь не он ее ангел-хранитель, а Жаннет его ангелом-хранителем стала, когда этот кинжал под горло в полковника Синякова Петра Владимировича всадила!

Вот так-то, дорогие мои читатели.

Пистолет-то, из которого в затылок полковника выстрелили, у самой двери на паркете лежал. Его управляющий и поднял.

— Мой пистолет, — сказал он Христофору Карловичу и тут же с большим удовольствием заметил всем, глядя пренахально в лицо Бутурлина: — Я его у вас, штабс-ротмистр, вчера оставил.

— Капитан Миронов, — не обратил никакого внимания на слова Чичикова про пистолет Христофор Карлович, а от сияющей улыбки управляющего его чуть не стошнило, — снесите тело полковника в подвал. И отдайте все распоряжения по похоронам.

— Слушаюсь! — сказал капитан Миронов — и вместе с солдатиками прямо в кресле своего полкового командира из комнаты вынес. Лоб его испариной весь покрылся. А глаза свои он от всех прятал. Довольные у капитана были глаза.

— Что ж, господа, — заговорил бесстрастно Христофор Карлович, когда дверь закрылась за капитаном Мироновым и его солдатиками, — мне все ясно. Я доложу князю, а там он решит, какую меру наказания к убийце применить. — И вышел из комнаты.

Через пять минут он войдет в кабинет к старому князю и доложит такое, что старый князь опрометью бросится в коридор, но будет уже поздно. Не успеет он.

Что же такое скажет Христофор Карлович старому князю?

А ничего особенного он не скажет. «Сказочка» нашего Христофора Карловича с математической точностью докажет князю Николаю Андреевичу, что убил полковника Синякова князь Андрей!

Я приведу ее, может быть, в следующей главе. Пожертвую, так сказать, динамизмом своего повествования. Впрочем, я еще не знаю, в какую главку ее помещу. Может статься, что ее от вас утаю.

Вот и княгиня Вера, мать князя Андрея, согласна со мной. Нет?

— Чур… не меня! — гадливо рассмеявшись, выпорхнул за Христофором Карловичем из комнаты управляющий.

Пошел из комнаты и князь Андрей.

— Андре, останься, — крикнула ему Жаннет, но тот даже не обернулся.

Бутурлин с Жаннет остались одни. И что потом произошло, Жаннет никогда себе не простила! Т. е. не простила она себе следующее.

Во-первых, не простила, что не пошла сразу же за Христофор Карловичем.

Конечно, она бы обязательно приказала Бутурлину глаз с князя Андрея не спускать, чтобы юный князь глупостей не натворил. А он их натворит, будьте уверены.

Отец его, князь Николай Андреевич, в комнату к нему в тот момент войдет, когда уже ничего нельзя будет изменить и поправить. Только если Жаннет! Но ей еще Бутурлина надо урезонить. Бутурлин аж весь кипит, гарцует прямо. Был бы просто конь, а не кентавр, непременно бы втоптал нашу бедную Жаннет в этот паркет… словно бы грязь какую!

И, во-вторых, что она женщиной, а не мужчиной родилась. Но это уже не к ней претензии.

Думаю, что и Бутурлин виноват. Не скажи он ей это, может быть, все бы живы были. Впрочем, продолжим. Судьбу не переиграть во всех смыслах этого многозначного слова.

— Зачем ты это сделала, Жаннет? — проговорил Бутурлин, будто какую гадость сапогом от своих ног отшвырнул.

— Дурак ты, Бутурлин. Дурак! — засмеялась Жаннет и неожиданно спросила его: — Неужели ты этой ночью в мою комнату зашел бы, если бы я прежде птицей ночной в парусную твою комнату не влетела?

— Зачем влетела?

— Так люблю я тебя… дурака… конногвардейского. Люблю!

— Жаннет! — рванулся к ней Бутурлин.

Она свой горностаевый халатик скинула — и пуговки на его мундире стала пальчиками своими отщелкивать. Золотыми монетками те пуговицы по паркету покатились. А она уже рубаху с его груди стаскивала, из сапог — и из всего прочего выдернула.

Ножками торс его обхватила. Виноградинки ее грудей он уже губами мял. Яблоко ее царственное, что она между ног своих хранила, живот его холодил.

— Жаннет, но зачем ты его убила?

— Дурачок! — выкрикнула Жаннет. — Его еще никто… Боже! Какая же я дура. — И она вылетела в коридор. За ней устремился Бутурлин.

Потрясающее, скажу я вам, зрелище.

Голенькая гуттаперчевая девушка — и конногвардейский кентавр Бутурлин.

А она уже неслась к двери в комнату к князю Андрею.

— Андре! — крикнула она в распахнутую дверь, но было уже поздно. Князь Андрей нажал на спусковой крючок.

— Стой, дурак! — только и успел крикнуть ему Бутурлин.

— И ты… дурак! — выкрикнула Жаннет. — Шнеллер!

Но все это она выкрикнула в воздухе.

Ее легкое тело уже летело от двери к князю Андрею.

Ноги она свои в том шпагатике и распластала.

Этот ее шпагатик — яблочко ее детское — старый князь и узрел — и дверью хлопнул.

Дверной хлопок с выстрелом слился. Но это уже было не страшно.

Пистолет из руки князя Андрея Жаннет успела выбить.

— Кто же из пистолетов дуэльных стреляется? — потирая ушибленную коленку, сказала она ему и нервно добавила: — Шнеллер хотя бы взвел. Дурачок.

То, что она была в столь пикантном виде, она, конечно, понимала. Но ведь не до пикантности, когда кто-то вдруг вздумает стреляться. И она засмеялась:

— А хороша я была! Вот уж старый князь на меня нагляделся!

— Да нет, — возразил ей Бутурлин. — Даже я не углядел!

— Повторить? — И Жаннет встала на руки и растянула свои ноги в шпагат.

Сей этот шпагат она сделала, разумеется, потому, что в нервном состоянии находилась, но ведь и дым пороховой еще не рассеялся.

Из этого порохового облака только носочки ее пуантовые видны были.

— Бутурлин, принеси мне халат — и сам оденься, — встала она с рук на ноги. — А мне князю Андрею надо кое-что наедине сказать.

Что она сказала князю Андрею, я не знаю. Она ему на ухо прошептала. Может, княгиня Вера мне скажет? Нет?

— Я потом вам скажу, — ответила мне мать князя Андрея и загасила свечу. Было уже светло. — Пишите дальше, — и она вышла из комнаты.

Глава шестая

Бутурлин принес халатик горностаевый, и Жаннет халатик плащиком на плечи свои накинула — и опрометью бросилась по коридору к двери, что на половину старого князя вела.

Я, как и князь Андрей, верю, что есть слова на свете волшебные. Для меня слово «опрометью» волшебным было. Поэтому я его в три раза написал.

Первый раз, — помните, когда опрометью дежурный офицер бросился исполнять распоряжение старого князя: позвать в столовую залу полковника Синякова.

Второй раз написал, когда сам старый князь опрометью бросился спасать своего сына от смерти.

И в третий раз, когда Жаннет бросилась спасать от смерти старого князя и..!

Всех она бросилась спасать от смерти. Стотысячную армию Александра Васильевича Суворова она бросилась спасать — и, разумеется, себя, и Бутурлина, и… Поставлю многоточие. Не всех ей удалось спасти. Ведь против нее профессионал играл.

Дверь перед ней не открылась. Она даже чуть не заплакала. И тут ее за руку княгиня Вера взяла — привидение доброе и светлое — и дверь эта бесчувственная перед ними сама распахнулась!

Так, держа Жаннет за руку, княгиня Вера, привела ее в караульную — и тут же растаяла.

— Капитан Миронов! — крикнула Жаннет. — Хватит валять дурака. Ведите меня к полковнику.

Капитан Миронов посмотрел на Жаннет презрительно и сказал:

— Оделись бы, мадам, поприличнее. — И добавил строго: — К тому же, мадам, покойного Петра Владимировича сейчас в гроб кладут. Думаю, это зрелище не для ваших глаз.

— Его обязательно в гроб положат, если вы меня сейчас же не проведете к живому полковнику!

— Вы ошибаетесь… он мертв.

— Смотрите, капитан, я сама найду полковника, но тогда все будут считать, что вы с убийцей заодно.

— Я не понимаю вас, — гнул свою линию капитан Миронов.

Портрет сего капитана мы опишем позже. Пока только скажем, что смерть полковника ему сулила повышение по службе. Он, командир гренадерской роты, назначался бы командиром батальона, так как прежний командир батальона шел бы на должность полковника. И это учел убийца. Невольным сообщником своим он сделал бедного капитана Миронова.

— Не понимаете? Потом поймете, — сказала Жаннет. Капитан ей был симпатичен. Просто она хотела, чтобы он сам привел ее туда, где прятался полковник Синяков.

К сожалению, скажу я вам, что полковник в ту минуту, когда Жаннет разговаривала с капитаном Мироновым, был, действительно, мертв. Правда, капитан Миронов и Жаннет еще не знали этого.

Через пять минут об этом узнает Жаннет, а капитан Миронов до четверга все еще будет пребывать в праведном своем неведенье.

Простим ему, что он оказался невольным соучастником этого убийства. Не он ведь один был соучастником в нем.

Все до единого были!

Вот ведь какую хитроумную комбинацию удумал убийца. Все соучастники — и даже он, убийца. Попробуй отыщи меня среди всех.

Жаннет отыщет, не сомневайтесь.

И она пошла туда, где находился мертвый уже, как только что я написал, полковник Синяков Петр Владимирович.

Через два дня его похоронили, а не куклу восковую, как думал убийца — и многие другие.

Действительно, не куклу же его восковую хоронить, если тело его мертвое есть? Простите за столь циничный пассаж. Но полковник сам был виноват во всем. Не надо было быть столь доверчивым.

Ночью восковую куклу из гроба вынули и тело покойного СиняковаПетра Владимировича положили. Старый князь распорядился.

Все это проделали тайно.

Полковника Жаннет нашла в комнате, где хранились восковые фигуры. Он сам себя заколол кинжалом! Или кто его заколол? Нет, пожалуй, сам себя и заколол. Записку же оставил.

Простите, ваша светлость, что я вас подвел. Что из-за меня все это случилось! Простите — и прощайте!

Полковник Синяков.

Жаннет вышла из этой комнатенки и хотела было идти к старому князю, но опять на ее пути встали закрытые двери. И опять княгиня Вера ей помогла. До самого кабинета старого князя Жаннет провела.

Глава седьмая

Я все думал, рассказать вам прямо сейчас, о чем Жаннет со старым князям в кабинете говорили или нет?

Решил, не буду.

Потомлю вас до четверга, т. е. до той главы, в которой опишу тот знаменитый обед, где почти все герои моего романа соберутся — и восковые фигуры будут.

Как же без них? Никак нельзя. Ведь убийца в кресло иудино будет посажен! А пока лишь скажу, что долго они беседовали, жарко. До криков княжеских даже доходило. И Жаннет, конечно же, ни в чем старому князю Ростову не уступила.

— Осел Вы, ваша светлость! — ему она сказала. И, вы не поверите, в конце концов, старый князь с ней согласился. Не сразу, правда. Пришлось ему кое-что прочесть. И нужные слова не сам он нашел — ему эти слова подсказали. Он даже свечу над одной бумагой подержал. После этого и согласился, но согласился своеобразно. Не был бы он князем Ростовым, если бы согласился, что он осел.

— Нет, — заявил он Жаннет, — Вы ошибаетесь, мадмуазель, я не осел. Я упрямый осел!

После их разговора… жизнь в расположении поместья князя Ростова потекла зимней речкой подо льдом. Все понимали, что должно что-то случиться, но что?

Полковника похоронили. Залп оружейный над могилой дали.

Христофору Карловичу старый князь заявил, что полковник сам с жизнью своей покончил. Записку полковника предсмертную показал.

Христофор Карлович морозными глазами ту записку прочел. Ее могли запросто подделать — и он упрямо заявил:

— Не знаю, ваша светлость. Воля ваша. А я всего лишь ваш секретарь.

Истина ему, конечно, была дорога, но старый князь был ему не другом — и поэтому дороже истины.

— Моя воля, моя! — выкрикнул старый князь. — Этой запиской я своего сына не обеляю.

— А я и не обвинял вашего сына, — удивился Христофор Карлович.

Действительно, он не назвал имя убийцы старому князю. Просто изложил факты. Но эти факты с математической, я бы сказал, прицельной артиллерийской точностью, на князя Андрея наводили.

— Пошлите приглашения, Христофор Карлович, графу Балконскому, его сестре и Коробковой Прасковье. — ястребом глянул на своего секретаря князь и сух продолжил: — Я жду их в четверг к обеду. Обед состоится в три часа по полудни. Пусть не опаздывают.

— Хорошо, пошлю, — ответил Христофор Карлович — и легкая морщинка вдруг появилась у него на лбу. Задумался о чем-то наш сказочник!

Глава восьмая

Времени у нас до четверга еще много, поэтому вернемся в Москву к Ростопчину, в кабинет его сумрачно скорбящий.

Второй день Москва скорбно ликовала по случаю мнимого восшествия на престол сына государя нашего Павла Петровича.

Вот сумрак в кабинете Ростопчина и скорбил вместе с московским генерал-губернатором — не ликовал, замечу я вам.

Ростопчин искренне любил нашего императора Павла Петровича. Многое ему прощал. Простил потом и то, что он с ним проделал.

В груди Федора Васильевича клокотали рыдания траурным маршем, но голос его — как и взгляд — был твердый.

Этим твердым взглядом он встретил вошедшего в кабинет ротмистра Маркова — и твердым голосом сказал ему:

— Вчера я опрометчиво Аракчееву Порфирия Петровича отдал. Догони и верни назад в Москву его!

— Слушаюсь! — радостно гаркнул драгун. И лицо его вдруг озарилось ликующей улыбкой.

Очень не понравилось ликующее лицо это Ростопчину.

Опрометчиво, скажу я вам, начал ликовать драгун. И в третий раз употреблю это слово. Опрометчиво Ростопчин приказал Маркову вернуть мумию Порфирия Петровича в Москву.

Такие ликующие лица обычно бывают у людей, которые были на краю гибели, разорения например, а тут вдруг наследство неожиданно на голову свалилось.

Тетка какая-нибудь внезапно умерла — и наследство хорошее племяннику оставила. А племенник — картежник и пьяница. В долгах — как в шелках. Его завтра кредиторы в долговую яму собирались упечь!

Вот такое лицо, ликующее, было у драгуна Маркова.

— Рад я несказанно, ваше превосходительство, что Порфирия Петровича от поругания хотите спасти! — объяснил свое ликующее лицо ротмистр. — Не сомневайтесь, оправдаю ваше доверие.

— Именно, ротмистр, от поругания! — сказал торжественно Ростопчин.

Рассеял все его сомнения драгун, а зря.

Как спас мумию Порфирия Петровича от поругания ротмистр Марков, вы скоро узнаете. Лучше бы он ее не спасал. Ему орден за это английский дали.

Картежником и пьяницей был драгун. На этом его ловкие английские люди подловили.

Прошлым летом проиграл драгун Марков в карты казенные деньги. Много проиграл. Ему после игры в номере застрелиться бы, а он только дуло к своему лицу примерял. Как, мол, ловчее будет: в висок свой бесшабашный или в глотку свою луженую пальнуть?

И висок ему было жалко — и глотку свою.

Жизнь ему, подлецу, было жалко!

Тут ему на выручку люди пришли.

Нет, они были не англичанами, но в интересах Англии сначала обыграли русского драгуна, а потом милостиво предложили ему денег, но с условием, что он эти деньги на английскую королеву отработает.

В общем, завербовали его в английские шпионы!

Сто тысяч Марков проиграл — и выходило, что сто тысяч русских солдат сей драгун за эти деньги и продал: рупь всего один за одного нашего солдатика.

Продешевил, продешевил.

За русского чудо-богатыря суворовского русский рубль один серебряный. Мало.

Но Марков тогда еще не знал, что сделать от него эти люди потребуют!

В подробности входить (как ему приказали за Порфирием Петровичем увязаться в его путешествие сыскное, как потом спалить дом с Пульхерией Васильевной, как еще другие зверства учинить) я не буду. Ловко драгун из под всех этих обвинений выползет.

Да мне, если честно, пока не хочется об этом, скажу откровенно, писать. Времени у нас на это больше нет! Четверг, господа читатели наступил.

Ясный день выдался, безветренный, и Жаннет уговорила старого князя разрешить ей на воздушном шаре в небо подняться, насладиться пейзажем земли нашей русской с высоты птичьей, ангельской.

Разумеется, это был всего лишь предлог.

Как сейчас понимаю, она хотела убедиться, что все идет по плану, что все происходит, как было задумано; а все происходило до этого момента по ее задуманному плану. Но вы сейчас увидите, что все произошло так… как обычно у нас происходит!

За что же ты нас так, Господи?

Хотя, конечно, в нашей русской Истории, сами знаете, только так и бывает. И История России Порфирия Петровича Тушина в моем изложении, к моему великому сожалению, тоже не исключение. Одно у нашей Истории отличие. Без вранья и без утайки История нашего государства написана. И все же, за что же нас так, Господи? Чтобы другим неповадно было? Да у них, у других, и не получится никогда так. Фантазии маловато — да и кишка, как говорится, тонка, чтобы эту фантазию в жизнь воплотить! В общем, не по плечу им такую Историю вынести. Господь ведь людям или народам целым испытание посылает по их силам. Не больше и не меньше — а как раз, чтоб сдюжили.

Так за что же ты нас так любишь, Господи?

Глава девятая

С трепетом, господа читатели, я приступаю к этой главе. С трепетом, потому что, вы не поверите, сам, как и вы, не знаю, что произойдет дальше в моем романе.

Жаннет пригласила Бутурлина и князя Андрея подняться вместе с ней в небо на воздушном шаре.

Бутурлин, грешным делом, подумал, что она хочет не в небо на шаре этом подняться, а убежать на нем из поместья князя Ростова.

— Если ветра не будет, — сказал он Жаннет, — никуда мы на нем не улетим.

— А я не собираюсь никуда лететь! — Жаннет отлично поняла Бутурлина. — Есть другой способ убежать.

— Какой?

— Когда свое дело сделаем, тогда и скажу, — прошептала она на ухо конногвардейскому красавцу и поцеловала его в лоб.

Разговор этот у них происходил в ее комнате ночью.

То, что за ними неусыпно следят, вернее — следит Христофор Карлович, она была уверена. Поэтому громко она позволяла себе только стонать в минуты страсти; ну и, когда говорила какую-нибудь заведомую глупость. В общем, вела себя крайне осторожно.

Князь Андрей принял предложение Жаннет спокойно, даже радостно. Он все эти дни пребывал в неком тумане: ему было стыдно, что не сумел застрелиться, и в то же время отчаянно смешно, что до сих пор еще жив.

Вывалиться случайно из плетеной корзинки воздушного шара — секундное дело. Тут уж Жаннет его в воздухе не поймает!

Столь странное поведение юного князя вполне объяснимо: он вообразил, что все его записали в убийцы полковника.

Но почему вообразил?

Мы это скоро узнаем!

И вот еще что. Где он достал тот дуэльный пистолет, из которого он стрелялся? Кто ему его услужливо подбросил?

Разумеется, ответы на все эти вопросы знала Жаннет, но до поры до времени она не могла, не имела права ответить на них. Даже Бутурлину. А ведь Бутурлин все еще считал убийцей полковника ее!

За юным князем тоже неусыпно следили. Следили Жаннет и Бутурлин. Даже ночью.

Нет, коллективному разврату они не предавались, хотя у Жаннет была мысль вовлечь юного князя в ночные игры любовные.

Нет, она была не столь развратна, чтобы таким диким способом вышибить всю дурь из головы юного князя! Но иногда на нее находило отчаянье — и она готова была пожертвовать своей любовью, своей репутацией, чтобы его спасти. Ведь она была виновницей всех бед его.

Свою комнату Жаннет перегородила китайской перегородкой, и за этой перегородкой спали князь Андрей и Бутурлин.

Разумеется, когда князь засыпал, Жаннет звала Бутурлина к себе.

Где проводил ночи князь Андрей, Христофор Карлович докладывал старому князю. Князь только хмыкал недовольно, и Христофор Карлович не мог понять, из-за чего его этот хмык: то ли из-за того, что так откровенны действия француженки, то ли из-за того, что юный князь позволяет с собой так поступать, — и старому князю обидно за сына.

Кого звала к себе за перегородку Жаннет, Христофор Карлович тоже докладывал. А старый князь хмыкал недовольно по одной простой причине. О ней вы узнает на обеде.

— Наконец-то мы можем поговорить свободно! — сказала Жаннет Бутурлину и князю Андрею, когда воздушный шар поднялся в небо.

Увязавшегося было за ними офицера Жаннет ловко вытряхнула из корзинки. Офицер не расшибся. Шар еще даже от круглой площадки не оторвался.

— Перегруз будет, — заявила она офицеру. И действительно, князь Андрей был громаден. Пожалуй, генерал Саблуков по сравнению с ним мелковат будет.

— Андре! — ухватила Жаннет князя Андрея за руку — и тут же пресекла его попытку вывалиться из корзины: — Я вместе с вами выпрыгну — не сомневайтесь, — и взгляд ее был столь решителен, что князь понял, что выпрыгнет вслед за ним.

— Не выпрыгну, — сказал он ей. — Отпустите, пожалуйста, мою руку.

— Вот и отлично! — сказала Жаннет вдруг неожиданно по-русски и отпустила его руку.

Князь Андрей и Бутурлин оторопели.

До этого она говорила с ними на французском, а тут на чистейшем русском без малейшего акцента.

— Я не все могу пока вам, господа, рассказать, но поверьте, мы тут, в поместье князя Ростова, не случайно оказались. Простите, Андре, что не могла вам об этом раньше сказать. И ты, Вася, не все знаешь, — добавила она Бутурлину. — Нет, я во всем вам доверяю, но мужчины порой столь непредсказуемы, что им лучше не говорить всего. — Жаннет во время этого своего монолога уже успела посмотреть журнал наблюдений, который лежал на столике.

Декабрьские страницы, где что-то могло быть написано о пропавших фельдъегерях, кем-то тщательно были, нет, не выдраны, а склеены.

Удивилась ли Жаннет? Разумеется, нет. Другого она не ожидала. Она положила на столик журнал, взяла подзорную трубу и в продолжении всего разговора в эту трубу смотрела.

С воздушного шара великолепно был виден тракт Москва — Петербург. На этом тракте через несколько минут разыграется одна трагедия. Вместе с Жаннет вы ее и увидите.

Корзина воздушного шара превосходно была оборудована. Столик посередке и четыре плетеных кресла для наблюдателей.

— Сразу же хочу внести ясность, — сказала Жаннет, когда Бутурлин и князь Андрей пришли в себя. — Полковника Синякова убила не я.

— Но объясни мне тогда! — выкрикнул Бутурлин. — Пистолет и тот кинжал, что я принес в ту ночь в твою комнату — как они оказались в его комнате?

— Дурачок ты, Вася, — улыбнулась Жаннет. — Когда все ушли завтракать, я пошла в комнату к полковнику. То, что там увидела, и заставило меня тут же тот пистолет в комнату подбросить — и кинжал в восковую фигуру полковника всадить!

— В восковую? — разом вскрикнули Бутурлин и князь Андрей.

— В восковую! — засмеялась Жаннет. — А потом, когда Христофор Карлович всех в комнату привел, я посмотрела, как отреагирует на пистолет и кинжал тот, кто весь этот театр восковой придумал. Отреагировал молниеносно. Надо отдать ему должное. И тут я дала промах. Да и вы, господа, не на высоте оказались. Один меня в убийстве упрекнул, а второй стреляться вздумал. А ведь полковник еще был жив!

— И жив сейчас? — спросил с надеждой в голосе князь Андрей.

— Боже! — выкрикнула вдруг Жаннет.

— Что случилось? — спросил ее Бутурлин.

— Смотрите туда! — указала Жаннет на дорогу. Бутурлин и князь Андрей взяли подзорные трубы и стали смотреть.

Русский возок — два солдатика, ямщик — и долгий ящик под рогожей — на той дороге наши герои в подзорные трубы увидели.

Лошади уже на снег рухнули — возле них ямщик и солдатики суетились. Все силились поднять их. Три всадника возле них остановились, спешились. Помочь, видно, решили. Вот в этот момент и крикнула Жаннет: «Боже!»

Всадники спокойно подошли к солдатикам и ямщику — и всадили кинжалы свои им в их сердца!

Те даже не вскрикнули.

Потом всадники к возку подошли. Рогожу с саркофага скинули, стеклянную крышку отбросили и тело Порфирия Петровича попытались из саркофага выкинуть, но не успели. Четвертый всадник откуда не возьмись появился на дороге — и на скаку он из двух седельных пистолетов в них выстрелил!

Седельные пистолеты весьма и весьма грозное оружие. Полголовы ими можно отстрелить.

Голову Порфирию Петровичу и отстрелил этот всадник!

Нет, и в разбойников он не промазал. Два разбойника рухнули прямо в возок. Третьего разбойника он застрелил третьим выстрелом. У всадника четыре сидельных пистолета было.

Не слезая с лошади, он пьяных лошадей выпряг (на ноги они уже встали), а возок поджег. Солома на дне саней лежала. Она и вспыхнула — и тут же пламя саркофаг объяло.

— Что же он, подлец, делает! — проговорил Бутурлин.

— Следы преступления заметает, — ответила Жаннет. — Все, господа, — сказала она чуть погодя. — Пора и нам на грешную нашу землю! Одно дело сделано — и сделано превосходно!

Так кто же ты, Жаннет?

И кто тебя послал к старому князю Ростову?

А кто тот, кто сделал это дело?

Конечно же, господа читатели, это ротмистр Марков. Так что пора и нам на грешную землю. Время подошло к обеду. Правда, гости еще не все прибыли. Скажу сразу, что Параша и Мария на обед этот ехать не собираются.

Когда они получили приглашение от князя Ростова, Мария вынуждена была показать Параше письмо Катишь Безносовой!

Пардон, я не точен. Не когда получили приглашение, а когда Мария прочла письмо Катишь, а прочла она его как раз в четверг — прочла, поплакала — и тут же стала писать ответное письмо Катишь, а потом уж показала то письмо Параше.

Лучше бы она показала свое письмо к Катишь Безносовой!

Вот оно, господа читатели. Написано оно, разумеется, на французском. Я даю его в русском переводе.

Мой дорогой и бесценный друг!

Разлука, я вижу, тебе пошла на пользу. Ты, наконец-то, поумнела. Прости меня за мою эту откровенность.

А ваши московские новости для нас, Катишь, не новости. Эти «новости» — заговоры и прочие мистификации — пекутся, точнее — пишутся в нашей Тверской губернии — в поместье князя Ростова! Скучно старому князю — вот он и забавляется. Об этом мне Ипполит рассказал. А ему рассказал один верный его человек — управляющий князя Ростова. Управляющий сейчас в большой опасности. Князь подозревает, что он знает о всех его проделках, а есть у него проделки и кровавые (о них я пока тебе не могу написать, но скоро вы все о них узнаете (Ипполит о всех проделках княжеских государю нашему Павлу Петровичу написал)!

Только пойми меня правильно, Катишь. Мы не интригуем против него. Конечно, князь нам родственник, но, как сказал один древний философ, истина дороже. А насчет Андрея Ростова у меня давно нет никаких иллюзий (я не титулую его, так как он хотя и сын его, но сын от какой-то крепостной; сама понимаешь, князем быть не может!). Думаю, он все свои пороки от отца своего унаследовал и матери своей! И будет, согласись, несправедливо, если он все его богатство унаследует. А не моя бедная мать, урожденная княжна Ростова Ольга Андреевна! Ты помнишь ее историю? Выйдя по любви за графа Балконского (моего отца), но против воли своих родителей, — тут же была ими наказана — и лишена всего. И все досталось ее сумасбродному брату, князю Николаю Андреевичу. Разве это справедливо? Нет! Ипполит эту справедливость и хочет восстановить. Надеюсь, восстановит. Сегодня он едет к князю — и все там ему откровенно выскажет!..

На этом месте Мария прервала свое письмо к своей подруге. К ней в комнату вошла Параша напомнить, что пора собираться к князю Ростову. А она ей письмо Катишь в руки и сунула! Читай, мол.

Параша, прочитав письмо, зарыдала, а Мария утешать ее бросилась. Глаза ее карие целовать стала, слезы ее соленые, горькие, язычком слизывать. За плечи ее обняла. Параша и опомниться не успела, как с нее платье Мария стащила. Ловко она Парашу раздела. Трепетно. Грудь ее яблочную, сосочки янтарные губами своими мяла. Сосочки набухать стали, а она уже всю Парашу поцелуями покрыла. Вожделенно, страстно. Пальчиками своими Мария и до ее сокровенного, девственного, места добралась.

Потом ртом своим алчным, языком своим лесбийским все там у нее вылизала. До трепета сладостного Парашу довела.

Опомнившись, Параша подругу свою отстранила.

— Зачем, Мари, ты со мной это сделала?

— Не знаю, — ответила Мария.

Нет, знала она, зачем она с ней это проделала, зачем к любви этой лесбийской ее приобщила.

А брат ее Ипполит за дверью стоял.

Нет, не подглядывал. Просто ехать к князю уже нужно было.

— Мария, — крикнул он сестре, — мы опаздываем.

— Мы не поедем! — ответила Мария. — Поезжай в их вертеп один.

Ипполит еще постоял какое-то время под дверью. Понял, что не поедут, и поехал один к князю Ростову.

Как он разминулся по дороге к князю с драгуном Марковым, ума не приложу!

Наверное, Марков хотел специально разминуться. Где-нибудь в кустах прятался, ждал, когда Ипполит Балконский к князю уедет.

Уехал — драгун в дом к нему и нагрянул, чтобы с Парашей поговорить. Правда, дело у него и к графу было. Но об этом потом.

А о том разговоре, что между драгуном и Парашей произошел, я сейчас расскажу.

— Я знал вашу покойную матушку, — сказал ей драгун печально, а ухмылку в своих черных усах спрятал. — Отчасти я виновник вашего, Прасковья Ивановна, несчастья. Но ведь бывает и так! Небо пасмурное, осень, дождь вторую неделю льет — и вдруг солнце сквозь тучи пробьется — и сердце оживает! И у вас есть это солнце. Ваша любовь к князю Андрею. Она пробьет эти черные тучи ненастья и несчастья!

Вот ведь в какие поэтические аллегории взмыл… подлец! Нет, чтобы проще сказать: «Я вашу матушку заживо спалил!»

— Вы шутите, ротмистр? — насмешливо возразила ему Мария. Разговор происходил в ее присутствии.

— Нет, не шучу! — ответил ей Марков, посмотрел на Парашу — и воскликнул: — Я не понимаю! Вы разлюбили князя Андрея? Почему?

— Нет, не разлюбили! — ответила за Парашу Мария. — Это он разлюбил.

— Разлюбил? Не поверю!

— А то, что он с конногвардейцем Бутурлиным учинил, как вы объясните? За что он из Москвы генерал-губернатором Ростопчиным выслан?

— Он учинил? Он выслан? — захохотал Марков. — Так, значит, московская сплетня уже и до вас дошла. Прасковья Ивановна, — заговорил убежденно драгун, — не верьте этой сплетне. Я служу у графа Ростопчина. Мои сведенья из первых рук. Не высылал его губернатор. Скажу даже больше, хотя это тайна великая. Князю Андрею поручено графом Ростопчиным секретнейшее дело. Ради этого дела он пожертвовал своей репутацией, но не своей любовью к вам, Прасковья Ивановна. Да вы лучше меня это знаете. Он же вам письмо написал. Непременное условие — вас, Прасковья Ивановна, в это дело посвятить, князь Андрей губернатору выставил. Неужели вы письмо это от него не получили?

— Мари! — тихо, но твердо сказала вдруг Параша. — Вели заложить тройку. Я еду к князю Ростову.

— И я еду с вами! — несказанно обрадовался драгун.

Наконец-то! Не с американцами, так с Парашей он попадет в поместье князя. Для этого он приехал сюда — и затеял этот разговор с Парашей.

А в это время около возка, уже догорающего, американские воздухоплаватели остановились.

— Боб, смотри, — проговорил Дик, — и на русских дорогах, как у нас на Диком Западе, грабят, убивают, жгут. Только зачем мертвых жечь? Не понимаю!

— А живых, Дик, ты считаешь, — спросил резонно Боб, — жечь можно?

— Так живые разные бывают.

— И мертвые тоже разные. Этот, видно, важным был. Смотри, сколько вместе с ним на тот свет людей отправили.

— Похоронить бы надо.

— Кого? Этот до пепла уже сгорел. А этих сами русские похоронят. Поехали, Дик. — И они поехали.

Через полчаса дорогу им перегородил шлагбаум. Из будки вышел черкес. Дик ему письмо, что Ростопчин им вручил, отдал. Черкес письмо, нет, не прочел, по-русски он не читал и не говорил. Просто на княжескую подпись посмотрел, узнал — и шлагбаум поднял. Что-то гаркнул на своем, на черкесском, гортанно. Но Дик не торопился проезжать. Очень ему кинжал на поясе у черкеса понравился. И он решил его купить или выменять.

Дитя американских прерий достал из своего кармана свой американский доллар, показал его черкесу и сказал на скверном английском, т. е. на своем американском языке:

— Хорошая цена за твой кинжал!

Дитя Кавказских гор отлично американца понял — и разразился диким хохотом и кавказскими ругательствами.

— Ты его оскорбил, Дик, — перевел Дику его друг Боб, так как понимал черкесский язык. Был у него один знакомый черкес в Америке. Замечу, кстати, что Боб говорил на отличном английском, т. е. на скверном американском языке, и производил впечатление, откровенно говоря, европейского человека — и одет был соответственно — по последней парижской моде. К тому же он был племянником первого президента Соединенных штатов.

Как свела его судьба с этим неотесанным парнем — Диком Рузвельтом? — не понятно! Хотя, конечно, если учесть, что Дик прямой потомок президента США, и президента легендарного, то, думаю, ясно, что не случайно их свела судьба.

— Если ты еще ему свой грязный доллар предложишь, — продолжил переводить Боб Дику, — то он тебя этим кинжалом и зарежет!

— А что он хочет за свой кинжал?

— Лошадей они любят, Дик!

— Хорошо, — согласился Дик. — Скажи ему, что пусть любую выбирает.

— Он хочет всех — за свой кинжал.

— Пусть всех забирает! — отчаянно махнул рукой Дик. Лошадей ему было не жалко. Лошади были не его, а казенные — русские — графа Ростопчина.

— Он согласен. Выпрягай их, Дик.

— Как выпрягай? Нам же еще ехать! Доедем, тогда отдадим ему лошадей. Скажи ему, Боб.

— Требует, чтобы сейчас мы ему его лошадей отдали!

— А спроси его, Боб, не одолжит он нам своих лошадей до князя доехать? Я ему свой нож складной отдам.

Черкес согласился. Дик отдал ему свой складной нож, забрал кинжал — и они поехали дальше.

Как только они переехали ров, тут же к ним подскочил другой черкес — и стал лошадей выпрягать.

Гортанно смеясь, он хлопал по лошадям ладонью и цокал языком. Боб объяснил Дику, что этот черкес — младший брат того черкеса у шлагбаума. Мол, брат ему велел забрать у американцев этих лошадей и к нему домой отвести.

— Они что, Боб, заранее знали, что я лошадей на кинжал выменяю? — удивился Дик.

— Выходит, что знали! — ответил озадаченно Боб и воскликнул: — Удивительная страна. Все знают заранее. Великое у такой страны будущее! — И они с Диком пошли пешком к княжескому дворцу.

Всего ничего было идти — версты четыре. Разумеется, их обогнала тройка и графа Балконского — и вторая тройка, на которой за кучера лихо ехал драгун Марков.

— Эй, воздухоплаватели! — крикнул он им. — Посторонись. Оглоблей зашибу!

Они посторонились, но все равно комья снега полетели из-под копыт им в лицо.

А в это время в их вещах, что они оставили в санях, Христофор Карлович рылся. Для этого и проделана была с ними эта штуковина с обменом лошадей на черкесский кинжал.

Если бы Дик на кинжал не польстился, Христофор Карлович что-нибудь и позатейливей придумал, чтобы они пешочком и налегке до княжеского дворца прошлись.

Не пришлось позатейливей тайной канцелярии придумывать — уж очень прост был Дик Рузвельт. Попался на серебряный блеск черкесского кинжала — как..! Сравнение не будем приводить. Ведь не он попался — а кто-то другой.

А Дик весело насвистывал американскую песню «В Канзас, в Канзас уходит дилижанс!..» и шел по русской дороге. Комья русского снега, конечно, были не сахарными и навозом лошадиным попахивали, но ему, американскому парню, не впервой навоз этот нюхать. Что в Америке, что в России — он одинаково пахнет!

А до княжеского дворца их Христофор Карлович довезет. Ничего предосудительного он в их вещах не найдет, потому в свою тройку и посадит, чтобы они, американцы, на обед не опоздали. И теперь я, действительно, с трепетом приступлю к описанию этого обеда, но не в этой главе — и не в следующей — конечно, — и даже, может быть, не в этой части своего романа!

Глава десятая

Если вы думаете, что специально описание этого обеда оттягиваю, так как все на нем прояснится — и моему роману конец придет, то вы глубоко ошибаетесь.

На этом обеде как раз окончательно все запутается!

Поэтому пропускаю описание этого обед — ставлю отточие.

………………………………………………

………………………………………………

Но не перелистывайте эти страницы. Я вас в такие тайны сейчас посвящу, что вы про этот обед напрочь забудете.

…………………………………………….

…………………………………………….

Дик и Боб, отобедав у князя, спокойно отбыли в Арсенальный городок.

Князь не захотел их поселить в своем дворце. Раз они к нему воздухоплаванью приехали учиться, то он определил им место жительства в том своем городке, где эти шары изготавливали.

Городок находился в восьми верстах от княжеского поместья. Удивительный, скажу я вам, был этот Арсенальный город. С него потом все знаменитые индустриальные города американские пошли. Не только, видно, воздухоплаванью князь американцев обучил.

Этот городок я опишу потом, если необходимость в том будет. А сейчас ввергну читателей в восторг — или не ввергну?! Это уж как получится.

Американцев князь определил на постой в доме капитана Миронова. И вот, войдя в дом, они прошли через сени в просторную комнату — и к ним выбежала из левой двери статная женщина в русском сарафане. И Боб тут же выкрикнул:

— Чур, Дик, моя!

— Нет, Боб, моя! — засмеялся Дик. — Помнишь, Боб, на первую русскую бадью спорили? Так вот это она… первая.

— Нет, первую русскую бабу мы у князя встретили. Жаннет!

— Жаннет, Боб, француженка.

— Тогда те… девицы.

— Правильно, Боб, девицы, а это бадья. На нее мы спорили! — И Бобу пришлось согласиться.

Если бы он знал, что Жаннет тоже русская, то не Дику, а ему бы досталась эта вошедшая к ним, воистину, русская красавица.

Впрочем, думаю, она бы ему все равно не досталась. Или Дик его, Боба, убил — или эта русская — его убила, если бы он вздумал себя с ней повести — как он с нашими бабами русскими вел себя до этого.

Нет, господа читатели, это ему не Машка — это..!

Сами сейчас узнаете, кто им навстречу выбежала — и грудью своей сахарной и высокой трепетно задышала!

Легко ступая босыми ногами по выскобленным до янтарного блеска половицам, она подошла к двум американцам и насмешливо посмотрела на них.

— Хорошо, пусть будет твоя! — сказал Боб Дику и обратился к ней по-русски: — Кто ты есть такая баба? Я Роберт Вашингтон. А он… Дик Рузвельт. Он выиграл тебя у меня на пари.

Разумеется, Боб коверкал русские слова, но я не буду вас затруднять его произношением. Оставлю только его «русский» синтаксис.

— Как выиграл? — улыбнулась она.

— Очень просто. Мы на одного покойника поспорили. Закрыты у него глаза или нет? Я утверждал, что закрыты, а он, — что нет. Он оказался прав. Так как тебя зовут, баба?

— Пульхерия Васильевна, — потупив глаза, ответила она. А у американцев бешено заколотились сердца. Так она была хороша — и обворожительна.

Да, господа читатели, это была она! Несравненная Пульхерия Васильевна Коробкова — Вдовушка, нет, не наша, а английская (перечитайте главу третью первой части моего романа).

А помните того фельдъегеря, у которого лошадь чуть сумку его фельдъегерскую не съела? Так вот, когда она эту сумку жевала, а фельдъегерь в баньке придорожной парился, Пульхерия Васильевна поинтересовалась, что за документы он везет?

Времени у нее было мало — она лишь один документик прочитала, но какой! С этого документа и началась та игра английская (смотрите ту же главу первой части моего романа).

Прочитала она письмо генералиссимуса нашего непобедимого Александра Васильевича Суворова к нашему императору Павлу Ι.

Государь!

Турки с англичанами, как я тогда говорил, втягивают наши войска в мышеловку. Под стенами Константинополя эту мышеловку захлопнуть они собираются! Одно средство против их бесплатного сыра! Седьмой параграф Мальтийского договора похерить!!! На вашу мудрость уповаю. Похерьте его, государь! Иначе гибель нашей армии неизбежна!..

Что это за параграф такой?

Не знаю, к сожалению, его, господа читатели. Сей Договор до сих пор под грифом «совершенной секретности» находится.

— Дик, — сказал Боб Дику по-английски, — у нее под сарафаном ничего нет.

— Как нет? — засмеялся простой американский парень. — Посмотри на ее пышную грудь! А ее живот, а — ниже. И ты говоришь, что у нее ничего там нет.

Сарафан на Пульхерии Васильевне был столь воздушно прозрачен — и бесстыден, что тело ее, действительно, можно было узреть во всех ее откровениях!

Налитую грудь ее с крупными сосками, хищные бедра и, разумеется, все остальное — дьявольское, не побоюсь этого слова, — и соблазнительное.

Где же были твои пророческие, Порфирий Петрович, глаза? Да и где ты сам теперь? Может, ты сейчас с высоты уже небесной смотришь на нее и на американцев?

Смотри на свою Психею, на свою Афродиту, смотри, как теперь она Дика Рузвельта своими прелестями соблазняет!

— Как раз об этом, Дик, я тебе и говорю. У этой русской бабенки, кроме ее тела, ничего нет! — И Боб спросил Пульхерию Васильевну: — Ты женка нашего хозяина?

— Нет. Я у них в гостях. — Ей было смешно, как они откровенно смотрят на ее грудь.

— А мужик твоей где?

— Умер, — потупила она свой взор, — но тотчас и улыбнулась загадочно.

— Дик, — перешел на английский Боб, — тебе повезло. Мужа у нее нет. — И по-английски сказал Пульхерии Васильевне: — Он теперь будет твоим мужиком. — И кивнул головой на Дика. — Понимаешь? — это уже он спросил ее по-русски.

— Понимаю, — кивнула головой Пульхерия Васильевна. — Кобели американские. — И засмеялась своим обворожительным серебряным смехом: — Баню русскую мы вам давно натопили! Кто первым мыться со мной будет? — И она посмотрела на Дика. И тот неожиданно покраснел, потом побелел — и сгреб в кулак свою рыжую шкиперскую бородку.

— Я же сказал, — надменно посмотрел на нее Боб, — Дик тебя, бабенка, выиграл.

— Ну тогда пошли, Дик! — дернула за лапшу его рукава Пульхерия Васильевна — и перышком полетел за ней американец в нашу русскую баню!

Глава одиннадцатая

— Хороша ли я для тебя, Дик? — вошла к нему в баню Пульхерия Васильевна.

Американец посмотрел на ее роскошное тело — и ничего не ответил.

— Неужели, — продолжила она, — ваши американки лучше нас? — И обняла его Пульхерия Васильевна — и крепко, до дрожи своей жаркой и ознобной (во, как!) поцеловала. — Разве они могут так целовать?

— Но — но, — отстранился от нее Дик. — Русские бадьи так скоры на любовь. Мой мустанг за тобой не поспевает!

— Мустанг? — поняла его американский лепет Пульхерия Васильевна — и весьма больно ухватила его «мустанг». — Что ж он у тебя такой квелый? Вот мы его сейчас на дыбы поднимем!

— Но-но! — закричал Дик дико по-русски: — Больно!

— А мне, Порфирий Петрович, разве не больно было, когда ты со своим Селифаном в горнице передо мной комедию свою стали ломать? — гневно спросила она его.

— Пульхерия Васильевна, так вы нас узнали? — со слезами на глазах проговорил Порфирий Петрович. — Прости! — И его «мустанг» встал на дыбы — чуть не до кратера ее пупка подпрыгнул.

— Конечно, узнала, как вы из саней вышли — я к тебе и выбежала. Думала, обрадуешься. А ты… — Ее сахарная грудь тяжело ударилась в его подбородок — и затрепетала.

— Прости-прости, Психея моя, Афродита, Пульхерия моя ненаглядная! Прости. — Покрыл поцелуями ее дивное тело Порфирий Петрович. На колени встал — нос свой в ее сокровенное, женское, уткнул.

— Бог простит! — засмеялась Пульхерия Васильевна. — А мы давай с тобой будем мыться… как тогда… помнишь?

— Помню! — ответил Порфирий Петрович — капитан артиллерии в отставке.

Повторяться не буду. Перечитайте, если хотите, главу восьмую первой части моего романа. Кстати, когда они тогда в баньке любви предавались, в дорожном сундучке Порфирия Петровича Матрена секретные документы искала, а драгун Марков из-под своих пьяных век на нее смотрел.

— Что, Матрена, нашла секретные документы? — спросил он ее и засмеялся. — Так нет у него никаких секретных документов. Он по другой, сыскной, части. Розыск он пропавших фельдъегерей ведет!

— Ой! — вскрикнула она. — Как ты меня испугал.

— Тебя испугаешь, — усмехнулся драгун. — Водку мне отдай, а то боюсь, что действительно белой горячкой заболею. Да пошли человека к графу Балконскому. Вот это письмо пусть он ему передаст. — Отдал Матрене драгун письмо.

— А что в нем?

— Не все тебе следует знать! — ответил ротмистр Марков строго. — А когда Порфирий сыск учинит, кто его водку украл, скажешь, что я… Соври, что в лунатизме я у него ее стащил. Поняла? А вот второе письмо твой человек пусть в Тверь к полицмейстеру отвезет. Немедля! А то нам всем от Порфирия Петровича гибель придет. Поняла?

Глава двенадцатая

Всех обыграли граф Ростопчин и Порфирий Петрович, всех за нос обвели — и генерала Саблукова, и графа Аракчеева — и даже меня!

А где же тогда настоящие американцы — Боб Вашингтон и Дик Рузвельт? А нигде! Их вовсе не было. Придумали их капитан в отставке и граф Ростопчин.

Французский изобретатель Леепих, действительно, был, а вот продолжение воздушного анекдота для графа Аракчеева наши, воистину, русские «воздухоплаватели» сочинили! И про мумию Порфирия Петровича сочинили, хотя, конечно, мумия, т. е. восковая фигура Порфирия Петровича была изготовлена для отвода глаз.

Потому такой маскерад граф Ростопчин с Порфирием Петровичем и устроили.

Посвящен ли был в этот маскерад драгун Марков? Посвящен, к сожалению. Но вот ведь какая закавыка, господа читатели, он их никому не выдал.

Почему не выдал?

Некогда ему было — да и на Пульхерию Васильевну понадеялся. Но ведь и она, кажется, тоже его не выдала. Влюблена была в Порфирия Петровича.

И все-таки кто-то Порфирия Петровича и Селифана выдал старому князю?

Кто?

Знаю — и скажу.

Жаннет их выдала. Вот кто!

Помните, она к старому князю в кабинет зашла и долго с ним там разговаривала. Ну и сказала, кто к нему под личиной американцев приедет.

Впрочем, кроме любви, было тут еще что-то такое, что для меня до сих пор тайна великая.

А как попалась Пульхерия Васильевна в английские сети, сейчас вам расскажу.

Это произошло весной 1804 года.

Очередная тройка пьяно рухнула возле придорожной баньки — и три голых девки закружили свой «весенний» хоровод вокруг Человека в черном.

Естественно, он не устоял — и с превеликим удовольствием позволил увлечь себя…

Отменно с ними в той баньке «попарившись», он пошел Пульхерию Васильевну благодарить.

Пушистые его черные бакенбарды выражали, обманчиво, его эту благодарность, потому что глаза у него были холодны до нельзя — и по-английски надменно выгнут был в улыбке рот.

— Мадам, — сказал он ей неожиданно грозно, — у меня есть неопровержимые доказательства, что вы со своей Матреной отправили на тот свет вашего мужа — майора Коробкова. Вот его письмо, где он перед смертью своей написал об этом. Узнаете его руку? — И он из своих рук показал письмо Пульхерии Васильевне.

— Это ложь! — задохнулась от гнева Пульхерия Васильевна. — Он умер от турецкой пули.

Человек в черном убрал в карман письмо и ядовито заметил:

— От пули, мадам, он не сразу умер. Его фельдшер лечил. А снадобья тому фельдшеру кто приготовил? Матрена ваша! Тому тоже есть свидетельство. Вот признание фельдшера, чем он лечил вашего мужа. — И он достал следующий листок. — Зачитать — или вы сразу признаетесь? Если нет, то мы Матрену допросим. Так как, мадам?

