О пользе эротической литературы [Борис Виан] (fb2) читать онлайн

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Борис Виан
О пользе эротической литературы

Прежде чем начать эту лекцию, я должен извиниться за то, что буду читать по конспекту: без такой невинной меры предосторожности я неоднократно рисковал бы потерять нить своей речи, а сам характер предмета вовлек бы меня в рассуждения, которые могут оказаться здесь неуместными. Поэтому я буду благоразумно придерживаться написанного, надеясь при этом не слишком вас утомить, ведь хотя все и написано заранее, моя лекция не из тех, что принято называть «серьезными»... Это моя вина — я хулиган и не уважаю ничего, даже такие предметы, как этот, достойный всяческого уважения. Тем не менее, хочу вам сказать, что буду цитировать только ныне живущих авторов, не переводы с американского, и что все мои ссылки точны. Конечно, я намерен использовать произведения, относящиеся к теме, даже если придется зачитывать их по-латыни, чтобы вас подразнить...



* * *
Вначале я должен попытаться дать определение эротической литературы, установить рамки применения этого родового термина и объяснить, что он обозначает. Столь претенциозный план неизбежно ведет к провалу, ведь нельзя же сказать априори, почему то или иное литературное произведение является либо не является эротическим. К тому же мы сразу споткнемся о такие чудища, как «Жюстина» или «Сто двадцать дней Содома», которые невозможно классифицировать. Конечно, что касается де Сада, я могу лишь обеими руками подписаться под выводами мадам Клод-Эдмонд Маньи, которая с очаровательной беспечностью доверяет нам свою мысль в статье «Сад, мученик атеизма»... Приведу ее рассуждения дословно:

«Некоторые сцены из „Несчастий добродетели“ оказывают несомненное воздействие на воображение, но подлинный смысл и интерес произведения — совсем в другом. Наиболее скабрезные сцены де Сада обретают смысл и значение лишь благодаря метафизике, лежащей в их основе». Мадам Клод-Эдмонд Маньи, конечно, права, но... философ Хайдеггер, закладывая основы своей метафизики, тоже оказывающей несомненное воздействие на воображение, не испытывал ни малейшей необходимости пользоваться словарем де Сада или воображать разнообразные ситуации, в каких оказываются его герои, однако метафизика Хайдеггера при этом вполне убедительна. Когда мадам Эдмонд Маньи затем добавляет, что «четыре монаха из „Несчастий“ — философы действия», так и хочется ей возразить, что сложное и красочное действие, о котором идет речь, для автора, похоже, важнее философии... Вместе с тем действие описано настолько убого, что никакого воздействия на воображение фактически не оказывает. На мой взгляд, произведения де Сада едва ли заслуживают звания литературы. Могу лишь повторить вслед за Жаном Поланом[1], слегка его подсократив: «Но Сад, со своими ледниками, безднами и ужасающими замками... со своей настырностью, повторами и жуткими пошлостями, со своим систематическим духом и нескончаемыми умствованиями, со своей упрямой гонкой за сенсационными действиями, но при этом исчерпывающим анализом... Сад не нуждается в анализе и выборе, образах и театральных эффектах, изяществе и преувеличениях. Он не различает и не выделяет... Он повторяется и без конца мусолит одно и то же». Если это и литература, то плохая, и я осмелюсь утверждать, что законодательный запрет на произведения де Сада мог быть оправдан лишь именем литературы. Я возвращаюсь к тому, что отмечал выше: их нельзя отнести к эротической литературе, поскольку их нельзя отнести к литературе вообще. Лично мне хочется причислить их к разделу «эротическая философия», что снова подводит нас к отправной точке: какое же определение можно дать эротической литературе?

Разумеется, есть очень простое решение — придерживаться этимологии. Но в таком случае к эротической литературе следует отнести любое сочинение о любви. Следующий пункт: заслуживают ли такого обозначения одни лишь художественные произведения или сюда же должны быть причислены сугубо научные труды, например, превосходный «Учебник по классической эротологии» Форберга[2]? Но таким образом мы просто обходим проблему, ведь второе, финалистское определение эротической литературы, в котором качество этой литературы измеряется воздействием, оказываемым на наше воображение и чувства, противоречит первому: в этом случае невозможно оставить в данной категории ни сочинение Форберга (чего заслуживают лишь приводимые им цитаты), ни «Историю древнегреческой любви» Мейера, ведь, как отмечает комментатор, «книга довольно аскетична, в силу той обобщенной точки зрения, на которую становится автор». Но, если уж придерживаться этимологического значения, что может быть эротичнее двух этих книг, в одной из которых тщательно классифицируются все физические возможности, а во второй с глубочайшим знанием дела и эрудированностью обсуждается любовь, не смеющая себя назвать? Итак, следуя этимологии, мы получаем два идеальных примера, а с финалистской точки зрения, как правило, смешивающей (впрочем, не без основания) эротическую и возбуждающую литературу, мы не получаем ничего. Так что же делать? Принять традиционное определение или решиться высказать истину об эротической литературе? Истина, конечно, существует... но, полагаю, еще не пришло время вам ее раскрыть. Чем дольше скрывается тайна, тем большую ценность она приобретает.



