Старый Маллиган [Питер Шуйлер Миллер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Питер Ш. Миллер Старый Маллиган (сборник)

Забытый

В шахте стояла густая тьма. В тяжелом скафандре было душно и жарко. Теперь шахта уже очищена от радиоактивной породы, а остатки ее вряд ли могут нанести какой-нибудь вред. Однако осторожность никогда не помешает. Первые исследователи не знали о радиоактивности породы и расплатились за это собственной жизнью. Крамер содрогнулся, вспомнив об этом.

Он повернулся и пошел вдоль длинного изгибающегося прохода обратно к выходу. Снаружи воздух пустыни был чист и почти прозрачен, так что пламя факела было едва различимо.

Да, три долгих марсианских года тому назад, когда Крамер, Грэхем и Гронфилд только начали свое путешествие, их связывали узы более крепкие, чем жажда наживы. И вот тогда Крамер набрел на главную жилу. И они выгребли всю драгоценную породу, полностью опустошив шахту. Да, теперь они стали богачами!

Но тут их дружбе пришел конец. Казалось, Гронфилд и Грэхем вообще перестали доверять друг другу. Если один из них шел куда-нибудь, второй крался за ним по пятам, выслеживая товарища, как хищник. А как они делили эту породу, скрупулезно выверяя вес с точностью до грамма! Крамеру все это казалось детской забавой. Какое значение имели несколько граммов при таком колоссальном богатстве? Ведь каждый из них обладал миллионами! А потом ведь они живут бок о бок уже не первый год и столько лишений претерпели вместе! Разве такое можно сбросить со счетов!

Крамер остановился у горла шахты, чтобы снять скафандр. Еще несколько минут — и они с грохотом полетят через пустыню. Сначала в Ланаку, затем через Канал — и домой. Земля покажется им раем после шести лет жизни в этом бесплодном аду.

Внизу, у подножия скалы, стояла их хижина, а там, дальше, скрытый вершиной скалы, его ожидает ракетный корабль. Грэхем и старина Гронфилд, наверное, с нетерпением ждут его, Крамера. Потом будет рывок вверх, и все лишения этих долгих шести лет забудутся. Хотя нет, вряд ли, никакой человек не сможет забыть, что он побывал здесь.

С удвоенной энергией зашагал Крамер по осколкам красных камней, усыпавших склоны скалы. Скорей! Скорей на вершину скалы — и вниз. Туда, где его ждут. Сильным рывком он подтянулся, ухватившись за острый, как лезвие ножа, край разрушенной породы, и взобрался наконец на вершину.

Крамер закрыл глаза. Затем взглянул вверх на черное небо, взгляд его скользнул вниз по красной пустоте, еще ниже, еще… Он видит изрезанные расселинами скалы, взгляд его устремляется туда, где должен быть серебристый корабль. Но что это? Ракеты там не было!

Его «забыли»! Хотя в пустыне это обычное дело. Когда находят богатую жилу, лишний напарник ни к чему, его можно как бы «забыть».

И когда пустыня покончит с ним, никто ничего не сможет доказать. А на Земле нет ни одной близкой души, которую обеспокоило бы его исчезновение. Все, что осталось Крамеру, — это пустая и холодная хижина, где нет ни запасов топлива, ни продуктов, лишь призрак исчезнувшего богатства да слабая надежда выжить. И больше ничего…

Ослепленные зловещими миллионами, которые лежали в этой красной скале, они не вспоминали тогда о еде и питье. Правда, потом они нашли воду и пищу там, за горизонтом. Какие-то стелющиеся бурые лозы безымянного растения с мясистыми стручками заменяли им еду. Это длилось три долгих марсианских года.

И Крамер двинулся туда опять. Через красную пустыню, за горизонт.


…Он лежал ничком, погрузив покрытое волдырями лицо в красный песок. Десять солнц медленно поднимались и плыли к зениту, а потом скатывались вниз. Десять страшных ночей заморозили кровь в его жилах, а десять знойных дней с их палящим солнцем довели его кровь до кипения. Мучительная жажда сморщила его кожу, высушила его тело. Все эти дни смешались, все исчезло в красном кошмаре боли, жары, жажды, безумных видений и страшных воспоминаний. Один Бог знает, сколько времени длился этот ад!..

Мозг Крамера работал ясно, и сознание четко воспринимало все окружающее, хотя жажда горела в его теле дьявольским пламенем, и жар от этого костра проникал через рот и ноздри в горло и добирался до мозга. На сетчатке его глаз сохранилось одно изображение, оно стояло неподвижно: красные скалы и пещеры. Да, именно сюда он прилетел с Гронфилдом и Грэхемом. Там были жизнь, вода, а здесь, в пустыне, его ждала смерть. Потом очертания пещер исчезали, вместо них возникали скалы, они купались в красном мареве, причудливо извиваясь и растворяясь в красном вихре. Пустыня, скалы, мрачные пещеры и черное небо слились в одно красное безумие, которое заполнило мозг Крамера.

Наконец милосердная темнота поглотила этот красный кошмар. А в темноте появились видения. Теперь ему слышались какие-то шаги, свистящее шарканье по песку, легкое постукивание по камням, приглушенный шепот и чье-то легкое дыхание. А затем начались галлюцинации — прикосновения. Чьи-то маленькие нежные руки успокоили боль. Настала прохлада, наступил покой…

Когда Крамер очнулся, он ощутил на себе настороженные взгляды. На него смотрело множество глаз. Большие, круглые, фосфоресцирующие в темноте зеленым светом глаза. У этих глаз были узкие зрачки — пульсирующие черные полоски на желтовато-зеленом фоне.

Муки жажды прошли, воздух стал влажным. Крамер слышал звук падающих капель, который музыкой отдавался в его ушах. Он забывался сном и снова приходил в себя, и прохладные капли лились ему в рот. А потом его накормили чем-то мягким и безвкусным.

…Существа, которые окружали Крамера, были похожи на кроликов. «Они напоминают кроликов», — это было первое, что он подумал.

Небольшие, немного приплюснутые головы с огромными круглыми ушами, красно-коричневые туловища, покрытые шерстью. Их задние лапы, видимо, очень удобные для быстрого передвижения, походили на лапы земных кроликов и белок, однако их ступни напоминали обезьяньи. Зато передние лапы были прямо как человеческие руки, с небольшими волосатыми кистями и плоскими коготками.

Да, руки этих существ напоминали человеческие, а вот лица у них были, как у сказочных эльфов: и эти огромные сверкающие глаза навыкате, и приплюснутые, как у кроликов, носы. На этом лице резко выделялся круглый рот с белыми квадратными зубами. Казалось, что на мордочках этих существ застыло выражение какого-то капризного изумления. Светлые кустики шерсти над большими круглыми глазами делали их еще более похожими на смешных лесных человечков.

Крамер никогда не мог забыть это свое первое впечатление при виде десятков маленьких, покрытых шерстью существ, которые прыгали вокруг него, взволнованно размахивая маленькими руками. Эти существа вернули его к жизни, именно им он обязан своим спасением.

…Выглянув из пещеры, Крамер увидел, что у подножия утеса в тени стоят тысячи таких существ, устремив взгляд на его пещеру. Они стояли спокойно, словно ожидая чего-то. У каждого был прикреплен заплечный мешок. Пятеро зверьков притащили что-то очень большое, и у Крамера отпали все сомнения. Перед ним вполне разумные существа. Этот мешок, который был набит разбухшими стручками марсианских бобов, они принесли специально для него. Это они его ждут, понял Крамер. Надо идти. Видимо, его долгий путь через эту красную пустыню еще не окончен.

Когда солнце погрузилось в красные песчаные дюны, зверьки начали свое путешествие. Со своими рюкзаками они напоминали караван гномов, несущих сказочное сокровище через Коралловое море.

Ели они мало, пили еще меньше. И Крамера осенила догадка — это из-за него они перешли на половинный рацион. Ведь по его вине они прошли вдвое меньше, чем обычно. И они не бросили его умирать в пустыне. Эти странные существа даже не делали попыток поторопить его.

…Последующие годы, десять марсианских лет, которые Крамер прожил здесь, он все более и более ощущал себя членом племени «мяу». Это он так прозвал их про себя, потому что речь их напоминала мяуканье. У «мяу» был свой язык, он состоял из нескольких коротких слов, которые они сопровождали жестами, выкриками или свистом.

Существовало у них и примитивное социальное деление. Во главе стояли руководитель и, так сказать, генералитет, куда входили самые старые и мудрые мужские особи.

Жили «мяу» без огня, работали без орудий. Насколько Крамер мог заметить, у них не было религии или каких-либо суеверий. Это были животные, и все же они не были животными. Их единственным продуктом питания были бобы, собранный урожай «мяу» хранили в сухой прохладной пещере, которую они предоставили в распоряжение Крамера.

Сюда они приходили, когда были голодны, и тогда брали столько бобов, сколько им было необходимо. Ему никак не удавалось постичь их систему распределения. А, может быть, каждый брал столько, сколько ему было нужно. Вначале Крамер хотел, пораскинув мозгами, упорядочить их систему снабжения, но его помощь не потребовалась.

…Крамер совсем потерял счет времени. Как-то раз, когда половина племени отправилась в путь через пустыню на поиски новых семян для посевов, так как их запасы погибли от какой-то странной болезни, Крамер двинулся вместе с ними.

Глаза его научились видеть в темноте, и он уже привык ходить так, чтобы не задерживать «мяу». Через три дня они подошли к ямам, в которых хранили запасы воды для поливки урожая. Это было то самое место, где они десять лет тому назад нашли Крамера.

Десять марсианских лет! За это время на родине Крамера забыли само его имя.

Когда они вышли из пустыни и приблизились к длинной полосе низких красных скал, огромная волна грусти поднялась в груди Крамера. Взгляд его обратился к тому месту, где когда-то его «забыли». Над его головой мягким белым светом горела огромная звезда. Это была Земля, когда-то там был его дом…

Крамер вспомнил людей, Землю. Да, «мяу» поразительно напоминали людей, но они все же не были людьми. Он каждый раз находил в них все новые человеческие черты, но ему не хватало настоящих людей.

Ему мерещились морские волны, бьющиеся о громадные рифы, когда в ушах свистит ветер, а в ноздри бьет запах сосновых досок. Он тосковал по медленно спускающимся сумеркам, по долгим рассветам. О, как бы он хотел еще хоть раз взглянуть на молочно-белый диск луны, увидеть голубую прозрачность дня, небо, затянутое грядой облаков! А мягкие ночи! Там, на Земле, никогда не кажется, что звезды — это холодные сверкающие глаза, которые следят за тобой.

Но больше всего Крамер тосковал по людям. У «мяу» был свой язык, но человек не мог ни говорить на нем, ни понимать его. У них были своя жизнь, свое общество.

И долгими днями человек сидел, уставившись в красную пустоту, жадно мечтая хотя бы о звуке человеческого голоса. Напрасно все это… Никогда не придут сюда люди. Никогда…

Крамер подошел поближе к сверкающему льду, и в лицо ему ударили солнечные блики. Он дотронулся до льда, почувствовав разгоряченной кожей его влажную прохладу. Крамер закрыл глаза, и ему опять вспомнилась прохлада земли — этого чудесного влажного слоя под зеленым покровом лесов и трав. Легкие тени на склонах холмов, полет над облаками в сверкающей темноте ничего этого не может забыть Крамер. Только и осталось у него, что воспоминания!

Он провел кончиками пальцев по гладкой поверхности льда. Вдруг рука Крамера судорожно дернулась. Он замер. На поверхности льда явственно проступал острый край свежей зарубки. Сюда приходил человек!

Придет ли он еще раз?

И вот настал день, когда они появились. Каждый день он взбирался на вершину скалы и смотрел, смотрел до рези в глазах. И они пришли. Это был стальной корабль, ослепительно сверкающий над пустыней. Овальной формы ракета, из хвостовой части которой вырывалось пламя. Ракета замедлила ход и медленно приземлилась на плато, борт ее открылся. Да, здесь были люди! Наконец они пришли сюда!

Их было двое. Молодые, в расцвете сил. Такие, каким он сам был тогда. Теперь Крамер состарился, сгорбился и высох, он превратился в скелет с длинной спутанной бородой. Голос его звучал странно даже для его собственных ушей — так давно Крамер не слыхал его.

Он заметил, что пришельцы ухмыляются, слушая, как он выталкивает из своего рта странную мешанину слов. А ведь он так торопился поведать им все, что он здесь увидел, узнал о жизни «мяу». Крамер говорил без остановки, лишь бы произносить слова, лишь бы звучала его речь, лишь бы эти двое слушали его.

Крамер сознавал, что кажется им сумасшедшим. Но ведь это были люди! ЛЮДИ! И впервые за двадцать лет, по земному исчислению, он заплакал.

Они предложили ему настоящую человеческую еду и питье: консервированное молоко, холодный кофе. Все из консервных банок. Это ни в какое сравнение не шло с безвкусными бобами и водой, отдающей железом, которыми кормили его «мяу». Кроме того, люди дали ему одежду. И они так внимательно слушали все, что он говорил о кратере, о пещерах, где «мяу» хранят свои запасы еды и питья, об их посевах.

Люди задавали ему вопросы — тактичные, деликатные вопросы. О, они были очень ласковы со старым больным человеком! Они были ласковы! Крамер показал им кратер, пещеры «мяу». Все, что он знал об их жизни, он поведал людям.

А зверьки вели себя как-то странно. Они сбились в своих пещерах в маленькие группы и наблюдали. Глаза их сверкали в непроглядной темени пещеры. А когда Крамер приближался к ним, они отворачивались. Даже самый старый, с черной полосой на спине, его приятель. Но для Крамера это уже не имело значения.

И Крамер повел их в эти пещеры со скудными запасами бобов и воды. Он разрешил людям взять столько, сколько они хотели, и те наполнили свой корабль огромными запасами еды и питья.

Людей очень интересовали пещеры, в особенности та, которая залегла под кратером. Как радовался Крамер! С каким удовольствием ходил он с ними, показывая все подземные ходы и лабиринты, куда, кроме «мяу», никто не мог проникнуть! Правда, когда он был молод, он пытался пройти, но безрезультатно, слишком был для этого велик. А эти парни умны и образованны. Они-то смогут! С любопытством следил Крамер, как они сверлили породу и закладывали взрывчатку. Зверьки тоже следили — из темноты смотрело множество круглых глаз.