— Что вы от меня хотите? — тяжело вздохнула Пульхерия Васильевна.

— Сущий пустяк, мадам, я от вас хочу. — И он рассказал, что ей должно, английской шпионке, делать!

Глава тринадцатая

Был ли граф Ипполит Балконский тем злодеем, т. е. тем Черным человеком, что Пульхерию Васильевну шпионкой английской сделал, а потом приказал выдропужскому станционному смотрителю поить фельдъегерских лошадей водкой лошадиной?

Разумеется, нет.

Почему?

Во-первых, граф дипломат во всех смыслах этого слова, к тому же, замечу вам, дипломат русской школы.

Не буду говорить, что значит — дипломат русской школы! Толком сам не знаю, что под этим подразумевается.

Во-вторых, дипломатом он был не ахти каким. В послы он так и не выбился. Выполнял некие мелкие технические поручения. Чуть ли не за обыкновенного писаря его при нашем посольстве в Лондоне держали. Почерк у него был необыкновенный. Любую руку, как говорится, мог подделать.

Одним словом, каналья, а не дипломат!

Да, каналья, разумеется, может быть, — обязан быть злодеем. Но не обязательно злодеем английским. Что, не бывают разве русские злодеи?

В-третьих, он был необыкновенно глупым человеком.

Помните, наверное, что я говорил о тех людях, что с нашими двадцатью пятью фельдъегерями учинили? Позволю себя процитировать:

«…Между Торжком и Выдропужском в декабре 1804 года бесследно пропало двадцать пять русских фельдъегерей — факт невероятный в истории России — и невозможный. А вот все-таки пропали. Нашлись злодеи, и злодеи опытные и бесстрашные, потому как чтобы на главном тракте государства напасть на вооруженных до зубов людей военных, опытных и проверенных (другим и не поручали возить государственные бумаги чрезвычайной важности и секретности), — это какое же надо было бесстрашие и опытность иметь? Ведь только от одного звука державного их колокольчика, фельдъегерского, у обычных наших дорожных разбойников, грабивших обычных наших путешественников, стыла кровь — и они врассыпную деру давали.

За этими опытными и бесстрашными злодеями стояли другие злодеи, еще более опытные (бесстрашие этим злодеям пока воздержимся приписать)! На след одного из этих злодеев (Человека в черном) Порфирий Петрович Тушин, не без помощи, конечно, Селифана — кучера своего, напал».

Видите, никак граф Ипполит Балконский на этого Черного человека не тянет.

Правда, впечатление он производил человека умного — и весьма.

С толку меня его вид сбил поначалу — особенно его иссиня-черная шинель, с бобрами, сшитая на английский манер.

И вас, наверное, с толку эта шинель сбила?

Нет?

В-четвертых, уж больно подозрительно все на него указывало, будто кто специально его, графа Ипполита, под этого Черного человека подставлял.

В-пятых, письмо, которое он государю нашему Павлу Ι написал.

Письмо приводить не буду. Нет его у меня. А фантазировать за графа не буду.

В общем, граф был человеком глупым и подлым, злодеем и канальей!

Замечу, что злодеем и канальей он себя не мыслил — и глупым человеком — тоже. Граф считал, что он умен — и умен возвышенно и благородно.

Да и какой дурак и подлец по-другому о себе думает?

Но это так, к слову. Повода нам он еще не дал, чтобы мы его дураком и подлецом обозвали.

А что у старого князя хотел все его богатства оттяпать, так ничего предосудительного в этом нет. Почему бы не оттяпать, если на то он имел законное право?!

Другой вопрос, как он его хотел оттяпать?

Но и тут ответ есть.

Оттяпать благородно хотел.

Заподозрил старого князя в измене — и государю императору написал. Очень убедительные факты в том письме привел.

Государь генералу Саблукову велел разобраться в этом деле. Правда, генерал весьма странно стал разбираться. В Москву зачем-то поехал, а не к князю Ростову; и потом в лиловом сумраке кабинета московского генерал-губернатора во что он Ростопчина вовлек, зачем?

Но все-таки сдается мне, что Жаннет он послал к князю разобраться в том, что граф Ипполит государю императору написал. Так что и тутвроде бы все логично. Логично, но не очень.

Дело в том, что те документы, которые сейчас рассекречены, говорят, что генерал Саблуков, да его дядюшка князь Ахтаров, делали все, чтобы помешать Жаннет и Порфирию Петровичу в Деле о пропавших двадцати пяти фельдъегерях разобраться. На грань гибели их поставили.

Вот ведь как он разбирался этот генерал от кавалерии Саблуков. Но мы забежали чуть вперед.

Порфирий Петрович с Пульхерией Васильевной после баньки пьют из самовара чай.

Семейную идиллию им портит, конечно, Селифан в образе Боба Вашингтона. Он с ними сидит за столом и учится, хитрец, пить чай по-русски: неумело держит блюдце в руках и дует на него со всей своей мочи — да так, что чай из блюдца на Пульхерию Васильевну выдувает.

В общем, безобразничает.

А Пульхерия Васильевна на его неумелость «американскую» только серебряно смеется. И она, шпионка английская, лукаво свою линию гнет. Селифану невдомек, что она липовый мед на стол со значением для него поставила: мол, для липового американца и мед липовый.

А он не вник, щеки важно раздул и на латыни его обозвал: medusa lipudius!

Подозреваю, что липовый мед на латинском языке не так называется.

Это он, наверное, не мед, а Пульхерию Васильевну так назвал: медуза липовая.

Ну да Бог с ним, с Селифаном, латинистом нашим доморощенным.

Порфирию Петровичу смешно и на Пульхерию Васильевну, и на Селифана.

Пусть они в своей конспирации липовой еще потешатся.

Нет, он не знает, кто на самом деле есть Пульхерия Васильевна. Просто он обалдел от счастья, что его прелестница жива, что его узнала, что он решительно с ней объяснился, — и она ему дала согласие под венец с ним пойти!

Но мы опять торопимся.

Пожалуй, нам надо переходить к описанию обеда у князя Ростова Николая Андреевича.

Глава четырнадцатая

— Ну-ка, остановись, болван! — крикнул своему кучеру граф Ипполит, заметив Христофора Карловича возле саней американцев наших.

Христофор Карлович как раз к обыску их вещей приступил.

— Добрый день! — не вылезая из кибитки, а только высунув наружу свою голову, проговорил граф по-французски и тут же не преминул пошутить: — Лошадей, Христофор Карлович, в санях потеряли? — Из саней, помните наверное, лошадей черкес выпряг. — Так они там вряд ли могут спрятаться! — И граф засмеялся.

— Нет, граф, не лошадей я ищу, — распрямился Христофор Карлович. — Их мы в другом месте сыщем.

Как он эти слова сказал, так граф побледнел!

Христофор Карлович не любил графа, считал его непроходимо глупым человеком, считал не без основания.

Конечно, по мнению остзейского немца, свято верившего в незыблемость любой юридической бумаги, верх глупости графской — претендовать на князя Ростова богатства.

В завещании же было черным по белому написано, что ему, князю Ростову, родитель его, князь Ростов Андрей Николаевич, все отписал, а не его блудной сестрице, что ослушалась его воли родительской — и за отца этого графа Ипполита замуж вышла.

К тому же Христофор Карлович знал, что по завещанию князя Ростова Николая Андреевича этому глупому графу ничего не достанется. Князь все свое богатство на три равные доли поделил между сыном своим князем Андреем, графом Денисом Балконским и графиней Марией Балконской. А этот глупый Ипполит, если бы не затеял свою подлую интрижку против князя, тоже бы свою долю получил. Но не зря, видно, Бог его глупостью чрезмерной наградил. Не зря, добавлю от себя. Ох, не зря. Потому он и спросил высокомерно Христофора Карловича:

— А каких лошадей вы хотите у меня сыскать? — Сей его неожиданный вопрос по пословице был — да не по одной! Я приведу только одну, перефразировав ее несколько.

Что у умного вора на уме, то у глупого — на языке.

В общем, выдал он сам себя, хотя, замечу, вором и тем английским злодеем (Человеком в черном) он не был.

Или все-таки какое-то отношение он к нему имел?

На дураках, как известно, не только воду возят!

С Человеком в черном мы скоро познакомимся. И вы несказанно удивитесь. Я, по крайней мере, в полное замешательство пришел, когда узнал, вернее — догадался, кто этот Черный человек!

В замешательство пришел и от ответа нашего сказочника на вопрос графа: «Каких лошадей он у него хочет сыскать?»

— А я разве вам на прошлой неделе не говорил? — сухо посмотрел на него Христофор Карлович. — Фельдъегерских!

— Избавьте меня от ваших подозрений, господин секретарь. Этих лошадей мне ваш управляющий продал.

— А вот мы вас сегодня обоих и спросим, — все так же холодно улыбнулся Христофор Карлович. — Кто кому их продал? И за сколько?

— Ваша немецкая фантазия неистощима, — ядовито возразил ему граф Ипполит и крикнул своему кучеру: — Поехали! — И его тройка понеслась к княжескому дворцу.

К дворцу князя Ростова его тройка подкатит непозволительно дерзко… к самому крыльцу. Это был, так сказать на языке дипломатическом, некий демарш со стороны графа, — нота протеста!

Только на таком языке решил разговаривать со старым князем Ростовым граф Ипполит Балконский. Решил, скажу вам, довольно глупо и опрометчиво. За этот свой «лошадиный» демарш (тройку к самому крыльцу даже Суворов Александр Васильевич в прошлом году не позволил себе подкатить) граф будет князем наказан, наказан весьма и весьма строго — и весело.

Под гильотину русскую, т. е. под насмешку русскую, скоморошью, князь его голову положит. Вся Тверская губерния над графом будет потешаться!

Но пока граф Ипполит в полном своем дипломатическом блеске выплывает из своей кибитки. Разумеется, он не замечает ни князя Андрея (бастарда этого незаконнорожденного), ни Жаннет — и ни Бутурлина.

Они в десяти метрах от него стоят.

Жаннет князю Андрею сказала, кого отец его на обед пригласил. И юный князь задохнулся от счастья: «Парашу? Зачем?» Жаннет ответила: «Не знаю!» — и улыбнулась загадочно.

Вот они и вышли на плац Парашу встречать.

Но какое было разочарование у князя Андрея, когда из кибитки выплыл только один граф Ипполит.

«Не беспокойся, Андре, — утешила его Жаннет, — приедет». — «Не с ним же, графом этим, — насмешливо добавил Бутурлин, — твоей красавице приехать!»

А граф уже во дворец вошел, дежурному офицеру крикнул решительно: «Ведите меня к князю!» — «Князь вас потом примет, а сейчас прошу следовать за мной!» — сказал дежурный офицер графу и повел его…

Куда?

Под гильотину русскую, читатель мой любезный!

А Христофор Карлович спокойно продолжил обыск дорожных сундуков наших американцев.

Через какое-то время мимо него проехала тройка, в которой ехали драгун Марков (за кучера), Параша и Мария.

Как встретились князь Андрей с Парашей, я не буду описывать.

Почему?

Сам не знаю почему.

Больно мне сцену их встречи описать.

Все-таки подгадило письмо Катишь Безносовой — да и подруга ее лесбийская Мария постаралась.

Скажу только, что огненно посмотрела Параша на князя Андрея и на Жаннет — и отвернулась, чтобы слезы свои от них скрыть. А Мария ей прошептала: «А эта француженка ничего. Вкус у твоего Андре есть!»

А что Марков? Он как? Как он себя повел с Жаннет и с Бутурлиным? И как они себя повели с ним? Что ему сказали?

А ничего они ему не сказали, так как тройку драгун остановил, где Христофор Карлович ему указал — за полверсты от дворца, а потом тройку на конюшню отогнал. Там, на конюшне, и пробыл. Чай с княжескими конюхами пил. Правда, Христофор Карлович на эту конюшню заглянул. На Маркова цепко глянул, но к нему не подошел, а ведь были они знакомы. При каких обстоятельствах познакомились, вы узнаете потом.

— Вот все птички и залетели в нашу клетку! — сказал вслух Христофор Карлович — и тут же к нему подкатила его тройка. Он сел в нее, и она неспешно поехала к княжескому дворцу.

Христофор Карлович не любил быстрой русской езды. По дороге он захватил, как я уже написал, наших американцев.

Интересный разговор произошел у него с ними. Правда, Дик в этом разговоре почти не участвовал. Уж больно о высоких материях, философических, разговорились между собой Христофор Карлович и Боб Вашингтон, то бишь Селифан! Кстати, они друг другу понравились.

Вечером в своем дневнике Христофор Карлович записал: «Сегодня имел разговор с одним умнейшим американцем. Он со мной согласен, что немецкая нация всему миру еще явит не только свою мощь философской мысли, но и мощь государственную — и на колени всю Европу поставит. Будут и среди немцев свой Бонапарт и свой Суворов! Будут».

Селифан, что ли, пророчествами Порфирия Петровича с Христофором Карловичем поделился?

Вот дурак, прости меня Господи

Глава пятнадцатая

Из нашей последней встречи, ваша светлость, вывел я, что тебе будет недосуг мои письма читать, а мне недосуг — тебе их писать!

И все же прочь наши обиды, коли дело страдает. Ради дела пишу я это письмо.

Конечно, сквозь анфиладу турецких крепостей мои чудо-богатыри шутя прошли. Только они двери крепостей не паркетным твоим механизмом открывали, а ядрами — да штыком нашим — русским!

И как соглядатаи ни пытались подглядеть, распознать наш сей батальный механизм, чтобы поломать его, — ничего у них не вышло.

И стоим мы теперь под стенами Константинополя.

Но вот ведь какая напасть, ваша светлость.

Я подозревал, что за моей спиной соглядатай этот стоит — и в карты мои смотрит.

Ан нет!

Он за твоей спиной, князенька, чернильница ты высохшая, стоит — и подглядывает.

Исключительно поэтому письмо это написал.

Приглядись хорошенько. Может, чего и поймешь.

А умирать, ваша светлость, мне не страшно!

Это соглядатаю своему и передай. Армию свою я ему, подлецу, на позор и поражение не отдам!..

Письмо А. В. Суворова к князю Н. А. Ростову
Это то самое письмо, которое у старого князя на столе три месяца пролежало.

Прав оказался Суворов. Недосуг ему было его прочесть. А в прошлую пятницу он все-таки его прочел. Прочитал — да опять запечатал — будто и не читал его вовсе!

В этом письме еще приписка была. Из-за этой приписки князь его опять запечатал. Тайная та приписка была. Над пламенем свечи письмо нужно было подержать, чтоб ее прочесть.

Держал ли князь письмо это над пламенем?

Держал!

И что же там он прочел?

Пока скажу, что оскорбительной и дерзкой та приписка была!

Князь, когда ее прочитал, так обиделся на генералиссимуса нашего непобедимого, что тотчас ответ ему написал.

Смерти и я не боюсь!

А шпионов в моем доме нет. Я еще из ума не выжил — как выжил ты. И в подкидного дурачка с твоими императорами — и с тобой, главным дураком в этой игре, — играть не буду.

Ишь, чего вознамерились! Полсвета Божьего завоевать!

И хорошо, если турок с англичанами тебя под Константинополем побьет. Может, на старость лет они тебя уму-разуму научат.

И не пиши мне больше. Читать твои пакости я не буду!

Капрал лейб-гвардии Семеновского полка князь Николай Ростов.

P. S,

Постскриптум князь, к нашему сожалению, серебряными чернилами написал, поэтому привести его не могу.

Ха-ха-ха! — захохотало привидение из темноты, как только я это примечание написал. — Он не может его привести. Опять своего читателя дуришь! — И привидение склонилось надо мной. — Диктую! Пиши. — И оно продиктовало, что написал старый князь в своем постскриптуме.

P. S, Не ради твоей славы непобедимой, генералиссимус ты мой упрямый, я — упрямый осел — все сделаю, что ты меня просишь, а ради солдатиков наших русских, коих ты по своему упрямству можешь погубить!

Ровно в три часа дня все собрались в столовой зале.

Давайте перечислим всех участников обеда.

Старый князь, князь Андрей, Жаннет, Бутурлин, Параша, Мария, граф Ипполит, Христофор Карлович, управляющий и наши американцы.

Это сколько человек будет?

Одиннадцать человек. А должно быть — четырнадцать, поэтому недостающих — три восковые фигуры дополнят.

Нет, не дополнят.

Во-первых, старый князь еще одного — живого человека приведет.

Во-вторых, четырнадцатый стул для княгини Веры предназначен.

Она часто обеды своим присутствием удостаивала. Можете быть, и сейчас удостоит.

Так что к обеденному столу две восковые фигуры выкатили.

Суворова — и Наполеона!

В первый раз этого французского императора этой чести удостоили — на обеде у князя Ростова куклой восковой присутствовать, а не колокольчиком из отдушины «заливисто орать»!

«Позвольте, — слышу я голос внимательного читателя. — Где четырнадцать, когда пятнадцать?»

Правильно, пятнадцать.

Для восковой фигуры Наполеона он сделал исключение. Впервые на княжеском обеде присутствуют не четырнадцать, а пятнадцать человек. Случай уж больно особенный, потому и сделано такое исключение.

Сразу обращу ваше внимание на эту восковую фигуру. В правой руке у Наполеона веером игральные карты, а в левой руке козырная бубновая шестерка. Осанисто бьет он этой бубновой шестеркой пикового туза Александра Васильевича Суворова.

И каково было удивление всех, кроме, разумеется, старого князя, Жаннет, Параши и Марии (эти две барышни были, как говорится, не в курсе дела), когда распахнулась дверь — и вместе со старым князям вошел в столовую залу полковник Синяков — живой и невредимый!

Не люблю, когда герои моего романа погибают. Кто-то из критиков литературных даже сказал, что погибают они из-за авторского неумения и бессилия. Ко мне это, правда, не относится. Я же не выдуманную историю пишу, а подлинную!

Больше всех был удивлен, заметьте, граф Ипполит Балконский.

Но, скажу вам откровенно, что я тоже удивлен появлению полковника; но еще более удивлен я, удивлен неимоверно, кого старый князь на иудин стул усадил!

Александра Васильевича Суворова — генералиссимуса нашего непобедимого!

Не ожидал я этого от старого князя.

Потому усадил на иудин стул генералиссимуса старый князь, что приписку тайную в его письме прочел.

Не ожидала — и Жаннет!

Самое время пришло рассказать, о чем старый князь с Жаннет говорили — или нет?

Давайте отложим.

Согласны? Нет?

И все же давайте отложим!

Все остальные к этому равнодушно отнеслись.

Американцы наши особенно равнодушно.

С ними, правда, понятно. Они американцев изображают — и в нашей великой Истории ничего не смыслят. Но все остальные прекрасно осведомлены. Почему же такое равнодушие?

Впрочем, подождем. Ведь это всего лишь прелюдия к тому скандалу, который старый князь преднамеренно на этом обеде учинит. И скандал этот будет симфоническим, грандиозным! Все в нем примут участие, всех он коснется.

И все, разумеется, в преддверии этого скандала притихли. И тишина наступила полная.

Не восковая — а пронзительная.

Будто сердце остановилось, будто душа крылья расправила — и сейчас ангелы запоют. Будто еще что-то такое случится, о чем мы до сих пор не знали и не ведали.

— Не справедливо это! — вдруг раздался в тишине этой звенящей голос княгини Веры.

В кресло свое она тихо села, но прежде Параше что-то на ухо шепнула.

Параша следом за ней пошла и рядом с ней села. Весь обед они о чем-то проговорили.

Если вы думаете, что это моя фантазия — или, в лучшем случае, литературный прием — метафора, аллегория какая, то вы ошибается. Все так и было на самом деле.

Разумеется, не все княгиню Веру на этом обеде видели.

Только посвященные.

Не все ведь в Бога верят — и не все, кто верит в него, зримо видят Его Божественные проявления в нашей земной жизни. Только посвященные. Вот и княгиню Веру видели только посвященные.

Посвященные во что?

Посвященные в тайны великие человеческих душ и сердец! Да простит меня читатель за столь высокопарный слог.

А кто видел — кто нет, пока говорить не буду. Сами поймете, когда главу эту прочитаете.

— Ты, душа моя, вечно меня путаешь, — весело сказал старый князь и сел напротив своей юной жены.

Сел не там, где он обычно сидел, а сел рядом с Наполеоном, который в подкидного дурачка с Александром Васильевичем Суворовым играл.

– Это тебя, Сашка, — пробурчал он Суворову, — за чернильницу пересохшую!

— Полно вам, Николай Андреевич, на Александра Васильевича обижаться, — урезонила его княгиня Вера. — Посадил на иудино место — и посадил. Ты своих гостей к столу приглашай, усаживай.

— Сами пускай, как им угодно, рассаживаются — или ты сама их рассади, — ответил ей старый князь. — Ведь в твой лабиринт ты, душа моя, их заведешь — и выведешь. — И он весело посмотрел на Жаннет; потом посмотрел на графа Ипполита, но посмотрел на него сурово и насмешливо.

— Доктора не позвать? — шепнул управляющий на ухо Христофору Карловичу. — Старый князь умом тронулся. С пустотой разговаривать начал.

— Доктор вам, любезный, скоро потребуется, а не князю Николаю Андреевичу, — наставительно проговорил Христофор Карлович — и сел рядом со старым князем.

Граф Ипполит Балконский сел напротив Александра Васильевича Суворова.

Потому и посмотрел на него так старый князь — насмешливо и сурово. Граф-то сел на иудин стул!

Он думал, что он сел во главе княжеского стола, а оказалось, что сел, в метафорическом конечно смысле, во главе заговора!

Какого?

Английского?

Посмотрим.

Что с того, господа читатели, что там старый князь обычно сидел?

Князь приказал официантам своим свой стул рядом с креслом друга своего сердечного, Александра Васильевича Суворова, поставить, а иудин стул на его место определить.

Жаннет ему это посоветовала?

Нет!

Мария села рядом с Парашей.

Американцы наши сели рядом с Жаннет — или она с ними рядом села?

Да, точно, — сперва они сели, а потом уж и Жаннет к ним подсела. При этом она не преминула в карты императора Наполеона посмотреть — и засмеялась. У него в карточном веере четыре козырных туза бубновых было!

Бутурлин с князем Андреем сели напротив «воскресшего» полковника Синякова.

— Я несказанно рад, что вы, Петр Владимирович… живы! — горячо заговорил юный князь с ним. — Очень. — И сладко, как только он один умел, вздохнул. Вздохнуть-то он вздохнул, но и ущипнул сам себя. Видно, не поверил, что полковник ему не во сне, а наяву явился.

— Вашими молитвами, князь, жив, — ответил старичок — и укоризненно посмотрел на Бутурлина — и сказал ему строго: — Не заслужили вы, милостивый государь, ее! Нет, не заслужили!

— Кого не заслужил? — улыбнулся Бутурлин. — Молитвы? — Он опять готов был шутить над полковником.

— Жаннет не заслужили. Вот кого! — торжественно ответил полковник Синяков.

— Разумеется, — согласился Бутурлин. — Где уж мне, конногвардейцу, ее заслужить! Но надеюсь, Петр Владимирович, до нее дослужиться!

— Василий! — дерзко крикнула Жаннет по-французски. — Опять за старое?

— Избави Бог, Жаннет, — улыбнулся Бутурлин. Он тоже был несказанно рад, что полковник жив. — Мы с Петром Владимировичем твои высокие достоинства восхваляем. Правда, господин полковник? — И Бутурлин своими глазищами посмотрел на прелестную Жаннет.

— Что с тобой… проказником, — засмеялся господин полковник, — поделаешь? Ничего!

— Ваша светлость! — вдруг возвысил свой голос над столом граф Ипполит. — Я протестую! Ваш офицер учинил мне некий диктант перед обедом.

А ведь, действительно, учинил. Верное слово нашел дипломат.

Офицер провел графа в караульную комнату, пригласил сесть за стол и сказал ему: «Князь Николай Андреевич просит вас, господин граф, не отказать ему в любезности… написать письмо следующего содержания!» — и стал диктовать текст письма.

Граф привычно взял в руку гусиное перо, обмакнул его в чернильницу — и застрочил своим превосходным почерком.

Через минуту он опомнился.

Текст письма совпадал слово в слово с текстом его письма к государю!

«Что, граф, — спросил его офицер, — не успеваете?» — «Нет, успеваю», — ответил граф. «Тогда продолжим», — усмехнулся офицер.

Пришлось графу продолжить.

И в самом деле, не мог он отказаться написать это письмо.

Хватило ума не отказаться. А вот сообразить, зачем это письмо заставили его еще раз написать — и расписаться под ним своим полным именем (государю он послал письмо анонимно), ума не хватило.

Вот и стал протестовать — да как! Во всеуслышанье.

Хотел содрогнуть, напугать старого князя?

Наверное.

Но не содрогнул и не напугал.

— Христофор Карлович, — обратился старый князь к своему секретарю, — сличили почерк?

— Сличили, — ответил секретарь и добавил: — Совпадают!

— Так что же, граф, — засмеялся старый князь, — вы протестуете? Вам не диктант мой офицер учинил, а допрос. — И он возвысил голос: — Что же вы думали, я вам спущу, что вы на меня доносы пишите? Нет, не спущу. — И добавил насмешливо с издевкой: — Теперь ваше письмо по всей губернии гулять пойдет. Вот посмеются, как вы опростоволосились! Как сами себя и выдали, племянник мой любезный.

— Что же вы, граф, — гадливо зашептал ему на ухо управляющий, — не могли государю чужой рукой свое письмо написать?

— Но это еще не все! — продолжил старый князь. — В том письме вы мне подвиги некие приписали. Нет, мне славы вашей не надо! Ведь это ваши подвиги, граф. Ваши же люди разбой на дороге учинили.

— Позвольте, ваша светлость! — вскричал граф Ипполит.

— Нет, не позволю. Впрочем, — обратился он к Христофору Карловичу, — дадим последнее слово подсудимому?

— Непременно, ваша светлость, надо дать, — сухо ответил Христофор Карлович. — Думаю, он еще что-нибудь про себя нам расскажет, чего мы и не знаем. — И обратился к графу Ипполиту: — Говорите. Мы вас внимательно слушаем.

Все, разумеется, затаили дыхания. Но мне особенно интересно было наблюдать за Жаннет и за Диком Рузвельтом, то бишь за Порфирием Петровичем.

Жаннет сидела спокойно за столом. Правда, один раз она больно весьма пнула под столом ногой Порфирия Петровича, так как он в некое волнение вошел сильное — и потому неуместное для американца — и тем самым чуть не выдал себя. Хорошо, что никто его этого волнения не заметил. А в этом волнении он пребывал почти весь обед. Все друга своего Боба Вашингтона спрашивал. Разговор то на русском, то на французском шел, а то и на английский — перескакивал. А капитан в отставке в них, кроме, разумеется, русского, не силен был. Вот Селифан и переводил ему. Переводил, скажу сразу, точно, но порой и некие фантазии себе позволял, вводил своего друга Дика в заблуждения и в волнение. Он же ему все по-английски переводил!

Разумеется, старый князь был осведомлен, что Дик и Боб никакие не американцы, но ему пока не до них было. С ними он потом «разберется»!

Думаю, у вас тут же возник вопрос: «А зачем тогда наша «француженка» в коленку его пнула? О какой такой его «безопасности» пеклась?»

Отвечу на сей ваш вопрос без утайки. Разумеется, ни о какой его безопасности она не думала — и не пеклась. В коленку его она пнула совершенно с другой целью.

С какой?

А вот на этот вопрос я позволю себе вам не ответить. И не потому, что сам не знаю, а потому, что это, как любил говорить наш историк Ключевский, коренной вопрос моего романа. А на такие вопросы, как утверждал тот же историк, у каждого должен быть свой ответ, т. е. у меня, у вас, любезный мой читатель, и у Порфирия Петровича. И они, уверяю вас, разные! Ведь это есть коренной вопрос не только моего романа, но и всей Истории нашей России. И я не шучу. Вы сами это поймете и сами на этот вопрос ответите, когда мой роман до последней, как говорится, точки дочитаете.

— Письмо к государю не я написал, — заговорил на французском языке граф Ипполит. — Что же касается тех лошадей, из-за которых вы меня, ваша светлость, в разбойники записали, то их мне ваш управляющий продал. — И он саркастически посмотрел на старого князя.

Естественно, сказав последнее, он думал, что все поймут его правильно (не зря же он так улыбнулся старому князю).

К сожалению, не все его поняли «правильно», а улыбку его сочли за дерзновенную и неуместную!

А управляющий при этих словах аж побелел весь — и выкрикнуть что-то даже пытался, но ему выкрикнуть не дали.

Кто не дал?

Граф Ипполит не дал. Он тоже под столом ногами своими пинался.

— А чьи же люди на дороге разбойничали? — негодующе спросил Христофор Карлович. Улыбка графа его чуть ли не в гнев ввела.

— Не знаю… чьи! — ответил граф Ипполит — и это был его первый промах.

Эх, дипломат, твою мать. Прямо надо было сказать, чьи эти люди были!

И Христофор Карлович воспользовался его промахом — и спросил со всем своим остзейским прямодушием:

— А хотите узнать?

— Разумеется!

— Сейчас узнаете, — торжественно проговорил Христофор Карлович и вышел из-за стола. — Пойдемте, граф, я вам их покажу. — И они с графом подошли к окну. — Смотрите! — И Христофор Карлович распахнул окно.

Граф Ипполит содрогнулся.

Нет, он содрогнулся не от морозного воздуха, хлынувшего из растворенного окна.

Дрожь пробрала его всего, когда он увидел лежащих на снегу трех мертвых разбойников.

Я обозвал их разбойниками, потому что это были как раз те три черных всадника, убившие наших солдатиков и ямщика.

— Ну, чьи эти люди, граф? — спросил его Христофор Карлович надменно.

— Кто их убил? — гневно воскликнул граф. И это был второй его промах. Этим вопросом он как бы признал, что эти разбойники — его люди.

— Вам лучше знать, — ответил Христофор Карлович. — Ведь вы сами этих разбойников к нам в своей кибитке привезли. С шиком этаким, прямо к самому княжескому крыльцу. Полюбоваться?

Граф ничего не ответил. Христофор Карлович закрыл окно — и под локоток отвел графа Ипполита к столу, бережно усадил на иудин стул — и сказал:

— Вы их убили, так как дело они свое сделали. Как там говорится у вас, у злодеев, убили, чтобы все концы в воду! — И гробовая тишина воцарилась в столовой зале. Вот в этой гробовой тишине и пнула Жаннет ногой под столом Порфирия Петровича.

— У меня есть свидетель, — сказал снисходительно граф Ипполит, — что я не убивал, а только в свою кибитку приказал своему кучеру положить! — Он еще хотел что-то крикнуть — и крикнуть насмешливо, но Христофор Карлович его опередил:

— Кто же вашему кучеру поверит? — И засмеялся.

Странно, что он, при всей своей любви к точности и честности, вдруг так засмеялся.

Этих разбойников граф приказал своему кучеру положить в свою кибитку, чтобы старому князю предъявить как неопровержимое доказательство всех его, княжеских, разбойных дел! А выходило, что Христофор Карлович ему встречный иск выдвинул.

Конечно, встречные обвинения были белыми нитками шиты, за уши притянуты. Ведь трое убитых разбойников были весьма определенной — черкесской наружности. А черкесы в Тверской губернии только у старого князя были.

Да, странно себя остзейский немец повел.

— Я могу засвидетельствовать, что не граф разбойников убил! — сказал вдруг Бутурлин. — И князь Андрей и Жаннет подтвердят.

— Бутурлин! — капризно проговорила Жаннет. — Не надо за меня говорить, что я засвидетельствую. Во-первых, я не знаю, каких сейчас людей показали графу. Во-вторых, было далеко, чтобы наверняка сказать, кто застрелил тех разбойников на дороге. И вообще, не вмешивай меня во все ваши русские скандалы. Я ими по горло сыта. — И во второй раз пнула ногой Порфирия Петровича. Мол, и ты, американец, не вмешивайся в их русские споры. Сами разберутся.

— Но в деле с полковником ты все же приняла живейшее участие! — усмехнулся Бутурлин.

— Это дело касалось непосредственно меня, тебя — и князя Андрея. Потому и вмешалась.

Кстати, это дело не вполне еще закончилось. Убийца, пусть и серебряный, не найден. Нам его еще предстоит найти. Вы согласны со мной, ваша светлость? — обратилась она к старому князю.

— Мы еще с графом Ипполитом не закончили разбираться! — недовольно проговорил князь. — Христофор Карлович, продолжайте.

— Мадмуазель Жаннет права, ваша светлость, серебряного убийцу непременно надо найти. Но и вы, ваша светлость, правы. С графом Ипполитом надо до конца разобраться. Сейчас мы это сделаем, заодно и убийцу этого найдем, — назидательно проговорил Христофор Карлович — и сделал паузу. Все опять затаили дыхания. Только почему-то княгиня Вера брезгливо посмотрела на Христофора Карловича. Думаю, на то были веские основания.

Вам уже известно, что вторую часть своего романа я в княжеском дворце писал — и у меня была возможность расспросить княгиню Веру — и я, разумеется, ее расспрашивал. Много вопросов задал ей — и ни на один мой вопрос она почему-то мне не ответила.

— Нашел, у кого спрашивать! — захохотало из темноты хохочущее привидение, когда я написал: она почему-то мне не ответила. — Ты лучше у меня спроси, как все было на самом деле? А то разложил перед собой клеенчатую тетрадочку Порфирия Петровича — и его описание обеда в свой роман беспардонным образом сдуваешь!

Действительно, при описании этого обеда я опирался исключительно на его записи.

А привидение не унималось:

— Порфирий Петрович первый врун и лох в твоем романе. Кого он на тот свет отправил, спроси! Княгиню Веру спроси. Думаю, на этот вопросик она тебе обязательно ответит.

— Пошел вон! — сказал я привидению. — Порфирий Петрович сам в своей тетрадке об этом написал.

— Сейчас я прочитаю вам одно письмо, из которого станет всем ясно, кто намеревался убить князя Андрея и князя Николая Андреевича, — торжественно проговорил Христофор Карлович.

— Письмо? — встрепенулся управляющий. — Какое письмо?

— Письмо, которое написал вам граф Ипполит, — ответил Христофор Карлович. — Помните, за чтением этого письма я вас застал?

— Застали? — возмутился управляющий, но Христофор Карлович уже его не слушал, а достал из своего кармана письмо — и начал читать чуть ли не голосом графа Ипполита — надменно и напыщенно: «К вам скоро приедут вместе с князем Андреем некий конногвардеец Бутурлин и французская актрисуля Жаннет Моне. Вам надлежит устроить так, чтобы живыми они из княжеского поместья не выбрались. Думаю, проще всего будет вызвать вам Бутурлина на дуэль, а князя Андрея так скомпрометировать в лице старого князя, чтобы он застрелился. Как скомпрометировать, чем? — сообразите сами. В этих делах вы ловчее меня и хитрее. Я вам только даю генеральную мысль свою, а все остальное сами вы додумаете. Мне кажется, что восковым театром княжеским можно будет воспользоваться. Граф Ипполит Балконский», — закончил читать письмо Христофор Карлович и сказал: — Что вы на это скажете, граф Ипполит Балконский? Ваше письмо?

— Нет! — возопил граф.

— А что скажет нам наш бывший управляющий?

— Это подлог, Христофор Карлович! — закричал управляющий. — Мне это письмо подбросили!

— И кто же вам его подбросил?

— Ваша Жаннет подбросила!

— Зачем подбросила?

— Чтобы своего любовника Бутурлина обелить!

— Слушайте вы! — гаркнул Бутурлин. — Я вас вызываю на дуэль. Вы мне надоели. И обещаю, я вас непременно убью.

— Посмотрим, — зло прокричал управляющий, — как вы меня убьете. Стреляться мы будем на моих условиях!

— Так вы мне не ответили, — продолжил бесстрастно задавать свои вопросы управляющему Христофор Карлович, — читали вы это письмо или нет?

— Конечно… читал, но и только.

— У меня к подсудимым, ваша светлость, вопросов больше нет, — сказал Христофор Карлович и сел на стул.

Вопросов у нашего сказочника, действительно, больше не было, а вот у Порфирия Петровича их было много, но задать он их не мог.

А коленку его бедную Жаннет так испинала, что он после обеда прихрамывая из-за стола вышел.

Пульхерия Васильевна руками аж всплеснула, когда эту коленку в бане увидела, и заохала: «Кто же вам ее так измордовал?» — «Служба у меня такая, — ответил капитан артиллерии в отставке. — Голова зато цела — и на том спасибо!»

Вот какую баталию под столом наша Жаннет нашему Порфирию Петровичу устроила. Ножки-то у нее крепенькие, балетные были; а носочки пуантовые покрепче ядер чугунных!

«Только спустя два месяца я понял, — написал в своей тетрадке Порфирий Петрович, — зачем она своими «ядрами» в мою коленку била. Если бы я встретил ее сейчас и будь она мужчиной, непременно на дуэль эту «француженку» вызвал, чтобы ее проучить. Нельзя так подло даже праведные дела делать! Впрочем, и я не без греха…»

— Благодарю, — сказал старый князь Христофору Карловичу. И тут же в столовой зале появился дежурный офицер. — Арестовать этих подлецов, — сказал ему князь. — Вывести за ров, — добавил, когда управляющего и графа Ипполита солдатики окружили и штыки свои на них наставили. — И расстрелять! Исполняйте.

Разумеется, тотчас в столовой зале воцарилась тишина такая глухая, что лишь дежурный офицер — капитан Миронов — смог перекричать эту тишину.

— Есть, — радостно отдал он честь старому князю, — исполнять! — И со своими солдатиками вывел управляющего и графа из столовой залы.

Я никак не мог в толк взять, почему никто слова даже не сказал? Ведь со стороны старого князя это было форменное самодурство и самоуправство! Неужели, даже княгиня Вера ничего ему не сказала?

— Сказала! — захохотало привидение из темноты. — Сказала такое, что ей до сих пор стыдно. — И разумеется, хохочущее привидение не отказало себе в удовольствии облить княгиню Веру грязью. И тотчас кто-то влепил ему звонкую пощечину!

— Душа моя, — услышал я голос старого князя, — пойдем отсюда. Пусть господин писатель сам во всем разберется.

— Несправедливо будет, Николай Андреевич, — ответила княгиня Вера, — оставить его одного с этим… — И она назвала по имени серебряного убийцу. — А Порфирий Петрович, — обратилась она ко мне, — этот обед нарочно так описал. Не так все было на самом деле!

И как я ее потом не просил: «А как было на самом деле — и почему Порфирий Петрович, как вы утверждаете, неверно и нарочно так обед описал, зачем?» — она молчала. Правда, один раз мне сказала: «Дался вам этот обед! Разве в нем дело?» — «А в чем?» — тут же спросил я ее. И опять молчание. И все же, наконец-то, ее умолил — и она мне рассказала, что было на самом деле на обеде. Но об этом потом; может быть, в третьей части моего романа.

И тут же старый князь разразился веселым смехом:

— На казнь вас не приглашаю! — И вид у него был полководца, только что одержавшего полную победу над неприятелем. — Хотя, конечно, думаю, что картина будет презабавная, — добавил серьезно — и брови свои нахмурил. — И поучительная! Пусть свой позор они без свидетелей примут. Христофор Карлович, — обернулся он к своему секретарю, — вы напомнили капитану Миронову, чтобы пули непременно были из воска, а не из сальных свечей?

Христофор Карлович промолчал.

Посчитал, что вопрос был чисто риторический?

Думаю, что поэтому. Он никогда ничего не забывал! Хотя, господа читатели, что у этого остзейского немца было на уме, один Бог ведает! Напомнил ли он капитану или нет, мы скоро узнаем.

И старый князь, не дождавшись ответа, обратился к Марии:

— Извините меня, племянница, — сказал ей насмешливо, — что я так решил вашего братца наказать. Но уж больно подло он со всеми нами хотел расправиться. Чужими руками — да еще и наушничая. Кстати, что пишет вам ваш брат Денис Балконский? В последнем письме Александр Васильевич о нем хорошо отозвался.

— Пишет, — чуть слышно ответила Мария — и слезы светлые и горючие покатились по ее щекам.

Почему она не встала на защиту своего старшего брата? Почему не бросилась умолять старого князя, чтобы он пощадил его? Ведь казнь, которую придумал для него старый князь, пострашней была взаправдашней казни!

Не любила брата?

Нет, она его любила.

Тогда почему?

На все эти вопросы у меня есть один ответ — не знаю! Да и никто не знает. Разгадать женское сердце, да к тому же лесбийское, не дано никому.

Но вот что она написала об этом обеде в своем письме Катишь Безносовой.

…Видит Бог, я не хотела ехать на этот обед, но один человек убедил меня и Парашу, что мы обязаны на этом обеде присутствовать. И мы с ней поехали. Сей благородный человек был у нас за кучера. Это сыграло свою роковую роль. Будь он не за кучера — он был бы на этом обеде непременно — и, думаю, что не случилось бы то, что там случилось. Но все по порядку.

Не доехав до дворца князя чуть ли не целую версту, мы с Парашей вынуждены были выйти из кибитки и идти до дворца пешком.

От негодования я даже не чувствовала холода, а увидав князя Андрея в обществе с той француженкой и конногвардейцем Бутурлиным, мне просто стало жарко.

Ты права, Катишь, Бог для этого создал француженок.

Она вертелась вокруг своих любовников веретеном, словно пряла какую пряжу.

Только наши с Парашей взгляды остановили ее кружение, но лишь на мгновение.

О, Катишь, эта француженка!.. Я не могу найти приличных слов.

Они не соизволили к нам даже подойти! Зато управляющий князя был сама любезность. Тут же он нам рассказал, что эта троица на глазах у всех вытворяет.

«Эта мадмуазель, — тонко и деликатно заметил он, — впрягла в свои сани эту пару жеребцов — и всю ночь на них катается!»

Думаю, тебе не надо объяснять, что значит «впрягла в свои сани эту пару жеребцов — и всю ночь на них катается!» Мы с Парашей сразу поняли. И тут же к нам подскочил жеребец Бутурлин — и (представь, Катишь, наше негодование) влепил управляющему князя пощечину. Разумеется, управляющий вызвал наглеца на дуэль.

Завтра они будут стреляться. И я молю Бога, чтобы Он был на стороне правды и справедливости.

Но я продолжу.

Все мерзости нас ждали впереди. И мы, скажу откровенно, были к ним не готовы.

Брат мой Ипполит так был потрясен всем этим, что в самом начале обеда покинул его.

«Ты как хочешь, Мари, — сказал он мне, — но я не намерен терпеть оскорбления от нашего дяди — и ухожу!» Я же решила остаться. Не могла же я оставить Парашу одну?! Она так увлеклась беседой с привидением матери князя Андрея, что наотрез отказалась покинуть этот обед.

Да, Катишь, на этом обеде присутствовали привидения. И не одно — а два!

Второе привидение было полковника Синякова.

Его убил на прошлой неделе князь Андрей. Вот оно, привидение, и явилось! Но почему-то в убийстве полковника обвинили все Ипполита. Поэтому он и покинул этот обед!..

Я еще буду цитировать это письмо — и не один раз, а от комментариев пока воздержусь по одной простой причине. Мария, мне кажется, в своем письме просто-напросто лгала — или заблуждалась. Например, принять полковника Синякова за его привидение?! Полковник, правда, куда-то исчез, когда Христофор Карлович письмо стал зачитывать, но ведь княгиня Вера никуда не исчезла! А что она о своем брате Ипполите Катишь своей написала? Он с негодованием покинул этот обед! Да его вывели с этого обеда. Так что вернемся в столовую залу. Обед этот в самом разгаре. Старый князь скоро наших американцев «экзаменовать» начнет.

— Полно, графинюшка, реветь! — раздраженно выкрикнул старый князь.

Вот чего он не мог терпеть, так это женских слез по любому поводу, — особенно, если причиной этих слез он был сам.

Конечно, Мария заплакала, вспомнив своего брата Дениса Балконского, — и плач ее был плачем по мертвому брату. И князь будто угадал, что написал ей в своем письме гвардейский полковник Денис Балконский — адъютант нашего генералиссимуса непобедимого — и закричал:

— Рано смерть их оплакивать! — Закричал, будто криком своим он оправдывался перед кем-то, будто в том, что Мария плачет, есть и его вина. — Спасутся, — вдруг сказал он убежденно.

— Как? — подняла глаза на него Мария.

— Я им прошлым летом партию воздушных шаров поставил. Они на них от неприятеля, графиня, куда хочешь улетят.

— Да? — недоверчиво спросила Мария.

Чтобы ее брат бросил гибнущую армию, бросил Александра Васильевича Суворова — и улетел на воздушном шаре! — было, разумеется, невозможным. Но может быть, воздушные шары для другого были предназначены? Может, с помощью этих шаров они неприятеля разобьют? А старый князь просто оговорился: не улетят, а разобьют!

Нет, старый князь не оговорился. Он и на оболочках шаров этих приказал аршинными буквами написать по-русски и по-английски:

УЛЕПЕТЫВАЕМ!!!

Когда Александр Васильевич Суворов эту надпись прочитал, он в гневе чуть все эти шары самолично на кусочки мелкие не порезал! Еле его уговорили.

За шары эти немалые деньги были заплачены — да и надписи эти можно было закрасить.

Скажу сразу, что в спешке не закрасили. И когда шары эти все-таки пришлось в небо поднять, англичане со своих кораблей прочитали их — и сдержанно, по-английски, захохотали.

Кстати, казенные деньги, что ротмистр Марков в карты проиграл, для покупки этих шаров были предназначены.

Помните, что эти деньги англичане в карты у ротмистра выиграли, а потом ему их вернули. Так что, по-русски говоря, мрачный английский анекдот о наших русских воздушных шарах англичане сочинили.

Мы к этому анекдоту в четвертой части моего романа еще вернемся. Там же расскажу, почему старый князь эту надпись на шарах приказал написать. А пока нам некогда, потому что серебряное убийство все-таки произошло! И весь обед княжеский насмарку пошел.

Все, что Жаннет со старым князем задумали, убийца серебряный им не дал осуществить. Враз порушил. Истинным ведь профессионалом он был.

Монетка серебряная на решку легла! Поэтому это убийство назвали так, а не по аналогии с чернилами серебряными.

Ох уж и нахохоталось всласть привидение хохочущее, когда я в парусной комнате об этом убийстве следующую главу писал!

«Ужо тебе! — крикнул я ему. — Англичане ведь дохохотались!» И привидение смолкло навек!

Во, как его я урезонил.

Правда, на следующий день привидение опять ко мне пришло, когда я главу о дуэли Бутурлина с управляющим стал писать. А сейчас попытаюсь эту главу дописать, хотя весь уже там — у рва заснеженного, где солдатики свои ружья наизготовку взяли и команду «Пли!» ждут, чтобы по управляющему и графу Ипполиту выстрелить.

И все-таки прервем описание обеда.

Там, конечно, много чего еще интересного было. Но все же прервемся. А может быть, вовсе его пропустим.

Ведь, ошельмовав (другого слова я не подберу) графа Ипполита и управляющего подложным письмом, цели своей ни Жаннет, ни старый князь не достигли — подлинного злодея в нашейистории они на чистую воду не вывели!

А может, и не хотели выводить? Ведь прямых улик против него у них не было. И этим подложным письмом они хотели спровоцировать его на ответные действия?

Да, хотели.

И он ответил так, что у меня голова кругом.

И все же скажу откровенно: если бы Жаннет это письмо управляющему в комнату его не подбросила, то не было бы этого убийства серебряного.

За чтением этого письма Христофор Карлович управляющего застал — да письмо из его рук бесцеремонно и вырвал!

Нет, сказочник наш остзейский, конечно, мне не симпатичен, но к серебряному убийству он почти не причастен. Хотя, господа читатели, кто его знает. Но больше всего меня тревожит, что уж больно математически выверено было это убийство, — на столько ходов вперед, гроссмейстерски, убийцей просчитано, что не сам ли Порфирий Петрович к этому убийству… свою, так сказать, руку приложил? Ведь об этом убийстве в его клеенчатой тетрадочке нет ни единого слова, будто его и вовсе не было.

Но описание обеда прерву не из-за этого.

Ошельмовав графа и управляющего, старый князь стал шельмовать генералиссимуса нашего непобедимого — Александра Васильевича Суворова!

Так что пропустим описание этого обеда.

Ко рву наших осужденных уже подвели и приговор им под морозную дробь барабана гортанно и строго капитан Миронов зачитал:

— «За злодейство, кое вы хотели учинить князю Ростову Николаю Андреевичу и князю Ростову Андрею Николаевичу, суд княжеский постановил!.. Расстрелять вас, супостатов, чтобы вновь вы за свои злодейские дела не взялись. Приговор привести в исполнение немедленно!» — И подошел к ним, чтобы завязать им черными повязками глаза.

Глава шестнадцатая

С негодование оба отвергли эти повязки. При этом управляющий капитану заметил издевательски:

— Хочу перед смертью на тебя посмотреть, чтобы потом тебе в кошмарных снах являться! — И захохотал так, что капитан Миронов тотчас представил себе, как он ему будет являться — и жутко стало ему.

Странно, из-за чего ему вдруг жутко стало? Пули вроде бы из воска были?! Ими не убьешь. Или?..