* * *
Вернемся в третий раз к словам-лейтмотивам данной лекции — «литература» и «эротика» — и попытаемся совершить обходный маневр, чтобы дойти до сути. Впрочем, этот маневр потребует повторения и варьирования усилий, что позволит оставаться в русле здравой традиции описываемых явлений.

На сей раз предположим, что задача решена, как поступают математики. Отметим, что в любви этот метод вводит в совершенное заблуждение, но, поскольку мы решили придерживаться здесь теоретического уровня, то можем добиться успеха — в случае небольшого везения и изрядной доли халатности.

Итак, перед нами — эротическое сочинение, например, роман. Предположим, что он написан сносным слогом.

Какова цель всякого романиста?

Развлечь публику? Возможно.

Заинтересовать ее?

Заработать денег?

Тоже возможно, но для этого есть лишь одно средство: заинтересовать публику.

Прославиться? Остаться в веках? Создать себе имя? Все та же проблема — чтобы интересовать людей сейчас или через сто лет, нужно их заинтересовать...

Стать членом Французской академии? Носить зеленый сюртук? Ну уж нет... Это не имеет отношения к литературе. Если не считать Эмиля Анрио[3], которого я очень люблю.

Будем откровенны: пишем мы, разумеется, для себя, но мы пишем, главным образом, для того, чтобы временно покорить читателя, который всегда готовится к этому, открывая книгу, и автору надлежит добиться своей цели посредством своего искусства.

Конечно, средства бывают разные. Поэтому обычно различают хорошую литературу и плохую...

И читатели тоже бывают разные... Поэтому плохой литературы гораздо больше, чем хорошей.

Покорение читателя не имеет ничего общего с диктатурой: он волен сопротивляться. К тому же роль писателя весьма неблагодарна, ведь читатель может в любую минуту закрыть книгу и швырнуть ее в мусорную корзину, а писатель никогда не сумеет отплатить ему той же монетой. Писатель находится в положении немого, связанного по рукам и ногам, который заводит фонограф, поворачивая своим носом ручку (впрочем, вы вправе представить себе еще более корнелевские положения, ни одно из которых не будет точным соответствием, поскольку в действительности писатель находится в положении писателя, а читатель — в положении читателя: вот и все, что следовало бы сказать, но приходится слегка усложнять объяснение, иначе лекции потеряют всякий смысл). Тем не менее, писатель пытается — или должен пытаться — привязать к себе читателя теми средствами, что находятся в его распоряжении. И, без сомнения, наиболее эффективное из них — вызвать физическое ощущение, внушить эмоцию физического порядка. Ведь очевидно, что, физически втягиваясь в процесс чтения, мы отрываемся от него с большим трудом, нежели от чисто умозрительных построений, за которыми следим рассеянно — краем глаза.

Незачем добавлять, что, если мы хотим заслужить титул действенного писателя, необходимо оказывать различные воздействия — приятные либо неприятные: заставлять читателя смеяться или плакать, тревожить и возбуждать его, причем всегда чувственно. Я имею в виду, что эмоция должна иметь вещественные последствия: если мы, например, плачем, то обязаны проливать настоящие слезы. Совершенно напрасно пытаться вызвать отрицательные эмоции определенного рода: в частности, стремясь поставить несчастную жертву в неловкое положение, мы рискуем увидеть, как она захлопнет книгу на пятидесятой странице, вне себя от раздражения. Конечно, я не утверждаю, что самые сильные и положительные чувства наиболее интересны; к тому же самые сильные для одних людей вызывают у других лишь минимальное волнение: тут все дело в выборе.

На самом деле, можно проявлять упорство: реактивная литература приберегает для нас сюрпризы, и мы нередко удивляемся тому, что в наши ловушки не попадают даже те, для кого мы их расставили. На мой взгляд, предвидение реакции читателя — недостаточно исследованная отрасль искусства написания книг, и, хотя ее изучение затруднительно и бесплодно, полагаю, она приберегает немало сюрпризов. Мне возразят, что подлинные произведения искусства создаются без всякого расчета и что инстинкт творца предвидит и заранее взвешивает все то, что считается непредсказуемым и неуловимым; могут еще добавить, что это происходит неосознанно. Так вот, я не хочу отвечать за всех своих уважаемых коллег, но вижу некоторую опасность в том, чтобы представлять писателя гениальным зверьком, лихорадочно пишущим под диктовку Муз. Такое случается, но даже если мы творим с легкостью и без исправлений, расчет и замысел тоже не остаются пассивными. Однако, повторяю, обычно их доза все же невелика, и в нее входит значительная доля эмпиризма и традиции.

Если писатель — это и есть тот господин, который утверждает, будто вызывает у вас чувства по собственному желанию, стоит ли удивляться, что он метит в самые слабые ваши места? Как же писатель не воспользуется всеобщей предрасположенностью к любви? К любви-эмоции, как в «Суровой зиме», шедевре Рэймона Кено, или же любви-действию, как в «Акре Господа Бога» Эрскина Колдуэлла (как видите, я беру для примера и некоторых современников).

