На суше и на море [Игорь Иванович Акимушкин] (fb2) читать постранично

На суше и на море

^{Путешествия Приключения Фантастика}

^{Повести, рассказы, очерки}

^{Редакционная коллегия:}

^{П. Н. Бурлака, И. А. Ефремов, Б. С. Евгеньев, И. М. Забелин, А. П. Казанцев, Г. В. Кубанский (составитель), С. Н. Кумкес, С. В. Обручев}

^{Ответственный секретарь Н. Н. Пронин}

^{Обложка, форзац, титул, буквицы художника Ю. К. Бажанова}

Мигель А. Менендес^[1] В лесах и горах Найара

I

Рамон идет впереди. Его мачете поблескивает и звенит во мраке; он прокладывает тропинку, а мы идем по ней, сжимая в руках карабины и напряженно прислушиваясь. Часто останавливаемся. Наши органы чувств напряжены до предела. Мы пытливо вглядываемся в каждый просвет в зарослях, сквозь который видны звезды. Мы бредем, механически передвигая ноги, в сапогах, по щиколотку в грязи, машинально уклоняясь от колючих ветвей, перерубленных ножом Рамона. Мы подчиняемся лишь инстинкту, который все видит и все угадывает.

Нас обвевает мягкий ветерок, залетевший с материка на заболоченные низины побережья^[2], он шумит в зарослях мангле^[3] и покрывает рябью темную воду. Иногда пролетают цапли. При свете молодого месяца мы с трудом различаем взмахи их крыльев. Неуклюжий, но стремительный взлет уток слышен издалека. Они, как испуганные слепые детеныши, бегут по незнакомой местности, то и дело натыкаясь на препятствия, пока не выскочат на прогалину и не взлетят, отчаянно хлопая крыльями.

Назойливо жужжат над нашими головами комары и мошки. Люди, попавшие в эти места впервые, пытаются как-то отогнать их, размахивают руками и доводят себя почти до безумия. Старожилы же позволяют насекомым себя жалить: пусть высосут немного крови, но зато, если не расчесывать укушенные места, они почти не болят.

У нас есть фонари, но мы из предосторожности не зажигаем их, во всем полагаясь на Рамона. Чтобы не оставлять следов в горах, мы кружим по заливным лугам и вот уже несколько часов шлепаем по грязи, пробираясь в сплетениях корней мангле и пийеке^[4]. Мы должны выйти на сухое место раньше чем зайдет луна.

По прогалинам идем по-индейски — друг за другом. Мы видим свои уродливые тени. Задыхаясь, мокрые от пота, замедляем шаги, чтобы насладиться ласковым дуновением ветерка, напоенного острыми запахами береговой сельвы^[5]. Его порывы на минуту отгоняют жужжащих комаров и беспощадно жалящую мошкару.

Здесь мне, пожалуй, пора уточнить, каков цвет кожи Рамона. Это цвет рассвета над заводями в тот час, когда ночь уступает дню: Рамон — метис с заметным преобладанием индейской крови. На плече у него ружье, в ножнах — мачете. Блики лунного света играют на металле оружия и фонаря. Рамон ускоряет шаги, и мы входим в заросли мангровых, где спят цапли и попугаи.

Уже виднеются хребты гор.

II

«От этого дерева, — думаю я, карабкаясь вверх, — пахнет ягуаром». Запах тяжелый, удушливый. Шепотом предупреждаю Рамона об опасности. Вот на этом суку, отходящем прямо от корней дерева, и прячется обычно огромная лесная кошка, подстерегающая здесь свои жертвы. Я зажигаю фонарь, и пучок света падает на листву, кору, видны глубокие следы когтей. Взбираюсь еще выше и устраиваюсь в развилке двух ветвей. Вешаю мешок так, чтобы дотянуться до него рукой; в нем патроны, лепешки, буле^[6]. Убедившись, что я устроился надежно, Рамон, а за ним Мариано уходят отыскивать себе место.

Я дышу глубоко, с наслаждением. Издали, из зарослей, доносятся запахи тамписирано и кокоголя, черного и железного дерева. Тропическая сельва, могучая и тревожная, заполняет все мои чувства. Вслушиваюсь в тишину и сливаюсь с ней. Сейчас я — самое опасное животное в этом лесу. Моя винтовка за пять секунд может выплюнуть семь пуль. Я — страж тишины — готов убить каждого, кто ее нарушит. Сознание собственной силы и ловкости успокаивает. Я думаю о первобытных людях, живших на заре человечества. По сравнению со мной доисторический человек был совершенно беззащитен. Но так ли уж беззащитен? Ведь это он в те далекие времена сумел побороть мамонтов, саблезубых тигров и выжить.

Тишина окутывает меня. Она проникает в кровь, сковывает мысль. Я закрываю глаза и погружаюсь в дремоту, судорожно уцепившись за развилку, которая служит мне опорой. Я по-детски улыбаюсь при мысли, что не умею «смотреть внутрь себя», как говорит Рамон. Он повторяет эти слова, когда вытягивается, чтобы заснуть. Уж раз улегся, нужно спать. «Ничего. Давай-ка посмотрим внутрь себя». Так он и привык спать — наполовину дремля, наполовину бодрствуя. Рамон — мой