А графу Ипполиту и управляющему надо отдать должное. Вели они себя молодцами! И когда в столовой зале их арестовали, и когда шли к месту казни; а пришлось им идти пешочком четыре версты от княжеского дворца до рва.

Управляющий шел и насвистывал какую-то веселую французскую песенку, а граф Ипполит считал про себя шаги — и не для того, чтобы унять свое волнение, а просто так у него было заведено.

Двадцать тысяч шагов ежедневно. Не больше и не меньше. У него была какая-то своя особая метода, по которой было вредно — как меньше двадцати тысяч шагов пройти, так и больше.

Он их словно капли лекарства в рюмку отсчитывал.

Думаю, если до места его казни оказалось их больше, чем по его методе, то он дальше бы не пошел, так как к своему здоровью трепетно относился, — и пришлось бы его посередь дороги расстреливать!

И приговор этот несуразный они с невозмутимым достоинством выслушали.

Это храброе их поведение вполне было объяснимо.

Граф Ипполит, прожив несколько лет в Лондоне, стал истинным, как ему казалось, англичанином. Вот и вел себя соответственно. Невозмутимо и высокомерно.

Действительно, что ему какой-то ничтожный приговор какого-то невообразимого княжеского суда?!

Что его по этому, ничтожному, приговору сейчас расстреляют, до него пока не дошло. Туго соображал граф.

Я проконсультировался даже с одним знакомым врачом. И тот засыпал меня наукообразными медицинскими, на латинском языке, терминами. И из его латинской тарабарщины вывел, что граф Ипполит страдал даунтизмом, а проще говоря, был дауном. Но вот ведь какая закавыка, господа читатели. Когда мой знакомый врач прочитал его записки «Дипломат русской школы, или Почем фунт лиха?» (они опубликованы — вы их можете сами прочесть), то сказал: «Под дауна ваш дипломат косил — и весьма профессионально». — «Косил? — растерянно переспросил я его. — Зачем?» — «Так ты же роман о нем пишешь, а не я! — рассмеялся мой врач. — Ну и сам отвечай, зачем он под него косил!»

Пока на этот вопрос я себе не ответил, так что будем считать графа Ипполита тем, под кого он «косил». Беру это слово пока в кавычки. Может, все-таки ошибся мой врач и неверный диагноз поставил? С ними, врачами, это часто случается.

О восковых пулях граф не знал. Но хочу сразу заметить, что пули не восковые в ружья свои солдатики зарядили.

А какие же?

Отлитые из сальных свечей?

Нет, не из сальных свечей те пули были отлиты.

Из свинца?

Нет, и не из свинца, а — из серебра!

Вот из чего те пули были отлиты. И по этой причине убийство серебряным назвали.

Управляющий вел себя храбро совсем по другим причинам.

Он отлично знал, что старый князь противник смертной казни.

Князь Ростов, вообще, был противником любых, даже телесных наказаний. Ими, как считал князь, порок не накажешь, а главное — не искоренишь. Только насмешкой его искоренить возможно! Помните его слова? «Не искорени порок, а усмеши его, — он сам по себе искоренится!»

Вот поэтому вел себя управляющий храбро.

Насмешки княжеской он не боялся. Против его насмешки у него верное средство было.

Какое?

Пока не скажу.

А впрочем, что вас томить да лукавить! Восковые пули он серебряными заменил.

Зачем? Ведь его же самого этими пулями убили бы!

Нет, дураком, как князь Ипполит, он не был.

Что старый князь расстрелять их восковыми пулями надумал, он заранее, за два дня, узнал. И первым должны были графа расстрелять, так сказать, в алфавитном порядке.

Подслушал или кто-то ему об этом сообщил?

Да, подслушал.

Хотя нет, не подслушал. Старый князь в конце разговора с Христофором Карловичем на шепот перешел.

Правда, мог и не подслушивать.

Ему тотчас об этом один его верный человек рассказал — и пули ему эти восковые показал. Он эти пули и заменил. А чтоб подмену никто не заметили, он серебряные пули воском облил.

А верным человеком (вы не поверите) Христофор Карлович был!

Но вся храбрость у управляющего прошла, когда он понял, что его вместе с графом Ипполитом расстрелять капитан Миронов намерен.

«Верный» человек его обманул. Старый князь и не думал «расстреливать» их по очереди — да еще в алфавитном порядке! Как управляющий так опростоволосился, ума не приложу?!

Но все-таки и тут управляющий не растерялся.

— Господин капитан! — крикнул он ему дерзко. — Вы что же хотите меня вместе с этим полоумным графом на тот свет отправить? — И толкнул графа Ипполита так сильно, что тот в ров свалился.

— И я не хочу с ним вместе смерть свою принять! — выкрикнул граф Ипполит, когда выполз изо рва.

Он был неподдельно возмущен. Вся его английская невозмутимость разом с него осыпалась, словно штукатурка со стены, в которую угодила пуля.

Капитан Миронов пришел в секундное замешательство, а потом твердо сказал:

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Вы, граф, подойдите ко мне. Я вас от снега отряхну.

Отряхнуть от снега графа Ипполита, которого потом он должен был расстрелять?! Не находите, что это чистый английский юмор?

Уж не англичанином ли — и англичанином истинным был капитан Миронов? Нет, конечно. Происхождения он был весьма простого. Чистокровный русак. И даже, кажется, из бывших крепостных князя.

— А вы, — крикнул капитан Миронов управляющему, — стойте на месте! — И скомандовал своим солдатикам: — Ружья на изготовку. По моей команде, на счет три… — И подождал, пока к нему граф подойдет. Потом сказал медленно и издевательски спокойно: — Раз, — И сделал паузу — и посмотрел на управляющего.

Сердце у управляющего в груди затрепетало, и он непременно от страха свалился бы в ров, если бы вдруг не оцепенел.

— Два, — продолжил свой счет невозмутимо капитан.

Знал ли он, какими пулями ружья у солдат заряжены?

Наверное, не знал.

Впрочем, подождем. Недолго ждать осталось. На счет «три» солдатики пальнут по управляющему — и мы точно узнаем, какими пулями ружья их заряжены: восковыми или серебряными?

Скажу откровенно, мы не узнаем, какими пулями те ружья были заряжены! Ловок был управляющий. Ох, ловок… бестия. Но ловчее все-таки был…

— Что, — засмеялся кто-то из темноты, — опять в мыслях своих, писательских, путаетесь? — И парусная комната, в которой я главу эту писал, наполнилась издевательским смехом.

Нет, это не хохочущее привидение смеялось надо мной. Смеялся надо мной драгунский ротмистр Марков. Привидение его, конечно. Но был он — как живой — и очень грозный!

— И вы тоже ко мне пришли, — сказал ему спокойно. — Не утерпели все-таки.

— Да, пришел, — ответил он мне грубо, — чтобы предупредить вас. Если про меня вы опять невообразимо скверное напишите, то я вас сперва поколочу, а потом, если это не поможет, то и… — и он, бряцая по полу шпорами, удалился.

А управляющий вдруг опять стал невозмутимо спокойным — и весело посмотрел в глаза капитана Миронова.

Сердце его перестало трепетать.

Уж больно долгую паузу капитан сделал. Не решался, видимо, грех на душу принять (управляющего на тот свет отправить) и медлил произнести свое роковое слово «три», будто на что-то надеялся, будто кого-то ждал.

И дождался!

Это управляющий так подумал. На самом деле, господа читатели, капитан Миронов медлил по другой причине.

Он увидел, что по дороге к ним тройка скачет, потому и медлил.

Тройка, переехав по перекидному мосту ров, остановилась, и из саней вылез с превеликим трудом полковник Синяков Петр Владимирович и подошел к капитану Миронову.

— Какими пулями ружья заряжены? — спросил он его строго.

— Обыкновенными, господин полковник, — не сразу ответил ему капитан. — Христофор Карлович… что дал, — добавил поспешно.

— Эй, солдатушки вы мои, — крикнул тогда полковник, — пальните-ка вы ими в небо! — И солдаты пальнули. — А теперь настоящими пулями заряжай! — сказал весело полковник и высыпал на ладонь капитана свинцовые пули.

— Да как же? — растерялся капитан Миронов. — Что князь скажет?

— Победителей не судят! — наставительно выкрикнул полковник Синяков. — Исполняйте! Я вам приказываю!

— Что же, господин полковник, вы сами-то самовольничаете? — нервно засмеялся управляющий.

Нужно было спасать свою жизнь — и он начал ее спасать.

— По вашей же милости мы с графом здесь оказались! — крикнул он негодующе. — И вот что я перед смертью своей вам скажу. Вы все это устроили. Под выстрел Бутурлина испугались выйти — вот и устроили нам этот расстрел! — И он обратился к капитану Миронову: — Исполняйте его приказание, а то он и вас застрелит. Впрочем, он вас каким-нибудь другим подлым способом со света белого все равно сживет. Ему живые свидетели не нужны. А вы, полковник, подлец и трус!

От несуразных оскорблений полковник Синяков побелел — и твердым шагом подошел к управляющему и сказал:

— Сейчас и тут же! На любых условиях я к вашим услугам. Я покажу вам «труса и подлеца!

— Весьма благородно, — ответил управляющий почтительно, но и насмешливо. — Руки мне только развяжите. — И полковник тотчас руки ему развязал. — Затекли, милые, — посмотрел на свои руки управляющий. — Но ничего. Думаю, справимся. — И обратился сухо к полковнику: — Мои условия просты. Кинем вот эту монетку (достал из кармана серебряный рубль), — и кому выпадет стреляться, тот и застрелится! Согласны? А монетку подбросит или капитан Миронов, или граф. Так кто ее подбросит? — Сделал паузу и заявил неожиданно: — Я бы предпочел капитана Миронова. — И улыбнулся глумливо: — Ну-с, на что вы загадываете? На орла или на решку? Говорите!

— На орла! — сказал после некоторого раздумья полковник.

— Хорошо, — усмехнулся управляющий. — Если выпадет орел, то стреляюсь я. А если решка, то вам, полковник, придется застрелиться. — И он обратился к капитану Миронову: — Вы слышали наши условия?

— Слышал, — сумрачно ответил капитан Миронов. Очень ему эти условия не понравились. Не доверял он управляющему.

— Так все в ваших руках, господин капитан, — понял его управляющий. — Вам это монетку подбросить придется. Ловите! — И управляющий кинул капитану серебряный рубль — и так точно и ловко, что тот без труда его поймал, а расстояние метров десять между ними было. — А теперь подбросьте — и скажите нам, что выпадет, — сказал вдруг управляющий с трепетом в голосе.

Капитан подбросил — и ничего не сказал.

— Так что выпало? — спросил полковник, хотя уже догадался, что выпала решка. И они вместе с управляющим подошли к капитану Миронову.

Серебряный рубль лежал на снегу решкой!

Управляющий поднял его и положил к себе в карман.

— Петр Владимирович, видит Бог, — обратился он к полковнику с воодушевлением в голосе, — я вашей смерти не желаю… как вы желаете моей. Поэтому давайте похерим эту нелепую дуэль. Только поймите меня правильно! Если бы выпал орел, я бы застрелился непременно. — И он пошел ко рву. — Господин капитан, заряжайте свои ружья. Я готов! — крикнул твердо. Он был великолепен!

А полковник Петр Владимирович Синяков тут же у всех на глазах застрелился.

Полковник, разумеется, поступил весьма благородно. Но вот ведь какая закавыка, господа читатели. Через полчаса, когда капитан Миронов вошел в столовую залу, чтобы доложить старому князю об этом трагическом происшествии, то!..

— Господин капитан, что с вами? — строго спросил его… полковник Синяков и вышел из-за стола. Мундир на капитане был порван, глаза безумные! — Потрудитесь объяснить?

— Так вы, — перехватило дыхание у капитана, — только что застрелились!

— Застрелился? — возмутился еще больше полковник. — Вы сошли с ума. Немедленно!..

— Погодите, Петр Владимирович, — остановил его старый князь. — Пусть капитан объяснит, что там у них случилось. — И он обратился к капитану: — Вы расстреляли злодеев?

— Нет, — ответил капитан и рассказал все, что произошло там у рва. — А если вы мне не верите, — сказал он полковнику, — то ваше тело я привез. Оно… в санях! — добавил твердо и уверенно.

— Мне все ясно, — сказал старый князь. — Христофор Карлович, сходите с капитаном и посмотрите, кто у него в санях лежит. А потом доставьте сюда графа и нашего бывшего управляющего.

Христофор Карлович и капитан вышли из столовой залы, а старый князь обратился к полковнику:

— Петр Владимирович, не сочтите за труд, принесите из моего кабинета ту шкатулку.

«Чертовщина какая!» — подумали, наверное, вы. А я вам скажу, что нет никакой чертовщины. Эту «чертовщину» так просто объяснит Жаннет, что даже граф Ипполит поймет.

Глава семнадцатая

Нас, дипломатов, считают многие паркетными шаркунами. Это не так. По крайней мере, я не таков. И случай, который со мной произошел в январе 1805 года, многим — и мне в первую очередь, — это доказал.

Думаю, что не все военные выдержали бы то, что довелось мне выдержать — и выдержать с честью.

Не буду входить в подробности. Скажу только, что тот капитан и его расстрельная команда пришли в такое неописуемое замешательство, что стали палить не в меня, а в воздух.

Нервы у них, видно, не выдержали.

А потом этот капитан четыре версты за полчаса отмахал, вообразя, что на тройке скачет.

А из-за чего с ними такое случилось?

Думаю, что в глаза наши бесстрашные посмотрели! Не зря же их, глаза, обычно перед расстрелом завязывают…

И. Балконский, Дипломат русской школы, или Почем фунт лиха? 1845, с. 78[3]
Безобразный обед у князя Ростова имел свое достойное завершение! В столовую залу вбежал безумный капитан — и стал ругаться с привидением полковника Синякова.

Вообрази, Катишь. Капитан обвинил привидение полковника, что так привидения себя не ведут. У всех на глазах не стреляются — и живыми потом не являются! Старый князь насилу их разнял.

Письмо Марии Балконской к Катишь Безносовой
Думаю, что Мария просто обозналась — и приняла полковника за его привидение. Привидение шкатулку не смогло бы принести в столовую залу!

И все же хочу честно сказать, что дальнейшее описание этого обеда продолжу по своему разумению, так как Порфирий Петрович с Селифаном этот обед уже покинули — и поэтому в клеенчатой тетрадке, естественно, об этом, т. е. о том, что произошло дальше, нет.

Кстати, почему-то старый князь с нашими американцами на обеде не «разобрался». Он с ними на следующий день «разберется»!

* * *
Полковник Синяков принес шкатулку и отдал ее старому князю.

И тот час в столовой зале появились: Христофор Карлович, граф Ипполит, управляющий и капитан Миронов.

Капитан все еще не пришел в себя, и старый князь отослал его в караульную комнату, но сказал при этом строго, чтобы он обо всем случившемся написал рапорт.

— А теперь вы, — обратился старый князь к бывшему управляющему, — объясните, что вы с нашим капитаном проделали?

— Ничего особенного, — усмехнулся бывший управляющий. Он весь сиял. — Просто ваш капитан почему-то сошел с ума. — И посмотрел в глаза старого князя.

— Стар я уже. Даже взгляды прелестных француженок на меня не действуют! — засмеялся старый князь и подмигнул Жаннет: — А он меня своим взглядом хочет с ума свести.

— Помилуйте, ваша светлость, — в тон ему, насмешливо, проговорил бывший управляющий. — Я не претендую на первенство. Мне далеко до нашей очаровательной Жаннет!

— Верно, далеко, — ответил старый князь. — Потому вы и попались! — И взметнул брови: — Не ваши ли это пули серебряные? Не ими ли вы хотели графа Ипполита убить? Разве сей граф оборотень, что его только серебряной пулей и возьмешь? — И открыл шкатулку.

— Ваша светлость! — вскрикнул бывший управляющий. — Это опять подлог…

— Мадмуазель, — не обратил внимание на вопли бывшего управляющего старый князь, — объясните ему, что он проиграл.

— А надо ли, — засмеялась Жаннет, — ему объяснять? Ведь он, надеюсь, не дурак, чтобы отпираться от всего, что он проделал. Хотя, думаю, всем остальным будет интересно это знать! — И она заговорила серьезно, перейдя с французского языка на русский язык.

Я на этом месте опять прерву описание обеда.

Думаю, вы уже сами догадались, как управляющий совершил, вернее — хотел совершить это серебряное убийство. К тому же он был всего лишь орудием в руках настоящего убийцы.

По законам детективного жанра этот настоящий убийца должен был присутствовать на этом обеде, но я пишу не детектив, а исторический роман, поэтому на этом обеде ему не обязательно быть. Хотя, господа читатели, кто его знает! Может, все-таки он здесь? И если уж совсем откровенно, то я и сам не знаю, что Жаннет рассказала о проделках бывшего управляющего.

Скажу только, что когда она закончила говорить, управляющий посмотрел на Бутурлина — и двумя пальцами достал из кармана восковой шарик; потом он посмотрел на Жаннет и на князя Андрея.

Бутурлин понял отлично, что он тем шариком хотел сказать ему.

Помните ту записку? Если вы ее забыли, то вот она.

Надеюсь, вы поняли, что я вас непременно убью на дуэли! По какой причине, не следует вам знать.

Надеюсь, что поводом дуэли будет не смерть Жаннет! Я ее убью непременно, если вы разболтаете всем, что я вам тут написал и наговорил прежде исключительно из-за того, чтобы вы не усомнились, что вашу Жаннет я могу убить на ваших глазах, например отравлю тем же самым восковым шариком.

С искренней ненавистью к вам

П. П. Чичиков.

P. S. Князя Андрея не трону на тех же условиях.

Глава восемнадцатая

Легкий бриз стоял в парусной комнате, а палубный пол уходил из под ног Бутурлина, словно в сильный шторм.

Конногвардеец был пьян. Пьян безобразно.

Напился на обеде. Напился тотчас — как управляющий показал ему восковой шарик.

— Что ты, Вася, творишь? — вошла к нему в парусную комнату Жаннет.

— Жаннет… Милая! — шагнул к ней навстречу Бутурлин, но пьяная волна швырнула его в сторону — и он рухнул в кресло. — Жаннет, — проговорил он в пьяном умилении, — прости, но тебе и Андре угрожает страшная опасность. Видишь, как штормит! — И он вцепился руками в кресло. Даже в нем его швыряло из стороны в сторону. — Но я вас всех спасу. Вот только бы переждать этот шторм.

— Ах, Вася, Вася! — сочувственно посмотрела на него Жаннет. — Протрезветь тебе надо.

— А я разве пьян? — посмотрел на нее Бутурлин. — Да, пьян! — согласился он через секунду. — Но почему я так пьян? Прости, прости, Жаннет. Но я протрезвею — и застрелю этого подлеца, чтобы он не смел больше свой восковой шарик… — Он не договорил.

Дверь распахнулась — и в комнату бесцеремонно вошел управляющий!

Почему его не арестовали или не выгнали тотчас из поместья?

Не за что было арестовывать.

А не выгнали из поместья князя Ростова потому, что завтра у него была дуэль с Бутурлиным. Вот Бутурлин и настоял, чтобы он до завтра остался!

Он презрительно посмотрел на Бутурлина и сказал Жаннет:

— Ваш друг пьян, поэтому передайте ему, когда протрезвеет, что мы стреляемся с ним на следующих условиях. Первое. Никаких секундантов. Второе. Предсмертные записки с обеих сторон. Свою — я уже написал. — И он протянул Жаннет вдвое сложенный листок.

— Нет, господин управляющий! — Не взяла Жаннет его предсмертную записку. — Вы напишете ее завтра на нашей бумаге и нашими чернилами.

— Хорошо, — согласился управляющий, — напишу. Но тогда и он должен будет написать свою предсмертную записку на моей бумаге и моими чернилами! И третье условие. Самое главное. Мы кинем жребий. Кому не повезет, тот и застрелится. — И он, развернувшись, пошел к двери.

— Погодите! — остановила его Жаннет.

— Что вы желаете мне еще сказать? — снисходительно посмотрел на нее управляющий.

— Я вам обещаю, что застрелитесь завтра вы!

— Правда? — расхохотался управляющий. — Каким образом?

— До завтра, — сухо ответила Жаннет. — потерпите. Завтра и узнаете, каким образом я заставлю вас застрелиться. Пошел вон… дурак! — И она выпихнула управляющего из комнаты.

И тут, чуть не сбив с ног Жаннет, в комнату ворвался князь Андрей!

Вид его был ужасен. Он был в бешенстве.

— Бутурлин! — подбежал он к пьяному конногвардейцу и, схватив его за грудь, вынул из кресла. — Бутурлин!

— Что, Андре? — спросил его тот.

— Бутурлин, я вас убью!

— За что? — удивился Бутурлин и тут же добавил: — Конечно, прости и ты меня, что я так напился. Но я обещаю и тебе, что обязательно протрезвею и застрелю его… — и Бутурлин пьяно обмяк — и захрапел.

Юный князь с негодованием швырнул его в кресло.

— Андре, что случилось? — спросила его Жаннет. Князь не ответил. — Возьми себя в руки, — сказала она тогда ему и кивнула головой на пьяного Бутурлина: — Хватит нам его одного. А с твоей Парашей я завтра поговорю.

— Вот этого делать не надо! — взревел князь Андрей. — Все кончено. Все кончено. — И он раненым медведем заметался по комнате. — Все кончено. — Потом остановился перед Жаннет и выкрикнул: — Что он ей сказал? Я убью его!

— Да кто сказал? Управляющий?

— Нет, Бутурлин! — гневно ответил он. — Что он ей сказал? — И выбежал из комнаты.

Глава девятнадцатая

Да, господа читатели, Бутурлин сказал такое Параше, такое, что!..

Выйдя после обеда из-за стола, он остановил Парашу, идущую с сияющими глазами навстречу князю Андрею, и нарочито твердо выговаривая каждое слово, как обычно это делают пьяные, произнес:

— Мадмуазель, вы обворожительны даже потеряв свою невинность. С кем вы ее потеряли? Скажите!

От этих слов Параша растерялась, взгляд ее померк — и она опрометью бросилась из столовой залы.

Князь Андрей догнал ее уже на улице.

Раздетая, в белой своей легкой тунике (в тот год вошло в моду античное, греческое), она безутешно рыдала возле мраморной колонны.

— Ах, оставьте меня, оставьте! — крикнула она ему сквозь слезы.

— Вы простудитесь, Прасковья Ивановна, — сказал ей князь Андрей. — Пойдемте в дом.

— И хорошо, что простужусь. И хорошо, что умру! — выкрикнула она и перестала плакать, посмотрела на него и сказала: — Уйдите, пожалуйста. Уйдите, прошу вас. Неужели вы не видите, что между нами все кончено?

— Почему?

— Почему? — гневно воскликнула Мария, оказавшаяся вдруг рядом с Парашей. — Спросите своего жеребца Бутурлина… почему между вами все кончено! — И обняла за плечи Парашу. Та опять зарыдала.

На улицу вышел граф Ипполит.

Увидев Парашу, он подошел к ней и, как истинный джентльмен, набросил ей на плечи свою иссиня-черную шинель.

— Поезжайте скорей домой, — сказал он Марии.

— А как же ты?

— Я задержусь. Я должен объясниться с нашим дядей, — добавил он торжественно. — Поезжайте! — и прошептал ей на ухо: — Этот конногвардеец все сделал за нас. — И сдержанно улыбнулся: — Весьма учтиво с его стороны. — И раскатисто захохотал, и так громко, что стоявшие в трехстах метрах лошади заржали испуганно — и вздыбились! И драгун Марков еле удержал их на месте.

Всю дорогу Параша, забившись в угол кибитки, молчала. Лишь изредка плечи ее сотрясали рыдания. Но вскоре они прекратились, и только ее глаза были полны слез. Но и они вскоре высохли.

Вот эти глаза, уже сухие, без слез, увидел ротмистр Марков, когда он помог ей выйти из кибитки, — и содрогнулся!

Это уже были не те прежние, девичьи, глаза — наивные и восторженные (даже в горе своем еще верившие во что-то, пусть даже в несбыточное), а бездонные и равнодушные глаза женщины, решившей для себя твердо и непреклонно, что!..

— Прасковья Ивановна, — тихо, чтобы его не услышала Мария, заговорил драгун, — подождите меня здесь. У меня к вам есть один разговор.

Параша остановилась возле тройки, а он подошел к Марии и сказал ей: — Я не знаю, конечно, что там произошло, и знать не хочу. Но оставлять это не в моих правилах. Я возвращаюсь в княжеское имение — и потребую от них объяснений. Прасковью Ивановну я беру с собой! — добавил он решительно.

— Но! — возразила было Мария; но драгунский ротмистр Марков, этот пьяница и картежник (о прочих его «достоинствах» умолчим) подхватил на руки Парашу, отнес ее в кибитку — и, натянув вожжи, крикнул:

— Графиня, не поминайте лихом. Может быть, еще когда-нибудь встретимся. Тогда я вам все объясню!

Они встретятся непременно! И очень скоро. Мария передаст драгуну письмо к своей подруге Катишь Безносовой.

Да, то самое письмо, которое я столько раз цитировал.

Глава двадцатая

— Поверьте, Прасковья Ивановна, я вас отлично понимаю, — сказал драгун, когда они отъехали с версту от дома Балконских. — Сам был на грани этого. Но понял, грех это большой! Грех. А вам еще жить да жить. И матушка ваша… — Он замолчал. — А у них вам никак нельзя оставаться. Ваша подруга Мария…

— Пожалуйста, — заговорила вдруг Параша, — не говорите мне ничего о ней!

— Хорошо, не буду, — ответил Марков. — Понимаю. А с князем Андреем…

— И о князе не надо! — взмолилась Параша. — И в имение к ним не надо ехать! Увезите меня… увезите! — и она зарыдала.

— Куда вас отвезти, скажите? Я вас отвезу хоть на край света, — сочувственно заговорил драгун. — Но сперва мы заедем к капитану Миронову. Не возражаете?

— К капитану Миронову? — удивилась Параша. — Зачем? — Капитана Миронова был женат на двоюродной сестре ее матери. И она сказала: — К ним тоже не надо.

— Я только переговорю с ним, а вы можете даже не выходить из кибитки. — Капитана Миронова драгун Марков отлично знал. Прошлым летом, когда приезжал за воздушными шарами, он в его доме остановился.

В Арсенальный городок они приехали глубокой ночью.

Попасть туда было непросто. Хотя он не был окопан рвом, как княжеский дворец, но вокруг него рыскали черкесские разъезды. Но не зря же драгун когда-то служил в армейской разведке самого Александра Васильевича Суворова. Лихо он мимо всех этих разъездов проскочил!

Подъехали к самому крыльцу дома капитана.

Все в доме спали, и драгуну пришлось долго стучать в дверь.

— Кого там черти носят? — услышал он наконец голос Матрены за дверью — и громко, чтобы и Параша услышала, он ответил:

— Матрена, это я. Открывай!

— Ах, батюшки! — радостно засуетилась Матрена и загремела запорами. — Вот радость, так радость. Заждались. — И она вышла на крыльцо. — Сокол наш, благодетель!

— Матрена, это ты? — раздался вдруг голос Параши из кибитки.

— Прасковья Ивановна! — еще радостней заговорила Матрена. — Матушка ты наша. — И она легко сбежала с крыльца к тройке. — Что ж вы не выходите?

— Она ничего не знает, — тихо предупредил ее драгун.

Параша вышла из кибитки.

Через пять минут она лишилась чувств.

— Да помогите мне! — вскричала Пульхерия Васильевна. Она тоже была вся в слезах. Драгун с Матреной приняли из ее рук Парашу и усадили в кресло.

Матрена бросилась за своими снадобьями, а драгун обратился к Пульхерии Васильевне:

— Я тороплюсь, — заговорил он тихо, но твердо и непреклонно. — Мне сказали, что пакет у вас. Будьте любезны, Пульхерия Васильевна, отдайте его мне.

— Пакет? — не поняла она его. — Какой пакет?

— Тот самый! — раздраженно ответил Марков.

— А, пакет! Но погодите! Видите… моя дочь… — И она страдальчески посмотрела на Парашу, которая все еще не пришла в себя.

— Ступайте за пакетом. Я присмотрю за ней! — грубо ответил Марков.

Разительная перемена произошла в облике нашего драгуна. Лицо его, пусть и злодея, не лишено было до этого момента благородного мужества и великодушия, но сейчас оно было отвратительно.

Нетерпеливое раздражение обезобразило его. Усы топорщились, глаза вылезли из орбит.

— Ступайте же за ним. Я тороплюсь.

— Ни за каким пакетом я не пойду! — гордо и недовольно ответила ему Пульхерия Васильевна. Свирепый вид драгуна ее ничуть не испугал. — Да и нет у меня никакого пакета. — И она, как бы в отместку за столь бесцеремонное его поведение (от больной дочери гнать ее за каким-то пакетом?!), сказала: — Этот пакет я отдала Порфирию Петровичу! — и она была уже готова принять смерть от рук этого драгуна — как вдруг сей драгун в миг опять преобразился.

— Слава Богу! — выдохнул он. — Он в надежных руках. — И широко улыбнулся Пульхерии Васильевне. — Позвольте вашу ручку поцеловать. Позвольте! — И склонился в поцелуе над ее рукой.

— Так вы? — недоуменно спросила его наша несравненная красавица. — Вы тоже?..

Драгун ничего не ответил, но так выразительно посмотрел на нее, что вопросов лишних задавать не надо было.

Разумеется, что и он тоже!.. И все же.

— Что за шум? — вошел в комнату Порфирий Петрович. В левой руке он держал зажженную свечу, а в правой — заряженный пистолет.

— Дочь моя приехала! — радостно ответила Пульхерия Васильевна и добавила: — И вместе с ней ротмистр Марков… за пакетом. — Последнее слово она произнесла после некоторого раздумия и с большим сомнением в голосе.

Она призналась во всем Порфирию Петровичу. Излила ему всю свою бедную — вдовью душу! После чаепития излила. И наш капитан в отставке осыпал ее поцелуями.

— Ах, злодеи! Какие же все они злодеи! — говорил он ей при этом. — Они за это жестоко поплатятся все. И в первую очередь князь!

Да, господа читатели, из рассказа Пульхерии Васильевны выходило, что старый князь главный заговорщик, главный злодей во всей нашей истории. И в его разбойничьей шайке: и управляющий, и его секретарь, и полковник Синяков, и…

В общем, все поголовно!

Разве что капитан Миронов еще в эту шайку не принят по причине своего низкого происхождения — и простодушного сердца — и недалекого ума!

А пакет на хранение передал ей…

Разумеется, она сказала, кто ей передал сей пакет; а я вам пока не скажу — и, конечно, не потому, чтобы вас еще потомить, а просто я еще не верю до конца Пульхерии Васильевне. Может, она все наврала про старого князя? Так что могла свободно напраслину и на того человека наговорить, поэтому не называю вам его.

— За ним к вам ротмистр Марков приедет, — сказал он нашей бедной вдове. — Только ему отдадите из рук в руки. Вы правильно меня поняли? Повторите!

— Передать только ему из руки в руки, — спокойно повторила Пульхерия Васильевна, но тут же решила, что никому она этот пакет не отдаст. Хватит с нее всех этих английских злодейств. Хватит! И не отдала бы. Не сомневайтесь. Умерла бы, а не отдала! Но тут на ее счастье Порфирий Петрович объявился.

— Да, за пакетом! — твердо сказал драгун. — Порфирий Петрович, он у вас?

— У меня, — ответил капитан артиллерии в отставке. — А что?

— Так за ним я, собственно говоря, генерал-губернатором Ростопчиным послан! Или вы сами хотите отвезти ему пакет?

Порфирий Петрович было хотел ему сказать, что он сам передаст этот пакет губернатору, но впал в свое обычное оцепенение.

В нем он пробыл недолго — и, выйдя из него, сказал драгуну:

— Нет, отвезете его вы! А у меня еще дело к старому князю есть.

Что-то такое, видно, особенное причудилось-пригрезилось нашему капитану в отставке, что он переменил свое решение. Или просто выхода не было? Драгун, пожалуй, перестрелял бы их всех из своих четырех седельных пистолетов, вздумай Порфирий Петрович ему противиться.

И Селифан его не разубедил, что не надо этот пакет драгуну отдавать. Опять запьет — или еще другое что, непотребное, выкинет.

Что драгун — английский шпион, Порфирий Петрович ему не сказал.

Но Селифан своим нутром мужицким чувствовал, что гниль в драгуне английская, и не нравился он ему, ох, не нравился. Но против пророческих видений Порфирия Петровича не попрешь!

И все же это видение уж больно было кратким. Что из него поймешь?

Ну увидел Порфирий Петрович, что драгун в корзину воздушного шара залезает, а Александр Васильевич Суворов ему последнее напутствие дает и лоб его толоконный крестит. Что из этого? Может, нашего генералиссимуса непобедимого драгун тоже обманул?

Впрочем, что я тут рассуждаю? Не в моей воле ничего изменить. Отдал пакет Порфирий Петрович драгуну. И тот сразу же уехал.

Его отговаривали: «Куда он в ночь? Да и лошади устали!» — «Спешить надо в Москву к губернатору. Ждет!» — возразил он. А сам!..

Разумеется, ни к какому губернатору в Москву он не поехал.

Сначала он навестил Марию Балконскую, а потом в Москву все же помчался.

Но вот к кому?

Скоро узнаем.

Да, забыл.

А что за пакет отдал драгуну Порфирий Петрович?

А тот самый, любезные мои читатели! Тот самый, из-за которого столько фельдъегерей погибло.

Письмо в том пакете было государя нашего Павла Ι к французскому императору Наполеону.

Глава двадцать первая

Из-за чего это вдруг старый князь на английскую сторону встал?

Императора нашего Павла Ι не любил? Дарданеллы с Босфором не нужные ему были? И Константинополь не нужен?

Да, не любил. Да, не нужны.

Но не все так просто с князем Ростовым Николаем Андреевичем. Не все так просто! Ведь тем самым он друга своего любимого, Александра Васильевича Суворова, — его стотысячную армию погубить вознамерился!

Их-то из-за чего?

Вот вопрос. И нет у меня на него пока ответа.

Может быть, та встреча их прошлой зимой нам все разъяснит? Но ее мы подробно опишем обязательно или в третьей части романа, или в четвертой части.

А что приведения мои приумолкли? Хохотом тишину не сотрясают, драгунскими шпорами по полу не бряцают, не угрожают!

А?

И княгиня Вера ко мне перестала заходить в парусную комнату.

Почему?

Тихо в княжеском дворце. Так тихо, что я слышу, как монетка серебряная, подброшенная вверх, в воздухе пропеллером жужжит.

Еще мгновение — и она орлом или решкой на землю упадет.

И страшно мне вдруг стало. Ведь она непременно той стороной упадет! Вы поняли меня, какой стороной она должна упасть — и кому придется застрелиться?

Нет?

Хотя, дорогие мои читатели, что это я вперед забегаю? Об этой дуэли речь еще впереди, а об этой монетке сейчас Христофор Карлович Жаннет нашей расскажет.

Они втроем в столовой зале завтракают.

Жаннет, Бенкендорф и старый князь.

Глава двадцать вторая

— А что это кавалеры ваши на завтрак не явились? — спросил раздраженно старый князь Жаннет.

Он нынче был не в духе. Скажу даже больше. В страшном гневе пребывал старый князь.

— И полковника нет! — продолжил он недовольно. — А где управляющий? — распалял он себя все больше и больше.

— Ваша светлость, — учтиво, но в тоже время и бесстрастно ответил Христофор Карлович, — полковник в полк уехал, а управляющему вы сами запретили на глаза ваши являться.

— А где Бутурлин и князь Андрей? Мадмуазель, я вас спрашиваю! — решил тогда отыграться на Жаннет старый князь.

— Князь, — насмешливо ответила ему наша француженка, — вы сердитесь… значит… вы не правы! — И она засмеялась: — Бутурлин со вчерашнего обеда все еще пьян. А где князь Андрей, я не знаю.

— Князь в Лабиринт Веры вчера убежал, — тут же сказал Христофор Карлович, — и до сих пор из него не вернулся.

— Так найти — и привести сюда! — грозно крикнул старый князь. — Что за мальчишество?

— Мы его с Бутурлиным после дуэли попробуем там найти, — заверила его Жаннет.

— После дуэли? — взметнул свои брови старый князь. — Какой дуэли? Бутурлина с управляющим? — И раздраженно проговорил: — Тогда вам одной придется моего сына искать!

— Это почему же одной? — удивилась Жаннет.

— Да потому, что убьет непременно вашего Бутурлина наш управляющий. Вот почему!

— Почему же непременно убьет? Отчего такая уверенность, ваша светлость?

— Объясните ей, Христофор Карлович, почему, — ответил старый князь и стал есть свою гречневую кашу, а Христофор Карлович, сказочник наш восковой, с явным удовольствие заговорил:

— Как наш управляющий голову капитану Миронову «вскружил» гипнотизмом своим, вы сами нам вчера поведали. «Вскружил» он на обеде голову и Бутурлину! Думаю, отрицать не будете. Так вот, мадмуазель, он ему и на дуэли ее «вскружит». А не «вскружит» (по вашему решительному виду вижу, что вы ему не позволите это сделать!), то у него другой фокус припасен. Монетка серебряная. Ведь они жребий бросят, кому стреляться! Не так ли? Вот и выпадет Бутурлину застрелиться. Монетка-то у него фокусная.

— Фокусная? В чем же ее фокус, господин секретарь?

— А фокус весь в том, что у него не одна монетка, а две. На одной монетке на обеих сторонах орел, а на другой — решки. Вот как наш управляющий, — улыбнулся сдержанно Христофор Карлович, — фортуну свою фальшивомонетно отчеканил. — И строго спросил: — Поняли, в чем фокус?

— Отлично поняла, — не сразу ответила Жаннет. — Извините, господа, — встала из-за стола, — я вас покину. — И вышла из столовой залы.

— Благодарю, — сказал старый князь Христофору Карловичу, как только за ней закрылась дверь. — Но думаю, что она без нас об этих монетках знала.

— Ваша светлость, — вдруг решительно заговорил Христофор Карлович, — нам надо объясниться!

— Объясниться? — удивился старый князь.

— Да, объясниться! — Христофор Карлович вышел из-за стола. — Во-первых, я вам заявляю, что я честный человек и не намерен больше играть лживую роль в вашей подлой комедии! — И сказочник наш воздел руки к небу: — Да, я честный человек! И я подаю в отставку.

— Помилуйте, Христофор Карлович, — несказанно разозлился старый князь. — Чем же лжива ваша роль в моей подлой комедии?

— Чем? — негодующе вскричал Христофор Карлович. — И вы еще спрашиваете… чем!

— Не верьте ему! — вошла в парусную комнату княгиня Вера.

— Кому не верить? Христофору Карловичу?

— Да, ему.

— И ей не верьте! — захохотало хохочущее привидение. — Она вам наговорит… защищая своего князя.

— Да, я его защищаю. А вы кого защищаете, господин хороший? Себя!

— Потрудитесь объяснить! — насупил брови старый князь.

— Извольте. Письмо к управляющему кто написал? Граф Ипполит? Нет, не он. Вы его написали, ваша светлость! Зачем?.. А кто учинил разбой на дороге? Граф? Нет, не он.

— А кто же?

— Не знаю. Но ведь мертвых разбойники, что графу показал… наши черкесы! И что я должен после всего этого подумать? Кто учинил разбой на дороге? — И Христофор Карлович вышел из столовой залы, а старый князь расхохотался ему в спину и весело сказал:

— Остзейский дурак!

Он весьма и весьма был доволен скандалом, который учинил ему его секретарь.

Но почему доволен?

Вот еще одна загадка! И ответа на нее у меня нет.

А привидения мои опять замолчали, так что сам попробую все наши загадки разгадать.

Глава двадцать третья

Бутурлину всю ночь снились кошмары, и проснулся он утром в прескверном настроении. Голова его раскалывалась от боли, и во рту была такая похмельная гадость, что ни огуречным рассолом, ни водкой ее не вытравишь!

«Что же я так напился вчера?» — подумал он мрачно и привычно опустил руку вниз. Бутылка с шампанским в серебряном ведерке со льдом стояла рядом с креслом. Он ее откупорил и выпил в один глоток.

Ему стало легче, но мысли стали еще мрачнее.

«Скотина я последняя, — сказал он вслух. — Так напиться. Скотина!»

Он не помнил, что с ним было вчера. И это было так скверно, это был такой позор, что он бы непременно застрелился, будь у него пистолет под рукой.

— Проснулся? — вошла Жаннет к нему в парусную комнату. — Вот и превосходно! — добавила бодро. Что творится с Бутурлиным, она отлично видела и понимала, и сказала, улыбнувшись: — Понишь, что у тебя через полчаса дуэль с управляющим?

— Смутно, — улыбнулся в ответ Бутурлин.

— Ничего, Вася. Могло быть хуже. Капитан Миронов до сих пор не пришел в себя. А ты даже похмелился! — И они оба весело расхохотались.

Потом она рассказала Бутурлину, на каких условиях он стреляется с управляющим. И о серебряных, фокусных, его монетках рассказала.

Как она ему о них рассказала, так Бутурлин пришел в свое обычное состояние — в насмешливо-уверенное и спокойное.

— Жаль, конечно, так умереть, — сказал он Жаннет. — Но ничего, видно, не поделаешь, раз я таким дураком оказался. А ловок он, согласись, Жаннет! Бестия! — И он опять захохотал.

Захохотало и привидение хохочущее.

— Цыц, — сказал я привидению.

А что я ему еще мог сказать? Как с теми монетками сладить, я не знал. Дадаже если бы знал, что с того? Ведь почти два столетия прошло с той дуэли, вернее — с того убийства шулерского! Но почему-то мой окрик на привидение подействовал, и оно вдруг серьезно мне сказало:

— Это не я сшулерничал, господин писатель, в том убийстве. Куда мне до вашей Жаннет! Карманницы вашей. Это она монетки передернула. И Бутурлин хорош. Они на пару играли.

— Неправда! — заявил я приведению. — Бутурлин честную с вами игру вел.

— Честную? — возмутилось привидение. — А что же он тогда?..

— А вы? — перебил я привидение. — Так что молчите!

— Значит так, Бутурлин, — сказала ему Жаннет решительно. — Перестань хохотать и выслушай меня. — Бутурлин перестал хохотать, и она продолжила: — Чтобы эта, как ты справедливо заметил, бестия застрелилась, а не ты, — сделаешь так. Загадаешь, и загадаешь на то, что я тебе скажу, когда он свою монетку в воздух подбросит. Понял? Только тогда!

— Не понял, Жаннет, но сделаю, как ты велишь. И все же объясни, почему непременно загадаю на то, что ты мне скажешь?

— Да потому, Бутурлин! — И Жаннет фокусно выхватила прямо из воздуха его карманные часы. — Оп-ля-ля! — И часы тут же исчезли, растворились в воздухе — и опять оказались в его кармане! — Теперь понял?

— Теперь понял, — мрачно ответил Бутурлин.

— Но ты мне обещал! — выкрикнула Жаннет и еще что-то хотела сказать, но раздался требовательный стук в дверь, и она приложила палец к губам.

— Пора! — выкрикнул управляющий за дверью.

Через пять секунд они вышли в коридор.

— Я же сказал, что без секундантов, — недовольно проговорил управляющий, увидев Жаннет.

— А я не секундант, господин управляющий, а свидетель! — решительно ответила Жаннет. — Предсмертные записки вы писать не будете. Согласитесь, это смешно и пошло… вам их писать! Кому не повезет, тот застрелится на моих глазах. И я засвидетельствую, что сами вы застрелились! — И она подошла вплотную к управляющему. — Согласны?

— Согласен! — отпрянул от нее управляющий и чуть дуэльный пистолет, что он под мышкой держал, на пол не выронил.

— Так бросайте свою монетку, господин управляющий! — решительно заявила Жаннет и помогла ему не уронить на пол пистолет — и тут же сказала Бутурлину: — Я не предсказательница, но всю ночь мне снилось, что Порфирий Петрович по комнате парусной ходит — и поет: «Взвейтесь, соколы, орлами!..» Сладко так поет, уверенно!

Вот оно что, господа читатели. Это ей, оказывается, Порфирий Петрович шепнул на обеде, что на орла Бутурлин должен будет загадать! Да к тому же, наверное, и монетку с решками из кармана управляющего она вытащила, когда помогла ему пистолет на пол не уронить. А вторую монетку, разумеется, ему с орлами оставила.

— Порфирий Петрович? — криво усмехнулся управляющий. — Кто такой?

— Потом скажу. А вы бросайте свою монетку. Бросайте!

— Так пусть он сначала загадает. — ответил управляющий. — Тогда и брошу.

— Нет, он загадает, когда вы ее в воздух подбросите! Или?.. — засмеялась Жаннет.

— Хорошо, — поспешно согласился управляющий, — я подброшу. — Он был растерян. Дрожащей рукой он полез в карман — и улыбнулся гадливо. — Хорошо! — Достал монетку из кармана и подбросил ее высоко в воздух.

Монетка сделала серебряный высверк, а Бутурлин спокойно и обстоятельно сказал:

— Я загадываю на решку!

— Браво, Бутурлин! — крикнула Жаннет — и прихлопнула ногой монетку, упавшую на пол.

Управляющий, было рванувшийся к ней, стал пятиться от нее спиной в глубь коридора и выхватил пистолет из подмышки.

— Неужели, мадмуазель, вы думаете, что я застрелюсь у вас на глазах? — И он навел пистолет на Жаннет. — Не подходите ко мне. Убью! — И опрометью бросился на лестницу, что вела на балкон. — Мы еще с вами поквитаемся, — крикнул ей с балкона.

— Непременно! — насмешливо ответила ему Жаннет. — В Лабиринте Веры не заблудитесь только.

— Не заблужусь, будьте уверены, — захохотал управляющий.

А все-таки, кажется, заблудился.

Или нет?

— Разумеется, не заблудился, — зло подтвердило привидение. — Я еще им много крови попортил. И они сами своей глупостью этому способствовали! — И оно захохотало, но уже не так разнузданно и нагло. Тоска в том хохоте была и печаль настоящая.

Подлецом и бестией был в жизни управляющий, а привидение его, вот ведь как вышло, лучше его оказалось, человечней! Мне, по крайней мере, оно гадости не устраивало — и даже, вы не поверите, всю правду выложило о тех событиях двухсотлетней давности — все о пропавших фельдъегерях рассказало. И замечу, что другие привидения от меня ту правду утаили.

— Что это с ним? — подошел Бутурлин к Жаннет.

— Так монетка, Вася, на решку легла, — ответила Жаннет — и отняла ногу.

Хорошо, что Бутурлин поверил ей на слово, и не стал смотреть, на что легла эта фокусная серебряная монетка.

Монетка легла на орла!

Порфирий Петрович в своих пророчествах никогда не ошибался.

А какую же тогда монетку вытащила Жаннет из кармана управляющего?

А ничего она не вытаскивала.

Она и не собиралась вытаскивать. Ведь Бутурлин бы это никогда ей не простил! Правда, кое-что фокусное она с управляющим все-таки проделала, но обо этом потом — в третьей части моего романа расскажу, если не забуду.

А что же управляющий убежал тогда?

Да просто он сам себя переиграл. Подбросил монетку с орлами, думая, что с решками монетку подбросил.

Обознался, одним словом. На ощупь обознался. В карман свой вспотевшую руку свою дрожащую опустил. Вот эта дрожь его подвела. И все из-за того, что Жаннет его до состояния нервического довела. Крепче его оказалась!

Но все же и ее переиграли. Пакет-то с письмом государя нашего к Наполеону драгун Марков забрал — и скоро его по назначению и отвезет! И армии Александра Васильевича Суворова конец придет. А ведь ради этого пакета, ради спасения этой армии Жаннет к старому князю и приехала.

Или не ради этого?

Коренной вопрос, скажу я вам, мой любезный читатель.

Коренной!

Глава двадцать четвертая

Печально все это.

Столько я страниц исписал — и вы их, надеюсь, внимательно прочитали, а все без толку. Ни на шаг мы к истине не приблизились. То, что хохочущее привидение о пропавших двадцати пяти фельдъегерях мне рассказало, в расчет не беру. Запросто оно мне наврать могло. Поэтому эту «правду» погожу обнародовать. Уж больно несуразна она и невообразимо кощунственна. Не нужна нам такая правда.

Не нужна!

— Не соврал он вам о двадцати пяти пропавших фельдъегерях ничего, но вы правы, что не хотите в эту правду поверить, — сказала мне княгиня Вера. — Ведь это не вся правда — и потому чистейшая ложь!

Так что без нее мы пока обойдемся — и подведем наши печальные итоги.

Итак!

Подлец Марков с пакетом в Москву скачет.

Юный князь в Лабиринте своей матери Веры блуждает.

Управляющий там же — и скоро они встретятся.

Параша в доме капитана Миронова со своей матерью проживает. Убережет ли ее Пульхерия Васильевна от рокового шага?

Старый князь… О нем я говорить ничего не хочу.

Христофор Карлович вещи свои собирает, дела свои в порядок приводит, чтобы новому секретарю старого князя передать.

А наши главные герои — Порфирий Петрович, Жаннет, Бутурлин и Селифан?

Что они?