В самом деле, чувства и ощущения, общим источником которых служит любовь, будь то в форме грубого желания, будь то в более рафинированных формах интеллектуального флирта с цитированием и сопутствующей философией, несомненно являются наиболее сильными и интенсивными человеческими чувствами (наряду с теми, что связаны со смертью, кстати, весьма сходными).

Наверняка, у некоторых из вас возникнет возражение: если беспристрастно оценивать своих сограждан, мы непременно должны признать, что наиболее распространенная в современном мире страсть заключается в употреблении наркотиков в их благородной (опиум, гашиш) или выродившейся (алкоголь, табак) форме, не говоря уж о строго запрещенных химических и подкожных формах — кокаине и морфии.

На это я отвечу, что если бы можно было разжиться женщиной с такой же легкостью, как рюмкой джина или пачкой «голуаза», и если бы мы имели право наслаждаться ею, словно алкоголем или сигаретой, прямо на улице, а не должны были запираться в грязной, невзрачной комнате, алкоголизм и наркомания моментально исчезли бы или, по крайней мере, приобрели умеренные пропорции. Забавный парадокс: правительство всячески поощряет граждан пить коньяк и коптить вонючей травой, но в то же время задерживает и осуждает сатиров, которые, в сущности, лишь пытаются выполнить совершенно нормальную функцию, понапрасну усложненную предрассудками и другими предписаниями. Или, точнее, никакого парадокса здесь нет: это лишь две стороны одного вредительского заговора. Ведь, с физической точки зрения, чрезвычайно полезно предаваться со своей избранницей всевозможным радостным таинствам, как шутили наши предки, тогда как алкоголь неизбежно приводит к циррозу.

В этом-то заключается оправдание любви как литературной темы, а следовательно, и эротики — в небрежении государства к данному виду спорта, который я упорно считаю более разумным, нежели дзюдо, и более приятным, чем бег или брусья: к тому же он проистекает из всех этих занятий и имеет с ними много общего. И поскольку любовь, которая все-таки является, повторяю, главным предметом интереса для большинства здоровых людей, сдерживается и стесняется государством, немудрено, что нынешней формой революционного движения стала именно эротическая литература.

Ведь не следует обманываться. Коммунизм — это, конечно, очень мило, но он превратился в разновидность националистического конформизма. Социализм подлил столько вина в свою воду, что она прокисла... что же до остального, я не стану говорить об этом, поскольку не ведаю, что такое политика, и она меня интересует не более, чем табак... О да, истинные пропагандисты новой формации, подлинные апостолы грядущей диалектической революции — это, разумеется, так называемые «непристойные» авторы. Читать эротические книги, знакомить с ними, писать их — значит, подготавливать мир будущего и расчищать путь для истинной революции.



* * *
Впрочем, существует столько других оправданий эротической литературы, что я не смею настаивать. Разве война не признается наибольшим из зол? Разве мы не соглашаемся, что убивать ближнего предосудительно? Разве не предосудительно сбрасывать ему на голову тонны атомных бомб, облучать радарами и окуривать горчичным газом? Разве нам не твердят, что лишить жизни козявку — дурной поступок? А как насчет миллионов людей? Но стоит паре дебилов решить, что рынок артиллерийских орудий и урана стал слегка вялым, и вот уже воинственная литература разворачивается фронтом... Ведь, вообразите себе, существует воинственная литература, она открыто признается и печатается Берже Левро и Шарлем Лавозелем: вас научат чистить орудия и разбирать пулемет... Эта литература разрешается и поощряется... Но если какой-нибудь бедолага подробно опишет изгиб бедер своей возлюбленной или раскроет вам некоторые интересные и соблазнительные особенности ее непосредственной анатомии — караул! — его тотчас обругают, раскритикуют и осудят, а книги его изымут.

Конечно, все — против войны, но к военным мемуарам относятся с пиететом, а если ты убил сто тысяч человек, значит, ты — настоящий герой!.. Все — против алкоголизма, но если ты сколотил миллиарды на торговле вином, значит, ты — великий социалист!.. Все — за любовь, и нам вечно твердили: плодитесь и размножайтесь... Но как же мораль? Стоит нам ненароком совратить малолетку, и нас тотчас отправят в кутузку!..

Но я увлекся, а настоящий революционер должен воодушевляться, лишь когда наступает час Ч. А пока давайте бороться с врагом теми желчными и коварными средствами, которыми располагаем, пытаясь посеять в его рядах смуту.



* * *
Беда в том, что зло глубоко укоренилось, ведь, наряду с истинной эротической литературой, издавна существует то, что можно назвать пятой колонной данной категории — эротическая псевдолитература.

