Клара и мистер Тиффани [Сьюзан Вриланд] (fb2) читать онлайн

* * *

Барбаре Браун и Джону Бейкеру, которые привели меня к Кларе и Тиффани

* * *

Красота — это то, чем Природа щедро оделила нас как Высшим Даром.

Льюис Комфорт Тиффани

Книга первая 1892–1893

Глава 1 Павлин

Я открыла дверь из фасеточного стекла под вывеской «Тиффани глас энд декорейтинг кампани», выполненной витиеватыми бронзовыми буквами. Новая вывеска с новым названием. Прекрасно. Я тоже почувствовала себя обновленной.

В демонстрационном зале на первом этаже шестиэтажного здания с высокого потолка свешивались витражи из разноцветного стекла, а у стен красовались большие мозаичные панно. Несмотря на срочный характер дела, я не смогла противостоять искушению окинуть зорким оком вазы разнообразных форм, бронзовые приборы для письменного стола, часы с маятником и канделябры в стиле ар-нуво. Из общей гармонии, на мой взгляд, выбивались масляные лампы. Их сработанные стеклодувами абажуры громоздились на приземистых, смахивающих на цветочные луковицы ножках, слишком неуклюжих, чтобы выглядеть изящными. Мистеру Тиффани было вполне по силам придать им больше изящества.

Новый молоденький смотритель этажа сделал попытку остановить меня на мраморной лестнице. Я метнула на него красноречивый взгляд: «Я-то была здесь еще до того, как ты появился на свет», — и оттолкнула его руку так, будто это турникет на Кони-Айленде.

На третьем этаже я заглянула в просторный кабинет-студию мистера Тиффани. Он восседал с гарденией в петлице сюртука за письменным столом, полускрытый вереницей орхидей в горшках. Это в феврале-то! Вот какие причуды порождает богатство. Его некогда аккуратная щеточка усов превратилась в обильную поросль, смахивающую на пучок шерсти с овечьей шкуры.

На стенах красовались собственноручно написанные им картины — стройные минареты возвышались на «Мечети в цитадели старого Каира», а высокая башня тянулась в небо на отдаленном холме «Базарного дня в Танжере». Новая картина изображала лилию на длинном стебле, с царственной снисходительностью взирающую на невзрачный небольшой побег. Забавно. Не дающая покоя «коротышке Наполеону» озабоченность своим малым ростом по-прежнему сильна.

По обеим сторонам камина располагались высокие подставки, задрапированные бедуинскими шалями. Стоящие на них вазы были полны павлиньих перьев. Здесь мастера подвел его нюх декоратора, принесенный в жертву вычурности. Если он хотел казаться выше ростом, следовало установить пьедесталы пониже. Как-нибудь я выскажу это ему.

— Прошу прощения.

— Как, мисс Уолкотт!

— Миссис Дрисколл. Как вам известно, я вышла замуж.

— Ах да. Тогда о работе не может быть и речи. Мой подход не…

Я приосанилась.

— Вот уже две недели, как я вновь стала одинокой женщиной.

Он был джентльменом до кончиков ногтей, чтобы задавать вопросы, но от меня не ускользнул огонек, загоревшийся в его глазах.

— Я пришла узнать, не найдется ли у вас место для меня. То есть довольны ли вы были моей работой раньше.

Намеренная подсказка. Мне не хотелось получить место по причине моей крайней нужды или снисходительного проявления его доброты. Я мечтала, чтобы меня приняли обратно из-за моего таланта.

— Вот как…

Я рассчитывала услышать в ответ что-то более конкретное. Как же нарушить воцарившееся молчание? Его новые проекты. Я поинтересовалась ими. Брови мистера Тиффани симметрично выгнулись.

— Византийская часовня для Всемирной выставки в честь Колумба в следующем году в Чикаго. В четыре раза она превосходит Парижскую всемирную. Это будет самое большое собрание художников со времен пятнадцатого века. — Он прикинул на пальцах и побарабанил ими по столу. — Осталось всего пятнадцать месяцев. В 1893 году имя Льюиса Комфорта Тиффани будет на устах у миллионов! — Коротышка поднялся и распахнул свои объятия так широко, будто собирался заключить в них весь мир.

Я ощутила его ладонь витающей где-то за моей поясницей, направляющей меня к массивному демонстрационному столу из резного красного дерева, чтобы полюбоваться эскизами и акварелями.

— Два круглых витража, «Христос во младенчестве» и «Мадонна с младенцем» Боттичелли, будут оттеняться дюжиной сюжетных боковых.

Грандиозная затея! Какое исключительное везение! Определенно представится благоприятная возможность блеснуть и для меня.

Перескакивая с одной стороны стола на другую, мистер Тиффани устроил целое представление, бросая на персидский ковер одну за другой большие акварели: каждая представляла собой точное, проработанное до мельчайших подробностей изображение того, каким он хотел видеть каждый витраж.

— Боже мой! Вы как будто несетесь на пожар. Не так быстро! Дайте мне полюбоваться каждой.

Он развернул самую большую акварель:

— Восьмифутовая мозаика за алтарем, изображающая пару павлинов, окруженных виноградными лозами.

Из моих полуоткрытых губ невольно вырвался свист. Над двумя павлинами, взирающими друг на друга, привычное христианское изображение тернового венца было преобразовано в переливающийся бликами царский головной убор для Господа Всемогущего, тернии заменили большие драгоценные камни из стекла в истинном стиле Тиффани.

Удивительно, как он смог добиться такой глубины и насыщенности простых акварельных красок, столь схожих с лаком, что они звучали в унисон, подобно аккордам большого церковного органа. Даже названия этих оттенков несли в себе языческое великолепие. Шеи павлинов изумрудной зелени и сапфирной синевы. Перья хвостов из алой киновари, испанской охры, флоридской золотой краски. Драгоценности венца переливались желтизной мандарина и всеми оттенками перидота. Фон из бирюзы и кобальта. Ах, как бы заполучить в свои руки эти яркие оттенки! Ощутить прохладу синего стекла, подобного застывшим кусочкам моря. Огранить огромные драгоценности для короны, чтобы они засияли и начали испускать лучи света. Забыть обо всем, кроме стекла передо мной, и сотворить из него нечто ослепительное.

Только уверившись в том, что мой голос не будет исполнен предательского рвения, я заговорила:

— Видно, что ваша оригинальность вам не изменяет. Только вы могли додуматься поместить павлинов в часовню.

— Разве вам не известно? — взвился мистер Тиффани, явно не веря своим ушам. — Они символизировали вечную жизнь в византийском искусстве. Считалось, что их плоть не подвержена тлению.

— Эта информация, несомненно, пришлась для вас очень кстати.

Он разразился кудахтающим смехом, так что я нащупала верный путь.

Мистер Тиффани швырнул на ковер еще несколько рисунков:

— Алтарь из мрамора и мозаики, окруженный мозаичными же колоннами, и крестильная купель из непрозрачного свинцового стекла и мозаики.

— Этот купол — крышка купели? Из непрозрачного свинцового стекла?

Он посмотрел на меня не иначе как с нежностью и обозначил мне ее размер распростертыми руками, будто прижимал к себе эту вещь.

Меня озарила соблазнительная идея.

— Представьте, что она будет меньшего размера, а сделают ее из полупрозрачного стекла. Если придумаете, каким образом скрепить части купола, это может стать способом изготовления и формой для абажура лампы. Витраж, окружающий лампу со всех сторон из, скажем, — я обвела взглядом комнату, — павлиньих перьев.

Он резко вскинул голову с потрясенным выражением лица: эта внезапная мысль поразила его, как будто была его собственной.

— Абажуры из свинцового стекла, — пролепетал мистер Тиффани в изумлении, и его голубые глаза засияли.

— Вы только подумайте, где можно применить это, — прошептала я.

— Я думаю. Я думаю! — Мистер Тиффани подергал себя за бородку. — Это блестяще! Совершенно новое изделие! Мы будем первыми на рынке. И не только с великолепием павлиньих перьев, но и с бесконечным многообразием даров флоры!

Из-за волнения мистер Тиффани перестал следить за своей шепелявостью, которая проявлялась, только когда он начинал разглагольствовать со страстью.

— Но в первую очередь — часовня. Это пока останется нашей тайной.

Мужчины, хранящие тайну, — казалось, они бессознательно привлекали меня.

— Кроме отделения витражей и отделения мозаики, над оформлением часовни у меня работают шесть женщин. Я всегда полагал, что женщины обладают большей чувствительностью к оттенкам цветов, нежели мужчины. Вы сами удостоверились в этом. Вот я и хочу нанять больше женщин. Они будут в вашем подчинении.

— Это меня устраивает.

Глава 2 Фламинго

— Вам придется полюбить это до такой степени, чтобы отринуть и забыть всякую другую любовь, — заявила я. — Включая мужчин, Вильгельмина.

Сидящие вокруг женщины, которые резали стекло, чертили или рисовали в женской студии на шестом этаже, услышав это, оторвались от работы и окинули девушку оценивающим взглядом.

— Если вы не испытываете такого желания, то выходите через дверь, в которую вошли, и поищите другую работу.

— У меня есть такое желание. — Тон ее голоса был столь же исполнен нетерпения, как и мой — резкости.

— Тогда хорошо. — Я дала ей стальной диск-стеклорез, четырехдюймовый кусок стекла, показала, как разделывать его.

— Не бойся. Плотно нажимай, — поучала я. — Вы должны овладеть стеклом, указывая ему, где оно должно уступить вам и поддаться. Это как жизнь. В противном случае оно даст трещину.

— Это поначалу нелегко, миссис Дрисколл, — возразила Вильгельмина.

— Можешь называть меня Кларой.

Я нашла эту широкоплечую полногрудую шведку с льняными волосами в «Ассоциации молодых христианок», где она посещала бесплатные занятия по искусству. Несмотря на руки грузчика и внушительный шестифутовый рост, ей было всего семнадцать лет.

Вильгельмина выполнила надрез в стекле под прямым углом.

— Теперь легонько постучи по стеклу.

Девушка постучала стеклом по кромке стола, и отвалившийся кусок упал на пол и разбился.

— Вот те на!

— Всегда подставляй руку, чтобы подхватить его. Пока это только практика, но, как только начнешь работать, за разбитые куски будут вычитать из твоего жалованья.

— Но если будет разбиваться слишком много кусков, тогда я должна платить вам. Что это за работа такая?

Агнес Нортроп прочистила свое слабое горло и бросила осуждающий взгляд не на Вильгельмину, а на меня.

Две другие девушки, которых я наняла, появились в дверном проеме вместе — возможно, они больше понравятся ей — Мэри Маквикар, восемнадцати лет, рыжеволосая, вся в веснушках, исполненная радужных надежд, и Корнелия Арнот, несколькими годами старше, более спокойная, более серьезная, как будто отягощенная каким-то бременем. Корнелия осведомилась, будет ли место постоянным, и я подтвердила, хотя и не совсем была уверена в том, что произойдет после выставки. Обеих рекомендовал мой бывший преподаватель в школе при музее «Метрополитен».

Я уже подвергла их допросу точно таким же образом, как и Вильгельмину, предостерегая, что мистер Тиффани решительно настроен против работающих замужних женщин. Когда они поклялись, что всецело предпочитают работу любви, я провела их по помещению, заставленному столами-козлами, высокими табуретами, деревянными мольбертами для увеличенных рисунков и прозрачными стеклянными мольбертами для подбора стекла, по пути представила девушек шести опытным работницам отделения и тем трем, которых я наняла неделей раньше. Им было продемонстрировано, где хранятся инструменты — наборы акварельных красок, кисти, тушь, ручки, карандаши, маркеры, ножницы для медных трафаретов, ножницы для бумаги, ножницы о трех лезвиях, диски-стеклорезы, кусачки для стекла, напильники, щипчики с игольчатыми кончиками, небольшие молоточки и зубила.

Я представила Агнес как мисс Нортроп и объяснила, что она занята увеличением небольшого рисунка с птицами до полномасштабной акварели витража, именуемой картоном.

— Картон? Это как смешная картинка вашего Дядюшки Сэма в красных полосатых штанах и высоком цилиндре? — спросила Вильгельмина.

— Нет. Это слово намного более старого происхождения. Когда Микеланджело увеличивал рисунок для фрески до нужного размера, это называлось картоном.

Я разъяснила, что Агнес примет решение, где прочертить контурные линии, разграничивающие отдельные куски стекла, а личный подход мистера Тиффани заключался в том, чтобы линии эти по возможности соответствовали очертаниям форм рисунка.

— Хорошие птички, — похвалила Вильгельмина. — Это — длиннохвостые попугаи.

Меня позабавило, что девушка считала себя вправе высказывать критические замечания. Агнес метнула в меня еще один многозначительный взгляд, в котором без труда читалось: «А не много ли она себе позволяет?»

— Вон там Эдит Митчелл работает над готовым картоном, лежащим на двух листах, проложенных копировальной бумагой. Она прорисовывает все контурные линии заостренной гравировальной иглой для переноса рисунка на два листа под ним, чтобы получились очертания каждой отдельной формы, но без раскраски.

Я подняла уголок картона, дабы продемонстрировать скопированные линии.

— Да это настоящая головоломка, — покачала головой Мэри.

Я подвела их к другому картону на мольберте, предназначенному для их первого задания.

— Он называется «Кормление фламинго».

Вильгельмина захихикала:

— Кто нарисовал его?

— Сам мистер Тиффани. Это — для Всемирной выставки в честь Колумба в Чикаго, так что эта работа чрезвычайно важна для него.

— Что за глупости, — выпалила Вильгельмина. — Фламинго не едят корм из рук человека.

— Откуда ты знаешь? — усомнилась Мэри.

— Только посмотри на их клювы. Любому ясно, что они созданы для выуживания пищи из воды. Мы в «Ассоциации молодых христианок» рисовали птиц с книжки. Молодая женщина, которая протянула руку таким образом, не имеет представления о кормлении фламинго. И вы ожидаете, что я буду работать над чем-то неправильным?

Губы Агнес вытянулись в тонкую ниточку, как у недовольной школьной учительницы. Это таило в себе угрозу подпортить мою радость от обучения новичков, в чем, собственно, и заключалось ее намерение.

Мне нравилось, что Вильгельмина высказывает свое мнение, если только она не будет делать это слишком часто или слишком громко.

— Полагаю, художники называют это прихотью, — заметила я. — Это — видение мистера Тиффани. Фонтан и колонны создают атмосферу римской виллы.

— А это что еще за круг? — допытывалась Вильгельмина.

— Аквариум. Для него были специально изготовлены два куска стекла. Лицевой слой — бирюзово-зеленое стекло с рябью, а на подкладочном — оранжевая черта, изображающая золотую рыбку. Мы называем это плакированием. Иногда используем четыре или пять слоев, чтобы получить глубину и цвет, которые требуются нам. Только потерпи. Это будет великолепно.

Странное дело, но я ощутила потребность защитить мистера Тиффани, несмотря на то что при личной встрече подтрунивала над этим витражом.

— Вам мало павлинов? — съязвила я. — Вам в часовне нужны еще и фламинго? Вы что, снаряжаете Ноев ковчег? Как насчет пары страусов? Кенгуру? — Такое подкалывание время от времени шло ему на пользу. В царстве, где его слово — закон, никто больше не осмеливался на подобное.

Теперь я велела Мэри пронумеровать отдельные участки, слева направо.

— Если мозгов хватит сосчитать все это, — усомнилась она.

— Здесь всего несколько сотен штук, потому что они большие, но некоторые витражи состоят из тысяч кусков поменьше. Когда она закончит, Корнелия, вы порежете первую копию на куски, пользуясь специальными ножницами с тремя лезвиями.

Я показала девушкам, как устанавливается нижнее лезвие между двумя верхними, параллельными, для удаления полоски шириной в одну шестнадцатую дюйма, создающую пространство для свинцовых полосок, предназначенных для скрепления стекол.

— Трудновато ворочать такими большими ножницами, — пожаловалась Корнелия.

— Привыкнешь.

Я велела ей оставить мне вырезание профиля женщины, ее руки и птичьих шей, а самой попрактиковаться, рисуя кривые на плотной бумаге и вырезая их, стараясь, чтобы нарисованные линии ровно просматривались в просвете между двумя верхними лезвиями.

— Пока она занимается этим, Вильгельмина, поскольку ты высокая, наклей вторую копию картона на оборотную сторону этого большого листа прозрачного стекла в рамке, который мы называем мольбертом. Ты прорисуешь контурные линии на стекле, используя кисточку с тонким концом и черную краску. Затем удалишь бумажную подкладку.

— Корнелия, нанеси по капельке этого воска на обратную сторону каждого пронумерованного участка, мы называем их деталями рисунка, а ты, Вильгельмина, прикрепи их к чистому стеклу точно в том положении, как они прорисованы. На этом ваша работа будет закончена, окном займется наборщик. Он подберет стекло по цветам, оттенкам и текстуре, необходимым для передачи сюжета. Цвета могут быть прозрачные, непрозрачные или промежуточные. Мы называем стекло, которое пропускает свет, но не является прозрачным, опаловым.

— Как же мы сможем сделать лицо женщины? — забеспокоилась Корнелия.

«О, как же она неисправимо серьезна», — вздохнула я про себя.

— Мистер Тиффани выполнит это эмалевой краской. И руку фигуры тоже. Это единственная уступка средневековому витражному ремеслу рисования на стекле порошковой эмалью и последующего обжига кусков. Я также разъяснила, что мы по возможности избегаем эмалирования, поскольку оно частично не пропускает свет.

Они оказались милыми девушками, хоть немного взбудораженными, но усердными, даже через край, особенно Корнелия. Придется сдерживать ее чрезмерное желание угодить. Иначе ее самобытность пострадает.

— Вскоре эти приемы станут вашей второй натурой.

Я услышала приближение Тиффани — его трость с малахитовым наконечником властно стучала по деревянному полу. Это была явная блажь — ему только что пошел пятый десяток. Каштановые волосы с рыжеватым оттенком в его бородке, несомненно, имели в запасе еще несколько лет для успешного отражения натиска ранней седины. Он нуждался в трости не больше, чем я, и пользовался ею для придания мистической таинственности своей фигуре. За его спиной виднелся мистер Белнэп, благообразный и лощеный.

Мистер Тиффани поставил на рабочий стол вазу с оранжерейными ирисами и трижды легонько стукнул тростью. Все, кроме Агнес Нортроп, одновременно подняли головы, как птицы, встревоженные потенциальной опасностью и готовые вот-вот взлететь. Со своим обычным выражением примадонны на лице, Агнес осталась сидеть на табурете, будто и не поддавшись общему порыву, едва повернувшись в направлении мистера Тиффани. Поскольку она была его первым художником-женщиной по стеклу, то воображала себя любимицей.

— Добрый день, леди. Вы выполняете прекрасную работу. — Он повернул один цветок ириса в направлении Агнес. — Говорил ли я вам, сколь важно присутствие красоты в нашей жизни?

— Не меньше сотни раз, — проронила Агнес, углубившись в рисунок, увеличением которого занималась.

— Ну да я не верю вам, мисс Нортроп.

В этом тоне иронического недоверия проявилась шутливая черта его характера, которая так нравилась мне. Он помолчал, а затем обратился к девушкам-новичкам:

— Я хочу приветствовать вас в «Тиффани глас энд декорейтинг кампани» и представить мистеру Белнэпу, художественному директору компании, который будет руководить миссис Дрисколл в мое отсутствие. Она выбирала вас с большим тщанием, потому что вы будете вовлечены в предприятие огромной важности.

Начинается. Один из образчиков его красноречия. Павлин распускает хвост.

— Всемирная выставка в Чикаго почтит память открытия Христофором Колумбом Нового Света в 1492 году, четыреста лет назад, хотя она официально состоится только в будущем году. Эта выставка явится величайшим событием в истории нашей страны со времен Гражданской войны, и вы будете моими партнерами, которые внесут свой вклад.

Чистой воды хвастовство. Чтобы вселить в девушек благоговейный страх, не обязательно прибегать к подобным словесным пассажам. Достаточно было бы его искусства самого по себе. Сравнение выставки, наверняка обещающей стать чудесным событием, с таким разрушительным и трагическим явлением неуместно. Иногда напыщенный стиль подводил мистера Тиффани.

— Американские экспонаты покажут, что Новый Свет занял свое законное место среди более старых наций, поэтому мы стремимся продемонстрировать Старому Свету, чего же мы достигли здесь с точки зрения искусства, культуры и промышленности.

Я прикусила язык. Корнелия пруссачка, Мэри — ирландка, а Вильгельмина — шведка. Прочих от переезда из Старого Света отделяло всего одно поколение. Для них явно оставалось неведомым значение Гражданской войны в Штатах.

Вильгельмина подняла руку на уровень плеча и помахала пальцами. Она возвышалась над мистером Тиффани на целый фут.

— Извините меня, сэр, но фламинго едят, опустив клюв. Любая девушка из Старого Света, если она когда-либо заглядывала в книгу знает это.

Мэри двинула ее локтем в бок.

— Придержи язык, — прошипела она. — Сам хозяин говорит.

Теперь поднялась Агнес: чопорная поза изящно придавала ее невысокой фигурке что-то повелительное. У меня было чувство, будто ответственность за учтивость всей студии зависела только от моей персоны и именно мне должен быть вынесен приговор за прием на работу такой бесстыжей девицы.

Мистер Белнэп бросил лукавый взгляд на мистера Тиффани, ожидая ответа. Я затаила дыхание, но в глубине души развлекалась вместе с ним. Должно быть, необходимость оправдываться перед семнадцатилетней иммигранткой была чем-то доселе неизведанным для мистера Тиффани, но он непоколебимо противостоял этой великолепной амазонке.

— Как вас зовут?

— Вильгельмина А. Уильгельмсон, сэр.

— Допускаю, мисс Уильгельмсон, что фламинго не едят таким образом. Вы очень точно подметили это. Но таким манером их приручают. Женщина дает птице камень, а не пищу.

— Похоже на булочку.

— Если птица попытается ущипнуть женщину за руку, то поранит свой клюв о камень, так что она не осмелится.

— Тогда вам следовало назвать рисунок «Укрощение фламинго», — во всеуслышание заявила Вильгельмина.

Мистер Тиффани приосанился.

— Вероятно, я так и поступлю, — промолвил он, истинный джентльмен с головы до пят. — Воспринимайте это как фантазию из страны счастья, где вещи, приятные глазу, необязательно должны иметь смысл. Им достаточно просто быть прекрасными. Искусство ради искусства, говорим мы, ибо благословение красоты делает жизнь человечества лучше.

«Сс» в слове «искусство» прозвучало как «ш», и это дало мне повод подумать, что Вильгельмина огорчила хозяина, но он не остановился. Как отважно боролся мистер Тиффани со своей шепелявостью! Я вознесла молитву Господу, чтобы Вильгельмина не захихикала.

— Витраж — это сочетание формы и цвета, — вещал он, — с тенями не в серых тонах, а в синих и зеленых, каковыми они представлены в революционном творчестве господина Эдуара Мане, который был утонченным художником вашего Старого Света. Мы стоим на плечах тех, кто шел впереди нас, но мы тоже тянемся ввысь. Тренируйте себя поиском и узнаванием красоты каждую минуту вашей жизни, — проповедовал мистер Тиффани. — Упражняйте свои глаза. Обретайте удовольствие в изяществе формы и волнении, создаваемом цветом.

Мне было радостно слышать подобные речи. Именно это придавало возбуждение самому рядовому дню. Будь то на улице, или в парке, или в помещении, я часто ловила себя на том, что вижу маленькие образцы неземной красоты, которые неведомы остальным.

— А что же делать, если мы увидим что-то безобразное? — спросила Вильгельмина, и в ее голосе прозвучал вызов.

— Не смотрите на это.

Девушка втянула голову в плечи и скорчила гримасу. Я бросила на нее суровый взгляд, чтобы она не осмелилась высказываться дальше.

— Будьте бесстрашны с цветом. Дайте ему излиться из вас. — Он прикоснулся к своей груди, а затем простер свои ладони к девушкам. — Вот как надо преодолевать драму в природе. В наши дни создается такое впечатление, что цвет представляет собой опасность. Люди проявляют робость, потому что не могут понять различие между глубокой, мощной окраской и кричащей безвкусицей, поэтому для безопасности они выбирают бледные, худосочные краски. Как раз это делает искусство безликим. Их надо просвещать, и наши новые витражи способны на это. Наши шедевры увидят тысячи людей. Даже сотни тысяч. Так что будьте мужественными. — Он завершил речь своим обычным заклинанием: — Только нескончаемая кропотливая работа порождает шедевр.

Мистер Тиффани витал в своем мире, забыв о том, кого я наняла — девушек, оторванных от родных корней, от родной языковой среды. Как можно было ожидать, что им ведомы такие слова, как «кричащая безвкусица», «худосочный» и «безликий»? Мне предстоит показать им примеры таких слов в качестве составной части обучения.

Он обошел девушек-новичков, начав с Вильгельмины, что было проявлением великой милости с его стороны. Она залилась румянцем, глядя на него сверху вниз. Легкий реверанс Корнелии в духе Старого Света пробудил некое подобие благоволения на лице Агнес.

После того как мужчины покинули помещение, Агнес последовала за мной в мой кабинет-студию, отделенный перегородкой, снабженной, однако же, широкой двойной дверью, так что я могла видеть всю мастерскую.

— Нескончаемая кропотливая работа, — вырвалось у нее еле слышным шепотом. — Будто мы уже не занимаемся именно этим. Если еще раз услышу это от него, вырежу ему язык!

Она замахнулась своим режущим диском на то место, где раньше стоял мистер Тиффани. Этот мой славный диск с алмазной кромкой и красной ручкой, идеально подходившей к моей руке, единственный диск с алмазной кромкой в отделе. Все прочие стальные. Агнес, должно быть, прибрала его к рукам после моего ухода и хотела непременно довести это до моего сведения. Зависть к инструменту. Я решила проглотить это. В качестве главы отдела у меня имелась привилегия заказать себе другой.

— Я намеревалась спросить у вас, — выдохнула она еле слышно. — Как вы, замужняя женщина, уговорили его принять вас обратно?

Я покрылась мурашками.

— Мой муж скончался месяц назад, — так же шепотом ответила я.

Общий вздох пролетел по огромной мастерской. Слуховые возможности женщин-мастериц стекольного дела не могли не вызвать изумление.

— О! Простите меня. — Едва закончив обязательное соболезнование, она вернулась к своему рабочему столу, заполучив то, что хотела.

Вскоре в мою студию вошел мистер Белнэп и поставил горшок с цикламенами на подоконник высокого окна.

— Я купил его вчера для моего кабинета, но хочу, чтобы он стоял у вас. Вам может потребоваться воодушевление.

— Ах, мистер Белнэп, как мило с вашей стороны! Цветок прекрасен! Лепестки похожи на крылья пурпурно-красных бабочек, которые собираются выпорхнуть из окна.

Художественный директор, худощавый мелкокостный мужчина, был на полголовы ниже меня, но я сидела на своем табурете, так что наши глаза находились на одном уровне. Его прилизанные белокурые волосы по обе стороны от пробора лоснились от бриллиантина. С соблюдением оформительского принципа гармонии при повторении его напомаженные усы равным образом были разделены подобной же аккуратной линией по центру под носом.

Он наклонился ко мне:

— Вы не оберетесь хлопот с этой дерзкой блондинкой.

— Знаток птиц. Когда-нибудь это может понадобиться нам. Не извольте беспокоиться. Когда я преподавала в школе в Огайо, то поняла, что самые нахальные зачастую и самые любимые.

На этом близком расстоянии меня поразило, что он подрисовал свои брови ярко-коричневым карандашом. Впрочем, чрезвычайно искусно.

— Если бы я в удобное для вас время мог предложить вам приятное времяпрепровождение, это было бы для меня большой честью, — промолвил он, почесывая подушечку большого пальца ногтем указательного в присущей ему нервной манере.

— Очень любезно с вашей стороны.

На иерархической лестнице фирмы художественный директор играл роль посредника между мистером Тиффани и мной. У меня могла возникнуть нужда в нем для поддержки моих требований.

— В этом сезоне дают еще две оперы, — продолжил мой собеседник. — «Отелло» Верди и «Женитьбу Фигаро» Моцарта.

— Я обожаю оперу. То есть оперы из Старого Света.

Долгий, громкий, совсем не подобающий воспитанной женщине вздох раздался в студии. Мы оба уставились в открытую двойную дверь. В этот момент Вильгельмина встала и потянулась, воздев высоко вверх руки, суча пальцами, выставив вперед грудь.

— А, эта наглая особа. — Мистер Белнэп наклонил голову в ее сторону. — С ней надо держать ухо востро.

Я согласилась, зная, какие непростые времена ожидают меня.

— Да, Льюис хотел бы сейчас же видеть вас в своем кабинете, — вскользь бросил он, выходя в дверь.

— Что же вы мне сразу не сказали? — бросила я с раздражением, схватила блокнот, карандаш и пулей вылетела из мастерской.

Глава 3 Опал

Седовласый человек с белоснежной накладной бородой пригнулся низко к полу, когда я вошла в кабинет-студию мистера Тиффани.

— Что произошло? Могу ли я помочь?

— Садитесь, — пригласил меня мистер Тиффани, легонько касаясь кистью палитры. Переливающийся опал в его перстне безоговорочно выходил победителем в битве с многоцветьем свежесмешанных красок. — Я хотел познакомить вас с моим отцом, Чарлзом Тиффани, а он пришел сегодня позировать. Это миссис Дрисколл, заведующая женским отделом.

— О, приветствую вас, — отозвалась я. — Рада познакомиться. — Совершенная бессмыслица говорить такое человеку, облаченному в классическое красное одеяние и сандалии. Мне следовало бы воскликнуть: «Приветствую тебя, Цезарь!» или же молить его: «Веди нас в землю обетованную!»

— Я тоже рад. — Отец мистера Тиффани не изменил позу, его морщинистое лицо было наклонено вниз.

На незавершенном холсте я узнала Иосифа Аримафеянина, только что снявшего Христа с креста. Углем едва были намечены очертания Марии-Магдалины, преклонившей колени у ног Христа, и Богоматери, вознесшей очи к небесам. Эта сцена напоминала оплакивание времен голландского Возрождения, а лицо отца вполне могло быть написано Гансом Гольбейном-старшим.

— Витраж называется «Положение во гроб». Это — для часовни. Ваш отдел займется его изготовлением.

Мистер Митчелл, тучный управляющий фирмой, ворвался в кабинет, размахивая газетным листком:

— Вы слышали об этом? Городской профсоюз глазуровщиков и стеклорезчиков требует повышения тарифов.

— Ну так удовлетворите их. — Мистер Тиффани как раз приступил к подмешиванию самой малости желтой охры в белую краску для погребального покрова, перекинутого через руку его отца.

— Они к тому же хотят сокращения рабочего времени до пятидесяти часов в неделю и перерыв на пиво в три часа.

— А вот это — проблема. Сокращение рабочего времени. — Тиффани-старший сменил позу.

Возникшее от нервного возбуждения пятно в форме Африки на щеке мистера Митчелла стало еще краснее.

— Если профсоюз забастует, — вскипел он, — наши люди будут вынуждены тоже бастовать, из солидарности, независимо от того, какое соглашение у вас заключено с ними, хоть по тарифам или по рабочим часам.

— И когда же это может случиться?

— Только после нескольких этапов переговоров.

— Профсоюзу необходимо разжечь забастовочный дух, — мудро заметил Тиффани-старший. — На это уйдет некоторое время.

Я чуть не сошла с ума, выслушивая речь библейского персонажа о забастовке рабочих.

— Мы можем медленно вести переговоры, чтобы опередить его, — предложил мистер Митчелл. — Крайне неподходящее время. В любом другом году мы могли бы спокойно прожить на наших складских запасах.

— Не имеет значения. Эксперименты по дутью из радужного стекла могут продолжаться независимо от этого. Я хочу представить его в Чикаго.

— Не упрямься, сынок. Оставь его в покое. Твое радужное стекло будет в мозаиках. Можешь отдать под него все печи.

— В статье упоминают нас? — осведомился Тиффани-младший.

— Да. А еще Мейтленда, Армстронга, Колгейта, Латропа и Лэма.

— Ха-ха! Тогда Ла Фаржу^[1] тоже придется застопориться.

Я почувствовала, как дух соперничества кипит в нем подобно расплавленному стеклу.

— Вы можете переплюнуть меня, если у вас достанет соображения, каким образом справиться с этими делами, — заявил Чарлз Тиффани. — Я ожидаю не меньше чем полной победы.

— Еще бы, со всеми твоими шедеврами из бриллиантов и серебра^[2].

— У вас есть одно преимущество, — заметил отец.

— Перед тобой?

— Перед другими витражными фирмами. — Он повернулся в мою сторону. — Женщины не допускаются в профсоюз, так что их не будут призывать к забастовке.

Чарлз Тиффани скрылся залакированными восточными ширмами, чтобы переодеться.

— Сколько девушек вы наняли? — обратился ко мне мистер Тиффани.

— Шесть. Как раз столько, сколько вы приказали. Теперь их всего двенадцать и я.

— Как можно скорее увеличьте штат отдела вдвое. Вам придется взять на себя часть работы мужчин.

— Осмелюсь заметить, немедленное удвоение персонала означает, что некоторые мастера и я будем отвлечены от проектов, чтобы обучить такое большое число новых девушек. Это не приведет в результате к удвоению объема выполненной работы.

— Она права, сынок. Не действуй необдуманно.

— Хорошо. Тогда принимайте их бригадами по три человека, как вы сочтете приемлемым, но быстро.

— Тут еще одно, — задумчиво произнесла я, думая о Корнелии. — Я не хочу нанимать их в качестве временных работниц. На них будут смотреть как на штрейкбрехеров^[3]. Несправедливо принимать девушек без обязательства, что они получат постоянное место работы после выставки.

— Места останутся за ними. Как только мир увидит то, что мы делаем здесь, заказов будет в избытке.

— Если тебе удастся использовать выставку для продвижения твоих изделий, — вклинился Тиффани-старший, выйдя из-за ширмы, одетый должным образом в костюм, подобающий для представителя XIX века.

— Нанимайте их в качестве постоянных работниц, — приказал Тиффани-младший.

Было ли это показным бахвальством или хорошо обоснованной уверенностью? Я знала: без риска в Нью-Йорке делать нечего, но никак не рассчитывала, что человек будет принуждать других идти на риск только на основании его самовлюбленного: «Я так сказал!»

— Мы поговорим сегодня вечером. — Его отец отдал распоряжение со зловещим выражением лица и кивком приказал мистеру Митчеллу последовать за ним.

— Только не слишком успокаивайтесь.

Как только оба покинули комнату, мистер Тиффани нахмурился. Он приводил свои кисти в порядок со спокойным и отчужденным видом, так что я сделала попытку удалиться.

— Директор выставки прислал уведомление, — сообщил мой шеф, задерживая меня жестом, указующим на письмо на столе. — В нем говорится: «Не ставьте мелкомасштабных задач, они не обладают свойством воспламенять кровь людей».

— Никогда не сомневалась в величии ваших планов.

— Двадцать вышивальщиц-сдельщиц работают над золотым шитьем наалтарных покрывал, митр и облачений.

— Ах, сестры монашеского ордена Тиффани, давшие обет верности украшению ткани. Как вам повезло, что католики не отказались от своей приверженности пышности. Бедные протестанты будут бросать завистливые взгляды на внешние атрибуты священного владычества.

Он одарил меня шутливым взглядом, означающим скорее всего: «Стыдись!»

— Вы не можете отказаться от экстравагантных идей, — более серьезным тоном высказалась я.

— Мои идеи — новаторские. Эта часовня провозгласит совершенно новое направление — церковный пейзажный витраж, который поможет людям поклоняться творению Бога. Узко мыслящие священники могут сопротивляться сколько угодно. Природа — творение Господа, так что я провозглашаю мотивы природы столь же духовными, столь же вдохновляющими, сколь и библейские образы. Ум Творца не имеет пределов при создании форм природы. Вы понимаете, что это значит? Для нас существует бесконечное количество способов выражения духовной правды, нежели эти утомленные дряхлые фигуры, которыми набита любая средневековая церковь в Европе.

— Вот откуда взялись павлины.

— Прекрасные крылья павлинов, говорится в Библии, а отсюда и деревья, и цветы, и ручьи. Библия полна и птиц, и гор, и холмов. Так что впервые широкая публика, а не только мои состоятельные клиенты, которые покупают пейзажные витражи для своих домов, увидят, как искусство Льюиса Комфорта Тиффани передает красоты природы. Никакая временная забастовка меня не остановит.

Его слова звучали подобно речи Ф.Т. Барнума, восхваляющего свой цирк.

— Но я совершил ошибку! — Он уселся за письменный стол и в сердцах стукнул по нему кулаками. — Джон Ла Фарж умудрился пролезть на Парижскую выставку три года назад с одним жалким витражом и был награжден званием кавалера ордена Почетного легиона во Франции, а я не выставлялся.

Мистер Тиффани взмахнул рукой, и опал испустил зеленую искру зависти.

— Парижские газеты прославляли его как изобретателя радужного стекла. Чушь! Я создал его гораздо раньше. Несколько витражистов использовали это стекло здесь еще до того, как Ла Фарж повез его в Париж.

Он уставился на меня ледяным взором. Я покорно слушала, вернее, молча внимала.

— Всемирная выставка в честь Колумба изменит состав игроков за этим столом, — продолжал восклицать босс. Истощив свои похвальбы, он заявил: — Теперь начинается соревнование наперегонки со временем. В нашем распоряжении всего четырнадцать месяцев. Что вам еще осталось сделать на «Христе во младенчестве»?

— Подобрать десять тысяч кусков стекла, резка понемногу продвигается. Я закончила центральный медальон. Сейчас работаю над левой поперечной панелью «Мария представляет Христа мудрецам». Как только мисс Эгберт закончит свой витраж, то окажет мне помощь с тремя другими сюжетами. Она может обучать мою лучшую девушку-новичка на декоративных вставках между картинами.

— Хорошо. — Он забарабанил пальцами по столу. — Я обратил внимание, как вы пожирали взглядом акварель с двумя павлинами в первый день своего возвращения. Как только вы завершите витраж с Христом, можете начать эту работу.

Блеск! Все, что я могла ощущать между убыстренными ударами моего сердца, так это ослепление от потрясения и радость.

— Благодарю вас.

— Берите на работу из «Лиги студентов-художников» и музея «Метрополитен».

— Обучение там стоит дорого. Программа по искусству «Союза Купера» — бесплатная. Я наверняка найду там девушек, которые действительно нуждаются в деньгах. Они могут оказаться более заинтересованными.

— Чудесно. Обратитесь также к мисс Митчелл. Она основала «Национальную ассоциацию женщин-художниц» и определенно знает кое-кого, кто способен делать увеличения. Нам недостаточно только ее, мисс Нортроп и вас для этого вида работы.

— Хорошо. Но вы должны знать… Похоже, мисс Нортроп не очень довольна тем, что я стала начальником отдела.

— Мне требуется, чтобы она делала именно то, чем занимается. Она — лучший наборщик стекла и прекрасная акварелистка, но у нее нет вашего здравого ума. В конце концов именно вы выигрываете по сравнению с ней.

Я не вполне была уверена в этом. Как-то мне случилось похвалить ее подбор стекла, но мастерица повела себя так, будто считала ниже своего достоинства выслушать мое мнение.

— Не сочтите себя обиженной, Агнес, — вырвалось у меня тогда. — Мистер Тиффани нуждается в вашем мастерстве больше, нежели в моем.

Мисс Нортроп поднесла кусок стекла к свету, повертела его, забраковала и взяла еще один, даже не удостоив меня взглядом.

— Он отдал вам окно с Христом, — проронила Агнес, — а ведь разработала его я.

— Я не знала. Мистер Тиффани не упомянул об этом.

— Он и не стал бы. На выставке будет считаться, что это его проект.

— Это огорчает вас?

Выгнув бровь идеальной дугой, мисс Нортроп в конце концов соизволила повернуться ко мне.

— Это обычное дело.

У Агнес непростой нрав. Мне следовало быть осторожной в обращении с ней. И с мистером Тиффани тоже. Сейчас он был поглощен изучением своей картины «Положение во гроб».

— Могу ли я спросить, кто станет позировать для Марии?

— Мое желание, чтобы натурщицей стала моя жена. Если это будет для нее не слишком мучительно.

— Держать позу?

— Нет, сама тема. Мать, оплакивающая свое мертвое дитя. — Он сделал глубокий вздох, как бы придавший ему сил. — Мы только что потеряли дочь. — Мистер Тиффани медленно закрыл ящик с красками. Щелчок замка прозвучал замогильным, положившим всему конец звуком. — Наша малышка Энни. Ей было только три года.

Горе словно придавило его огромной лапой. Я предложила ему сочувствие в своем взгляде, сознавая, что слова не сделают ничего для смягчения его страданий.

Он добавил глухим голосом:

— Моя первая жена Мэри и я потеряли нашего мальчика всего трех недель от роду. Мэри так и не пережила этого, мне было суждено потерять и ее. А теперь еще и дитя Лу.

В слове «всего» проскользнула легкая шепелявость. Какое огромное, постоянное усилие приходится делать ему, чтобы следить за собой.

— Она скончалась с гарденией в руке.

Я осознавала, что именно муж вложил цветок ей в руку, последнее доказательство любви, которое он мог засвидетельствовать. В его глазах читался страх от того, что ему никогда не удастся прийти в себя после этого.

— Разве ваша работа не восполняет эту пустоту?

Он нахмурился.

— Фламинго и павлины не заменят ребенка.

Глава 4 Перья

Я уже набеседовалась с квартирными хозяйками в районе Ист-Сайд поблизости от местонахождения компании Тиффани «Тиффани глас энд декорейтинг кампани», отвергла подозрительных, приверженок строгих правил и тощих как жердь и отправилась домой попарить свои натруженные ноги. В эту субботу я вновь описывала все более широкие круги вокруг здания Тиффани в надежде подыскать себе то, чтонужно.

Я больше не могла оставаться в пансионе в Бруклине, где вместе с Фрэнсисом занимала несколько комнат. Со дня его смерти постояльцы разговаривали со мной приглушенными и вымученными голосами, проскальзывая мимо меня в коридоре подобно послушницам и монахам. Все выглядело так, будто в своем перечне друзей они выделили мое имя черным кружком и приклеили к нему ярлык: «Новоиспеченная вдова. Обращаться с особой деликатностью». Их намерения были самыми благородными, но взгляды, которые соседи смущенно отводили от меня, красноречиво вещали, что вдова должна неприметно влачить свое существование в мире, будто она больше не принадлежит ему, испуская тяжкие вздохи от терзающего ее одиночества в течение длительного ожидания вновь соединиться в мире ином со своей второй половинкой.

Было ли для меня неподобающим желать большего, нежели подобное вынужденное существование? Или испытывать голод по переменам, новым лицам, полнокровной жизни, а также по внезапным открытиям, приятным глазу и слуху? Было ли неподобающим искать излечения в шумной толкотне Манхэттена, города великолепия и огромных возможностей?

Я продвигалась вперед, гордо выпрямившись, а не влачась, и обнаружила небольшой ряд спокойных домов под названием Ирвинг-плейс между Юнион-сквер и Грэмерси-парком, который сулил по весне буйство густой листвы. Улицу обрамляли особняки с потугами на греческий, итальянский Ренессанс. Я увидела в окне объявление «Сдается комната» и взбежала на крыльцо. На звонок отозвалась костлявая особа, всем своим видом предвещающая скудные порции на ужин и блюда, которые поспешно убираются со стола прежде, чем постояльцу придет на ум потянуться за добавкой.

Тесная безрадостная гостиница была обставлена только набитыми волосом канапе, вызывающими зуд и заставляющими сидящих все время сохранять позу фигур с древнеегипетских росписей. Хозяйка явно считала полоску из сетчатой ткани шириной в десять дюймов достаточной дорожкой для прохода в ванную комнату.

— Благодарю вас, мне это не подходит, — отговорилась я и сбежала.

Далее на здании № 44 я обнаружила другое объявление, на сей раз с рисунком, изображающим смеющихся людей за обеденным столом, и предостережением «Ворчунов и курильщиков просим не обращаться». Меня приветствовала широкобедрая женщина с пышными крашеными рыже-оранжевыми волосами, уложенными в высокую прическу на макушке. Колоритная дама.

— Заходите и осмотритесь, дорогая. Мы не кусаемся. Я — мисс Мерри Оуэнс.

Она заткнула метелку из перьев для обметания пыли за пояс, подобно хвосту над своим обширным задом. Это невольное украшение, а также сооружение из оранжевых прядей делали ее похожей не столько на молоденькую курочку, сколько на мать-наседку.

— Здесь у нас действительно милые люди, художники и все такое. Женщины на третьем этаже, мужчины на четвертом, прислуга на пятом. Семнадцать жильцов, и все — достойные люди, имейте в виду, но из не особо светских кругов. Из мужчин нет ни одного гуляки или пьянчужки, хотя парочка бесхребетных, пожалуй, имеется, если вы не имеете ничего против таких. У нас даже есть доверенный доктор, по фамилии Григгз, и актер, мистер Бейнбридж. По вечерам мы устраиваем мюзиклы, либо чтение вслух, либо шарады, либо уроки рисования и тому подобное.

— Уроки рисования? — воскликнула я, не удержавшись.

Рисование было слабостью, которой я стеснялась и пыталась утаить от мистера Тиффани.

— О, у нас тут все поставлено на широкую ногу. Мистер Дадли Карпентер учит мисс Хетти рисовать, а мисс Хетти преподает игру на пианино мистеру Хэкли. Мистер Хэкли обучает пению мисс Лефевр, а мисс Лефевр дает уроки французского языка мистеру Макбрайду. Мистер же Макбрайд читает курс по истории искусства мистеру Буту, а мистер Бут натаскивает по бухгалтерскому учету мисс Мерри Оуэнс, то есть меня. Я, в свою очередь, учу плести ирландские кружева миссис Хэкли, ну а она дает уроки игры на цитре Дадли. Как видите, мы так и крутимся в этом счастливом хороводе.

Она нарисовала в воздухе круг своими толстыми пальцами, смахивающими на сосиски, а огромные груди затряслись от смеха.

— А что умеете делать вы? — осведомилась хозяйка, подбоченившись и склонив голову к плечу на манер курицы со сломанной шеей.

— Могу читать стихи. Особенно люблю Эмили Дикинсон.

— Женщина-поэт, а? Здесь иногда не возражали бы против этого. Ну-ка, прочтите немного.

Мне сразу пришло на ум: «Каждый, кого мы теряем, забирает с собой часть нас». Ох нет, слишком мрачно. Как насчет этого?

Я продекламировала:

— Ах, слаще вина!

Очевидно, я прошла отбор, потому что она впустила меня в просторную гостиную с удобными мягкими креслами и свеженакрахмаленными салфетками на спинках. На стенах висели две репродукции пейзажей «Школы реки Гудзон», а на связанной крючком дорожке на столе стояла ваза с лимонным драже. Ложки двенадцати апостолов^[4] свешивались с деревянной полочки на стене и сияли, начищенные до блеска в глазах. Ни одна, даже ложка предателя, не была запятнанной. Явно это улучшенный вид пансиона, возможно, и с подходящей ценой.

Хозяйка провела меня вверх по покрытой ковром лестнице, которая не скрипела, и впустила в спальню, выдержанную в оттенках розы и весенней зелени, с окном, выходящим на Ирвинг-плейс. Над металлической кроватью красовалась пейзажная фреска, изображающая пруд с плавающими лилиями.

— Прелестно.

— Джордж, бывший жилец, нарисовал ее, когда жил здесь, а Дадли выбрал цвета для занавесей и покрывала.

Приличная постель, небольшой столик с масляной лампой и книжной полкой над ней, мягкое кресло, чистота, ванная в конце коридора.

— Сколько?

— Пятьдесят долларов в месяц, это включает обильное трехразовое питание в день, полный ирландский завтрак, десерт по воскресеньям и праздникам, горячая вода круглые сутки. Если бы не вид из окна, цена была бы сорок пять.

Это оказалось больше, чем я рассчитывала, но мой заработок составлял двадцать долларов в неделю с обещанием небольшого повышения каждые два года.

— Я согласна. Можно въехать завтра?

— Конечно.

Я вернулась в Бруклин в приподнятом настроении и до поздней ночи упаковывала оставшиеся вещи: спиртовку для подогрева щипцов для завивки, фарфоровые кувшин и тазик для умывания, унаследованные от бабушки, — но даже не прикоснулась к вещам на письменном столе и комоде с зеркалом Фрэнсиса.

С грустью я продала два вечерних платья в магазин подержанной одежды и купила три английских блузки и три узкие юбки для работы, а также новую пару ботинок со шнуровкой, так что мне не придется возвращаться к Тиффани в затрапезном виде. Я взяла черный галстук Фрэнсиса, затканный черными узорами и завязывающийся бантом, который особенно мне нравился. Я могла носить его по современной моде, со свободно свешивающимися концами. Упаковала и мое свадебное платье из небесно-голубого поплина, — не из сентиментальных чувств, а из тоски по весне. Оно было сшито. Еще взяла свою театральную накидку, хотя мне и придется носить ее поверх муслиновой блузки лишь в той части зала, где только стоячие места.

Затем я аккуратно завернула в полотенце для рук единственную вещь, которую ни одна живая душа не смогла бы вырвать у меня, — калейдоскоп, подарок Фрэнсиса мне на помолвку. Кусочки сочно окрашенного стекла в трубке служили его милым признанием того, что я была вынуждена оставить приносящую мне столько радости работу с таким же стеклом, чтобы выйти за него замуж. При малейшем повороте трубки из кленового дерева узор разрушался с легким треском рассыпающихся осколков и в мгновение ока приобретал совершенно другой вид.

Оставались книги. Я постаралась отобрать свои собственные, оставив книги мужа. В мою ковровую сумку первым делом отправился Шекспир, принадлежавший еще моей матери, пьесы и сонеты. Я не могла не подумать о первой строке «Двадцать девятого сонета», который в этот последний месяц, казалось, звучал для меня, как никогда ранее, к месту: «Когда, в раздоре с миром и судьбой…»

Туда же отправилась книга по этикету моей матери «Правила хорошего тона: справочник для леди и джентльменов», которую я читала с изрядной долей легкомыслия, Библия моего отчима и его же «Конкордация^[5] к Библии для священника», которая, казалось, ощетинилась, когда я положила рядом с ней «Листья травы» Уитмена. Далее последовали Китс и Вордсворт в кожаных переплетах, напомнив, что недурно бы оживить свои будни поэтическими отрывками, как делала моя мать. Затем пьесы Ибсена, «Жизнеописания» Вазари, «Дейзи Миллер» и «Портрет женщины» Генри Джеймса. Рядом стоял томик Эмили Дикинсон, сборник стихов издания 1890 года, ее первый, подаренный мне Фрэнсисом. Сборник издания 1891 года был преподнесен ему в подарок мной. Я взяла оба, гадая, что последует за этим стихотворением…

Воскресным вечером в столовой мисс Оуэнс высокий, щегольски одетый человек выдвинул мой стул, жестом предложив мне сесть, и молниеносно задвинул его с исключительной учтивостью, но без единого слова — незначительное усилие с его стороны, однако же исполненное большого значения для меня. Девушка-служанка поставила на стол блюдо с солониной и капустой, а Мерри Оуэнс внесла миски с вареным картофелем и пюре из лимской фасоли, затем уселась во главе стола.

— Что это вы сегодня такие угрюмые? — спросила она у двух только что вошедших постояльцев.

— Вчера скончался Уолт Уитмен. — Один из них с трудом выдавил из себя эти слова, будто у него перехватило горло. Глаза его блестели, а вьющиеся волосы напоминали запущенный сад.

— «Уолт Уитмен, космос, сын Манхэттена», — добавил второй, ученого вида человек в очках с роговой оправой и дорогими золотыми креплениями.

— «Песнь о себе», — поспешно вставила я. Мне всегда нравилось это название.

— Ну, тогда мы устроим читку вслух после ужина. Вы почувствуете себя малость получше, — подвела итог мисс Оуэнс. — Неси-ка по кругу картошку и бобы, Мэгги. У нас новый жилец. Миссис Клара Дрисколл. Живет в бывшей комнате Джорджа. Дадли сменил в ней убранство.

— Неплохое место, если только она сможет вынести маленьких египетских аллигаторов, нарисованных на стенах, — промолвила величественного вида женщина с длинными мочками ушей. Ее щеки были покрыты досадным узором из тонко прорисованных морщинок.

— К моему ужасу, миссис Хэкли, Мерри заставила меня закрасить этих аллигаторов после того, как я сказал ей, что они возбуждают сладострастие.

Ага, печальный тип с вьющимися волосами, должно быть, и есть Дадли. Определенно южный выговор, если только он не подражает ему для смеха. Протяжные гласные. Разложенное на медленные слоги «за-кра-сить». Мне понравилось.

— Это прелестная комната. Я уверена, что буду счастлива в ней.

Мисс Оуэнс попросила тех, кто сидел за моим столом, представить своих соседей справа. Там располагались четверо мужчин и три женщины. Рядом с Дадли Карпентером стояло пустое кресло, а сам Дадли беспрестанно оглядывался назад в направлении арки, служащей входом в гостиную.

— Он подойдет, Дадли, — уверила мисс Оуэнс.

— Скоро ли мистер Дрисколл присоединится к вам? — поинтересовалась миссис Хэкли.

— Нет. — Хозяйка не теряла времени, первым делом сосредоточившись на изничтожении подозрений, связанных с любой женщиной моего возраста, проживающей в одиночестве. — Мистера Дрисколла не существует.

— Значит, вы — работающая женщина? — осведомилась миссис Хэкли.

— Да. Я работаю в студии Тиффани.

— Полируете серебро, как я полагаю, — авторитетно заявила миссис Хэкли.

— Нет.

— Но вы не можете заниматься продажей украшений. Все продавцы — мужчины, — удивилась она.

— Это в «Тиффани и Ко», которой владеет Чарлз Тиффани. Я работаю на его сына, Льюиса Тиффани, в его стекольной мастерской. Там изготавливаю витражи из свинцового стекла и мозаики.

— Мастерская! Тогда вы причисляете себя к Новым Женщинам, не так ли? — Миссис Хэкли с презрением уставилась на свою тарелку. — По моему мнению, да и с точки зрения многих членов общества, когда женщина присоединяется к рядам мужчин в рабочих мастерских, ее моральный уровень падает, так что будьте осторожны.

— Она же занимается искусством, миссис Хэкли, а не трудится на каретной фабрике. Ведь искусство само по себе является моральной силой.

— Благодарю вас, мистер…

— Макбрайд. Генри Макбрайд.

Его, ученого вида поклонника Уитмена, я хотела запомнить. Длинные волосы, раздвоенный подбородок, рот, как лук купидона, краснее, чем обычно, жемчужная запонка в пышном красно-коричневом галстуке-самовязе, съехавшем набок. Было ли это отрицание условностей намеренным?

— Зовите его Хэнком, — протянул Дадли. — Это собьет с него спесь, а то он по ошибке слишком уж высоко занесся и самостийно назначил себя директором школы номер сорок четыре по Ирвинг-плейс.

Хэнк скрестил руки на груди.

— Мне многое известно о старшем Тиффани, если вы когда-нибудь пожелаете расспросить меня об этом.

— Пожелаю.

— Платон писал, что мужчины и женщины в конце концов реагируют очень похоже на одинаковые условия. — Это вставила свое слово Фрэнси, пожилая женщина, изящная, как птичка вьюрок, чей цвет лица представлял собой более бледный оттенок ее розовой блузки. — Я делаю из этого вывод. Если мужчина может сохранить целостность и моральную устойчивость на фабриках и в мастерских, на то же самое способна и женщина.

— Ах, вы и ваши книжки, — разворчалась миссис Хэкли. — Вы когда-нибудь прекратите бубнить об этих философах? Они все давно преставились, Фрэнси. — Миссис Хэкли чрезвычайно вульгарно подцепила вилкой здоровенный кусок солонины и принялась яростно жевать его, причем ее рот последовательно принимал самые разнообразные уродливые формы. — Я никогда не могла постичь, как истинная леди может принимать деньги от любого человека, который не приходится ей ни отцом, ни мужем, ни дядей или братом.

— Кончай, Мэгги. Если будешь выступать против моей новой постоялицы, я отключу твой радиатор. Она в полном порядке, и я не позволю нападать на нее.

— В этом неустойчивом мире, миссис Хэкли, одинокая женщина поступает так, как она вынуждена, — заявила я. — И если получает от этого такое удовольствие, которое достается мне, тем прекраснее ее жизнь.

— Молодец, миссис Дрисколл, — отважился высказаться джентльмен, который пододвинул мне стул.

Я заметила, как чисто выбрита его кожа, обтягивающая изящные, резко очерченные скулы.

— Ах, а я-то думала, что вы — немой, — удивилась я. Красивый, но немой.

Фрэнси грациозно захихикала.

— Напомните, как вас зовут, — не унималась я.

— Бернард Бут.

Всего пара слов, но мне уже стало ясно, что он — англичанин. Я всегда таяла при звуке английского выговора.

Входная дверь отворилась и захлопнулась. Черноволосый мужчина с бритым цветущим лицом прошел через арку из гостиной. Насвистывая «Янки Дудль», он снял свою черную мягкую шляпу с небольшим красным пером, бросил ее вместе с длинным красным шелковым шарфом на полку для головных уборов и исполнил несколько танцевальных па.

— Большие новости, друзья. — Он простер вперед обе руки. — Вы сейчас взираете на человека, которому была оказана честь повесить портрет Хелен Моджески его работы в «Клубе лицедеев».

Оба стола разразились взрывом аплодисментов.

Новоприбывший сам слегка смахивал на франта Янки Дудля, со своим красным носовым платком, выглядывающим из кармашка фрака. Он наклонился, чтобы запечатлеть на щеке мисс Оуэнс потешно громкий поцелуй.

— Прости за опоздание, Мерри. Обсуждение, где же его повесить, сильно затянулось. В конце концов решили, что, поскольку Моджеска изображена в роли Офелии, полотно нужно поместить рядом с портретом Эдвина Бута в роли Гамлета кисти Джона.

— Не возражаешь намекнуть нам, кого ты имеешь в виду, или предполагается, что мы уже знаем? — высказалась Мерри.

— Конечно же, Джона Сингера Сарджента^[6].

На меня это произвело довольно сильное впечатление, но Дадли ухмыльнулся:

— Вы уже перешли на уменьшительные имена? Джорджи и Джонни?

— Пока еще нет.

— Не очень-то набирайся всяких там идей высокого полета, как какой-то воображала, а то ведь и не захочешь сидеть за одним столом с подобными нам. — Мисс Оуэнс повернулась ко мне. — Съехал, подумать только, в свою студию. Это отсюда — плевком достать, в соседнем доме, поэтому он всегда болтается здесь.

— Так это тот самый художник, что нарисовал очаровательный пруд в моей комнате.

— Чистый каприз, родившийся в дождливый день. — Художник небрежно отмахнулся своей тонкой рукой.

— Все, чего там не хватает, так это развалин храма на заднем плане, — заметила я.

Джордж вытянул губы трубочкой.

— Великолепная мысль, мисс…

— Дрисколл. Но прошу называть меня Кларой.

— Клара.

— Клэр, — произнес Бернард Бут. — Свет. Блистательная. Ясновидящая. — Он поднял свой стакан с водой: — За Клару, нашего блистательного нового друга.

— Лесть на языке королевы Елизаветы возносит меня до небес, — пробормотала я, и наши взгляды на мгновение встретились.

— И за Джорджа, — поднял свой стакан Дадли. — Нашего блистательного старого друга.

— И за Уолта, нашего друга навек, — добавил Хэнк Макбрайд.

— Вот и славно, — подвела итог Мерри. — Теперь можете заняться чтением вслух.

— Я знаю одну строку наизусть, — заявила я. — «Утренняя заря в моем окне доставляет мне больше удовольствия, чем метафизика книг».

Хэнк кивнул, как бы одобряя мой вклад. Мы переместились в гостиную, Дадли достал «Листья травы» и начал читать…

— Муравей. Это — низменное слово для поэзии, — с издевкой фыркнула миссис Хэкли, выдохнув столько воздуха, что у нее сотряслись мочки ушей. — Муравей!

Если оно звучало столь низменно, почему она с таким наслаждением повторила его дважды?

— Мадам, ваш праведный выпад представляет собой не более чем соломинку против великого потока гуманизма, который воспевает этот благородный ум, — парировал Хэнк.

Мадам состроила гримасу и осуждающе покачала головой.

— Я хочу манхэттенское стихотворение, — потребовал Джордж, опоздавший, с красным носовым платком.

Художник сжал кулак и тряхнул им.

Миссис Хэкли не стала возмущаться, зато возроптал мистер Хэкли.

— Для решения проблем свободы потребуется больше, нежели любовь. Любовь не может преодолеть ошибки банкиров и брокеров, или банкротство железных дорог, или же спад, который определенно последует за ними. Профсоюзы бастуют по малейшему поводу, — не унимался он. — О какой любви тогда речь? Любовь не в силах принести дождь на страдающий от засухи Запад. Это — несбыточная мечта поэта. Любовь не в состоянии прекратить дальнейшее обогащение богачей и все большее обнищание иммигрантов.

— Позвольте усомниться в ваших выводах, вдруг все-таки она может сделать это, — вклинился Бернард Бут. — Просто чтобы доказать ее силу, вам нужен еще один Линкольн.

— Конечно, нам требуются идеализм и ценности Линкольна, — согласился Хэнк. — А основой его ценностей была любовь к человечеству. — Он протянул руку к книге, поправил свои очки, нашел нужную страницу и прочел своим низким голосом «Для тебя, демократия…».

На меня произвела огромное впечатление спокойная внимательность каждого, даже супругов Хэкли, когда Хэнк с благоговением прочел отрывок, полный прекрасных надежд на будущее и всеобъемлющей любви.

— Да упокоится в мире наш товарищ, — промолвил Джордж.

— Аминь, — пробормотал Дадли, склонив голову.

Глава 5 Огонь и король бриллиантов

Мистер Тиффани положил на мой стол для образцов семь огромных гранатов и горсть медных бусин, чтобы вставить их в мозаику с павлинами.

— Подложите металлическую фольгу под менее красивые куски, — указал он, — даже под те, что вы уже установили, чтобы усилить их блеск. Но выбирайте тщательно, потому что все внимание будет приковано к ним. На других участках я хочу, чтобы вы использовали мое радужное стекло.

Он развязал стянутый шнурком кисет и высыпал оттуда полдюжины великолепных кусков стекла. Рассматриваемые под одним углом, они имели темно-бирюзовый и кобальтово-синий цвет. Под другим углом осколки отливали серебром.

— Мне никогда не доводилось видеть такое стекло. — Другой кусок становился то золотым, то изумрудно-зеленым, в зависимости от того, как я поворачивала его. — Они смахивают на голубиные шеи.

— На павлиньи перья. — Хозяин подменил мое сравнение более подходящим. — Теперь, когда у меня в Куинсе собственная стекольная фабрика, никто не может умыкнуть этот секрет. Я имею в виду состав.

— Вы сделали это?

— Нет. Они древние, найдены в раскопках на Среднем Востоке, но в моей стекловарне мы научились воспроизводить то, на создание чего у природы ушли века.

— Поразительно.

В такой момент он становился Создателем чудес, Творцом Красоты, вторым после Бога.

— Поедемте со мной, чтобы взглянуть на это.

— Прямо сейчас?

— Почему нет?

Почему нет? Из-за работы, которая предстояла мне. Тем не менее я с радостью отбросила все мысли о ней ради того, чтобы провести время с мистером Тиффани. Я ощущала гордость, уверенность в себе, приподнятость. Он не пригласил Агнес или же старейшую работницу нашего отдела мисс Стоуни с суровым, серьезным лицом посмотреть на то, что создал.

Только меня. Выделена, отмечена, счастливица.

На станции Корона пригородной железной дороги предприятие «Печи Тиффани» занимало целый квартал, огороженный высокой стеной. Испарения и дым валили из подавляющего своей громадой кирпичного дымохода, временами оттуда вырывались языки пламени, а девять небольших металлических труб испускали волны тепла.

Заявившись на фабрику, мистер Тиффани стукнул тростью по полу, чтобы известить о своем прибытии. В открытую дверь кабинета было видно, как человек с седеющими усами поднял голову, поспешно вскочил и протянул руку для приветственного рукопожатия.

— Ты очень кстати, Льюис. Они как раз собираются делать выпуск.

Мистер Тиффани представил меня Артуру Нэшу, управляющему стекольной фабрикой. Мы проследовали мимо химической лаборатории, погрузились в тепло огромной фабрики и остановились у первой печи.

— Не подходите слишком близко, — предупредил мистер Нэш. Он указал на круглое светящееся отверстие, от которого набегали приливы тепла. — В этой печурке температура две тысячи триста градусов^[7].

Коренастый человек с мощными руками в защитном кожаном жилете, но без рубашки, извлек из печи огромный ковш и вылил расплавленное стекло, тягучее и раскаленное, в прямоугольный промасленный поддон длиной два фута. От него взвился дым. Мистер Нэш назвал поддон формой для стекольного литья, а рабочего — разливщиком.

— Великолепно! — Голос мистера Тиффани перекрыл рев печи. — Мы разработали новый метод обжига, который позволяет нам произвести один лист, отлитый из стекла более чем одного цвета, немножко перемешать смесь так, что различные слои стекла сольются вместе и дадут эффект мрамора. Вы понимаете, какие возможности это дает нам?

— Нарезать куски из одного многоцветного стекла, которые будут сочетаться друг с другом?

— Именно.

— Более того, — добавил мистер Нэш, — теперь мы можем регулировать прозрачность, цвет и поверхность, чтобы создавать оттенки в бесконечном разнообразии стекла. Мы уже приближаемся к пяти тысячам видов.

— Ошеломляюще, — вырвалось у меня при полном осознании того, что мне придется запомнить их все, когда буду размещать заказы на стекло для каждого витража и мозаики, которые выпадет создавать моему отделу.

— Следите внимательно. — Мистер Тиффани поднял указательный палец вверх. — Вот где начинается мастерство.

Разливщик извлек отличающийся по виду состав из меньшей печи, а другой рабочий, которого мистер Нэш назвал стеклодувом, направил на первый слой тонкую, медленно растекающуюся струю.

— Это стекло после охлаждения будет иметь кремовый цвет с оттенками янтаря, — объяснил мистер Нэш. — Оно будет использовано для одежды женщины.

Стеклодув и его помощник установили в форме металлические прутья с противоположных сторон и толкнули их во встречном направлении. Стекло поддалось и легло складками, подобно висящей ткани.

— Еще. — Мистер Тиффани не мог оставаться простым наблюдателем. С видом играющего ребенка он надел кожаные перчатки с подкладкой и опять толкнул прут, который сделал складки более высокими и многочисленными. — Придайте им легкий изгиб, — приказал он.

Стеклодув стремительно толкнул форму. Складки моментально изогнулись. Мысленно я уже видела, как изящно легла драпировка женского платья.

Мистер Тиффани взглянул на меня.

— Так вот и создавались горные цепи, а? — изрек он, будто подозревал, что я подумала о нем как о сподручнике Бога.

Мы перешли в другой цех, с другой печью и бригадой мужчин, некоторые из них в комбинезонах, некоторые — в кожаных фартуках, один — в нательной рубашке, а другой, странным образом, при галстуке.

Мистер Нэш представил Тома Мэндерсона, стеклодува, главного спеца бригады стеклодувов, ответственного за каждый кусок, создаваемый его цехом. Том был обнажен до пояса, широкоплеч и мускулист.

Мистер Тиффани отступил и сказал мне:

— Надеюсь сегодня на хорошие новости. Мы успешно делаем радужное листовое стекло, но его получают с использованием извести. Стекло для дутья изготавливается со свинцом, вот это-то и создает нам проблемы.

Я четко помнила, что отец велел ему отложить подобные эксперименты до окончания выставки.

Мистер Тиффани объяснил, что в ходе данного процесса выдуваемое изделие подвергалось воздействию паров различных металлов.

— На этой плавке мы проверяем новый состав.

Мистер Нэш заставил его умолкнуть, ощерившись недоброй улыбкой. Он явно не хотел раскрывать свои составы в цехе из страха, что те могут просочиться к конкурирующим стекольным фабрикам.

Мистер Тиффани подергал себя за бороду.

— Что случилось с последней плавкой?

— Не получилось сцепления между слоями. — В упавшем голосе мистера Нэша звучало разочарование. — Я сохранил образцы в комнате выдачи.

На стоячей черной школьной доске мистер Тиффани набросал колбу в форме луковицы с длинным вытянутым горлышком и краем, более высоким с одной стороны, нежели с другой, вытянутым подобно языку.

— Попробуй это, — приказал хозяин Тому. — Это — как персидская фляга, только более произвольной формы. Дай волю воображению. — Он сделал резкий жест рукой. — Забудь классические формы. Они слишком напоминают традиционные английские изделия из Стауэрбриджа. Нам требуются естественные очертания.

— Вам необходимо это изогнутое горлышко? — Голос Тома поднялся до визга, глаза через узкий прищур уставились на доску.

— Да, мне необходимо это изогнутое горлышко! — в тон ему огрызнулся Тиффани. — Природа всегда права и всегда прекрасна.

Я сгорала от желания узнать, сможет ли простак Том удовлетворить стремление босса к совершенству.

— Представь асимметричную тыкву, свешивающуюся с плети. Дай горлышку расслабиться. Смирись с его кривобокостью.

Том со скептическим выражением лица жестом руки приказал разливщику подготовить для него свежую трубку.

Разливщик повернул длинную трубку для дутья в печи, извлек красный, пышущий огнем ком стекла с консистенцией меда и подал инструмент Тому. Стремительным движением Том прокатил порцию стекла по куску мокрого металла, пока она не приобрела совершенно шарообразную форму, и уселся, установив трубку на опорах по обе стороны от него. Другой рабочий дунул в мундштук трубы, чтобы сформировать луковицу на конце, а Том принялся вращать ее и придавать ей очертания с помощью деревянной лопаточки, причем комок менял цвет с раскаленного красного на оранжевый, затем на янтарный. Когда началось затвердевание, стеклодув спешно засунул его обратно в печь для нагрева, чтобы продолжить формирование. На все ушло не более трех минут, подобно танцу огня.

Я хотела досмотреть процедуру до конца, но мистер Тиффани отступил и пробормотал:

— Может быть, эта плавка получится.

В помещении выдачи к стене были прислонены большие прямоугольники нового радужного листового стекла, играющего синими, зелеными и золотыми тонами.

— Вы используете это для парной мозаики с павлинами, — разъяснил мистер Тиффани. — Клянусь Богом, мир обратит внимание на это. Ла Фарж взбеленится от злости. Тысяча восемьсот девяносто третий год станет годом великих дел.

— Если мы все закончим вовремя, — ввернул мистер Нэш.

«А если нет, каков будет гнев нашего босса?» — подумала я.

— Сколько листов у нас сейчас в наличии для колонн и алтаря?

— Сорок или пятьдесят, — прикинул мистер Нэш.

— Пусть ими займутся еще два цеха. Снимите с них заказы на витражи. Клиенты могут подождать. С такой скоростью мы никогда не подготовим материал для шестнадцати колонн.

Мистер Тиффани обратил свое внимание на две дюжины выдутых ваз на столе для образцов. На одной партии легкая переливчатость начала отслаиваться. Другая была совершенно тусклой. Даже ни признака отлива. Он испустил рык и, ухватив свою трость обеими руками, одним мощным, вселяющим ужас взмахом смел их со стола. Я отшатнулась, когда вазы слетели на пол и вдребезги рассыпались на осколки.

— Мистер Тиффани!

— Оно покорится мне, — взревел хозяин, потрясая тростью. В глазах сверкал огонь, а ногой он продолжал отшвыривать осколки в угол комнаты.

Мне раньше не доводилось лицезреть такую неуемную, сокрушающую ярость, и я не могла поверить в то, что произошло. От потрясения и замешательства из-за того, что я стала невольной свидетельницей этой сцены, у меня немедленно пересохло в горле. Я даже не могла сглотнуть.

Мистер Тиффани взглянул на меня смущенно и понизил голос:

— Слишком много Стауэрбриджа в любом случае. Нам нужны естественные формы, позаимствованные у природы, а не опостылевшая старая классика. — Он махнул рукой в сторону мусора на полу.

Я ощутила необходимость защитить моих девушек, если он когда-нибудь даст волю своей неудовлетворенности нашей работой взмахом трости.

— Вы все еще хотите, чтобы мы продолжали экспериментировать с переливчатостью? — поинтересовался мистер Нэш на удивление невозмутимым голосом.

— Совершенство, Артур! Ни каплей меньше! Мы будем работать, пока не достигнем его.

— Но время поджимает. Выставка всего через десять месяцев.

— Только не твердите мне то, о чем я уже знаю!

— Да и расходы. Мы уже затратили…

— Слышать об этом не желаю!

Тем вечером за ужином в новом моем жилище я описала взрыв гнева и битье стекла мистера Тиффани.

— Кто он такой? Маньяк? — поинтересовалась миссис Хэкли.

— До этой минуты подобная мысль не приходила мне в голову, — призналась я.

Хэнк промокнул губы салфеткой.

— Я знаю кое-что, возможно, объясняющее его поведение. Мне довелось провести изыскания по истории его семьи для статьи, которая должна выйти в свет во время чикагской выставки.

— Прошу вас, расскажите мне все.

— Вы уверены, что вам нужна вся история? — съязвил Дадли. — Ни один человек не наплетет таких небылиц, как Хэнк, когда он разойдется.

— Леди попросила, Дадли, так что я начну с Теофания, греческого купца, получившего имя по празднику в честь Аполлона, на котором он торговал шелком. Его потомки потихоньку продвигались по Европе в северном направлении, продавая то, что стало известно как шелковый газ.

— Откуда вы все это выкопали? — осведомилась я.

— «Нью-Йоркское генеалогическое и географическое общество» и первые буклеты компании в «Библиотеке Астора». Затем семья одним махом переселилась из Англии в Новую Англию, и несколько поколений занимались торговлей хлопком в Коннектикуте, причем каждое последующее по своей прозорливости превосходило предыдущее. Комфорт Тиффани переплюнул своего отца, наняв индейцев для постройки заводика, а потому продавал им патоку и ром, чтобы вернуть выплаченные рабочим деньги.

— Очень ловкий деловой ход, — одобрительно высказался Бернард Бут, англичанин и крупный делец.

— Сын Комфорта, отец Льюиса, питал амбиции, далеко выходящие за пределы захолустных городов.

— Именно он основал «Тиффани и Ко», — уточнила я.

— Этот воротила скупал ящики с товарами, брошенные на причалах во время депрессии, и продавал их состоятельным клиентам, поскольку верхние слои общества кризис не затронул. Когда же рабочий класс смог вновь совершать покупки, он открыл большой магазин-барахолку, где продавались стеклянные «бриллиантовые» ожерелья, японские веера, китайские зонтики. Для среднего же класса папаша Льюиса импортировал богемское стекло и французский фарфор.

— Быстро сообразил предложить ассортимент товаров, соблазняющий людей на покупки, — подтвердил Бернард Бут.

— На каждом предмете была этикетка с ценой — новинка, которая положила конец унизительному торгу по каждой продаже, — напомнил Хэнк.

— Кажется, его компания одной из первых начала рассылать каталоги для заказов по почте, — присовокупил Бернард.

— Они до сих пор практикуют это. У меня есть один такой, — похвасталась миссис Хэкли.

— Приберегите его. Когда-нибудь это станет предметом вожделений коллекционера, — посоветовал Бернард.

— А каким же образом Чарлз Тиффани поднял компанию до статуса изысканного ювелирного искусства? — заинтересовалась я.

— Чистое везение.

Хэнк объяснил, что партнер Чарлза делал закупки в Париже в 1848 году, когда пал режим короля Луи-Филиппа и аристократия бросилась в бега, продавая свои драгоценности за полцены. Партнер скупил столько, сколько смог. По распоряжению Чарлза драгоценные камни поместили в новую современную оправу, и Гульды, Морганы, Вандербильты и Асторы буквально сбежались за ними. Не осталась в стороне даже королева Виктория. Так что он приобрел известность как Король бриллиантов.

— От позолоты к золоту, от стекла к драгоценным камням, — констатировал Бернард, подцепив вилкой изрядную кучку пюре из картофеля и гороха. — Находчивость создала богатство, а теперь богатство питает искусство. Можно сказать, превзойти отца стало моральным долгом членов семейства Тиффани.

— Вот причина его бешеной выходки в комнате выдачи, — сделала вывод я.

— Ну что, ты уже подошел к концу? — вопросил Дадли.

— Нет. Чарлз еще прославился тем, что продавал серебряные офицерские шпаги в Центральном парке во время Гражданской войны.

— Конъюнктурщик! — воскликнула миссис Хэкли. — Кто может питать уважение к конъюнктурщику?

— Я могу, — заявил Бернард. — Кто пострадал от этого? Никто.

— Скажи это любому парню-солдату из Теннесси, которому таким декоративным оружием распороли кишки, — возразил Дадли (такой уж он чувствительный).

Хэнк поведал нам, что дружба с Ф.Т. Барнумом научила Чарлза извлекать выгоду из причастности своего имени к чужой славе, чего он и добился, даря великолепные серебряные чаши певице Женни Линд, лилипуту Тому Таму, мальчику-с-пальчику, и скульптору, изваявшему статую Свободы. Газеты жадно хватались за эти истории. Бесплатная реклама для «Тиффани и Ко».

— Ловок же примазываться к чужой славе, — пробормотала себе под нос миссис Хэкли.

— Один из цирковых слонов Барнума как-то обезумел, — продолжал Хэнк.

— Я помню, — выпалила Мерри, оживившись. — Он затоптал нескольких парней, и пришлось его пристрелить.

— Чарлз купил тушу, заказал сделать из нее чучело и выставил его в витрине своего магазина с объявлением: «Слон-убийца, подлежит использованию для изготовления памятных ремней, классных бумажников, запонок из слоновой кости. Делайте ваши заказы, пока в наличии еще имеются самые лучшие части материала». Это имело оглушительный успех.

— Молодец! — вынес свое суждение Бернард. — Король бриллиантов прикрыл все грехи принца мошенников.

— Но ведь есть еще одно поколение. — Хэнк многозначительно уставился на меня. — Не знаю, известно ли вам, Клара, что ваш хозяин никогда не завершает год с убытком. Именно Чарлз и его «Тиффани и Ко», а не Льюис, держат на плаву ваше предприятие «Тиффани глас энд декорейтинг кампани».

Тут уже все, даже миссис Хэкли, обратили свои взоры на меня. Я проглотила оказавшийся во рту кусок рыбы не прожевав. Оказывается, мне выпало трудиться вовсе не в беззаботной стране фантастических фламинго и украшенных драгоценными камнями павлинов. Теперь мне стало понятно напряжение, которое заставляло мистера Тиффани крушить вазы вдребезги.

— Я полагаю, ставки, которые он делает на Чикаго, в немалой степени зависят от вас, Клара. — Бернард потрепал меня по руке. — Нет необходимости волноваться. Природа создает алмазы под огромным давлением, а вы — наш ослепительный бриллиант!

Глава 6 Желтый нарцисс

Весна, и Грэмерси-парк в это воскресенье «оделся» в желтые нарциссы — «рюмочки» с оборчатым краем на шестиугольных «блюдечках». Они напомнили мне стихотворение Вордсворта о диких нарциссах. Как оно начинается? Ах да… «Я бродил одинокий, как облако». И потом: «Каким же богатством одарило меня это зрелище». Порадуешься за него. Только поэт или влюбленная женщина могли измерять богатство цветами. Я не принадлежала ни к тем, ни к другим.

Прогуливаясь в задумчивом настроении, я дошла до парка на Мэдисон-сквер. Шарманщик устроился со своей обезьянкой под магнолией, излучающей сияние своими кремовыми цветами, каждый лепесток — кубок солнечного света. Бродячего музыканта окружали дети, няньки и детские коляски с белыми занавесочками, похожие на передвигающиеся свадебные торты. Каждый в парке бродил в компании еще кого-нибудь. Даже шарманщик обзавелся мохнатым другом. Одиночество преследовало меня, невзирая на его веселую мелодию.

Сгорбленная женщина продавала фиалки и нарциссы. В сезон их цветения Фрэнсис каждую неделю приносил мне желтые нарциссы. В двух нарциссах он приносил мне весну.

— Могу я купить только два нарцисса? — спросила я.

— Продаю по три штуки за десять центов. — Ее голос прозвучал как скрежет рашпиля по металлу.

Я опустила монетку в ее сложенную глубоким ковшиком руку, поблагодарила и ушла, наблюдая, как колышутся и трепещут цветы.

Конка с перегруженным верхом, влекомая в направлении центра двумя взмыленными клейдесдальскими тяжеловозами, остановилась на углу. Я поднялась в нее. Цокот тяжелых копыт создавал убаюкивающий ритм, пока мы проезжали Дамскую Милю^[8], а затем особняки Пятой авеню. Я сошла на Пятьдесят седьмой улице и пошла пешком к вест-сайдской квартирке Элис Гуви, неподалеку от «Лиги студентов-художников», где она обучалась. Я не видела ее со времени заупокойной службы по Фрэнсису.

Еще юными девушками в Толмэдже, штат Огайо, мы проводили восхитительные дни у прозрачного потока, впадающего в грязную реку Кайахога. В одном местечке на берегу, на площадке, которую называли «театром», мы представляли в лицах «Гайавату» Лонгфелло, увлеченно читая поэму вслух и жестикулируя. Летом, чувствуя себя до головокружения отважными, мы подбирали наши юбки и заходили в воду. Ощущение движения холодной воды вокруг босых ног пробуждало в нас глубокое волнение. Нам больше всего нравились места, где на воде играла рябь и световые блики танцевали на дне. В минуты спокойствия мы разделяли наше любопытство по поводу мира мужчин и гадали, будем ли мы, когда вырастем, такими же домохозяйками, как наши матери, или же нам предстоит нечто дерзкое, современное и таинственное — стать женщинами-профессионалами.

Элис вышла на мой стук в махровом халате и шлепанцах, вытирая волосы полотенцем насухо.

— Клара! — Она заключила меня в объятия и втащила в дверь. — Я все собиралась поехать в Бруклин повидать тебя.

— Очень мило с твоей стороны, но я больше там не живу. Переехала к югу от Грэмерси-парка.

Я утонула в подушках плетеного кресла. Знакомое, изношенное розовое покрывало из синели, пузатая масляная лампа с абажуром из пергаментной бумаги на раскладном столе, служащем для писания, принятия пищи и рисования, тканый коврик с лоскутными вставками, который мы купили в Центре женского рукоделия в Кливленде, немедленно породили во мне ощущение тепла и уюта.

— Я вернулась работать к Тиффани.

— Неужели?

— Фрэнсис не оставил мне денег.

Она застыла в изумлении.

— Ну, всего лишь столько, что хватило на похороны и на пару месяцев прожитья. Остальное, значительная сумма, досталось дочери, о существовании которой я не подозревала. Очевидно, раньше у меня была предшественница.

— Нет! Я не могу поверить.

Я тоже не могла. Потрясенная, я выхватила завещание из рук адвоката, и край бумажного листа, острый, как осознание моего достоинства в его глазах, порезал мне кожу — как будто содержание завещания уже не нанесло ощутимую рану.

— Эта якобы дочь оказалась некой сестрой Марией-Терезой, так что наследство досталось монастырю. А я, падчерица священника-протестанта, оказалась на улице. — Сарказм дал мне минутную возможность облегчить душу. До сих пор мне было некому поведать об этом.

Элис с громким стуком хлопнула щеткой для волос по пустому столу.

— Это ужасно! С тобой поступили нечестно. Я очень сочувствую.

— Не убивайся так из-за меня, Элис. Я не хотела бы оставаться больше ни дня замужем за таким обманщиком.

— Разве ты ни капельки не сердита на него?

— Бываю, когда падаю духом.

— А ты не можешь подать в суд?

— На кого? На монастырь? На святую католическую церковь? А на каком основании? Когда я выехала из пансиона в Бруклине, то оставила все вещи дочери, даже его смену белья. Может, какая-нибудь бедная неприхотливая душа в сутане может использовать его чашку со специальной крышкой, чтобы не замочить усы при питье. Что забавляло меня больше всего, так это мысль, для чего монашкам может пригодиться его книга об учении Дарвина.

Элис прикрыла рот ладонью.

— Запрут ее под замок, полагаю, вместо предания сожжению, чтобы матушка-настоятельница могла удовлетворить свое любопытство между вечерней и утренней службами. А когда она занята во время мессы, то какая-нибудь прогулявшая сестра будет из кожи вон лезть,чтобы стащить ключ.

Я глупо захихикала.

— Прости меня, Клара. Мне не стоило насмехаться над этим. Ты не предполагаешь, почему он так сделал?

— Предполагаю. Из-за своего бессилия в постели. Хотя он не выглядел на этот возраст, но ему было шестьдесят два года.

— В два раза старше тебя. Мне это в голову не приходило.

— Мы прилагали все усилия и так и этак, но у него не получалось ничего, кроме решительного взгляда. Фрэнсис поглощал устрицы, ненавидел их слизистую консистенцию, но глотал одну за другой с глазами, зажмуренными, как зашитые раны. Бедняга измышлял всяческие предложения, шептал их, чтобы они не просочились через стены пансиона. Раз за разом в постели, после того как мы испробовали все, на что были способны, я видела, как надежда угасала в его глазах и они наполнялись обвинением.

Элис испустила тихое бессловесное ворчание. Я взяла щетку для волос, приподняла ее влажные волосы и начала расчесывать их.

— Фрэнсис не желал разговаривать на сей счет, хотя мне было ясно, что эта мысль неустанно преследует его, когда мы идем гулять, или же он методично умывал лицо, возвращался в постель, а затем с отсутствующим видом вновь возвращался в ванную, чтобы умыться.

Предложения следовали одно за другим, с паузами между длинными, медленными прохождениями щетки. Я рассказала подруге, как Фрэнсис исподтишка вымещал свою неудовлетворенность на мне: язвил, например, что у меня дурацкий вид в новой шляпке. Но ведь это говорило второе «я» мужчины, потерпевшего неудачу.

— Не знаю, кто виноват из нас, но у него, возможно, остались восхитительные воспоминания о предыдущей женщине.

— Он был женат на ней?

— Не знаю, но это не имеет значения. Все деньги ушли на то, чтобы увековечить его успех, а не его провал.

— Может, это в уплату раскаяния за что-то.

Я пожала плечами.

— Мне причиняет больше всего горести не то, что муж оставил меня без денег. Я все равно бы вернулась работать к Тиффани. Не хочу быть содержанкой покойника. Дело в том, что он обошелся со мной безо всякого уважения.

— Ты любила его?

Перед моим мысленным взором моментально возникли столь обожаемые мной складочки вокруг его рта, то, как он натягивал кожу на лице, бреясь, и послышались тихие извинения во сне, когда я толкала мужа, чтобы прервать его храп. Может быть, мне просто нравилась интимность этих вещей, и я любила бы их и у другого человека. Все ли мужчины натягивают кожу на лице при бритье и бормочут извинения за храп?

Волосы Элис зацепились за мое обручальное кольцо, и мне пришлось высвобождать их. Продолжать носить его было смехотворно. Следовало продать кольцо и купить билеты в оперу. Фрэнсис и я наслаждались оперой и спокойными прогулками в буколическом парке Форт-Грин, а также нашими захватывающими вылазками на Бруклинский мост. Я всегда считала, что если двое проявляют склонность к одному и тому же, то они должны также испытывать и любовь друг к другу. Но теперь память об этой любви была запятнана предательством.

— Мне не хватает его. Убивает ли один недоброжелательный поступок любовь? Если так случается, то что же это было за худосочное чувство?

Я уложила ее волосы цифрой «восемь» и дала им свободно упасть.

— Да, я полюбила его, хотя не была уверена, что увлечена им, когда выходила замуж. Ты можешь назвать это жертвенным замужеством. До сих пор люблю его за многое, что он сделал, но теперь мне не дает покоя любопытство: делал ли он это для своей первой женщины.

— Послушай, Клара, я могу ошибаться, но возможно, он сделал это, чтобы заставить тебя вернуться к Тиффани. Вероятно, твой муж знал, что это наилучший способ устроить твою жизнь.

Ее слова насторожили меня. Неужели он мог быть так расчетлив?

— Тебе до сих пор нравится там, верно?

— Нравится. Когда уволилась, чтобы выйти замуж, я хотела работать в другой стекольной компании, которая не возражала против найма замужних женщин, но обнаружила, что ни одна компания не желает заполучить женщину для мужской работы, будь она замужем или нет.

— Это вовсе не мужская работа.

— Думаю, некоторые люди назвали бы ее более подобающей мужчине из-за инструментов, которыми мы пользуемся. Мне всегда нравились инструменты для ручной работы — зубила, рашпили, плоскогубцы, штангенциркули. Я унаследовала это от моего отца и всегда, когда он мастерил что-то, не отходила от него.

— Помню скворечники, которые он сколачивал.

— Как-то он стоял на коленях, изготавливая один такой домик, а я подавала ему инструменты. Я играла, размахивая молотком как топором, и ударила отца прямо в лоб. Меня охватил ужас. Мне вовек не забыть эту глубокую рану. Вскоре после этого здоровье у него начало сдавать, и через два года он умер. Я во всем винила себя, но стыдилась признаться тебе в этом.

— Не наговаривай, ты ни при чем.

— Теперь я понимаю, но ночные кошмары с летящими молотками преследовали меня еще несколько лет. Мне не суждено сбросить с себя груз ответственности с тех самых пор.

— Но это никак не связано с Фрэнсисом.

— Еще как связано! Сложи разрозненные куски этой головоломки, Элис. Девушка осознает ответственность за смерть отца. Использует деньги семьи, чтобы обучаться в художественной школе. Позже младшая сестра тоже хочет учиться там. Кризис: отчим в качестве деревенского священника зарабатывает мало. Деньги семьи тают. Появляется пожилой джентльмен, предлагающий оплатить обучение младшей сестры. Отеческий жест. Осложнение: собственная мать считает неподобающим принять деньги, пока он не станет членом семьи. Джентльмен делает предложение старшей дочери. Из-за чувства вины за потерю денег отца старшая дочь бросает работу в искусстве ради замужества. Младшая сестра поступает в художественную школу. Кульминация: младшая сестра бросает художественную школу. Развязка: старшая сестра становится лишенной наследства вдовой. Я бы могла продать сюжет Ибсену.

Моя легкость в изложении была маской. Душевные раны кровоточили, просто я не выставляла это напоказ.

— Слишком много иронии порождает горький вкус, — тихо вырвалось у меня. — Я сжала руку Элис. — Приходи работать к Тиффани. Ты нужна нам. В самое неподходящее время Эдит Митчелл уволилась, чтобы выйти замуж за художника, и подалась с ним на этюды на Запад. Тебя примут на ее место. Мы можем каждый день быть вместе.

— Мне остается еще год обучения здесь.

— Нам требуются талантливые женщины прямо сейчас, чтобы вовремя завершить наш проект для Всемирной выставки в Чикаго.

— Сожалею, но я хочу закончить обучение и получить сертификат. Ты найдешь других.

— Тогда переезжай жить в мой пансион. Там полно интересных, творческих людей. По вечерам мы устраиваем спевки у фортепиано или читаем вслух стихи или пьесы, идущие в театрах, каждый из нас играет какую-то роль. Мы являемся и литературным обществом, и кружком театральных критиков, объединением художников, содружеством философов. Я случайно наткнулась просто на идеальное место для проживания.

— Звучит потрясающе, но эта комната расположена так удачно рядом с моей учебой.

— Тогда поразмысли над этим на будущее и пойдем сейчас со мной в парк. Прогуляемся по зеленой траве, полюбуемся цветением и станем частью огромной массы людей и смешения языков.

— Хотелось бы, но не могу. — Ее щеки порозовели подобно нежным лепесткам цветков душистого горошка. Элис была прелестна, как фарфоровая кукла. — Коллега из нашей лиги пригласил меня пойти с ним на концерт.

Воодушевление, которое я уже ощущала при мысли о прогулке в Центральном парке с Элис, улетучилось, как пламя свечи на сквозняке.

— Хорошо, тогда в другой раз.

Я поцеловала ее в щеку и отправилась гулять одна, стараясь не предаваться мрачным мыслям. Центральный парк оставался Центральным парком, балуя нью-йоркцев весной. Каждый человек передавал свою радость другим. Я отдалась этому пополнению своих сил.

Возвратившись домой в свою комнату на третьем этаже, я обнаружила дверь приоткрытой и услышала посвистывание. Я осторожно толкнула дверь.

— Джордж!

Он стоял в носках на моей кровати. В одной руке кисть, в другой — палитра, на лице — шаловливая ухмылка.

— Я воспринял ваш комментарий как приглашение. Каприз должен быть, — он взмахнул кистью в воздухе, — капризным.

— И что же, здесь принято заходить в чужие комнаты по капризу?

Я оставила дверь открытой, чтобы любой проходящий по коридору мог видеть, что здесь происходит и чего не происходит. Книга моей матери по этикету подсказала бы мне именно такой совет.

— Обычное дело для меня, и Дадли, и Хэнка, но не для четы Хэкли. Они — закоренелые консерваторы. Мистер Йорк слишком спокоен для этого, доктор Григгз слишком занят, а Бернард Бут — слишком англичанин. Очень благовоспитанный — будьте здоровы, отлично и все такое. — Джордж воспользовался своей палитрой, чтобы изобразить, как снимает воображаемую шляпу.

— Я не привыкла к подобным вещам.

— Свыкайтесь, Клара. Вы вошли в богему. Именно на Западной Двадцать третьей улице живут художники, натурщики, кропатели стишков, актеры, драматурги, театральные декораторы, костюмеры, изготовители париков, торговцы перьями, чучельники, художники по деревянным игрушкам, художники карт Таро, гадальщицы, аккордеонисты и изготовители бубнов.

Я не удержалась от смеха. Невозможно не любить его. В чем я сейчас нуждалась, так это в друге.

— Продолжайте.

— А святой покровитель Ирвинг-плейс, Вашингтон Ирвинг, когда-то жил на противоположной стороне улицы, так гласит легенда, в доме, который в настоящее время занимает Элси де Вольф, актриса, театральный декоратор, оформитель интерьеров, и ее любовница, Бесси Марбери, литературный агент Оскара Уайльда и Джорджа Бернарда Шоу, моих кумиров. Остряки прозвали этих женщин «холостячками», но разве их это волнует? На шелковых подушках в гостиной Элси вышит ее девиз: «Никогда не жалуйся. Никогда не оправдывайся». В универмаге «Мейсиз» продаются копии. Я называю это богемой высшего класса. Да, здесь вам придется балансировать на грани.

Безнадежный болтун, кичащийся знакомством с известными людьми. Но это ни капельки не раздражало меня, а выглядело просто обворожительно, и… пока что я была не одна.

— Чтобы не опуститься до низкопробной богемы?

— До квартала еврейских иммигрантов к югу от нас. Грязные рассадники будущих политиков, серьезного театра, социального искусства и виртуозных скрипачей, питомники для великих личностей.

— Если вся эта культура развивается здесь, как вы можете назвать ее низкопробной?

— Только потому, что это — Нижний Ист-Сайд. Мой брат там, в самой гуще. То же самое наш друг, Хэнк Макбрайд. Помните его очки в роговой оправе? Он преподает рисование с классической скульптуры в «Объединении искусства и образования Ист-Сайда». Его любимая статуя — «Аполлон Бельведерский», греческий бог, столь обожаемый папой и раскритикованный Наполеоном. Он называет ее образцом мужской красоты.

— Увлекательно, но мне хотелось бы, чтобы вы продолжили писать.

Джордж вновь принялся за работу, быстро нанося изображения: вставил долину с удаленным холмом в лавандовой дымке, а на возвышении — руины греческого храма.

— У вас нет желания, чтобы между колоннами храма виднелась статуя Аполлона, миледи? — Художник помахал кистью, будто она была волшебной палочкой. — Всего несколько мазков, и он усладит ваши мечтания.

— Вы напоминаете мне Пака из «Сна в летнюю ночь».

— Вашими устами глаголет истина. Я и есть тот веселый бродяга в ночи.

— А на вашей сказочной палитре найдется капелька хромовой желтой?

— Непременно, миледи. Пак расплескивает ее по всему королевству.

— Как вы полагаете, у него достанет волшебства, чтобы посадить в долине несколько нарциссов?

Глава 7 Белизна

Как-то в конце дня я нашивала кружевную ленту на воротник, чтобы замаскировать его поношенность, когда вошел Джордж, сдвинул мои шторы в сторону и уставился в ранние сумерки.

— Начинается снег, — сообщил он. — Завтра все будет покрыто белизной. Белые здания. Белые улицы. Белые конки. Белые уличные столбы. Алебастровый город.

— Я поняла твою мысль, Джордж. Нет необходимости перечислять каждую снежинку.

Снег означал, что до открытия выставки в мае всего три месяца. Незаконченных дел оставалось так много, что я чувствовала себя издерганной, как неудачник, мечущийся меж остатков своих благих намерений.

Джорджа распирало поведать мне что-то, но он держал это в себе, болтаясь по комнате, поигрывая моей пуховкой для пудры, переставляя вещички на салфетке на моем комоде с зеркалом. Поздний визитер всем своим поведением давал понять: он выскажется, если я попрошу. Чтобы подразнить его, я упорно хранила молчание, и это рано или поздно должно было вынудить его раскрыть все самому. В последние несколько месяцев это стало нашей взаимной игрой в кошки-мышки.

Он поправил шторы, покрутил кисточку на шнуре, поиграл с моим калейдоскопом и спросил, чем же я занималась на работе сегодня.

— Тем же, что вчера и позавчера. Ограняла куски лаймового зеленого, оранжевого и золотого стекла для драгоценных камней короны в мозаике с парой павлинов. Она все еще не закончена, потому что нам пришлось взять на себя несколько витражей из мужского отделения, так что работники смогли остаться дома, выспаться, наговориться. Вот и получился простой в работе. Видишь ли, нельзя отсортировать миллион уникальных кусков стекла за одну неделю. Это ведь не простые четырехугольники, а куски неправильной формы, соответствующей очертаниям, обозначенным на картоне. Из-за этой неправильности работы получается еще больше. Мозаика будет великолепной, но нервы в ужасном напряжении. Каждый раз, когда я укладываю кусок, мне слышится тиканье часов.

При этих словах Джордж принялся качать головой из стороны в сторону и издавать звуки, как метроном.

— Я должен увидеть ее.

— У меня нет ни минуты свободной, чтобы показать тебе.

— Меня ничто не остановит. — Джордж поправил коврик около моей кровати. — А что сегодня делали девушки?

— Три наборщицы стекла, три резчицы и три помощницы заканчивали большой витраж «Ангел Воскрешения». Лицо, руки и ноги ангела были только что покрыты эмалевой краской и прошли обжиг. Видел бы ты девушек, у них голова пошла кругом, когда они увидели все собранные детали, но им было горько расстаться с тем, что создано ими. Потребовалось четверо мужчин, чтобы перенести каждый мольберт в металлическую мастерскую для пайки свинцовых полосок. Девушки волновались жутко. Они окружили мужчин и придерживали своими фартуками края мольбертов, чтобы не отвалились детали. Нога ангела действительно отвалилась, но верзила-шведка Вильгельмина успела подхватить ее.

— Ах, падший ангел со стеклянными ногами. Обожаю падших ангелов. Был ли он облачен в белое кружево? А его белоснежные крылья затрепетали вот так, когда он потерял свои пальцы на ногах? — Джордж бешено замахал руками.

— Хорошо, выкладывай свою тайну. Почему ты валяешь дурака?

— Я дам тебе намек. Белизна.

— Мне не нужен намек. Я хочу знать суть.

— Скажу за ужином. Мы с Хэнком скажем. — Он выпорхнул из двери на трепещущих крыльях.

Передавая мне сервировочное блюдо с едой, Джордж ухмыльнулся подобно чертенку.

— Вот, Клара. Съешь несколько белых картофелин. Они подойдут к твоей белой рыбе и цветной капусте.

— Джордж имел какое-то отношение к сегодняшнему меню? — обратилась я к Мерри.

Она воздела руки к небу:

— Вообще никакого. Вы же знаете, картошечка — мое любимое блюдо.

— Я не верю тебе. Должно быть, все это подстроил Джордж. Хорошо, Пак, теперь, когда у тебя есть аудитория, расскажи, что кипит у тебя внутри.

Он прожевал кусок, глотнул воды, встряхнул свою белую салфетку и вытер ею рот.

— Хэнк и я едем в Белый город.

Я была озадачена.

— Он имеет в виду выставку в честь Колумба, — пояснил Хэнк.

— Не может быть! Правда?

— Ее прозвали Белым городом, потому что здания красят, чтобы они выглядели как алебастр, — рассказал Хэнк. — Болото в окрестностях Чикаго превращают в каналы, бульвары, застраивают башнями, классическими арками и фасадами. Я только что получил пресс-релиз и буду писать об этом.

— Тогда истинная правда то, что говорит мистер Тиффани. Величайшее собрание художников…

— С пятнадцатого века, — подтвердил Хэнк. — Около шестидесяти пяти тысяч экспонатов.

— Среди которых будет и ваша часовня, павлины и все прочее, — добавил Джордж.

— И мой витраж с Христом! И витраж с фламинго. И вы увидите все это в смонтированном виде. Умираю от зависти.

— Не забывайте об экстравагантности «Тиффани и Ко», — просветил нас Хэнк. — Отец и сын соревнуются на мировой сцене. Определенно мне стоит написать об этом для «Сенчури мэгэзин».

— Если мы успеем вовремя закончить работу.

Сомнения не переставали терзать меня, так что каждый день я оставалась на несколько часов на переработку. Однажды вечером в начале июня, когда вернулась домой слишком поздно, чтобы успеть поужинать, Дадли и Джордж играли на своих цитрах новую популярную мелодию «О, моя дорогая Клементина». Джордж потащился за мной до самой комнаты, распевая:

— Блестяще. Когда вы дебютируете в Карнеги-холл?

— Пока Хэнк и я будем пребывать в Чикаго, Дадли отправится в Париж, так что я попросил моего брата Эдвина время от времени присматривать за тобой.

— Огромное спасибо, но я не нуждаюсь в надсмотрщике за моей деятельностью.

— Ого-го-го. Почему так раздраженно?

— Я прекрасно обойдусь и без ваших дуэтов на цитре, без этих серенад, которые ты и Дадли распеваете друг другу из разных углов гостиной.

Джордж скорчил такую гримасу, что вынудил меня расхохотаться. Он всегда мог заставить меня рассмеяться, как бы я ни устала. Я уселась за свой комод перед зеркалом, приметила лиловатые круги под глазами и вытащила шпильки из шиньона. От них одна головная боль. Джордж подобрался ко мне сзади, распустил мне волосы, взял мою головную щетку и прилежно расчесал их.

— Это единственное, на что ты способен. Расчесывать волосы.