Крамер отбежал вместе с парнями, когда должен был произойти взрыв. «Мяу» не отбежали. Они сидели и смотрели.

Раздался грохот. Самец с черной полосой на спине был убит, и еще много зверьков погибло. Погибли те, кого он хорошо узнал за эти долгие годы, те, кто так был добр и милосерден к нему…

А эти двое хладнокровно взвалили себе на плечи убитых зверьков и зачем-то потащили к себе на корабль. Потом быстро вернулись, неся факелы и инструменты, и стали осматривать находившиеся под кратером пещеры. В первый раз за все это время Крамер не пошел вместе с ними. Он не хотел идти туда, где погибли «мяу». Видимо, годы, которые он провел здесь, наложили на него отпечаток, он стал не такой, как другие люди, он стал похож на таких существ, как «мяу». Ведь он теперь смотрел на вещи по-другому и думал иначе.

А те спокойно пошли, перепрыгивая через обломки взорванной скалы. Когда парни вернулись, Крамер заметил, что глаза у обоих как-то странно блестят. Как бы то ни было, это — люди. И они, конечно, возьмут его с собой. Из этого кратера. Возьмут его домой на Землю!

…Оставшиеся в живых «мяу» смотрели, как уходили люди. Множество зеленых, сверкающих в темноте глаз.

Крамер прилег на песчаник около ракеты. Те двое неподалеку от него шепотом перебрасывались отрывистыми фразами. А он был словно в полузабытьи. Он — человек. Да, он теперь снова стал человеком!

Опять заговорил длинный. Его звали Баррон, того, второго, поменьше ростом, — Галт. Голос у Баррона был хриплый, половину слов он проглатывал. Точно так же говорил Грэхем много лет назад. Очень не нравился Крамеру этот голос.

— Ну что ж, все в порядке, обделали мы это дельце, — прохрипел Баррон.

— Угу, — отозвался Галт. Он соглашался со всем, что бы ни говорил или делал Баррон.

— Это платина, я сделал пробу. Там, видимо, был крупный метеорит.

— Ты думаешь, его можно достать? — в голосе Галта было сомнение.

— Конечно! — отозвался первый. — Там огромные залежи платины, как раз за этой каменной стеной.

До Крамера опять донесся срывающийся от волнения голос Галта:

— Подумать только! Вот это находочка! Как во сне! Миллионы на двоих! Немного времени в пути — и мы дома! На Земле! С миллионами!

Опять заговорил Баррон. Деловой подход, детали тщательно отработаны. О, нет! Этот не был простачком, как второй, который мечтал о родном доме.

— Теперь взрыв следует произвести изнутри, прямо в центре. Так мы выиграем время. А на воду плевать, мы-то ею запаслись. Кроме того, у нас будет хорошая еда. Да, парень! Обделали мы дельце! Миллионы на двоих! Только для нас с тобой!

— А о какой это еде ты говоришь? — подозрительно проговорил Галт. — Разве взрыв не уничтожил все посевы и запасы?

Баррон резко хохотнул.

— Бобы? Кто будет жевать эти засохшие стручки! У нас есть мясо, парень! Мы возьмем с собой мясо! Кролики! Тысячи кроликов! Пара добрых взрывов — и они будут наши. Мы будем есть мясо, приятель!

Галт взглянул через плечо. Крамер лежал неподвижно. Со стороны казалось, что он спит. Безумный старый дурень! Половину жизни провел на миллионах и даже не подозревал об этом. Бормочет что-то о кроликах, будто бы они люди…

— А со стариком-то что будем делать? — спросил он.

— С ним? — Баррон кивнул в сторону Крамера. — Кроме нас, о нем никто не знает. Почему бы нам не «забыть» его здесь?

— Как это — забыть?

Оба повернули головы, услышав неожиданный звук. Крамер пытался встать на ноги, ускорители отбрасывали его обратно. Он стоял на коленях и тянулся вперед… И смеялся… Каким-то визгливым безумным смехом…

— О господи, Бар! Он открывает баки с водородом!

…Над красной пустыней расцвело огромное сверкающее пламя. Через какое-то время донесся очень тихий отдаленный звук, казалось, что где-то взрывали породу. Огненная полоса медленно пересекла небо и исчезла. Сноп света вырвался оттуда, где она упала, и вверх взвились сполохи горящего металла. Послышался еще один звук — теперь уже это было эхо мощного взрыва.

Из скважины в плато смотрели «мяу». Это был единственный выход из тайного убежища. В темноте сверкали их глаза, огромные и круглые. Множество зеленых глаз…

Пески веков

I

На уступ упала длинная тень. Я положил кривой нож, которым скоблил мягкий песчаник, и, сощурившись, посмотрел вверх, в сияние вечернего солнца. На краю ямы, свесив ноги, сидел человек. Он помахал рукой.

— Привет!

Наклонившись вперед, он приготовился спрыгнуть, но мой крик остановил его:

— Осторожней! Вы их раздробите!

Он разглядывал меня, соображая что к чему. На нем не было шляпы, и позолоченные солнцем белокурые кудрявые волосы светились как нимб.

— Ведь это же окаменелости, разве не так? — удивился он. — Сколько я ни видел ископаемых остатков, все они были окаменелыми, а значит твердыми. Так как же я могу их раздробить? Что вы такое говорите?

— То, что сказал. Это мягкий песчаник и кости в нем очень хрупкие. К тому же они очень старые. В наши дни динозавров уже не выкапывают киркой и лопатой.

— Угу, — он задумчиво потер нос. — Сколько им лет, как вы полагаете?

Я устало поднялся на ноги и начал стряхивать с бриджей песок, понимая, что мне не отделаться от расспросов. Кем он был — репортером или одним из двадцати с лишним фермеров, живших по соседству? От этого зависело, что ему ответить.

— Спускайтесь сюда. Тут нам будет удобнее говорить, позвал я его. — Здесь рядом, в сотне метров есть спуск.

— Мне и тут удобно, — он откинулся назад, опершись на локти. — Что это за зверь? Как он выглядел?

Я почувствовал, что окончательно проиграл. Прислонившись к стене ямы, чтобы укрыться от солнца, я начал набивать трубку. Когда из вежливости я протянул ему пачку табаку, он покачал головой.

— Спасибо, у меня есть сигареты, — и он закурил. — Вы ведь профессор Белден, не так ли? Е. Дж. Белден. Е. означает Ефрат или что-то в этом духе. Впрочем, это ни в малейшей степени не мешает вашим раскопкам. — Он выпустил облачко дыма. — А чем вы орудуете?

Я протянул ему нож.

— Это специальный нож для того, чтобы зачищать вот такие кости. Образец, созданный у нас в музее. Когда мне было столько же лет, сколько вам сейчас, мы пользовались ножами, которыми мясники разделывают туши, костылями из шпал — всем, что попадалось под руку.

Он кивнул.

— Я знаю. Здесь копал еще мой отец. Одно из его увлечений. Когда он лишился ноги, то перешел на коллекционирование марок. — Внезапно он переменил тему разговора. — Это чудище, которое вы откапываете, как оно выглядело? При жизни, я имею в виду.

Я уже очистил почти половину скелета. Обводя его контуры ножом, я пояснил:

— Вот это череп. Это шея, позвоночник и то, что осталось от хвоста. Здесь была его левая передняя лапа. Можно различить остатки гребневидного выроста на черепе и приплюснутую морду, похожую на утиный клюв. Это один из многих видов траходонтов — утконосых динозавров, обитавших в воде. Они кормились у берегов водорослями и всякими побегами; некоторые из них увязали в трясине и тонули.

— Понятно. Здоровая скотина: передние лапы слабые, а задние сильные и хвост, как у кенгуру. Когда он уставал, садился на хвост. На голове рыбий плавник, и голова с клювом, как у утки. Он был покрыт чешуей?

— Сомневаюсь, — ответил я. — Вероятнее всего, у него были бородавки, как у жабы, или панцирь из костных щитков, как у аллигатора. Мы нашли к югу отсюда отпечатки кожи одного из его родственников, и они были именно такими.

Он снова кивнул — эдакий всезнающий и всепонимающий кивок, который всегда выводит меня из себя. Нащупав что-то в кармане пиджака, он вытащил не то маленький кожаный бумажник, не то записную книжку и порылся в ней. Потом наклонился, и что-то белое, планируя, опустилось возле моих ног.

— Похоже на этого? — спросил он.

Я поднял белый лист. Это был увеличенный снимок, сделанный малоформатной камерой. На нем был виден берег реки или озера, заросший камышом, узкая песчаная отмель, а дальше резные листья, похожие на листья древовидных папоротников. В воде, с сочным стеблем лилии, торчащим из приплюснутой пасти, стояла точная копия того животного, чей окаменевший скелет лежал у моих ног. Это был траходонт. Сходство было поистине поразительным — тяжелый зазубренный гребень, глянцевитая кожа с неровными пятнами темных бугорков, маленькие передние лапы с перепонками между пальцами.

— Отличная работа! — признал я. — Новое произведение Найта?

— Найт? — он был озадачен. — Ах да, музей зоологии. Нет, это моя работа.

— Вас можно поздравить, — заверил я его. — Даже не помню, видел ли я когда-нибудь муляж лучше. Для чего это — для кино?

— Кино? — в его голосе чувствовалось раздражение. — Я не снимаю фильмов. Это снимок. Я сфотографировал траходонта. Где-то в этих местах. Он был живым и жив до сих пор, насколько мне известно. Он гнался за мной.

Это было уже слишком.

— Послушайте, — сказал я, — уж не надеетесь ли вы втянуть меня в какой-то идиотский рекламный трюк? В таком случае вам не на что рассчитывать. Я ведь не вчера родился и всю жизнь имел дело с настоящей наукой, а не с дурацкими выдумками, на которых специализируются ваши пресс-агенты. Я работал на раскопках, когда вас еще на свете не было — и вашего отца тоже, — но и тогда здесь траходонты не гонялись за ловкими фотографами, допившимися до белой горячки. И не было здесь ни озер, ни древовидных папоротников, где они могли бы бродить. Если вам нужно заключение о муляже, воспроизводящем фауну мелового периода, так и скажите. Это отличная работа. И если вы имеете к ней отношение, то вы вправе гордиться. Только перестаньте молоть чепуху, будто вы сфотографировали динозавра, который стал окаменелостью уже шестьдесят миллионов лет назад. Но он заупрямился.

— Это не розыгрыш, — озлился он. — Газеты тут ни при чем, и я не говорю чепухи. Я действительно сам сделал этот снимок. Ваш траходонт гнался за мной, и я убежал. В доказательство могу показать вам и другие снимки. Вот, пожалуйста.

К моим ногам с глухим стуком упал бумажник. Он был набит такими же фотографиями — увеличенными отпечатками снимков, сделанных малоформатной камерой. И, откровенно говоря, я ни разу в жизни не видел такого правдоподобия.

— Я сделал тридцать снимков, — сказал он. — Извел всю пленку и все они один другого лучше. Я могу сделать их сколько угодно.

О, эти фотографии! Они и сейчас стоят у меня перед глазами: ландшафт, исчезнувший на этой планете за миллионы лет до того, как первая землеройка начала сновать между стволами первобытных лесов умеренного пояса и стала предком человечества; чудовища, чьи погребенные в земле кости и отпечатки на камнях — единственная память о великанах, самых огромных из всех живых существ, гулявших когда-либо по земле; там были и другие траходонты, много траходонтов, целое стадо. Они пожирали молодые побеги на берегу озера или большой реки, и каждый чем-то отличался от остальных — тот, кто их изготовил, был настоящим художником. Это были коритозавры, подобные тому, которого я как раз откапывал, представители одной из наиболее известных разновидностей большой семьи траходонтов. Но их создатель проявил немалую изобретательность, наделив их своеобразным кожным рисунком и мясистыми выростами, которые — я в этом был уверен — не были отмечены ни у одной из известных науке окаменелостей.

И это еще не все. Там были фотографии растений крупным планом — деревья и низкий кустарник, и они представляли собой шедевр с точки зрения достоверности мельчайших деталей. Каждый лист папоротника был отчетливо виден вплоть до насекомых, которые ползали и собирались в кучки среди высохших листочков. Там были панорамы болотистых равнин с кучами гниющих морских водорослей, с высокой травой и еще более высоким тростником, среди которых паслись гигантские ящеры. Я разглядел еще две-три разновидности траходонтов и несколько небольших динозавров, а на заднем планечудовищную тушу, которая, вероятно, должна была изображать бронтозавра, каким-то образом переместившегося через несколько миллионов лет из юрского периода в меловой. Я указал ему на этот промах.

— Здесь вы ошиблись. Мы не нашли никаких следов, подтверждающих, что такие животные дожили до столь позднего этапа эры пресмыкающихся. Очень распространенная ошибка: ее делает каждый писатель-фантаст, когда пытается написать роман о путешествии по времени. Тиранозавр съедает бронтозавра, а ему в свою очередь вспарывает брюхо трицератопс. Дело в том, что этого просто не могло быть.

Мой собеседник сунул окурок в песок.

— Ну, не знаю, — сказал он. — Он там был, и я его сфотографировал, вот и все. Тиранозавров я не видел и ничуть об этом не жалею. Рассказы, которые вы так презираете, я читал. Хорошая штука — они возбуждают любопытство и заставляют думать. Трицератопсов — если вы имеете в виду здоровенных дьяволов с тремя большими рогами, торчащими на голове и на морде, — у меня полным-полно. Вы просто не дошли до них. Переверните еще три штуки.

Я решил не спорить с ним. Действительно, в пачке оказалась и фотография холмистой равнины с грядой гор в отдалении. Композиция была из рук вон плохой — любой студент додумался бы расположить макет так, чтобы задним фоном служил лес, типичный для мелового периода, — но и она, как предыдущие фотографии, подкупала удивительной достоверностью. И трицератопсов там действительно хватало — сотня или больше; они небольшими группами, по трое-четверо, тупо жевали жесткую траву, которая большими пучками росла на песчаной почве.