Бутурлин с Жаннет пошли князя Андрея в Лабиринте искать, а Порфирий Петрович с Селифаном по Арсенальному городку ходят — знакомятся с чудесами техническими. Много таких чудес в этом городке.

О них у нас речь впереди будет, если, конечно, мне разрешение дадут о тех чудесах вам поведать. Ведь они, не вру, до сих пор под грифом «совершенной секретности» находятся.

Конец второй части

Часть третья

Сир, вы требуете от меня невозможного!

Седьмой пункт остается в силе.

Павел.

Письмо нашего государя к императору Наполеону. А вот что государь в тот же день Александру Васильевичу Суворову написал!

С французской помощью любой дурак турка победит. А ты без них попробуй. Победа тогда будет слаще! А то ведь горька она будет, ежели я сделаю то, что ты меня просишь.

Так что не проси, Александр Васильевич, тот пункт похерить…

Глава первая

Павел Петрович Чичиков, так теперь я буду называть бывшего управляющего князя Ростова, был человеком хотя и демоническим — и мошенником отменным, — но все же человеком, в сущности, он был безобидным — да к тому же несчастливым. Ведь как он ни старался ужас своим демонизмом на людей нагнать, гипнотизмом голову им до безумия вскружить или фокусными своими штучками на тот свет отправить, — ничего у него не получалось.

И как же ему было досадно и нестерпимо больно! Как он страдал из-за этого.

Вот и сейчас, когда он свою монетку серебряную внимательно рассмотрел, сердце в его груди затрепетало, и он воскликнул: «И с чего это я вдруг решил, что с монеткой ошибся? Зачем убежал? — и с негодованием продолжил: — Нет, это не я, а она мошенница! Так прямо надо заявить. Пусть Бутурлин стреляется!» — И он было, в горячке, ринулся, чтобы им это сказать, но тут же одумался.

Пожалуй, конногвардеец его неправильно бы понял — и канделябрами его — по мордасам — будто шулера какого, схваченного за руку. И Павел Петрович понуро побрел вглубь Лабиринта. Нужно было где-то спрятаться, отсидеться и спокойно обдумать, что с ним в последнее время случилось, и решить, что дальше делать. Но тут он услышал звуки музыки невыразимо печальные и трагические (созвучные, кстати, его настроению) — и пошел на них.

Вскоре он подошел к двери, из-за которой лилась эта музыка.

— Наконец-то я вас, князь, отыскал! — вошел с сияющей улыбкой Павел Петрович в просторную залу с роялем в самом центре, за которым сидел юный князь Андрей.

— Что вам угодно? — хмуро посмотрел на управляющего князь и перестал играть.

— Нет-нет, — взмолился Павел Петрович, — я вам не помешаю. Играйте! А я тут в уголке тихо посижу и послушаю. — И он бочком направился к креслу.

— Что вам угодно? — уже грозно спросил князь Андрей управляющего и в раздражении захлопнул крышку рояля. — Отвечайте!

Юный князь был в обиде на весь белый свет, как это обычно бывает с молодыми людьми, несчастными в любви, — и душа его, сердце его жаждали только одного — одиночества! А тут явился этот управляющий.

Зачем?

Утешить?

Ни в чьем утешении он не нуждался.

— Хорошо. Я отвечу. — ничуть не смутился Павел Петрович.

И он был в обиде на весь белый свет. Но он, как говорится, пожил — и точно знал, как помогает, а порой и воскрешает, в метафорическом конечно смысле, чье-нибудь сострадание.

Не даром ведь говорят: поделиться с кем-нибудь своим горем, разделить его.

Вот и захотел он поделиться с юным князем своим горем, разделить его на две равные половины. Легче же от этого станет! И стал делить, нет, не свое горе (это было бы для него, ловкого человека, слишком просто — и потому неинтересно), а свою вину он стал делить на две — и, конечно же, не равные половины, и, разумеется, не с князем Андреем.

А с кем он хотел разделить, точнее — на кого он решил сваливать свою вину?

Определенно ответить не могу. К тому же, мои любезные читатели, Павел Петрович даже не намекнул юному князю, кто виновник во всех его несчастьях.

Но сразу хочу предостеречь вас. Хотя управляющий и мошенник, но бывает так, что мошенник говорит правду, одну только правду. И этому есть очень простое объяснение. Обстоятельства так припрут к стенке — и не хочешь, а вынужден сказать правду. Или выгодно ему, мошеннику, сказать ее. Бывает и такое.

— Вы думаете, что я вещь бесчувственная? — с неподдельной обидой сказал управляющий князю Андрею. Сказал, будто обвинение ему бросил, что сам он, князь, вещь бесчувственная. — Нет! Представьте, и я могу чувствовать и страдать. — И, как бы в подтверждение его слов, горькая слеза покатилась по щеке вдоль его бакенбарды. — Да, я… подлец и мошенник, как вы все обо мне думаете, хотя мне далеко до ваших друзей. — Смахнул Павел Петрович слезу со щеки. — Уж они-то мошенники, так мошенники! — воздел он руки к небу, потрясая своим пистолетом, — и на пистолет свой посмотрел весьма красноречиво — и тут же руки свои опустил, а пистолет под мышку сунул. Потом тяжело вздохнул: — Да, я мошенник и подлец. — И заговорил горячо и страстно: — Но разве я не могу чувствовать и страдать? И раз вы так хотите, то я, как на духу, все честно вам расскажу. Но замечу, не вы один пострадали от ваших (Павел Петрович горько усмехнулся) друзей… Да, и я пострадал от Бутурлина и его Жаннет. Только что. И они меня ищут, чтобы убить! А из-за чего? Разве я главный виновник во всем этом? Разве я с этими фельдъегерями все это проделал?

И так убедительно он эти свои вопросы задал, так негодующе его глаза горели, а руки нервически сжимались в бессильной ярости, что юный князь к нему полным сочувствием проникся.

Но не понятно ему еще было, что за горе у него такое, из-за чего?

И при чем эти фельдъегеря? Какое они имеют отношение к его горю? И он управляющего прямодушно спросил:

— С какими фельдъегерями? Объясните! Все говорят о них, но…

— Так вы о них ничего не знаете? — всплеснул руками Павел Петрович. — Правда, князь, не знаете?

— Правда, не знаю!

— Бедный мальчик, — искренне пожалел его Павел Петрович и сказал без всякого лукавства: — Хорошо, я сейчас расскажу… что знаю сам, а знаю, поверьте, не так уж много. — И он начал рассказывать.

Его рассказ почти не отличался от рассказа, рассказанного мне привидением, поэтому Павлу Петровичу можно верить, правда с некоторой оговоркой. По своей натуре он все же мог кое-что утаить от юного князь. Впрочем, все мы такие. Кому хоть раз мы без утайки все о себе рассказали?

— Вот, князь, где они у меня все! — ударил себя в грудь Павел Петрович. — Вот они, доказательства моей невиновности. — И он расстегнул свою белоснежную рубашку — и достал стопку писем. — Под сердцем храню. Даже сплю с ними. Читайте. Письмо первое. — И он протянул князю сложенный вдвое листок. — Оно у меня мятое и, видите, порванное. Это я его потом склеил. Думаю, и вы бы его смяли и порвали от гнева! Читайте. Мне его два месяца тому назад прислали.

Князь Андрей не без брезгливости развернул смятый, порванный и аккуратно склеенный листок. Вот что там было написано.

Павел Петрович, а вы плут и мошенник! И я могу рассказать о всех ваших плутнях кому следует. И вы от меня не отвертитесь. Я заставлю плясать вас под свою дудку!

Т. К.

— А вот письмо второе, князь! — страдальчески произнес Павел Петрович и добавил с ужасом в голосе: — Будто мысли он мои угадал, будто наблюдал за мной неусыпно. Я его первому письму не придал никакого значения.

Вы меня, Павел Петрович, вижу, не поняли! Я не старому князю о ваших проделках все расскажу, а тому дворянскому обществу, над которым вы предводительствуете! Да и вашему сыну и дочери вашей, думаю, будет интересно о вас это узнать. Молодость так любопытна! Так я утолю их любопытство: на какие деньги были куплены вами два поместья в той губернии, где вы аж в предводители дворянства пролезли! А? В грязь вас втопчу.

Разъясню сию угрозу неизвестного Т. К.

Павел Петрович в одной нашей южной губернии приобрел два недурных поместья и слыл там первейшим богачом, весьма уважаемым и почитаемым всеми. В одном из этих поместий и проживало его семейство. Разумеется, оно не знало, что Павел Петрович служит управляющим у старого князя. Разумеется, не знало, и на какие деньги куплены эти поместья.

Свои отлучки он объяснял делами государственными и секретнейшими. Поэтому, сами понимаете, какая бы катастрофа произошла с ним, если бы неизвестный Т. К. открыл бы всем глаза на нашего Павла Петровича!

Так что хватит ерепениться. Письма мои с негодованием рвать и прочие глупости делать. Вы в полной моей власти — и будете безропотно делать все, что я вам прикажу!

Т. К.

— В смятение это письмо меня привело и в недоумение. От кого он про меня все узнал? Как? А он, не давая мне опомниться, следующее письмо через два дня прислал.

Завтра в двенадцать часов дня вы должны встретить трех моих людей. Они будут ждать вас в охотничьей сторожке, что в версте от дороги Москва — Петербург. Пароль — фельдъегеря. Отзыв — генералиссимус. Впрочем, думаю, это лишнее. Они вас знают в лицо. А у них кавказская наружность. Не спутаете. Жить они будут в этой сторожке. Каждый день вы будете к ним наведываться. Привозить еду и забирать почту. Пока все.

Т. К.

— А вот письмо его четвертое, — с дрожью в голосе проговорил Павел Петрович. — Самое каторжное!

Меня интересуют только письма государя нашего Павла Петровича, французского императора Наполеона и Александра Васильевича Суворова. Их надежно спрячьте. Остальные бумаги сжечь!

Т. К.

P. S. Лошадей, так и быть, можете продать, а деньги взять себе.

— Я продал лошадей графу Ипполиту — и тут же Т. К. разразился бранью! — И Павел Петрович отдал князю Андрею очередное письмо. — Читайте! Каков наглец.

А вы, Павел Петрович, дурак! Продать лошадей графу?! Не ожидал я от вас такой глупости. Если еще раз так опрометчиво поступите, то я с вас три шкуры спущу! И в наказанье ваше, Павел Петрович, продажу этих лошадей вы через конторскую книгу проведете. Будто князь Николай Андреевич Ростов их графу продал. И смотрите, чтоб те деньги, до последней копейки, князю отошли. А то я знаю вас, плута. Обязательно в свой карман что-нибудь положите.

Т. К.

— Видите, князь, с каким мерзавцем мне пришлось дело иметь! Поверите ли, но я готов был растерзать его, когда это письмо прочел.

— Что же не растерзали? — усмехнулся князь Андрей. — И письма, смотрю, больше не стали рвать, а аккуратно в стопочку складывать.

— Осуждаете? — тяжело вздохнул Павел Петрович. — Но ведь я был в полной его власти. Ради детей своих готов был на все! Ведь он, душегуб, по миру бы пустил их, если бы я ему воспротивился. Понимаете, только ради них принес себя в жертву. Но тешил себя надеждой, что узнаю, кто этот… Т. К.? Уж тогда спуску я ему бы не дал! — Павел Петрович замолчал, а потом заговорил снова: — Вскоре у меня этот случай представился — и я возликовал. Наконец-то этого злодея увижу! — И он отдал князю шестое письмо.

Павел Петрович, письмо это (государя нашего к императору Наполеону) вы завтра должны отвезти в Торжок. Снимите номер в гостинице и ждите — к вам за письмом придут.

Т. К.

— Но я жестоко ошибался. За письмом он прислал какого-то мальчишку. Мальчишка этот записку мне от него и передал. Вот она!

Вы что же, Павел Петрович, вообразили несуразное? Я к вам сам заявлюсь — и вы испепелите меня своим взглядом гипнотическим! Неужели вы думаете, что я так глуп? Передайте письмо мальчишке и не вздумайте за ним следить. Не пощажу!

Т. К..

— Нет, — воскликнул Павел Петрович, — я не испугался — и бросился вслед за мальчишкой; но тут мне пьяный драгун дорогу преградил. «Позвольте пройти!» — крикнул я ему. «Не позволю!» — засмеялся мне в ответ драгун и письмо в руки сунул. Последнее письмо этого мерзавца. Читайте, князь, читайте. В этом письме и о вас написано.

Павел Петрович, голубчик!

Вот вы и отмучились. Больше от вас я ничего, клятвенно обещаю, не потребую, кроме того, что я вас сейчас слезно попрошу. Убейте, пожалуйста, Бутурлина, Жаннет Моне и князя Андрея.

Ничего, что вы только князя знаете. Вскоре вы и Бутурлина, и Жаннет возненавидите, как я их возненавидел. Они в гости к князю Николаю Андреевичу в поместье заявятся. Заявятся с единственной целью, дорогой мой Павел Петрович, узнать, кто же наших фельдъегерей на тот свет отправил? А ведь мы знаем, кто к этому делу, так сказать, свою руку приложил. Так что, пожалуй, я зря вас слезно прошу убить их. Вы без моей просьбы с радостью их убьете.

Думаю, вам ловчее сообразить, как вам это сделать. Бутурлин дуэлянт отчаянный, но, в своем роде, и оригинальный. Он не в противников своих стреляет, а в землю или в небо. Да вы сами, наверное, про его дуэльные правила знаете. Так что убьете его без труда и опаски.

С князем Андреем сложнее, но он юноша впечатлительный, поэтому какую-нибудь вздорную мысль, из-за которой он сам застрелится, вы ему должны будете внушить.

С Жаннет как поступить, уж и не знаю. Она самая опасная из всей этой троицы. Вы ее на закуску оставьте. Она большая любительница орехов лесных. Может быть, одним из них она подавится?

А если вы к смерти старого князя руку приложите, то благодарность моя не будет знать границ.

На этом, надеюсь, навсегда прощаюсь с вами.

Ваш Т. К.


P. S. Уповаю на ваше благоразумие и фокусность. Ведь это вам грозит смертельная опасность, а не мне.

— Ах, вот вы где! — вошла в залу Жаннет и подошла к управляющему и к князю Андрею. — Музицируете? — И презрительно посмотрела в глаза Павла Петровича: — Вы же обещали застрелиться. Почему не застрелились?

— Сами знаете, почему я не застрелился! — ответил Павел Петрович и положил ей на ладонь свою монетку.

— Забавная монетка, — засмеялась Жаннет. — Надо ее Бутурлину показать.

— Показывайте! — засмеялся и Павел Петрович. — Канделябрами, думаю, он меня удостоит, но ведь и вас не помилует. Кстати, где он? Или боится на глаза князю Андрею показаться? Нехорошо он с Прасковьей Ивановной вчера обошелся. Нехорошо!

— Бутурлин, может, нехорошо вчера себя вел, но ведь не по своей воле. Так что бегите отсюда, пока я не рассказала все князю Андрею. Бегите!

— Нет уж, набегался, — ответил гордо Павел Петрович и протянул пистолет князю Андрею. — Убейте меня, князь, я виноват перед вами. Убейте! Или я сам себя убью. — И он приставил дуло к своему виску.

— Что же вы не стреляетесь? — после некоторой паузы спросила его Жаннет.

— И застрелюсь! Но не сейчас, — решительно сказал Павел Петрович. — Я должен, — обернулся он к князю Андрею, — найти Т. К. — И медленно вышел из залы.

— Кого он хочет найти? Т. К.? — удивилась Жаннет. — Очередной его фокус?

— Нет, не фокус, — ответил князь Андрей. — Вот письма, которые ему этот Т. К. написал. — И он хотел было отдать последнее письмо этого таинственного Т. К. Жаннет, но не отдал. — Мошенник! — воскликнул князь Андрей и бросился за управляющим, но того и след простыл.

Думаю, вы уже догадались, какими чернилами те письма были написаны?

Серебряными!

Глава вторая

— Вернитесь, Андре! — крикнула Жаннет. — Он сам к нам прибежит!

— Зачем? — удивился князь Андрей.

— Защиту у нас искать.

— От кого?

— Пока не знаю, Андре, от кого. — И Жаннет подошла к роялю, открыла его и ударила пальчиком по клавише. Раздался долгий и тревожный звук. — Но вы сами вчера видели, что с теми разбойниками на дороге сделали. Убили! — И она ударила опять по той же самой клавише. — Убили, так как они свое дело сделали. И с управляющим точно так они поступят. Он-то свое дело давно сделал! — И она заиграла что-то невообразимо бравурное. Вдруг резко оборвала игру — и захлопнула крышку рояля. — Ах, хитрецы! — крикнула она громко, чтобы не только князь Андрей мог ее услышать. — Они нашими руками хотели его убрать, — все так же громко сказала Жаннет и, подойдя к князю Андрею, прошептала ему на ухо: — Не получилось! — И опять громко выкрикнула: — Теперь им самим придется это сделать! — И Жаннет засмеялась.

А князь Андрей смутился от ее безудержно радостного смеха и посмотрел на нее недоуменно: «Разве можно вот так весело радоваться этому?» — «Можно! И нужно, — ответила взглядом ему Жаннет. — Пусть эти крысы друг друга передавят!» И князь Андрей еще больше смутился. Он нестерпимо хотел спросить ее: «Кто же эти крысы?» — но не решался, точнее — боялся услышать от нее ответ. И все-таки спросил и густо покраснел:

— Да кто — «они», Жаннет? — И решительно добавил: — По глазам вашим вижу, что знаете. Говорите!

— По глазам? — засмеялась Жаннет. — По моим глазам? — И она засмеялась еше сильней! — Не верьте никогда женским глазам, Андре, — вдруг сказала серьезно. — Моим — особенно. А по вашим глазам я вижу, что для себя вы уже решили, кто они! Нет, не ваш батюшка.

— Но тогда — кто? — На сердце у князя отлегло. И он заговорил с ней на равных: — Христофор Карлович? Его рукой были написаны эти письма к управляющему. И чернилами серебряными!

— Его рукой? Вы уверены, Андре?

— Да, уверен. Я его руку хорошо знаю.

— Ну тогда, Андре, точно… не он эти письма управляющему написал, — решительно сказала Жаннет и добавила: — Эти письма управляющий мог попросить графа Ипполита написать.

— Зачем?

— Зачем? — очень удивилась Жаннет. — Неужели, Андре, не понимаете, зачем он попросил эти письма к нему написать — и почему именно… графа Ипполита?

— Нет, не понимаю.

— Граф Ипполит интригует против вашего батюшки. Он государю письмо свое кляузное написал. Князя Ростова Николая Андреевича, вашего батюшку, он в том письме в таком виде представили, что государь поручил генералу Саблукову немедля во всем этом разобраться — и наказать преступника! И вот потому я здесь, Андре, — сокрушенно вздохнула Жаннет, — разбираюсь, кто все-таки настоящий преступник, кто двадцать пять фельдъегерей убил?

— Разобрались? — вдруг презрительно спросил ее князь Андрей.

— О-ля-ля! — неподдельно обиделась Жаннет, — вы меня уже в ищейки записали! Не рано ли? Впрочем, как хотите, Андре, обо мне думайте. Делу только не повредите. И самому себе. Они вас в свою игру тоже включили. И поэтому управляющий те письма вам показал. Кстати, Андре, расскажите, что в них было написано?

У князя Андрея память была отменная, и он почти слово в слово пересказал содержание тех писем Жаннет, и она воскликнула:

— Теперь я уверена, Андре, что письма эти написал граф Ипполит по просьбе управляющего и под его диктовку!

— Но зачем? Вы так мне и не ответили, Жаннет!

— Разве не ответила? — улыбнулась Жаннет. — Хорошо-хорошо, — заговорила она поспешно, — я отвечу. Но уместней спросить, не зачем, а почему граф написал эти письма? Да потому он их написал, Андре, что он непроходимо глуп! С сестрой своей Марией, думаю, посоветовался: писать ему эти письма или нет? И, разумеется, она ему ответила, что непременно эти письма нужно написать, чтобы при случае, если вдруг управляющий под подозрение подпадет, хоть так его из-под удара вывести! Мол, не сам он эти злодейства организовал и учинил, а его угрозами заставили. И роль его столь ничтожна (разбойников кормить да почту фельдъегерскую жечь), что можно даже помиловать, если он главных злодеев поможет разоблачить. А самый главный злодей, Андре, по их злодейскому разумению, ваш батюшка. Он ему эти письма с угрозами писал! Но, конечно же, не своей рукой. Это уж было бы слишком! Они поступили хитрее, и письма «рукой» Христофора Карловича граф написал. Он, знаете, мастер любую руку подделать!

— Так, значит, Жаннет, это они злодеи? Граф Ипполит и его сестра Мария! Они фельдъегерей убили?

— Нет, граф Ипполит к этим делам непричастен, а вот с его сестрицей нужно разобраться. И сегодня или завтра мы к ним поедем, Андре, Прасковью Ивановну из их рук вызволять! Они и ее хотят погубить.

— А ее-то за что? Чем она им помешала?

— Ничем! Но, погубив ее, они вас, Андре, и вашего батюшку хотят погубить!

— Так едем сейчас же, Жаннет!

— Нет, Андре, вы не поедете. Я поеду одна. А вам необходимо помириться с Бутурлиным. Он тоже пал жертвой их дьявольских козней. Вчера на обеде управляющий гипнотизмом своим ему такое внушил, что!.. Да вы сами знаете. Ведь в ту ночь перед дуэлью Бутурлина с полковником управляющий и вам что-то такое внушил, что вы вообразили, что полковника убили вы! Не так ли, Андре? — Жаннет вошла в такое волнение, что кричала так, что ее могли слышать даже на улице.

— Да, это так! — с жаром выкрикнул юный князь. — Я и сейчас не верю, что полковник жив. Думаю, что это его привидение со мной на обеде вчера разговаривало.

— Ах, Андре, бедный мальчик! — театрально воскликнула Жаннет. — Уверяю вас, полковник Синяков Петр Владимирович жив! В ту ночь его не застрелили. Но и он подвергся чарам гипнотическим управляющего! — И зашептала князю Андрею на ухо: — На следующее утро я его нашла в чулане, где восковые фигуры хранятся. «Что вы тут делаете, полковник? — спросила я его. — Все думают, что вы убиты!» — «Да, я убит, — ответил мне полковник, — убит князем Андреем. А все это, — ощупал он себя, — моя восковая фигура, в которую переселилась моя душа!» Вот, что внушил полковнику управляющий! — И опять перешла на крик: — И, между нами, Андре, он и сейчас, как и вы, вдруг ни с того ни с сего воображает, что это не он, а его восковая фигура!

— А кем вы себя воображаете? — раздался вдруг голос управляющего. — Да, я вас недооценил, Жаннет. Умри же! — И грянул выстрел!!!

Глава третья

Жаннет испуганно вскрикнула — и стала грациозно падать на пол. Князь Андрей подхватил ее.

— Вы ранены? — спросил он ее через секунду.

— Нет, Андре, — тихо ответила Жаннет и открыла глаза. — Простите, — освободилась она из его рук, — позволила себе упасть в обморок. — И улыбнулась: — Я… все-таки женщина — и ничего с этим не поделаешь. А управляющий где? Убежал?

— Убежал, — смущенно ответил князь Андрей. — Я тоже растерялся. Подумал, что вы убиты!

— Далеко не убежит, — заверила его Жаннет. — Сейчас нам его Бутурлин в лучшем виде доставит. — И она села в кресло.

И действительно, не прошло и пяти минут, как Бутурлин ввел в залу управляющего, держа его брезгливо за ухо, словно мальчишку какого нашкодившего!

— Зачем же ты с ним, Вася, так строго обошелся? — серьезно спросила Бутурлина Жаннет. — Отпусти его ухо! — добавила недовольно.

Левый глаз у управляющего был подбит, нижняя губа кровоточила.

— Вы так не смеете со мной поступать! — прошепелявил управляющий — и оправил порванный правый рукав своего фрака.

— Ты у меня еще поговори! — поднес к его лицу Бутурлин свой кулак. — Смею я с тобой так, с мерзавцем, поступать или нет?

Управляющий съежился весь и, отойдя на шаг от Бутурлина, сказал неожиданно гордо:

— Мадмуазель, образумьте своего кавалериста, если хотите от меня чего-нибудь добиться!

— И правда, Вася, — спокойно сказала Жаннет Бутурлину. — Павел Петрович готов нам все рассказать и так. Не надо его больше пугать.

У Бутурлина еще чесались руки, чтобы парочку раз приложить ему «канделябрами» по его шулерской физиономии, и он сказал Жаннет:

— Как хочешь, но ведь все равно он тебе соврет, а правду не скажет!

— Скажет-скажет, — быстро заговорила Жаннет. — Не так ли, Павел Петрович? Скажете всю нам правду — или опять свои игры с нами затеете? Так наперед вам скажу. Наигрались! И наигрались не вы с нами, а мы наигрались с вами. Нам все про вас известно! Поэтому ответьте мне честно на один единственный мой вопрос — и вас я отпущу с миром. Где, у кого письмо государя нашего к императору Наполеону? Вы поняли, о каком письме государя я вас спрашиваю?

— Понял.

— Отвечайте тогда! Жду вашего ответа.

— Видите ли, мадмуазель Жаннет, — начал говорить управляющий и расправил плечи, — это письмо я отвез в Торжок и отдал там его какому-то мальчишке. И где оно сейчас, у кого, сами понимаете, я не знаю.

— Лжете, — засмеялась Жаннет. — Отлично знаете, Павел Петрович. Но по глазам вашим вижу, на этой своей лжи вы будете стоять твердо. Но вы ошибаетесь — вас это не спасет. — И она обратилась к князю Андрею: — У вас есть подходящая комната, Андре, Павла Петровича под замок посадить, чтобы он не убежал?

— Есть.

— Вот и отлично! Сопроводи его, Вася, в эту комнату. Пусть он в ней посидит. Завтра мы его людям Аракчеева передадим.

— Стойте! — воскликнул управляющий. — Я все скажу, но с условием, что вы меня отпустите.

— Отпущу. Говорите.

— Это письмо у Пульхерии Васильевны Коробковой!

— У Пульхерии Васильевны? — удивилась Жаннет. — Так ведь она, Павел Петрович, знаете, где?

— Знаю! — насмешливо ответил управляющий. — А вы, я вижу, не знаете. — И продолжил не без негодования: — Эта погорелица в доме капитана Миронова сейчас ото всех прячется. Вот вам истинный крест! — И Павел Петрович истово перекрестился. — и бочком-бочком пошел к двери.

Глава четвертая

Старый князь сидел за столом и что-то писал, когда к нему в кабинет вошел Христофор Карлович.

— Ваша светлость! — сказал наш сказочник подчеркнуто сухо, но с дрожью в голосе. И сам он напряженно вытянулся до звонкой и предательской дрожи щек своих и губ, будто струна перетянутая. Того и гляди — оборвется — и вырвется крик из груди — последний, непоправимо горький, надсадный и прощальный! — Я пришел к вам, — продолжил говорить он, все сильней и сильней натягивая в себе эту надрывную струну. Струну обид и прочих несправедливостей, причиненных ему старым князем. Еще бы мгновение одно — и, несомненно, произошло бы непоправимое и скорбное: струна бы лопнула — струна его души бесхитростной и сердца честного его немецкого и сентиментального.

— Удивительно, с чего это он вдруг струну свою так натянул? — спросил я у хохочущего привидения.

— Не понимаете? — скабрезно удивилось привидение и пояснило надменно: — Христофор Карлович тот еще злодей. А у нас, у злодеев, как? Чем больше злодействуем, тем больше в себе эту струну и закручиваем, чтобы она оборвалась — да и хлестанула кого-нибудь еще! Не одним же нам из-за злодейств своих страдать?! Пусть и другие пострадают. Вот Христофор Карлович и натянул струну, чтобы по старому князю…

— Достоевщина какая! — не поверил я привидению. — До нее вам еще жить да жить почти что целый век, злодействовать и злодействовать.

— Что, — усмехнулось привидение, — достоевщины этой мы не заслужили? Нет, милостивый государь, заслужили! И мы души имеем. И мы страдать можем. И злодейства наши потому с таким надрывом творим, что не злодейства они вовсе!..

Он еще мне что-то хотел сказать, но я его оборвал решительно:

— Все, хватит! Вы в другой жанр мой роман хотите ввергнуть. Не выйдет. Психологизмов этих у меня не будет. Не интересны они никому, Павел Петрович, ваши психологизмы! Без ваших душевных вывертов я продолжу о ваших злодеяниях писать.

— Тогда и без меня пишите! — захохотало привидение. — Посмотрю, как это у вас получится! Адью, господин писатель. — И хохот его стихающим эхом покатился от меня в темноту.

— Ох уж ваша остзейская страстность! — скрипуче захохотал старый князь, не поднимая головы и продолжая писать. — Отставки вашей не приму! — сказал вдруг строго. — Не надейтесь. — И опять захохотал: — Так что потéрпите меня. Недолго вам осталось. Умру скоро! — И заговорил серьезно: — В неведенье вас больше держать не буду. Вот прочтите. — И старый князь отложил в сторону перо, взял лежащий перед ним лист бумаги и протянул Христофору Карловичу. — Чернила не просохли, — предостерег он своего секретаря. — Аккуратней! — И Христофор Карлович осторожно взял из рук князя листок и стал читать.

По мере того как он читал, щеки его и губы порозовели; глаза, прежде пасмурно и льдисто блестевшие от слез, засияли солнечно, правда сияние это было сиянием зимнего солнца. Одним словом, Христофор Карлович воскрес, и опять сердце его билось бесстрастно — как метроном, а я от этой метрономной бесстрастности в негодование пришел.

«А что это я так распалился — и в негодование пришел?» — одернул сам себя. Одернул потому, что, во-первых, вроде ни к чему мне себя распалять и в негодование приходить из-за этого сказочника, из-за восковых сказок его; а во-вторых, несправедливо, как княгиня Вера говорит, одного Христофора Карловича во всех смертных грехах обвинять. Не он же один нам эту сказку «сочинил». Все к ней руку свою приложили. Поэтому в следующей главе я сухо изложу факты из жизни Бенкендорфа нашего; а там сами решайте: кто виноват, а кто нет во всем этом прошлом, да и нашем нынешнем, «сказочном» непотребстве!

Да, я забыл совсем о той бумаге, что князь Христофору Карловичу дал прочитать. Вот она, любезный мой читатель! Читайте. Тогда, может быть, поймете, из-за чего я так распалился и в негодование пришел?

Горемычная душа моя, свет — Александр Васильевич!

Хочу перед смертью выговориться. Может статься, что не дадут нам с тобой на том свете поговорить. Разведут в разные стороны. Тебя в Рай утащат — праведника, а меня, грешника, в Ад отволокут! Хотя у меня грехов не много, да и твоей святости — кот наплакал.

А души все же мы свои, сам знаешь, давно погубили. Ты своими воинскими подвигами да победами славными (не пойму только, чем они славны?), а я гордыней своей непомерной.

Вот о моей гордыне речь пойдет. Из-за нее, прелестницы моей, я на ваши дела мирские с высоты птичьей равнодушно взираю. И моим наблюдателям, кои с моего воздушного шара на ваше земное копошение взирают, я запретил о тех фельдъегерях даже думать. А те страницы даже склеил, будто не было их! И не очень-то я разгневался, когда их смерти на меня записали. Пустое это все.

Вот вчера я наконец-то бездымный порох изобрел — и ужаснулся: зачем я его изобрел? Ведь теперь с ним ловчее вам друг друга убивать будет! И на душе гадко, будто тех фельдъегерей я самолично зарезал. Но еще гаже, что на поводу у твоей Жаннет распутной пошел. В игры ее праведные играть стал. На чистую воду злодеев согласился вывести. Вывел — да не тех. Ведь первый злодей, Сашка, во всей этой фельдъегерской истории — ты, а не мой секретарь Христофор Карлович!

А что ты с моими воздушными шарами удумал, зачем попросил меня надпись такую на них сделать — «УЛЕПЕТЫВАЕМ»? Поди, опять каверза какая-нибудь твоя петушиная? А меня в каком свете выставил? Не сомневаюсь, разбранил меня, когда эту надпись прочитал. Что ж, генералиссимус, кукарекай! Может, взойдет твое солнце победное!

Прощай!

Николай Ростов.

Без комментариев, как говорится.

Была в том письме еще приписка, сделанная серебряными чернилами:

Знаю давно без тебя и твоей Жаннет, что Христофор Карлович ко мне шпионить приставлен, но он вашим императором (матерное слово) ко мне приставлен. А что и на англичан он старается, то это полная (матерное слово). Немец, если и будет шпионить на англичан, то его шпионство им, англичанам (опять матерное слово) боком выйдет. Так что пусть шпионит. Мне это, да и тебе, Сашка, только на пользу!

— Ваша светлость, вы мне льстите, — сказал Христофор Карлович, когда прочитал эту приписку. — Шпионить на императора Павла и на англичан?! При всем моем честнейшем прямодушии я бы от этого давно бы с ума сошел.

— Да ты и сошел с ума, Христофор Карлович, — взметнул брови старый князь, — если в бредни мои старческие поверил! — И добавил: — Копии с моего письма сделай, но без приписки. И англичанам своим отошли — да и царю вашему Павлушке! — И захохотал. И смех его был без хрипотцы старческой, а молодой и разудалый. В общем, разбойницкий!

— Стой! — остановил он в дверях Христофора Карловича. — Приказ по полку напиши. — И он стал диктовать текст приказа: — «Полковника Синякова Петра Владимировича за проявленное мужество произвести в генерал-аншефы!» Написал? Давай я распишусь. — Взял приказ, зачеркнул в нем слова «в генерал-аншефы», а сверху надписал: «в генералиссимусы». Подумал и густо зачеркнул и это. Ладно, ступай, — сказал Христофору Карловичу. — Я еще подумаю, какой чин нашему полковнику присвоить. Ступай!

Христофор Карлович поспешно удалился, но в конторку свою не пошел (копии с письма этого для англичан и императора нашего делать), а побежал, чуть не на крыльях, Жаннет Моне отыскивать.

Разумеется, он ее не нашел. Она с Бутурлиным и князем Андреем в Арсенальный городок укатила. В комнате императрицы он не ее, а управляющего застал!

— Это что вы тут делаете? — крикнул он ему с порога. — Заряд в ее кровать пороховой подкладываете? — И неподдельно возмутился: — Кто же его так, под простынь, кладет? — И не отказал себе в удовольствии пошутить, — тонко, по его разумению, заметив: — Жестко ведь на этом порохе спать ей будет! — И добавил наставительно: — Под перину кладите!

Глава пятая

Тайная экспедиция, утверждал историк Карамзин, сочинила эту ледяную остзейскую сказку.

Я охотно согласился бы с ним, если бы это свое утверждение он подтвердил документально. Но ведь не подтвердил! Правда, мне могут сразу возразить: «Помилуйте, те документы секретные! Как он их мог разгласить тогда, если даже они сейчас, через сто лет, под тем же грифом «совершенной секретности» находятся?»

Доколе мы в секретности пребывать будем? Пол-России из-за этой «секретности» мы вскоре можем потерять. Не пора ли образумиться? Отечество в опасности, государь! Пора их обнародовать.

Письмо П. А. Столыпина
Совершенно секретно

Довожу до вашего сведения, Ваше Величество, что при раскрытии сего заговора наибольшие препятствия чинила Жаннет Моне. Сия необузданная девица (как в пороке, так и в прочих вещах), возомнила о себе несуразно, что она первая, — и потому виновата в том, что так блестяще задуманное Вами, Государь, к прискорбию нашему, провалено…

Подписи под сим документом, естественно, нет. А поперек этого документа гневный росчерк:

В Сибирь вас всех, болванов!

Павел.

Ну не сукин ли сын этот управляющий? Все мои планы порушил! Ведь я хотел в этой главе с Христофором Карловичем вплотную — до хруста, так сказать, его косточек — разобраться.

— Во всей этой грязной истории, — зашептало мне вдруг вкрадчиво на ухо хохочущее привидение, — всего два чистых существа было. Я — и Прасковья Ивановна. Княгиню Веру в расчет не беру. Она из разряда ангелов, душ небесных. О ней и о нас пишите! А с этим секретарем что разбираться? С ним ваш читатель без вас разберется. — И, не давая мне возразить ему, сукиному сыну, закричало гневно: — В психологизмах наших, словно в грязном белье, не хотите копаться. А придется!

— Нет, не придется, — отшатнулся я от него. — Проваливайте, чистая душа! — И язахохотал издевательски — и тотчас за свой хохот этим привидением был наказан.

Умыл, что называется, он меня. Такое рассказал, что я чуть не сжег весь свой роман, чтобы сызнова его написать.

Конечно, сперва не поверил ни одному его слову, но он в свидетели княгиню Веру призвал, и она подтвердила, что все в его рассказе истинная правда!

– А роман ни к чему вам переписывать, — заявило мне привидение Павла Петровича Чичикова (так пока я буду его называть). — Ведь это даже интересней — с вывертом этим! К тому же в вашем стиле. Читателя своего вы любите дурить. Вот и этот поворотец в сюжете вам очень кстати.

И пришлось мне согласиться с ним. И я продолжаю. Но рассказ его пока погожу обнародовать.

Почему?

Сейчас вы сами поймете — почему.

— Вот вы мне объясните, — спросило меня привидение, когда я пришел в себя от его рассказа, — заодно и читателю объясните (а то он в полном неведенье): зачем, из-за чего я вдруг в Жаннет вздумал стрелять? Думаете, не знал, что она мне мой пистолет на свой, с холостым зарядом, подменила? Помните, я его чуть не обронил там, в коридоре? Ну, ответьте хотя бы на этот простенький вопрос!

— А разве она вам его подменила? — удивился я. — Да нет! Не может быть!

— Это почему же «не может быть»? Руки у нее тоже фокусные были. Я сперва и не заметил. Потом уж сообразил. У меня от Лепажа, а у нее от Кухенрейтера. Ну-с, отвечайте, зачем я в нее стрелял?

У меня, разумеется, было, что ему ответить. Очередной его фокус не прошел с теми письмами, которые ему якобы какой-то мифический Т. К. написал. Разоблачила его Жаннет. Вот и решил он ее убить. А не получилось — он ей заряд пороховой под перину подсунул. Все это я и хотел ему выпалить, но он меня опередил.

— Письма мне не граф Ипполит написал! И никому я их писать не заказывал, — закричал он гневно. — Княгиня Вера подтвердит, что письма мне Христофор Карлович самолично написал. — И он выразительно посмотрел на нее. Княгиня Вера молча кивнула головой. — Это меня поначалу с толку сбило, — продолжил он с праведным одушевлением. — Я на него даже не подумал. Графа Ипполита заподозрил. Потому лошадей тех, фельдъегерских, предложил ему купить. Сказал, что они князя. Он и купил их, олух. И поэтому разразился тогда бранным письмом Христофор Карлович. Понял, что я на след его напал. И стал след свой заметать. Но меня так просто не собьешь. Мальчишку ко мне подослал. Драгуна пьяного выставил. Но я и это предусмотрел. Мой человек того мальчишку проследил от самой гостиницы до нашего секретаря, сказочника этого остзейского! Вы думаете, кто я? Павел Петрович Чичиков? Помилуйте, мне столбовому дворянину такую смешную птичью фамилию носить?! Это в нашей Тайной экспедиции выдумщики такие. Они мне эту фамилию смешную выдумали. Для управляющего князя Ростова вполне подходящая.

— Так вы тоже? — удивился я.

— Почему «тоже»? — неподдельно оскорбилось привидение. — Я один в своем роде. Меня лично государь наш Павел Петрович наставлял. Даже изволил пошутить: «Смотри у меня, тезка, не посрами наше имя. В Сибирь упеку!» Славный был император. Шутник почище князя Ростова Николая Андреевича.

— А что же вы на поводу у этих злодеев пошли? Чего испугались?

— А кто вам сказал, что я испугался?

— Да вы сами князю Андрею сказали!

— Ну я князю Андрею должен был это сказать. Ведь злодея изображал, заговорщика!

— Не сходится, — насмешливо заметил я ему. — Если вы самим государем к князю Ростову были засланы, то почему не пресекли на корню все злодейства? Двадцать пять фельдъегерей по вашей же милости те злодеи зарезали. И письмо государя в чьи руки попало? Ведь вы его, письмо это секретнейшее, злодеям отдали!

— Опять двадцать пять, — скаламбурило привидение. — Я же вам говорил, не было тех фельдъегерей! То есть убийств тех не было, — поправило оно тут же себя. — Те фельдъегеря у корнета Ноздрева два месяца пропьянствовали да в карты проиграли. Казне потом пришлось карточные их долги оплатить. Что же касается письма, то тут не мой промах, а Жаннет. Она вечно путалась у меня под ногами со своим Бутурлиным. Тем выстрелом я и хотел ее на место поставить. И поставил. В обморок барышня упала. А ведь знала, что холостой выстрел был! Но вон как вышло. Бутурлин мне, пардон, морду набил. Если бы я не при исполнении своей миссии был, разве ему это позволил бы? Так что все сходится, господин писатель! — И опять его хохот потряс парусную комнату. Потом, нахохотавшись, оно мне издевательски произнесло: — Пишите, но с учетом того, что я вам только что рассказал!

Привидение скрылось в темноте, а я был в полном отчаянье. Что же с моим романом мне делать? Писать его дальше как ни в чем не бывало (как управляющий лукаво посоветовал) — или сжечь его к черту?

И сжечь его было жалко — и писать дальше сил моих не было.

— Знаете, в чем ваша ошибка? — спросила меня вдруг княгиня Вера.

— В чем? — поднял я голову.

— В том, что роман свой писать вы к нам приехали. И всему, что мы вам говорим, верите!

— Да не всем я верю! — возразил я ей. — Только вам.

— А зря! — неожиданно выкрикнула она. — Думаете, я все знаю? Думаете, меня не могут обмануть, как вас только что обманули? Мне же, сами знаете, сколько лет было, когда я умерла. Семнадцать. Семнадцатилетней девчонкой я и осталась!

— Так управляющий опять мне все наврал? Но ведь вы же сказали, что..?

— Нет, не все в его словах было ложью. Но ведь он из Тайной экспедиции! Как вы не понимаете?! Они, из Тайной экспедиции, мастера… ложь, словно платье старое, так перелицевать, что она правдой станет, а правда — ложью. И больше ничего я вам не скажу. Не буду грех на душу брать. Я сама до сих пор не понимаю, что произошло тогда. Но заклинаю вас! Уезжайте. Здесь вам роман не дадут дописать. — И княгиня Вера загасила свечу.

— Нет, погодите! — остановил я ее в дверях. — Скажите, а фельдъегерей, действительно, не зарезали?

— Этого я не знаю. Прощайте!

— Последний вопрос, — бросился я за ней в коридор. — Александр Васильевич к этому делу причастен?

— Да, причастен! — ответила княгиня Вера.

И ответила так быстро, уверенно и твердо, что я даже и не понял сразу, что она мне сказала. В первый момент мне показалось даже, что она сказала мне:

— Да, виновен!

Глава шестая

На следующий день я проснулся в парусной комнате. Голова моя болела, словно с похмелья. Настроение было отвратное. «Что ж, — сказал я вслух, — княгиня Вера права. Дописать мне роман тут не дадут. Надо уезжать». И я стал собирать вещи. Вдруг зазвонил мой мобильник.

— И не пытайтесь! — услышал я незнакомый мужской голос в трубке. — Вас из дворца не выпустят, пока вы свой роман не допишите.

— Кто не выпустит? — оторопел я.

— А вы не знаете? — глумливо ответил незнакомец.

— Нет, не знаю! — возмутился я. — И кто вы такой, чтобы мне угрожать?

— Помилуйте, разве я вам угрожаю? Наоборот, господин писатель, я вас оберегаю. И, кстати, вы отлично знаете, кто я такой. Мы с вами встречались. Неужели забыли? Ведь это я передал вам тетрадки Порфирия Петровича.

— Так это были вы? — спросил я с дрожью в голосе.

— Да, это был я, — не сразу ответил он мне. — Вспомнили?

Разумеется, я его вспомнил — и ужас охватил меня.

Думаю, необходимо рассказать вам, как оказались у меня тетрадки Порфирия Петровича Тушина.

Дело было так.

Первую часть своего роман я писал дома. И вот, любезные мои читатели, стоило мене ее закончить, как раздался телефонный звонок — и я услышал в трубке этот голос:

— Нам необходимо встретиться!

— Зачем?

— Мне поручили передать вам пакет.

— Пакет? Что за пакет? Кто поручил?

— Что за пакет, я не знаю, хотя догадываюсь, что в нем. А поручил мне его вам передать Порфирий Петрович Тушин!

— Тушин? Порфирий Петрович? — рассмеялся я. — Да знает ли вы, милостивый государь, — издевательски продолжил я, — что Порфирия Петровича Тушина?..

— Знаю! — перебил он меня. — Но вам только кажется, что вы его выдумали. — И незнакомец расхохотался. Его хохот столь знакомым мне показался, что я подумал, не привидение ли хохочущее мне позвонило?

Нет, подумал тогда совершено о другом человеке. С привидением Чичикова я еще не был знаком. Это сейчас уверен, что голос у позвонившего очень похож был на его голос. А он издевательски продолжил:

— Нет, я не привидение Павла Петровича Чичикова. Не пугайтесь. А Порфирия Петровича, уверяю вас, вы не выдумали. Вернее, выдумали, конечно. Но вот ведь какая, как вы любите говорить, закавыка, любезный мой писатель! Он на самом деле существовал. Так что все, что вы о нем написали, истинная правда. И вам я сейчас это докажу! — И он мне слово в слово процитировал только что мной написанное.

Дошли до меня сведенья, граф, что вы мумию самозванца вашего Порфирия Тушина за мумию моего батюшки хотите выдать и в Москве в Благородном собрании выставить!

А ну немедля мумию этого тушинского вора ко мне в Санкт-Петербург!

Александр Первый.

Разумеется, он меня удивил, но не убедил — и все же мы встретились.

Встречу он мне назначил в метро, в час пик. Я ждал его минут сорок — и когда решил, что он не придет, и пошел к эскалатору, он догнал меня и, на ходу торопливо сунув мне в руки толстый пакет, завернутый в газету, сказал: «Я вам позвоню!» — и скрылся в толпе.

Придя домой, я развернул газету. На пакете, перевязанном крест-накрест шпагатом, прочел: «Николаю Эн. Передать в собственные руки 7 ноября 2014 года». В пакете оказалось пять толстых тетрадей в клеенчатых переплетах и письмо. Я разорвал конверт, вынул письмо и стал читать.

Господин писатель!

Позвольте объясниться.

Роман я Ваш прочел с большим удовольствием; но прошу прощения, что в соавторы к Вам набиваюсь этими своими тетрадочками. Надеюсь, последние слова мои Вы верно поймете.

Конечно, Вы большой выдумщик, но Ваша литературная фантазия не вымыслом, а правдой оказалась. Поэтому вам пишу. И уверяю вас, для меня самого загадка, как вы меня вывели в своем романе, как верно «угадали»! Непостижимо ведь все это. Думаю, Провидению так было угодно.

Ну а теперь к делу!..

Прочитав это, я возмутился. Я его, пророка нашего российского, «верно угадал»?! «Помилуйте, — вскричал я, — Порфирий Петрович! Вы же сами надоумили написать меня этот роман!» — и тут же опомнился. Видимо, были у Порфирия Петровича причины так мне написать.

Какие причины?

Не знаю пока. Могу лишь сказать, что пророческие, наверное, и веские. А как он меня надоумил написать роман, каким образом, — я расскажу, можеть быть, в своем романе десятом «Победа серого цвета». Я его уже начал писть — вот его начало.

Старик с селедочными глазами схватил меня за руку и зашипел мне в ухо:

— Не понимаю, почему он выбрал именно вас? Я бы вас не послал!

— Не посылайте! — выдернул я свою руку из его потной ладони. От старика пахло дешевыми сигаретами, цветочным одеколоном и банным мылом.

— Явки, пароли, номера телефонов… не забыли? Повторите!

Я повторил.

— Верно, — сказал он мне. — Удивительно, как вы их не забыли?! Садитесь в машину.

Я открыл дверцу «Победы» серого цвета, сел за руль.

— Ничего не трогайте! — сказал он мне. — Поняли? И ногу уберите с педали. Как приедете, позвоните мне. Назначьте мне встречу и передайте мне письмо. И не пытайтесь его прочесть. Все равно ничего не прочтете. Я его зашифровал своим особым шифром. Только я один его знаю.

— Хорошо, — кивнул я ему, а сам подумал: «Если этот старик не ополоумел — и действительно на этом старом драндулете он меня перебросит в прошлое, то с этим бывшим гебистом я встречаться там не буду. Мало ли что он там написал себе?! Прочтет — да засадит в тюрьму или просто, как они любят выражаться, ликвидирует!»

— И не мечтайте! — угадал старикан мои мысли. — Встретитесь вы со мной, встретитесь. Порфирий Петрович потому вас и выбрал. — И он захлопнул дверцу.

Мое путешествие в прошлое началось…

На этом месте я прерываю этот роман. Замечу только, что старик с селедочными глазами в прошлое меня заслал, чтоб я кардинально изменил наше нынешнее настоящее — капитализм наш, как он говорил, гребаный — на светлое наше коммунистическое будущее!