— Ты работаешь на износ.

— Все так поступают. Практически уже лето. Что я, по-твоему, должна делать?

— Как раз то, чем ты и занимаешься, сердце мое.

— Мистер Тиффани поставил перед нами слишком тяжелую задачу. Он задумал слишком много и теперь гонит, чтобы выполнить все это.

«Союз стекольщиков и стеклорезов» начал забастовку, а мозаики на арках и колоннах часовни, как и крышка из свинцового стекла на крестильной купели, не были закончены. Некоторые стекольщики хотели бы сохранить преданность мистеру Тиффани, но профсоюзная солидарность взяла верх. Например, Джо Бриггз, прекрасный мозаист, трудился бы ночи напролет, если бы мог выйти на работу, а Фрэнк, глухонемой уборщик и посыльный, остался бы с ним на подхвате. Я показала мистеру Белнэпу, как накладывать куски стекла, но что мог один человек сделать для работы, выполнение которой требовало двух десятков людей?

В результате оставшиеся пять витражей, которые первоначально были предназначены для мужского отделения, достались моему. Я наняла еще девушек для выполнения механической работы и повысила Мэри и Вильгельмину до младших наборщиц. Даже давала несложные задания Фрэнку. Теперь каждый оставался перерабатывать несколько часов. Мы были вынуждены трудиться при проклятом освещении электрических лампочек, свисающих с потолка, от которого цвета будто линяли. У нас не было времени смаковать наши ощущения по поводу того, что мы делали.

Праздник Первое мая пришел и ушел незамеченным. В любом другом году я бы пришла в исступление от прихода весны, но, когда в середине мая выставка открылась, экспонат «Тиффани глас энд декорейтинг кампани» не был готов. Выставка должна была продлиться шесть месяцев, но все равно это стало сокрушительным разочарованием для мистера Тиффани. По сообщениям новостей, десятки тысяч людей каждодневно посещали ее, и моего босса раздражало, что он там не представлен. Его мечта об использовании пейзажных витражей для церквей и демонстрации достоинств своего переливающегося стекла находилась под угрозой.

Он стал вспыльчив. Все в его студиях ходили на цыпочках. Мы были взволнованы тем, что создавали своими руками, но давление делало и нас раздражительными, в результате одно накладывалось на другое. Взрыв ругательств на немецком и шведском языках неизменно следовал после того, как неловкие из-за нервного напряжения пальцы упускали кусок стекла и тот падал на пол.

Как раз этим утром мистер Тиффани забраковал полдюжины кусков, отобранных мной для усиления пафоса воздействия фигуры распятого Христа на витраже «Положение во гроб».

— Разве вы не видите, что в складках покрова в паху и ниже бедра больше белого цвета? — резко выговорил он мне, всей его обычной обходительности как не бывало.

— Мы бы и сами сняли их, сэр. У вас нет необходимости убирать их, — резко вмешалась Вильгельмина, хотя это был не ее витраж.

— Уясните себе: Иисус должен стать самой светлой фигурой на витраже, — сердито продолжал бурчать он, отдирая коленную чашечку Иисуса.

Я содрогнулась. Неукротимое осквернение потрясло меня, подобно святотатству. Корнелия от стыда сжалась в комок. Она была не виновата. Девушка порезала то, что я дала ей. После его ухода она разрыдалась от унижения.

— Это предназначалось не вам, — утешила я бедняжку.

Я делала подбор для этого участка при электрическом свете и должна была осознать мои ошибки до того, как он поймал меня на них утром.

Через несколько минут к моему мольберту подошла Агнес. Я почувствовала, как мышцы вокруг моих глаз напряглись. Она положила бумажный кулечек с хрустящим имбирным печеньем на мой столик для образцов.

— Не принимай это близко к сердцу. Порой он бушует, как разъяренный лев, а порой кроток, как агнец. Он тоже не без греха.

Агнес присоединилась к моей работе над «Положением во гроб», забросив на некоторое время свой собственный витраж. Работая бок о бок в безмятежной согласованности, мы завершили торс, ноги и ступни Христа, обволакивающий его покров и часть одеяния Марии-Магдалины перед окончанием рабочего дня.

Я шла домой в смятении, обуреваемая гневом, смущением и благодарностью. Теперь, в своей комнате, когда Джордж расчесывал мои волосы, я раскаялась, что излила на него свое зло.

— Тебе не понравилось работать сегодня? — осведомился он, проводя щеткой по моим волосам.

— Конечно, понравилось. Я бы просто хотела действовать медленнее, чтобы больше наслаждаться отбором стекла, впитывать в себя каждое красивое завихрение, замирать над усилением оттенков. Мне не нравятся чувства, которые я испытываю при создании этих витражей, ведь я просто работаю за медяки, а не от всей души.

— Удовольствие всегда таит в своем кармане капельку боли, — изрек Джордж.

— Дело не в этом, — возразила я.

— Тогда в чем же?

Я забрала расческу у него из рук.

— Вот об этом-то я и хочу поговорить с тобой.

— Пуфф! — вылетело изо рта Джорджа.

— Представь, каково работать над чем-то по шесть дней в неделю и так близко принимать к сердцу, что седьмой день проводишь в волнениях из-за этого; выбрала ли я правильное место на листе стекла для оттенка ультрамарина на белом головном покрывале Девы Марии. Останется ли мистер Тиффани доволен испещренным мазками стеклом, которое я использовала для неба на рассвете, разгорающемся над фигурами? Почему этот кусок стекла не раскалывается по той линии, по которой хочу я? Представьте, каково жить этим, дышать этим, изливать в каждый кусочек стекла свою скорбь по распятию или свой восторг от ослепительно роскошной птицы, видеть все это в снах неделю за неделей в течение года, любить это каждой клеточкой своего тела и не иметь возможности увидеть все это в собранном виде. Ты — независимый художник, Джордж. Ты можешь рисовать то, что пожелаешь, брать заказы или не брать, работать на любой скорости, которая тебе угодна, идти, куда вздумается и когда захочется. Ты совершенно свободен.

— Ты тоже свободна. Никто не чинит тебе препон.

— Нет, Джордж. Я не свободна. У меня двадцать восемь девушек, которым необходимо найти занятие немедленно после того, как наши прекрасные проекты будут закончены, в противном случае управляющий фирмой вынудит меня отобрать тех, кто подлежит увольнению. Колесо крутится полным ходом. Мы должны выработать план, каким-то образом продержаться, пока не начнут поступать заказы с выставки. Если таковые появятся.

— Они появятся.

— Твои слова не погашают во мне желания понаблюдать за посетителями в часовне: как они будут осматриваться, что вынесут из нее — радость или прозрение, воспарение к высотам или почтительное умиротворение. И хочется во весь голос сказать: «То, на что вы смотрите, — это моя работа». И по меньшей мере один человек из миллиона скажет мне прямо в лицо: «Это прекрасно», или: «Это — исключительное достижение», или: «Это помогло мне». — В зеркале на моем комоде я увидела свое лицо, напряженное от желания, прищуренные щелочками глаза, сжатые губы. — Мечтаю ощутить давку толпы, чтобы почувствовать себя частицей этого грандиозного события, даже если я лишена признания.

Я резко повернулась к Джорджу и схватила его за руки.

— Ты ведь расскажешь мне все, правда? Будешь прислушиваться к тому, что станут говорить люди о павлинах, и присматриваться, тронет ли кого-нибудь «Положение во гроб». Ты ведь запомнишь и расскажешь мне, верно?

Он потрепал меня по щеке.

— Я запомню каждое слово и сделаю фото для статей Хэнка.

— Ты ведь покажешь их мне, а? И я смогу взять несколько штук, чтобы показать девушкам?

— Безусловно.

Одно простое слово, произнесенное с такой лаской и пониманием… Я на мгновение закрыла глаза, чтобы примириться с судьбой.

Я попросила Хэнка и Джорджа отложить их путешествие до тех пор, пока все части экспоната мистера Тиффани не будут установлены на месте, — не только часовня, но также и светские витражи в Темной и Светлой комнатах. Хотя отсрочка была не в интересах Хэнка для написания статей, Джордж нашел способ убедить его, и это обязало меня быть вежливой по отношению к его брату.

— Хорошо. Расскажи мне об этом парне Эдвине.

— Он понравится тебе. Брат намного умнее меня, постоянно читает. Эдвин — идеалист. Он работает для «Образовательного благотворительного общества».

— Что это еще такое?

— Он расскажет. И Эдвин совсем не такой, как я.

— А никто и не может быть таким, как ты. Даже родной брат.

— Я хочу сказать, он не слабак.

Глава 8 Леди Свобода

Мы собрались в гостинице воскресным утром, назначенным для отъезда Джорджа и Хэнка. Я обратила внимание, что Эдвин выше Джорджа, красивее и, благодарение Богу, спокойнее Джорджа. Хотя у обоих схожие темные волосы и глаза и похожие, чисто выбритые, хорошо очерченные подбородки. Джордж был строен, как ракитовый прут, и так же гибок, Эдвин выглядел более крепким и солидным.

Мерри выставила нас всех за дверь, напутствовав меня:

— Удостоверьтесь, что наш Джордж сядет на нужный поезд.

В экипаже по дороге на Большой центральный вокзал Джордж трещал без умолку. На перроне царила суета, поскольку это был специальный состав назначением на Всемирную выставку в честь Колумба. Под натянутой вывеской наяривал оркестрик из четырех музыкантов, тут же сновали мальчишки с рекламными щитами на спине и груди, возвещающими о различных экспонатах, гостиницах и ресторанах. Хэнк невозмутимо стоял, записывая эти сведения, в то время как Джордж метался взад-вперед по перрону, подобно терьеру на поводке, пока кондуктор не открыл двери.

— Полагаю, вам не обойтись без приключений, — безмятежно заметила я Хэнку.

— С приключениями сталкиваешься, когда путешествуешь в одиночестве. С компаньоном испытываешь только комфорт.

Перед тем как подняться в вагон, Джордж выкинул несколько танцевальных коленцев — тело расслаблено, руки в боки, голова вихляется.

— Мой братец уникум, — окинул его снисходительным взглядом Эдвин.

— Он всегда такой?

— Всегда. Наша мама называла его Джордж-шутник. От этого он вел себя еще глупее.

— А как она называла вас?

— Эдвин-наставник, — пробормотал он смущенно.

Устроившись в вагоне, Джордж открыл окно и кричал, размахивая шляпой, пока состав выезжал со станции.

— Осмотри все. Узнай все, что можно, — крикнул ему вслед Эдвин.

— Ага, истинный Наставник, — поддразнила я и увидела, что его щеки покраснели.

Я проследила взглядом, как голова и размахивающая рука Джорджа становились все меньше и наконец растаяли вдали. Блестящие рельсы слились в одну линию за поездом, указывая путь к красотам и достижениям, превосходящим все мое воображение, включая наши витражи, отправленные месяцем позже. Чтобы описать мое состояние, подходило единственное слово — «обездоленная».

Однако же рядом со мной, подобно статуе, возвышался Эдвин. Островок нашего молчания обтекала подвижная шумная толпа. Я бы предпочла остаться наедине со своим гнетущим настроением, но Эдвин жестом пригласил меня проследовать вместе с ним в здание.

— А каким видом искусства занимаетесь вы? — спросила я, направившись вперед и по пути принимая надменный вид, которому должна сопутствовать резкость.

— Искусством делать людей счастливыми или по крайней мере немного счастливее.

— Это то, чем занимаются все художники. Или ставят перед собой такую цель.

— Я работаю для «Образовательного благотворительного общества» в Нижнем Ист-Сайде, помогаю иммигрантам обрести опору в жизни.

— Вот как. — Это прозвучало еле слышно, слабо и как бы поставив точку в нашем разговоре.

Эдвин пригласил меня в английскую чайную поблизости, и поскольку я обещала Джорджу, то согласилась. По пути мы разговаривали мало, просто он признался, что Джордж рассказал ему обо мне все. В чайной Эдвин настоял, чтобы я заказала английскую лепешку.

Выполняя обязательство проявлять вежливость, я спросила:

— Так что же вы делаете в этой благотворительной организации?

— Помогаю новоприбывшим иммигрантам выучить английский язык и найти работу, записать детей в школу, найти докторов и зубных врачей, которые соглашаются пользовать нищих пациентов по пятьдесят центов за посещение, вмешиваюсь в случае квартирных споров, просвещаю их на предмет важности профсоюзов.

Профсоюзы. Вот причина того, что я должна работать как одержимая, пока мужчины целый месяц устраивают шествия по Пятой авеню.

— Иногда выступаю с речами в клубах, чтобы убедить их делать пожертвования, и в политических организациях для поддержки изменений в законах о труде. В остальное время раздаю суп.

— Суп?

— Совершенно верно. Суп. Четвертый район Нижнего Ист-Сайда под Бруклинским мостом наводнен иммигрантами, проживающими в нищете, иногда по десять человек в комнате. Новоприбывшие живут в залах.

— Простите, что вы имели в виду под «залами»?

Эдвин поправил свои очки в золотой оправе.

— Представьте большое старое здание, превращенное в ночлежку, сотни людей, живущих в спальнях, единственное помывочное помещение в здании и удобства во дворе. Самые бедные иммигранты снимают место в коридоре. Цена взимается за фут, ширины едва хватает для койки. Если семьям повезет, то одна отгораживается от другой рваной занавесью.

— Никакой возможности уединения?

— Никакой. Другие семьи должны проходить через зал, чтобы добраться до своего места. Совместно приобретенный опыт делает Четвертый район чрезвычайно сплоченной общиной.

Мои девушки — мои девушки Тиффани — довелось ли кому-то из них жить в зале, когда они приехали? Возможно, поэтому Корнелия такая серьезная.

— Все это, должно быть, чрезвычайно угнетает?

— Не совсем. Я сталкивался с чудесными, работящими людьми, которые жаждут воздать долг стране, принявшей их. Бедность не является чем-то, заслуженным из-за бесхарактерности. У Нижнего Ист-Сайда не отнять благородства, заключающегося как раз в упорстве этих людей в достижении цели. В доме-поселении, где я живу, мы гордимся тем, что предлагаем первую общественную баню в городе. Мы хотим предоставлять услуги, не обусловленные последующей окупаемостью, которую требовал Босс Твид^[9] в любом случае, когда раскошеливался на крохи благотворительности.

В его глазах, черных как агат, сверкнули искорки, когда он говорил это. Эдвин сиял, счастливый тем, что отличался от других, обрадованный возможностью рассказать мне о своем мире, столь далеком от сияющих, подобно драгоценным камням, павлинов.

— Вы действительно проживаете там?

— Да, чтобы меня было легче найти в случае крайней необходимости.

Как мог этот красивый, лощеный, безупречно одетый умный человек довольствоваться столь нищенским окружением?

— Можно сказать, что я живу в переполненной колыбели будущих надежд этой страны. Иммигранты Четвертого района имеют не только трудности, порой непреодолимые, но также и мечты, и честолюбивые замыслы, и любовь, и печали. Каждый из них, возможно, покинул родителей и предков на родине, своих братьев и сестер. Они отринули свои языки и покинули свои страны, но каждый несет в себе какую-то историю. Некоторые привезли свое ремесло, изготовление мебели, шорное дело, ковку по железу или хлебопечение.

— Или стекловарение.

Эдвин кивнул.

— Некоторые не смогли выбросить из памяти несправедливость. Кто-то всего-навсего лелеет надежду. Они дадут нам больше, нежели получат.

Я положила на свою лепешку сбившийся комочками крем, несколько устыженная его обилием.

— «Ко мне», понимаете, миссис Дрисколл.

— Прошу вас, называйте меня Кларой.

— Тогда Клара. «Ко мне — и я факелом освещу им златые врата!»

— Нет, я не слышала это стихотворение раньше. Очень трогательное.

— Настоятельно призывающее к действию, можно сказать. Эмма Лазарус написала его в качестве пожертвования для аукциона по сбору средств для постамента статуи Свободы. Оно не пользуется широкой известностью, но, полагаю, это дело времени. — Он залпом допил чай. — Вы когда-нибудь были на экскурсионном пароходике, который делает круг вокруг этой статуи?

— Никогда.

Эдвин вцепился в край стола и наклонился ко мне:

— Поедемте.

— Прямо сейчас?

Перед его притягательной энергией невозможно было устоять.

— Да. Прямо сейчас.

Новый открытый электрический трамвай с лязгом и грохотом несся по Пятой авеню и Бауэри-стрит, запруженным людьми, мимо жилых домов, ночлежек, кричаще украшенных питейных заведений и урн с тлеющими окурками. Ручные тележки с наваленными на них кастрюлями и сковородками, картофелем и морковью, башмаками и поношенной одеждой заполонили улицу. Подростки проворно сновали во всех направлениях, как будто иммигрировали слишком поздно и теперь стремились догнать остальных. Из-за отсутствия прищепок кое-что из выстиранного белья какой-то женщины, вывешенное на веревку между двумя зданиями, сдуло ветром в сточную канаву на улице.

— Только не вздумайте прийти сюда в одиночку, — предостерег меня Эдвин. — «Парни из Бауэри» более или менее канули в небытие, но их место заняли другие банды.

Можно подумать, у меня появится такое желание! Я прижала платочек к носу, чтобы как-то побороть смрад немытых тел. Ремешок, за который уцепилось бесчисленное количество чумазых рук, раскачивался передо мной подобно петле. Чувство страха понуждало меня крепко прижимать руку к боку, но при очередном крене трамвая я спешно ухватилась за ремешок.

Почему Эдвин повез меня этим путем, а не с Бродвея вниз к Бэттери? Влюблен в нищету, что ли?

— Где же вы живете?

— За несколько кварталов отсюда.

Стоящая на углу улицы коренастая женщина в платке робко взмахнула рукой, и Эдвин помахал ей в ответ. Я немедленно осознала, что мой розовый модный галстук на шее взлетел от ветерка, гуляющего в открытом вагоне, будто тоже приветствовал ее. И уловила взгляд, брошенный на меня, не обличающий мой достаток, но всего-навсего любопытствующий.

Когда трамвай притормозил на остановке, Эдвин соскочил на землю и понесся к женщине. Он говорил быстро, напористо, наклонившись и сжав кисти ее рук в своих ладонях. Та радостно кивала. Эдвин сделал движение, чтобы вскочить на движущуюся подножку, но ей требовалось что-то еще. Он опять повернулся к ней и торопливо нацарапал какие-то каракули на клочке бумаги. Вагон отправился и начал набирать скорость.

— Стойте! Стойте! — завопила я в панике.

Кондуктор дал аварийный звонок, и водитель резко нажал на тормоза, отчего все чуть не попадали. Маленький мальчик слетел с колен матери, и, когда я сошла, кондуктор заорал на меня. Вне себя от раздражения и совершенно сбитая с толку, я поспешила к Эдвину, который бежал навстречу мне.

— О чем вы думали? — набросилась я на него. — И кондуктор, и водитель, и пассажиры обозлились на меня. Мне пришлось перешагнуть через ребенка.

— Простите, простите, Клара. С вами все в порядке?

— А как вы считаете, что мне было делать, уезжая бог ведает куда без вас?

— Простите меня. Я должен был сказать этой женщине, что нашел работу для ее сына. Дама плохо говорит по-английски, поэтому я не был уверен, что она смогла правильно понять название фабрики. Я написал его. Думал, успею вернуться вовремя.

Пока мы ждали следующего трамвая, я успокоилась. На этот раз мы уселись в вагоне, умолкнув на несколько минут. Я не могла поставить Эдвину в вину его порыв оказать помощь. Он проявил доброту и исключительную гуманность в отношении той женщины, и это вызывало огромное уважение. Могли мозаика или витраж из свинцового стекла сотворить нечто подобное?

— Примечательно, — пробормотал он, сосредоточенный на своих мыслях, как будто не совершил ничего импульсивного, или безрассудного, или пренебрежительного в отношении меня, — что большинство новоприбывших выбираются отсюда за одно поколение, работая дни и ночи, чтобы исполнить мечту родителей, которые привезли их сюда.

— Такая же этика, как у Тиффани, — заметила я. — Но уверена, что нога мистера Тиффани никогда не ступала здесь, — нога человека с опаловым перстнем, который проповедует, что прекрасное всегда рядом.

— Существуют иные виды красоты.

«Да, — подтвердила я про себя. — И он только что продемонстрировал мне один такой вид».

Я тотчас простила его.

Экскурсионный колесный пароход компании «Айэн» вошел в гавань среди клиперов, грузовых судов, угольных барж и паромов. Эдвин набросил мне на плечи свой сюртук и встал рядом, чтобы защитить от ветра, который облепил его мускулистые руки тканью рукавов белой рубашки. Какая разительная перемена с опрометчивого пренебрежения на продуманную заботу!

Пароходик пропыхтел мимо новой иммиграционной станции Элис-Айленда, двухэтажного деревянного здания с низкими башенками по углам. По словам Эдвина, через нее в прошлом году прошло около полумиллиона людей.

— Это только начало. «Плотина» открыта, из Европы полился поток, и мы становимся свидетелями драмы человеческой миграции.

Он попросил меня представить себе приплывших по самым дешевым билетам иммигрантов, с номерами, пришпиленными к их одежде, толпящихся у турникетов, чтобы веки их глаз приподняли крючками для застежки ботинок во время беглого медицинского осмотра и расспросов о здоровье — нью-йоркского варианта Судного дня. Забракованные должны были отправиться обратно.

Меня замутило. Какое недоумение испытывали мои девушки, будучи малышками? Какое унижение и физическое страдание вынесли их родители: сначала, чтобы попасть сюда, а затем, чтобы быть допущенными в страну? Судя по дочерям, родители Вильгельмины на своих могучих плечах могли вынести это, но я не была так уверена насчет семьи Корнелии.

Вверху, вздымаясь из мрачных вод на тридцать этажей в высоту, статуя Свободы провозглашала принципы дружбы, доброжелательного приветствия и надежды, возможности внесения своего вклада и достижений. Эдвин произнес ее официальное название: «Свобода, просвещающая мир». Медные одежды этой мощной женщины развевались на том же самом ветру, что и моя муслиновая юбка, пробуждая во мне симпатию к ней.

В другом направлении, высоко над Ист-ривер, над верхушками мачт протянулась дорога, подвешенная на проволочных канатах между двумя величественными башнями с двойными готическими арками, в шесть раз выше пятиэтажных очертаний линии горизонта. Колосс Бруклинского моста пел песнь о мужестве и дерзости, гении и человеческих усилиях огромного масштаба. Он воздействовал вдохновляюще и возвещал о том, что приложенные усилия повлекут за собой блестящие свершения. Ветер унес мою печальную жалость к себе из-за того, что я не смогла поехать на выставку, ибо я осознала, в каком славном городе и времени я живу.

Как-то утром Вильгельмина явилась на работу с подбитым глазом. Меня пронзил ужас:

— Что случилось?

— Ничего.

— Какой-то мужчина так поступил с вами? — Я преисполнилась гневом к обидчику.

— О нет, миссис Дрисколл. Мой ухажер не из таких. Он — джентльмен и мясник.

Я бы расхохоталась на ее слова, если бы не хотела выяснить подоплеку дела. Я окинула ее скептическим взглядом.

— Тогда расскажи мне.

— Вы же знаете, как мистер Тиффани велел мне не смотреть ни на что безобразное, но искать только прекрасное? Я практиковалась. Шла домой через Юнион-сквер и увидела красивого молодого человека, продающего цветы. Но когда попала на свою улицу, то увидела только безобразие, вроде куч мусора, обшарпанных домов и оборванных людей. Так что я закрыла глаза, чтобы пройти мимо. И врезалась в фонарный столб.

История излагалась с запинкой, и я уже подумала, что это просто нелепая придумка для прикрытия правды, которой она стыдилась. Во-первых, в месте ее проживания наверняка не было ни одного столба сгазовым освещением.

— Больно?

— Похоже, вам больно смотреть на это, так что не глядите. Это безобразно.

— Ты хорошо видишь?

— О, со зрением все в порядке, но больше я так делать не буду.

У нас перед Вильгельминой открывались некоторые возможности. Она делала успехи как младший наборщик. Если бы мне удалось устроить ей обучение на стороне, вполне можно было представить ее в будущем на месте помощника дизайнера. «Союз Купера» проводил бесплатные вечерние занятия по искусству.

— Ты совершенно права в том, что мистер Тиффани велел нам упражнять наш глаз. Я полагаю, сюда входит созерцание хорошего искусства. Ты была когда-нибудь в музее «Метрополитен»?

— Нет. Я не езжу в центр.

— Ну, тогда… есть выставка работ учеников вечерней художественной школы «Союза Купера» недалеко от места, где ты живешь. Я хочу, чтобы ты увидела ее. Давай сходим туда вместе в воскресенье.

Описания Эдвином жизни иммигрантов все еще преследовали меня, и мне требовалось узнать, не обитает ли Вильгельмина в общем зале и вообще каковы условия ее проживания. Я взглянула на список адресов девушек. Ее адрес принадлежал к отнюдь не худшей части трущоб, которые я видела из вагона трамвая в Бауэри.

— Я зайду за тобой.

— Нет, нет, нет, — заупрямилась Вильгельмина с безумным взглядом. — Я встречусь с вами там.

В конце концов, мы договорились встретиться на углу ее улицы в час дня.

Я пришла вовремя и ждала, чувствуя себя там белой вороной. В час пятнадцать девушки все еще не было, но похотливые взгляды так и летели в мою сторону. Именно с этим Вильгельмина сталкивалась каждый день. Я не спускала глаз с моих часиков, хотя старалась и не подать виду, что они у меня есть, когда мимо проходили мужчины или подростки. Ожидание в этом месте выглядело смехотворным. В час тридцать я направилась по ее адресу.

Здание оказалось не доходным строением длиной в квартал для сдачи комнат внаем, а ветхим деревянным домом из нескольких квартир, в случае пожара — натуральная западня. Когда я поднялась по голым ступеням, прошла через коридор со странными небольшими закоулками и поворотами, то поднимающийся на одну ступень, то опускающийся на две, слух мой подвергся атаке оглушительного жужжания и стрекота ножных швейных машинок. Один раз через дверь, полуотворенную для проникновения глотка свежего воздуха, я увидела с дюжину машин, работающих на полной скорости, за которыми горбились целые семьи. Вот что имел в виду Эдвин, рассказывая о потогонных цехах в жилых домах, организованных посредниками, каждый из которых старался выгадать на более доходной сделке, чем его соперник-тиран напротив через коридор. Эдвин сказал, что профсоюзы не были властны над подобными предприятиями.

Девочка, с руками до локтей измаранными черной краской от пачкающейся ткани, на мгновение оторвала взгляд, машинально не переставая гонять педаль. Ее образ неистребимо запечатлелся в моей голове, когда я спускалась вниз в коридор.

Из открытой двери Вильгельмины валил пар, а на плитке нагревались утюги для глажения одежды. Она сама, одетая всего-навсего в свою сорочку, держала в руке один из них. По-видимому, с приличиями здесь не считались. На полу лежали кипы одежды.

— Я еще не закончила, — проскулила девушка.

Крупная женщина, как я поняла, ее мать, трудилась рядом на другой гладильной доске.

— Кто это? — отрывисто пролаяла женщина. Ее волосы были кое-как собраны в лоснящиеся от грязи пучки, и я сразу поняла, каких огромных усилий стоило Вильгельмине приходить на работу, выглядя ухоженной и респектабельной.

— Это миссис Дрисколл, мама. Она — женщина, на которую я работаю.

Бешеные глаза женщины беспорядочно забегали, будто в поиске чего-то знакомого из Старого Света, что могло бы придать ей респектабельности. Ничего не обнаружив, она зарычала:

— Кто сказал, что она может прийти сюда?

В мгновение ока ее толстая рука взлетела в воздух и отвесила жгучую пощечину Вильгельмине прямо под подбитым глазом.

Вильгельмина даже не уклонилась, просто выместила гнев матери на мне:

— Я не говорила, что вы можете прийти сюда. Я просила вас подождать на углу.

— Прошу прощения. Мне следовало подождать. Мы сходим на выставку в другой раз.

Я быстро убралась восвояси, испытывая ужасную вину за то, что оставляю ее один на один с такой жизнью.

По дороге домой я размышляла, когда началось это жестокое обращение. Вильгельмина приняла пощечину, не моргнув глазом. Какая же она сильная, если способна оставить позади мерзости своей жизни, переступая порог студии.

Очевидно, переезд через океан способствовал нерадостной перемене в матери: до отказа набитые загоны и обращение как со скотом — совсем не то, что ей представлялось. А еще осознание, что она никогда не приживется в новой стране, заставляло ее взрываться по любому поводу. Ах, если бы ее мать тоже работала у Тиффани! Я чувствовала, что красота этой работы и доброта девушек смягчили бы ее. Женщина не может оставаться черствой, когда все вокруг — истинная прелесть.

Когда я переступила порог входной двери дома № 4 на Ирвинг-плейс, гостиная была полна народу, стоял шум от криков и рукоплесканий. Джордж в носках танцевал на столе, вызывающе виляя узкими бедрами, выпячивая плоскую грудь, вращая плечами, крутя над головой красным носовым платком.

— Что случилось?

— Это хучи-кучи! — прокричал он.

— Маленькая египтянка исполняла этот танец «Мидвей Плейзенс», — объяснил Хэнк, — одетая всего-навсего в бахрому и вуаль. Тысячи посетителей были восхищены, понимая одновременно, что это скандал.

— Я-то все время думала, что выставка посвящена искусству и ремеслам, — изрекла миссис Хэкли.

— Так и есть. Танец живота — вид искусства. — Джордж быстро вильнул бедрами, бросил свой носовой платок миссис Хэкли. — А чтобы исполнять его, требуется профессиональный навык.

Миссис Хэкли отшвырнула от себя носовой платок с таким видом, как будто это ее панталоны.

— Прошу прощения, джентльмены, — вмешалась Мерри. — Убирайся с моего стола, Джордж Уолдоу, или я так огрею тебя дубинкой по заднице, что ты полетишь прямехонько в Дублин!

В попытке искусить хозяйку Джордж качнул задом в ее сторону, затем спрыгнул вниз и протянул раскрытые ладони для сбора денег.

— Кто из вас разрешил ему вести себя так легкомысленно? — добивалась Мерри.

— Никто. Наш Джордж не нуждается в запросах на разрешения, — ответила я. — Расскажи нам о выставке.

— Дорога до входа была длиной в милю, — сообщил Джордж.

— Определенно зрелище для людей с невзыскательным вкусом, — насмешливо подтвердил Хэнк. — Цирк Барнума, представление с Дикого Запада Уильяма Коди и аттракцион замок Бларни. — Он кивнул Мерри, которая явно обиделась на такую оценку.

— Было огромное колесо, высотой больше чем двадцать пять этажей. — Джордж изобразил своими руками огромную арку. — Наш ответ Эйфелевой башне. Но на нем можно было кататься, по шестьдесят человек в кабине.

— Можно было увидеть весь Белый город, построенный между каналами, с сотнями гондол и гондольеров. До чего красивые парни, их выписали из Венеции, — добавил Хэнк.

— Шестьсот акров мостов, арок, храмов, дворцов, памятников, висячих садов. — Джордж размахивал руками. — Ночью они превращались в сказку.

— Сверкая электричеством, в три раза превышающим потребление всего Чикаго, — вставил Хэнк, неутомимый охотник за фактами. — Люди приехали со всего мира. Ожидается, что к концу выставки ее посетят двадцать семь миллионов. Это примерно половина населения страны.

— Верится с трудом, — съязвила миссис Хэкли.

— Гид признался, что отвечал на сотню вопросов в час, и три четверти из них были об одном и том же. — Хэнк взглянул на меня. — «Где экспонат Тиффани?»

— Правда?

— Честно говоря, возможно, они имели в виду «Тиффани и Ко», чтобы увидеть бриллиант в сто двадцать пять каратов, вращающийся и испускающий искры. Был там еще один поменьше, всего семьдесят семь каратов, вместе с чрезвычайно дорогим ассортиментом ювелирных изделий, драгоценных камней, тиар…

— А как насчет «моего» Тиффани?

— Часы, хрусталь и серебро невиданной красоты. Даже серебряные шпоры с гравировкой.

— О, чудо из чудес. Уверена, лошадь несется галопом быстрее, если ее подгоняет произведение искусства, — высказалась я.

— Револьверы «смит-и-вессон», изготовленные из серебра и инкрустированные бирюзой и ляпис-лазурью.

— Я бы предпочла быть убитой из ружья с бирюзой, нежели с ляпис-лазурью.

— А еще золотые и серебряные вазы, братины, блюда, украшенные огромными жемчужинами, нефритом, резными камнями, — не унимался Хэнк.

— Расскажите мне о часовне! — потребовала я.

— И великолепная серебряная чаша для льда, украшенная эмалевыми листьями падуба и перламутровыми ягодами. Ее поддерживают два белых медведя, окруженные большими кусками горного хрусталя, изображающими льдины, проглядывающие меж сосновых игл и шишек, сработанных из серебра. Такое великолепие заставило меня содрогнуться.

— Перестань дразнить. Как же насчет «моего» Тиффани?

— Пятьдесят четыре медали против пятидесяти шести его отца, — отрапортовал Хэнк. — Их совместный павильон был удачно расположен в центре гигантского Здания производства и свободных искусств, самого большого здания в мире.

Джордж с важным видом заявил:

— Несомненно, ваша часовня стала самым оригинальным вкладом в эту выставку.

Я прижала ладонь к губам.

— Люди были поражены тем, что экспонат окружает их, что они могут беспрепятственно входить внутрь произведения искусства, а не смотреть на нечто неприкасаемое за музейным шелковым шнуром, — продолжал Джордж. — Вы попадали под огромную электрическую люстру в форме креста, не имеет значения, с какого направления смотрели на нее. Зеленый огонь светился за изумрудным стеклом.

Он вытащил из нагрудного кармана небольшую записную книжку.

— Алтарь — из белого мрамора с мозаичным передом из переливающегося стекла, перламутра, оникса и алебастра. К нему ведут ступени, выложенные мозаикой, и становился виден шатер, украшенный филигранью из бронзы, янтаря, раковин морских ушек и нефрита. За ним мозаичные розово-зеленые колонны несут на себе широкие концентрические арки.

— А мое панно с павлинами?

— Потрясающее. Его окаймляли арки, и оно было вставлено в стену из черного мрамора, что придавало ему дополнительный блеск. Свет из электрической люстры пускал блики по ограненным кускам стекла, о которых вы говорили. Триумф, Клара.

— Посетители шли толпами и днем и ночью, — поведал Хэнк. — Их очень привлекало, что ваши витражи подсвечивались сзади электрическим светом, который рассеивался через пластину молочного стекла, так что это было подобно дневному освещению.

— И что люди говорили об этом?

Джордж бросил на меня любящий взгляд.

— О, Клара, — он испустил глубокий вздох, — посетители были околдованы. Они снимали шляпы и понижали голос, будто находились в святом месте.

Книга вторая 1895–1897

Глава 9 Изумруд

— Я предлагаю тебе руку и сердце. — Джордж опустился на одно колено на пол. — От имени моего брата.

Я рассмеялась.

— Вставай, Пак. В его распоряжении было больше двух лет, чтобы сделать это лично, если бы он захотел.

Я разложила свои штопаные шелковые чулки на кровати рядом с новой изумрудно-зеленой юбкой, которая была мне далеко не по средствам. Джордж выбрал ее во время вылазки за покупками, чтобы я надела обновку в этот вечер для выхода с его братом. Мои хитрые уловки в виде черного атласного пояса и пышной верхней части рукавов белой блузки из органзы должны были зрительно уменьшить мою талию.

— Волшебство в любовных интригах срабатывает только в комедиях Шекспира да итальянской опере, — высказалась я. — У Шекспира — счастливый конец, а вот в музыке… Ну, ты знаешь, чем кончается большинство опер.

— Лебединой песней. — Он опустил голову.

— Замужество — рискованное предприятие даже в самых благоприятных условиях, не говоря уж о том, когда оно устраивается эльфом.

— Эдвин томится по тебе. Восторг лишает его речи. Он опасается, что ты откажешь ему. — Джордж поднялся с колен и заходил кругами, подстегиваемый этой мыслью. — Это был бы восхитительный союз: отважная Новая женщина и Новый мужчина-идеалист.

Я пристально посмотрела на Джорджа, немного моложе Эдвина, более деятельного, обладающего более созидательным духом, более опьяненного жизнью.

— Мне был бы предпочтительнее ты, — мягко произнесла я.

— Нет, так не пойдет. Два художника в супружестве обречены не ужиться.

— Я бы изъявила желание стать постоянной добытчицей, хотя уже не у консервативного мистера Тиффани, а ты мог бы продолжить общение с Хэнком и Дадли.

Он потрепал меня по щеке.

— Чрезвычайно великодушно с твоей стороны, но это не доставит тебе удовлетворения, ты прекрасно знаешь. Да и подпортит твою репутацию.

— Просто мне взбрела в голову такая шальная мысль.

— Кроме того, я — безответственный. Он — ответственный. Я — капризушка. Он — просто душка. — Джордж произнес это в рифму и тут же сам захихикал над своим остроумием.

— Верно. Ты — капризный.

Джордж и Эдвин были братьями по крови, но не по темпераменту. В то время как Эдвин всего-навсего читал о великих художниках прошлого, Джордж сам являлся художником и дизайнером. Когда температура опускалась ниже сорока градусов^[11], Эдвин становился угрюмым, Джордж же сходил с ума по катанию на коньках. Эдвин методично откладывал половину своего жалованья, Джордж столь же добросовестно транжирил все — на краски и холст, билеты в оперу и на концерты, ужины в отеле «Уолдорф» — и нередко был вынужден обращаться к Эдвину, чтобы тот помог ему продержаться. Для Джорджа «гуманность» означала наслаждение искусством и театром. Для Эдвина — ожесточенно борющихся за выживание иммигрантов на Нижнем Ист-Сайде. Я ссуживала Эдвина серьезными, навевающими уныние социальными романами, типа новой книги Стивена Крейна «Мэгги: история уличной девушки». С Джорджем я обменивалась фривольными шуточками и распевала популярные песенки.

Направление мышления Эдвина ненавязчиво проявило себя за последние пару лет. Он питал глубокое сострадание к людям, постиг понимание сил, движущих обществом, и оценку истории как записи триумфов и трагедий простого человека. Все это приводило меня в восхищение.

Пока я надевала свою единственную пару серег, Джордж уставился в мой калейдоскоп.

— Ой! Ай! Я вижу блестящее будущее для тебя.

— Тебе надо уйти. Мне пора одеваться.

— Все-таки подумай о моем предложении.

— Тебе придется успокоиться на этом. — Я выпроводила его взмахом обеих рук.

Трудно было вообразить, что они братья. Эдвин выказывал сдержанность в проявлении чувств, всецело жертвуя ими ради идеи и помощи чужим людям, в то время как Джордж щедро изливал эмоции во всех направлениях. Эдвин выражал степень силы своих чувств наклоном головы, приподнятой бровью, медленной улыбкой, которую я еще больше ценила за ее редкость, когда она предназначалась мне. Джордж демонстрировал обуревающие его эмоции размахиванием рук, громким свистом, танцевальными па. Эдвин излагал свои мысли, в то время как Джордж ворковал.

Спускаясь, я услышала, как Эдвин разговаривает с мистером Хэкли о получении Ютой статуса штата. Мистер Хэкли приводил свои возражения, ибо там процветало многоженство. Эдвин отнесся к этому более терпимо, полагая, что, как другой вид любви, который не может быть назван, это явление подпадает под категорию стремления к счастью Томаса Джефферсона. Он резко прервал разговор и встал, заслышав шелест моей тафтяной юбки по ступенькам.

— Вы такая красивая сегодня, — промолвил Эдвин и расплылся в широкой, неподдельной, завораживающей улыбке. В ней было нечто большее, нежели обычно, что-то сдерживаемое с трудом, готовое прорваться наружу.

Он начертил рукой круг в воздухе, а я несколько раз повернулась вокруг себя.

— Вы — настоящая девушка Гибсона^[12], — заявил он. — Я очарован.

Я бросила взгляд на Джорджа, на лице которого красовалось выражение мальчика, только что выигравшего партию в шарики. Я надела шляпку перед зеркалом у входа. Этот поношенный головной убор из черного бархата я отнесла к шляпнице, и та освежила старье закручивающимися черными перьями и черной же атласной лентой.

Джордж поджал губы и покачал головой:

— Нет. — Он чуть сдвинул шляпу на одну сторону. — Вот так. Божественно.

У меня создалось ощущение, что ему хотелось затаиться мышкой в моем кармане, чтобы весь вечер подсматривать.

Эдвин помог мне набросить на плечи театральную накидку и надел цилиндр. Это выглядело предзнаменованием того, что сегодня нас ждут великие события. Мы отправились в наемном экипаже на Тиффани-бал в отеле «Маджестик», в центре, на западной стороне Центрального парка и Семьдесят второй улицы, где в северном направлении неспешно возводились новые роскошные дома с видом на парк. Ежегодное зимнее светское событие, этот бал был великодушным жестом со стороны мистера Тиффани по отношению к его сотрудникам и друзьям.

Отряд лакеев в ливреях встретил нас у входа в отель. В помещении дворецкие в смокингах провели нас в бальный зал на втором этаже, где роскошные украшения из цветов многократно отражались в зеркалах. Под свисающими с потолка хрустальными электрическими люстрами громко объявлялись имена гостей, как только они приближались к строю принимающих лиц. До меня донеслись имена людей, которые мистер Тиффани упоминал в разговорах со мной, — пресловутый необузданный рыжеволосый архитектор Стэнфорд Уайт; художник по тканям и бывшая партнерша мистера Тиффани Кэндис Уилер; художники Сэмюэль Колмэн и Уильям Мерритт Чейз; дизайнер Локвуд де Форест. Мой слух поразило произнесенное имя конкурента мистера Тиффани, Джона Ла Фаржа. По всей видимости, их соперничество было прикрыто тонким флером приличий.

Мистер Нэш, управляющий стекольной фабрикой, мистер Макильенни, химик, мистер Платт, казначей, мистер Митчелл, управляющий делами, и мистер Белнэп, художественный директор, все в черных фраках, выстроились в приветствующий ряд, подобно квинтету пингвинов с накрахмаленными манишками. Мистер Белнэп, единственный из всех, предпочел белой гвоздике красную. Я с гордостью подумала об Эдвине, одетом под черным сюртуком в шелковый жилет с орнаментом пейсли. Мистер Тиффани в конце этого ряда очаровывал каждого гостя. Я с внутренним трепетом ожидала своей очереди получить его приветствие.

— Как вы проницательны, миссис Дрисколл. Вы знали, что изумрудно-зеленый — мой любимый цвет.

— Ни за что не поверю, что у вас имеется любимый цвет, мистер Тиффани. Вам бы причинило боль выделить один цвет из тех, что удостоены вашей симпатии.

Он неофициально представил свою жену как Лу. Непринужденно держащаяся светская львица, осыпанная орхидеями, была одета в шелковое платье оттенка гелиотроп в тон цветам, сшитое, несомненно, либо у Ворта, либо у Пакэн. Она была грациозна, приятна взору и явно переборщила по части драгоценностей — оранжерейный цветок, одним словом. Когда я представила Эдвина как помощника директора «Образовательного благотворительного общества», бонтонная леди отбросила свои безукоризненные манеры и оживилась, заговорив о собственной богоугодной деятельности в Нью-Йоркской лечебнице для женщин и детей, особенно в части жилищных условий приходящих больных, а также гигиенических условий. Позже они углубились в длительную беседу, что дало мне свободу потанцевать с мистером Белнэпом, чьи ноги, как я заметила, были явно короче моих.

У меня недоставало сил смотреть ему в лицо на таком близком расстоянии. Эти брови… На расстоянии восьми футов они имели вполне естественный вид, но четыре фута уже означали рискованную грань, а один — полнейшую невозможность переносить это художество. Перед нашими вечерними посещениями оперных представлений и филармонических концертов я была вынуждена тренироваться, чтобы переносить вид его тщательно выщипанных и навощенных усов.

Кружась с ним в вальсе, я увидела через его плечо Фрэнка, нашего глухонемого привратника, впервые расставшегося со своими джинсами, сияющего от радости. Его глаза неотступно следили за каждым моим движением, а голова кивала в такт моим танцевальным па.

Когда оркестр сделал перерыв, мистер Белнэп представил меня Кэндис Уилер, и я полюбопытствовала у нее, почему она заинтересовалась декоративно-прикладным искусством. Та объяснила, что почти двадцать лет назад на Всемирной выставке в Филадельфии увидела экспонат — вязаное изделие «Кенсингтонской школы» из Лондона, которая обучала вязанию и обеспечивала товаром магазины по продаже готовых вещей для тех, кого в Англии называли «разорившимися дворянками». Осознавая существование сходной потребности в Америке, она учредила «Общество декоративно-прикладного искусства».

— Вы говорите так небрежно, будто это не было сопряжено с трудностями.

— О нет. Было чрезвычайно сложно убедить женщин в том, что их рукоделие стоит денежного вознаграждения, а не является простой безделицей для украшения их собственного белья.

Миссис Уилер просветила меня, что мистер Тиффани состоял в консультативном совете, и это послужило толчком к их партнерству в первоначально учрежденной фирме по оформлению интерьеров ассоциации «Объединенных художников».

— Он относится к числу неистовых гениев и больше увлекается образом действий, нежели средствами. В те далекие дни он просто бредил витражами собора Парижской Богоматери и храмов Шартра. — Миссис Уилер на мгновение задумалась и затем добавила: — Именно ему я обязана тем, что изменила свой жизненный путь: от филантропической организации и обучения любителей перешла в бизнес. Не забуду день, когда он в столь присущей ему хвастливой манере заявил: «Мы отправляемся в погоню за деньгами, скрытыми в искусстве».

«А известно ли ей, — размышляла я, — что он отправился в погоню отнюдь не с тем успехом, на какой претендовал. Вместо этого мистер Тиффани отправился в погоню за красотой, невзирая на цену, которую приходится за нее платить».

Я рассказала моей собеседнице, что в женском отделе теперь трудятся тридцать пять девушек, и она с жаром похвалила меня. Это чрезвычайно подняло мой дух. Почти все сотрудницы присутствовали здесь. Более молоденькие, разряженные в свои лучшие муслиновые платья, болтали без умолку и были чрезвычайно взволнованны. Некоторые ходили за мной хвостом и пожирали глазами Эдвина. Я была уверена, что он станет основной темой разговоров в студии на будущей неделе.

За Вильгельминой неотступно следовал ее парень-мясник. Она без устали хвасталась любому, кто изъявлял желание послушать, как этот Ромео любит ее. К счастью, вид у него был весьма опрятный, не похоже на то, что на костяшках пальцев налипла пленка бычьей крови. Бесплатное шампанское, к которому ее организм не привык, ударило ей в голову, и девушка фланировала по залу, раскачиваясь, подобно дереву в бурю, заговаривая с любым, кто останавливал на ней взгляд, и после каждого обхода, с раскрасневшимся лицом и вздымающейся грудью, давала мне отчет.

Наклонившись ко мне, Вильгельмина прошептала:

— Взгляните-ка на пальцы мистера Тиффани. В этих перстнях — не осколки стекла. Это — настоящие рубины и изумруды.

— Ах, да ты, оказывается, не только знаток птиц. Ты теперь еще и геммолог. Что дальше? Археология?

Она пребывала на верху блаженства, и это меня радовало.

— Что из сегодняшнего вечера ты расскажешь своей матери?

— Ни единого словечка. Я теперь не живу с ней.

— А где ты живешь?

— Меня на время приютила тетка, но она повадилась капать на меня матери, так что я переехала квартировать вместе с несколькими девушками, которые работают на большой фабрике по пошиву блузок «Триэнгл». Им запрещают разговаривать во время работы. Меня не заставишь пахать в такой тюрьме.

Она с радостью отправилась в очередной обход зала, в то время как Кэндис Уилер повествовала мне об успехе ее «Женской биржи» по поиску рынков для изделий женских ремесел. Вильгельмина вернулась с сообщением, что мистер Белнэп благоухает, как цветок, и надел бумажный воротничок. Искоса понаблюдав за Эдвином, она прошептала:

— Должна сказать вам, что мистер Хороший Рост с радостью пялится на вас каждый раз, когда вы не смотрите на него. Он еще не попросил выйти за него замуж? У него вид богатенького.

— Не говори чепухи, Вильгельмина.

Я была горда способностью Эдвина общаться с одинаковой легкостью с джентльменом-мясником Вильгельмины и с мистером и миссис Тиффани. Он более чем ловко танцевал вальс, но не совсем освоил новый тустеп. Самым главным были знаки любви, которые он выказывал мне. Тем не менее я не хотела стать жертвой мужчины только потому, что стремилась обрести эту возносящую на небеса легкость влюбленности.

В экипаже по дороге домой он сказал:

— Миссис Тиффани — из ряда вон выходящий образец двойных стандартов! Она может утром заниматься гигиеническими нуждами матери бедного семейства и в тот же вечер потратить у «Дельмонико» столько, что этой семье хватило бы на год на пропитание.

Сущая правда. Мы живем в двуличном мире.

— Все лучше, чем если она вообще ничего не будет жертвовать, Эдвин.

Хотя Эдвин ерзал весь обратный путь к Ирвинг-плейс, он не вышел из экипажа перед пансионом. Вместо этого взял обе мои руки в свои и с глубоким вдохом выпалил:

— Я влюблен в вас, Клара. Вы должны знать это.

На мгновение опасное тепло наслаждения разлилось по моему телу и столь же быстро исчезло.

— Более того, я хочу, чтобы вы полюбили меня. Любовь вселяет уверенность, что я могу все. И это чувство во мне пробудили вы. Или я — просто мечтатель о нереальном?

Я не собиралась отвечать на этот вопрос, потому что не знала, что сказать.

— У меня есть планы для нас. Мне сделали выгодное деловое предложение, которое я твердо намерен принять. Оно заключается в оказании содействия по управлению кофейной плантацией в Мексике в окрестностях Веракруса. Клара, я хочу, чтобы вы поехали со мной. В качестве моей жены.

Мое горло и лицо горели, как будто я хватила глоток горячего кофе. Томление, недоверие и зарождающаяся любовь, которую я старалась держать на расстоянии, обрушились разом на меня.

— На плантации построят дом по нашим пожеланиям.

Мексика… Мексика всегда влекла меня. Художникам необходимо путешествовать, чтобы углублять источник творческих ресурсов. Должна ли я ограничиться компанией Тиффани как единственным источником вдохновения?

— Если я приму это место на два года, то заработаю достаточно, чтобы мы могли поселиться в прекрасной квартире, подобной той, что мы видели сегодня, с видом на Центральный парк. — Я знаю, вам это понравилось бы. Уже с полгода я размышляю только об этом. Мне потребовалось длительное время, чтобы набраться смелости просить вас. Если бы я упустил эту благоприятную возможность, то, боюсь, уже никогда не осмелился бы сделать вам это предложение. Прошу вас, Клара, скажите, что вы согласны.

— Я… Это слишком много, чтобы можно было так сразу осознать. Я так занята в студии… Политика мистера Тиффани заключается в том, чтобы не нанимать замужних женщин.

Я почувствовала, как он откинулся на спинку сиденья экипажа.

— Вы никогда не говорили мне об этом.

— Мне не представилась такая возможность.

— Я ведь не безразличен вам, не так ли? Дайте же ответ. — Эдвин не пал духом.

В темноте я коснулась его гладко выбритой щеки.

— Да, вы не безразличны мне. — Я даже ощутила, что мое влечение к нему возрастает.

— Вам же известно, что на меня можно положиться. Мои родители в Коннектикуте благосклонно относятся к этому плану и окажут нам помощь при переезде.

— Как же вы сможете оставить вашу работу в благотворительном обществе?

С минуту мой спутник хранил молчание.

— Она вытягивает все силы, иногда просто сокрушает. Работа никуда не денется, когда я, точнее, когда мы вернемся и я буду в состоянии оказывать большую помощь. Я имею в виду — занимаясь политикой.

Я почувствовала, как он нежно взял меня за руку.

— А Джордж? Он знает об этом?

— Да. Он будет приезжать дважды в год писать маслом. Вы сможете заниматься творчеством вместе с ним. Вы по крайней мере обдумаете мое предложение?

Я еле заметно кивнула и тотчас почувствовала, как повернулся калейдоскоп с легким звоном осколков стекла изумрудного, рубинового и сапфирового цвета.

Глава 10 Роза

— Настоящее искусство после предварительной композиции витража зависит от рук сортировщика стекла, — проповедовала я трем работницам, которые получили от меня повышение до наборщиц стекла. Среди них была и моя подруга Элис Гуви, которая закончила обучение в «Лиге студентов-художников» и поступила на работу к нам.

— По мнению мистера Тиффани, первое, что бросается в глаза человеку в витраже, — не сюжет. Это — цвет, — продолжала я.

Для обучения сортировке стекла выдался идеальный день, потому что свет лился потоком через огромные окна. Я наглядно подтверждала свои слова следующим образом, выбрав обведенный контуром участок с картона, отдирала соответствующий кусок узора композиции, наклеенный на мольберт из прозрачного стекла, и прикладывала большую неразрезанную секцию из переливающегося многочисленными оттенками стекла к картону, а затем к мольберту, чтобы стало видно, как будет выглядеть стекло, когда через него проходит свет. Я подвигала его во все стороны, перевернула, покрутила и нашла на нем место, которое подходит к этому участку.

— Один неправильно подобранный кусок, неверный по цвету либо текстуре, либо по степени матовости или прозрачности, может погубить витраж. — Я продемонстрировала им куски, которые оказались бы неподходящими.

— Что делать, если невозможно продолжить работу, потому что нет соответствующего куска стекла? — задала вопрос Минни Хендерсон, англичанка, весьма утонченная особа.

Минни жила в центре города с родителями, и на ее накрахмаленной белоснежной блузке с высоким воротником всегда красовался узкий черный шелковый галстук. Для каждого дня недели полагалась своя кофточка. Последующая неделя начиналась с блузки, предназначенной для понедельника. Элис нашла для меня эту девушку в «Лиге студентов-художников».

— Тогда обратитесь к мисс Стоуни или ко мне. Мы можем подобрать два или три слоя, даже четыре или пять, для получения точного цвета, а также требуемого оттенка. Или же я могу спуститься в подвал и поискать там.

— Спросите у меня, — подала голос со своего рабочего стола Вильгельмина. — Мне нравится рыскать внизу. У нас там тысячи видов и цветов кусков стекла, воткнутых краем в деревянные прорези. Одних оттенков зеленого тридцать или сорок, просто голова идет кругом.

— С каких же пор ты шныряешь там?

— По правде сказать, с первой недели, как поступила на работу. Я пошла туда в обеденный перерыв, и ни одна живая душа не остановила меня. Так что я облазила все здание: отдел мебели, помещение тканей и обоев, металлическую мастерскую, мужскую студию стекла. С крыши открывается прекрасный вид на Садовую башню Мэдисон-сквер. Мистер Тиффани говорил, надо всегда искать прекрасное.

Почему я удивилась? В конце концов, в этом вся Вильгельмина. Дерзкая Вильгельмина, закаленная полоумной матерью.

Она овладела вниманием девушек, так что я не стала препятствовать ей продолжать дальше.

— У нас есть стекло с желобками, с рябью, бугорчатое, с мелкими и крупными шишечками, неровное и волнистое. Некоторые куски с пузырьками, вроде как при кипении, а некоторые — как будто по ним провели расческой.

— А как же их делают такими? — заинтересовалась Минни.

Я объяснила, что рабочие прокатывают приспособления для нанесения текстуры, похожие на скалки пекарей, по расплавленному стеклу, разлитому в поддоны при строго определенной температуре. Иногда перед заливкой стекла на днище рассыпаются мелкие куски стекла или хлопья иного цвета. Это называется «стеклянным боем» или «стеклом-конфетти».

Я показала девушкам кусок с более светлыми пятнышками, именуемыми «крапинки», которые хорошо подходили для того, чтобы изображать свет, проникающий через лепестки и листья.

— Не забудьте о «прутковом» стекле, — вставила свое слово Вильгельмина.

Она имела в виду стекло с разводами или прожилками других оттенков — «прутковое стекло», потому что мы использовали его для ветвей деревьев.

— Старайтесь с выгодой использовать погрешности или же редкие случайные виды окраски. Когда найдете участок, удовлетворяющий вас, воспользуйтесь тонким мягким маркером для переноса очертания с бумаги на стекло и отдайте его резчику.

— А если оно придется на середину листа? — осведомилась Элис.

— Не беда. У нас ничего не пропадет.

Я продемонстрировала им традиционный метод скрепления кусков вместе гибкими свинцовыми полосками, называемыми горбыльками.

— Взгляните на конец этого горбылька. Видите, что он имеет форму заглавной буквы «I» с канавкой на обеих сторонах? Это для того, чтобы охватить сразу кромки двух кусков стекла. Когда все куски закреплены на стеклянном мольберте воском, а горбыльки установлены на место, витраж отправляют в отделение глазурования, где свинцовые полоски паяют и наносят патину.

— А нам разрешают взглянуть на него, когда он закончен?

— Как правило, нет.

— Но можно пробраться в мужской отдел, когда у них перерыв на пиво в три часа, и посмотреть. Никто и не узнает, — поделилась своим секретом Вильгельмина.

Я прикинулась недовольной и продолжила объяснение по новому методу мистера Тиффани для более мелких кусков или сложных рисунков. В таких случаях кромки каждого кусочка стекла оборачивались узкими полосками тонкой медной фольги. Чтобы обеспечить ее плотное прилегание, сторона фольги, контактирующая со стеклом, покрывалась пчелиным воском. Наружная сторона фольги обрабатывалась муравьиной кислотой, которая позволяла паяльщику добиться сцепления кромок двух кусков стекла, обернутых фольгой.

— После того как каждый кусок стекла вырезан и окаймлен фольгой, помощники наносят на его обратную сторону каплю пчелиного воска и закрепляют на прозрачном мольберте. Это помогает наборщику видеть, что же получается.

В студии появился мистер Белнэп, так что я раздала девушкам задания и проследила, чтобы они начали работать. Художественный директор показал мне небольшую книжечку, озаглавленную «Стеклянные мозаики Льюиса Комфорта Тиффани, 1895 год», и порекомендовал заглянуть на вторую страницу. Там черным по белому утверждалось: «Многие из крупных мозаичных произведений фирмы были выполнены женщинами».

— Чудо из чудес! Он впервые публично признал существование шестого этажа. Однако немного же чернил он потратил. Еще бы капелька — и мог бы упомянуть мое имя.

— И что бы вы тогда делали с этой книгой?

Показала бы ее Эдвину. Мне хотелось, чтобы он понял, от чего я отказываюсь, если выйду за него замуж. Если. Если. «Если» с заглавной буквы.

Я пожала плечами:

— Просто безвестность угнетает.

Он бросил на меня утешающий взгляд.

— Филармония устраивает моцартовскую программу. Вы свободны, чтобы оказать мне честь посетить концерт в вашем обществе в субботу, через неделю?

— Да. Я люблю Моцарта, — ответила я после краткого колебания.

— Тогда сначала встретимся у «Шерри», на пересечении Пятой авеню и Тридцать седьмой улицы. И поужинаем. Ах да: мистер Тиффани желает, чтобы вы пришли в его кабинет.

— Что-то случилось?

Он одновременно поднял свои тщательно прорисованные брови.

— Что-то очень подходящее случилось как нельзя кстати!

С таинственным видом мурлыкая себе что-то под нос, мистер Белнэп сопроводил меня вниз, но так и не пожелал объяснить, в чем дело. Когда я робко заглянула в открытую дверь, коротышка Наполеон скакал, натуральным образом скакал вприпрыжку вокруг мистера Нэша.

— Взгляните, Клара! Прорыв! Переливчатость на выдутом стекле! Мы добились этого!

Второй прорыв: мое имя. Он назвал меня по имени.

На столе для обозрения стояло с десяток ваз. Корпусы некоторых целиком излучали перламутровое сияние, и только его отдельные блики играли украшающими штришками на других. Мистер Тиффани приплясывал вокруг стола, и мы вместе обследовали вазы со всех сторон.

— Они великолепны. Я знала, что вы добьетесь своего.

Художник дышал тем бросающимся в голову эфиром, который еще витает в воздухе после переломных моментов жизни, а я вдыхала то, что вылетало из его легких. Хотя мой отдел не имел отношения к изделиям из выдуваемого стекла, мистер Тиффани пригласил меня вниз полюбоваться тем, что жизненно важно для него, зная, что я буду ликовать вместе с ним. Это должно было означать нечто.

— Мы называем это стекло «фавриль», чтобы придать звучанию итальянского термина «fabrile — сделанный вручную» более французский оттенок, — объяснил мистер Тиффани.

— Когда вы думаете начать их продажу?

— Пока воздержимся. Продукция первого года пойдет в музеи — Смитсоновский, Чикагский институт искусств, Музей Виктории и Альберта, Музей декоративного искусства Лувра и Императорский музей в Токио.

— А как насчет «Метрополитена»? Вы пропустили свой родной город.

Коротышка выставил вперед подбородок, будто это увеличивало его рост, ставя вровень с достигнутым успехом.

— Генри Хейвимайер пообещал закупить по меньшей мере пятьдесят штук, чтобы преподнести в подарок этому музею. Я отложу для него самые красивые.

Со щемящей болью я подумала: «Как у меня только могла возникнуть мысль покинуть этот кипучий котел творчества? Или оставить его? Мистер Тиффани упомянул мой отдел в книге: верный признак того, что грядет еще более широкое признание. И он пожелал разделить свой триумф со мной, а не с какой-либо другой женщиной. Теперь, при связях с самыми крупными музеями мира, что может сулить будущее для моей работы? Окажется ли она когда-нибудь в музее? И как насчет нашей тайны об абажурах из свинцового стекла?»

На моей постели я обнаружила письмо, на котором лежала бело-кремовая роза:

Моя дорогая Клара!

Могу ли я называть вас так? Мысленно я уже несколько месяцев делаю это.

Как я вижу, вы являетесь истинным образцом независимой женщины, которая ведет самостоятельный образ жизни, имеет обширный опыт и наделена утонченным и приносящим глубокое удовлетворение призванием. Я уважаю вас за это, но обещаю, что со мной ваша жизнь будет более насыщена приключениями, нежели в вашем одиночестве.

Я был чрезвычайно занят. Именно это, и только это удерживало меня от того, чтобы денно и нощно не отходить от вашей двери. В среду вечером у меня была встреча с группой лиц, начинающих заниматься организацией «Гражданского союза» в поддержку правительственной реформы в интересах рядового гражданина. Там присутствовал магнат Дж. П. Морган. Я выступил с последней речью в 11:30. Затем вчера вечером состоялось заседание «Объединенных политических клубов», и все время с полудня до полуночи у меня было занято работой с ними. Бастующие работники по пошиву готовой одежды умирают с голоду. Я делаю все, что в моих силах, чтобы оказать им помощь, и уверен, что они победят. Запланировано мое выступление на другом массовом митинге в Большом зале «Союза Купера» в понедельник вечером. Там меня будет слушать множество прогрессивных деятелей левого уклона. Они просили меня выставить свою кандидатуру на выборы в Законодательное собрание штата, но время крайне неподходящее, если мы уедем в Мексику. (Я использую местоимение «мы», хотя вы еще не сказали «да», чтобы вы привыкли к этой мысли.) Если они хотят моего депутатства сейчас, то эта мысль не оставит их и через год или два, и тогда мне придется искать средства на проведение избирательной кампании. Так что, как я обещаю вам, жизнь со мной будет полна приключений.

Я занимаюсь изучением испанского языка.

Con amor,

Tu apasionado^[13] Эдвин.

О, милый Эдвин! Как стремительно летят его мысли. Лихорадочно стремительно. Это ослепляет меня.

Невзирая на мое восхищение его преданностью социальным проблемам, он достиг бы точно такого же результата, прислав всего-навсего только одну розу. Одну-единственную розу. Я оценила его умение удерживаться от искуса излишеств «позолоченного века», но более того я оценила размышления, которые навевает один-единственный цветок. Именно этот, не вполне распустившийся, пока еще не нес на себе печать преждевременного угасания, если только таковая не пряталась в венчике его закрученных лепестков. Из того, что мне теперь виделось, свернувшиеся лепестки сулили радость полной жизни, которая могла таить в себе необыкновенные приключения. Однако я жаждала превращать розы в стекло.

Мое двудольное сердце раскололось с грохочущим треском: и мистер Тиффани, и Эдвин требовали каждый свою половинку.

Я сидела на своей постели в одурении, крутя розу между большим и указательным пальцами, пока решение не пришло само собой. Я буду вынуждена уговорить мистера Тиффани изменить свою политику — если не для всех, то для меня. Если смогу убедить его счесть меня незаменимой. Если не смогу и если выйду замуж за Эдвина, то, возможно, буду жалеть и об этом своем втором жертвенном замужестве. В последующие месяцы я должна проявить такие блестящие способности, чтобы мистер Тиффани был готов позволить мне все, что угодно.

Глава 11 Хризантемы

Когда я на следующий день пришла на работу, то увидела сидящую на моем столе Вильгельмину.

— Я скоро выхожу замуж, — объявила она. — Так что, полагаю, это означает расставание с вами.

— Даже не хочу слышать об этом. Ты еще слишком молода. — Я жестом велела ей убраться, и она соскочила со стола.

— Мне восемнадцать. Самый подходящий возраст. Моя мать в Швеции вышла замуж еще раньше.

— Когда я приняла тебя на работу, ты утверждала, что тебе семнадцать, а это было три года назад!

Она уставилась прямо мне в глаза:

— Я соврала.

Мгновенное потрясение перешло в бешенство оттого, что меня обвели вокруг пальца.

— Значит, ты лгунья? Ты соврала и насчет подбитого глаза. Твоя мать засветила тебе,верно?

— Не имеет значения. Я хочу получить то, что мне причитается, чтобы можно было обставить комнату для нас.

— Для тебя и этого парня-мясника? Похоже, все серьезно.

— У него есть имя, миссис Дрисколл. Его зовут Нед Стеффенc, и он любит меня.

— А эта мастерская ничего не значит для тебя? Радость, доставляемая нашей работой? Это — неплохая жизнь, Вильгельмина, бесконечно лучше той, которая ожидает тебя… в другой роли. Ты — отличная наборщица, одна из лучших.

— Из меня выйдет отличная жена. Это решено. — Она подняла отколовшийся осколок янтарного стекла и прижала его к своему безымянному пальцу. — Можно взять его? Мистер Тиффани велел мне искать прекрасное.

— Возьми его! Возьми его! Может, это будет напоминать тебе о том, что ты бросила.

Я поразилась столь необдуманному решению. Живо представила узкие ступеньки, ведущие в тесную комнатушку, которую она будет делить с Недом, настоящая щель, зажатая грязными стенами без окон, где невозможно даже взмахнуть руками, лестница, которая заведет ее в жизненный тупик. Я настояла на том, чтобы получить ее адрес, хоть временный, а заодно и адрес ее тети, чтобы не потерять девушку из виду и посылать ей кое-что. Что я и сделала, отправив два комплекта полотенец с пожеланиями всего наилучшего.

Она ответила несколькими неделями спустя, поблагодарив меня и сообщив, что ее мяснику представилась возможность получить место бригадира на Чикагской бойне, так что свадьба на некоторое время откладывается. Я написала записку, что опять приму ее на работу, даже на короткий срок. Никакого ответа не последовало.

Угрюмый мистер Бейнбридж, дородный актер с дорогой накладкой из искусственных волос, которую он носил с непередаваемым шиком, написал пьесу, и большинство из постояльцев пансиона плюс Эдвин и Джордж собирались посмотреть, как он играет в ней.

— Какую же роль вы исполняете? — поинтересовался Эдвин, которого я пригласила на ужин.

Мистер Бейнбридж серьезно уставился на свой пирог с мясом.

— Бесшабашного молодого человека двадцати трех лет, очень комичного.

Это он-то? Мне пришлось приложить усилия, чтобы подавить смешок.

Раздался входной звонок, и Мерри извинилась и пошла открыть дверь. Она вернулась с бледным как полотно лицом.

— Клара, полицейский офицер О’Мэлли хочет поговорить с тобой.

Эдвин, Джордж и Бернард одновременно подняли головы.

Миссис Хэкли взмахнула вилкой:

— Видите? Я говорила тебе, мистер Хэкли. Моральные устои женщины, работающей на фабрике, в конце концов падают.

— Заткнись, Мэгги, — резко оборвал ее мистер Хэкли.

Я чувствовала, как все взоры последовали за мной через арку в гостиную. Ни одна чашка не стукнула по блюдцу. Приземистый белобрысый полицейский стоял, заложив руки за спину, вид у него был усталый и равнодушный.

— Добрый вечер. Это вы Клара?

— Да. Клара Дрисколл.

Он вынул из кармана письмо:

— Это ваш почерк?

— Да, это написала я. Могу ли я спросить, каким образом письмо попало к вам?

— Назовите полное имя получательницы.

— Вильгельмина Агнес Уильямсон. Она работала в «Тиффани глас энд декорейтинг кампани». Я была ее непосредственным начальником. — Недоброе предчувствие охватило меня. — Что случилось?

— Вы узнаёте это? — Полицейский вынул из кармана осколок янтарного стекла. Он был оправлен в ржавую проволоку, скрученную в форме перстня.

— Да. Я дала его ей. Скажите, что же случилось?

— Дорогая вещь?

— Нет. Всего-навсего стекло.

— Девушку нашли сегодня в Слепцовом переулке в Четвертом районе, около шести утра. Она корчилась в судорогах и стонала, не в состоянии произнести ни слова. Рядом валялся пузырек с этикеткой «Карболовая кислота». У нее в кармане обнаружили ваше письмо и этот кусок стекла. Она скончалась в больнице через час после того, как ее доставили туда.

Я бессильно опустилась на кушетку, исторгнув негромкий, но пронзительный крик. Эдвин и Джордж пулей влетели в гостиную и засуетились возле меня, поддерживая с обеих сторон, Бернард и Мерри беспомощно застыли рядом.

— Не угодно ли вам проследовать со мной, чтобы опознать тело?

Я согласилась, хотя эта мысль привела меня в оцепенение.

— Я поеду с вами, — вызвался Эдвин.

— Конверта не было, — пояснил офицер, — только адрес, написанный на письме. Вам известно, где она жила?

— Не могу сказать с полной уверенностью. У меня имеется три ее адреса.

— Захватите их с собой.

Поднимаясь в полицейский фургон, я оглянулась на Джорджа, Бернарда и Мерри, наблюдающих за мной с крыльца, и поставила ногу мимо подножки. Эдвин подхватил меня. В фургоне он притянул мою голову к своему плечу.

— Искренне сочувствую. Мне известно, что она была дорога вам, — прошептал мой спутник.

Все это слишком напоминало историю соблазненной и покинутой в дешевом романе.

— Почему Вильгельмина не пришла ко мне? Я бы убедила ее, что она переживет это, как бы ужасно оно ни было. Мы могли бы принять ее обратно в студию. Любовь к работе спасла бы ее.

— Не берите вину на себя.

Прихожая морга в Четвертом районе представляла собой истинный бедлам Нового Света, до отказа набитый рыдающими иммигрантами. Здесь языки не разделяли людей. Плач был понятен без слов. Офицер О'Мэлли проложил себе путь к столу коронера, и я проследовала за ним, не чуя под собой ног, опираясь на Эдвина.

Коронер повел нас по холодному помещению, где под грязным покровом бок о бок лежали небольшие тела. В женском зале он отыскал № 2487 и откинул грязное серое покрывало до плеч. Лицо покойницы было искажено гротескной гримасой. Я кивнула и уткнулась лицом в грудь Эдвина.

Когда мы вышли в коридор, полицейский заговорил с двумя репортерами и затем спросил меня:

— Вам известно о ком-нибудь, у кого имелись основания убить ее?

— Ни о ком.

Он разгладил смятый кусок бумаги, чтобы я смогла прочесть его.

Вильгельмина!

Я остаюсь в Чикаго. Робота на скотобойне пастоянная. Не старайся найтить меня. Место для тебе отвратное. Я никогда не сабиралси жиниться на тебе. Это все были твои хвантазии. Оставайся со своими красивыми людьми и красивыми стеклянными штучками и забудь, что я был.

Нед.

Ярость вспыхнула в моей груди.

В голове всплыли слова из Шекспира: «Когда в раздоре с миром и судьбой…»

— Позвольте взглянуть на эти адреса, мадам. Я должен известить ближайших родственников.

Я представила себе безумную мать, приведенную в неистовство этой новостью в заполненной паром комнате, размахивающую своей огромной рукой. Позор заставит ее позабыть все приличия в выражениях. Она будет испытывать страх перед всеми на свете: мной, полицией, квартирным хозяином, владельцем потогонной мастерской. Этот страх грозил потопить и меня.

— Я могу поехать с вами? — вырвалось у меня.

Эдвин схватил меня за плечи:

— Вам не следует делать это.

— Я любила ее, Эдвин.

Офицер положил письмо в карман своего мундира.

— Поступайте как знаете.

На стук в дверь квартиры ее родителей никто не ответил, хотя швейные машины все еще стрекотали, несмотря на поздний вечер. Мы не добились объяснений в соседних комнатах, так что отправились к ее тетке. На темных лестничных площадках нас подстерегало ужасное зловоние. Мать Вильгельмины, тетка и трое маленьких детей сбились в кучку, устрашенные видом полицейского. Я представилась, стараясь таким образом разогнать страх.

— Что случилось? — Лицо матери было неподвижно, придавая ей решимости.

Разъяснение офицера заставило тетку разразиться причитаниями и всхлипываниями, но мать продолжала хранить ледяное молчание. Меня терзал взгляд ее глаз — темных пузырьков, плавающих в водянистом молоке, познавших поражение глаз, которые видели новую страну такой, какой она останется для них всегда, — несправедливой и неприветливой.

— Она солгала нам. — Тетка обращалась ко мне, будто это моя вина. — Она сказала, что работает прачкой в Коннектикуте.

Офицер показал письмо Неда матери Вильгельмины.

— Дура! — воскликнула мать.

— Что бы вы ни думали о ней, миссис Уильямсон, ваша дочь была хорошей девушкой и прекрасной работницей, очень уважаемой другими сотрудниками. Я каждый день с нетерпением ожидала встречи с ней. Прошу вас, не ожесточайте ваше сердце по отношению к ней.

Первым делом следующим утром я отправилась в кабинет мистера Тиффани и рассказала ему все, стараясь держать себя в руках.

— О нет, нет, нет, — пробормотал он, медленно качая головой. — Это та высокая девушка, которая утверждала, что фламинго не берут еду из рук человека?

— Да. — Это воспоминание дало мне минутную передышку. — Дерзости у нее было не занимать.

— Я так сочувствую. Мне известно, вы заботитесь обо всех своих девушках. — Морщины на его лбу прорезались четче. — У нее был отец?

— Да, и мать.

Воспоминание об очерствевшей матери Вильгельмины вызвало у меня слезы смущения. Мне никогда не следовало бы навещать их дом, раз Вильгельмина сказала не делать этого. Мистер Тиффани немедленно предложил мне свой накрахмаленный белый носовой платок, и я приглушила всхлипы вышитыми инициалами «ЛКТ».

После того как я взяла себя в руки, он мягко спросил:

— Вы не хотели бы, чтобы я сообщил об этом девушкам?

— Нет. Благодарю вас, я скажу им сама. Но было бы очень любезно с вашей стороны, если бы вы потом поднялись наверх и что-нибудь сказали им. — Я не знала, куда девать носовой платок.

— Оставьте его себе, Клара.

В большой студии утро началось точно так же, как и любое другое утро, и до меня дошло, что молоденькие девушки не читают газет. Я предчувствовала, что мне предстоит самое тяжелое задание, которое я когда-либо выполняла в этой студии. Я видела по лицу Элис, что она уже все знает и ждет, когда я скажу другим. Агнес вышла из своей отдельной студии на противоположном моему конце мастерской, выделенной ей недавно вследствие ее привилегированного положения как дизайнера витражей. Я почувствовала, что и три женщины старшего возраста — мисс Стоуни, мисс Берн и мисс Джадд — тоже знают. Должно быть, все пятеро прочитали об этом в «Таймс». Время подоспело.

— Сожалею, что должна сообщить вам печальную весть.

Я сделала паузу, чтобы привлечь их внимание, сжимая в руке носовой платок мистера Тиффани. — Наша подруга и сотрудница Вильгельмина лишила себя жизни.

Воцарилось ошеломленное молчание, затем налетел ураган вопросов и поток слез. Элис, Агнес, три старшие сотрудницы, пытаясь утешить молоденьких девушек, сновали между ними, поддерживали тех, кто нуждался в этом, давали носовые платки.

В проеме двери возник мистер Тиффани с букетом белых хризантем. Само его присутствие заставило девушек оторваться друг от друга, высморкаться и повернуться к нему. Он водрузил вазу на рабочий стол в центре студии.

— Я пришел сюда по печальному поводу.

О Господь, не дай ему произнести сегодня одну из его вычурных речей!

— Утрата любой из вас является потерей для всех нас. Мы должны помнить ее за радость и остроумие, которыми она делилась с нами. Я надеюсь, вас утешит известие, что Вильгельмина получит покров из хризантем, гладиолусов и лилий и что ее родители не будут забыты должным образом. Если кто-либо из вас желает посетить заупокойную службу, вы можете уйти с работы без вычета из жалованья.

Ему почти удалось произнести все это не шепелявя. Немного подвело слово «хризантемы», но говорил он как раз в самом приличествующем случаю отеческом тоне. В эту минуту для меня мистер Тиффани стал воплощением своего второго унаследованного имени — Комфорт^[14].

Господь забирает у нас и в то же время ниспосылает нам свою любовь в лице утешителей, будто поддерживая некое душевное равновесие. Необычным явлением жизни казалось то, как смерть исподволь делает нас должниками людей, которые поддерживают и утешают нас в горе. Этим утром я чувствовала себя всецело привязанной к мистеру Тиффани и Эдвину, хотя они были полными противоположностями. Я любила их обоих за попытки облегчить этот удар для меня.

К середине дообеденного времени, после того как девушки выплакались, воцарилось унылое молчание, и одна за другой, начиная с добросовестной мисс Джадд, они принялись за работу. Приглушенные щелчки кусачек для стекла и ножниц с двойными лезвиями звучали привычно и умиротворяюще.

Глава 12 Тротуары Нью-Йорка

Мы ждали в гостиной, пока все соберутся, чтобы вместе отправиться смотреть газовую башню Тиффани на Мэдисон-сквер. Хэнк развлекал нас своими карикатурами. Ни одна из них не льстила изображенному лицу. Мочки ушей миссис Хэкли покоились на ее плечах. Глаза мистера Йорка вылезли из орбит, подобно круглым дверным ручкам. У Дадли вместо волос на голове обильно произрастали маргаритки, а Мерри всю трясло, будто ее ударило электрическим током. Голова Фрэнси была изображена в профиль — в сетке для волос запуталась рыба. В моем изображении автор тоже не поскупился на колкости. Пробор в волосах был таким широким, словно эту дорожку проложили косой; очки в восьмиугольной оправе обрамляли косящие глаза, взирающие на кончик носа, а нос с высоченной горбинкой получился таким длинным, что я вполне могла сойти за сестру Сирано де Бержерака. В карикатуре было слишком много правды, но поскольку остальные нашли в себе силы смеяться над своими гротескно изображенными недостатками внешности, то и я была вынуждена последовать их примеру.

Как раз тогда появился Эдвин с бумажным пакетом, который он передал Мерри.

— Это ватрушки с творогом, особенный подарок для меня, — объявил он. — Русская женщина привела своего сына в благотворительное заведение учить английский язык, но слишком стыдилась записаться самой. Видимо, стеснялась, что будет произносить чужестранные слова так неправильно, что они будут означать нечто безобразное или неприличное. Эта женщина зарабатывает, подрубая носовые платки по три цента за штуку в своем съемном жилище. При такой оплате ей, должно быть, потребовалось несколько месяцев, чтобы скопить на это угощение, так что наслаждайтесь не спеша.

Это звучало столь трогательно, что мы принялись неторопливо смаковать сдобу.

Должно быть, Эдвин проявил чрезвычайное участие к этой женщине, о существовании которой мир никогда бы и не узнал. Его сочувствие к другим оказывало странное воздействие на меня. Каждый раз, узнавая о помощи, оказанной им кому-то, я чувствовала, что он уделяет эту доброту мне. В этом не было никакой логики смысла, но, когда он нашел место в строительной артели для итальянца, отца четырех детей, учредил польскую церковь в портовом складе и помог находящейся на грани безумия матери-сицилианке, только что выпущенной с Элис-Айленда, найти своего мужа и сына, работавших в доке, — я расценила эти поступки как проявление любви ко мне. Несмотря на время и энергию, щедро расходуемую им для других, Эдвин заставлял меня осознать, что именно я — тот сосуд, в который он изливает все лучшее, что таится в нем. Я осознала, что должна полюбить его за неукротимое стремление одарять других.

Моменты, когда я чувствовала, что изливаю то лучшее, что таится во мне, приходились на пребывание в студии, где я трудилась не покладая рук, чтобы стать незаменимой. Я еще не прониклась достаточной уверенностью, чтобы просить мистера Тиффани сделать для меня исключение в его кадровой политике, а уже прошло больше года со дня, когда Эдвин сделал мне предложение. Терпение Эдвина само по себе было актом любви.

В эти размышления вплыл мягкий звук медленной, навевающей мечты мелодии, которую напевала Мерри, убирающая тарелки. Эдвин уселся на табурет перед пианино и проиграл несколько нот.

— Спойте, — попросил он. — Похоже, это вальс.

— Ваша правда, так и есть. Ирландский вальс.

Она медленно запела:

— Продолжайте, — подбодрил ее Эдвин. Он сопровождал ее пение простым подыгрыванием.

Аккомпаниатор теперь играл в полную силу, с аккордами, нежной мелодией и украшениями своего собственного сочинения. Я была зачарована.

Равномерный такт, ностальгия, ее сладость, чудо игры Эдвина… Меня охватило ощущение, будто я выпила вина. Глаза мои закрылись, чтобы отдаться волшебству его игры, и в этой возвышенной радости слушания утратились все плотские ощущения. Любой, кто смог привести меня в такое состояние, должен был обладать необъятной душой. Когда последний упоительный аккорд затих, в моих глазах плескалось море любви.

— Что означает «ка»? — осведомилась Фрэнси.

— Ясное дело, каталажка, — пояснила Мерри. — Ирландские ребята часто сворачивали на дурную дорожку в таких неблагополучных районах, как Файв-Пойнтс. Вы, значит, выучили эту песенку в Бауэри, где ее сочинили, Эдвин?

— Нет. Я не слышал ее раньше.

— Ты никогда не говорил, что можешь так играть на пианино, — пробормотала я.

— Тебя ожидают приключения и сюрпризы, — отозвался он.

Раньше я любила его за доброту, но сейчас мое сердце было до краев наполнено чем-то новым — не только волнующим открытием, что он может вот так удивлять меня, но и тем, что Эдвин наделен столь прекрасным даром, способным обогатить наши жизни. Он тоже принадлежал к числу художников!

Джордж просунул голову в дверь:

— Двинулись, allons-y, у vamos^[15]!

Парк на Мэдисон-сквер, на Двадцать шестой улице, был расположен достаточно близко, чтобы добраться туда пешком, так что мы облачились в пальто, шляпы и шарфы. Эдвин выглядел стильно в широком длинном ирландском пальто с хлястиком на спине и поднятым меховым воротником. Дадли обмотал свой вязаный шарф вокруг шеи Хэнка, и мы тронулись в путь. Башня высокого здания была видна за квартал, ее спроектировал друг мистера Тиффани, Стэнфорд Уайт.

— Разве вы не можете представить себе, как этот сумасброд Уайт забавляется прямо сейчас там, наверху, со своей подружкой-хористкой в апартаментах в башне?

— Поосторожнее, Хэнк. Ты попадешь в ад за сплетни так же быстро, как за воровство цыплят, — невозмутимо предостерег Дадли.

— Для своей жены Уайт держит дом в Грэмерси-парке. Как собственность.

— Откуда тебе известно? — поинтересовалась я.

— Из дружеских связей в соответствующих кругах. Хотите знать, кто еще жил в Грэмерси-парке?

— Мы знаем, что ты все равно сообщишь нам это, — пробормотал Дадли.

— Герман Мелвилл, Генри Джеймс, Стивен Крейн. Актер Эдвин Бут, который основал «Клуб лицедеев», брат убийцы Линкольна. И Питер Купер, изобретатель и филантроп, который учредил «Союз Купера».

— И основал чисто женскую «Школу дизайна», — вклинилась я, — так же как и здание, в котором Эдвин произносит свои зажигательные речи. Перед лицом толпы Эдвин великолепен. Мне это известно точно. Я посетила одно такое собрание.

— Ты присутствовала там? — Голос Эдвина зазвучал на повышенной ноте.

Мне нравилось отплачивать ему той же монетой и удивлять его.

— Он открывает перед людьми огромные возможности. Он умеет увлекать.

Когда Эдвин произносил эту речь, я поняла, что гуманность — его конек. Он не считал иммигрантское население безликой массой. Он видел каждую личность отдельно, безграничность голосов, страстей, горя, страхов, стремлений.

По мере того как мы приближались к зданию, толпа становилась все более шумной, и мы не могли продолжать разговор, так что Эдвин просто сжал мою руку и поцеловал ее. Газовая башня Тиффани была центральным экспонатом всей Газовой выставки. Готические арки, вздымающиеся одна над другой, завершались огромным пылающим факелом голубого пламени на самом верху. Украшения и лиственные орнаменты на нижних остроконечных башенках источали бирюзовый пар, который создавал туманную радугу. Пар подсвечивали тысячи газовых огней, в то время как струи подавали воду, стекающую вниз по витражам, освещенным изнутри здания, и разбивающуюся брызгами об огромные кристаллы горного хрусталя.

Многие из присутствующих сотрудников Тиффани поздравляли друг друга. Потрясенный экстравагантностью моего работодателя, Эдвин пожимал им руки. Пошел легкий снег, и хлопья поблескивали в газовых огнях, усиливая колдовское воздействие. Мы все чувствовали себя приподнято.

На обратном пути Мерри негромко завела: «Ист-Сайд, Вест-Сайд, нежно мелодия льется…», а мы подпевали ей, делая медленные танцевальные па на тротуарах Нью-Йорка. Веселый смех толпы, медово-золотистое мерцание газовых фонарей, сказочная страна, которую мы только что посетили, аккорды пианино, до сих пор звенящие в моих ушах, воспоминание о длинных пальцах Эдвина, ласкающих клавиши, открытие новой стороны в нем — все это погрузило меня в блаженное состояние.

Я прижалась к нему и прошептала:

— Сможем мы иметь плантацию в нашем пианинном доме? То есть пианино в нашем доме на плантации?

Он остановился на тротуаре, Мерри и мистер Йорк налетели на нас сзади, а Джордж и Дадли врезались в них.

— «Мы»? «В нашем»? — вопросил Эдвин.

— Мы. В нашем.

Эйфория продлилась не дольше песни. Затем паника от моего порыва возникла, как туманный призрак. Как я осмелюсь сказать мистеру Тиффани? Как у меня хватит духа покинуть девушек? Как смогу оставить работу, которую люблю? Мне ведь просто необходимо стать незаменимой.

Благодарение Богу, потребуется время, пока плантация будет готова принять Эдвина, и я никому ничего не сказала на работе, даже Элис. Вместо этого с головой погрузилась в наше новое задание по витражам, «Молодая женщина у фонтана», отчаянно стараясь сделать его таким изысканным, чтобы мистер Тиффани с радостью признал, что не может обойтись без меня. На рисунке рыжеволосая девушка, облаченная в прозрачное золотое платье с полосками меда и бледной оливы, стояла у овальной каменной чаши, из которой вода лилась через край в бассейн. Красивая нога, бедро, талия и нижняя часть поднятой руки слегка виднелись через прозрачную ткань.

Я поставила несколько листов стекла на окно, чтобы свет проникал через них, исполненная любви к тому, чего мне удастся достичь, используя этот материал. Мистер Тиффани будет поражен, если зрители смогут видеть ее плоть через несколько слоев стекла. Для падающей складками с плеча до пола тончайшей ткани я имела возможность использовать прозрачное драпировочное стекло со вторым подкладочным слоем поблескивающих золотых и янтарных теней, а задний слой будет вырезан, чтобы обозначить очертания ее тела под развевающимся шифоном. Мне придется попросить мистера Нэша изготовить кусок золотого стекла с янтарной точкой для ее пупка, переходящего в более темный янтарь, чтобы придать округлую выпуклость ее животу.

Оригинальный рисунок был весь пронизан чувственностью, и мне хотелось, чтобы мистер Тиффани уловил ее в моем исполнении. Я лелеяла мечту, чтобы его глаза заблестели при виде ее сияния и обратились на меня. Быть может, это будет подходящий момент просить его сделать для меня исключение как для замужней женщины.

Интересно, руки женщины подняты к плечу, чтобы расстегнуть или застегнуть одеяние? Витраж заказал мужчина. Расстегнуть, — решила я. Это более эротично. Если бы это предоставили мне, я бы дала витражу название «Трепещущая дева, готовящаяся к своей брачной ночи».

Как ярая приверженка вагнеровского безумия, которое валило нью-йоркских любителей оперы с ног, обутых в лакированные туфли, я приняла приглашение мистера Белнэпа посетить представление «Тристан и Изольда», хотя и знала, что обречена пролить обильные слезы. За неделю до спектакля мы сходили на лекцию об этой опере в «Союз Купера». В своем безупречном вечернем костюме мистер Белнэп сидел рядом с могучим работягой в комбинезоне, который за весь вечер так и не удосужился снять кепку. Это было воплощением в жизнь идеала Питера Купера — культура, бесплатная и доступная для всех.

На следующей неделе мистер Белнэп настоял на приходе в оперный театр пораньше. Основанием тому послужила часть жизненного ритуала публики из бельэтажа, к завсегдатаям которого принадлежал мой спутник: других посмотреть и себя показать в среде самых видных персон нью-йоркского высшего общества.

Мы медленно продвигались по фойе среди трех тысяч светских принцев и принцесс, потоком прибывающих в оперный театр. Мистер Белнэп раскланивался со многими — у него был обширный круг знакомств. Бриллиантовые капли спадали с ушей. Шеи словно вырастали из драгоценных ожерелий. Тиары покоились на сложных прическах. Расшитые блестками и бусинами платья сверкали, подобно произведениям искусства. Эти экзотические «птицы» с экстравагантным оперением так сияли, выставляя себя напоказ, что у меня закружилась голова. Богатство их убранства делало их красивыми. Как же редко удавалось увидеть красивое лицо в головном платке!

— Интересно, сколько из этих драгоценностей перешло от французской аристократии через «Тиффани и Ко»? — шепнула я мистеру Белнэпу.

Он задумчиво потер свой свежевыбритый подбородок.

— Все, моя дорогая.

В окружении гигантской пятиярусной подковы кресел и стен, обитых малиновым бархатом, я быстро прочитала программу, чтобы ознакомиться с основными ариями на английском языке. С первыми же звуками виолончелей мое тело затрепетало от волнения. Нарастание этих звуков пробудило во мне такое же томление, как и в Изольде.

Осознав невозможность их любви, Тристан и Изольда выпили смертельное зелье, чтобы очутиться в единственном месте, где они могли пребывать вдвоем, в загробном мире, а после обнаружили, что это было любовное снадобье, которое усилило их страсть до высочайшей степени в дуэте «О, снизойди на нас, ночь любви».

Они пели о «сладком словечке», и, объединяя Тристана и Изольду вместе в любовном союзе, я мысленно произнесла в уме имена Эдвин и Клара. Неплохо звучит. Каждое по два слога.

В последнем акте Тристан и Изольда пели провидческую арию «Слишком кратка радость земная», и я поддалась скорби по поводу их кончины. Я покинула оперный театр под руку с мистером Белнэпом, плененная красотой и опустошенная печалью.

— Почему вы восприняли все так серьезно? Ведь это всего-навсего вымысел.

— Все равно он чрезвычайно трогателен, — изрекла я, все еще под впечатлением музыки и картины смерти Изольды.

— Конечно, трогателен, но он и не стремится к реальности. Как бы мы ни любили ее, опера не может передать всю глубину и сложность человеческой любви или человеческой природы. Она театрализует действительность жизни.

Лишь во время нашего полуночного ужина в «Шерри» я смогла привести в порядок свои мысли достаточным образом для того, чтобы дать разумный ответ:

— Изольда, умирающая без яда, чтобы воссоединиться с Тристаном, заставила меня вспомнить Вильгельмину. Ужас от продолжения жизни с такой всепоглощающей болью мог на самом деле привести к смерти.

— Единственное успокоение.

— Именно.

— Что касается Вильгельмины, то кислота только содействовала ей попасть туда, где она и стремилась находиться, — заметил мистер Белнэп.

— Тогда она является жертвой слишком страстной жажды любви.

— Возможно.

— Ее смерть была как в дешевой опере, — вырвалось у меня. — Не могу представить Вильгельмину, пьющую смертельное зелье как нечто трагически утонченное или прекрасное. Будь она облачена в белое шелковое одеяние, как оперная звезда на фоне идиллического пейзажа, и скрипки понуждали ее испить смерть, я могла бы принять это. Но не вонючий переулок, погрязший в убожестве. Там присутствовала только жалость к себе, глупый поступок обманутой женщины и ложная романтика.

— Не хотите ли вы сказать, что красота облагораживает даже глупые поступки?

— Порожденный внезапным импульсом — пожалуй, да, — ответила я не без угрызения совести.

— У вас доброе сердце, Клара, но вы упускаете из виду главное. Вы ищете правду в красоте на сцене, но опера представляет только красоту, а не правду.

— Она может предложить правду.

— Это — форма изображения. Если бы Вильгельмина лишила себя жизни в красивой обстановке и прелестном платье, ее смерть не стала бы более трагичной или правдивой, чем она уже была. Опера, да и балет, не передают истинную трагедию. Смерть Вильгельмины могла быть трагичной, но смерть Изольды таковой не является. То, что вы видели на сцене сегодня, не было истинной любовью. Это всего лишь вид представления.

Я обдумывала его слова, пока мы ели омара по-ньюбургски.

— Давайте обратимся к витражам Тиффани, — промолвил он через некоторое время. — Например, витраж, изображающий сад. Вы должны воспринимать его как витраж или как сад?

— Как витраж.

— Совершенно верно. Если будете воспринимать его как сад и попытаетесь понюхать или сорвать цветок, вы разочаруетесь, потому что отнеслись к нему с неподобающей серьезностью. Вот так же вы поступаете и в отношении оперы, потому что она связана с кем-то, известным вам. Но опера, как изобразительный витраж, представляет собой чисто эстетическое явление. Форма изображения выше правды.

— Искусство ради искусства?

— Именно.

— Не совсем уверена. Если творение искусства вызывает у меня ответную эмоциональную реакцию, то это нечто большее, нежели красивая вещь, сделанная просто для того, чтобы быть красивой. Она сотворена ради пробуждения и обогащения моих глубоких чувств.

* * *

Я хотела проверить, может ли музыка сама по себе, без уловок в виде исполнителя, декораций и сюжета, оказать на меня такое воздействие, так что когда Джордж пригласил Эдвина и меня приехать в его студию в Натли, Нью-Джерси, на концерт камерной музыки в соседнем общественном зале, я воспылала желанием отправиться туда.

После полудня погода выдалась ветреной, шел мокрый снег, а температура снижалась, хотя уже наступил конец марта. В вагоне Эдвин был еще более умиротворенным, нежели обычно.

— Ты думаешь о людях, которые приходят к тебе? — спросила я.

— Приходят ко мне?

— Те самые, «зимней бурей в пути разметанные». В такой штормовой вечер думаешь ли ты о тех, кто дрожит от холода в убогих съемных жилищах?

— Да, думаю. В такие ночи они жгут уголь на Бауэри-стрит. Собираются толпы. Иногда возникают драки за право подойти поближе к огню.

— Как звучат эти строки в стихотворении?

— Вот именно. Не думаешь ли ты, что бывают минуты, когда Господь держит наши души в руце своей и решает, не должны ли мы стать одними из этих несчастных? Дает ли он этим душам что-то еще, надежду или благодать, чтобы вынести все это?

— Клара, о чем ты говоришь? Это вопрос общественных потребностей, а не религии.

Я восприняла это как защиту его деятельности. Эдвин погрузился в размышления, полагаю, озабоченный тяготами Бауэри-стрит. Его полная отрешенность заставила меня забеспокоиться. Я не стала нарушать ее разговором, хотя и попыталась расшевелить Эдвина частыми взглядами. Потребовались порывы холодного ветра и беснующийся, хлещущий в лицо снег, чтобы возвратить его к действительности.

В сгущающейся тьме мы наняли экипаж, и Эдвин настоял нести меня на руках с дороги до студии Джорджа, несмотря на мои протесты, что поверх обуви у меня надеты резиновые ботики. Тем не менее подобная галантность заставила почувствовать, как он лелеет меня. В студии Джордж радостно приветствовал нас, заявив, что у меня ангельский вид с этими снежинками на шляпке и ресницах, и потащил нас поближе к потрескивающему огню в камине. Он показал нам завершенные рисунки и наброски, а также картон для мозаики — его заявку на участие в конкурсе на трехлетнюю стажировку в Американской академии в Риме в качестве приза.

— Мы должны разработать тему «Триумф коммерции», — пояснил он. — Дадли тоже подал заявку.

— Зловещее название для художественного произведения, когда искусство и коммерция зачастую находятся в раздоре между собой, — заметила я.

Он угостил нас бутербродами с ветчиной, салатом из овощей, маринованными огурцами и горячим чаем. Отведав половину бутерброда, Эдвин признался, что неважно себя чувствует. Ветер бил снежными комочками в окно, от которого исходило леденящее дуновение.

— Занимайтесь чем хотите, — заявил Эдвин. — Я возвращаюсь домой следующим поездом. — Он прижал носовой платок ко рту и выскочил из двери.

— Эдвин! — крикнул вслед ему брат и рванулся за ним. — Эдвин, вернись!

Через несколько минут Джордж вернулся.

— Его и след простыл. Должно быть, убежал.

Мы ошарашенно уставились друг на друга.

— Если он боялся, что нас занесет снегом, то почему не настоял на нашем общем отъезде? — вырвалось у меня.

Джордж пожал плечами.

— Он должен был сделать это. Возможно, ему действительно стало плохо.

Странное поведение Эдвина насторожило меня, но Джордж не озаботился дальнейшим разъяснением. Кроме этого, мы все равно отправились на концерт. Мысли мои витали далеко, так что музыка не оказала на меня того околдовывающего воздействия, на которое я надеялась. После этого Джордж устроил меня в гостиницу поблизости.

Комната оказалась настоящим ледником. Не снимая котикового пальто, я ворочалась между простынями, прислушиваясь к ударам ледяной крупы по стеклам окон. В конце концов я выклянчила у ночи беспокойный сон с призрачной вереницей образов, едва различимых в тумане и облаках бирюзового пара… Вот мистер Тиффани ведет меня по церковному проходу к алтарю за моей подружкой невесты, крупной широкоплечей блондинкой с виляющей походкой. Никакого «Свадебного марша» Мендельсона — только размеренные аккорды шарманщика в широком длинном ирландском пальто с хлястиком на спине, неустанно наяривающего «Ист-Сайд, Вест-Сайд, нежно мелодия льется». Его обезьянка раздает монетки горестным иммигрантам, сгрудившимся на церковных скамьях. Фрэнсис мертвенно-бледной рукой подает пачку стодолларовых банкнот монашенке. У алтаря застыл в ожидании черноволосый, узкобедрый, с алым носовым платком в нагрудном кармане не кто иной, как Джордж.

Я, вздрогнув, проснулась вся в поту, пораженная и пристыженная.

* * *

Вьюга утихла, но утром в поезде на Манхэттен я все еще чувствовала себя подавленной. Кроме потрясения от того, что увидела другого брата у алтаря, жуткий вид Фрэнсиса, вознаграждающего дочь его успешной возлюбленной, вызывал у меня мороз по коже, от которого я не могла отделаться.

День выдался хмурый, и это ограничивало мои возможности по подбору стекла. Я дала некоторым девушкам задания, не требующие наличия естественного освещения, и отправилась сначала на пароме, а потом на поезде в Корону под предлогом посоветоваться с мистером Нэшем относительно стекла, которое потребуется мне для поступающих заказов.

На задымленной фабрике, смахивающей на пещеру, печи исторгали из своего чрева столбы огненного света и гудящий вой. Полуодетые мужчины перемещались словно в ритуальном танце, размахивая раскаленными докрасна кочергами. Это была первобытная преисподняя, исполненная мужского начала, кипящая мощью, полуотталкивающая, полувлекущая.

Я направилась прямиком в цех Тома Мэндерсона. Его грудь лоснилась от пота. Наборщик подал ему трубку, и несколько капель упали на пол от раскаленного кома. Стеклодув подул в мундштук трубки, чтобы создать пузырь, и Том сформировал его лопаточкой. Эту процедуру я уже наблюдала, но теперь мне было суждено увидеть нечто новое.

Прежде чем ком был полностью выдут и сформирован в шар, второй наборщик принес Тому ковш со стеклом из меньшего выпускного отверстия печи, который я сочла контрастным цветом, возможно, с составом, обеспечивающим переливчатость. С помощью длинных металлических клещей Том направил струйку второго стекла на этот шар, поворачивая его примерно на четверть, накладывая по нескольку мазков. Я подошла поближе и увидела, как он соединяет эти мазки нитью накапанного стекла, уложенного арабесками. Своими ловкими движениями он закладывал основание для украшения, которое держал в уме.

После того как стеклодув добавил воздуха, украшение, наложенное Томом, когда шар представлял собой всего-навсего яйцо, расползлось по раздувшейся колбе, а стеклодув ласково поглаживал его асбестовой лопаточкой. Каждый раз, когда полуготовое изделие затвердевало и охлаждалось, Том приказывал засунуть его обратно в выпускное отверстие печи. На меня одновременно нахлынуло слишком много впечатлений: красота жидкого стекла на трубке, его недолговечность, его сквозное свечение, увеличение в объеме, повторные возвраты в пылающее сливное отверстие, возрастающий ритм, скорость, лоснящаяся от пота кожа Тома, курчавые черные волосы на его груди, выразительность его выпуклых мускулов… Без всякого предупреждения Том метнул трубку и вазу в мою сторону, чтобы я могла взглянуть на нее поближе, и меня пронзила дрожь.

Он передал ее помощнику и широко расправил плечи. Том подобрал капельку стекла, упавшую на пол, и покинул свою рабочую площадку, чтобы отдать ее мне. Сложив ладонь ковшиком, я заколебалась, принять ли в нее то, что, как я полагала, обожжет.

— Положитесь на меня.

Я резко выдохнула, когда стеклодув коснулся капелькой своих губ. Теперь я охотно приняла ее. Она еще хранила тепло, но не была слишком горячей, чтобы обжечь. Я держала ее в своей руке на всем обратном пути до поезда, ликуя от пережитого волнения.