Я расхохотался:

— Кто вам сказал, что их надо расположить именно так? У вас прекрасные макеты, это лучшая работа из всех, какие я когда-либо видел, но вот такие небрежности и ошибки портят ее в глазах настоящего ученого. Пресмыкающиеся никогда не паслись стадами, а динозавры были всего лишь гигантскими претыкающимися. Отнесите-ка свои фотографии кому-нибудь, у кого есть время развлекаться. Меня они не интересуют.

Засунув фотографии в бумажник, я бросил его владельцу. Он не сделал никакой попытки его поймать. Секунду он сидел, глядя на меня, а потом, взметнув столб песка, оказался рядом со мной. Одним тяжелым ботинком он злобно вдавил в песок бедро моего динозавра, а другой обрушил на хрупкие ребра. Я почувствовал, что от возмущения сначала побледнел, а потом побагровел. Будь я на двадцать лет моложе, я бы сбил его с ног и спросил, не хочет ли он еще. Но он был так же красен, как и я.

— Черт возьми! — крикнул он. — Ни один лысый старый болтун не посмеет дважды назвать меня лгуном! Возможно, вы и разбираетесь в старых костях, но уж в живых существах вы ничего не смыслите. По-вашему, пресмыкающиеся никогда не пасутся стадами? А как же аллигаторы? А галапагосские игуаны? А змеи? Вы ничего дальше своего носа не видите и никогда не увидите! После того как я вам показал фотографии живых динозавров, сделанных вот этим аппаратом двадцать четыре часа назад и всего лишь в трех-четырех милях от того места, где мы с вами сейчас стоим, выбросить бы вам тут же на свалку ваши жалкие мертворожденные теории и заняться настоящей живой наукой! Да, я сфотографировал этих динозавров! И могу это сделать снова — в любое время, стоит мне только захотеть. И я это сделаю!

Он умолк, переводя дыхание. Я смотрел на него — ничего больше. Это самое лучшее средство, когда маньяк впадает в ярость. Он опять покраснел и смущенно улыбнулся. Потом поднял бумажник, упавший у стенки ямы. В нем было внутреннее отделение с застежкой, я в него не заглядывал. Он засунул туда большой и указательный пальцы, порылся и вытащил пористую, похожую на лоскут кожи полоску, покрытую чем-то вроде высохшей, лоснящейся слизи.

— Ну-ка скажите, что это, — потребовал он.

Я перевернул кусочек на ладони и внимательно его рассмотрел. Это был кусок скорлуповой оболочки — без сомнения, яйца пресмыкающегося, и довольно крупного — вот и все, что я смог определить.

— Вероятно, это яйцо аллигатора, или крокодила, или одной из крупных змей, — ответил я. — Все зависит от того, где вы его нашли. Полагаю, вы будете утверждать, что я держу яйцо динозавра — это совсем свежее яйцо!

— Я ничего не собираюсь утверждать, — возразил он. — Ваше дело решить, что это такое. Вы же специалист по динозаврам, а не я. Но если оно вам не нравится, то что вы скажете об этом?

На нем был спортивный пиджак и вельветовые бриджи вроде моих. Из большого бокового кармана он вытащил два яйца величиной с ладонь, серовато-белые, сильно помятые. Они были покрыты кожистой оболочкой, типичной для яиц пресмыкающихся. Он посмотрел их на свет.

— Вот это свежее, — сказал он мне. — Песок вокруг гнезда был еще влажным. А второе из того же места, где я взял кусок оболочки. В нем что-то есть. Если хотите, можете посмотреть, что внутри.

Я взял яйцо. Оно было тяжелое, тупой конец заметно потемнел вокруг небольшого рваного отверстия. Как он и сказал, внутри что-то было. Я заколебался. Мне казалось, что я поставлю себя в смешное положение, если разрежу яйцо. И все-таки…

Присев на корточки, я положил яйцо на гладкий обломок песчаника возле гротескного черепа с гребнем и разрезал оболочку.

От зловония я едва не упал в обморок. Внутри была зеленовато-желтая масса, типичная для испорченного яйца. Зародыш был хорошо развит, и по мере того, как я очищал его от зловонной массы, Очертания его становились все более четкими. Бросив нож, я пальцами стер остатки вонючей слизи со скрюченного желеобразного эмбриона. Я медленно поднялся на ноги и посмотрел молодому человеку прямо в глаза.

— Где вы взяли это яйцо?

Он улыбнулся дразнящей улыбкой.

— Я уже говорил вам, что нашел его всего лишь в миле отсюда, за полосой джунглей, которые окаймляют болота. Там их было десятки — холмиков теплого песка вроде тех, что насыпают черепахи. Два из них я раскопал. Один был совсем недавно насыпан, в другом было много пустых оболочек и вот это. — Он вопросительно посмотрел на меня. — Ну, и как же великий профессор Белден объяснит это?

Его слова подсказали мне ответ.

— Черепахи, — подумал я вслух. — Это может быть черепаха какого-нибудь редкого вида, или гибрид, или же недоразвитый уродец. Это должно быть так! Только так!

В его голосе почувствовалась усталость.

— Да, — сказал он безучастно, — это могло быть черепахой. Могло, но не было, только для вас это не имеет никакого значения. Фотографии могут быть подделкой, и не слишком талантливой. Они изображают то, чего, по мнению вашей проклятой науки о мертвых костях, быть не может. Ладно, ваша взяла. Но я побываю там еще раз и добуду доказательства, которые убедят вас и любого такого же твердолобого краснобая, что я, Теренс Майкл Алоизиус Донован, переступил через грань времен, шагнул в меловой период и счастливо и благополучно жил там за 60 миллионов лет до собственного рождения!

Он ушел. Я слышал, как он зашагал вверх по выемке, как осыпались мелкие камешки с края ямы. А я стоял и глядел на зеленоватую массу, жарившуюся под солнцем на ярко-красном песчанике. Это могло быть зародышем черепахи, неправильно сформировавшейся, так что верхний панцирь задрался зубчатым воротником за череп с клювом. Или же это могло быть чем-то другим…

А если это было чем-то другим, значит, в мире больше нет места логике и разуму и сумасшедший бредовый сон мальчишки стал реальностью, хоть он и не мог быть реальностью. Парадокс в парадоксе. Противоречие в противоречии.

Я собрал инструменты и отправился к себе в лагерь.

II

Все последующие дни мы очищали скелет коритозавра, потом запеленали его в холст, пропитанный алебастром, подготовив к длительному путешествию в музей: сначала в фургоне, потом на грузовике и на поезде. У меня оставалась примерно неделя, которую я мог провести по своему усмотрению. Но почему-то я, как ни старался, не мог забыть стройного светловолосого Терри Донована и те два странных яйца, которые он вынул из кармана.

Приблизительно в миле от лагеря я нашел остатки того, что в меловой период было морским пляжем. Там, где не произошло выветривания, рябь на песке, оставленная волнами, и норы червей сохранились нетронутыми. И еще — следы, просто изумительные, такие, какими мог бы гордиться любой музей. Миллионы лет назад тут проходили динозавры, большие и маленькие, и оставили на влажном песке свои следы. Они были засыпаны и сохранились, чтобы вызвать потом любопытство у тех, чьи покрытые шерстью предки бегали на четырех ногах.

За пляжем начинались болота и зыбучие пески. Возле камней в несметном количестве валялись рассыпающиеся в прах белые кости. Потребовались бы годы тщательнейшей работы для того, чтобы разобраться в этих беспорядочных массах. Я стоял с куском окаменелой кости в руках и смотрел на испещренную крапинками скалу, когда на склоне позади меня послышались шаги. Это был Донован.

Выглядел он теперь не таким самоуверенным. Он похудел, лицо его заросло щетиной. На нем были шорты и разорванная в клочья рубашка, а левая рука была прибинтована к боку полосками какой-то блестящей металлической ткани. В здоровой руке он держал самую странную из когда-либо виденных мною птиц.

Он бросил ее к моим ногам. Она была лиловато-черной с голой красной головой и шеей в сережках. Ее хвост состоял из широких коротких перьев, росших парами на голом стержне, и во всем этом было что-то крысиное. Сгибы крыльев завершались тремя маленькими пальцами. Голова была длинной и узкой, как у ящерицы, с огромными круглыми глазами без век, а в клюве виднелись мелкие желтые зубы.

Я перевел взгляд с птицы на Донована. На этот раз он не улыбался. Его взгляд был устремлен на отпечатки.

— Значит, вы нашли пляж? — Голос его звучал устало и монотонно. — Это была песчаная коса между болотами и морем, куда они приходили кормиться и где служили пищей для других. Иногда они попадали в зыбучие пески и ревели до тех пор, пока их не засасывало. Видите ли, я побывал там. Птица оттуда, она была живой, когда и эти окаменевшие рассыпавшиеся кости принадлежали живым существам. Не только в том же геологическом периоде, но в том же самом году, в том же самом месяце, в тот же день! Вот вам доказательство, от которого вы не можете отмахнуться. Исследуйте птицу. Вскройте. Делайте с ней все, что хотите. Но на этот раз вы должны мне поверить! На этот раз вы должны мне помочь!

Я наклонился и поднял птицу за длинные чешуйчатые ноги. Уже много миллионов лет на нашей планете не жили и не могли жить подобные птицы. Я подумал о тридцати фотографиях, запечатлевших невозможное, о яйцах, которые он мне показывал: одно свежее, а другое с зародышем, принадлежавшим, как можно предположить, неизвестному виду черепах.

— Хорошо, — сказал я. — Можете на меня рассчитывать. Что вам нужно?

Он жил в трех милях отсюда, на безлесой равнине. Дом представлял собой модернистскую коробку, окруженную высокими тополями на берегу небольшого водохранилища. Гидростанция на плотине давала электроэнергию — а что еще было нужно для создания удобств и комфорта в пустыне?

Одно крыло дома было без окон — глухие стены и ряд вентиляционных отверстий на покатой крыше. Я понял, что это лаборатория. Донован отпер железную дверь и рывком распахнул ее, пропуская меня вперед.

Я очутился в просторном помещении. В углу возле стены, отделяющей флигель от жилого дома, стоял письменный стол, а над ним висела полка с книгами. Противоположную закрывал большой распределительный щит, по сторонам которого располагались два огромных генератора постоянного тока. Шкафы и длинный лабораторный стол, заваленный мелкими приборами, завершали обстановку. Больше там не было ничего, если не считать машины, стоявшей на бетонном полу посредине лаборатории.

Она была похожа на свинцовое яйцо метра три в высоту и полтора в ширину. Машина была смонтирована на раме из стальных перекладин, опиравшихся на массивные изоляторы. Через открытую дверцу можно было заглянуть внутрь машины — там едва поместился бы один человек; в свинцовую стенку кабины был вделан изолированный щит управления с множеством циферблатов и переключателей. От щита управлеция в бакелитовый пол уходили толстые кабели, а к стальной основе были приклепаны два больших медных бруска. Генераторы, питавшие невидимую батарею, глухо гудели, и в воздухе чувствовался слабый запах озона.

Донован захлопнул дверь лаборатории и запер ее изнутри.

— Вот оно, Яйцо, — сказал он. — Я вам все покажу позже, сначала выслушайте меня. Только помогите мне перевязать руку.

Я разрезал его рубашку и размотал прозрачную металлообразную повязку, которая туго прибинтовывала его руку к телу. Я увидел глубокую рваную рану, как от удара зазубренным ножом. Обе кости предплечья были размозжены. Рана была промыта и смазана каким-то ярко-зеленым снадобьем с незнакомым мне запахом. Кровотечение остановилось, и против ожидания я не заметил никаких признаков воспалительного процесса.

Он ответил на мой. немой вопрос.

— Мазь и повязка ее — Ланы. Один из ваших маленьких подопечных — в первый раз я таких не видел — захотел меня слопать. — Он порылся в нижнем ящике письменного стола. — Здесь нет ни одной чистой тряпки, — сказал он. — А искать в доме мне некогда. Придется вам использовать то же, что и было.

— Подождите, — запротестовал я, — нельзя оставлять такую рану без обработки. Это дело серьезное. Вам надо показаться врачу.

Он покачал головой.

— Некогда. Чтобы добраться сюда из города, доктору понадобится два часа. Со мной он провозится еще час. А мои аккумуляторы зарядятся через сорок минут, и я сразу же отправлюсь обратно. Выломайте пару дощечек из ящика для апельсинов, вон там в углу, и наложите мне новую повязку. Этого будет достаточно.

Отодрав тонкие дощечки, я сделал лубок и, убедившись, что кости стали на место, туго перебинтовал руку странной серебристой тканью. Завязав свободные концы петлей, я накинул ее ему на шею. После этого я пошел в дом за чистой одеждой для него. Когда я вернулся, он уже разделся и умывался над раковиной. Я помог ему надеть нижнее белье, натянул на него рубашку и бриджи, обул в высокие ботинки, включил электрическую бритву и наблюдал, как он водил ею по квадратному подбородку.

Он ухмыльнулся.

— А вы, профессор, молодец, — сказал он мне. — Ни одного вопроса, а, готов побиться об заклад, они так и вертятся у вас на языке. Ничего, я вам все расскажу. А дальше — хотите верьте, хотите — нет.

Посмотрите, вон там, на столе позади вас, лежит пружина. Это спираль, плоская металлическая полоска, свернутая так, что получилось тело, имеющее объем. Если вы нанесете на нее друг под другом две метки, то расстояние между ними по прямой составит около пятнадцати сантиметров. А можно прямо перескочить с витка на виток. Если пружину сжать, ваши метки сойдутся — вот так. Расстояние, разделяющее их по прямой, осталось прежним, но в то же время они теперь совсем рядом.

Вы знаете, как Эйнштейн представлял себе Вселенную: пространство и время взаимосвязаны в четырехмерный континуум, который изгибается и закручивается самым причудливым образом. Может быть. Вселенная замкнута, а может быть, нет. Может быть, она расширяется, как воздушный шар, который надувают, а может быть, уменьшается, как тающая градина. Ну, так я знаю, какую форму она имеет. Я это доказал. Она имеет форму спирали, как эта пружина. Временная спираль!

Понимаете, что это означает? Вот смотрите, я вам покажу. Видите первую засечку на пружине? Это настоящее. Это сегодня. Дальше следует будущее. Вот здесь завтра, а здесь следующий год. А вон там — еще более отдаленное время, один полный виток как раз наверху, точно над первой меткой.