Мы уже разоблачили де Сада с его чуть ли не медицинским анализом, ограничивающим воздействие, тем более что он приукрашен множеством неаппетитных деталей. Эротика «Ста двадцати дней Содома» не выходит за рамки «Малого Ларусса» для извращенцев, если только не впадает в сущий комизм. А приготовления к оргии, занимающие множество страниц, убийственно скучны и не более интересны, нежели Генеральный каталог Оружейно-велосипедного завода Сент-Этьена или, скорее, брачные объявления «Французского охотника». Костюмированные ритуалы и внутренние предписания замка Дюрее обычно вызывают смех, и маниакальное стремление удовлетворять свои порочные желания с помощью девочек и мальчиков, похищенных у родителей, мало что меняет... Если чересчур хочешь доказать, то ничего не докажешь, или, по выражению Жана Полана: «Худшее — враг плохого». Процитирую еще Полана: «Рассказ о злодейском убийстве способен вызвать у нас беспокойство, а подробности одного перепихона внушают желание. Но десять тысяч перепихонов (за одну ночь) и сто тысяч мучений вызывают лишь усталость и отвращение. Я бы охотно избавился от воспоминаний де Сада о пытках эпохи Террора, против которых он выступал, как мы знаем, рискуя жизнью, и охотно заменил бы их парой монашеских призваний, несколькими уходами от мира, а также парочкой самоубийств на почве целомудрия — смертью Лукреции и Виржинии». Мне нечего добавить к этому приговору, не считая того, что сам термин «садизм», которым обозначают подобную литературу, с избытком доказывает фундаментальное различие. Наверное, ошибка объясняется чрезмерным употреблением слова сладострастие, которое сам де Сад применяет к абсолютно несоблазнительным вещам, например, когда целуют в губы персонажа с гнилыми зубами или грызут зародыш, словно сырую сардину.

В общем, де Сад не заслуживает внимания. Заодно покончим и с графиней де Сегюр[4], у которой генерал Дуракин высек Торшоне, а исправник — госпожу Поповскую. Впрочем, следует признать, что когда госпожу Поповскую засовывают по пояс в люк и стегают ту часть тела, что выступает наружу, это уже начинает волновать... Но все это относится к садизму, и хотя порка может быть приятной, она представляет интерес в эротическом смысле лишь при условии, что остается любовной и совершается с согласия партнера или партнерши. Тем не менее, лично я не осведомлен о данной практике и предоставляю Графине и Маркизу самим разбираться со своим кнутом. Псевдоэротика — это книги Делли, Макса дю Вёзи и всех тех барышень, чья главная задача, очевидно, состоит в том, чтобы развить в течение дня новые комплексы у юных католичек со съемными именами. Одним из самых сенсационных (отсылаю вас к сочинениям Габриэля Фране «Мой рыцарь» и «Замок дез Авьель») стал около 1900 года комплекс дядюшки или опекуна тридцати пяти-сорока лет с рыжими усами и алыми губами, обнажающими блестящие клыки: ясно, какие опасности может таить в себе подобное орудие обольщения. Тем не менее, Фране, Делли и прочие — это псевдоэротика, поскольку все вообразимые ухищрения просто предваряют более приятные игры: например, катание на коньках с муфтой из выдры, трость, протянутая при подъеме на скалу, теннис в пикейных юбках, открывающих икры, или амазонка из черного сукна, плотно облегающего бюст, не говоря уж о несчастном случае на охоте, — все эти приемы, в действительности, служат лишь приготовлениями к католическому браку или к роскошным пожертвованиям господину кюре. Самые частые клиенты психиатров и священников — читательницы Макса дю Вёзи... или их мужья, которых они порой доводят до полного безумия, упорно отказываясь расстаться для своей же пользы с куклой, подаренной на пятнадцатилетие, и докладывают обо всем своему духовнику. Тот слышал немало других историй, но не вправе этим воспользоваться, как обычно пользуется избранный круг близких друзей. В этой связи я вынужден процитировать Монтерлана[5], который однажды сказал, правда, не помню где: «Воспитывайте в девочках силу, чтобы они могли читать все подряд: католических романов больше не будет». Псевдоэротичны сочинения Мориака. Наконец, псевдоэротичны все сочинения (а их много), где собственно эротические действия сопровождаются злобными жестами, что является абсолютным противоречием.

Какие еще есть враги у эротической литературы? Медицинские сочинения, которые сообщают молодым людям и девушкам целый ворох понятий, способных отбить охоту регулярно пользоваться сложным, но столь изобретательным аппаратом. Газеты и журналы, отвлекающие на новости внимание, которое обычно с четырнадцати лет должно быть направлено на разумное использование органов с конкретным предназначением. Мы одобряем физическую культуру? Но почему же не одобрить полную физическую культуру? И я говорю здесь лишь о врагах в литературной или печатной форме... Но все эти живые враги в людском облике: Дэниэлы Паркеры[6], скауты, молодежные организации, школьные союзы родителей, продюсеры американских фильмов, сторожа парков, полиция, унтеры (лучшими из них можно пренебречь)... Впрочем, справедливости ради следует добавить, что некоторые из этих врагов тоже являются лишь псевдоврагами, и раз уж я упомянул Дэниэла Паркера, вынужден признать, что мало кто из людей сделал столь же много для распространения сочинений определенного рода...

...Вы наверняка заметили, что, называя и разоблачая противоположности, с которыми сталкивается эротическая литература, я до сих пор ограничивался определением того, что ею не является. Но неужели не осталось ничего, что можно причислить к интересующему нас разряду?

И вот я вынужден временно вернуться к финалистскому объяснению. Необходимо рассматривать как относящееся к эротической литературе любое произведение искусства, вызывающее у читателя желание физической любви — непосредственно или посредством промежуточного изображения.