А что же Эдвин? Вызовут ли его мускулы такое же волнение во мне, как атлетическое сложение Тома? Растут ли и у него на груди черные волосы? Получит ли он удовольствие от того, если я буду гладить их? Ожидает ли меня какая-то прелюдия в постели, или он будет действовать напористо и прямолинейно, грубо или нежно? Я не могла представить его неуклюжим. Раздастся ли какой-то звук в кульминационный момент? Или его лицо исказит гримаса? Или выражение эйфории? Станет ли это столь всепоглощающим, столь проникновенным, что любовь к простому неодушевленному стеклу испарится в сравнении с тем, что он совершил?

А если это не окажется всепоглощающим? Если мое прикосновение ничего не значит, ничего не пробудит в нем? Вдруг повторятся мучительные ночи, которые я испытала с Фрэнсисом?

Холодный ужас сковал меня. Что, если Фрэнсис был прав и его неспособность была моей виной? Я не могу вновь пройти через подобное унижение. Конечно, это будет более возбуждающе, нежели с Фрэнсисом, чьи седые волосы на груди росли клоками и живот нависал над ремнем. Надо было разумно подойти к этому. Перед замужеством, пока оставалось время на отступление, если в том возникнет необходимость, невзирая на книгу моей матери об этикете и проповеди моего отчима, я должна была доказать себе, что не дам повода для разочарования и Эдвин тоже не обманет моих надежд.

В следующий раз, когда я встретилась с ним, мы пошли посмотреть короткий французский фильм о Лоэ Фюллер, исполняющей танец «Серпантин» и создающей неистовую последовательность летящих форм размахиванием десятками ярдов шелка. Я была в полном восторге, потому что артистка стала не только сенсацией современного танца, но и живым символом ар-нуво.

Прогуливаясь с Эдвином в направлении парка на Мэдисон-сквер, я все еще держала на него обиду за то, как он покинул меня в Натли, и дала ему понять это.

— Меня стошнило. Я не хотел, чтобы ты видела меня таким, — оправдался он.

— Короткое объяснение исправило бы многое.

— Мне надо было поскорее убраться. Я знал, что Джордж позаботится о тебе.

— Но это не помешало тебе оставить нас в волнении по поводу твоего блуждания в темноте по колено в снегу. Это безрассудство.

— Я сожалею. — Эдвин на ходу поцеловал мою руку, затем прочистил горло и произнес: — Мне надо сказать тебе кое-что. Через несколько месяцев я на некоторое время покину вас. «Образовательное благотворительное общество» в Чикаго обратилось ко мне с просьбой произнести программную речь на их ежегодном собрании по сбору средств в августе. — Он сделал довольно длительную паузу, чтобы увидеть мою реакцию. — И я согласился.

Я резко остановилась на тротуаре. Мне взбрело в голову ошеломить его точно так же, как это сделал он. Без малейшего колебания я заявила:

— Разреши мне поехать с тобой. Предсвадебный медовый месяц. Я уйду из студии Тиффани.

Глава 13 Озеро Джинива

— Ты был изумителен, Эдвин. Аудитория просто ловила каждое твое слово.

За ночь мое восхищение возросло еще больше, и, когда мы покинули Чикаго на поезде утром после речи Эдвина, восторг бил в нас через край из-за его успеха там, а во мне еще и в предвкушении ночи любви. Мы мчались в северном направлении на Большом Северном экспрессе вдоль озера Мичиган. В купе больше никого не было, и мы наслаждались обществом друг друга. Затем нам предстояло пересесть на железнодорожную ветку до озера Джинива в штате Висконсин — любимое место Эдвина с самого детства.

— Когда-нибудь раньше слушатели устраивали тебе овацию стоя?

Прежде чем подтвердить, он открыл окно вагона и подставил лицо ветру. Скромное «да», унесенное ветром. Эдвин отодвинулся от окна.

Я подмигнула ему.

— Может быть, сегодня ты заслужишь еще одну.

— Думаю, аудитория поняла, что нам требуется признать взаимозависимость между классами для превращения благотворительных обществ из филантропических в самостоятельную силу для проведения социалистической политики и трудовой реформы.

Дорогой озабоченный Эдвин, такой серьезный, что даже не уловил мою невинную шуточку.

— Как только наработаю первоначальный капитал в Мексике и еще год потружусь на Нижнем Ист-Сайде, я буду готов выставить свою кандидатуру на выборах вЗаконодательное собрание штата.

— А я бы хотела потрудиться на твоей нижней стороне. Как ты думаешь, нам удалось бы ощутить нечто возбуждающее? Мы оба могли бы обрести повод для аплодисментов.

Он резко повернулся ко мне.

— Клара! Я не представлял, что ты можешь быть такой… фривольной.

Я бросила на него дразнящий взгляд.

— Приключения и сюрпризы…

С вокзала мы поехали в фаэтоне, запряженном одной лошадью, в «Кей-парк-отель и коттеджи» на южном берегу. Чудесные клены, дубы и липы напомнили мне родительский дом в Огайо. Небольшие экскурсионные пароходики и гребные лодки сновали по воде, а у кромки берега медленно поворачивала крылья ветряная мельница. Ряд шезлонгов с видом на воду, восьмиугольная беседка на лужайке и деревенский причал делали местечко очаровательным.

— Идеальное место для медового месяца на Среднем Западе, — похвалила я. — Невинное и неразвращенное.

— Сказать владельцу, что у нас медовый месяц?

— Нет, не надо. Хозяин сообщит повару, а тот приготовит особый завтрак и придет нас спросить, как он удался, и подмигнет, имея в виду совсем не завтрак. В этом угадывании, как же все прошло, кроется нечто жестокое. Это отдает чем-то старозаветным, как в деревнях, где мать невесты должна была вывешивать запятнанную кровью простыню из окна в доказательство того, что ее дочь была девственницей. Просто скажи ему, что мы женаты.

— С удовольствием, дорогая.

Нас приветствовал хозяин, Артур Кей, с которым Эдвин был знаком.

— Коттедж или две комнаты в гостинице? — осведомился мистер Кей.

— Одну комнату. Это — миссис Клара Уолдоу.

Услышав, как он произносит мое имя и свою фамилию, я вздрогнула.

— Поздравляю.

— Благодарю вас, — ответил Эдвин.

В нашей комнате на четвертом этаже я занялась развешиванием моих платьев, пока Эдвин не начал снимать сюртук и жилет. Я остановилась, наблюдая за каждым его движением. Вот он стоит в одной рубашке — современного типа, из мягкой хлопчатобумажной материи, накрахмалены только манжеты и воротничок, которые находятся на виду у всех. Я же любовалась тем, чего не видели все, — широкими плечами, натягивающими рубашку, формой мускулов рук под тканью, бахромкой волос, выглядывающих из-под манжет. В Чикаго мы проживали в отдельных комнатах, так что теперь я чувствовала небольшую тревогу, но мне не хотелось быть взбудораженной. Я хотела быть как озеро, чья гладь напоминает стекло, хотела войти в близость без стеснения и наслаждаться ею с безудержной страстью.

Эдвин открыл окно, впустив ликующий хор птичьих голосов с высокого орехового дерева, и перед моими глазами проскользнула переливающаяся зеленая стрекоза.

— Взгляни на гусей, — произнес он, и я послушно посмотрела в другую сторону.

Десятки диких гусей усеяли темными пятнами луга, наклонно спускающиеся к озеру. У птиц были коричневые крылья и кремовые грудки, а грациозные длинные шеи — черные как смоль. Под их клювами и на щеках резко выделялись белые пятна.

— Они прекрасны, не правда ли? — спросила я.

Эдвин подошел близко сзади ко мне, обхватил меня своими руками и запечатлел на моей шее один-единственный нежный поцелуй.

— В том случае, если ты предпочитаешь перья коже.

— Они ведь улетают за тысячи километров, верно?

— Они обзаводятся одной подругой на всю жизнь.

— Правда? Они же все одинаковые. Как они могут быть уверены, что из такого множества выбрали тех, что надо?

— Инстинкт. — Теплое дуновение этого слова коснулось моего уха.

— Наша уютная гавань, — произнес Эдвин, отпирая дверь в нашу комнату после ужина и прогулки по берегу озера. — Наш первый домашний очаг, — тихо промолвил он. — Добро пожаловать на наше первое приключение, миссис Уолдоу.

— Мистер Уолдоу, я еще не миссис Уолдоу. Я только играю роль в этой постановке.

Мы некоторое время поболтали, потом он выключил газовый свет. Лунное сияние мягко освещало пол и кровать, и минутное спокойствие обволокло нас. Мысленно я услышала захватывающий дуэт Тристана и Изольды «О, снизойди на нас, ночь любви».

Выделяющаяся силуэтом на фоне бледного мерцания, рубашка Эдвина приобрела при лунном свете бело-голубой оттенок. Он выдернул ее из своих брюк, и этот тихий шелестящий звук заставил меня затрепетать.

Я начала расстегивать блузку, но он отвел мою руку в сторону.

— Мое удовольствие, — прошептал Эдвин и продолжил там, где я остановилась.

Он ласкал меня между каждой пуговицей теплыми, уверенными руками. Каждое утонченное прикосновение превращалось в сладкое приключение, как он и обещал. Эдвин уложил меня, и мускулы моей спины и рук немедленно напряглись в моем намеренном желании распутства. Вскоре меня заласкали поцелуи, простые прикосновения, медленные, умелые, в убыстряющемся темпе, накладывающиеся одно на другое — отбросившие методическую нежность ради торжествующей спешки — отвечая порывом на порыв — его атакой на мой выпад — моей на его — его настойчивость, все возрастающая — радостное совместное содрогание — переход, минута за долгой минутой, в нежный обморок замедленного дыхания, гармонии и покоя.

Мы не разочаровали друг друга.

Глава 14 Дикие гуси

Меня разбудило ворочание на постели, но я не повернулась к Эдвину, дав ему возможность побыть наедине с собой, поскольку слабый дневной свет уже проник в комнату. Я слышала, как он всунул сначала одну ногу, потом другую в брюки. Ключ звякнул в замке. Я тотчас приподнялась на локте.

— Эдвин?

— Я сейчас вернусь. Принесу тебе кое-что. Сюрприз.

Место, на котором он лежал, еще хранило его тепло. Я передвинулась на него, чтобы наслаждаться воспоминаниями о его поцелуях, каждый из которых был благословением, о нежных ласках моего тела, о его испуганном, с широко открытыми глазами, взгляде в момент извержения. Мой безумный Эдвин. Страсть и Риск улыбнулись мне, и я могла отбросить свои волнения. В горестном вздохе, который известил о его возвращении в реальность, я почувствовала, что он уязвим для моментов, слишком сильных для него. Тени, отбрасываемые лунным светом, сделали его лицо встревоженным. Невзирая на это, мое счастье перешло в мирный сон.

Я закрыла глаза, чтобы опять вернуться в ночь, и передо мной простерлось тысячелетие ночей любви. Вскоре он явится ко мне с сюрпризом, что бы это ни было, возможно, пирожное на завтрак из столовой, и я представлю ему перспективу любви ночь за ночью через всю вечность, как два зеркала, размещенные друг напротив друга, отражающие все уменьшающиеся образы, пока они не превратятся в две точки цвета.

Пронзительно резкая из двух нот песнь королька бесконечно повторялась, как будто приказывая: «Вставай! Вставай!» Я повиновалась ей, выкупалась, оделась и уложила волосы.

Возможно, я неправильно поняла его. Возможно, мы должны встретиться с ним в столовой на завтраке. Внезапно меня одолел дикий голод. Я прокралась вниз, чувствуя себя беглянкой. Эдвин не сидел в гостиной, погруженный в чтение чикагской газеты. Странно: ведь именно это было бы совершенно естественным, поскольку в ней, возможно, напечатан отчет о собрании в благотворительном обществе. Его не было в столовой. Его не было на веранде, в шезлонге на лужайке и в беседке. Я почувствовала, что не стоит забираться слишком далеко, и вернулась в столовую позавтракать. Официант, который обслуживал нас вчера, недоуменно посмотрел на меня из дверного проема.

— Завтрак для одного, — попросила я. — Можно сесть у окна?

Я ела, беспрестанно посматривая на улицу, и поспешила обратно в комнату, думая, что Эдвин вернулся — он ведь огорчится, что меня нет. В комнате никого не было. Я спустилась к конторке портье, и мистер Кей приветствовал меня, обратившись как к миссис Уолдоу.

— Вы видели Эдвина сегодня утром?

Он на минуту задумался.

— Нет. Не могу сказать, что видел. Возможно, он пошел в магазин за газетой. Это недалеко.

— Если увидите его, передайте, что я пошла прогуляться. — Я указала на тропинку в направлении берега.

— Конечно же, скажу, миссис Уолдоу.

Я вышла на причал и уставилась в воду, стыдясь ужасной мысли. На песчаном дне виднелись только водоросли. Я посмотрела с другой стороны причала, получила облегчение, ничего не заметив, и пошла дальше, стараясь как следует разглядеть прогуливающихся постояльцев. Я исходила весь участок «Кей-парка», прошлась вдоль нескольких особняков за ним, заглядывая между ними в лес и в воду рядом с пешеходной тропинкой. Все, что я обнаружила, — покинутое птичье гнездышко, упавшее с дерева, некогда свитое с любовью, а теперь брошенное в беспорядке после спешного побега.

Когда я вернулась, мистер Кей работал на борту своей лодки.

— Имелся ли у него повод уйти в лес? — спросила я с причала.

— Только набрать лесных фиалок для вас.

— Там есть медведи?

— Изредка встречаются.

— Волки?

— Да. — Он отвлекся от работы и взглянул на меня. — Пойдите в дом и хорошо пообедайте. Я посмотрю в конюшнях, наружных службах, а потом мы вместе с вами поплывем на поиски на маленьком баркасе.

После обеда мы объехали все озеро, не пропустив ни одного человека, заглядывая в крытые сараи для лодок и на лодочные станции, справляясь в других гостиницах. Мы вернулись, не узнав абсолютно ничего.

— Что он сказал вам, уходя?

— Что собирается что-то принести, сюрприз. И что тотчас же вернется.

Изумление отразилось на лице мистера Кея.

— Надо ехать в город.

Мы уселись в его двуколку, запряженную кобылой. Никто не видел Эдвина ни в магазине, ни в почтовом отделении, ни в местном управлении, ни в банке, ни в парикмахерской. Мы даже зашли на местный склад льда.

Я углядела небольшой магазин ювелирных и ремесленных товаров, явно не принадлежащий «Тиффани и Ко». Конечно! Сюрприз! Я справилась там, и результат оказался обескураживающим.

На железнодорожном вокзале начальник станции потребовал от меня описание наружности. Я была подавлена тем, как мало могла сказать.

— Черноволосый. Высокий.

Мистер Кей дополнил:

— Очки в золотой оправе.

— Но он ушел без них. — Меня испугала их встревоженность, когда они осознали, что Эдвин ушел в спешке.

— Какой возраст, миссис Уолдоу?

Еще один повод для моего смущения. Я не знала точно. Мне только было известно, что он на пару лет моложе меня.

— Тридцать три года.

— Во что он был одет?

— Белая рубашка. Коричневые брюки. Ни жилета, ни сюртука. Коричневые туфли.

— У него было что-то в руках?

— Не думаю.

Начальник станции посовещался с носильщиком.

— Никого. Никого с такой внешностью.

— Не думаю, что он уехал на поезде. Ему становится дурно в поездах.

В редакции местной газеты мистер Кей дал объявление о пропаже человека. Для меня такой поступок означал полную перемену со стороны Эдвина в сердечной ко мне склонности, отказ, побег.

На обратном пути в двуколке мистер Кей уставился на круп лошади.

— Думаю, пора известить местные власти.

Я безмолвно согласилась.

Местные власти располагались в Элкхорне. В другой раз я насладилась бы прогулкой среди шеренг кленов, вязов, тополей, наблюдением за игрой света, падающего через узорную решетку из листьев, глухими тарахтящими звуками дятлов, но не сейчас, когда меня терзала тревога.

Шериф Сет Холлистер оказался могучим широкоплечим мужчиной. Мы вновь выслушали те же самые вопросы, и он изъявил согласие послать отряды на поиски в лес.

— Вам известны его родственники и как связаться с ними? — спросил он.

— Да. Его младший брат Джордж живет в Нью-Йорке.

— Было бы недурно послать ему телеграмму, — высказал свое мнение мистер Холлистер.

— А нельзя ли подождать еще один день? Я не хотела бы причинять ему ненужное волнение.

— Он может знать нечто такое, что помогло бы нам.

Я закусила ноготь большого пальца.

— Я подумаю об этом.

* * *

Я поужинала в полном оцепенении, поднялась в свою комнату на трясущихся ногах и открыла окно, чтобы можно было слышать все звуки. Усевшись на кровать, тщательно разгладила простыню, ту самую, что он смял в кулаке в приступе страсти. Теряет ли мужчина что-то от самого себя в такой момент и обретает ли обратно через некоторое время? Утратила ли я его навсегда?

Я перебрала в мыслях каждый час из тех, что мы провели вместе, в поисках причины, вытолкнувшей его из двери. Было много возможных предположений по его исчезновению: упал в озеро, встретил дикого зверя в лесу, был ограблен и избит, весьма вероятно, умерщвлен. Или же боялся связать себя, был очень осмотрителен в отношении женитьбы, питал сомнения относительно мексиканского плана? Или вспомнил предыдущую женщину. Тени Фрэнсиса Дрисколла! Он не любил меня так, как любил ту, другую. Он нашел меня менее красивой, чем представлял.

Меня мучило больше всего, что причиной могло стать мое желание доказать нечто самой себе. Стал ли он более низкого мнения обо мне из-за моего желания вступить с ним в интимную связь перед заключением брака? Что значил его обеспокоенный взгляд? Не верилось, что он разочарован нашей близостью. Он был моим необузданным Эдвином. Но может, он отрезвел, а я — нет. Или же он лишился разума?

В то время я думала, что его прыжок с трамвая был импульсивным, бездумным, проявлением чрезмерного усердия, но не лишенным смысла. Теперь моя уверенность поколебалась. А в Натли, по его мнению, у него был достаточный повод сбежать из студии Джорджа в приступе тошноты. Хорошо, если он предпочитал, чтобы его стошнило на улице, дабы я не видела этого, но какой смысл удрать ночью в снежную вьюгу и пешком в таком состоянии? Это даже хуже, чем неразумно. Это проявление неуравновешенности, мягко говоря.

Джордж. Я должна рассказать все Джорджу. Он имеет право знать.

Утром я первым делом отправилась к конторке мистера Кея и попросила его послать телеграмму Джорджу в дом № 45 на Ирвинг-плейс, Нью-Йорк.

— Напишите просто: «Эдвин исчез с озера Джинива. Немедленно приезжай. Клара».

Мистер Кей отправился на своей двуколке с хорошей скоростью. Изображая жену Эдвина, не совсем миссис Уолдоу, но определенно уже больше не миссис Дрисколл, я сидела в шезлонге, не в состоянии даже шевельнуть пальцем, и только следила за двумя пароходиками, прочесывающими озеро. Время от времени они извлекали что-то на жутковатого вида железном крюке, и тогда судорога сжимала мою грудь. Я напрягала зрение, чтобы различить находку, но, благодарение Богу, они всякий раз бросали ее обратно.

Я все равно не сводила глаз с озера. Полоски холодного зеленого цвета там, где под водой находилась растительность, контрастировали с широким диапазоном синих оттенков, колеблющихся в зависимости от прохождения облаков, как будто кто-то помешивал озеро гигантской ложкой, подобно разливщику стекла, придающему мраморный узор свежезалитому в форму, пока еще вязкому стеклу.

Я почувствовала угрызения совести оттого, что мыслями витала в студии вместо постоянного сосредоточения на Эдвине. Как же поступить? Закрыть глаза на действительность, будто ничего не произошло?

Гуси паслись на траве, а дикие утки со своими выводками бродили взад-вперед в воде вдоль берега. Наверное, тоже искали что-то. Изумрудная стрекоза с двойными прозрачными крылышками парила над самой водой и вдруг взмыла вверх. Но потом вернулась на прежнее место. Она-то вернулась.

Как прекрасно было бы изобразить эту стрекозу в стекле. Я безумно желала сделать это, но как и где? Когда я известила мистера Тиффани, что ухожу по причине замужества, он покачал головой и нахмурился, уставившись на свои руки. Очень редко в его царстве происходили события, выходящие за рамки его контроля, так что с минуту он не знал, как повести себя. Его убеждения джентльмена мешали ему попытаться убедить меня поступить иначе, хотя он и вымолвил:

— Вы уверены в этом, Клара?

Я кивнула, набралась смелости и спросила:

— Как вам кажется, вы не могли бы сделать для меня исключение и сохранить мне место?

— Оправдывая это важностью вашей работы?

— Моей незаменимостью. И для разработки нашего секрета — идеи с абажурами. Вы помните ее?

— Если политика дает трещину, рушится все. Мне хотелось бы, чтобы я мог поступить так.

Я оцепенела и даже не смогла вздохнуть какое-то время, показавшееся мне вечностью. Мой легкомысленный план оставаться и женой, и художником рухнул, подобно стеклянному дому, возведенному на зыбучем песке. Поднимаясь, чтобы уйти, я услышала, как мистер Тиффани тоном заботливого дядюшки произнес:

— Будьте осторожны, Клара.

Хотя, покидая кабинет, я держалась прямо и шаг мой был тверд, на самом деле меня раздирал стыд за то, что осмелилась просить, терзало чувство глубокого поражения, потому что мне отказали. А еще меня жгло осознание того, что наша взаимная любовь к тому, что мы создавали, не оказалась достаточно сильной, чтобы сохранить восторженный союз двух художников, который, я это чувствовала, существовал между нами. Я отправлялась в плавание в неизвестное будущее, и путь назад был отрезан. Теперь, подумалось мне тогда, я буду вынуждена зависеть от любви, заполняющей мой кубок жизни.

Шальная мысль промелькнула у меня в голове, сходная со своевольностью стрекозы. А не мог ли кто-то подговорить Эдвина устроить это? Предложил ему то, перед чем невозможно устоять, если он покинет меня? Некто, кто знал, что я вернусь в студию Тиффани? Мистер Тиффани собственной персоной, который обещал Эдвину несметное вознаграждение за то, что он вернет меня ему? Деньги могли оказаться слишком сильным искушением, при количестве, достаточном для финансирования предвыборной кампании без необходимости работать в Мексике. Уродливая мысль. Я отбросила ее, но она вернулась непрошеной гостьей. Сколько стоило бы мистеру Тиффани мое возвращение?

На фоне мрачных мыслей я чувствовала, что ответственность за здоровье и безопасность Эдвина легла тяжелым грузом на мои плечи, и я вязла в трясине сомнений и самообвинений, не зная, ощущать ли себя разозленной, или покинутой, или виноватой. Приехал бы он сюда после Чикаго, если бы я не поехала с ним? Вероятно, нет. Ответственность болезненно давила на меня, как всегда. Ладно, пускай. Отныне я буду придерживаться своих ценностей Среднего Запада, хранить верность книге этикета моей матери и быть достойной приемной дочерью священника во всех приличествующих повседневных отношениях.

Двумя днями позже мистер Кей подогнал свою двуколку к гостинице, из нее выскочил Джордж и побежал через лужайку в беседку ко мне, распугав гусей. Он бросился в мои объятия. Я не могла понять, кто из нас кого утешает: я его или он меня.

— Расскажи обо всем, что привело к этому. — Хвала милосердию, его тон был не обвиняющим, а паникующим.

— Эдвин произнес воодушевляющую речь в Чикаго, а затем пожал с сотню рук на последующем приеме. На другой день в поезде он чувствовал себя вполне бодро в отношении наших планов и говорил о выставлении своей кандидатуры на выборы в Законодательное собрание штата.

— Ему было дурно в поезде?

— Нет, но окно он открывал. Может, его и подташнивало. Эдвин был счастлив показать мне озеро. В Чикаго мы прикидывались братом и сестрой и жили в гостинице в отдельных номерах. Здесь же зарегистрировались как муж и жена.

Джордж явно ожидал больших подробностей. Я покраснела и сказала:

— Мы занимались любовью.

— Ну и?

— Это было прекрасно, Джордж. Мы оба были безмерно счастливы. Не было ничего такого, что могло привести к этому.

Джордж расхаживал по беседке, подобно тигру в клетке, и бормотал:

— Похоже на то, что тебя это ни капельки не трогает. Ты не заплакала. Ты даже не закатила истерику.

— У некоторых женщин более сдержанная манера переживать отчаяние.

Боль в челюсти от скрежетания зубами не являлась видимым доказательством, так что я показала ему обкусанные до основания ногти и носовой платок, превратившийся в сморщенный ком.

— Он просил тебя поехать с ним?

— В эту поездку? Нет. Это была моя затея. Однако же он был счастлив. — Я натянула шаль, как способ держать себя в руках. — После свадьбы люди многое открывают друг в друге. Я не хотела строить предположения, так что напросилась сама, чтобы выяснить, могу ли удовлетворить его плотские нужды, являемся ли мы, если можно так сказать, совместимыми.

— Ну и?

— О да, Джордж, мы подходим друг другу. Мы подходим.

Джордж вмиг стал очень серьезным. Почти такое выражение лица было у его брата после того, как мы занимались любовью. Я покрутила свой рукав.

— Ты обвиняешь меня?

— Нет.

— Ты считаешь, он передумал жениться на мне?

— Нет. Эдвин сходит с ума по тебе.

— Теперь я не совсем уверена в этом. Возможно, исповедуя такие возвышенные взгляды, он теперь неважного мнения о моих моральных устоях.

— Он — мужчина, Клара!

— Мужчина не сбегает и не покидает невесту в гостиничном номере. Он должен иметь намерение сбежать.

— Но Эдвин не забрал свой сюртук. — Джордж застучал кулаком по ограде. — Вот чего мы не знаем: приехал бы он сюда, если бы ты не была с ним.

Я ощутила ненамеренный укол обвинения.

— С ним случалось нечто подобное раньше?

Время для вопроса оказалось неподходящим. К беседке приближался шериф Холлистер.

— Извините, что прерываю вас. Это вы его брат?

— Да. Джордж Уолдоу.

— Завтра они собираются обследовать западную часть озера. Если не найдут его, боюсь, прекратят поиски. Чем дольше вы ожидаете, тем менее вероятно…

— Я знаю, — быстро прервал его Джордж.

— Самая пора нанять сыщиков.

— Пойдемте.

Мы прождали десять дней в «Кей-парке», пока два детектива пытались напасть на след Эдвина. Время угнетающе действовало на нас. По мере того как действительность становилась все более прозаичной, мы старались не говорить ничего, что могло бы расстроить другого. Мы без всякой цели плавали на лодке, Джордж беспорядочно рисовал, пока температура не упала очень резко и не установился сильный ветер.

Эдвин ушел в одной рубашке! Я думала о сонетах барда, определяющих любовь: истинная любовь «глядит на ураганы и никогда не содрогается». Я содрогнулась.

Сыщикам удалось выяснить, что Эдвин проследовал через Клинтон и Белойт, штат Висконсин, где на автобусной станции спросил, как проехать в Саванну, штат Иллинойс. Неделю спустя эти ищейки напали на его след в Дюбюке и Давенпорте, но вновь потеряли. Надежды Джорджа таяли. Он дал телеграмму родителям в Коннектикут.

Ранний мороз придал дрожащим на ветру листьям клена глубокий кровавый оттенок, а листьям дуба — болезненно-желтый. Как-то утром перед завтраком я подошла к окну гостиной и увидела Джорджа запускающим камни в озеро, один за другим, разозленно мечущимся по берегу, неистово швыряющим их. Он вернулся, дрожащий от холода и смущенный, когда увидел, что я наблюдаю за ним.

Во время завтрака раздался гогочущий шум: гуси возбужденно забегали по лужайкам, расправляя крылья. Один гусь захлопал крыльями и поднялся в воздух, более не удерживаемый земным тяготением, бешено гогоча. Остальные последовали за ним, образовав клин. Их красивые белые подкрыльники были окаймлены черным, шеи вытянуты в воздух. Затем стая гусей оторвалась от земли с сильным хлопаньем крыльев, с лужайки, на которой стояли мы, а другая стая снялась с воды и образовала свой клин. Вожак каждого клина быстро набирал скорость. Над озером и побережьем небо заполнилось: гогот звучал ликованием полета, свободы движения, вечного зова инстинкта.

— Эдвин назвал бы это великой драмой птичьей миграции, — сказала я.

Мы наблюдали, стоя близко друг к другу, но разделенные в наших печальных мыслях, пока птицы в небе не превратились в точки. А затем пространство поглотило их.

Гусь, о мой гусь, ты больше не привязан к земле, ты больше не мой. Не складывай свои крылья.

Все еще не отрывая взгляда от неба, я отбросила осторожность и спросила:

— Ты так и не ответил. Он когда-нибудь раньше сбегал?

Джордж, казалось, боролся с собой. Наконец пробормотал:

— Однажды. Но это было десять лет назад.

— Расскажи.

Джордж отвернулся и заговорил:

— Он учился в Эндоверском колледже в Массачусетсе. Во время каникул между семестрами Эдвин поехал на юг с сокурсником в направлении Чарлстона. Возвращаясь на север один, вместо того чтобы прибыть в Эндовер, он оказался здесь, на озере Джинива. И не мог вспомнить, каким образом попал сюда. Эдвин не помнил ничего, после того как сел на поезд, направлявшийся на юг. Мои родители не потеряли его, потому что считали, что он вернулся в Эндовер после поездки со своим другом, а он прибыл туда как раз в день начала нового семестра. Вероятно, пришел в себя сам здесь, на озере, а затем вернулся в колледж. Прошло несколько лет, прежде чем Эдвин признался мне в этом.

— Ты знал и не сказал мне? Просто предоставил мне свободу действий? Почему ты ничего не сообщил после того, как он сбежал из Натли подобно сумасшедшему?

От моих обвинительных воплей Джордж съежился. Прежде чем он заговорил, обращаясь к пустынному небу, прошла не одна минута.

— Потому что я не смог бы заполучить тебя в жены. Но вот он бы смог. — В его голосе послышались визгливые нотки. — Я не мог устоять перед перспективой твоего вхождения в нашу семью. И мне так хотелось, чтобы Эдвин добился тебя, был счастлив. Если бы ты сказала «нет», он бы сломался.

Книга третья 1897–1900

Глава 15 Настурция

Вернувшись на Ирвинг-плейс после месяца разительных перемен от счастья до ярости, измученная несправедливым оскорблением и горем, я распаковала вещи, часто останавливаясь, чтобы уставиться в ничто и гадать, чем же Эдвин занимается в эту минуту: страдает ли, терзается душевной болью, пребывает в полной безмятежности или в замешательстве подобно мне. От такого количества возможностей у меня начало пульсировать в висках, заболела челюсть. Я устроилась поуютнее в своей кровати, в этом дневном убежище, открыла томик Эмили Дикинсон. Наткнувшись на пометку на странице, я обрела не столько утешение, сколько мудрость. В дни моей невинности я, должно быть, сочла стихотворение «Расплата» умным, пока не познала его правдивость.

Проницательно, иронично — да, но не утешительно. Я усомнилась, погружалась ли поэтесса когда-нибудь в ночь любви, подобную ночи Изольды или моей. Если да, то она слишком контролировала себя, чтобы не утратить свое спокойствие, и я тоже не хотела терять мое. Слова расплывались перед моими глазами, и это жгучее чувство, которое возникает, когда начинают подступать слезы, уже отягощало мои веки. Я потянулась за носовым платком мистера Тиффани, но опоздала. Утрата сокрушила меня. У меня был носовой платок от мистера Тиффани, калейдоскоп от Фрэнсиса, а что же от Эдвина? Ничего. Он не дал мне ничего, кроме обещаний. Я была лишена даже какой-то памятной вещицы, которую могла бы в минуты одиночества и отчаяния сжать в руках, подобно страждущей монахине, припадающей к распятию. Почему я оказалась такой неудельной, что теряла одного мужчину за другим?

Стук в дверь спас меня по крайней мере от этого приступа жалости к себе.

— Это я, Элис!

Я широко распахнула дверь.

— Теперь я живу здесь, — сообщила она. — Последовала твоему совету. Западная Двадцать пятая улица находится слишком далеко от Тиффани.

Мы бросились в объятия друг к другу.

— Ты выбрала самое подходящее время. Твое лицо — луч солнца после дождя.

— Ты можешь не говорить мне то, что тебе неприятно.

— Ты все знаешь?

— В общих чертах. Без подробностей. Словоохотливая мисс Оуэнс предостерегает всех не проявлять излишнее любопытство, затем делает кое-какие косвенные намеки, только обостряющие всеобщий интерес.

Менее опасные сплетники за соседним обеденным столом, возможно, уже перемыли мне все косточки, делая предположения и вынося суждения. За моим столом единственной персоной, нападкам которой мне предстояло противостоять, была миссис Хэкли.

Я уселась, опершись о железную спинку кровати, и похлопала по покрывалу подле меня, приглашая подругу устроиться поудобнее.

— Эдвин просто исчез. Удрал. Одна ночь любви, вид его, выходящего из двери на следующее утро, и он пропал. Ух. Гений иронии.

— Какой иронии?

— Эдвин обещал мне приключения и сюрприз. Кто мог подумать, что «сюрпризом» окажется его бегство? Если бы Эдвин пришел на следующий день или на следующую неделю и я вышла бы за него замуж, то он оказал бы мне честь держать меня в постоянном волнении: вдруг он опять исчезнет или проявятся еще какие-то отклонения, скрытые под оболочкой вполне респектабельной внешности.

— Не злословь, Клара. Я ожидала, что ты будешь расстроена и печальна.

— Я действительно расстроена и терзаюсь беспокойством о нем. Меня не перестает мучить эта ответственность. Что я сделала или сказала такого, что заставило его сбежать?

— Может быть, ничего.

— Печальна? Конечно, я печальна. Более того, у меня сердце болит, что я могла стать причиной какой-то его катастрофы.

— Ты имеешь хоть малейшее представление о том, где он может находиться?

— Нет. Даже не представляю, жив ли он. Если бы только знать, что с ним все в порядке… — Горло у меня сжалось, а голос стал звенящим и высоким. — Я боюсь, Элис.

— О нет, милая. Он — мужчина. Он выкарабкается. — Элис приобняла меня.

— Я и за себя боюсь. Страшит, что никогда не узнаю, что же случилось. Вдруг до конца дней останусь в полном неведении.

— Ну-ну, — вполголоса мурлыкала она, убаюкивая меня покачиванием.

— Мне еще надо разобраться очень во многом. Я имею в виду мои чувства.

Я не могла смириться с мыслью, что Эдвин умышленно причинил мне боль. Не могла поверить в обман. Вместо этого была готова поверить в тайну. Даже в трагедию.

— Судя по всему, он мог погибнуть. Надежды его брата тают.

Я ужасно злилась на Джорджа за то, что не предупредил меня прежде, чем я безоглядно доверила свою жизнь человеку, неустойчивому, как детская игрушка юла. Я орала на него, отчего тот только замкнулся в себе и дулся в раскаянии. В течение безмолвных часов в его обществе в поезде я начала осознавать, что для него этот риск обеспечить мое присутствие в его жизни был не актом бездумного озорства, как для сказочного Пака, но лишь безрассудной любовью. Но в какой любви не кроется безрассудство? Оба мы чувствовали вину. Мой гнев начал таять, его, вероятно, тоже в новом осознании реального факта: каким-то ущербным образом каждый из нас действительно присутствовал в жизни другого. Но слишком сложно объяснять все это Элис.

— Его брата зовут Джордж? — спросила она. — Тот самый Джордж, о котором все здесь только и толкуют?

— Он самый. Столуется здесь и живет в своей студии в соседнем доме. Ты увидишь его сегодня за ужином.

— Я знала его в «Лиге студентов-художников». Смешной парень.

— Только внешне.

Его смешные выходки и легкомыслие улетучились в те дни на озере Джинива. Когда мы томились ожиданием в гостиной во время бури, которая превратила наши упования в муки, он позволил себе проявить глубину чувства. До этого Джордж был невинным ребенком. Простота натуры мешала ему постичь, что люди ранят даже своих любимых, пытаясь управлять их жизнью на свой лад.

— Он немного… Здешние мужчины… ты не находишь их?..

— Элис, не будь наивной. Это здание не случайно построено в стиле греческого Возрождения. Ни мистер Бут, англичанин, ни мистер Бейнбридж, актер, или доктор Григгз, или мистер Йорк, промышленный дизайнер, невидный, но отличный человек. Он курит листья подсолнечника, чтобы воздух для остальных был свежим. А доктор Григгз оказал здесь помощь чуть ли не каждому своими снадобьями, пилюлями и бинтами.

— Надо ли мне остерегаться других?

— Нет. Здесь безопаснее, чем в любом другом смешанном пансионе, который я знаю. Дадли — натуральное пирожное со взбитыми сливками, а Хэнк пойдет ради меня на все. Однажды, когда я болела, мне надо было немедленно доставить мистеру Тиффани рисунок. Хэнк отнес его сам. Конечно, это дало Хэнку возможность проникнуть в студию Тиффани, что ему страшно понравилось.

— Я не сталкивалась здесь ни с каким англичанином, но остальные довольно приятны.

— Не пытайся угадать, кто тут связан с кем. Попытка найти ключи к этому сведет тебя с ума. Просто думай обо всех как о жидкой перемещающейся массе, и пусть так будет всегда.

— Ты возвращаешься на работу?

— Конечно, какое бы неудобство это ни причиняло. Я с трудом отбросила вдовьи плерезы, чтобы собрать свадебное приданое, а теперь убрала его в какой-то чердачок моего ума, чтобы опять носить робу трудящейся женщины, — блузку, галстук и шнурованные ботинки.

Элис потрепала меня по руке. Я чувствовала, что поглощенность работой и любовь нескольких хороших друзей помогут мне спаять хрупкие кусочки моей души и возобновить прежний образ жизни.

После отрывистых, смущенных соболезнований со всех сторон ужин прошел в неловкой и напряженной атмосфере. Джордж с темными кругами под глазами сидел между Дадли и Хэнком и, я полагаю, черпал силу, если не умиротворение, от их общества. Было приятно посмотреть, как они следили за тем, чтобы он ел. Дадли отрезал самый вкусный кусочек от бараньей отбивной и положил ему на тарелку. Джордж и я украдкой бросали друг на друга взгляды, чтобы проверить, как другой все переносит. Я же ловила взгляды Элис, следившей за нами обоими.

Когда Джордж собрался возвращаться в свою студию, я последовала за ним к двери.

— Что там было вышито на подушках вашей приятельницы?

— «Никогда не жалуйся. Никогда не оправдывайся».

— «Никогда не оправдывайся». Хороший совет. Завтра я возвращаюсь к Тиффани. А ты что собираешься делать?

— Я должен известить «Образовательное благотворительное общество». Потом отправлюсь в Коннектикут, чтобы побыть с родителями. Сыщики знают, как найти меня там.

— Хорошо.

Хорошо для его родителей и для меня не находиться с ним какое-то время. Я должна опять взять себя в руки.

— Когда-то у меня было три брата, — признался он. — Один умер в младенчестве, другой — школьником.

— Как твои родители воспримут это?

— Мать утонет в слезах. Подчинит свою жизнь молитвам. Отец обезумеет. Он возлагал все свои надежды на Эдвина. Отец-то считал, что следующей потерей окажусь я.

Это встревожило меня. Когда он вышел на улицу, я почувствовала, что нить, которая связывала нас на озере Джинива, порвалась. Я была убита утратой.

Я ухитрилась поймать доктора Григгза на лестнице и выложила ему все, что произошло на озере.

— Как вы думаете, может ли он быть жив, но только… — единственное слово, которое пришло мне на ум, было «потерян».

Нахмурив брови так, что они сошлись на переносице, врач ответил:

— Если было какое-то заболевание или нарушение, которое привело его к потере ориентации, то вряд ли. В состоянии, сходном с хождением во сне и вызванном стрессом, либо тревогой, либо психологическими факторами, он не может прокормить себя. Учитывая холод, сырую погоду, если человек спал на улице, шансы таковы, что он погибнет.

Я чуть не захлебнулась от глубокого вдоха.

— А если он сбежал преднамеренно?

— В таком случае у него должен иметься план. Так что, возможно, с ним все в порядке. Простите, но я не могу зря обнадеживать.

Это оставило мне надежду, что побег Эдвина — преднамеренный. Что за дурная надежда? Безобразная мысль прокралась в мой ум: может, это я спаслась побегом? Я ушла в свою комнату, потрясенная этой мыслью, и легла спать с чувством моего собственного предательства.

Следующим утром я одевалась на работу с трепетом, зная, что предстоит противостояние с мужчиной, который может обойтись без меня. И нужно будет сообщить ему, что другой мужчина тоже может обойтись без меня. Если бы не творческий задор мистера Тиффани и согретая теплотой похвала, которой он удостаивал меня, когда моя работа ему нравилась, я бы поискала другое место, но надежда, что мы сможем возобновить наши отношения с того рубежа, на котором расстались, заставила меня взять Элис под руку и отправиться вверх по Ирвинг-плейс.

Когда мы обходили Грэмерси-парк, сухие листья шуршали под нашими ногами, подобно жалобе осенней печали по ушедшему лету. Странным образом шумная Четвертая авеню не изменилась с тех пор, как я ушла с работы, с ее сетью электрических проводов, пульсирующих энергией, побуждающих людей действовать, обеспечивающих контакты. Я лихорадочно надеялась на какой-нибудь контакт.

Как хорошо было ощущать поддержку Элис, четыре квартала, три, два, один… Она сжала мою руку и ввела меня в демонстрационную комнату, а не в обычный вход для работников на Двадцать пятой улице, но через большего размера дверь для посетителей, и вверх по лестнице в стиле ар-нуво, как будто мы были ее владелицами, на третий этаж, где потрепала меня по щеке, подождала, пока откроются позолоченные двери лифта, вошла в него и оставила меня одну.

Мистер Тиффани поднялся на ноги, как только увидел меня в дверном проеме своего кабинета. Морщины на его лбу в замешательстве сошлись. Я сразу выложила все, и он опять уселся за свой стол.

— Нет, нет, нет, — пробормотал он с тем же самым негромким сочувствием, которое мне уже довелось услышать дважды. Те же самые точки света плясали в его опаловом перстне, когда он барабанил пальцами по столу.

— Я полагала, что все тщательно обдумала, — изливала я ему душу. — Он был… респектабельным человеком с высокими идеалами, но явно с невысокой душевной стойкостью, возможно, со скрытым психическим расстройством или просто трусостью. Возможно, я никогда не узнаю правду.

Мистер Тиффани наклонился вперед, его взволнованный взгляд перескакивал с одного образца ткани на другой. Казалось, он переваривает все, что я ему сказала.

— Вы вышли за него замуж?

Жар поднялся по моему горлу к щекам. Правда подорвет мою респектабельность. Ложь подорвет мою целостность. Замужество с пропавшим без вести человеком подорвет его политику не нанимать женщин, состоящих в браке.

— Нет.

— Тогда вы — одинокая, — изрек он.

Я подтвердила словом «да», осознавая, что Эдвин вернул мне мое искусство.

— Так вы опять моя?

Я покраснела при мысли, что он думает обо мне как о своей.

— Да. Я ваша.

Мистер Тиффани в ликовании воздел к небу свои короткие ручки.

— Если моя работа устраивает вас, — добавила я в хитроумной попытке вырвать у него клочок похвалы.

— Да будет вам стыдно за ваши сомнения!

— Кто занял мое место, когда я ушла?

— Никто. Я еще не принял решения. Вас заменяли все: Генри Белнэп, мисс Стоуни, мисс Нортроп.

Он стукнул обеими ладонями по столу эбенового дерева и просеменил к демонстрационному столу, чтобы показать мне четыре акварели для большого витража в эркере оранжереи с двумя широкими панелями плюс две узких боковых. Виноградные листья, тыквы и настурция каскадами падали по прозрачному стеклу.

— Радующее изобилие цвета и растительности, а?

Все оттенки кадмия, желтый, оранжевый и красный, вместе с охряной желтизной на фоне освежающей зелени — изумруд, зеленая Хукера и сочная зелень… Я упивалась ими.

— Жизнерадостные цвета, — заметила я.

— Природа всегда исцеляет. Уже доказано, что легкие изменения в цвете оказывают субъективное воздействие и влияют на ум и душу. Желтый ободряет, оранжевый возбуждает, зеленый успокаивает. Я знаю, вы восприимчивы к этому. Так что впитывайте то, что они вам предлагают.

— Буду. Благодарю вас. Знаете ли, мы бы обеспечили лучшее сочетание цветов, если бы работали одновременно над всеми витражами.

— Это верно.

— Тогда надо, чтобы Агнес, Элис и мисс Джадд подготавливали картоны рядом. Нам необходимо переставить столы-верстаки таким образом, чтобы все стекло отбиралось при одинаковом освещении.

— Джо и Фрэнк могут переставить что угодно, когда время приспеет. Как вы думаете, сколько времени вам потребуется?

— Если бы я смогла освободить дюжину резчиков, наборщиков и помощников для работы, то от трех до четырех недель. Могу я забрать акварели в студию? Это поможет предотвратить обсуждение того, почему я вернулась.

— Безусловно. — Он начал сворачивать их в трубку. — Я поднимусь вместе с вами.

* * *

Когда мы уединились в лифте, мистер Тиффани пробормотал:

— Он свалял дурака, что упустил вас.

«Вам тоже никогда не надо было отпускать меня, — подумала я, — но теперь это не имеет значения. Мы вернемся к совместным делам, ощущая утонченное удовольствие от работы каждого».

Это оказало мне поддержку в моем воссоединении с девушками. Я представляла, как это выглядело для них — я была сброшена на три ступени вниз с пьедестала почитания. Во всяком случае, это было мое личное дело, хотя оно и станет некоторое время представлять собой лакомый кусочек для пересудов. Если бы я могла последовать совету подушки никогда не оправдываться, то мне было бы легче сохранять свое достоинство.

Оказавшись в женской студии, мистер Тиффани постучал тростью. Девушки оторвались от работы, и он жизнерадостно воскликнул:

— Посмотрите, кто вернулся к нам с новым большим проектом!

Он немедленно начал разворачивать акварели на больших рабочих столах, прилагая все усилия к тому, чтобы задушить в зародыше все вопросы и вовлечь работниц в обсуждение витражей. Элис, должно быть, уже подготовила девушек, потому что именно после того, как он бросил на меня ободряющий взгляд и удалился, Минни Хендерсон, воплощение английской сдержанности, выпалила:

— Мы так рады, что вы вернулись!

Эйфорически возбужденное стадо из тридцати трех агнцев рванулось обнимать меня, некоторые шептали слова сочувствия. Агнес взирала на все это с расстояния, по крайней мере с довольным выражением лица.

По мере того как новость распространилась, люди из других отделов останавливались, чтобы перекинуться словечком-двумя со мной. Мистер Митчелл, управляющий фирмой, небрежно бросил:

— Приветствую.

Надо полагать, мистер Тиффани придал несколько иной оттенок всей этой истории: «изменение планов» вместо «покинутая полоумным». Господь благослови его за это. Джо Бриггз расплылся в улыбке от удовольствия, что мы опять можем заняться вместе нашей работой над мозаикой. Фрэнк так и повис на моем рукаве, пока я не нашла ему другое занятие. Такой милый паренек. Несмотря на совершенно ясную картину его чувств, мне хотелось бы общаться с ним словами вместо пантомимы.

Альберт, ирландский кладовщик листового стекла, поднялся из подвала, чтобы приветствовать меня, шмыгая своимкрасным носом, который висел, подобно цветку колокольчику. Он пустился в длительные разглагольствования, с какими трудностями ему пришлось столкнуться, чтобы «раздобыть цвята, какие они хочут». Кладовщик сделал отступление для восхваления добродетелей мистера Тиффани и мистера Митчелла, надеясь, вне всякого сомнения, что я передам им его раболепное мнение. После этого он плавно и естественно перешел в выразительное описание того, как занедужил «поносиной». Я слышала это горестное повествование примерно в пятидесятый раз, однако в пятидесятый раз выразила ему свое сочувствие, зная, что следствием этого станет особо внимательное обслуживание при поисках нужного стекла.

Мистер Белнэп выразил искреннее соболезнование, поколебался и добавил своим тонким невыразительным голоском:

— Выражаю надежду, что если и когда вы будете готовы, мы можем возобновить наше посещение музыкальных вечеров. Они доставляли мне огромное удовольствие.

— Я бы хотела этого.

— Я вступил в члены «Общества египтологии», что позволяет мне приводить друзей на их лекции, если это может заинтересовать вас.

— Непременно. Благодарю вас.

Я поняла, что теперь смогу смотреть ему в лицо, не обращать внимания на его подрисованные брови, слишком напомаженные бриллиантином волосы и сквозь брезгливый вид видеть его искренность — из-за перемены не в нем, а во мне.

Я провела остаток дня, мирно погруженная в составление перечня, какие «цвята» и текстуры стекла потребуются мне для витража с настурциями и подборки стекла в подвале. Настоящее утешение снизошло на меня, когда я вернулась после обеда и обнаружила в своем ящике для инструмента алмазный стеклорез с красной ручкой. Я приветствовала его, как старого друга.

Глава 16 Маргаритка

После ужина я разложила перед собой на обеденном столе свои бумаги по бухгалтерскому учету, личные счета каждой девушки и сникла в кресле. У меня за спиной остался тяжелый день, а все из-за новой схемы мистера Митчелла, как выжать из нас побольше под предлогом вознаграждения быстро работающих сотрудниц. Он весьма деспотически постановил, что являющаяся плодом работы его головного мозга контрактная система будет введена на следующей неделе, первой неделе нового года. Время, которое находилось в моем распоряжении для разработки сложного способа ведения учета, истекало. Каждый раз, когда я сегодня после обеда принималась чертить таблицу для учета, мне приходилось отвлекаться. Скорее мои мысли об Эдвине отвлекали меня, и голова решительно отказывалась работать.

За другим столом мистер Хэкли и миссис Слейтер, которая слышала только через слуховую трубку, играли в вист с Фрэнси и мистером Бейнбриджем. Тот хлопнул картой об стол и выкрикнул: «Козырная!» так громко, будто выступал на сцене, чтобы миссис Слейтер расслышала. В соседней гостиной мисс Лефевр поправляла французское произношение Хэнка во время освоения диалога из его учебника, мисс Хетти и Элис читали вслух «Сирано де Бержерака», миссис Хэкли обучала Дадли новому произведению на цитре, а на кухне Мерри распевала свои ирландские баллады.

Единственным человеком, хранящим спокойствие, был мистер Бернард Бут, которому я для себя присвоила кличку мистер Бук Бут. Он уезжал на несколько месяцев и теперь наверстывал упущенное чтением накопившихся экземпляров журнала «Сенчури мэгэзин». Когда мистер Бут возвратился, можно было сказать, что он рад меня видеть, хотя и казался чем-то расстроенным или встревоженным. Будучи джентльменом, он не задавал мне вопросов о моем положении. Снабжаемый сведениями матерью-наседкой Мерри и местными сплетницами, он, возможно, и не нуждался в этом, так что я могла счесть выражение его лица за сочувствие.

Не представляю, как ему удавалось сохранить нить повествования от одной строки до другой в таком бедламе. Я зажала уши ладонями, но все равно не смогла сосредоточиться. Из моих уст вылетело слабое скуление, потому что Бернард прошел через широкую арку в столовую.

— Не могу ли я некоторым образом оказать вам помощь?

— У меня уже ум за разум зашел. Его высокоблагородие господин лейтенант, управляющий фирмой, пожелал, чтобы я составила систему учета, которая дает возможность выплачивать премии тем наборщикам, которые справляются с заданием раньше срока.

— Звучит вполне справедливо.

— Выслушайте до конца, прежде чем высказывать суждение. По новому плану мне предстоит определить издержки производства — время и материалы — и примерное время изготовления каждого витража, который мы начинаем. Это — приманка, чтобы работать быстрее. Ведь если главный наборщик этого проекта закончит его быстрее, он получит разницу между моей оценочной стоимостью и реальными суммарными издержками, которые будут составлять меньшую сумму.

— Но в этом-то и загвоздка! Соблюдение срока зависит не только от наборщика стекла. По справедливости я полагаю, что премия должна делиться между помощниками — изготовителем картона, разработчиком схемы и резчиком, — но не обязательно в равных долях. Она должна соответствовать объему работы, которую сотрудники выполнили по этому заданию, а также их основной заработной плате, которая разнится в зависимости от разряда и стажа.

— Это усложняет задачу, — пробормотал он. — Вам придется разработать формулу. Возможно, потребуется два вида учетных записей.

— Это еще сложнее, потому что период времени, затрачиваемый на витраж, зависит не только от того, кто подбирает стекло, но также и от скорости подготовителя картона и резчика. Без обид не обойтись.

— Вероятно, стоит менять местами разработчиков картона и резчиков, — предложил Бернард.

— Я вынуждена назначать художников по картону согласно их мастерству и виду проекта, а вот резчиков… да, их можно будет менять местами.

— Вы — как мистер Хэкли, — вклинилась миссис Хэкли. — Поведайте ему о своих бедах, и он разрешит их. — Она проиграла коротенькую мелодию. — Оба принадлежат к разряду управляющих.

— А чем управляете вы, мистер Бут, кроме того что справляетесь с чтением в такой сумятице?

— Я возглавляю нью-йоркскую контору лондонской экспортной фирмы.

— Прекрасное занятие! Но вам не приходилось руководить тридцатью девушками, которые привыкли к своим партнерам и наверняка примут перемену места в штыки?

— Извините, Клара, — окликнула меня мисс Хетти из гостиной, — было бы намного приятнее, если бы роль Сирано исполнял мужчина. Мистер Бут, не могли бы вы сделать нам одолжение?

— Слава зовет, — мягко промолвил мой собеседник.

— Подбор на роль плохой, Хетти, — возразила я.

В отличие от Сирано у Бернарда был нос идеальной формы и пропорционального размера на его красивом чисто выбритом лице. Прежде чем ответить, я немного помедлила, наслаждаясь обществом этого человека, заботливо склонившегося надо мной.

— Идите! Несчастные лицедеи заждались.

Я осталась при своих набросанных вчерне таблицах, кипя негодованием к мистеру Митчеллу и желая, чтобы я оказалась посообразительнее и легко справилась с работой иного рода. Я облокотилась о стол и уставилась на свои слабые попытки выразить мою идею в схеме, потерпевшие крушение после обеда, когда мистер Тиффани зашел посмотреть, как продвигаются четыре больших витража для теплицы.

Он не рассыпался в похвалах. Элис, близнецы Лилиан и Мэрион Палмье, мисс Джадд, которая была так дотошна во всем, и мисс Стоуни, одна из первых шести работниц, отошли, чтобы дать возможность мистеру Тиффани изучить то, что мы изготовили. Он никогда не давал оценку после первого впечатления, так что мы в напряжении были вынуждены ждать, пока он не рассмотрит внимательно каждый аспект — цвета, текстуру, степень прозрачности, изящество контурных линий. Я считала, что витражи выглядят великолепно.

— Очень хорошо, — изрек он наконец.

Не великолепно. Не блестяще. Просто очень хорошо.

— Цвета хорошие. Эти три тыквы, — он указал на них, — слишком плоские. Мы хотим, чтобы они были округлыми, а общий вид производил эффект буйной, пышущей здоровьем растительности в разгар сезона.

Я подумала, что мы старались следовать картону, но возможно, на картон закралась ошибка при увеличении рисунка. Или же резчики подвели.

— Не составит труда вырезать их более выпуклыми и немного уменьшить соседние листья и фон, чтобы новые куски легли на место, — высказалась я. — Мы позаботимся, чтобы и остальные тыквы, которые еще предстоит вырезать, получились пузатыми.

— Впустите больше света в верхние участки между листьями. В окружающем нас мире ум естественно ищет свет. Это — стремление душевного голода. Джордж Иннесс^[16] говорит нам об этом. Не создавайте густую листву.

— Я уверена, что мы строго следовали рисунку, — осмелилась оправдываться я.

Он бросил на меня снисходительный взгляд.

— Художник обладает исключительным правом менять свой замысел. — Мистер Тиффани постучал тростью по полу и наставительно провозгласил: — Только нескончаемая, кропотливая работа порождает шедевр, леди.

Воспоминания о проповедовании боссом этого его избитого, приевшегося высказывания было достаточно, чтобы отравить мне работу над таблицами этим вечером, над таблицами, требующими математического подхода, который никак не давался мне, а затем — педантичной работы, чтобы расписать все это. Я глубоко вздохнула над своими бумагами, сложила их в кипу и поднялась наверх в свою комнату, размышляя, сколь приятным было утро, как мне нравилась работа над настурциями до того, как студию почтил своим посещением мистер Тиффани.

Какая странная сущность у работы! Мы говорим, что работаем над чем-то, но работа тоже оказывает влияние на нас. Разделка стекла на небольшие формы, подборка гармоничного сочетания цветов, текстур и их компоновка, чтобы создать нечто прекрасное, оказывает исцеляющее действие. Оно достигается чем-то большим, нежели простая сборка. Ты даешь возможность цветам петь и сам раскрываешься на звук их песни. Когда возишься с таким навевающим спокойствие занятием, в голову лезут рассеянные мысли. Обожаемые манипуляции с цветом и светом явно делали эти мысли положительными.

Даже в моих муках отчаяния у меня сегодня утром перед приходом мистера Тиффани промелькнула мысль, что если Эдвин бродит где-то, то ему может попасться на глаза нечто веселое желтое или оранжевое, и это на мгновение поднимет его дух. Я могла только надеяться.

Если он все еще находится в окрестностях озера Джинива и слышит гогот гусей и поднимет голову, чтобы взглянуть на них, он, возможно, вспомнит и обо мне. Эдвин говорил мне, что самцы гусей объединяются со спутницей на всю жизнь. Мне хотелось бы, чтобы он подумал обо мне, но я не была уверена, что у меня возникло бы желание возобновить отношения с того момента, на котором мы их прервали.

На следующее утро по пути на работу я остановилась у «Хортона» и заказала три кварты мороженого и двухфунтовую коробку шоколада с доставкой на шестой этаж в час дня. Затем вывесила объявление, что в это время состоится собрание по обсуждению новой системы. К четверти второго все сидели, с наслаждением лакомясь угощением. Поскольку Агнес теперь была дизайнером и официально не входила в штат нашего отдела, она не попадала в этот кружок, но не смогла устоять перед мороженым.

— Высшее начальство — я не имею в виду мистера Тиффани и мистера Белнэпа — решило, не посоветовавшись с нами, что повышения жалованья в этом году не будет. Вместо этого наборщику будет выплачиваться премия за каждый проект, если он закончит его раньше установленного срока. Однако я хотела бы дать каждой из вас одинаковую возможность, независимо от того, являетесь вы наборщиком или нет. Мы должны принять решение по плану, обеспечивающему это. Сегодня вы можете задавать любые вопросы и выдвигать любые возражения. Предлагайте лучший способ. Но когда дело дойдет до голосования и большинство выскажется в пользу одного плана, мы будем вынуждены согласиться на него.

— Мы должны сказать вам, нравится он нам или нет? — спросила Мэри Маквикар, голос ее сбивался на визгливые ноты.

— Сегодня я приму любой план, который пройдет у нас, будь то предложенный мной или вами, и, поскольку вы согласились на него, вы будете обязаны соблюдать его без жалоб.

Девушки удивленно переглянулись и зашептались. Они не привыкли, чтоб их мнением интересовались. Я усомнилась в том, что они хотя бы слышали о какой-нибудь фабрике или мастерской в этом городе, где работники, особенно женщины, имели право голоса в принятии любых решений.

Я предложила, чтобы премия, причитающаяся наборщице, делилась между членами бригады не равными долями, но пропорционально их основному жалованью и количеству часов, затраченных на данный проект.

— Но те наборщицы, которые сотрудничают с более медлительными резчицами, наверняка не смогут закончить работу раньше установленного срока, — возразила Агнес.

— Верно. Поэтому я предлагаю, чтобы резчицы менялись местами. Каждая наборщица будет работать по очереди с более расторопными и более медлительными резчицами. То, что она потеряет с неторопливой резчицей, можно нагнать с работающей более споро.

Ворота шлюза открылись, и хлынул поток.

— Как устроить, чтобы одной наборщице не доставались только медлительные резчицы, а другим — только проворные?

— А если резчица способна резать быстрее, чем работает наборщица?

— Что будет, если над одним витражом работают две или три наборщицы?

— Или две или три резчицы?

— Иногда приходится резать медленнее на мелких формах.

— И на кусках с вогнутыми изгибами, которые приходится обрабатывать кусачками.

— Волнистое стекло труднее резать.

— Стекло с драпировочными складками тоже. В некоторых витражах его много, так что приходится снижать скорость.

То, что казалось простым решением за обеденным столом прошлым вечером, стало бесконечно сложным, и я почувствовала, что падаю духом. Я дала им высказаться, затем в комнате воцарилась тишина. Настроение стало мрачным, все из нас осознали глубину проблемы, с которой мы столкнулись. Девушки медленно домучили мороженое.

Мало-помалу мы выработали план, одной частью которого была классификация резчиков по количеству кусков средней трудности, которые они могли порезать за один час. Я должна буду засекать за ними время. В конце концов каждый, за исключением изготовителей картонов, казалось, остался доволен тем, что мы решили, но поскольку эти мастерицы зачастую работали в качестве наборщиц, то согласились и они.

Я отправилась домой в приподнятом настроении. Бернард первым поинтересовался состоянием дел, и я объяснила, о чем мы договорились.

— Вы — государственный деятель высшего ранга, — сделал он мне комплимент, и во мне проснулось страстное желание, чтобы Эдвин, где бы он ни был, мог услышать это.

— Но все равно мне остается разработать систему учета. Количество деталей, которых она требует, просто ужасающе.

— Позвольте оказать вам помощь.

От этого его простого предложения улетучилось напряжение, которое не отпускало меня во время всего собрания. Я на секунду полюбовалась его карими глазами, оживленными точками контрастных цветов, таких искренних в его стремлении помочь, и почувствовала, что с моих плеч свалилась непосильная ноша.

После ужина я пустила по кругу оставшиеся шоколадные маргаритки, а потом Бернард и я засели вместе за разработку способа оценки стоимости материалов, а также планируемых и фактических сроков окончания проектов. Затем мы переключились на журнал учета, регулирующий замену резчиков. Бернард составил формулы для распределения премий, чтобы установить долю каждой девушки по витражам, требующим участия одной, двух и трех бригад, а также частичного содействия бригады.

Через три часа, которые показались бы мне ужасными, если бы не помощь Бернарда, я с треском захлопнула второй журнал учета.

— Ух! Раньше мне не приходилось заниматься подобными вещами. Я превращаюсь в бухгалтера, хотя хочу быть художником!

Бернард откусил лепесток с последней шоколадной конфеты.

— Она любит цифры.

Он откусил другой лепесток и медленно покачал головой.

— Она не любит их.

Еще один укус.

— Она любит цвета.

Он кивнул.

Глава 17 Бриллиант и белая цапля

Джордж вернулся!

Мы долго и крепко обнимались прямо в гостиной. Он последовал за мной наверх в мою комнату, и я спросила, как у него идут дела. Мне было боязно услышать ответ.

— Я постоянно думаю о нем. — Голос Джорджа звучал бесцветно.

Я не могла сказать того же о себе. Непостоянно, с каждой неделей все меньше, хотя Эдвин регулярно занимал мои мысли по вечерам дома и по воскресеньям, когда мы обычно после обеда отправлялись вместе на вылазки.

— Ваши родители не считают, что это была моя вина?

— Они не знают, что и думать. Моя мать все еще надеется, что Эдвин вернется.

Я знала, что задавать подобные вопросы неделикатно, но мне было необходимо знать это. И я не желала, чтобы Джордж винил меня.

— А ты?

Джордж втянул воздух через нос и поправил ногой коврик на полу.

— Я сегодня забрал его вещи из дома благотворительного общества. — Он сунул руку в карман и положил на мою ладонь небольшой бархатный мешочек, стянутый шнурком: — Развяжи его. — Оттуда выкатилось узкое золотое кольцо с единственным крошечным бриллиантом. — Оно, должно быть, предназначалось тебе.

Намерение Эдвина покоилось в моей руке: приподнятый шестью лапками солитер, вещь в духе Чарлза Тиффани. Грусть овладела мной. Мне стало стыдно, что потребовался знак памяти для добавления к коллекции, которая в лучшем случае только наводила плаксивость, в худшем была проклята.

— Не совсем бриллиант от Тиффани, а? — спросил Джордж.

— Но с большим значением.

Это служило неким подтверждением, что я не была умышленно обманута. Порой я чувствовала, что тайна исчезновения Эдвина никогда не будет раскрыта. Его поступок не казался мне естественным и обоснованным. Кольцо на моей ладони возвращало меня к воспоминаниям о том, что меня бросили. Принять его означало связать себя по рукам и ногам, как связана жена морского капитана, дающая клятву ждать возлюбленного. Я смотрела на кольцо внимательно, запоминая мельчайшие детали, затем положила его в мешочек и отдала Джорджу.

— Передай матери, — тихо промолвила я.

Я охладела к обручальным кольцам с бриллиантами и продала свое. Мне не хотелось замуж. Я решила в одиночку строить свою жизнь и считала это правильным.

— Что будешь делать теперь? — поинтересовалась я.

— Поеду в Натли. Попытаюсь писать.

— Ты не собираешься приехать сюда на Новый год? Будет большое празднование объединения пригородов в парке Городского совета.

Он заколебался, готовый согласиться, так что я продолжила:

— Манхэттен, Бруклин, Куинс, Стейтен-Айленд и Бронкс теперь слились в один город, второй по величине в мире. Исполняется пророчество Уитмена о городах, которые невозможно разъять, ибо они, словно руки, обняли друг друга. Фейерверки, пушечные выстрелы, гудки паромов, оркестры. Это будет именно такое радостное событие, которое так нравится тебе.

— У меня нет настроения праздновать что бы то ни было.

В новогодний день Мэдисон-сквер выглядел прекрасно: каждая веточка на деревьях магнолии была украшена пушистым снежком и озарена ярким зимним солнцем. Все это великолепие через час растает. Какое счастье любоваться этим!

— Посмотрите вверх! Взгляните на это дерево! — крикнула я пожилой леди, осторожно пробирающейся по уже раскисшему тротуару.

Она остановилась, и на мгновение ее лицо озарилось горько-сладкой улыбкой. Затем она опустила голову и возобновила свой путь. Я удивилась, почему ее улыбка была столь мимолетной. Как прошел для нее этот год? Год минует, как поворот колеса, и когда спица-январь опять возвращается на точку отсчета нового года, она оказывается уже в другом месте. И это причиняет боль, которая не оставит нас там, где нашла.

Я прошла мимо домов под снос на треугольном участке земли, образованном диагональной дорогой Бродвея, и через несколько минут уже была у двери студии Хэнка и Дадли с видом на парк.

— Ты принесла алмазный диск? — спросил Дадли.

— Конечно. Должна же я заработать свой обед!

Я согласилась обрезать кромку на восьми больших листах молочного стекла, чтобы вставить их в деревянные рамы для разгораживания их рабочих помещений.

В более скромном масштабе их студия подражала кабинету Тиффани — и как витрина их художественных предпочтений, и как место работы. Здесь красовались типичные узорчатые тяжелые занавеси, используемые в качестве портретного фона, китайские вазы, японский экран, покрытый красным лаком, ваза с ирисами из шелка, голландская сине-голубая миска с фруктами из воска, постамент для натурщиков и стулья в различных стилях, подлежащие употреблению при написании портретов магнатов и их увешанных драгоценностями жен, потоком прибывающих в Нью-Йорк вкусить великосветской жизни.

— И оконные занавески есть! — заметила я.

— Это уж рука Дадли, — подтвердил Фрэнк.

Именно на стенах становилась очевидной их склонность: развешанные без рам репродукции «Музыкантов» Караваджо, четырех женоподобных мальчиков с кремовой кожей и полными губами, изображенных с близкого расстояния, их тела с видимым удовольствием касаются друг друга; святой Себастьян, обнаженный до пояса и весь проткнутый стрелами; и женственный «Давид» Донателло с цветами на его шляпе, стоящий в позе, которую часто принимал Джордж, с плутоватым видом упираясь тыльной стороной кисти в бедро.

Хэнк развернул большой мозаичный картон, чтобы показать работу Дадли, сделанную для конкурса на приз Американской академии в Риме.

— Это для конкурса на лучшее изображение «Триумфа Коммерции»?

— Да. Однако большого триумфа для нас из этого не получилось. Джордж и я набрали равное число голосов для третьего места, но это означает, что наши картоны будут выставлены в «Обществе изящных искусств». Может, это привлечет к нам какое-то внимание.

— Так что последствием может стать и коммерция, — предположила я с выражением лица, которое считала ободряющим: Дадли чувствительный парень, не хотелось огорчать его.

Резка больших стеклянных панелей проходила гладко, без непредсказуемых трещин. Было забавно заниматься этой мужской работой, в то время как двое рослых мужчин суетились рядом, готовя салат «Уолдорф», бутерброды с огурцами и сливочным сыром и накрывая стол для обеда. Они были горды предложить мне угощение, приготовленное собственными руками. Обед завершился сливовым пудингом, сервированным в разнокалиберных чайных чашках.

— Вот это — настоящий сюрприз! — изумилась я.

— Я выучился готовить его у женщины-квакерши, которая вела хозяйство в доме, где я квартировал в детстве, — объяснил Хэнк.

Без предупреждения о том, что у него на уме, Дадли выпалил:

— Мы волнуемся за Джорджа. Он сам не свой. И выглядит чрезвычайно нездоровым.

— Мы ездили в Натли. Джордж болел гриппом. — Хэнк ткнул ложкой в пудинг. — Он совершенно не пишет.

— Какой толк обходить это молчанием? — решилась я на откровенность. — Он думает, что его брат мертв.

Мои хозяева перестали жевать.

— Вы хотите, чтобы он скакал по-прежнему и вновь стал тем же озорником, как «Давид» Донателло? — не унималась я. — Он не выздоровеет до тех пор, пока не начнет работать. Вовлеките его в какое-нибудь занятие.

Дадли провел рукой по своим кудрям.

— Уже пытались.

Я разделяла их тревогу. Если Эдвин не найдется, если Джордж не сможет смириться… Я начинала опасаться за нашу дружбу и чувствовала ответственность за Джорджа так же, как и за Эдвина. Мне было необходимо увидеть признаки его прежнего легкомыслия, чтобы ощутить — нашим отношениям не будет нанесен урон.

Не только Джордж хотел, чтобы мое замужество с Эдвином связало нас. Мой сон в Натли почти год назад не оставлял сомнений, я могла признаться в этом только сейчас и самой себе. Но это не мешало моему сердцу страдать от потери Эдвина. Все слишком сложно для быстрого и легкого примирения.

— Не ожидайте от него слишком многого прямо сейчас. Прошло всего четыре месяца. Это потребует времени.

Я изобразила для них неплохое представление, но быстрый взгляд, который Дадли метнул в сторону Хэнка, красноречиво открыл мне, что они и восприняли это именно представлением.

Несколькими неделями позже я убедила Джорджа отправиться со мной посмотреть завещанное коллекционером Хейвимайером собрание стекла Тиффани в музее «Метрополитен». Я попросила Элис присоединиться к нам. Лучше, когда мы вдвоем будем разговаривать, если он предпочтет хранить молчание.

В трамвае Джордж оживился, услышав, как Элис разглагольствует о своих любимых картинах. Мы направились прямиком в галерею декоративно-прикладного искусства. Я увидела работы Тиффани еще с порога на противоположной стороне зала. Пять стеклянных витрин были заполнены выдутыми вручную стеклянными изделиями, некоторые из них с переливающейся отделкой в виде перьев, языков пламени и арабесок. В стекле извивались ручьи, плыли облака, распускались цветы.

Джордж застыл как прикованный перед рядом кубков произвольной формы, высотой двенадцать дюймов, со стройными ножками. Ни у одного две части бокала не были одинаковыми. Одна была широкой, как для шампанского. Другие смахивали на цветок тюльпана. Некоторые раскрывались сборчатыми лепестками, подобно исландским макам. Один представлял собой воронку с завихрениями, напоминающими изящные морские водоросли. Витые ножки некоторых были похожи на усики виноградной лозы, обвившиеся вокруг воздушной пустоты.

— Как они только держатся на этих немыслимых ножках? — поразился Джордж. — Они так великолепны, что меня просто мороз по коже дерет!

Мастерство стеклодува, закрутившего ножку подобно штопору, вытянувшего ее и насадившего на нее бокал, зная, что он сохранит равновесие, выходило за рамки воображения.

Из произведений, украшенных радужным стеклом, Элис больше всего понравились пастельные виньетки с жемчужными арабесками. Джорджа заворожили играющие оттенками бархатистые павлиньи перья, их изысканная мягкая опушка, где глазки представляли собой многоцветные переливающиеся источники света.

— Опушка дает ритм самой вазе, — высказался он.

Я подумала о Томе Мэндерсоне, который дал мне эту капельку стекла. Вне всякого сомнения, многие из этих вещиц изготовлены им, но на всех стояло имя Льюиса Комфорта Тиффани. Это не удивило меня, но я задалась вопросом, какие чувства испытывает Том.

— Где можно раздобыть павлиньи перья? — спросил Джордж. — Мне хочется написать их.

Болевой узел начал развязываться. Весь час, который мы провели, любуясь стеклом Тиффани, я была в полной уверенности, что он ни разу не вспомнил об Эдвине.

— Я хочу взглянуть на мумии, — попросил Джордж.

— Нет. Я отказываюсь. Мы не можем расставаться. Мы не сможем найти друг друга.

— Мумии. Пожалуйста, мамуля.

Он скрестил руки на груди, умоляюще уставился на меня, резко повернул голову влево и просеменил несколько шагов, причем обе его ступни были направлены влево. Элис и я расхохотались. Люди начали бросать на нас косые взгляды. Меня это не смущало. Было прекрасно наблюдать проявления его мальчишеской сущности. Элис и я удостоверились в реакции друг друга, раздираемые искушением побаловать Джорджа, но зная, что это небезопасно.

— Нет, — отрезала она. — Я хочу показать вам мои любимые картины.

Хорошая уловка. Да благословит ее Господь! По пути в галереи европейского искусства Джордж надолго застыл перед китайским свитком эпохи династии Минь с изображением сцены на болоте с белыми цаплями. Кипенно-белые птицы кормились, купались, чистили перья. Одна парила в воздухе, готовясь мягко опуститься посреди тростника. Как заколдованный, Джордж не шевелился, будто тишина была необходима, чтобы услышать, как разговаривают птицы или тихо бормочет художник, добравшийся до него через века с единственной целью преподнести ему изображение гармонии. Осознавая, что совершается нечто возвышенное, мы ждали, пока он не сделал шаг назад. Его глаза блестели, как влажные камни из пруда.

Элис схватила Джорджа за одну руку, я — за другую, и мы потащили его через коридоры с греческими вазами, римской скульптурой, средневековыми гобеленами и алтарями. Проходя мимо итальянского алтаря с деревянной тройкой ангелов, застывшей над ним в полете, Джордж спросил:

— Если бы Бог умер, что бы случилось с ангелами?

Меня озадачило, откуда ему могла прийти в голову подобная мысль, но все-таки ответила:

— Им нечем было бы заняться. Нет вестей, которые надо доставлять.

— Совершенно верно. Они остались бы безработными.

— Им бы наскучило это, — высказала свое мнение Элис. — Они зачахли бы.

— Нет. Они стали бы художниками, — заявил Джордж, чрезвычайно довольный собой.

Какое облегчение! Какая радость! Он опять стал Шутником.

Глава 18 Бабочка

Велосипед! Велосипед! Корону за велосипед! Уже появились первые весенние бутоны, земля преображалась, готовя нас к буйству красок. У меня осталось достаточно от продажи обручального кольца, подаренного мне Фрэнсисом, чтобы выложить огромную сумму в сорок пять долларов за это новомодное хитроумное изобретение, и еще пять долларов двадцать центов за готовый полотняный костюм для езды на велосипеде из приталенного жакета и сшитой из клиньев юбки, чей край отважно поднимался на целых шесть дюймов над моими лодыжками. Никто не может запретить мне это!

Поощряемая криком Бернарда: «Вперед!», я в субботу проехалась, вихляясь, по Ирвинг-плейс, а он рысцой бежал рядом, стараясь придать мне устойчивости, причем переднее колесо велосипеда виляло, подобно стрелке взбесившегося метронома. У меня не хватило духу сделать поворот, сидя на седле, так что я соскочила со своего механического скакуна, повернула его назад и начала движение вновь. Бернард понемногу усложнял обучение, пока я не оказалась в состоянии ездить самостоятельно.

Дадли и Хэнк вышли на улицу поразвлекаться, и я почувствовала себя маленьким оборванцем, который делает пару слабых прыжков на одной ноге не упав и приходит в восхищение от своей собственной проворности, вдвойне большей, потому что присутствуют очевидцы. Вырасту ли я когда-нибудь из детских штанишек?

Внезапно словно ниоткуда возник толстяк. Вместо того чтобы продолжать путь по улице, он застыл в смертельном ужасе, по-идиотски загородив собой весь тротуар и ожидая, что я проеду между ним и почтовым ящиком, хотя расстояние составляло всего ярд. Такой осторожный маневр требовал большей ловкости, нежели та, которой обладала я. Приходилось выбирать между мягкотелым толстяком и твердым металлическим ящиком почтовой службы США. Хотя первый был бы для меня более приемлем, я отважно врезалась в имущество федерального правительства, рухнув на бедро и руку, в то время как заднее колесо крутилось поверх моей ноги.

— Клара! — завопил Бернард, бросившись ко мне вместе с Дадли и Хэнком.

— Христос всемогущий, она упала! — взвыл Дадли.

Бернард убрал с меня велосипед.

— У вас все в порядке?

Дадли помог мне встать и успокоиться. Нога болела в нескольких местах, но справочник моей матери по этикету строго проповедовал: «Не поднимайте юбку, чтобы проверить повреждения после падения!» Моя новая юбка была порвана у самого края.

Пузан, чью жизнь я спасла и которому совершенно не следовало так растаращиваться на тротуаре, пробормотал:

— Дело женщины — домашний очаг.

— А дело джентльмена — уступить место женщине, которой грозит катастрофа! — бойко огрызнулась я.

Если я и потерпела аварию, то это из-за вихляющегося колеса, а не из-за неустойчивой воли. К всеобщему удивлению, когда мои ноги перестала бить дрожь, я вновь забралась на велосипед и проехала всю Ирвинг-плейс, перед тем как отвести своего «рысака» в «стойло».

Тщеславие заставило меня выждать подходящее время на этой неделе, когда мужчины отсутствовали, чтобы попрактиковаться на поворотах. Я надела юбку от велосипедного костюма и обнаружила, что она чудесным образом цела — порыв был почти незаметен. Озадаченная, я запалила фитилек моей масляной лампы и обнаружила, что порыв аккуратно зашит. Подозреваю, что это дело рук Бернарда, — разве Дадли умел шить?

Я поехала к Грэмерси-парку и при неуверенном движении вперед успешно выполнила один поворот вправо и четыре влево вокруг небольшого парка. Я спешилась, повернула велосипед в обратном направлении и вновь забралась на седло, чтобы сделать четыре полуэлегантных поворота вправо. Я трудилась над этим полчаса, пока не набралась храбрости сделать попытку крутых полных поворотов на Ирвинг-плейс.

Лилиан Палмье, одна из близняшек-пруссачек, тоже обладала велосипедом, «безопасной моделью», как и у меня, с двумя колесами такого же размера и цепью, приводящей его в движение. Хотя она жила в Бруклине, но предложила привезти свой велосипед на поезде в воскресенье — поистине геройский поступок. Мы медленно проехали по Пятой авеню с дюжину кварталов к Вашингтон-сквер, прокатили под аркой Вашингтона и вернулись обратно. Я смогла без труда следовать за ней, но наезжала на нее, если пыталась ехать слишком близко.

— Управление машиной не дает вам ощущения, что вы решаете свою собственную судьбу? — крикнула я ей.

Было так упоительно раскачиваться на машинах вместе с шайкой себе подобных, что мы повторяли этот пробег до сумерек. После этого я приобрела достаточную уверенность, чтобы выезжать с Бернардом. К тому времени я «разорилась» на весеннюю шляпу для верховой езды — дешевенькое канотье, с лентой желто-коричневого цвета в тон моему спортивному костюму, — которая закреплялась двумя шляпными булавками и лентой под подбородком. Она придавала мне лихой вид. Я стала женщиной на колесах.

С большим воодушевлением Бернард и я пустились в путь в направлении Пятой авеню, что означало пересечение четырех опасных путей трамвая и конки на Четвертой авеню и двух кабелепроводов наземной канатной дороги на Бродвее.

— Переезжайте пути перпендикулярно, на хорошей скорости, — крикнул мне выехавший вперед Бернард.

Я-то намеревалась преодолеть их пешком, но теперь пришлось остаться в седле. Я крепче вцепилась в руль и проскочила между вагончиками. Благополучно оказавшись на другой стороне, сделала глубокий вдох, дабы удостовериться, что осталась жива.

— Это было настоящее боевое крещение! — крикнула я Бернарду.

— Вы выдержали его великолепно! — изрек он, что сделало меня бесконечно счастливой.

Миновав Мэдисон-сквер, мы начали подъем вверх. Настоящая пытка! После Тридцать шестой улицы я спустилась по наклону мимо строительной площадки новой публичной библиотеки на том месте, где некогда располагалось красивое Египетское водохранилище. Я любила прогуливаться по широким стенам среди шумных толп по воскресеньям, и меня опечалило, когда его убрали. Тяжелый выбор: книги или вода. Гм-м… Всегда можно выпить вина взамен.

Площадь Великой армии на Пятьдесят девятой улице была водоворотом движения всех видов транспорта — трамваев, автомобилей, вагонов, экипажей, мальчишек-газетчиков, шныряющих на роликовых коньках, и людей, неожиданно выскакивающих на проезжую дорогу. Хотя Бернард умело продвигался среди них, я соскочила и отвела свой велосипед к Учебным воротам, юго-восточному угловому входу в Центральный парк, и вновь взобралась на сиденье, чтобы подвергнуть себя испытанию проездом между двумя рядами столбов. Как жаль, что он даже не обернулся посмотреть, как ловко я справилась с этим!

Свежий аромат цветочных клумб и мелькание огней маленьких газовых фонариков вдали, подобное светлячкам, привели меня в восхищение. К счастью, на Семьдесят второй улице Бернард счел, что этого достаточно, так что мы повернули обратно и передохнули в аллее из глициний. Я рассыпалась в благодарностях за то, что осталась совершенно вымотанной.

— Знаете ли, езда на велосипеде — это не просто вопрос равновесия, — распиналась я. — Это — вопрос твердой веры. Вы можете удержаться, только двигаясь вперед. Вы должны устремить свой взгляд на цель, а не на землю. Я собираюсь назвать это «Философией жизни велосипедиста».

— Вы способны найти значение во всем, не так ли?

Брат Бернарда, Алистер, чрезвычайно блондинистый, чрезвычайно спортивный, воплощение истинного британца, любитель-естествоиспытатель, приехавший навестить его из Англии, этим летом жил вместе с ним в его комнате. Как-то вечером он изрек с красноречием, которое доставило бы удовольствие королеве Виктории:

— Поскольку этим вечером мы оба свободны, а Бернард пребывает в обществе своей невесты, не возражали бы вы составить мне компанию, чтобы проехаться по Риверсайд-драйв?

Меня будто ударили по позвоночнику. Невеста? Невеста? Я почувствовала себя в замешательстве, как потерявший ориентацию после природного катаклизма человек, но тому не было оснований. Пара совместных прогулок на велосипеде не могла стать поводом для каких-то надежд.

Я быстро взяла себя в руки, чтобы небрежно бросить:

— Это было бы восхитительно!

Но мое прозаическое естество жаждало возмутиться: «Как он осмеливается держать в секрете такие сведения?»

Мы поехали в центр города к могиле Гранта, где весело сновали на велосипедах тысячи ньюйоркцев, но мысли мои витали далеко, потрясенные разрушением иллюзии, в которую я поверила по наивности. Дрожащие огоньки на другом берегу отражались в реке подобно кусочкам золотистого стекла, падающим при небольшом повороте калейдоскопа, чтобы образовать совершенно другую картинку.

Пока мы отдыхали у реки, Алистер поинтересовался, не хочу ли я поехать с ним на велосипеде за город — прогуляться и пособирать экземпляры для его коллекции мотыльков, бабочек и диких цветов.

— Куда же мы поедем?

— Бронксвилл. Прелестное местечко около Йонкерса. Мы можем вывезти наши велосипеды на поезде и отправиться на них, когда прибудем на место.

Робкая викторианка вежливо сказала бы: «Нет». Я же жизнерадостно выпалила: «Да!»

Воскресным утром Алистер, принарядившийся в спортивную коричневую рубашку, никербокеры, фетровую шляпу и ботинки, смазал оба наших велосипеда и проверил покрышки. Бернард не присутствовал на завтраке и вообще нигде не появлялся. Из рюкзака Алистера торчали два сачка для ловли бабочек, а к велосипеду было привязано устройство для их сбора. Мы отправились на Большой центральный вокзал и после сорокаминутной поездки на поезде оказались на станции Бронксвилл.

Алистеру был знаком каждый ухаб и колдобина на пути. Мучительный въезд на холм сменялся захватывающим дух стремительным спуском. Узкая колея, поросшая по обеим сторонам высокой травой и маргаритками, представляла для меня некоторое затруднение. Когда Алистер проезжал через ветки, они хлестали меня по лицу. Названия деревьев и растений так и сыпались изо рта моего воодушевленного спутника.

Солнечный свет пятнами играл на листве и диком винограде. Птицы дружелюбно и радостно перекликались. Лес и часто мелькающие виды реки Гудзон с синеющими холмами вдалеке навевали какую-то благостность, по крайней мере по отношению к природе.

За глубокой долиной виднелась красивая желтая полоса — там произрастал золотарник. При нашем приближении цветы бросились в бегство.

— Бабочки! — вскричала я. — Я-то думала, что это — цветы.

— Вот за ними-то мы и приехали. Это — Skipper Taxiles, разновидность североамериканских бабочек.

Алистер соскочил со своего велосипеда, вынул банки для сбора насекомых и бросил мне сачок:

— Посмотрим, что вы сможете поймать.

Я никогда не видела такого скопления бабочек в одном месте. Они парили ослепительным желтым облаком, а я танцевала в середине. Бабочки порхали друг вокруг друга, соприкасались в коротком воздушном флирте и разлетались в разные стороны только для того, чтобы через несколько секунд повторить этот блаженный ритуал. Мы прыгали во все стороны, и я азартно махала сачком, не заботясь о том, попадется в него что-то или нет. Если мне случайно и удавалось поймать бабочку, то я взмахивала сачком, чтобы выпустить ее в полет.

— Не делайте этого. Когда поймаете бабочку, отдайте мне.

Сам он наловил дюжину насекомых и поместил их в большую банку с отверстиями для воздуха. Это занятие оказалось захватывающим, что чрезвычайно радовало меня. Улов бешено хлопал крылышками, бился о стекло. Я оплакивала их грядущую гибель, распевая про себя: «Недолго длятся радости земные». Ошалевшие, они на мгновение замерли, и я смогла оценить их красоту — разные оттенки желтого и золотого, с темным золотом на краях крылышек. Среди них оказалась одна-единственная серо-голубая с черными пятнышками, чудесная и хрупкая.

— Это — летняя лазоревая, — объяснил Алистер.

Откуда они знали точное время, чтобы вылупиться из своих коконов? Я представила себе еле слышный звук треснувшего кокона, для них подобный раскату грома, первое ощущение чувства, зовущего в путь, в бескрайний воздушный мир, их фасеточный глаз, приведенный в замешательство яркостью, цветом и непонятными очертаниями.

— Что вы будете с ними делать?

— Пришпилю их булавками на дощечке и закрою стеклом для сохранения.

— Вы протыкаете их? Убиваете, чтобы изучать?

— А как еще прикажете?

Было преступно ловить этих красавиц, порхающих в расцвете жизни, и удушать их, — я возненавидела Бернарда.

Он полз по земле, сгибался в три погибели, внезапно бросался на свою добычу и вопил:

— Я заполучил ее! Наконец-то! Редкий «красный адмирал». Ванесса аталанта^[17]. Я охочусь за такой уже несколько лет. Из-за нее одной стоило отправиться в эту поездку!

— Сегодняшнюю поездку?

— Из Англии сюда.

Заключенная в банку, бабочка щеголяла своей изысканной красотой — бархатистыми крыльями, переливающимися всеми оттенками от темно-коричневого до черного, украшенными ярко-алой лентой на всех четырех частях крыльев, и ослепительно белыми пятнами, подобными каплям краски, причем левое крыло было точной копией правого. Бог приложил столько стараний для создания этой трогательной твари и сделал так, чтобы она не являлась глазу человека слишком часто. Возможно, тем самым он преподал нам урок о ценеисключительного. В этот момент я увидела, как простая сила прелести и редкости порождает страстное желание обладания. И подумала, что мистер Тиффани также понял бы это. Вожделение красоты.

На следующий день за моим рабочим столом в моих мечтах облако желтых бабочек взлетело с золотарника. Как прозрачны были они в свете, проникающем через их крылья, как через радужное стекло. Я изгнала Алистера, убийцу, прочь из своих мыслей и начала рисовать бабочек по памяти, набрасывая их очертания. Это оказалось бесполезным занятием, так что я продолжила свою основную работу, но образы их не переставали роиться в моем уме. Я подрисовала еще несколько, думая, что бабочки могут оказаться моим первым оригинальным мотивом.

В тот вечер я спросила у Алистера, не могу ли я взглянуть на них. Они все умерли, свалившись кучкой на дно банки. Некоторые уже были прикреплены булавками к дощечке из пробки. Алистер бережно извлек одну из коробки для увлажнения, где ее крылышки размягчились достаточно для того, чтобы расправиться и остаться раскрытыми, но когда он погрузил булавку в ее крохотную головку и я услышала мягкий щелчок, то не смогла вынести этого звука и была вынуждена тотчас уйти.

Той ночью в постели в моем затуманенном сознании родилась идея. Как только она обрела четкий контур, я вцепилась в нее точно так же, как мистер Бабочка Бут в пойманного «красного адмирала». Это была именно та тайна, которую мистер Тиффани и я договорились хранить, пока не приспеет время.

Абажуры для ламп «Тиффани глас энд декорейтинг кампани» были целиком изготовлены из выдутого или отлитого стекла, но крышка, накрывающая крестильную купель для часовни Чикагской выставки, была сделана из сотен кусочков непрозрачного стекла, соединенных свинцовыми горбыльками. Небольшой купол, сработанный таким образом, но с использованием прозрачного и радужного стекла и установленный над источником света, будет пропускать мягкий свет. Абажур для лампы может стать объемным, окружающим со всех сторон витражом из свинцового стекла. Сотня желтых бабочек, вырезанных и размещенных в жизнерадостном полете по небесно-голубому куполу, совершит революцию в производстве ламп Тиффани.

Я с трудом дождалась утра. Подходящее время для осуществления нашей тайной идеи приспело.

Нет. Не совсем. Мне надо сначала выработать общий принцип, чтобы Тиффани мог мысленно представить то, что я задумала. Когда я пришла к нему перед отъездом с Эдвином, мистер Тиффани не считал меня незаменимой, потому что я только выполняла его или еще чьи-то рисунки. Любой хороший наборщик годится для такого дела. Чтобы стать бесценной, надо внести какой-то уникальный и исполненный моего самовыражения вклад, который привел бы в восторг даже меня. Это означало разработку замысла с самого начала: нечто, что понравилось бы ему точно так же, как понравилась своя собственная работа.

Мне требовалась куполообразная основа, деревянная или гипсовая, для наложения кусочков стекла. На следующий день, после некоторых мучительных попыток за закрытыми дверями моей студии, я соорудила грубый неглубокий купол, шире, чем его высота, из муслина, натянутого на проволочный каркас.

Я подняла голову: в мою студию подглядывал Фрэнк с ведром и тряпкой в руке. Пришел помыть мое окно, хотя он уже сделал это на неделе. Он указал на сооружение из муслина и проволоки и в изумлении склонил голову набок. Мною овладело неудержимое стремление рассказать ему все. Ведь доверить глухонемому мою тайну не представляло опасности. Фрэнк поднял руки над головой, как будто надевал большую шляпу. Я указала на висящую лампочку и сделала движение, опуская ее на стол, подняла сооружение из муслина над ней. Паренек широко раскрыл рот, и я подумала, что из него вырвется звук, но он просто яростно мотнул головой, схватил с моего стола карандаш и написал: «шляпа для лампы». Я кивнула, и Фрэнк несколько раз быстро пожал плечами. Я приложила палец к губам, мол, секрет, и он сделал то же самое. На его лице отразилось наслаждение, ибо ему было теперь известно нечто такое, что неведомо другим.

Этим вечером я вошла в комнату, которую Алистер, мистер Бабочка Бут, делил с Бернардом, мистером Книгочеем Бутом, и спросила, не мог бы он подобрать несколько желтых бабочек со сложенными крыльями, а несколько других — в положении полета, с крыльями, развернутыми под разным углом.

— Это не научный подход. По-научному они должны быть полностью развернутыми.

— Речь не идет о научном подходе. Я прошу вас подойти к вопросу с художественной точки зрения.

— Я нанесу повреждения некоторым бабочкам.

— Тогда поезжайте и наловите еще! Прошу вас.

Алистер бросил на Бернарда быстрый раздраженный взгляд.

— Сделай это для нее, — промолвил тот.

— А вы не могли бы воспользоваться книгой?

Он показал мне красивую книгу с цветными иллюстрациями.

— Я воспользуюсь книгой и бабочками. Работать непосредственно с натурой лучше всего. Это важно. Это может положить начало совершенно новому виду искусства. Вы ведь не хотите быть помехой на пути искусства, не правда ли?

— Сделай это, — скомандовал Бернард.

Алистер с ворчанием засел за работу.

Возвратившись в студию с коллекцией Алистера, я обернула жесткую бумагу вокруг муслиново-проволочной формы, разрезала ее на клинья и закрепила степлером, чтобы она прилегала к муслиновой форме. На бумаге я отметила секцию примерно в одну треть абажура, отрезала ее от остальной и ровно разгладила. Получилась веерообразная форма, намного шире внизу, нежели вверху. Робко заглянув в огромный мир оформительских идей, я нарисовала на веере тридцать бабочек, взмывающих вверх и влево, как будто ветер нес их по воздуху. Я нарисовала вокруг них и в небе линии свинцовых горбыльков, которые будут голубыми на нижней кромке, становясь более темными к верху, с несколькими проблесками розовато-белого, изображающими облака.

Я показала ящичек Алистера с бабочками Лилиан Палмье и мисс Стоуни, попросив их поискать в наших запасниках красивое желтое стекло с оттенками, смахивающими на легкое изменение цвета на крыльях.

— А что вы собираетесь использовать для основания? — полюбопытствовала мисс Стоуни, и скептицизм прорвался в ее голосе визгливостью.

Простой выдутый сосуд для масла не привнесет ничего оригинального. Требовалось нечто настолько впечатляющее, чтобы мистер Тиффани загорелся неистовым желанием воплотить идею в жизнь.

— Основание можно изготовить в мозаике, — выпалила я, движимая внезапным озарением. — Она может изображать долину. — Мистер Тиффани использовал вертикальную мозаику на колоннах в часовне. Джо Бриггз может рассказать мне, как закрепить мозаику на бачке для масла, конусом сужающемся книзу подобно пуле. Его высота и стройная форма сделают лампу более элегантной, чем пузатая емкость дутых ламп. Я сделала набросок того, как представляю себе мою лампу.

Во время нашей вылазки бабочки взмыли над полем золотарника, но лепестки этих цветов были слишком остроконечными для мозаики. Идеальным цветком была бы вечерняя примула, ее кремово-желтая разновидность, подобная тем, что окаймляли поле нашего соседа в Толмэдже, штат Огайо. Их плоские лепестки легко вырезать, и они будут, подобно эху, отражать формы и расцветки бабочек.

Я пошла в справочную библиотеку на втором этаже и обнаружила целую полку книг с рисунками цветов, но без примул. А соответствующее время года уже миновало. Что же делать? Просто описать цветок? Это уже выходило за пределы тех минимальных разработок, которые я выполняла на витражах, то есть было чревато риском.

Я не считалась дизайнером, как Агнес, но ведь никто и не утверждал, что я не могу стать им. Даже у одуванчика имеются притязания стать пионом в бурном пурпурном цветении. На моем столе мне бросилась в глаза капелька стекла, которую дал мне Том Мэндерсон. «Верь!» — сказал он мне. Я положила стеклышко в карман на счастье.

От волнения у меня стучало в висках. Я погрузила на тележку мое творение из проволоки и муслина, свой веерообразный рисунок, раскрашенный Элис акварельными красками, ящичек экземпляров Алистера, закрытый стеклом, и несколько кусков переливающегося желтого и янтарного стекла. Важно, чтобы мистер Тиффани увидел все сразу. Я проверила свой внешний вид в зеркале и заткнула выбившуюся прядь волос за ухо.

Проходя мимо конторских помещений, я обнаружила мистера Тиффани сидящим у стола мистера Митчелла под электрическим вентилятором, дуновение которого заставляло его волосы колыхаться, как высокая трава на ветру.

— У вас найдется несколько минут? — осведомилась я.

— Да. Заходите. Я не могу работать при такой влажности.

Я разложила перед ним все.

— Вы помните, когда несколько лет назад вы работали над рисунками для часовни? Я взглянула на крышку для крестильной купели и представила себе уменьшенный вариант из переливающегося стекла в виде абажура. Это должно было стать нашей тайной, пока не придет ее время.

Он кивнул и вытер лоб носовым платком.

— Разве не является неизбежным то, что вам следует создавать абажуры из свинцового стекла, ибо вы точно так же влюблены в свет, как и в цвет?

— Истинная правда.

Я восприняла это как побуждение продолжать речь.

— Я думала о том, как это было бы прекрасно — обернуть окно с желтыми бабочками вокруг солнца, то есть вокруг источника света.

Мистер Тиффани изучил бабочек Алистера и мой рисунок.

— Это возможно. Продолжайте работу.

— Я не могу уже больше ничего делать, не располагая глиняной формой для работы.

— У вас нет опыта работы с глиной. Я пошлю Джузеппе Баратта в гипсовую комнату, чтобы он сделал слепок модели по вашим техническим данным.

В комнату вошел мистер Митчелл, и мой босс сразу обратился к нему:

— Взгляни-ка сюда, Митч. Абажур из свинцового стекла. Не настенный канделябр. Этот — с бабочками, но может быть и с цветами или с листвой.

— Интересная задумка, — отметил мистер Митчелл, — но изобилующая техническими сложностями.

— Понимаю, что форма абажура неуклюжа, — призналась я.

— Не смущайтесь, — приободрил меня мистер Тиффани. — Множество новых идей начинается с чего-то неуклюжего.

— Мне хотелось, чтобы он напоминал облако. Если это возможно, то я хотела бы подвернуть внутрь нижний ободок, чтобы не было такого сходства с крышкой крестильной купели, а больше походило бы на каплю. — Я положила перед ним застывшую каплю Тома: — Вот на такую.

Мистер Митчелл потер подбородок.

— Если вы нарисуете акварель на кальке, я повешу ее на эту газовую лампу и поразмыслю.

— Поразмыслю! Я уже поразмыслил! — фыркнул мистер Тиффани. — Совершенно новое направление! Такую вещь смогут позволить себе те, кто не может позволить витраж. Новый рынок, Митч. Вам это должно понравиться. Как насчет основания? — обратился он ко мне.

— Я хотела бы дополнить бабочек, предполагая, что они летят над лугом. Вместо выдутого основания можно предложить мозаику, не правда ли? И тогда я могла бы использовать мотив примулы. Она желтого цвета, и форма лепестков перекликается с формой крылышек.

— Блестяще. Блестяще! Мозаика, освобожденная от исторического или религиозного содержания. Природа — более новая, менее ограниченная тема. — Шеф перевел свой взор на меня, положил руки на колени и наклонился ко мне. — Вы понимаете, какой это огромный шаг вперед?

Выразительность его голубых глаз передала мне его пыл, и меня охватил жар от осознания, что это был момент чрезвычайной важности для него, для меня, для всей компании. Для нас. Мы были двумя художниками, связанными одной идеей, и он знал это точно так же, как и я.

— Теперь знаю.

Он быстро начал рисовать на промокашке мистера Митчелла.

— Основание должно быть высоким и тонким. — Мистер Тиффани протяжно выговорил слово «высоким», одновременно проводя длинные вертикальные линии.

— Я думал о том, чтобы сузить форму бачка внизу до точки. — Он начал заново и нарисовал сосуд. — Но не знаю, как тогда можно установить его.

— Его можно будет подвесить в бронзовом каркасе на трех ножках, — отозвалась я.

Босс тотчас нарисовал это. Увлекательное занятие — развивать идеи друг друга…

— А нельзя продлить линии каркаса вверх, чтобы также поддержать и обхватить абажур?

— Да! Единое целое. Цветы, похожие на бабочек. — Мистер Тиффани немножко зашепелявил на «цветах» и «бабочках». — Но они не должны быть анатомически точными.

Когда дело дошло до рисования примулы, шеф начеркал ее неопределенными линиями.

— Ну, разработайте свою собственную идею и покажите мне.

Мое первое задание по разработке! Моя собственная концепция! Вот зачем я вернулась сюда!

На следующее утро, когда я прибыла в студию, на моем столе красовался горшок с оранжерейными примулами. Агнес, проходя мимо, глянула на них.

— Воздыхатель? — холодно поинтересовалась она.

— Мистер Тиффани, — сказала я, купаясь в его новом отношении ко мне.

Она опустила свои очки и взглянула поверх них на меня, моргнула и удалилась. Что бы это значило?

Я выбросила это из головы и начала вертеть горшок с примулами, чтобы рассмотреть их как следует. Растение состояло из листьев, собранных в розетки, и соцветий, двух-трех цветков на длинных тонких стеблях. Каждый цветок имел пять плоских лепестков кремовато-желтых оттенков. Я нарисовала их со всем старанием, на которое оказалась способна, но меня Господь не наделил природным даром Элис накладывать тень, изображая форму. Я позвала ее на помощь. Сначала мы рисовали, как ботаники — отдельные цветки с узкими заостренными листьями, чтобы потом решить, как расположить их по отношению друг к другу.

Агнес еще раз прошла мимо и по пути бросила взгляд на рисунки. В третий раз любопытство взяло верх, и она спросила, чем же мы занимаемся.

— Это — основание для лампы, — объяснила я. — Свинцовое стекло — на абажур, мозаика — на основание.