Теперь следите. Я могу перейти из сегодня в завтра — вот так, двигаясь вместе с временем по пружине. Так это и происходит. Только по законам физики — энтропия и прочее — назад пути нет… Однонаправленное движение. И вы не можете двигаться быстрее, чем пожелает вести вас время. Но это если вы следуете пружине. А можно пойти напрямик!

Вот две мои метки — наше сегодня и два года спустя. По спирали их разделяют пять сантиметров, но я сжимаю пружину, и они соприкасаются. От одного витка к другому можно, так сказать, построить мост и перейти прямо во время, отстоящее от нашего на два года. Можно шагнуть и в другую сторону — на два года в прошлое.

Вот и все. Время свернуто спиралью, как пружина. Какая-то прошедшая эпоха в истории Земли лежит рядом с нашими днями, отделенная от них всего лишь неосязаемой гранью, сфокусированными силами, которые мешают нам ее увидеть или попасть внее. Прошлое, настоящее, будущее — бок о бок. Но их отделяют друг от друга не два-три года, не сотня лет. По спирали от нас до них шестьдесят миллионов лет!

Я сказал, что с одного витка времени можно перескочить на другой, если построить мост. И я построил такой мост — вот это Яйцо. Я создал силовое поле, неважно как, оно, преодолевает невидимый барьер между нашей эпохой и соседствующей с ней. Электромагнитный толчок отправляет машину в заданном направлении — вперед или назад. Так я оказался в эпохе динозавров — перенесся на шестьдесят миллионов лет назад.

Он замолчал, словно давая мне возможность возразить ему. Но я ничего не сказал. Я не физик, и, если все было так, как он говорил, если время действительно было спиралью с примыкающими друг к другу витками и если его свинцовая машина могла служить мостом между ними, тогда и фотографии, и яйца, и птица — все становилось возможным. А ведь они были не просто возможностью — я видел их своими глазами.

— Как видите, обычные парадоксы тут не приложимы, — продолжал Донован. — Убийство собственного дяди, одновременное пребывание в двух местах и прочее… Виток времени равен шестидесяти миллионам лет. Можно перейти с одного витка на другой, проскочив шестьдесят миллионов лет, но нельзя сделать скачок на более короткое расстояние, не прожив этих дней. Если я перенесусь сейчас на шестьдесят миллионов лет назад или вперед и проживу там четыре дня, то вернусь сюда во вторник, то есть через четыре дня, считая от этой минуты. Вопрос о том, чтобы отправиться в будущее, узнать обо всех чудесах науки, а затем вернуться обратно и изменить судьбу человечества, также отпадет, так как шестьдесят миллионов лет — слишком большой срок. Вряд ли к этому времени на Земле еще будут жить люди. А если и будут, если я узнаю их секреты и вернусь обратно — это окажется возможным только потому, что цивилизация грядущего возникнет благодаря моему возвращению в мое время. Это звучит довольно дико, но так оно и есть.

Донован замолчал, уставившись на тускло-серый корпус Яйца. Он перенесся мыслями в прошлое — на шестьдесят миллионов лет назад, в эпоху, когда владыками Земли были гигантские динозавры. Он видел стада трицератопсов, пасущихся на лугах мелового периода, наблюдал, как нежились в укромном болоте представители неизвестного науке вида бронтозавров, следил за археоптериксами, лилово-черными, с крысиными хвостамиони пронзительно кричали, сидя на древовидных папоротниках. И он видел не только их!

— Я расскажу вам все, — заговорил, он. — А поверите вы мне или нет — дело ваше. Потом я снова отправлюсь в прошлое. Может, вы допишете конец этой истории, а может, и нет. Шестьдесят миллионов лет — большой срок!

Он рассказал мне все: как он разработал теорию временной спирали, как возился с математическими расчетами пока все не сошлось, как строил маленькие модели машин, которые устремлялись в никуда и исчезали, как наконец построил Яйцо, машину, достаточно большую, чтобы в ней мог уместиться человек, и в то же время достаточно маленькую, чтобы энергии, вырабатываемой его генераторами, хватило бы для прыжка с одного витка на другой и обратно, как вышел из закрытой тесной кабины внутри Яйца в мир окутанных испарениями болот и пустынь, за шестьдесят миллионов лет до появления человека.

Вот тогда-то он и сделал те снимки. Тогда-то за ним, мыча и ревя, словно гигантская корова, и погнался коритозавр, которому он помешал пастись. Ему удалось ускользнуть от разъяренного ящера, и он осторожно пошел дальше через причудливые буйные заросли, отмахиваясь от москитов величиной со слепня и увертываясь от гигантских стрекоз, которые, устремляясь вниз, на лету хватали москитов. Там, где кончились заросли, он увидел, как небольшая безрогая динозавриха вырыла яму в теплом песке и отложила двадцать яиц. Когда животное ушло вперевалку, Донован взял одно свежее яйцо — то самое, которое потом показывал мне, — а второе выкопал из другого гнезда. Он сделал много фотографий, у него были вещественные доказательства. Но солнце уже клонилось к закату. Со стороны соленых болот, тянувшихся вдоль морского берега, доносились звуки, которые не предвещали ничего хорошего. И он вернулся назадв свое время. А я посмеялся над ним и над его доказательствами и назвал свихнувшимся жуликом!

Тогда он снова отправился в прошлое. На этот раз он захватил с собой ружье — огромное ружье, которым еще его отец бил слонов в Африке. Зачем он его взял, я не знаю. Возможно, чтобы застрелить трицератопса, раз уж я не поверил фотографиям, и привезти в качестве трофея нескладную трехрогую голову. Но, конечно, он не смог бы доставить ее в наше время, потому что даже с одним ружьем еле помещался в Яйце. Он захватил рюкзак с припасами и водой — тамошняя вода не внушала ему доверия, — и был полон решимости оставаться в прошлом столько, сколько потребуется, чтобы добыть для меня и мне подобных неопровержимые доказательства.

За болотами на горизонте тянулась холмистая гряда. Донован рассудил, что там могут водиться существа значительно меньших размеров, чем гиганты, которых он видел в море и на болотах, где вода поддерживала их огромные неуклюжие тела. И вот, захлопнув дверь Яйца и закидав его ветками папоротника, чтобы замаскировать от любопытных динозавров, он пошел через равнину на запад.

Стада трицератопсов не обращали на него ни малейшего внимания. Он предположил, что трицератопсы способны увидеть его, только когда он оказывался совсем близко от них. Впрочем, и тогда они не обращали на него ни малейшего внимания. Это были травоядные ящеры, а существа размером с человека не представляли для них никакой опасности. Только однажды, когда он чуть было не споткнулся о двухметрового малыша, дремавшего в высокой траве, один из старших испустил громоподобное шипение и побежал к нему рысцой с покрасневшими глазами, выставив вперед три острых рога.

Он встречал много небольших динозавров, легких и быстроногих, которые при виде его не проявляли такого безразличия. Некоторые из них были достаточно велики, чтобы ему становилось не по себе от их интереса к его особе. И в первый раз в этом мире он выстрелил, когда тварь величиной со страуса наклонила голову и бросилась на него с самыми дурными намерениями. Пуля разнесла голову ящера, когда он находился шагах в двадцати от Донована, но тело продолжало стремительно бежать вперед, так что он еле успел увернуться. Наконец оно рухнуло на землю и замерло. Донован развел костер и поджарил кусок мяса этого динозавра. По его словам, оно было похоже на мясо игуаны, которое, как он тут же добавил, очень напоминает куриное.

Наконец он вышел к ручью, текущему с холмов, и решил для большей безопасности идти вдоль него. Ил по берегам засох, сохранив следы ящеров, с которыми он пока еще не встречался и не хотел бы встретиться. Вспомнив, что я говорил о них, он догадался, что это могли быть тиранозавры или какие-нибудь их родичи, такие же большие и опасные.

Между прочим, я забыл сказать о самом главном. Как вы помните, Донован в первую очередь стремился доказать мне и всему миру, что он побывал в меловом периоде и свел самое близкое знакомство с его флорой и фауной. Он был физик по призванию и, как всякий талантливый физик, любил изящные доказательства. Перед тем, как снова отправиться в меловой период, он поместил в свинцовый куб три стержня чистого хлорида радия, оставшихся от прежнего эксперимента, а куб запер в стальной ящичек. Недостатка в деньгах у него не было, а кроме того, он надеялся возместить все расходы сторицей.

Когда он вышел из Яйца в роковой второй раз, он прежде всего выкопал глубокую яму на берегу в плотном песке, подальше от линии прилива, и закопал ящик. Неподалеку от своего дома он видел ископаемые окаменелости, отпечатки волн на песчанике и верно угадал, что они относятся примерно к той эпохе, куда он попал. Если я или кто-то другой, столь же заслуживающий доверия, выкопал бы коробку одним временным витком позже, она бы не только стала убедительным доказательством того, что Донован совершил путешествие во времени — внутри куба он нацарапал свое имя и дату, — но анализ радия, точное определение того, какое его количество перешло в свинец, позволило бы установить, сколько лет назад он закопал коробку. Донован разом доказал бы правильность своих утверждений и обогатил мировую науку двумя фундаментальными открытиями: точной датировкой мелового периода и знанием расстояния между витками в спирали времени.

В конце концов Донован добрался до истоков ручья, бравшего начало в загроможденной валунами расселине. Местность была совершенно безводной и пустынной, и он начал подумывать о том, чтобы вернуться обратно. Вокруг не было видно ни одного живого существа, за исключением маленьких млекопитающих, похожих на коричневых мышей. Ночью они забрались к нему в рюкзак и съели хлеб, взятый им с собой. Он запустил в них камнем, но они спрятались среди валунов, а ружье на слонов не годилось для таких маленьких животных. Он пожалел, что не захватил с собой мышеловку. Мышь он мог бы привезти обратно в кармане.

III

Утром над местом его ночлега пролетели какие-то птицы. Они отличались от той, которую он убил позже, и напоминали чаек, и он решил, что за холмами, в том направлении, куда они летели, находится либо низменность, покрытая лесом, либо морской залив. Как выяснилось позже, он был прав.

Холмы оказались вершинами крутого кряжа, вставшего над равниной, как Апеннины. К югу он граничил с морем, вдаваясь в него узким полуостровом. Когда-то уровень моря был выше, и песчаные низины, где теперь паслись стада трицератопсов, были покрыты водой. А в выветренных известняковых утесас чернели многочисленные пещеры, некогда вымытые волнами. Стоя у их подножья, Донован посмотрел назад на песчаную равнину, туда, где за полосой прибрежных джунглей темнело море. К линии горизонта косяками плыли какие-то животные величиной с кита, но Донован забыл взять с собой бинокль и теперь не мог разглядеть их как следует. Впрочем в эту минуту его больше занимал вопрос, как взобраться на кряж.

Тут-то он и совершил свою первую большую ошибку.

Ему бы следовало помнить: всякий склон, ведущий вверх, предполагает другой склон, ведущий вниз. Разумнее было бы пойти вдоль гряды и попасть в лежащую за ней долину или попросту обогнуть утесы. Вместо этого он повесил на шею ружье и стал карабкаться на обрыв.

Наверху было плато. Выветривание, длившееся веками, превратило его в чашу, усеянную остроконечными пиками с зелеными пятнами растительности у оснований. Следовательно, здесь была вода и, возможно, животные, которых он мог сфотографировать или убить. Животные, обитающие в такой небольшой котловине, должны быть сравнительно небольшими, решил Донован.

Но он забыл о пещерах у подножья обрыва. Они представляли собой выбитые волнами туннели, уходившие глубоко в утесы, и некоторые из них, вполне возможно, другим концом выходили на плато. К тому же животные, обитавшие на плато, когда оно еще было берегом моря, могли остаться на нем и после того, как море отступило. Но было ли такое животное местным уроженцем или пришельцем, оно в любом случае могло оказаться голодным, очень голодным. И оказалось!

Раздалось такое шипение, что у Донована волосы встали дыбом. Хотя тварь, которая короткими прыжками появилась из-за нагромождения скал, была только на полтора метра выше Донована, а длина ее зубов не превышала двадцати сантиметров, она все-таки могла бы проглотить его в один прием — с ружьем и всем остальным.

Он побежал. Он бежал как заяц, петляя между пиками, проскальзывая в расщелины, слишком узкие для чудовища, карабкаясь по осыпям, на которые взобралась бы не всякая обезьяна. Но чудовище хорошо знало этот лабиринт и бросалось наперерез Доновану, так что он все время слышал за своей спиной топот тяжелых лап. Вдруг длинная извилистая расселина вывела Донована к отвесному выступу. Внизу он увидел вонючее, курящееся испарениями болото, которое кишело тварями, похожими на крокодилов — только немного покрупнее. На краю выступа его поджидало чудовище.

Один прыжок — и оно оказалось между ним и расщелиной. Донован попятился к скале, медленно поднимая ружье. Чудовище какое-то мгновение наблюдало за ним, затем подняло огромный хвост, наклонилось вперед на огромных задних лапах и помчалось на него, работая когтистыми передними лапами, как спринтер руками.

Донован вскинул ружье, выстрелил — и его обдало фонтаном клокочущей крови. Пуля попала чудовищу в горло. Дергающиеся лапы выбили ружье из рук Донована. Гигантские челюсти сомкнулись на его вскинутой левой руке, дробя кости. Донован закричал, а чудовище вздернуло его вверх, и он повис на сломанной руке в трех метрах над землей. Но тут смерть настигла чудовище, оно упало и забилось в судорогах на окровавленных камнях. Челюсти разжались, и, собрав остатки сил, Донован отполз подальше от дергающихся когтей. Потом он поднялся на ноги, привалился спиной к скале — и увидел перед собой второе чудовище!

Это был его преследователь, побывал же Донован в зубах у конкурента. Чудовище выпрыгнуло из темного ущелья и остановилось обнюхать зверя, которого убил Донован. На его коричневой броне заиграло солнце. Перевернув огромный труп, оно вцепилось в мягкое брюхо, затем выпрямилось — из пасти у него свисали большие куски окровавленного мяса — и посмотрело Доновану прямо в глаза. Сантиметр за сантиметром Донован пытался втиснуться в расщелину скалы, к которой он прислонялся. Переступив через убитого родича, чудовище надвинулось на Донована. Оскаленная морда наклонилась, и Донована обдало вонючим дыханием.