— Так вспомнили вы меня или нет? — спросил позвонивший мне незнакомец — и замолчал, потом заговорил вновь, не дождавшись моего ответа: — Сегодня четверг — и все герои вашего романа собрались в столовой зале — и вас с нетерпением ждут. Поспешите! — И я опрометью бросился в столовую залу…

Конец третьей части

Второе предисловие к роману первому и эпилог…[4]

Ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!

А. С. Пушкин[5]
Дело в том, что сгинул, исчез ваш писатель — и роман свой на произвол судьбы, так сказать, бросил! Восковую свою фигуру в столовой зале вместо себя оставил. И что удивительно, господа, на иудином стуле сия фигура сидит, шампанским похмеляется! И теперь мне за него, проказника, его роман придется дописывать.[6]

За сутки до его исчезновения, мне позвонил какой-то человек.

— Слушай, — заявил он мне нахально, — смотайся на пару недель в Тверскую губернию! Допиши роман.

— Роман? Какой роман?

— Исторический. Доедешь до Торжка. Там спросишь, как до имения князей Ростовых добраться. Во дворце найдешь парусную комнату. У сторожа Михеича спросишь. В парусной комнате компьютер писателя нашего. Под клавиатурой тысяча баксов. Понял аль нет?

— Две тысячи! — возразил я.

— Заметано.

— Я не договорил. Две тысячи — и не под клавиатурой, а через сорок минут. Встречаемся на Ленинградском вокзале.

— Согласен. Через сорок минут… но вторую тысячу под клавиатурой возьмешь! — И позвонивший бросил трубку.

Через сорок минут мы встретились. Молча он передал мне тысячу долларов — и удалился. Я даже не успел его разглядеть. Вторую тысячу я нашел там, где он мне сказал.

— Надо же! — крякнул с досады Михеич, запойного вида старик, когда я достал их из-под клавиатуры. — Я и не знал. — И нагло заявил: — Барин, похмелиться бы не помешало!

— Похмелись, — сунул я ему сотенную, разумеется, не долларов, а рублей. — И не называй меня барином! Не люблю.

— Как скажешь, — взял сторож деньги. — Первый-то любил, чтоб я его так звал. Хороший был человек, Царствие ему Небесное. — Перекрестился и сказал: — Помянуть надо!

— Хватит тебе и похмелиться… и помянуть! — ответил я ему — и все-таки достал из кармана вторую сотню, но сразу не отдал, а спросил: — А разве его убили?

— Кто убил? — удивился старик. — Ничего такого я не говорил. Никто его здесь не убивал! — добавил поспешно. — В восковую фигуру превратился. Это… да. У нас это обычное дело.

— Ну-ка, старик, всю правду! В какую восковую фигуру, кто превратил? — напустил я на себя полицейский вид. — Вы, я вижу, пили тут с ним беспробудно, — указал ему на батарею пустых водочных бутылок в углу. — Гони подробности.

— А как не запьешь? — не сразу ответил Михеич. — Не сомневайтесь, запьете и вы. Денька два тут поживете — и запьете! А в восковую фигуру его, наверное, драгун или Христофор Карлыч превратил, а может, кто и другой. Много их тут таких. Сами с ними познакомитесь вскоре. Их и расспросите. А мне некогда! — выдернул он из моей руки сто рублей, но сразу не ушел. Потоптался возле меня, потом сказал: — Роман он свой на компьютере писал. Восковая его фигура в столовой зале. — И вышел из парусной комнаты.

Роман его недописанный я тут же прочел — и крепко призадумался!

Во-первых, где тетрадки этого капитана артиллерии в отставке?

Во-вторых, куда пропал писатель?

В-третьих..?

— В-третьих не надо! — расхохоталось хохочущее привидение — и нагло уселось в кресло. — Мы не знакомы. Рекомендуюсь! Павел Петрович Чичиков. Собственной персоной! А вы кто?

— Обойдешься, — ответил я ему. — Где писатель?

— Так Михеич же сказал! В столовой зале, на иудином стуле восседает, шампанским похмеляется, — бисерно прохихикал Павел Петрович. — А все из-за чего? Возомнил о себе несусветное! Допрос с пристрастием нам учинил. А мы ему встречные вопросы задали. Вот он в воск бесчувственный и превратился! И вы хотите туда же — в тьму восковую, смертную?

— Нет, не хочу.

— А что же вы хотите? Роман его дописать? Дописывайте! Мы не возражаем, а даже наоборот… с полным нашим удовольствием поможем его вам дописать. Но при одном непременном условии.

— И какое же это условие?

— Условие простое, обыкновенное. Мы вам текст романа этого продиктуем, а вы его в компьютер запишите. Нам, сами понимаете, его не записать.

— Хорошо, — ответил я, — согласен. Но и вам я одно условие выставляю. Вы мне все, что случилось с этим писателем, расскажете.

— Извольте. Расскажу. Но сперва я бы хотел продолжить роман. Итак, слушайте и записывайте!

— Один момент, — остановил я его. — Мне эта комната не нравится.

— В другой хотите роман наш дописать? — ехидно улыбнулся Павел Петрович. — Пожалуйста. Выбирайте любую. Рекомендую… комнату генералиссимуса! — И он захохотал.

— Нет, в нее не хочу, — возразил я ему. — В столовой зале вы роман свой мне додиктуете.

— На своего предшественника хотите посмотреть? — неожиданно зло спросил меня Чичиков и добавил угрожающе: — Еще насмотритесь! — И тут же переменил свой тон. Заговорил деловито: — Впрочем, как хотите. Только ведь шумно там очень. Проходной двор. Кому не лень там шастают. И личности, скажу я вам, по большей части… все сомнительные. И каждый будет норовить вам свой вариант нашего романа продиктовать. Замучают. Так что подумайте хорошенько…прежде чем определиться, где вам наш роман дописать.

— Хорошо, я подумаю. Но в этом бардаке я не хочу оставаться! Во что он комнату, писатель ваш, превратил?

— Да, комнату он загадил, — согласился со мной Павел Петрович. — Так куда мы пойдем?

— В комнату воздушного шара.

— Туда вам пока нельзя! — вскрикнуло вдруг испуганно привидение. — Никому нельзя, — добавило с неподдельной грустью. — И дороги туда никто не знает. Разве только князь Андрей да княгиня Вера. Вот если вы их уговорите!.. Тогда и я с превеликим удовольствием. — И Павел Петрович крикнул: — Княгиня Вера, гость наш хочет в комнате воздушного шара поселиться! Проводите.

— Нет! — ответил женский голос.

— Видите, — заговорил не сразу Павел Петрович, — не хотят они вас в комнату воздушного шара пустить.

— Не хотят… не надо, — сказал я равнодушно. — В кабинет старого князя ведите.

— Отличный выбор! — Встал из кресла Павел Петрович. — Там и компьютер есть. Этот (кивнул он на компьютер писателя) не нужно вам будет туда тащить. Вы на флешку только скиньте наш роман — и пойдем.

Я скинул на флешку их роман гребаный, и он меня повел в кабинет старого князя.

В столовой зале я задержался, чтобы посмотреть на писателя.

Писатель в черном фраке сидел в торце длинного стола и в руке держал бутылку французского шампанского («Клико») — и дул его прямо из горла.

— Что, — глумливо спросил меня Павел Петрович Чичиков, — узнаете? Черные бакенбарды. Кудрявая голова!

— Так ведь это! — удивленно вскричал я.

— Тсс! — приложил палец к губам Павел Петрович. — Да, именно… он. Наш незабвенный гений! Он же, — зашептал мне на ухо, — Человек в черном. Но это, вы понимаете, между нами.

— Но как он сюда попал? Ведь умер он сто лет тому назад.

— Ошибаетесь. Умер он (задумался на мгновение Павел Петрович) сто шестьдесят девять лет тому назад. А как сюда попал, отвечу. Загадка гения! — И он подмигнул мне заговорщицки.

— Дурите вы меня! — возразил я ему. — Не мог он этот ваш роман написать. Не его стиль. Да и рука не та.

— Не рука гения, хотите вы мне сказать? Нет-с, ошибаетесь. Его рука. А что порой коряво — и прочее и прочее! Так он специально, чтоб никто не догадался. — И Павел Петрович хотел было схватить меня за руку — и схватил, но, как вам известно, привидения не имеют плоти — и он только ожег мою руку!

— Больно! — отдернул я свою руку.

— Так идемте за мной в кабинет, а то я вас за другое место схвачу! — И я безропотно пошел за ним.

В кабинете он сел по-хозяйски за стол старого князя и начал диктовать мне продолжение…[7]

А я все больше по сторонам стал смотреть. Уж больно мне знакомым кабинет этот показался.

— Да вы меня не слушаете! — рассердился на меня Павел Петрович. — Что вы голову вертите?

— Нет, слушаю, — ответил я ему, — и записываю. А что голову верчу, не беспокойтесь. Эти три дела могу одновременно делать. — И как я эти слова сказал, так и вспомнил, где этот кабинет раньше мог видеть. В своем романе «Война и мир» Толстой этот кабинет описал. Помните кабинет Николая Андреевича Болконского? Ну точная копия этого. Даже токарный станок один к одному.

— Он и нашего старого князя Ростова в своем романе вывел, — угадало мои мысли привидение. — Фамилию только другую ему дал. И все. Кончим об этом! — выкрикнуло привидение. — Граф Толстой никакого отношения к нашему роману не имеет. Простые совпадения. И нет в них никакого глубокого смысла. Мало ли других совпадений?! Солнце, небо, луна и прочие предметы в тысячах романов описаны. Что, и в этом мы должны искать глубокий смысл? Нет. Смысл один, простой. Все мы на этой грешной земле живем. Жили бы, например, на Марсе — другие бы в наших романах совпадения были.

— Глубокая мысль, — решил я издевательски польстить привидению, — толстовская!

— Не юродствуйте, — возмутился Чичиков и продолжил гнать текст своего романа.

Часть четвертая

Уже тогда, на Мальте, в 1802 году Александр Васильевич Суворов высказал открыто императору Павлу Ι пагубность седьмого, секретного, пункта Мальтийского Договора.

«Позвольте мне самому решать, — ответил император нашему полководцу, — что пагубно для России, а что нет! — И добавил не без издевки гневно: — Вы гений на полях сражений, но сущее дитя в делах политических!»

К прискорбию нашему, оба были правы.

При неукоснительном исполнении этого пункта… неминуемая — и скорая гибель грозила России, но нарушение его или его отсутствие в этом Договоре (на чем настаивал Суворов и «мягко советовал» император Франции Наполеон) грозило той же гибелью, правда весьма отдаленной, но неизбежной.

Под гибелью России я подразумеваю гибель Великой России! Другой эпитет для России, как вы понимаете, нам неприемлем, оскорбителен, смертелен.

Парадоксальность сего пункта происходила, как тогда говорили, из-за Географии.

Не соединялось бы Черное море с морем Средиземным проливами, не было бы этого пункта. И тут же кто-то из наших дипломатов сострил (кажется, граф Ипполит Балконский): «Для того Бог создал эти проливы, чтобы соединяя моря — разделить континенты. Так же поступил и наш государь. Седьмой пункт — тот же пролив между Францией и Россией. Соединяя — разделяет!»

Шутка была плоской, но не лишена основания, хотя не седьмой пункт разводил Францию и Россию по разные стороны, как сейчас любят выражаться, баррикады. Развело то, что два императора поделили между собой прутиком на мальтийском песке.

Но такова природа всего сущего, как сказал философ. Рождение — первый шаг к смерти. Ничто не вечно, особенно военные союзы между великими державами.

И все же, словами Пушкина, только «гений — парадоксов друг» — идет наперекор даже вечности. А они несомненно были гениями: и Павел Ι, и Наполеон, и Суворов.

То ли Кречинский, то ли Ключевский,[8] Из неопубликованного, 1901 г., с. 12.
— Да ничего бы не было! — возопил Павел Петрович, как только продиктовал мне этот эпиграф. — Будь этот седьмой пункт действительно секретным, — добавил он уже спокойно, — ничего бы этого не было. — И тяжело вздохнул.

— Чего бы не было, Павел Петрович? — спросил я его.

— Всего этого! Ни фельдъегерей, ни прочих мерзостей. Не прознай англичане про этот пункт, разве бы они посмели?! А все Ипполит, «остроумец» этот, подгадил. Он, бестия, сей пункт… да и весь Договор на блюдечке с голубой каемочкой им выложил!

— А нельзя ли попонятней и подробней? Что посмели? Что за чертов этот пункт? И как граф Ипполит им выложил? Из-за чего?

— Не спешите. Все расскажу. Я не писатель ваш и не Порфирий Петрович — таить ничего не буду!

И хотя я не был на Босфоре –

Я тебе придумаю о нем.

Сергей Есенин
И трубит хмельной фельдъегерь в крутень пустозвонных пург.

Павел Антокольский

Глава первая

Я произвел его в генералиссимусы; это много для другого, а ему мало: ему быть ангелом.

Павел Ι[9]
К концу восемнадцатого века в политической колоде было только две козырные масти: Россия и Франция. Вот они и бились между собой до тех пор, пока государь наш Павел Петрович не понял, что сие недопустимо.

Тут же он приказал Александру Васильевичу Суворову отвести войска от французских границ в Россию.

«Ну что бы тебе на недельку опоздать, в трактире каком-нибудь австрийском запьянствовать! — воскликнул наш непобедимый полководец фельдъегерю, что привез сей Приказ государя. — Ты бы тогда в Париже похмелился».

Чтобы сгладить сию досаду графа Суворова (не дали ему француза окончательно добить; так сказать, с самим Бонапартом на кулачках схватиться — он до сей поры его только маршалов беспощадно бил), наш государь его в генералиссимусы и произвел.

Повод, разумеется, был.

Вся Европа непобедимому нашему полководцу рукоплескала по случаю его Итальянской кампании! Он за две недели стотысячную французскую армию разгромил и из Италии вышвырнул. А было у него под рукой всего двадцать пять тысяч его чудо-богатырей! О Швейцарском походе я и не говорю. До сих пор Европа рукоплещет!

Вот государь милостиво два раза в ладоши хлопнул: в генералиссимусы произвел и к себе в Санкт-Петербург позвал, чтобы триумфально чествовать на манер древнеримский.

Торжества предстояли нешуточные.

Арку триумфальную день и ночь мастера колотили, гвардейские войска чуть ли не от Нарвы до самого Петербурга в шпалеры были выставлены — и тоже день и ночь учились нескончаемое «ура» кричать. Ремонт в Зимнем дворце государь затеял, чтобы дорогого гостя в сем дворце поселить.

В общем, как вы сейчас говорите, по высшему разряду готовились Александра Васильевича принять.

И генералиссимус наш тотчас оставил армию (они в Польше стояли, под Краковом) и стремглав в Петербург отправился, но в дороге занемог. Прослышав об этом, государь ему своего лейб-медика Вейкарта спешно навстречу выслал.

П. П. Чичиков.

Думаю, вы уже заметили, что у Павла Петровича, то бишь у его привидения, была прескверная привычка, как и у этого романа, в комментарии пускаться. Причем, он в свои комментарии без предупреждения пускался, а потом выговаривал мне строго, если я его растекание мысли по древу романа в роман вставлял.

— Так предупреждать надо, — огрызнулся я ему как-то раз, — где у вас текст романа, а где ваша отсебятина!

— «Отсебятина»? — возмутился он. — Это вы в моем романе отсебятина. Впрочем, записывайте за мной все. Я потом сам отберу зерна от плевел.

Отобрать, к нашему счастью, ему не пришлось, так что комментарии его в этом романе будут. И вот его очередной комментарий.

— У вас что по Истории? — спросил он меня, как только продиктовал мне сей эпиграф.

— С какой Историей? — не понял я его.

— С Историей нашего Отечества! — ответил он мне с воодушевлением. — Поди, двойки да колы по сему предмету вам учителя ваши ставили?

— Нет, твердая четверка!

— Твердая четверка, — пренебрежительно передразнил он меня, — в пределах школьной программы, разумеется?

— Школьной. А что?

— А то, что нашу Истории ни черта вы не знаете. Вот ответьте мне, чем дело кончилось в 1805 году под Константинополем у нашего Александра Васильевича Суворова? Ну — тес, чем?

— Победой, наверное, — неуверенно ответил я. — А чем же еще?! Полной победой!

– «Полной победой»! Не смешите меня, — расхохотался издевательски мне прямо в лицо Павел Петрович. — Вот для таких «четверошников», — продолжил он хохотать, — эти два шельмеца (писатель ваш и Порфирий Петрович) роман свой написали!

— А что, разве разбили нас тогда под Константинополем?

— Нет, не разбили, но победы полной не было.

— Не понял. Объясните. Ничья, что ли, была… как под Бородино?

— Под каким Бородино, какая ничья? Ничьи только в шахматах бывают! — И он продолжил меня «экзаменовать»: — А в 1800 году с нашим непобедимым генералиссимусом что случилось? — спросил он вкрадчиво. — В мае месяце! Подсказываю. Ну, что шестого мая с ним произошло? Не знаете! Так я вам скажу. Умер наш славный генералиссимус Александр Васильевич Суворов… в тот день и умер! — И он опять захохотал мерзко — но вдруг его тело воздушное стали сотрясать рыдания, будто и не тело оно вовсе, а барабан, в который бьют колотушкой в такт траурного марша. — Впрочем, — прервал он свои рыдания, — продолжим наш роман.

— Позвольте, — выкрикнул я ему, — что вы мне пургу гоните? Умер в тысяча восемьсотом году, а в тысяча восемьсот пятом как же?..

— А вот так же! — презрительно ответил мне Павел Петрович. — Я же вам сказал, ни черта вы Историю нашего Отечества не знаете. Так я вас в нее посвящу, и заодно нашего читателя. А то ведь всех вас в нее только в пределах школьной программы посвятили!

* * *
Век восемнадцатый был веком славным! Не чета веку нынешнему — девятнадцатому.

Но отгрохотали его пушки, оттрубили его медные трубы — и только его победные салюты еще озаряли черно-звездное ночное небо.

Но с этими салютами уже сливались салюты погребальные.

И по Петербургскому тракту, в дормезе, нашего Александра Васильевича везли в Санкт-Петербург.

Наш генералиссимус умирал.

— Вы хоть знаете, что такое дормез? — опять отвлекся от своего романа Павел Петрович. — Дормез, — наставительно продолжил он, не дождавшись моего ответа, — большая дорожная карета. В ней можно было даже спать. Потому и везли Александра Васильевича в нем на перине. Столь он был слаб и немощен. Но с чего это вдруг он так тяжко захворал? Ведь и полгода не прошло, как он со своими чудо-богатырями горным козлом по Альпам скакал! Французскому маршалу Массене все бока его забодал. Да что полгода! — продолжил он все больше и больше одушевляясь (лестно ему, видно было, подлецу, надо мной да и над нашим Александром Васильевичем поиздеваться). — За неделю до этого он в Берлине с немецкими принцессами в жмурки превесело играл, в запуски бегал — не догнать!

— Не любили вы его, — возмутился я. — Завидовали!

— Да, не любил. С какой стати мне его любить? Но не завидовал. И попрошу впредь, — вдруг вышел из себя Павел Петрович, — меня не перебивать! — И продолжил как ни в чем не бывало: — Так почему занемог?.. Не знаете! — добавил победно и снизошел, так сказать, до меня, неуча: — Много причин было. И думаю, наиглавнейшая — письмо, которое он от государя получил. Сейчас я вам его прочту. И замечу, подлинник. А то в этом романе столько фальшивок шельмецы наши насочиняли, что хоть святых выноси. Так вот что написал государь ему. Ему, который увенчанный славой Швейцарского похода, взлетел на высоту почти императорскую!

Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рымнинский!

Дошло до сведения Моего, что во время командования вами войсками Моими за границей, имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех Моих установлений и Высочайшего Устава; то и, удивляясь оному, повелеваю вам уведомить Меня, что вас понудило сие сделать.

Павел.

— В общем, шмякнул государь наш Павел Петрович ангела нашего об землю, — гадливо засмеялось привидение. — Как мальчишке нашкодившему урок преподал!

— Ну и что? — возразил я ему. — Знаю и без вас, император ненавидел Суворова. В вечных контрах с ним был. Гадил ему мелко… пакостно — как… — Задумался я на мгновение, чтобы придумать такое словечко, чтобы уж припечатать императора Павла раз и навсегда. Но словечки в голову одни матерные лезли, да и Павел Петрович Чичиков меня опередил.

— Тсс! — приложил он палец к губам. — Молчите. Знаю, что хотите сказать. Не советую. Государь император может услышать. И Александр Васильевич не одобрит. Они перед смертью помирились. Да и как же им не помириться?! Ведь оба из разряда ангелов были. Потому и бранились по-свойски. Так что не встревайте в их ангельские дрязги. Вон Порфирий Петрович встрял по неведенью своему, а ведь пророком, кажется, был — и по носу курносому своему получил. Но об этом мы в свое время расскажем. А сейчас вернемся на Петербургский тракт, по которому клячи медленно тащат дормез, чтобы не растрясти генералиссимуса нашего непобедимого.

Под монотонный скрип колес, под весеннее птичье щебетание в голове его проносились мысли, словно льдины в ледоход. Они наезжали друг на друга, раскалывались, крошились — и исчезали в черном половодье бреда. И лишь одна мысль спокойна была и неподвижна, будто берег, вдоль которого неслись эти льдины: «Умирать надо вовремя. И счастлив тот, кто умрет в свой час!»

Вот о чем он думал, думал непрерывно. Вот что надо было ему для себя решить: пришло его время умирать или нет? И он твердо решил: «Да! Время мое пришло».

— О том, что никакого триумфа не будет, государь генералиссимуса нашего через лейб-медика Вейкарта уведомил, — не преминул съехидничать Павел Петрович Чичиков. — Тогда Александр Васильевич окончательно и слег — и мысли эти в его голове, о смерти, и возникли. Да-с! Но в Петербург государь все-таки приказал ему ехать, чтобы ответ ему, государю, дать.

Он открыл глаза и посмотрел в окно дорожной кареты.

Три голых девки возле баньки на лужке кружились в хороводе.

И опять Павел Петрович не отказал себе в удовольствии пуститься в свои комментарии.

С праведным гневом он обрушился на придорожный промысел Пульхерии Васильевны Коробковой. Уж так он ее распекал, так позорил — и английское шпионство ей не забыл — и прочие ее пороки женские, что мне даже стало жалко бедную помещицу. Но почему-то больше всего досталось драгуну Маркову и Порфирию Петровичу. Первому за то, что он не спалил ее заживо, когда поджег ее усадьбу. А второму за то, что он через год после описываемых в этом романе событий женился на ней.

Разумеется, его возмутил этот непотребный пейзаж!

Он остановил карету и, выйдя из нее (а ведь был слаб! Откуда только силы у него, умирающего, взялись?), с негодование крикнул им, блудницам:

— А ну-ка, красавицы, подойдите ко мне! Я вас по-солдатски попотчую. — И показал им трость, чтобы у них не было заблуждений, чем он их сейчас по-солдатски попотчует.

Девки поняли — и сиганули в баню!

Александр Васильевич бросился за ними, но тут силы изменили ему, и он повалился на землю.

Очнулся он в бане.

И опять Павел Петрович зашелся в гневе. И гнев его был, наверное, почище гнева суворовского на придорожных нимф!

Матрене досталось от Павла Петровича.

— Павел Петрович, — изумился я, — что вы так кричите? Двести лет прошло, а вы до сих пор не остыли. Что вы ее ругаете? Наоборот, как я понимаю, Матрену благодарить надо.

— Что ругаю? — еще больше разошелся Чичиков. — Благодарить?! Да из-за нее, подлой бабенки, вся моя жизнь наперекосяк пошла. Если бы она генералиссимуса тогда в чувства не привела, я по этому дворцу неприкаянным привидением не бродил бы! Вы что же думаете, хорошо это? А, — махнул он рукой. — Вам не понять. — И тут же переменил тему. — Продолжим роман, — сказал спокойно и сухо.

Удивительный был человек. Как ртутный шарик — то туда, то сюда: за бакенбарды не ухватишь!

Зверского вида баба с отвратительной волосатой бородавкой над верхней губой что-то шептала над его грудью — бесовское, смрадное! И девки стояли у нее за спиной и с глумливым любопытством смотрели на него — титястые, голые.

— Подите прочь! — крикнул он им всем.

— Идите, идите, — обернулась на девок Матрена (это была она). — Ишь, бесстыжие! Будто генерала сроду не видели, — добавила строго и посмотрела на Александра Васильевича, словно и не к ней были его слова.

На нем, конечно, не было его мундира, но она, видно, нутром своим бабьим почуяла, что он, петушиного вида старичок, выскочивший из кареты в одной полотняной рубахе, — в больших чинах. Невдомек ей было, дуре, что не генерал лежит перед ней на лавке, а генералиссимус! И запричитала:

— Батюшки! И откуда на вас напасти такие?! Живого места ведь нет! Все изранены. И какая нужда вас в дорогу погнала? — И опять что-то зашептала свое бесовское.

Но удивительное дело, Александр Васильевич вдруг улыбнулся ей и тихо сказал:

— Ты что же, старая, вылечить меня хочешь?

— А как же, батюшка, хочу!

— И вылечишь?

— Само собой, — ответила Матрена. — Вы только лежите, батюшка, спокойно. Непременно вылечу. Рано вам еще умирать, Александр Васильевич! Не всех басурманов вы еще разбили. До моря-акеана черного своих солдатушек еще не довели.

— А доведу?

— А как же, — ответила ведьма, — должны довести. Злые люди будут мешать, но… — И она вдруг прикусила свои поганый язык.

— Ты что же замолчала, старая? — спросил ее тревожно Александр Васильевич.

Ничего не ответила старая ведьма. Только глазами своими черными, вороньими, зыркнула на вошедшего в баню лейб-медика Вейкарта. Мол, из-за этого немчуры замолчала, что не след при нем нам с вами такие разговоры вести.

И генералиссимус подмигнул ей хитро.

Он тоже сего ученого мужа не жаловал, а ведь чуть ли не первейшим дохтуром во всей Европе тот слыл! Сам государь его к нашему умирающему генералиссимусу потому и приставил.

— Может… и шпионил Вейкарт на какую державу, — сказал Павел Петрович уверенно и насмешливо (ему ли, человеку из Тайной экспедиции, не знать об этом!). — У иностранцев это было принято, за хороший тон почиталось, — улыбнулся он тонко, — шпионством в России заниматься. Только ведь, — согнал он улыбку со своего лица, — не по этой причине Матрена замолчала. Она же почище Порфирия Петровича будущее могла угадывать — и наперед старая ведьма знала — или ей это только что открылось, кто злодействовать будет, кто фельдъегерей генералиссимуса в придорожный сугроб закопает в одна тысяча восемьсот четвертом году!

— Так вы же, Павел Петрович, — воскликнул я, — писателю нашему говорили, что те фельдъегеря, целы и здоровехоньки, с корнетом Ноздревым в карты целый месяц дулись да пьянствовали! И что, Александр Васильевич Суворов, своих фельдъегерей с того света к императору Павлу Ι посылал?

— Мало ли что я писателю говорил! — раздраженно ответило привидение. — И не все ли равно, милостивый государь, пропьянствовали они или в придорожном сугробе до весны пролежали? Что их двадцать пять жизней, когда на кон судьба России была поставлена?! А что касается смерти генералиссимуса в 1800 году, то съездите в Санкт-Петербург и не поленитесь на могилу его сходить. На плите дату смерти прочтите. «Шестого мая 1800 года», — там написано. — И он захохотал глумливо и гневно. — Впрочем, — снизошел он до меня, — уж больно вы нетерпеливы. Тотчас вам все расскажи. Расскажу — но в свой срок. Не бойтесь, узнаете: с того света или откуда еще пострашней Александр Васильевич своих фельдъегерей к императору посылал! — И он продолжил нудно диктовать свой роман.

Конечно, Александр Васильевич не любил лечиться, особенно у немецких докторов, но немец весьма престранно лечил его. Ну да Бог с ним… шпионом аглицким!

— Барин, — пошла Матрена на него своей гренадерской грудью, — не велено вас пущать. Сегодня не банный день. Девки наши другим делом заняты!

— Кем не велено? — спросил Вейкарт, шамкая русские наши слова своими немецкими губами. — Пусти!

— Не пущу, — вытолкнула его Матрена из бани, дверь за собой закрыла и спиной своей широкой подперла.

— Да я доктор, дура!

— Дохтур? — всплеснула она руками. — Так это ты нашего генерала чуть до смерти не уморил! — И вцепилась своими ручищами ему в глотку.

И задушила бы непременно, если бы не Пульхерия Васильевна.

Узнав от своих дворовых о нашем Александре Васильевиче, она поспешила к баньке — и успела вовремя.

— Матрена! — крикнула она строго своей ключнице. — Что здесь происходит?

— Ничего, — ответила та и выпустила из своих рук горло бедного доктора. Он уже задыхаться стал, язык свой до самого подбородка высунул.

— Сударыня, — прохрипел лейб-медик, отдышавшись, — прикажите своей холопке пустить меня к больному!

— Матрена! — строго посмотрела на нее Пульхерия Васильевна.

— Не велено, — упрямо ответила Матрена.

— Кем не велено? — разом спросили они ее.

— Александром Васильевичем не велено, — твердо ответила Матрена — и не пустила в баню ни свою барыню, ни немецкого доктора.

— Он вокруг этой бани две недели кружил, в окно все заглядывал. Да что в это окно увидишь? — опять растекся в своих мыслях и в улыбке Павел Петрович. — Воинскую команду даже вызвал. Нет, до штурма дело не дошло. Александр Васильевич к ним сам вышел и скомандовал: «Кругом! Шагом марш!» Солдатики троекратное «ура» генералиссимусу прокричали — и чуть морду лейб-медику не набили. Матрена разъяснила нашим солдатикам, почему она доктора этого немецкого к «генералу» нашему не допускает. «С понятием баба, — одобрили ее наши солдатики. — Хотя в званиях воинских ничего не смыслит. Какой он генерал? — спросили ее усмешливо. — Он же всем генералам генерал — генералиссимус!»

Через две недели вышел из бани Александр Васильевич… здоровый и помолодевший!

И тотчас засобирался в Санкт-Петербург.

Пульхерия Васильевна с Матреной стали его уговаривать задержаться хотя бы на денек, погостить у них, отдохнуть от болезни.

— Нет, — решительно ответил он, — не могу. — И продолжил учтиво: — Извините меня, милые дамы, но дела меня требуют ехать немедленно. Да и император, поди, заждался!

— Как же, — в очередной раз захохотал премерзко Павел Петрович, — заждался он его, триумфатора?! Император такой «триумф» ему устроил, что генералиссимус пожалел, что не умер вбане этой б… — грязно выругался Чичиков и продолжил свой роман.

— Конечно, конечно, — серебряно засмеялась Пульхерия Васильевна и захлопала коровьими своими ресницами, — вы великий человек, а мы женщины слабые, бедные, сирые.

— Ну-ну, — смахнул слезинку с ее щеки Александр Васильевич и ущипнул по-отечески, — будет плакать. А с баней этой, — вдруг решительно и строго заявил он, — и с этими девками голыми!..

— Так если б не наши девки, — не дала ему договорить Матрена, — вы бы мимо нас на тот свет прямиком проехали! — И все трое весело захохотали.

— Первый раз в своей жизни я баталию проиграл, — сказал он своему кучеру, садясь в карету. — Полную викторию они надо мной одержали!

Нечего и говорить, что после его отъезда, в баньку эту народ валом повалил. Ведь в ней сам Суворов побывал — две недели его там девки ублажали!

— Вот какой народец у нас. Вечно несусветное и непотребное выдумает: Суворов две недели с девками без перерыва в баньке ублажался! Тьфу. Впрочем, — усмехнулся Павел Петрович, — Александр Васильевич тот петушок еще был. Может, и потоптал он там кого напоследок, когда его Матрена отварами своими, снадобьями да шептаниями вылечила.

Я посмотрел в его наглую поросячью харю (других крепких слов, да простит меня читатель, я не могу употребить, а следовало бы!) — и мне неистребимо захотелось выпить (прав оказался Михеич, что непременно запью).

— Слушай, ты, — сказал привидению грубо, — кончай свой базар.

— Что, — догадливо улыбнулся Чичиков, — выпить хотите? Так пейте. Я не препятствую. С дороги как не выпить?! Извините, не могу составить вам компанию. — Он встал из-за стола. — Не прощаюсь. Завтра продолжим наш роман. — И он растворился в воздухе!

Глава вторая

— Васька Бутурлин вам случайно не родственник? — с такими словами вошел на следующее утро ко мне в кабинет, вернее — соткался из моего сигаретного дыма Павел Петрович.

— Нет! А что? — хмуро ответил я. Действительно, этой ночью позволил, так сказать, себе лишнего.

— Да уж больно его похмельная рожа на вашу похожа! — расхохоталось привидение. — Впрочем, — тут же заговорило торопливо, — все мы с похмелья на одно лицо. А вы, вижу, крепко «осмыслили» то, что я вам вчера надиктовал. Одни пили или с Михеичем?

— А вам какое дело… с кем я пил?

— Собственно говоря, никакого дела мне до этого нет. Просто любопытно, с кем вы время тут без меня проводите? Из наших никто к вам не заходил?

– Из ваших — нет, не заходил!

— Значит, — не сразу заговорил Павел Петрович (по кабинету прошелся, под стол даже заглянул), — кто-то все-таки этой ночью вас навестил. И что же обо мне вам они рассказали? Хотя, — взмахнул он капризно своей рукой, — что они про меня могут рассказать? Пустое! — И спросил: — Так продолжим наш роман или нет?

— Продолжим! — ответил я.

— Так записывайте, голубчик, эпиграф к этой главе! — весело прокричал Павел Петрович. — Записывайте скорей.

— Какой эпиграф?

— А вот этот наш разговор и запишите в качестве эпиграфа! И не забудьте мое авторство указать.

«На-ка… выкуси, — подумал я, — Еще чего, ставить эпиграфом твою птичью фамилию! Чирикай дальше, а я, конечно, запишу твое чириканье, а уж потом сам решу, где правду ты говоришь, а где, сами понимаете, что!»

Ты пишешь мне, что государь не одобрит моего «Моцарта и Сальери»! Что ж, пусть так. Но с чего ты взял, что под Моцартом у меня выведен Суворов, а под человеком в черном — покойный император Павел Петрович? Вздор! Ведь император Суворову не Regquem[10], а смерть заказал.

А. С. Пушкин — бар. А. А. Дельвигу, 31 июля 1827 г., из Михайловского
Моцарт.

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек. За мною всюду

Как тень он гонится. Вот и теперь

Мне кажется, он с нами сам-третий

Сидит.

А. С. Пушкин, Моцарт и Сальери
Будто нарочно, когда Суворов в ту ночь достиг Петербурга, лил дождь — нудный, надсадный! И покатилась его карета по темным и пустынным петербуржским улицам.

На душе у нашего генералиссимуса кошки, как говорится, скребли.

— Конечно, — воскликнул Павел Петрович, — заскребут кошки на душе. Императорский гнев он уже на себя навлек своим дежурным, не по Уставу, генералом. А уж своей задержкой в дороге, тем более! Ведь задержался он, как понеслась впереди него молва, из-за девок в придорожной баньке — сладких, слаще триумфа, который государь ему обещал устроить. Проще говоря, предпочел он девок срамных императорскому триумфу! Так ему государь и скажет: «Как же вы, ангел мой, осмелились их предпочесть? Дайте ответ!»

Вот бревно поперек мостовой и оказалось!

Триумфальную арку, что государь приказал в честь его побед возвести, спешно в ту ночь разбирали.

Карета остановилась, и кучер стал с мастеровыми ругаться, чтоб они это бревно с дороги убрали.

Разумеется, они его убрали, но лишь после того, как им рупь серебром на водку сам Александр Васильевич дал. Ведь это бревно они специально для этого выкатили.

Сей дорожный анекдот с бревном слегка развеселил нашего генералиссимуса — и он потом не преминул рассказать его государю.

Государь анекдот оценил по достоинству.

— Так, значит, рупь всего серебром они за триумфальное это бревно с вас взяли? — расхохотался государь император превесело. — А с вас, Александр Васильевич, — вдруг продолжил он сурово, — я и того меньше возьму!

— Это бревно и поперек моей жизнь легло, — грустно сказал Павел Петрович — и даже всплакнул. И погрузился в долгое молчание.

— А что государь с него взял? — вывел я его из этого молчания.

— Жизнь, — буднично ответил он мне. — Что же еще государь со всех нас может взять? Жизнь нашу! Денег своих у него, императора, и без наших довольно. — И так печально посмотрел на меня, что — нет, не жалко мне стало его (жалеть это лукавое привидение, как говорится, себе дороже) — насторожился я, любезные мои читатели, подумал, что непременно мне сейчас он такое соврет, такое… что я, как последний дурак, и поверю ему.

— Что насупились? — хитро улыбнулся Павел Петрович. — Думаете, обмануть вас хочу? Разумеется, хочу! И, разумеется, обману. Вы даже не заметите. А почему? Да потому, что вы хотите, чтобы вас обманул. Как там у Пушкина?

                                         Ах, обмануть меня не трудно!..
                                                   Я сам обманываться рад!
— И все-таки продолжим, — сказал Павел Петрович. — А там… хотите — верьте, хотите — нет.

Карета тронулась и через полчаса остановилась возле дома господина Хвостова.

Здесь его ждали.

Сам хозяин встретил его в сенях, провел в гостиную и усадил в кресло возле жарко пылающего камина.

— Что, братец, — спросил Хвостова Суворов, — государь не справлялся обо мне?

— Нет, — ответил Хвостов, — не справлялся.

— А что о моих дорожных приключениях в столице врут?

— Да то и врут, Александр Васильевич, что и слушать совестно!

— И все же, — засмеялся Александр Васильевич, — расскажи. Я люблю на ночь, перед сном, сказки слушать!

И рассказал ему господин Хвостов, что про него в Петербурге сплетничают.

— Ах, подлец! — крикнул Суворов. — На дуэль я его, подлеца, вызову.

— Кто подлец? Кого, Александр Васильевич, на дуэль вы хотите вызвать?

— Потом скажу, а сейчас спать. Устал я, братец, с дороги. Спать! — И Александр Васильевич встал из кресла. — Спать! Спать! Спать! — Но спать ему в эту ночь не пришлось.

— К Вам курьер от государя! — вошел в гостиную ливрейный слуга.

И тут же появился в гостиной князь Долгорукий.

— Господин генералиссимус, — сказал он с ледяной учтивостью в голосе, — государь император Павел Петрович велел мне вам на словах передать, чтобы вы не смели к нему на глаза являться! — И каблучками своими щелкнул, небрежно голову набок склонил — и вышел вон.

Суворов было вдогонку бросился за ним, но остановился в дверях.

— Не угнаться, — сказал он Хвостову. — Да, не угнаться мне за царским гневом. Стар стал. — И пошел в отведенную для него комнату.

И только он голову свою на подушку положил, как в дверь к нему постучали.

— Здесь бы надо в наш роман романтизму подпустить и таинственности в духе старинных романов, — заговорщицки подмигнул мне Павел Петрович и заговорил шепотом: — Дикий ветер завывал за окном, черный дождь барабанил в стекла, косматые тени метались по углам. Вдруг пламя свечи погасло — и в дверь тихо, но требовательно постучали. В жуткий мрак и тишину погрузилась душа его. Человек в черном плаще, пряча свое лицо под капюшоном, бесшумно вошел к нему в комнату!.. Только ведь нынешнему читателю романтизма нашего не надо, — тяжело и горько вздохнул Чичиков. — Не поверит. А так на самом деле и было. Человек в черном плаще вошел к нему в комнату, приблизился к его кровати.

— Не вели казнить, — сказал он Александру Васильевичу и взял его за руку, — вели слово молвить! — И сбросил с головы капюшон.

— Государь! — только и смог сказать Суворов.

Да, это был государь собственной персоной.

На простой карете, обтянутой черным бархатом, он глухой ночью подкатил к дому Хвостова. Черной тенью проскользнул в дом.

Швейцар, разумеется, не узнал его, да и не поверил бы, если бы государь сказал ему, кто он такой. Но столь внушителен был его вид в этом плаще, столь таинственен, что слуга без лишних слов проводил императора в комнату к генералиссимусу — и, нет, не остался под дверью подслушивать. Избави Бог! Сей малый знал, чем обычно такие ночные визиты оборачиваются для них, простых смертных.

Смертью!

И он поспешил к себе в швейцарскую. А государь продолжил свои речи:

— Ты уж извини меня, ангел мой, — сказал он Александру Васильевичу душевно, — за письмо мое вздорное к тебе, за придирку мою вздорную насчет твоего генерала дежурного! Поверишь ли, не знал, к чему и придраться? Вот генерала сего и выискал. Извини. Но меня за сумасшедшего все считают. Считают, считают! — добавил твердо, увидев, что Суворов было хотел протестовать против государева сумасшествия. — Ты первый и считаешь. Вот и подыграл вам всем с этим генералом, чтобы никто не усомнился, что я в гневе на тебя великом! И Долгорукого за этим тотчас к тебе послал, как только узнал, что ты приехал. А что же ты девок этих предпочел? — вдруг спросил неожиданно сурово. — Дай ответ! — И тут же расхохотался.

— Шутником наш государь император был изрядным, — мечтательно проговорил Чичиков. — Да я, кажется, вам об этом уже говорил.

— Нет, — ответил я ему, — вы не мне, а писателю вашему говорили.

— Да-да, припоминаю… говорил. Так вот государь генералиссимусу этих девок в бок и воткнул… шутки ради. Государь от Вейкарта знал, что в этой баньке он не с девками этими баловался, а с Матреной задушевные разговоры вел. В банное окно плохо было подглядывать, да хорошо подслушивать! Вейкарт каждый день доносы государю на Суворова строчил, о чем он с этой колдуньей разговаривал.

— И о чем же они говорили?

— А почем я знаю! Тайная та переписка была. Государь эти бумаги сжег потом. Но мы отвлеклись. К главному… я приступаю!

— Так вы из-за них велели арку триумфальную разобрать? — обидчиво спросил Суворов.

— Из-за них, ангел мой, из-за них! — ответил, продолжая хохотать, император.

Тут Александр Васильевич и рассказал ему анекдот с бревном!

— Значит, рупь всего серебром они за триумфальное это бревно с вас взяли? — еще пуще развеселился государь император. — А с вас, Александр Васильевич, — вдруг продолжил он серьезно, — я и того меньше возьму!

— И чего же вы с меня, ваше величество, возьмете?

— Возьму я с тебя, душа моя, — не сразу ответил государь и замолчал.

Трудный у них предстоял разговор — и государь наш не знал, как к нему подступиться. Опасался он, и не без основания, как Александр Васильевич, генералиссимус наш непобедимый, ко всему тому, что он, государь, удумал, отнесется. Плохо мог отнестись! Разнести, так сказать, в щепки мелкие все им задуманное — и уж тогда даже бревна триумфального поперек дороги не выкатишь!

— Вот что я тебе скажу, — начал говорит государь. — Ты уже знаешь, я круто поменял свою политику. Союзников своих, австрийцев и англичан, на хуй! послал, — употребил государь соленое наше русское слово, чтобы Александр Васильевич до конца проникся важностью разговора. — С Наполеоном, врагом нашим бывшим, хочу замириться с единственной целью, ангел мой, Византию нашу от турка освободить. И ты в сем великом Деле… первым моим помощником будешь. Без тебя, душа моя, ее нам у турка, сам знаешь, не отбить. Но до поры до времени, чтобы басурманы не проведали про наши планы, в заблуждение я их хочу ввести. Ведь если тебя у меня не будет, они не помыслят даже, что дерзновенное я замыслил! — Император посмотрел на генералиссимуса и спросил: — Так как, ангел мой, одобряешь? Согласен?

— Трудное дело вы, государь, замыслили, — ответил Суворов. — На нас ведь вся Европа ринется… турка защищать! Те же австрияки, англичане и прочие народы.

— Не до Турции им будет. Наполеон их колошматить начнет. И мы, конечно, поспособствуем. Так как, согласен? — во второй раз спросил государь — и Александр Васильевич твердо ответил:

— Согласен! Но к этой кампании года два, а то и все три надо готовиться. Пронюхают ведь… бестии. Козни разные строить будут. Могут упредить!

— А вот чтобы не упредили, не пронюхали, душа моя, у меня к тебе просьба есть, большая просьба, великая, тайная. Об этом мы только одни с тобой будем знать.

— И какая же это просьба такая тайная, великая?

— Похоронить мы тебя должны, будто ты умер!

— Вот с какого анекдота, государева, Ростопчин потом свой анекдот списал. Помните мумию Порфирия Петровича? — воскликнул Павел Петрович. — Конечно, в сие, императором задуманное, был, кроме Суворова, еще кое-кто посвящен.

— Не вы ли? — издевательски спросил я Чичикова.

— А хотя бы и я! Что, думаете, мелкая сошка… Павел Петрович Чичиков, куда ему тайну такую знать?! Разумеется, не посвятили бы меня в тайну сию, если бы не я был автором сего исторического анекдота. Государя ведь я надоумил. Что, — расхохотался он мне прямо в лицо. — не ожидали от меня такого фокуса? — И его клокочущее от смеха тело растаяло в воздухе. — До завтра, — услышал его голос. — И смотрите у меня, больше не пейте!

Само собой, я тут же откупорил бутылку с пивом и похмелился после вчерашнего. Потом ко мне в кабинет заглянул Михеич, и мы с ним, что называется, по полной программе оторвались — отвели душу!

Глава третья

— Вот ты скажи мне, Михеич, — спросил я сторожа, когда мы с ним уговорили первую бутылку водки, — дворцу этому лет двести, а он — как новенький стоит — ни травой не зарос, ни стекла не повышибали — и, вообще!.. А? Почему? И кто в этом дворце живет? Чей он?

— Эх, мил человек, — ответил Михеич, — сколько ты мне вопросов задал, а выпили мы с тобой всего ничего!

— Так еще выпьем, не сомневайся, — уверил я его. — Сколько нужно будет, столько и выпьем!

— Да кто ж знает, сколько надо выпить, чтоб на эти все твои вопросы ответить? — вздохнул Михеич. — Никто не знает. Но вот что тебе скажу. А ты наливай, наливай! До ночи далеко. — Я разлил водку по стаканам, мы выпили, закусили, и он стал говорить: — Отвечаю по порядку. Почему он так сохранился?.. Во-первых, я к нему приставлен!

— Кем?

— Не перебивай, — осадил меня Михеич, — а то пить с тобой больше не буду. А приставлен я ими. — И он указал пальцем на потолок. — Они же мне и помогают. В восемнадцатом году сюда отряд красноармейцев нагрянул. А на следующее утро одни восковые чучела от них остались! Счас их в нашем музее, в Выдропужске, можно поглядеть. Хотя нет, музей прошлой зимой сгорел. А Чека два года разбиралось, кто в воск их превратил. Чекисты те в том же музее и очутились. В воск и их превратили. Вот тогда от дворца отстали. Кому в воск хочется превратиться? Похоронить даже толком нельзя! Роман бы об этом написать, — добавил он мечтательно. — Да некому. Александр Сергеич сгинул. Что ж вы его, сердешного, — заорал он вдруг пьяно в потолок, — ироды, в воск бесчувственный превратили? И тебя, — посмотрел он на меня сочувственно, — они в воск превратят! Не сомневайся, — добавил уверенно и уважительно.

— Меня-то за что?

— А леший их знает! — махнул он рукой. — Наливай.

Я налил, мы выпили, закусили. В пьяной моей голове и мысли не было, что в воск меня они, привидения то есть эти, превратят. Нет ведь их, привидений! И ни единому слову о красноармейцах и чекистах восковых я, разумеется, не поверил. А что в столовой зале восковая фигура Александра Сергеича за столом сидит, так это какие-нибудь шутники местные ее из воска вылепили. Деньги, наверное, хотят заработать. И сторож Михеич с ними заодно — и тот человек, что мне позвонил, чтобы я этот роман сюда дописывать приехал. Пиар-кампанию, видно, проводят. Дворец этот за бешеные деньги хотят продать. Не понимал только одного! Привидение это чертово, Чичиков этот, как возникает? Лазером, что ли, они его создают?!

— Лазером! — захохотал вдруг над моим ухом Павел Петрович. — Рассмешил. — Я обернулся, но за моим плечом лишь темень непроглядная стояла. — А роман этот, Михеич, — продолжал хохотать он из темноты, — уже написан! — И из этой черной темени швырнул нам на стол книжку. Я ее взял в руки.

На глянцевой обложке изображены были красноармейцы в шинелях до пят и в буденовках — винтовки со штыками на плечах. Вокруг дворца стоят, словно в карауле. И название было у этой книжки соответствующее.

КАРАУЛ!

Или

РУССКАЯ ВИЗАНТИЯ,

ИЛИ

КАК ЧЕКА БАСУРМАНИЛА

И

ЧТО ИЗ-ЗА ЭТОГО ВЫШЛО


Подлинная История России

от Великого царствования Павла Ι до наших дней,

или

История России Тушина Порфирия Петровича

в моем изложении

Но больше всего меня удивило, конечно, имя автора. Мое там имя было поставлено!

— Наливай! — крикнул мне Михеич. — Обмыть книжку надо.

— Завтра обмоете, — раздался строгий голос Павла Петровича. — А то, действительно, ты его, Михеич, до остекленения воскового доведешь.