Она поджала свои тонкие губы.

— А мистер Тиффани знает? — Ее тон был проникнут укоризной, что вызвало мимолетную ухмылку у Элис.

— О да. Ему понравилась эта идея, — небрежно бросила я.

— Как же вы наложите кусочки стекла на поверхность, которая не плоская и не горизонтальная?

— На гипсовый слепок. Мистер Тиффани велел своему мастеру по моделям подготовить такой для меня. Я намечу акварелью очертания и нарисую линии для свинца прямо на ней.

— От руки?

— Нет. Используя схему с этого веерообразного сектора картона. — Я продемонстрировала его ей.

— Невозможно подобрать стекло на непрозрачный фон. — Это процедила она безапелляционно.

Я восприняла это скорее как вызов, нежели как пожелание потерпеть поражение либо бросить эту идею.

— Ну, я думаю, что буду подбирать на стеклянном мольберте против света, как мы делаем для витражей. Оберну фольгой кромки, а затем перенесу куски на слепок, перед тем как отправить его в металлическую мастерскую.

— Как же они будут держаться?

— А воск? Как мы делаем это для витражей? — Я была не совсем уверена, что воск будет держаться на гипсе.

— Все-таки не до конца понимаю, как вы собираетесь уложить стекло на круглом слепке.

— Я пока еще и сама не знаю. Придется работать методом проб и ошибок, чтобы узнать, каков должен быть размер кусков для создания плавной кривой.

Элис разогнулась от своего рисунка.

— Не волнуйся, Агнес, она сообразит.

Агнес пожала плечами и вернулась в свою студию. Она предпочла держаться подальше от этой затеи. Видимо, у нее есть свои причины, и мне не следует совать нос в чужие дела. Но как-нибудь я попытаюсь проникнуть в раковину этой улитки.

Мистер Тиффани явился на назначенный на понедельник просмотр витражей, находящихся в производстве. Он посмотрел на мой веерообразный проект с бабочками, которые должны расположиться на гипсовой модели, наши рисунки примул и высокий бачок-основание. Я нарисовала опорное кольцо, подлежащее изготовлению из бронзы, окружив бачок как раз под его более широкой частью. Оно соединяло изящное трио ножек с некоторым подобием клетки из нервюр, которые и будут удерживать абажур на месте.

— Хорошо, что у вас нервюры идут в том же направлении, в котором устремляются бабочки. Попробуйте сделать небольшой изгиб в обратную сторону там, где они крепятся к кольцу.

— Хорошо. А как цветы?

— Чрезмерно вымученные. Вы слишком стараетесь. Взгляните как следует на живые примулы и бабочек, вытяните их, если хотите, но не копируйте природу. Мы — не ботаники. Мы — художники. Предлагайте природу, но вносите в нее условность. Стилизуйте ее, упрощайте до контурных линий для передачи структуры. В конце концов, это — прием.

— Понимаю. Только чопорность примул, без обязательного количества лепестков или попытки украшательства где-либо.

— Именно так.

Этим мистер Тиффани не просто одобрил мою идею. Он открыл передо мной радостное будущее.

Понемногу я привлекла к проекту Агнес. Если от нее будет внесен какой-то вклад, она, естественно, больше будет поддерживать эту затею. Через несколько дней я попросила ее покритиковать мою первую попытку разместить цветы, стебли и листья на основании. Вместе мы решали, какие цветки будут раскрыты, какие останутся в бутонах, показаны спереди или сзади и где может быть пропущен лепесток.

— Как думаешь, примула каким-то примитивным образом осознает то, что окружает ее? — спросила я.

— Что именно? — удивилась Агнес.

— Чувство нагревающейся земли, чувство роста и распростертости.

— Вроде бы как чувствуем мы, когда вытягиваем руки?

— Да. И когда мы распростираем наши мысли. Чувствует ли примула открывшееся воздушное пространство и свободу, когда выбирается наружу через темноту почвы? Ценит ли она солнечное тепло, его источник? Чувствует ли она судорожную напряженность в бутонах и освобождение от этой нагрузки, когда что-то в ней стремится вырваться на свободу?

— Я полагаю, она не может сама остановить свой рост и цветение.

Глава 19 Занаду^[18]

Не прошло и четверти часа после того, как я отправила вниз недельные учетные документы мистеру Митчеллу, но он уже появился в проеме двери, ведущей в студию.

— Вы осознаете, какова сумма общих затрат на эту вашу лампу?

— Да, я…

— Учитывая стоимость стекла, корпуса, металла, оснастки, литейной работы…

— И часов, которые я потратила на ее проектирование, и подборку и резку стекла. Время мисс Нортроп и мисс Гуви. Время и материалы Джузеппе Баратты. Я включила все. Мистер Тиффани чрезвычайно доволен ею. Он хочет как можно больше таких ламп.

— А что за расходы деревообделочной мастерской?

— Гипсовые модели хороши для создания покрашенных прототипов, но они долго не продержатся при многократном использовании. Нам потребуется делать углубления для кусочков узора гравировальной иглой. Мягкое дерево прекрасно годится для этого.

— Итак, все это обходится в двести сорок восемь долларов и тридцать центов.

— Знаю. Я подбила результат.

— Дело в том, что у нас будет цена пятьсот долларов!

— Ух! Удвоенные затраты? Я не сообразила.

Это равнялось десятимесячной стоимости моего проживания в пансионе со столованием. Подумать только: кто-то достаточно богат, чтобы купить ее. Подумать только, что это — моя первая работа!

— Как только она будет запущена в производство, потраченное на проектирование время можно не включать в расчет, — напомнила я ему.

— Мы должны быть разумными, миссис Дрисколл. Действительно, нам нужно их побольше, но не таких экстравагантных, что поглощают пропасть времени. Нельзя ли сделать так, чтобы другие, которые вы изготовили для этой модели, имели эмалевое основание вместо мозаики?

— Они тогда потеряют кое-что от качества предмета ручной работы при отсутствии стеклянных кусочков, порезанных согласно фигурным очертаниям на картоне, и, возможно, кое-что из источаемого ими свечения.

— Мне хотелось бы, чтобы вы попробовали это. Тогда цена снизилась бы и мы смогли бы выбросить больше ламп на рынок. Кто из вас знаком с эмалированием?

— Элис Гуви.

— Хорошо. Пусть она начнет заниматься этим.

— Конечно. После того как мы закончим шесть мозаичных ламп. Их пожелал иметь мистер Тиффани.

Затем я начала работу над вторым проектом. Позже мистер Тиффани и мистер Митчелл смотрели на меня как на настоящего, плодовитого дизайнера.

Вернувшись после обеда в пансионе, я увидела, как Джо Бриггз пришпиливает какие-то листочки на доску объявлений. Таланты Джо развились: иногда он выступал в роли помощника мистера Тиффани или моего, если мы работали над мозаикой, и он практически управлял отделением мужской мозаики, хотя и был моложе всех прочих.

— Что там такое? — поинтересовалась я, не желая надевать очки, пока не устроюсь за рабочим столом.

— Бал Тиффани. В этом году он состоится в его особняке. Пятнадцатого декабря.

Мой день рождения. Посреди этого роскошного празднества только я одна буду знать, что мне вечером исполнится тридцать семь лет.

— Он желает, чтобы все его служащие смотрели на его дом как на пример эстетического движения, — пояснил Джо. — Синтез всех искусств, который мы создадим в соответствии с его вкусом.

— Как будто мы уже не сделали этого.

— «Может существовать разделение труда, но не разделение мышления», — говорится здесь. Разве вам не хочется взглянуть на его особняк? Вы ничего подобного раньше не видели. Я возил туда кое-что.

— Конечно. Просто умираю от желания. Это произведет большой шум.

Было забавно наблюдать, как эти новости кругами расходились по студии, с гаданиями и предположениями, как это будет выглядеть, и оживленными обсуждениями, что надеть и кого выбрать сопровождающим.

Мое решение, кого выбрать, было принято незамедлительно. Я нацепила очки и быстро набросала шестиэтажный особняк, скопировав его с вывешенного объявления, вместе с остроконечной крышей, тремя коньками, гигантским входом с аркой и отважно подвешенной на углу башенкой. Внизу я подписала: «Если вы хотите 15 декабря исследовать это сказочное жилище, спроектированное Стэнфордом Уайтом и оформленное самим Льюисом Тиффани, то приходите на ужин в дом 44 по Ивнинг-плейс с новой законченной картиной». Это было подтасовкой, но оправданной.

Неделей позже я пришла домой с работы и нашла картину, обернутую в ткань и прислоненную к столу в гостиной. Джордж сидел на полу рядом с ней, скрестив ноги, как восточно-индийский йог.

— О, — медленно пропел он. — Не стой просто так. Взгляни.

Я подняла ткань и увидела озеро в приглушенных серо-голубых тонах, пустую серую весельную лодку, вытащенную на пляж, призрачные деревья в коричневато-красной дали и единственного летящего гуся, с белой грудью и подкрылками, черными кончиками крыльев, шеей, вытянутой вперед в неизвестное. Даже скрещенные весла бередили мое сердце.

Спешка. Рассеянность. Полет. Картина пронизана тонкостью восприятия, искренностью и серьезностью, в отличие от обычно шутливого стиля.

Джордж сидел молча с поджатыми губами, испытывая боль и ожидая.

— Это так изысканно, Джордж! Ты нарисовал его душу.

* * *

В вечер бала Джордж явился во всем блеске: в куртке из бархата цвета бургундского вина и пышном черном шелковом галстуке. Он помахал им, дабы я обратила на него внимание:

— Это на случай, если черный галстук обязателен.

Он покрутился передо мной, чтобы похвастаться своей разлетающейся, плохо сидящей курткой на одной пуговице и атласными обшлагами на рукавах.

— Похоже на куртку от пижамы, верно? — поддразнила я его. — Бесполая такая.

На секунду он надулся, а потом как с цепи сорвался.

— Это — Движение эстетического платья, истинный синоним стиля, свободные одежды, как у прерафаэлитов, привнесенные в общество Оскаром Уайльдом. Долой корсеты и удушающие бумажные воротнички! Долой ограничения! Надо либо быть произведением искусства, либо носить произведение искусства. Я думал, мистер Тиффани оценит.

— Если не он, так его жена, — вклинилась Элис.

Моя подруга пригласила мистера Йорка, потому что он — промышленный дизайнер. Так, во всяком случае, она объяснила, будто была необходимость проливать свет на причину.

Мы все четверо прибыли в настоящий особняк на углу Восточной Семьдесят второй и Мэдисон. Он занимал четыре больших участка, так что особняки Пятой авеню казались по сравнению с ним карликами. Мистер Йорк назвал его романтическим Возрождением. Вход через арку, достаточно широкую, чтобы пропустить два экипажа, едущих рядом, был снабжен двумя большими железными опускающимися решетками, которые могли опуститься и пронзить любого грабителя, который осмелится пойти на приступ.

— Не бойся. Это все понарошку, — заявил Джордж. — Это просто… стиль. Когда-нибудь это будет названо чьим-то именем.

— Так же как и пижамные куртки, вечерние платья, оперы, пейзажные витражи? — спросила я.

Дворик за решетками был окружен лоджиями, балконами и огромной лестницей. Мы вошли в лифт из кованого железа, обслуживаемый мальчиком-лифтером в традиционной парадной ливрее, который отвез нас на пятый этаж. Бальный зал гигантских пропорций был окружен ярусами резных балюстрад. Повсюду стояли вазы, выдутые из стекла «фавриль», и цветущие растения. Шагая по восточным коврам и шкурам животных, я чувствовала себя так, словно очутилась в экзотической восточной стране.

Ни один уголок не остался без украшения. На стенах трафаретом были нанесены сложные узоры, места сопряжения потолка со стенами были скруглены, между колоннами, увенчанными резными карнизами, располагались ниши. Камин был облицован мерцающим стеклом цвета морской волны с зеленоватым отливом, а в шкафы и стены вмонтированы круглые японские чашки шпаг, белые фляжки с причудливым узором, выпиленным из тикового дерева лобзиком, инкрустированным слоновой костью.

— Мавританский стиль, — воскликнул Джордж.

— Индийский, — возразила я.

— Пенджабский, — вмешалась Элис.

— Турецкий, — заявил мистер Йорк.

И мы пошли дальше по кругу.

— Сирийский.

— Персидский.

— Индустан.

— Настоящий склад Эстетического движения, — подвел итог мистер Йорк.

— Очень хорошо, что не он создал женщину, — съязвил Джордж. — Вместо двух грудей он наградил бы ее дюжиной, и каждая была бы украшена десятком сосков.

Мистер Йорк сдавленно захихикал, но Элис заалелась как маков цвет и быстро переключила наше внимание на витраж из радужного и опалового стекла оранжевых и коричнево-красных тонов со сложным узором из осколков раковины морского ушка.

— Бабочки! Неудивительно, что ему пришлась по душе моя лампа с бабочками.

Виноградные лозы, цветы и бабочки вились вокруг диска, сделанного из закрученных полос оранжевого стекла с рябью. Девушки собрались вокруг меня, рассматривая его, среди них стоял Фрэнк, почесывая голову.

— Это окно или мозаика? — осведомилась Лилиан.

Вопрос застал меня врасплох.

— При таком освещении трудно сказать.

Джо Бриггз заметил, как мы столпились, и объяснил:

— Это и то и другое. Под некоторые куски подложены очень тонкие листочки меди и золота, так что отраженный свет улавливает это подобно мозаике, но металл настолько тонкий, что дневной свет, проникающий через стекло, полностью меняет цвета. В дневное время свет из помещения за ним делает оранжевый диск белым, и тогда видно, что это изображение японского бумажного фонарика. Тогда бабочки становятся желтыми и золотистыми.

Более юные девушки шепотом выражали свое восхищение, вытягивали шеи, отскакивали в сторону, чтобы обозреть все.

— Кроме этого волшебного окна, — изрекла Мэри, — весь дом совершенно отличается от того, что делаем мы. У него такой старомодный вид.

— Это несправедливо, — заступилась за него Минни со своим звонким английским акцентом. — Скорее он напоминает арабские сказки «Тысяча и одна ночь».

— Думаю, Сам некоторым образом хотел именно этого, — высказала свое предположение Мэри.

Джо обратил наше внимание и на другие предметы, будто предыдущие посещения наделили его правом выступать в роли гида. Фрэнк неотступно следовал за ним, с любопытством таращась на все.

Даже Джордж утихомирился и широко раскрыл глаза, впитывая в себя увиденное. Он предусмотрительно переключил мое внимание на женщину, которая с величавой грацией стояла в дальнем конце зала. Ее струящееся, неприталенное одеяние цвета старого золота подчеркивалось длинным ярко-синим шарфом, спускающимся с ее шеи сзади до пола, подобно хвосту экзотической птицы.

— Совершенно неприталенное! Я ничего подобного не видела…

— Эстетическое платье, — уточнил Джордж.

— А вот это — мистер Тиффани.

Мистер Тиффани был глубоко погружен в разговор, так что Джордж и я отважились приветствовать миссис Тиффани и их обеих дочерей-близнецов без него. Я отделалась, пробормотав несколько избитых фраз, пока она не подвела нас к нему, произнеся «Льюис» на французский манер, как Луи Четырнадцатый. Я представила Джорджа Королю-Солнцу в качестве художника и оформителя, но не могла заставить себя произнести «Лу-и».

— Джордж Уолдоу… — задумчиво произнес мистер Тиффани. — Это не вы написали портрет актрисы Моджески для «Клуба лицедеев»?

— Да.

— Выдающаяся вещь! Красивая прерафаэлитская фантазия.

— Выдающимся является ваш дом, — не остался в долгу Джордж. — Фантазия на темы многих культур.

— Не хотите ли более обстоятельно познакомиться с ним? С моим кабинетом, например?

Он повел нас по необычной винтовой лестничке в вестибюль, где высокие двери резного дерева, привезенные, по его словам, из Ахмадабада, предваряли кабинет так, будто это дворец индийского раджи. Казалось, его длина составляет несколько миль. Мы уставились вверх, где комната растворялась в ночном небе.

— Потолка нет, — поразилась я.

— Напротив, есть. На высоте сорок пять футов, — уточнил мистер Тиффани.

Из этой темноты на нарядных цепях различной длины свисало множество выдутых вручную шаров и тяжелых стеклянных фонарей почти восточных форм. Цепи тоже были необычными. Между удлиненными звеньями были вставлены слоны из литого чугуна, колокольчики, павлины и женские фигурки. Эти фонари бросали цветной свет на персидские ковры, тигровые шкуры на оттоманках и диваны, обитые бархатом темных, богатых оттенков, создавая роскошную, но гнетущую атмосферу.

В центре комнаты во мрак взвивался камин-колосс конусообразной формы. У его расширенного основания располагались четыре пещерообразные топки, по одной в каждом направлении. У них был такой вид, будто их высекли из гранита. От них исходили мерцающий свет, нежное тепло, крошечные облачка дыма и ароматное благоухание.

— Это камин или ствол большого кедра? — промолвил Джордж, скорее в тоне оценки стиля, а не вопроса.

— И то и другое. А вот эта длинная консоль в стиле ар-нуво для подвешивания растений закреплена на его ветке. Мне хотелось принести лес в мой дом, чтобы я мог жить на лоне природы.

На одной стене была подвешена скамейка с подушками под поблескивающим балдахином из расшитой бусинками ткани. Я немедленно угнездилась среди ее подушек и раскачала скамейку. Мой взгляд упал на два чучела фламинго и настоящий бассейн из камня, который мистер Тиффани нарисовал для витража «Кормление фламинго». Над ним висел круглый сосуд для золотых рыбок. Я вскрикнула, и он указал на картину на стене поблизости.

— Я официально изменил название с «Кормления фламинго» на «Укрощение фламинго». — Шеф бросил на меня сочувственный взгляд.

Там же висело изображение комнаты на высокой узкой картине маслом, изображающей часть камина и его топку, подобную раззявленному рту на одной стороне, и три коричневые лампы в фирме тыквы и тыквы-бутылки, нависшие над гигантским филодендроном и пальмой. На полу возле очага сидела женщина и пристально смотрела на огонь. Свободно ниспадающие складки индийского сари, коричнево-малинового цвета с каймой, расшитой золотом, оставляли соблазнительно обнаженными ее плечо, руку и спину.

Мистер Тиффани заметил, что я восхищена.

— Это — Лу, — промолвил он.

Я уже поняла, ибо каждая черта была проникнута любовью.

Джордж повернулся, описав круг, руки вытянуты в стороны, ладонями вверх.

— Это — Занаду, а вы — Кубла-хан.

— О-го-го! Мне нравится, — воскликнул мистер Тиффани.

— Хотя все это имеет различное происхождение, но гармонично сочетается, — отметил Джордж. — Эффект создается восточный, но не во всех деталях. Все выглядит так, будто вы обратились к тем же самым источникам вдохновения, что и у восточных культур, но выработали свою собственную концепцию их принципов.

— У вас острое чувство прекрасного, мистер Уолдоу. Моим кредо всегда было использование того, что наиболее подходит для дерева, камня или стекла, невзирая на его культурное происхождение.

— Разве вы не считаете, что красота может рождаться внутри? — спросила я. — Из радости или печали человека, а не из внешних источников культуры?

— Конечно, как ваша лампа с бабочками. Когда человек наблюдает природу, его чувства оказывают глубокое воздействие на художественное видение. Вы были явно околдованы бабочками, и я хочу, чтобы вы подпадали под очарование еще многих явлений природы.

— Это нетрудно.

— Вы действительно работаете здесь? — спросил Джордж.

— Я играю здесь. Каждый день.

Он провел нас через целый лес мольбертов с незаконченными картинами маслом к своему столу банкетного размера в глубине комнаты.

— С недавних пор я заинтересовался часами, — сообщил Тиффани и показал несколько рисунков. — Люди, которые не могут позволить себе витраж, в состоянии приобрести часы, и это принесет красоту во многие дома. Когда-нибудь, Клара, создайте мне часы, которые заставят людей ценить время.

«Создайте мне… Создайте мне…». Вот оно и произошло. После всего одной лампы и пары витражей он думал обо мне как о состоявшемся дизайнере. Я привнесла нечто уникальное и выражающее меня. Я отличилась, и он вновь и вновь будет использовать мои таланты — это как раз то, к чему я стремилась.

— Пусть что-то еще околдует вас и станет поводом использовать это в качестве мотива, как с бабочками. Желание побеждает там, где ему освобождает место знание. Столько еще предстоит исследовать! Эмали, например. И янтарь.

Он опустил свою руку в чашу, полную янтарных бусин неправильной формы.

— Последуйте моему примеру. Это создает такое прекрасное чувство…

Мы оба погрузили руки в чашу и, пропуская бусины между пальцами, не могли удержать улыбки от испытываемого ощущения.

— И раковины. — Он положил в руки Джорджа большую раковину моллюска-аргонавта, разделенную перегородками. — Приложите ее к щеке.

Джордж так и поступил, а затем приложил ее к моей. Прохладная гладкость создавала ощущение глубокого моря.

— Накройте ею ухо, — подсказал Тиффани.

Звук далекого прилива подхватил меня.

— Посмотрите на нее на свет…

По радужно переливающейся поверхности побежали полоски бледно-розового, зеленоватого оттенка и цвета морской воды.

— Когда источник света идет изнутри, цвета еще сильнее играют и можно видеть прожилки. Я спроектировал бронзовую основу, которая будет использоваться с проводкой в качестве небольшой электрической люстры. — Мистер Тиффани протянул нам большую китайскую чашу, полную кусочков перламутра: — Опустите ваши руки сюда. Играйте ими.

— Такое ощущение, что эти кусочки сделаны из атласа, — удивилась я. У большинства поверхность была гладкая, но у некоторых она оказалась не без изъянов, как у жемчужин неправильной формы. — Гладкие изящнее, но, мне кажется, шероховатые более интересны.

— Вы мыслите в правильном направлении. — Он взмахнул руками и показал нам свои запонки. Это были пластинки перламутра неправильной формы, оправленные в серебро. — Ваше мастерство и видение будут расти от проекта к проекту. Выберите несколько кусков, привлекающих вас. Сделайте что-нибудь с ними. Что вам хочется?

«Лампу. Это будет лампа из морских глубин», — решила я.

— Надо ли стараться не превышать затраты?

— Нет.

Глава 20 Морской конек

Минула целая неделя размышлений, пока я не рассказала Элис о десятке кусочков перламутра, которые мистер Тиффани позволил мне выбрать. Она подняла их с моего рабочего стола по одному и потерла пальцем все их завитки и изъяны. Каждый кусок был размером с двадцатипятицентовую монету.

— Они прекрасны!

— Да, но желание использовать их и подготовить набросок, чтобы с выгодой преподнести их преимущества, — все равно что подобрать платье к паре перчаток.

— В последний раз ты начала с абажура, а затем перешла на основание лампы. Теперь действуешь наоборот.

— Полагаю, это не имеет значения. Можно было начать с подобия расширяющегося ведерка в качестве основания и на нем создать модель из формовочной глины. Высота — два фута.

— Слишком уж высоко для масла.

— Мне хочется, чтобы это бросалось в глаза. Для масла можно вставлять внутренний съемный бачок, как в устройстве для варки овсяной каши. Таким образом было бы легче заливать масло.

— Где же ты разместишь ракушки?

— Думаю, на заплечиках. Это самая выступающая часть. Я вдавлю несколько ракушек в глину и начерно подготовлю мою работу, чтобы показать мистеру Тиффани. Если он скажет, что ее стоит продолжать, то Джузеппе сделает слепок из гипса. Я нарисую на нем узор.

— А ты уже представляешь его в уме?

— Вот в чем ты окажешь мне помощь. Мне нужен рисунок и для абажура. Давай в воскресенье пойдем в аквариум в Бэттери-парк.

Мы были заворожены рыбками — крошечными, круглыми, полосатыми, гладкими, смахивающими на луковицу, гадкими с виду, миленькими, колючими и зловещими. Для абажура мы выбрали несколько красивых особей цвета коралла, с легким серебристо-голубым окрасом на брюшке, с раздвоенными хвостами. Мы разместим их среди листьев морских водорослей зеленых и охряных тонов на фоне голубого стекла с рябью.

Глядя на морских коньков, я пробормотала:

— Как велик Господь, сотворивший такое изящное и спокойное создание! Ничто не приводит их в смятение. Они сохраняют покой независимо от того, кто проплывает мимо. Если бы только можно было вести такой образ жизни.

— Они будто из древности, — заметила Элис.

— И у них невинный вид.

— Тебе надо бы использовать их.

— Думаю, на мозаичном основании.

Мы уселись на скамью перед аквариумом и зарисовали рыбок в нескольких положениях, некоторых с хвостами, завернутыми вперед, с длинными носами, направленными вниз, других — вытянувшимися, с выгнутыми спинками. Я также зарисовала кораллы с их веточками и веерами, отметив расцветки: розовая марена, притемненная аквамарином, и блестящая оранжевая.

— Не копируйте природу, — сказал мистер Тиффани. — Пусть природа дает тему. Выражайте себя через природу. Тогда рисунок возникнет сам собой.

В понедельник я пришла на работу, чтобы посмотреть глиняную форму, которую смоделировала над расширяющимся ведерком. Я сняла влажный муслин. Кусочки треснули и отвалились. Глина дала усадку, и это загубило форму.

— Меня это не остановит, — решительно заявила я своим нарисованным морским конькам.

Я пошла навестить Джузеппе без модели, только с чертежами, вид сбоку и сверху, с размерами. Он заявил, что может на их основе изготовить гипсовый слепок, но мне придется заняться подгонкой, чтобы получить точно такую форму, как задумано.

Я сочла разумным привлечь Агнес, так что после подготовки предварительных рисунков морских коньков, кораллов и морских водорослей для мозаичного основания попросила у нее совета по естественному размещению этих элементов.

— Мне не доводилось видеть абсолютно ничего подобного в декоративном искусстве, — призналась Агнес. Ее глаза сияли, а я испытала неожиданный прилив удовлетворения.

Неделя в компании Тиффани заканчивалась по четвергам в пять пятнадцать. К этому времени все расчеты должны были быть собраны для урегулирования: объем работ за неделю детально расписан и учтен, подсчитана стоимость труда и материалов, а также определена платежная ведомость для предоставления в первую очередь по пятницам. После обеда по четвергам в три часа дня я была вынуждена ставить крест на любом виде работы. С подпорченным настроением я отрывалась от любимого дела, вооружившись планшетом с зажимом для бумаги, чтобы собрать недельные затраты с других отделов.

В помещении по обработке металлов меня остановил Алекс, мастер, с карандашом за ухом и бумагами, сжатыми в заскорузлых пальцах.

— Я думал, мне придется порыскать за вами. С меня что-нибудь причитается на этой неделе? — спросил он на жаргоне металлической мастерской, желая узнать, не должен ли мой отдел какие-либо деньги его отделу.

— Да, три с половиной доллара за дизайн лампы.

Он с унылым видом записал эту цифру, а я, в свою очередь, задала ему вопрос:

— А с меня что-то причитается?

— Только пятьдесят центов.

— За что?

— Травление кислотой на витраже 7378.

— Но мой отдел сам выполняет все травление на этом номере.

— Ну, мой парень готовит кислотный раствор.

— Ах, ладно. — Я позаимствовала у него карандаш, чтобы записать это, и поспешила к лифту.

Когда я позвонила, Алекс окликнул меня:

— Вы забыли вернуть мне мой карандаш.

По возвращении карандаша мы отправились каждый своим путем, чтобы выписать наши микроскопические счета друг другу.

После ужина, расстелив на обеденном столе свои бухгалтерские таблицы, я описала эту мелочную процедуру Бернарду, старательно записывая суммы и подсчитывая поступления и затраты.

— Как же много времени занимает бухгалтерский учет, — пожаловалась я.

— Определенно есть более подходящие способы для предъявления затрат отделами, — пожал тот плечами.

— Я тоже так думаю, но здесь принят именно этот, а в результате я вынуждена выполнять двойную работу. Не могу отступиться от проектирования, но почти сожалею, что мне хорошо дается управление производством. Если бы это было не так, мне не пришлось бы возиться с цифрами каждую неделю.

— Вы настолько сожалеете об этом, что скрываете сожаление?

— Нет. Просто это выглядит смешанным благословением. То, что я хочу делать, и то, что я вынуждена делать, борются во мне, как бродячие кошки.

— Но вам все равнонравится, не так ли? — Бернард бросил на меня проницательный взгляд, который чуть не вывел меня из себя.

— Да. Мне все равно это нравится.

Мистер Тиффани заявил, что ему хотелось бы получить часы, так что я решила пойти на риск разработать таковые, постановив, что до конца месяца он должен иметь нечто простенькое. Я подумала о том, какие гладкие и блестящие мелкие кусочки перламутра, и отправилась к нашему агенту по закупкам, чтобы попросить его снабдить меня пятьюстами перламутровыми бусинами с одной плоской стороной, каждая величиной с дюйм в диаметре.

На следующее утро я провела пару часов в центре города на Мейден-лейн, узкой улочке к югу от Бруклинского моста возле доков, где теснились темные крохотные мастерские серебряных дел мастеров и часовщиков. У одного немца с курчавыми седыми бакенбардами было несколько часовых механизмов, некоторые с коротким маятником, готовые для установки в корпус, а один уже в деревянном корпусе с дверцей из фасеточного стекла, высотой около восьми дюймов.

— Сколько стоит вот этот? — поинтересовалась я, указывая на механизмы.

— Приходите через три дня. Я установлю его в корпусе.

— Нет. В корпусе он мне не нужен.

— Без корпуса? — Его густые брови сошлись на переносице в изумлении.

— Точно. Без корпуса.

Он нахмурился:

— Нет. Я не продаю. Только готовые часы в корпусе.

Гордость своим мастерством. Я это понимала.

— А как насчет того, если я куплю одни в корпусе, а двое — без корпуса?

Он искоса взглянул на меня, будто пытаясь угадать мои мысли, но нужда взяла верх над подозрениями, и он с готовностью выпалил:

— Идет! Тогда продам.

Он позвал жену, которая пришла в ковровых шлепанцах, жуя, из задней комнаты. Громкой немецкой скороговоркой он велел ей завернуть часы в газетную бумагу и поспешно посчитал цену, не переставая суетиться, словно хотел побыстрее разделаться с неразумной женщиной, то есть со мной.

Вернувшись в студию, я нашла несколько прямоугольных кусков радужного стекла с зелеными и голубыми завихрениями для панелей, которые надлежало окаймить рядами перламутровых бусин. Я хотела доставить мистеру Тиффани удовольствие своими часами.

* * *

— А, бэ… А какая буква следующая? — вопросил Джордж за ужином.

— Гэ, — огрызнулась я просто из вредности.

— Нет. Кто запустил паром на Стейтен-Айленд?

— Мистер Стейтен, — ответила Элис, поддерживая мое желание подурачиться.

— Опять неверно.

— Кто живет в Гайд-парке?

— Эдвард Гайд, или Хайд, — внесла свой вклад Фрэнси. — Злая сущность доктора Джекилла.

— Совершенно неверно.

— Тогда королева Виктория, — заявил Бернард. — На самом деле от Букингемского дворца это далековато.

— Так же как она далека от нас, ирландцев, отказываясь даровать нам автономию, — пробормотала Мерри.

— Насчет Гайд-парка тоже ошибка, — изрек Джордж. Какая комната в доме должна быть самой удобной?

— Нужник, — ответил Бернард.

Миссис Хэкли иканием выразила свое неодобрение по поводу произнесения столь низменного слова за обеденным столом.

— Спальня, — быстро вставила я, чтобы помешать ей напуститься на Бернарда.

— Клара права. Почему до вас это не дошло?

— Куда уж нам! До нас не доходит, потому что мы все дремучие тупицы, — фыркнула Мерри. — У меня их полон дом. Достаточно для того, чтобы загнать приличную квартирную хозяйку вроде меня в могилу. Не обращайте на него внимания, и, может быть, он уйдет.

— Думаю, тебе лучше рассказать им, Джордж, — вмешался Хэнк.

— А ты сообразил, что к чему?

— Ларчик открывается очень просто, — разъяснил Хэнк. — После буквы «б» идет «в», с которой начинается Вандербильт, «коммодор» Корнелиус Вандербильт, который начал перевозить людей на пароме со Стейтен-Айленда на Манхэттен на купленном подержанном парусном судне, создал пароходную компанию, затем железнодорожную компанию и стал самым богатым человеком на континенте. Его внук Фредерик недавно купил поместье на Гудзоне под названием Гайд-парк только для того, чтобы снести и заново отстроить его, и нанял нашего дорогого Джорджа Уолдоу оформить самую удобную комнату в особняке, спальню Вандербильта.

— Ты совершенно прав, дружище! — вскричал Джордж. — Браво!

— Как тебе это удалось? — спросил Дадли.

— Когда я пошел в благотворительное общество забрать вещи Эдвина, то остановился в салуне Джастиса Шваба, куда тот частенько захаживал. Убогий такой, низкого пошиба, натуральная забегаловка Нижнего Ист-Сайда. Богемный островок, перенесенный из кафе Восточной Европы. Я потолковал с иммигрантскими еврейскими интеллектуалами, художниками, сочувствующими трудящимся, социалистами, журналистами и выспрашивал у каждого, знал ли он или встречался ли с Эдвином. Некоторые знали его, но ни одному не довелось встречаться с ним. Кто-то сказал, что Эдвин сделал их жизнь своей работой.

Моя душа немедленно была опустошена до дна этой иронией судьбы. Страсть Эдвина оказывать помощь другим сделала его редким человеческим существом, и я полюбила его за это. Даже бросила работу, которую безумно любила. Но как только это случилось, именно он отказался от своей пожизненной работы, позволив мне сохранить мою. Справедливо ли это? Правильно ли? О, надо стремиться всеми силами не утратить спокойствие души, что бы ни настигало тебя.

— По большей части я внимал их речам, — продолжал Джордж. — Не понимал многого из разговоров. Вспыхивали ссоры на идише, русском, немецком языках, все одновременно. Эмма Голдман выступила с речью. Я несколько раз возвращался туда, чтобы послушать их споры о движениях радикальных реформ, анархистах, театре на идише, Горьком, Золя, Толстом, даже Уитмене. Я начал понимать, почему Эдвину нравилось там жить.

— Если он мог выносить этот смрад, — сочла нужным вставить миссис Хэкли.

Мое раздражение, вызванное этим ее высказыванием, было своеобразной реакцией обиды за Эдвина.

— Я заметил джентльменов из центра в поисках приключений в трущобах, — повествовал далее Джордж. — Вы можете назвать их социальными туристами, пребывающими в разладе со своим классом. Существуют даже гиды-самоучки, защитники и переводчики, сопровождающие этих ребят по кафе, где жизнь полна событий. Я завязал у Шваба знакомства с несколькими нарушителями границы из центра. Один из них пригласил меня в «Сенчури Клаб», где меня представили мсье Гленцеру, одному из оформителей поместья Вандербильта, ведущему работы на базе склада неподалеку. Он предложил мне место, и я немедленно согласился принять его.

— Шустер же ты, мой мальчик! — воскликнул Хэнк, поднимая бокал. — Потрясающая новость! Новая Глава в повествовании о богеме, превращающей отверженных в своих приверженцев. Это достойно статьи. «Сыны культуры банальных материальных ценностей ищут острых ощущений в среде пламенных новых членов нации».

— Как называется это место? «У Шваба»? Мне хочется посетить его, — заявила я. — Можно поехать туда на велосипеде.

— Будьте разумны, Клара. Если Джордж не смог найти Эдвина, это определенно не удастся вам, — начал увещевать меня Бернард.

— Я хочу пойти совсем не из-за этого. Я имела в виду послушать Эмму Голдман.

— Эту анархистку? — фыркнул Бернард. — Только не ходите туда без сопровождающего.

Невозмутимая, как морской конек, я произнесла:

— Не будьте замшелым ретроградом, Бернард. Движущей силой действий этой женщины являются исключительно ее взгляды. Вот почему я хочу послушать ее.

Глава 21 Стрекоза

Казалось, не имело особого значения то, что Эдвин не видел, как стрекоза на озере Джинива ошеломила меня своими великолепными радужными крылышками, но теперь я желала, чтобы он был тому свидетелем. Он был моим наставником по заботам о менее удачливых, а я хотела стать его наставником в царстве красоты. Человек должен иметь противовес угнетающим мыслям. Уделить красоте место в своей душе было мощным противодействием стрессу и напряжению жизни смертного. Это пошло бы Эдвину на пользу.

Я отставила мои часы в сторону и принялась рисовать стрекозу такой, какой ее запомнила. Крылья были длинными и узкими, по два с каждой стороны. Переливающееся стекло мистера Нэша будет идеальным материалом, поблескивая изумрудной зеленью, бирюзой, кобальтом и пурпуром.

Как и морские коньки, стрекозы — это остаток древней эпохи, когда свиньи имели облик динозавров, у которых даже не хватило мозгов на то, чтобы не угодить в нефтяные месторождения. Над каким же плодородным, болотистым миром парили стрекозы, посылая свои краткие предостережения динозаврам, слишком тупым, чтобы заметить их призыв избежать подстерегающего их удела.

На моем рисунке я преувеличила размер их глаз. Мне хотелось, чтобы они светились красно-оранжевым цветом, подобно солнцу, опускающемуся на озеро в тот последний вечер, который мы провели вместе. Расплавленное стекло можно было разлить в полусферические формы, или же бусины могут изображать глаза. Если использую бусины, то можно проделать в них сквозные отверстия, так что они станут пропускать узенький лучик света. Господи, как забавно будет это выглядеть!

Затем я зашла в тупик. У меня не было представления, на что же похоже тельце стрекозы. Я понеслась вниз в библиотеку и со всего маху налетела на мистера Белнэпа, который выходил из двери, нагруженный текстильными образцами с церковными мотивами.

— Что за спешка? — осведомился он.

— Идеи заставляют меня спешить.

Его слишком разобрало любопытство, чтобы продолжать свой путь. Я нашла книгу о насекомых, где имелись точные энтомологические рисунки различных видов стрекоз. Libellula Lydia. Belle — по-французски «красивая». Lydia — женское имя. Хорошее предзнаменование. За округлой головкой тело и хвост состояли из нескольких конусообразных секций. Для каждой нужен отдельный кусочек стекла, причем последний — не больше карандашного ластика.

— Хвосты будут выглядеть прекрасно в изумрудном цвете, не правда ли? На лампе.

— Ага. Действительно, — пробормотал мистер Белнэп.

— Вам не кажется необычным их вид, с этими осями, направленными с севера на юг и с востока на запад? — спросила я.

— Ничуть. Они экзотически красивы. Стрекозы часто используются в качестве мотива в Эстетическом движении.

— Лучше бы вы не говорили мне этого.

— Почему же?

— Я бы скорее считала это собственной разработкой.

— О, да вы придумаете что-нибудь оригинальное с ними. Я уверен в этом.

— Как же получить прожилки в крыльях? Мне хочется, чтобы они выглядели как черное кружево.

— Разве вы не хотите нарисовать их?

— Это займет слишком много времени. С мистером Митчеллом случится смертельный удар. Он уже жаловался по поводу трудозатрат на лампу с бабочками. Я опасаюсь, что если эта опять получится дорогой, то он прикроет ее. Или мистер Платт, поскольку тот распоряжается всеми деньгами. А если они убьют эту идею, то как это повлияет на следующий замысел? Пока я не закреплю лампы как жизнеспособную часть бизнеса, важно, чтобы каждая была одобрена и запущена в производство.

— Эти лампы так много для вас значат?

— Они значат неизмеримо много для меня. Я создала их концепцию. Они являются выражением самой меня. Я могу использовать для них что угодно — насекомых, птиц, цветы, фрукты, виноградную лозу. Или даже пейзажи. Возможности безграничные.

— И слишком затратные. Это не мое мнение, а мистера Платта.

— Вы имеете в виду мистера Скруджа, — прошептала я. — Мисс Стоуни сказала мне, что его имя — Эбенезер. Это правда?

— К сожалению, да.

— Любому человеку по имени Эбенезер не следует стремиться к работе с финансами.

— Из вежливости мы не используем его имя.

— Все-таки это не дает мне покоя. Я должна сделать лампу со стрекозами более изысканной и более оригинальной, нежели любой выдутый абажур. В ней должно присутствовать больше искусства, чем мастерства. Я должна завоевать такое место в сердце мистера Тиффани, чтобы он обошел жесткие путы Платта, Митчелла и иже с ними.

Мистер Белнэп постучал ногтем большого пальца по стене.

— Мне не хотелось быть человеком, который сообщит это вам, но… По предложению мистера Митчелла мужской отдел начал разрабатывать абажуры из свинцового стекла более простых геометрических форм.

Будто пушечное ядро упало мне на грудь.

— Нет! Замысел был мой! Процесс — мой! Даже больше мой, чем мистера Тиффани.

Мое намерение быть невозмутимой, как морской конек, улетучилось.

— В притязании на исключительное авторство замысла таится опасность, Клара. Идеи могут возникать более чем в одном месте и в одно время. Например, мистер Тиффани производил настенные светильники из свинцового стекла с Томасом Эдисоном для театра «Лицеум».

— Такие, которые делает мой отдел? С медной фольгой на мелких кусочках?

— Нет. Они просто лили тонкой струйкой расплавленный свинец на поддон с битым стеклом. В те дни все было экспериментальным.

— Тогда это не были лампы вроде моих, но теперь, когда мужчины изготавливают геометрические формы из плоского стекла, это чистой воды неправомерное присвоение моего процесса.

— Вы не можете ограничить использование процесса, Клара. — Мистер Белнэп пожал плечами. — В любом случае геометрические формы проще и сподручнее в производстве, а значит, дешевле. Мистер Платт смотрит на них как на машину для печатания ассигнаций. Это по крайней мере должно дать вам некоторую гарантию его веры в абажуры из свинцового стекла.

— В то время когда меня обкрадывают, как автора особой продукции.

— Не совсем. Поскольку мистер Тиффани считает, что женщины обладают более острым восприятием цвета, вам, может статься, придется вплотную надзирать за их наборщиками.

— Настоящий триумф дипломатии! — Во мне загорелся анархистский дух Эммы Голдман. — Что будет, если я откажусь?

— Я бы не рекомендовал этого. Не волнуйтесь. Они привнесут свое мастерство, вы — искусство. — Он одарил меня понимающим взглядом и вернулся к стрекозам: — Вероятно, эти прожилки можно сделать из стекла.

— Нити из матового черного стекла, налитые тонкой струей на радужное? Это слишком сложно, чтобы полагаться на счастливый случай. Мне придется присутствовать прямо на месте, чтобы следить за каждой стеклянной струйкой.

— Мистер Нэш не позволит женщине работать в горячем цеху.

— Как вы думаете, может ли мастерская по металлам изготовить филигранные накладки в форме этих крыльев, если я их разработаю?

— Смогут. Они сделают их с помощью протравливания кислотой. Хотите, попрошу их?

В приливе страстного желания я произнесла:

— Хочу! — И это прозвучало, как брачный обет.

— Мне хочется, чтобы это помогло вам, Клара.

— А я хочу здесь что-то значить.

Я ходила по студии, давая советы по витражам мистера Тиффани «Четыре времени года». «Весну» изображали оранжевые и пурпурные тюльпаны ранним утром, когда небо отливает серебром, с использованием прозрачного стекла, пронизанного угловатыми черными нитями для изображения все еще не покрывшихся листьями веточек на фоне неба. «Лето» демонстрировало роскошные восточные маки на берегах озера, отражающего кобальтово-синее небо в полдень. «Осень» изображала урожай яблок, винограда и золотых колосьев, каждое зернышко — отдельный кусочек стекла, рано взошедшая луна слабо просвечивала через несколько слоев прозрачного неба. «Зима» была представлена вечерним костром, горящим под ветвью сосны, покрытой тающим снегом, с которой падали сверкающие капли воды.

Панели должны были быть установлены по две в четырехугольнике размером восемь на десять футов, предназначенном для Всемирной выставки 1900 года в Париже. Девушки с энтузиазмом восприняли этот проект, именуя себя «летними» или «весенними девушками», в зависимости от заданий, выучив французские названия времен года и здороваясь друг с другом мелодичным «bonjour». Я приветствовала все это, ибо проект представлял собой настоящий вызов нашему мастерству. В каждой панели имелись участки толщиной в несколько слоев, так что работа продвигалась медленно, и мне приходилось поддерживать в девушках боевой задор.

Сложные декоративные участки, обрамляющие все четыре сцены, включали в себя выступающие, сформированные прессом кабошоны^[19], и ограненные молотком куски, которые нам нравилось называть драгоценными камнями, типа того, что я когда-то дала Вильгельмине. Мисс Берн была лучшим резчиком, так что я обязала ее работать на всех панелях.

— Мне куски с острыми гранями нравятся больше, чем округленно отполированные кабошоны, можно мне использовать их почаще? — спросила она.

Эта робкая женщина в годах редко высказывала свое мнение, так что меня разобрало любопытство узнать, что кроется за ее просьбой.

— Для того, чтобы они давали больше ярких искорок света? — осведомилась я.

— Да. Но это еще и свидетельствует о том, что кто-то наслаждался, обрабатывая их своими руками. — Она застенчиво улыбнулась, невольно проявляя свое восхищение.

— Ах вот как! Тогда действуйте как хотите.

Я вернулась к своему рисовальному столу, вырезала из бумаги шесть стрекоз с распростертыми крыльями и поместила их носом вниз на нижней части широкой конической модели, которую изготовила из жесткой бумаги. Это выглядело упорядоченно, слишком по-военному. Элис предложила смягчить вид луговыми цветами, разбросанными между ними в верхней части конуса, но я сочла, что они будут конкурировать с фигурками стрекоз. Агнес придерживалась мнения, что крылья могут налагаться одно на другое. Мне понравилась идея, хотя в таком случае нельзя использовать одинаковый накладной узор из филигранного материала на каждом крыле. Каждое придется разрабатывать и делать более индивидуальным, что обойдется дороже.

Тем не менее я продолжала работать над этим замыслом и поделилась им с Джузеппе, чтобы тот сделал гипсовый слепок. Когда мастер принес его, он мне не понравился. Слишком конический, слишком выраженно геометричный, к тому же теперь мне было известно, что мужской отдел изготавливает абажуры геометрических форм. Я занялась работой, срезав часть нижней кромки, чтобы она образовывала плавную кривую, загибающуюся внутрь. Эта небольшая подработка сделала слепок изящнее. Я отдала мой картон Элис, чтобы та перенесла его на слепок и раскрасила акварельными красками согласно моей цветовой гамме.

Когда я рассчитала затраты, используя оценку металлической мастерской по накладным крыльям, стоимость радужного стекла, которое было дороже, а также оснастку и простой невысокий бачок для масла, мной овладело беспокойство. Основание было компромиссом. На самом деле я хотела сделать мозаику на тему пруда, но мне надо было, чтобы лампу утвердили, так что я остановилась на более дешевой выдувной форме. Мне не хотелось доводить мистера Митчелла до апоплексического удара.

* * *

К концу недели я была вполне удовлетворена своей работой и поспешила с расписанным гипсом и несколькими образцами стекла на нижний этаж, чтобы испросить одобрение.

Перед тем как мистер Митчелл изрек свое: «Оригинально!», голос его захрипел, будто его заставляли хвалить проект против воли.

— И сколько же на это ушло времени и материалов?

— Девяносто семь долларов, если использовать радужное стекло, восемьдесят семь долларов, если воздержаться от этого.

— Уф.

— Это без основания, но включает мое время на разработку проекта, которое не будет учитываться на последующих моделях.

Он ушел и вернулся со всеми прочими власть имущими: мистером Уильямом Томасом, помощником управляющего; мистером Генри Белнэпом, художественным директором; и мистером Эбенезером Платтом-Скруджем, казначеем.

— Мистер Тиффани недомогает, так что решать будем мы, — заявил мистер Платт.

— Я могу подождать, — поспешно сорвалось у меня с языка. Мне нужен был голос мистера Тиффани.

Мистер Белнэп продемонстрировал гипсовую модель со всех точек самым наивыгодным образом.

— Она восхитительна, — заявил художественный директор.

Мистер Платт прищурился на нее своими бухгалтерскими глазками-бусинками.

— Непрактична с точки зрения затрат. — Его выпирающее адамово яблоко ходило ходуном над бумажным воротничком.

— Полностью согласен, — подтвердил мистер Томас.

В моем представлении он сильно смахивал на мышь со своей невзрачной внешностью фермера со Среднего Запада и редеющими волосиками мышиного цвета. К тому же его маленький мышиный ротик находился в беспрерывном движении, будто грыз зерно. По меньшей мере Эбенезер Платт выглядел представительно, с высоким коком седых волос.

— Но о ней будут говорить, — вставил свое слово мистер Белнэп. — Ее следует показать на Парижской выставке. Мы время от времени должны делать ставки на необычные предметы, невзирая на их стоимость, ради нашей репутации и опережения конкурентов. Я считаю это хорошей инвестицией. Это — блестящая вещица, и ее дебют в Париже будет с восторгом приветствоваться.

Да благословит его Господь!

В комнату вошел мистер Тиффани, бледный, с темными кругами под глазами. Его брови выгнулись, как только он увидел раскрашенную модель. Он уселся перед ней и жестом повелел мистеру Белнэпу повернуть ее. Я затаила дыхание.

— Это — самая любопытная лампа в здании. Попробуйте наложить сверху простую листву. Длинные, узкие листья, чтобы оттенить детали стрекоз.

В точности идея Элис.

— Какое же будет основание? — продолжил босс.

— Я думала о приземистой выдутой форме в зеленовато-голубых тонах, наводящих на мысль о воде.

— Слишком тонкий замысел. Нам требуется более наглядный элемент для объединения обеих частей. Сделайте пьедестал как накладной венок из плавающих листьев лилий по нижней части основания, отлитой из бронзы. Это привнесет японский оттенок.

— Но увеличит затраты, — возразил мистер Митчелл.

Мистер Тиффани проигнорировал его.

Пятно на щеке мистера Митчелла покраснело. Слово Тиффани было законом. Я подняла гипсовый слепок и выплыла из кабинета, чувствуя себя такой же могущественной, как женщина с воздетой вверх рукой^[20] в гавани.

Мистер Уильям Томас-фермер поплелся за мной.

— Вы оказываете пагубное влияние. Не переоценивайте себя, миссис Дрисколл, — прошипел он угрожающе.

Уверена, он не уловил неровности в моей походке, когда я проследовала через позолоченную дверь к лифту, повторяя про себя: «И я лампой своею освещу златые врата!»

Только мальчик-лифтер слышал, как я прошептала:

— У меня есть влияние здесь. У меня есть влияние.

Лампа-прототип со стрекозой воцарилась в демонстрационном зале месяцем спустя, выставленная отдельно на видном месте на столе. На следующий день стук трости Тиффани раздался в холле так, будто он несся сломя голову. Мистер Тиффани присел рядом с моим столом.

— Богатая дама купила вашу лампу со стрекозами.

— Прекрасно!

— Я предупредил, что не могу продать ее.

— Почему?

— Хочу, чтобы первая отправилась в Лондон на выставку в галерее Графтона. Но я пообещал, что вы сделаете для нее другую. И я хочу еще три при условии, что одна будет изготовлена за неделю для этого покупателя.

— Я смогу это выполнить, — выпалила я, хотя не была полностью уверена в такой возможности.

Призвав на помощь мою способность настойчивого убеждения, я должна была разжечь костер под всеми мужчинами, задействованными в этой работе, — паяльщиком, металлистом, который изготовит основание горелки, литейщиком бронзы, подготавливающим филигрань для крыльев в соответствии с моими рисунками и основание с плавающими листьями лилий по моей модели из воска. Я знала: можно рассчитывать на Мэри Маквикар как резчика, чтобы она приходила пораньше, пока работа не будет завершена. Я хотела заняться подбором сама.

— Второй экземпляр заменит прототип в демонстрационном зале, — продолжил мистер Тиффани, — а третий поедет на Всемирную выставку в Париже в следующем году. Это должно быть чем-то из ряда вон выходящим, чтобы удар хватил Ла Фаржа прямо на месте.

Вот он, мой шанс!

— Что касается Парижа, то как насчет низкого, широкого мозаичного основания с небольшой выпуклостью, никаких заплечиков, и прямоугольных кубиков мозаики голубого и зеленоватого цвета, расположенных концентрическими кругами для изображения пруда? Это в самом выгодном свете продемонстрирует ваше радужное стекло. И, — я набрала в грудь воздуха, — бронзовые накладки из стрекоз, размещенные по диагонали, как будто они летят над прудом, и водные растения, растущие снизу.

— Сложно, но осуществимо. Вполне осуществимо. — Его глаза художника приобрели мерцающее, отрешенное выражение, словно видели параллельно моим точно то, что описала я. Мистер Тиффани направил свой взор на меня, и его легкий, медленный кивок был созерцательным, коллегиальным и — осмелюсь ли я подумать об этом? — любящим.

— Не обращайтесь к ним за утверждением. Принесите лампу мне.

Глава 22 Глициния

Бернард занимался прикреплением наших новых усовершенствованных велосипедных фар, когда я в тот день возвратилась домой с работы. В механизме зажигания использовалась карболовая кислота. Мне совсем не хотелось забивать себе голову этим, когда мой ум бурлил от перспективы изготовить лампу со стрекозами для Парижа.

— Как насчет небольшой прогулки сегодня? — осведомился он.

— О нет, спасибо. Я слишком утомлена.

— Совсем чуть-чуть перед ужином?

— Все, чего мне хочется, так это лечь и закрыть глаза. Прошу прощения. Давайте отложим это на завтрашний вечер.

— В таком случае не хотите, чтобы я почитал вам дальше «Женщину, не стоящую внимания»^[21]?

Это был выбор пьесы Фрэнси для чтения в этом месяце.

— Нет, благодарю вас. Я ненавижу это название!

— Полагаю, Оскар Уайльд вложил в него иронический смысл.

Я слегка коснулась его руки, чтобы одобрить сказанное.

Наверху в своей комнате я закрыла штору и, едва коснувшись подушки, погрузилась в сладкое забвение. Меня разбудил оживленный разговор Хэнка и Джорджа, поднимающихся по лестнице. О Господи, они идут в мою комнату! При раздавшемся стуке в дверь я еще глубже забилась под одеяло.

— Мы знаем, что ты здесь, — заявил Джордж.

— Я отдыхаю.

Он отворил дверь.

— Все в порядке. Тебе нет необходимости открывать глаза. Мне только придется потом повторять все, если не будешь слушать сейчас.

— Только не ходи взад-вперед по комнате. Сядь и не разговаривай громко.

Он бухнулся на край кровати у моих ног, а Хэнк уселся в единственном удобном кресле. Всю неделю Джордж провел в особняке Вандербильта в Гайд-парке и теперь пустился в описание.

— Французский классический… полукруглый портик… массивные колонны.

Я слышала звук его голоса точно так же, как и щебетание птиц на улице, но могла следить за нитью разговора не более, чем за чириканьем птиц.

— Позолоченное литье… паркетные полы в «елочку»… исфаханские ковры… брюссельские гобелены…

Бернард просунул голову в дверь.

— Дайте бедной женщине хоть немного покоя! Расскажешь нам за ужином.

— Она хочет выслушать сейчас, — запротестовал Джордж.

— Нет, она не желает. Пошел, пошел прочь!

— Кто ты такой, чтобы говорить, чего она хочет? Ее защитник?

— Пожалуйста, все вы, — взмолилась я.

Я почувствовала, как Джордж спрыгнул с кровати, и обрела двадцать минут покоя, перед тем как зазвонил колокольчик, призывающий на ужин.

— Вам не хочется послушать, что мсье и я собираемся сделать для спальни Фредди? — спросил Джордж, передавая блюдо с вареной свиной колбасой.

— Фредди? — с хитрецой уточнил Дадли.

— Мы и минуты не проживем, если не узнаем, — воскликнула Фрэнси. — Спаси нас, пока мы не испустили дух.

И он опять пустился в разглагольствования.

— Фредди желает, чтобы спальни — его и Луизы — были покоями необузданной фантазии. Поскольку она франкофилка, то ее опочивальня будет в стиле Людовика Четырнадцатого, а его — в духе итальянского Возрождения. Она может себя представить королевой при Людовике, а он себя — одним из Медичи.

— Утихомирься, Джордж, — попыталась приструнить его Мерри. — Не всякому охота это знать.

— О да, нам хочется, — откликнулась мисс Лефевр с соседнего стола. — Надеюсь, мадам не сделает ошибки, вообразив себя королевой рядом с Людовиком Шестнадцатым, — промолвила она, проведя пальцем по шее и задев шнурок своего пенсне, которое слетело с носа.

— Его комната будет отделана резными деревянными панелями, изображающими фантастических героев. Угадайте, кто будет работать над ними?

— Микеланджело, — не растерялась Фрэнси.

— Я! — Он расплылся в глупой ухмылке.

Джордж купался в наслаждении, полностью обретя свое прежнее «я». Мне не хотелось портить его триумф, разделяя его со своим.

Приберегу для другого дня.

Четверг, день расчетов, который я любила меньше всего, подоспел слишком быстро. Я надеялась закончить рисунок для мозаичной основы со стрекозами к полудню, чтобы не пришлось носиться как полоумной с трех до пяти, дабы обежать всех, собирая суммы для предъявления счетов. Вместо этого я смогла бы сделать это с часу до трех и использовать два оставшихся часа для выписки счетов в студии, а не забирать их домой. Но… не удалось.

Занедуживший мистер Тиффани после совещания по лампе со стрекозами отправился домой и остался там на трое суток, но явно его состояние улучшилось, поскольку он проявил беспокойство о витраже «Зима» из серии «Четыре времени года». Вчера он позвонил мистеру Белнэпу, сообщив, что хочет встретиться сегодня со мной по этому поводу.

Чтобы как-то отметить случай моего посещения его дома, я нарядилась в выходную черную юбку, новейшую белую блузку и узкий галстук изумрудного цвета. Кстати, этот цвет, по заявлению босса, — его любимый наряду с павлиньим синим, бирюзовым и рубиновым. Еще нацепила черную фетровую шляпу, которая, по моему замыслу, должна была понравиться ему из-за переливчатых перьев. Нашла в студии кусок хорошего размера рябоватого стекла, изображающего сосновые иглы, тщательно завернула его во фланель и села в открытый вагон трамвая, громыхающего вверх по Мэдисон-авеню в направлении Семьдесят второй улицы. Я прибыла в одиннадцать часов, что показалось мне подходящим временем.

Каким же монстром выглядел особняк в дневное время! Кто-нибудь когда-нибудь мог себе представить опускающуюся средневековую решетку с заостренными пиками на Манхэттене? Я работала на эксцентрика! Быстро проскочив под решеткой, я прошла через сад во дворике и поднялась на лифте на пятый этаж. Лакей впустил меня в библиотеку, где мне не доводилось бывать раньше.

Передо мной в эркере располагалось широкое витражное окно с магнолиевыми панелями. Переливающиеся лепестки молочно-белого и жемчужно-кремового цвета с мазками розового напомнили мне прекрасное дерево магнолии в парке на Мэдисон-сквер. Свинцовым горбылькам различной толщины была придана текстура с неправильными канавками и выступами, покрытая темно-коричневой патиной, чтобы изображать сучки и ветки. Над вертикальными панелями были размещены квадратные фрамуги с изобильно цветущей глицинией, обвивающейся вокруг шпалер, с темно-пурпурными, синими и розовыми цветками, падающими каскадами различной длины по прозрачному стеклу.

— Папа заснул, — пропищало маленькое нарядное эльфоподобное создание, которое незаметно подкралось ко мне на своих ножках в розовых чулочках. Существо моргало голубыми глазенками, совсем как у ее отца. — Он пытался не заснуть, пока вы не придете. Думаю, папа проснется не раньше полудня.

Я почувствовала себя неотесанной деревенщиной, заставившей беднягу ждать меня. Полное самообладания эльфоподобное дитя подняло головку, ожидая ответа, а когда опустило, то все волосинки ее искусно выполненной стрижки под голландскую девочку легли точно на место.

— Понятно. И как же тебя зовут?

— Дороти.

— Ну, мисс Дороти, и сколько тебе, семь лет?

— Восемь, просто я мала ростом.

— Прошу прощения. Восьмилетняя мисс Дороти, ты должна сказать ему, когда он проснется, что я буду счастлива вернуться.

Мне удалось проработать за своим столом всего четверть часа, достаточно только для того, чтобы разложить отчетные таблицы, когда влетел глухонемой Фрэнк, срочно вызывая меня жестами. У него все всегда было срочно. Если бы я смогла понять его сообщение на пальцах, то узнала бы, что речь идет о телефонном звонке, и мне не пришлось бы возвращаться на три лестничных пролета вверх с конторского этажа, чтобы забрать пальто и шляпу.

Однако же приятный голосок прочирикал в трубке:

— Папа проснулся и хочет увидеться с вами.

Вверх-вниз по лестницам, надеть шляпу и пальто, вылететь из двери и вновь ехать на трамвае. Он рывком двинулся с места, и моя шляпа улетела с порывом ветра. Я попыталась высвободиться и спрыгнуть на ходу, но двое мужчин удержали меня, будто я собиралась совершить самоубийство. Я сошла на следующей остановке, спокойная, как морской конек, чтобы показать, что пребываю в здравом уме, затем быстро пробежала назад два квартала в поисках шляпы. Я бродила с жалким видом — это была любимая шляпа Джорджа. Раздраженная тем, что кто-то подхватил ее за эти несколько минут, и обеспокоенная, как бы не опоздать к мистеру Тиффани и попасть туда только для того, чтобы обнаружить его вновь заснувшим, я села на следующий трамвай и прибыла вовремя.

Маленькая мисс Тиффани провела меня в большую комнату, где в камине потрескивал огонь, на каждой плоской поверхности были расставлены цветы и прочие прекрасные вещи, насладиться которыми у меня не хватило присутствия духа, потому что мистер Тиффани лежал в постели с открытыми глазами под столь пушистым покрывалом, что почти не было заметно присутствие его тела. Вид его, такого бледного и хрупкого, превратил потерю шляпы в малозначимое событие.

— Извиняюсь за то, что не проснулся, когда вы приезжали утром, — вымолвил больной слабым голосом.

— Вы слишком много работаете.

— Похоже, мне не удается сдержать себя. — Он жестом пригласил меня подвинуть поближе к кровати плетеное кресло с подушками изумрудно-зеленого цвета. — Поближе, — попросил мистер Тиффани и с усилием приподнялся до сидячего положения. К его халату из индийского шелка была приколота роза.

— Вы полагаете, роза поможет вашему дыханию?

Он легонько похлопал по ней:

— Это — мой товарищ. А теперь, после того как я пропустил все свои обходы в понедельник, мне хочется знать, как продвигаются все проекты.

Я доложила, что последние три из четырех мозаичных панелей, изображающие сцены из Гомера, над которыми мы работали для Принстонского университета, завершены более чем наполовину. Поскольку все три панели были общей шириной восемьдесят футов, а мы уже настолько продвинулись, он остался доволен. Я описала нашу работу по лампе со стрекозами с прототипом эмалевого основания работы Элис, повторяющим мозаичные примулы, и по магнолиевому витражу Агнес для Парижской выставки.

— Самое неподходящее время для моего отсутствия, к Пасхе необходимо смонтировать витражи в четырех церквях и для выставки в галерее Графтона в Лондоне, да еще подготовить экспонаты для отсылки в Париж.

— Вам не стоит беспокоиться. Все будет сделано.

В эту минуту я подумала о своем отчете по четвергам и задала себе вопрос, каким же образом будет сделано это.

— Чтобы организовать хорошую выставку, мне придется ограбить весь склад. Как насчет витража «Зима»?

— Мы используем тройные и даже четверные слои, чтобы получить красивые варианты глубины.

— Если это необходимо, не останавливайтесь перед использованием пяти или шести слоев. Таскать придется не вам.

— Сейчас я веду подбор для сосновых лап, снега и лунного света. Дело идет неплохо. — Я развернула стекло, принесенное в сумке, и протянула его к свету. Тонкие зеленые нити на фоне смешанного синего и белого представляли собой сосновые иглы на фоне неба.

— Да, да. Хорошо. Никакой краски. Удостоверьтесь, что снег будет изготовлен с тенями, позволяющими предположить, что он тает.

— Мы обнаружили, что капли тающего снега на верхней сосновой лапе лучше ловят свет в прозрачном стекле, нежели в белом.

— Правильно.

— Лилиан Палмье делает костер на переднем плане. Она наложила друг на друга несколько слоев желтых, золотых и оранжевых оттенков под стекло с рябью. Картина действительно имеет вид поблескивающего пламени. А когда установленные горбыльки будут спаяны вместе и покрыты черным цветом, они станут выглядеть как обуглившиеся полена.

— Пусть так, но ведь вы оборачиваете фольгой тонкие детали, не так ли?

— Да, и граненное под драгоценные камни стекло тоже. Мисс Берн и я нарезали несколько прекрасных драгоценных камней. Она — наш предпочтительный резчик для данного витража. Мы не даем ей ни одного ответственного куска, пока все не согласуем его.

— Все куски ответственные. — Он повернул свою голову, чтобы посмотреть, уяснила ли я это.

Я кивнула.

— Когда повезу это в Париж, французы увидят импрессионизм в стекле вместо краски. Вместо импрессионистов, использовавших краски и черно-белый рисунок, чтобы показать свет, мы будем создавать картины посредством света. Это будет грандиозное возвращение после 1889 года и дутых наград Ла Фаржа.

Я сомневалась, что они полностью дутые. Здесь всплыло на поверхность тщательно скрываемое разочарование.

— Абажур со стрекозами не будет готов для этой покупательницы в течение недели, потому что надо выполнить еще работу по металлу. Простите, но это было невозможно.

— Ей просто придется подождать. Когда закончите все три, вырежьте шаблоны из латуни, чтобы они прослужили дольше. Я уверен, вы будете выпускать их сериями. У вас есть мотив для мозаичной основы для Парижа?

— Пока нет. Прошло только трое суток.

— Я просто поинтересовался. Мне хочется взглянуть на «Зиму» до того, как ее отправят в металлическую мастерскую.

— Вам пока нельзя быть в гуще процесса создания всех вещей. Вы не думали о том, что Рубенс или делла Роббиа тоже хворали и им приходилось иногда оставлять свои мастерские на других?

Он задохнулся, услышав это. Я поднесла к его губам стакан воды, и эта вольность, которую я позволила себе, заставила меня затрепетать. Я задержалась на несколько мгновений в этой проходящей близости, перед тем как отправиться с пустым стаканом на кухню, чтобы наполнить его.

В комнате для завтрака я обратила внимание на поговорки, выжженные в деревянных бревнах низкого потолка. «Простая жизнь и возвышенные мысли» заставили меня пробормотать: «Что за нелепость». Когда я вернулась к его изголовью, то сказала: «Простая жизнь и возвышенные мысли, как бы не так».

— Это было сделано для моего отца. Он думал, что после смерти Мэй я связался с беспутными людьми, имея в виду архитектора Стэнфорда Уайта и моих приятелей по проекту в театре «Лицеум». Я подумал, что, если у меня будет дом, вмещающий в себя все три поколения, он будет чувствовать, что присматривает за мной. Так что я спроектировал два нижних этажа для него, третий — для семьи моей сестры, четвертый для нас и пятый — для моей студии. Хотя я и ограничивал себя в оформлении его жилья, он назвал его «сорочьим гнездом несовместимых оформительских элементов». Он никогда здесь не жил.

— Вы должны признать: человек, чей вкус связан с бриллиантами, а не с индийскими божествами, может почувствовать себя здесь не совсем уютно.

Он приподнял плечи.

— Вам не надо уходить прямо сейчас, не правда ли?

Я подумала о своем четверговом бухгалтерском отчете. Наши дела были закончены, но выдался редкий час для приватных разговоров, и, сказать по правде, мне хотелось получить от него столько, сколько смогу забрать.

— Пока нет.

— Сожалею, что Лу нет здесь, чтобы приветствовать вас. Большую часть недели она проводит в женской лечебнице. Как-нибудь в воскресенье вы приедете в «Шиповники», наш дом на Лонг-Айленде. В июне наши сады в самом расцвете. Вы сможете тогда познакомиться с ней поближе.

— Было бы чрезвычайно кстати. Я уверена, что найду там много мотивов для моих ламп. Вы ведь знаете, как сильно мне хотелось основать постоянное производство ламп?

Он потрепал меня по запястью:

— Да. Мне это известно.

— Мне нравится японский характер шпалер с глициниями здесь, в вашей библиотеке. А вы можете представить себе эти цветы свешивающимися вертикально вокруг источника света?

По мере того как идея в его голове приобретала осмысленные очертания, его брови ползли вверх.

— Давайте сделаем электрическую люстру.

— Действительно?

— Я консультировался у Томаса Эдисона. Он говорит, через пару лет все больше людей, которые смогут позволить себе наши лампы, будут пользоваться электричеством. И он согласен, что резкость электрических лампочек должна смягчаться цветным стеклом.

— Великолепно!

— Тогда основание глицинии может быть стройной длинной ножкой вместо громоздкого бачка для масла.

— Это может быть виноградная лоза! — Казалось, воздух трещит вокруг нас. Я съехала на край своего стула. — А свинцовые жилки в тени можно сделать шероховатыми, чтобы они выглядели как ветки, вроде тех, что на вашем магнолиевом витраже.

— Мы разработаем ее вместе. Вы подготовите абажур. Я — основание. Я тоже хочу отправить лампу на Парижскую выставку.

— Уже май. Мы успеем закончить до окончательного срока представления экспонатов?

— Мы должны непременно обеспечить это. Заканчивайте «Зиму» и мозаичную основу для вашей лампы со стрекозами, но потом из кожи вон лезьте, чтобы сделать прототип с глицинией. Я договорюсь с Зигфридом Бингом, чтобы потом выставить его в «Салоне ар-нуво». Он — мой представитель по Европе.

Вмешалась прозаическая действительность, и впереди неизбежно замаячила битва между эстетическими и коммерческими соображениями.

— Для этих небольших лепестков, — осторожно завела речь я, — возможно, придется нарезать с тысячу кусочков стекла.

— Готов держать пари, две тысячи!

— Это будет трудоемкая работа.

— Это будет красиво, — мечтательно промолвил он.

— Это будет дорого, — предостерегла я.

Кого это заботит?

Мы обменялись взглядами, точно зная, кого это заботит. И затем разразились смехом.

class='book'> Глава 23 Шляпка, папоротник и девушки Манхэттен сиял, улицы и тротуары блестели как лакированные после полуденного дождя, и теперь, вечером в пятницу, Бернард и я ехали на велосипедах медленно и осторожно. Если бы мы отправились на прогулку вечером в четверг, как хотелось ему, то мостовая оказалась бы сухой, но я была вынуждена сказать, что из-за времени, проведенного в доме мистера Тиффани, мне необходимо выполнить недельный учет этим вечером дома. Бернард окинул меня долгим пристальным взглядом. Что он искал? Правду? Я не принадлежала к тем, кто скрывает что-то. Разочарованно, но чрезвычайно учтиво он предложил оказать помощь с учетом.

Мы планировали объехать четыре небольших парка в окрестностях, направляясь на юг к Юнион-сквер: вокруг большой, похожей на пагоду, вольеры для птиц, вверх по Бродвею к парку на Мэдисон-сквер, затем обогнуть магнолиевое дерево, потом наискосок к Грэмерси-парку и проследовать по его периметру с железной оградой. Я заставила Бернарда остановиться, чтобы оценить клумбы с махровыми ирисами, экзотическими и чувственными. Затем мы повернули на юг к Стайвесант-сквер в Ист-Сайде. Он проехал через лужу, сложив руки за головой, растопырив ноги и образовав веер брызг по обе стороны, свободный и беззаботный, как подросток. Это плохо совмещалось с двусмысленностью быть обрученным с одной женщиной и кататься на велосипеде с другой.

Сколь долго собирается Бернард сохранять такое положение, ничего не говоря мне? Если бы я хотела знать его тайну, секрет личной жизни, почему не спросить у него напрямую: «Вы обручены или нет? Вы женаты тайно? Где ваша жена?» Строгие правила поведения запрещали мне делать это, а Алистер давным-давно вернулся в старую добрую Англию, так что спросить его я не могла. Возможно, я ослышалась? Вероятно, Алистер сказал, что Бернард был со своим другом Невилом, а не с невестой. Разве я не буду чувствовать себя дурой?

Меня сдерживала не только книга моей матери по этикету. Тайна Бернарда была удобной. Если бы он когда-либо раскрыл, что помолвлен, тогда выезжать на прогулки с ним оказалось бы для меня вопиюще неподобающим делом. Лучше не знать, так чтобы мы могли продолжать общаться, как и прежде, как случайные приятные компаньоны. Его значимость, как и присутствие в пансионе, приходила и уходила. Когда его не было, моя жизнь продолжалась столь же полноценно. В конце нашей поездки я почувствовала, что освежилась, но не узнала ничего нового. Пока что это было прекрасно.

В гостиной Мерри подала мне письмо:

— Только что принес сосед. Неправильно доставили.

Я прочитала обратный адрес.

— Йомэнс! Шляпник, который перетянул на болванке и отделал шляпку, что я потеряла. — От волнения я зачитала письмо своей квартирной хозяйке:

Миссис Дрисколл!

Ко мне зашла дама и сообщила, что нашла на улице шляпу. Увидев нашу этикетку, она решила известить нас. Из ее описания я решил, что это может быть ваша шляпа. Если так, прошу зайти по адресу: дом № 24, Западная Тридцать четвертая улица, миссис Дж. Ли.

Искренне ваш, Харви Йомэнс.

— Вам повезло, — порадовалась за меня Мерри. — Все-таки ньюйоркцы — отличный народ!

После половины рабочего дня в субботу я отправилась по названному адресу, приготовилась выплатить вознаграждение, но здание показалось мне слишком элегантным для той жалкой подачки, которую я выделила.

Остановившись на ступеньках крыльца, я услышала звуки рояля, медленный, размеренный вальс, смутно знакомый. Нет, это не были «Тротуары Нью-Йорка», но что-то подобное по мягкости. О, Эдвин! Сердце мое забилось взволнованно. Столько времени прошло с того вечера, когда меня привела в восторг его игра, когда он превратился из Эдвина — социального работника в Эдвина-художника. Кто он теперь? Эдвин-скиталец? Где бы ни был, если он жив, интересно: сыграл бы он этот вальс опять и подумал бы обо мне и о волшебстве той ночи? А еще о чистоте нашей любви, подобной белизне свежевыпавшего снега на тротуарах, простиравшихся перед нами? Более важным, чем думы обо мне, его могло смутить только исполнение им музыки, любой музыки. Это пошло бы ему на пользу.

Держась за перила для сохранения равновесия, я ждала до конца музыкальной пьесы, сеющей невыразимую печаль каждой своей нотой, пока не взяла себя в руки и не постучала дверным молотком. Дверь отворила седоволосая дама в черном. Я объяснила, зачем пришла, она тут же пригласила меня войти и подала мне шляпу.

— Вещи, которые были потеряны и затем найдены, становятся вдвойне дороги, не правда ли? — жизнерадостно промолвила она. — То же самое и люди.

Потрясенная, в полном смятении, я подумала: «Будет ли Эдвин вдвойне дорог мне? Сожму ли я его в своих объятиях и буду ли тихо напевать мелодию, будто он — потерянный ягненочек, которого я только что нашла? Захочет ли он, чтобы я так поступила? Если бы он вернулся ко мне тем утром на озере, не пришлось бы мне стать бдительным охранником, постоянно опасающимся, что он вновь сбежит?»

Ответа не было. Я посмотрела вдаль, через ее окно в эркере, над папоротниками в горшках, выстроившихся рядком. Все в полном порядке. Ничто не режет глаз. Ухожено.

— Они прекрасны, не правда ли? — восхитилась хозяйка. — Окно эркера обеспечивает здесь влажность.

В ритме благодарственной молитвы она перечислила названия растений и упомянула, что стрелолист не относится к истинным папоротникам. Я нашла в себе силы заметить, что в глаза его не видела. Там, где лист крепился к длинному черному стеблю, он имел форму верхней части сердца, а длинный и узкий кончик был вытянут.

— Начинается сердцем, а кончается кинжалом, — пошутила она, чрезвычайно довольная собой.

Меня будто кольнуло.

— Звучит прямо как оперный сюжет.

— Давайте-ка я срежу вам немного. — Дама срезала лист, крошечные белые цветочки, а также несколько листиков адиантума небольшими серебряными ножничками. — В воде они простоят с неделю.

Я приняла их из ее рук, поблагодарила, заметила, что Нью-Йорк — город учтивости, и надела шляпу, закрепив ее шляпной булавкой, которая сохранилась в ней.

Поскольку это была любимая шляпа Джорджа, я отправилась прямиком в его студию. Мы разделили несколько минут неистовой радости, причем он размахивал павлиньим пером, осенял им мою шляпу и приговаривал: «Драгоценная, просто драгоценная!» Его странность Джордж Уолдоу. Сам того не сознавая, он вывел меня из горя, в которое я только что погрузилась.

Миссис Хэкли как-то сказала, что Джордж влюблен в себя, но я не согласилась. Веселье Джорджа имело источником не самонадеянную гордость. Это была просто радость от жизни и своего собственного существования, радость, настолько переполняющая, что выливалась в его позицию. Каждый, кто попадался на пути, должен был, естественно, разделить эту радость. В этом было нечто невинное.

Он рисовал фигуры и животных, которых должны были вырезать из дерева для спальни Вандербильта. Я дала ему возобновить свою работу и села наискосок от него. На стене за Джорджем висел знаменитый рисунок пером Обри Бердслея «Павлинья юбка». Как уверенны и смелы эти резкие линии, текущие через пространство, черные на белоснежном фоне. Существует всего лишь один шанс правильно провести каждую линию, или вся работа пойдет насмарку.

Джордж тоже проявлял смелость в своих рисунках. Он рисовал точно так же, как и двигался, — стремительно, почти что очертя голову. Хотя для создания основы он пользовался книгой по анатомии животных, художник либо игнорировал некоторые характеристики, либо преувеличивал другие для достижения юмористического эффекта. Хобот слона был завязан узлом, скошенные глаза взирали на него, одно, смахивающее на лист лопуха, ухо загибалось вверх. Если бы можно было сделать подпись под ним, то она звучала бы так: «И как же такое приключилось?»

Я взяла карандаш, чтобы изобразить листочки стрелолиста в различных направлениях, удлиняя их. Для меня было существенно важным использовать их на моей мозаичной основе пруда для лампы со стрекозами. Листья папоротника и его застенчивые цветочки с бутончиками-бусинками будут хорошо выглядеть в виде бронзовых накладок на голубых и зеленых кусочках мозаики, цветах озера Джинива, с бронзовыми стрекозами, порхающими среди листвы. Эта лампа будет моим прощальным приветом Эдвину, точно так же, как рисунок камышовой цапли Джорджа: каждый из них — молитва красоте, чтобы у Эдвина все сложилось благополучно.

Было уютно, мы оба спокойно работали, погруженные в наши рисунки, но осознающие присутствие друг друга. Через некоторое время карандаш Джорджа выпал из его руки, голова опустилась, глаза закрылись. Бедняга. Я заставила его подняться и добрести до постели, сняла с него башмаки. Он свернулся клубочком, а я набросила на него одеяло.

Я осознала, что никогда в жизни никого не укутывала одеялом. Разве это не естественно — поцеловать человека на сон грядущий, после того как поправишь ему одеяло? Я наблюдала за ним, пока не удостоверилась, что он мирно спит. Бахрома его черных ресниц, точно таких же, как у Эдвина, застыла, не шелохнувшись. Я медленно наклонилась и почувствовала, что его щека горит жарче, чем обычно, под моими медлящими губами. Каким-то необъяснимым исцеляющим образом я не увидела измены Эдвину в том, что целую Джорджа.

С тех пор как мы перешли на контрактную систему, темп работы ускорился, и мне приходилось делать разработки быстро, чтобы идти впереди девушек. Наборщики подбирали стекло, не мудрствуя лукаво над каждым куском, чтобы заработать побольше денег. Если подбор оттенков будет принесен в жертву скорости, такая практика примет опасный оборот, поэтому требовался надзор с моей стороны. Тем временем резчики стремились получить высокую оценку наборщиков. Берти Ходжинс могла обработать триста тридцать кусков за день, а мисс Берн — триста пятьдесят, изумительная скорость. Мне нравилась эта бурная деятельность, но совершенно не доставляло удовольствия выступать в роли спортивного тренера, подгоняющего их. Когда я встречалась с мистером Митчеллом в коридоре, то отводила взгляд, притворяясь погруженной в мысли.

Мозаика для Принстонского университета еще не была готова, когда мистер Тиффани выдал нам новый заказ: сделать мозаику в поминальной часовне в честь Джепты Уэйда, основателя «Вестерн юнион телеграф кампани». Основной проектировщик витражей под руководством мистера Тиффани, Фредерик Уилсон, подготовил предварительные рисунки с длинной процессией фигур, иллюстрирующих «Ветхий Завет» и «Новый Завет», еврейских и христианских, на двух двадцатипятифутовых панелях. Академический характер этих мозаик претил мне, но нравился размах работы: надлежало подобрать, порезать и закрепить триста квадратных футов небольших стеклянных кусочков. Такой огромный объем мог связать нам руки на остаток года, если наступит период затишья с заказами на витражи.

Мой отдел усох. Корнелия уволилась, жалуясь, что работа стала слишком непосильной для нее, потеряла я и Люси Минник, когда та вышла замуж за печатника. Недавно ушли две из первых шести девушек: Грейс де Люз занялась керамикой, а Элла Эгберт щеголяла обручальным кольцом на руке. Каждая из них была ощутимой потерей. Я металась в поисках замены. Резка для новой мозаики была бы идеальной школой для обучения новых девушек, поскольку подразумевала просто изготовление одного прямоугольного кусочка за другим.

За ужином я поинтересовалась у Хэнка, есть ли способные девушки на курсах в «Художественном и образовательном союзе Ист-Сайда», где он преподавал.

— Способные? Как же, есть. Ольга София Липска, полька лет четырнадцати. Обязательное школьное обучение отсутствует, зато одарена исключительно. Я хотел бы продержать девушку подольше, чтобы увидеть, созреет ли ее самобытность до уровня ее мастерства в рисовании. Если отдам ее вам, она станет подражательницей Тиффани.

— Это не так уж плохо, Хэнк.

— И все-таки я предпочел бы сохранить девушку до тех пор, пока ее семья в состоянии прожить, не посылая дочь работать.

— Ты собираешься заставить меня ждать, когда человек нужен мне сейчас.

— Мне доставляет большое удовлетворение поощрять и обучать художников из иммигрантских семей, чтобы они творили на основании своего собственного опыта. В конце концов искусство иммигрантов Нижнего Ист-Сайда может стать более американским, нежели творчество художников, проучившихся в школе «Метрополитен» и других академиях искусства.

— Вы имеете в виду изображения этих ужасных домов съемного жилья и урн для окурков? — вмешалась миссис Хэкли.

— Не только. Красота имеет много обличий. Скорее это вопрос чувствительности, нежели объекта. Я не могу не думать о том, на что была бы способна эта польская девушка, если ее наставить на путь истинный. Нет, я пока не могу выпустить ее из-под своего крыла.

— А что, действительно можно обнаружить талант у четырнадцатилетнего подростка? — удивился Бернард.

— Да. Но трудно предсказать, будет ли эта Божья искра гореть с достаточным постоянством, чтобы выжить в этом мире, — вздохнул Хэнк.

— И кто же может стать художником?

— Что касается визуального искусства, то это человек, который испытывает наслаждение от длительного и глубокого созерцания определенного предмета или объекта, пока не увидит, каким образом его форма может быть передана в палитре оттенков, и который может воссоздать эту форму на плоской поверхности, — разъяснил Хэнк.

Бернард помолчал, предавшись еде, потом спросил:

— Так это всего-навсего вопрос изучения технических приемов?

— Не торопитесь, — предостерег его Дадли. — Это свойственно человеку, который желает поделиться своим удовольствием от лицезрения мира как эстетического явления, что-то вроде непрекращающегося зрелища из цветов и линий. Он полагает, что воссоздает из мира то, что обладает силой возбудить мысли или чувства человека.

— Вы хотите сказать, созерцание объектов искусства может сделать человека высокоморальным? — Миссис Хэкли уставилась на Дадли поверх кусочков картофеля на своей вилке. Вопрос, чреватый подвохом.

— Если только он открыт к этому, потому что искусство облагораживает его душу, делает более ценящей все, более чувствительной и сопереживающей, — убежденно провозгласил Дадли.

— Высокие требования, — задумчиво изрек Бернард. — Хотя я знаю кое-кого, кто мог бы подойти по техническим требованиям. Сестра моего посыльного из конторы. Их отец — литограф, и она прилично рисует. Девушка делает рождественские открытки, а отец их печатает. Я покажу вам ту, что получил в этом году.

— Сколько ей лет?

— Моложе брата, а ему девятнадцать.

— Если ей уже восемнадцать, то это — проблема. В таком возрасте девушки остаются на несколько лет, а потом увольняются, чтобы выйти замуж. Иногда их радости настолько незамысловаты, что стоит мужчине только взглянуть на них, и они тают. Один поцелуй — и прощай работа, а мне приходится обучать новых.

— Разве они не могут остаться?

— Политика Тиффани. Никаких замужних женщин в студиях.

Его лицо омрачилось настолько, что приобрело рассерженный вид.

— Ладно, присылайте девушку. Я дам ей пробное задание.

Тереза Баур явилась в студию с длинным, кобальтово-синим боа из перьев, наброшенным поверх блузки, — темноволосая, небольшого роста, с хитро бегающими глазками, гордая принесенными с собой рождественскими открытками. От нее веяло самоуверенностью, по дешевке купленной у «Вулворта» за пятнадцать центов.

— Я схватываю все налету и настроена не останавливаться на достигнутом. У меня есть способности, чтобы делать это, и я не боюсь воспользоваться ими. — Она закинула свое боа из перьев через плечо.

— Сколько вам лет?

— Пятнадцать.

Люди старой закалки назвали бы ее бесстыжей девкой, но я сочла Терезу амбициозной и энергичной. По крайней мере она не лгала. Если только эти открытки не чужая работа.

— Вы можете рисовать с натуры? — Я положила перед ней бумагу и карандаш и указала на Кэрри Макниколл, работающую за ближайшим столом. — Продемонстрируйте-ка мне ваше умение.

За короткое время она воспроизвела удивительное сходство.

— У вас было какое-то обучение искусству?

— Меня учит мой отец.

— Вы работаете в настоящее время?

— Я печатаю на машинке в типографской мастерской моего отца в Бруклине.

— Он вам платит?

— Нет, — призналась девушка стыдливо.

— Выбросьте боа в мусорный ящик на пути домой. В понедельник наденьте галстук, как и все работающие женщины. Я беру вас с испытательным сроком в одну неделю.

— С гарантированной понедельной оплатой?

— Да. Шесть долларов пятьдесят центов во время испытательного срока, семь — как ученице.

Должно быть, разнесся слух, что я набираю людей, потому что на следующий день в студию вошла девушка в сопровождении молодого человека, которого я опознала как работника из мужского отдела витражей. Он мягко подтолкнул девушку в моем направлении и ушел. Та медленно приблизилась ко мне, сцепив руки под грудью, закутанная в шаль на манер бедных женщин, которых я видела на картинах голландских и французских художников.

— Да?

— Мое имя Нелли Уорнер, мисс. Надеюсь, у вас есть какая-нибудь работа для меня. Я умею резать стекло.

Она выглядела пышущей здоровьем девушкой, с россыпью веснушек цвета корицы на щеках молочного оттенка.

— Откуда же ты умеешь?

Девушка залилась краской.

— Мой дружок научил меня. Я могу показать, если вы пожелаете.

Как же мелодичен ее голос с легким ирландским акцентом! Я жирным карандашом прочертила искривленную линию на куске стекла и дала ей свой алмазный диск. Она правильно взялась за него, уверенной рукой разрезала стекло и ловко подхватила его.

— Мне нужны кусачки для окончания работы. То есть подскоблить кусок.

Нелли уже освоила и наш жаргон.

Я подала ей кусачки. С минимумом щелчков она воспроизвела точную копию куска, который я для сравнения приложила к нему.

— А ты можешь придать ему выпуклость?

— Конечно.

Это было коварное задание, но она восхитительно справилась с ним. Девушка наверняка была хорошо выучена. Мне не хотелось ставить такой талант на вырезание стеклянных прямоугольников до тех пор, пока на вербах не вырастут груши.

— Как его зовут, Нелли? — шепотом спросила я. Она быстро подняла голову, удивленная и смущенная, бутон женственности. Я указала на дверь. — Вашего дружка, что обучил вас?

— Патрик Дойл, мисс.

— Вы ведь помолвлены, не так ли?

— О нет, мисс. Я слишком молода для этого. Я хочу зарабатывать деньги сама.

— В таком случае ты можешь передать мистеру Дойлу, что он обучил тебя очень хорошо и что ты начнешь работу в понедельник в девять часов.

— О, благодарю вас, мисс! Благодарю вас.

Она попятилась к двери, подобострастно склонив голову, но произнеся еще одну благодарность, повернулась к дверному проему, расправила плечи, подняла подбородок и вступила в Нью-Йорк наемной рабочей силы.

В понедельник Нелли Уорнер прибыла, одетая в простую накрахмаленную блузку. Ее рыжие волосы, опрятно уложенные с белой лентой, сияли. Тереза Баур заявилась в выходном платье с пышными рукавчиками фонариком из розового шелка и розовой манишкой в оборках с широким бантом.

— На животе шелк, а в животе — щелк, — прошептала Минни, окинув ее взглядом. — Английская поговорка.

— В данном случае — английский сарказм, — шепотом же ответила я.

По крайней мере новенькая воздержалась от попытки набросить на себя боа. Посмотрим, на какой срок вызывающая дерзость Терезы продержится по результатам высококвалифицированной работы вместо внешних признаков щегольства, имитирующих столичных дам.

Я начала для них с показа двух картонов для мозаики Уэйда, каждый шириной четыре фута, объясняя, что картоны являются увеличением оригиналов рисунков и будут перенесены гравировальной иглой на большие листы бумаги, уложенные на досках, наклоненных под небольшим углом.

Я представила их наборщицам, Мэрион Палмье и Мэри Маквикар.

— Мэри родилась в Ирландии, так что я уверена, ты поладишь с ней, Нелли.

— Где это в Ирландии? — немедленно заинтересовалась Нелли.

— Данмор, графство Уотерфорд, там, где делают стекло.

Нелли указала на себя:

— Коув, графство Корк, откуда отплывают корабли с иммигрантами.

Их голоса были пронизаны любовью к родной стране. Я поняла, что создаю содружество. В этом отношении я могла приобрести здесь вес. Это было не просто потворствование вкусам мистера Тиффани или создание красоты, которая делает человека чувствительным и сопереживающим. Как говорил Эдвин, существуют и иные виды красоты. Мне нравилось думать, что он был бы доволен мной.

Глава 24 Булавки

Мы вчетвером проехали на велосипедах мимо замка Корнелиуса Вандербильта II в духе французского Возрождения, пересекли площадь Великой Армии и въехали в Центральный парк. Мы спешились у пруда, чтобы отдохнуть и насладиться спокойствием после шумных улиц.

— Как думаете, сколько мы проехали? — осведомилась Элис.

Мистер Йорк посмотрел на счетчик своего велосипеда:

— Около двух с половиной миль.

— Всего-то? У меня ощущение, будто я крутила педали до Бостона. — Элис понаблюдала немного за утками, затем поднялась и скомандовала: — Ладно. Встаем, и в путь. Следующая остановка — Висячие сады Вавилона. Ради Клары. — Элис уселась на седло и весело защебетала: — Подумай, что произошло с тобой, Клара. С нами со всеми. Поскольку ты можешь ездить на велосипеде, Алистер пригласил тебя на загородную прогулку. После прогулки у тебя появилась идея абажура с бабочками. И именно поэтому мы сегодня здесь!

И она тронулась с места.

Мы поехали по Ист-драйв, мимо статуи Шекспира, свернули на Литературную аллею к беседке глициний. Цветение было в самом разгаре, бушевало изобилие красок. Сидя под решетчатой крышей беседки, мы упивались их ароматом. Плотные кисти цветков, схожих с губками прелестного ротика, свисали подобно маятникам, сиренево-голубые, фиолетово-голубые и пурпурные, в зависимости от их местонахождения на стеблях.

— Соцветия темнее там, где висят ниже всего, — заметила я.

— Они должны сначала распускаться на самой высокой части кисти, так что эти цветки первыми начинают блекнуть, — объяснила Элис.

— Подумать только, эти гроздья такие длинные… — изумлялась я.

— Есть и подлиннее, — указала моя подруга.

— Сами-то цветы длиной всего полдюйма.

— Некоторые короче.

— Некоторые покрасивее, — вклинился Бернард.

— Некоторые побезобразнее, — возразил мистер Йорк.

— Некоторые подушистее. — Бернард зажал свой нос, лукаво глядя на меня.

— Некоторые побольше раскачиваются, — в тон ему произнес мистер Йорк более низким, чем обычно, голосом, и оба мужчины захихикали.

— Ладно, вы, двое, катитесь дальше, куда хотите, — сказала я. — Когда вернетесь, мы еще будем здесь.

Щегольски одетая и брызжущая энергией Элис вытащила наши небольшие альбомы для эскизов из ранца, который я приторочила к моему велосипеду.

— Не торопитесь, — пропела она нашим отъезжающим спутникам.

Я уселась на скамейку и приготовилась рисовать.

— Листья перистые.

— Как перо, с одним листиком на конце.

— Стволы изогнутые и узловатые.

— Два обвиваются один вокруг другого, — обнаружила я. — Как старая, изборожденная морщинами супружеская пара.

Мы погрузились в рисование. Вдруг Элис хлопнула себя ладонью по лбу.

— Отдельный кусок стекла для каждого лепестка! На одну лампу их уйдет тысяча!

— Две тысячи, по оценке мистера Тиффани.

— Но на это не хватит никакого времени!

Миниатюрная седоволосая женщина медленно ползла промеж длинных шпалер, подбирая упавшие цветки, тщательно осматривая их, складывая некоторые в небольшую коробку из-под печенья и выбрасывая другие. Лепестки покрывали землю вокруг нее, подобно персидскому ковру цвета лаванды. Она остановилась, наблюдая, как мы работаем.

— Милые картинки, но у вас всего-навсего рисунки. У меня и цвет, и аромат. Они протянут еще пару дней в блюдечке с водой.

— Тогда вы можете вернуться и набрать свежих, — посоветовала Элис.

— Я живу возле железной дороги, и от нее в воздухе полно копоти. Цветы помогают.

Она заковыляла дальше, опасно наклоняясь своим негнущимся телом, подбирая каждое сокровище с земли, оттопырив свой маленький розоватый палец.

Когда она оказалась за пределами слышимости, Элис пробормотала:

— Леди-мародер. Когда-нибудь мы станем такими же.

— Ноги будут согнутыми и узловатыми, похожими на стволы глицинии.

Эта встреча на некоторое время погрузила нас в раздумья, наши карандаши замерли.

— Она-то знает, для чего дана жизнь, — размышляла я.

Мы уставились друг на друга, надеясь, что и мы знаем это и что наша работа по созданию красивых вещей поможет другим прожить более богатую жизнь. Это был другой непреложный закон Тиффани.

— Мы не можем использовать модель в виде широкого конуса, как для стрекоз, — вздохнула я. — Она должна быть более перпендикулярной, чтобы создать иллюзию свешивающихся кистей.

— Вроде перевернутого ведра?

— Нет. С отвесными сторонами. Больше похожая на шляпу-колокольчик с закругленным переходом между тульей и полями. — Я набросала примерный эскиз формы абажура и лозы-основы и показала ей: — Мистер Тиффани сказал, что эта лампа будет электрической.

— Электрические лампы могут сильно нагреваться, — заметила Элис.

— Тогда отверстие на верхушке должно быть больше обычного. Это прекрасно. В центре верхушки можно расположить густую сеть свинцовых полосок без стекла, толстым линиям придать текстуру, чтобы походили на ветки.

— Есть одна проблема. — Зловещий тон ее голоса заставил меня занервничать.

— Похоже, я знаю, что ты собираешься сказать, и это разобьет мое сердце.

— Нижняя часть, — простонала Элис.

— Именно. Было бы преступным отрезать цветы на нижнем кольце. Они просто обязаны свисать неровно, как в природе.

— Значит, модель должна быть выше, чем цветки, висящие в самом низу, — предложила подруга. — Но тогда мы не можем накладывать стекло с нижнего кольца, чтобы оно держалось на слепке.

— Начать с верха? — спросила я.

— Кто ты такая? Волшебница? Как будут эти крошечные кусочки держаться без опоры?

— Воск?

— И булавки, — торжествующе добавила она. — Нам придется закрепить две булавки в дереве, чтобы на них разместить каждый крошечный нижний кусочек.

— Получится бахрома из булавок.

Когда вернулись Бернард и мистер Йорк, мы собрали свои причиндалы и сели на велосипеды. Наше воображение было расцвечено самыми яркими красками, но наша внешность слегка поблекла, хотя ноги еще не стали согнутыми и неподвижными.

Однажды слякотным днем после обеда мистер Митчелл вошел в студию и придвинул табурет слишком близко к столу, чтобы это оказалось удобным.

— Приветствую, — сказала я, — давненько вас не видела. Как вы поживаете?

— Что здесь происходит?

Он никогда не начинал разговор со слов: «Доброе утро!» Обычно я слышала: «Как поживаете?» или «Могу ли я прервать вас на минуту?» Господин Его Величество Бизнес.

Все девушки стояли, закрыв глаза руками.

— Я объявила пятиминутный перерыв, чтобы они размяли плечи, а глаза отдохнули. Дождевые облака создают темноту в помещении. Мы вынуждены целый день работать при электрическом свете.

— И вы всегда так поступаете?

— Каждый день нам приходится работать при электрическом свете. Это создает напряжение для глаз.

Мистер Митчелл шумно выпустил воздух изо рта.

— В жизни не слыхивал ни о чем подобном. Мужчины не делают этого.

— Значит, у мужчин глазные яблоки высшего класса. Или мозги низшего уровня.

Тереза осмелилась захихикать.

— Вы что-то в последнее время становитесь высокомерной и своенравной.

— Да что вы, мистер Митчелл, благодарю вас. Хорошо, что вы заметили это.

Кэрри громко выдохнула.

Он указал на мой рисунок:

— А это еще что такое?

— Я работаю над абажуром с глициниями. Он будет иметь новую форму, подобно высокой шляпе-колоколу, с каскадом небольших лепестков фиолетово-голубых тонов. Уверена, он станет популярной моделью.

— Он знает, чем вы занимаетесь? — поинтересовался мистер Митчелл.

— Мы вместе обдумывали идею. Ему нравится глициния. Вы не заметили поперечные рейки в его библиотеке?

— Нет.

— Неосмотрительно с вашей стороны. Он разрабатывает основание в виде ствола глицинии. Это для электрической люстры.

— Нет гарантии, что электрические люстры будут иметь успех. Кроме того, мы не можем позволить такие замысловатые лампы. Затраченное на них время делает изделия чрезмерно дорогими. Если будете заниматься только этими дорогими, единственными в своем роде или выпускаемыми малыми партиями, вам придется постоянно разрабатывать новые артикулы.

— Именно это мне нравится, и именно в этом я начинаю набивать руку.

Мистер Митчелл сидел, погрузившись в глубокое размышление, пока я добавила еще несколько цветков к колонке глициний. Кисти не должны свисать рядом, подобно шеренге солдат, выстроившихся на перекличке. Некоторые должны быть выдвинуты впереди других, некоторые задвинуты назад, некоторые расцветать выше. Трудность состояла в передаче на плоскости пространства между кистями, которое человек видит глазами.

— Поскольку узор будет повторяться пять раз по окружности абажура, это сократит затраты моего времени, — утешила я его.

Пристальный взгляд мистера Митчелла упал на мою гипсовую модель новых часов.

— Вы искренне полагаете, что кто-то купит подобные часы?

— Совершенно уверена. Они более оригинальны, нежели любые часы в демонстрационном зале.

— Так и есть. Странные небольшие часы, для музея. Но покупатели желают французские часы, белые с золотом, которые продадут за четверть цены от ваших. Ваша модель никогда не найдет сбыта.

— Не спешите с выводами, мистер Митчелл. Позаботьтесь о том, чтобы не иметь дурацкого вида, когда их купят.

Он пододвинул свой табурет еще ближе.

— Если бы вы могли удовлетвориться употреблением вашей оригинальности для нескольких несложных вещиц, вы бы делали нечто полезное, вместо того чтобы пускаться в подобного рода авантюры.

Саркастическая манера, с какой мой гость произнес слово «оригинальность», вызвала у меня зубовный скрежет. Вдобавок он взмахом руки очертил все вокруг в моей студии, будто это отбросы.

— Но мистер Тиффани, который является как вашим работодателем, так и моим, напутствовал меня на создание новых разработок ламп.

Он намеренно поставил свой локоть прямо в середине моего эскиза с глициниями, смяв его. Я толкнула его руку, чтобы освободить свой рисунок, и посмотрела так, что даже последний чурбан должен был ощутить полное отсутствие расположения с моей стороны.

Нежданный посетитель пробубнил заговорщическим шепотом:

— Мистер Тиффани вскоре отправится на отдых. Чего я хочу от вас, пока он будет в отлучке, так сказать, втихомолку, так это разработки некоторых простых, более дешевых вещиц, которые можно изготовить значительно быстрее, без такого количества мелких деталей. — Он посучил пальцами в направлении моего рисунка с глициниями в масштабе один к пяти.

— Какие, к примеру?

— Подсвечники, чернильницы, поддоны для булавок, наборы для письменного стола. Если вы разработаете несколько несложных бронзовых предметов, которые подходили бы мне, без мозаики, то я бы обеспечил их производство, пока мистер Тиффани в отъезде. Гарантирую, они найдут сбыт. Это послужит для него доказательством, что более дешевая продукция дает прибыль.

Какой же мерзкий оборот приобретает история! Но он не был моим боссом.

— Более дешевая продукция не принесет ему наград. Давайте увидимся на Парижской выставке, если вы так настроены.

То, как я отчеканила свои слова, дало бы понять любому наделенному чувствительностью человеку, что разговор окончен, и я поэтому возобновила работу над глициниями. Когда-нибудь у меня будет свое веское слово. Через минуту я оторвалась от творчества, чтобы увидеть окруженный венчиком волос лысый купол его деревянной башки исчезающим в дверном проеме. Митчелл словно наслаждался самообманом одержанной им победы. Я бы с удовольствием натыкала булавок в эту бахрому его волос.

Книга четвертая 1900–1903

Глава 25 Рубин

Девиз кануна нового тысячелетия «Долой старый год и вперед в Новый!» был у всех на устах. Готовилось нечто из ряда вон выходящее. Обитатели пансиона мисс Оуэнс высыпали на Ирвинг-плейс, даже супружеская чета Хэкли и хрупкой конституции Фрэнси. Закутанные в шарфы, мы изливали накопившиеся за день чувства, из наших ртов вылетали облачка пара.