Именно в этом смысле священное писание можно было бы отнести к категории великой эротики, и я говорю не только о тех отрывках из Библии, где подробно описываются деяния и способности великого царя Соломона. Все эти страницы, где нам пытаются привить любовь к Господу, все эти литании, где повторяются, будто наваждение, имена существ, которые нам предлагается любить, — не что иное, как извращенная форма эротической литературы! Сие моя плоть... сие моя кровь? Да это же идеальный комментарий к полному отождествлению двух начал влюбленной пары! Наилучший учебник по пропаганде — это Евангелие! Кто бы мог вообразить Геббельса царем? Порой мы придумываем рекламные уловки, призванные вернуть людям интерес к естественной любви — любви самца к самке. Я хорошо представляю себе объявления такого рода: «Любовь с блондинкой? Прекрасно... А вы пробовали брюнеток? Кто отважится?» Или такое: «Переспать с хорошенькой женщиной — это понятно, а знаете ли вы, каково переспать с уродиной?» В тот день, когда мы прочитаем в «Франс-Суар» или «Пари-Пресс» подобные объявления, можно будет сказать, что эротическая литература заняла свое место под солнцем. Ну а пока — увы... До тех пор, пока мы вынуждены это признавать, подлинная эротика остается достоянием привилегированного класса... Ведь она очень дорого обходится из-за сопротивления, с которым сталкивается, а государство, как я уже говорил, не в силах национализировать проституцию, обуздав ее подоходным налогом, государство (из последних остатков похвальной стыдливости, да еще потому, что оно предпочитает нападать на индивидуальную свободу окольными путями) запрещает и преследует лучшие образцы жанра. С какими трудностями придется столкнуться при публикации в недорогом сборнике «Подвигов юного Дон Жуана» или «Одиннадцати тысяч целок» Гийома Аполлинера[7], не говоря уж о «Женщинах», тайных стихотворениях Поля Верлена — чудесных образчиках, чтение которых побуждает обычного нормального мужчину к весьма похвальным действиям! Остается лишь удивляться, и я искренне удивляюсь, что «Пшеница в траве» Коллетт[8] — один из самых превосходных образцов эротики, который мне известен, и один из самых утонченных (что его ничуть не портит) — до сих пор не запрещен. Наверное, это реванш судьбы, к тому же Коллетт искусно представила свое произведение в таком виде, чтобы оно не привлекало внимания цензоров. Ведь «Пшеница в траве» — книга, где нет никакой похабщины... Еще одно слово, к которому мы вернемся через пару минут.

Другой великий эротический автор — Эрнест Хемингуэй. Любопытно, что наибольшим влиянием он пользуется у женщин, хотя они и считаются менее подверженными книжным влечениям, нежели мужчины. Сцены из романа «По ком звонит колокол», где герой и героиня занимаются всякой всячиной в спальном мешке, пересказывали и упоминали все милые особы, которых я спрашивал, какой они представляют себе хорошую эротическую литературу. «Хочется заняться тем же». — Не говоря уже о Пьере Луи[9]: его царь Павзол — несомненно, один из шедевров жанра. Но довольно примеров — перейдем к делу.

Что требуется от эротической литературы? Или, иными словами, какова польза от нее?



* * *
Полагаю, она должна быть, прежде всего, подготовкой, стимулом и посвящением для всех тех, кого неблагоприятные обстоятельства, неадекватная социальная среда или различные крайности лишили шестнадцатилетней кузины или молодой учительницы сольфеджио; для всех тех, чьи родители более двух десятков лет держали в семье одну лишь семидесятипятилетнюю прислугу. Наконец, для всех тех, кто, раньше времени постарев из-за всеобщего обязательного образования, целиком поглощающего внимание, так и не смог выкроить время для того, чтобы научиться обязанностям человека по отношению к своему и чужим телам. Перефразируя Хэвлока Эллиса[10], можно и впрямь сказать, что эротика — неотъемлемый компонент общественной жизни, соответствующий глубинной потребности тела.

«Взрослые, — писал Хэвлок Эллис, — точно так же нуждаются в непристойной литературе, как дети нуждаются в сказках: она ослабляет гнетущую силу условностей». Замените слово «непристойный» словом «эротический», и вы получите не менее логичное суждение. В своем крупном исследовании, опубликованном в журнале «Родник» в октябре 1946 года, Миллер комментирует тезис Эллиса так: «Это позиция образованного человека, невинность и здравый смысл которого повсеместно признавались выдающимися критиками. Разумеется, поскольку Эллис был англичанином, его преследовали за эти взгляды и идеи в области сексуальности... Начиная с XIX века, все английские писатели, которые отваживались честно и реалистично подходить к данному вопросу, неизменно преследовались и подвергались оскорблениям...»