— Не боись, Петрович, — крикнули мы разом с Михеичем, — мы свою дозу знаем! — И налили — и выпили — и закусили, естественно. А Петрович все бушевал и бушевал, но мы его послали — как государь наш император Павел Первый австрийцев и англичан послал! И в результате этого эта глава с одним этим эпиграфом и получилась. И без примечаний, разумеется.


— Наливай!

Глава четвертая

— Ну что с вами, вы прикажете, мне делать? — спросил меня на следующий день Павел Петрович.

— Гоните меня в шею!

— Нет уж, не дождетесь. Роман вы допишете.

— Допишу. А потом вы меня в воск превратите, — обреченно сказал я ему, но и не без издевки.

— Да кто вам такую глупость сказал? — неподдельно удивился Чичиков. — Сами подумайте, как, каким образом? Кстати, книжку, что я вам на стол вчера кинул, прочтите хотя бы, тогда поймете, что чушь несусветную несете.

— Так сначала я написать ее должен, — ехидно возразил ему, — а потом уж прочесть.

— А, — засмеялся он, — вы на свое авторство претендуете. Так мы не возражаем, только ведь вам мой роман надо прежде дописать! Или не хотите?

— Хочу, конечно.

— Так давайте продолжим!

— Момент, Павел Петрович, — выкрикнул я. В голове моей колом вчерашняя водка стояла. Похмелиться хотелось — жуть. Тоска смертная. Жажда меня мучила — врагу не пожелаешь, хотя был я еще, честно говоря, пьян. Даже пошатывало, и душу мою наизнанку выворачивало. И спросил я его: — А батальные сцены будут?

— Будут!

— А порнушные?

— Эротические, вы хотите спросить? — учтиво поправил меня Павел Петрович, а по лицу его, как оно передернулось от моего этого вопроса, понял, что не только одно лицо ему передернул, а и еще что-то!

— Ну, пусть эротические, — согласился я. — Так будут иль нет? Читатель наш хочет знать.

— Ваш читатель, — наставительно проговорил Чичиков. — Ваш, а не мой! Мой же, — продолжил он с достоинством, — с нетерпением ждет, когда мы приступим к описанию дальнейших событий в моем романе! Итак, — сказал он строго и заговорил нараспев: —Шестого мая 1800 года Петербург облетела горестная весть! Во втором часу пополудни скончался Александр Васильевич Суворов! Последние его слова были: «Генуя… Сражение… Вперед…»

В скорбь погрузилось вся Россия, а враги ее возликовали! «Что я вам говорил, — воскликнул по этому поводу государь наш император. — Мы скорбим, а враг наш ликует!»

Разумеется, на похоронах государь не присутствовал. Не пришел и Александр Васильевич. Только на восковую свою персону, что в гроб вместо него положили, посмотрел с содроганием — и вдруг поцеловал ее в лоб — как покойника. Перекрестился — и сказал ей, восковой персоне: «Прости меня, грешника!» — и вышел вон.

В тот же день тайно отбыл на юг — войска готовить к предстоящим баталиям за Византию нашу! Разумеется, не под своим именем. Себе он фамилию Воров взял, откинув от своей две первые буквы.

Они с государем долго спорили, я бы даже сказал, бранились — какой чин господину Ворову присвоить?

Суворов настаивал на чине полковника, а государь его хотел сразу в фельдмаршалы произвести!

«Молод он еще , — сказал о себе генералиссимус, — чтоб в этом чине ходить. Пусть с мое послужит!»

Сошлись, что в генеральском чине он службу начнет.

Кривотолков было много. Откуда взялся этот выскочка генерал Воров — и так высоко взлетел! Армией нашей южной государь ему поручил командовать. Да вскоре злые языки замолчали.

Генерал Воров генералом был отменным — и чем-то даже на покойного генералиссимуса нашего походил. Дальним родственником ему приходился.

Так прошло три года — и вот в самом начале января одна тысяча восемьсот четвертого генерал Воров навестил нашего князя Ростова Николая Андреевича.

Я в то время управляющим у князя служил. И, как вам известно… самим государем был определен на эту должность.

Что вынудило государя меня к князю Ростову заслать, говорить пока не буду. Не поверите вы мне. Так что, — усмехнулся Павел Петрович, — зачем бисер мне перед вами метать! — И он этак свысока посмотрел на меня.

«Аристократ, твою мать!» — выругался я тогда про себя и ничего ему не сказал насчет его «бисера», а вам скажу: «Породистой свиньей Павел Петрович оказался».

— А позвольте узнать, — спросил я его, — неужели легко было в управляющие к старому князю устроиться? Захотел государь — и, фьють, вы на этой должности! И кстати, ваше настоящее имя, фамилию вашу настоящую вы мне не скажете?

— Скажу, но зачем вам это знать? К тому же путаться будете — и читателя нашего путать. Привык, думаю, наш читатель к моей нынешней фамилии. Так что пусть пока останусь Чичиковым. А как я попал в управляющие? — И он расхохотался: — Верно заметили. Легко! Прежний управляющий в том же, в 1800 году, в декабре месяце, ехал от Ноздрева — да из саней вывалился — и замерз. С полверсты до шлагбаума не доехал. Черкесы его утром нашли.

— А раньше они его не могли найти? Лошади, поди, с пустыми санями к шлагбауму не под утро же добрели? Или они, как он вывалился, так и встали — или рухнули… как пьяные?

— Ночь была. Темно. А управляющий от дороги в лесок отполз. И на что вы намекаете? Думаете, это я специально его напоил, а потом в лес отволок? Он с Ноздревым пил! А меня в Тверской губернии в то время не было. Просто счастливое совпадение. Если бы нам с государем нужно было его убрать, мы, уверяю вас, другой способ нашли. И кончим об этом.

— А Ноздрев по вашему дворцу привидением не бродит?

— Нет, не надейтесь. За руку вы меня не схватите! — захохотал Чичиков. — Как меня, привидение, за руку схватишь? Обожжетесь только. Хотя, — протянул он свою руку ко мне, — попробуйте. Ну, смелее! Я же, как вы утверждаете, лазерный.

И когда от руки его «лазерной» я свою руку отдернул, он мне еще кое-что соблаговолил присовокупить.

— Хорошо… расскажу, как я в управляющие к князю Ростову попал. — сказал он таким тоном, будто снизошел до меня. — Рекомендательное письмо я от Александра Васильевича имел. Он его перед своей мнимой смертью написал князю Ростову. Как сейчас, а столько лет прошло, помню его содержание! «Ваша светлость! — стал читать он мне его по памяти. — Рекомендую вам Павла Петровича Чичикова…» — И потекли из уст его медовые речи. — Как меня было на должность эту не принять, как отказать? — закончил читать письмо Чичиков и сказал патетически: — К тому же, как оказалось, письмо это нашего генералиссимуса оказалось предсмертным! Но, — добавил Павел Петрович, — об этом письме читателю нашему ни слова.

Из следующей главы вы поймете, что Чичиков в очередной раз мне соврал. Никакого письма не было. Т. е., конечно, оно было — и даже вроде бы рукой Суворова написано, только генералиссимус наш его не писал. Да и с Чичиковым не был знаком. Видел, правда, один раз его мельком у государя.

— Идиот! — услышал я над своей головой грозный голос Павла Петровича. Я эту приписку к этой главе делал после того, как следующую главу мы с ним написали. Ну и застал он меня за написанием этой приписки — и стал, как говорится, увещать.

— Вот и доверяй идиоту государственные тайны! — гремел громом надо мной его голос.

— А что, — удивился я, — разве я не прав? Не писал это письмо Александр Васильевич!

— Писал — не писал, — горько усмехнулся он, — какая разница. Он специально меня, как сейчас говорят, подставил, отказавшись от этого письма. Вернее — сделав вид, что мы с ним не знакомы. Мы с ним об этом заранее договорились. Да-с, договорились! В 1800 году еще. Что, съели? — выкрикнул негодующе. — И это даже хорошо, что об этом письме вы читателя нашего уведомили, — добавил он глубокомысленно. — Читатель сам нас теперь рассудит, кто из нас врет — вы или я? И никаких исправлений в пятую главу вносить не буду! Подтвердите: Павел Петрович ни буковки не исправил в пятой главе. Ну!

Да, господа читатели, следующая глава не была переписана. Дается, так сказать, в первобытном своем виде.

Глава пятая

С того света на этот ехать — не котомки шить!

А. В. Суворов
В тот день четверг был!

По заведенному старым князем обычаю за обеденным столом восковые персоны присутствовали.

— Кто именно, кого князь Николай Андреевич приказал выкатить, я уже не помню, — сказал Чичиков. — Да это несущественно. Конечно, можно нафантазировать, чтобы, как принято у вас, у писателей, некий тайный смысл обеду этому придать. Через них, восковых кукол, идею некую высказать. Но не напрямую, не в лоб т. е., а окольно, тонко, аллегорически. Так ведь не было смысла никакого… в этих восковых персонах! Каприз один княжеский, самодурство одно — как и с этим стулом иудиным. Ишь, Христос нашелся. Христос на тайной вечерне своим ученикам о предательстве поведал. А у нас обыкновенный обед средь бела дня. Кстати, на иудин стул он своего сына, князя Андрея, посадил. Я это к тому, что не я один на этом стуле сиживал. Почти все. И Христофор Карлович этого стула удостаивался!

— А его зачем вы упомянули?

— Просто к слову пришлось.

Из живых персонажей присутствовали: я — покорный ваш слуга — Павел Петрович Чичиков, Бенкендорф Христофор Карлович, полковник Синяков и, разумеется, старый князь и его сын — князь Андрей.

И княгиня Вера своим присутствием обед этот удостоила.

— Честно скажу, сам я ее на этом обеде не видел, — заметил Чичиков. — Видели другие. Я не возражаю. Видели — так видели. Может, была она на том обеде. Сына пришла защищать.

— Павел Петрович! — обернулся ко мне старый князь. Я подле него, по правую его руку, сидел. Своего секретаря он между двух братьев Орловых посадил. Они бумагу государыне-матушке Екатерине Второй сочиняли.

— Помните, по какому случаю они эту бумагу сочиняли? — спросил меня надменно Чичиков — и тут же за меня ответил: — Государя императора, мужа ее, задушили — вот и оправдывались. В помощники Христофора Карловича старый князь им определил — слог их пьяный править! Убедительно у Бенкендорфа это получалось! Любую мерзость так мог отредактировать, обелить, что хоть в святые записывай!

— А вы говорите, что без аллегорий восковых, без тонких намеков вы этот обед описывать будете! — насмешливо сказал я ему.

— А какой же тут тонкий намек? Я ему, что называется, в лоб, ироду. Сказочнику этому остзейскому! Вам же его сказки аукнулись. Прибалтика чья нынче? Наша ли? То-то оно. А смеетесь: «Аллегории восковые»! Он без аллегорий нам поддых бил. Мы еще к нему вернемся.

— Павел Петрович! — недовольно сказал еще раз старый князь. — Ты на кого засмотрелся?

— Что вы, ваша светлость, — ответил я почтительно, — как можно? Задумался просто на мгновение. Я вас внимательно, ваша светлость, слушаю. Я даже больше скажу! Я вас внимаю, ваша светлость. — В общем, подпустил подобострастия. Благородно, правда. Исключительно из уважения к его преклонному возрасту, а не из-за его княжеского титула и богатства. Титулом и я мог бы похвастать. А вот богатством пока нет.

— А сын мой, Павел Петрович, не слушает меня, не внимает! — с неподдельной горечью обратился ко мне князь Николай Андреевич. — Ишь, что выдумал! В гусары просит его определить. Вообрази, он — гусар!

Я тут же вообразил — и смешок в своей груди задержал. Но все же не выдержал — и расхохотался. Уж очень смешон в моем воображении князь Андрей был. Мужик мужиком — а в гусарских шнурках и в прочих гусарских прелестях — и на гнедом скакуне!

— Вот, видишь, — обратился к своему сыну старый князь, — люди смеются.

— Да, конечно, — подтвердил я его слова, — смешно. Он своим… телом коня своего к земле придавит. В тяжелую кавалерию… куда ни шло, — добавил я добродушно и присовокупил с воодушевлением: — В кавалергарды!

— Так он не хочет, — выкрикнул старый князь, — в кавалергарды! По этому случаю я бы полк еще один, кавалерийский, завел. А он втемяшил в свою голову: в гусары хочу. Посоветуй, Павел Петрович, что мне с ним делать?

— Что ж вам посоветовать, — хитро улыбнулся я старому князю, — я и не знаю даже! — Я отлично понимал, что князь Николай Андреевич приглашает меня сыграть с ним и с его сыном в какую-то игру. Но вот в какую? В веселые игры старый князь играть не любил. Предпочитал в насмешливые. Слава Богу, в очередную его игру нам не пришлось сыграть. В столовой зале появился дежурный офицер, подошел к старому князю, что-то прошептал ему на ухо и отдал листок, сложенный вдвое.

Князь листок тот развернул, прочел сначала про себя, а потом — вслух.

Ваша светлость!

С того света на этот ехать — не котомки шить!

Соблаговолите меня принять. Я вас научу этому.

Генерал Воров

Как он это прочел, так у меня в груди сердце похолодело, но виду я не подал.

— Узнаешь руку? — протянул мне листок старый князь.

— Нет, — ответил я ему.

— А я узнаю! — закричал он. — Где, говоришь, этот генерал, — обернулся к дежурному офицеру, — возле шлагбаума? Пропустить — и к нам сюда в столовую залу привести.

Офицер вышел из столовой залы исполнять распоряжение князя, а я, нет, не сразу — сразу говорить не осмелился.

— Ваша светлость, — заговорил я наконец тихо и осторожно, — а стоило ли этого генерала к нам сюда пускать? По записке его видно, что с большими амбициями генерал. Вот и ехал бы он своей дорогой. Как бы чего у вас с ним не вышло. Не спустите же вы ему, ваша светлость, эту его записку дерзновенную! Не лучше ли прогнать его сразу. Еще не поздно. Заворотить его от нашего шлагбаума — и вся недолга.

— А что ты так об этом генерале печешься, Павел Петрович? Знакомый он твой, что ли?

Я лишь пожал плечами. Врать старому князю не захотел, а говорить правду не имел права. Правда не простая была, а государственная, а они, такие правды, под грифом «совершенной секретности» находятся. Вот почему ничего не стал ему говорить.

— Ну и молчи! Сам с ним разберусь, — гневно посмотрел на меня князь Ростов Николай Андреевич. — Я-то его преотлично знаю.

Все недоуменно посмотрели на нас, даже восковые персоны: из-за чего это мы с князем Ростовым вдруг ссориться стали? Неужели из-за этого генерала Ворова?

Да кто он таков, чтобы из-за него нам ссориться?!

Вот какое недоумение повисло в воздухе над обеденным столом!

Только слышно было, как челюсти у Бенкендорфа хрустают. Сей секретарь сделал вид, что никакого дела ему нет… ни до нашей ссоры, ни до генерала Ворова!

И я посмотрел Христофору Карловичу прямо в глаза. И глаза его в тарелку с супом юркнули. Потом из супа вынырнули, масляными стали — и за стеклами его очков притаились. Я брезгливо отвел от них свой взгляд.

— Так ты не передумал, князь Андрей, — возобновил свой разговор с сыном князь Николай Андреевич, — в гусары идти?

— Нет, батюшка, не передумал! — твердо ответил юный князь.

— Что ж, — выкрикнул гневно старый князь, — пеняй на себя! Гусар ради тебя заводить не буду. Без надобности они нам. Черкесы есть. Я правильно говорю, Петр Владимирович? — спросил он полковника Синякова. — Без надобности они нам? А?

— Верно, ваша светлость! — ответил полковник Синяков. — Не нужны они нам. Толку никакого — одно распутство. Вот корнет Ноздрев! Помните, наверное. Через него наш прежний управляющий…

— Помним, Петр Владимирович, — перебил его старый князь и обратился к сыну: — Соблаговолите встать!

Юный князь встал и пошел вон из столовой залы.

— Вернитесь, — сказал ему в спину князь Николай Андреевич. — Я вас не отпускал.

Князь Андрей остановился — и вдруг предерзко отцу своему заявил:

— Я в вашей воле, батюшка, но даже если бы вы завели специально для меня своих гусар, я бы отказался! Вырос — и в настоящих гусарах, а не в игрушечных служить хочу!

Сей выпад юного князя, разумеется, возмутил всех. Особенно полковника Синякова.

— В игрушечных? — воскликнул полковник. — Да как вы смеете, молодой человек, так говорить! Мы… — оборвал он все пуговицы на вороте своего мундира, чтоб не задохнуться. — Вы… меня, боевого офицера… игрушечным!.. Ваша светлость, позвольте мне уйти.

— Простите, Петр Владимирович, — опомнился юный князь. — Я не вас имел в виду! Ради Бога, простите, — подбежал он к полковнику. — Но я, как и вы, хочу еще послужить Отечеству. А потом, согласен, в полк ваш записаться! Но, вы сами понимаете, мне хочется в настоящих сражениях принять участие. Пороха, как вы говорили, понюхать! — И слезы брызнули из его глаз.

— Ну-ну, — расчувствовался и полковник Синяков. — Еще понюхаете пороха. Надышитесь! — добавил с воодушевлением. — Я на вас не в обиде. Ваша светлость, а может… отпустить его в гусары?

— Нет, — твердо ответил старый князь. — К таким генералам… как генерал Воров… его не отпущу. Они с того света на этот едут, а вместо себя на тот свет вот таких, как мой сын, посылают. Василий! — вдруг подозвал он к себе одного из своих официантов. — Распорядись, голубчик, Орлова Гришку убрать и стул на его место для князя поставить. А твое место, — обратился он к своему сыну, — генерал Воров займет!

Боже мой! Вы не представляете, как сердце в моей груди заколотилось от этих слов князя Ростова. Но я промолчал. Вынужден был промолчать.

— Несправедливо это! — вдруг услышали мы все голос княгини Веры.

— Что несправедливо, душа моя? — спросил ее старый князь.

— Сам знаешь — что!

— Да, конечно, — ответил князь Николай Андреевич. — Василий, обоих Орловых убрать! Душегубов этих.

— Вот как он ее слова истолковал! — воскликнул Павел Петрович. — В роман это не вставляйте. — И он продолжил свой комментарий: — Конечно, княгиня Вера совсем иное имела ввиду. Несправедливо было… Александра Васильевича на иудин стул усадить! Но князь ее уже не слушал. Его, что называется, понесло. Орловых убрали. Стул князю Андрею поставили. Христофор Карлович тут же заметил князю, что некомплект вышел. Князь согласился с нашим математиком остзейским. Еще одну восковую персону выкатили. Царя Петра Алексеевича! «Ну, — подумал я, — представление старый князь затеял нешуточное, раз приказал Петра Великого из чулана вытащить!» И все застыли в ожидании. Кроме меня, разумеется. Я лихорадочно стал прикидывать, как из-под удара Александра Васильевича вывести? Скажу откровенно, ничего не придумал. «Ладно, — махнул, как говорится, на все это рукой, — как-нибудь сообразим. Да и Александр Васильевич не лыком шит! Должный отпор мы с ним князю Ростову дадим с Божьей помощью!» А все же в голове моей сверлило, что он еще, драматург наш, удумает, выкинет? Мы об этом с государем и Александром Васильевичем еще тогда гадали!

— Когда «тогда»? — спросил я Чичикова насмешливо.

— А вот тогда — в 1800 году, в мае месяце. Под рукой у нас, как у вашего писателя, пророков не было. Самим до всего приходилось доходить. И пришлось мне на ходу импровизировать. Впрочем, вернемся к роману.

— Один момент! — остановил я его. — Так вас для этого сюда государь заслал?

— Для этого, для этого, — торопливо ответил Чичиков. — Нам некогда. В столовую залу быстрым своим шагом Александр Васильевич влетел! — Глаза у Чичикова горели, весь он был возбужден, будто не двести лет тому назад, а в сию секунду в столовую залу влетел Александр Васильевич Суворов!

И навстречу ему вышел из-за стола князь Николай Андреевич Ростов.

— Как там, Сашка, — спросил он Суворова, — научились на том свете котомки шить?

— Нет, не научились, — ответил Александр Васильевич. — На этот свет меня отправили, ваша светлость, у тебя поучиться. Научишь?

— Научу! — И старый князь взял генералиссимуса за руки и подвел к столу. — Садись, дорогой гость.

Александр Васильевич подозрительно посмотрел на иудин стул — да и было сел на него!

Князь из-под него этот стул ногой своей выбил — и упал бы со всего размаху на пол Суворов, если бы старый князь его не поддержал.

— Вот мой первый урок! — заявил он генералиссимусу.

— Что сим действием (выбиванием стула из-под Александра Васильевича) князь хотел сказать, не ведаю. Замечу только, что Суворов его отлично понял. Видно, так они в молодости своей друг над другом шутили. Может, князь хотел его испытать? Проверить? Не самозванец ли Александр Васильевич? Записка, конечно, его почерком была написана. Буковки в сей записке штыковые были, словно и не буковки они вовсе, а чудо-богатыри его в атаку штыковую идут! Но свободно… его руку могли подделать. В общем, стул он из-под него выбил. «Я сам здесь сяду, — сказал князь. — А тебя на свое место усажу. Со знакомцем твоим, протеже! С Павлом Петровичем Чичиковым!» — «С Чичиковым? — удивился Суворов. — Что-то не припомню. Хотя… — заколебался он. — Знал я одного Чичикова. Государь меня с ним познакомил. Мельком, между делом!» Верите, — захохотал Павел Петрович, — с превеликим трудом я удержался от смеха. Такое вдруг лицо постное у старого князя стало. Недоуменное. В толк все никак он не мог войти, зачем меня Александр Васильевич со всеми потрохами выдал?

— И правда — зачем? — ехидно спросил я.

— Видите ли, — не сразу ответил он мне, — в чем дело, молодой человек! Князь о моей секретной миссии в письме рекомендательном Александром Васильевичем, разумеется, не был извещен, но все-таки из этого письма князь мог для себе вывести, что я ему в управляющие не просто так, как сейчас говорят, внедрен. Вот это место в письме! — И Павел Петрович зачитал мне его: — «С отцом его покойным, Петром Михайловичем, я знаком еще с пугачевских времен. Вместе с ним в степях яицких злодея этого вылавливали. И он, как ты знаешь, ловчее в этом деле меня оказался. Вот и сын его таков! Любого злодея, супостата выловит!..» Ну, поняли? — вкрадчиво улыбнулся Чичиков.

— И что, — усмехнулся я, — выловили? Разоблачили?

— Выловил, но не разоблачил! — ответил с достоинством Павел Петрович. — Он мне под рукой, как говорится, был нужен.

— И кто же был этим злодеем? Христофор Карлович?

— Заметьте, — вдруг он выкрикнул ехидно, но с некоторой дрожью в голосе. — Я вам этого не говорил. Злодеев, — добавил он устало, — больше, чем мы думали, оказалось. До сих пор ловим — и все не выловим! — И он растворился в воздухе.

— Ну так что, продолжим описание обеда? — спросил я его, когда он через двадцать минут вновь соткался из… черт знает чего! А ведь ангелом, правда без крыльев, под самым потолком парил — и с этого потолка спросил удивленно:

— Зачем обед этот дальше описывать? — И надменно продолжил: — Собственно говоря, когда Суворов в столовой зале объявился, мы уже отобедали. Князь приказал официантам генералиссимусу щи подать, а потом гречневую кашу с молоком да кружку с квасом. Полководец наш великий прост был в еде — и это все быстро умял. И князь его тотчас в кабинет свой увел! И все разошлись по своим углам… несолоно хлебавши! — добавил он глумливо. — Все ведь ожидали невообразимого! Как же? Сам генералиссимус к князю пожаловал! Откуда? С того света? Живой? Не может быть! Словом, недоумение большое у всех было. Разумеется, я мог его разъяснить. Но меня не спрашивали. Наоборот! Как прокаженного все бочком обходили. Лишь Христофор Карлович ко мне в комнату потом заглянул. Нет, он не за разъяснениями ко мне зашел насчет нашего генералиссимуса. У него ко мне другой интерес возник. Но об этом позже. К тому же, я вижу, вы мне до сих пор не верите. В чем-то уличить меня хотите. Поэтому я буду документально точен. Теперь не разговоры буду с вами вести, а документы предъявлять! Уж им-то, думаю, должны поверить. И вот вам мой первый документ! Возьмите его в книжном шкафу.

— В каком?

— В первом — от двери. На третьей полке снизу, видите Плутарха?

— Вижу.

— Так возьмите его и откройте на сто первой странице. Там мой документ первый!

Я взял книгу, открыл ее на сто первой странице, потом стал перелистывать ее от корки до корки, даже потряс корешком вверх, чтобы этот документ из нее вытряхнуть.

— Что — нет? — спросил меня спокойно Павел Петрович и воскликнул: — Я так и знал! Уничтожил он его.

— Кто уничтожил?

— Неважно кто. Важно, что уничтожил! — выкрикнул он победно. — Не знал злодей, что у меня на сей документ копия осталась. — И он с потолка кинул мне листок, сложенный самолетиком. Самолетиком листок покружил в воздухе и на стол ко мне спланировал. Яего развернул, разгладил.

— Перепишите его в качестве эпиграфа к следующей главе, а после я дам необходимые пояснения к сему документу! — наставительно и строго сказал Павел Петрович — и опять исчез. — До завтра, — лукаво улыбнулся на прощанье.

Глава шестая

В те поры война была.
Царь Салтан, с женой простяся,
На добра коня садяся,
Ей наказывал себя
Поберечь, его любя.
Между тем, как он далеко
Бьется долго и жестоко,
Наступает срок родин;
Сына Бог им дал в аршин,
И царица над ребенком,
Как орлица над орленком;
Шлет с письмом она гонца,
Чтоб обрадовать отца.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой
Извести его хотят,
Перенять гонца велят;
Сами шлют гонца другого…
А. С. Пушкин
Сразу хочу из недоумения, как выражается Павел Петрович, читателя нашего вывести. Нет, это не тот документ, что самолетиком на стол он мне подкинул. Это отрывок из сказки Пушкина, а его документ я не в качестве эпиграфа к этой главе использую. Я ему другое применение найду. Нет, не так — как вы подумали. Я его все же опубликую, но позже.

Дело в том, что мне кажется, что наше привидение тормозит все дело. Заодно и роман этот тормозит. Динамизма лишает. А без него, динамизма, вам, думаю скучно. Боюсь, если и дальше он вокруг да около нас за нос будет водить, то мы бросим читать этот роман. Поэтому беру все в свои руки.

Как только он от меня ушел, я все книжные шкафы перерыл, стол княжеский внимательно исследовал — и кое-что нарыл! Об этом глава эта и будет. Я ее самолично написал!

— Ну и зачем ты ко мне с того света заявился? — спросил недовольно старый князь Суворова. — Говори! Мы одни с тобой тут в моем кабинете. Так зачем явился? Зачем Павлушку своего всем выдал?

— Одни ли? — усмехнулся Александр Васильевич. — И какого Павлушку я всем выдал? Управляющего твоего?

— Нет, не управляющего, а своего императора Павла Петровича! Поди, он тебя ко мне послал? Опять какую-нибудь с ним каверзу петушиную удумали? Какую же?

— Каверзу я один, без него, удумал, ваша светлость. Затем к тебе и приехал. — Александр Васильевич замолчал. Прошелся по кабинету. — А ты все тот же, Николай. Колючий. Так ведь и я не сахарный. Поможешь или нет? — вдруг спросил неожиданно серьезно. До этого они с князем этакими петушками друг на друга налетали — разве только крыльями по бокам себя не хлопали, шпорами петушиными по паркету не звенели.

— Говори, что ты от меня хочешь? — нахмурил брови старый князь. — Ежели не против моей чести и твоей… и не против чести Отечества нашего, помогу!

— Карту не разучился читать? — не преминул уколоть своего лучшего друга генералиссимус — и достал с груди сложенную вчетверо карту, разложил ее на столе княжеском. — Смотри, здесь все наши планы расписаны, как мы Константинополь, Византию от турка будем отбивать!

Старый князь склонился над картой.

— Да, — сказал он чуть погодя, — лихое дело ты затеял, разбойницкое!

— Это почему же, ваша светлость, разбойницкое?

— А потому! Чем вам турка не угодил? Зачем вам Византия эта? Ее в каком веке турки завоевали? А вы через столько лет решили освободить. Поздно спохватились! Раньше надо было. При царе-горохе! — И старый князь захохотал. — Впрочем, — перестал он смеяться, — при том же царе гороховом вы нынче живете. Так в чем твоя просьба?

— При гороховом царе, может быть, мы живем. Но ведь не только живем — а еще и умираем! Вот беда-то в чем. Неужели не понял, что смерть мы под Константинополем свою найдем. Ладно бы, ваша светлость, я один там голову свою сложил. Один раз похоронили — второй раз будет легче похоронить. Сто тысяч солдатушек наших русских мы там погубим! Они-то в чем виноваты? Вот о чем моя печаль. — И Суворов взял карту со стола, сложил ее вчетверо. — Прощай, ваша светлость!

— Постой, ирод! — закричал старый князь. — Меня в их смерти хочешь укорить? Не выйдет. Говори, что от меня ты хочешь? Что я должен сделать?

— Фельдъегеря в декабре месяце с письмом нашего императора к императору Франции надо перехватить, — сухо сказал Александр Васильевич. — И вместо него моего фельдъегеря с моим письмом к Наполеону отослать!

— Всего-то, разбойничья твоя душа! — захохотал старый князь. — На дороге большой с кистенем побаловаться. И как я этого фельдъегеря от других отличу?

— Всех фельдъегерей придется перехватывать!

— А их тебе не жалко? С ними как прикажешь поступить? Придушить или зарезать?

— Вязать их будете, а через два месяца отпустите.

— А если не получится, Сашка, вязать их? На чьей совести они будут?

— На моей, князь!

— И на моей тоже!

— А что?! — склонился над моей головой Павел Петрович, — Верно, все в точности написали. Только почему документ мой не присовокупили? Хотя, думаю, ваш эпиграф, как говорится, не в бровь, а в глаз! Александр Сергеевич ведь тоже к нашим фельдъегерям свою руку гения приложил.

— Фу, черт! Как вы меня напугали, — отпрянул я от него. — При чем здесь Пушкин? Я просто, без задней мысли, его процитировал.

— А вот он, когда сказку свою о царе Салтане писал, нашу сказку в уме держал.

— Утомил ты меня, Павел Петрович, своим Пушкиным! — выкрикнул я в озлоблении. — Рассказывайте о нем сейчас же, а то брошу все — и уеду. Пусть он сам роман этот дописывает.

— Не кипятитесь — сейчас расскажу, но прежде главу эту до конца допишите.

— Я ее уже дописал!

— Нет, не дописали. Она без моего документа, что вам давеча с небес ангельских спустил, неполной будет, недостоверной.

— Так он же на английском — ваш документ! — воскликнул я.

— Ах, вот в чем вся загвоздка! — ехидно засмеялся Павел Петрович. — Английским языком не владеете. Так я вам его переведу с английского на наш… на русский язык. — И он стал его переводить, что называется, с листа, поэтому за достоверность перевода не ручаюсь, а подлинник, т. е. его копию, предоставить не могу. Она тотчас в воздухе растаяла, как он свой перевод сделал.

Сэр!

Довожу до вашего сведения, что 5 января 1804 года в поместье князя Ростова Николая Андреевича объявился — воскрес из мертвых — не кто иной, как всем известный русский генералиссимус — князь Италийский, граф Суворов-Рымнинский! Сие чудо имеет земное объяснение, а не Божественное. Русский император в очередной раз надул Европу! Полагаю, что вскоре сам он, император, и «разъяснит» всем, как это вдруг Суворов умер, а потом воскрес. И думаю, «объяснение» Его Величества будет столь же лживо, как и сам анекдот с его генералиссимусом. И да простит им Бог, сэр, эту их очередную русскую утку. В России испокон веку так шутят

— Тонко подметил… шельмец… остзейский! — воскликнул Павел Петрович. — У нас, на Руси, любили уток пострелять — и не как-нибудь, а влет, чтоб шмяк об землю! Ну а я каков? — не без гордости добавил Чичиков. — Я еще тоньше перевел их английскую игру слов в нашу шутку. И не только… Впрочем, это лишнее. Продолжим.

Простите, сэр, что я невольно вслед за русскими взял шутливый тон. Но, согласитесь, смех так заразителен. Не пошутить ли и нам, сэр, тем более, что есть для этого повод?

В декабре месяце сего года генералиссимус вознамерился перехватить письмо своего государя к Бонапарту. Зачем? Как русские говорят, Бог весть! Но думаю, что у него большие резоны на это. Ведь не просто перехватить он вознамерился, а своего курьера со своим письмом потом к сему французскому коротышке отправить. В курьеры он определил некого драгунского ротмистра Маркова.

P. S. Что генералиссимус в сем письме написал, пока нет возможности узнать. Сие письмо в тайнике у князя Ростова лежит.

Жду Ваших дальнейших указаний

Т. К.

— Тот самый Т. К.? — воскликнул я. — Дайте посмотреть.

— Да, тот самый. Смотрите, — равнодушно ответил Чичиков. — Эти, надеюсь, буквы английские вы на русские буквы переведете.

Да, там именно стояли эти две английские буквы: T и K! Я успел их разглядеть. А белый лист таял, растворялся прямо в моих руках. А Павел Петрович был донельзя серьезен и, я бы сказал, даже сумрачен.

— Вот теперь главу мы эту закончили — сказал он мне. — И отправляемся в гости к графу Ипполиту… Куда вы? — остановил он меня в дверях.

— Так вы же сказали, едем в гости к графу Ипполиту Балконскому.

— Я образно выразился, а вы меня буквально поняли. Граф давно умер, а имение его сожгли еще в 1905 году. Да, кстати, забыл! Этот Т. К. еще копию карты Суворова к сему документу приложил.

— Она у вас?

— Нет, она у англичан. А сама карта Суворова до сих пор под грифом «совершенной секретности» пребывает. Так что, — развел он руками, — ничем не могу вам помочь!

- А если по памяти вы мне ее нарисуете?

— Не могу! Не видел я этой карты. Да если бы видел, я — человек не военный, — что в ней мог увидеть, что запомнить? Были бы другие карты (вы понимаете меня — какие?), я бы вам их в мельчайших подробностях описал! — И он вздохнул так сладко, так по-детски, что в голову ко мне пришла шальная мысль: «А спрошу-ка врасплох — вдруг проговорится!» — и я спросил:

— Так это вы Маркова в карты обыграли?

— А кто же еще! — ответил он возмущенно. — Ой, — всплеснул он руками, — проговорился! — И дико захохотал.

Глава седьмая

Русские такое значение придают слову, что даже лечат им — и, что удивительно, порой вылечивают!

Вот образчик этого. Сие это русское «лечение» происходило в бане.

— А больше всего бойся курносого, Александр Васильевич! От него у тебя хворь через пять лет случится.

— Царя-батюшку, что ли, Матрена?

— Нет, не его. При порохе он, курносый, при артиллерии. Запомни, при артиллерии. Одно от них спасение — драгун.

— Драгун? Что за драгун?

— Не знаю, батюшка, что за слово «драгун». Но он, «драгун», твое спасение!

Вейкарт, Как лечат в России, 1897 г., с. 67
Ты меня — государя, — когда я в гневе на тебя, полюби. Докажи, что ты русский человек!

Павел
Ложь никогда не бывает тайной. На то она и ложь, чтобы все ее знали, для того она и выдумывается!

П. П. Чичиков
— Вот сколько я вам эпиграфов надиктовал! — засмеялся Павел Петрович. — И все вроде бы в разные стороны глядят. А ведь нет! Они глядят на все четыре стороны, как наблюдатели князя Ростова с воздушного шара глядели, чтобы охватить весь окоем нашей жизни.

— Так у вас эпиграфов всего три! Где четвертый? Или он — наш этот разговор?

— Нет! Сейчас и четвертый будет!

— Куда же ты, Русь, птицей-тройкой несешься? Дай ответ!

— На Царьград!

Гоголь
— Иди ты! — засмеялся я, когда Павел Петрович продиктовал мне этот эпиграф. — Разве так он написал в своих «Мертвых душах»?

— Так то в «Мертвых душах», в первом томе! — резонно возразил он мне. — У него и второй том был. Вот в нем он дал ответ, куда наша Русь понеслась. Сжег он этот том, правда. Из-за этого ответа сжег!

* * *
«Гусар» — слово легкое, воздушное. «Драгун» же — слово тяжелое, даже угрюмое, но в то же время — основательное. Такие же, подстать словам этим, гусары и драгуны наши! Первые — будто одним воздухом любви питаются, а пьют исключительно шампанское одно, чтобы в себе эту легкость и воздушность еще больше взвить — и лететь перышком от одного дуновения, куда глаза глядят. А глаза их глядят обычно на барышень!

Драгуны тоже, конечно, на барышень смотрят, но сломя голову не летят, а основательно подходят, так сказать, с мушкетным прицелом: есть ли приданое — и хорошее ли оно? И насчет выпивки у них другое понятие. Шампанское почем зря не хлещут. Водку предпочитают — она основательней и весомей им кажется. К тому же после водки похмелье хотя и тяжкое, но можно рассолом огуречным поправить; а после шампанского — только шампанским лечится. Накладно, однако!

Таким, в полном смысле этого слова, драгуном был Марков. Угрюмый, тяжелый в походке и в словах.

Выпить, разумеется, любил. Но знал в этом толк. Мог выпить, не хмелея, ведро целое, а при случае — и больше.

Что, спросить, за случай?

Обыкновенный случай — деньги в кармане.

В долг он никогда не пил. Считал, что лучше не похмелиться, чем в долг денег взять. Ведь долг возвращать — хуже этого самого похмелья! Да и эти самые «случаи» ему сами в руки шли. В карты играл — и почти всегда удачно. Нет, шулером он не слыл, хотя мог передернуть карту или карточного мошенника за руку схватить. У него на них, мошенников, глаз наметанный был!

— Один момент, — остановил я словоизлияния Павла Петровича. — Вы же собирались о Пушкине эту главу написать!

— А не надо было меня вчера на слове ловить. О драгуне… кто его в карты обыграл, спрашивать! Вы думаете, это вы меня поймали? Нет-с, это я вас поймал! В карты его обыграть, знаете, кто меня надоумил? Нет? Так я вам скажу.

— Не надо мне говорить. Я без вас знаю. Христофор Карлович приказал вам обыграть Маркова в карты! Нет разве?

— Да вы, я вижу, далеко пойдете, — рассмеялся Павел Петрович. — Третий день у нас всего живете, а уже так обо всем осведомлены, что пора вас, как и Пушкина, в столовую залу пригласить — да и рядышком с ним усадить! Шучу, шучу, — тут же добавил Павел Петрович. — Рано вас еще с Пушкиным усаживать… с гением нашим сравнивать. Извините, но честно скажу: не ровня вы ему! А обыграть в карты драгуна меня Александр Сергеич надоумил. И больше я об этом и слова не скажу. Без комментариев, как американцы говорят. Так на чем же мы остановились? Так-с! «У него на них, мошенников, глаз наметанный был!» — прочитал он на экране дисплея и сказал: — А начнем-ка мы эту главу заново, подсократим ее чуток. — И стал диктовать.

«Гусар» — слово легкое, воздушное. «Драгун» же — слово тяжелое, даже угрюмое, но в то же время — основательное.

И ротмистр Марков драгуном был в полном смысле этого слова!

Поэтому и обманулся Александр Васильевич в Маркове — и в фельдъегеря его определил. Он, Марков, должен был тот пакет Наполеону доставить!

А ведь было у Александра Васильевича сомнение, было — но Ростопчин его озадачил сильно.

К Ростопчину, к генерал-губернатору нашему московскому, он после князя Ростова заехал.

Генералиссимус наш любил Ростопчина, среди прочих отличал. И Ростопчин любил Александра Васильевича.

Вот и заехал Суворов к нему, чтобы его в свои дела посвятить. Втянуть, так сказать, и его в свой фельдъегерский заговор!

Но вот ведь какая закавыка.

Ростопчин и государя нашего любил и был ему беззаветно предан, даже после всех тех немилостей, что ему император оказал. Пожалуй, даже еще больше стал его любить. Доказал государю, что он русский человек!

И как это понял Суворов, так тотчас свернул свой разговор в другую сторону, не стал в свои тайные замыслы впутывать.

— Федор, — сказал он московскому генерал-губернатору, — есть у меня к тебе одна просьба.

— Какая, Александр Васильевич? Все, что не попросите, все исполню!

— У князя Ростова я заказал для своей армии партию воздушных шаров. Но денег за шары заплатить у меня сейчас нет, а от казны мне их обещали только в мае выслать. Только куда? Не ко мне же! Я к той поре далеко от Москвы буду. Ротмистра Маркова для получения сих денег хочу в Москве оставить. Но не сидеть же ему без дела. Запьянствует — и прочее. Он у меня на это мастер. Но офицер отменный. Даже во хмелю голову не теряет. За это и ценю… и доверяю. Потому и поручил ему это дело. Деньги за шары к князю Ростову отвезти, потом эти шары принять, самому на них научиться летать, а потом отправить ко мне в армию. Так вот возьми его пока к себе на службу.

— С превеликим удовольствием, Александр Васильевич!

На том они и расстались. Замечу только, что Александр Васильевич все про Ростопчина понял, как тот ему про Порфирия Петровича Тушина рассказал — артиллериста нашего курносого.

Вот в чем вся закавыка была!

«Артиллерия» — слово шустрое, беглое! То с одной горушки пальнет, то — с другой. То ядрами, а то и — шрапнелью!

А станешь его быстро произносить — не выговоришь. И не только язык, но и шею сломаешь.

— Ах, забыл читателю нашему сказать, — спохватился Павел Петрович, — какой сумрак в своем кабинете Федор Васильевич Ростопчин создал, чтоб достойно нашего генералиссимуса принять. А ведь не случайно забыл. Не было в том кабинете сумрака.

Озарился кабинет графа Ростопчина, московского генерал-губернатора, сиянием неземным — небесным, когда Александр Васильевич Суворов, святой наш полководец, сошел с небес к нему, Ростопчину, в том кабинете! Явился т. е. Не шучу. А как же он еще мог с того света явиться? Об этом чуде, о сошествии с небес Суворова, в Высочайшем Манифесте сказано!

Сошел наш ангел, Александр Васильевич с Небес, чтобы Божий Промысел исполнить! Святую Византию от нехристей освободить!

— В том Манифесте много чего еще было сказано. Все не упомнишь, — продолжил Павел Петрович. — Англичане и прочие недруги наши за голову схватились. В очередной раз государь император, что называется, на кривой их объехал. Они думали, что по земле он эту кривую вычертит, а он в небе такую радугу выписал! Ну, ухвати ее руками, выпрями! На-ка — выкуси! — И Павел Петрович показал, англичанам наверное, кукиш. Потом сказал торжественно: — Одним словом, во весь окоем сияние! И когда от Ростопчина Суворов вышел, народ наш православный, русский, на руках его до заставы донес, в сани усадил. «Трогай!» — крикнул Александр Васильевич кучеру. Тройка рванула с места — и понеслась. Куда вот только? Бог весть.

— Фантасмагория какая! — воскликнул я. — Сошел с небес! — И дико засмеялся.

— Устали, что ли? — спросил меня участливо Павел Петрович. — Так мы завтра развеемся — к графу Ипполиту в имение съездим. Нет-нет, не пугайтесь. На самом деле навестим сие поэтическое место. Ложитесь спать! — добавил строго. — Завтра рано вставать. В шесть утра нас Михеич туда повезет. И вот что я вам еще скажу, — заговорил он вдруг таким тоном, будто наконец-то решился рассказать мне все то, что я так долго просил его, а он все тянул, все откладывал — но сколько же можно таить в себе это?! — так что слушайте! И он возвысил свой голос, словно с профессорской кафедры лекцию стал мне читать: — План нашей Византийской кампании был до безумия прост и гениален! Две наши армии, Суворовская и Кутузовская, идя в обхват Черного моря навстречу друг друга, должны были соединиться на Босфоре, под Константинополем — и взять штурмом этот город, справедливо полагая, что с его падением… падет и Османская империя! Одновременно с нашими армиями и французы должны были выступить. Им была поставлена задача: отбить у турок Балканы и Грецию. Потом встать на реке Марица. Там предел их притязаний на бывшие турецкие земли был определен нашим государем императором Павлом Первым. В седьмом, секретном, пункте Мальтийского Договора это и было записано. Пункт сей поэтому еще называли Марицким. Седьмой — Марицкий пункт Мальтийского Договора. Я не буду входить в подробности и объяснять, почему наш государь решил, что французским войскам за реку Марица хода нет. Вы на досуге посмотрите карту — и попытайтесь сами ответить на этот вопрос. Заодно ответьте, почему Суворов был против этого пункта! Почему неукоснительное исполнение его французами грозило нам, России, неминуемой гибелью!

— А вы сами сейчас не можете ответить? Или из-за скверной привычки своей, Павел Петрович, продолжаете пудрить мне и читателю мозги?

— Нет, не продолжаю! Пудрить мозги вам невозможно. Нет их у вас.

Я хотел крикнуть: «Пошли вон, профессор!» — но сдержался, и он продолжил свою «лекцию».

— Право, смешно на меня обижаться. Поверьте мне на слово. Запретив Наполеону переступить черту, которую наш император провел по этой речке, он тем самым поставил Суворова в отчаянное положение. Его армия подойдя к Константинополю, оказалась в ловушке. Перед ней — неприступный город и почти весь британский флот, а сзади трехсоттысячная турецкая армия. Ударь она в спину — и гибель неминуема, неизбежна. И помощи ждать было неоткуда. На той стороне Босфора армия Кутузова стояла, но через пролив не было никакой возможности ей перебраться. Тут же британские корабли утопили бы ее в сем проливе. Надежда была одна на французов. Их армия стояла на Марице, но дальше она двинуться не могла. Седьмой пункт мешал! Конечно, и турецкой армии ударить в спину Суворова было опасно. Уйти с укрепленных позиций — и, как говорится, в чистом поле оказаться между двух огней — нашим и французским, если вдруг Наполеон за ними вслед ринется. Павел Петрович, император наш, с этим пунктом мудрил. То отменял, а то опять в силу вводил. И турки не знали, действует этот пункт или нет. Вдруг не действует? Тогда бы, вздумай они Суворову в спину ударить, в спину и им французы ударили! Вот и застыли три армии в немом ожидании.

— И чего же они ждали?

— Фельдъегеря, который письмо нашего государя к французскому государю должен был привезти! Он фельдъегеря с таким письмом в конце года отправлял. В том письме наш государь должен был известить Наполеона: остается седьмой пункт в силе или нет? Если остается, то турки и ударили бы по суворовским чудо-богатырям — и конец всей нашей славе непобедимой пришел бы. Что славе?! России! Теперь понимаете, почему такие страсти из-за пропавших фельдъегерей у нас в поместье князя Ростова кипели? Столько людей к нам понаехало!

— А государь… что он Наполеону написал?

— Что написал, было уже неважно. Суворов другое письмо от его имени написал. Ну и, разумеется, англичане написали. Оставалось за малым. Чье письмо — суворовское или аглицкое ротмистр Марков императору Франции доставит? И скажу сразу, что Пульхерия Васильевна ему письмо Суворова передала!

— И вы об этом знали?

— Врать не буду, не знал. Я интересы государя защищать к князю Ростову был отправлен. И больше ничего пока вам не скажу. Идите спать! Кстати, Порфирий Петрович интересы государя императора, а не Суворова защищал.

— А Жаннет?

— Мутная девица. Я так и не понял, для чего она к нам приехала? Бутурлин ее больше интересовал, чем дело.

— Вот за это вы ее и взорвали.

— Взорвал? Как же, — расхохотался Чичиков, — ее взорвешь?! Она из Арсенального городка к корнету Ноздреву укатила — и поминай, как звали! Так что идите спать и не мучайте ни себя, ни меня своими глупыми вопросами. Ведь все так просто. В декабре 1804 года по просьбе Суворова князем Ростовым был перехвачен фельдъегерь, везший это письмо. Англичане в свою очередь перехватили фельдъегеря генералиссимуса — драгунского ротмистра Маркова. В шпионы свои завербовали.

— С вашей помощью! В карты вы же его обыграли.

— Опять двадцать пять, что и у вашего писателя. Обыграть его в карты Александр Сергеевич меня попросил. Неужели вы и Пушкина в английские злодеи записали?

Глава восьмая

Есть в сумерках блаженная свобода

от явных чисел века, года, дня.

Когда? — неважно. Вот открытость входа

в глубокий парк, в далекий мельк огня.


Ни в сырости, насытившей соцветья,

ни в деревах, исполненных любви,

нет доказательств этого столетья, –

бери себе другое — и живи.

Белла Ахмадулина
А в ненастные дни

Собирались они

Часто;

Гнули — Бог их прости! –

От пятидесяти

На сто,

И выигрывали,

И отписывали

Мелом.

Так, в ненастные дни,

Занимались они

Делом.

А. С. Пушкин
Легко умирать за «девчонок» или «тайное общество», за «камер-юнкера» лечь тяжелее.

Юрий Тынянов, Смерть Вазир-Мухтара
Совершенно секретно!

Основную угрозу для нас представляет не военный гений Суворова, а инженерный, научный гений князя Ростова!