— Новый век требует новых идей, — промолвила Мерри.

— Правильно! Ожидаю стол получше! — закричал Джордж, и Мерри шутливо шлепнула его по щеке.

Мы заливались смехом. Мы пели. Мы влились в поток, направляющийся к центру, и приветствовали незнакомых как старых друзей. Фрэнси завела разговор с мальчишкой — продавцом газет о заголовках, доктор Григгз заигрывал с продавщицами, а Элис взяла за руку женщину в платке. В море людей, заполонивших парк при Городском совете, мы изо всех сил напрягали наш слух, чтобы услышать послания от монархов Европы о новом веке мира, дипломатии и процветания, зари надежды для масс.

Мэр Ван-Вик произнес речь, напоминая об оптимизме первых голландских поселенцев и бурном расцвете торговли с открытием канала Эри, что вызвало взрыв предпринимательской энергии в завершающемся как раз сейчас веке.

— Нью-Йорку уготована судьба стать культурной столицей мира, — заявил мэр. Вот оно — столкновение приверженцев торговли и искусства, пробуждение и тех и других на этой твердыне между двумя реками!

Сводный хор любительских обществ спел новую песню «Прекрасная Америка», и, как только пробило полночь, здание Городского совета озарилось тысячами электрических огней.

Внезапное великолепие ослепило нас. Нам не доводилось видеть ничего подобного, и мы лишились дара речи. Вокруг хрипло гундосили жестяные рожки, завывали казу и продолжал усиливаться оглушительный шум приветствий.

Мистер Йорк робко клюнул Элис в щеку, а мистер Бейнбридж локтями проложил к ней путь и наградил мелодраматическим театральным поцелуем. Миссис Хэкли задрала подбородок и потянула мистера Хэкли за рукав пальто, напоминая о его супружеском долге. Доктор Григгз поцеловал Мерри Оуэнс, а та ответила ему коленцем ирландской джиги. Дадли и Хэнк отбросили в сторону светские условности и крепко, по-мужски, обнялись, похлопав друг друга по спине. Никто не обратил на это внимания в безумном от счастья неистовстве момента.

Когда Джордж и я услышали звуки песни «Старые добрые времена» Бернса, мы крепко прижались друг к другу. Безусловно, будь он здесь (если был бы жив), Эдвин со своей прекрасной патриотической мечтой внес бы свой вклад в «увенчание твоего благоденствия братством от моря до сияющего моря»^[22].

Нигде не было видно и признака Бернарда — ни этой ночью, ни в первый день нового года, вообще с Рождества. Это должно было что-то означать, но что? Конечно, он был человеком, перед обаянием которого невозможно устоять, — деятельный, заботливый, остроумный, — но необъяснимая манера жизни сегодня-здесь-завтра-пропал-послезавтра-опять-на-месте приводила в замешательство. Я не могла позволить себе еще одного загадочного мужчину в моей жизни, так что мысленно решила, что в этом первом году нового века заполню вместо этого свой ум работой и красотой.

С этой целью Элис и я прибыли в первый рабочий день нового года в студию рано утром. Я обнаружила на своем столе извещение от мистера Митчелла: «Подлежит немедленному вступлению в силу требование новой политики: женский отдел резки стекла платит накладные расходы в сумме пятидесяти долларов в месяц за аренду площади вашей студии. Удостоверьтесь, что вы включили это в ваши недельные затраты».

Во мне закипело негодование. Я швырнула послание на стол Элис для прочтения.

— Это нелепо, — возмутилась Элис. — Мы часть компании. Что за невежа! Кичится своим положением.

— Обдирала!

— Скопидом! — Она повысила голос.

— Жулик! — Я тоже подняла тон.

— Мошенник! — Она воздела вверх кулак.

— Сумасшедший! — Я подняла свой, вздымая воображаемый светоч борьбы за свободу от угнетения.

Проходящий по коридору Фрэнк увидел нас, и его кулак тоже взлетел в воздух. Как отчаянно хотелось ему стать частью нашей студии, и как инстинктивно желала я объяснить наши воздетые кулаки, но это было слишком сложно для пантомимы.

Элис шумно выдохнула и промолвила упавшим голосом:

— Новый век, новые идеи.

В ходе своего обычного посещения в понедельник мистер Тиффани сказал:

— Ваши разработки по металлическим конструкциям более изобретательны, нежели чьи-либо еще в этом здании.

— За исключением ваших, — ответила я, подмигнув. — Благодарю вас! Это на некоторое время придаст мне вдохновения.

— Через две недели я уезжаю в Париж договариваться насчет Всемирной выставки. Встречусь с Зигфридом Бингом по отбору экспонатов для его «Салона ар-нуво». Будьте уверены, что ваша лампа со стрекозами будет располагаться на видном месте моей экспозиции на этой выставке.

— Великолепно!

— Пока я буду в отъезде, не давайте мистеру Митчеллу запугать вас.

— Он уже начал закручивать гайки, требуя арендную плату из прибыли моего отдела. За аренду площади студии, как он говорит. Это несправедливо.

— Пока заплатите. Эта блажь пройдет. Я имел в виду, чтобы он не уничтожил ваши идеи по проектам. Обращайтесь с ними к мистеру Белнэпу. Если он одобрит, продвигайте их.

— Благодарю вас. Не могу дождаться весны, хочется сделать несколько абажуров с цветами.

— Прекрасно. Я пришлю вам кое-какие книги по садоводству.

После отправки ламп со стрекозами и глициниями в Париж я сделала перерыв и извлекла на свет божий свои рисунки для часов в виде древа жизни. Мне хотелось, чтобы Хэнк высказал свое критическое мнение до того, как уедет в путешествие по Европе, и я прихватила их домой. Тем вечером Джордж, Дадли, Хэнк и мистер Йорк собрались в гостиной. По мере того как я продолжала с жаром распинаться о часах, прибегая к помощи своих рисунков для иллюстрации, эти часы выросли в нечто гаргантюанское, сложный монстр времен дедушек вместо простых каминных тикалок.

Было слишком поздно. Затаив дыхание, со сведенными судорогой пальцами ног, я с опаской ожидала их вердикта. Хэнк, поднаторевший в критике, облаченный в белые теннисные одежды и устроившись на скрещенных ногах, прервал молчание первым:

— Ты знаешь, какая проблема, по моему мнению, с твоими часами?

— Нет. Могу попытаться угадать?

— Не возражаешь, если я сам скажу?

— Перестань ходить вокруг да около! Если бы мне не была нужна твоя критика, я бы не положила свою голову на эту плаху.

— В них заложено слишком много идей и ни одной спокойной точки, на которой мог бы отдохнуть глаз. Ты втиснула в них весь символизм, известный искусству.

— И даже тот, что еще не изобретен, — вставил мистер Йорк.

Вновь воцарилось молчание. Затем Дадли прочистил горло.

— Я хотел бы сказать, что они прекрасны, как шерсть у кошки на животе, но не могу. У тебя вымученный подход в попытке выразить себя в стиле ар-нуво, но ты перебарщиваешь, подобно двойному удару кнутом. Часы не изящны. Это — неестественное изящество. — Он нарисовал в воздухе линию, смахивающую на беспорядочное порхание бабочки. — И это не выглядит стеблем растения, как у французов. Это просто случайная линия.

Рисуя эту линию, я вспомнила, как отец ловил рыбу нахлестом. Маленькую девочку приводила в восторг леска, выгибающаяся дугой высоко в небе и затем ударяющая сама по себе.

Я приставала к отцу:

— Папа, пусть это длится подольше.

Он не мог добиться этого, и я опять канючила:

— Сделай еще раз, папа. Вот такую же, как эта.

Но эти фигуры никогда не получались точно такими же и не существовали дольше мгновения. Я хотела отдать ему дань памяти на часах в виде древа жизни, с тем чтобы запечатлеть во времени что-то, связанное с ним.

Теперь я смотрела на свой рисунок как на жалкую мазню, мешанину, порожденную скорее чувством, нежели художественными принципами, такую же перегруженную, как перенасыщенное убранство особняка мистера Тиффани. Подобно пойманной на удочку рыбке, я заглотнула его эстетику целиком.

— Боюсь, ты прав, но не печально ли это звучит? Я так срослась с каждым мотивом, даже не представляю, что выбросить.

— Вы не должны испытывать к себе жалость, — изрек мистер Йорк. — Закройте один элемент на некоторое время бумагой и задайте себе вопрос: потеряет ли зритель что-то, если ему не известно, что вы задумали для этого участка?

— Но не уподобляйся Геркулесу, пытающемуся убить змею Гидру, отрезая одну голову, чтобы на ее месте выросли две новых, — предостерег Хэнк.

— Может, тебе следует отложить ее на некоторое время? — посоветовал Джордж.

Хэнк поднял указательный палец вверх.

— И хорошо, что ты не поймала удачу с первой попытки. Лучше пусть будет так, потому что это вынудит тебя подольше думать.

Я испустила вздох:

— Печально, но верно. Спасибо за то, что направили меня на путь истинный.

На работе я отложила часы в сторону и обратила мои мысли к тому, что успешного я сделала, чтобы построить новую работу на уже достигнутом. Мне вспомнилась прелестная оранжевая рыбка, которую Элис и я видели плавающей среди волнующихся лент водорослей в аквариуме. Я достала зарисовки рыбы Элис и поняла, что могу оформить мозаичное настенное панно с двумя рыбками, плавающими среди остролистых морских водорослей. Никто не сказал мне, что я не в состоянии разработать панно.

Творчество просыпается, подумалось мне, когда смотришь на одну вещь и видишь другую, — подобно мистеру Тиффани, увидевшему лампу в раковине наутилуса. Ни один человек в здравом уме не подумал бы о плетеной корзине в связи с подводной сценой, а я подумала. Рыбки, плавающие среди длинных морских водорослей, навели меня на мысль о течении, прокладывающем себе путь перед и сзади занесенных илом водорослей. Вода, созданная из стекла с рябью, могла породить иллюзию, что оказавшиеся под нейполосы стекла могут изгибаться подобно струям под водой. Рыбка будет опознаваема, но остальное должно быть более абстрактным, более простым, с меньшим количеством «предметов» в море. Я почувствовала надвигающийся прорыв от викторианской причудливости к новому языку и отнесла рисунок мистеру Белнэпу. Он немедленно одобрил его.

Я собрала все свое мужество и сказала:

— Мне хотелось бы услышать вашу критику моей работы в целом. Я прошу об этом, потому что ценю ваше просвещенное мнение.

— Вы хотите, чтобы я говорил от себя или же как сотрудник, озвучивающий эстетическое кредо компании Тиффани?

— И то и другое.

— Лично я считаю, что ваша работа отличается свежестью и оригинальностью. У вас отличный глаз по цвету, гармонии и размещению элементов. Льюис согласился бы с этим. Однако как директор по стилю художественной компании, которая должна находиться в числе ведущих, я бы высказал несогласие с его вкусом для такого обилия украшений. Все, что вы делаете, чрезвычайно изощренно и потому дорого, если перевести это в стекло и металл. Вам следует стремиться в вашей работе к достижению хорошего впечатления более простыми путями.

Это была директива мистера Долболоба, только основанная на принципах искусства, а не коммерции и облеченная в более изящную форму. Воздух покинул мою грудь в длинном, беспокойном выдохе.

— Это из-за затрат?

— Не обязательно, хотя мы оба работаем…

— На компанию, которая должна из убыточной превратиться в прибыльную. Разве не так? — поставила я вопрос ребром.

— Да.

— Если отмести в сторону эти соображения, являются ли мои работы чрезмерно аляповатыми?

— С точки зрения входящего в моду стиля, чтобы мы могли идти скорее впереди моды, нежели отставать от нее, да. Но Льюис не согласился бы со мной.

Мои плечи внезапно отяжелели настолько, что я не смогла поддерживать их, а разочарование опрокинуло меня подобно волне. Выходит, то, что я услышала от Хэнка и Дадли, — правда. Испустив преувеличенно глубокий вздох, я выдавила из себя:

— Я должна отделаться от викторианских вкусов, если смогу. Похоже, занимается заря нового века с более умеренными вкусами.

— Именно. С такими, которые столь прекрасно предсказывает ваше панно с рыбками.

Я стала посещать бесплатные занятия по освоению азбуки для глухонемых в «Союзе Купера» и уже после второго урока с трудом и довольно неуклюже изобразила на пальцах:

— Д-О-Б-Р-О-Е У-Т-Р-О, Ф-Р-Э-Н-К.

Он просветлел лицом и словно даже стал выше ростом на несколько дюймов. Парень немедленно передал мне свой восторг, его пальцы порхали с молниеносной скоростью. Я изобразила на пальцах:

— П-О-М-Е-Д-Л-Е-Н-Н-Е-Е.

Мы оба расхохотались. То есть он произнес какой-то единичный слог, выражающий счастье, и потянул меня за другой рукав. В моей груди разлилось ощущение тепла, и я поняла, что это — материнская любовь.

После этого не проходило и дня без того, чтобы Фрэнк не приходил делиться своими впечатлениями о погоде, достаточно медленно, чтобы мне было понятно. С-Н-Е-Ж-Н-О-Е О-Д-Е-Я-Л-О или Д-О-Ж-Д-Ь С С-Е-Р-Е-Б-Р-Я-Н-Ы-М-И Н-И-Т-Я-М-И или же З-А-С-Т-Е-Н-Ч-И-В-Ы-Й П-О-Л-У-М-Е-С-Я-Ц.

Этим утром, после того как раскритиковали мои часы, он положил драгоценный камень из ограненного красного стекла около моей руки, когда я рисовала, и сообщил на пальцах: Д-Л-Я Т-Е-Б-Я. Показывая жестами удары молотком, Фрэнк пояснил, что огранил его сам.

На мгновение я сама сделалась немой.

Между нами не было большой разницы. Его стремление к общению с людьми было столь же сильно, как и мое. Я представила, как он каждый день дотошно наблюдает мир, а ночью делает выгонку квинтэссенции, достаточно простой, чтобы я могла получить ее из его пальцев на следующее утро.

В этот момент на меня снизошло озарение. Ограниченная простота Фрэнка была тем, что сделает мои часы элегантными.

— Б-Л-А-Г-О-Д-А-Р-Ю Т-Е-Б-Я.

Глава 26 Жасмин

— Что нужно этому мальчику, так это жир из тресковой печени, — заявила миссис Хэкли с самонадеянным апломбом, подбоченившись на пороге.

— Не повредит, — дипломатично высказался доктор Григгз, когда я и он поспешили войти в соседнюю дверь.

Джордж лежал на своей узкой кровати с приступом кашля, а Дадли склонился над ним, держа стакан с водой. Джорджу удалось немного выпить, что оказало помощь на несколько минут, а затем кашель вновь возобновился.

— Лягте на живот, — скомандовал доктор Григгз. — Свесьте голову в сторону. Отхаркните это.

Последовал ужасный спазматический кашель, который настолько ослабил недомогающего, что он не мог прийти в себя. Дадли помог ему перевернуться на спину, и Джордж немедленно заснул. Доктор Григгз пообещал принести ему утром какое-то лекарство и ушел, а я осталась еще на пару часов, в течение которых имел место следующий эпизод. Дадли отправил меня восвояси и сказал, что останется на ночь, а спать будет на подушках на постаменте для позирования натурщиков.

На другой день после работы я обнаружила, что меня ждет записка от Джорджа.

Клара!

Я нахожусь на юго-западном углу пересечения Двадцать второй улицы и Лексингтона, квартира номер два. Обо мне заботятся. Приходи, если сможешь.

Pax vobiscum!^[23]

Твой попугайчик.

Это было недалеко, всего квартал от Грэмерси-парка, но почему такая таинственность? Дадли, у которого можно было спросить, не оказалось дома, так что я немедленно отправилась туда.

Дверь двухэтажного особнячка блестела красной краской. Внутри — мраморный пол, пальма в кадке, лестница и две двери на первом этаже. Я постучала в ту, что под номером два. Дверь отворилась.

— Мистер Белнэп! — Меня пронзил шок.

В рубашке без пиджака. Брови не подрисованы. Никакого бриллиантина. Сегодня художественный директор не явился на работу.

— Мне дали вот этот адрес. Некий Джордж Уолдоу находится здесь?

Он отступил, освобождая мне проход:

— Войдите. — Размеренный голос и тревога во взгляде. Около глаз собрались мельчайшие морщинки, застыли и потом медленно разошлись, словно покоряясь судьбе. — Он здесь.

В комнате со стенами цвета желтого сливочного масла и занавесями оттенка зеленой мяты мирно дремал Джордж с горкой подушек за спиной. На столиках по обе стороны от него стояли цветущие кустики жасмина в синих горшках.

— Студия — совершенно неподходящее для него сейчас место, — пояснил мистер Белнэп. — Он слишком слаб, чтобы позаботиться о себе, а Дадли должен на этой неделе выполнить важный заказ на портрет.

— Так вы знакомы и с Дадли?

— Да, Клара. Все, что вы видите, и все, что себе представляете, — правда. Я бы просил вас не упоминать об этом и не намекать.

— Безусловно, — пробормотала я.

Я не была подготовлена к такому повороту событий, однако, поняв, в чем дело, не сочла это противоестественным.

Мистер Белнэп поправил сбившееся в сторону светло-желтое стеганое одеяло и любящим жестом пригладил волосы Джорджа.

— Он просил, чтобы вы пришли, и я не мог отказать.

Наши голоса пробудили спящего, и он прошептал:

— Клара, ты пришла, чтобы соборовать меня?

— Болезнь не дает тебе права делать из себя посмешище.

— Au contraire, madame^[24]. Она дает мне любое право.

Мистер Белнэп ложкой вливал бульон в рот Джорджа, ловко, не беспокоя его, подобно женщине, кормящей малое дитя. Ему явно приходилось заниматься этим и раньше. Он являл собой чудо заботы. Какой позор, что ему приходилось скрывать это! Я ощутила особую привилегию в том, что вижу истинный облик мистера Белнэпа.

Он всегда проявлял чрезвычайную заботу о своей внешности, но только не сегодня. Точно проложенный по середине головы пробор не был набриллиантинен, шелковистые белокурые волосы рассыпались по лбу прямыми прядями, придавая ему вид невинного подростка. Теперь-то я увидела, как красив от природы наш художественный директор, какими правильными чертами наделен, — узкий прямой нос, маленький рот и почти невидимые белесые брови. Я наблюдала, как он с нежностью ухаживал за Джорджем, и это выглядело прекрасно. Мистер Белнэп следовал в жизни своим собственным правилам, и в этом было нечто мужественное, благородное и совершенно таинственное.

Все время, когда я была знакома с Джорджем, Хэнком и Дадли, я никогда в своем воображении не следовала за ними в их комнаты, никогда не углублялась в подоплеку радости, которую они получали в компании друг друга как товарищи, и счастья, что эти люди дарили мне.

Мистер Белнэп настоял, чтобы я села рядом с постелью. Я отпустила комплимент насчет жасмина.

— Запах такой, что свалит с ног претендента на приз, — съязвил Джордж.

— Я сбегал утром в цветочный магазин за углом, потому что моя мать обычно пила жасминовый чай, когда страдала кашлем, — пожал плечами мистер Белнэп. — Я предположил, что вдыхание должно дать такое же воздействие.

— Вы опаздываете на ужин, Клара, — напомнил Джордж.

— Дадли придет с минуты на минуту подменить меня, — сообщил мистер Белнэп. — Могу ли я пригласить вас на ужин в «Национальный клуб искусств», когда он явится?

— А вы состоите в нем? Я была бы премного обязана вам! Мне всегда хотелось увидеть его интерьер.

* * *

Когда прибыл Дадли, он принес свою цитру, надеясь наиграть несколько южных колыбельных, чтобы помочь Джорджу заснуть, и письмо от Хэнка, отправленное из Парижа.

— Прочитай-ка его, — попросил Джордж. — Оно может оказаться презабавным.

6 апреля 1900 г.

Дорогой Дад!

Как бы мне хотелось, чтобы я последовал твоему совету и брал уроки танцев как составную часть моего образования! Я очень подружился с одним английским парнем, Уолтером Рэдклиффом, который раздобыл приглашение на роскошный бал, где я разговорился с пленительной женщиной. Рэд сказал, что моя дерзость, поскольку я не был представлен ей, была явным faux pas^[25] с точки зрения манер Старого Света. Тем не менее, когда оркестр заиграл венский вальс, она напрямую сказала мне: «Давайте потанцуем!» Проклиная все в душе, я кое-как проспотыкался, а Рэд потом сказал мне: «Ты только что танцевал с Айседорой Дункан. Этим немногие могут похвастаться!»

Рэд — специалист по архитектуре, так что он беспрестанно разражается восторгами по поводу фронтонов и карнизов. Он — сущая находка для моей программы самообразования. Его неистощимая энергия напоминает мне нашего Джорджа. Постарайся, чтобы Джордж расслабился и отдохнул некоторое время после того, как закончит работу у Вандербильта.

— До чего смешно, Хэнк! Я действительно отдыхаю, но не по собственному желанию.

Он всегда с головой погружен в то, чем занимается, и неустанно отдается полностью какой-нибудь затее. Вечно так жить невозможно.

— Кто бы говорил…

Французы ведут размеренный образ жизни: не спеша наслаждаются утренним кофе и бриошами, не торопятся за горячим обедом, восторгаются парками, просто стоят на мосту, а не несутся по нему сломя голову. Рэд усвоил такой образ жизни, и, полагаю, он прав. Он пьет свой утренний кофе с коньяком, чтобы отпраздновать начало дня, и носит с собой небольшую фляжку у чтобы хлебнуть в честь того или иного здания.

Мы нанесли поспешный визит Эйфелевой башне позавчера вечером на закате солнца, прошлись перед Оперой и украдкой забежали в Лувр засвидетельствовать почтение Венере Милосской, по желанию Рэда, хотя я предпочел бы любые скульптуры юношей классического периода. Там есть афинский торс, которыми особенно восхищаюсь: у него замечательно очерчены мускулы живота, а правая ягодица более сокращена, нежели левая: свидетельство того, что натурщик стоял, неправильно распределив свой вес, — это более соблазнительная поза, нежели у изваяний из Аргоса. Я попросил Рэда передать мне фляжку, чтобы выпить за правую ягодицу, пока смотритель повернулся к нам спиной.

Большой тур не лишен своих трудностей. Меня удручает, что я вынужден покинуть Париж через четыре дня, ибо я обещал Рэду сопровождать его в кое-какие деревни, упомянутые Генри Джеймсом в «Небольшом путешествии по Франции». Не испытывай, однако, опасений по поводу Рэда. Возможно, я никогда больше не увижу его.

Навеки твой Хэнк.

Джордж закрыл глаза и зарылся в подушки.

— Вот как получается, Клара. Наша счастливая комета несется дорогами великолепия Старого Света.

В последующие дни доктор Григгз ежедневно осматривал Джорджа, опасаясь, что дело закончится пневмонией. Генри, Дадли и я дежурили подле него по очереди и старались всячески ублажать. Джордж оказался несносным пациентом. Однажды, когда Дадли и я меняли ему постельное белье, не поднимая его с кровати, Джордж разозлился:

— Не ворочай меня, как полено, Дад. Ты ведь не подъемник для укладки древесины в штабели!

— Конечно, у нянечек это получается лучше, — заворчала я. — Наверное, пора отправить тебя в больницу.

— Нет уж! В больницах такой смрад, как на химических заводах. Я лучше умру. Люди не могут прийти туда, чтобы навестить меня.

— Ты думаешь, что будешь выставлен там как один из уродов Барнума? — возмутился Дадли.

Наше терпение подходило к концу. Я вернулась домой в пятницу вечером после ужина, и Бернард пригласил меня в «Устричный дом» на Пятой авеню, но я отказалась и сразу улеглась спать. Утром Джорджу, видимо, стало хуже. Я ждала до девяти, пока подойдет Генри. Из-за усталости тот проспал. Он сказал, что сейчас же принесет мне завтрак, но пришел доктор Григгз и настоял, чтобы Джорджа положили в больницу. После длительных уговоров и капризов Джордж изъявил согласие отправиться туда, и доктор Григгз ушел, чтобы устроить это.

Я совсем ослабла от голода, ибо съела только крекеры с сыром и выпила стакан вина прошлой ночью у постели Джорджа. Изящные потуги Генри приготовить завтрак разрушили все мои ожидания. Он выложил дугой на блюде тонкие ломтики апельсина, налил кофе из серебряного кофейника и добавил булочки, разогретые на кухне. Только по одной для каждого из нас! Я вцепилась зубами в свою, не дожидаясь его. Он поставил на своем конце длинного обеденного стола миску, разбил четыре яйца, взбил их и подал мне большую часть омлета.

Столовое белье было накрахмаленным, фарфор украшен цветами и позолоченной каймой. Бокалы для воды на высоких ножках были из стекла «фавриль», с одного угла обзора они переливались розовым цветом, с другого — бледно-золотистым и имели форму тюльпанов.

— Рюмки изысканные.

Я знала на примере нашей демонстрационной комнаты, что подобные бокалы стоят двадцать пять долларов за дюжину. Почти мое недельное жалованье. Я подняла и поставила на стол свой, внимательно рассматривая его.

— Это бокалы или тюльпаны? — задал мне вопрос Генри.

— Тюльпаны, — ответила я, прекрасно осознавая, что он-то хотел услышать другой ответ. Я подняла бокал в воздух. — Я пью цветочный нектар.

— Вы заразились непутевостью этого нового подхода больше, чем Льюис. Не верю, что он осознает эту непреложность: новая тенденция представлять одну вещь под личиной другой простирается далеко за пределы ар-нуво. Эту двойственность с большей вероятностью оценят те, кто живет двойной жизнью. Для этого еще не найдено названия, однако, я уверен, оно появится, отражая его несерьезность во всей полноте.

— А вы видите это?

— Я проживаю это, двусмысленность двойной жизни. Поскольку Льюису неведомо двойное мышление, от его продукции получают даже еще больше наслаждения те, кто знает, что в ней скрывается больше, нежели заметно глазу.

— И в моих лампах тоже?

— В ваших лампах особенно.

Я сделала глоток воды, довольная участием в этой новой манере выражения.

— Вы когда-нибудь видели, как танцует Лоэ Фюллер? — спросил он. — Размахивая ярдами ткани таким образом, что они смахивают на огромные лепестки или крылья, превращая ее в карлика?

— Да. Она изумительна!

— Это цветок гибискуса или танцовщица? Экзотическая бабочка или танцовщица? Будет ли ваша лампа с глициниями вьющейся лозой или электрическим светильником?

— Это открывает совершенно новый путь получения наслаждения от вещей.

— Менее серьезный путь. Спортивный путь.

— Вы вводите меня во внутренний круг.

Он поднял свой бокал в знак признания того, что я его понимаю.

— Вот эти тюльпановые бокалы, — уточнила я, — вы не знаете, не Том ли Мэндерсон изготовил их?

— Возможно. На них надпись, что они изготовлены у Тиффани.

— Как витражи и мозаики, настенные обои и вазы, мебель и ковры, паласы и ткани, часы и даже пуговицы, а теперь, возможно, и мои лампы. Вы не находите нелепым, что люди могут счесть, будто одно-единственное человеческое существо могло придумать оформление всех этих вещей, не говоря о том, чтобы изготовить их?

Генри вытянул губы.

— Он причастен ко всему. Они все — часть его эстетики.

— Но разработка необязательно принадлежит ему.

— Некоторые эскизы его витражей подписаны не его именем. Авторство мистера Уилсона и мисс Нортроп иногда признается публично.

— Почему не имя творца ламп?

Он заколебался.

— Полагаю, потому что публика считает витражи более высоким видом искусства, нежели лампы.

— Они плоские! Лампы скульптурны, это бесконечно труднее.

— Витражи более сходны с картинами, поэтому и ценятся больше. Использование на них имени Тиффани укрепляет его позицию на рынке, его претензию на место в истории искусства. Хотя я и не являюсь защитником подобного. Это также увеличивает продажи ваших ламп.

— Может, и так, но мои лампы укрепляют его репутацию. Это — самый натуральный маскарад.

— Мы все носим те или иные маски.

Поскольку воцарилась тишина, его вилка замерла в воздухе, будто ожидая чего-то, я поняла, что Генри больше не говорит о мистере Тиффани. Он имел в виду себя, и это означало, что, по крайней мере в опере, я была партнершей в его вынужденном маскараде. По тревожному выражению его глаз он осознавал, что мне это известно.

— Что бы вы ни думали, — мягко произнес Генри, — мне доставляло истинное удовольствие сопровождать вас в оперу. Надеюсь, мы сможем продолжать наслаждаться этими представлениями вдвоем.

— Обязательно продолжим. Ничего не изменилось, мистер Белнэп. Вы всегда оказывали мне честь своими приглашениями, и я получала удовольствие от вашего общества. Вы прекрасный, достойный человек. — Мы внезапно стали чопорными и официальными. Я сделала паузу, ожидая ответа, но он чувствовал себя слишком скованно. — Я полагаю, мы все чувствуем себя отличающимися некоторым образом от прочих. Эта боль является естественным сиротством жизни.

— Вы чувствуете его, Клара? Это сиротство?

— Да. Когда я страстно желаю близких отношений с мужчиной, я чувствую некие ограничения.

— Чем?

— Политикой мистера Тиффани в отношении замужних женщин. Это заставляет меня отказываться от любви, если я хочу продолжить работу. Я так и поступаю.

Задумавшись на минуту, он вымолвил:

— Тогда у нас есть некоторое взаимопонимание.

— Именно так!

Он промокнул рот салфеткой.

— После этого официальное обращение по фамилиям превращается в буржуазную чепуху. Впредь зовите меня Генри.

Я хотела оживить наш разговор. Генри не заслуживал печали. Я бросила взгляд на мою пустую тарелку и заявила:

— Это прекрасная тарелка, Генри, но она была бы еще прекраснее, если бы ее занятием было именно то, для чего она предназначена, вместо маскировки под цветник. У вас найдется еще одна булочка?

— Безусловно. Давайте я разобью вам еще одно яйцо.

Его непринужденность и ловкие, рассчитанные движения навели меня на мысль, что из него получилась бы хорошая домохозяйка.

Подготовка Джорджа к больнице, усаживание его, закутанного в одеяла, в конный экипаж уподобилось водворению мула в стойло. Доктор Григгз сопровождал нас, он дал Джорджу выпить виски, понюхать «душистый» аммиак и каждые несколько минут в дороге щупал его пульс. Подбодренный Джордж повеселел, и на Дамской Миле с интересом обозревал витрины.

В больнице сиделка живенько увезла его в кресле для инвалидов. Мы последовали за ним, неся горшки с жасмином, и увидели, как его устроили на узкой белой кровати. Он огляделся вокруг и криво усмехнулся:

— Я умру здесь от стерильности.

— А чего ты ожидал? Спальню Фредди Вандербильта? — отрезала я.

Когда мы уже собирались уходить, Генри воздержался от прикосновения к нему, поскольку сиделка обреталась прямо там, но я поняла по прерванному движению его руки, что он хотел сделать это, и потому сказала:

— Помни, как много людей любят тебя, Джордж.

Глава 27 Пойнт-Плезент

— Доброе утро!

Миновал месяц волнений — острых, длительных, затем несколько спавших — и вот Генри вошел в мою студию и закрыл за собой двойные двери.

— Я принес хорошие новости. — Он понизил голос. — Джордж скоро вернется домой.

— У меня камень с души свалился.

— Он начал с нетерпением расхаживать по своей палате, дабы уверить сиделок, что здоров, ибо хочет показать нам спальню Вандербильта еще до того, как ее отправят в Гайд-парк.

— Хороший признак. Возвращение к своей беспокойной сущности.

— Я привез ему букет красных гвоздик, чтобы подзадорить. Он потребовал булавку, чтобы приколоть одну из них на свой больничный халат, и практически съел остальные.

Я потрепала Генри по руке, и он отправился восвояси. В каждом его шаге проглядывало весеннее пробуждение.

Чтобы отпраздновать показ спальни Вандербильта, Джордж нацепил свою шляпу с красным пером. По мере того как мы приближались к складу, его шаг убыстрялся.

— Помедленнее, Джордж. Тебя только что выписали…

— Из тюрьмы. Белое, белое, ничего, кроме белого. Я был просто вынужден выздороветь, чтобы выбраться поскорее из этого бесцветного куба. — Приблизившись к двери спальни, украшенной резьбой, он предупредил нас: — Будьте готовы. Любимый цвет Вандербильта красный. Как у Лоренцо Медичи.

Он широко распахнул дверь в XV век. Красный цвет и золото сияли повсюду, ни один квадратный дюйм не остался без украшений. Монументальную кровать окружали витые колонны, а золоченые коринфские капители поддерживали балдахин. Резной фриз, тканые обои на пасторальные темы и красные бархатные занавеси, расшитые золотом, украшали стены. Софа, канапе и шесть стульев, обитые красным бархатом, были декорированы золотым флорентийским шитьем.

— Как я посмотрю, Позолоченный век живет и здравствует. Этот барон-грабитель собирается развлекаться в своей спальне?

— Да. Как владыка времен Возрождения. Разве не великолепно? — Джордж сновал по комнате, указывая на настенные светильники, фарфор и обнаженные мужские фигуры на пьедесталах, выбранные им.

— Годится для короля, Джордж.

Но слишком перегружено украшениями для современного вкуса. Генри Белнэп рухнул бы под этой всеподавляющей мощью. После его оценки моей работы я подумала, что, возможно, я принадлежу двору Медичи вместо Тиффани, но теперь видела, что нет. В помещении не было на чем остановить взгляд для отдохновения, точно так же, как на рисунке моих бедных замученных часов.

Приберегши напоследок вещь, которой он гордился больше всего, Джордж откинул простыню, прикрывающую деревянную панель, вырезанную по его фантастическим рисункам людей и животных, выглядывающих из листвы. Человек с заячьими ушами подмигивал, будто хотел сказать: «Ага, ты нашел меня! Разве я не забавен?» Две сморщенные женщины обвили друг друга руками, одна плакала, а другая хохотала во все горло. Мальчик делал стойку на руках, отверстие его рта образовывало идеальное «О», будто его потряс вид предметов вверх тормашками.

Джордж описал круг, схватившись руками за голову. Я понимала его возбуждение при виде своих идей, воплощенных в изделии.

— Все остальное в комнате — работа для хозяина. Ты сделал, что он хотел. Но эти панели — истинное выражение твоей сущности, Джордж. Чудесная ирония каприза!

Никогда я не видела его более счастливым.

Шумная шеренга из пяти сестер Палмье, Элис и меня крутила колеса наших велосипедов по тротуару Пойнт-Плезент, деревни в штате Нью-Джерси. Это были всего-навсего скрепленные вместе доски, временно уложенные на дюнах, чтобы их можно было убрать на зиму. У нас тряслись все внутренности. Свежий соленый воздух взбадривал, а крики морских птиц воодушевляли. Мы вернулись через лес к летнему коттеджу семьи Палмье на взморье и поужинали рыбой, пойманной их отцом. Завершили день прогулкой на парусной лодке при лунном свете.

На следующее утро мы вырядились в чрезвычайно легкие купальные костюмы. Что за бодрящее чувство — не ощущать вокруг своих щиколоток ничего, кроме воздуха! Сколько подобных ощущений мы упустили с тех пор, как Элис и я бродили в ручьях Огайо, подобрав подолы своих школьных платьиц? Теперь мы бросали вызов друг другу, осмеливаясь сделать еще один шаг в холодное море — по щиколотку, по колено, по бедро, по пояс. Я изобразила шумное, со всплесками подобие заплыва на короткую дистанцию. Затем мы пошли прогуляться.

— Посмотрите-ка! — закричала я.

— Кружево королевы Анны, — сказала Лилиан.

— Или дикая морковь, если ты настоящий ботаник.

— Какая разница? Сорняк — он и есть сорняк, — заметила Мэрион.

Кисти крошечных белых цветочков вырастали из одной точки на стебле, как взрыв огней фейерверка.

— Они действительно напоминают кружево, — стояла на своем Лилиан.

— Да это просто разновидность одуванчика, — возразила Мэрион.

— Их несложно нарисовать.

— Только не это! — застонала Мэрион. — Предполагается, что сегодня — выходной.

— Мы никогда не думаем о работе, когда приезжаем сюда, — заявила Лилиан.

— Но у вас нет на руках отдела из тридцати девушек, которых необходимо загрузить работой.

Здесь мог быть найден ответ на требование мистера Митчелла изготавливать более простые, небольшие, недорогие предметы.

— Лилиан, как думаешь, нельзя ли использовать стебель как мотив для подсвечника? Небольшая чашечка, удерживающая свечу, может быть полноцветной, курчавящейся кистью, высокая стройная ножка — стеблем, а по кругу основания можно вырезать корни, расползающиеся в стороны, как рассыпавшиеся колесные спицы. Что ты на это скажешь?

Девушка не спускала глаз с цветов, которые я собирала, и мне показалось, что брошенное мной в ее душу семечко дало ростки.

— Я дам вам ответ в понедельник.

В понедельник она сказала «да».

В течение следующих двух недель Лилиан сделала наброски двух видов подсвечников с мотивом дикой моркови, оба красивые и изящные. Я гордилась ею, как курица-наседка. Тем временем я использовала этот мотив для бронзовой чернильницы. Я настояла украсить ее одной небольшой мозаикой. Теперь у мистера Митчелла было три предмета, быстро обеспечивающих денежные поступления, а я могла закончить разработку моих ламп павлиньей расцветки.

В конце следующей недели Пойнт-Плезент весь полыхал маками. Их лепестки, напоминающие тонкую, слегка гофрированную бумагу, трепетали и соблазнительно влекли своим насыщенным алым цветом, красным Вандербильта, достаточно ярким, чтобы глаза у вас полезли на лоб, с достаточным количеством оттенков, чтобы нам можно было использовать и мраморное, и крапчатое стекло. Мы неистово рвали их, как в языческом танце, и притащили домой огромные букеты.

На следующий день за своим рабочим столом я поклялась сделать абажур простым, но у цветка оказались чрезвычайно сложные черные тычинки, как лучики вокруг закрытого желтого пестика. Без венчика этих тычинок цветы переставали быть маками. Без них было не обойтись. Их придется делать в виде металлических филигранных накладок таким же образом, как и крылья стрекоз. Мой ум никак не желал работать в одной плоскости. Хотя я и упростила форму лепестков, они просто взывали оставить им внизу окаймление неправильной формы из листьев, что опять означало трудоемкое использование булавок. Ради гармонии листья должны были иметь тонкие филигранные прожилки, закрепленные на внутренней стороне стекла. И вот я опять разработала замысловатый дизайн.

Я дала себе обещание, что уж следующая лампа станет простой. Что это будет? Цикламен с лепестками, растопырившимися подобно крыльям в полете? Пион, со своим гнездом лепестков, окутывающих нечто драгоценное? Смиренная герань? Величественный ирис? Свисающая бегония? Я бросалась от одного замысла к другому. Меня пьянило лето, воспламеняла красота цветов.

В конце лета пара белых щегольских башмаков и сверх них пара коротких ног в белых брюках появились в дверном проеме вслед за букетом роскошных пионов, увенчанных белой шляпой. Мистер Тиффани незаметно проскользнул в нашу студию без предупредительного стука своей трости. Несколько взволнованная, я поспешила выложить все свои работы.

— Через несколько минут у нас будет достаточно времени для этого. У меня есть объявление.

Как только мистер Тиффани произнес это, девушки положили свои инструменты и повернулись к нему. Агнес стояла у двери в свою студию.

— Я счастлив сообщить вам, что «Четыре времени года» были встречены на Всемирной парижской выставке с небывалым восхищением, так что вы должны быть чрезвычайно горды этим. Витраж с магнолией мисс Нортроп был удостоен Диплома за заслуги.

Последовали поздравления и бурные рукоплескания.

— И… — Мистер Тиффани для пущего эффекта сделал паузу, оттягивая момент. Это было достойно Барнума. — Лампа со стрекозами миссис Дрисколл была отмечена бронзовой медалью.

Помещение взорвалось аплодисментами.

— Это должно воодушевить вас, а?

— Конечно. Я чувствую, что сильно продвинулась.

Я деликатно осведомилась о прочих наградах для него, будто интересуясь другими отделами.

С проблеском застенчивости, утонувшей в его сияющих голубых глазах, он промолвил:

— Я получил «Большой приз» за предметы из стекла «фавриль» и стал кавалером ордена Почетного легиона Франции.

Опять грянули аплодисменты, хотя, по моему разумению, некоторые девушки представления не имели, что означает эта награда. Я хлопала громче и дольше, чем кто-либо.

Он ни словом не обмолвился, что признание получил и Артур Нэш, отчего я задалась вопросом: была ли бронзовая медаль присуждена мне, или «Тиффани глас энд декорейтинг кампани», или же Льюису Комфорту Тиффани, художнику, но в эту минуту он был доволен мной, и я упивалась эйфорией.

После того как босс осмотрел все, что мы выполнили в его отсутствие, он пригласил меня к себе в кабинет и закрыл за собой дверь.

— Когда выставка закончится, Зигфрид Бинг заберет все вазы из стекла «фавриль», лампу со стрекозами, некоторые выдувные лампы и несколько витражей с выставки для своего «Салона ар-нуво», чтобы продавать их по всей Европе.

— Превосходно!

— Но я должен продолжать поставки ему. Европа — большой континент. Я ожидаю, что буду завален заказами на витражи из наших городов, так что я увеличиваю штат мужского отдела витражей до двухсот человек.

Почему он говорит мне это? Бездумное бахвальство?

— Сделайте еще восемь ламп с глициниями для галереи Бинга.

— С радостью. Новые не будут точно такими же. Я прикажу наборщикам разработать свои собственные цветовые сочетания.

— Тем лучше. Я бы не хотел, чтобы обо мне сложилось мнение, будто я руковожу фабрикой, производящей одинаковые предметы искусства, но я уже предпринял меры и должен следовать дальше.

Это показалось мне подходящим моментом, чтобы предъявить на его суд мои маки.

— Я подумала, это должно понравиться вам из-за сочных тонов.

— Совершенно верно. Всегда усиливайте тона. Небольшие бронзовые детали хорошо исполнены и почти так же важны, так что мне потребуется не одна лампа. Они должны прийти в дома среднего класса. Даже небольшие предметы могут выразить идеальную красоту.

Чувствовалось, что мистер Митчелл прогудел ему все уши. Я поняла, что разговор переходит на другую тему.

— Кто автор акварели с маками?

— Элис Гуви.

— Она делала эмалевое основание для примул?

— Да. Весьма талантливая девушка.

— Кто подготовил детали для дикой моркови?

— Чернильницу — я, подсвечники — Лилиан Палмье.

— Великолепно! Они как нельзя лучше укладываются в мое новое направление.

Я почувствовала, что леденею.

— У вас всегда новое направление. Вас невозможно утихомирить. Что в запасе на сей раз?

— Лалик^[26] привлек большое внимание в Париже своими эмалями. Я тоже экспериментировал с эмалью, на меди. Предметы, где я использовал золотую и серебряную фольгу под эмалью, были хорошо приняты. Я установил большую по размеру печь для обжига эмали на заводе, чем та, что находится в моей домашней студии. Теперь все готово для открытия небольшого отдела эмали. Я хочу, чтобы его возглавила мисс Гуви.

Холод полностью сковал меня.

— Она будет работать…

Шеф не удостоил меня взглядом.

— В Короне.

Это слово на мелкие кусочки разбило разлитое в воздухе воодушевление, будто оно было из стекла.

— Дайте мне десять минут, а потом пошлите ее в мой кабинет. Когда мисс Гуви вернется, отправьте ко мне эту девушку Палмье.

— Но Лилиан никогда не занималась эмалью.

Мистер Тиффани окинул меня взглядом, который можно было отпустить только законченному невежде.

— Научится. Мы все — вечные ученики искусства. — Его повелительный тон больно ранил мое сердце. — Я также видел кое-какую красивую французскую керамику.

— Не сомневаюсь, что вы положили на нее глаз. — Уверена, он уловил сарказм в моем голосе.

— Скоро мы займемся и керамикой. Для этих целей я наметил мисс Патрисию Гэй и мисс Люси Лэнтрап.

— Вы обескровливаете мой отдел!

Он пожал плечами.

— Принимайте на работу новеньких.

Элис и я шли домой в полном смятении от нанесенной обиды.

— Он не оставил мне выбора! — кипела она.

— Он теперь на седьмом небе, и никакие помехи не должны стоять на его пути. Он переполнен замыслами. Он хочет добиться успеха в новых областях.

— Но он такой деспотичный! — воскликнула Элис.

— Властный!

— Важничающий!

— Растрачивающий себя!

— Тщеславный!

— Всеядный!

— Помешанный!

— Своенравный!

— Блестящий!

— Но как человек — испорченный, — поставила я точку.

Мне хотелось вопить во весь голос или порвать что-то, дабы продемонстрировать, что я разрываюсь надвое. Несмотря на убийственную правдивость нашей оценки его характера, я обожала Льюиса Тиффани. Между ним и мной был перекинут мост, по которому никто больше не ступал, который делал нас любовниками в искусстве, страстными без какого бы то ни было плотского оттенка. Он дал моим способностям расцвести, и я ценила это. А потому не могла сделать ничего, что поставило бы наши отношения под угрозу.

За ужином Элис объявила о моей награде. Я объявила о ее новой должности. Она ковырялась в своей тарелке и не проглотила ни крошки. В моей комнате я крутила калейдоскоп и наблюдала, как разрушаются цветные картинки.

Глава 28 И вновь глициния

Хэнк вернулся из Парижа в начале сентября, щеголяя драгунскими усами.

— Какие были отзывы? — осведомилась я за ужином равнодушно, обессиленная после третьего дня изматывающей жары и невиданной влажности.

— Его прославляли как гения, который сумел достигнуть в стекле непревзойденных успехов!

— Но достиг ли он безоговорочной победы преемника Тиффани?

— Полагаю, мы можем сказать, что на сей раз он сравнялся с отцом. Однако вынужден сообщить, теперь он выставлялся под собственным именем, а не под названием компании.

— Ах ты, возмутитель спокойствия! — воскликнул Дадли. — Надо было упоминать об этом?

— Газеты сообщили, что награды получил Льюис Комфорт Тиффани, но, как журналист, я раздобыл отчет жюри. Ваше имя было названо как автора лампы со стрекозами.

Он передал мне отчет, и я действительно была там. И Артур Нэш. И Агнес.

— Так что в конце концов он все-таки был вынужден раскрыть имена.

— Но не прессе.

— О нет, прессе ни в коем случае! Что стоило бы ему разделить одну унцию славы? Какой смысл выигрывать награду, если он держит это в секрете?

Элис опустила голову, Джордж поджал губы, Мерри прищелкнула языком, а Бернард наградил меня взором, исполненным сочувствия, поглощая глазами мое крушение надежд, пока я не отвела взгляд в сторону.

— Однако же несколько критиков не проявили такого энтузиазма, — признался Хэнк. — Вы не могли бы перевести, мисс Лефевр? Я отметил отрывок.

— После всех моих уроков вы все еще просите…

— Чтобы передать все точно.

— D'accord^[27]. «Месье Тиффани ступил на неверный путь, в частности в одном его церковном витраже. «Полет душ», задуманный вдохновлять, выглядит холодным, меланхоличным и мрачным, невзирая на использование его заслуженно знаменитого стекла. Однако нижняя часть витража была занята цветами, что послужило предлогом для введения цветных элементов, и эта часть показывает его в более выгодном свете, потому что он не пытается обслуживать идеи или чувства, но дает волшебству своего материала говорить самому за себя».

— Мне этот витраж неизвестен, — пожала я плечами. — Должно быть, его сделали в мужском отделе.

— Вот еще упоминание в «Международной студии», — сказал Хэнк. — «Я уже намекал на коммерциализацию этого большого американского концерна; пришла пора определить ее более подробно. Тиффани явно не имеет цели поставить себя в центр движения «Моррис и Ко: искусства и ремесла», чтобы сформировать общественный вкус и избежать массового производства. Его задача — продать, убедить, а не возвышать».

— Ох, он почувствует кинжал за этим пером, — покачала головой я.

— И дальше: «Но никаким коммерческим соображениям не разрешается стать поперек пути недремлющего поиска высокоодаренного художника, который является как душой, так и владельцем компании».

— Только когда босс Митчелл и босс Платт с кляпами во рту заперты в своих кабинетах в Тиффани-холл, — съязвила я.

Элис заворчала. Воспитанная, женственная Элис заворчала!

Охладиться в помещении было невозможно, так что после ужина кое-кто из нас поднялся на крышу, чтобы словить случайный ветерок, прихватив с собой мягкие мочалки для увлажнения наших шей, пока мы сидели на длинной скамейке, окруженные дымоходами и емкостями с водой с их странными крышками, похожими на широкополые соломенные шляпы.

— Слишком жарко для разговора, — пожаловался мистер Йорк.

— Слишком жарко, чтобы думать, — в тон ему отозвался Дадли. — Я обливаюсь потом, как проститутка в церкви.

Мы в полном оцепенении ждали, пока наши комнаты хоть немного охладятся для сна. Один за другим все прочие рискнули спуститься вниз, чтобы отважиться на это. Мы с Бернардом остались одни в сумерках.

— Значит, получение награды ничего для вас не значит? — осмелился заговорить он.

— Это значит очень много для меня, а демонстрация всех изделий под его собственным именем — неправильная практика.

— Хотя ваши изделия и являются плодом сотрудничества?

— На самом деле они все таковы, даже с сопредельными отделами. Например, с обработчиками металла. Он не может перечислить всех, кто выполнил какую-то работу по лампе со стрекозами, но все, что мы производим, имеет разработчика, и это не всегда Тиффани. Эта лампа была моей идеей, с самого начала и на каждом этапе. Если он не хочет публично назвать своих разработчиков, тогда на его павильоне следовало бы вывесить название компании.

— И вас это ущемляет.

— С самого зарождения этой идеи он называл абажуры из свинцового стекла нашим секретом. В тот момент это означало всего-навсего хранить все в тайне, пока не приспеет пора их разрабатывать. Независимо от его намерения в результате секретом остается то, что не он разработал эту лампу. Секрет заключается в том, что существую я.

Минута следовала за минутой в полном молчании, и я почувствовала, что его присутствие подле меня будто поглощает мою обиду.

В конце концов он произнес:

— Я вырос в Глочестере, в юго-западной Англии. Мальчиком я был зачарован витражами в нашем соборе, никогда не подозревая о том, что мне суждено когда-нибудь столкнуться с кем-то, кто их делает. В редкие солнечные дни они сверкали подобно драгоценным камням, и цветные пятна плясали на полу и скамьях.

— На вас это уже тогда производило впечатление?

— Я представлял, что ваши лампы тоже излучают цвета, так что недавно посетил демонстрационную комнату, чтобы взглянуть на них.

— Вы пришли туда, когда я была наверху?

— У меня не было права беспокоить вас.

— И что же вы увидели?

— Бабочек, рыбок и стрекоз. Изумительно, Клара! Ваши лампы переживут века, их будут ценить как сокровища нашего времени, стоящие намного больше того, что вы можете представить себе сейчас. Я-то уж знаю. Ведь я — импортер.

Услыхав это, я почувствовала, что настроение улучшается. Я затаила дыхание, пока его бархатный голос вновь не раздался в полутьме.

— Когда-нибудь, когда женщины будут считаться равноправными с мужчинами, станет известно, что эти лампы создала выдающаяся женщина. Сейчас не Средние века, Клара. Вы не затеряетесь в истории подобно создателям этих средневековых окон в Глочестере. Кто-то докопается до истины.

Возможно ли это? Я жадно впивала в себя это утешение, сразу освободившись от плена обиды. Я тщетно искала слова, чтобы поблагодарить его, но после нескольких мгновений наслаждения тем, что он говорил, мною овладело отчаянное замешательство. Моя потребность обрести признание лежала у него на ладони, как обида надувшегося ребенка. Мои жалобы на мистера Тиффани выглядели мелочными после того, как Бернард нарисовал мне более широкую картину. Я сразу почувствовала, насколько чрезмерно озабочена настоящим и собой. В моем неприкрытом стремлении к славе не было ничего благопристойного. Что я буду вынуждена делать или перестать делать, чтобы преодолеть его?

На следующий день я получила записку: «Лампа с глицинией закончена, если вам угодно посмотреть на нее». Это Алекс, мастер из отдела металлов. Если. Если. Кто я, по его мнению (в его представлении)? Черепаха, которая откладывает яйца и немедленно покидает их, чтобы они выводились и защищались в последующей жизни самостоятельно? Я побежала за его мальчиком-рассыльным вниз иприбыла как раз в тот момент, когда Алекс закреплял на основании электрическую розетку.

Мои оледеневшие чувства растаяли при виде лампы. Я, то есть мы, преобразовали стекло и металл в иллюзию живого растения.

— Впечатляюще!

Открытый верх для выхода тепла выглядел очень изящно в виде толстых, текстурированных жилок, покрытых черной патиной и изображающих вьющиеся растения. Пять из них змеились до самого низа с кромкой неправильной формы, уменьшаясь по толщине, чтобы приобрести такую же ширину, как и прочие вьющиеся стебли, отделяющие одну колонку цветков от другой.

— Было жутко трудно спаять все эти крошечные детальки, — пожаловался Алекс.

— Сделано опытной рукой. С таким множеством прожилок абажур был бы перегружен ими, если бы наложили слишком толстый припой.

— За это надо поблагодарить Гарри.

— Ты выполнил классную работу, Гарри, — изливалась я, — знаю, что это очень сложно.

— Надеюсь, мне не подсунут еще одну такую хоть некоторое время, — забурчал тот.

Алекс включил лампу. От блеска у меня захватило дух. Цветы сверкали, будто в волшебном вине играли аметисты и сапфиры. Мне надо было побыть с лампой, порадоваться ей, разделить с ней ее великолепие.

— Вы можете отнести ее на шестой этаж на пару дней?

— Нет. Босс хочет заполучить ее в кабинет, чтобы показать покупателю. Затем она отправится в Париж.

— Тогда только на один день. Я хочу, чтобы ее рассмотрели девочки.

— Не могу.

Во мне вскипел гнев, моментальный и неистовый.

— Но она моя!

Его изумленный взгляд сразу заставил меня понять, как неестественно это выглядело и сколь жалким было мое притязание. Над ней работала дюжина человек, если посчитать наш отдел и бронзовую литейную.

— Прошу прощения. А на час? Ты можешь обойтись без нее один час?

— Один час.

— Гарри, поможешь принести ее наверх? Я хочу, чтобы ты слышал, что скажут девушки.

Когда Гарри привез лампу на тележке и я рассказала девушкам, что именно он смонтировал ее, они выразили свою похвалу не скупясь, громко и бурно. Гарри от удовольствия зарделся как маков цвет. Ему никогда не доводилось получать признание за что-то.

— Давайте включим ее, — предложил он.

Все замерли. Атмосфера в комнате наэлектризовалась от напряженного предвкушения. Когда лампу включили, последовали восторженные крики и визг. Я подумала, что такое должно быть услышано и глухонемым Фрэнком.

Нелли направилась прямо к нему с протянутой рукой:

— Мистер, я хочу пожать вашу руку. Не могу представить, как счастлив будет человек иметь такую вещь в своем доме и иметь возможность включать ее каждый раз, когда ему будет нужен свет.

— Такие лампы будут еще, — уверила я девушек, но Гарри услышал эти слова, уже покидая комнату. Его плечи поникли, глаза в преувеличенном отчаянии стали косыми, и девушки захихикали.

— Теперь, когда вы видите, как электричество высвечивает каждый кусочек, я хочу поговорить с вами о подборе. Ни одна из ламп с глициниями не будет похожа на эту или какую-либо другую, хотя мы и будем использовать тот же рисунок и направляющие прожилки. Небольшой размер кусочков позволяет создавать варианты.

Я дала им диапазон цветов, от небесно-голубого до берлинской лазури и от розовато-сиреневого через диапазон фиолетовых оттенков до пурпурного. Листва может изображать определенное время года в период цветения, с использованием желто-зеленого и изумрудного для ранней весны и оливкового и охры летом.

— Существуют два типа цветных схем, так что перед тем как начнете, вам предстоит сделать выбор. В первом типе лепестки почти однородны по цвету, но контрастируют кисти: светлые сменяются более темными.

— И они все растут на одном и том же растении? — поинтересовалась Мэри Маквикар.

— Обычно нет, но может быть несколько переплетенных растений. Другая схема использует принцип зрелости, то есть более светлые тона повыше на кисти, ниже следуют более темные на более молодых, расположенных ниже цветках.

— Какой тип стекла вы хотите, чтобы мы использовали? — осведомилась Минни.

— Крапчатое стекло может иметь более темные точки на более светлом лепестке, что передаст более плавный переход вниз по кисти. Пупырчатое стекло с текстурой на внутренней части абажура придаст лепесткам блеск.

— Как насчет фона? — поинтересовалась мисс Стоуни.

— Вы свободны выбирать, какое воздушное пространство хотите между кистями. Стекло для воздуха может быть прозрачным или же насыщенным, с разводами, рябью, точечной осыпью или голубыми прожилками.

Нелли обхватила голову руками:

— Слишком много, чтобы уместилось в моей голове.

Что за лапочка! Она начала становиться моей любимицей.

* * *

Как-то утром в подвале я подбирала стеклянные панели для ламп с глициниями, когда Альберт выгрузил несколько великолепных толстых стекол цвета бледного золота с оранжевыми пятнами. Заключенные в нем изломы придавали ему нечто живое. Порезанное на круглую форму и с фаской, какие бы чудные солнца оно являло собой!

Я взяла один кусок наверх и тотчас принялась за работу, вырезав четырехдюймовый круг и нанося неравномерную фаску по периметру. Мистеру Тиффани это понравилось бы. Он бы увидел в этом сияние божественного, новое солнце в первое утро творения. Да будет свет — и свет воссиял! Вот так просто это совершилось. Высшая сила. Я поднесла диск к моему окну, и лучи желтого цвета полились из него во всех направлениях. «И это было хорошо», как сказано в Библии.

Не на пятый ли день творения Бог повелел: «Да произведет вода пресмыкающихся, душу живую». Стрекозы! Вокруг каждого солнца на куполообразном абажуре, небесном куполе, должны непременно порхать стрекозы. На этот раз никакой филиграни. Стекло для крыльев может иметь разводы лилового, даже пурпурного, на фоне небесно-голубого и бирюзового цвета. В суматохе полета их крылья будут накладываться друг на друга, образуя ослепительные переливы цвета. Ощущая подъем, я к концу дня закончила акварель участка в одну пятую, дивясь своему проворству.

Когда к нам пожаловал мистер Митчелл, я взяла себя в руки и показала ему свою работу. Никакой похвалы. Никакого комментария. Даже не взглянул на нее своими бурыми деревянными гляделками. Просто сразу пустился в обличительную тираду о стоимости моих ламп и моих необузданных капризах, завершив ее выводом:

— Нам не нужны десять вариантов абажуров со стрекозами.

— Нет, нужны. В этом помещении они нам определенно нужны.

— Зачем?

— Чтобы поддерживать творческий импульс. Чтобы девушки не потеряли восприятие цвета.

— Но у нас здесь не дом для поощрения любимых занятий, миссис Дрисколл.

— В отличие от вас мы, женщины, являемся художниками, мистер Митчелл, а художники становятся более активными, когда видят новые возможности сочетаний цветов. Если мы будем продолжать делать одно и то же, укладывая то же самое цветное стекло на то же самое место, лампа за лампой, наша чувствительность к восприятию света притупится.

— Не важно. Продолжайте и укладывайте тот же самый цвет в то же самое место. Ваши девушки таким образом смогут работать быстрее.

— Это — близорукий подход. Когда мы сделаем восемь ламп с глицинией, которые просил мистер Тиффани, их цветовые гаммы будут отражать вкус каждого наборщика, основанный на нюансах оттенков, которым вы явно не обладаете. Каждый абажур будет индивидуальным. Для вас это означает только, что вы можете брать более высокую цену. Для нас это означает безграничность творчества. Давайте признаем, мистер Митчелл: вы цените нашу работу только за ее качество, выраженное в долларах, а не за вызывающее восторг творение искусства. Ваша душа не наделена такой способностью.

Он побагровел до самых ушей.

— Над чем это вы работаете?

— Новая лампа со стрекозами и великолепными желтыми солнцами.

Он засопел, запыхтел и выпалил:

— Это — самая безобразная вещь, которую я когда-либо видел!

Глава 29 Аркадия

Это были последние слова, которые мистеру Митчеллу было суждено высказать мне. Он отправился домой и умер.

Эта новость поразила меня, как кузнечный молот. Отвратительное чувство ответственности опять целиком подчинило меня себе. Тем вечером я сказала Элис, что не могу отделаться от мысли, что стала причиной его смерти.

— Ты считаешь, что в состоянии оказать такое воздействие?

— Я огорчила его. На обличительную тираду ответила обличительной же тирадой, уснащенной несколькими ехидными подковырками, пока лицо у него не побагровело. Мне следует облачиться в траурные одежды и посыпать голову пеплом.

— У тебя ложное чувство ответственности. Ты слишком много берешь на себя. Отбрось это, Клара. Не стоит принимать все близко к сердцу.

— Он был родственником семьи Тиффани.

— Седьмая вода на киселе.

— Может быть, моя резкость заставила его сердце биться быстрее, и оно не выдержало.

— Твой отчим не согласился бы с этим. Он верил только в одну причину, большую, чем ты, большую, чем мы все.

Это немного успокоило меня, но на следующий день в спокойной студии, когда я объявила пятиминутный перерыв для отдыха глаз, было трудно вновь не почувствовать вину. Хотя в одном Элис права: раздутая ответственность была частью моей озабоченности собой.

Несмотря на срочный характер работы над лампой с глициниями для нетерпеливой покупательницы, которая жаждала заполучить ее для какого-то торжественного обеда, я дала глазам отдохнуть дольше чем обычно. Со смеженными веками я прислушивалась к приближающемуся и удаляющемуся цокоту лошадиных копыт, голосу мальчишки — разносчика газет, выкликающего заголовки, и скрипу, с которым поломойка передвигала свое ведро по полу.

— Время вышло! — крикнула я.

Оглушительный грохот поднял нас на ноги. Поломойка, убиравшая под верстаком, на котором лежал абажур с глициниями, дернулась при моей команде. Весь верстак обрушился. В мгновение ока недельная работа трех девушек превратилась в неприглядную кучку.

Внезапно воцарившееся молчание в комнате говорило красноречивее, чем стенания. Мы упали на колени на пол, пытаясь собрать две тысячи кусочков. Ни слова не вылетело изо рта девушек насчет стоимости разбитого стекла, которая по всем правилам подлежала вычету из их жалованья. Я поклялась, что изыщу способ, чтобы этого не произошло.

Только Фрэнк, пришедший собрать мусор, испустил странный вопль и принялся ползать под соседними столами, чтобы собрать разлетевшиеся кусочки. Что же касается уборщицы, она с минуту оглядывалась с затуманенным взором, а затем спокойно продолжила драить пол в другом месте, оставаясь единственной невозмутимой личностью в помещении. Падала ли ответственность за это на меня? Возможно, поломойка сочла, что мое восклицание: «Время вышло!» — предназначалось для нее?

«Не стоит принимать это близко к сердцу», — сказала бы Элис, но могла ли я остаться равнодушной к этой катастрофе?

Нелли и Кэрри поспешили нарезать новые кусочки стекла, но потом мы не смогли быстро подобрать подходящие. У многих был хитроумный вогнутый изгиб. После трехчасовых попыток найти куски для спасения и определить, к чему они относятся, мы все пали духом.

— Все пошло через задницу! — с отвращением вскричала Мэри.

У мисс Джадд в глазах стояли слезы. Юбки у всех были перепачканы. Ползанье по полу внесло больше неразберихи, чем если начать все заново. Была ли это лоза с глициниями или люстра? Ни то ни другое, просто куча мусора.

— В-Ы-Б-Р-О-С-Ь П-Р-О-Ч-Ь, — приказала я Фрэнку.

«Вычту стоимость разбитого стекла из своего жалованья», — решила я про себя.

— Пошли домой, — сказала я вслух. — Начнем новую утром.

— А покупательница? Она не получит лампу вовремя, — сокрушалась мисс Джадд.

— Нет, не получит. Я извещу мистера Митчелла… я хочу сказать, мистера Томаса — завтра.

С затуманенными глазами я выгнала всех, оставила Фрэнка убирать и вошла в лифт вместе с Нелли.

— Вас никогда не интересовало, какие семьи покупают эти лампы и украшают ими свои дома? — спросила она.

— Богатые, — сухо отрезала я.

— Вас никогда не интересовало, любят ли они их так, как мы? Но ведь мы и никогда не узнаем, верно?

— Нет, не узнаем.

— Вы можете посчитать это лестью, но не было ли у вас иногда чувства, что наше творчество немножко сродни Богу, создающему первым делом цветы, в надежде, вдруг кто-то заметит это?

— Да.

— И он продолжает сотворять их, год за годом, — промолвила Нелли. — Разве это не любовь, миссис Дрисколл?

— Высшее ее проявление!

Около служебного входа на Двадцать пятой улице ее ожидал верный Патрик Дойл, чтобы проводить домой потемну. Это тоже была любовь.

Мир — большой и малый — сместился с оси. Я объявила постояльцам, собравшимся в гостиной перед ужином:

— Тысяча девятьсот первый год войдет в историю как год гибели викторианской эры и вместе с ней — королевы, хотя многие пуристы утверждают, что все будет ровным счетом наоборот. Я прочитала в журнале по оформлению, что она была любительницей хорошеньких маленьких безделушек, симметрично расставленных друг подле друга на любой плоской поверхности в Букингемском дворце. Я провозглашаю конец аляповатым викторианским побрякушкам в нашем перегруженном музее на камине.

Я убрала снежный шар, маленького красного коня-качалку, дагерротип сиамских близнецов, фигурки неразлучных Джека и Джилл, миниатюрную голландскую мельницу, страуса, делающего пируэт, и кролика в повязке горошком, почесывающего свой зад. Я сдвинула два красивых латунных канделябра влево, а поставленную стоймя китайскую тарелку — вправо вместо середины.

— Вот так. Теперь хозяйке придется меньше вытирать пыль, а мы сможем наслаждаться поствикторианской простотой.

Англичанин до мозга костей, Бернард явно не одобрил мой отважный поступок и за ужином погрузился в необычную для него печаль: будто скончалась его мать, а не далекая королева. Я невольно ранила его, действуя скорее из эстетических соображений, нежели из соображений такта. Я чувствовала себя ужасно, особенно после того, как он проявил такую доброту, утешая меня. Я ретировалась в свою комнату поразмышлять о том, что бы такого хорошего сделать для него. Я хотела вести себя по-британски, а потому перелистала свой томик Шекспира. Нашла любимый отрывок об Англии из «Ричарда II». Затем я обратилась к моему томику стихов Вордсворта. Фронтисписом служила гравюра с видом Темзы и домов парламента с Вестминстерского моста. Это явно не будет шедевром, но с помощью «тщательного, кропотливого труда» я могла сносно изобразить его и аккуратно выписала под ним первые несколько строк из его сонета, «Сочиненного на Вестминстерском мосту».

Несколькими днями позже, на лестнице, я сказала ему:

— Прошу прощения, что вела себя неуважительно по отношению к вашей королеве. Я знаю, как она была любима.

— Нет, нет. Дело не в этом. — Его мысли явно улетели куда-то далеко. — Это было нечто другое.

Я протянула ему мой рисунок со стихотворением:

— Это для вас.

Когда он принялся восторгаться им, мною овладело смущение.

— Я бы нарисовала Глочестерский собор, было бы с чего.

— Это — знак самого чуткого внимания, которое вы могли проявить ко мне.

Ольга София Липска, бесприютное дитя, которую Хэнк в конце концов позволил мне принять на работу, когда она пообещала посещать его вечерний класс рисования, не показывалась в мастерской трое суток, так что я села на трамвай, идущий в Бауэри, сошла на побережье и пустилась на поиски Ольгиного дома в польском квартале.

Я подозревала, что ее отсутствие могло быть связано с убийством президента Маккинли на Панамериканской выставке в Буффало, где мистер Тиффани в сотрудничестве с Томасом Эдисоном поражал толпы «Световыми фонтанами». Убийца был сыном польского иммигранта, неким Леоном Щалгощем, который бахвалился в суде, что на него оказала влияние Эмма Голдман и что он убил президента, потому что тот «был врагом всех хороших людей».

Я отступила в сторону, чтобы дать пройти двум женщинам, несущим вязанки дров на голове. Они старательно избегали моего взгляда, повернули на ступенчатое крыльцо, где проводили время мужчины. Занятые своими курительными трубками, они даже не шевелились, чтобы подобрать ноги, давая проход дамам. Другая женщина, продававшая хлеб в виде венка, смахивающего на гигантское печенье «хворост», не удостоила меня взглядом, а две особы поодаль, торгующиеся по-польски над увядшим салатом в корзине, тотчас умолкли при моем приближении. Здание, где жила Ольга, было не типичным строением с клетушками, сдающимися внаем, а большим старым домом, поделенным на небольшие квартирки. Когда она появилась на мой звонок, ее глаза были красны от слез, и девушка тут же съежилась, прижавшись к своим рисункам, прикрепленным к стене кнопками.

— Ты не должна бояться, Ольга!

Рисунки были отличными. Натюрморт замысловатой композиции из кочана капусты, картофелины и моркови, уложенных на тарелку, показывал, что она действительно видела предметы таким образом, каким, по утверждению Хэнка, их видят художники. Зарисовка ее обветшалого дома и босого малыша, держащего чашку под уличным краном с сочащейся струйкой воды, свидетельствовала о чувствительности, о которой также говорил Дадли. Ее работы были проникновенными, выразительными и передавали игру света и тени, о чем я и сказала ей. Теперь я поняла, что Хэнк увидел в Ольге и что имел в виду под иммигрантским опытом выражения в искусстве. Когда-нибудь Ольга будет заниматься разработками для меня, но пока я буду настаивать, чтобы она продолжала посещать вечерние курсы под наставничеством Хэнка.

— Вы больны, Ольга? Почему не пришли на работу?

— Остальные девушки ненавидят меня, потому что я — полька, — пробормотала она. — Этот убийца был поляк.

— Нет, неправда. У них слишком много работы, чтобы думать об этом. Заказов так много, что я приняла на работу еще одну девушку, Юлию Зевески.

Юлия, похожая на худого мокрого щенка, явилась в один дождливый день в поисках работы. Она, надо полагать, прошла не одну милю без зонтика, справляясь о месте в любом заведении, куда пускали ее, промокшую до нитки. Ужасная нужда виднелась в глубоких затененных впадинах вокруг ее черных умоляющих глаз. Хотя у нее не было опыта в искусстве, страдающий взгляд побудил меня нанять Юлию как девочку на побегушках и помощницу резчицы с жалованьем три доллара пятьдесят центов в неделю, половинный стандартный тариф ученика.

— Ее родители приехали из Варшавы, — сообщила я Ольге. — Твоя семья оттуда?

— Нет. Краков.

— Эти три дня она ходит на работу.

— Я слишком боюсь! — Ольга сжала губы, стараясь унять дрожь.

— Прошу тебя, Ольга, возвращайся на работу. Ты нужна нам. Ведь твоей семье требуется, чтобы ты работала?

— Да, — прошептала она.

— Вот и хорошо. Мы встретимся завтра.

— Да.

Вход во двор компании «Печи Тиффани» в Короне представлял собой железную дверь, на которой масляной краской было написано: «Вход запрещен, за исключением строго по делу». Я с усилием толкнула ее, счистила сажу с рук и приподняла край юбки над закрепленным внизу рельсом, чувствуя себя частью солидной промышленной отрасли.

Меня тревожило, что бронзовая филигрань для лампы с маками не будет готова к тому сроку, когда она нам потребуется, а это означало, что я должна совершить путешествие в Корону на пароме и поезде, когда у меня и так дел по горло. Меня раздражало, что эти проверки продвижения работы нельзя сделать по телефону, однако же мистер Грей, мастер, настаивал, что не может услышать телефонный звонок. Мол, если не приду лично, работа для моего маленького отдела будет отложена в долгий ящик, а задания для проектов мужчин станут выполняться моментально, потому что некоторые их отделы размещались на участке самой фабрики. Присутствие на рабочей площадке помогало протолкнуть их заказы.

В литейном цехе мистер Грей заявил, что два вида основ и отделочные украшения, спроектированные для лампы с маками мистером Тиффани, как масляной, так и электрической, были почти готовы, но филигрань для листьев и тычинок еще и не начинали. Я принялась тормошить его, и он согласился запустить ее следующим заказом.

Шагая в стекольный цех, я почувствовала, как меня захлестывает любовь к лампе с маками. Я даже осмелилась во сне выгравировать свое имя на алом лепестке. Удовольствие, от которого кружилась голова, постепенно перешло в обжигающий ужас при мысли о разоблачении. Моя дерзость дошла до мистера Тиффани, который сердито выговорил мне, и наша чистая любовь артистов превратилась в пепел. Я проснулась в холодном поту от стыда, но с облегчением, что это только сон.

В стекольном цеху я стояла на некотором расстоянии от участка Тома Мэндерсона, наблюдая, как тот придавал форму десятидюймовой вазе. Ко мне подошел мистер Нэш.

— Том может изготовить за час четыре штуки попроще, — сообщил он.

— Он — мастер!

— Все они у нас такие. В прошлом году мы выдали двадцать тысяч ваз и чаш.

— Это замечательно! Поздравляю вас с парижскими наградами за стекло «фавриль».

— Работа сама по себе вознаграждение.

— Вы не расстроены, что мистер Тиффани не назвал вашего имени в пресс-релизах? Он забирает всю славу, хотя превращаете песок в драгоценности именно вы.

— Я предпочитаю доброе мнение людей здесь, нежели суждение нескольких членов жюри на другом континенте.

— Желать и того и другого не является чем-то чрезмерным, — набралась храбрости высказаться я.

— Я люблю стекло. Это — живое создание. Видеть, как его выливают раскаленным и оно переливается цветами на катальной доске, — не сравнится ни с чем. Для меня этого достаточно.

Я посмотрела через цех на участок Тома Мэндерсона. Он и другие наборщики и декораторы донесли вазы и рюмки Тиффани до Парижа. Мистер Тиффани, надо полагать, никогда в жизни не выдувал стекло в горячем цехе.

— Вы полагаете, этого достаточно для Тома?

— Я его никогда об этом не пытал. Мы просто делаем нашу работу, хорошо чувствуем себя, когда она получается, с удовольствием пропускаем по пинте пива, если все в порядке, чувствуем себя не в своей тарелке, когда все идет насмарку, и тогда тоже пропускаем пинту пива.

Может, у женщин это выражалось по-иному. Возможно, мы более сложные натуры.

— Тиффани не приобрел бы такой славы без вас и Тома, — заметила я.

— Но без мистера Тиффани не было бы Тома Мэндерсона.

Я была вынуждена согласиться с этим. По тому же принципу не было бы и Клары Дрисколл, художника по лампам из свинцового стекла, без мистера Тиффани и мистера Нэша.

Я попросила показать, где студия по работе с эмалью, пересекла двор и просунула голову в дверной проем.

— Сюрприз!

— Клара! Мы не ждали тебя! — воскликнула Лилиан. Садись, выпей чаю.

— Чаепитие в рабочее время?

Она захихикала при виде моего изумления.

— Местная служаночка приносит его каждое утро. И обед тоже.

— Сегодня нас только двое, — объяснила Элис. — Мисс Лэнтрап навещает поставщика стекла, а Патрисия плохо почувствовала себя и отправилась домой.

На столе были разбросаны молочай, полевые цветы, стручки с семенами и ветка паслена с оранжевыми ягодами, на соседнем столе красовались ряды банок с порошковой стеклянной эмалью, образуя истинную радугу цветов. На стенах висели прикрепленные булавками акварели цветущих папоротников, розового алтея и виноградных лоз. Я подумала, что Ольга развернулась бы тут вовсю.

Элис показала мне эмалевое панно с раковинами устриц и мидий, угнездившихся среди оливково-зеленых лент водорослей с выпуклыми шишечками коричного оттенка. Внутренняя часть устричных раковин имела такой же атласистый перламутр, как и у настоящих.

— Изысканно, — вырвалось у меня.

— Это называется чеканкой. Мы делаем формы с помощью небольших молоточков и кернеров. Мистеру Тиффани еще не показали это в завершенном виде. — Ее глаза блеснули предвкушением триумфа.

— Он приезжает сюда дважды в неделю, всегда с новой идеей, — сообщила Лилиан.

— Дважды в неделю! — Неприятный холодок пополз у меня по спине. Четыре ремесленницы не могли производить так много, чтобы ему требовалось консультировать их дважды в неделю.

Я заметила карточку с нарисованным молочаем и надписью почерком мистера Тиффани, который невозможно спутать с другим из-за его своеобразного витиеватого написания буквы «Т».

«Стили — это просто копирование того, что сделали другие, возможно, сделали лучше, нежели мы. Господь наградил нас талантами не для того, чтобы копировать таланты других, но чтобы использовать наше собственное воображение для достижения откровения Красоты».

Хотя мне было известно, что мистер Тиффани мыслил именно таким образом, он никогда не писал ничего подобного именно для меня.

— Вот так он предлагает нам мотивы, — объяснила Лилиан. — Иногда делает набросок чего-то прямо у нас на глазах, но мы не обязаны использовать его замыслы, если наши собственные нравятся нам больше.

Элис потянулась к полке:

— Я разработала поднос с молочаем с одним раскрытым стручком, чтобы показать внутренность, а с другим — закрытым, для демонстрации бугристой поверхности. У него появилась блестящая идея сделать открывающуюся половинку на закрытом стручке.

— Ему нравятся вещи с подвижными деталями, — добавила Лилиан.

Я почувствовала укол комариного жала в сердце. Такое о нем мне не было известно. Тревожное ощущение отчуждения росло и ширилось с тех пор, как он в прошлом году вернулся из Франции. Девушки были знакомы с этим приемом, а я им не пользовалась.

— Он хочет передавать все так, как существует в природе, — продолжала Элис, — даже дать намек на присутствие окружающего воздуха или воды посредством легкого ветерка или ряби.

Опять-таки у меня не было ни малейшего представления об этом. Предвкушая что-то еще неприятно болезненное, я попросила рассказать о процедуре работы.

— Одна из нас готовит акварельный картон. Мистер Тиффани одобряет его, и мы изготавливаем модель из воска. Он опять утверждает ее, мы относим модель в литейную, и она возвращается в виде разработанной нами формы из меди, — объяснила Элис. — Затем мы накладываем эмаль в виде порошкового стекла, если изделие горизонтальное, или же расписываем жидкой эмалью, если оно вертикальное. Это называется «лимож». Затем его обжигают. И обычно мы повторяем этот процесс много раз, чтобы придать эмали глубину.

— Это как художники немецкого Ренессанса, накладывавшие слои лака, — подтвердила Лилиан. — Иногда мистер Тиффани приносит золотой или серебряный листок для подкладки под эмаль, чтобы она поблескивала.

У меня внутри все кипело от страстного желания заполучить два его посещения в неделю, но я не смогла проронить ни слова. Девушки были моими подругами. Творческое сотрудничество, которое, как мне верилось, завязалось с шефом у меня одной, было сокровенным и исполненным страсти. Теперь оно на глазах теряло свою ценность в свете более вдумчивого сотрудничества моего босса с ними. Я была просто одной из его прислужниц. Он мог бросать свои идеи для мозаики, мебели, обоев, тканей, свинцового стекла, а теперь еще и для эмалей и керамики полдюжине работников в один день. Я оказалась дурой, наивной настолько, чтобы счесть себя кем-то для него особенным.

— Ты знаешь, что он уже несколько лет экспериментирует с изготовлением переливчатой эмали? — спросила Элис.

— Нет, — жалко выдавила я.

— Он работает над этим с Джулией Мансон в его домашней студии. Очень большой секрет. Теперь она делает ювелирные украшения.

— Для «Тиффани и Ко»?

— Нет. Для нашего мистера Тиффани, сочетая полудрагоценные камни типа ляпис-лазури с эмалью, — сообщила Элис. — «Красота главенствует над ценностью», — говорит он.

Лилиан продвинула кресло вперед и наклонилась ко мне.

— Однажды он вытащил из кармана бархатный мешочек с самоцветами от «Тиффани и Ко» и высыпал их вот на этот стол, как простую гальку с пляжа. Из другого мешочка вытащил ожерелье, которое он и мисс Мансон изготовили из эмали тех же расцветок по золоту. И знаете, эмаль в ожерелье была такая же глубокая по цвету и красивая, как эти рассыпанные камни.

— Вот как. Сына, несомненно, подтолкнул к этому лозунг семейства Тиффани не отставать от отца. — По крайней мере я могла раскрыть Лилиан единственную особенность, которую та не знала о нем.

— Он называет ювелирные изделия «маленькими миссионерами искусства», поэтому я назвала то, что делаем мы, «миссионеры среднего размера», — поделилась со мной Лилиан. — Ему пришлось по душе.

Она бросила на Элис такой взгляд, будто просила у нее разрешения раскрыть нечто такое, о чем просто умирала от желания сообщить мне.

— Шеф договорился со своим отцом, что наши вещички будут продавать в салонах «Тиффани и Ко». — Ее голос взлетел на высокую ноту и заколебался на грани бахвальства.

— Это превосходно для вас. Примите мои поздравления.

Неловкое молчание воцарилось на пару мгновений, и мне пришлось отвести взгляд в сторону. Я любила их обеих. Мне пришлось напомнить себе об этом. Неужели мое сердце столь мелочно, что я не могу разделить эту радость с ними?

— Так что, вам здесь нравится?

— Надо полагать, недурно, — осторожно отозвалась Элис, не желая причинить мне боль. Она слишком хорошо знала меня, чтобы представить мои чувства. — Никакой контрактной системы. Никаких жестких сроков.

— Никаких разговоров о стоимости?

— Нет. Мы просто изучаем природу и создаем вещи. — Душевный подъем Лилиан слишком переполнял ее, чтобы она могла заметить его воздействие на меня.

— Идеальная маленькая Аркадия, запрятанные небеса.

Я пожалела о своих словах, как только их произнесла.

Мой тон звучал резко. Они ведь не просились уйти от меня.

Наполовину сожалея, что пришла, я возвращалась обратно в студию под грозовыми облаками. Ветер так раскачивал паром, что начинало подташнивать. Вот с чем схожа ревность любовников — жгучее переживание, что ты не так дорог, и всепоглощающее чувство к человеку, которого любишь, отвращение при виде внимания, уделяемого другому, сверлящее ощущение внизу живота, а затем волны пронизывающего тебя стыда за то, что поддался безобразной эмоции, чувству собственника и недоброжелательности. Меня мутило от сознания, что я так податлива ко всему этому. Следовало позаботиться о том, чтобы скрыть подобные проявления. Они были моими дорогими подругами. Я потеряла их, а мистер Тиффани перетянул на свою сторону. Их небольшое ателье стало игрушкой состоятельного человека, единственной страстью которого была природа и искусство, а теперь эта страсть изливалась и на них.

Для Элис и Лилиан маленьких баночек стекольного порошка могло быть достаточно для воплощения идей, которые он давал им. Я думала, мистер Тиффани принадлежал только мне, а теперь оказалось, что нет. Я буду вынуждена существовать с безграничной жаждой его внимания. Этот провал никогда не сможет быть заполнен.

Тем вечером в пансионе меня ожидало письмо с обратным адресом «Дж. и Р. Лэм студиос», конкуренты мистера Тиффани по стеклу.

3 февраля 1902 года

Уважаемая миссис Дрисколл!

Поздравляем вас с награждением бронзовой медалью за вашу изысканную лампу со стрекозами, удовольствие видеть которую мы имели на Всемирной Парижской выставке. Просим простить нас за то, что мы запоздали с нашими поздравлениями более чем на год. Мы просто не знали, каким образом можно связаться с вами частным порядком.

С тех пор мы многое узнали о ваших талантах в области декоративного оформления и руководства, а этот адрес предоставил в наше распоряжение некий мистер Генри Макбрайд. Просим принять наше приглашение осмотреть нашу студию и позвольте нам пригласить вас затем на обед.

Искренне ваш,

Фредерик Лэм, президент фирмы «Дж. и Р. Лэм студиос», основана в 1857 г.

Я свернула письмо в крошечный комочек и не стала показывать его Элис.

Глава 30 Девушки и юноша Тиффани

Мое любопытство взяло верх над моей преданностью компании после снизошедшего на меня озарения: отношения, установившиеся между мной и мистером Тиффани, которые, в своем заблуждении, я считала единственными в своем роде, таковыми вовсе не являются. Поэтому я испросила свободный день, чтобы встретиться с Фредериком Лэмом.

Он и его художественный директор обращались со мной так, словно я осыпанный почестями художник, и из кожи вон лезли, чтобы показать все виды стеклянных изделий и витражи, находящиеся в работе.

— Пока мы еще не изготавливаем лампы из свинцового стекла. Вот почему мы пригласили вас. Мы узнали, что именно вы являетесь творческой силой, продвигающей этот новый вид искусства, — признался мистер Лэм.

— Как вам это удалось?

— Через вашего друга, мистера Макбрайда. Я случайно встретил его в павильоне Тиффани в Париже, потом потерял с ним связь, пока недавно не натолкнулся на него в одной художественной галерее.

Намерение у них было таким, как я и ожидала, — переманить меня у Тиффани, чтобы я создала у них отдел ламп из свинцового стекла, привнеся туда все, что знала. Это было непорядочно с их стороны, но мы находились не в блаженной Аркадии. Здесь правил расчетливый нью-йоркский бизнес.

Лэм и его художественный директор пригласили меня на великолепный ленч в «Дорлинс». Возможно, они намеревались сделать мне предложение, потчуя меня вином и паштетом из гусиной печенки. Им придется положить мне пятьдесят долларов в неделю и ни центом меньше. Пройдет много времени, пока я буду получать больше, чем тридцать пять долларов, которые зарабатываю сейчас.

— Мы заметили на Парижской выставке и в «Салоне ар-нуво» мистера Бинга, что ни на одном изделии Тиффани не было имени их создателей, — заявил мистер Лэм, наклонясь вперед и выставив подбородок. — У нас, в студиях Лэма, практика совершенно другая. Мы гордимся нашими дизайнерами и отличаем их поименно в наших рекламных буклетах и на наших изделиях.

— Мы полагали, вам следует знать это, — добавил художественный директор, потупив глазки.

Как мудро они подобрали ключ к моей личной обиде и использовали ее в своих целях! Откуда им все известно? Хэнк?

— Благодарю вас за то, что вы не обошли это стороной. Да, для меня это существенно важно.

К концу обеда разговор принял решительный оборот.

— Мы были бы польщены, если бы вы сочли нашу студию своим домом, — вкрадчиво промолвил мистер Лэм.

— Будет ли в моем распоряжении полная творческая свобода?

— Полнейшая!

— На меня навесят управленческие обязанности?

— Нет.

— Вы производите собственное стекло?

— Нет. Мы покупаем его у нескольких поставщиков.

— У вас работают женщины?

— В настоящее время — нет.

Перед тем как попрощаться, я пообещала обдумать их предложение, и оно поступило по почте двумя днями позже. Я открыла его, пребывая в одиночестве в своей комнате. Сорок пять долларов в неделю. При двух неделях неоплачиваемого отпуска это составит две тысячи двести пятьдесят долларов в год. Накопив денег и отпускных дней, я смогла бы совершить путешествие в Европу! Увидеть великие музеи, соборы, фонтаны! У меня появилась бы возможность жить на широкую ногу! Все так, но… Наша просторная студия и мои девушки Тиффани мне гораздо больше по душе, чем гнетущая тесная мастерская у Лэма, где я буду единственной женщиной! И как мужчины примут там женщину в роли своего руководителя?

Мой женский отдел был живым существом, которое я создала сама. Из первоначально работавших шести человек остались только Агнес и мисс Стоуни. Одно время я довела штат до тридцати пяти человек. Нас насчитывалось тридцать две, пока мистер Тиффани не умыкнул четверых моих лучших работниц, так что сейчас осталось только двадцать восемь. Этот отдел принадлежал мне больше, чем что-либо еще в мире.

Я обвела взглядом мебель Мерри в своей комнатушке. Я не нажила ни дома, ни мебели, ни ювелирных украшений, только скудный гардероб и велосипед, но у меня был этот отдел. Я почувствовала, что раздираюсь, с одной стороны, между чувствами и преданностью, а с другой — между увеличением жалованья и посулами признания.

Искушение было велико. Я представила, как гордо вхожу в кабинет мистера Тиффани, швыряю ему на стол предложение и требую, чтобы он превзошел его. Можно заявить, что мистер Лэм гордится своими оформителями и публично признает их, но мне нечем обосновать это утверждение. Или я могу уволиться без всяких объяснений. Это окажется худшим видом предательства. Не думаю, что смогу пойти на такое. Я решила подождать до февраля, а затем посмотреть, какое у меня будет настроение.

14 февраля. Валентинов день. Ни открытки, ни розы. Минула неделя, но я все еще медлю с решением. Что, если стекло в студии Лэма не окажется таким же красивым или необычным, или же разнообразным, как стекло мистера Нэша? Им неведом секрет радужности. Это сорвет все планы, потому что ограничит мои возможности.

* * *

15 февраля. В конце дня, подобно запоздалой мысли, зашла справиться насчет работы молодая женщина, отягощенная ранцем с книгами. Беатрис Готорн, двадцати пяти лет, родилась в Англии у родителей-американцев и жила с ними в Верхнем Вест-Сайде.

Познакомившись с ней и получив удовольствие от ее разговорчивости, я спросила, что за книги она носит с собой.

— Роман, немного поэзии, книги по искусству. Я изучала искусство больше как наблюдатель, нежели как практик, — поведала она, раскрывая свой ранец. — Вот «Жизнеописания живописцев» Вазари. Сейчас я читаю главу о Мазаччо^[28], раскрывающую доброту в его душе, которая позволила ему написать «Изгнание Адама и Евы из рая» с такой выразительностью и так душераздирающе.

— Вы любите только старых художников?

— О нет. Я с ума схожу по Уинслоу Хомеру. Что только доступно видению этого человека! Вы знакомы с его работами?

— Немного.

— В его рисунках детей я ощущаю некое сожаление о том, что неизбежно взросление, а в его морских пейзажах вода стремительно льется с холста прямо вам на подол. Но он сказал одну вещь, которая ставит в тупик: если человек хочет быть художником, он никогда не должен смотреть на картины.

— Вы согласны с этим?

— Ни на йоту!

— Возможно, он имел в виду, что вместо этого вам следует смотреть на природу? — предположила я.

Беатрис пожала плечами.

— А какой же роман? — поинтересовалась я.

Она окинула комнату взглядом, будто в поисках слушателей, и прошептала тихо:

— «Сестра Кэрри» Теодора Драйзера. Она запрещена из-за морального падения Кэрри как актрисы. Видите ли, это противоречит конституционным нормам!

— Тогда где же вы его достали?

— У знакомого, работающего в издательстве. Я дам вам его почитать, после того как закончу, если вы захотите.

Девушка говорила со смесью английского и бостонского выговоров, так что я взяла на себя смелость задать вопрос:

— Вы, случайно, не связаны дальними родственными узами с Натаниэлем Готорном?

— Это мой дед.

— Боже мой! Вы помните его?

— О нет. Дед скончался еще до того, как я родилась.

— Вы видели когда-нибудь алую букву^[29]?

— О, не будьте так наивны! Он выдумал все это. До самого незначительного эпизода.

Мысль о подобной близости с отпрыском гения привела меня в трепет. Я немедленно приняла Беатрис на работу.

19 февраля. Все газеты вышли с заголовками на первой полосе: скончался Чарлз Льюис Тиффани, основатель «Тиффани и Ко». Основная часть гигантского состояния этого короля торгашей перешла к Льюису Комфорту Тиффани, основателю обретших новое название «Студии Тиффани», теперь вице-президенту и художественному директору детища его отца «Тиффани и Ко».

Неловкая тишина воцарилась в коридорах и нашей женской студии, будто сами основания нашей фирмы претерпели сильное потрясение. Беатрис принесла передовую статью из «Таймс», где сообщалось, что весть о его кончине вызвала отклики во всем мире. В день похорон обе компании были закрыты. «Тиффани и Ко» была вся задрапирована в черные ткани. «Мейсиз», «Б. Альтман», «В. и Дж. Слоуни», «Лорд и Тейлор», «Уэнмейкез» и четырнадцать других универмагов в часы похорон закрыли двери.

Элис и я отправились на отпевание вместе. Чарлза Тиффани превозносили как безусловного законодателя вкуса, джентльмена, чья прославленная карьера была построена железной рукой в бархатной перчатке и честностью, соблюдением норм поведения и морали, высокими стандартами, применяемыми как к продукции, так и к услугам, и способностью тонкого восприятия изящного.

Атмосфера в церкви была проникнута благоговением, когда органист в заключение заиграл любимый гимн Чарлза Тиффани «Веди нас за собой, о свет добра». Мы наблюдали за шествием увешанных драгоценностями женщин в черном, дефилирующих мимо мраморного гроба, осыпанного хризантемами, лилиями и розами, все — белого цвета, также как и покров на сосновом гробе Вильгельмины. На следующей неделе его сын, как обычно, совершал свои обходы в понедельник, и я принесла ему свои соболезнования, такие, какие могла выразить прилюдно в студии.

27 февраля. Мрачное небо, непрекращающаяся слякоть, стучащий в окна ветер — и студия, наполненная девушками, склонившимися над летними цветами. В этом было нечто колдовское. Сидя за своим рабочим столом, я окинула взглядом моих тружениц. Шестеро занимались двумя лампами с маками, наборщики — Мэри и мисс Стоуни. Продвигались дела на двух лампах с глициниями с помощью мисс Присайз, Патикьюлы Джадд и Минни Хендерсон. Две лампы со стрекозами, с дном морским, бабочкой и новая с пионом созидались под руководством Кэрри Макниколл — она заняла место покинувшей нас Элис. Нелли тихо напевала о диком вереске в горах Ирландии, а Беатрис щурилась под электрическим светом. Со своим пенсне, водруженным на длинном тонком носу, и карандашом, заткнутым за ухо, она имела деловой и целеустремленный вид.

Джулия Зевески, бродяжка, которая пришла в поисках работы промокшая до нитки, сегодня приобрела зонтик. Недавно Тереза заметила на отвороте ее воротника новую разлапистую шелковую розу. На руке Минни теперь красовался узкий серебряный браслет, а прическу Анны а-ля Помпадур, смахивающую на груду нарядных пирожных безе, удерживал новый черепаховый гребень. Я дала этим девушкам шанс на место в искусстве, и онипроцветали и обеспечивали себе лучшую жизнь. Действительно ли у меня было желание работать не покладая рук, чтобы сделать то же самое для мужчин?

Мистер Лэм посулил, что я не буду иметь никаких ограничений в своих оформительских устремлениях. После кончины мистера Митчелла настало время испытать пределы того, насколько скульптурны, смелы, своеобразны, сложны и дороги могут быть здесь мои разработки. Я извлекла незаконченный набросок и начала рисовать.

Абажур был покровом из соединенных паутин, сплетенных чрезвычайно амбициозным пауком, столь же неимоверно рьяным, как мистер Тиффани, каждое полотно слегка иное. Контурными линиями будут нити паутины. Ему должно понравиться это — конструкционные ребра абажура, создаваемые самими полотнами паутины. Если я чувствовала себя отринутой мистером Тиффани и уничиженной его вниманием к Элис и Лилиан, то что мне следовало сделать, так это вызвать его на дальнейшее сотрудничество. Я осознавала, что мне хотелось разместить под паутиной цветы, но лучше постараться, чтобы эту идею выдвинул он. Однако же мне трудно было укротить себя.

Я хотела сделать лампу цельной, с высоким мозаичным основанием, словно из одного куска. Какой небольшой цветок растет на высоком стебле, достаточно маленький, чтобы можно было изобразить их много на одном основании? Такой, который я еще не использовала. Не без огорчения я выбрала идеально подходящий для моей цели: белый нарцисс, разделивший свое название с именем греческого юноши, влюбленного в самого себя, который неотрывно любуется своим отражением в пруду, занятый собой, восхищающийся собой, ненасытный собой, жаждущий признания его красоты.

Когда моя потребность в признании проявляется наиболее настоятельно? В процессе творчества, когда меня так и подмывало закричать на весь город:

— Смотрите! Смотрите! Взгляните на то, что я могу сделать с обыкновенным стеклом, чтобы вы могли увидеть глицинии в феврале! Пусть цвета явятся вам. Купайтесь в чувствах, которые они пробуждают. Уловите аромат настоящего бутона в его хрупком воспроизведении. Поддайтесь иллюзии!

То, что люди, последовавшие этому призыву, поступят именно так, было намного важнее, чем знать, кто создал эту иллюзию.

Боль нитями начала вкрадчиво расползаться из моих глаз и превратилась в острые осколки, некоторые — в тонкие метательные копья, точно метящие в цель, другие — в заостренные зубцы, дикие и непредсказуемые.

Я отключила свой свет, положила карандаш и уставилась на девушек. Фрэнк подошел и заметил, что я не работаю. Он опорожнил все мусорные урны в помещении и вымыл неиспользуемые стеклянные мольберты, а вся моя деятельность заключалась в наблюдении за ним.

— В-Ы С-Е-Г-О-Д-Н-Я П-Е-Ч-А-Л-Ь-Н-А-Я.

Я кивнула.

Чтобы объединить основание и абажур, я могла подтолкнуть мистера Тиффани к тому, чтобы поместить несколько цветков нарцисса и на абажуре. Замысловато, да. Дорого в изготовлении, да. Но если мистер Тиффани почувствует, что это — и его творения, он не будет сопротивляться. Мне известно, каким образом работать здесь, как добиваться нужного поворота событий. Мысль начать все заново у кого-то еще наводила уныние. Может, не имеет значения, кто платит. Я всегда работала и работаю для себя. Что делать? Позволить себе быть пойманной в сети и купленной или же застрять в знакомой мне паутине?

Я показала Фрэнку мой набросок.

— Л-А-М-П-А С П-А-У-Т-И-Н-О-Й, — знаками объяснила я ему.

Фрэнк принялся бешено жестикулировать, размахивая руками, вытирая лицо, будто наткнулся на паутину. Это было смешно и трогательно. Я хохотала, что заставляло его усмехаться при взгляде на то, что казалось ему только широко раззявленным молчаливым ртом.

— Я Х-О-Ч-У, Ч-Т-О-Б-Ы В-Ы Б-Ы-Л-И С-Ч-А-С-Т-Л-И-В-Ы, — дал он понять знаками и прижал руку к сердцу.

Я сделала то же самое. Движимая внезапным порывом, я дала ему прочитать письмо со студий Лэма. Его глаза стали огромными от беспокойства, а голова яростно замоталась из стороны в сторону. Я не сомневалась, что он отреагирует именно так.

Была ли потребность в признании настолько жизненно необходима, чтобы я отказалась от любви в надежде заполучить ее? Намеренно ли причинил мне боль мистер Тиффани? Нет. Я не уползу прочь, потому что он одаривал своим вниманием других. Я не уйду без борьбы, и моим оружием станут замыслы моих новых работ.

— П-О-Р-В-И Е-Г-О, — приказала я знаками.

Фрэнк с остервенением порвал письмо и запустил крошечными обрывками в свой ящик для сбора мусора. Один ухитрился отклониться и медленно запорхал к полу. Он поймал его, бросил туда же, куда и все, и потер одну ладонь о другую в знак завершения дела.

— Т-Е-П-Е-Р-Ь Я С-Ч-А-С-Т-Л-И-В-А!

Глава 31 Бронзовая медаль и сад

Мистер «Фермер» — Джон Томас, тот, кто обвинял меня в «пагубном влиянии», пришел в нашу студию.

— Доброе утро! У меня для вас хорошие новости. — Он поприветствовал меня громогласно, как будто у него только что отелилась корова. Он чувствовал себя в должности мистера Митчелла вполне на своем месте. — Вы останетесь довольны. Даже чрезвычайно довольны. Это будет самое значимое событие у вас на неделе.

— Достаточно предисловий, мистер Томас. Скажите же мне.

Он положил на стол листок бумаги:

— Заказ еще на пять ламп с глициниями. На сегодняшний день их набралось двадцать. Продаются по триста пятьдесят долларов за штуку, это недурной бизнес. С павлином, ирисами и вьющимися бигнониями — по две штуки каждых. Он добавил еще один листок: — Двадцать абажуров с пионами. Они на удивление хорошо продаются по сто семьдесят пять долларов. И, — он торжественно помахал третьим листком, перед тем как положить его передо мной, — еще сорок ламп со стрекозами, по цене сто тридцать долларов, двести долларов и двести пятьдесят долларов, в зависимости от размера и стиля. — Его обычно писклявый голос звучал весьма внушительно.

— Господи! Кто бы мог предположить? — произнесла я с достаточным ехидством в голосе, чтобы он смог уловить мой зловредный намек.

Мистер Томас указал на перечень:

— Здесь вы видите модели, размеры и некоторые требования покупателей по определенным сочетаниям цветов, предпочтительным кромкам, масляные или электрические варианты. Есть одна гигантская подвесная электрическая люстра диаметром двадцать восемь дюймов. Сделайте две таких, чтобы мы оставили одну для нашего демонстрационного зала.

Я почувствовала, что от таких возможностей у меня участилось дыхание, не от количества, а от разнообразия.

— Но тут не получается сорок. Остальные — по вашему выбору. — Мистер Томас отступил назад и ощерился явно не мышиной ухмылкой. — На сегодня хватит?

— Вполне! Я вне себя от радости.

Теперь я знала, что приняла правильное решение.

После того как он удалился, я очистила свой стол, чтобы составить таблицу с нарядами, и обнаружила оставшееся непрочитанным письмо. Это был запрос, чтобы я сделала доклад о работе женщин в студиях Тиффани перед «Женским образовательным и промышленным объединением» в Олбани и Бостоне. Я была польщена и ощутила, что просто обязана внести вклад для женщин, занимающихся искусством. Хотя со всеми этими заказами мне вряд ли стоило забивать себе голову чем-то еще, я спешно дала согласие.

Появился мистер Тиффани с кипой бумаг в руках, уселся на небольшой кухонный стульчик и спросил, как я себя чувствую.

— В полном восторге!

— Я так и думал. Вот кое-что еще, что осчастливит вас.

Из-под кипы бумаг он вытащил нарядную кожаную папку, на которой были вытиснены слова: «ВСЕМИРНАЯ ВЫСТАВКА, ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ, 1900».

— Эти французы, они думают, что доставляют нам удовольствие — ждать два года, пока сподобятся прислать нам наши награды, — хмыкнул он.

Я открыла папку. В сертификате, который был назван «дипломом», указывалась моя фамилия, название награды и описание «Une lampe avec le motif d'une insecte en forme de dragon»^[30].

У меня вырвался смешок.