И тут чудовище вдруг исчезло!

Это был не сон. Скалы остались, остался труп второго чудовища, но первое пропало! Исчезло бесследно. Только облачко голубоватого пара медленно расплывалось в лучах солнца. Облачко пара и голос! Женский голос, говоривший на незнакомом языке.

Она стояла на скале над ним. Почти одного с ним роста, с очень белой кожей и очень черными волосами. Ее фигуру плотно облегала широкая полоса ткани, отливающей металлическим блеском. Но руки и одна нога оставались открытыми. У нее было сложение настоящей богини, а ее голос заворожил Донована, хотя его рука мучительно болела. В одной руке у нее была небольшая черная трубка, сужающаяся к переднему концу и с упором для пальцев. Она навела ее на Донована и что-то повелительно сказала, по-видимому, о чем-то спрашивая. Он улыбнулся, попытался подняться на ноги, но потерял сознание.

В себя он пришел только через двое суток. Была ночь. Он лежал в палатке где-то неподалеку от моря — было слышно, как волны накатываются на твердый песок. В шум моря вплетались и другие ночные звуки — отдаленный рев огромных пресмыкающихся, а иногда и пронзительное яростное шипение. Эти звуки казались нереальными. Ему чудилось, будто он плывет в легкой серебристой дымке, и в раненой руке в такт прибою все билась и билась боль.

Потом он сообразил, что дымка была светом луны, а серебром отсвечивало одеяние девушки. Она сидела в ногах его постели, возле входа в палатку, и отблески луны играли у нее в волосах, уложенных короной вокруг головы. Ему показалось, что перед ним заколдованная принцесса из какой-то волшебной сказки.

Он заметил движение и обнаружил, что они здесь не одни за невысоким бруствером, сложенным из камней, лежали, скорчившись, несколько мужчин. В руках они держали такие же трубки, как и у девушки, а возле стояли треножники с блестящими параболическими рефлекторами — возможно, это тоже было оружие. Бруствер, решил Донован, служил скорее для маскировки, чем для защиты, — он помнил разрушительную силу маленькой трубки и понимал, что обыкновенная куча камней не могла бы ей долго противостоять. Но, может быть, их противники люди мелового периода, волосатые дикари, вооруженные камнями и палками, — не располагают совершенным оружием.

Но тут он опомнился. Ведь в меловой период людей не было! Все млекопитающие Земли тогда исчерпывались мышеподобными сумчатыми животными, которые опустошили его мешок. Но кто же тогда эта девушка и как она сюда попала? Кто эти мужчины, охранявшие ее? Может, они… неужели они тоже путешественники во времени, как и он сам?

Резким движением он сел, и от этого голова у него сразу закружилась. Лунный свет замерцал, поплыл. К его губам прижалась маленькая мягкая ладонь, ласковая рука обняла его за плечи, укладывая обратно на подушки. Девушка что-то крикнула, один из мужчин поднялся и вошел в палатку. Он был очень высок, выше двух метров, с серебристыми белыми волосами и черепом необычной формы. Равнодушно глядя на Донована, он задал девушке какой-то вопрос на том же неизвестном языке.

Она ответила, и Донован почувствовал в ее голосе беспокойство. Мужчина пожал плечами и вышел из палатки. Прежде чем Донован понял, что происходит, девушка подхватила его на руки как ребенка и направилась к выходу.

Ростом Терри Донован равен почти двум метрам и весит около ста килограммов. Он изогнулся, словно капризный ребенок. Девушка не ожидала ничего подобного, и они оба шлепнулись наземь. Донован оказался сверху и, по-видимому, ушиб ее. Его руку пронизала отчаянная боль, но он вскочил на ноги и здоровой рукой помог девушке встать. Они рассерженно уставились друг на друга, и тут Терри вдруг расхохотался.

Этот заразительный хохот разрядил напряжение, но тут же начались неприятности. Что-то ударило о бруствер и с визгом пролетело над их головами, а затем еще что-то описало дугу в лунном свете и упало к их ногам. Это был металлический шар размером с человеческую голову и он жужжал как часы, начинающие бить.

Донован молнией рванулся вперед. Он подхватил шар здоровой рукой и бросил его как можно дальше в ту сторону, откуда он прилетел, потом схватил девушку и пригнул ее к земле. Шар взорвался в воздухе, выбросив яркое белое пламя, которое, произойди взрыв поближе, оставило бы от них один пепел, однако взрыв этот был абсолютно беззвучным. Не было слышно и треска ружейных выстрелов, хотя пули барабанили по брустверу и свистели над их головами с весьма неприятным упорством. Палатка превратилась в лохмотья, и Донован, вырвав шест, обрушил ее на землю, чтобы лишить врагов удобной мишени.

Однако те уже успели хорошо пристреляться. Едва Донован укрылся за бруствером, как почти над самым его ухом раздался зловещий визг пули. Он принялся шарить руками по земле и внезапно нащупал какой-то змакомый предмет — его ружье! Рядом лежал патронташ. Зажав приклад между колен, он убедился, что ружье заряжено, а затем осторожно приподнялся и выглянул из-за бруствера.

Пуля ударила в камень совсем рядом, и его щеку обожгли горячие брызги свинца. Девушка вскрикнула. Она упала на колени возле палатки, и он заметил, что ей рикошетом оцарапало руку. Увидев кровь на ее белой коже, он пришел в ярость. Рывком поднявшись на ноги, он положил ружье на бруствер и принялся вглядываться в темноту.

Метрах в пятидесяти от баррикады начинались джунгли стена кромешной тьмы, откуда невидимый противник вел бесшумную стрельбу. Сперва он ничего не различал в этом непроницаемом мраке, но потом ему показалось, что по опушке почти у самой границы лунного света скользит смутное пятно. Донован прижался щекой к ружейному ложу и напряг зрение, стараясь поймать на мушку этот серый силуэт. Вот он снова мелькнул. Грянул выстрел, и из мрака донесся вопль. Нет, он не промахнулся!

До наступления рассвета он еще два раза стрелял по мелькающим теням, но безрезультатно. Рядом с ним старший из четырех мужчин — тот, кого он увидел первым, — перевязывал девушке руку. Остальные трое были по виду ровесниками Донована; головы у них были той же странной формы и волосы такие же белые, как и у их товарища. Казалось, Донован их совершенно не интересовал, и они не обращали на него ни малейшего внимания.

IV

Едва небо позади них посветлело, Донован тщательно осмотрелся по сторонам. Их маленькая крепость находилась на вершине утеса, нависавшего над морем. Внизу от моря в глубь суши тянулись соленые болота, окаймленные джунглями. На ничейной земле между утесом и джунглями Донован увидел корабль, каких ему еще не приходилось видеть.

Огромная сигара с зияющими дюзами на носу и корме и рядами иллюминаторов. Она была величиной с океанский лайнер. Взглянув на нее, Донован понял, откуда взялись люди, союзником которых он случайно оказался. Пришельцы из космоса — из другого мира!

Открытое пространство между космическим кораблем и бруствером было усеяно трупами. К большому камню привалилось тело юноши — во всяком случае, Доновану он показался почти мальчишкой. Донован отвел взгляд, но тотчас же снова взглянул на юношу. Тот пошевельнулся!

Донован нетерпеливо повернулся к остальным. Они непонимающе уставились на него. Он схватил ближайшего мужчину за плечо и показал на юношу. В глазах мужчины появился холодный блеск, и Донован увидел, что остальные повернулись в ту же сторону, сжимая свои смертоносные трубки. Он выругался. Олухи бесчувственные! Бросив ружье к обутым в сандалии ногам девушки, он прыгнул на бруствер. Тут он представлял собой отличную мишень, но выстрела не последовало. Мгновениеи он уже бежал к раненому, петляя между беспорядочно разбросанных глыб. Еще минута — и он благополучно скользнул в углубление за валуном и, приподняв юношу, прислонил его к своему колену. Пуля царапнула юношу по голове, вырвав длинную полоску кожи.

Донован вскинул руку юноши к себе на плечо и поставил его на ноги. Прямо над его головой просвистела пуля, и он понял, что стреляют с плато. Прежде чем он успел упасть на землю, вторая пуля попала в юношу, которого он поддерживал. Тот дернулся и безжизненно повис на плече Донована.

Осторожно опустив труп под прикрытие валуна, Донован подумал, что это, пожалуй, начало конца. Под огнем с двух сторон маленькая крепость продержится недолго. Он увидел, как на склоне, гораздо ниже плато, возникло облачко пара, и понял, почему защитники крепости не отвечали на выстрелы врага. Радиус действия проклятых трубок был очень мал! Наверное, потому-то враги предпочли трубкам пневматические ружья — или во всяком случае что-то, что стреляет пулями. Тем больше оснований спасать собственную шкуру, пока еще возможно. Он скользнул за большой камень, потом выпрямился и опрометью кинулся под защиту деревьев.

Вокруг него свистели пули, отлетая рикошетом от камней. Одна пробила пустой рукав, а другая царапнула по высокому кожаному ботинку. Стреляли сзади — с плато над лагерем. Добравшись до леса, Донован обернулся и впервые увидел врагов.

Они залегли длинной цепью на вершине плато. Каждый держал в руках что-то вроде ружья с толстым стволом и с громоздким приспособлением возле затвора. Пока он смотрел, они поднялись и начали осторожно спускаться по склону горы, стреляя на ходу.

Их кожа была темно-голубой, волосы — золотисто-рыжие. На них были шорты и рубашки медно-красного цвета. Донован понял, что они направляются к небольшому отрогу, откуда без труда смогут перестрелять одного за другим всех защитников маленькой крепости. А покончив с ними, бросятся в погоню за ним, Донованом. Если немедленно отправиться в путь, может быть, он сумеет выйти через джунгли к удобному перевалу через гряду и добраться до Яйца. Он почти наверное успеет. Но как же девушка? Уйти значило обречь ее на верную смерть, остаться было равносильно самоубийству.

Судьба распорядилась за него. Со стороны бруствера донесся грохот его ружья, и он увидел, что один из голубых подпрыгнул и упал как подкошенный. Остальные растерянно остановились, а затем бросились назад, к скалам. Прежде чем они успели укрыться, упало еще двое, и Донован заметил над бруствером черный затылок девушки и приклад, упиравшийся ей в плечо.

Это решило дело. При виде такого мужества сама мысль о бегстве показалась ему постыдной. Донован осторожно высунул голову из кустов и посмотрел налево и направо. Метрах в тридцати от него, у опушки, валялся труп голубого. Рядом лежало странное ружье. Донован втянул голову обратно в кусты, а затем начал пробираться через заросли к голубому.

Удача ему не изменила и на этот раз. Ружье оказалось целым, а рядом лежал пояс, набитый маленькими металлическими кубиками, похожими на патроны. Он повернул тяжелое дуло вверх и нажал на вделанную в приклад кнопку. Раздался чуть слышный треск, и пуля разорвала листья древовидного папоротника. Он снова нажал на кнопку, и ему на ладонь упал пустой кубик. Донован внимательно его осмотрел. Ага! Необходимо снять предохранительную крышечку, иначе пуля не попадет в ствол. Он вставил на место заряженный кубик и вновь выстрелил. Вторая пуля, свистнув, унеслась в небо. Тогда, зажав ружье под мышкой, Донован продумал обходной маневр.

Радиус действия этого оружия был ему примерно известен, и, даже не зная его устройства, стрелять из него Донован научился. Если он сумеет пробраться на восток по берегу моря, то, возможно, ему удастся взобраться на кряж, зайти голубым в тыл и застигнуть их врасплох. Тогда, если из крепости его поддержат, победа им обеспечена.

Придумать этот план было легче, чем выполнить его. Когда у вас одна рука сломана, а в другой приходится тащить десятикилограммовое ружье, хорошего альпиниста из вас не получится. Донован пробрался по зарослям и дюнам, громоздившимся между морем и подножьем кряжа, а потом пустился бежать во всю мочь и бежал, пока не удостоверился, что ни с утеса, ни с плато его уже нельзя увидеть. Тогда он повернул от моря и, стиснув зубы, начал взбираться на кряж.

Иногда ему приходилось балансировать на вершинах скал, острых и узких, как иглы, — так во всяком случае он утверждал. А порой он буквально шагал по воздуху. Каким-то чудом он все-таки добрался до плато и, высунув голову из-за темно-красного выступа, увидел весьма любопытную сцену.

Десять голубых залегли у гребня на краю плато. Вершина утеса была в пределах досягаемости их ружей, но они не решались подняться и стрелять, потому что кто-то бил по ним из ружья Донована. Кто-то невидимый (Донован не сомневался, что это была девушка) подкрался к ним с севера, как он — с юга. В жилах Донована взыграла воинственная кровь ирландских предков. Он положил ствол своего ружья на уступ, упер приклад в сгиб здоровой руки и навел ружье на двух голубых, прятавшихся бок о бок в неглубокой расселине. Потом он нажал кнопку и не отпускал ее.

Ружье работало как пулемет — и с такой же отдачей. Прежде чем оно вырвалось из его руки, один из врагов был убит, двое бились как рыбы на суше, а остальные бросились бежать. Едва они вскочили с земли, как девушка открыла стрельбу из ружья Донована. Тут на плато вскарабкались спутники девушки, сжимая в руках трубки, и уцелевшие голубые один за другим исчезли. Через минуту все было кончено.

Донован медленно спустился вниз по склону. Навстречу ему шла девушка. Теперь она показалась ему моложе, чем накануне, — гораздо моложе, но юной мягкости и нежности в ней не было и следа. Он подумал, что суровостью она не уступит самому суровому мужчине. Она мелодично произнесла несколько слов приветствия и протянула Доновану его ружье.

Дальше по склону они спускались уже вместе. Донован отдал девушке подобранное им ружье, и она его внимательно осмотрела, потом крикнула что-то дожидавшимся их мужчинам, и те стали обыскивать трупы голубых, ища патроны. Через полчаса все они уже были в низине, в тени громадной ракеты. Мужчины перенесли снаряжение с утеса и теперь грузили его в корабль, а Донован и девушка стояли снаружи, отдавая приказания. Вернее, приказания отдавала она, а он просто наблюдал. Но вдруг он вспомнил, кто он и где находится. Одно дело — помочь этим людям в их небольшой междоусобице, и совсем другое — уехать с ними бог знает куда. Он взял девушку за руку.