Пример тому его воздушные шары.

Меня подняли на смех, когда я предоставил их конструкцию в Адмиралтейство. «Это невозможно сделать и невообразимо — они не могут так летать!» — заявили мне там. Какое безумное невежество.

Я принял меры, чтобы сии шары не были поставлены в армию Суворова, но «случай» был против нас. Пришлось пожертвовать им, чтобы взять драгуна в оборот!

— Под эпиграфом не ставьте ничего, — сказал мне Павел Петрович. — Читатель сам поймет, что это перевод с английского некого письма весьма значительного лица к еще более значительному лицу.

* * *
Нечего и говорить, что эту ночь я спал отвратительно. И когда мы ранним утром сели с Павлом Петровичем в просторную коляску, когда Михеич натянул вожжи и, лениво взмахнув кнутом, крикнул: «Эх, болезные!» — и три клячи неспешно побежали по проселочной дороге, такой вдруг сон на меня напал, что через пять минут я уже спал. Но это был не тот сон, когда спишь, как говорится, без задних ног, а сон, когда не понимаешь — то ли сон это, то ли явь?

А Павел Петрович или не заметил, что я сплю, или специально, — полагая, что мне, спящему, в самый раз впарить свою «историю» о Пушкине, заговорил! И заговорил так сладко, так певуче и проникновенно, что я, пожалуй, даже если бы и не хотел спать, непременно заснул. Так что, любезные мои читатели, берите поправку, как говорят артиллеристы, на это.

— Вы, верно, ждете от меня рассказа о Пушкине? — начал он. — Так извольте. Вот вам мой рассказ о нем! Вы не поверите мне конечно, но именно в этот день, 27 мая 1804 года, он попросил меня обыграть драгунского ротмистра Маркова в карты!

Действительно, поехали мы в имение графа Балконского 27 мая сего года, но Павел Петрович и тут соврал. 27 мая, может, и попросил его Пушкин обыграть драгуна в карты. Но 27 мая по старому стилю, т. е. в пересчете на новый стиль, если не ошибаюсь, четырнадцатого мая или тринадцатого. И об этом я ему тотчас сказал.

— Ах, — всплеснул руками Чичиков, — вы все-таки не спите. Притворяетесь только.

— И что? — спросил я его. — Да, не сплю. Просто закрыл глаза.

— Вот и я решил проверить, спите вы или нет. Конечно же, это произошло не двадцать седьмого мая по старому стилю, а как раз в тот день, когда по вашему стилю двадцать седьмое мая! Впрочем, что-то одно… вы или слушаете меня, или ловите, будто шулера, на каких-то датах, или спите!

— Я вас слушаю.

— Тогда продолжаю.

— Отойдите «от явных чисел века, года, дня»! — процитировал он строчку из эпиграфа к этой главе и добавил: — Отойдите! Вам же самому легче будет поверить в то, что я вам сейчас расскажу. Итак. Александр Сергеевич объявился в нашем уезде в середине той зимы, сразу же после «воскрешения» Суворова. Кто он и откуда, никто не знал. Сам же о себе он таинственно молчал, но иногда ставил нас в тупик. Вдруг что-нибудь предскажет невообразимое. Его на смех подымут. А на следующий день — и сбудется! Я уже не помню, что именно сбывалось.

— Он вам и то, что вы драгуна Маркова обыграете, предсказал?

— Нет, вот это он мне как раз не предсказывал. «Павел Петрович, — завел он как-то со мной разговор, — ваш драгун Марков несносен!» — «Позвольте, — возразил я ему, — с какой стати он мой? И почему он несносен?» — «Ваш он потому, что в имении князя Ростова проживает, — ответил мне Пушкин. — А несносен он тем, что он счастливее меня в любви!» — «Так обыграйте его в карты — и вы с ним, как говорится, поквитаетесь!» — шутливо посоветовал я ему. Что драгун Марков был счастливее в любви, Пушкин ошибался. Они оба волочились за Катишь Безносовой (она в ту пору гостила у своей подруги Марии Балконской) — и сия барышня просто напросто их стравливала, кокетничая то с одним, то с другим. Кого она предпочитала, думаю, вы не забыли. «Но как я его обыграю? — воскликнул Александр Сергеевич. — Он и в картах счастливее меня!» — «Ну, тогда не знаю, как вам быть? Влюбитесь в другую!» — лукаво добавил я. Пушкин волочился за всеми нашими хорошенькими барышнями — но ни у одной не имел успеха! Разумеется, это его бесило. Скажу больше, стихи его, которые он им читал, их и отвращали от него. Столь они были прозаичны, так не похожи на настоящие! Думаю, это бесило его сильней. «Александр Сергеевич, — сказал я ему как-то раз, — ваши стихи опередили время лет на двадцать, а то и на все сто лет! Барышни, тем более уездные, не доросли до них еще. Сочините им лучше сказку! Уверяю, будете иметь успех!» Александр Сергеевич расхохотался: «Вы не подозреваете, Павел Петрович, как вы не далеки от истины. Через двадцать лет дочки этих барышень будут переписывать мои стихи в свои альбомы. Ох уж!.. и отомщу их мамашам. К тому же, — добавил он, — не за собственными дочками мне волочиться?!» Эти слова, скажу откровенно, меня озадачили. Пушкин понял, что сболтнул лишнего — и тут же заговорил о другом. А в том разговоре он как-то странно посмотрел на меня и сказал: «А обыграйте-ка вы этого драгуна! Я для вас тогда, что пожелаете, сделаю!» — «Хорошо, — неожиданно для него согласился я, — обыграю — да так, что он застрелится. Деньги у него казенные выиграю! Но вас ловлю на слове, Александр Сергеевич. Просьбу вы мою должны будете тотчас выполнить!» — «Непременно выполню! Говорите — какую?» — «Я вам потом скажу, когда его обыграю».

— И обыграли?

— Разумеется. И замечу, что играли мы в доме графа Балконского. Да-с! В этот дом я, как тогда говорили, был вхож. С радушием там меня принимали. — И он тяжело вздохнул и замолчал. Потом заговорил вновь: — Так вот, господин писатель, прошла неделя после нашего разговора. Съехались мы все трое к графу Ипполиту в гости. День был прекрасный. Но к вечеру дождь зарядил. Все, кроме меня, сели играть в карты. «А вы почему никогда не играете, Павел Петрович?» — спросил меня Пушкин. Мы с ним условились, что так он меня должен спросить. «Да видите ли, Александр Сергеевич, — ответил я ему этак свысока, — неинтересно мне играть с вами в карты. Ставки маленькие — да и..! — И я окинул небрежно взглядом собравшихся за столом и по драгуну нашему этим взглядом мазанул, будто пощечину ему, карточному шулеру, вмазал. Нет-нет (я уже говорил), записным, что называется, шулером он не был. Так по мелочи иногда этим баловался. Вот этот мой взгляд уязвил Маркова. В мелкие шулера я его тем взглядом записал. А он о себе мнил большее! «А не угодно ли вам, Павел Петрович, сесть со мной за стол — и проверить, кто из нас..?» — не договорил он, но я его отлично понял. «Извольте, — сказал ему, — Но я, как уже сказал, люблю играть по-крупному — и чтобы тут же, за столом, проигравший расплачивался. В долг, на мелок, лишь себе разрешаю играть, потому что денег с собой никогда не беру, так как никогда не проигрываю!» — «Так я отобью у вас охоту, Павел Петрович, в долг играть! — сдержанно ответил мне драгун. — Отучу от этой скверной привычки!» — «Сделайте милость, отучите! — усмехнулся я и сел за стол. — Так уж и быть, — сказал ему добродушно, — метайте банк вы, а я буду понтировать. — И мелком на сукне выписал пятьдесят тысяч. Спросил: — Вас эта цифра не затруднит?» — «Нет, не затруднит!» — ответил он и вытащил из пояса пятьдесят тысяч ассигнациями. Он казенные деньги, сто тысяч, при себе носил, зашив их в пояс. Боялся, украдут! И еще растолкую вам и нашему читателю. Мы в фараона с ним сели играть. Правила сей карточной игры просты. Играющие получают по колоде карт. Заметьте, колоды новые. Их прямо за столом распечатывают: крест-накрест заклеенную колоду особым движение левой руки сжимают так, что заклейка с треском лопается. С этим наш драгун превосходно справился. И стал метать, т. е. класть карты по обе стороны от себя: то справа, то слева. Я же, заранее, из своей колоды вытащил карту и положил ее на стол вверх рубашкой, к тому же загнул ей угол. Не долго мне пришлось ждать, когда она ляжет слева от Маркова. На третьей карте и легла! «Выиграла! — сказал я ему и перевернул свою карту. Тройка легла слева от драгуна. — Еще?» — спросил я его. «Разумеется», — ответил он мне спокойно. Думаю, он в ту минуту даже не понял, что пятьдесят тысяч казенных денег проиграл. Так все это быстро произошло. А деньги ведь для покупки воздушных шаров были предназначены! Я даже не стал стирать щеточкой прежде мной мелком на сукне написанное. Он вынул из пояса оставшиеся у него от казенных денег пятьдесят тысяч. Нам вручили новые колоды. Моя карта легла слева от него тут же — первой! «Проклятье!» — выкрикнул он, а я ему даже с некоторой досадой объявил: — «Однако, как вы скоро семерку мою выложили! Не дали мне ожиданием ее выпада насладиться!» — «И не дождетесь!» — ответил он все так же спокойно и вышел из комнаты. Надо отдать ему должное. Умел держать удар, по крайней мере на людях, драгунский ротмистр Марков. А вот когда остался наедине, то струсил. Через полчаса к нему в комнату зашли, чтобы деньги те казенные ему вернуть! Нет-нет, это был не я. Насладиться выигрышем мне Катишь Безносова не дала. «Я сейчас видела, как Марков выбежал от вас с таким мраморным лицом, что я требую от всех вас объяснений! — вошла он к нам в комнату. — Что случилось?» — «Ротмистр Марков, — ответил граф Ипполит, — только что проиграл сто тысяч казенных денег». — «Какой ужас! Кто это посмел сделать? Вы, Александр Сергеевич?» — «Нет, — ответил я за него, — это посмел сделать я, Катерина Гавриловна». — «Тотчас же верните ему деньги!» — «Это невозможно. Да он и не примет их от меня!» — «Тогда дайте их мне. Я сама их ему верну!» — «И это невозможно!» — «Почему, Павел Петрович?» — «Невозможно для вашей чести!» — «Ах, оставьте! Вздор какой! Какая честь, если он застрелиться может!» — «И непременно застрелится, если эти деньги вернете ему вы». — «Но как же тогда нам быть? — спросила она меня, наморщив свой прелестный лобик. — Кто должен вернуть ему эти деньги?» — «Никто! — ответил я ей непреклонно. — Никто, — повторил еще раз. — Никто, потому что свои выигрыши на ветер не бросаю!» — «Ах, вот вы как!» — возмутилась она и вышла из комнаты. А через пять минут к нам заявилась ее гувернантка Лизи! «Господин управляющий, — выпалила мне пренагло эта тощая селедка, — я хочу с вами сыграть в карты!» — «Я с женщинами не играю. И, насколько понимаю, вы хотите выиграть у меня сто тысяч!» — «Именно так! И ни шиллингом больше». — «А деньги при вас есть? На мелок с вами играть не намерен!» — «На мелок? — не поняла англичанка. — Что значит ваш русский «мелок»?» — «А то и значит, что и у вас, англичан. В долг с вами играть не буду!» Тощая селедка чуть смутилась. «В долг не будете? — наконец спросила она. — Так я не собираюсь занимать у вас деньги в долг. Зачем мне их у вас занимать? Я же их у вас сейчас выиграю!» Скажу откровенно, я даже смешался. Так поразил меня ее наглый ответ. Но все равно играть с ней на мелок не согласился. «Павел Петрович, — вдруг обратился ко мне граф Ипполит. — Если она проиграет, я расплачусь с вами!» И с такой мольбой на меня посмотрел, что я согласился. «Но, — заметил ему тут же, — я и вас щадить не буду!» — и вывел на сукне ровно сто тысяч. — Метайте банк, мадам!» — «Мадмуазель», — поправила меня англичанка и стала метать банк. На шестой, кажется, карте я ей сказал: «Туз выиграл!» — и открыл свою карту. «Ваша дама бита!» — ответила тощая английская ведьма! Налево от нее лежал туз, направо — дама. Я посмотрел на свою карту. Боже, как я мог обдернуться — и вместо туза взять из своей колоды даму пик!

— Эту историю вы у Пушкина позаимствовали, из его «Пиковой дамы»? — тут же не преминул я его спросить насмешливо.

— Нет, это он у меня ее позаимствовал! — расхохотался Павел Петрович.

— Приехали, господа хорошие, — обернулся к нам Михеич. — Вылезайте.

Думаю, что глава эта будет не полной, если не расскажу то, что я видел во сне, под сладкий, я бы сказал, колыбельный треп Павла Петровича. Хочу рассказать вам сейчас же, пока этот сон не забыл! А видел я следующее.

Будто сижу за столом и пишу. И пишу помимо своей воли. Не хочу, а пишу. Словно кто-то моей рукой насильно водит. И вот что выводила моя рука!

Старец Симеон Сенатский лежал на каменном полу возле кровати, сжимая в правой руке нательный свой крест. Рубаха его была разодрана, и на пухлой груди была выписана (крест-накрест, видно, ножиком полоснули) то ли наша русская буква «ха», то ли иностранная — «икс». След от ножа был бритвенно тонок, и крови почти не было. Невозможно было вообразить, что из-за этого он умер. А он несомненно был мертв.

Отец Паис склонился над ним и закрыл ему глаза. Ужаса в глазах у убитого старца не было. Ужас стоял в глазах у самого монаха, когда он закрывал ему глаза, будто спрашивал у него: «Кто следующий?»

Взгляд синих глаз убиенного старца был ясный, бездонный, словно в озере отражалось небо. А в келье было сумрачно. Горела всего одна свеча, а огонь в лампаде перед иконой в углу был потушен. Наверное, убийцей.

— Все в точности так же, ваше высокопреподобие, как и у первых, — сказал после некоторого раздумья отец Паис архимандриту Александру. — Что будем делать?

— Снесите тело на ледник, келью закройте. Государю я сам напишу, — ответил архимандрит и вышел вон из кельи.

Через неделю на столе у государя Николая Ι лежало письмо от настоятеля Соловецкого монастыря архимандрита Александра.

— Какое мне дело, как убиты эти трое монахов? — строго выговаривал государь то ли настоятелю, который во всех подробностях описал «происшествие» в его монастыре, то ли Александру Христофоровичу Бенкендорфу. — Мой брат убит! Разберитесь.

— Уже разбираемся, Ваше Величество, — ответил Александр Христофорович, шеф жандармов и главный начальник Третьего отделения собственной Его императорского Величества канцелярии. — Но смею заметить, письмо архимандрита Александра и список тех лиц, который он к письму приложил, наводит на некоторое сомнение!

— Какое же?

— Видите ли, Ваше Величество, письмо и список разной рукой написаны. К тому же в этом списке три лица Вам, Ваше Величество, хорошо известные. Это — Порфирий Петрович Тушин, Бутурлин Василий Васильевич и его жена Бутурлина Евгения Александровна.

— Вы думаете?

— Я лишь предполагаю, Ваше Величество, что они подозрительно вовремя там оказались. И еще, Ваше Величество… составитель этого списка уж больно явно из всех богомольцев их выделил! Жену Бутурлина он под ее девичьей фамилией — Жаннет Моне — занес. Всех прочих в алфавитном, так сказать, порядке перечислил, а их скопом… после буквы «Ха».

— Кому вы поручили это дело?

— Князю Ростову Павлу Петровичу.

— Не тому ли Ростову, что на Марии Балконской женат? Он, кажется, и в том Деле участвовал? Батюшка мой покойный тогда ему еще фамилию смешную дал… чирикающую!..

Тут мой сон прервался. Павел Петрович в бок меня толкнул. Лизит, тощая английская селедка, в его рассказе крикнула: «Ваша дама бита!» Видимо, решил, что я не должен был пропустить эту кульминацию в его «Пиковой даме».

— А скажите, Павел Петрович, — спросил я его, когда мы вылезли из коляски и пошли по полю, заросшему бурьяном, — зачем вы меня сюда привезли?

— А за тем, чтоб этот камень показать! — подвел он меня к огромному валуну. — Его с Белого моря сюда привезли, из Соловецкого монастыря. Под ним двадцать пять фельдъегерей покоятся.

— Эко как вы их, однако, придавили! — воскликнул я глумливо и тут же спросил: — А кто Симеона Сенатского убил?

— Брата будущего нашего государя Николая Павловича? — уточнил Чичиков и тут же добавил. — Так вам еще рано свой роман второй «Симеон Сенатский и его так называемая История александрова царствования» сочинять! Вы этот, первый, допишите. Или он уже вам стал в снах являться? — И он засмеялся: — На каком месте я ваш сон прервал? Впрочем, если не досмотрели, то досмотрите. У нас дорога назад еще длиннее будет. А на Соловецкий остров меня не послали. Обременен был другими делами. Племя младое, незнакомое в том деле разбор делало. Они покруче меня были! И камень этот не я на могилу фельдъегерей положил. — И он пошел прочь от камня к коляске. — Насмотрелись? — крикнул он мне чуть погодя. — Поехали домой!

— А что вы от Пушкина потребовали за свой выигрыш? — спросил я его, садясь в коляску.

— Сущий пустячок, — ответил Павел Петрович. — Больше никогда в дом к Балконским не являться — и Марии своими ухаживаниями не докучать. Он и за ней — и за Катишь волочился. Боже! — вдруг воскликнул он в отчаянье, — Как это грустно. Как безжалостно обошлось с нами время. Вон там, — указал он рукой на березу, росшую посреди поля, стоял их дом. А здесь, где сейчас мы стоим, беседка была. В ней мы на английский манер чай пили — и разговоры, разговоры — о любви и… Ах, о чем только здесь мы не говорили! А по этому полю хохотушка Катишь в запуски с драгуном и Пушкиным бегала. Она только Маркову позволяла себя догонять. Догнавшему разрешалось ее поцеловать. Один раз она и мне позволила себя догнать. «Что же вы не целуете меня? — спросила она. — Целуйте! Мари не увидит!» — «А Марков? — спросил я ее. — А Пушкин?» Они оба возле воздушного шара стояли, и драгун что-то нашему Александру Сергеевичу объяснял. На этом шаре драгунский ротмистр к ним в гости прилетал — в любую погоду — и в дождь, и в ветер, — все ему нипочем. Тренировался, одним словом. Ха, тренировался он, — добавил Чичиков насмешливо, — воздухоплаватель наш доморощенный! Он в тот вечер на своем шаре от нас и улетел. А мы в этой беседке сели ужинать. Пушкину я свои условия уже выставил, но милостиво разрешил на этом, прощальном для него, ужине присутствовать. Он меня умолил. Знал бы я, для чего он на этот ужин напросился, ни за что бы не позволил здесь ему остаться! — И Павел Петрович так значительно посмотрел на меня, что я понял: он очередную свою историю мне собрался поведать, «утку», так сказать, очередную на лету сбить! И я его перебил:

— Неужели драгун Марков к графу Ипполиту в гости на воздушном шаре летал? При любом ветре? Как же так? Ведь воздушный шар летит, куда его ветер гонит! Или в вашем уезде ветры особенные были — в одну сторону только дули — в сторону поместья Балконских?

— Нет, не ветры, а воздушные шары конструкции князя Ростова были особенные! — язвительно возразил Павел Петрович. — Они не туда, куда ветер дул, а туда, куда вы пожелаете, летели!

— Не объясните, как это было возможно?

— Нет, не объясню. Не изучал я их конструкцию, — добавил он брезгливо. — Мне это было без надобности. Вам лучше об этом Христофора Карловича спросить. Он к князю англичанами был заслан промышленным шпионажемзаниматься. Так что, — продолжил он небрежно, — вам интересней, как эти шары против ветра летали — или как мне Пушкин отомстил за то условие, что я ему выставил?

— Мне все интересно! — воскликнул я. — Рассказывайте о Пушкине. О воздушных шарах я Бенкендорфа расспрошу.

— Ну-ну, — снисходительно посмотрел он на меня. — Попробуйте. Может быть, у вас получится разговорить сказочника нашего остзейского. Кстати, тот Бенкендорф, что в вашем романе втором, ему не родственник — и даже не однофамилец! — И он захохотал. — Но я увлекся, — оборвал он смех. — Итак, мы сели ужинать. Михеич, трогай! — вдруг крикнул Павел Петрович. — Нам к нынешнему ужину надо поспеть.

Вечерние сумерки сгущались над нами, и я живо представил себе: веранду, двух барышень в белых платьях, сидящих за круглым столом в обществе с Пушкиным!

И не все ли равно, что Александру Сергеевичу в ту пору было лет шесть или пять всего?

Подумаешь, какая разница, было ли это раньше или позже на двадцать лет. Ведь было, наверное. А если не было, что ж! Нет доказательств, как сказал поэт, у времени, — было это или не было. А у этих сумерек, у этой, одинокой березы, белеющей в поле, доказательства были!

Какие?

А Бог его знает — какие.

Но они были.

Доказательства… исполненных любви!

Глава девятая

И повторится все, и все довоплотится,

И вам приснится все, что видел я во сне.

Арсений Тарковский
— Мы сели ужинать в одиннадцатом часу вечера, — заговорил Павел Петрович с некоторой дрожью в голосе. — Было свежо после дождя. Наши дамы зябко кутали свои плечи в белые шали, и только эта спартанка, английская селедка — Лизи — в своем строгом черном платье не ощущала ни вечерней прохлады, ни сырости. Гордо возвышалось над столом ее сухопарое тело, увенчанное плоской головой с гладко-причесанными черными волосами, будто ей плешь дегтем намазали. Ей, разумеется, не место было за нашим столом. Но вы помните, в какие отношения она вошла с нашими милыми, но несчастными барышнями? Нет-нет, — поспешно добавил тут же Чичиков, — об этом я в ту пору не знал. Да и сейчас не верю в это! Пушкин пустил про них такой слух, а потом и в этот роман… Вы это место у него вымарайте! — добавил он и продолжил. — Он и про меня бы слух распустил, но, сами понимаете, это было бы чревато для него. — И Павел Петрович посмотрел на меня грозно, будто я с Пушкиным заодно!

— Помилуйте, — засмеялся я, — слухов про вас не распускаю.

— Это вам на будущее, — ответил он мне. — Повод у вас еще будет. Так вот, — продолжил он свой рассказ, — сидим мы за этим столом, ужинаем в полном молчании. Вдруг Пушкин, оглядев наши хмурые лица, воскликнул: «А что это мы так все грустны сегодня? Особенно граф Ипполит. Вам же, граф, торжествовать надо! Ведь жизнь человеческую вы сегодня не позволили некоторым… загубить… — Он замялся. Назвать меня не решался, да и у самого, как говорят, рыльце в пушку было. — И вам, Екатерина Гавриловна, воздастся. А ваша гувернантка какова! Как лихо она Павла Петровича объегорила.

— Что он говорит? — не поняла Лизи. Пушкин говорил по-русски.

Катишь своей гувернантке слова Пушкина перевела. А английская селедка даже бровью не повела.

— Это у вас, у русских, жизнь человеческую не ценят! Мол, бабы еще нарожают. — Это она на своем английском, конечно, сказала, но по-русски смысл ее слов был таков. — А вот мы откажемся вам их рожать! — добавила она спокойно. — Будете тогда жизнь беречь. — Прямо-таки философию под свою лесбийскую натуру подвела.

Все за столом переглянулись, как она наш карточный анекдот для себя истолковала.

Александр Сергеевич посмотрел на нее удивленно и язвительно. Явно, с ней продолжать род человеческий он ни за какие коврижки не согласился бы, хоть озолоти или гения его, поэтического, лиши. Лучше удавиться! Так она была безобразна и мужеподобна! И он отвернулся от нее и опять обратился к графу Балконскому:

— А вы все грустите, граф. Отчего? Я слышал, — вдруг заговорил серьезно, — у вас с дядей вашим, князем Ростовым Николаем Андреевичем, спор вышел. Не расскажете?

— Нет, — сухо ответил Ипполит.

— А хотите, я посоветую, как с вашим дядей вам поступить? Нет? А я все-таки посоветую… на прощанье. Так случилось, что я сегодня вынужден вас покинуть. Больше мы с вами никогда не свидимся. Лет через двадцать если! — И тут же добавил: — И то вряд ли.

— Почему это вы, Александр Сергеевич, так скоропостижно покидаете нас — и навсегда? — спросила его Мария Балконская и посмотрела на него ласково: — Вы хоть и проказник, но нам без вас скучно будет. Не бросайте нас.

— Нет, не могу. Слово дал. Дела. А совет мой таков. Дядя ваш, вернее — ваш дедушка несправедливо поступил, отписав все в своем завещании одному только князю Ростову. Я историю любви вашей матери к вашему отцу отлично знаю. Она вознаградиться должна!

— И кем же? — спросила Мари.

— Богом — и Александром Пушкиным!

— Вы что же, историю любви моей матери в своем романе опишите?

— Непременно опишу. Но я, конечно, если вы против, имена им другие дам. И сюжет изменю… в лучшую сторону. По этому сюжету князь, получивший незаслуженно все наследство от своего родителя — и не поделившись со своей бедной сестрой, злодеем будет!

— А князь Ростов и есть злодей! — выкрикнула Катишь. — И не уверяй меня, Мари, в обратном. Я знаю твое всепрощающее сердце! Простите, Александр Сергеевич, что я вас перебила. Продолжайте.

— Да, злодеем. К тому же жадным. Мало ему покажется, что ему покойный его родитель оставил. Он своих дворовых в разбойники определит — и начнут они грабить на большой дороге народ наш православный. Государь про это проведает — в Сибирь, на каторгу упечет, а все его — племянникам отпишет!

— А нельзя ли это не в романе, а на самом деле устроить? — спросила его Катишь.

— Устроить-то можно, но как государь поверит в то, что он из жадности людей грабит?

— А из тщеславия? Пусть он не грабит, а на государственных людей нападает, на курьеров и фельдъегерей! Это возможно?

— В романах все возможно, милая Катерина Гавриловна, а вот в жизни!

— И в жизни, — засмеялась Катишь, — мы ему это устроим!

— Что, — открыл я глаза, — мы уже приехали?

— Нет.

— А что же тогда вы так кричите, Павел Петрович?

— Да как же мне не кричать, молодой человек? Ведь то, что они с Катишь в тот майский вечер нафантазировали, зимой моими руками исполнили!

— Врете или заблуждаетесь, Павел Петрович. Они просто так, как говорится, бесились, проказничали. Сюжетом из романа, так и ненаписанным Пушкиным, кто-то другой воспользовался. Кто? Нет, не знаете, не скажете? А я вам скажу! Князь Ростов Николай Андреевич воспользовался. Но у его «романа» еще и редактор был. Вот на что нам надо ответить. И вы мне его назовете, не так ли? Ведь редактором Христофор Карлович был!

— Да, так и было. Когда я к злодеям черкесским в сторожку приехал, чтобы сумку фельдъегеря забрать, а самого его у Ноздрева спрятать, то сумку-то они мне, бестии, отдали, а фельдъегеря… «Где он? — закричал я. — Отвечайте, что вы с ним сделали?» Они что-то на своем — мне залопотали.

— А с ямщиками, как вам приказано было поступить? — вдруг неожиданно спросил я его.

— На их счет указаний в том письме не было, — не сразу ответил он. Смутил его мой этот вопрос. Не подготовился он к нему, лукавый бестия. Вот на таких «мелочах» их ловят! — Впрочем, — тут же нашелся он, — раз фельдъегерей князь приказал вязать, то и этих ямщиков… тоже. Видно, князь, когда диктовал Бенкендорфу свое это первое письмо, про ямщиков просто забыл. Значит, — вдруг воскликнул он, — эти злодеи не двадцать пять, а пятьдесят человеческих душ загубили!

— Сочувствую.

— Кому вы сочувствуете?

— Вам и им сочувствую. Продолжайте!

— А что продолжать? Куда они ямщика и фельдъегеря первого дели, мне Христофор Карлович ответил. «Что вы беснуетесь? — сказал он мне, войдя в сторожку. — Они по-русски не понимают. А я вам скажу. Зарезали они их и в придорожном сугробе закопали, как вы им приказали!» — «Я им приказал?» — возмутился я. «А кто же еще — не я же? — засмеялся он. — И на следствии не докажете, если оно случится. Так что не задавайте больше этих вопросов. Как там в вашей русской пословице? — добавил остзейский сказочник. — Коготок увяз — всей птичке пропасть. Поняли меня или нет? Вижу, поняли!» — И он вышел из сторожки. Уверен был, что я и дальше буду делать все, что он мне прикажет.

— А вы и делали!

— А вы бы воспротивились?

— Наверное.

— У вас — «наверное», а у меня — нет! Я тотчас государю написал.

— И что вам государь ответил?

— А вот это я вам не скажу! — в очередной раз вывернулся Павел Петрович Чичиков. Не знал он до какого места я свой роман второй досмотрел, когда он мне о «фантазиях» Пушкина и Катишь рассказывал. Вот они, так сказать, выбранные места из моего романа второго «Симеон Сенатский и его так называемая История александрова царствования», что я во сне своем увидел.

Следующим отец Паис оказался.

На груди он ему латинскую четверочку кинжалом выписал — и записку в руку вложил. Условия злодей выставил!

Я вас до тех пор убивать буду, пока эти твари из нумера 14 и нумера 25 не уедут.

Х.

Порфирию Петровичу настоятель монастыря архимандрит Александр эту записку тотчас и показал.

— Ваше высокопреподобие, а кто в нумере двадцать пятом проживает? — поинтересовался наш Великий Пророк. Сам он проживал в четырнадцатом номере монастырской гостиницы.

— Полковник Бутурлин со своей женой в том нумере проживают, — ответил архимандрит Александр.

— Вы им эту записку показывали?

— Пока нет. Прежде хотел с вами, Порфирий Петрович, посоветоваться. Вы у нас стародавний гость. С 1806 года к нам приезжаете, а они в первый раз к нам пожаловали.

— И в последний! — добавил Порфирий Петрович.

— Почему? — удивился архимандрит. — Вы их знаете?

— Встречались раньше, — ответил Порфирий Петрович сдержанно. Разговор с настоятелем монастыря был ему неприятен — и он сказал, чтобы на этом разговор закончить: — Ваше высокопреподобие, я сегодня же уеду! Прощайте.

— Благослови вас Бог! — перекрестил Порфирия Петровича архимандрит и тяжко вздохнул.

Порфирий Петрович приложился к руке высокопреподобия и молча удалился. Лишь за дверью он позволил себе крепко, как и пристало генералу, выругаться!

«Сегодня у нас что, четверг?» — проговорил про себя, а вслух сказал:

— Щепетильно, однако, точны… черти!

— Что вы сказали? — спросил его испуганно монах, проходивший мимо.

— Извините, — ответил ему Порфирий Петрович. — Это я так, о своем, позволил себе выразиться. Извините!

Действительно, монахов убивали с щепетильной точностью — по четвергам.

Накануне первого убийства, в среду, они приехали — Бутурлин и Жаннет Моне. Нет, теперь она в другом, так сказать, качестве — Бутурлина Евгения Александровна, законная супруга полковника Бутурлина.

А звание Бутурлину Бес почему-то понизил? Хорошо, что не как государь наш из генерал-майора в рядовые, а всего лишь в полковники! Но продолжим.

И вот они уже вместе с ним плывут из монастыря в Кемь. Дело свое сделали!

— Порфирий Петрович, вы все продолжаете на нас дуться? — подошла она к нему, стоящему на корме яхты. — Право, смешно… нас не замечать!

— Так и вы, мадам, голову воротили в сторону. А нынче что?

— Нынче мы с вами, как видите, в одной лодке!

— Аллегориями изволите выражаться?

— Какие уж тут аллегории, генерал? — засмеялась Жаннет. Она была все та же. Ничуть не изменилась. Только, может, чуть стала стройней, да и грудь уже — не виноградинки, а яблочки наливные, спелые — но, поди, и отравленные! Кислые — уж точно. А она продолжала смеяться: — Убийца нас с вами в одну лодку посадил! Вот и плывем из монастыря мы вместе. Давайте помиримся. Ведь и тогда мы с вами одно дело делали! Думаю, — вдруг сказала она серьезно, — вы не будете этого отрицать. По-другому и невозможно было. К князю Ростову Николаю Андреевичу я лишь за тем приехала, чтобы его от вас защитить. Простите, что не получилось!

— Я не в обиде на вас, мадам. Сам виноват. Голова кругом пошла. Пульхерия Васильевна — и все прочее! — И Порфирий Петрович пристально посмотрел на Жаннет: — А что же супруг ваш к нам не подойдет? Что сторонится? Или?..

— Нет, мы с ним действительно поженились. И он к нам подойдет. Но неужели Пульхерия Васильевна вам до сих пор не призналась?

— В чем не призналась? Что она с англичанами?.. Тогда же и рассказала!

— Боже! — расхохоталась Жаннет. — Вот это я понимаю — женщина! Вы так и не знаете, кто ей передал тот пакет?

— И кто же?

— Александр Васильевич!

— Александр Васильевич?

— Да, Александр Васильевич Суворов. Он всем нам роли распределил. Мне и ротмистру Маркову за вами присматривать! Ей — письмо хранить. Вот она и хранила. Но кто же знал, что вы друг в друга влюбитесь? Даже Матрене сие не было ведомо! И многое чего нам тогда было неведомо. Впрочем, что прошлое ворошить? Нам с настоящим надо разобраться.

— А не думаете ли вы, мадам, что он за прошлое наше с нами хочет расквитаться?

— Вы уже знаете, кто убил этих монахов?

— Нет, не знаю! В Петербург еду с этим разбираться. И вы туда же?

— Нет, я тут останусь, а Василия вам в помощники отдам.

Яхта, на которой они плыли, причалила к пристани. Они сошли на берег.

— Вася, — сказала Жаннет Бутурлину, — ты едешь с Порфирием Петровичем в Петербург. А я пока поживу тут.

— И не выдумывай! Где ты тут будешь жить?

— В Кеми вполне приличная гостиница. В ней поселюсь. Думаю, он не остановится. Продолжит их убивать.

— А я так не думаю, мадам! — возразил резко Павел Петрович. — Свое он дело сделал. Старца Симеона убил, а остальных, чтобы следы свои замести. Знаете? — вдруг спросил он неожиданно. — Шар тот воздушный там нашли! — И он указал в сторону, откуда они приплыли. — Как я узнал об этом, так и стал сюда ездить. Те монахи шар тот и нашли.

— И тех монахов было, Порфирий Петрович, ровным счетом девять человек! Осталось пятеро. А князя там не было. Он был бы… десятым.

— Да, — вздохнул Порфирий Петрович, — корзина воздушного шара оказалась пустой. — И посмотрел в небо, будто хотел углядеть его, князя Ростова Николая Андреевича: вдруг он там все еще летает? И неожиданно воскликнул: — Да нет, не может быть!

— Что не может быть?

— А? Что? — посмотрел недоуменно Порфирий Петрович на Жаннет. — Почудилось просто. Вспомнилось…[11]

— А вы знаете, что вам, Павел Петрович, сейчас скажу? — спросил я его, когда он мне многозначительно отказался сообщить, что ему государь написал.

— И что же вы мне сейчас скажете?

— Держитесь покрепче, чтобы из коляски не выпасть! Держитесь! — И я сделал паузу. — Держитесь? Ну так слушайте. Не были вы в той сторожке — и Христофор Карлович, поэтому о фельдъегерях ничего вам не говорил. Мол, зарезали — и в придорожный сугроб вместе с ямщиками закопали! Да и писем тех вам никто не писал. Вы сами их себе потом написали. И о тех фельдъегерях вы узнали на том обеде. Хотя, нет, до обеда вы письмо это получили!

— Позвольте узнать! — взметнул свои брови Павел Петрович. — О чем вы? — Боже! Как он вдруг стал похож на князя Ростова — отца старого князя, чей портрет висел в кабинете. — Что за обед? Какое письмо? — язвительно спросил он меня. — Не тот ли обед, с которого меня с графом увели на расстрел?

— Нет, Павел Петрович, другой обед, где полковник Синяков вызвал Бутурлина на дуэль. Не по наущению ли вашему они сцену ту разыграли — на ровном месте, как говорится, поссорились? Но не об этом речь. В том письме всего два слова было: умоляю, спаси! — И я посмотрел на Павла Петровича, какой эффект произвели на него мои последние слова? Скажу я вам, потрясающий произвели! Даже не ожидал. Павел Петрович побледнел и стал задыхаться, судорожно вцепившись руками в кожаную обивку коляски. Впервые он так смешался. Даже не стал ловить меня на лжи. В том письмо, конечно же, и другие слова были, точнее — должны были быть! Какие, спросите вы меня? Не знаю. Ведь письмо это не читал. И о письме-то этом ему сказал потому, что предположил, что непременно ему это письмо должны были написать — и непременно с этими словами: умоляю, спаси! И видите, угадал. — Так кого вы спасать стали? — продолжил я, чтобы окончательно его, как говорится, дожать. И мой голос громом загремел над его головой: — Так кого спасать стали — да так, что грех его на себя взяли! Весь огонь на себя вызвали. И для убедительности столько злодейств натворили, чтобы ни у кого и сомнения не возникло: именно вы тех фельдъегерей зарезали — и в придорожный сугроб закопали! И ведь вам все поверили. А я нет.

— Вот этого я и боялся! — закричал в бешенстве Павел Петрович. И, нет, из коляски он не вывалился. Из коляски на землю вылетел я!

— Так ведь вам про пули те серебряные ничего еще не сказал! — глупо закричал я уже в воздухе. — Ведь вы их для того…Они же, пули!.. Вы же хотели!.. этими пулями!..

Очнулся я в парусной комнате.

— Вы живы? — склонилась надо мной девушка в белом платье.

— Княгиня, Вера, это вы? — узнал я ее. — Где я?

— В парусной комнате. Я же вам говорила, уезжайте, а вы не послушались!

— Разве вы мне это говорили? Нет, это вы ему говорили.

— Кому — «ему»? Это я вам говорила! Вспомните.

— Нет, ему.

— Ах, Боже ты мой, что он с вами сделал! — всплеснула она руками. — Зря тебя послушалась, — сказала кому-то в темноту. — Видишь, что он с ним сотворил! Он действительно считает, что приехал к нам дописывать роман Пушкина.

— Нет! — вскричал я. — Что Пушкин написал этот роман, я не поверил. Да и в то, что он про него рассказал! Как в карты драгуна обыграли — и прочее!

— Нет, как в карты драгуна Маркова обыграли, он не соврал.

— А про Суворова?

— И про Суворова не соврал. В мелочах, конечно, лукавил. У Матрены нет никакой бородавки. Красивая женщина!

— Ничего не понимаю! — завертел я отчаянно головой. — «Белку», что ли, очередную поймал? Да объясните мне, наконец, все!.. Если сами не хотите или не можете, позовите сюда Михеича!

— Михеича не будем звать, — ответила княгиня Вера. — Андрей, иди к нам. Расскажи ему все! — И из-за ее спины появился князь Андрей.

Да, скажу я вам, громадина! В гусары такого не возьмут — да и в кавалергарды тоже. Ему только на слоне верхом ездить. И мне стало очень смешно, хотя, как говорится, мне было не до смеха![12]

А теперь приведу фрагмент своего романа второго, из которого я про Павла Петровича понял, правда не все — и, как говорится, не до конца. К сожалению, а может быть, и к счастью — все о другом человеке не дано нам знать![13]

Так вот — тот фрагмент, чуть выше того места, где я прервал его на «мгновение».

— Да, — вздохнул Порфирий Петрович, — корзина воздушного шара оказалась пустой. — И посмотрел в небо, будто хотел углядеть его, князя Ростова Николая Андреевича: вдруг он там все еще летает? И неожиданно воскликнул: — Да нет, не может быть!

— Что не может быть?

— А? Что? — посмотрел недоуменно Порфирий Петрович на Жаннет. — Почудилось просто. Вспомнилось.

Да, вспомнилось.

В тот памятный день они с Селифаном в контору фабричную пришли. Угрюмый малый раскатал перед ними чертеж воздушного шара, придавил его по углам, чтоб он не свернулся, гренадерскими гранатами — и сказал, не глядя на них:

— Вчера князь Николай Андреевич не успел на обеде вас проэкзаменовать — руки не дошли! Сегодня будет. Так что изучайте, готовьтесь! — И поглядел на них усмешливо: — Поняли аль нет?

— Я-я, — ответил тут же Селифан и залопотал, как положено иностранцу, мешая русские слова с немецкими, английскими и французскими: — Понял. Экзаменовать. Еес, Ес! Миль пардон. Зер гут. Изучать. — И прочую чушь иностранную понес, но в конце все-таки не удержался — малого этого на латыне, так сказать, употребил: — Гуд бай, уникум! — Очень его этот угрюмый «уникум» гранатами этими гренадерскими, старого артиллериста, разозлил. На его артиллерийский вкус он бы этот чертеж ядрами по углам придавил! Да ведь не скажешь это! Вот пришлось латынью обойтись.

— Ну-ну, — хмыкнул «уникум», — гуд бай. — И вышел из конторы.

За разглядыванием этого чертежа и застал их старый князь.

— Что, господа американцы, — спросил насмешливо он их по-английски, — шар мой изучаете?

— Изучаем, — неуверенно ответил Порфирий Петрович на ломанном английском.

— Ну и как, — взметнул брови князь, — изучили?

— Мудрено больно! — почесал свою несмышленую американскую репу артиллерийский капитан в отставке Тушин. Разумеется, слова были при этом произнесены им на скверном английском.

— А вот кучер твой Селифан, Порфирий Петрович, — расхохотался князь, перейдя на русский, — вижу, кое-что в моих шарах понял. Не так ли?

— Да, ваша светлость, — ответил Селифан — ответил, растерявшись, по-английски. И тут же заговорил по-русски: — Принцип Михайлы Ломоносова в сих шарах вы применили. Ежели где что убудет, то непременно где-то и прибавится!

— Верно, Селифан! А вот англичане, как и твой капитан, не поняли. Я им, дуракам, через своего секретаря Христофора Карловича, чертежи эти переслал. Они год их изучали — да все без толку! — И старый князь весело захохотал.

— Да как вы посмели, ваша светлость, тайну такую врагам нашим сообщить? — несказанно возмутился Порфирий Петрович. Его так предательство старого князя Ростова возмутило, что он напрочь забыл, что сам кем-то разоблачен, предан. — Или думали, что не поймут?

— Нет, думал, что поймут — и устрашатся!

— И чего же они должны устрашиться? Нас?

— Нет, себя они должны были устрашиться в первую очередь, а потом нас. Экие мы, мол, можем зверские орудия смерти выдумать?!

— Какое же вы, ваша светлость, дитя малое! — неожиданно сказал Селифан. — Ведь только его страхом можно устрашить страшное не делать! А нас этот страх — только ловчее это страшное учит делать. Убивать-то, бишь, друг дружку. На то она и война, чтоб из-за собственного страха других убивать.

— Ты так думаешь? — удивился старый князь. — Ничему нас собственный страх не учит?

— А как же, ваша светлость, еще древние философы…

— Погоди, Селифан, ты со своими философами, — прервал своего кучера Порфирий Петрович и обратился к старому князю: — Я вам так скажу, ваша светлость! Мудрено рассуждать хорошо, когда в тепле на печи лежишь или за столом с хорошим человеком под водочку рассуждаешь. Можно, конечно, обо всем забыть, что вьюга за окном, ветер стылый. Даже еще приятней, когда там, за окном, в поле диком это творится. И про фельдъегерей, что по вашей милости в придорожном сугробе лежат, можно окончательно забыть. Ведь им, фельдъегерям, в том сугробе тоже не холодно. Ну, так как, ваша светлость, я вас устрашил или нет? Не все же вам… других устрашать, ваша светлость!

Старый князь на Порфирия Петровича свои брови взметнул, но ничего не сказал, повернулся — и молча пошел к двери. В дверях остановился и тихо проговорил:

— Я страхом хотел устрашить, а вы — любовью! Пожалуй, мы оба не правы. Ни страхом и ни любовью — ничем нельзя устрашать! — И вышел вон из конторы.

— Кого, Порфирий Петрович, вспомнили? — спросила Жаннет бывшего капитана артиллерии в отставке. — Князя?

— Его, Жаннет, сердешного, — ответил Тушин и смахнул навернувшуюся слезу. — Я ведь так и не знаю в подробностях, что с ним дальше случилось.

— Никто не знает. Мы к вам в Арсенальный городок уехали, а потом в Москву.

— Догонять ротмистра Маркова? Он ведь, подлец, аглицкое письмо к императору Франции повез!

— Нет, нам его было не догнать! Князь Андрей к себе в имение вернулся, а мы с Бутурлиным к Ноздреву заехали. Там про фельдъегерей окончательно все узнали.

— А мне какую роль во всей этой пьесе Александр Васильевич написал? — вдруг неожиданно спросил Порфирий Петрович. — Неужели он думал, что я?

— Нельзя вас было в это дело посвящать. Вы человеком Ростопчина в его пьесе были. Государь запретил!

— Государь Павел Петрович?

— Да, он. Ведь они эту, как вы говорите, пьесу еще на Мальте в 1802 году сочинили.

— Кто «они»?

— Наш император, Александр Васильевич Суворов — и император Франции Наполеон! Поэтому седьмой пункт, слышали, наверное, о нем, в тот Договор Мальтийский включили!

— Нет, не слышал! И что это за пункт такой?

— У государя нашего нынешнего, Николая Павловича, спросите. Вы с ним в больших приятелях — он вам, думаю, расскажет. А я про этот пункт ничего не знаю.

— И все же, мадам, скажите, зачем вы такую вакханалию на том обеде с князем устроили? Ни дипломат этот, граф Ипполит Балконский, ни, тем более, управляющий, как его там — Чичиков? — никакого касательства к нашему делу не имели!

— Управляющий сам себя подставлял, а граф с нами заодно был. Князь Николай Андреевич и попросил его в нашей вакханалии, как вы справедливо заметили, принять деятельное участие!

— И для чего вы эту комедию разыграли? Как понимаю, ничего хорошего вы не добились.

— Нет, ошибаетесь, добились! Они нашего ротмистра с большим удовольствием скушали, аппетитно!

— Как «нашего»? Объясните!

— Да вот и он сам, — воскликнула Жаннет. — Смотрите. Опять пьян, бестия! А ведь с вас началось, Порфирий Петрович! Зачем вы его всю дорогу водкой поили? Лечили? Вот и вылечили! — И она весело засмеялась, обворожительно. Серебряный ее колокольчик ему вдруг другой колокольчик напомнил. Нет, не колокольчик Пульхерии Васильевны — фельдъегерский!

И к этому тексту, как говорится, вдогонку хочу привести письмо Дениса Балконского, которое он своему брату Ипполиту в феврале месяце 1805 года написал.

…В расположение наших войск драгунский ротмистр Марков прибыл в два часа по полудню.

«Доложите господину генералиссимусу!» — грубо сказал он мне. — «Что доложить, ротмистр?» — строго спросил я его. «А то и доложите, — рявкнул драгун, — что прибыл!»

На крик его из палатки вышел Александр Васильевич. «Что, брат, солоно?» — спросил он драгуна. «Солоно! — предерзко ответил драгун. — Прикажите дать водки!» — «О деле сперва! Доставил письмо?» — «Доставил!» — «Водки ему, герою! — крикнул тогда Александр Васильевич. — Заслужил». — «А вы ее, ваша светлость, со мной не выпьете?» — вдруг спросил Марков. «Да я ее, сам знаешь, редко пью!» — «Так и я ведь ее, подлую, редко пью. Только когда похмеляюсь или кого поминаю!» — «Что ж, братец, — ответил ему вдруг горько Александр Васильевич, — давай их помянем!»

Тут прискакал посыльный от Багратиона.

«Господин генералиссимус, турки тронулись!» — «А французы?» — «Стоят французы!» — «Трубить сбор, — весело закричал Александр Васильевич. — Шары воздушные в небо! Как, — обратился он к Маркову, — не захмелел? Полетишь?» — «Полечу, Александр Васильевич!» — «С Богом, милый! — расцеловал он Маркова. — И прости нас с князем, если сможешь. Армию нашу те фельдъегеря сберегли. Они же, умники — турки с англичанами, нас, дураков, до самого Константинополя без единого почти что выстрела допустили. Думали, кузькину мать тут нам показать! Да забыли, верно, что наша она мать, хоть и кузькина! Что-то я разговорился сильно. Лети, братец! Покажи Британскому флоту мать нашу!»

Марков ушел.

«Когда шары запускать?» — прискакал к нам через час вестовой. «А вот когда французы тронутся, тогда и запустим! — ответил Суворов. — А то турки увидят, что с их союзничками, англичанами, мы сотворили — опять в свой укрепленный лагерь уползут. Замучаешься их оттуда выманивать!»

С каждым часом, с каждой минутой нарастало тревожное ожидание: «Когда же французы перейдут реку Марицу — и ударят во фланг турецким войскам, растянувшимся в походном марше? Когда?» Нервы у многих не выдерживали!