— Дракон и стрекоза^[31] — вещи совершенно разные! — В нижнем правом углу был вытиснен бронзовый медальон.

— Впечатляет, — произнесла я голосом, на октаву выше обычного.

Мистер Тиффани вынул из кармана коробочку на петлевом креплении, открыл ее и положил передо мной. Это была сама бронзовая медаль, без имени, за исключением надписи «Тиффани глас энд декорейтинг кампани».

— Я хотел, чтобы вы увидели ее, но мне желательно использовать эту вещь в выставке всех медалей в демонстрационном помещении. Всего на некоторое время.

Я закрыла коробочку, чтобы показать, что не имею ничего против, и немедленно уцепилась за благоприятную возможность изложить ему свой замысел относительно абажура с паутиной над мозаичным основанием с нарциссами: показала предварительные рисунки и немного поразглагольствовала об изюминке замысла, подведя все к кульминационному моменту, который позаимствовала у Элис в Короне.

— Цветы не будут геометрически круглыми. Они будут слегка неправильной формы, чтобы показать, что их колышет легкий ветерок.

— Мне нравится. Мне это нравится! Непредсказуемость и неугомонность природы.

Паутина делала свое дело.

— Если вы используете трещиноватое стекло самого бледно-желтого цвета с легкими изломами под поверхностью, то оно прекрасно изобразит тонкие участки паутины между свинцовыми прожилками, а также отразит окружающий свет.

— И тогда вы попались?

— Как муха в пословице. Видите ли, трещиноватое стекло улавливает свет раннего утра точно так же, как паутина в моем саду в «Шиповниках». Обычно паутина встречается на сирени. Я сообщу вам, когда она расцветет. Вы должны приехать, чтобы посмотреть.

Мистеру Тиффани случалось и раньше приглашать меня, но по какой-то причине, может, из-за бронзовой медали, я подумала, что на сей раз это серьезно.

Вечером я крутилась по своей комнате с дипломом в руке, примериваясь, где бы пристроить его, когда Мерри прошла по коридору с занавесками в руках. Она заглянула ко мне.

— Разучиваешь новые па вальса?

Я показала ей диплом. Он произвел на нее сильнейшее впечатление.

— Тебе нужен гвоздь!

— Это еще зачем?

— Как же — вставить эту штуковину в рамочку и повесить на стену!

— Я бы не стала портить твою стенку. Я бы просто держала его в ящике. А если кто-то ни в грош меня не ставит, я бы вытащила его и помахала им. А когда состарюсь и должна буду убеждать себя, что мое пребывание здесь что-то значит, вот тогда я достану его и буду ломать голову, за что мне его дали.

— Твое пребывание здесь? В моем пансионе? Конечно, значит! Я получаю от тебя пятьдесят пять долларов в месяц.

— Пребывание здесь, на земле, Мерри.

— О Боже! Только не заводись с философией. Ты станешь как Фрэнси, если не будешь следить за собой. Она будто замужем за Платоном, ей-богу. Осторожнее с этим, иначе превратишься в старую деву.

Мы окинули друг друга взглядом с головы до ног и разревелись. Мы все были старыми девами.

Мистер Тиффани сдержал свое слово и пригласил меня приехать в воскресенье в «Шиповники». Он больше никого не позвал, я буду одна. Я нарядилась в платье из голубого поплина (мой свадебный туалет). Платью уже двенадцать лет, и я ужасно обрадовалась, что оно все еще хорошо сидит на моей сорокалетней фигуре. Наконец-то наступила весна, и мне хотелось дышать весенним воздухом, видеть и вдыхать весну и выглядеть подобно весне.

За окном между открытыми верандами ликовали деревья, облаченные в пигмент, именуемый «постоянным зеленым светом», но атлас масляных красок для живописцев ошибался. Этот цвет не был постоянным. Он слишком быстро улетучивался.

Мне доставляло истинное удовольствие стоя у окна расчесывать щеткой волосы, поглядывая на лиловые утренние тени, которые я так любила. Воробьи Ирвинг-плейс тоже прихорашивались, тихонько сплетничали и скакали вокруг с важным видом. Отдаленные городские шумы смешивались в приятное гудение, временами прерываемое громким, возрастающим в крещендо грохотом с Третьей авеню, хриплым визгом тормозов на остановке Восемнадцатой улицы, выпуском «пфф» пара, затем все начиналось снова и затихало, постепенно удаляясь.

Я тщательно разделила свои волосы пробором, уложила шиньон, расправила бант на соломенной шляпе-канотье и отправилась пешком к электричке, пересекающей Бруклинский мост. Пересела там на линию до Лонг-Айленда и сошла на станции Ойстер-Бэй.

Мистер Тиффани прислал своего водителя, чтобы тот забрал меня на небольшом автомобиле «рэмблер». Как волнующе было лететь на головокружительной скорости, восседая на высоком красном кожаном сиденье, придерживая шляпу, чтобы не унесло ветром, прислушиваясь к двигателю, рычащему, как тигр, и любоваться видами сельского пейзажа!

Дом располагался с видом на Ойстер-Бэй и был окружен березами, каштанами и дубами, а за ними — тсугами^[32] и соснами. Крытый деревом белый дом в неоколониальном стиле не напоминал дворец и не подавлял размерами, как особняк Тиффани на Семьдесят второй улице, однако, несомненно, был комфортабельным. Как и все владения Тиффани, это здание было украшено высокой часовой башней — свидетельство озабоченности хозяина своим невысоким ростом и безоговорочной пунктуальностью.

Когда мы подъехали, куранты пробили четверть часа с отдавшимся эхом грохотом. Горе тому сыну или дочери, которые не явились к завтраку до семи ударов!

Дом был окружен широкой деревянной верандой, ирисы окаймляли пруд с лилиями, а с беседки каскадом спадала глициния. Мистер Тиффани сидел на стуле из мореной древесины, писал маслом вид своего сада и был одет — невероятно! — в белый шелковый эпонжевый костюм, да еще с гарденией в петлице. Он пребывал в одиночестве, если не считать большой лопоухой собаки, дремлющей у его ног. Как только мистер Тиффани увидел меня, он отложил кисть в сторону и рассыпался в извинениях по поводу того, что жена неважно себя чувствует и потому не в состоянии выйти поприветствовать меня, близнецы же гостили у тети. Вместо них его младшая дочь Дороти, «хотя и маленькая ростом», как она выразилась, вышла из дома, чтобы провести меня по саду.

— Туман ползет по воде, — тихо произнес мистер Тиффани. — Так что мне хотелось бы иметь палитру холодных, тусклых цветов, таких как эти розовые штокрозы, наперстянки, гортензии и сирень на фоне серого неба.

— Вы занимались посадкой?

— Пару раз в год я часок ползаю на коленях вместе с садовниками. Затем иду купаться. Никогда не занимаюсь обрезкой. Это слишком ранит. Мне нравится, как вьются ползучие растения. Они придают всему чувство единства. Допустимый беспорядок подкупающе красив. Я имею в виду в садах, не у людей. — Он окинул свою дочь любящим взглядом.

— Мисс Дороти, помогите мне найти паутину на сирени, — попросила я ее.

Очень скоро она закричала:

— Вот тут есть!

Мы проследили за ее нитями, чтобы увидеть, как они соединяют один куст с другим.

— Как пауки попадают отсюда туда, если у них нет крыльев? — полюбопытствовала девочка.

— Это такая же тайна, как и Бруклинский мост, — отозвалась я. — Может, отдаются порыву ветра и надеются на лучшее.

— Может быть, паук пытался и пытался, падал на землю, но заползал обратно наверх и продолжал заниматься этим, пока ему не удалось добиться своего, — изрек мистер Тиффани голосом учителя, ведущего урок.

Я вдыхала аромат сирени и наблюдала раскачивающиеся на ветру, подобно маятнику, цветы бобовника анагиролистного. Дороти умчалась вперед к другой беседке, увитой клематисом. Она сорвала цветок и подошла к отцу, обрывая листочки соцветия:

— Он любит меня… Он не любит меня…

— Дороти! Никогда не срывай цветок! Ты прекрасно знаешь: сорвать цветок — все равно что проткнуть дыру в картине маслом.

— Я просто играю.

— Никогда не причиняй вреда живому существу! Никогда больше не заставляй меня смотреть на это.

Я раньше не слышала, чтобы его голос звучал так сурово.

— Папа, это — не преступление. Это — просто игра. — Девочка бросила цветок на землю и растоптала его. — Ты — противный, — закричала она и убежала, умышленно сделав крюк по пути в дом, чтобы опрокинуть его мольберт.

— Извините за ее поведение. Дороти — чувствительное, упрямое и непокорное дитя, ребенок, как раз такой, каким я был в ее возрасте. Она — вовсе не счастливый ребенок.

— Трудно поверить, когда у нее все есть.

— Все, кроме хорошего впечатления о себе. Ее няня и мать слишком часто вспоминают обаяние Энни, малышки, которая умерла. Лу так много работает в женской лечебнице, что, боюсь, Дороти страдает от недостатка внимания. Она думает, что нелюбима.

— Это характерно для девочки ее возраста.

Мистер Тиффани на минуту задумался, потом заметил:

— Однако же у нас бывают и приятные минуты.

Во время нашей прогулки по саду он говорил о форме деревьев, об оттенке цветков гелиотропа, трепещущих на фоне сине-зеленых листьев, сиянии лепестка ириса, пронизанного солнечным светом, и темноте краешка того же самого лепестка, где на него падала тень. Лу, должно быть, быстро уставала в его обществе. Неудивительно, что она неважно себя чувствовала и была вынуждена отдохнуть. Его было слишком много для ежедневного потребления.

Хозяин усадьбы нежно приобнял пион, будто это подбородок его возлюбленной, чтобы не допустить падения одного отваливающегося лепестка.

— Красота — это все, не правда ли? — Его испытующий взгляд перескочил с цветка на мое лицо.

«Нет, не все», — возразила я молча, но воздержалась противоречить ему вслух.

Я невольно сжала губы. Мне хотелось, чтобы я не носила очки, чтобы мой нос был меньше, губы — пухлее, веки менее тяжелыми, а прическа более стильной. Ох, ну и что толку? Я могла заполнить целую книгу безобразным описанием моего лица. Из моих наблюдений в Нью-Йорке я сделала вывод, что невыразительные лица ведут невыразительную жизнь. Перед лицом такой истины не может быть никакой возможности близких отношений с любым мужчиной.

Однако в глазах мистера Тиффани мое притязание на красоту означало делать прекрасные вещи, одну за другой, пока он не заметит, что они — плод внутренней красоты.

«Когда вы смотрите на меня, неужели не видите больше, чем «машину» по разработке моделей? Вы разве не ощущаете женщину с более чем одной страстью? Разве не замечаете, как я обожаю вас? Разве не узнаете любящее сердце в стекле, до которого я дотронулась?» Мне до боли хотелось спросить его об этом, но я не осмеливалась. Мне не хотелось, чтобы он думал, будто я хочу любовного романа. То, чего желала я, было бы более прекрасным союзом, нежели роман.

Мы стояли не шевелясь, глядя друг на друга, пока легкий ветер не подхватил великолепный двойной георгин рядом с нами и не раскачал его. Наша напряженность растаяла. Великий момент был потерян.

— Такой живой! Сколько же лепестков уместилось в этом гнезде?

— Почему вы так сильно полюбили цветы? — спросила я, придя в себя.

— О, это началось с детства. У нас был загородный дом с видом на Гудзон, и мой отец купил старую голландскую ферму рядом как площадку для моих игр. Я любил полевые цветы, тигровые лилии, одуванчики, а также ручейки, деревья, птиц. Я рисовал их карандашом и писал маслом.

— Звучит идиллически.

Он поскреб подбородок.

— Это сделало меня мечтательным. Ни один ребенок мужского пола в предыдущих поколениях семьи Тиффани не имел такого досуга, так что мой отец решил положить этому конец.

— Каким же образом?

— Пытаясь заманить меня в свою компанию в качестве своего преемника, показывая мне камни и обучая отличать гранат от рубина. Но меня больше привлекала галька, которую я находил на берегах реки. Когда другие подростки брали с собой теннисные ракетки в военную школу, я взял масляные краски. Отец пытался привить мне почтение к ценности доллара, но я был больше заинтересован в ценности цвета. Он счел это неприкрытым бунтом. Дело приняло неприятный оборот, и с тех пор я выкладывался, пытаясь доказать ему, что, следуя своим собственным путем, я могу достичь такого же успеха, как он.

— Я знаю это о вас уже давно. Видимо, ужасный груз!

— Парижская выставка позволила выровнять баланс. До нее отец был тверже гранита.

— Всегда?

Мистер Тиффани нагнулся и подобрал несколько упавших сухих листьев.

— Помню письмо, которое написал ему из военной школы, рассказывая, что я пытаюсь стать мужчиной, но не могу учить школьные уроки, меня учителя бранят, а одноклассники высмеивают. В отчаянии я умолял его разрешить мне вернуться домой. Никогда не забуду его ответ: «Бриллиант, даже чистейшей воды, без тщательной шлифовки и полировки не приобретет блеск». — Он смял листья в кулаке.

— Не могу представить вашего отца изрекающим нечто такое столь несострадательное.

— Все равно именно ему я обязан своим упорством в совершенствовании. — Бросив взгляд в направлении бухты, он пробормотал: — Ему было девяносто лет.

— Уверена, он гордился вами.

Мистер Тиффани пожал плечами.

— Теперь замок сняли с сейфа. — В его тоне чувствовалась горечь. — Наконец-то я могу создать свое наследие, мое полное и неограниченное художественное видение изящного и прикладного искусства.

— Больше, чем вы уже сделали?

— Недалеко отсюда есть курорт под названием «Отель Лорелтон» с видом на порт Коулд-Спринг. Я покупаю его, сношу до основания и забираю также места для общественных пикников, всего пятьсот акров. Усадьба, которую я построю там, сделает похожей на карлика то, что вы видите здесь. Она будет в два раза больше особняка Тедди Рузвельта на Ойстер-Бэй.

Мистер Тиффани взмахнул рукой и сделал это заявление с такой горячностью и таким азартом, что оно прозвучало почти угрожающе. Со смертью отца невидимый ограничитель был снят, и дело начинало приобретать опасный оборот. Об этом знала его дочь Дороти, а теперь узнала и я.

Глава 32 Письмо

На моем пути домой небесные хляби разверзлись, и разразилась ужасная гроза. Что за манера для апрельского Дня дураков извещать о своем наступлении! Я-то уповала на весеннее солнце. Мой зонтик вывернуло наизнанку на углу Четвертой авеню и Тридцать третьей улицы. Борьба с ним длилась семь кварталов, и когда я добралась до дома, промокла до нитки. В моей комнате я сбросила на пол промокшие пальто, платье, сорочку, корсет, туфли и чулки, растерлась полотенцем, надела ночную рубашку и заползла под одеяло.

В приятной дреме я услышала настойчивый стук в дверь.

— Мне надо поговорить с тобой.

— Да, Джордж. Заходи.

Он бы все равно зашел, но я хотела напомнить, что необходимо получить разрешение.

Даже с закрытыми глазами я поняла по неодобрительному кудахтанью, что нежданный посетитель наткнулся на кучу моей одежды, ибо опрятность — его священный принцип. Я слышала, как Джордж повесил мои платье, сорочку и пальто на вешалки, а затем на багету для занавесей, и представила, как он расправляет мой корсет и чулки на спинке стула. Кровать просела, когда гость устроился на ней рядом со мной.

— Эдвин жив.

Эти два слова произвели эффект сильнейшего удара и мгновенно вернули меня в реальность. Я подскочила на кровати.

— Я получил письмо. Он написал его в новогодний день. Но должно быть, долго думал, прежде чем отправить его. Посмотри, какое оно смятое.

Джордж дал мне прочитать послание. На почтовом штемпеле стояло «Сан-Франциско». Я с трудом смогла удержать письмо так, чтобы оно не колыхалось. Почерк был похож, но неровный и неуверенный.

1 января 1902 года

Дорогой Джордж!

Ты, должно быть, удивишься, получив от меня это письмо. Я не знаю, сколько времени минуло, и мне неизвестно, где я бродил и почему. Какой-то период в моей жизни отсутствует.

Я пришел в себя на Миссисипи, далеко на юге. Я не уверен где. Не могу вспомнить ничего между этим временем и предыдущей ночью выборов в Нью-Йорке.

— Какие выборы? Кампания Маккинли в 1896 году? В это трудно поверить. Мы часто встречались с ним в то время. Я не заметила в нем никаких перемен после того дня. Ты заметил?

— Нет.

— Эдвин был совершенно в здравом уме. Он не забывал, что говорил. «Крыша» у него не поехала.

— Да знаю…

— Поэтому можно предположить: Эдвин помнит, что произошло перед днем выборов. Ради Бога, достаточно вспомнить только его нелепые утверждения, будто он любит меня с того самого дня, как встретил!

Джордж заморгал.

— Мы не были помолвлены до Нового года, он что, забыл? Эдвин помнит выборы, но забыл, что любил женщину достаточно сильно, чтобы пожелать жениться на ней? Забыл озеро Джинива? Нашу ночь любви? Как он сбежал утром? Не помнит, как отделался от меня?

— Клара, не говори так!

Я натянула на себя одеяло и продолжила чтение:

Я почувствовал, что смогу выполнять только простую ручную работу из опасения перегружать свой мозг мыслями. Я стал не таким, каким был раньше, так что счел за лучшее оказаться мертвым для моей семьи и друзей. Я бродил и брался за любую работу, которую мог выполнить. Я чувствовал себя иммигрантом и потерянной душой. Я завербовался в армию, понадеявшись, что это даст мне какую-то упорядоченность. Это было сделано под чужим именем — забыл, под каким. Меня отправили вместе с моим полком в Калифорнию, по пути в Манилу. Мне не хотелось туда ехать, так что однажды я сбежал из казармы и скитался по Калифорнии под другим именем. В конце концов я почувствовал, что ко мне возвращается какая-то стабильность, так что нанялся на хорошую должность на новой медной шахте в северной части штата. Я собираюсь вскоре уехать туда.

Сожалею о беспокойстве, которое причинил тебе, маме, отцу.

Эдвин.

Вот и все. Конец письма. Ни слова обо мне, ни намека, даже смутного, в глубинах его затуманенного и беспокойного мозга на то, что в его жизни была какая-то женщина.

— Он не счел меня достойной упоминания. — Мой голос стал сдавленным от осознания правды. Как мало я значила для него! Я была женщиной, не стоящей внимания.

— Мы не знаем, действительно ли все так, — попытался оправдаться Джордж. — Возможно, никогда и не узнаем.

— Может, он сам не знает правды.

Меня сковало оцепенение. Как хрупка была моя победа над собой! Мне не удалось одолеть «одержимость собой», просто порвав письмо с предложением выгодного места работы.

— Твои родители знают?

— Да. Я сейчас же известил их и собирался тотчас сообщить тебе. Я получил письмо три недели назад, но родители просили не говорить тебе, пока мы не узнаем больше. Было тяжело видеть тебя практически ежедневно и держать это в секрете.

— Не думай об этом. Именно из-за них я рада, что Эдвин жив. С трудом могу представить, сколько они выстрадали.

— Родители связались с психиатром в Сан-Франциско, который нашел Эдвина и послал своего сына в шахтерский город понаблюдать за ним. Сегодня пришел отчет с заключением, что нет причины, почему бы Эдвину не остаться работать там. Вот я и решил, что теперь могу сказать тебе.

Я исследовала письмо Эдвина на предмет обнаружения ключа к его умственному состоянию, но не смогла сделать из него никаких выводов. Меня интересовало, достаточно ли у него денег, чтобы купить бумагу, ручку, письмо, или же он взял их взаймы. До некоторой степени ему удалось сосредоточить свои мысли. Он свернул лист бумаги аккуратно, а не кое-как. А затем продержал его пару месяцев у себя, не будучи окончательно уверенным в себе. Или же куда-то засунул письмо и решил не писать другое, а затем обнаружил его, неотправленное? Или передумал посылать весточку о себе, а может, отправил ее без излишних размышлений?

— Должно быть, у него были конфликты, о которых мы не знаем, — сказала я. — Напряженность социального мышления исказила его рациональный ум. Бедные сплотившиеся массы, жаждущие глотка свободы, оказались для него слишком большой нагрузкой.

Джордж вздохнул.

— А ведь какое будущее открывалось перед ним!

Да, хорошо так думать. Я не стала препятствовать Джорджу в этом, хотя на самом деле могло быть, что Эдвин осознавал себя менее значительной личностью, нежели мы его представляли. Возможно, он сбежал с озера Джинива, потому что почуял опасность провала его карьеры как политика. Может, он ощутил, что его разум не в состоянии сравняться с его усердием. Это навсегда останется тайной.

Переживание, которое не давало мне покоя все эти годы, пробудилось вновь. Ужасно, что Эдвин не смог ощутить нашего сочувствия! Надо было, чтобы Джордж донес это до него, если он соизволит. Наряду с сочувствием я также испытывала озабоченность безопасностью Эдвина, особенно в шахте. Он вполне мог забыть, куда идет, или не знает, что делает.

— Рецидив может произойти с ним вновь без предупреждения, — тихо произнесла я. — И тем не менее было бы несправедливо поместить его в лечебницу.

Джордж встревоженно вздрогнул.

— Стоит ли мне поехать и навестить его? — спросил он.

— А ты будешь чувствовать себя лучше от этого?

— Смотря что увижу.

— Неизвестность вселяет страх, не правда ли?

Он враз осунулся.

— Хочешь, чтобы я рассказал ему о тебе? Хочешь узнать, помнит ли он тебя? Я поеду туда по этой единственной причине, если пожелаешь, чтобы я сделал это.

— Как благородно с твоей стороны, Джордж.

Это шанс возродить былое, стать по-прежнему любимой женщиной Эдвина. Но еще это искушение дать пищу моей одержимости собой. Я слишком безоглядно жаждала любви. Мне не хотелось повторить ошибку.

— Я не желаю, чтобы Эдвин болел, но почти шесть лет он был для меня мертв. Будет лучше, если все так и останется. Пожалуйста, не чувствуй себя задетым, если я скажу, что благодарна за свое собственное освобождение. Нет, не езжай из-за меня.

— Тогда я не думаю, что поеду вообще. Однако напишу ему. Это справедливо. Ты хочешь, чтобы я упомянул о тебе?

— Нет. Это может навредить ему. Я не хочу разрушать спокойствие, которого он достиг. Я должна отпустить его, Джордж. Как того красивого дикого гуся, что ты нарисовал.

Глава 33 Майский цветок

Я штопала чулок, когда в комнату ворвалась Элис с новостью от Лилиан, что точно такой же коттедж в стиле королевы Анны рядом с домом их семьи на песчаном пляже Пойнт-Плезент сдается в аренду с мая по сентябрь за семьдесят пять долларов.

— Что, если мы вчетвером снимем его, скажем, Бернард и Уильям…

— Уильям?

— Мистер Йорк. — Ее щеки слегка порозовели.

— Счастлива узнать, что у него есть имя, — съязвила я.

— Если бы мы четверо согласились, то каждому пришлось бы уплатить всего восемнадцать долларов семьдесят пять центов. А если не захотим готовить, мы сможем питаться у семьи Палмье по два доллара за уик-энд.

Я сделала еще пару стежков, затем отозвалась:

— Бернард. Если он помолвлен, то не захочет ли пригласить свою невесту? И захотим ли мы ее присутствия там?

— Вот ты ему и скажешь. Если он одобрит этот план и не упомянет о ней, тогда ты и узнаешь.

Я сделала еще три стежка, затянула узелок, затем перерезала нитку.

— Не обязательно.

* * *

План Элис ускорил ход событий. Было смешно не знать точно после всего этого минувшего времени и трудно отрицать снедающее меня любопытство. На следующий день за обедом, когда мне было точно известно, что Бернарда не будет дома, я затащила Мерри в закуток, служащий ей деловым кабинетом, и затворила за нами дверь.

— Я хочу задать тебе вопрос, но без свидетелей.

— Желаешь узнать, что сегодня на ужин? Это я могу сказать, но не больше. Видишь ли, я — не фонтан всех знаний.

— Я хочу знать, помолвлен ли Бернард.

— О Господи Боже мой!

— Ну и?..

Ее пухлое лицо искривила гримаса.

— Как добропорядочная и честная хозяйка, я не могу разглашать сведения о личной жизни моих жильцов.

— А если как подруга? Алистер сказал, что он помолвлен.

Мерри повернулась к письменному столу, переставила чернильницу и пресс-папье, очинила до остроты карандаш, и все это — не удостаивая меня взглядом.

— Как подруга, могу только добавить: то, что сказал Алистер, — правда или было правдой.

— Так что, он сейчас женат? Где его жена?

Перед тем как со щелчком закрыть свой перочинный ножик, Мерри неопределенно помахала им:

— По правде сказать, не имею представления.

Я бессильно опустилась на маленький табурет.

— Чума на людей с секретами!

— По мне, так он не выглядит сильно женатым. Его странные появления и отъезды — это все, что я могу рассказать.

— Меня не прельщает быть червяком, — высказалась я.

— Червяк. А при чем тут червяк?

— Червяки любят пребывать в темноте. Я не желаю оставаться в неведении.

Из горла у нее вылетел хриплый смешок, голова мотнулась из стороны в сторону.

— Он ведь бритт до мозга костей и всегда будет обстряпывать свои делишки втихую. Мой тебе совет: следуй голосу сердца, дорогая!

— Спасибо, — изрекла я и ушла, несколько смущенная тем, что попыталась навести справки.

Этим вечером в комнате Элис я заплела ее волосы в косу — глупая попытка вернуться в детство, когда затруднения с мужчинами бывали только предположительными.

— Может, мне и не хочется знать, — заявила я. — Было бы легче, если бы существовала вероятность, что он женат.

— Легче? Почему?

— Не надо принимать решение.

Я предоставила ей право сделать приглашение. Бернард и мистер Йорк — то есть Уильям — с готовностью согласились. Я высказала свои соображения Элис в тиши ее комнаты:

— Все это говорит о том, что он не проводит летние уикэнды с невестой. Должно быть, она уехала на лето.

— Ну и что? Тебе-то до этого какое дело? Ведь ты — Новая женщина!

В следующую субботу после обеда Мэрион, Лилиан, Бернард, Уильям, Элис и я катили на велосипедах по кромке океанского побережья, охлаждаемые ветром, летящим с широкой линии белоснежного прибоя. В деревне Пойнт-Плезент я тормознула перед витриной портнихи, где было выставлено несколько отрезов ярких тканей. Все сгрудились за мной, а Бернарду и Уильяму пришлось ждать на улице, пока мы занимались расследованием. Ткань стоила всего семь с половиной центов за ярд вместо двадцати пяти — в такую цену она обошлась бы на Манхэттене.

Как здорово было бы иметь пестрые передники вместо стандартных черных, которыми пользовались мужчины! С чрезвычайным легкомыслием мы вчетвером выбрали наши цвета и договорились, что заберем их в следующий уик-энд. Взобравшись на велосипеды, чтобы ехать домой, мы обнаружили, что Бернард и Уильям купили картофель, отбивные, помидоры и лимонное печенье для ужина на пляже у костра.

Какую же радость это доставило всем нам! Перед нашим коттеджем мы зажарили отбивные на вертелах, вырезанных из сосновых веток, и ели их, как дикари, прямо с пылу с жару. Мы впивались зубами в цельные помидоры и пользовались раковинами мидий, чтобы выгребать пышную картошку из обгоревших шкурок. Это было настоящее лакомство и имело намного лучший вкус, чем приготовленное в помещении.

Я украдкой бросала взгляды на Бернарда. Хотя я по большей части питалась в пансионе в его присутствии, здесь совсем другое дело. Это было приключение за рамками рабочих будней, с большей свободой. Он все-таки поймал на себе мой взгляд, и я почувствовала, как мои щеки заливает краска.

Мы доели наше печенье в сумерках, загипнотизированные языками пламени.

— Они выглядят как оранжевые тюльпаны, которыми играют порывы ветра, — сказала я и заметила между языками пламени, что Бернард тоже смотрит на меня. Мне показалось, что в его взгляде есть глубокий интерес или что-то еще… но свет мигал, и у меня не было уверенности.

Когда костер догорел, мы все вместе отправились прогуляться, и Бернард шагал рядом со мной. Мы говорили о нежности воздуха, туманного и тихого, соленом привкусе моря и прелести этого дня — ни о чем существенном. Затем погрузились в молчание, маскирующее сдерживаемые чувства, которое так и оставило меня с моими необсужденными вопросами.

Ночью в постели, вдыхая витающий аромат дымка прибрежного костра, я размышляла, не ужинает ли Эдвин на открытом воздухе подле костра в какой-нибудь горнодобывающей местности в Калифорнии. Будь он здесь вместо Бернарда, наслаждался бы так же, как Бернард? Эдвин, раскрывшийся как личность в злополучном письме, коренным образом изменился по сравнению с Эдвином, которого я знала и любила, и мое отношение к нему теперь могло быть исполнено сочувствия и печали, но не любви.

Я заворочалась в постели, чтобы прогнать этот образ. Чрезвычайно довольная сегодняшним днем, я слушала дружелюбный стук легкого дождя по металлической крыше веранды, а заснула, размышляя, прислушивается ли к этим звукам Бернард.

На следующий день погода прояснилась, хотя все еще удивляла переменчивостью, как беспокойная кошка, — облачно, солнечно, опять облачно. Элис пожелала подремать в большом гамаке у реки, Уильям ушел делать наброски, так что для моего сопровождения в прогулке на велосипеде оставался Бернард, читающий на веранде. Как кстати! Как упоительно опасно! Тем не менее я буду проявлять исключительную осторожность.

Мы отправились исследовать дальнюю дорогу и обнаружили родничок, берущий начало в лесу и вливающийся в полумиле оттуда в ручей под названием Бобровая запруда. На верху холма мы насладились панорамой штата Нью-Джерси, расстилающейся подобно карте с впадающими в море речушками, а затем пошли вдоль родничка в лес.

Свет просачивался через балдахин из листьев и веток, зажигая капли дождевой воды и сверкая на камешках, которые родничок смывал в ручей. Немедленно образовывались пузыри.

— Посмотрите-ка. Как кабошоны, только очень хрупкие.

Пузыри весело танцевали на поверхности воды, пока их не затягивало течением и не уносило прочь.

— Что такое кабошон?

— Стеклянный самоцвет со скругленной, а не ограненной поверхностью. Мы используем их в витражах.

Я оставила свой велосипед и пошла искать лесные фиалки. Вместо них я обнаружила на земле почти засохшие розовые цветочки.

— Эпигея стелющаяся. Кажется, ее еще называют майским цветком.

— Откуда такое название?

— Уитьер назвал его майским цветком в своем стихотворении, потому что это был первый цветок, который увидели на этих берегах пилигримы.

— Он еще называется наземным лавром и является символом штата Массачусетс.

— Откуда вы знаете?

— От такого брата, как Алистер, я кое-чего набрался.

— Тогда зачем спросили, если уже знали?

— Хотел услышать, как вы расскажете.

Я изобразила раздраженность, хотя втайне чувствовала себя польщенной.

— Вам не кажется, что это стало бы небольшой трагедией? Эти цветы, распустившиеся с таким избытком сил, дабы весь мир их увидел, и вдруг никто не пришел взглянуть на них.

— Это как посмотреть.

— То есть? — Я подбоченилась.

— Зависит от того, что вы хотите от жизни.

— Я хочу красоты!

— Не морочьте себе голову. Это не все, чего вы хотите.

Я почувствовала раздражение: надо же, меня так легко разгадать, а вот его — нет.

— Вдруг они цветут, потому что не могут поступить иначе, из простой радости от цветения? — пробормотала я растерянно.

— Как и вы.

Бернард сорвал стебель с кисточкой хрупких цветков, поднес их к моему носу. Я уловила аромат. А затем Бернард вставил их в мой шиньон. Я испытала приятное стеснение в груди, когда его пальцы мимолетно задели мое ухо. Мне захотелось, чтобы он коснулся моей шеи, но Бернард отступил, дабы взглянуть на меня.

— Вот так. Теперь вы — настоящая лесная нимфа! Вы знаете, что ваше лицо сияет, а глаза радостно сверкают, когда вы видите в природе нечто прекрасное?

— Как я могу знать это?

— Можете заглянуть в стоячий пруд. Точно так же, как Нарцисс, вечно глядящий в него и думающий только о себе.

Мне не понравился намек.

— Нет, я как раз не как Нарцисс!

Одно слово изменило настроение всего дня. Я пулей вылетела из леса, села на свой велосипед и понеслась вниз по холму. Сердце билось неровно. Майский цветок выпал из волос, но меня это не заботило. Я не хотела слышать, что слишком занята мыслями о себе, об этой изводящей себя, не удовлетворенной собой самоедке. Не хотела слышать, что я — нимфа, лучше что-то вроде: «Как грустно, как печально, простите. Я помолвлен». Или же: «Я в некотором роде женат. Частично женат. Вроде бы женат». В общем, меня бы устроило хоть какое-то, пусть и притянутое за уши, притворное объяснение.

Глава 34 Та самая неделя

В тот понедельник, пытаясь сосредоточиться над работой, лежащей передо мной, я подумала, что круглый светлый или зеленый кабошон может изображать капли росы или пузырьки в ручье, над которым парят стрекозы. Длинные узкие кабошоны голубоватых оттенков с белыми разводами, помещенные вертикально, могут передавать дождь, уик-энд в Пойнт-Плезент, изображенный в стекле.

Я положила гладкое зеленое стекло под синее стекло с рябью, чтобы посмотреть, как оно передаст глубину ручья. Проникновение с поверхности в глубины, чтобы дать намек на глубокие течения, передавало мне еще что-то — течения в душе женщины, моей собственной. Я только наполовину осознавала их, но они были там, эти скрытые, дающие направляющий толчок слои, подводная часть по-диктаторски более властная, чем видимая поверхностная.

Мои умственные изыскания прервал Фрэнк. Он бешеными жестами настоятельно призывал меня явиться в студию мистера Тиффани. Я отправилась немедленно.

На его ковре были разложены акварели для шести объединенных вертикальных пейзажных витражей, изображающих поток, низвергающийся с отдаленных гор, с соснами, березами, желтыми нарциссами и ирисами на берегах и лилиями в воде.

— Конечно, здесь вы развернулись вовсю, — изрекла я. — Классический Тиффани.

— Я только закончил их в час дня. Вам нравится?

Я рассмеялась.

— Конечно, нравится. Они наводят на мысль об идиллических пейзажах мечты. К тому же я люблю ирисы.

— Прекрасно! Размеры будут двадцать восемь дюймов на шесть футов каждый. Покупателю нужно установить их для свадьбы. Вы можете закончить их к полудню в субботу? Их надо в первую очередь отправить в отдел глазури в понедельник утром.

Я громко выдохнула. Нелепо. Ему не следовало принимать такой срочный заказ, но амбиции слишком сильны, чтобы отказаться.

— Я не обязываю вас. Мужчины отказались, утверждая, что это невозможно.

О-го-го! Я знала, как обвести его вокруг пальца, но и он знал, как обойти меня. Это было неприкрытое манипулирование мной, и его смущенная улыбкасвидетельствовала: босс знал, от меня это не утаишь. Однако я тоже не лишена амбиций, что для него не секрет.

— Вы можете дать мне десять минут на принятие решения?

— Десять с половиной.

— Потребуется кусок стекла, отлитый специально для зигзага потока, несущегося вниз между этими горами.

— Я сегодня же дам задание мистеру Нэшу. У меня есть масштабная разбивка этого участка специально для его потребностей. Стекло будет готово в пятницу.

— Можно, я заберу акварели, чтобы показать девушкам?

Он уже скатывал их в рулоны.

Мое сердце бешено билось о пол лифта, когда он с лязганьем полз вверх.

— Давай, скорее! — громко велела я, и лицо мальчика-лифтера приняло обиженное выражение. — Да не ты! Эта чертова машина!

Я затратила минуту на молитву, чтобы девушки сказали «да». Все будет зависеть от того, в каком виде я преподнесу это. Мне тоже придется выложиться до конца.

Я разложила шесть акварелей, попросила Агнес зайти в большую студию и объявила:

— Инструменты на стол, пожалуйста. Вы знаете, что мы не являемся членами профсоюза. Боссы «Профсоюза стекольщиков свинцового стекла и резчиков» недостаточно прогрессивны, чтобы допустить женщин в свои ряды. Это означает, что наши рабочие места не защищены. Я должна постоянно разрабатывать предметы, которые доставляют удовольствие нашему начальству, с такой скоростью, чтобы обеспечить возможность держать вас как наемных работников. Как только уменьшится поступление заказов, наш военный штаб внизу заставит меня выбирать, кто из вас должен покинуть фирму. Тем временем вы должны поддерживать ваш высокий стандарт в подборке и резке и не снижать скорость. Вы превосходно преуспели в этом, и наш отдел сейчас пользуется репутацией за пределами Нью-Йорка. У меня уже есть шанс воспеть вам хвалу в столице штата, и вскоре я сделаю то же самое в Бостоне.

Приглушенный говор пронесся по помещению.

— Однако мы должны продолжать доказывать наше мастерство. Только что мне представилась блестящая возможность сделать это. Клиент хочет получить эти шесть больших пейзажных витражей — разве они не прекрасны? — к полудню в субботу.

— Шесть дней!

— Это смехотворно, — вырвалось у мисс Берн.

— Хотите сказать, пять дней и три четверти? — уточнила дотошная мисс Джадд. — В какое время в субботу?

— Уверена, нам дадут срок до пяти.

Никто даже не спросил, почему заказ требовался столь срочно, даже мисс Джадд. Они, не мудрствуя лукаво, принимали на веру, что такая необходимость есть.

— Мужской отдел витражей просто поднял на смех само предположение, что это возможно. Они наотрез отказались от заказа. Вы можете представить, какой урон это причинит репутации мистера Тиффани, если он будет вынужден упустить такого важного клиента. Эта работа предлагается нам. Босс не требует безоговорочно, чтобы мы сделали ее, но просто подумайте, насколько это укрепит наше положение в компании.

— Предмет вашей гордости, — произнесла Агнес полувоодушевленно, полузавистливо.

— Я бы не приняла эту работу без вашего согласия, потому что я не представляю, как она может быть выполнена, если только мы не отложим все в сторону, не соберем все наши силы перед лицом этого вызова и не введем сверхурочные часы работы. Несколько лет назад у нас ушел месяц на четыре объединенных витража для оранжереи клиента, но сейчас наш отдел больше.

— И мощнее, — вставила Нелли.

— И с тех пор мы многому научились. Вы должны понять: это потребует, чтобы каждая из вас приходила в шесть сорок пять каждое утро и работала до шести часов каждый вечер. Вам оплатят сверхурочное время. Уверена, вы согласитесь, что одно из величайших удовольствий в жизни — выполнение того, что, по мнению других, невозможно сделать. Мистер Тиффани дал мне десять минут на принятие решения. У нас осталось три минуты.

— Да ей-богу, мы это сделаем! — завопила Нелли зычным голосом, он развился у нее с тех пор, как она униженно просила принять ее на работу.

— Да! Да! — раздались еще голоса.

— Заварится хорошая каша, Нелли, когда твой Патрик узнает об этом, — предупредила Мэри Маквикар.

— Не имеет значения. Точно, мы беремся. И сделаем в лучшем виде.

— Тогда, Нелли, передай наш ответ мистеру Тиффани. Скажи ему, что женский отдел горит желанием и горд принять этот вызов.

— Я скажу Его Величеству, что он получит вещь моментом и упадет в обморок от ее красоты, я ни на столечко не привру. — Девушка выскочила за дверь.

— Мы дадим этим витражам номера один, два, три и так далее. — Я указала на каждую акварель. — Немедленно начинаем работу над картонами. Мэри, панель номер один, Минни — номер два, Кэрри — четыре и Мэйми — пять. Агнес, вы сделаете номер три и поможете нам промаркировать линии разреза на всех них?

— Хорошо.

— Я беру панель шесть. Поставьте ваши мольберты в том же порядке, что и картины, чтобы вы могли сочетать или подбирать ваши цвета с соседями. Как только будут выполнены контурные линии, две девушки на каждой панели могут прочертить их, пронумеровать и разрезать на участки изображения. Не сидите без дела, пока ваш партнер работает. При резке на участки работайте: один человек сверху вниз и второй — снизу вверх.

— Мисс Стоуни, вы будете подбирать стекло для желтых нарциссов и ирисов внизу?

— Я могу начать, пока кто-нибудь будет подбирать стекло для верха, — отозвалась она.

Я распределила задания для остальных отборщиков. Фэнни Гоубер — панель номер один, мисс Джадд — два, Кэрри — три, Мэри — четыре и Мэрион — пять.

— Я буду работать над панелью шесть, пока кто-то из вас не закончит. Тогда этот человек займется моей. Помощники, вы можете заниматься текущей работой, пока для вас не подготовят ваш картон. Отборщики и резчики, если у вас нет вещи для сдачи в ближайший окончательный срок, помогите мисс Джадд на двадцативосьмидюймовом абажуре со стрекозами. Его нельзя отложить до следующей недели. Все прочее можно. Закройте тканью стеклянное сырье, которое используете для текущей работы, чтобы не смешать палитры цветов.

— Мисс Берн, Берти, Ольга, Тереза, Нелли и Анна, вы займетесь резкой. Помощники, мы будем использовать медную фольгу для цветов и листьев, так что нарежьте ее сейчас, протравите кислотой и навощите. Старайтесь предусмотреть потребности друг друга и пошевеливайтесь.

— За нами не пропадет, а трусливые мужики осрамятся! — выкрикнула Мэри.

Я вовсе не хотела выставить мужчин в невыгодном свете. Я хотела поразить мистера Тиффани. Безусловно, это подогреет его благодарность и привязанность. Кроме того, брошенный мне вызов возбуждал меня.

Я взяла с собой Беатрис в подвал, чтобы выписать заказы на стекло. Я отобрала двадцать кусков размером пятнадцать на двадцать восемь дюймов радужного стекла небесно-голубого цвета, антверпенской лазури и светлого голубовато-сиреневого с бледно-розовыми, цвета лосося и белыми мазками для верхней части неба и лавандовые оттенки для холмов. Этого хватит для начала. Мне требовалось тщательнее изучить акварели для выяснения, что же еще нам нужно.

— Ох, вот этот — настоящий красавчик, — восхитился Альберт и постучал по одному куску своим огрубевшим пальцем. — Отличный выбор! Это — как небо над морем накануне лета в Бэллинахинче, графство Голуэй.

— Великолепно! Окажите нам такую любезность и всю эту неделю приносите нам нужное стекло, как только его запросят. У нас — огромная ответственная работа.

— Прошу прощения, но у меня тоже огромная ответственная работа. Святая ответственность — точно замерить размеры каждого куска, хоть большого, хоть малого, радужного или одноцветного церковного, текстурованного или гладкого, чтобы выписать их в соответствии с утвержденной ценой и стоимостью и отнести на счет вашего отдела и цвята, особливо цвята, чтобы подсчитать…

— Да, уж мне-то не знать, Альберт.

— Вы не даете мне закончить, — заворчал он. — Так, чтобы подсчитать ваши затраты на стекольный материал в виде панели. Вот оно как.

У Беатрис хватило такта не захихикать.

— Могу ли я расписаться один раз за все, что закажу на этой неделе, чтобы сэкономить время, чем делать это при каждом запросе? Тогда я буду просто посылать вниз образцы цветов, а вы тотчас будете посылать материал наверх.

— Это будет в высшей степени не по порядку, такого никогда не бывало. Возможно, даже пагубно для моей давнишней системы точного ведения учета.

Я вздохнула и рядом со своей подписью написала: «За все заказы до 13 сентября 1902 г., моя единственная подпись, хотите — принимайте ее, хотите — нет».

— Занудный старик, — пробормотала я Беатрис в лифте. — Напомни, чтобы я никогда не посылала к нему ни Мэри, ни Нелли. Они точно застрянут у него навсегда.

— Ему хочется поговорить, — вздохнула Беатрис. — Старикан торчит там внизу весь день, передвигая стекло туда-обратно. Ему так хочется приобрести важность.

— Кому не хочется? Вот из-за чего затеялась вся эта история.

Наверху я разработала график. Подготовить картоны ко вторнику в десять часов. Порезать на участки и наложить на стеклянные мольберты к среде в десять часов. Отобрать и порезать одну треть для набора сверху вниз всех панелей к десяти утра в четверг. Для неба и трех ярусов холмов требуются самые большие куски, так что это пойдет быстро. Сделать середину фона к полудню в пятницу. После этого на субботу, самый последний день, остается первый план с ирисами, желтыми нарциссами, плавающими лилиями, мхом, камнями в реке. Самая сложная часть панелей.

Я отправила Джулию с заказами на медную фольгу, кислоту, пчелиный воск и свинцовые горбыльки. Сама же тщательно изучила акварели и составила перечень стекла, который нам понадобится, а потом начала шестую панель.

Во вторник утром, на час раньше, чем обычно, Мерри приготовила большой завтрак с двойной порцией бекона для меня. Я прибыла в студию первая. Из предосторожности прицепила на дверь записку для уборщицы, написанную большими буквами: «Элси, на этой неделе нет необходимости убирать студию».

Все прочие явились без четверти семь, и мы немедленно принялись за работу. Агнес первая закончила свой картон, так что она начала размечать линии резки, а это требовало известного умения, ибо линии должны были скорее огибать, нежели пересекать изобразительные элементы. Разметчица должна была избегать образования форм, трудных для вырезки, и участков, слишком перегруженных свинцовыми линиями. Она также должна была воздержаться от создания многоцветного куска, который будет невозможно отыскать. Только опытная рука могла выполнить эту работу хорошо. Мисс Стоуни начала размечать линии на другой панели.

Как только Агнес закончила свои линии разреза, она прогнала меня от моей панели и занялась росписью акварелью, чтобы я могла идти вниз заказывать стекло. Это было больше, чем я могла просить, поскольку официально Агнес не была работницей нашего отдела. Никогда нельзя предположить, чего можно ожидать от нее.

Я опять взяла с собой Беатрис, вознося молитву, чтобы в наличии оказалось стекло с веточками темно-зеленого цвета для длинных сосновых игл.

Я проигнорировала ворчание Альберта и вытаскивала листы стекла из деревянных щелей, в то время как Беатрис записывала кодовые номера. Я молниеносно возвратилась наверх и продолжила расписывать акварелью свой картон, что высвободило Агнес для разметки контурных линий на панели Мэри. Когда Кэрри закончила свой картон, я передала роспись акварелью на моем картоне Мэри, так что смогла размечать линии разреза на панели Кэрри.

Жонглируя таким образом нашими заданиями, мы к десяти часам, по графику, завершили картоны, и помощники начали размечать копии, сделанные под копирку, по две девушки на каждый витраж. Началось нумерование и разрезание изображений. Наборщики уже просматривали на свет стекло для неба и холмов.

К утру среды отбор стекла и резка шли полным ходом. Я поставила на разные участки этих витражей вторыми наборщиками Кэрри, Мэри и Минни, и тогда, с помощью Ольги, Нелли, Анна и мисс Берн смогли поддерживать скорость, оставляя окончательную пайку ассистентам, когда возникнет необходимость.

После полудня, проявив чрезмерную поспешность при резке куска стекла, Ольга загнала себе глубоко в палец стеклянный осколок. Кэрри и Мэри довольно долго провозились, чтобы вытащить его пинцетом, и все без толку.

— До проклятой занозы надо добираться ланцетом, — сделала вывод Мэри.

Я запалила мою спиртовку и прошлась по пламени лезвием бритвы. Тереза, та самая с боа из перьев, вонзила зубы в яблоко. Ольга покачала головой.

— Прости меня, — прошептала я, разрезая кожу.

Она моргнула, но не издала ни звука. Я открыла разрез, и Нелли пинцетом вытащила осколок длиной почти в полдюйма.

Из глаз Ольги ручьем лились слезы, а из нижней губы, там, где она закусила ее, текла кровь.

— Спасибо, — слабо пролепетала она.

— Теперь иди подержи его под холодной водой. Кэрри, удостоверься, что она хорошо забинтует палец. Ольга, возьми домой еще бинтов. Держи рану в чистоте.

За ужином все постояльцы горели любопытством узнать, как продвигается работа, и я дала отчет.

— Завтра ваш отчетный день, — напомнил Бернард. — Дайте кому-нибудь задачу собрать цифры, а я подсчитаю все завтра ночью, и зарплату, и материалы.

— Я так надеялась на вашу помощь!

— Больше не забивайте себе этим голову.

Я искала на его лице выражение, которое видела между языками пламени костра на пляже, но оно улетучилось. Бернард был воплощением делового человека.

В четверг я поставила Кэрри вместо Минни, пока та собирала счета из различных отделов. Тем временем я подбирала материал для витража номер шесть. В студии не звучало ирландских песен. Каждая девушка сосредоточилась, благородно сознавая ответственность ситуации. Никто не жаловался по поводу сверхурочных.

Мистер Тиффани явился в три часа понаблюдать за работой. Впервые девушки проигнорировали Верховного главнокомандующего и продолжали трудиться. Выражение его лица менялось от одобрительных улыбок до сведенных вместе в беспокойстве бровей. Он остановился позади Фанни, работавшей над ветками берез.

— Используйте трещиноватое стекло для просветов между листьями и ветками. Тогда вид будет полон воздуха.

— О да! — уронила она.

— И делайте больше лиственных участков весеннего зеленого цвета, чтобы показать новую поросль.

— Ладно.

Он выдернул с полдюжины кусков вокруг сосновых ветвей на витраже Мэрион.

— Слишком темные. Пустите больше света между ветвями сосны. Свет создает настроение.

С быстрыми нервными кивками головы девушка подтвердила:

— Больше света.

Мистер Тиффани бросил взгляд на горы и потянул себя за бородку.

— Так не пойдет! Найдите по куску стекла для каждой горы, чтобы не пришлось делать свинцовые линии, пересекающие их.

Лицо и шея мисс Джадд внезапно покрылись красными пятнами. Бедная девушка! Она была старше и необычайно серьезно относилась к своей работе и корила себя, когда мне приходилось поправлять ее подбор стекла.

— Я спущусь в подвал и поищу, — вызвалась я.

— Толстый лист с крапинами на оборотной стороне, предполагающими деревья на нижних холмах, но не на дальних горах.

Босс отступил назад, чтобы оценить общий эффект от всех шести панелей вместе.

— Не снижайте скорости, леди. Вы работаете прекрасно! Помните, только нескончаемая, кропотливая работа рождает шедевр.

— Но в нашем распоряжении нет бесконечного времени, — осмелилась возразить Нелли, перефразируя его любимую поговорку. — Помяните мое слово, мы закончим в пять часов в субботу. Тогда вы придете и пожмете нам руки, а в понедельник можете рассказать мужчинам, какую шикарную работу мы сделали.

Босс повернулся ко мне:

— Смахивает на Вильгельмину, верно?

Я кивнула, утопая в море любви к обеим девушкам.

После того как он удалился, Тереза передразнила его:

— Рошдает бешконешная работа. Он что, шепелявит?

— Только когда чем-то взволнован. Или когда выходит из себя.

К шести часам вечера в четверг стало ясно, что составленный мною график прекрасно выглядит на бумаге, но и только. Не хватало места, чтобы над панелью работала одновременно бригада девушек. Я отправила девушек домой с веселым напутствием:

— Хорошая работа. Ложитесь спать пораньше.

Когда я брела домой, нагруженная учетными бумагами и книгами, мною овладели сомнение и уныние. Мой ум молнией поразила ужасная мысль: для мистера Тиффани будет бесконечно хуже пообещать витражи своему клиенту, а нам — подвести его, не окончив работу вовремя, чем отказаться от заказа в самом начале. И причиной этого его унижения стану я. Представив такое, я похолодела.

Когда я вошла в гостиную, Элис, Джордж и Бернард обменялись тревожными взглядами. Слегка задержав свое прикосновение к моей руке, Бернард забрал у меня все учетные документы.

— Они будут готовы утром. Вы увидите их рядом с вашей тарелкой для завтрака.

Бумаги лежали там в пятницу утром в пять часов. Мерри влетела из кухни через двери, открывающиеся в обе стороны, как официантка в баре, с двумя большими тарелками в руках.

— Двойной бекон и оладушки. Это картофельные оладьи для тебя, — объявила она и запела: — Оладушки-ладушки, учись печь оладушки! Коль оладьи не печешь, себе мужа не найдешь!

В ее голосе звучала неподдельная радость. Можно подумать, она всю жизнь мечтала быть кухаркой в пансионе.

— Две тарелки? Не многовато ли?

Я услышала шаги за спиной.

— Нет, не много. Я иду с тобой. Лилиан тоже подойдет.

— Ох, Элинка. — Так я называла ее, когда мы были еще школьными подружками. — Спасибо!

За исключением Агнес, девушки начали прибывать в шесть, усталые, с покрасневшими глазами. После обеда Агнес наконец-то вышла из своей студии на помощь. Либо она испытывала двойственные чувства по поводу желания, чтобы мы победили, или же у нее была своя работа, которую надлежало выполнить, или же она считала, что возле витражей сгрудилось слишком много народа. Было невозможно угадать ее мотивы.

Нам все еще предстояло выполнить нижние стволы берез, нижний фриз из ирисов на первом плане, полянку желтых нарциссов на правом берегу, шесть лилий и их плавающие листья, а также окружающую их воду. Скопление девушек перед каждым витражом затрудняло работу. Некоторые сидели на низких табуретах, работая над нижними участками, в то время как другие располагались за ними и тянули руки через их головы. Они сталкивались локтями и наступали друг другу на юбки. Заметив это, Джулия приняла на себя добровольную миссию подбирать подолы. Элис, Лилиан, Мэрион, Беатрис и я не сдавались до тех пор, пока солнце не скрылось за зданием на западе. По пути домой Элис и я взялись за руки, чтобы поддерживать друг друга.

На этот раз Джордж, Хэнк, Дадли, Бернард, Уильям, Мерри, Фрэнси, доктор Григгз, мисс Лефевр и супруги Хэкли прервали разговор, а миссис Слейтер подняла свой слуховой рожок, когда мы с Элис вошли и буквально свалились на стулья у обеденного стола.

— Ну как? Вы сделаете это? — спросила миссис Хэкли. Уголки ее губ поднялись, явно ожидая подтверждения. Она уже давно отошла от критики работающих женщин — с тех пор как я поселилась здесь.

— Слишком рано говорить.

— Слишком рано! Сегодня пятница, девочка! — Не осознавая, она сделала потешную гримасу: уголки губ опущены, губы сжаты, лоб нахмурен. В эту минуту до нее дошло, чем мы занимаемся.

— Это не только вопрос, как сделать работу вовремя. Она должна быть идеальной. Мне необходимо проследить за каждым шагом, чтобы удостовериться, что цвета соответствуют первоначальному рисунку и передают оттенки тени, солнечного света, движения воздуха и влияния одного цвета на соседний.

— Во многих местах нам приходится подкладывать несколько слоев стекла под основное стекло, чтобы получить нужные цвет и глубину, — объяснила Элис. — Это здорово стопорит продвижение.

— И края каждого витража должны совпадать с краями соседнего.

Миссис Хэкли протянула руку через стол и дотронулась до моего запястья:

— Если бы я была в состоянии, то помогла бы вам.

В субботу утром Элис и я отправились на работу в полшестого, не очень твердо держась на ногах. В студии я подписала внизу под вывешенным графиком:

«Завтра отдыхайте. В следующее воскресенье мы все отправимся на пароме на Кони-Айленд и, чтобы отпраздновать победу, снимемся на пляже для нашей общей фотографии».

— Это должно подбодрить, — кивнула Элис.

Пока подошла мисс Стоуни, я подобрала материал для ирисов, использовав палитру от крапчатого голубого и белого цветов до темно-пурпурного и фуксии. Элис резала, обрабатывала, оборачивала в фольгу и укладывала каждый кусок на стеклянный мольберт, пока не подоспела Нелли, чтобы выполнять резку для меня. Это позволило Элис продолжить работу над желтыми нарциссами мисс Стоуни. К половине седьмого все девушки были в работе, за исключением Агнес — она пришла ровно к девяти часам и отправилась прямиком в свою студию, демонстративно щеголяя своим привилегированным положением. Я ожидала чего-то подобного, но, конечно же, она могла бы пригодиться нам.

Кэрри и Мэри трудились над двумя центральными панелями, где река расширялась и разлеталась брызгами по валунам на переднем плане. Подгонка двух панелей была чрезвычайно важна и потребовала некоторой переделки.

— Продвигайтесь от центра к берегам и набирайте материал из одного листа стекла, — скомандовала я. — Там, где солнечный свет создает блики на воде, используйте колотое стекло с золотистыми и желтыми конфетти, чтобы создать мерцание, и, по мере продвижения вниз, начинайте вводить стекло с рябью таким образом, чтобы нижний первый план был полностью из стекла с рябью, окружающего водяные лилии. Мэри, найдите некоторое количество переливающегося розового оттенка марены для лилий. Мэрион, поищите изумрудное стекло с голубовато-черной тенью для сгибов на стоячих листьях водяных лилий. Если не сможете найти такое, нам придется сделать подкладку на месте сгибов сзади.

Мы не собирались обедать, но в полдень пришли двое посыльных с подносами, нагруженными сандвичами, картофельным салатом, пикулями и чаем. Надо полагать, дело рук мистера Тиффани.

После обеда я отправила Фэнни Гоубер отыскать темно-коричневое стекло для нарезки изогнутых плен, чтобы наложить их в виде горизонтальных колец как отслаивающуюся белоснежную кору стволов берез. Я увидела, что нам придется накладывать двойной слой на второй ярус холмов, чтобы получить более глубокий лиловый цвет, в отличие от размытого лавандового более удаленных холмов. У нас все еще зияло пустое место на краю третьей панели, ибо стекло для изображения реки, зигзагами низвергающейся с отдаленных холмов, изготавливалось отдельно. Даже если бы его сварили в прошлый понедельник, его все равно пришлось бы выдерживать в печи обжига для медленного остывания. Тиффани обещал, что оно будет у нас в пятницу, но деталь так и не появилась.

По мере того как каждая панель продвигалась вниз, я попросила мисс Стоуни, Мэри, Элис и мисс Джадд критически осмотреть их и отыскать участки, которые можно было бы улучшить путем двойных или тройных подкладок.

— На мой вкус, небо слишком бледное и простое, — высказалась мисс Стоуни. — В нем нет движения или возбуждения.

Тяжело было слышать такое, но я согласилась. Невыразительное небо явно не сочеталось с перегруженностью деталями в нижней части витражей.

— Давайте попробуем подложить сзади стекло цвета лосося с разводами, — предложила Мэри.

Она отыскала несколько кусочков и придержала их рукой на оборотной стороне витража. Закат солнца был в самом разгаре. Вторую подложку необходимо было сделать на всех участках внутри контурных линий, чтобы не создавать новые линии, рассекающие небо. Мы обшарили все наши ящики, но не набрали достаточного количества кусков с разводами.

Я пала духом.

— Иду вниз, — заявила Мэри и пулей вылетела из мастерской.

Я сочла это потерей времени. Альберт наверняка накрепко запер свой подвал так поздно вечером в субботу.

Часом позже появилась Мэри, во весь голос распевая:

В низине, в Боттл-Элли,

Жил Тимоти Макнэлли.

За ней шел Альберт при кожаных перчатках и нес идеальный кусок огромного размера.

— Ах, чтоб мне провалиться, — с восторгом воскликнула Нелли.

Лицо Мэри сияло неподдельным триумфом.

— Я поймала его в заведении О’Флэннери за пинтой пива и сказала, что больно уж у него хороший ирландский выговор, такой сильный и приятный.

— Мужчина не может допить до конца свою пинту, на которую имеет полное право, если такая красотка, как Мэри Маквикар, тянет его за рукав. — Кладовщик рыгнул. — Все ребята поумирали от зависти, это уж точняком, завидев, как меня тянет за рукав такая милая девушка, чтоб я пошел с ней. «Глаза б наши это не видели, — сказали они. — Ирландец уходит из бара дотемна в субботу вечером». — Он поднял стекло на свет: — Вот оно. Стекло с разводами, как закат солнца над бухтой Голуэй.

— Вы наш герой, — вырвалось у Нелли.

— Сочтемся в следующий четверг. Можете быть уверены, — заявил он мне и вышел, распахнув дверь настежь.

В пять часов Ольга подняла небольшой кусочек сине-зеленого стекла с рябью, зажав его забинтованным пальцем.

— Кто вставит последний кусок? — вопросила она.

— Клара! — единодушно прогремело в ответ.

— Я приведу босса собственной персоной, — воскликнула Нелли, рванулась к двери и лицом к лицу столкнулась с ним.

— О, прошу прощения, сэр!

— Вы думали, я пропущу момент увенчания вас победой?

За ним шел Фрэнк, невообразимо извиваясь: лицо перекошено от страха, поскольку он нес кусок, изображающий реку-зигзаг. Мы бешено захлопали в ладоши. Было трудно поверить, что он не может слышать это. Пришлось заменить всего четыре куска и подрезать по размеру новый большой, чтобы он идеально вписался в общую картину. Это должно было быть сделано без погрешностей, ибо не будет никакой возможности исправить ошибку. Я дала это задание мисс Джадд.

— А ну-ка прекратите разговоры! — потребовала она.

Я раньше не видела ее столь властной и подала ей свой алмазный стеклорез. Такой длинный и узкий кусок с острой вогнутой кромкой мог легко разбиться, если обращаться с ним неправильно. Все уставились на него, за исключением Ольги, которая прикрыла глаза. Сосредоточенно поджав губы, мисс Джадд три раза примерилась, прежде чем выполнила каждый рез. Кусок был идеально подогнан.

Мистер Тиффани осмотрел панели, не промолвив ни слова. Юные девушки заледенели, затаили дыхание, закусили губы, грызли ногти, сжимали руки друг друга, толкали друг друга в бок. Беатрис бросила на него красноречивый взгляд: «Только попробуйте найти брак!» Мисс Берн, Джадд и Стоуни стояли в ряд по стойке «смирно» — старые бойцы студии.

Хотя я и вонзила себе ногти в ладони, это было вовсе не от нервозности. Это было от убеждения, что мы создали нечто безупречное.

Босс скрестил руки на груди и качнулся с пятки на носок.

— Это передает природу в ее самых соблазнительных ипостасях, — изрек он, — с оттенками, которые заколдовывают зрителя и открывают нам маленькие сокровища. Это витраж Тиффани чистейшей воды, — продолжил он, используя термин гранильщиков бриллиантов. — В четверг у меня зародились сомнения, но…

— И зазря, — вклинилась Нелли, хлопнув себя по груди. — Наш женский отдел всегда выполняет свои обещания, — похвасталась она, протягивая ему руку, чтобы он ее пожал.

Глава 35 Водяная лилия

Мисс Джадд, верная своему личному принципу являться на работу ни минутой раньше девяти часов, неподвижно застыла, в последний раз впившись взглядом в пейзажный витраж, когда я пришла без четверти девять в понедельник.

Она застенчиво пролепетала:

— Я обязана убедиться, что панели действительно готовы, пока их не забрали для глазурования.

Вскоре прибыли остальные, и Мэри полюбопытствовала у Нелли, что сказал по поводу этого события Патрик.

— Он был совсем не рад, что мы обскакали их, но, несмотря на злость, гордился мной.

— А как остальные мужчины? — осведомилась я.

— Шум поднялся большой. Некоторые просто бесятся. Надо полагать, хотят здорово прижать нас. Другие — ни то ни се.

Это обещало неприятности в будущем. Я удивилась, как мистер Тиффани не предвидел, что эта история настроит нас друг против друга. С моей точки зрения, это сильно обесценивало нашу победу. Большинство из девушек не слышали отчета Нелли, так что я оставила свои волнения при себе.

Шеренга насупленных мужчин, включая Патрика Дойла, прибыла, чтобы отнести витражи на пайку, по четыре человека на панель.

Не наделенная чувством сдержанности, Тереза выпалила:

— Вы говорили, это невозможно сделать. Посмотрите как следует!

Нелли тут же ткнула ее в бок.

— Наглые бабы! — пробормотал один из мужчин.

Когда витражи вынесли, мы остались совершенно не у дел, думая, что же делать. Двадцативосьмидюймовый абажур со стрекозами всплыл в первую очередь, и мисс Джадд принялась за работу. За ней потянулись остальные. Через несколько минут казалось, по крайней мере внешне, что никакого грандиозного события в нашей студии не произошло, но у меня на этот счет было совершенно другое мнение.

Холл «Женского образовательного и промышленного союза» в Бостоне производил сильное впечатление флагами и лозунгами. Стены были увешаны большими фотопортретами в рамках женщин-руководителей в шляпной, перчаточной, пуговичной и ковровой отраслях промышленности. Широкоплечие, полногрудые леди в галстуках и очках, они выглядели сильными и уверенными в себе. Вперемешку с фото висели также обрамленные газетные статьи о победах женщин в трудовых спорах.

Я подумала об Эдвине. Останься он на Манхэттене, не затеяли бы мы поездку на озеро Джинива и к сегодняшнему дню его фотография тоже могла бы красоваться на стенах «Союза Купера». Его могли бы прославлять как вожака, который обеспечил коренной поворот в забастовке портных. Он даже мог быть вовлечен в политическую жизнь города или штата, творя добро в большем масштабе, и мое восхищение переросло бы в безграничную любовь.

Большой главный зал, наполненный до отказа и гудящий от сотни женских голосов, вернул меня в реальность. Воздух был электрически заряжен энергией и потенциальными возможностями будущих женщин-тружениц.

Меня представили как «движущую силу расширяющихся благоприятных возможностей для женщин в отрасли свинцового стекла», и я начала свою речь разъяснением, как благоприятные возможности в ремесленных мастерских возникли в результате деятельности «Общества декоративного искусства для женщин» Кэндис Уилер в Нью-Йорке.

— Самым большим шагом вперед было убедить женщин, что дело их рук заслуживает оплаты, а не является приятным домашним времяпрепровождением. Миссис Уилер утверждала: творческое искусство нечто большее, нежели факт наличия природной склонности, но требует обучения, так что она учредила классы и включила другие виды ремесла, такие как эмалирование, роспись по фарфору, вязание, небольшая мозаика и керамика. Она же основала «Женскую биржу», с помощью которой женщины не потеряют своего положения в обществе, занявшись коммерческим предпринимательством в области ремесел.

Далее я привела пример, как мистер Льюис Тиффани поразился проворству и тонкому чувству цвета женщин, увидев их за вязанием. Затем последовал рассказ о его экспериментах по воссозданию насыщенных тонов цветных витражей из средневековых соборов Франции, а также переливающегося стекла древних цивилизаций, причем оба эти направления несли на себе печать рождения новой американской эстетики.

Я описала наш женский отдел и объяснила, что число работниц колеблется от двадцати пяти до тридцати шести, и немного похвасталась нашим прекрасным чувством сотрудничества, проявившимся при недавнем срочном заказе на шесть витражей. После того как я поведала о нашей программе обучения, смелый голос с сильным акцентом осведомился о зарплате, и я ответила, что ученик резчика стекла начинает с семи долларов в неделю, к которым идет прибавка по мере того, как он дорастет до наборщика или даже и ученика оформителя, который в состоянии заработать до двадцати долларов в неделю. Последняя сумма вызвала в зале глухой шум.

— Девушка может пройти бесплатное обучение в «Союзе Купера» и «Ассоциации молодых христианок» в Нью-Йорке. Или же, если она обладает врожденным художественным вкусом, может прийти в студию Тиффани и обучиться ремеслу, хотя в таком случае, возможно, ее продвижение будет несколько замедленно.

Когда кто-то задал вопрос, как же делаются лампы, я извлекла привезенную с собой деревянную модель и образцы каждого этапа, чтобы изложить весь процесс.

— Пока что женщин не допускают в «Союз глазуровщиков и резчиков стекла», но, я надеюсь, это изменится. Сегодня преобладает мнение, что прикладное искусство более важно для нации, чем изобразительное — живопись и скульптура, — потому что его образцы есть в домах, церквях и общественных зданиях, их видит большое количество людей. Так что, если вы возьмете курс на тот или иной вид прикладного искусства, у вас появится приятная возможность внести свой вклад в американскую художественную культуру.

Вслед за оглушительными аплодисментами бушующая толпа молодых женщин осадила сцену, засыпав меня вопросами и рассматривая предметы, привезенные мной. Я ощутила, что одержала победу для привлечения женщин в прикладное искусство.

На следующий день я вернулась домой на поезде, все еще воодушевленная происшедшим, и обнаружила Элис в ее комнате рыдающей.

— Все погибло. Вся наша керамика. Пять месяцев трудов.

— Что случилось?

— У нас даже не хватает знаний, чтобы понять, в чем дело.

— Только вещи с гончарного круга?

— Обожженные и смоделированные тоже.

— Мистеру Тиффани известно?

— Он приедет завтра взглянуть на них.

Я обняла ее и погладила по голове. Внезапное потрясение после нашей победы, одержанной в студии изделий из стекла, вдвойне огорчило ее.

— Скоро, Элинка, это не будет иметь никакого значения.

* * *

Еще не выбросив из головы этих женщин, лидеров трудового движения, я на следующий день поехала вместе с Элис в Корону попробовать оказать поддержку, дабы мистер Тиффани не проявлял свой гнев, подобно деспоту. Без защиты профсоюза этих четырех женщин в блаженной Аркадии, если результаты настолько плачевны, насколько Элис их описала, дело могло дойти до того, что в припадке вспыльчивости босс не остановится перед тем, чтобы выгнать их. Здесь могло потребоваться вмешательство наподобие того, которое Эдвин обеспечивал работникам-иммигрантам, не решавшимся подать голос в свою защиту.

Керамические тюльпаны, лилии, чаши с мотивом молочая и вазы, украшенные листьями папоротника, просели, съежились или полностью разрушились в невыносимой жаре. Там, где они сползли на соседние куски, глазурь слиплась. Сохранились только четырнадцать предметов, изготовленных из другого сорта глины, те, что не соприкоснулись с упавшей керамикой.

Мы оплакали гибель каждого предмета. Стебель на вазоне Элис с водяной лилией не обладал достаточной прочностью, чтобы держаться в вертикальном положении, и чашечка открытого цветка постоянно падала на основание из листа водяной лилии.

— Она была моей любимицей, — с тоской произнесла Элис. — Мне были по душе лягушки на листьях лилии. Я их сделала совершенно разными.

— Оставь ее себе, — сказала я. — Понятно, что ты не то задумывала, но все равно это изящная неудача. Скорее скульптура, чем чаша.

В тот момент, когда мы заслышали стук трости на пороге, Лилиан рассыпалась в униженных извинениях. Элис было так стыдно, что она даже не поднялась поздороваться с ним. Мистер Тиффани окинул стол одним взглядом и моментально оценил катастрофу. Единственным звуком, услышанным от него, был глубокий вздох, поднявший грудную клетку. Босс брал предметы в руки один за другим, будто сочувствовал их поникшему виду. Он повертел на ладони чашу — водяную лилию:

— Что за изысканный замысел! Кто это сделал?

— Я, — прохныкала Элис.

— Я хочу, чтобы вы повторили ее. Только сделайте основание толще. Вы рассчитывали на деликатность фарфора, но это — керамика. Пусть лепестки опираются на головы лягушек — для поддержки.

— Я так сожалею, — проскулила она.

— Это обычная история с новыми изделиями. Мы трудились три года, чтобы произвести радужное стекло, пока получили нечто пригодное для продажи, так что не падайте духом. Мы подберем другую глину, более прочную.

Да благословит Господь этого человека! Он говорил мягко, будто прахом пошли только сотни, а не тысячи долларов.

Босс поймал взгляд Элис и утешил ее:

— То, что обыватель называет неудачей, я называю учебой.

Рот Элис скривился. Хоть мистер Тиффани и приложил большие усилия, его слова не утешили мастерицу.

— Пойдемте посмотрим на выдувку стекла, — затормошил нас мистер Тиффани. — У нас новый стеклодув, который работает с крупными изделиями. Это — самый настоящий спектакль! — И он добавил специально для Элис и Лилиан: — Возможно, вы почувствуете себя лучше.

Ничто не могло выглядеть более нелепым, чем мистер Тиффани с розой в петлице костюма кремового цвета, окруженный чумазыми, обливающимися потом мужчинами в цеху, полном золы и сажи. В противоположность ему новый стеклодув с грудной клеткой, выпуклой, как бочка, и необъятным пузом, в чьих толстых губах как будто приклеилась сигара, был одет под подтяжками только в исподнюю рубаху.

Мистер Тиффани швырнул в печь двадцатидолларовую золотую монету.

— Зачем вы это сделали? — ахнула Лилиан. — Вы с ума сошли? Это больше моего недельного заработка.

— Чтобы получить чистейший красный цвет, нужно золото, — бросил босс. — Оно мягкое и быстро расплавится.

Мы ждали. Наконец разливщик передал стеклодувную трубку с огромным комом раскаленного красного стекла стеклодуву, который формировал и поддерживал его лопаточкой одной рукой, в то время как другой рукой вращал трубку, не выпуская изо рта сигару. Ваза должна была иметь внизу форму капли, изящно сужаясь до высокого горла. Поскольку вазы выдувались через мундштук, прикрепленный к трубке, это было чрезвычайно сложное для изготовления изделие, учитывая вес широкого основания на противоположном конце.

После дюжины путешествий обратно в печь луковица стала высотой около двенадцати дюймов, когда разливщик дал сигнал стеклодуву поддать воздуха, чтобы расширить горловину. Вес стекла на узкой горловине тянул заготовку вниз, почти к полу, но он быстро завертел трубку, чтобы опять придать нижней части круглую форму.

Самое безопасное было бы остановиться на этом, но он опять потребовал больше воздуха. Элис и Лилиан затаили дыхание. Мужчины из других цехов подошли посмотреть, когда изделие выросло до двадцати пяти дюймов. Мастер чуть не уронил его, когда величина достигла тридцати дюймов.

— Если она упадет, — прошептал сквозь зубы мистер Нэш, — по всему полу растечется десять фунтов жидкого стекла.

— И золота на двадцать долларов, — в тон ему моментально выдала Лилиан.

Надутые, как луковицы, щеки и тройной подбородок стеклодува побагровели от жары и напряженной сосредоточенности, а сигара с разжеванным концом сползала вниз по подбородку.

— Тебе делать нечего, приятель, подержи-ка вот это, — пробормотал он, сунув мистеру Тиффани размякший окурок.

Застигнутый врасплох, мистер Тиффани взял окурок, с которого капала слюна, и держал его на вытянутой руке подальше от своего костюма. Он не сумел скрыть отвращения, и все, кроме разливщика и стеклодува, разразились смехом.

Ваза выросла до необычайной высоты, и наконец стеклодув дал сигнал перенести ее на понтию — прочный прут с нашлепкой расплавленного стекла на кончике, подлежащий закреплению на дне вазы. Он надрезал изделие по краю, бережно постучал по нему, и готовая вещь аккуратно отвалилась от стеклодувной трубки. Аттракцион закончился. Стеклодув протянул руку за своим драгоценным окурком, сунул его в рот и процедил сквозь зубы:

— Спасибо, приятель.

— Вы ведь отдали его самому мистеру Тиффани, — с упреком выговорил мистер Нэш.

Стеклодув бросил на него равнодушный взгляд и дал знак разливщику отбирать новую порцию стекла.

— Эта получилась высотой около трех футов, — сообщил мистер Тиффани. — Если сможешь сделать вазу на пять, я устрою пруд с лилиями в моем новом доме.

Стеклодув с минуту пожевал и заметил, не выпуская сигару изо рта:

— Ты много-то не просишь, правда, приятель?

Выйдя во двор, мы все одновременно расхохотались.

Мистер Тиффани самодовольно постучал тростью по цементу.

— Видите? Только мгновение отделяет успех от провала!

Его попытка утешения имела прямо противоположное воздействие в сравнении с тем, каково было его намерение.

Смех Элис резко оборвался.

Глава 36 Пиво, вино и коньяк

Воскресным утром Элис и я сели на электричку, которая повезла нас по Бруклинскому мосту и дальше через Бруклин, Флэтбуш на Кони-Айленд. Моя подруга настолько пала духом, что не хотела ехать на Кони-Айленд, но я настояла, точно так же, как проявила твердость с Джулией, но уже по другой причине.

Джулия протестовала, что ей не понравится место, но я видела за этим более глубокую причину. У нее не было собственных денег. Я подозревала, что она отдает все свои три доллара пятьдесят центов родителям. На этой неделе я удвоила ей зарплату за превосходную помощь во время напряженной работы с пейзажным витражом. Девушка все равно упиралась. Только после того, как я посулила, что рассержусь, если она не поедет, Джулия согласилась.

Все собрались в ресторане Люси Вандервеер на дощатом настиле для прогулок на пляже, чтобы полакомиться моллюсками по центу за штуку. Оркестрик с Аллеи Жестянок наяривал залихватскую мелодию «В старые добрые времена летом», и Тереза пропела куплет из нее:

Окончена работа,

Пропали все заботы,

И весело поется,

И жизнь, как песня, льется.

Полагаю, мы все чувствовали себя именно так.

Тот, кто брал напрокат купальный костюм за двадцать пять центов, получал бесплатную тарелку чоудера в ресторане Вандервеер. Япритворилась, будто мне по ошибке выдали две матросские блузки^[33], и утаила, что одна из них — моя собственная. Когда я предложила ее Джулии, та всплеснула руками.

— Возьми ее. Не потерплю, чтобы ты стояла на берегу, когда все мы плещемся в воде.

Та с неохотой приняла блузку, и через несколько минут в кабинке для переодевания, которую мисс Стоуни и мисс Джадд арендовали для всех, я услышала, как Ольга что-то возмущенно выговаривает по-польски Джулии.

Я оплатила фотографию, на которой нас всех сняли в купальных костюмах до того, как мы ринулись в воду. Занявшись собиранием раковин, Джулия не решалась побродить по воде.

С отдаленного расстояния я закричала ей:

— Это бесплатно, так что наслаждайся.

Ольга вернулась к берегу и взяла Джулию за руку, чтобы затащить ее в воду. Только Лилиан и Мэрион умели плавать и пытались обучить храбрых, но по большей части мы наслаждались волнами стоя, держась за канат с буйками. Джулия вцепилась в него обеими руками с перепуганным видом. Как же успокоить ее, расшевелить? Когда прибой повалил Джулию, она запаниковала, но, осознав, что не утонула, улыбнулась такой непосредственной и сияющей улыбкой, какую я еще не видела на ее лице. Даже наша дорогая чопорная мисс Джадд дала волю чувствам и взвизгивала, когда ее хватали за ногу под водой.

— Не думала, что наша вековуха способна на это, — пробормотала Элис так, чтобы слышала только я.

— На что?

— На легкомысленность.

— Это результат недели, когда мы приняли вызов.

Потом мы сгрудились в зальчике для «подсматривания», где показывали хронику для индивидуального просмотра в кабинках. Не было ничего примечательного в том, чтобы увидеть, как ветер сдувает шляпу с прохожего на Мэдисон-авеню, но смотреть то же самое в закутке для «подсматривания» заставляло зрителей заходиться от смеха. Любимым фильмом Терезы было пасхальное шествие на Пятой авеню, мисс Джадд бросало в дрожь от работы пожарных, а Беатрис была готова разрыдаться от зрелища иммигрантов, протискивающихся через турникеты на Элис-Айленде.

— О, люди, которые приехали в Нью-Йорк в поисках лучшей жизни, — сочувственно вздыхала она. — Сколько томов можно написать о них!

В знаменитом гриль-ресторане Фельтмана, который хвастал, что обслуживает восемь тысяч голодных клиентов одновременно, мы купили сосиски за пять центов. Мэрион и Лилиан нравилось, как тирольский хор поет немецкие народные песни. Мы все катались на карусели, поднимаясь и опускаясь под музыку барабанщика и флейты. И Джулия опять улыбнулась.

Было трудно удержать Мэри и Нелли от посещения заведения Пэдди О'Ши, чтобы выпить пинту пива, особенно когда зазывалы у входа назвали их барышнями-красавицами.

— Загляните и хлебните малость пивка, а? — завлекал один из них, размахивая лопаткой в виде трилистника.

— Они не пойдут, — как можно суровее отрезала я.

— Тогда хоть частушку-то вы можете нам спеть, девчата, прямо тут, на улице?

— Мигом, — немедленно согласилась Мэри и затянула вступление:

В низине, в Боттл-Элли,

Жил Тимоти Макнэлли.

К ней тут же присоединилась Нелли:

В политике был дока,

Богач, ловкач, пройдоха;

Весь из себя он душка,

Не обижал старушек,

Детишкам цент давал,

Рабочим руки жал.

Он деньги обожал

И дом внаем сдавал.

Там жили итальянцы,

Поляки и ирландцы,

Китайцы и малайцы,

Евреи, африканцы,

Пять отставных актрис

И тьма голодных крыс.

Зазывалы разразились одобрительными выкриками и вынесли по полпинты пива девушкам и мне. Пришлось выпить пиво вместе с ними, размышляя о том, как здорово в песенке описывались съемные дома в трущобах Четвертого района Эдвина.

На русских горках нам пришлось взбираться по крутой деревянной лестнице на верхнюю площадку, чтобы занять места в вагончиках. Тереза и Нелли поднялись еще выше, чтобы обосноваться в первом вагончике. Ольга затащила Терезу во второй, остальные кое-как втиснулись за ними, а мы с Элис сели последними. После этой поездки лишь немногие изъявили желание прокатиться на гидросамолете. Тереза, которая была покрепче всех прочих, подбивала девушек рискнуть вместе с ней на аттракционе «Мертвая петля», затем потащила нас на «Улицы Каира», где подражатели «Маленького Египта» со Всемирной выставки танцевали хучи-кучи.

Завороженная и исходящая завистью Тереза, которой явно недоставало ее боа, чтобы, извиваясь, размахивать им, во всеуслышание заявила:

— Я поехала домой практиковаться!

— Зачем ждать, пока попадешь домой? — под дразнила ее Мэри, запустив свои бедра в преувеличенное вращение.

Не желая, чтобы кто-то превзошел ее, Тереза проделала то же самое, выведя нижнюю часть своего тела на широкую орбиту и все время увеличивая скорость. К ним присоединилась Нелли, подняв руки над головой, извиваясь, подобно морской траве, лицо приобрело цвет румяного персика. Признаюсь, я тоже внесла свой вклад в это верчение, что только воодушевило всех.

— Тошнотворно, — заявила мисс Стоуни, подавив смешок при виде мисс Джадд, кружащейся с бесстыдно покачивающимися бедрами в тарантелле, по сравнению с которой исполнение Терезы имело весьма бледный вид.

Но мисс Джадд хватило ненадолго, и мы все ухватились друг за друга, умирая со смеху.

Мы старались продлить удовольствие от лета как можно дольше, и в последнюю субботу сентября Элис, Уильям, Бернард и я отправились по побережью на пляж Пойнт-Плезент, хотя так получалось дальше, нежели по лесной тропинке. Это была наша последняя вылазка в этом сезоне, и мы хотели потянуть время. Все плавучие причалы уже убрали, лодки исчезли, и это настроило нас на меланхолический лад.

Во дворе коттеджа Уильям начал рубить оставшиеся поленья на растопку для следующего сезона.

— Дайте-ка я попробую, — засучил рукава Бернард.

Когда он взялся за топор, я увидела, что его бледные английские предплечья покрыты тонкими светло-каштановыми волосками.

— Это заставляет меня чувствовать себя истинным американцем на Западе, — сказал он, расправив плечи, чтобы размахнуться.

Он сделал одно мощное движение и всего-навсего срезал кору. Мы зашлись от хохота, что его только раззадорило. Тот ли это человек, который сделал мощный внезапный прыжок на льду прошлой зимой?

— Жаль, — прокомментировала я. — Вы изящно размахиваете руками и к тому же — первоклассный велосипедист и конькобежец. Я думала, вы приложите меньше сил, а вы рубите, будто сами сделаны из чурбачков. — Это были слова Бернарда, которые он сказал мне на катке.

Бернард рассмеялся.

— Это потому что я забыл сплюнуть. — Дровосек-любитель сплюнул на обе ладони, потер их одну о другую и опять принялся за дрова, несколько улучшив исполнение.

Мне нравилось наблюдать за ним. Его скульптурно очерченные скулы двигались, когда он готовился к удару, полные губы выпячивались вместе с выдохом каждый раз, когда топор падал, и мне нравилось, что Бернард огрызался с добродушным юмором. В конце концов, ему удавалось опустить топор там, где это было лучше всего.

— Для первого раза вы поработали неплохо, — с чрезвычайной снисходительностью подвела я итог. — Уверена, вы научитесь, если попрактикуетесь.

Вечером Бернард и Уильям взяли одеяла и бутылку вина, а Элис и я — стаканы, и мы спустились к устью реки, где она впадала в море с сильным шумом. Я хотела погулять по дощатому настилу по пустынным, обволакивающимся дымкой дюнам, но его уже убрали.

Уильям откупорил бутылку и разлил вино.

— За конец лета! — предложил он.

— Прекрасного лета, — добавил Бернард.

— Мне хотелось, чтобы оно не кончалось, — мечтательно протянула Элис.

— Тогда вы бы так не ценили его, — возразил Бернард. — Когда радости редки, они глубже проникают в душу.

Что за мысль, исходящая от человека, состоящего в счастливом браке?

Распитие бутылки было закончено как раз перед тем, как подул ветер при высоком приливе, и мы завернулись в одеяла довольно смело — я с Бернардом, Элис с Уильямом. Рев волн, спешащих к нам, лунный свет, озаряющий белую пену, и особенно наша замкнутая близость — я затаила дыхание от этого утонченного удовольствия. Мы пробрались детскими шажками к самой кромке воды, для чего понадобилось еще крепче прижаться друг к другу и координировать наши движения. Мы смеялись сами над собой, и Бернард заявил:

— Уверен, у нас получится, если мы попрактикуемся.

Немножко пошатываясь от вина, я прижалась к нему, чтобы ощутить его тело как можно сильнее, страстно желая остаться закутанными вместе на всю ночь.

Ветер передумал и задул с запада, отчего брызги полетели в обратную сторону.

— Волны — как скачущие лошади с разлетающимися гривами, — изрекла я. — Или может, это белые бороды Тритонов, которые трубят в рожки из раковин, призывая обитателей земли поклоняться морю.

— Ваше воображение бесценно, — пробормотал Бернард.

— Меня посетила мысль получше. — Я склонила голову набок, кокетливо взглянула на него, прищурившись: — Это русалки, распускающие свои серебряные локоны, чтобы соблазнить мужчин на опасные выходки.

Из студии, выходящей на Мэдисон-сквер, Хэнк и Дадли наблюдали за зданием, которое росло на треугольнике земли, образованном диагональным пересечением Бродвея с Пятой авеню. Каждый раз, когда я пробиралась здесь на моем велосипеде через ревущий поток движения, оно оказывалось все выше, и меня охватывал страх от смелости архитектора.

Когда леса и ограждения убрали, Хэнк предложил, чтобы мы выпили за архитекторов на верхнем этаже. Мы договорились встретиться на самом острие треугольника на следующий день сразу после работы. Подходя к нему через Мэдисон-сквер, я увидела здание, стремительно возносящееся над деревьями в небо. Под определенным углом была видна только одна из его длинных сторон, так что оно выглядело как совершенно плоское строение, простой фасад, совсем без широких боковин, подобно гигантскому куску картона, закрепленному на одном конце и с нарисованными окнами. Это одновременно и сбивало с толку, и заинтриговывало. Пройдя дальше в западном направлении, я смогла увидеть кусок другой стороны, что придало строению более устойчивый вид.

Я пересекла улицу и обнаружила Дадли, Хэнка и Джорджа, с глупыми ухмылками на лице ожидающих меня в условленном месте. Внезапно моя юбка взвилась вверх, раздувшись в водовороте ветра, кружащегося вокруг этого здания. Когда я оправила ее в одном месте, она раздулась в другом. Я испустила вопль, и Дадли помог мне справиться с ней.

— Мужчины слоняются вокруг, чтобы полюбоваться на ножки, — сообщил Хэнк.

— Тогда вы знали, что это случится! — возмутилась я.

— Теперь полицейские патрулируют этот угол по ночам и говорят: «Проваливайте! Проходите поживее!» С тех пор как это стало случаться на Двадцать третьей улице, явление раздувающихся юбок прозвали «двадцать-три проваливай».

— Могли бы предупредить, господин Всезнайка.

Джордж сдавленно посмеивался, и я неохотно согласилась, что это действительно смешно. К тому же пребывание во власти ветра воодушевляло.

Взглянув вверх на вздымающееся здание, Дадли вынес приговор:

— Это вызывающе и смело.

— Это похоже на нос судна, плывущего в центр города, — заметил Хэнк.

Джордж покрутил головой:

— Голова идет кругом.

— Вы должны посмотреть на него из парка, — потребовала я. Мы обождали, пока проедет трамвай, а затем пересекли улицу. — Не поворачивайтесь, пока не скажу. — Я, однако же, покрутилась в поисках нужной точки для них, чтобы не было видно задней стенки и строение выглядело совершенно плоским.

— Хорошо. Поворачивайтесь.

— Ей-богу! — воскликнул Джордж. — У меня волосы встали дыбом! — Он огляделся вокруг и затем пришел к выводу: — Первоклассное место для обозрения… — В этом я согласилась с ним, но он добавил: — Чтобы увидеть, как ветер его повалит.

— У нас в Теннесси сказали бы так: «Сбылась мечта гробовщика», — изрек Дадли.

— Такого не случится, — заверил Хэнк. — Это — новый способ строительства. Наружные стены пристраиваются к стальным конструкциям внутри, а не внутренние части крепятся к наружным каменным стенам.

У меня было ощущение, что здесь грядут невероятные свершения.

— Разве бы Уолту не захотелось увидеть это? — заметил Дадли. — Он бы вставил еще одну строку в свою «Манахатту».

— Сделайте это вместо него, — пристала к ним я.

— Давайте попробуем. «Бесчисленные улицы, запруженные толпами, высокие нагромождения железа, стройные, могучие, легкие, величественно взмывающие в небеса». Это его строка. Теперь моя: «Смотрите! Стремительно вырастает здание, не похожее ни на какое другое, отважное, с мужественным ликом, устремленное в центр города в светлое будущее».

— Браво! — воскликнул Хэнк и похлопал себя по нагрудному карману: — Для небольшой жидкостной церемонии.

Джордж запрокинул голову назад, покачнулся и рукой непроизвольно подтолкнул Дадли.

— Держись, товарищ! — предупредил Дадли.

Джордж посмотрел на землю и покачал головой.

— Со мной все в порядке. Поехали наверх.

У лифта нас никто не остановил. Мы вошли вместе с толпой людей, и воцарилось нервное молчание. После десятого этажа в лифте не осталось никого, кроме нас.

— Прямиком наверх! — приказал Хэнк мальчику-лифтеру.

Мои глаза выкатились из орбит, будто я находилась в поезде, идущем через туннель. Мы остановились с толчком, который заставил меня схватиться за живот.

— Двадцать третий, — объявил лифтер и убрал в сторону железную решетку.

Из коридора мы вошли в пустой кабинет на восточной стороне и посмотрели вниз на крыши. Птицы летали ниже нас. Что за странное ощущение?

— Смотрите-ка, вон студии Тиффани, — произнесла я, сориентировавшись.

Мы проследили взглядом по Четвертой авеню и обнаружили крохотный Грэмерси-парк, смахивающий на четырехугольный зеленый половичок. А за ним, к нашему великому восторгу, — Ирвинг-плейс.

Джордж подступился близко к окну, посмотрел прямо вниз на Бродвей и сполз на пол в глубоком обмороке, с побелевшими губами. Мы все упали на колени вокруг него.

— Уложите его как следует. — Я развязала ему галстук.

Хэнк извлек свою фляжку, налил коньяк на носовой платок и прижал к его носу. Джордж шевельнул головой, но не приподнялся.

— Джордж! Очнись! — закричала я. — Поднимите ему ноги.

Хэнк передал мне мокрый платок, чтобы я держала его прижатым к носу лежащего, и поднял ноги Джорджа. Дадли хлестал Джорджа по щекам, пока у того не отвалилась челюсть, и мы влили коньяк тонкой струйкой ему в рот. Мы долго возились с ним. Наконец он пришел в чувство и смог усесться, опустив голову меж ног. Когда Джордж смог осознать, что творится вокруг, Хэнк заставил его выпить остаток коньяка.

— Пусть он проберет тебя как следует, товарищ, — сказал Дадли. — Это — как доза «Южной услады».

В конце концов Джордж смог подняться на ноги. Мы довели бедолагу до дома, Дадли и Хэнк держали его под руки.

Дадли уложил Джорджа в кровать в его комнате, а я покормила ирландским рагу, оставшимся после ужина.

Уплетая свою порцию, он плутовато улыбнулся:

— Я — единственный, кому пришлось выпить коньяк за «Утюг»^[34].

Глава 37 Калинов цвет

Генри Белнэп затворил за собой двери моей студии, уселся поближе и осведомился о моем самочувствии, как бы для самоуспокоения, прежде чем приступить к дальнейшим действиям.

— Мне чрезвычайно неприятно говорить вам об этом, но руководители мужского отдела витражей затаили обиду на вас с тех пор, как вы изготовили шесть пейзажных панелей.

— Лично против меня?

— Против того, что вы сделали отдел преуспевающим и расширили.

— У них был свой шанс изготовить витражи.

— Невзирая на это, теперь, когда Льюис передал вам заказ на большие витражи с цветами калины и вистерии, они вынесли свое возмущение на рассмотрение профсоюза.

— Вот этого-то я и опасалась!

— Поскольку я член руководства, мне не позволили принять участие в собрании профсоюза, но подозреваю, они обсуждали возможность забастовки, если ваш отдел не перестанет заниматься витражами.

— Забастовка! Когда она может начаться?

— Зависит от того, примет ли профсоюз эту жалобу официально и какой ответ дадут на их требования Льюис и мистер Томас. Может, она и не состоится, Клара. Я просто посчитал, вам следует знать об этом.

Дурное предчувствие укоренилось в моей душе, но месяц прошел без осложнений. Я ничего не сказала девушкам и продолжала поступать так, будто ничто нам не угрожало. Мы начали замысловатые витражи как с глицинией, так и с цветами калины, этими круглыми пышными шапками цветков, требующими тонкого подбора стекла с крапинами, чтобы создать впечатление отдельных лепестков в округлых кистях. Наборщиками назначили мисс Джадд и Мэри Маквикар. Панели были уже на треть готовы. Я знала, что они получатся роскошными.

Однажды Джулия пришла на работу с покрасневшими глазами, хлюпая носом. Беатрис по секрету призналась, что та плачет в отдаленном углу студии за мозаичным панно. К полудню дело обстояло не лучше. Девушка не может оборачивать стекло в фольгу ровно и без морщин, если зрение замутнено слезами. В обеденный перерыв, когда остальные ушли, Ольга задержалась и тихо заговорила с Джулией по-польски, после чего та перестала плакать. Когда я подошла поближе, серьезное выражение лица Ольги и сжатые на переносице брови свидетельствовали о том, что проблема слишком велика, чтобы девушки смогли решить ее сами.

Я присела рядом с Джулией:

— Ты можешь рассказать, что именно тебя беспокоит?

Осознав, что я встревожена ее поведением, девушка не смогла сдержать рыдания. Я выждала, пока она немного успокоится и сможет говорить.

— Моя мать уже давно болеет. Она кашляет желтым и отказывается идти в больницу. Хочет умереть рядом с папой, а он пьет, — с горечью призналась Джулия.

— Кто зарабатывает деньги в вашем доме?

— Мама сдельно работает кружевницей. Шесть долларов пятьдесят центов в неделю. Но теперь она уже не может работать подолгу.

— Почему твой отец не работает?

— Его надолго запирают в лечебнице для умалишенных на Блэквелл-Айленде.

— У тебя есть братья и сестры?

— Трое. Двое младше меня. Старшему брату стукнуло семнадцать. Он тоже не может найти постоянную работу.

— Почему?

— Каждый раз, когда он попадается на воровстве, ему приходится отправляться на «Меркурий». — Джулия горестно вздохнула, собираясь с силами продолжить рассказ. — Это судно в порту, где плохие мальчики мотают срок, — объяснила Ольга, держа Джулию за руку.

Как можно деликатнее я спросила, не позволит ли она мне поговорить с ее матерью, чтобы та легла в благотворительную лечебницу.

— Она скопила немного денег, но не хочет тратить их на больницу. Мама считает, люди заражаются там болезнями. Она говорит, что деньги пригодятся ей на похороны.

— Не хотела бы ты, чтобы я навестила ее?

Уставившись на подол платья, она другой рукой обхватила подбородок. Ольга прошептала ей несколько слов по-польски. Я подождала, пока Джулия еле заметно кивнула.

Выход на Нижний Ист-Сайд был осложнен глубокой слякотью. Квартирка Джулии находилась в задней части некогда большого дома на речном берегу Седьмого района. По пути на четвертый этаж мне пришлось обойти старика, который, тихо плача, сжался в комок на ступеньках лестницы. Его изношенные ботинки были лишены шнурков, а мягкие «языки» отвисали в разные стороны, подобно языкам страдающих от жажды собак.

По крайней мере домашний очаг Джулии находился не в общем зале. Ее жилище состояло из трех проходных комнат, лишенных какой бы то ни было удобной мебели. На гвоздях над ведром, поставленным на табуретку, висели полотенца, а на другом гвозде болталось небольшое зеркало и щетка для волос. Масляная лампа с закопченным сажей стеклом стояла на корабельном сундуке рядом с изящным, наполовину готовым кружевным воротником, приколотым булавками к куску картона.

Мать Джулии оказалась миловидной миниатюрной женщиной, на щеках которой еще сохранились ямочки Джулии, но закутанной в бесчисленные одежки. Ее глаза, подобные голубым ирисам, оправленным в лунный камень, смотрели мимо или даже сквозь меня, сквозь весь этот мир. Она устала и была рада умереть в тридцать семь лет. Сколько же боли потребовалось, чтобы отвадить человека от жизни, от желания увидеть завтрашний день и день, следующий за ним? Какая часть этого была физической болью, а какая — отчаянием? Коренной причиной болезни вполне могла быть беспросветность ее унылой жизни.

Я ушла в печаль после вялого обещания матери, что она пойдет в бесплатную больницу медсестер благотворительного общества на Генри-стрит, но это, я знала, не могло исцелить ее отчаяния.

Топор упал, когда я меньше всего ожидала, — на Валентинов день. Десять мастеров из мужского отделения витражей вихрем влетели в нашу студию, локтями оттолкнули мисс Джадд и Мэри с дороги и свернули в трубку большие картоны для витражей с глицинией и цветами калины.

Я пулей вылетела из своей студии:

— Стойте! Что вы затеяли?

Они сняли два стеклянных мольберта с закрепленными кусками стекла, находящихся в вертикальном положении.

— Вы не можете забрать их! — завопила Мэри. — Это наши витражи.

— Вы не имеете права, — ровным, но твердым голосом изрекла мисс Джадд.

— Задание на эти витражи было выдано нам, и мы намерены завершить их, — заявила я.

— Ничего у вас не выйдет! — Предводитель и его напарник высыпали куски для узора на стеклянные мольберты.

Нелли и Тереза ухватили сколько смогли, но двое вырвали стекло из их рук.

— Я доложу об этом мистеру Томасу как о вопиющем нарушении наших прав!

— Наглая баба! Поосторожнее, а то в следующий раз мы придем за абажурами.

Я поспешила преградить им путь через дверной проем, но они отодвинули меня с дороги и ушли с двумя витражами, кусками стекла, картонами, оригинальными акварелями и ухмылками на лицах.

Беснуясь от гнева, я подхватила юбки и понеслась вниз по лестнице на третий этаж в кабинет мистера Томаса.

— Вы посылали десятерых мужчин забрать витражи с глицинией и цветами калины?

— Нет.

— Они только что пришли и унесли стекло, картоны и все остальное.

— Им не следовало делать это.

— Так сделайте вы что-нибудь в связи с этим безобразием!

— Успокойтесь, миссис Дрисколл. Присядьте.

— Не успокоюсь! — Я ударила кулаком по столу, и мистер Томас отшатнулся. — Даже не пытайтесь умиротворить меня! Не ожидайте, что я смирюсь с тем, что у моего отдела неправомерно отобрали работу.

— Возвращайтесь в студию. Я посмотрю, что можно сделать.

— Глициния слишком мала и сложна, чтобы мужчины сумели сделать ее. У них слишком грубые пальцы для крошечных кусочков. — Я указала на его собственные толстые и несгибающиеся, как сигары. — И цветы калины слишком нежны для них. Мужчины не владеют искусством подборки. Мистер Тиффани сам подтвердит это.

— Я сказал: посмотрю, что можно сделать.

Ну и мышь!

— Я буду ждать возвращения витражей к концу дня. Вы можете принести их сами.

Я ждала. Шесть девушек сидели, праздно сложив руки, обескураженные, поглядывая на меня в ожидании новостей. Я спросила Джо Бриггза, что ему известно. Ничего. Он не был связан с окнами. По его словам, мистер Тиффани редко показывался в эти дни, потому что миссис Тиффани захворала.

Джо поведал мне:

— Он увлекся фотографией, так что проводит много времени в темной комнате у себя дома.

Я почувствовала, что падаю духом. Когда им овладевала новая страсть, он предоставлял всем старым увлечениям плыть по воле волн. Я могла только еще раз отправиться к мистеру Томасу и мистеру Платту, казначею, который всегда старался держаться подальше от моего отдела. Ждать поддержки от них не приходилось. А Генри не обладал здесь властью.

Они совещались за закрытыми дверями в кабинете мистера Платта, так что мне пришлось ждать в коридоре. Наконец мистер Томас вышел, но, увидев меня, пробормотал:

— Потом. — И тут же сбежал с поникшими плечами в помещение мужчин. Мистер Платт захлопнул дверь прямо перед моим носом, но не слишком проворно, и я увидела в кабинете Генри, обхватившего голову руками. От его позы, горестной и поникшей, я онемела.

Позже, после полудня, Генри вошел в мою студию и вновь затворил за собой дверь.

— Извините, Клара, но я должен спешить. Я просто хотел, чтобы вам было известно: акт насильственного захвата витражей санкционирован «Профсоюзом глазуровщиков и стеклорезчиков».

На меня будто подуло леденящим ветром. Мужчины нас боялись! Это открытие придало мне сил и одновременно взбесило.

— Вы связывались с мистером Тиффани? Каково его мнение?

— По этому вопросу — ничего определенного. Мужчины пригрозили забастовкой.

— До какого события? На какую уступку он должен пойти?

Генри заколебался. По тому, как дернулись его точно вырисованные брови, чувствовалось, как мучительно ему произнести это.

— Пока двадцать семь женщин вашего отделения не будут «устранены», выражаясь их собственными словами.

Я выстукивала ожесточенный ритм по столу кончиком акварельной кисточки, а после того как перестала, стук продолжал звучать у меня в голове.