Конечно, не одни лишь английские писатели навлекают на себя гнев цензоров, которые, неведомо для себя, творят великое зло. Ведь, пытаясь отвратить человека от любви, они неизбежно нацеливают его на противоположный полюс наших страстей — смерть. Опять процитирую Миллера: «По мере развития цивилизации война все явственнее предстает наибольшей разрядкой, предлагаемой обычному человеку. На войне можно спустить пар...» Еще раз укажем на тесную связь между смертью и любовью, так глубоко проанализированную Мишелем Лейрисом[11] в его «Зеркале тавромахии» и часто исследуемую другими авторами, и выразим сожаление о том, что обычно война и в самом деле считается единственной возможной разрядкой, тогда как существуют другие, весьма разумные и гораздо более приемлемые способы. Но раз уж эти начала так близки, нечего удивляться, что война без труда получает признание у всего населения. К тому же война в особенности благоприятствует развитию садизма, который, как я уже говорил, является худшим врагом эротики; в частности, последняя война привела к возрождению рабства и тотального закабаления. Но, раз уж я дважды процитировал Миллера, уточню, что, подобно де Саду, он не может считаться эротическим автором, хотя некоторые отрывки из его произведений и заслуживают этого определения. Чаще всего они относятся, скорее, к медицинской литературе, поскольку он употребляет похабные выражения. Впрочем, Миллер не отстаивает своего права именоваться записным эротическим автором, а, скорее, претендует на звание непристойного писателя, употребляя данный термин в весьма широком смысле (по его словам, непристойность — это экстаз). Однако мадам Клод-Эдмонд Маньи, которая много занимается проклятыми писателями, возражает: «Под непристойностью следует понимать отчаянную попытку писателя поделиться с нами своей точкой зрения, когда ему отказывают обычные литературные приемы». Вернемся к более распространенному значению термина и констатируем, что эротика требует слегка сублимированной или, если можно так выразиться, поэтической непристойности, и ее дозировку крайне трудно соблюсти, ведь нельзя же заставить читателя читать книгу так, как ее следует читать. Имеется в виду, что если читатель захочет начать с XVII-й главы, затем вернуться к III-й, а потом перейти к XII-й, автору останется лишь развести руками. Это неприемлемо. Если мы собираемся написать эротическое сочинение, для начала необходимо допустить, что, подобно всем прочим сочинениям (за вычетом поваренных книг и католических требников), читатель будет читать его в том порядке, в каком оно напечатано. В противном случае рассматриваемый читатель рискует совершенно не понять характера книги, ведь в хорошем эротическом сочинении всегда есть крещендо, которое должно нарастать постепенно, чтобы не схватить читателя за горло и с ходу его не оттолкнуть.

Я случайно упомянул поваренную книгу, но она может служить нам еще одним примером: всякое сочинение этого жанра, столь же хорошо продуманное, как труд великого Жюля Гуффе[12], с большим умением и знанием дела излагает причины, по которым блюда меню подаются в том или ином порядке... Это же относится и к эротическим компонентам: они почти всегда одинаковы по существу, а ценность сочинения определяется лишь их последовательностью. Возьмем очень простой пример из другой области: разве Делли пришло бы в голову начать одну из глав своего романа следующим образом (попытаюсь сымпровизировать): «Поль де Бетонкрё танцевал с Элианой, и тонкие усы молодого человека касались щеки, нежно порозовевшей от оживления, царившего на балу»? Конечно, нет... Делли — не сумасшедшая, она начала бы с описания приготовлений к балу, платья Элианы, прибытия Поля, его танца с той высоченной потаскухой — мадам де Монтамбрей, сущей тигрицей, о которой мужчины переговариваются шепотом, и наконец, его возвращения к Элиане, у которой сердце разрывается от волнения. Делли — опытная стряпуха. Впрочем, не берусь судить, ведь я прочитал не все ее сочинения, возможно, она так и не доходит до описания подобных сцен... Но я пользуюсь ее именем как символом. Да, в эротической литературе есть свои четко установленные правила, и, пользуясь случаем, назову одну из самых крупных удач в этом жанре: произведение Николя Шорье, французского юрисконсульта, издавшего под псевдонимом Луиза Сигеа, молодая испанка, «Сотадическую сатиру на секреты Амура и Венеры» (это сочинение выходило также под именем Мерсия и заголовком «Изящество латинского языка»). Заметим мимоходом, что Николя Шорье поныне остается великим мастером мнимого перевода — на мой взгляд, весьма похвального жанра. Чтобы описать вам стиль Николя Шорье, лучше всего прочитать... нет, не отрывок из «Секретов» (поскольку я немного застенчив и легко краснею), а комментарий Форберга из уже упомянутого «Учебника»:

«Трудно сказать, что в этой книге восхищает больше: изящество слога, всегда отточенного и изысканного, но вовсе не манерного, веселые и прелестные шутки, яркие блестки латинской эрудиции, богатый, роскошный язык, украшенный, словно драгоценностями, отборными, ослепительными словами и фразами, источающими аромат античности, или же непревзойденное мастерство, с которым автору удается удивительно разнообразить одну и ту же тему».