— Мне надо идти, — сказал он.

Конечно, она не поняла того, что он сказал, но нахмурилась и задала несколько вопросов на своем языке. Он ухмыльнулся. Способностей к языкам у него было не больше, чем у нее. Ткнув пальцем себя в грудь, он показал на восток, где по его расчетам находилось Яйцо, весело помахал ей рукой и пошел прочь. Она резко крикнула, и тотчас все четверо мужчин бросились за ним.

Донован молниеносно вскинул ружье одной рукой, выстрелил, и первый преследователь упал. Ружье вырвалось из его руки, но, прежде чем остальные успели добежать до него, он перепрыгнул через труп и притянул девушку к себе с такой свирепой силой, что она совсем задохнулась. Мужчины остановились, опустив трубки. Еще секунда, и он разлетелся бы на атомы, но ни один из них не осмелился пустить в ход трубку, опасаясь задеть девушку. Глядя поверх ее черных волос, он встретил взгляд их холодных жестоких глаз.

— Бросайте оружие! — приказал он. — Или я сверну ей шею! — Они продолжали стоять неподвижно. — Слышите?! — рявкнул он. — Сейчас же бросайте!

Они поняли его тон. Три трубки упали на землю. Подтолкнув девушку вперед, Донован втоптал трубки в песок.

— Отойдите подальше! — скомандовал он. — Идите! Ну!

Они отошли. Отпустив девушку, Донован отпрыгнул назад и схватил ружье. Мотнув головой в сторону корабля, он сказал:

— Ты пойдешь со мной.

Секунду она смотрела на него с непроницаемым видом, потом молча прошла мимо него к берегу. Через минуту дюны заслонили троих мужчин, стоявших возле корабля, а затем и сам корабль.

V

Так Донован отправился в обратный путь к Яйцу, и каждый шаг этого пути таил в себе загадку. Девушка не пыталась убежать. После первой мили Донован зашагал рядом с ней. Прошло несколько часов, а они все еще устало брели вдоль гряды. Хотя его рука заживала с поистине чудесной быстротой, пережитое напряжение дало о себе знать — рана горела и ныла. Это его раздражало, и он опять пошел сзади девушки, как вдруг нарастающий рев заставил его посмотреть вверх.

Это был корабль. Он летел высоко, но внезапно с невероятной скоростью спикировал прямо на них. На высоте метров триста он выровнялся, и вниз ударил фиолетовый луч, скользнувший всего в каком-нибудь метре от девушки. Песок в этом месте расплавился, а девушка, петляя как испуганный заяц, побежала под защиту скал. Донован кинулся за ней.

В миле от них корабль развернулся и опять со страшным ревом устремился к ним. В подножье обрыва чернела пещера. Девушка скрылась в темном провале, и в тот момент, когда Доновану показалось, что от шума ракетных двигателей его барабанные перепонки вот-вот лопнут, он юркнул в пещеру вслед за ней. Луч полоснул по скале над его головой, и капельки расплавленной породы опалили ему спину. Девушка прижималась к стене пещеры, но, едва увидев его, побежала дальше, в темноту.

Ему надоела эта игра в прятки, и с твердым намерением немедленно все выяснить он догнал девушку, схватил за плечо и повернул к себе.

И сразу же почувствовал себя полным дураком. Как он ей втолкует, что ему нужно? А сам он был не в силах разобраться в этой проклятой истории. Он заставил девушку пойти с ним и ее же собственные спутники пытались ее сжечь. Ее, а не его. Какое-то его действие почему-то навлекло на девушку ненависть сородичей. Бросить ее одну в диком краю, где на каждом шагу встречаются голодные динозавры, когда за ней гонятся убийцы, он не мог, но он не мог и взять ее с собой. В Яйце с трудом помещался один человек. Положение было безвыходным.

За его спиной песок заскрипел под чьими-то ногами. В тусклом свете он увидел, как расширились от страха глаза девушки. Он обернулся. У входа в пещеру виднелись силуэты двух мужчин. Один из них медленно поднял трубку.

Донован плечом толкнул девушку к стене и выстрелил. Но в тот же миг их трубки выбросили весь свой заряд, и своды пещеры над входом обрушились с оглушительным грохотом.

Взрывная волна швырнула Донована на землю. Раненая рука стукнулась о камень, и его захлестнула волна боли. Эхо громового удара медленно замирало в глубине пещеры. Затем наступила полная тишина.

Рядом с ним кто-то пошевелился. Мягкие тонкие пальцы дотронулись до его лица, нащупали плечо, руку. Девушка что-то умоляюще шептала. Донован с трудом поднялся на ноги и стал ждать, что последует дальше. Девушка мягко взяла у него из рук ружье, и, не успел он опомниться, как она повела его в кромешной тьме в глубь пещеры.

Пока они медленно шли в темноте, он обдумывал все происшедшее и сопоставлял факты, нащупывал какую-то логику в этой бредовой цепи событий.

Прежде всего — сама девушка. Ракета и вера Донована в данные палеонтологии, хотя он и пытался опровергать эту науку, подсказывали ему, что она прилетела на Землю с какой-то другой планеты. В любом случае она принадлежала к человеческой расе и, очевидно, занимала на своей родине какое-то важное положение.

Донован некоторое время размышлял на эту тему. По-видимому, политические или религиозные распри на какой-то планете привели к беспощадной войне. Иначе чем объяснить ярость, с которой противники истребляли друг друга? Девушка со своими телохранителями укрылась на необитаемой планете. Почему-то противные стороны стремились во что бы то ни стало захватить ее. Голубые отыскали ее и окружили утес, где она укрылась. И тут на сцене, перепрыгнув через шестьдесят миллионов лет, появился Терри Донован.

Дальше все запутывалось. Девушка, отправившись на разведку, спасла его от динозавра, готовившегося закусить им. Ну, это бы сделал кто угодно. Потом она унесла его к себе в лагерь. Терри покраснел при мысли, какой дурацкий у него, наверное, был вид. И они поставили его на ноги с помощью своей чудотворной зеленой мази. Затем завязалась схватка, и он помог им взять верх.

Но он не собирался присоединяться к их шайке и, когда они собрались в путь, он тоже решил отправиться восвояси. Но ничего не получилось.

Девушка попробовала удержать его силой — то ли из романтических побуждений, что, впрочем, было сомнительно, то ли потому, что нуждалась в хороших бойцах, Справиться с ним они не сумели, после чего началось самое худшее.

По-видимому, ему не следовало хватать ее у них на глазах. Это его прикосновение, акт физического насилия, что-то изменило в ситуации. Словно девушка была богиней, утратившей свою божественную сущность, или жрицей, которую его прикосновение осквернило. Она это сразу поняла. Она знала, что от телохранителей ей нельзя ждать пощады. Вот почему она пошла с ним без сопротивления. Как ни странно, в погоню за ними отправились не сразу. Только когда мужчины вернулись в ракету — только когда они получили приказ от кого-то, кто находился в ракете, — они сделали попытку убить девушку.

Следовательно, в ракете кто-то был! Донован вновь задумался. Жрец, требующий строжайшего исполнения заветов своего бога? Или политик, плетущий сложную интригу? Или предатель, служащий интересам голубых? Но ни одно из этих предположений не объясняло ни поведения девушки, ни того, почему этот воображаемый вершитель судеб, если он во время боя действительно находился в ракете, не сделал ничего, чтобы помочь той или другой стороне одержать победу. Почему преследование началось только через несколько часов? И уж совершенно не ясно было, что же ему делать с девушкой, когда они доберутся до Яйца, если это им вообще удастся.

Некоторое время они поднимались вверх, и тут Донован увидел впереди проблески света. Девушка отпустила его руку и пошла быстрее. Но как она могла так быстро и уверенно идти по запутанному лабиринту в полном мраке? Видела ли она в темноте или отыскивала путь с помощью неизвестного ему шестого чувства? Еще одна загадка в цепи окружавших ее тайн.

Когда они выбрались наружу, он чуть было не пустился в пляс от радости. Они прошли под кряжем и оказались у подножья обрыва, на который он вскарабкался три дня назад. Знакомый ландшафт: прорезанная оврагами бесплодная равнина, болота, полоски джунглей и рифы, о которые разбивались маслянистые волны. Там, в нескольких милях к северу, было спрятано Яйцо. Там безопасность, дом — но только для одного.

Казалось, девушка поняла, о чем он думает. Она ласково положила руку ему на плечо и улыбнулась. С этой минуты она подчинялась ему. Но тут она увидела страдание в его глазах. Теперь он сам не понимал, как у него хватило сил терпеть такую боль — казалось, всякий другой на его месте давно бы умер. Девушка осторожно сняла повязку и легонько ощупала руку, проверяя положение сломанных костей. По-видимому, она осталась довольна, во всяком случае, ободряюще улыбнулась ему, достала из сумки, висевшей на поясе, баночку с мазью и вновь наложила ее на рану.

Его обожгло точно огнем, потом сильный жар пополз по руке и боку, разлилось приятное тепло и боль стала постепенно затихать. Девушка скатала грязные бинты в клубок и бросила их. Затем, прежде чем Донован сообразил, что происходит, она оторвала от своего одеяния полоску металлической ткани и туго прибинтовала руку Донована к боку.

Отступив назад, девушка удовлетворенно оглядела его, а потом занялась ружьем, которое взяла у Донована. Она нажала кнопку, и пустой кубик — заряд выскочил на ее ладонь. Они поглядели друг на друга. Это было их единственное оружие, а заряжать его было нечем. Донован пожал плечами: не все ли теперь равно? Девушка, повторив его жест, швырнула ружье на землю. Донован и девушка повернули к морю, туда, где их ждало Яйцо.

Небо — вот чего стал бояться Донован. От динозавров можно было убежать или обмануть их. Небольшого динозавра он, пожалуй, сумеет одолеть, особенно в ее присутствии. Но огненные лучи, бьющие с неба, когда кругом на несколько миль нет никакого укрытия, — совсем другое дело. Как ни странно, но девушка, по-видимому, не испытывала страха. Ее голос звучал радостно и очень приятно, и Доновану даже показалось, будто он улавливает, что она говорит о неуклюжих чудовищах, которые портили ландшафт мелового периода.

Донован не имел ни малейшего желания провести ночь в джунглях, поэтому они не торопились. У него были спички, которые она с любопытством осмотрела. Есть было нечего, но это их не беспокоило. Между ними воцарилось молчаливое согласие, и Донован наслаждался дружеской атмосферой.

VI

Любая дорога когда-то кончается. К полудню они уже стояли возле корпуса свинцового Яйца. Один из них — но только один — мог совершить обратный прыжок. Яйцо не вместило бы двоих, да и энергии в аккумуляторах не хватило бы на то, чтобы перенести их вместе через временной барьер. Если отправить девушку, то она окажется в мире, бесконечно удаленном от ее мира, враждебном и незнакомом, где она ни с кем не сможет объясниться. Если вернется Донован, то ему придется оставить ее здесь одну, без еды, без каких-либо средств защиты от ящеров и людей, причем она даже не узнает, что ее судьба будет зависеть от какой-то случайности, которая произойдет через шестьдесят миллионов лет.

Решение могло быть только одно. Она положила руку ему на плечо и легонько подтолкнула его к открытой двери Яйца. Он и только он мог отправиться за помощью и вернуться сюда. Максимум через шесть часов Яйцо будет готово к новому прыжку.

Доновану повезло. Поваленные древовидные папоротники затрещали, и перед Яйцом появился небольшой динозавр, держа в пасти бьющуюся птицу. Донован с громким воплем бросился к нему. Динозавр от неожиданности выронил птицу и скрылся. Так он заручился доказательством, которое должно было убедить меня в достоверности его истории и обеспечить им мою помощь.

Донован шагнул в машину. Перед тем, как дверь захлопнулась, он увидел, что девушка подняла руку, прощаясь с ним. Когда дверь снова открылась, он шестьдесят миллионов лет спустя шагнул на бетонный пол своей собственной лаборатории.

Он начал с того, что включил генераторы, заряжающие аккумуляторы Яйца. Потом в доме и в лаборатории собрал необходимые вещи: ружье, съестные припасы, воду, одежду. Затем отправился искать меня.

И вот он сидит передо мной: сломанная рука обмотана странной металлической тканью, рана намазана ароматной зеленой мазью. В Яйце к куче припасов прислонено ружье. Что все это означает? Мистификацию, разработанную с невероятной тщательностью, ради какой-то непостижимой цели? Или все это правда, какой бы невероятной она ни казалась?

— Через десять минут я отправляюсь, — сказал Донован, аккумуляторы заряжены.

— Но чем я могу помочь? — спросил я. — Ведь я не механик и не физик.

— Я отправлю ее в настоящее, — объяснил он. — Сейчас я покажу вам, как надо включить генераторы — это сущий пустяк, и, когда все будет готово, вы пошлете пустую машину туда, за мной. Если я задержусь, позаботьтесь, пожалуйста, о девушке до моего возвращения.

Я старательно запомнил все, что он мне показал, всю последовательность операций. Затем, ровно через четыре часа после того, как он бросил к моим ногам эту невероятную птицу, я увидел, как свинцовая дверь Яйца захлопнулась. Гул генераторов перешел в пронзительный визг. Огромную машину словно окутала черная завеса — паутина пустоты, слившаяся в единый провал, уходивший в бесконечность. Потом он исчез. Лаборатория была пуста.

Яйцо не вернулось — ни в тот день, ни на следующий. Сколько я ни ждал его, оно так и не вернулось. В конце концов я уехал. Я рассказал историю Донована — как я ее когда-то услышал, — надо мной посмеялись, как прежде смеялся я сам. Только мне известно еще и то, о чем никто не знает.