Возьми карту, Ипполит. Тогда ты зримее представишь, то, о чем я тебе пишу. И скажу сразу — как только последняя турецкая повозка покинула турецкий лагерь — французская пехота ринулась занимать оставленные турками позиции, а их конница начала фланговый обход неприятельских войск.

В небо над Босфором взвились наши воздушные шары!

Ужасную картину, которую через час представлял из себя Британский флот, я описывать не буду. С той стороны Босфора наши транспорты вылавливали уцелевших в этом море огня английских моряков. Армия Кутузова на сих транспортах перебиралась на наш берег, чтобы с моря ворваться в Константинополь.

Турки выбросили белый флаг!

Без единого выстрела сей Царьград сдался на милость победителей.

Шедшая ему на помощь трехсоттысячная турецкая армия, атакованная с воздуха нашими воздушными шарами, французской конницей и нашей артиллерией, которая скрытно была выставлена на пути ее марша, в панике побежала — и начала сдаваться!

Не поверишь, за эту Византийскую кампанию мы потеряли в деле не более десяти человек убитыми, если, конечно, не считать тех фельдъегерей, о которых ты лучше меня знаешь…

Глава десятая

Почему, скажи, сестрица,

Не из Божьего ковша,

А из нашего напиться

Захотела ты, душа?..


Человеческое тело

Ненадежное жилье,

Ты влетела слишком смело

В сердце тесное мое.

Арсений Тарковский
…Ну а теперь к делу!

Вам надлежит дописать этот роман в доме князя Ростова Николая Андреевича в парусной комнате.

Прошу прощения за столь категоричную эту просьбу, но обстоятельства чрезвычайные вынуждают меня так просить вас.

Думаю, вы поймете меня, когда до конца допишете свой роман. Более я вам сказать не могу, ибо сам не знаю всего.

Единственное, что могу сказать вам: только тогда вы сможете поставить последнюю точку в своем романе и в Деле о пропавших фельдъегерях в одна тысяча восемьсот четвертом году, в декабре месяце, когда найдете истинного виновника их гибели!

Истинный виновник до сих пор не найден. Их смерти нынче числятся на совести князя Ростова Николая Андреевича.

В подтверждению тому есть весьма вздорные, но тем не менее веские доказательства, кои я, ваш покорный слуга, к прискорбию своему, добыл. Но сейчас, по прошествии сорока лет, начисто отметаю!

К прискорбию своему, я же, отчасти, виновник его смерти — или гибели! Точнее об обстоятельствах его ухода из жизни сказать не могу.

Вам тоже предстоит это выяснить. Думаю, в разгадке этого — ключ ко всему остальному.

И последнее.

Вам будут деятельно мешать как в написании романа, так и в расследовании этого Дела.

Кто?

Думаю, истинный виновник.

Под любым предлогом или даже силой вас попробуют выдворить из парусной комнаты — и из дворца князя. Не соглашайтесь, кто бы вас об этом ни просил! Пусть будет это даже сама княгиня Вера — ваш добрый ангел-хранитель в этом опасном для вашей жизни деле.

И да поможет вам Бог наполнить паруса комнаты ветром!

Письмо П. П. Тушина (окончание, начало см. главу шестую третьей части романа первого «Фельдъегеря генералиссимуса»), Соловецкий монастырь, 23 июня, 1845 г.
Письмо это, как вам известно (если подзабыли, перечтите последнею главу третьей части моего романа), было мне передано вместе с клеенчатыми тетрадками Порфирия Петровича Тушина в прошлом году.

Теперь, я думаю, вы понимаете: почему приехал дописывать свой роман во дворец князя Ростова; почему именно в парусной комнате остановился, — и почему при написание этого романа путал вас своими умолчаниями, а то и просто откровенной ложью — и прочими, мягко говоря, несуразностями. Это не вас я путал, обманывал — и за нос, как говорится, водил, — а преступника! Ведь он рядом со мной стоял.

Он и сейчас, в эту минуту, когда я это пишу, за моим плечом стоит, в затылок мой дышит! И хочется мне ему крикнуть: «Перестаньте, пожалуйста, сопеть над моим ухом. Не дождетесь, не проговорюсь. Ваше имя я назову в самый последний момент!»

И все же хочу честно сказать, я еще не знаю истинного злодея. И он это знает!

Вот ведь, как я люблю говорить, закавыка.

Дело в том, что как только я его узнаю и в своем романе назову, так тотчас наполнятся паруса стен ветром!

Об этом мне Порфирий Петрович в своем письме написал: «И да поможет вам Бог наполнить паруса комнаты ветром!» А потом и княгиня Вера разъяснила эту, поначалу непонятную для меня, фразу. Я ее даже за аллегорию принял. «Нет, — сказала мне княгиня Вера, — это не аллегория. Видите, паруса стен безжизненно, как в штиль, висят? Так вот, как только мы этого злодея узнаем, так они наполнятся ветром!» — «Наполнятся ветром? — удивился я и даже добавил насмешливо: — Кто вам это сказал?» Хорошо, что так сказал. Хотел ведь сказать: «Кто вам эту чушь впарил?» — «Князь Андрей Николаевич в своем завещании об этом написал», — ответила мне княгиня Вера. «А где сейчас — это завещание? — спросил я ее. — Можно его посмотреть?» — «Где сейчас оно, не знаю. Осталась копия. Он ее спрятал в своем кабинете».

Я эту копию в кабинете старого князя нашел — и вот что там прочел: «Сей индикатор устроен так…» — а дальше сплошная тарабарщина из математических формул! Я эту «тарабарщину» тут же по своему мобильнику одному своему физику продиктовал и ожидал от него услышать или: «Опять, Колька, ты пьян! Перестань разыгрывать!», или — пошлое: «Старик, это на Нобелевку тянет! У кого украл?» А он мне сказал, вернее — оборвал меня тут же, стоило мне ему первую формулу князя продиктовать: «Ну, ты и влип, парень!» — «Во что, Вась? Как всегда — в дерьмо?» — «Нет, похуже! — И тут же добавил: — Не телефонный разговор. Приезжай, объясню!» — и положил трубку. Так что, сами понимаете, я поверил: наполнятся паруса комнаты ветром!

Вот только… Здесь ставлю многоточие. Хотя Васька мог пошутить. Выпить ему просто в тот момент было не с кем, ну и — позвал. Правда, обычно, в этих случаях, он говорит: «Приезжай немедленно!» И в голосе его обычной, похмельной, тоски не было. Впрочем, все же у меня не научная фантастика, а историческое расследование. Так что продолжим.

Итак, я был выброшен из коляски Павлом Петровичем — и очнулся в парусной комнате. Было уже утро. Сам ли туда добрался или меня туда Михеич отволок, не знаю — да и, как вы помните, я был в таком плачевном состоянии, что минут пять меня княгиня Вера не только в чувство, но и в разум приводила. Хотя в разум, скажу по секрету, приводить меня не надо было! Чарам гипнотическим нашего фокусника, уверяю вас, я не поддался, хотя, конечно, были несколько раз со мной, как говорят психиатры, неадекватные восприятия действительности. Но и только. Неадекватное восприятие я сам себе с Михеичем устраивал.

И когда князь Андрей, выйдя из-за спины княгини Веры, весьма характерным движением руки поправил на переносице свои круглые очки (несомненно, с него был списан Пьер Безухов), я решительно заявил:

— Не надо ничего мне объяснять. Без вас знаю: по какой причине вы позволили Павлу Петровичу проделать со мной все то, что он с господином полковником Синяковым и со всеми вами проделывал… да и сейчас проделывает!

— Знаете? — несказанно удивился князь Андрей. — И по какой же причине? — И он еще удивленней стал смотреть на меня. — Надо же, вы знаете?! И по вашему тону… я вывел для себя, что мы этого не знаем. Простите, милостивый государь, но я из других соображений… — И он замолчал. По его лицу я видел, что он обиделся на меня.

— Извините, князь, — тут же переменил свой тон, — последствия контузии, как Порфирий Петрович говаривал! — И постучал по своей голове костяшками пальцев. — До сих пор гудит… как пивной котел. Извините, князь! И давайте не будем ссориться и обижаться друг на друга. Они этого только и хотят.

— И вы меня извините. Я ваше состояние должен был понять. И очень прошу, не держите на меня зла!

— Не извиняйтесь, князь! Все отлично. Даже хорошо, что вы ему это позволили. Он, как говорят в боксе, раскрылся. И я все теперь знаю!

— Вы знаете?

— А разве вы не видите?

— Да-да, вижу!

Легкий бриз надул паруса комнаты!

Да, милые мои читатели, теперь я об этом Деле знал все!

— Мама, — обратился он по-французски к своей матери — княгине Вере. — Мама, он все знает! Боже, наконец-то… он все знает! — И он вздохнул так легко, так по-детски — всей своей широкой грудью, что очки свалились с его носа и разбились, а он, толстый увалень — сорокалетний мужчина, схватил ее за руки, семнадцатилетнею девочку — и они закружились по комнате! — Мама, он знает! Знает!.. Знает!..

— Да уймись ты, — закружилась она с ним легко и радостно. — Я и без тебя вижу — он знает!

— Ну и что мы теперь будем делать? — появился неожиданно в комнате Павел Петрович.

— Как что? — не останавливаясь в своем веселом кружении, засмеялся князь Андрей. — Теперь мы все вместе отправимся в комнату воздушного шара, а потом улетим отсюда навсегда! Ведь вы тоже этого хотите?

— Хочу! Но с тем, кто все это… как вы с ним поступите?

— Он останется здесь! — остановила свое кружение княгиня Вера. — Вы от меня другое ожидали услышать?

— Нет, другого услышать я не ожидал! Но ведь писатель ваш, — вдруг захохотал Павел Петрович, — вас надул в очередной раз. Да-да! Надул. Ничего он еще не знает. Я слышал, — посмотрел он на меня, — как он разговаривал со своим другом по… Как там у вас это называется?.. По мобильнику! Вот. По мобильнику. Позвонил и попросил своего приятеля, чтобы он приехал к нам — и починил парусную комнату. Да-да, так прямо и сказал. «Приезжай, Вась, и сделай так, чтобы она задула! Я тебе за это полтонны баксов выложу, а водки немерено!» Вчера приятель приехал. Видите, сегодня — и «задула»!

— Да, Павел Петрович, ожидал от вас нечто подобное, — расхохотался я ему прямо в лицо. — Но только не этого! Значит, говорите, «задула»? — И я выхватил фокусно чуть ли не из рукава его черного, фрачного, стопку листков!

— Что это? — отпрянул он от меня.

– Помните, я вас как-то спросил: «А будут ли в нашем романе порнушные сцены?» Так вот я главу одну, тайком от вас, когда вы меня в коматозное, как вам казалось, состояние привели… написал! Сами прочтете или вслух прочесть?

— Сам прочту, только вы их передо мной подержите.

— Держать не буду! — И я положил первый листок на кресло. — Прочтете — дам следующий прочесть.

— Да как вы смели так? — закричал он, когда прочитал все.

— А что ж мне остается делать? Ударили по одной щеке — вторую подставить! Нет, дорогой Павел Петрович, теперь вы сами скажите, кто это все сделал. Тогда я порву их. А нет — ей покажу — и в роман свой вставлю!

— Показывайте. Я вас не боюсь.

— Хорошо, не покажу. Мне сам этот человек все скажет.

— Вы уверены?

— Уверен! Но для этого я хотел бы, чтобы все собрались здесь, а лучше — в столовой зале!

— Нет, только здесь, — тихо возразила мне княгиня Вера.

— Хорошо, — согласился я с ней.

Еще бы мне не согласиться?! Ветер стих в парусах. Мертвый штиль стоял в комнате! И только гомерический хохот Павла Петровича сотрясал ее стены.

Каюсь, хотел эффектно завершить свой роман. Собрать всех в столовой зале и устроить, так сказать, прощальный обед. Выкатить к столу все восковые фигуры (сегодня был как раз четверг). За стол бы их всех, конечно бы, не усадил (их в чулане сотни две скопилось!), но кого-нибудь я бы сумел между героями своего романа втиснуть. А остальные за официантов бы у нас были. И, нет, убийцу на иудин стул не усадил. Он бы у меня сам на него сел, раскаявшись!

И Ваське я, Павел Петрович не соврал, звонил, чтобы он приехал, но, разумеется, не для того, чтобы он комнату парусную «починил». Все деньги свои я на серьезные разговоры с Михеичем истратил, а с теми двумя тысячами долларов, понимаете сами, что произошло! Вот и попросил Ваську денег привезти на обратную дорогу.

Васька сейчас вокруг дворца ходит — и меня материт. Во дворец его не пускают.

И вдруг я понял, почему стих ветер в парусной комнате!

— Павел Петрович, простите меня за эту главу. — И я на мелкие кусочки порвал свои мерзкие листочки — и тихо проговорил: — Князь Николай Андреевич верно сказал Порфирию Петровичу: «Ни страхом, ни любовью — ничем нельзя устрашать». — И стены парусной комнаты наполнились ветром!

Вот теперь я действительно знал, кто приказал зарезать двадцать пять русских фельдъегерей — фельдъегерей генералиссимуса!

Глава одиннадцатая

Мчатся бесы рой за роем

В беспредельной вышине,

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне…

А. С. Пушкин
— Ваше благородие, — закричал ямщик, — лошади пали!

— Да чем же, скотина, ты их напоил? — И пудовым фельдъегерским кулаком в морду ему, бестии!

А тут три всадника — откуда ни возьмись. И первый всадник, видно главный, даже не спешиваясь, усмешливо — фельдъегерю:

— Зачем же с человеком так — сразу в морду? Нешто он виноват? — И своим людям: — Помогите им. — И те, двое, тотчас из седел — на землю и, держа одной рукой в поводу лошадь, а второй, уже привычно, — поддых ямщику и фельдъегерю ножиком — и так быстро, что и не углядишь, если мимо едешь.

Мало ли чего с человеком в дороге случается, из-за чего он вдруг осел?! Пьяные, поди. Да и с лошадками своими черт знает что натворили. Вон они на снегу лежат. Хорошо, что добрые люди нашлись. Пьяных в сани уложили, шубами укрыли, чтоб не замерзли.

А лошадки что? Уже встают!

— Отвезите их, — кричит добрый барин своим людям, — в сторожку. Пусть проспятся!

Невдомек мимо проезжающему, что бесы, а как их по-другому назвать, свое черное дело творят.

И покажется вдруг ему, проезжающему, что барин-то не барин, а барыня! Голос уж больно звонкий — да и как изящно сидит — залюбуешься!

Да нет, почудилось. Вьюга поднимается. Разве сквозь нее что увидишь? Того и гляди… сам с дороги собьешься, в чистом поле заплутаешь…

Вот это я и дал прочитать Павлу Петровичу, вот что его так возмутило!

А вы что подумали?

Нет, господа читатели, не стал писать я порнографическую сцену. А уж как Павел Петрович старался, чтоб я ее написал. Томно вокруг меня ходил, бестия! «Нет, — сказал ему, — как с Лизи вы любви предавались, писать не буду. Не дождетесь!» — «Почему именно с Лизи? — рассмеялся он. — Неужели других героев в нашем романе нет?» — «Других, как Лизи, нет! — ответил я ему. — И кончим об этом». Меня совсем другое занимало!

Дело в том, что в кабинете князя я нашел конторскуюкнигу. Князь сам ее вел — и, полагаю, тайно от своего секретаря остзейского — и от Павла Петровича, разумеется. И из той книги я узнал, что партия воздушных шаров, что он для армии Суворова изготовил, ему обошлась, как говорится, ровно в миллион рублей золотом! «Как же так? — подумал я. — Он что, миллион на них потратил, а Суворову счет на сто тысяч выставил — и не золотом, а ассигнациями? Не может быть!»

— Не может быть? Миллион, подумаешь?! — тотчас возник передо мной и возмутился Христофор Карлович. — Мы что, не русские люди были?

— А Марков зачем тогда сто тысяч вам привез? Чтоб в карты Чичикову проиграть?

— Именно так! — И он заговорил наставительно: — Хотя этот карточный анекдот еще тоньше был, чем Павел Петрович вам рассказал. Его, сами понимаете, никто в это дело не посвящал. — И вдруг сказал: — Неужели вы до сих пор не поняли, что все дело не в фельдъегерях, а в наших воздушных шарах было? Ведь англичане, конечно, хотели и письмо нашего государя к Наполеону перехватить, но и шары наши их сильно страшили. Очень мы их этими шарами напугали. Чертежи для этого им переслали, а ротмистр Марков в имение графа Балконского чуть ли не каждый день прилетал — и такие кульбиты в небе проделывал, что у Лизи на лоб глаза лезли. И выбирать нужно было: или шары эти у нас перехватывать, или Маркова. Они Маркова выбрали, невежи. Подумали, что мы специально шарами этими их дразним, чтоб письмо это они не перехватили. Но у них, как вы теперь знаете, ни то и ни другое не получилось.

— Но они зато наших фельдъегерей перехватили!

— Фельдъегерей, полагаю, для того они перехватили, чтобы ротмистра Маркова кровью, как у злодеев принято, повязать. Только ведь, — посмотрел на меня Христофор Карлович печально, — как вышло! Кровью они ни его, а нас повязали. До сих пор не знаем, кто злодеяние это совершил. — И он растворился в воздухе.

* * *
И все-таки я их собрал в столовой зале! Не всех, разумеется.

За стол усадил княгиню Веру, князя Андрея, Чичикова и Христофора Карловича.

И восковые фигуры не стал выкатывать. Некогда их было выкатывать. Только Александр Сергеевич как сидел за столом, так и остался сидеть, правда уже не во фраке и не с бутылкой шампанского в руке. В белой, расстегнутой на груди, рубахе он сидел во главе стола на княжеском месте, прикусив губами гусиное перо. Перед ним лежал белый лист бумаги, на котором он уже написал:

 Мчаться тучи, вьются тучи;
                                          Невидимкою луна…
— Ну что, — начал я говорить, будто собрание какое открыл, — опаздывающих не будем ждать? — И оглядел собравшихся за столом. — Думаю, остальные подтянутся. — Все посмотрели на меня удивленно. На собраниях они никогда не присутствовали. И слава Богу! И тут же приступил к делу. — Павел Петрович, вы знали, — спросил я Чичикова с некоторой издевкой в голосе, но и одновременно с прокурорской строгостью, — во сколько князю Ростову те шары обошлись?

— Нет! — презрительно ответил мне Чичиков. — Ни к чему мне это было знать. По этой части Христофор Карлович был у нас дока.

— Верно заметили. Он знал, что миллион князь на них потратил!

— Миллион? — выпучил глаза Павел Петрович. — Как миллион?

— А вот так, — ядовито и брезгливо улыбнулся ему Христофор Карлович. — Как он вам про них сказал? — обратился он ко мне. — «Мне это без надобности было, что из себя эти шары представляют!» — И он презрительно добавил: — Невежа.

— Да, Павел Петрович, Лизи пролетела… как фанера над Босфором! Если бы она знала, сколько они на самом деле стоили, у нее бы сомнений не было, что драгунский ротмистр Марков специально те сто тысяч проиграл. И уж тогда бы она драгуну… кровавые проверки на дороге не устраивала. Точно знала, чье письмо он к Наполеону повезет — ваше, аглицкое, — или Суворова!

— Вы хотите сказать, — вкрадчиво заговорил Павел Петрович, — что я с этой Лизи, с этой селедкой английской? Я — русский дворянин! Я — князь… Ростов!

— Именно, Павел Петрович, потому что вы князь Ростов! Он, наверное, — обратился я к князю Андрею, — после смерти князя Николая Андреевича и права свои заявил?

— Нет, — ответил князь Андрей, — никаких он прав своих не заявлял. Мы впервые от вас слышим, что он наш родственник. Он, конечно, подлинную свою фамилию потом назвал, но всегда утверждал, что просто однофамилец.

— Что, — захохотал Чичиков, — скушали? И еще не такое от меня… Подавитесь!

— Павел Петрович, а я разве говорил, что вы с этим Лизи в некой связи состояли?

— С ней, а не с ним! Лизи была женщиной! — поправил меня тут же Христофор Карлович.

Ох уж это его остзейская точность! Но делать было нечего. Пришлось, как говорится, раньше времени открывать карты.

— Нет, Христофор Карлович, Лизи был мужчиной. Еще со времен Шекспира они женские роли в своих пьесах играли.

— Но позвольте? — негодующе посмотрел на меня Бенкендорф. — Это невозможно. Опасно. Могли тут же разоблачить!

— Но не разоблачили же! — возразил я. — Впрочем, — посмотрел на Павла Петровича, — кто его знает? Не с Лизи ли Пушкин своего графа Нулина списал? Не вы ему этот сюжетец, Павел Петрович, подкинули? — И тут же заговорил серьезно: — И кончим об этом. С нами дама.

— Пусть слушает, — огрызнулся вдруг Чичиков. Он был взволнован — и даже не заметил, что я перепутал поэмы Пушкина: не в «Нулине», а в «Домике в Коломне» мужчина переоделся в женщину. — Пусть слушает, — выкрикнул он еще раз, — если в наши мужские игры вздумала с нами играть! — И спросил ее грубо: — Что вас держит здесь? Улетайте к своему князю со своим сыном. Улетайте. Мы сами без вас разберемся! — Княгиня на сей его выпад не ответила и сына удержала, но на Павла Петровича так взглянула, что он побледнел и в стол до хруста руками своими вцепился.

В воздухе повисла театральная пауза. Все вдруг почувствовали какую-то неестественность, вымученность сложившегося между нами разговора. И все к тому же не понимали, к чему весь разговор клоню, чего добиваюсь? А я свой разговор затеял об этом Лизи, чтобы она появилась!

Пока не буду говорить, кто это — она? И все-таки вам признаюсь. Не Шерлок я Холмс — и даже не доктор Ватсон — и уж, конечно же, не Конан Дойл!

Разумеется, книжку Шенгил «Руководство для начинающих авторов — как писать детективы?» я внимательно проштудировал, но ведь что он, подлец, начинающим авторам советовал! «Никогда не разматывайте клубок, а наматывайте: не распутаете, в лучшем случае; а в худшем — так напутаете, что самим тошно станет. Что я этим хотел вам сказать? Знайте заранее: кто? каким образом? — и проч. совершил преступление! Зарубите это неукоснительное правило у себя, так сказать, на носу. Совершите, мысленно конечно, это свое преступление — и уж тогда пишите в полное свое удовольствие от имени преступника. Только, смотрите, не проговоритесь, на первой же странице, от чьего имени вы пишите! И тогда успех вам обеспечен».

Так вот, господа читатели, у меня не тот случай. Я не наматываю клубок, а разматываю. Правда, Шенгил в своей книжке и об этом написал. «Если вам трудно «сочинить» преступление — характер не тот, фантазии «преступной» маловато, — берите сюжеты для своих детективов из судебной или следственной практики. Но помните, тривиальные сюжеты читатель наш не любит! А ведь только такие «сюжеты» у нас раскрываются. Поэтому вы или гениальным писателем, как наш Федор Михайлович Достоевский, будьте, или гениальным сыщиком. Третьего не дано».

Как вы понимаете, на Достоевского я не претендую, а сыщик из меня никакой. И за роман этот взялся потому только, что на Порфирия Петровича понадеялся, на его тетрадки в клеенчатых переплетах. Но вы сами читали его письмо, так что… пришлось мне Ваську срочно позвать. И его «гений» меня не подвел! «Задуло», как Павел Петрович выразился, в парусной комнате ветром. Вот такие дела. Поэтому и увел я «героев» своего романа из этой комнаты. Вдруг опять там что-нибудь сломается!

Конечно, нехорошо на кого-нибудь голословно злодеяния эти двухсотлетней давности повесить. Но что делать? Домой хочется. А из дворца меня не выпускают, пока я им настоящего преступника не найду.

Теперь вы понимаете, почему время тяну, на что надеюсь?

Нет, не понимаете?

Скажу откровенно, и я не понимаю, зачем время тяну, на что надеюсь?

Разумеется, жду кое-кого. Есть у меня одна мыслишка, но подлая и глупая. Вот и жду эту женщину! Чем черт не шутит. Вдруг придет, т. е. появится, возникнет, соткется из воздуха — и во всем признается!

Но она, видимо, не хотела или не могла появиться. Но я чувствовал, был уверен, что она появится непременно. Просто нужно ей решиться, но время, время! И я решил спросить князя Андрея, чтобы выиграть это время, да и читателю моему, думаю, интересно узнать, как у них с Парашей все сложилось.

— Князь, — подошел я к нему. — Если вам это будет неприятно, то не рассказывайте, но…

— Вы хотите узнать, — улыбнулся князь Андрей и засмущался, — как мы с Жаннет и с Бутурлиным в Арсенальный город съездили?

— Да, расскажите, если можно!

— Но, — замялся князь и еще больше залился краской.

— Нет, — вдруг воскликнул Павел Петрович, — он вам ничего не расскажет! — И заговорил весело: — А если и расскажет, то из него рассказчик скверный. Да он там, поди, ничего и не видел. А если видел — не запомнил. Я лучше его расскажу, хотя и не был там. — И Чичиков посмотрел на князя: — Вы позволите? — Князь кивнул головой — и Павел Петрович заговорил, заговорил вдохновенно. Не раз он, видимо, рассказывал это — и, скажу откровенно, ему доставляло это неизъяснимое наслаждение!

— В дом к капитану Миронову, — начал свой рассказ Чичиков, — они во втором часу по полудню нагрянули! Самого капитана, точнее — обоих капитанов, они там не застали. Первый капитан, капитан артиллерии в отставке Тушин в фабричной конторе с князем Николаем Андреевичем Ростовым отношения выяснял — фельдъегерей наших в укор ему ставил. Чем это кончилось, говорить не буду. Капитан же Миронов все еще во дворце пребывал — от потрясений отходил. И замечу, от сих потрясений я его избавил, как только от дел своих освободился: с вами, князь Андрей, переговорил; с Жаннет и Бутурлиным все точки над «и» поставил.

— То есть пороховой заряд под перину ей подложили! — тут же уточнил всем Христофор Карлович.

Разумеется, это уточнение, пороховое, Бенкендорфа Павел Петрович проигнорировал, даже в сторону его не посмотрел.

— Вот они, когда я им мозги вправил, они и понеслись в Арсенальный городок Пульхерии Васильевне тоже мозги вправлять! Чтобы она драгуну письмо Александра Васильевича Суворова сдуру не отдала. Но было уже поздно. Сдуру она это письмо Порфирию Петровичу отдала, а тот — драгуну.

— А откуда вы знали, что это письмо у нее? — спросил я его вкрадчиво. — Ведь никто не знал, даже старый князь, кому Суворов свое письмо на хранение отдал!

— Я ему сам это посоветовал. — отмахнулся между делом от моей, так сказать, докучливости он — и тут же выговорил мне строго: — Не мешайте мне рассказывать!

— Вы, поди, и Павлу Петровичу, государю нашему, посоветовали, как им с Александром Васильевичу эту Византийскую кампанию провести?

— Нет, чего нет… того нет! Я им «Матрену» во всех мельчайших деталях разработал. — вдруг выпалил он, будто меня, как назойливую муху, газетой прихлопнул!

— «Матрену»? — так и сел я на пол!

Нет, не шучу. Действительно сел на пол. Ведь об этой «Матрене» в спец. учебнике генералом нашим Келером написано! Издан он в 1895 году, а потом изъят даже из спецхрана. Один всего экземпляр в библиотеке старого князя сохранился.

— Вы ее разработали, а потом же сами собственными руками? — закричал я ему, когда поднялся с пола.

— А что же вы ожидали от меня? — горько заговорил он. — В психологизмах не захотели разбираться! А ведь у меня тоже сердце есть. Меня же, сами знаете, в камергеры… после этого Дела… государь. А потом до каких я чинов дослужился? Идите в комнату воздушного шара, пока в парусной комнате ветер дует! — сказал вдруг решительно княгине Вере. — Недолго ему дуть. Сей индикатор на скорую руку «починили». Он опять сломается. Идите! Никогда вы не узнаете. — Он замолчал.

В столовой зале воцарилась тишина.

— Павел Петрович, а почему вы уверены, что никогда мы не узнаем? — наконец спросил я его. — И почему индикатор опять сломается?

— Да потому не узнаете, что я вам никогда всего не скажу! А сей индикатор сам князь сломал.

— Сломал?

— Да-с, сломал! И на следующий ваш вопрос отвечу. Потому он его сломал, чтобы никто никогда не узнал, кто фельдъегерей загубил и почему? И тот обед он для этого и устроил. И больше ни на какие вопросы я вам отвечать не буду. Времени у вас нет. Идите! — И он растворился в воздухе.

— А кто же нам тогда теперь расскажет, чем дело кончилось в Арсенальном городке? — весьма преглупо спросил я зияющую пустоту.

— Прасковья Ивановна вам расскажет! — выкрикнул из этой пустоты Павел Петрович. — Прасковья Ивановна, — закричал он ей, — они уже уходят. Поспешите, а то со мной, дураком, навсегда тут останетесь! — И из воздуха. Нет, из солнечного света соткалась Прасковья Ивановна!

Боже, как она была хороша!

И я тотчас к ней перышком подлетел, как когда-то Порфирий Петрович к ее матушке, — и ручку ее прелестную поцеловал.

Вы спросите, как так можно ручку у привидения поцеловать? А я отвечу, не только можно, но и нужно! Ее ручка пахла луговым воздухом — и была… тут я не могу вам выразить словами, что эта за ручка была! Одним словом… нет, не могу, невозможно! Поверьте! Неизъяснимо это.

— А вы не боитесь, — сказала она мне тихо, когда ей ручку целовал, — что вас князь мой побьет?

— А разве вы с князем Андреем? Неужели? — спросил я ее.

— А что же нам было делать? — рассмеялась она серебряным смехом. Положительно, она была в мать. — Нас Бутурлин, можно сказать, под пистолетом!

— Как под пистолетом? Расскажите!

— Расскажу, если вы нас до комнаты воздушного шара проводите, — ответила она лукаво. — И серьезно продолжила: — Василий вам просил передать, что еще минут десять от силы он проработает, а потом окончательно сдохнет.

— Кто, Василий?

— Нет, не он, а, как его?.. индикатор!

— А вы что, с Василием моим познакомились?

— А как же, имела удовольствие! — И она захохотала: — Но князю Андрею ни слова. — И опять заговорила серьезно: — Не понимаю, что мы тянем? Ведь все ясно, кто тех фельдъегерей! — И она подошла к князю Андрею: — Андрей, мы уходим или нет?

— Не знаю, — ответил князь. — Как маменька решит!

— Вера, — обратилась она тогда к матери Андрея, — ведь сколько мы с тобой об этом говорили. Князь Николай Андреевич сам не хотел, чтобы мы узнали! И всем уже давно ясно, что он не мог это сделать! Тут нечего никому доказывать! Пойдем, я прошу тебя.

— Хорошо, — встала из-за стола княгиня Вера, — мы уходим. Христофор Карлович, вы с нами?

— Разумеется! — встал из-за стола Бенкендорф. — И все они пошли к двери. Но тут в распахнувшейся двери появилась она — и выкрикнула им:

— Нет, без него не уйдете. Я вас без него никуда не отпущу! — И тихо-тихо, но твердо проговорила: — Вместо него я тут останусь.

— Наконец-то, Мари! — подбежала к ней Прасковья Ивановна. — Зачем же так долго было это скрывать? Мучиться! — И они обнялись — и, обливаясь слезами, о чем-то быстро-быстро заговорили.

— Мария, — появился в столовой зале Павел Петрович, — зачем ты сюда пришла? Уходи отсюда немедленно!

— Да зачем же ей уходить? — закричала на него Прасковья Ивановна. — Она с нами пойдет! Правда, маменька?

— Правда, Параша, — ответила ей княгиня Вера и добавила. — И вы с нами, Павел Петрович, пожалуйста. И простите меня. Я тоже знала, что она! Простите. — И все устремились в комнату воздушного шара!

— Да погодите! — побежал я вслед за ними. — А как же мой роман? Объясните, что же на самом деле было?

— Не до романа вашего нам, — ответила тихо Прасковья Ивановна. — В парусной комнате ветер перестанет дуть — и мы туда не попадем.

— А вы на ходу мне расскажите.

— Что рассказать?

— Что вы мне обещали.

— Хорошо, расскажу. Только не отставайте! — И она стала рассказывать: — Когда они к нам приехали, я случайно к ним в горницу вошла. Увидела — и сразу назад, но не успела. Бутурлин мне в дверях дорогу преградил. «Прасковья Ивановна, — сказал он мне, — если вы меня вот тут, сейчас, не простите за давешнее и князю Андрею не дадите твердое обещание, что за него замуж пойдете, то я на ваших глазах застрелюсь! — И пистолет к своему виску приставил. — Нет, — вдруг сказал он, — я не буду зрелищем этим вас мучить! — И дверь передо мной закрыл. — Говорите!» — сказал уже за дверью. «Что же вы молчите, Прасковья Ивановна? — спросила меня тотчас Жаннет. — Он же сейчас застрелится!» — «Пусть», — сказала я тихо, чтобы он не услышал. «Я не прощу вам это, — тоже тихо ответила она мне. — Не прощу никогда, если мой жених из-за вашего каприза застрелится!» — «Каприза? Жених?» — вскрикнула я. «Умоляю!» — бросилась она ко мне на грудь — и мы обе заревели. «Бутурлин! — закричали мы в один голос, — Мы вас прощаем». — «Вася! — крикнула она уже одна. — Не входи пока. А то мы все такие зареванные!» Ну и князю Андрею я тоже сказала: «И вы, Андрей, не смотрите на меня. Насмотритесь на меня такую — и не женитесь на мне. А ведь я уже обещание Бутурлину дала, что непременно замуж за вас выйду!» — И мы опять с Жаннет в рев. Еле нас Матрена успокоила. Вот и вся наша история. — И она ловко и лукаво меня в плечо своим плечиком толкнула: — Не туда — нам направо! — Воистину она была вся в мать свою — в Пульхерию Васильевну!

Смешно, конечно, вот так, на бегу, снимать, так сказать, свидетельские показания. Но из следственного Дела, как говорится, протоколы не выкинешь. И я спросил Павла Петровича: «Ну теперь-то вы мне все расскажете?» — «Нет!» — ответил он мне. «Эротическую сцену про вас напишу!» — пригрозил я ему. «Пишите, что хотите, — захохотал он мне в ответ. — Только отстаньте. И дыханье мне не сбивайте. Да и под ногами не путайтесь!»

Одним словом, Чичиков он и есть Чичиков. Только хохот в ответ. А к его Марии я не решился подступиться. Если бы вы ее видели, то меня бы поняли! Такой неописуемой красоты я никогда не видел. И как она его, Павла Петровича, с брюшком и с прочими прелестями сановными полюбила, уму непостижимо?! А ведь она его любила. Не любила бы — к нам бы не пришла! И зачем же она наших фельдъегерей приказала злодеям своим зарезать? Романом тут моим не обойдешься, а Достоевского приглашать себе дороже.

— Ну что, — сказал мне Павел Петрович, когда мы все поднялись по винтовой лестнице из комнаты воздушного шара на круглую площадку, что была на крыше, — давайте прощаться! — И он крепко обнял меня и троекратно расцеловал. — Вы мне доставили неизъяснимое удовольствие. И не расстраивайтесь. Вы все в нашей истории поняли, кроме одного. Почему я над вами хохотал! — И, нет, он не захохотал, а крепко пожал мою руку. — Прощайте, не поминайте лихом.

На круглой площадке гулял ветер. Воздушный шар, на котором они собирались улететь, упруго звенел над нашими головами. И небо было ясное, бездонное.

— Пора! — сказала княгиня Вера. — Прощайте.

— Можно я вас поцелую? — спросил я ее.

— Конечно, можно, — расхохоталась Прасковья Ивановна. — Но только всех — и Мари! — И обернулась к Марии Балконской: — Он, конечно, проказник — и такие глупости невообразимые про нас с тобой написал, но мы простим ему это!

— Я вымараю! — поспешно выкрикнул я. — Обязательно.

— А вот этого делать не надо, — подошла ко мне Мария и поцеловала в губы. — Прощайте!

— Почему? — растерялся я то ли от ее поцелуя, то ли от того, что она сказала.

— Обещайте, что не вымараете!

— Обещаю. Но почему?

— Экий вы глупый, — сказала мне Прасковья Ивановна — и поцеловала меня в лоб как маленького.

— Прощайте-прощайте! — пожал я руку Христофору Карловичу и князю Андрею. — И все-таки, — подошел к княгине Вере, к моему доброму ангелу-хранителю, — я так и не узнал, как… — И не смог продолжить, ком застрял у меня в горле, слезы навернулись на глаза.

— О князе Николае Андреевиче вы хотели спросить? — сказал за нее Павел Петрович, потому что и княгиня Вера тоже не могла говорить. — Так вы же сами знаете. Или я вам до того места роман ваш второй не дал досмотреть? Ничего, досмотрите. Я вам обещаю! — И они по лесенке стали подниматься в корзину воздушного шара.

— А целоваться не будем, — сказала княгиня Вера и решительно заявила: — Еще будет у нас повод свидеться!

— Рубите канат! — крикнул мне Павел Петрович.

Я перерубил — и воздушный шар медленно стал подниматься в небо.

Долго я смотрел, как удаляется он от меня. Наконец он превратился в черную точку — и слился с небом.

— Боже! — испугался вдруг я. — Как же теперь из дворца выберусь? — И даже от страха зажмурил глаза.

Когда их открыл — еще больше испугался. Никакого дворца уже не было. Я стоял посредине ромашкового поля — и прямо ко мне бежала девушка в белом платье!

— Кати… Катерина Гавриловна! — сказал ей, когда она чуть ли не налетела на меня. — Они улетели. Вы опоздали.

— Да, — посмотрела она на меня растерянно, — улетели? Почему без меня?

— Не знаю.

— А откуда вы меня знаете? — вдруг удивилась Катишь.

Да, это была она. Почему ее узнал, я ей не ответил. По полю за ней широким своим шагом летела Лизи, выбрасывая перед собой зонтик — и сабельно и беспощадно им на своем пути срубая ромашкам головы!

— Бежим, — взял я Катерину Гавриловну за руку, — мы еще успеем их догнать. Видите мой экипаж?

— Вижу, — ответила она, и мы с ней побежали к коляске, стоявшей на краю ромашкового поля. Лизи устремилась за нами!

Мы успели добежать раньше нее. Я помог Катерине Гавриловне сесть в коляску, потом сам в нее вскочил.

— Позвольте! — стала взбираться в коляску и Лизи.

— Нет, не позволю, — уперся я ногой в эту, да простит меня читатель, английскую мужскую грудь — и вытолкнул его из коляски — опрокинул на землю!

Что это была действительно английская мужская грудь, не сомневайтесь. Уж этого мне не знать! И чтобы и у вас на этот счет никаких сомнений не было, скажу. Лизи — эту тощую английскую селедку, эту гувернантку… я полностью, как говорится, от ее плешивой головы, облитой дегтем, до его ног, что сейчас он задрал неприлично к небу, — выдумал. Изменил своему принципу (никаких литературных персонажей — только подлинные) — и вот он лежал поверженный на землю нашу — лежала в пыли эта аглицкий бестия! И забудем его, будто его и не было.

— Васька, трогай! — крикнул я своему другу. Он у меня сегодня был за кучера. Василий, естественно, посмотрел на Катеньку — сахарную московскую барышню. Облизнулся — и спросил:

— Куда, барин?

— А куда Катерина Гавриловна прикажет, туда и поедем!

— В Москву, — приказала Катенька — и засмеялась. И под ее звонкий фарфоровый колокольчик мы понеслись в Москву.

Москва — имение князей Ростовых, Тверская губерния — Москва.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Эта многоходовая операция получила название «Матрена». Блестяще задуманная в 1800 году — она в 1805 году была так же блестяще завершена.

В силу ее высочайшей секретности само название этой операции было засекречено, — да так, что даже Александр Васильевич Суворов не знал его. Название знало только два лица: государь наш император Павел Петрович и князь R, давший ей это имя, разработавший и непосредственно руководивший этой операцией.

Соединив, казалось бы, несоединимое: придорожный, пардон, бордель с дворцом княжеским и даже дворцом царским; тонкую дипломатическую игру с игрой карточной, к тому же шулерской, — сюжет для своей «Пиковой дамы» Пушкин оттуда взял, сославшись, правда, на графа Сен-Жермена (куда сему графу, замечу в скобках, до нашего князя: в пух и прах сей граф продулся бы ему, если бы сел с ним играть!); некое лошадиное пойло с дуэльным шампанским известного бретера и ловеласа Бутурлина — и пр., и пр., и пр., — одним словом, таким коктейлем зверским первейших в нашем деле игроков, англичан, напоил, что похмелье у них было тяжким, господа!

Правда, надо отдать должное, противник у нас крепкий был, что наш один знаменитый драгун (умолчу его имя). Не одно ведро надо было им выпить, чтобы так захмелеть. Даже был момент, что на грани провала сия операция была. Дела сердечные одного человека князя R в наше Дело вмешались. Но и тут князь железной рукой все поправил. Даже потом он этого Ч. к награде и чину представил. Наш «герой-любовник» сразу в камергеры скакнул!..

Более об этом не смею ничего сказать. Единственное, что могу добавить: именно благодаря «Матрене» наш непобедимый Александр Васильевич Суворов одержал свою самую блестящую победу под Константинополем, завершив свою Византийскую кампанию!

Суворов за всю эту кампанию девять человек убитыми потерял, а наши потери: двадцать пять фельдъегерей и один гусарский корнет. Правда, замечу, мы их потеряли по вечной нашей беде: напились пьяными и заснули — и случился пожар в доме того корнета. Видно, кто-то свечу горящую опрокинул. Вот кто эту свечу опрокинул, до сих пор не знают!

Путали следствие очень сильно. Даже говорили, что не сгорели они, а на дороге были те фельдъегеря зарезаны.

Все бы так, но корнет-то гусарский сгорел! Ему-то кто свечу эту опрокинул?

Келер
Милый Пьер, я погибла! Только ты один меня можешь спасти.

….Господин Ноздрев был безобразно пьян и дерзок. Я его ударила — и бросилась вон из его дома. За моей спиной раздался грохот от падающего тела. Держал ли он в руке свечу, я не помню. Наверное, держал.

Что произошло потом, ты знаешь.

Письмо Марии Балконской Павлу Петровичу Чичикову
Милостивый государь, простите меня Бога ради!

Для меня не было секретом, кто свечу эту опрокинул. И с Селифаном мы американцами к князю Ростову заявились, чтобы восторжествовала справедливость. И она восторжествовала! Так никто и не узнал тогда, кто эту свечу опрокинул?

Теперь и Вы это знаете. И все же хочу предостеречь Вас и Ваших читателей. Знать все наперед — это такая мука, поэтому я редко делюсь этим знанием. К тому же, милостивый государь, мистифицируя прошлое, мы мистифицируем настоящее, что весьма предосудительно. Расплата бывает тяжкой. И все же я приоткрою тайну времени. Ваш нынешний год будет удачным во всех отношениях. Что же касается Ваших снов, что приснились Вам во дворце князя Ростова, то это, как говорится, бес Вас путал. Не так все было на самом деле. И с князем Ростовым разговор совсем о другом у нас был. Я ему будущее его приоткрыл: что произойдет с ним и с соловецкими монахами в 1815 году. Так что изымите эти сны из своего романа второго «Симеон Сенатский и его так называемая История александрова царствования».

Ваш Порфирий Петрович Тушин.

Соловецкий монастырь, 17 августа 1834 года

Письмо нашего Великого Пророка, которое я получил по почте 3 января 2014 года. К этому письму было присовокуплено письмо Марии Павлу Петровичу Чичикову (князю R).
Думаю, нам надо объясниться.

Эту славную страницу в Истории России, о которой я поведал вам в своем романе, безжалостно выдрали в начале прошлого, двадцатого века, — да так, что, уверен, ни единому слову моему вы не поверили!

Поэтому я выбрал такую форму своего романа — с привидениями и прочими «странностями», чтобы читатель решил: раз в роман автор ввел столь нереальных существ, то и все остальное, мягко говоря, литературный вымысел.

Но вот ведь какая штука, господа читатели.

Привидениями они не были.

Почему же я так их обозвал, спросите вы меня?

Да потому, что привидения, как это не парадоксально, более привычнее, объяснимее, чем те существа (так я их назову), которыми населил дворец после своей смерти князь Ростов.

Мой приятель Василий попытался мне на пальцах объяснить, каким образом князь мог сотворить это чудо!

— Виртуальная реальность, что ли? — спросил я Ваську.

— Фу, — сказал мой «великий» физик, — пошлой виртуальностью тут не воняет.

— А чем же?

— Дурак ты, Колька! — обиделся почему-то он на меня. — Тебя в такую тайну посвятили! А ты — «воняет»! — И он посмотрел на Катеньку: — И это он так о вас, представляете?

— Это ты сказал: воняет, — а не я! — обиделся в свою очередь и я. — И на этом Васькины объяснения закончились! Да и невозможно, наверное, это объяснить, поэтому я не против, если вы не верите, что в 1805 году Россия одержала победу, ошеломившую всю Европу, — и уж конечно не верьте в мои «привидения», коими я «населил» свой роман.

Примечания

1

Так толкует это слово Ожегов (Словарь русского языка, состав. С. И. Ожегов, третье издание, М., 1953 г., с. 314).

Сразу же хочу предупредить, что все последующие сноски, комментарии и примечания в моем романе будут следовать, набранные мелким шрифтом, непосредственно за текстом, к которому они относятся.

Это сделано исключительно для того, чтобы не затруднять ваше чтение. К тому же, как правило, примечания и комментарии или вовсе пропускают, или прочитывают после прочтения всей страницы, а этого мне бы не хотелось, так как они играют, смею думать, наиважнейшую роль в моем романе.

(обратно)

2

Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука!

(обратно)

3

Вот же ж автор, обещал, ведь, обещал, что больше не будет эпиграфов. Ан, нет, не удержался.

(обратно)

4

Эпилог к чему?

Эпилог к этому роману, господа читатели, будь он неладен!

(обратно)

5

Этот пушкинский эпиграф используется во второй раз в романе. На это есть веские, хотя и сомнительные обстоятельства.

(обратно)

6

Понимаю, вы удивлены. Я сам удивлен.

А почему я его проказником назвал, вы узнаете очень скоро.

Да, кстати, все дальнейшие свои примечания я буду, за редким исключением, графически оформлять, как ваш писатель оформлял: мелким шрифтом и вслед за тем текстом, к которому эти примечание относится.

(обратно)

7

Уж не знаю, как теперь мне и называть этот роман?

В общем, стал он мне диктовать продолжение этого романа!

(обратно)

8

Точно Чичиков фамилию историка не помнил, запамятовал. Думаю, специально запамятовал. Скажу даже больше. Сам он это сочинил! Перечитайте Ключевского — не найдете. Правда, в подтверждение, как бы этого эпиграфа, он мне эту книжку на следующий день принес, но в руки не дал. «Читайте, — крикнул он мне и открыл ее на нужной странице, — если мне не верите!» Я прочел — и тут же эта книга растворилась в воздухе.

(обратно)

9

Сии слова были сказаны нашим Великим императором о нашем Великом полководце Александре Васильевиче Суворове. Император, как всегда, слукавил. В ангельский чин не императоры производят.

(обратно)

10

Реквием (нем.).

(обратно)

11

На этом месте я прерву на мгновение свой, так сказать, роман-сон, хотя, конечно, думаю, что дальнейший наш разговор с Павлом Петровичем будет не совсем понятен вам, но мне очень хочется, чтобы и вы, как Павел Петрович, в удивление невообразимое пришли!

(обратно)

12

Разумеется, эту главу можно было написать совсем не так — да и всю эту четвертую часть моего романа первого. Но что было, то было! И поэтому я оставил все — как есть, т. е. в первобытном виде: как Павел Петрович мне внушил. Я потом его спросил: — «Ну что, Павел Петрович? Как мне роман этот подписывать? На авторство свое претендуете?» — «Претендую! — ответил он мне. — Пусть останется ваше имя — Николай, а фамилия я потом скажу!» Но так и не сказал. Я потом сам ее, как говорится, вычислил.

(обратно)

13

Кстати, хочу сказать, что эти фрагменты моего романа второго я в роман свой первый включил лишь потому, что они мне снились, когда я этот роман писал — и, смею думать, они художественно оправданы. Без них бы … В общем, мне кажется… Впрочем, вам решать!

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие к роману и эпилог к девятнадцатому веку
  •   Часть первая
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  •   Глава пятнадцатая
  •   Глава шестнадцатая
  •   Глава семнадцатая
  •   Глава восемнадцатая
  •   Глава девятнадцатая
  •   Глава двадцатая
  •   Глава двадцать первая
  •   Глава двадцать вторая
  •   Глава двадцать третья
  •   Глава двадцать четвертая
  • Часть вторая
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  •   Глава пятнадцатая
  •   Глава шестнадцатая
  •   Глава семнадцатая
  •   Глава восемнадцатая
  •   Глава девятнадцатая
  •   Глава двадцатая
  •   Глава двадцать первая
  •   Глава двадцать вторая
  •   Глава двадцать третья
  •   Глава двадцать четвертая
  • Часть третья
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Второе предисловие к роману первому и эпилог…[4]
  • Часть четвертая
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  • ПОСЛЕСЛОВИЕ
  • *** Примечания ***