Поразмыслив, я все же решил привести отрывок из шестого диалога, дабы показать вам, до какой искренности способен возвыситься французский юрисконсульт... Это цепочка размышлений о плотских неудобствах при любовных утехах:

«Известно множество поз, которые нельзя принять в жизни, даже если бы суставы и поясницы тех, кто соединяются ради таинств Венеры, были невероятно гибкими. По мере размышлений и раздумий в голову приходит множество идей, которые невозможно осуществить. Точно так же, как нет ничего недостижимого для пылких желаний, нет ничего затруднительного и для безудержного, необузданного воображения. Оно проникает, куда пожелает, любым путем, который опробует; оно обнаруживает равнину, усеянную пропастями; однако телу не так уж легко приспособиться ко всем хорошим либо дурным фантазиям».

Я догадываюсь, что вы разочарованы этой цитатой, но мое широко известное целомудрие не позволяет приводить другие примеры... Полагаю, это чуть ли не единственный отрывок, который можно зачитывать перед приличной и неподготовленной аудиторией. Итак, подытожим и продолжим. Эротическая литература, прежде всего, играет образовательную и стимулирующую роль. Она может также служить паллиативом: если у капитана всадников на верблюдах, заблудившегося в пустыне, где на горизонте не видать никакой Антинеи, под рукой окажется хорошая эротическая библиотека, наверняка, она поможет ему скоротать время куда веселее, нежели полное собрание сочинений Анри Бордо[13]. Правда, это слишком очевидный, ограниченный и банальный пример. Однако эротическая литература является прибыльным источником доходов для молодых живописцев и талантливых рисовальщиков, которые могут, иллюстрируя классику жанра, очень быстро заработать деньги и завоевать репутацию. С общегосударственной точки зрения, эротическая литература — одно из лучших средств повышения рождаемости, какое только можно придумать. Процитируем «Подвиги юного Дон Жуана» Гийома Аполлинера. Обрюхатив служанку Урсулу, свою сестру Элизу и тетушку Маргариту, герой делает вывод: «За один день я стал крестным отцом Урсулиного малыша Роже, Элизиной крошки Луизы и тетушкиной малышки Анны — все дети родились от одного отца, но никогда об этом не узнают. Надеюсь, у меня еще будет множество других, и тем самым я выполню свой патриотический долг — увеличивать население своей страны». На этой оптимистической ноте книга и заканчивается. С точки зрения будущего, эротическая литература, побуждающая мужчин и женщин к разнообразным любовным связям, подготавливает почву для тех мер, которые неизбежно придется когда-нибудь приняты например, для принудительной полигамии (и уверяю вас, я вовсе не противник полиандрии — нужны ведь и передышки). Отметим мимоходом, что женщины-авторы достойных произведений в данной области встречаются крайне редко, их практически нет, и эту лакуну предстоит заполнить. Мне могут назвать имена Сапфо и Билитис, но они работали в довольно узкой сфере... А вторая, право, переведена с греческого примерно так же, как Луиза Сигеа с испанского. Как так случилось, что нет почти ни одной писательницы, стремящейся отомстить за подчас достаточно грубое обращение, которому подвергают ее сестер соответствующие авторы-мужчины? Но это отступление завело бы нас слишком далеко, и я вынужден ограничиться постановкой вопроса, всячески побуждая к его решению добровольцев... Эротика женских романов все еще остается слишком нюансированной, а порой и чересчур фрейдистской, как, например, в «Отражениях в золотом глазу» Карсон Маккалерс, и ни одна женщина пока не отважилась злоупотребить на бумаге мужчинами так же, как последние часто злоупотребляют ими самими. В эпоху, когда наши дорогие подруги, наконец, обрели право голоса, полагаю, пора бы им уже эмансипироваться и в этой области.

Поскольку польза эротической литературы представляется мне вполне установленной, настало время разрушить созданное и вернуться к началу, ведь на то есть очень простая причина. Невзирая на этимологическое, финалистское, традиционное и другие определения, которые я попытался ей дать, несмотря на аргументы в поддержку этих определений и побочное доказательство ее существования, которым служит наличие у нее врагов, мне следует подойти к последнему и главному пункту своей лекции. Если только это внушительное слово можно применить к моему нескромному исследованию, я вынужден, к своему сожалению, обезопасить себя многословием и парафразами, дабы не слишком внезапно раскрыть вам окончательную истину... В общем, я еще немного обожду, и, чтобы потянуть время, прочитаю несколько строк из Теодора Шрёдера, лукаво и насмешливо подобранных, дабы затем безболезненно подвести вас к неприятному выводу.

В своей статье, откуда я и почерпнул эту цитату, Генри Миллер пишет, что Теодор Шрёдер посвятил всю свою жизнь борьбе за свободу слова. Теодор утверждает:

«Невозможно отыскать непристойность ни в одной книге, ни в одной картине... Непристойность — это всегда лишь умственное свойство читающего или смотрящего... Никто еще не привел аргумента в пользу запрета непристойной литературы, который, в силу неизбежных следствий, не оправдывал бы или уже не оправдал все прочие ограничения свободы духа».

Миллер добавляет: «Спустя годы борьбы с ханжами, святошами и прочими психопатами, решающими, что мы должны, а чего не должны читать, Теодор Шрёдер заявляет: „Когда книгу объявляют непристойной, учитывается не внутренне присущее ей свойство, а ее гипотетическое влияние на гипотетического индивида, который в сомнительный момент будущего гипотетически может ее прочитать“». Цитируя пастора XIX века, он добавляет: «Непристойность существует лишь в головах тех, кто обнаруживает ее и обвиняет в ней других».