В этом году на раскопки выделены новые фонды. Я все еще главный палеонтолог музея, и, хотя меня все чаще встречают скрытыми улыбками, мне предоставили возможность продолжать работу, которую я вел в прошлые сезоны. Я с самого начала знал, чем я займусь. Душеприказчики Донована разрешили мне изучить расположение древнего мелового берега, проходящего по его земле. Я помнил, что Донован сообщил мне о том, каким он увидел этот берег, и сохранил карандашный рисунок, который он нарисовал на старом конверте, пока рассказывал. Я знал, где он закопал ящик с радием. И возможно, в этих окаменевших песках, сохранившихся нетронутыми почти с начала времен, Донован и спрятал свинцовый куб в герметическом стальном ящике.

Но ящика я так и не нашел. Если он все-таки там, то теперь его скрывает толща горных пород, и, чтобы убрать эти тонны камня, потребовались бы тысячи долларов и многие месяцы работы. Но мы расчистили участок берега, где спрессованный песок сохранил четкими и ясными следы, оставленные в те далекие дни: рябь отлива, борозды морских червей, ползавших по отмели, отпечатки ног мелких рептилий, которые пожирали то, что выбрасывало на берег море.

Две параллельные цепочки следов пересекают этот песок, который был влажным от волн мелового моря. Они тянутся рядом подвенадцатиметровой плите из песчаника, которую я нашел, и обрываются там, где их когда-то слизнул прилив. Это отпечатки маленьких странных сандалий и резиновых подметок туристских сапог — следы мужчины и женщины.

На песках мелового периода отпечатался и третий след: огромные, вывернутые наружу, трехпалые отпечатки, похожие на следы гигантской птицы, кое-где наложились на первые два следа. Шестьдесят миллионов лет назад такие отпечатки оставляли могучие тиранозавры и их меньшие братья. Отпечаток громадной лапы покрыл следы обеих ног девушки, когда она на мгновение остановилась рядом с мужчиной. И они тоже исчезают у края воды.

Вот и все — вернее, почти все. В четырех-пяти сантиметрах от того места, где следы пропадают и где накатывавшиеся на пляж волны разгладили песок, он когда-то расплавился и образовал воронку из зеленоватого стекла. Она похожа на фульгуриты, которые оставляет молния, ударившая в железоносный песок, а иногда и поврежденный кабель высокого напряжения. Только мне еще никогда не приходилось видеть фульгурит такой правильной формы.

Два года назад я был свидетелем того, как Терри Донован вошел в свинцовое Яйцо, стоявшее на полу его лаборатории, и исчез вместе с ним в пустоте. Он не вернулся. Следы, о которых я рассказал, — отпечатки на песках мелового периода очень отчетливы, но кроме меня их видели только помогавшие мне рабочие. Углубления в песчанике не напоминают им следов человека. Ведь они хорошо знают — сколько раз они слышали это от меня за те годы, которые мы проработали вместе, — что шестьдесят миллионов лет назад на Земле не было людей. Наука утверждает — а ведь наука всегда права! — что в меловой период только огромные динозавры могли оставить следы, запечатлевшиеся в песках веков.

Старый Маллиган

Дэвис остановился под фонарем, чтобы прикурить сигарету. Видно было футов на десять, дальше клубящийся туман поглощал все, кроме пятна света, в котором стояли они с сержантом Гиббоном. Гориллоподобная тень сержанта тянулась вместе с тенью Дэвиса до зыбкой границы света и тьмы. Рыбный запах мелкого венерианского моря и зловоние отбросов, гниющих в узких улочках Лаксы, комом стояли в горле. Из-за этого все, что попадало в рот, приобретало вкус гнилой капусты… Дэвису хотелось подышать консервированным воздухом космического корабля и посмотреть на звезды, рассыпанные в пространстве, словно бриллианты. Ни одна из планет Системы, если не считать Землю, не годилась для сносного существования человека, но Венера была хуже всех.

Неподалеку хлопнула дверь. В тумане тянулись какие-то тени. Вслед за ними выплеснулись пьяные голоса, но их перекрыл один хриплый бас.

Родился я сто тысяч лет наза-а-а-д.
В гробу видал святого Павла.
Могу-у-у побиться об закла-а-ад-д…
Дверь захлопнулась, отрезав звуки, но Дэвис уже затоптал сигарету, а сержант, не дожидаясь приказа, подался к кабаку. Они узнали голос. Старик Маллиган! А когда Маллиган заводит свою песню, надо через минуту ждать крепкой потасовки.

Гиббон волосатым кулаком распахнул дверь. Следом шагнул Дэвис, сжимая в руке пистолет. Поверх голов разношерстной публики, заполнившей бар, патруль безошибочно высмотрел виновника переполоха. На стойке бара, широко расставив ноги, возвышался Маллиган со своей любимой дубовой палкой, зажатой в огромном кулаке. Его физиономия побагровела, как у рассерженной обезьяны, красные глазки яростно сверкали из-под массивных надбровий, а выпирающие скулы блестели, словно полированная медь. Спина его была выгнута, рубашка на голой груди распахнулась, в левой руке была зажата пустая бутылка.

— Кто обозвал меня?! — ревел он.

В нише, которую здесь величали кабинетом, расположилась небольшая компания: блондинка и трое бледных, прилизанных юношей в безупречных вечерних костюмах. Один из них, усатый и в роговых очках, зашел слишком далеко. Его лицо покраснело, как у Маллигана, он вскочил на ноги.

— Враки! — закричал он. — Наглые враки! Он лжец, этот старик!

Пистолет Дэвиса резко хлопнул. Пьяный дурак! Но было уже слишком поздно. Рука Маллигана мелькнула, словно атакующая змея, и бутылка разбилась о стену над головой юнца. У того подогнулись ноги, и он шлепнулся на стул. Как раз вовремя, потому что дубинка старика проломила тонкую фанерную перегородку рядом с его ухом.

И началось. Стройная девушка вспорхнула со стула с побелевшим лицом. Накрашенные губы были похожи на дыру в серебряном листе. Ее кавалеры отбивались стульями. Откуда-то сзади раздался приглушенный выстрел. На выпяченной челюсти Маллигана появилась кровоточащая царапина. В то же мгновение закричал Гиббон. Дэвис инстинктивно отпрянул, и тут мир исчез в беззвучной огненной вспышке.

Знакомый лошадиный голос прорвался в сознание Дэвиса и заставил его вздрогнуть. Это восстановило память, разогнало мерцавшие в черепе багровые сполохи.

…Могу побиться об заклад,
Что жизнь прожил я славно.
Почти сто лет я был пиратом,
Аж начало тошнить от моря.
У Бонапарта был солдатом.
Хлебнул я вдосталь радости и горя.
Кто скажет мне, что это враки,
Узнает вмиг, каков я в драке!
Слушать эту белиберду не было сил. Пошатываясь, он поднялся на ватных ногах и, сжимая обеими руками раскалывающуюся голову, крикнул: «Заткнись!». Потом открыл глаза. Он увидел голые серые камни, серое небо и пелену серого тумана, спрятавшего все остальное. Моросило, а он был совершенно голым. Мелкие капельки собирались в крупные, стекали по спине и падали с носа. На берегу бурного моря, которое било волной по мокрым скалам, он увидел Маллигана. Старик, голый и розовый, словно бритая обезьяна, возился с раковиной какого-то моллюска. Физиономия Маллигана двоилась перед глазами. Вот на ней появилась довольная ухмылка, и старик ударил кулаком по раковине. Из моллюска брызнул сок, и Маллиган начал усердно высасывать месиво. Рядом кого-то стошнило. Это был молодой человек из бара. Сейчас на нем не было ничего, кроме очков и усов, и выглядел он еще непригляднее, чем в модном костюме с тугим поясом: он немного косолапил, а животик казался великоватым для его возраста. Дэвис с удовольствием похлопал по своему тугому животу и приступил к следствию. Они оказались на скалистом островке, торчащем среди вонючих испарений венерианского моря. Судя по следам на скале, в случае самого высокого прилива на их долю останется шесть или восемь футов суши. А в море водятся твари, которые наверняка захотят попробовать людей на зуб. Дэвис подсчитал носы. Шестеро, вместе с Маллиганом. Гиббон возвышался среди лужи, уныло разглядывая свои голые ноги. На правом бицепсе у него была довольно свежая царапина, а на затылке — пятно запекшейся крови. Двое юнцов, что сидели в баре вместе с очкариком и девушкой, все еще не пришли в себя. Все они были нагишом, как в первый миг рождения, если не считать мех на груди Гиббона и щетки под носом у очкарика. Старик Маллиган, шлепая по камням, подошел к ним, он уже протрезвел и выглядел безобидным, как котенок. Дэвис почувствовал, что в нем пробуждается полицейский офицер.

— Ты заварил эту кашу, Маллиган, — прохрипел он. — Теперь расхлебывай ее вместе с нами.

Физиономия Маллигана сморщилась в беззубой ухмылке.

— Ты прекрасно выглядишь без штанов, кэп, — обвел он Дэвиса взглядом. — Помню, в Нумибии мы захватили целое племя; они совсем ничего не носили на себе из одежды — но как они дрались! Фараон говорит мне: Майк, говорит, — так египтяне звали меня для краткости — Майк, говорит, вымуштруй для меня пару тысяч этих людоедов, и мы сотрем с карты проклятых Хиттитес! — Маленькие глазки Маллигана заволоклись дымкой. — Да-а, кэп, это были веселые деньки!

Дэвис почувствовал, что мышцы у него расслабились: он не сможет заставить Маллигана заткнуться. Тот покрепче каннибалов, которых когда-то муштровал.

— Ты, старый врун, — огрызнулся он. — Не лучше ли тебе бросить воспоминания о бурном прошлом и подумать, как нам выпутаться из теперешней заварухи?

В глазах Маллигана опять сверкнула ярость, он нахмурился.

— Их было слишком много, — объяснил он. — Я бы утихомирил их, но бармен отключил меня сзади пустой бутылкой. — Он показал пальцем себе за ухо. — Смотри, у меня там шишка с яйцо величиной.

— Мне не до твоей шишки!

Дело оборачивалось серьезнее, чем он того хотел бы. Выходки Маллигана обычно приводили его в тюрьму или в больницу, но, во всяком случае, не на скалу посреди океана.

— Кто стрелял в тебя и почему?

— А, чтоб его! Это был один из парней Слипа Хэнлена. Я огрел его стулом, когда Слип и остальные занялись девушкой.

— О чем вы говорите? Как мы попали сюда? Что случилось с девушкой? — Это был молодой в одних усах. — Что случилось с девушкой? — повторил он. — Где она?

— Она? — Маллиган, казалось, удивился, что кому-то на это не наплевать. — Хэнлен уволок ее. — Маллиган усмехнулся. — Она девица с характером! Подбила глаз Слипу и чуть не оторвала ухо одному из его громил. Все-таки они накинули ей мешок на голову и связали, как сноп соломы. После этого бармен вырубил меня. Ты уже был в отрубе, кэп. Вместе с сержантом.

Дэвис услышал ворчанье Гиббона и поспешно прервал его.

— Кто эта девушка? — спросил он. — Что Слипу надо от нее и почему он забросил нас сюда?

— Она моя кузина — Энн Брэдшоу, — ответил один из молодых людей. — Ее отец — Регент, к вашему сведению. Мне кажется… кажется, они просто прикинули, сколько она может стоить, и похитили ее.

Еще бы, дочь Регента! Юнец прав — за нее Хэнлен получит столько, сколько потребует. Но ведь Система не оставит без внимания ни того, кто похитил ее, ни того, кто станет возвращать ее в отцовские руки после уплаты выкупа. Каждый член Космического Патруля будет обязан выпустить кишки из любого, кто осмелится тронуть Энн Брэдшоу. А Слип Нэнлен — обыкновенный смертный и слишком умен, чтобы начинать такое дело, не будучи уверенным в успехе.

— Что ж вы, растяпы, делали в этом вертепе? — спросил Дэвис. — Неужели у вас не хватило мозгов, чтобы догадаться не водить молодую девушку в грязный притон? Черт возьми! Вы могли нарваться на какого-нибудь хама, слишком пьяного, чтобы заботиться о приличиях, даже если бы он знал, кто она такая!

— Капитан Дэвис, — это был опять очкарик. — Возможно, я смогу объяснить. Я — ученый, профессор антропологии. Эти двое молодых людей — мои студенты. В университетском клубе были танцы, и мисс Брэдшоу сама настояла на посещении этого места. Нам надо немедленно найти ее!

Похоже, это был один из этих первоклассных специалистов, которых правительство пригласило работать в школах Лаксы. Все — очень определенной направленности: чистая наука, никаких практических дисциплин. Молодые отпрыски власть имущих должны были овладеть сливками земной культуры. Ради них с Земли прилетели избранные наставники, чтобы обучать и воспитывать молодое поколение.

По мнению Дэвиса, все, в чем нуждалась Венера — это лишь в военной академии с майором во главе. Первые поколения колонистов боролись лишь только за выживание, но для своих наследников они ничего не жалели. Единственное, что ограничивало их размах: девяносто два процента планеты были еще не освоены, и работы этой хватит на века.

— Слушай, босс, — Гиббон был мрачнее тучи. — По всему видать — это дело пахнет политикой. В любом другом случае Слип сдрейфил бы. В его штабе считают, что это дело замнут, когда он вернет девушку. Патруль не знает о ее пропаже — и о профессоре, и об этих охламонах. Только вмешался Маллиган, да мы нарисовались. Вот они и забросили нас сюда, где мы не сумеем встать им поперек дороги и не зададим лишних вопросов. Немного погодя кто-нибудь поплывет мимо и будет очень удивлен, обнаружив нас здесь. Тогда нам скажут, какое существует мнение на этот счет и как некстати иметь другое.

— Только нас уже не будет в живых. Наступает зима, мы без одежды… Слип Хэнлен умеет заметать следы!

Кузен девушки, молодой Брэдшоу, выступил вперед, его лицо покраснело.

— Я не верю этому! — выкрикнул он. — Дядя Артур никогда не падет так низко.

Дэвис похлопал его по плечу.

— Не принимай близко к сердцу, — посоветовал он. — Даже если сержант прав, это не значит, что твой дядя замешан в этом деле. Кроме него есть и другие силы тут и на Земле, что дергают за веревочки и считают, что без этого нельзя. Должно быть, похищение девушки просто ловкий ход, чтобы заставить отца волноваться о ее судьбе, а не о благе колонии. Если с ней ничего не случится, он, может быть, сделает что-нибудь полезное для колонии. Так работают политики.