— Так что фактически они ставят целью отделаться от нас.

— Безусловно, Льюис не может позволить себе остановку работы в мужском отделе витражей, — пожал плечами Генри. — Это закрыло бы их студию здесь и в Короне.

— Так он может согласиться на их требование? Не могу поверить.

— В их поддержку могут забастовать другие отделы.

— Какое значение это имеет для литейщиков и обработчиков металла? Я ведь тоже даю им работу.

— Профсоюз может оказать давление на них из солидарности. Извините. Я должен покинуть вас. Мистер Томас и мистер Платт даже не хотят разговаривать с вами.

Эти слова резанули меня по сердцу.

В последующую пару недель осознание, что неприятности растут, как снежный ком, овладевало мной так же стремительно, как спускается влажный туман. Как-то после обеда, когда тревожный зуд стал настолько силен, что мешал работать, я отправилась в студию Агнес. Постучала и вошла, не сочтя нужным дождаться ответа. Я уловила момент, когда она проворно засунула в карман своего фартука нечто, смахивающее на небольшую серебряную фляжку. Это выглядело несовместимым с ее чопорностью. После стольких лет совместной работы я мало что узнала о ней.

Я поведала ей о том, что рассказал Генри. Агнес медленно покачала головой. Поскольку она состояла в штате дизайнеров фирмы, ей не была страшна никакая забастовка.

— Если литейщики встанут на сторону мужчин-стекольщиков, они могут реально прекратить производство моих ламп, просто не выполняя мои заказы. Это все равно как если бы Альберт не выдавал нам стекло.

— Дело принимает серьезный оборот.

— С тех пор как мужчины конфисковали два витража, у нас не было заказов на витражи. Так, похоже, решил мистер Тиффани, может быть, чтобы снять накал.

— Вероятно, это требование профсоюза, — предположила она.

Мне было больно представить, что босс так легко поддался им, сделав уступку закрыть нас просто лишением заказов. Он любил наш отдел, я уверена.

— Сам ли он предпочел прекратить давать нам заказы или его вынудили на это, результат одинаков — наказание за талант, кара за то, что ты женщина. Мы не можем допустить, чтобы девушки остались без дела, Агнес, или их будут поодиночке увольнять.

— Они могут выполнить вот этот проект, когда я подготовлю его. — Витраж изображал Реку Жизни, вытекающую из далеких холмов с яблоневым деревом на переднем плане. — Это — памятное панно в честь моего отца для нашей церкви во Флашинге. Он умер в прошлом году.

— Я не знала, прости.

— У него был сад, а во Флашинге много оптовых торговцев фруктами, так что, я надеюсь, этот мотив будет близок сердцу паствы.

— Уверена, что будет.

— Надо ожидать, что все прочие церковные заказы уплывут к мужчинам, пока не разрешится эта ситуация, — сочла вероятным Агнес.

— Некоторое время — определенно.

Она постучала ногтем по передним зубам и оглядела помещение, как бы в поисках новых замыслов.

— Супружеская пара из Нового Орлеана просила изготовить витраж с магнолией. Я подготовлю его следом и отдам девушкам.

— Хорошо. Это займет двух резчиц, поскольку потребуется стекло с драпировкой.

— И у меня на подходе замысел насчет витража с попугаем. Девушки не будут сидеть без дела. Я знаю, ты не хочешь потерять ни одну из них.

— Спасибо тебе, Агнес.

— Сожалею, что дошло до этого. — Она опять вынула фляжку и налила два маленьких стаканчика. — Тебе потребуется какой-то запал в желудке, пока эта история не закончится, так что приходи ко мне.

Я сочла невежливым не принять то, что она предлагала. Напиток обжег мне горло и одновременно сжег некую формальность между нами.

— Будь готова. Составь план.

То, что она предложила помощь, было величайшей редкостью. Я кивнула в знак признательности и покинула студию.

План. Я отправилась в «Библиотеку Астора» на Лафайет-стрит и прочла кое-что о женском рабочем движении. На меня произвела большое впечатление Роуз Шнайдерман, которая организовала девушек, работавших в отрасли изготовления головных уборов. Их тоже не допускали в профсоюз, но это даже обернулось им на выгоду, потому что не давало возможности хозяевам использовать этикетку, что товар изготовлен членами профсоюза. Все это кончилось тем, что хозяева сами побудили женщин создать женский профсоюз.

Организационное поветрие быстро распространилось с фабрики Шнайдерман с двенадцатью работницами на тридцать предприятий по производству головных уборов и шляп.

Когда мужчины начали забастовку за повышение заработков, женский профсоюз тоже последовал их примеру, сто женщин бастовали тринадцать недель. У меня не укладывалось в голове, какие же усилия им пришлось приложить, чтобы поддерживать свой дух столь длительное время, и я вспомнила, как Эдвин работал денно и нощно, поддерживая моральный дух бастующих портных.

В конце концов производители головных уборов выиграли повышение с пяти до семи долларов в неделю. Наше положение было иным, но солидарность, созданная Шнайдерман, производила сильное впечатление. Эта история не дала мне никакого плана, но подготовила к тому, что мне, вероятно, придется делать.

Тем временем я знала, что работа Агнес не займет всех девушек. Я прилагала отчаянные усилия, чтобы из-под моих рук выходили быстрее, чем когда-либо, всё новые модели, с целью доказать моим собственным хозяевам наш вклад в бизнес.

В меня вселилось нечто от Пака, и я хотела сделать лампу, которая являла бы собой круглый витраж, чтобы напомнить начальству внизу о том, что мы сделали за одну великолепную неделю и от чего отказались мужчины. Я расположила ирисы по берегу ручья, а вдали — шеренгу кипарисов. Это знаменовало радикальный поворот в моей работе, и я осталась довольна, не только потому, что создала красоту, а потому что сделала дерзкий рывок вперед. Это будет также напоминать девушкам о напряженной неделе. Мне надо было поддержать эту искру. В отсутствие мистера Тиффани Генри моментально одобрил идею.

Ранней весной я изучила цветки яблонь в Центральном парке для создания лампы для дамского будуара, которая повторяла бы их форму. Таким образом, я могу начать работу над ней, не беспокоя никого просьбой выточить деревянную модель. Меня одолевала благодарность той неизвестной женщине, которая купит лампу, не подозревая о несчастьях, которые сопровождали ее изготовление. Она только будет знать, что на ее туалетном столике будут круглый год цвести яблони.

Лампа с яблоками и виноградом раскрывала перед девушками широкий диапазон выбора цветов. Чем больше творческой свободы я давала им, тем глубже осознавала, что это не мои лампы, а наши. Под угрозой находился не просто мой отдел, наш отдел.

Чтобы подбодрить человека, нет ничего лучше, чем тюльпаны в парках. А когда видишь жизнерадостные картины, страх ослабляет свою хватку.

Как-то бодрящим прохладным утром, когда улицы уже были залиты солнечным светом, я вооружилась блокнотом для набросков, цветными карандашами и отправилась на прогулку на велосипеде, изгоняя свое расстройство работой мускулов ног. Стайвесант-сквер пестрел желтыми тюльпанами, яркими, словно канарейки, Грэмерси-парк был окаймлен темно-красными тюльпанами оттенка спелой клубники, а Мэдисон-сквер украшен нежным румянцем персика — сущий пир вкуса и палитры. На самом деле я сгорала от желания проглотить этот цвет, этот тюльпан. Желание было настолько непреодолимым, что у меня в голове возникло видение персикового цвета.

Для меня побуждение полюбить цветок и создать лампу неразличимы. Это витало в воздухе, перехватывало дыхание. Если возникнет необходимость, я буду ожесточенно бороться, чтобы иметь возможность продолжать. Я пыталась сохранить в себе великолепие тюльпанов по дороге домой, но ничто так не подрывает дух, как передышка в конце дня от действия враждебных сил.

* * *

Мать Джулии умерла дома, отказавшись от больницы. Она оставила написанное от руки завещание на польском языке, по которому мужу причиталось десять долларов, чтобы не затевал судебную тяжбу из-за «наследственного состояния», как перевела Джулия. Сто пятнадцать долларов должны были быть потрачены на похороны и погребение, оставшиеся семьдесят отходили детям. Я никак не могла уяснить себе понятие Старого Света, что оплата погребения более важна, нежели плата за спасение своей жизни.

На похоронах старший брат устроил целый спектакль, рыдая на коленях. Его кривляние выглядело для меня тошнотворным. Он повесил на Джулию все хлопоты: привезти тело из морга, оформить свидетельство о смерти, организовать похороны, выбрать место на кладбище Поттерова Поля, найти взаймы одежду черного цвета для похорон. Ежедневные обязанности по приготовлению еды для семьи тоже лежали на Джулии. Труднее всего оказалось уберечь деньги от отца — чтобы он их не прикарманил. Джулии было уже пятнадцать, но она выглядела на двенадцать. Несмотря на все эти муки, девушка сохраняла упрямое, болезненное стремление не бросать родных до конца.

Опять эти закрытые двери! Теперь даже Нелли пришла в мою студию и затворила их. Только назревающая забастовка могла заставить работать дверные петли так активно.

Она пододвинула ко мне маленький стульчик.

— Мне надо кое-что сказать вам. — Наклонившись вперед, чтобы никто не услышал, девушка спросила: — Вы знаете, что Патрик ждет меня за входом для рабочих?

— Пожалуйста, только не говори, что ты собралась замуж.

— О нет, миссис Дрисколл. Я слишком молода для замужества. Вам не надо беспокоиться. Мой отец не позволит мне еще шесть лет.

Я испустила преувеличенный вздох облегчения, отчего ее покрытые веснушками щеки вспыхнули.

— Тут вот что. Я собиралась пройти через выход для рабочих на Двадцать пятую улицу, когда услышала рассерженные голоса. Ну, не совсем рассерженные. — Нелли пыталась найти подходящее слово.

— Взволнованные?

У Нелли был вид сбитой с толку.

— Возбужденные? — Я потрясла рукой, чтобы создать у нее хоть какое-то представление.

— Что-то вроде того. Они спорили. Я не могла слышать всего, потому что пряталась за дверью, видите ли, но разобрала слова «забастовка», «пятница» и «обе двери». И я слышала, как кто-то сказал, подло так, что это только дело времени, когда они заберут наши лампы тоже и закроют нас насовсем.

Если бы мне под кожу воткнули осколок стекла, я перенесла бы это легче, нежели такое сообщение.

— Я подозревала… Патрик знает, что ты подслушала?

— Не думаю. Когда я услышала звук шагов человека, спускающегося по лестнице, то выскочила из двери, как всегда.

— Ты поступила совершенно правильно. Спасибо, что рассказала мне. Не упоминай об этом никому.

Я отправилась прямиком в кабинет мистера Томаса и рассказала, что знаю о далекоидущих планах мужчин не только получить исключительное право на изготовление витражей, но и прибрать к рукам лампы, что было равносильно увольнению всех нас.

— Я не позволю, чтобы моих девушек выжили мелочная зависть и страхи мужчин. Мы должны быть коллегами, а не врагами.

— Согласен. Я ничего не могу сказать о витражах, но что касается ламп, фирма будет бороться за них. — Он нетерпеливо сдвинул бумаги. — Я бы предпочел, чтобы каждый мужчина здесь остался на год без работы, нежели видеть ваш отдел распущенным.

— Вы несколько переборщили, но вы — единственный такой. Двести мужчин кажутся мне целой армией, к тому же за ними стоит профсоюз. Вы пальцем не пошевельнули, чтобы нам возвратили два витража, и с тех пор не дали нам ни одного заказа на витражи. Как я могу рассчитывать на то, что вы остановите движение против наших ламп?

— Я сделаю, что смогу. — Он вздрогнул.

Скользкий тип.

— Вы не можете позволить проявление такого неуважения к тому, что я создала для компании.

— Я сказал, сделаю, что смогу.

— Для блага компании вам придется действовать получше, чем с двумя украденными витражами.

В этот вечер я нервно мерила шагами свою комнату.

— Подонок! — громко вырвалось у меня.

Хотя я и переносила мистера Томаса намного лучше, нежели мистера Митчелла, но не могла доверять ему. Этот слабак опустит руки при первой же трудности.

— Мышь! — воскликнула я с омерзением.

Все, ради чего я работала, могло быть отнято у нас. Мои девушки, что они будут делать? Разойдутся в разные стороны искать новую работу? А наше прекрасное содружество! Неужели то, что я создала, ни гроша не стоит?

— Крыса!

Элис заглянула ко мне.

— Ты что, увидела крысу?

— Да, двуногую. Вернее, две сотни крыс. Мужчины собираются бастовать из-за нас. Они выставят пикеты в пятницу.

— О нет! — Подруга с размаху шлепнулась на кровать.

— Вот награда за нашу красивую работу. Нас стирают с лица земли!

— Это награда за то, что мы родились женщинами. Что говорит мистер Тиффани?

— Он появляется в последнее время подозрительно редко.

— Мог бы по крайней мере сообщить тебе, что он собирается делать.

— Возможно, он и не знает, что делать. Вероятно, профсоюз оказывает на него огромное давление. Могу представить, как мистер Платт уговаривает его сдаться и выгнать нас всех, указав, сколько денег он сэкономит.

— Нет. Такого не случится! Твои лампы — курица, несущая золотые яйца.

— Их отдадут мужчинам. — Я сняла туфли и швырнула их в угол комнаты. — Это больно, потому что я столько думаю о нем и надеялась, что он испытывает такие же чувства ко мне.

— Мужчина способен сказать: «Не принимай это близко к сердцу» — и забыть, но я знаю, что для тебя такое невозможно.

Элис сидела и задумчиво грызла ноготь большого пальца. Затем соскочила с кровати и пулей вылетела из двери. Через некоторое время она вернулась с Джорджем, Дадли и Бернардом.

— Эта история смердит хуже, чем скунс-вонючка в жару, — заявил Дадли в расчете по меньшей мере на мою улыбку.

— Что вы собираетесь делать? — осведомился Бернард.

— Устроить марш, как суфражистки. Взявшись за руки.

— Браво! Прямо по Четвертой авеню. Прорвитесь через линию их пикетов. — Джордж взмахнул рукой вверх.

— Я сказала иронически, Джордж.

— Отнеситесь к этому серьезно, Клара, — невозмутимо произнес Бернард.

Идея заслуживала внимания как демонстрация силы. Роуз Шнайдерман определенно подумала бы именно так.

— Мы же вовсе не подлецы. Мы не штрейкбрехеры, нанятые выполнять мужскую работу. Мы просто пойдем на наши рабочие места, все вместе.

— Пятая авеню, возможно, лучше, — высказал свое мнение Бернард. — Более заметное место. Больше замешательства у Тиффани, если он закроет отдел.

— Но она шире. Мы будем иметь менее внушительный вид, растянувшись поперек нее.

— Только не в том случае, если я уломаю женщин в Короне присоединиться, — вставила Элис.

— Знаю, Лилиан согласится, — кивнула я. — Поработай с ними завтра, но это должно остаться в секрете.

— Я передумал, — заявил Бернард. — Четвертая авеню лучше. Потрясающе, на самом деле. Тогда они увидят, как вы подходите, еще за несколько кварталов и услышат гудки автомобилей. Это усилит напряжение.

— Вам необходим транспарант, — высказался Джордж.

Дадли немедленно предложил свою помощь по его изготовлению.

— Какую надпись на нем вы хотите?

— «Изнеженные мужчины Тиффани требуют женскую работу. Неправомерно», — остроумно изрек Джордж.

— Нет, Джордж, — возразила я после минутного размышления. — «Женский отдел студий Тиффани провозглашает право женщин работать в искусстве».

— Нам нужен лозунг, — заявила Элис. Она бросилась в свою комнату и вернулась, размахивая копией журнала «Революция», издаваемого суфражисткой Сьюзен Б. Энтони. — Мы можем использовать ее девиз: «Истинная республика — мужчины, их права и ни каплей больше; женщины, их права и ни каплей меньше!»

— Отлично сказано!

— Эдвин гордился бы тобой, Клара, — сказал Джордж.

Я почувствовала прилив сил, вспомнив его вдохновенную речь в «Союзе Купера».

— Не говорите Генри Белнэпу. Это разрушит элемент неожиданности.

Все шумно отправились на ужин.

— Разве ты не идешь? — удивилась Элис.

— Не сейчас. Мне надо упорядочить мои мысли.

Я написала записку для следующего дня:

Женщины студии Тиффани!

Прочитайте это и передайте по кругу в помещении. Удостоверьтесь, что записка возвратится ко мне.

Я получила сведения, что мужской отдел витражей планирует полностью нас закрыть. Мы должны немедленно принять контрмеры, все вместе. Сразу после работы встречаемся на углу Мэдисон-сквер. По пути посмотрите как следует на ваши лампы в витринах демонстрационного зала.

Соблюдение секретности чрезвычайно важно.

Клара.

Глава 38 Мэдисон-сквер

На следующий день после обеда я передала записку Кэрри. Она прочитала ее, бросила на меня серьезный взгляд и передала бумагу Нелли. Нелли хлопнула ладонью по губам, в ужасе уставилась на меня и сунула сообщение Мэри. Прочитав мое послание, Мэри направилана Нелли долгий понимающий взгляд. Когда Минни протянула записку Юлии Зевески, та длительное время пялилась на нее. Девушка подошла с ней к Ольге, которая прочитала ее по-польски, и они пустились в длительное взволнованное обсуждение. Я почувствовала, что меня ожидают нелегкие времена. Ольга вручила бумагу Беатрис, которая, похоже, не удивилась. Зажав записку в руке, девушка постучала в дверь Агнес. Я не была намерена вовлекать в дело Агнес и не рассчитывала на ее участие, но, безусловно, я бы его приветствовала.

Когда записка прошла по кругу, мисс Стоуни вручила ее мне.

— Надеюсь, уж вы-то знаете, что делаете, — промолвила она.

Я вложила бумагу в свою записную книжку, самое надежное место.

В конце дня я заставила Нелли уйти вместе со мной через главный вход на Четвертой авеню, избегая выхода для рабочих на Двадцать пятой улице. Я настояла, чтобы она прошлась по демонстрационному залу и посмотрела на включенные лампы.

— Во многих из них частичка твоего труда.

Во время осмотра глаза у нее поблескивали.

— Ах, нет ничего слаще, как видеть все эти цветы, светящиеся в стекле. Ведь они будут цвести хоть летом, хоть зимой.

— Запомни это.

Девушка широко улыбнулась лампе с ракитником-золотым дождем.

— С этой пришлось здорово повозиться. Между всеми этими маленькими кусочками почти нет разницы, а ведь надо было показать все оттенки цвета. — Она перешла к другому столу. — У меня долгое время была любимая ваза с граммофончиками винного цвета, но теперь мне больше нравится фонарь с ирисами. На мой вкус, смахивает на японское.

Дольше всего она задержалась у лампы с пейзажем.

— Для тебя это с чем-то связано? — поинтересовалась я.

— Да, с этой неделей работы над пейзажным витражом. Патрик так задирал нос и вот — сел в лужу.

На улице Нелли заявила мне:

— Не знаю, что у вас на уме, но я этого не сделаю. Патрик взбесится. На этот раз у него это не скоро пройдет. Он даже может бросить меня.

— Он так взбесится, что поднимет на тебя руку?

Она склонила голову, скривила губы.

— Не знаю, дойдет ли до этого. Может быть. Ирландцы быстро пускают в ход кулаки.

— Если Патрик так поступит, значит, он не стоит твоей любви. — Я потрясла ее руку. — Скажи мне, что ты согласна!

— Я не могу. — Эти слова вылетели как пронзительный визг. — Жалеешь, что сказала мне о забастовке?

— Ничуточки.

В Мэдисон-сквер я встала лицом к магнолии, чтобы девушки, стоя передо мной, видели меня на фоне «Утюга» за мной как простого фасада, лишенного какой бы то ни было устойчивости. Джулия и Ольга вообще никогда не видели его. Их потрясение вылилось в залп скороговорки на польском. Это здание создавало подобающую обстановку для того, что должно произойти как нечто грандиозное.

Я подобрала лепесток магнолии и потрогала его мягкую поверхность. Если мы не будем едины, то у нас не окажется никакой опоры, на которую можно рассчитывать. Было критически важно приурочить голосование к пиковому моменту.

Кэрри пересчитала присутствующих поголовно:

— Двадцать семь, включая вас.

— Перед тем как это здание обрело форму из стали и камня, оно родилось в виде замысла, — сказала я достаточно громко, чтобы всем было слышно. — Замысел красоты, служения людям и стабильности. Некоторые утверждали, что оно не может быть построено. Другие — что оно повалится при сильном ветре. Под одним углом зрения здание выглядит хрупким, но это обманчиво. Это здание росло по мере того, как рос и набирал силу наш отдел и росли вы как личности, наращивая свое умение и укрепляя характер. Сильный ветер собирается сдуть наш маленький отдел, но не сможет, поскольку наш отдел тоже был построен на принципе красоты и служения людям. Мы только должны доказать его устойчивость. Я хочу начать с вопроса. С тех пор как мужчины пришли в студию и захватили наши витражи, сколько заказов получили мы от нашего начальства, не считая заказа мисс Нортроп?

Они переглянулись, пытаясь припомнить.

— Ни единого! — выпалила Мэри.

— Правильно. Ни одного. Сколько, как вы думаете, новых заказов на витражи мы получим от мистера Томаса в следующем месяце?

— Ни единого! — вылетело у Мэри.

— А через месяц?

— Ни одного, — подвела итог Анна.

— Прекрасно. — По серьезному выражению их лиц было видно, что истинное положение дел начало доходить до девушек, по крайней мере до некоторых из них.

— Уверена, мы все благодарны мисс Нортроп за снабжение нас проектами для незаказных витражей. Но на какой срок можно рассчитывать, что начальство позволит нам делать витражи, которые могут купить или не купить в демонстрационном зале? Если в продажах наступит спад, вас будут увольнять одну за другой. Кто из вас желает стать той, кому придется выбирать первую жертву на увольнение? Вторую? Третью?

Еще больше взглядов, отведенных в сторону.

— Сегодня я прошу вас принять решение. Чтобы сделать это, вам необходимо знать: именно по указке «Профсоюза глазуровщиков и резчиков стекла» десять мужчин явились в нашу студию и забрали витражи, которые законно были нашими. Не впадайте в заблуждение. Против нас выступают не только десять мужчин. Против нас настроены не только двести мужчин — работников по стеклу Тиффани. Если дело дойдет до противостояния, нам придется выдерживать натиск двухсот человек плюс более тысячи членов профсоюза по всему городу.

Раздались приглушенные голоса. Брови нахмурились. Глаза сощурились. Рты раскрылись от изумления.

— Почему они затеяли это? — задала я вопрос. — Ревность и страх. Но это — ложный страх, потому что вокруг полно работы. Значит, есть еще причина.

— Это потому что мы женщины, — заявила Тереза, помрачнев.

— Мне сообщили: помимо немедленной цели, забрать всю работу по витражам, потому что они почувствовали угрозу с нашей стороны, у них есть и далекоидущий план — отобрать у нас наши абажуры.

Теперь приглушенный ропот вылился в потрясение и рассерженные возгласы.

— Если это случится, что же мы будем делать? — спросила Тереза. — Только мозаики?

— Нескольких из вас могут оставить на мозаиках. Только две бригады делают мозаики в настоящее время. Но это не вопрос соперничества специалистов по мозаике с работницами по свинцовому стеклу в пределах нашего отдела. Это вопрос…

— Выступления мужчин против женщин! — выкрикнула Тереза.

Ее смелость пришлась к месту.

Я опять повысила голос:

— Профсоюз, который организовал эти действия, не признает нас как способных мастеров своего дела. Он отказывает нам в членстве. Если их профсоюз не примет нас в свои ряды, мы будем действовать силой нашего собственного профсоюза. У нас — единство духа, и мы должны за эту ночь укрепить его. Создать сплоченный фронт, достаточно сильный, чтобы не сломиться перед мужчинами, запугивающими нас. Мы не слабые создания, нас так же трудно свалить, как это здание. Мы только должны доказать свою ценность. Вы проявили себя в студии, изготовив за одну неделю шесть прекрасных витражей, удивительное достижение. Тогда мужчины возненавидели наше профессиональное мастерство, и эта ненависть только упрочилась. Теперь вы должны доказать свою ценность на улице, для всего Нью-Йорка.

— Они назовут нас штрейкбрехерами, — проскулила Нелли.

— И совершат ошибку. Штрейкбрехеров нанимают, чтобы сломить забастовку путем занятия рабочего места бастующих, дабы компания могла функционировать. Мы же идем на свои рабочие места, как и каждое утро, только теперь делаем это вместе. Мы находимся перед лицом вероятности закрытия всего нашего отдела и все будем выброшены на улицу в поисках работы. Я точно знаю, что завтра на Пятой авеню и Двадцать пятой улице будет стоять линия пикетчиков. Чтобы вы попали на работу, вам придется пересечь эту линию, пролезая между мужчинами. Не обманывайтесь. Они не будут миндальничать. Над вами будут глумиться. Они могут даже распустить руки. Вспомните о том, как они обращались в студии с мисс Джадд и Мэри.

— И с Нелли, и со мной, — напомнила Тереза.

Новая волна потрясения пробежала по группе, выразившись в шепоте и обеспокоенных взглядах.

— Их намерение — испугать вас, чтобы вы, увидев их, повернули обратно и вообще не вышли на работу. Вообще никогда. Они считают, что могут незаконно захватить наши рабочие места, запугивая вас: средство, к которому мужчины прибегают в последнюю очередь. Но ничто, кроме нашего собственного страха действовать, не может сдвинуть нас с нашей справедливой позиции.

Я дала им несколько минут, чтобы переговорить между собой.

— У кого из вас отцы состоят в профсоюзе?

Поднялось с полдюжины рук, к сожалению, среди них не было Нелли.

— Поговорите с ними сегодня. Они расскажут вам о силе группового действия. Я предлагаю встретиться на южной стороне Грэмерси-парка в девять часов.

— Мы опоздаем на работу, — простонала мисс Джадд, само воплощение точности и пунктуальности.

— Это намеренно. Мы хотим, чтобы все пришли туда еще до нас. Мы хотим, чтобы мужчины выстроились в линию пикетов и начальство заметило, что нас нет, и заволновалось. Мы хотим, чтобы мистер Томас, мистер Платт и мистер Тиффани занервничали. Затем мы подойдем туда все вместе, не семеня по тротуару, как будто идем за покупками. Мы проследуем в один ряд по Четвертой авеню, улице искусства и коммерции. Мы свернем на нашу улицу и пройдем сквозь линию пикетов, на наши законные рабочие места. Пройдем вместе, чтобы сохранить то, что мы создали здесь: мастерство, которого вы достигли. — Я почувствовала, как мое дыхание стало учащенным и глубоким. — Что вы на это скажете?

— Да! Мы пойдем вместе! — выкрикнула Мэри.

— Прежде всего я хочу, чтобы в отделе не было раскола. Нам нужны все работницы, чтобы устроить броский спектакль и растянуться поперек Четвертой авеню. — Я бросила пристальный взгляд на Нелли. Она съежилась и стала похожа на ту Нелли, что пришла просить работу. — Мы должны быть едины, чего бы это ни стоило для наших чувств.

— Можете рассчитывать на меня, — заявила Тереза, высоко подняв свой подбородок над кружевным воротничком с продернутой в нем розовой лентой.

— На меня тоже, — отозвалась Кэрри.

— Как насчет тебя, Мэрион?

— Я с вами.

— Анна?

Анна ответила на идише.

— Не возражаешь сообщить нам, что ты сказала, барышня? — спросила Мэри.

— Это — клятва, которую произносит мой отец на собраниях их профсоюза портных. — «Если я предам дело, за которое приносил клятву, то пусть отсохнет кисть от руки, которую я сейчас поднял». Меня сейчас так и подмывает произнести ее.

— Это — прекрасная клятва, Анна! Спасибо.

— Мисс Берн?

Морщинки на ее лице залегли глубже.

— Это недостойно.

— А достойно быть вышвырнутой с работы и отринутой, потому что мы носим юбки?

— Когда вы сегодня снимете юбку, поищите этикетку, что она сшита членами профсоюза, — поддержала меня Анна. — В этом нет ничего недостойного.

— Я еще вернусь к вам, мисс Берн. Мисс Джадд?

— Сколько дней мы должны будем проделывать это?

— Столько, сколько продержится линия пикетов. Вы хотите проходить через нее одна?

— Это просто приход на работу вместе, верно?

— Да.

— Тогда все в порядке. Я пойду.

Мисс Стоуни таращилась на нее глазами величиной с голубиные яйца.

— Милдред!

Я никогда не слышала, чтобы кто-то называл мисс Джадд по имени.

— Мисс Стоуни?..

— Я не могу. Я не могу ставить мистера Тиффани в неловкое положение, устраивая демонстрацию на улице подобно суфражисткам.

— А каким же образом вы собираетесь попасть на работу? — осведомилась я.

— Не можем ли мы остаться дома всего на один день?

— Одним днем дело не ограничится. Если вы останетесь дома завтра, будет тяжелее прийти на другой день. Это именно то, чего они хотят, — расколоть нас из-за нашей робости. Я понимаю, некоторые из вас считают неуместным ассоциировать искусство с профсоюзами.

— Или женщин с профсоюзами, — вставила мисс Берн.

— Подумайте о чистом значении слова «союз» и о том неприятном осадке после, если наш отдел расколется. — Я выждала, предоставив ей возможность подумать. — Я еще тоже вернусь к вам. Берти, ты подняла руку. В каком профсоюзе состоит твой отец?

— В профсоюзе газовых истопников.

— Он выполняет тяжелую работу. Гребет уголь лопатой?

Девушка кивнула.

— Ты думаешь о нем, когда ты включаешь свой газовый обогреватель? Ты гордишься им? Ты хочешь, чтобы он гордился тобой?

— Я участвую. Он исполосует мне задницу, если я не поддержу вас.

По мере того как я проходила по списку, на лице Нелли сменилась тысяча выражений, одно напряженнее другого.

— Минни?

Усилие принятия решения заставило девушку поджать свои тонкие английские губы.

— Несомненно.

— Ольга?

Поднятая рука.

— Беатрис, я признаю, что история твоей семьи не знала членов профсоюза. Ты присоединяешься к нам?

— Несомненно — да.

— Благодарю вас. Джулия, у тебя были и все еще не прекратились трудности дома, но ты — на удивление сильная и одаренная девушка. Столь же сильная, как другая женщина из Польши, мисс Роуз Шнайдерман, которая, подобно тебе, взвалила на себя заботу о младших братьях и готовила еду на всю семью, будучи еще ребенком, чтобы ее мать могла работать на фабрике по пошиву шуб в этом городе. В конце концов Роуз сама пошла работать на шляпную фабрику, организовала женщин в профсоюз и добилась увеличения их заработка на два доллара в неделю. Так что учтите все: польские женщины не боятся брать на себя огромную ответственность. Мы создали отдел тяжкой работой, поэтому, Джулия, там найдется место и для тебя. Ты с нами?

— Полагаю, что да.

Я не спускала с нее глаз.

— Да, я с вами.

— Так как же теперь, Нелли? — спросила я ее решительно.

Ответа не последовало.

— Возможно, некоторым из вас известно, что дружок Нелли работает в мужском отделе витражей. Она ставит на карту несоизмеримо больше, чем вы.

Эти сочувственные слова оказали свое действие. Нелли схватилась за небольшой золотой медальон на шее.

— Ты же не хочешь стать единственной, кто не пошел с нами, — подначила ее Тереза.

Нелли окинула робким взглядом товарок, ожидавших ее ответа. Мэри до боли сжала ей руку, и Нелли отпустила медальон, подняла пальцы к плечу и с запинкой произнесла: — Да.

— Благодарю тебя. Теперь возвращаемся к вам, мисс Берн.

Ее руки были скрещены на груди, а плечи подняты до ушей, как будто она пыталась спрятаться.

Сзади всех мне впервые попалась на глаза Агнес. Она придвинулась к мисс Берн, плечом к плечу, и мне показалось, что только ее присутствие как другого руководящего лица заставило мисс Берн согласиться.

При виде этого рот мисс Стоуни непроизвольно открылся, придав лицу выражение готовности разразиться негодованием. Она была хорошо обеспечена и не нуждалась в работе.

— Вы ведь любите свою работу, не правда ли? Стекло, цвета.

Видно было, что глаза ее наполнились слезами.

— Не думайте, что другие компании, работающие со свинцовым стеклом, бросятся нанимать женщин в свои студии, если увидят, как вышвырнули нас. В городе нет ни одной компании, которая держит в своем штате женщин. Мне-то уж это известно. Я навела справки. Мистер Тиффани в этом отношении уникален.

Все взгляды были прикованы к мисс Стоуни. Более юные девушки с почитанием относились к ней из-за ее таланта и уважали как респектабельную тетушку. Она была последней, от кого предстояло получить поддержку, и осознавала это.

— Мисс Стоуни, так вы пойдете с нами или засядете дома, думая о нас? — не унималась я.

— За исключением Агнес, я работала на мистера Тиффани дольше, нежели любая из вас. Семнадцать лет. Он хорошо относился ко мне. Я не могу пойти против него.

— А вы и не пойдете. — Я смягчила тон. — Остаться дома — означает пойти против него, поскольку он зависит от нашего отдела.

Все ждали в молчании, давая ей время. Некоторые милостиво отвернулись в сторону.

Мисс Стоуни шумно и длительно вдохнула через нос и выпрямилась.

— Хорошо. Я пойду с вами только потому, что не желаю создавать у вас плохое мнение обо мне.

— Понимаю ваши сложности. Благодарю вас.

— Прошу всех принести обед с собой, чтобы нам не пришлось второй раз прорываться в здание после обеда. Положите его в мешочек, затягиваемый шнурком, и подвяжите к поясу. Вам понадобятся обе руки.

В заключение я повысила голос так, как делал Эдвин.

— У нас на завтра есть девиз, такой же, как у Сьюзен Б. Энтони. «Истинная республика — мужчины, их права и ни каплей больше; женщины, их права и ни каплей меньше».

— Наши права — и ни каплей меньше! — повторила Мэри, крепко обхватив Нелли за талию.

— Ни каплей меньше, — эхом отозвалась Тереза.

Глава 39 Красное, белое и синее

Легкий утренний туман придавал Грэмерси-парку зловещий вид, весьма подходящий для подпольных делишек, не сердечных, а политических. Элис и я увидели Терезу, вырядившуюся в боа и поджидающую нас. Я считала ее легкомысленной, но, возможно, я ошибалась. Вчера она проявила стойкость. Мисс Джадд появилась из-за угла точно в девять. Была ли она столь же пунктуальна при рождении, появившись на свет ровно через девять месяцев, минута в минуту, и поступая подобным образом каждый день с тех самых пор? Из Короны приехали Лилиан, Патрисия и мисс Лэнтрап, так что следовало отдать должное убедительности Элис. Я питала некоторые сомнения относительно Агнес, но вот и она, серьезная и умиротворенная, рядом с мисс Стоуни. Анна превзошла себя, появившись из-за угла рысцой, от которой так и подпрыгивала самая высокая прическа из белокурых локонов, которую мне было суждено когда-либо увидеть.

— Думала, опоздаю, — запыхавшись, выпалила она.

Через несколько минут Кэрри пересчитала присутствующих.

— Мы все здесь, — объявила она.

— Благодарю вас за то, что вы пришли, всех вас. — Я бросила признательные взгляды на мисс Стоуни, Нелли и Агнес. — Мы немного выждем, пока рассеется туман, а потом пойдем вместе, чтобы сохранить наши рабочие места и заявить о своих талантах. Но нам также придется пройти через линию мужчин и плакатов, чтобы показать: никакая зависть, порожденная мелкими душонками, не сможет отстранить нас от нашей законной работы. Будьте горды тем, что вы выступаете как суфражистки за женщин в искусстве.

Элис и Лилиан развернули транспарант. Теперь его могли видеть все, кто таращился на нас из окон Грэмерси-парка: «ЖЕНСКИЙ ОТДЕЛ СТУДИИ ТИФФАНИ ПРОВОЗГЛАШАЕТ ПРАВО ЖЕНЩИН РАБОТАТЬ В ИСКУССТВЕ». Тереза, Мэри и Кэрри захлопали в ладоши. Судя по сморщившимся лицам барышень Джадд, Берн и Стоуни, наличие транспаранта для них усугубляло серьезность наших действий.

— Помните, мистер Тиффани нуждается в вас. Он считает, что женщины обладают более острой восприимчивостью к оттенкам цветов, нежели мужчины. Никогда не забывайте об этом. Идите гордо, с пониманием своей ценности. Плечи расправлены. Глаза смотрят прямо перед собой. Ни в коем случае не опускать их. Вы — не штрейкбрехеры. Вы просто идете на свои законные рабочие места. Если мы пойдем шеренгой по середине улицы…

— Почему по улице? — спросила мисс Берн. — Почему шеренгой?

— Потому что это сигнализирует о какой-то несправедливости, которую необходимо исправить. Это показывает, что мы способны организоваться и предпринять действия. Это показывает приверженность нашему делу.

— Это показывает, что мы не сдрейфили, — поддержала меня Мэри.

— Мэри, иди рядом со мной слева, а ты, Нелли, с другой стороны. Возьмитесь за руки. Элис, ты иди на одном конце, Агнес — на другом. Держите шеренгу плотной. Когда мы подойдем к линии пикетчиков, выстройтесь за мной в две линии, как смыкаются два крыла стрекозы. Я пойду первая. Не обращайте внимания на насмешки. Помогайте вашей партнерше прорваться. Это означает, Агнес, что последней в здание войдете вы. Хорошо. Когда мистер Тиффани увидит вас, у него пропадут последние сомнения в нашей солидарности. Подозреваю, он будет за дверью демонстрационного зала. Пусть каждая пожмет ему руку. Даже если вы никогда за всю вашу жизнь не пожимали руку мужчине, начните делать это сейчас. Приехавшие из Короны, покиньте шеренгу перед зданием. Вам нет необходимости идти через пикеты. Благодарю вас за поддержку.

— Когда движения не будет, я поведу вас через улицу, пока мы не растянемся по всей ее ширине. Тогда я вернусь обратно в середину нашей шеренги.

— Разве этого движения когда-нибудь не будет? — пробормотала мисс Берн.

— Автомобили просто скосят нас, — испугалась Нелли.

— Ни в коем случае, если мы крепко обхватим друг друга за талию. Шагайте уверенно, с осознанием того, что Свобода там, в гавани, — женщина.

Я основательно обняла Нелли за талию.

— Ты идешь на рабочее место, для которого тебя обучил Патрик. Право сильнее запугивания. Иди под ритм: «Права женщин — и ни каплей меньше!»

Туман рассеялся достаточно для того, чтобы нас было видно. Он, собственно, создавал зловещую атмосферу. Тереза набросила свое боа из перьев на плечи, громко выкрикнула наш лозунг, и мы двинулись в путь, причем высокая прическа Анны моталась из стороны в сторону, как бакен на воде.

Когда мы дошли до Четвертой авеню, я увидела Бернарда, стоящего на противоположном углу, заложив руки за спину, будто он вытянулся по стойке «смирно», наблюдая прохождение королевских пеших гвардейцев. От прилива любви в горле пересохло, а еще оттого, что он одобрил мой поступок, что не был равнодушен ко мне и поддержал своим присутствием.

Бернард посмотрел вниз по улице, выискивая взглядом промежуток между несущимися трамваями, автомобилями и экипажами. Через несколько минут он проворно прикоснулся ко лбу, словно отдавая салют, и сделал по-британски сдержанный кивок ободрения. Я начала переход, а мой выводок последовал за мной. Я устойчиво ставила ногу на мостовую, чувствуя себя в центре вселенной. Перейдя улицу, я тотчас вернулась к середине шеренги. Идя сплошной линией в тридцать один человек, мы заполонили улицу, и транспортные средства ожидали сзади нас, отнюдь не в полном спокойствии. Гудки их клаксонов возвещали о нашем проходе. Было просто невозможно не заметить нас.

У следующего квартала стоял Дадли, ожидая нашего марша. Это был великодушный поступок с его стороны, учитывая его связи с Генри Белнэпом. Рядом с ним расположился Уильям Йорк, с беспокойством не сводящий глаз с Элис, вышагивающей на конце нашей шеренги, — она прошла совсем близко к нему.

На углу Четвертой авеню и Двадцать четвертой улицы маячила фигура Джорджа, прижавшего одной рукой к груди свою небольшую тетрадь для зарисовок, другая же была воздета в воздух, подобно длани Леди Свободы, сжимая пучок кистей, будто это пылающий факел.

На углу Четвертой и Двадцать четвертой улиц, широко расставив ноги, прочно обосновалась миссис Хэкли. Облаченная в синюю юбку, белую блузку и узкий красный галстук, она размахивала перед своей необъятной грудью маленьким американским флагом на крошечном древке. Она интуитивно ощущала, что грядут перемены для женщин. И хотя ее собственная жизнь могла и не претерпеть никаких метаморфоз, в дальнейшем она будет испытывать гордость от осознания, что приветствовала нас в столь значительный день 1903 года. Да благословит Господь непостоянство ее сердца!

Тротуары были заполнены мужчинами, следующими в два ряда в противоположном направлении, образуя петлю на углу. Впечатление было такое, будто на улицу вывалились все двести человек, каждый с самодельным плакатом на палке. До этого места наше движение ничем не осложнялось, но по мере нашего приближения со сгрудившимся за нами транспортом мужчины принялись потрясать своими лозунгами и горланить:

— Женщины не нуждаются в рабочих местах!

— Достойный заработок — для достойного мужчины!

— Девчата — сидите дома, где вам и место!

Я крепко прижала к себе Нелли:

— Смотри Патрику прямо в глаза, как истинно сильная женщина. На карту поставлено больше чем твой страх.

Мы начали выполнять маневр стрекозы, вследствие чего я оказалась во главе одного взвода огромной армии женщин, которые, в чем я была уверена, в конце концов в один прекрасный день все-таки завоюют рабочие места для всех женщин. Я сочла это привилегией!

Нелли заняла место за мной рядом с Мэри и перед Кэрри. Я протянула свою руку назад, чтобы она ухватилась за нее.

Один мужчина взревел прямо в лицо Мэри:

— Ни одна девчонка не заберет у меня мое рабочее место!

— Не суй нос не в свое дело! — поддержал его криком другой.

— Воровка рабочего места!

— От такого же слышу! — выдала я, невозмутимая, как морской конек.

Мужчины сомкнули свои двойные ряды перед дверью, надрываясь на все лады:

— Мегера!

— Выскочка!

— Сука!

Я продолжала неуклонно продвигаться вперед.

— Стыдись, Нелли! — донеслось до меня.

Я ощутила, что рука позади меня стремится вытащить девушку из нашей шеренги. Я крепко вцепилась в нее, то же самое сделали Мэри и Кэрри.

— Тебе еще многому надо научиться, Патрик, — спокойно промолвила Нелли.

Двое мужчин впереди недвижно стояли очень близко от меня, хотя и не осмеливались прикоснуться ко мне руками. Твердой походкой и с высоко поднятой головой я клином просунула свое плечо между их плечами, и они пропустили меня. Я применила тот же прием для второго ряда. Наша шеренга прорвала их, и мне послышалось, как Тереза позади меня заявила во всеуслышание: «Истинная республика — права женщин в искусстве и ни каплей меньше!», а затем раздался резкий треск — это разорвали наш лозунг.

Находившийся внутри мистер Тиффани все слышал и движением руки подгонял нас заходить в здание побыстрее. Он смотрел мимо меня на шеренгу женщин.

Посмотри на меня! Не пренебрегай мною, Льюис. Я сделала это для тебя, потому что знаю: мы нужны тебе.

— Доброе утро. Рад видеть вас, миссис Дрисколл, — произнес он так натянуто, что его нервозность стала очевидной. — Я рад видеть и всех остальных тоже.

— Мы счастливы оказаться здесь и горим желанием приступить к работе.

— С добрым утречком, сэр, — произнесла Нелли из-за моей спины. Я никогда не слышала от нее ничего подобного.

Мистер Тиффани не смог подавить смешок.

— И вам также, — промолвил он, несколько огорошенный.

Рядом с мистером Тиффани, подобно приветственному ряду на балу у Тиффани, выстроились мистер Платт, мистер Томас и мистер Белнэп, который с жаром пожал мне руку и произнес: «Хороший спектакль, Клара». Тайком выглядывающий из-за угла Фрэнк подскакивал от счастья и облегчения. Только не говорите, будто он не соображал, что творится вокруг него, потому что глухой. У него были свои способы.

Мы промаршировали вверх по лестнице, чтобы люди в других отделах увидели наш транспарант, порванный, но вполне читаемый. Оказавшись в студии, мы бурно возликовали, стискивая друг друга в объятиях, затем кое-как приладили лозунг к рамам двух деревянных мольбертов и приступили к работе, исполненные новой решимости.

Около половины одиннадцатого мистер Белнэп прислал мне с Фрэнком наспех нацарапанную записку, извещающую, что мистер Томас в одиннадцать встречается с руководителями профсоюза. В полдень Фрэнк доставил мне вторую, в которой просто сообщалось: «Льюис опасается плохих отзывов прессы!»

После полудня ничего не случилось. Девушки трудились в благонравном спокойствии. Джулия пролила горшочек жидкого воска. Двенадцатидюймовый прямоугольный лист стекла выскользнул из рук мисс Стоуни и упал на пол.

Раздраженная и смущенная, она пробормотала:

— Первый раз роняю такой большой кусок за семнадцать лет.

Почувствовав отдушину для разговоров, Нелли спросила:

— Завтра опять придется идти вот так?

— Пока ничего не могу сказать.

Девушки проработали на час дольше, чтобы возместить потерянное утром время и узнать, не придется ли вновь проделать свой маневр. В шесть часов Фрэнк принес еще одну записку. Я прочитала ее громко вслух:

— «Мистер Тиффани отказал в требовании уволить всех женщин, хотя и пообещал профсоюзу пойти на уступки. Профсоюз согласился прекратить пикетирование, но продолжил остановку работы».

— Какие уступки? — осторожно поинтересовалась Кэрри.

— Не стоит останавливаться, пока не узнаем, — предложила Мэри.

— Я готова проделать это опять, — заявила Тереза.

— Нет. Приходите завтра на работу как обычно, — проинструктировала я — к вящему облегчению мисс Стоуни и мисс Берн. — Но сейчас у обоих входов еще могут оставаться мужчины, так что спускайтесь вниз тремя группами: или с мисс Джадд, или с мисс Берн, либо с мисс Стоуни. Нелли, ты пойдешь со мной.

Мэри поравнялась с нами.

— Если Патрик хоть чем-то побеспокоит тебя, я как следует отлуплю его.

Мистер Белнэп находился у двери демонстрационного зала, будто собирался обеспечить наш безопасный уход. Генри — телохранитель! Да возлюбит его Господь за благие намерения.

По всей видимости, Патрик ожидал Нелли у входа для рабочих, так что мы приняли мудрое решение использовать выход через демонстрационный зал. Я проводила ее до дому.

— Я горжусь тобой, дорогая.

— Я здорово струхнула, но рада, что сделала это. Остаться одной против всех было бы страх как тяжело для меня.

— Пока все не разрешилось, тебя ожидает нелегкое время с Патриком.

— Это уж точно, без перебранок не обойтись. Мне придется избегать его до тех пор.

— Это может затянуться надолго.

Оно и затянулось. Медленно наступило лето, не принеся ничего нового. Все наши тревоги относительно уступок вышли с потом под электрическими вентиляторами, но мужчины стояли насмерть. Мне особенно запомнился плакат: «Женщины не нуждаются в равной оплате!» Он вселил в меня некоторое утешение. Это означало, что мы добиваемся своего, хотя я все еще не могла быть уверена.

Джулия некоторое время отсутствовала на работе, подыскивая жилье для своих младших братьев. Я предложила ей обратиться в «Образовательное благотворительное общество», с которым сотрудничал Эдвин. Через это агентство подростков пристроили на ферму в Делавэре, где они могли зарабатывать кров и хлеб и ходить в школу, а также оставаться вне пределов досягаемости своих заблудших брата и отца. На меня произвело сильное впечатление, как она провернула все это дело, и я повысила ей заработок до постоянного жалованья полноправного ученика.

Все еще ожидая урегулирования забастовки, мы совершили свою первую поездку в этом сезоне в Пойнт-Плезент. Элис и я бродили по пояс в морской воде под лазурным небом с белыми облаками-барашками. Оживленный несколькими силуэтами плывущих вдали судов, горизонт навевал дерзновенные мечты о наших лампах и витражах, которые обретут свой дом на чужеземных берегах. Даже на наших родных берегах лампы приносили прикосновения девушек Тиффани в дома, куда они сами никогда бы не попали. Окружающий мир жил своим заведенным порядком, оставаясь глухим к нашим скромным мечтам и маленьким драмам, и жизнерадостность от возможности взлететь с земли в огромную безграничную вселенную взбодрила также и мой дух.

— «Волнуйся, волнуйся, о глубокий синий океан», — продекламировала я.

С глазу на глаз с безбрежным океаном, прибоем, проглатывающим слова лорда Байрона, Элис сказала:

— Я хочу открыть тебе секрет.

— Это об Уильяме?

Она вспыхнула как маков цвет.

— Ведь о нем, не правда ли? — Я схватила ее за руки и закружила в воде.

— Это о мистере Тиффани.

Я отпустила ее руки и застыла.

— Только не говори Лилиан. Я спросила его, не могу ли вернуться работать с тобой.

— И отказаться от того уединения и свободы, которыми ты располагаешь сейчас? Ты хочешь вернуться к бешеным срокам, срочным заказам и рассвирепевшим мужчинам?

— Стекло нравится мне больше эмалей. И я не мастер в гончарном деле. Оно не доставляет мне радости. И мисс Лэнтрап тоже.

— О, как бы я хотела твоего возвращения! И что же он сказал?

— Что я должна обождать, пока кто-нибудь не уйдет из твоего отдела. Похоже, он сделал все-таки уступку, и она означает, что твой отдел не может расширяться.

Я взвыла и взбудоражила воду широким взмахом руки, образовав веер брызг, оросивший нас обеих. Мой жалкий акт проявления эмоций не произвел никакого воздействия на безбрежную гладь моря.

На следующей неделе мистер Томас поднялся в студию с невыносимо самодовольным видом.

— Война с профсоюзом наконец-то закончена, — во всеуслышание объявил он.

Я твердо вознамерилась сохранять спокойствие, каким бы ни оказался исход.

— На каких условиях?

— Профсоюз согласился позволить вам изготавливать витражи, абажуры и мозаики, чем вы и занимались раньше, с условием, что вы не увеличите теперешнее число работниц.

Как и предупреждала Элис. Я была твердо настроена ни на йоту не отклоняться от своей решимости.

— Я рада, что все завершилось, и ценю, как вы и мистер Тиффани отстаивали наши права, но я разочарована ограничением. Отделу должно быть разрешено расширяться, когда он нуждается в этом. Что произойдет, если мы получим больше заказов, чем могут выполнить двадцать семь человек?

— Вам придется передать их мужчинам в Короне.

— Вот как! Значит, образцы более низкого качества пойдут в демонстрационный зал и будут продаваться по той же цене, что и наши?

— Мистер Тиффани вынужден был сделать эту уступку.

— Я хочу, чтобы студии Тиффани показывали наилучшее качество работы. Направление заказов с цветочными мотивами в мужской отдел не будет способствовать этому. Это станет губительным для репутации студий Тиффани.

Мышью он был, мышью и остался, подтвердив это беспомощным пожатием плеч с выражением «ничего не поделаешь» на лице.

— Также принято решение, что мужчины не будут разрабатывать собственные мотивы для абажуров с геометрическими узорами.

— Почему же?

— Этим займетесь вы.

— Значит, чтобы обеспечить их работой, я буду вынуждена разрабатывать мотивы, достаточно простые для изготовления ими за счет собственного времени работы на мой отдел? Вы протолкнули эту издевку?

После смущенной, неловкой улыбки он промямлил:

— Принято такое решение.

— Могу ли я принять на работу помощника по разработке мотивов?

— Только если уволится одна из ваших девушек. Такова новая политика.

— Это — выжимание всех соков из плода, который вас кормит.

— Вы должны понять, как стойко мистер Тиффани за вас сражался. Он не пошел на то, чтобы поднять мужчинам жалованье выше, чем у женщин, или чтобы заработки женщин были снижены. В свете этого ограничение размера вашего отдела является уступкой, которую вам придется принять.

— Я предвижу осложнения в будущем.

— Мы будем пересекать этот мост, когда подойдем к нему. — Он поднялся, чтобы уйти.

— Пока я здесь, скажу еще вот что. Вы преступаете границу каждый раз, когда идете к мистеру Тиффани за утверждением нового проекта. Это должно быть прекращено. Мистер Платт и я не желаем, чтобы он вообще был вовлечен в ваши затеи. Он слишком потакает всем. Приходите ко мне.

— Но вы не художник!

— Я — управляющий!

Книга пятая 1904–1908

Глава 40 Лорелтон-холл

Этой весной умерла миссис Тиффани. Нас известили, где состоятся похороны, официальным сообщением, разосланным по отделам. Некоторые из девушек решили лучше не приходить, потому что у них не было черных блузок, чтобы дополнить черные юбки, и они не желали оказаться в числе лиц, не проявивших должного уважения.

Нелли заявилась в одолженной взаймы блузке, слишком широкой, но черной. Именно так поступила и Джулия, облачившись в такую же позаимствованную черную блузку, в которой она была на похоронах матери. Ольга надела поверх белой блузки и черной юбки черный сюртук своего отца, застегнутый на все пуговицы. Должно быть, в церкви она изнемогала от жары. Агнес, не в состоянии побороть шмыганье носом, сидела, чопорно выпрямив спину, на скамье впереди меня рядом с тремя мисс — Стоуни, Берн и Джадд — все в подобающей случаю одежде. Церковь была битком набита друзьями миссис Тиффани из высшего общества, а также медсестрами из женской лечебницы.

Я хранила носовой платок с монограммой мистера Тиффани, завернутый в папиросную бумагу, все годы с тех пор, как рыдала по Вильгельмине в его кабинете, — никогда больше не использованный подарок на память. Теперь он превратился во влажный комок. Я украдкой бросала взгляды на профиль его неподвижного подавленного лица, изменившегося от скорби, между рыдающими близнецами, и моя душа болела за него.

После службы поток людей ринулся по проходам, чтобы пройти перед гробом. Мистер Тиффани делал мужественные попытки быть любезным со всеми, но его ответы были расплывчатыми, голос — тонким и скрипучим, а взгляд — блуждающим. Пройдет еще много времени, прежде чем яркая искорка вновь оживит его глаза. Несколько в стороне стояла маленькая Дороти, одна, в глубоком трауре, ее черные чулки складками повисли на худеньких ножках. Я подошла к ней.

— Вряд ли ты помнишь меня. Я работаю у твоего отца.

— Я знаю. Вы приезжали в «Шиповники». Мы нашли паучью паутину.

— Я скорблю по твоей маме. Уверена, ты и твой папа очень опечалены.

— Она хотела остаться в «Шиповниках» и никогда не жить в Лорелтон-холле. Папа не любил ее. Он не любит нас.

— О, я уверена, что любит.

— Не любит! Он продержал нас на верхнем этаже всю зиму, чтобы мы не слышали ее стонов. Мы не могли побыть с ней.

Я нагнулась, чтобы утешить девочку, но она убежала прочь вся в слезах, проскальзывая через толпу. Как легко родительская забота может быть неправильно истолкована обиженным ребенком.

Генри Белнэп и я стояли у барьера, огораживающего бельэтаж, и смотрели вниз на оркестровую яму, как мы и делали всегда. Вскоре и там появился мистер Тиффани — с женщиной.

— Кто это с ним? — заинтересовалась я.

— Мисс Джулия Мансон. Она раньше работала с эмалью, но теперь разрабатывает дизайн для ювелирных украшений в своей частной студии.

— Прямо там, в его доме?

— Они работают вместе уже несколько лет.

— Когда Лу умирала там, этажом ниже? Всего шесть месяцев — не слишком ли быстро, чтобы появиться в высшем свете с другой женщиной? — Этот язвительный намек вырвался у меня непроизвольно.

— Льюис должен пребывать среди женщин точно так же, как ему необходимо иметь вокруг себя цветы. Слухи о связи с женой химика ходят уже давно, и у него уже несколько лет есть любовница в Париже.

Я отказывалась верить своим ушам, но внешне старалась не выдать изумления пополам с негодованием.

Во время нашего ужина поздней ночью Генри осмелился высказать мысль, что мистер Тиффани потерял контроль над собой.

— Он утонул в безумных сожалениях. Препирательства со старшими дочерьми. Напивается в одиночестве. По моим подозрениям, почти каждую ночь.

— И вы это видели?

— К сожалению, да. — Генри сделал глоток вина. — Это омерзительно.

— Дочерям известно об этом?

— Как это может быть неизвестно?

Некоторое время мы ели в тревожном молчании.

— Что мы можем сделать? — спросила я.

— Хотел бы я знать. Это кажется более зловещим, нежели обычная утрата.

— Никто не считает свою утрату обычной, Генри.

Он выразил согласие со мной движением вилки.

— Льюис тратит бешеные деньги на Лорелтон-холл. Он превращается в обитаемый мавзолей памяти Лу. Экстравагантность — единственный способ облегчить горе, а поскольку нет Лу, чтобы обуздать его, он совершенно обезумел. Не удивлюсь, если заезжий журналист окрестит этот особняк американским Тадж-Махалом с клозетами. Ирония в том, что покойная никогда не хотела в нем жить.

— Его младшая дочь сказала мне то же самое на похоронах.

— Я знаю, что могу доверять вам и вы не будете распространяться об этом. С моей точки зрения, безрассудное транжирство состояния его отца, заработанного усердным трудом в течение полувека, — это самое безответственное, потакающее прихотям желание, которое могло прийти Льюису в голову. Я бы даже назвал его дерзким, учитывая, что отец покрывал все убытки студий Тиффани с момента создания этой компании.

Мне было болезненно и неожиданно выслушивать все это, но не потому, что осуждение исходило от Генри, а потому, что у него была причина высказаться.

— Вы были там, в Лорелтон-холле?

— Да. Это — гигантская выставка художественного расточительства! Если когда-то и было время задумывать экстравагантные вещи, Клара, оно настало именно сейчас.

— Возьму на заметку. Расскажите же об особняке.

— Он шириной с протяженный городской квартал, с часовой башней, чтобы приучить детей и персонал к пунктуальности.

— Естественно.

— И с исламским минаретом. Большая часть дворца великолепна, но для моего чувствительного восприятия в целом он грешит излишествами.

— Это отнюдь не более умеренный, современный подход, который вы исповедуете?

Генри расхохотался в тарелку.

— Нет, но центральный двор с фонтаном просто изысканный. Чистый Тиффани в самом экзотическом исполнении. Назовите его мавританским, персидским, турецким — легкий и полный воздуха. Восьмиугольное пространство возносится на высоту трех этажей к потолку из мерцающих раковин, выложенных по принципу рыбьей чешуи. Верхний и нижний балконы поддерживаются колоннадами, окружающими восьмиугольный каменный бассейн, нечто вроде исламской бани, с каннами и плавающим лотосом.

— Неплохая информация для разработки лампы.

— В центре бассейна — изящная ваза, выдутая из стекла, высотой с ее хозяина. Вода подается изнутри вверх и стекает вниз по наружной поверхности, в то время как вращающиеся цветные колеса под ней заставляют ее менять оттенки.

— Значит, он действительно сделал пятифутовый сосуд. Я имею в виду нового стеклодува. Я видела, как он изготавливал трехфутовый. После этого мистер Тиффани даже не похвалил его. Он просто захотел еще более высокую.

— Это стало типичным для него в последнее время: требовательность и властолюбие. Выходит на свет его темная сторона, а новое состояние дает возможность выражать ее без ограничений.

— Что вы имеете в виду под темной стороной?

— Судите сами. Он написал для курительной комнаты фреску «Сон опиумного дьявола», изображающую пашу, развалившегося на шелковых подушках с опиумной трубкой. Вокруг него витают видения его ночных кошмаров. — Генри махнул рукой в воздухе, будто работал кистью. — Змеи, крылатые звери, монстры,поедающие людей, мужчины, садистски разрубающие жертв, человеческие головы, насаженные на пики, и капающая из них кровь.

— Как ужасно! Что же приходит ему в голову?

— Это еще можно было бы простить как фантазию, но я не могу найти извинений для изображения жизненного цикла обнаженных восточных проституток: невинные юные девушки, потом похотливые зрелые женщины и затем совершенно опустившиеся старухи… Это слишком вульгарно, чтобы можно было описать словами. Представьте эту картину как предостережение для его дочерей.

Холодная дрожь охватила меня.

В понедельник я отправилась в библиотеку компании и детально изучила цветы лотоса в книге о растениях. Что за элегантная простая форма! Каждый наружный лепесток бутона напоминает сердце, перевернутое вверх тормашками. Если мистеру Тиффани нравится лотос, возможно, лампа с лотосом даст ему краткий миг облегчения от горя.

Книга также сообщала кое-какие сведения по его культурной истории. По буддистской традиции лотос представлял собой чистоту, плавающую на поверхности мутных вод необузданного желания, а ученый, посвятивший себя трудам Конфуция, писал: «Хотя лотос и вырастает из грязи, сам он незапятнан». Это было идеальное время, чтобы напомнить ему об этом цветке.

Я вспомнила, что в пруду Центрального парка бутоны лотоса были пухлыми, круглыми и вертикально стояли на высоких стеблях, вся головка на одной стройной ножке, хотя некоторые головки были столь тяжелыми, что стебли изгибались, и бутоны почти касались воды. Я набросала несколько бутонов со стебельками, изогнутыми подобно дуге. Не было ничего исключительного относительно бутонов в плоском свинцовом стекле. Вместо этого их округлость заставила меня подумать об их объемности. Выдутые формы! Почему бы и нет?

Я поспешила в выставочное помещение, где нашла водяную лилию, одну из классических и популярных выдутых ламп. От бронзового подножия из листьев лилии недалеко друг от друга поднимались двенадцать бронзовых трубочек и затем изгибались вверх и вниз во всех направлениях, так что выдутый бутон на конце каждой трубки висел вниз головой. Эти формы больше напоминали узкие, трубообразные цветки виноградной лозы, нежели водяные лилии. Тем лучше. Моя форма бутона будет иной. Это был только зародыш замысла, который я хотела воплотить в жизнь.

Но каким образом я расположу бутоны по отношению к абажуру из свинцового стекла? Не загоню ли я себя с этим замыслом в сложную головоломку? Что бы я ни создала, я не обращусь к мистеру Томасу. Моя душа бунтовала против любых ограничений. Безудержность мистера Тиффани позволяла мне быть экстравагантной. Я пойду к нему.

Глава 41 Огонь

Огромная елка, увешанная украшениями, выдутыми из стекла, была центром притяжения комнаты приемов в особняке мистера Тиффани на Семьдесят второй улице. Посетив здесь с полдюжины балов Тиффани, я не испытывала ни малейшего смущения. Кроме меня лишь Элис, Агнес и три мисс — Минни, Беатрис и Мэри — чувствовали себя непринужденно. Ольга обходила персидские ковры, не отваживаясь ступать по ним. Казалось, для нее было болезненно находиться в месте такого показного богатства и чуждого образа жизни. Ее встревоженное выражение лица свидетельствовало о мучительных вопросах, будоражащих ее ум. Девушка окидывала помещение взглядом, близким к паническому, пока не увидела волшебный витраж с бабочкой и японским фонариком. Тогда, успокоенная чем-то, что ей близко, она подпала под его колдовство, застыв, как изваяние.

Ольга являла собой доказательство того, что студии Тиффани были чем-то большим, нежели просто художественными мастерскими. Они превратились в большую общественную лабораторию, где беспризорница, прежде завивавшая перья для шляп за полтора доллара в неделю, могла разговаривать с сыном Короля бриллиантов. Беднейшая из моих «девушек Тиффани» точно так же наслаждалась необъятной палитрой цветов, как и я, испытывала то же стремление к признанию в ограниченном мирке нашей студии, ту же надежду на любовь, которая светилась в ее глазах в этот праздничный вечер.

Элис подошла ко мне с блюдцем, полным птифуров — таких миниатюрных пирожных.

— Никаких признаков паши, — поделилась я с ней.

— Можно было рассчитывать на то, что он появится хоть на пять минут.

Нелли, Тереза и Мэри были особенно разочарованы тем, что он не поприветствовал их. Им хотелось, чтобы босс увидел своих работниц в их лучших платьях, а я лелеяла мечту, чтобы они приобрели опыт общения с ним в таком светском окружении. Мы выждали еще двадцать минут.

— Похоже, я знаю, где он скрывается, — сказала я Элис. — Поднимусь-ка наверх.

Я прошла через дверь в небольшой вестибюль, поднялась по узким изогнутым ступеням и распахнула двойные резные двери. Огонь в одном из пещероподобных углублений в очаге из кедрового ствола бросал на пол отсвет, похожий на фартук. Все остальное тонуло в зловещей мгле. Мистер Тиффани утонул в низком кресле, накрытом шкурой животного, наблюдая, как горят огромные поленья. Он поднял свой стакан, отпил огромный глоток и отреагировал на меня без удивления.

— Извините меня. Я полагала, вы захотите получить отчет о том, как все наслаждаются этим вечером.

— Мне наплевать, наслаждаются они или нет!

Его преднамеренная грубость потеряла ожидаемый эффект, ибо он не смог произнести «наслаждаются» без шепелявости.

— Не стойте здесь, как служанка, ломающая руки. Да, я набрался и собираюсь набраться еще, так что не изображайте потрясение. Садитесь и выпейте со мной. Мне нужна компания.

— Внизу собралась огромная компания.

— Пххх! Я в трауре. Я не шляюсь по вечеринкам.

Перед тем как налить себе, мистер Тиффани поднял графин из граненого хрусталя и уставился через него на свет очага.

— Ваша подружка Элис внизу?

— Да. Мы приехали вместе. Мы квартируем в одном пансионе.

— Как уютно. — Его голос был окрашен сарказмом. — Она — милый котеночек. Делает неплохую работу в Короне.

— Ваших дочерей внизу нет. Я думала, они могли бы выступить в роли хозяек.

— Я просил их сделать это. Дочери больше не обращают на меня внимания. Они теперь ненавидят меня.

— Я уверена, что нет.

— Не успокаивайте меня, Клара, — буркнул он. — Вы ничего не знаете о том, что здесь происходит.

— Возможно, знаю. Я знаю, какой вы, и могу представить, каковы они.

— Это Белнэп наболтал? Вы двое что-то уж больно сдружились. Знаете, он ведь гомик.

— Вы видите то, что ищете. Мне это безразлично.

— Вовсе нет. Вы ведь тоже по-своему ханжа.

— Льюис, возьмите себя в руки. То, что вы несчастны и пьяны, не дает вам права оскорблять любого, кто хранит вам верность и кого волнует, что вы страдаете. Мне известно, что это такое потерять супруга. Вы переживете эту утрату, вспоминая хорошие времена. Только не купайтесь в сожалениях.

— Я буду купаться в них, если захочу. Бог видит, сколько их у меня.

Мистер Тиффани все еще не снисходил удостоить меня взглядом. Просто постукивал кулаком по подбородку и пристально смотрел на огонь.

— Взгляните-ка вот на тот стол, — приказал он.

На столе лежал чек на триста тысяч долларов, выписанный на нью-йоркскую лечебницу для женщин и детей.

— Очень щедро с вашей стороны.

— Попытка раскаяния. Лу состояла членом попечительского совета.

— И после этого вы стали чувствовать себя лучше?

Он таращился на пламя до тех пор, пока полено не сместилось, выпустив залп искр.

— Ни на грош!

Мистер Тиффани медленно поднял голову. Чувствовалось, что слезы вот-вот польются из его глаз.

— Я был слишком поглощен своими делами, не уделял достаточно внимания ее здоровью или ее желаниям.

— Самоуничижение вам не поможет.

— То же самое произошло с Мэй, моей первой женой. Я вбил себе в голову, что непременно должен ехать в Алжир, рисовать экзотику в тонах Эжена Делакруа. Ничто не могло остановить меня, даже смерть новорожденного ребенка. Так что мы поехали, но это было слишком скоро после родов и стало для нее началом конца.

Какое утешение я могла предложить? Отдающее сладким сиропом сочувствие, пролитое на эти раны подобно капелькам меда, только осложнит дело. Он выкопал себе такую глубокую могилу страдания, что привычные средства не способны вытащить его оттуда.

— Вы — необыкновенный человек, Льюис. Я знаю, что из адского пламени сожаления вы можете зажечь костер чего-то, достойного лучшей стороны вашей натуры.

— Я и занят этим. Лорелтон-холл.

— Я не имела в виду нечто материальное.

— Вам известно, как называют парней типа меня? Эгоистами. — Тиффани отхлебнул из своего стакана, и из уголка его рта потекли капли, которые он вытер тыльной стороной ладони. — Это одно из тех научных психологических слов, которыми моя дочь Джулия назвала меня. Это совсем не то, что эготист, хотя могу быть и таким. Это — человек, который не видит ничего за пределами собственных интересов. Парень, который даже не замечает ничего и никого, кроме себя. Противоположностью эгоизма является альтруизм. Я воплощаю собой первое понятие. Лу — второе. Эгоизм убил альтруизм.

— Вот почему появился на свет этот чек, — сделала я вывод.

— Вот потому и появился на свет этот чертов чек!

— Все равно это — материальное.

«Да и деньги-то заработаны не вами», — добавила я про себя.

Он парой глотков опорожнил свой стакан.

— В любой момент сюда придут близнецы. У нас встреча в десять часов. Если они пропустят даже один удар курантов, им придется ждать до десяти часов следующего вечера. Я приучаю их к пунктуальности.

— Иногда это тяжело для молоденьких девушек. Сколько им лет?

— Почти семнадцать.

— Сколько ночей они уже так ждут?

— Три. Я знаю, что делаю. Мы уже прошли через это дюжину раз.

— И они видели вас в таком состоянии три вечера подряд?

— Обычно я выжидаю, пока они лягут спать, но им все известно.

Мистер Тиффани бросил взгляд на огромные дедовские часы, возвышающиеся, как постовой, под лоджией. В минуты спокойствия между потрескиванием огня они издавали тиканье, подобно торжественному, неумолимому метроному.

— Осталось две минуты.

— Тогда я ухожу.

— Останьтесь! — приказал он, будто я комнатная собачонка. — Это не займет много времени. — Короткий рык вылетел из его горла. — Я мог бы быть более вежлив еще кое с кем здесь.

Мистер Тиффани, наделенный острым восприятием своих недостатков, казалось, был прискорбно удовлетворен ими.

Послышались шаги на лестнице. Он едва успел отвернуться от огня, как был вынужден представить близнецов, Джулию и Комфорт. Девушки были красивы, более юное переиздание их элегантной матери, безупречно одеты и причесаны, одна в павлиньем ярко-синем, другая — в изумрудно-зеленом платье. Продуманный выбор.

— Почему вы не внизу, с гостями? — Равнодушие сделало его голос совершенно невыразительным.

— Это ужасно и неловко. Они пялятся на все, даже на нас.

— Все, что от них услышишь, так это как они благодарны за приглашение и что за великий человек мистер Тиффани.

— Может, вам не повредило бы выслушать это.

— Мы принесли наши прошения в Брин-Мор-колледж. Они написаны полностью, — ровным голосом произнесла Джулия.

— Нам нужна твоя подпись, — произнесла Комфорт, будто это было что-то незначительное.

— И чек для каждой из нас.

— Кто сказал, что вы можете подать прошения?

— Наши учителя.

— Я — Глава дома, а не ваши учителя, — произнес он с гневной шепелявостью.

— Пожалуйста, папа.

— Последний срок подачи — понедельник в пять часов, — умоляюще пролепетала Джулия.

Это выглядело продолжением предыдущих сражений. Поскольку отец не протянул руку за прошениями, Комфорт положила свое ему на колени. Джулия быстро последовала ее примеру. Он бросил взгляд на бумаги, не дотрагиваясь до них.

— Ты все еще указываешь микробиологию в качестве области изучения?

— Да, папа. Она мне чрезвычайно нравится, — промолвила Джулия.

— Глупости! Ни одна из моих дочерей не станет врачом, запускающим свои пальцы в человеческие задницы, — с яростью заявил отец и стряхнул прошения на пол.

Меня словно пронзило насквозь.

— Пожалуйста, папа. Мама считала, что девочки должны иметь такое же образование, как и мальчики.

— Я — не ваша мама.

Комфорт подобрала бумаги, разгладила листы дрожащими пальцами и положила их на стол рядом с отцом, поверх чека для лечебницы.

— А ты что записала?

— Литературу и искусство, — пробормотала Комфорт.

— Чтобы стать художником, не нужна научная степень. У меня никогда не было научной степени. Ты можешь рисовать акварели и писать рассказики, как всегда и делала под этой крышей.

— И они все будут одинаковыми, потому что я не знаю больше ничего. Я достигла предела того, что могу делать сама.

— Я не верю в пределы. Миссис Дрисколл подтвердит вам.

— Тогда не ограничивай нас! — огрызнулась Джулия.

Какие мысли могли роиться в его голове? Что с университетским образованием они интеллектуально превзойдут его? Непреложное правило семейства Тиффани. Он не достиг цели превзойти своего отца, а теперь страховался, чтобы дочери не обогнали его. Что за болезненная извращенность! Но они сильные девушки. «Хотя лотос и вырастает из грязи, сам он незапятнан»… Я могла надеяться только на это.

— Мы не понимаем тебя, — промолвила Комфорт.

— Тут нечего понимать. Я дам вам все, что пожелаете. Хотите пляж? Я устрою пляж. Теннисный корт? Кегельбан? Хотите лодку? Я подарю вам яхту. Желаете чистокровную лошадь? Я дам вам целую конюшню, полную скакунов. Я обеспечу вам красивый особняк, где вы сможете закатывать праздничные вечеринки.

— Мы не хотим твой особняк, — заявила Джулия. — Мы его никогда и не хотели. В нем холодно. Мы хотим жить в «Шиповниках».

— Мама хотела остаться в «Шиповниках». Кому хочется жить в музее? Ты никогда не прислушивался к нам. Тебе было все равно, — плаксиво протянула Комфорт.

— Ты и сейчас не заботишься ни о ком, кроме себя.

— Не смей говорить это в присутствии гостьи! Или мне прямо в лицо!

Отец сгреб бумаги и швырнул их в огонь.

Глава 42 Каштан, лотос и карандаши для рисования

В воскресенье после бала у Тиффани Элис уговорила меня совершить первую поездку на подземке. Не очень хотелось, но первую линию открыли уже два месяца назад, так что я согласилась исключительно ради подруги. Предполагая, что под землей будет холодно, мы надели шерстяные пальто, шляпы, перчатки, ботики и направились по бурой слякоти за три квартала к югу, к станции Юнион-сквер. Женщина, закурившая сигарету на входе, была арестована полицейским прямо на наших глазах. Это вызвало у меня раздражение. Она никому не делала вреда. Полицейские не арестовали бы курящего мужчину.

— Этого достаточно, чтобы заставить меня закурить просто в поддержку ее права, если бы только я не питала отвращения к вдыханию грязного дыма.

Мы уплатили по пятицентовой монетке и спустились вниз.

— Разве ты не чувствуешь себя подобно шахтеру, погружающемуся под землю? — пристала ко мне Элис.

Станция подземки была залита электрическим светом и выложена зелеными и белыми изразцами.

— Здесь так светло и чисто, — удивилась она. — Похоже на дорогую ванную комнату.

Платформа обрывалась в темную, наводящую жуть канаву из двух параллельных рельсов, и мы могли слышать стук и скрежет приближающегося поезда. Когда механический циклоп со своим единственным лобовым прожектором, ревя, подкатил к нам, предваряя его появление, прибыл сильный порыв ветра, и мы были вынуждены схватиться за наши шляпы. Все было рассчитано настолько хорошо, что состав остановился на расстоянии нескольких дюймов от платформы и на той же самой высоте. Нам не приходилось лезть наверх, как это было с другими поездами.

Маршрут следовал по Четвертой авеню на окраину города. Джо Бриггз поделился со мной, что мистер Тиффани злился, почему Двадцать третья улица не стала одной из станций экспресса. По его мнению, это должно было привести больше людей в его демонстрационные залы.

— Сейчас мы проезжаем студии Тиффани, — пропела Элис голоском, смахивающим на чириканье птички.

— Откуда ты знаешь?

— Я просто ощущаю их призыв. А разве ты не чувствуешь? Это — блаженное состояние.

— Даже хотя ты еще не вернулась назад?

— Когда-нибудь вернусь. Он пообещал.

— Не слишком полагайся на это.

В том, что сказала его дочь Джулия, было зерно истины: ее отец не заботился ни о ком, кроме себя. Или же проявлял заботу о ком-то из чувства вины после того, как человек покидал его. Мне было ясно: Тиффани боялся, что дочери оставят его. В конце концов, они уйдут независимо от того, поступят в колледж или нет. Просто его тирания доведет их до этого раньше. Мне хотелось набраться храбрости, чтобы высказать ему все, — это могло спасти его от непоправимого шага. Но я не имела права на такой поступок.

На Большом центральном вокзале на Сорок второй улице поезд со скрежетом повернул на запад, доехал до Бродвея, где сделал еще один поворот, и понесся к окраине города.

— Разве ты не ощущаешь, что мы стремительно движемся в современный мир? — спросила Элис.

— Я и не подумала об этом.

— В «Таймс» написали, что мэр Макклилэн запустил подземку с помощью серебряной рукоятки управления, изготовленной в «Тиффани и Ко», — просветила меня подруга.

— Бесплатная реклама. Мистер Тиффани выучился этому от своего отца, который перенял подобные приемы от Ф.Т. Барнума.

— Разве не восхитительно, что мы каким-то образом связаны с большими свершениями в городе?

— Надо полагать. Только вот известности мы от этого не получаем.

— Ты только подумай: конки и подземка сосуществуют бок о бок, точно так, как масляные и электрические лампы. Интересно пребывать в самой гуще больших перемен.

Мы потеряли представление о том, где находимся, пока не увидели вывеску Большой окружной станции на юго-западном углу Центрального парка.

— Ну и цирк! — Она хлопнула себя по щеке, озаренная новой идеей. — Летом можно приехать сюда в обед и заморить червячка, сидя на зеленой травке.

Я пыталась постичь все ее возбужденные открытия, но безысходность тяжким грузом давила на меня. Я никак не могла отделаться от отвращения, вызванного поведением мистера Тиффани прошлым вечером, так же как и не могла сказать, почему оно невыносимым бременем легло на мой ум.

По дороге на окраину состав выехал на виадук, пересекая долину мощеных улиц города, который еще не вполне сюда добрался. Лачуги, птицеводческие фермы и каменоломни держали оборону против постепенного наступления окраин, заполняя пространство между крошечными новыми особнячками.

— Как странно, — вырвалось у меня. — Какой-нибудь матроне в семье нувориша, подающей салат из цыпленка на пятичасовом чаепитии, будет досаждать писк цыпленка, которого режут в соседнем здании.

Беатрис проживала в одном из этих больших новых домов со своей семьей, пока не собралась замуж. Она призналась, что помолвлена с литератором, неким Слиффардом Смайтом, который был твердо настроен начать раздел по обзору книг в «Нью-Йорк таймс», и девушка горела желанием помогать ему. Когда я сказала ей, что у нее есть талант к работе со стеклом, Беатрис ответила:

— Может, и так, но я не испытываю желания делать это своим призванием.

Надо полагать, мое лицо приняло оскорбленное выражение, ибо она поспешила добавить:

— Я не хочу сказать, что это не сулит хорошей жизни. Это просто неподходящий для меня образ жизни.

Мне пришлось согласиться с этим, что сегодня стало еще одной причиной моего дурного настроения, отягощенного размышлениями о разнице между хорошей и неподходящей жизнью. Невзирая на это, я ощущала возбуждающую неугомонность города, растущего в северном направлении.

Состав вновь нырнул под землю и доехал до конца линии на Сто сорок пятой улице.

— У нас ушло на дорогу всего сорок пять минут, — сообщила Элис. — Мы проехали около восьми миль. Разве не чудо?

— Я предпочитаю велосипед. Что мы будем делать теперь?

— Выйдем и осмотримся.

Не обращая внимания на мое мрачное настроение, она пошла первой.

Женщина, хлопотавшая у жаровни прямо у выхода из подземки, продавала жареные каштаны. Я купила бумажный кулечек, наполненный ими, и тепло, исходящее от орехов, приятно грело даже через перчатки. Я протянула кулечек Элис.

— Лучше, чем сигарета, — согласилась подруга. — К тому же нас не арестуют.

Мы поплотнее затянули наши шарфы и пошли бесцельно бродить, поедая каштаны. Первый снег, который истоптали в бурое месиво на Манхэттене, все еще облекал здесь землю в девственный белый покров на полях и незастроенных земельных участках. Все выглядело так, будто мы приехали в другую страну.

— Этот снег не напоминает тебе Огайо?

Я пожала плечами.

— Клара, сделай же над собой усилие! Я затеяла это, чтобы подбодрить тебя, а ты встречаешь в штыки все, что я тебе говорю. Я знаю: что-то произошло на верхнем этаже в доме мистера Тиффани прошлой ночью.

— Если бы ты видела его, у тебя разбилось бы сердце.

— Тебе нет нужды говорить мне об этом, но ты проявляешь слабость, позволяя этому сломать тебя. Несправедливо с твоей стороны испортить нам первую поездку. В «Таймс» написали, что с этого момента Нью-Йорк станет другим. Разве ты не хочешь запомнить его с небольшим привкусом счастья? Где тот дух, что вел нас по Четвертой авеню? Здесь красиво. Дай мне услышать, как ты произнесешь это.

— Прости меня. Да, здесь красиво. Посмотри на этого снеговика.

Он был водружен перед деревянным строением с просевшими ступеньками веранды. Веточки вместо рук, морковка — вместо носа, больше на лице ничего не было, а под подбородком была подвязана тряпица. Некоторые семьи находили для себя радость в том, чтобы создавать нечто из даров природы, доставшихся им бесплатно, и бесплатно же предлагать это соседям.

Смиренная простота снеговика и его вековая традиционность тронули меня. Я вставила два каштана на место глаз и рядок пониже, изогнутый, чтобы изобразить улыбку. Этого мне было достаточно.

— Само совершенство, — похвалила Элис. — Они придут домой и обнаружат его, рождественское чудо.

В понедельник я вернулась к работе над лампой с лотосом, исполненная дурных предчувствий. Либо это будет мешанина не связанных друг с другом элементов, либо результат станет новаторским и потрясающим. Я забросила фонтан из объемных выдутых бутонов. Теперь я работала над изделием, которое знала лучше всего, — над абажуром из свинцового стекла.

Мистер Тиффани любил показывать больше чем одну стадию развития цветка. Я представлю элементы, которые так бы ему приглянулись, — полностью распустившиеся цветы разных оттенков темно-розового, пурпурного и красного, цветов страсти.

Но я пребывала в затруднении. Каким образом подвесить абажур вокруг бутонов? Я рисовала оснастку от основания до ободка, предлагая прямые стебли, поднимающиеся из воды. Но как бы я ни подходила к этому, они огорчали меня, смахивая на скелет с чрезмерно большими ребрами.

Возбужденная, я отшвырнула карандаш и начала вышагивать по студии, душной от тепла радиатора, потом сбросила со стола все наброски моих провалившихся попыток.

Я надела пальто и вышла подышать свежим воздухом. Перед глазами так и стояла картина мистера Тиффани, вдребезги разносящего неудавшиеся вазы в помещении готовой продукции.

Я дошла до Пятой авеню, купила у уличного торговца сосиску и продолжала гулять весь обеденный перерыв. Никакого решения так и не пришло в голову, но ничего страшного. Предоставить мистеру Тиффани возможность помозговать над головоломкой по проекту могло решить более чем одну проблему.

Как только я вернулась, зашел Джо Бриггз насчет планирования новой студии для переезда компании на Пятьдесят пятую улицу и Мэдисон-сквер. Мы согласовали решение настаивать на оборудовании помещений легкими висячими осветительными приборами из белого стекла с молочным отливом вместо голых электрических ламп, которые размывали отбираемые нами цвета. Он показал мне проект рам для листового стекла с местами для этикеток, чтобы нам не приходилось гадать о цвете по кромке стекла.

— Годится? — Он всегда отличался острым желанием угодить.

— Подойдет идеально!

На взгляд ему было лет тридцать. Джо пришел работать к Тиффани, когда ему исполнилось восемнадцать, будучи иммигрантом из Англии. В новом здании он должен был возглавить мужской мозаичный отдел, примыкающий к нашей женской студии. Таким образом, Бриггз мог использовать некоторых девушек для помощи по его огромным мозаичным заказам и держать их занятыми, если у нас в работе наступало затишье. Но и сам Джо всегда под рукой, чтобы обработать и посадить на цемент наши собственные мозаики. Это был первый шаг по стиранию различий между схожими отделами и важное изменение подхода нашего начальства.

Именно с этой целью Джо работал с Терезой над мозаичным панно с Христом и святым Иоанном. Он обучал ее, как манипулирование цветом, прозрачностью и поверхностью могло создать ту иллюзию изображения в мозаике, которую производили витражи из свинцового стекла. Я слышала его объяснения, что использование прозрачных цветных кусочков с подложкой из текстурированной золотой фольги призывает зрителя взглянуть через стекло на текстуру.

— Это может создать великолепную иллюзию глубины и расстояния, — вещал Джо. — Пользуйся этим благоразумно, потому что оно отвлекает глаз от опаловых и переливающихся деталей, а каждая из них также выполняет определенную функцию.

Он прилагал особое старание, чтобы обучить девушку нюансам профессии, и я была счастлива видеть ее столь внимательной.

После обеда мистер Тиффани пришел со своим традиционным обходом по понедельникам. Даже горе не могло утихомирить этого человека. Я приветствовала его с большим вниманием, нежели обычно, вела себя так, будто в его студии ничего не произошло. Судя по всему, он это оценил. Его глаза потускнели от горя и вызвали во мне прилив сочувствия и любви.

— У меня есть нечто особенное для показа вам. Нечто экстравагантное, — произнесла я таинственно.

Босс лишь слегка изогнул брови в знак интереса. Не устрашенная этим, я продолжала вкрадчиво излагать:

— Вы знаете, что такое гибрид, потому что занимаетесь садоводством. А это гибрид в стекле. Гибрид двух стилей.

— Вот как?

— Дутое и свинцовое стекло. Лампа с лотосом.

Он бросил на меня взгляд с лукавым прищуром, совершенно иной человек по сравнению с тем, которого я видела двое суток назад.

— Должно быть, у вас есть недоступная другим информация, если вам известно, что я люблю лотос.

— О нет. Просто случайная догадка, — возразила я с невинной улыбкой.

Я выложила две мои акварели и объяснила, что хочу, чтобы бутоны опускались вниз, в пределах, но слегка выше ободка из свинцового стекла. Он не отреагировал. Неужели я взяла на себя слишком много, вовлекая в эту затею завод по выдувке стекла?

— Пойдемте со мной.

Мистер Тиффани вышел из женской студии стремительным, нешироким шагом и обернулся удостовериться, что я следую за ним. В лифте он изрек:

— Пора изготовить что-нибудь замысловатое.

В своем кабинете он просмотрел несколько французских журналов по прикладному искусству, наконец нашел фотографию — стройную лампу — водяную лилию в стиле ар-нуво Луи Мажореля. Массивная, похожая на стебель, ножка поддерживала два вертикальных бутона и полностью распустившийся цветок. Все три были изысканными, выдутыми из стекла изделиями.

— Бутоны похожи на то, что я задумала. Только мои будут склонять головки вниз.

Подпись под иллюстрацией гласила, что внутренние лепестки — бледно-янтарного цвета, а пять наружных чашелистиков — кораллового.

— Как это делается в два цвета?

— Это называется способ камеи. Внутренняя лампочка сначала выдувается из стекла одного цвета, а затем ее отправляют в летку печи со стеклом другого цвета. Придается окончательная форма, и когда она охладится, резчик по стеклу сошлифовывает верхний слой в некоторых местах, чтобы обнажить формы коралловых чашелистиков, находящиеся под ними.

— Это требует большой работы. Мы можем изготовить это здесь?

— Безусловно. Здесь мы не верим в существование границ.

Тиффани произнес это тихо и печально, как высказал свои суждения дочери. Я могла бы воспользоваться этим моментом, дабы заявить, что было неразумно лишать близнецов образования, но выражение его лица уже было столь удрученным, что я решила упустить эту благоприятную возможность.

— Как вы собираетесь закрепить ободок из свинцового стекла на месте? — спросил босс.

— Для этого мне нужен ваш совет.

Он задумался на некоторое время, затем произнес:

— Элегантность является естественной, когда вы следуете принципу повторения. Задумайтесь над этим. — Босс присел и дал мне время на размышление, не выказывая признаков нетерпения.

— Повторение. Конечно! Прикрепить ободок к похожим бронзовым прутьям, использованным для бутонов, только изогнутых выше и шире? Так ведь?

— Да. Я с самого начала знал, что ответ у вас уже есть.

Его гордость мною оказалась достаточно согревающей, чтобы воспламенить мое сердце.

— Как насчет формы одного круглого листа для основания? — спросил он.

— Я рассчитывала на мозаику…

— Прекрасно. Придайте ей тонкие бронзовые прожилки, расходящиеся от вертикальной опоры.

— А каковы края листьев лотоса? — осведомилась я.

Чтобы показать, он взял мой карандаш.

— У некоторых видов они волнистые. Часть листа поднимается над водой, в то время как прочие части слегка погружены.

— Как у девушки, которая кружится в широкой юбке?

— Именно так. Но не забывайте: рабское воспроизведение природы не является искусством.

— Я знаю. — В моей груди бились крылья, звонили колокола, такое возбуждение охватило меня от сотрудничества с ним вновь.

— Ха! Эта лампа возглавит список лучших. — Он хлопнул в ладоши и потер руки. — Держу пари, мы заломим за нее семьсот пятьдесят монет. Держите это в тайне от господина Томаса.

После того как девушки в конце дня ушли, Ольга задержалась. Она посмотрела на мои рисунки лотоса и поджала губы.

— Мне нравятся эти мощные бутоны. — В ее голосе звучала печаль.

— Что у тебя на уме?

Девушка заговорила, не поднимая головы:

— Я должна сказать вам, что в воскресенье вышла замуж.

— Ольга! — Я швырнула карандаш для рисования, и у него отломился кончик. — О чем ты думала?

Она отшатнулась от меня с тем же натянутым, обиженным выражением, которое было у нее на балу Тиффани.

— Ты не могла сначала поговорить со мной? Не могла отложить это?

— Нет.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— А ему?

— Семнадцать.

— Ты зарабатываешь семь долларов девяносто центов в неделю. Через месяц станешь получать восемь двадцать пять. Ты — одна из лучших работниц! Сколько зарабатывает в неделю он? — Она принялась ломать руки в той рабской манере, которую я ненавидела. — Скажи мне!

— Два доллара.

— Два доллара! — возопила я. — От одной мысли об этом я заболеваю. Подумай, какой образ жизни вам придется вести.

Я испытывала большое искушение проигнорировать ее замужество, заставить девушку поклясться, что она никому не скажет, только так она сможет вести достойную жизнь, а я смогу удержать ее.

— Ты должна подумать о себе, Ольга, проявить осторожность в своих собственных делах.

— Если бы вы только знали, как это не важно! Я — не такая, как вы.

— Ты могла бы стать такой. Когда-нибудь ты могла бы возглавить отдел.

— Я могу жить с ним в шалаше и называть это раем.

— Достаточно легко говорить так, когда на твоей тарелке лежат картофелины, обеспеченные твоим отцом. Ты когда-нибудь задумывалась, насколько сильна вера мистера Макбрайда в тебя как художника? Как ты могла так поступить?

Ольга заколебалась.

— Я была вынуждена.

— Беременность? Ты ждешь ребенка?

Две слезы выкатились из ее глаз и медленно проложили дорожку по щекам. Мне хотелось побаюкать ее. Я потеряла Ольгу. Одна из наиболее многообещающих девушек теперь погрузится в трясину Нижнего Ист-Сайда. У Хэнка будет плохо с сердцем.

— Ты так расцвела у нас, мне не хочется терять тебя.

— Мне не хочется уходить, но нет ничего важнее любви, миссис Дрисколл.

Ее простодушная уверенность пронзила меня, быстро пролетев от сердца к сердцу.

— Я могу вернуться к завивке перьев. Этим можно заниматься сдельно, дома. Или же могу сворачивать сигары. Многие в общих домах делают это. На этом можно заработать чуточку больше, чем на завивке перьев.

Именно это имел в виду Эдвин — только сильные выживают.

— Это ужасное, грязное ремесло, чтобы приносить его в дом с грудным ребенком.

— Бог не зря даровал мне дитя, и я собираюсь любить его всем сердцем.

— Верю, так и будет. Что бы ты ни делала, ты делаешь это от всего сердца. — Я почувствовала душащий меня прилив, перед тем как заплакать, но ухитрилась только вздохнуть. — Хорошо, работай до конца недели, и я выдам тебе небольшую доплату на пятницу.

— Благодарю вас. Вы такая милая леди.

— Старайся поберечь себя.

Я надеялась, что у нее будут картофелины для чистки.

Картофелины. Даже в век Просвещения существовали польские, немецкие или ирландские девушки, чьим первостепенным занятием была чистка картофелин. Может, им доставляли удовольствие мягкие изгибы линий, которые их ножи оставляли между темной кожурой и влажной белизной, пока они думали свои безнадежные думы. Или девушки испытывали скудное удовольствие в моменты одиночества, вырезая из картофелины рожицу или цветок, и подавали их своим мужьям, которые, обессиленные работой на земле, в шахте или в порту, впивались зубами в цветок, ничего не замечая.

Как будет выражаться художественность Ольги? Через рисование портрета ребенка на стенах их жалкого жилища, затем ковыляющего малыша, затем уличного сорванца? Только если она сможет позволить себе карандаши для рисования.

— Вот. Возьми. — Я отдала ей все свои.

После обеда вместе с запиской, направленной мистеру Томасу с извещением, что Ольга уходит, я послала записку мистеру Тиффани, сообщая ему о том же, и добавила: «Так что теперь у нас есть место, чтобы Элис вернулась к тому, что ей нравится больше всего».

Я давала ему шанс доказать: то, что его дочь Джулия сказала о нем как о не заботящемся больше ни о ком, — неправда. Я ждала, поглядывая на свой рисунок цветка, который рос из грязи.

Фрэнк принес ответ:

«Скажите ей, что она сможет вернуться, когда закончит текущую эмаль, которая прекрасно у нее получается. Пусть выбирает стекло для вашей лампы с лотосом».

Глава 43 Драгоценный перл

Мы читали пьесу Джорджа Бернарда Шоу «Человек и сверхчеловек» в комнате Фрэнси. Бернард потирал руки, будто собирался опять размахивать топором, наслаждаясь вечерним развлечением. Ему досталась роль Джека Тэннера, закоренелого холостяка. Мистер Бэйнбридж изображал дьявола, а Фрэнси — Энн Уайтфилд, которая замыслила заставить Джека жениться на себе.

Когда мы как следует углубились в чтение второго акта, в проеме двери появилась Мерри:

— Прошу прощения, что перебиваю, но тут один «лимонник»^[35] хочет повидать тебя, Клара. Весь взмыленный и растревоженный. Говорит, его звать Джо Бриггз.

— А, это из компании Тиффани. Пошлите его сюда.

Я покинула комнату Фрэнси, чтобы встретить Джо на лестничной площадке. Оберегающий меня Бернард неотлучно следовал за мной. Необходимости в сопровождении не было, но здесь проявлялась особенность его личности — вести себя по-джентльменски. Мы отправились в мою комнату, и я представила Джо как самого талантливого мастера по мозаике у Тиффани и неустанного помощника в трудах нашего отдела. У него был типичный британский цвет лица сродни слоновой кости, но сегодня казался еще бледнее.

— Что случилось?

— Пришел попрощаться. Завтра уплываю в Англию.

— Садись. Ты не сделаешь этого. Мы слишком нуждаемся в тебе. Что такое могло случиться за те три часа с тех пор, как мы расстались?

Джо уставился не на меня, а мимо меня и пробормотал:

— Я испортил себе всю жизнь. Единственный выход — бежать.

— Нет ничего, что нельзя поправить. Расскажи мне.

— Никто у Тиффани не знает этого, и ты не должна никому говорить. Я уже восемь лет женат.

Мой рот непроизвольно раскрылся.

— Почему же ты держал это в тайне?

Дрожащий подбородок выдавал его страдания.

— Потому что она — негритянка!

Я приложила все усилия к тому, чтобы не выдать изумления, но, видимо, не удалось.

— Я потерял голову, когда был молод, а теперь она мне отвратительна, и ей это известно. Такое невозможно скрыть. Для меня невыносимо возвращаться вечером домой или даже находиться с ней в одной комнате.

— Где ты живешь?

— В квартале для черномазых. Тендерлойн^[36], рядом с Адской Кухней^[37]. — Он горько рассмеялся, произнеся второе название. — Моя жизнь за пределами студии хуже некуда. Студия была моим раем.

— Восемь лет. У тебя есть дети?

Его лицо болезненно напряглось.

— Двое малышей.

— Почему же ты принял решение сейчас?

Джо сделал глубокий вдох, будто собирался с силами для признания.

— Из-за Терезы. Я иногда встречаюсь с ней по вечерам, чтобы провести время вместе. Просто сменить обстановку.

— Например?

— Ходим в «Хэймаркет» потанцевать под регтайм, или в «Голубые гадюки» в Бруклине, или в какую-нибудь галерею. Она — милая девушка, и мы отлично ладим.

Я бросила взгляд на Бернарда, который не мог скрыть усмешки.

— Опасная затея, Джо, — заметила я.

— Да знаю, — промямлил он. — Иногда Мэрион тоже присоединяется.

— Ты сказал им, что женат?

— Нет. — При этих словах его лицо исказила гримаса. — Моя жена все еще влюблена в меня. Я надеялся, что она взбесится и уйдет, но Бесси становится все ревнивее, до безрассудства. Она повадилась шпионить за мной.

— Откуда тебе известно?

— Сегодня вечером я отправился в Бруклин на встречу с Терезой, чтобы пойти на художественную выставку. Мы столкнулись лицом к лицу с Бесси, которая заявила: «Джо мой муж, ты, потаскушка!» Она вытащила из сумочки пистолет, приперла Терезу к стенке и уставилась на нее. Жена сказала что-то вроде: «Я собиралась убить вас обоих, но вижу, что ты не проститутка, так что предупреждаю тебя: держись подальше от моего мужа!» Бесси направила пистолет в лицо Терезы и заявила: «Запомни хорошенько, как эта штука выглядит вблизи, чтобы она не оказалась последней вещью, которую ты увидишь».

«Что за убогая мелодрама», — мелькнуло у меня в голове.

— А вы не попытались утихомирить ее? — спросил Бернард. — Выбить пистолет из руки, как поступил бы любой другой мужчина?

Джо съежился, словно побитая собака.

— Я даже не мог пальцем шевельнуть. — Он запинался. — Мне было слишком стыдно.

— И что произошло потом? — допытывалась я.

— Из дома вышла Мэрион — мы находились на их улице — и Бесси принялась угрожать и ей. Девушки убежали. Бесси поклялась, что завтра отправится к Тиффани и расскажет, что она — моя жена, а я завел шашни с вашими девушками. Мне легче вынести смерть, нежели позор, так что я покидаю эту страну.

Осунувшийся и униженный, он взывал ко мне испуганными глазами.

— Ты ведь во всем остальном прекрасный человек, но у тебя нет моральной стойкости.

— Мне это известно. — Джо закрыл лицо руками.

— Надеюсь, тебе также известно, что ожидает мой отдел, если Бесси заявится в студию.

Мне было ясно, что придется кое-что предпринять этой же ночью, в противном случае я лишусь всех троих. Я посмотрела на часы: почти девять вечера.

Я взялась за свою шаль.

— Отведи меня к себе домой, — приказала я.

— Я пойду с вами, — вызвался Бернард.

— Бернард, я справлюсь.

Когда я направилась к двери, то почувствовала, как его рука удерживает меня.

— Не упрямьтесь, Клара. — Он крепко ухватил меня за руку. — Вы думаете, я отпущу вас навестить эту женщину с оружием и не буду сопровождать вас? Меня едва не убило, что я не смог пойти с вами в морг, чтобы опознать ту девушку. Я не имел на то права, так что я уступил, как джентльмен. Теперь у меня есть это право. Вы приняли Терезу на работу по моей рекомендации. Это налагает на меня ответственность.

Бернард был настолько серьезен и настойчив, что я согласилась.

Джо повел нас по Аллее Жестянок, Двадцать восьмой улице между Пятой и Шестой авеню, где селились музыкальные издатели, в квартал питейных заведений. Негр на деревянном балконе играл на банджо регтайм. Из распахнутых дверей таверн лились громкие негритянские голоса и звуки пианино. Около одной из них Джо с наслаждением в голосе произнес:

— Это «Рег кленового листа» Скотта Джоплина. Любимый Бесси. Терезы тоже, — с горечью добавил он.

Какую же мешанину противоречивых чувств он должен был испытывать каждый день!

Квартал Джо, еще за три квартала глубже в недра Вест-Сайда, оказался неосвещенным, зловонным и пугающим. Ни уличных ламп, ни тротуаров, а в мостовой — глубокие колеи. Трудно было различить в кромешной тьме спящие мертвецким сном или столь же мертвецки пьяные тела, пока не споткнешься о них. Из ниоткуда на нас надвинулись два здоровенных типа с угрожающими ухватками.

— Уступите дорогу, — пробормотал Джо.

Я крепко уцепилась за руку Бернарда, и он отвел меня в сторону, чтобы пропустить их.

— Банда Стоувпайпа зарабатывает на жизнь грабежом прохожих в этом квартале, — объяснил Джо.

— Как же вы уживаетесь здесь? — осведомился Бернард.

— Они знают, что я не пришлый. Если не суешь нос куда не надо, не вмешиваешься в чужие дела и не лезешь в негритянские притоны, тебя оставят в покое. Тут никто не докучает нам, хотя в «белом» квартале могут здорово допекать, всего-навсего в полдюжине кварталов отсюда в направлении окраин ирландских трущоб.

Джо вошел в дом из бурого песчаника, похожий на те, что остались позади, и мы поднялись по двум пролетам скрипучей лестницы в его квартиру. Чтобы попасть в гостиную, мы прошли через спальню с матрасами на голом полу и одеждой, развешанной на спинках стульев. На стенах Джо прикрепил булавками не обрамленные рамками акварели фигурок из своих мозаичных работ, уличные сценки в темном квартале,демонстрирующие тонкое понимание людей, одна из которых изображала чернокожего ребенка, волокущего на спине огромную пачку газет. Полный щемящего сочувствия, этот рисунок свидетельствовал об острой восприимчивости Джо. Он наблюдал, как я изучаю набросок, и лицо его засветилось надеждой на одобрение.