«Эти люди, — подхватывает Эрнест Джонс[14], — испытывают тайное влечение к различным соблазнам, но прилагают все силы для того, чтобы уберечь от них других. В действительности же, под предлогом защиты других, они защищают самих себя, поскольку в глубине души боятся собственной слабости».

Наверное, вы уже понимаете, куда я клоню. Напомню еще раз, как опасно полагать, будто книга способна влиять на читателя... В таком случае после рассказа о первом убийстве на земле не осталось бы ни одной живой души... Наконец-то я формулирую очевидный факт, к которому мы приходим: эротической литературы не существует. Точнее, любая литература может считаться эротической, поскольку все сказанное можно повторить слово в слово, лишь заменив непристойность эротикой, как это уже случалось в прошлом. Всегда нужно выбирать одно из двух: либо мы понимаем, что читаем, и, стало быть, уже несем это в себе; либо не понимаем — ну и в чем же тогда зло? Утверждая, будто книга способна внушить нам желание сделать то же, что в ней описано, мы грешим против истины. Ведь если мысленно перенестись в ту эпоху, когда были придуманы все эти приятные эротические обычаи, придется признать, что они пришли в голову кому-то первому, причем без всяких учебников... Насколько мне известно, человек предшествовал книге, а не наоборот.

Признаем также, что мужчина и женщина, рожденные на необитаемых островах вне контакта с цивилизацией и пребывающие в нормальном состоянии, которые затем познакомятся друг с другом, по-прежнему защищенные от внешних вмешательств, наверняка очень скоро узнают целую кучу разных вещей... Опыт приобретается легко.

Разумеется, истина заключается в том, что эротическая литература существует только в мозгу эротомана, и нельзя утверждать, что описание, скажем, дерева или дома менее эротично, чем описание пары искусных любовников... Главное — определить душевное состояние читателя... Октав Мирбо[15] в «Дневнике горничной» рассказывает историю о старом господине, которого погружала в подобное состояние обычная женская туфелька... А что сказал бы этот старый господин о рекламных листках Аржанса или Перуджи? Нужно ли осуждать Аржанс и Перуджу или, не опускаясь до этого, можно ли утверждать, что рекламные агентства Аржанса, Перуджи и других городов являются эротическими изданиями?

Я все же полагаю, что можно... Именно поэтому проблема пользы эротической литературы, в конечном счете, сводится к проблеме пользы от литературы вообще. Иными словами, я не в силах ее разрешить... В заключение этого бессвязного монолога обращусь к восхитительному Форбергу:

«Ви́на, поставленные на стол, возбуждают пьяницу, но оставляют равнодушным трезвенника. Точно так же чтение этого рода, возможно, распаляет развращенное воображение, но не оказывает никакого воздействия на целомудренную и воздержанную душу».

Ду́шу, которой, вне всякого сомнения, обладают все присутствующие, включая самого докладчика.

Примечания

1

Жан Полан (1884-1968) — французский писатель, эссеист, издатель. — Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Фридрих Карл Форберг (1770-1848) — немецкий философ, вначале находился под влиянием Канта, затем — Фихте.

(обратно)

3

Эмиль Анрио (настоящее имя — Эмиль Поль Эктор Мегро) (1889-1961) — французский писатель и критик. Впервые употребил термин «новый роман».

(обратно)

4

Софья Фёдоровна де Сегюр (урожд. Ростопчина) (1799-1874) — французская детская писательница, дочь московского губернатора Ростопчина, организатора большого московского пожара в 1812 г.

(обратно)

5

Анри де Монтерлан (1896-1972) — французский романист и драматург.

(обратно)

6

Дэниэл Паркер (1781-1844) — баптистский проповедник-«антимиссионер».

(обратно)

7

Борис Виан действительно произнес — очаровательный ляпсус — «Одиннадцать тысяч целок». Речь идет, разумеется, о знаменитом сочинении Гийома Аполлинера «Одиннадцать тысяч палок», полного шуток и веселья. — Прим. ред. фр. издания.

(обратно)

8

Сидони-Габриэль Колетт (1873-1954) — французская романистка, член Гонкуровской академии (1945).

(обратно)

9

Пьер Луи (1870-1925) — французский эротический лирик и прозаик, писал в основном на тему лесбийской любви.

(обратно)

10

Хэвлок Эллис (1859-1939) — английский психолог и писатель. Автор семитомного труда «Исследования психологии пола» (1898-1928).

(обратно)

11

Мишель Лейрис (1901-1990) — французский писатель и этнолог.

(обратно)

12

Жюль Гуффе (1801-1877) — французский кулинар, автор «Поваренной книги» (1867).

(href=#r12>обратно)

13

Анри Бордо (1870-1963) — французский романист и эссеист.

(обратно)

14

Эрнест Джонс (1879-1958) — английский психоаналитик, один из самых верных последователей 3. Фрейда.

(обратно)

15

Октав Мирбо (1848 или 1850-1917) — французский писатель-натуралист.

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***