— Ты — одаренный художник, Джо. Продолжай рисовать, что бы ни случилось.

На одной стороне комнаты три широкие доски, положенные на решетчатые ящики из-под бутылок, служили столом для рисования. Джо зажег большую настольную масляную лампу, и я увидела двух спящих малышей, прильнувших друг к другу под грязным одеялом на кушетке.

— Я уношу их спать к Бесси, а сам сплю здесь, — объяснил он.

Все это уже перестало укладываться у меня в голове. Кухня была всего-навсего нишей, в которой цветная девушка мыла тарелки.

— Сестра моей жены, — представил ее Джо. — Где Бесси?

— Вышла, — буркнула сестра.

Бернард и Джо настояли, чтобы я присела на единственный мягкий стул, в то время как они расположились на деревянных кухонных. Обитое плисом сиденье было не новым, но и не затрапезным. Этот стул, хорошая настольная лампа и зеленые портьеры свидетельствовали о том, что попытки к облагораживанию убогого жилища предпринимались.

Мы ждали в душном помещении до десяти часов. Через каждые десять минут Джо молил нас остаться еще на десять. Для Бернарда сидеть без дела было сущей мукой.

— Она ведь может отсутствовать всю ночь, — выставил он свой довод.

Джо пожал плечами в знак того, что для него это покрыто мраком неизвестности.

— Похоже, это дело для священника, — сделал вывод Бернард. — Вы не знаете такого, который мог бы зайти утром, перед тем как вы уйдете на работу?

Джо предложил наведаться в негритянский молельный дом, и мы отправились прямиком туда. Внутри в полном разгаре разворачивалось действо. В помещении, заполненном темными лицами, дородный мужчина пел о «лучших днях грядущих». Бернард попросил встретиться со священником, и, пока мы ждали, высокая, поразительной красоты женщина в платье винного цвета поднялась, величаво, внушительно, и взошла на самодельную сцену. В помещении воцарилась тишина.

Посмотрев вверх, она медленно запела роскошным сопрано:

Есть бальзам в Галааде,

Что раны навек исцеляет,

Есть бальзам в Галааде,

Что грехи из души изгоняет.

Меня будто пригвоздили к месту. Богатство оттенков, чистота, сила и проникновенность голоса были достойны подмостков «Метрополитен-опера», а не этого грязного зала.

Иногда слабею я сердцем,

Мнится мой труд мне тщетой,

Но тогда душу мне ободряет

Всевидящий Дух Святой.

— Это о тебе, Джо, — прошептала я, но, когда он с жалким видом кивнул, поняла, что это и обо мне.

Священник с седеющими волосами, обливающийся потом в церковном одеянии, повел нас наверх, в свой кабинет без окон. Мы уселись на скамейке напротив его стола под висячей лампой, от которой исходил жар. Он набожно сложил ладони, что произвело на меня неприятное впечатление притворства, и, подобно царю Соломону, спросил: «В чем дело?» — с таким видом, будто в состоянии решить все мировые проблемы за один наш визит и, более того, что мы должны осознавать это.

После разъяснения ситуации Джо улыбнулся, полагаю, чисто из нервозности, но Бернард воспринял это как недостаток серьезности.

— Вы — англичанин, будьте же добры вести себя, как подобает джентльмену! Где ваш британский характер? Оставьте душераздирающие извинения и вашу бесхребетную жалость к себе. Вы сами влипли в историю. Побег на родину, в Англию, не сделает из вас мужчину. Достойно обращайтесь с женой и старайтесь наилучшим образом выпутаться из создавшегося положения.

Он прервался, только чтобы набрать воздух в грудь, перед тем как продолжить пространно распинаться в том же духе. Я не могла поверить своим глазам и ушам. Бернард явился в образе архангела Гавриила, справедливости, восседающей на троне. Бедный Джо, сгорбившийся, съежившийся и раскачивающийся взад-вперед.

Я тоже почувствовала себя обязанной сказать слово.

— Вы можете исправить свою ошибку, не встречаясь больше с девушками. Это будет несложно, но вам придется найти способ достойным образом продолжать жизнь с Бесси.

После минутной паузы, в течение которой мы все изнемогали под жаром электрической лампочки, священник, который до сих пор не проронил ни слова, способного помочь делу, произнес низким голосом:

— Вы связаны с супругой великой благодатью Божией. Обещаете ли вы не обманывать ее с этого дня?

Джордж кивнул, потонув в мучительном раскаянии.

— Хотите ли вы, чтобы я посетил ее утром и убедил простить вас и больше не ходить к вам на работу?

— Да, — последовал слабый ответ.

— Сын мой, если скала гладкая, ты не сможешь на нее взобраться.

Священник на минуту наклонил голову — в молитве, надо полагать, — затем поднялся, хлопнул в ладоши и опустил руки на стол, как бы говоря: «Идите с миром, грехи отпущены».

У Бернарда было намерение отправиться домой, но я понимала, что мы должны повидать Бесси. Я не была уверена, что посещение священника отпугнет женщину от студии.

На улице Джо приобрел вид тонущего человека, взирающего на отплытие спасательной лодки. Все еще возбужденный, Бернард написал Бесси письмо, умоляя ее подождать до следующего вечера, когда он сможет встретиться с ней, прежде чем та предпримет дальнейшие шаги к отмщению. Он закончил его около полуночи, и Джо проводил нас по улице. Затем увидел, как жена возвращается домой, так что мы все вновь поднялись наверх.

Бесси оказалась вовсе не грубой неряшливой женщиной, которую я представляла по рассказам Джо. За исключением кое-каких изъянов, его жена была красива и все еще сохранила стройность после рождения двух детей. Женщина разрыдалась и поведала нам, как следила за Джо вечер за вечером, как он лгал и оскорблял ее чувства. Мои уговоры успокоиться не дали результата. Ей требовалось выговориться в один прием. Бернард воздел руки точно так, как это делал священник, как бы говоря, что мы выслушали достаточно, и Бесси чудесным образом остановилась.

— Джо обращался с вами стыду подобно, — заявил он, но пообещал вашему священнику, что исправится и будет верен вам. Ваш муж будет достойно вести себя и приведет для вас этот дом в порядок.

— Я не прошу приводить его в порядок. Меня не смущает сидеть на ящике из-под мыла и обедать на другом ящике. Я только хочу быть счастливой.

У Джо был такой вид, будто ему до смерти надоел этот спектакль, совершенно ему безразличный. Выносить это оказалось для Бернарда выше всяких сил. Он схватил Джо за плечи и затряс:

— Взгляните мне в глаза! Вам известно, что вы поступили неправильно? Будьте же мужчиной и признайте это. Не заставляйте меня говорить это за вас! Произнесите сами!

— Я не стану лгать. Я не буду видеться с девушками. Но я не буду спать с тобой.

— Пока… — продолжил Бернард трясти его, — пока…

— Пока ты не выстираешь простыни.

Это было все, что мы смогли из него вытянуть.

Вся эта угнетающая ситуация настолько захватила меня, что я уже не могла найти никакого приличествующего способа проявить сочувствие к ним обоим. Не зная, что еще сделать, я приобняла супругу Джо, что вызвало дикий всхлип. Бесси прижалась своей щекой, скользкой от пота и слез, к моей и утихомирилась настолько, что смогла выдавить из себя:

— У меня нет ни одного друга, с которым я могла бы поговорить. Я молюсь Богу, но я хочу друга.

— Сцена у Тиффани не принесет вам друга, — уверила я ее. — И определенно не заставит Джо полюбить вас. Вы пообещаете не ходить туда?

— Обещаю.

Наконец-то мы выбрались на свежий воздух. По дороге домой Бернард беспрестанно сплевывал в сточные канавы.

— Прошу прощения, — оправдывался он. — Никак не могу отделаться от неприятного осадка этого места.

— Разве вы только что не принудили его остаться там до конца его жизни?

— Да, но он-то ее муж! И полагаю, вам также не терпится поскорее попасть домой и умыть лицо.

— Ей требовалось увидеть знак сочувствия. Это не покоробило меня.

Бернард обнял меня за плечи:

— Ну, вы единственная в своем роде. Драгоценный перл.

Глава 44 Перламутровая раковина

На следующее утро Джо явился с опозданием, тише воды, ниже травы, но весь в нервном напряжении, оглядываясь каждые несколько минут.

— Это все еще не окончилось без последствий. Бесси утром продолжала реветь, пока не пришел священник. Она твердила, что будет подкарауливать Мэрион у выхода в конце дня и задаст ей как следует.

— Тогда мы с Мэрион уйдем раньше. Я провожу ее до трамвая. Займись своими делами. Это поможет.

— Ты хочешь, чтобы я перестал работать с Терезой?

— Нет. Продолжай все, как и вчера. Никаких изменений не будет.

Он побрел через студию к мольбертам с мозаикой, и его костлявые плечи поникли.

В полдень я попросила Терезу и Мэрион присоединиться ко мне для ленча. Они нервно переглянулись.

Было бы намного быстрее пойти в ресторан Питера Купера неподалеку от студии, но там обычно обедали три наши мисс, а это означало шесть любопытных навостренных ушек. Дополнительной причиной повести Терезу и Мэрион в кафе Хили на углу Ирвинг-плейс и Восемнадцатой улицы было подаваемое там куриное рагу, которое мне нравилось. По пути я уговаривала их попробовать это блюдо с густым яблочным соусом и кукурузным хлебом.

Когда мы подходили к кафе, щеголеватый молодой человек, шедший нам навстречу, открыл перед нами дверь, и пачка исписанных от руки листков выскользнула из его руки.

— О, прошу прощения, — огорчилась Мэрион.

— Не стоит внимания. — Мужчина продолжал придерживать дверь для нас троих, пока его листки разлетались во все стороны. Войдя в кафе, мы проследили, как он гонялся за ними, затем вошел в кафе и уселся за дальний столик.

— Один из обитателей моего пансиона знаком с ним, — полушепотом поделилась я с девушками. — Этот мужчина живет на противоположной стороне улицы, а столуется здесь. Ходят слухи, будто он однажды отсидел в тюрьме. Теперь пишет рассказы о людях, которые когда-то потеряли положение в обществе или незапятнанную репутацию и находят способ вернуть их. Он известен под именем О. Генри.

Щеки Мэрион побледнели. Тереза опустила свою вилку.

После того как мы сделали заказ и приступили к еде, я сказала:

— Вчера вечером Джо пришел ко мне и рассказал, что случилось.

— Как произошло, что он никогда не упоминал о своей женитьбе? — Обвинительная нотка сделала голос Терезы более резким.

— Потому что хотел продолжать встречаться с вами.

— О, Клара, я бы никогда никуда носа не высунула бы с ним, если бы знала, что Джо женат, — попыталась оправдаться Мэрион.

— Верю тебе.

Этот непреднамеренный выстрел не в бровь, а в глаз больно уколол меня. Такого утверждения я в отношении Бернарда сделать не решалась.

— Полагаю, ваши отношения носили невинный характер, но это не было столь очевидно для жены Джо, — продолжала я. — Вы обе покусились на семейный очаг. Знаю, в вас горит жажда жизни. Во мне тоже. В большинстве людей. Мы все видели на улице счастливые супружеские пары, и нас болезненно мучил вопрос — почему не я? Но такое стремление должно иметь правильное направление.

Когда я услышала эти свои слова, куриное рагу застряло у меня в горле комом. Однако вкус у него был столь хорош, что я не могла устоять перед искушением продолжать уплетать его за обе щеки.

— Если ваши тайные встречи будут продолжаться, даже если вы попытаетесь скрыть отношения и руководство узнает об этом, то одна, две или все вы трое будете уволены, причем не мной. Как для мистера Тиффани, так и для студии Тиффани чрезвычайно важно, чтобы клиенты считали его персонал выше всякого упрека.

— Мы никому не расскажем, — выдавила из себя Мэрион и подтолкнула Терезу.

— Сейчас несложно подыскать вам замену. А вот Джо — начальник целого мужского отдела мозаики на четвертом этаже. У него в подчинении сорок человек и ответственности намного больше, нежели у вас.

— Так что если кому-то придется уйти… — пискнула Тереза.

— То это будет не он. Джо хорошо продвигается в карьере, и я попрошу вас не произносить ни единого слова, которое ему повредило бы. Он оказал огромную помощь нашему отделу.

— Но ему не следовало никуда водить меня, если он женат.

— Согласна. Пойми, чем больше ты говоришь, тем больше вероятность, что тебя подслушают и пойдут пересуды. Как только о девушке поползут слухи, она погибла.

— Что здесь дурного, если это останется между нами? — спросила Тереза.

— Потому что это позволяет тебе распускать язык. Эта история может стать всеобщим достоянием. Вы можете подумать, что Нью-Йорк — более свободный город, чем это есть на самом деле. Несмотря на твое боа из перьев, веселые девяностые миновали, Тереза. Нью-Йорк — огромный город, и вам может показаться, что вы способны в нем затеряться. Но мы — не безымянные люди. Наши поступки, как хорошие, так и плохие, имеют последствия. В данном случае они могут оказаться губительными.

На их лицах читалось явное разочарование. После того как отпила глоток чая, чем больше я думала о грядущих последствиях, тем более угрожающий характер они приобретали.

— Нам все еще следует оставаться начеку, доказывая, что женщины обладают теми же способностями, что и мужчины, включая работу без эмоциональных воздействий или помех. Если история выйдет наружу, все мужские отделы воспользуются ею, а руководство засомневается, стоит ли и далее укреплять наши отделы. Тогда мы потеряем то, что выиграли, и это может пагубным образом на нас отразиться. Тереза, ты — первая из девушек Тиффани, работающая бок о бок с мужчиной, так что ответственность за доказательство нашей способности делать это без личных пристрастий целиком ложится на твои плечи. С незапамятных времен женщины вынуждены быть более осторожными, чем мужчины, в ряде вопросов. Это — один из них. Не думай, что начальство не следит. Мы все еще работаем под угрозой закрытия. Все, что требуется профсоюзу для разжигания их действий против нас, так это обвинение в неустойчивой морали. Ты понимаешь, Тереза?

— Да.

— Мэрион?

— Да.

— У нас остается привилегия работать с лучшим мастером по мозаике в стране. Помни об этом!

— Вы хотите, чтобы я продолжала резать для него материал?

— Да. Работа под его руководством ставит тебя в привилегированное положение. Он многому научил тебя. Ты должна продолжать, будто ничего не случилось. Пойми: ничего не случилось.

Они обе покаянно кивнули.

— А теперь как насчет ванильного мороженого? Это мое любимое лакомство в жаркий день.

Когда мы закончили наш ленч, я отправила девушек в студию, а сама пошла в свою комнату и прилегла при закрытых шторах, надеясь прикорнуть на четверть часа. Хотя меня обдувал маленький вентилятор, я утопала в нервном поту, широко открыв глаза. Я поступила так, как должна была, но на душе не чувствовала спокойствия.

Сколько раз я выезжала на велосипеде с Бернардом? Я не могла сосчитать. Быть с ним в компании — одно дело, но мы выезжали на велосипедах и катались на коньках вдвоем. Как мне нравилось, когда он выполнял ослепительный прыжок, от которого замирало сердце, и полный поворот в воздухе с приземлением в арабеске с вытянутой ногой. Как это было захватывающе, когда он со всего разгона останавливался передо мной, хватал за талию и крутил в воздухе!

Будь все проклято! Так женат Бернард или нет? Если да, то это еще более странная супружеская жизнь, нежели у Джо, и он ничуть не лучше Джо, а я — Терезы. Мы применили к обоим моральное обвинение, которое могло быть с таким же успехом предъявлено нам. Если бы он не обнимал меня рукой или же я убрала ее, то я сочла бы наше поведение достойным, но после напряжения того вечера мне понравилось ощущение его руки, понравилась проявленная обо мне забота.

Я понимала стремление Терезы к чему-то прекрасному и интимному, но она должна была догадаться, что Джо женат. Ее насторожили бы признаки: они не проводили вместе уикэнды и праздники. Валентинов день прошел без поздравительной открытки. Не говорилось никаких нежных слов. Нервные взгляды, бросаемые на часы. Внезапные уходы. Ее страстное желание сделало ее слепой к этим красноречивым признакам.

Чем отличались мы с Бернардом? Каждая ниточка моего существа твердила мне, что он не женат, но морально, если и присутствовала какая-то тень сомнения, я должна была отказаться позволять себе роскошь ничего не замечать.

Рагу и кукурузный хлеб, сдобренные мороженым в шоколадном сиропе, лежали в моем желудке, подобно расплавленному кому стекла, и бурлили, подобно недрам земли перед извержением вулкана. Я соскочила с кровати и попыталась опорожнить желудок в свой тазик для умывания, но рагу отказывалось сдвинуться с места. Я опять улеглась с мокрым полотенцем на лбу и глазах.

У меня в ушах звучала назойливая мелодия гимна, исполняемого той женщиной, — о бальзаме галаадском, об утешении. Где находится Галаада? Это какое-то святое место. Какое-то умиротворенное место в сознании. Каким же образом я могу туда попасть?

Только задам ему один вопрос, как бы нагло это ни выглядело. Я не вернусь в воскресенье в Пойнт-Плезент, не выведав этого. Лучше быть осужденной как нахалка, чем иметь в глазах людей облик распутной Иезавели. Такого не было предусмотрено книгой моей матери по этикету. Это решение я приняла сама.

Во время уик-энда на морском побережье я постаралась в обед сесть рядом с Мэрион в коттедже семьи Палмье и пригласила ее искупаться со мной и Элис. Я попыталась заставить Мэрион рассмеяться, когда неожиданно взлетела на поднявшей меня волне. Я любила девушку и не хотела, чтобы у нас остался осадок дурного чувства.

Бернард казался спокойнее, нежели обычно, хотя и приступил к катанию на велосипеде в той же последовательности: он залил масло в мою лампу, смазал тормоза моего велосипеда, отрегулировал пляжный зонтик, чтобы затенить мне глаза, выдвигал мне стул за столом, но казался отстраненным, что больно ранило меня. Мое желание дать ему понять, что я хочу остаться наедине с ним, было парализовано.

Я осталась на террасе, где он и Уильям читали в плетеных креслах-качалках, и раздраженно обрывала листья с дикого бостонского плюща, вьющегося по доскам обшивки дома. Через несколько недель они примут глубокий блестящий оттенок красного цвета. Звук плюща, шелестящего, когда я срывала каждый лист, раздражал их.

— Мне хочется, чтобы они уже покраснели.

— Терпение, Клара.

Это было именно то, чего мне сегодня не хватало.

После ужина на пляже я была как на иголках. Время уходило. Бернард видел, что я не нахожу себе места, и уломал всех поехать на велосипедах на пляж Манаскан за мороженым в стаканчиках, а нас оставить вдвоем поддерживать огонь в костре.

Немного успокоенная, я подобрала небольшую раковину наутилуса, похожую на раковину улитки, выходящую спиралью из крошечного отверстия. С наружной стороны она выгорела до белого цвета, внутри переливалась перламутром. Я сдула с нее песок и примерила на каждый палец. Лучше всего находка угнездилась на безымянном.

— Жизнь раковины, должно быть, ужасная борьба, — заметила я, изучая ее, водруженную на мой палец, со всех сторон.

— Каким же образом?

— Подталкивать эту твердую защитную поверхность наружу, чтобы расти.

— У моллюска нет выбора. — Он снял раковину с моего пальца и положил ее в карман.

— Почему вы это сделали?

— Чтобы я мог когда-нибудь вернуть ее вам для напоминания об этом вечере.

— Разве это особый вечер?

— Я чувствую, что да.

— Но мы едва перекинулись двумя-тремя словами за весь день.

— Я — терпеливый человек. — Он подобрал край моей юбки своей рукой. — Я видел, что вам с Мэрион пришлось починить вещь, так что старался не высовываться, чтобы не мешать вам. Ваши девушки для вас на первом плане. Вы ставите их даже впереди себя.

— Большую часть времени.

— Вы ведь думали о Джо и Терезе, не так ли?

— Как вы догадались?

— После десятилетия проживания в одном пансионе с вами…

— С перерывами, — выпалила я.

— …я кое в чем разбираюсь.

Я набрала песок в сложенные ковшиком ладони и пустила его струйкой между пальцами.

— В чем, например?

— Мне известно, что вы любите и море, и поэзию, и цветы, и стекло, и свою работу.

— Все верно.

— И вы любите девушек своего отдела, а возможно, даже мистера Тиффани. — Бернард помешал угли в костре, и новые языки пламени вырвались из них. — И вы ненавидите ханжество.

Под его проницательным взглядом голова моя дернулась.

Задумчивое, даже несколько удивленное выражение на мгновение появилось на его лице, когда он произнес:

— И я знаю, что вы вздрогнули, когда я обнял вас, но все равно прильнули ко мне.

— Я просто не хотела, чтобы нам обоим поставили это в вину. Это был бы наихудший вид ханжества. Я бы не выдержала, если…

— Клара, остановитесь. — Он взял меня за руку. — Я не женат, если это то, о чем вы думаете.

Внезапно прилив жара охватил меня, и я отшатнулась.

— Алистер сказал, что вы помолвлены.

— Был. И женат был.

— Что же случилось?

— Вы настолько правильная, что это удерживало меня от откровений. Я ждал, что вы спросите, но, когда вы не сделали этого, мне показалось, что вас это не интересовало.

— Интересовало. И интересует.

Раздражение потоком хлынуло из Бернарда.

— Вы, знаете ли, — парадокс. Во многих отношениях вы — современная женщина, но все еще не можете сбросить с себя путы викторианского этикета.

При этих словах я заерзала.

— Может, потребуется еще одно поколение для создания полностью эмансипированных женщин. Расскажите же мне. Пожалуйста.

— Я был помолвлен, когда увидел, как вы попались на крючок личности Эдвина, и я женился на женщине по имени Анна после того, как вы с ним уехали. Это был импульсивный поступок, о чем я сожалел, потому что нанес рану человеку, который проявлял только доброту по отношению ко мне. Анна тоже являла собой настоящую личность. Она была старшей медсестрой в детской палате «Благотворительного общества медсестер» на Генри-стрит.

— Я знаю, где это. Нижний Ист-Сайд. Я порекомендовала матери одной из моих девушек отправиться туда.

— Анна дневала и ночевала в этой палате — обосновалась основательно, — чтобы быть немедленно в распоряжении пациентов в случае кризиса. Она была чрезвычайно предана своему делу. Я несколько раз пытался жить там с ней в ее крошечной комнатке. Это было невыносимо: дети ночь напролет ревели благим матом, а Анна всю ночь ежечасно вскакивала с постели. Я не обладаю рвением социального работника, как ваш Эдвин. Я хотел, чтобы мы обзавелись квартирой, как подобает супружеской паре, но она отказалась покинуть больницу, так что я проводил с ней обеденные часы и те дни, когда она была свободна. После ее изнурительных дежурств днем и ночью для меня уже не оставалось ничего.

Потратив несколько минут, чтобы переварить эту новость, я поняла, что наше положение было сходным.

— Мы оба пали жертвой неистовой преданности делу.

Бернард провел рукой по волосам. Уставившись в огонь, он медленно кивнул.

— Однажды она поехала со мной в отпуск в Лондон, а в другой раз в Бостон и штат Мэн, но это было все, что она могла себе позволить. Так что я возвратился в пансион ждать лучших времен.

— И они настали?

— Нет. Эта палата была рассадником всевозможных хворей. Вскоре Анна заразилась туберкулезом. Конец не заставил себя ждать.

Беспокойство обуяло меня.

— Вы ведь тоже могли умереть, если бы остались там.

— Да, полагаю, что так, — тихо промолвил он.

Мы оба замолчали. Этикет требовал выражения моего сожаления по поводу смерти его жены. Честность накрепко закрыла мой рот.

— Почему вы не рассказали мне об этом раньше?

— По двум причинам. Сначала нужно было пережить это горе. Мне не хотелось, чтобы вы подумали, будто я цепляюсь за вас как за быструю замену.

— Вы? Пережить горе?

— Я не ощущал ни капельки вины за развлечения, которые мы разделяли вместе с вами. Скорбящий человек чувствовал бы вину за любое удовольствие, кроме почитания памяти усопшего. Да, я пережил это.

Он такой чувствительный… И порядочный.

— Меня тяготила эта тайна, эта невозможность рассказать вам, но вы не задавали вопросов, а рассказывать о том, о чем не просят, — слишком неуместно, если вас не заботило знать это.

— Я не спрашивала из боязни узнать, что вы женаты, во всяком случае, связаны каким-то образом.

Он промолчал, размышляя. Затем разгладил участочек на песке и нарисовал расширяющуюся спираль, смахивающую на сторону ракушки наутилуса. Застыв, как зачарованная, я искала в этом какое-то значение и ждала объяснения второй причины.

— Помните, как еще давным-давно я пошел в демонстрационный зал Тиффани посмотреть на ваши лампы? Это было после вашего упоминания о политике Тиффани не нанимать замужних женщин. Его закоснелый консерватизм разозлил меня, но я ничего не мог возразить, чтобы не настроить вас против него. Вид этих ламп заставил меня осознать, что для большего блага, для грядущих поколений я не должен, не могу делать или говорить ничего такого, что положило бы конец этой вашей всепоглощающей работе, цели всей жизни.

В попытке осознать все благородство его самоограничения я глубоко вздохнула.

— Трудно поверить, что вы… что любой человек мог быть столь… — Бескорыстным? Любящим? Я не смогла закончить мысль.

— Это не всегда давалось легко. Когда я начинал сомневаться, то шел в демонстрационный зал, чтобы еще раз полюбоваться лампами, и это укрепляло меня в моей решимости. Мне стыдно признаться, что раньше, когда вы вернулись без Эдвина, я надеялся, что он мертв. Понимаю, это было бессознательно.

Да, так и есть, хотя это красноречивое подтверждение, как давно Бернард думает обо мне.

— Я существовал в подвешенном состоянии неизвестности, не зная, что стало с ним, точно так же, как и вы, но когда по пансиону распространился слух, что он жив, я подумал: безнадежно надеяться на нечто большее, нежели наши прогулки на велосипедах.

— Для меня он мертв, Бернард.

Он быстро взглянул на меня.

— А Джордж?

— Джордж знает и смирился.

— Это совсем не то, что я имел в виду.

Я была озадачена. Мерцающий отсвет от костра выделял глубокие тени в морщинах его озабоченно нахмуренного лба.

— Не можете же вы думать, будто я не заметил этого. Вы любите его.

Я медленно вздохнула с облегчением.

— Не любить этого человека было бы невозможно. Но он любит меня единственно как может — как брат сестру.

Волна отступила от берега, оставив за собой тишину предвкушения пришествия следующей. Всю длину паузы, простирающейся перед нами подобно пустынной дороге, Бернард выжидал, чтобы я произнесла что-то еще.

— Это вовсе не значит, что я не могу любить другого.

Он медленно отреагировал, словно хотел продлить это мгновение, как будто это было долгожданное и оттого такое, которое заслуживало смакования, заслуживало осторожного, продуманного ответа.

Бернард протянул ко мне руки, оторвал от земли и прижал к своей груди, теплой от жара костра. Его губы скользнули по моему уху…

— Наше несчастье в том, — прошептал он, — что мы были слишком вежливы друг с другом. Мы не изливали друг другу душу. Вы были слишком патриархально по-американски чопорны, а я слишком по-английски сдержан. Но королева-вдова теперь упокоилась. Вы не забыли об этом? Судьба уготовила нам будущее, если у нас достанет мужества не упустить шанс.

Глава 45 Цветок кабачка

— Можно переворачивать, — гордо объявила Тереза.

Изливая свое покаяние в работе, она самостоятельно закончила мозаику с Христом. Джо находился в отпуске на несколько недель, что я сочла хорошей идеей, хотя он мог понадобиться нам, если Тереза закончит работу до его возвращения. Я была знакома с процессом переворачивания и посадки на цемент, но никогда не выполняла его сама.

Я велела Терезе вырезать лист пергаментной бумаги шестью дюймами длиннее и шире, чем размеры панно. Затем нанесла кисточкой лак на каждый кусочек смальты, и пока он еще оставался липким, мы прижимали пергамент до тех пор, пока он не пристал прочно к каждому кусочку.

Идти в мужское мозаичное отделение на четвертом этаже просить помощи, чтобы перевернуть работу лицевой стороной вниз, представлялось опасным. Они могут подумать, что мы не способны выполнять самостоятельно большие заказы, и я могу заполучить еще одну забастовку. Я не видела иного выхода. Мы были вынуждены перевернуть ее сами.

Кто мог бы оказать нам помощь?

— Мэри, ты хорошо ладишь с Альбертом в подвале. Наплети ему, что сочтешь нужным, даже послушай его россказни, только заполучи его сюда для помощи. Джулия, найди Фрэнка и скажи ему, чтобы он пришел сюда.

— «Скажи ему». Это как же?

— Помаши ему, возьми за руку и потяни, попроси по-польски. Мне безразлично. Кэрри, пригласи мистера Белнэпа. Он не особо крепок, но с удовольствием поможет.

Я приказала Терезе покрыть большую мраморную плиту венецианским скипидаром.

Вскоре в помещении раздался голос:

— Послушайте, миссис Дрисколл, у меня важные дела в подполе. Не могу же я лететь сюда сломя голову по вашему зову!

— Раз уж вы здесь, значит, можете помочь. Нам надо повернуть это обратной стороной на мраморный стол. Под этой бумагой — кусочки стекла.

— Вы что, ждете, что я сделаю это один? Это я-то, с порванной селезенкой, которая никак не заживет? Вы доведете меня до больницы, а кто потом будет оплачивать счет? Ответьте-ка мне.

Единственный способ запрячь Альберта — действовать без промедления. Появились Фрэнк и Генри, оба не особо крепкого телосложения. Ах, как мне хотелось, чтобы здесь была Вильгельмина!

— Мэри, зайди-ка с этой стороны и придержи бумагу на месте. Кэрри, сделай то же самое с другой стороны. Готовы? Раз, два, три — подняли!

Альберт преувеличенно пыхтел и фыркал, а Фрэнк ворчал, используя один из нескольких звуков, которые я когда-либо слышала от него, но мы провернули это дело.

Когда Альберт удалился, я засучила рукава подобно мужчине, замесила цемент мастерком и залила раствором первую панель. Генри, который в жизни не надевал рабочий фартук, Тереза, которой пришлось завязать его на нем, и Фрэнк, с восторгом помогающий нам, развили бурную деятельность, чтобы заполнить раствором каждый паз до того, как он схватится. Весь вечер я не находила себе места, переживая, чтобы раствор затвердел как следует, а не просочился на лицевую сторону в виде ужасной грязи. На следующее утро нам надо было вернуть мозаику в прежнее положение. Мы решили, что Фрэнк и семеро девушек справятся с этим. Я затаила дыхание, когда вместе с Терезой я отдирала бумагу с первой панели. Она выглядела не более грязной, чем обычно. Я дала Джулии задание очистить ее, пока мы занялись подготовкой другой панели к заливке. Предстояло обработать еще пять панелей.

Оставалось посадить на цемент последнюю, когда появился Джо, менее бледный, нежели обычно, и положил на мой стол бумажный мешок:

— Достань-ка оттуда кое-что.

Я извлекла огурец, два помидора и три желтых кабачка с большими листьями и поникшим цветком размером с кисть моей руки.

— К чему все это?

— Разве не прекрасные оттенки? Я купил небольшой участок за городом по эту сторону от Уайт-Плейнз. Ничего особенного, просто обветшалый домишко, который можно постепенно отремонтировать, но там есть небольшой фруктовый сад и огород.

— Это ведь не значит, что ты уходишь из студии, чтобы превратиться в фермера?

— Я об этом даже не помышляю. Туда можно за час доехать на поезде, или же я могу пару раз в неделю ночевать в городе у брата Бесси, когда она начнет доверять мне. Жена выросла за городом, и ей нравится там. Она гордится, что у нее теперь четыре курицы-несушки, и еще тем, что можно заготовить на зиму собственные персики.

Джо вытащил из-за спины банку с наклеенной этикеткой «Суп из кабачков Бесси». Меня глубоко тронуло его внимание.

— Теперь ты счастлив или по крайней мере счастливее?

Ожидая ответ, я вертела в руке цветок кабачка, и его лепестки, напоминающие гофрированную бумагу, грациозно трепетали.

Джо скривился.

— Мы находим удовлетворение в работе, которую там делаем. Место полностью принадлежит нам, и мы наведем здесь порядок. Это — новое начало.

— Рада за вас. Ты поступил правильно. А у меня есть кое-что показать тебе.

— Подожди. Как ситуация?

— Тереза и Мэрион сумеют справиться — промолчат. Больше никто ничего не знает. Все выглядит так, будто ничего не произошло.

Я показала на угол помещения, отведенный для мозаики, где на пяти мольбертах располагались пять законченных панелей.

— Кто делал заливку?

— Я! А Фрэнк и Альберт, а еще мистер Белнэп помогали перевернуть первую.

— Мистер Белнэп? Ну разве не чудо!

Я потрясла у него перед носом цветком кабачка так, что лепестки уподобились крыльям порхающей бабочки.

— Ты только что подал мне идею: можно ли обработать выдуваемое стекло таким образом, чтобы оно походило на гофрированную бумагу.

Когда Джо покидал нашу студию, его усмешка превратилась в улыбку счастливого человека.

Переезд в новое помещение на Мэдисон-авеню месяцем позже означал, что в новой студии будет больше места — больше, чем нам требовалось.

— Что вы надумали? — спросила я у мистера Тиффани в личной беседе в его новом, более просторном кабинете.

— Может быть, профсоюз в один прекрасный день забудет о моей уступке ограничить штат этого отдела двадцатью семью работницами.

Мои надежды и чаяния вылились в одном резком выкрике:

— Действительно?

Вошел мистер Платт, и мистер Тиффани немедленно сменил тему: заговорил о своей разработке для цоколя лампы с кабачком, высказывая мне то, что я уже знала, а ему было прекрасно известно, что я это знаю. Появились мистер Томас и мистер Белнэп, и я изъявила желание покинуть кабинет.

— Нет, оставайтесь, — приказал мистер Тиффани. — Я хочу, чтобы вы присутствовали.

Мы уселись за большой демонстрационный стол, чтобы рассмотреть статистику за 1906–1907 годы и обсудить прейскурант цен на следующий год. Раньше меня не приглашали на подобные совещания, и вот теперь я узнала, что в мужском отделении витражей и абажуров трудились двести шесть человек, сорок два — в мужском отделении мозаики, шестьдесят четыре сотрудника в Короне производили и выдували стекло и двадцать семь мастериц работали в моем отделе. С 1900 года производство ламп во всех отделах — с абажурами из свинцового стекла с геометрическим рисунком у мужчин, выдувными абажурами и моими с природными мотивами — претерпело взрыв. Прейскурант содержал перечень трехсот моделей сочетаний абажура и цоколя, причем большую часть стилевых вариантов изготавливал мой отдел. Я была потрясена. Они должны признать мой крупный вклад в деловую деятельность фирмы!

Лампы с геометрическими абажурами, произведенные мужским отделом, продавались по цене от сорока до ста пятидесяти долларов за двадцатичетырехдюймовый размер. При более крупных прямоугольных кусках в абажурах мастера могли произвести их восемьдесят штук за то время, которое уходило у меня на разработку и изготовление трех прототипов с их цоколями.

В моем отделе цена на абажуры без цоколей начиналась с пятидесяти и доходила до трехсот долларов. Небольшой абажур со стрекозой шел за восемьдесят, а затем совершал скачок до ста тридцати и двухсот долларов за более крупные или более необычные, такие как летающие по окружности стрекозы или же вариант с солнцем. Небольшого размера цветочные с цоколями начинались с девяноста, а затем подскакивали до ста шестидесяти и ста семидесяти пяти долларов за стандартный размер. Лампа с вьющимися граммофончиками стоила триста семьдесят пять долларов. Потом шли изысканные артикулы: глициния, яблоневый цвет и склонившаяся водяная лилия — четыреста долларов, а бабочка и паутина — пятьсот. Моя новая работа с бостонским плющом должна была стоить что-то около того из-за дорогого красного стекла, разливаемого в специально изготовленные для листьев формы. Цветок кабачка, надо полагать, попадет в диапазон между пятью и семью сотнями долларов из-за индивидуальной работы стеклодува над каждым лепестком. Техника камеи на лотосе поднимала эту лампу на уровень семисот пятидесяти долларов, что равнялось моей годовой плате за проживание и стол в пансионе, ибо Мерри вновь подняла ее.

Последняя страница содержала три перечня. В первый входили уникальные произведения, те, что будут изготавливаться в единственном экземпляре, когда будет продана модель из демонстрационного зала (бостонский плющ, паутина, лотос, склонившаяся водяная лилия, ракитник — золотой дождь и лампа-ирис). Второй перечень состоял из произведений, производство которых прекращалось: фрукты, цикламен, анютины глазки, стрелолист и дно морское, которые я любила, — это сильно омрачило мое первоначальное удовольствие. Третий список — артикулы по сниженным ценам, что также огорчило меня.

— Даже пятидесятидолларовый абажур уже не по карману средней семье, — подытожил мистер Томас. — Мы должны опустить нашу шкалу цен, удалить изысканные и уникальные артикулы, производить для покупателей из среднего и низшего класса. Миллионеров не так уж и много. Это — ограниченный рынок.

— По сообщению «Таймс», число миллионеров составляет одна тысяча восемьсот семей, — возразил мистер Тиффани. — Я бы не назвал его ограниченным. На Пятой авеню на отрезке почти в три мили как грибы растут особняки, и еще не во всех имеется лампа Тиффани. Каждую неделю со Среднего Запада прибывают новые воротилы, и мы можем также расширить наш сбыт через магазины. «Маршалл Филд» хорошо на нас поработал. Лампы сделали больше, нежели любая другая наша продукция, чтобы принести красоту в дома американцев.

— Мы не выполняем социальную миссию, Льюис. Мы занимаемся художественным бизнесом. Коммерческим художественным бизнесом.

— Не мы. Ты. Ты занимаешься бизнесом. Я занимаюсь разработками. Ты ведешь коммерцию. Я занимаюсь искусством. Я не поучаю тебя, как вести бухгалтерский учет, так что не говори мне, каким образом или что разрабатывать. Моя репутация была создана изысканными изделиями. Я хочу, чтобы мы продолжили их производство и увеличили их количество.

Конечно же, речь шла о его репутации.

— Вы смотрите на мастерские как на полигон для ваших экспериментов в широком масштабе, — не сдавался мистер Платт. — Мы должны прекратить это и производить только то, что, как нам известно, продается с прибылью. Под это не подпадают новые лампы, на разработку которых уходит столько дорогостоящих часов.

— Мы должны отделаться от дорогих, плохо продающихся артикулов, и изготавливать больше зарекомендовавших себя высокими показателями продаж предметов, на разработку которых не требуется времени, — поддакнул мистер Томас-мышка.

По мере того как спор продолжался, положение моего отдела, казалось, становилось все более шатким.

— Я осознаю, что здесь время означает деньги, — осмелилась вмешаться я. — Но как насчет лампы с цветком кабачка? Она уже разработана. Или это не имеет для вас значения?

— Мы собираемся запустить ее в производство, — подтвердил мистер Тиффани.

— Я говорю — нет, из-за высокой цены, в которую может вылиться эта затея, — отрезал мистер Платт.

— Я тоже говорю — нет, — поддержал его мистер Томас.

Слово оставалось за Генри. Все повернулись к нему.

Готовясь заговорить, он облизнул пересохшие губы.

— Учитывать только сбытовую сторону — значит, проявлять слишком близорукое мышление. Это — образец высшего качества. Нам следует иметь три штуки: одну — в нашем демонстрационном зале, одну — в «Тиффани и Ко» и одну — в «Маршалл Филд».

Мистер Томас бросил злобный взгляд на Генри за то, что тот покусился на их маркетинговые замыслы. Я напряженно ожидала, какими последствиями отзовется это его вторжение из мира искусства в мир торговли.

Моя свобода начала рассыпаться на крохи. Я бросила умоляющий взгляд на Генри, но, боюсь, он не уловил мой вопль срочно прийти мне на помощь.

— Извините, но мне кажется, мистер Белнэп может озвучить более широкий взгляд на это.

— Правильно, — поддержал меня мистер Тиффани. Выскажи все, что у тебя на уме, Генри.

— Я отстаиваю свое мнение: важно создавать новые произведения как с точки зрения бизнеса, так и с эстетической точки зрения. Повторяю: покупатели должны видеть в наших демонстрационных залах новые модели, в противном случае они не придут туда вновь.

— Это верно, Генри. Покупатели. Задень их. — Мистер Тиффани сжал кулак и взмахнул рукой перед грудью.

— А отдел следует поддерживать в жизнеспособном состоянии новыми разработками, иначе в нем наступит атрофия, что весьма опасно. Миссис Дрисколл — не машина. Она — художник, а художник должен творить в соответствии с новым видением, по мере того как оно развивается. То же самое можно сказать о ее отделе.

— Мы не держим класс для обучения ремеслам, — возразил мистер Томас.

Бог ты мой, призрак мистера Митчелла!

— Генри говорит правильно, — кивнул мистер Тиффани. — Каждый художник видит красоту под своим углом зрения и достигает ее, только когда свободен исследовать свое собственное видение.

— Сколько ламп в одном стиле можем мы изготовить перед тем, как они, простите за выражение, станут избитыми? — вопросил Генри. — Банальными, потому что они — слишком набили оскомину? Как регулярные покупатели посмотрят на то, что из года в год производятся лампы, которые уже находятся в их собственности? Это низведет нас до уровня фабрики.

После того как Генри выиграл для него этот раунд, мистер Тиффани бросил самодовольный взгляд на мистера Платта.

— Блестяще, Генри.

Суровая реальность оказалась болезненной. Он зависел еще от кого-то, чтобы поддержать меня. Он передавал меня под защиту Генри.

— Именно лампы с паутиной, лотосом, склонившейся водяной лилией, бостонским плющом, а теперь и с цветком кабачка вдохнут новую жизнь в этот вид товара. — Генри оседлал своего конька. — Убейте их всех и прочие изысканные изделия и им подобные, которые воображение миссис Дрисколл способно породить в будущем, и вы погубите всю линию художественных ламп.

— Одну, — резко бросил мистер Платт. — Изготовьте одну лампу с цветком кабачка для нашего демонстрационного зала, раз уж вы начали.

Расстановка сил менялась прямо у меня на глазах.

— Так что мы продолжим, как и работали, — констатировал мистер Тиффани, — а миссис Дрисколл будет приносить свои разработки мне. Или же мы будем сотрудничать, как поступаем иногда. Ничего не изменится.

— Ваш отец понял бы реальную картину. Он не стал бы противоречить, — высказался мистер Платт.

— Мой отец в могиле. То, что я делаю, ему безразлично.

Мистер Платт прочистил горло.

— Прошу извинения, что вынужден сказать это перед миссис Дрисколл, но вы слепы и глухи к реалиям делового мира, Льюис. Вы всегда отличались этим, вот почему работали с убытками. Одно дело, когда отец всегда был наготове покрыть ваши убытки в конце каждого года, но теперь картина выглядит совершенно иначе, не правда ли, когда вам приходится покрывать убытки из собственного кармана?

Во мне кипело желание закатить ему пощечину за подобное шельмование Льюиса.

— И что, если я это делаю? Какая разница для вас или для компании?

— Сколь долго вы будете способны на такое расточительство, учитывая ваши причуды в Лорелтон-холле?

— Оставьте Лорелтон-холл в покое!

— Как долго осталось до того дня, как благодаря Лорелтон-холлу вы окажетесь в суде по делам банкротств? Как долго, Льюис? Вы имеете хоть какое-то представление об этом?

Все взоры были устремлены на него. Мистер Тиффани заерзал в своем огромном кресле во главе стола.

— Нет, — вздохнул мистер Платт. — У вас нет ни малейшего представления. Пойдемте в мой кабинет, и я покажу вам.

Высокий Эбенезер Платт широким шагом стремительно покинул помещение, а коротышка Льюис Тиффани засеменил за ним, и часть меня с тревогой последовала в его тени.

Мистер Томас перебирал бумаги. Генри барабанил своими идеально наманикюренными ногтями по полированному столу, пока мистер Томас не обратил внимание на щелкающий звук и не воззрился на него. Генри остановился.

После мучительной четверти часа молчания двое вернулись.

— Теперь, когда это выяснено до конца, — заявил мистер Платт, — не будут разрабатываться ни новые изысканные абажуры, ни какие-либо новые уникальные, единственные в своем роде.

— Пока, — уточнил мистер Тиффани.

— Пока, — согласился мистер Платт. — Производство сможет стать более эффективным, а мы сможем опять двигаться по наезженной колее. Что же касается витражей, мозаики и мелких предметов, никаких коренных изменений не будет. Совещание закончено.

Я чувствовала себя раздавленной, как цветок кабачка под каблуком. Что за горькая ирония! Я поспешила к лифту, чтобы укрыться в одиночестве. Мои глаза, не мигая, смотрели прямо передо собой, но не видели ничего.

* * *

В довершение ко всему сегодняшний день пришелся на четверг, и Кэрри, которая в последнее время вела бухгалтерский учет, осталась дома по болезни, так что мне пришлось готовить платежную ведомость на зарплату самой. Когда я клала на стол стопку недельных нарядов на работу, руки у меня дрожали. Рядом с ними я опорожнила коробку листков с расчетами времени, которые девушки складывали туда. Согласно новой системе мистера Томаса, я должна была высчитать время, затраченное каждым работником на каждом изделии в течение недели, и суммировать общий итог, который должен был соответствовать заработку. Сорок пять часов на артикуле 29 877 — шестнадцатидюймовый абажур со стрекозой. Тариф Мэрион в размере тридцати шести и двух третьих цента за час равнялся шестнадцати долларам пятидесяти центам за неделю.

Я была не в состоянии сосредоточиться. Цифры расплывались перед глазами. Я моргала, пыталась присмотреться и вновь моргала. Ужасно переживала за Льюиса, за то, как мистер Платт унизил его. Генри сделал все, что мог, но именно мистеру Тиффани следовало поддержать меня. Вся эта история обескураживала и приводила в растерянность. И к чему это приведет? Незаменимость, которую, как мне казалось, я обеспечила себе, таяла на глазах.

Дома я попросила Мерри, чтобы поднос с ужином подали мне прямо в мою комнату, на что я шла крайне редко.

Она бросила на меня хмурый взгляд, адресованный всему миру.

— Видать, выдался паршивый день, а? Я сейчас же пришлю тебе чашечку чайку. Как раз такой, как ты любишь, с молоком и медом. Пойдет только на пользу твоему мужественному сердцу, дорогуша.

Подкрепившись чаем, я разложила все учетные бумаги и вывалила счета девушек на постель. Я обработала только шесть из них, когда появилась служанка из кухни с подносом. Я полагала, что еда меня успокоит. Запеченная рыба, картофельные оладьи и вареная свекла с морковкой. Ничего особо воодушевляющего. Я съела половину и вернулась к работе.

Я вздрогнула от стука в дверь.

— Бут, служба бухучета. Найдется работа для меня?

Я отворила дверь. Он бросил взгляд на меня, на постель…

— О, дорогая, у вас на кровати совершенно не то, что надо. Там должны лежать вы, а не бумаги. Позвольте мне заняться учетом. Ложитесь и закройте глаза.

Бернард положил стопки бумаг на пол и откинул постельное покрывало. Я все еще была в своем платье. Он жестом предложил мне снять его.

— Я не буду смотреть, — посулил Бернард и отвернулся.

Я вынула шпильки, и волосы рассыпались по плечам, затем расстегнула платье.

— Помощь нужна? — спросил Бернард с надеждой.

— Только с бухучетом.

— Я только что предложил.

Я надела ночную рубашку, и он обернулся.

— Вы слишком медлительны. Сколько может выдержать мужчина?

Нежданный помощник уложил меня в кровать и провел указательным пальцем по кружеву на моем одеянии.

— Ммм, красиво. — Бернард пропустил мои волосы между пальцами. — Они такие длинные. Это всегда меня поражало.

Опершись одним коленом о кровать, он запечатлел по легкому поцелую на каждом веке, и у меня осталось приятное, печальное ощущение от его локтей, рук и запястий, скользнувших по моим рукам, когда он поднимался. Во мне пробудилось желание прошептать: «Оставь проклятый бухучет. Просто ложись здесь рядом со мной».

Вместо этого я сказала:

— Это — новая система. У них разный тариф — вот перечень. Но я должна отчитаться за их время на каждом изделии за каждый день.

— Я разберусь, не волнуйтесь, по вашим документам. — Бернард собрал бумаги и уселся за стол спиной ко мне.

— Моя помощница обычно учитывает время, — не унималась я. — Всегда считала ее суетливой и нудной. Теперь ценю за то, что она сняла эту обузу с моих плеч.

— Я знаю, как снять ее с ваших плеч навсегда.

— Как? Уйти?

— Что-то вроде этого.

Он развязал свой галстук, и шелестящий звук, который тот произвел, скользя под его воротником, прозвучал решительно и сокровенно. На его шее сзади было две неглубоких складки, которые исчезли, когда он уставился на лежащие перед ним бумаги. Во мне возникло сильнейшее желание прикоснуться к ним губами.

— Закройте глаза, Клара, — негромко произнес он, зная, что я наблюдаю за ним.

— Сегодня в кабинете мистера Тиффани произошла большая перепалка. Управление бизнесом победило. Льюис, Генри и я проиграли. Пока что я не должна разрабатывать новые изысканные лампы.

Такой крик души делал всю историю менее болезненной, менее важной в присутствии Бернарда.

— Отдыхайте пока.

Возможно, в этом и заключался ответ. Пока что не спешите с работой. Не выкладывайтесь.

Удивительно, что я могу расслабиться, когда Бернард расположился так близко от меня, а я — в ночной рубашке. Согревающее чувство любви мирно окутало меня, и мои глаза закрылись сами собой.

На следующее утро я отправилась в кабинет мистера Платта, чтобы передать ему учетную документацию. Открыв ее на нужной странице, я обнаружила запись на странице расчетов Бернарда: «Выходите за меня замуж. Разве вы не знаете, что я вас люблю?»

Я затаила дыхание и уставилась на записку, пока разум не взял верх. Замужество для меня обернулось обманом.

Эбенезер потянулся вперед, чтобы посмотреть своими тусклыми глазами, в чем дело, и я быстро смяла посторонний листок, захлопнула гроссбух и протянула ему.

Я разгладила листок на своем столе. Это не шутка, это искреннее предложение руки и сердца. Бернард слишком хорошо осознавал стандарт любви, чтобы делать такие заявления легкомысленно. Предложение заслуживало точно такого же чистосердечного ответа.

Подошла Мэри с просьбой о следующем задании. Я быстро свернула листок и положила его в записную книжку, но в тот день по меньшей мере дюжину раз вынимала и перечитывала его.

Я устроила все так, чтобы попасть домой до возвращения Бернарда, и написала на моей хорошей бумаге с красивым обрезом:

Мой самый дорогой!

Прошу, дайте мне время. Это — большая перемена в моей жизни. Знайте, что я люблю вас.

Ваша Клара.

Я просунула записку под дверь.

Глава 46 Отлив

— Если мне не стоит делать это, тогда я иду с вами, — во всеуслышание заявил Джордж в гостиной.

Дадли и Хэнк в один голос запротестовали:

— Нет!

Джордж объединил ухмылку и недовольство в одну преуморительную гримасу. Для него это был год отчаянной борьбы. Приступы обморочного состояния, изматывающий кашель, пребывание в лечебнице, противоречивые диагнозы, неистовое рисование, невзирая на сильное волнение, — то ли из безудержной радости, то ли для того, чтобы оставить после себя какой-то след, я не знаю. Под шутовской обидой он прятал действительную безутешность от мысли остаться в одиночестве накануне Нового года.

— Я останусь с тобой, если тебе угодно, — сказала я ему.

— Клара! — панически вырвалось у Бернарда, и я увидела по его глазам: он хотел, чтобы я была с ним.

Чувство нежности охватило меня. Что я наделала! Все разговоры, все движение в комнате внезапно остановились. Все взгляды переместились с Бернарда на меня, затем на Джорджа.

Высокомерно задрав свой подбородок, Джордж расправил плечи и продекламировал:

— Джордж Уолдоу, космос, сын Манхэттена. Дайте мне улицы и лица. Дайте мне Бродвей. Дайте мне сильные голоса, пышные зрелища, страсти. Дайте мне еще один год.

— Хорошо, Уолт^[38]. Раз так, укутайся как следует, — пошел на уступку Хэнк.

Бернард и я с взаимным облегчением обменялись любящими взглядами.

Дадли заставил Джорджа надеть пару шерстяных свитеров, толстое теплое кашне и вязаную спортивную шапочку. Джордж также облачился в два пальто — свое собственное, которое Дадли застегнул на спине, чтобы не продувало ветром, а поверх него большего размера пальто Хэнка, застегнутое спереди. Он чуть не задохнулся в подземке, и я ощутила горячечную, скачущую лихорадку его волнения.

Хэнк захихикал:

— Ты смахиваешь на рыболова из штата Мэн.

— Может быть, Уинслоу Хоумер нарисует меня.

Насколько удавалось при таком количестве рукавов, он принял позу человека, вглядывающегося в даль бушующего моря, — как показалось мне, пророчески.

Выходя из подземки на Сорок второй улице, Бернард взял меня за руку, я протянула свою Элис, она свою — Уильяму, за ней последовали остальные из нашей компании, и мы пробирались таким образом по Бродвею, проходя мимо борделей, особняков, ресторанов даров моря и манежа, чтобы забраться в самую гущу поющей, орущей, дующей в жестяные рожки, бьющей в барабаны толпы. На Таймс-сквер мы вытянули шеи, чтобы рассмотреть купол на верху высотки Таймс-тауэр, на три этажа выше «Утюга».

— Тот, кто изобрел слово «небоскреб», — глупец, — пробормотал Джордж. — Надо было придумать что-то вроде «небокасатель» или «небопронзитель». Скрести — неверное определение.

— Что-то мы нынче сварливые, — ласково промурлыкал Дадли и потрепал Джорджа по щеке.

Последние три года постояльцы пансиона Оуэнс праздновали канун Нового года здесь, любуясь Таймс-тауэр, иллюминированной от основания до купола, и глазея на фейерверк, расцвечивающий небо. В этом году фейерверк запретили. Вместо этого на флагшток купола здания должен был опуститься огромный шар, освещенный мощными электрическими лампочками.

— Он должен подняться в Новый год, а не опускаться, — проворчал Джордж.

За одну минуту до полуночи шар вспыхнул огнями и пополз вниз. Мы присоединились к воплям, скандирующим счет последним секундам, а Джордж прокашлял его.

В какофонии голосов, труб и битья барабанов Бернард прижал меня к себе и принялся безостановочно осыпать поцелуями, пока мы не разъединились, чтобы передохнуть, и глупо засмеялись сами над собой. Он опять притянул меня к себе, коснулся мочки моего уха кончиком языка и прошептал:

— Клара, дорогая, 1908 год будет нашим годом.

После этого Джордж быстро стал сдавать. Генри Белнэп опять заплатил за частную лечебницу, но после кратковременного пребывания в ней Джордж настоял на том, чтобы доживать свои последние дни в студии. Он писал маслом, когда был в состоянии, Мерри готовила ему специальную еду, а Генри приносил любимые лакомства Джорджа из «Дельмонико».

— Как думаешь, на небесах будут краски? — спросил Джордж однажды, когда я вошла с блюдом ирландской тушенки и кукурузным хлебом, надеясь, что он поест.

— Акварельные или масляные?

— Я непривередлив.

— Зависит от того, куда попадешь, — рассудительно заметил Дадли.

— Хоть куда. Если попаду в рай, то только через черный ход. Если я попаду в ад, то только через черный ход, который будет широко открыт для меня.

Дадли захихикал.

— Самая смехотворная, бесполезная затея — похоронная процессия. Какое значение имеет она для знаменитости сегодняшнего дня? Я хочу устроить свою прямо сейчас.

— Сейчас?

— Воскресенье подойдет. Найми мне экипаж, Хэнк, достаточно вместительный для нас четверых.

В воскресенье Дадли опять закутал его в шерстяные одежды и попытался надеть на него спортивную шапочку.

— Нет! Я настаиваю на моей шляпе с красным пером. — Джордж окутал шею красным шелковым шарфом. Его тщеславие пребывало в полном здравии — хороший признак. Дадли решил угодить ему и нашел его шляпу.

Выйдя к наемному экипажу, влекомому черной кобылой — обстоятельство, вызвавшее у Джорджа глухое ворчание, — он заявил:

— Я хочу сидеть впереди, рядом с кучером.

— Будь разумен. — Дадли затолкал его внутрь.

— А я когда-нибудь был таким? — пробормотал Джордж. — Хэнк, ты взял с собой книгу Уитмена?

Хэнк отправился в дом за книгой.

Джордж открыл люк в крыше и приказал кучеру:

— К Бруклинскому мосту. Въехать на мост.

Ничто менее грандиозное не могло удовлетворить его.

Джордж не сводил глаз с окошка, когда мы ехали по Ирвинг-плейс и Бродвею, весь путь к парку Городского совета, а затем по дороге на мост. Где-то посередине он приказал кучеру остановиться.

— Я не могу сделать это, сэр.

— Удовлетворите его просьбу, если можете, — попросил Хэнк через люк в крыше. — Вы будете вознаграждены за ваши труды.

Кучер натянул поводья, а все движение стало обтекать нас.

— Я хочу ощутить все это, — заявил Джордж и, задыхаясь, выбрался из экипажа. Он ухватился за тросы, чтобы ощутить их вибрацию от могучей силы Бруклина и Манхэттена. Ему все еще были присущи и храбрость, и страсть, и столь милая эксцентричность.

— Так высоко над рекой я уже нахожусь на полпути к небесам. Прочти-ка мне «На Бруклинском перевозе».

Мы тесно окружили Хэнка, чтобы защитить от ветра.

Гудок пассажирского парохода звучал долго и душераздирающе, исполненный отзвука расставания и потери.

— В Центральный парк, — приказал Джордж кучеру. — Езжай по Пятой авеню.

Он еще раз хотел насладиться видом Нью-Йорка, и я была самым настоящим псаломщиком в этой процессии.

Когда мы ехали по Дамской Миле, он бросал взгляды между стоявшими у витрин зеваками на выставленные в них товары и сказал Дадли:

— Купи Кларе какое-нибудь изысканное платье. Ей божественно к лицу изумрудно-зеленый цвет.

У меня хватило ума не противиться этой любви.

— Ты щедр, Джордж.

— Ты тоже была щедра. — Он взял меня за руку. — Я сожалею, что заставил тебя пройти через все это с Эдвином. — Его голос зазвучал надтреснуто. — Я так хотел твоего присутствия в моей жизни!

— Нет необходимости говорить об этом.

В парке он пожирал глазами скелетообразные деревья, на которых почки еще не набухли новыми листьями, траву, едва начинающую возобновление своей жизни, все еще редкую и грязную.

— Потрясающе, — пробормотал он. — Не припомню лучшего вида.

В конце концов, красота узнается не только глазами.

— Я хочу вернуть те дни, когда слишком много работал и слишком мало развлекался.

В сумерках на пути домой мы проехались вокруг тихого Грэмерси-парка.

— Клоп, клоп, клоп, — произнес он в такт ритму движения лошади. — Как будто хронометр отсчитывает мои секунды.

Его взгляд замер на «Клубе лицедеев», будто он видел через стену написанный им портрет актрисы Моджески.

— По крайней мере это останется, — промолвил он.

Я поняла это, почувствовала своим нутром вечное стремление заявить свое «я» на будущие века.

После этой прогулки он больше не прикоснулся к кисти.

На следующей неделе опять состоялось убийственное заседание у начальства. Генри сказал, что мне лучше присутствовать на нем. Я была как на иголках. Надеялась услышать, что период неопределенности закончился и я могу возродить мою прежнюю свободу работы над новыми замыслами.

Не было ни радостных приветствий, ни любезностей. Одно это заставило меня приготовиться к худшему. Булавкой в галстуке мистера Тиффани оказалась на сей раз зловещего вида черная жемчужина. Перед тем как мы приступили к цифрам, я улучила момент и воспользовалась свободной минутой.

— Знаю, что вы подготовили некоторые цифры для нашего рассмотрения, но я просто хочу сказать, что вы не можете относиться к искусству только как к статистике или к его творцам — как к бездушным механизмам. Именно чувство природы, цвета и стекла, которым обладаю я, и наслаждение, которое я испытываю от разработки новых форм и аранжировки элементов мотива, сделали абажуры из свинцового стекла значительным дополнением к прибыли компании. Это будет продолжаться, если вы вернете мне привилегию разработки предметов более изысканного стиля. Они полностью соответствуют желанию мистера Тиффани укреплять его репутацию.

Добровольно, исполненная отчаяния, я жертвовала своей репутацией в пользу его. Я пойду на все, лишь бы спасти жизнеспособность моего отдела.

— Благодарю вас, — выдавил из себя мистер Тиффани. — Мы ценим ваше заявление и вашу позицию. — В его глазах читалась боль. Он, должно быть, знал, что последует далее.

Мистер Томас раздал копии проспекта и будущих рекомендаций. Я увидела, что со времени последнего заседания только шесть ламп по моим новым разработкам были запланированы в производство, все — с низкой ценой: настурция, малая бегония, пуансеттия, «черноглазая Сюзанна» и два варианта тюльпана. В предыдущие годы это был бы объем работы на четыре месяца, а не на год.

Изготовление более дешевых ламп означало повторное использование форм абажуров и ранее разработанных оснований. Мне никак не хотелось признаваться себе в этом, но иногда повторение форм убивало во мне всякое воодушевление. Без возможности разрабатывать сложный замысел наслаждение от раздумий, куда пойдут линии контура, и от подбора стекла пропадало.

Перечень ламп, чье производство было прекращено, поверг меня в уныние — погребальная песнь по павлину, винограду, яблоку с виноградом, анютиным глазкам, цветам калины, герани, желтым нарциссам и всем трем вариантам с тюльпанами — тюльпановому дереву, разбросанным тюльпанам и пучкам тюльпанов. Что имело начальство против тюльпанов? Я наполовину была готова к отмене бабочки, лотоса, паутины и цветка кабачка, дорогих изделий сложной работы, и как в воду смотрела — быстрее всего прекратилась «жизнь» цветка кабачка. Сможет ли мое сердце когда-нибудь еще биться так бешено, как в то время, когда я разрабатывала эти модели?

Небольшой цветок яблони тоже попал в перечень на приостановление производства с пометкой, что на складе остался только один экземпляр. Покупатель никогда не узнает, что это — лебединая песнь мотива и, возможно, его автора. Там же был и вьющийся граммофончик, с ценой пяти ламп, оставшихся на складе, сниженной с трехсот семидесяти пяти до двухсот долларов. Сниженная цена. Чтобы отделаться от них. Они больше не нужны. Покрыть наши убытки.

Я зло уставилась на мистера Томаса и мистера Платта. Наверняка своим взглядом я словно метала осколки стекла в их бесстыжие физиономии. Мистер Тиффани во главе стола был мрачен, плечи поникли. Я хотела подать ему сигнал мужаться, но он отвернулся от меня. Я направила на него отчаянный взгляд, в котором любой смог бы прочесть: «Защитите же меня!»

Бессильный, уставившийся в одну точку, он не произнес ни слова, и сердце мое почти остановилось. Если бы возник спор, как в последний раз, я почувствовала бы, что надежда не потеряна. Похоронное молчание было в сто раз хуже. В лежащих передо мной страницах ясно читалось это послание: коммерция одержала победу над искусством. Она язвой разъела любовь и отрыгнула цифрами, презрев чувства.

— Приостановка изготовления изысканных изделий продлится, — заявил мистер Томас.

Для меня теперь уже не было секретом, что те дни, когда слово Льюиса было законом, канули в небытие, но я не ожидала, что он пожертвует мной без борьбы. Глубокое разочарование в том, что мой босс опустился до этого, вскипело во мне, и я с трудом сдержала слезы.

Сжав руки, которые создали эти изысканные вещицы, я выдавила из себя:

— Убеждена, что такой недальновидный запрет — серьезная ошибка для будущего компании. Кто знает, сколь долго сможет продержаться оригинальность мышления и энтузиазм женского отдела обработки стекла? — Я поднялась, чтобы уйти.

Мистер Томас прочистил горло.

— Еще один вопрос, миссис Дрисколл. Поскольку предвидится снижение объемов производства, мы не сможем держать ваш полный штат мастериц. Кто у вас самый медлительный работник?

— Я не хотела бы называть это имя. — Дотошная тщательность, с которой мисс Джадд подходила к выполнению каждого задания, естественно, поглощала больше времени. Я лучше уйду сама, чем назову ее имя! — Самый медлительный иногда означает самый лучший.

— Ну, кто бы это ни был, она и еще один человек по вашему выбору будут вынуждены уйти.

Бунтовской дух взыграл во мне.

— Тогда я разработаю мозаику, чтобы занять все двадцать семь человек.

— Теперь мозаики делаются только по заказу, — отрезал мистер Томас. — В вашем распоряжении две недели, чтобы сократить отдел на два человека.

Ощущая, что у меня в желудке сворачивается ледяной комок, я рванулась к двери и услышала, как Генри пробормотал:

— Я очень сожалею об этом.

Я побрела домой одна, ошеломленная, осознавая, что мое творчество задушено вместе с моим отделом. Ни одна из девушек не собиралась вскоре замуж, так что я не могла использовать подобный повод для сокращения их числа. Впервые в жизни у меня возникло желание, чтобы кто-то из них пожелал связать себя узами Гименея. Мое естество отказывалось делать выбор. Были причины сохранить каждую из них.

В прежние дни я бы выплакала жалость к себе, уткнувшись в плечо Элис. Теперь же я подсунула записку под дверь Бернарда: «Приходите ко мне».

Я разложила листки на своей кровати и принялась ждать, чувствуя приближение грядущих перемен. Минуты ползли черепашьим шагом. Я взяла калейдоскоп и стала наблюдать, как стекляшки складываются в новые узоры.

Мне не пришлось долго ждать, когда раздался стук и Бернард просунул голову в дверь.

— Что-то с Джорджем? — негромко осведомился он.

— Что-то с Тиффани. Состоялось совещание.

Я указала на листки, и он стоял у моей кровати, исполненный достоинства и серьезности, поднимал каждый листок, изучал его, клал на место, подбирал следующий, пока я покусывала ноготь своего большого пальца.

— Посмотрите на список тех, чье производство должно быть остановлено. Это подобно убийству. — Мой голос страдал от обиды. Я не могла сдержать себя.

— Что, продажи падают?

— Я не имею доступа к данным о продажах и вижу только заказы. Приостановка разработки новых изысканных изделий все еще остается в силе, похоже — навсегда. Как художнику мне больше некуда расти. Я — сродни выдуваемому сосуду, чьи стенки достигли предела тонкости, и либо стеклодув будет вынужден остановиться, либо изделие потеряет форму и индивидуальность.

Бернард сложил листки в стопку, пристроил их на мой стол, сел на кровать и притянул меня сесть рядом с ним.

— Ваша личность больше, нежели у художника, Клара. Неужели вы думаете, будто это все, что суждено женщине? Неужели полагаете, что я влюблен только в художника? Вы считаете, я не постиг красоту вашего характера, вашу силу в руководстве девушками, ваше сочувствие в решении их жизненных проблем? Разве меня не подпитывала ваша радость от катания на велосипеде, от парков, лесов, моря, нью-йоркского шума? Разве я не распознал живой, бьющий ключом ум в вас, женщине с юмором, страстностью, острой чувствительностью и тысячью ярко выраженных и прекрасных чувств? В женщине, с большей способностью любить, чем она сама признает это. В женщине, которую я любил столько лет.

Бурное возбуждение взорвалось во мне. Затаив дыхание и наполовину испуганная такими широкими возможностями, я жадно всматривалась в его глаза, подчеркивающие, что чудесный и внушительный образ, который он только что обрисовал, — это я. Чувство любви и признательности за такое откровение захлестнуло меня.

— Почему вы раньше не сказали мне об этом?

— Как я мог навязывать эту тему, если всякий день видел, насколько вы преданы вашей работе и вашим девушкам? Кроме того, неужели вы думаете, я рискнул бы еще одной сердечной привязанностью к женщине, более посвятившей себя работе, нежели жизни?

В его словах, граничащих с обвинением, звучала жестокая истина.

— Со временем я осознал: лучше продолжать наши отношения такими, как есть, нежели вынуждать вас пожертвовать тем, что вы страстно любите, и, может быть, совершить ошибку и впоследствии упрекать себя в этом. Но теперь, в сегодняшней ситуации, возможно, вы измените свои взгляды. Вдруг вы увидите для себя поле деятельности за пределами студий Тиффани. Самостоятельно или вместе со мной.

— Это — огромная перемена, — пробормотала я и подумала: «Хотя и не такая, о которой мне еще не случалось задумываться».

— Коренная перемена, осознаю. Я сто раз перечитал вашу записку. С трудом мог представить, что значит для вас бросить любимое дело, но мне тяжело было бы видеть вас оставшейся там из-за верности политике, которая не ценит вас, потому что вы — женщина.

— Политика! Это не преданность политике, Бернард. Я ненавижу политику. Она загубила целые жизни.

Ольга. Вильгельмина. Если бы они только смогли продолжать работать! Нет, такой подход к делу — нечто более серьезное, чем позиция Тиффани. Во всем городе подобная политика железной хваткой держала женщин за горло.

— Подумайте о том, что вы только что сказали, Клара. «Загубленные жизни». Подумайте о значимости ваших слов.

Хотя эта политика накладывала ограничения на меня, в ней заключалась и ирония безопасности. Я могла наконец-то признаться себе в том, почему столько лет не спрашивала Бернарда, женат ли он. Я одинаково боялась обнаружить, что он не женат, как и то, что он женат. Теперь, когда нет даже ничтожной возможности предполагать, что он женатый мужчина, прикрытие от необходимости принять решение, которое заставит меня покинуть компанию Тиффани, исчезло. Я прижала подушку к себе, зная, что балансирую на краю пропасти. Ольга и Вильгельмина, Элла и Корнелия, Эдит и Беатрис — все они уволились, чтобы выйти замуж. Интересно, задумывались они о правильности решения или рвали сердце, выбирая между любимой работой и любимым человеком, зная при этом, что губят свой талант, покидая студии Тиффани. Нет. Только не Ольга. Ее убежденность в том, что нет ничего важнее любви, была чем-то вроде истины из уст младенца.

Бернард осторожно забрал из моих рук подушку, повернул меня к себе и нежно провел рукой по моей щеке.

— Когда я в детстве жил в Глочестере, то как-то наблюдал за рабочими, подготавливающими участок для улицы. Они вырубили все деревья. Какая-то птица уселась на пень. Рабочий подкинул ее в воздух, чтобы та улетела, но она вновь вернулась на пень. На следующей неделе я обнаружил только перья и часть крыла. Она погибла из-за страха вылететь за пределы того, что ей знакомо. Вы понимаете?

Я почувствовала, что моя душа раскрывается навстречу ему.

— Да.

Благодаря заботам Дадли, Хэнка и Генри Джордж протянул еще одну неделю. В следующее воскресенье я поила Джорджа водой через соломинку, а Дадли пытался устроить его поудобнее. Слабея и дыша все с большим трудом, Джордж повернулся к нему.

— Не рыдай по мне, Дад. Лучше умереть молодым, чем… — Мы ждали. — Быть стареющим, слабым дохляком.

Лицо у Дадли перекосилось.

— Прочти-ка мне мои любимые строки.

— «Я плаваю в царстве твоей любви, о человек, разделяющий мою жизнь кочевника», — ухитрился выдавить из себя Дадли.

Хэнк открыл книгу и нараспев прочел:

Ты, Смерть, и горькие объятия Смерти, напрасно

пытаетесь тревожить вы меня…

Свет померк в окне, но никто из нас не хотел покинуть умирающего хоть на полминуты, чтобы закрыть штору, так что оконный проем превратился в огромное черное око, пялящееся на нас. Хэнк зажег масляную лампу. Прерывистое дыхание Джорджа теперь звучало, как всхлипы морской волны, отступающей по гальке.

— Прочти «Все идет вперед».

Дадли нашел нужную страницу и сделал попытку читать, но у него перехватило горло. Он подал книгу мне. Дадли держал его за правую руку, Хэнк — за левую. Я, стоя на коленях, пыталась согреть его холодеющие ноги у своей груди — так мы ждали, пока последние капли жизни покинут его. По мере того как одна минута неумолимо сменяла другую, кожа его лица теряла свой лихорадочный румянец и становилась синевато-серой.

Он сделал прерывистый вдох, из последних сил прошептал:

— Смотрите, гуси летят… — Это были его последние слова.

Голова Дадли упала на грудь Джорджа со сдавленным рыданием.

Через несколько минут Хэнк произнес глухим голосом:

— Возрадуйся, товарищ.

Он вышел на веранду, чтобы дать Дадли время побыть с Джорджем наедине. Я последовала за ним. Мы пожали друг другу руки, и я в одиночестве побрела в свой пансион.

В тускло освещенной гостиной ожидающий меня Бернард вскочил на ноги и обнял. Его руки, глаза, дыхание — все сулило покой и утешение.

— Это не выглядело отвратительным, — пробормотала я ему в грудь. — Они так любили его! Такой исключительной, великодушной любовью.

Увидев белый свернутый платок Бернарда и ощутив нежность, с которой он предложил его, я расплакалась.

Глава 47 Дело всей жизни

Бернард постучал в мою дверь утром, когда я готовилась идти в студию.

— Не ходите сегодня, — попросил он. — Там нет ничего такого, что не может подождать. Мы поедем в Центральный парк или в Пойнт-Плезент. Куда вам захочется.

— Нет. Вам надо идти на работу.

— Вы для меня важнее. Любовь важнее работы, Клара. Будьте же разумной. Дайте мне помочь вам.

— Я обязана идти. — Я зашнуровала свои башмаки.

— Вы были замужем за студиями Тиффани по меньшей мере дюжину лет. Вы доказали и вашу преданность, и ваш талант. Вам нет необходимости продолжать доказывать это до самой могилы. И кому? Никого это не волнует, Клара, так, как вас. Может, возьмете день, чтобы провести его со мной? Вы только что пережили два таких удара. Воспользуйтесь временем, чтобы прийти в себя.

— Мне надо известить там кое-кого, друга Джорджа.

— Разве вы не можете послать весточку?

— Нет. Я должна сообщить ему об этом сама. И я должна повидать мистера Тиффани.

По его глазам было видно, что я причинила ему боль. Бернард держал меня за руки, но не так крепко, чтобы я не могла высвободиться.

— Просто помните: я знаю и люблю вас больше, чем кто-либо еще, — промолвил он.

Я кивнула, уверила, что он любит меня так, как я всегда страстно желала, но этим утром мне необходимо пойти туда, пока моя решимость еще не остыла. Я быстро вышла и свернула с Ирвинг-плейс на Четвертую авеню, чтобы сесть в подземку. Она доставит меня туда быстрее, чем я успею передумать.

Войдя в студии Тиффани, я сказала себе: «Держитесь крепко, дорогие женщины!» Сначала я зашла в кабинет Генри и затворила за собой дверь.

— Я уже знаю. Хэнк известил меня вчера вечером. — Мы замерли в объятиях друг друга. — Хэнк, Дадли и я могли быть его любовниками, но вы были его лучшим другом.

— Мы прочли несколько строк из Уитмена в самые последние минуты.

— Хэнк рассказал мне.

Я вытерла слезы.

— Берегите себя, Клара. Вам нет необходимости оставаться в студии.

Я не без любопытства уставилась на него.

— Я имел в виду — сегодня. Но можете понять это, как вам угодно. — Он добавил с исключительной деликатностью: — И впредь, и далее.

— Благодарю вас за все, что вы сделали для него и для меня.

Я прошла через коридор в женскую уборную, высморкалась, привела в порядок прическу, расправила плечи и посмотрела на себя в зеркало. То, что я увидела, было лицом женщины, преодолевшей все мыслимые трудности, — той, которая сама будет преподносить собственные сюрпризы, планировать собственные приключения.

В следующие несколько минут я буду вынуждена отринуть его от себя, его, любимого, который, подобно Эдвину, подобно Фрэнсису, приблизился, но не сумел подняться на должную высоту. Слишком много разочарований нагромоздилось одно на другое.

Я подкрепила свою решимость глубоким вдохом, затем вошла в кабинет мистера Тиффани.

— Я рада, что нашла вас здесь до того, как вы отправитесь на свои обходы. Боялась, что опоздаю. — Я села сбоку от его стола. В эмалевой чаше плавали три гардении. Возможно, чашу изготовила Элис. — По-другому этого никак не скажешь. Я вынуждена уйти. — Мой голос не дрогнул.

Его лицо исказилось. Он принялся крутить перстень с опалом на своем розовом пальце взад-вперед порывисто и нервно.

— Могу я спросить, почему?

— У меня здесь больше нет возможности для роста.

— Я боялся этого на совещании. — Он долго пробыл в согбенной позе над своими гардениями, затем внезапно выпрямился. — Я могу перевести вас на эмали.

— Нет. Дело не в этом.

Он наклонился в мою сторону.

— В вашей жизни появился мужчина? — Его брови выгнулись с добродушным любопытством.

— Вчера я потеряла дорогого друга. Он когда-то присутствовал на вашем рождественском балу, и вы повели нас в свою студию. Он — брат человека, ради которого я много лет назад покинула компанию. Наша дружба не была романом, но она показала мне, как жизненно важна любовь для полнокровно прожитой жизни. Одного искусства недостаточно.

Мистер Тиффани уставился на чашу с гардениями, прижимая кулак ко рту.

— Я сам пришел к пониманию этого, — пробормотал он.

— Есть другой человек, проявляющий ко мне дружеское расположение, которого мне всегда хотелось.

— А что, если я нарушу мое правило в вашем случае? Это будет нашей маленькой тайной.

— Если я выйду за него замуж? Нет. С секретами покончено. Однако спасибо.

— Тогда открытое нарушение политики при смягчающих обстоятельствах? Никто больше не способен возглавить отдел.

Я едва не упала в обморок от грандиозности его предложения. К этому я не была готова. Это было ошеломляющим и чудесным — непоколебимое свидетельство его признания меня, того, что я много значила для него, — решение всех проблем. Часы в виде моего сильно упрощенного древа жизни, угнездившиеся на камине, тиканьем отсчитывали минуты, когда мои шансы на обоих, Льюиса и Бернарда, были равны.

— С вашей стороны чрезвычайно любезно сделать это предложение.

Это казалось предвестником, и я хотела быть там, когда это случится. Но если мой уход заставит его подумать о том, чтобы смягчить строгость своих правил, может быть, это станет моим последним поступком из любви к девушкам Тиффани. Надеюсь, когда-нибудь Ольге удастся вернуться сюда на работу.

— Было время, когда я желала этого. Однако при нынешнем положении дел в бизнесе это не играет роли.

— Вот как.

— Это было содружество, которое случается только один раз в жизни, Льюис, и я неизмеримо выросла под вашим руководством. Радость сотрудничества была главным в моей жизни. Мистер Платт и мистер Томас разрушили все благоприятные возможности для этого.

Уголки его рта опустились вниз.

— Это будет болезненно и для меня.

— То, что я оставляю недоделанным, подхватит кто-то после меня с большим проявлением творческих способностей.

— Я не могу представить кто.

— Сделайте Элис главным дизайнером, но только не нагружайте ее административными обязанностями. Человек разрывается на части, когда ему приходится концентрировать внимание и на искусстве, и на коммерции.

— Вот что было моей ахиллесовой пятой! Коммерческие соображения на время приглушили дыхание жизни в искусстве, но я не могу надеяться, что вы будете ждать, пока оно воскреснет.

— Кэрри Макниколл была бы хорошим руководителем отдела. Она очень организованная, знает квалификацию каждой девушки и бухгалтерский учет. Анна Ринг может помогать ей в этом.

Мистер Тиффани записал их фамилии.

— Еще одно. Мое жалованье больше, нежели заработок двух девушек из принятых на работу недавно. Теперь вам не придется увольнять кого-то из них.

— Я скажу об этом мистеру Томасу. — Он глубоко, громко выдохнул, скорее, вздохнул. — Не могу представить, как буду обходиться без вас. Ваша преданность делу и вклад были неоценимы, а ваша изобретательность — несравненной.

— А я не представляю, как обойдусь без вас, без вашего воодушевленного гения, и мистера Белнэпа, и моих девушек, и Фрэнка.

Чаша моей жизни переполнилась, в горле застрял комок любви.

Я открыла записную книжку. Мы держались так официально и осмотрительно, но сегодня мне хотелось и чего-то полегче.

— Я люблю поэзию Эмили Дикинсон. Этим утром я переписала для вас стихотворение. — Я протянула ему книжку.

Он медленно прочитал:

Мы никогда не узнаем, как высоки,

Пока не встанем во весь рост.

И если мы верны замыслу,

Обязательно достанем до звезд.

— Я знаю, вам всегда хотелось быть выше ростом. Мне это понятно. Я всегда хотела быть красивее.

— В этом стихотворении заложен более глубокий смысл, и вы знаете это. — Он достал свой бумажник и положил в него книжку.

— Я хотела сказать вам кое-что. — Я усмехнулась. — Укоротите эти две подставки. Тогда вы будете казаться выше ростом.

Мистер Тиффани бросил на них сердитый взгляд, и рот его медленно открылся.

— Вы правы. Все эти годы. — Он покачал головой, будто это изумило его, но, когда повернулся ко мне, от изумления не осталось и следа. — Тогда мы закончили? Больше ничего не осталось?

— Да. Еще одно. Если позволите сказать… Ваши дочери имеют такое же право на образование, как и ваш сын.

— Я согласился на кое-какое вечернее обучение.

— Это — начало. Вы достигнете большего в ваших отношениях, поддерживая их цели, нежели отказывая.

Он задумался на некоторое время, затем произнес:

— Я хочу, чтобы вы знали: того, свидетелем чему вы были в моей студии в ту ночь, больше не происходит. Когда вы видели меня, я был на нижней точке падения.

— Я знала, что вы сможете выкарабкаться из этого.

После неловкого молчания я предупредила его, что закончу неделю так, чтобы оставить все в полном порядке.

Мистер Тиффани спросил, не может ли он пригласить меня на ленч. Меня охватила паническая дрожь. Время исключительно с одним Льюисом — как я страстно когда-то желала этого! Из чувства признания за отступление от его политики, предложенное им, я полагала, что мне следует принять приглашение, однако стремление как можно скорее вернуться к Бернарду снедало меня.

— В любое другое время я бы с удовольствием приняла приглашение, но сейчас меня ждут.

Мы поднялись. Нить, связывавшая нас, развязалась, хотя и не так быстро, чтобы мы не ощутили тягость затянувшегося, неизбежного разрыва, как будто мы еще, не отрываясь, смотрели друг на друга, удерживая взгляд некогда любимого человека перед тем, как расстаться навсегда.

* * *

Я поспешила из подземки обратно на Ирвинг-плейс и запыхалась. Но возможно, я запыхалась из-за судьбоносных решений, принятых мною. Волнение заставило меня вихрем пронестись по гостиной и взлететь вверх по ступенькам. Бернард не ответил на мой настойчивый стук в дверь его комнаты. Конечно, он ведь на работе, но где это? Я пошла по коридору, окликая: «Бернард? Мерри?» — и обнаружила ее в кладовой.

— Бернард пошел сегодня на работу? Ты знаешь, где его контора?

— Что ты, дорогая, он уехал отсюда утром с упакованным саквояжем.

— Господи всемилостивый! Только не еще один исчезнувший мужчина!

— Он выглядел ужасно печальным.

— Если вернется, скажи, что я искала его. Задержи его здесь.

Повинуясь еле ощутимому чутью, я поспешила на вокзал как раз вовремя, чтобы успеть на поезд в 11:15 до Пойнт-Плезент. Состав полз с черепашьей скоростью. Я бы быстрее добежала туда.

Он, должно быть, подумал, будто я предпочла Тиффани ему. Я закусила губу так, что она закровоточила. Мне надо было сказать ему, но я не была уверена в своих силах.

На станции мною овладело желание подобрать юбку и вихрем нестись по лесной тропинке, как полоумная, но это ничего не изменит. Или он там, или его нет. Я заставила себя идти по берегу размеренным шагом. Все чувства были предельно обострены, чтобы запомнить этот судьбоносный момент.

Волны облизывали песок с чувственным наслаждением, подобно колышущемуся серо-голубому шарфу, умиротворяя меня. Птица песочник с пушистой грудкой бежала за каждой отступающей маленькой волной в море, тыкалась своим длинным изогнутым клювом в пузырящийся песок, чтобы ухватить какой-то кусочек на пропитание, а затем неслась обратно на пляж на стройных изящных ногах, обгоняя следующую волну — туда-сюда, ритмично, неустанно выполняя работу своей жизни.Любовь к ней захлестнула меня.

Я остановилась перед домом, появившись спокойно, без трепета. Он сидел на ступеньках веранды, но поднялся на ноги, увидев меня, чтобы встретить подобающей случаю позой. Я не шевельнулась, продлевая мгновение. Мы оба старались понять, что же означает присутствие другого.

— Что вы здесь делаете? — вырвалось у меня наконец.

— Думаю.

— О чем?

— О вас. Пытаюсь заставить себя не любить вас. Пытаюсь отпустить вас с миром.

— Это вам удалось?

— Ничуть.

Я поднялась на веранду поближе к нему и увидела, как обожание в его глазах расцвело в прекрасное будущее, новую жизнь, которая начнется с этой минуты.

— Больше не пытайтесь.

Он протянул руки ко мне, и я приникла к нему, говоря своим взглядом, что чувствую, как любовь в нем заключает в свои объятия любовь во мне. Бернард вынул из кармана и надел на мой безымянный палец перламутровую ракушку.

— Вы согласны?

— Да!

Послесловие

Клара вышла замуж за Эдварда Бута, носящего в этом романе имя Бернарда Бута, из Глочестера, Англия, 1 сентября 1909 года в Монтклере, штат Нью-Джерси. Ей исполнилось сорок семь лет, он был шестью годами моложе. Бут иммигрировал в Нью-Йорк меньше чем за год до переезда Клары на Манхэттен и был женат на неизвестной женщине где-то между 1893 и 1907 годами в течение неустановленного периода времени. В силу необходимости подробности этого супружества были изобретены мной.

Клара и Эдвард Бут продолжали жить в пансионе мисс Оуэнс в качестве супружеской четы, причем она достигла скромного успеха, расписывая шелковые шарфы цветами и изображениями заката солнца. Ни один из них не дошел до нас. Супруги также владели домом в Пойнт-Плезент. Бут удалился на покой в 1930 году, и они переехали в Ормонд-Бич, штат Флорида, все еще проводя лето в Пойнт-Плезент. Клара скончалась 6 ноября 1944 года, в возрасте восьмидесяти двух лет, и ее прах был предан земле на кладбище в Толмэдже, штат Огайо, на ее родине. Бут умер в 1953 году в возрасте восьмидесяти пяти лет.

Подробности замужества Клары с Фрэнсисом Дрисколлом неизвестны.

Действительно ли Клара самостоятельно разработала концепцию абажуров из свинцового стекла, все еще остается под вопросом. Согласно каталогу выставки «Нью-Йоркского исторического общества» «Новые сведения о Тиффани: Клара Дрисколл и девушки Тиффани», «Хотя это точно и не указано в ее письмах, возможно, что именно Кларе пришла в голову мысль изготовлять абажуры из свинцового стекла с мотивами, позаимствованными у природы». Если учесть, что появление первых абажуров из свинцового стекла в 1898 году совпало с возвращением Клары в студии Тиффани, это представляется в высшей степени возможным.

Элис Гуви покинула студии Тиффани в 1907 году, перед уходом Клары, и вернулась в Огайо преподавать в школе. Агнес Нортроп продолжала работать для студий Тиффани, пока они не закрылись, а затем для их преемника, «Вестминстер студиос». Она продолжала активную деятельность в качестве дизайнера витражей из свинцового стекла вплоть до девяноста четырех лет. Ее мемориальный витраж в память об отце находится в церкви общины на Бауни-стрит во Флашинге, Куинс, Нью-Йорк. Кэрри Макниколл прослужила в студии Тиффани до 1930 года, работая в качестве секретаря. Ничего не известно о последующем жизненном пути Нелли Уорнер, Мэри Маквикар, Анны Ринг, Терезы Баур и трех мисс.

Джордж Уолдоу выставлялся в Салоне «Национальное общество изящных искусств» в 1894 году. Он умер в 1904 году в возрасте тридцати семи лет. Кроме того единственного письма, от его брата больше не было известий.

Дадли Карпентер, уроженец Нэшвилла, штат Теннесси, жил в Париже, где учился в Академии Жюльен. В конце концов он уехал на Запад, занимался скульптурой и живописью как один из калифорнийских импрессионистов в Санта-Барбаре. Его студия превратилась в место встречи художников, студентов и меценатов. Там он сформировал целое поколение художников Южной Калифорнии. Дадли скончался в 1946 году.

Генри Макбрайд стал критиком по вопросам искусства в газете «Нью-Йорк сан» и проработал в этой должности тридцать семь лет, будучи также редактором по совместительству в «Новостях искусства» и сотрудничая с «Новым веком» и «Журналом по искусству» в Париже. Он обладал пророческим даром распознавания художественного таланта. Он первым открыл Томаса Икинса^[39] и одним из первых стал сторонником модернизма. Его статья «Потерянные дети Нью-Йорка» о Нижнем Ист-Сайде была опубликована в «Харперс уикли» в январе 1894 года. Из его переписки видно, как он побуждал и склонял миссис Хэкли к тому, чтобы она проявляла более прогрессивный подход к окружающей действительности. Каждый год он уезжал в деревенский домик в штате Пенсильвания, где с удовольствием рубил дрова, носил воду и читал биографии людей, которым стремился подражать.

Льюис Комфорт Тиффани продолжал получать награды и не прекращал активную деятельность в искусстве до конца своей жизни. Современный стиль, представленный на Арсенальной выставке в 1913 году в Нью-Йорке, и воздействие Первой мировой войны, также как и изменения в художественных вкусах, привели к уменьшению производства в студиях Тиффани.

Льюис Тиффани подал в отставку с поста художественного директора созданной его отцом «Тиффани и Ко» в 1918 году. Артур Нэш ушел на покой в 1919 году. Тиффани прекратил финансовую поддержку как студий, так и стекольного завода в 1928 году, передав управление студиями Джо Бриггзу в качестве президента, а заводом — Дугласу Нэшу, родственнику Артура Нэша.

«Тиффани студиос» объявила о своей несостоятельности в 1932 году, хотя Бриггз поддерживал ее функционирование до момента собственной смерти. Льюис Комфорт Тиффани скончался в 1933 году в своем особняке на Семьдесят второй улице. К 1937 году здание было снесено, а на его месте построен восемнадцатиэтажный жилой дом.

«Фонд Льюиса Комфорта Тиффани», который он учредил в 1919 году для помощи одаренным молодым художникам, предоставлял студийные помещения в Лорелтон-холле. Пожар уничтожил большую часть Лорелтон-холла в 1957 году, включая основную часть производственной документации, факт, который делает столь ценными письма Клары. Сохранившиеся архитектурные части Лорелтон-холла, в частности двор с фонтаном и лоджия, были спасены и переданы в дар музею «Метрополитен», в то время как коллекция ламп и витражей, собранных мистером и миссис Хью Ф. Маккин, стала основой для Музея американского искусства Чарлза Хосмера Морзе в Уинтер-парке, Флорида.

«Нью-йоркское историческое общество» также обладает значительной коллекцией ламп (сто тридцать две), дар доктора Эгона Нойштадта, что сделало его удобным местом для выставки «Новые факты о Тиффани: Клара Дрисколл и девушки Тиффани», проведенной в 2007 году, почти через два года после того, как была обнаружена переписка Клары Дрисколл, проливающая свет на многое. Кураторами выставки стали Мартин Айдельберг, Нина Грей и Маргарет К. Хоуфер.

Письма Клары, организованная на их основе выставка и каталог послужили толчком и вдохновением для написания этого романа.

Выражение признательности

Если бы не пристрастие современников королевы Виктории к регулярному написанию подробных писем, мир никогда бы не узнал о Кларе Дрисколл и появление на свет этой книги не стало бы возможным. Я благодарна за ту заботу, с которой обращались с перепиской Клары архивариусы и хранители, и за их рвение в предоставлении мне полного доступа к ее письмам. Я имею в виду совет попечителей и персонал «Исторического общества Куинса», включая Марису Берман, исполнительного директора, и Ричарда Хурахана, заведующего коллекциями; архивы музея «Келсоу-Хаус» под руководством Джуди Аллена, куратора, размещенные в библиотеке Кентского государственного университета, в отделе особых коллекций; и Крэга Симпсона, библиотекаря особых коллекций Кентского государственного университета.

Я благодарю и «Историческое общество Куинса», и музей «Келсоу-Хаус» за разрешение использовать небольшое количество коротких отрывков дословно.

Особого признания заслуживают три куратора, организовавшие выставку в «Нью-Йоркском историческом обществе», которая открыла для общественности Клару Дрисколл и работу девушек Тиффани: Мартин Айдельберг, Нина Грей и Маргарет К. Хоуфер, чей совместно написанный захватывающий каталог «Новые факты о Тиффани: Клара Дрисколл и девушки Тиффани» обладал неоценимыми достоинствами. Я благодарю их за готовность поделиться своими знаниями и за доброжелательность.

Несколько людей щедро уделяли мне свое время, и я также ценю их компетентность: Элис Куни Фрелингхюйзен, заведующая отделом американского декоративно-прикладного искусства музея «Метрополитен», Нью-Йорк; Арли Сулк, владелец и управляющий директор «Галереи Лилиан Нассау», Нью-Йорк. Покойная миссис Нассау была первой владелицей галереи, которая поняла значение и ценность ламп Тиффани и спасла многие от уничтожения — на них покушались из-за бронзы.

Музей американского искусства Чарлза Хосмера Морзе в Уинтер-парке, Флорида, в первую очередь посвящен изделиям декоративно-прикладного искусства, изготовленным в студиях Тиффани. Дженнифер Талхаймер, хранительница и заведующая коллекцией, была постоянным жизнерадостным источником информации на этапах исследования и написания этой книги, и я благодарю ее за понимание и ответы на мои нескончаемые вопросы. Донна Кламенхейг, хранитель, и Кэтрин Хинман, директор по связям с общественностью, также всегда были рядом для оказания помощи.

За мое ознакомление с изделиями Тиффани из стекла и с процессом изготовления абажура для лампы из свинцового стекла ручным способом я хотела бы поблагодарить Линдси Пэррот, директора и заведующего, и Сьюзен Гринбаум, хранителя коллекции стекла Тиффани, подаренной Нойштадтом, в «Музее искусств Куинса».

Великолепный источник материала представляют собой специализированные научные книги о Тиффани: «Лампы Льюиса Комфорта Тиффани» Мартина Айдельберга, «Льюис Комфорт Тиффани и Лорелтон-холл: загородное поместье художника» Элис Куни Фрелингхюйзен, «Разработано Тиффани: детальное исследование ламп Тиффани» Нины Грей, «Утраченные сокровища Льюиса Комфорта Тиффани» Хью Ф. Маккина и «Лампы Тиффани» доктора Эгона Нойштадта, так же как и связанная с ними биография «Последний из рода Тиффани» Майкла Джона Берлингхэма. Что касается прочих источников, см. www.svreeland.com/tif-biblio.html.

Благодарю Марну Хоустетлер, моего ангела по межбиблиотечному обмену в библиотеке Томаса Купера университета штата Южная Каролина, которую не останавливала дополнительная работа и которая никогда не сдавалась в наших поисках малоизвестного материала, и Джинни Холл из Публичной библиотеки, озеро Джинива, штат Висконсин, за ее описательные ответы на мои вопросы.

У меня было много проницательных критиков, читавших рукопись на различных этапах ее написания. За это выражаю свою благодарность Джону Бейкеру, Барбаре Браун, Терри Кантору, Марку Дотену, Кипу Грею, Джону X. Риттеру, Рону Шмидту и особенно Джили Брикман, которая помогла мне более глубоко разработать отношения Клары с мистером Тиффани.

Считаю, что мне повезло с редактором в издательстве «Рэндом-Хаус», Джей фон Мерен. Полностью доверяя ее художественному суждению и исполненная благодарности за ее объяснения, я очень многому научилась и счастлива вновь находиться под ее крылышком. Я также благодарна помощнику редактора Ребекке Шапиро и старшему редактору Кейтлин Александер за ценные критические замечания.

Всегда, книга за книгой, бок о бок со мной пребывала Барбара Браун, дающая мудрые советы, обеспечивающая проницательное литературное руководство и компетентное сопровождение по художественным музеям. Именно она повела меня в музей искусства «Метрополитен» в 2007 году, чтобы посмотреть выставку «Льюис Тиффани и Лорелтон-холл», и именно ее муж, Джон Бейкер, нашел газетную статью о выставке «Нью-Йоркского исторического общества» «Новые факты о Тиффани: Клара Дрисколл и девушки Тиффани» и настоял, чтобы мы посетили ее. Сердечная благодарность им обоим.

1

Джон Ла Фарж (1835–1910) — американский художник, выдающийся дизайнер изделий из свинцового стекла и писатель. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Тиффани-старший был ювелиром.

(обратно)

3

Штрейкбрехер — лицо, отказывающееся участвовать в забастовке и поддерживать забастовщиков.

(обратно)

4

Серебряные ложки с ручками в виде фигур апостолов, некогда подарок на крестины.

(обратно)

5

Конкордация — алфавитный указатель слов, встречающихся в книге, с отсылками к тексту.

(обратно)

6

Джон С. Сарджент (1856–1925) — известный американский художник.

(обратно)

7

По Фаренгейту; по Цельсию — 1260°.

(обратно)

8

Дамская Миля — торговый район, образовавшийся вокруг первого универмага с таким названием, открытого в Нью-Йорке.

(обратно)

9

Уильям Марси Твид, известный под кличкой Босс Твид, по выражению современников, «установил цену на все».

(обратно)

10

Заключительная часть стихотворения, выбитого на постаменте статуи Свободы.

(обратно)

11

По Фаренгейту; по Цельсию — 4,4°.

(обратно)

12

Чарлз Дана Гибсон (1867–1944) — художник и иллюстратор, по общему признанию современников, создал идеализированный «образ американской красавицы».

(обратно)

13

С любовью. Страстно влюбленный в тебя (исп.).

(обратно)

14

От англ. Comfort — Утешение.

(обратно)

15

Пойдемте туда (фр. и исп.).

(обратно)

16

Джордж Иннесс (1825–1894) — известный американский художник-пейзажист.

(обратно)

17

Ванесса аталанта — вид бабочки.

(обратно)

18

Занаду — полуфантастическое место, описанное английским поэтом-романтиком С.Т. Кольриджем в поэме «Кубла-хан».

(обратно)

19

Кабошон — драгоценный или полудрагоценный камень, обработанный в форме шара или полусферы.

(обратно)

20

Имеется в виду статуя Свободы.

(обратно)

21

«Женщина, не стоящая внимания» — имевшая в то время бешеный успех пьеса Оскара Уайльда.

(обратно)

22

Слова из патриотической песни «Прекрасная Америка».

(обратно)

23

Мир с вами! (лат.)

(обратно)

24

Наоборот, мадам (фр.).

(обратно)

25

Неверный поступок, промашка (фр.).

(обратно)

26

Рене Лалик (1860–1945) — французский художник-декоратор и стекольщик.

(обратно)

27

Хорошо, согласна (фр.).

(обратно)

28

Мазаччо (1401–1428) — под этой кличкой за его исключительную рассеянность и небрежность в одежде вошел в историю Томмазоди Джованни ди Симоне Кассаи, крупнейший представитель флорентийской живописи XV века.

(обратно)

29

Речь идет о романе Н. Готорна «Алая буква».

(обратно)

30

Лампа с узором насекомого в виде дракона (фр.).

(обратно)

31

От англ, dragonfly — стрекоза.

(обратно)

32

Тсугами — американское хвойное дерево.

(обратно)

33

Матросская блузка — купальный костюм начала XX века в Америке пуританских нравов скорее напоминал очень закрытый летний костюм из легкой ткани.

(обратно)

34

Имеется в виду «Флэтайрон-билдинг» — небоскреб на Манхэттене.

(обратно)

35

«Лимонниками» в США того времени называли иммигрантов из Великобритании или моряков британского флота. Такое прозвище объясняется тем, что во избежание заболевания цингой моряки-англичане были обязаны пить сок лимонника.

(обратно)

36

Тендерлойн — в США того времени название городских районов, считавшихся рассадниками порока и разврата.

(обратно)

37

Адская Кухня — район города, пользующийся дурной славой.

(обратно)

38

Джордж подражает поэту Уолту Уитмену.

(обратно)

39

Томас Икинс (1844–1916) — американский художник, представитель реалистического течения.

(обратно)

Оглавление

* * *

* * *

Книга первая 1892–1893

  Глава 1 Павлин

  Глава 2 Фламинго

  Глава 3 Опал

  Глава 4 Перья

  Глава 5 Огонь и король бриллиантов

  Глава 6 Желтый нарцисс

  Глава 7 Белизна

  Глава 8 Леди Свобода

Книга вторая 1895–1897

  Глава 9 Изумруд

  Глава 10 Роза

  Глава 11 Хризантемы

  Глава 12 Тротуары Нью-Йорка

  Глава 13 Озеро Джинива

  Глава 14 Дикие гуси

Книга третья 1897–1900

  Глава 15 Настурция

  Глава 16 Маргаритка

  Глава 17 Бриллиант и белая цапля

  Глава 18 Бабочка

  Глава 19 Занаду[18]

  Глава 20 Морской конек

  Глава 21 Стрекоза

  Глава 22 Глициния

  Глава 23 Шляпка, папоротник и девушки

  Глава 24 Булавки

Книга четвертая 1900–1903

  Глава 25 Рубин

  Глава 26 Жасмин

  Глава 27 Пойнт-Плезент

  Глава 28 И вновь глициния

  Глава 29 Аркадия

  Глава 30 Девушки и юноша Тиффани

  Глава 31 Бронзовая медаль и сад

  Глава 32 Письмо

  Глава 33 Майский цветок

  Глава 34 Та самая неделя

  Глава 35 Водяная лилия

  Глава 36 Пиво, вино и коньяк

  Глава 37 Калинов цвет

  Глава 38 Мэдисон-сквер

  Глава 39 Красное, белое и синее

Книга пятая 1904–1908

  Глава 40 Лорелтон-холл

  Глава 41 Огонь

  Глава 42 Каштан, лотос и карандаши для рисования

  Глава 43 Драгоценный перл

  Глава 44 Перламутровая раковина

  Глава 45 Цветок кабачка

  Глава 46 Отлив

  Глава 47 Дело всей жизни

Послесловие

Выражение признательности

*** Примечания ***