Дэвис повернулся к Маллигану, Старик сидел на корточках, разбивал раковины о камень и со смаком втягивал в себя их содержимое.

— Майк, — крикнул ему Дэвис. — Подойди сюда. Ты знаешь Венеру лучше любого из нас, так говорил мне отец. Скажи, где мы находимся и как нам отсюда выбраться?

Лицо Маллигана сморщилось в напряженном раздумье.

— Кажется, я бывал в этих местах, — ответил он. — Здесь масса маленьких островов: горная гряда выходит на побережье и продолжается в океане. Я плавал здесь с Морганом, давно это было. Мы охотились за морскими змеями.

— Морскими змеями? — переспросил второй юноша. — Вы имеете в виду, что они здесь, вокруг нас?

Старик кивнул головой:

— Ну да, тут для них подходящая глубина, чтобы вырасти большими, как бывало на Земле. О, я помню…

— Забудь об этом! — приказал ему Дэвис. — Ты думаешь, мы застряли здесь навсегда?

— Я этого не говорил, — запротестовал старик. — Ты лучше дай мне маленько подумать. Хотя нам все равно надо ждать прилива.

Они оставили его наедине с ракушками, а сами отыскали укрытие под скалистым козырьком, где смогли устроиться с относительным комфортом. Зима на Венере сырая и ветреная. Правда, было вполне тепло, но дождь и промозглый туман делали свое дело. В укрытии они снова почувствовали себя людьми.

Профессор приподнялся, стараясь высмотреть что-то сквозь свои очки.

— Можно ли доверять этому человеку? — поинтересовался он. — Что может сделать такой глубокий старик?

Дэвис пожал плечами.

— Он может все, что и каждый из нас, — ответил он. — Старик Маллиган — самая большая загадка Венеры. Он прибыл сюда с Морганом во время первой экспедиции, если верить хронике. С тех пор он нисколько не изменился, и я сомневаюсь, что он постареет вместе с нами. Он знает Венеру лучше всех в Системе, и если он скажет, что вызволит нас отсюда, значит, так и будет. Я верно говорю, Гиббон?

— Да! — сержант прикладывал лишайник к раненой руке. — Когда я сходил с трапа транспортной ракеты, прибывшей сюда тридцать лет назад, первое, что я услышал, была его песня. Он был пьян и хотел проучить каких-то остолопов, назвавших его лжецом. Мне пришлось взять на помощь трех человек, чтобы засадить его в каталажку. Потом я слышал, как он рассказывал про Моисея и фараонову дочь, как он был жрецом в какой-то Мидии и как Моисей женился на его дочери. Если ему верить, у него дочери по всей Системе.

— Фантастика! — воскликнул профессор. — Не может человек жить так долго. Четыре тысячи лет! Это абсурд. Я, кстати, антрополог и уж в этом-то разбираюсь.

— Насколько я помню, он претендует на сотню тысяч лет, — сухо ответил Дэвис. — Наверняка же я знаю от отца, что он жил здесь девяносто лет назад, а по записям он еще старше. Он знает много чего из истории, раз умудряется вставить в свою болтовню научные факты. Должно быть дьявольски много накопилось в голове сведений за тысячи лет, немудрено и запутаться.

Профессор неодобрительно глянул поверх очков.

— Будьте же серьезнее! — фыркнул он. — Вы образованный человек и не хуже меня знаете — человек не может жить тысячу, а тем более сто тысяч лет. Это смешно! Надо сказать, в этом человеке есть нечто своеобразное: форма головы, например, фигура, надбровные дуги. Он определенно представляет собой очень примитивный тип людей. Почти неандерталец, можно сказать. Где он сейчас?

— Он отколол большой кусок от скалы и теперь отбивает пластины поменьше с помощью другого камня, — доложил второй юноша, по имени Вильсон. — Послушайте, а как насчет этих моллюсков? Если мы застряли здесь надолго, надо заняться их заготовкой. Мне кажется, это единственная еда, что здесь есть, а скоро и ее не останется, судя по тому, как пожирает их Маллиган.

С приближением вечера становилось все холоднее. Дэвис пытался вспомнить что-нибудь о здешних приливах. Они зависели только от Солнца, но болотистое побережье и мелкое море делали их очень причудливыми. Приподнявшись, Дэвис стал вглядываться в море. На краю острова волнение, определенно, усилилось, а камни, которые полчаса назад еще торчали из воды, скрылись в фосфоресцирующей жиже. Вода поднималась. Преодолевая головную боль, он выбрался из укрытия и подошел к сидевшему на корточках старику. Порыв ветра обдал его мелкими брызгами дождя, и он поежился от озноба. Он услышал позади шаги, оглянулся и увидел, что Гиббон и профессор последовали за ним.

Маллиган отыскал в породе, из которой состоял островок, кремневую жилу. Рядом с ним уже лежала кучка серых камней: из них, с помощью обточенного морем кварцита, он делал пластины размером с ладонь. Пластин получилось около дюжины, и Маллиган начал заострять их короткими, точными ударами своего каменного молотка.

Очень скоро в руках у него оказалось копьеобразное лезвие, плоское с одной стороны, округлое с другой и с неровной режущей кромкой. Он отложил его в сторону и принялся за следующее.

Профессор возбужденно толкнул Дэвиса.

— Первобытная технология, — прошептал он. — Это несомненно! Невероятно!

Дэвис смущенно прокашлялся. Стоя тут и наблюдая, как старик корчит из себя пещерного жителя, он чувствовал себя ослом, но в то же время чувствовал, что присутствует при значительном событии.

— Маллиган, — сказал он, — вода поднимается. Не придется ли нам вскоре заняться кое-чем поважнее?

Старик поднял взгляд.

— Я уже занялся, — ответил он. — Делаю ножи и копья. Во время прилива вылезут такие твари, что за один присест сожрут тебя или сержанта, а профессора употребят вместо зубочистки. На твоем месте я бы лучше поднял парнишек поискать что-нибудь для рукояток: морских тварей не стоит подпускать близко.

— Вы утверждаете, что вам сто тысяч лет? — с дрожью в голосе спросил профессор.

Маллиган скромно склонил голову.

— Боюсь, это немного преувеличено, но для песни — самое подходящее. Как-то раз, давно это было, я подсчитал свои годы вместе с одним парнем, который разбирался в таких вещах — вышло около тридцати тысяч. Он признавал, что ошибка может быть в пять или десять тысяч лет в ту или другую сторону. Долгое время мне не было нужды задумываться об этом; а потом стало довольно трудно припоминать всю историю моей жизни. Даже шумеры путались в больших числах, а это было еще раньше — раньше, чем они спустились с гор.

Дэвис отвернулся, когда увидел, как отвисла челюсть профессора.

«Старый брехун!» — подумал он. Затем мобилизовал Гиббона и двух юношей, и они стали искать длинные прямые ветви среди плавника, годные для древков копий. Они нашли всего три, зато достаточно длинные и прочные.

«Материковый берег должен быть недалеко, — отметил Дэвис, — если судить по зеленым веткам. Все-таки Маллиган знает свое дело».

Им осталось еще около часа сумеречного света, а скалы, которые еще полчаса назад торчали из воды, уже исчезли среди волн. Вода поднималась. Они обнаружили Маллигана стоящим по пояс в воде, почти уткнувшимся огромным носом в ее поверхность. В руках у него была заостренная палка. Подойдя ближе, они увидели, как он резко ткнул своей палкой возле самых ног и, по-видимому, хлебнул воды, потому что выпрямился, кашляя и отфыркиваясь. На примитивном гарпуне извивалось что-то многоногое и бесформенное. Дэвис наблюдал за охотой с интересом, профессор — даже с каким-то отчаянием, а Маллиган, наступив голой ногой на дергающиеся конечности, принялся вырезать своим кремневым ножом полоски шкуры. Этими полосками он закрепил каменные наконечники на палках, расщепив их с одного конца.

Поскольку правая рука Гиббона была ранена, Дэвис решил оставить его в резерве. Под чертыханье сержанта пятеро вернулись в укрытие — наблюдать и ждать, а Маллиган остался на берегу. Он готовил оружие для себя: устрашающего вида каменный зуб, длиной в локоть, со скругленным для удобства основанием. Профессор назвал это оружие ручным секачом и впал в глубокую задумчивость, пытаясь примирить факты и постулаты его науки.

Быстро темнело. Приземистый силуэт Маллигана, застывшего на плоской скале, уходящей в глубь моря, стал едва заметен на фоне флюоресцирующего моря. Дэвис задумался, долго ли ждать, когда прилив выгонит их из укрытия на макушку острова, отдав на милость ветра, дождя и любого морского чудовища, которому вздумается проплывать мимо. Он мрачно наблюдал, как сияющая линия прибоя подкрадывается все ближе и ближе. Она почти коснулась ног Маллигана, когда тот издал дикий вопль и пропал из виду. Они бросились, перепрыгивая через камни, с копьями в руках, туда, где только что стоял старик. По пояс в поднимающейся воде, он прыгал, словно маньяк, метался и размахивал руками, и орал, как сумасшедшая обезьяна. Только потом, в сотне футов от него, Дэвис увидел, как что-то темное идет из глубины на поверхность. Старик тоже увидел это. Он стал отступать к берегу, все еще крича и неистово размахивая руками. Затем нечто, похожее на мифического Левиафана, поднялось на поверхность. Оно поднялось из моря, словно вздымающаяся волна, все в коричневой пене — огромный черепаший панцирь, усеянный ракушками и облепленный водорослями, на морщинистой шее торчала бронированная голова с широко расставленными глазами и загнутым клювом. Чудовищные ласты скользили на мокром скалистом склоне. Черные шары глаз уставились на маленькое кривоногое существо, которое издевательски кривлялось на берегу. Большая волна разбилась о панцирь, на мгновение скрыв великана, но через секунду животное появилось уже намного ближе и тяжеловесно двинулось на берег, нетерпеливо вытягивая вперед драконью морду. Маллиган отступил поближе к остальным, что-то крича на незнакомом языке. Дэвис откликнулся и начал тот же неистовый танец, заманивая монстра на берег. Загнутый клюв и выпученные глаза вынырнули из пены у самых ног. Голова чудовища метнулась к маленькой группе на верхнем конце плоской скалы, втянулась обратно, и, прежде чем оно повторило выпад, Маллиган прыгнул. Он по-кошачьи собрался в воздухе и вмиг очутился верхом на сморщенной шее монстра. Обхватив ногами ее мускулистый ствол, он нагнулся и вонзил свой секач в горло животного. Кровь черной нефтяной струёй хлынула в кипящее море. Рука Маллигана, расширяя рану, погрузилась в нее по локоть. Чудовище корчилось от боли, тщетно пытаясь достать его, ласты бешено месили воду. Оно пыталось повернуться к открытому морю, стремясь выбраться на глубокую воду. Безоружный Гиббон выскочил из-за скалы, дико размахивая здоровой рукой, и сбоку ударил по голове огромной черепахи, заставив ее повернуться к себе, и отпрянул, когда клюв метнулся в его сторону. В ту же секунду рядом с ним оказались Дэвис и остальные. Копье молодого Брэдшоу скользнуло по бронированной голове чудовища и пропало в море. Глаза профессора за стеклами очков сверкали странным светом. Он пригнулся, проскользнул под самым клювом монстра и, поднявшись на цыпочки, вонзил копье в вытаращенный глаз гигантской черепахи. Она дернулась, едва не стряхнув Маллигана, затем ринулась вперед, и краем панциря так задела профессора, что он отлетел далеко в сторону. Клюв щелкнул перед носом Дэвиса. Прежде чем выпад повторился, Дэвид вонзил копье ей в глотку, а сам отскочил подальше. Роговые челюсти сомкнулись на древке и смяли его, словно соломинку. Вильсон набрался смелости и поразил второй глаз чудовища и мозг. Мощные челюсти широко распахнулись, черная кровь хлынула из пасти. Ласты задергались сильнее, и гигантская черепаха выползла на берег. Голова слепо моталась на длинной шее. Наконец лезвие Маллигана достигло цели, и жизнь покинула чудовищную тварь.

Старик поднялся на ноги и оглядел всех: они были в крови, исцарапаны, но они победили!

Маллиган одобрительно усмехнулся и махнул рукой в сторону черепахи.

— Берите ножи, — приказал он. — Надо поработать.

Шесть человек, по колени в крови и пене, кромсали исполинскую тушу, отсекая мышцы, удерживающие чашеобразный панцирь, отделяя ребра, и рубили, сокрушая мощный позвоночник. Море вокруг покраснело, и за каменной грядой появились темные бесформенные тени. Они поднимались и опускались вместе с волнами: собирались морские стервятники, влекомые запахом смерти.

«Живая стена между нами и материком», — подумал Дэвис.

Пролив подбирался уже к высшей отметке, когда они, наконец, приподняли и столкнули в море огромную скорлупу. Она осела в воде, кровавая жижа захлюпала на дне, и Дэвиса едва не вывернуло наизнанку, когда он представил, как они поплывут в такой лодке. Под руководством Маллигана они перегнали перевернутый панцирь подальше от останков и от кровожадных морских тварей, ожидавших, когда прилив поможет им добраться к месту пиршества. Молодой Вильсон сохранил свое копье, а оружие профессора вытащил из глазницы черепахи. Эти два копья и секач Маллигана остались их последним оружием. А страсти, кипевшие в темноте, явственно говорили о том, чего им следует ожидать, прежде чем их скорлупка достигнет берега. Маллиган занялся вонючими внутренностями чудища, отрезая длинные полосы кишок. Он связывал их в некое подобие веревки и обматывал вокруг пояса, а остальные вычерпали, насколько смогли, кровавое месиво из панциря и осторожно расположились на скользком дне.

Дэвис и старик уселись последними.

Они отошли от скал в гигантской чаше и медленно двинулись вдоль острова, пока не попали в течение. Их подхватило, несколько раз стукнуло о камни, повертело на месте и унесло от острова. Казалось, каждая волна норовила захлестнуть утлое суденышко. Гиббон и молодые люди суматошно вычерпывали воду руками. Дэвис взял копье Вильсона и встал там, где находилась корма их посудины, профессор, опираясь на древко, встал посредине, а Маллиган, все еще сжимающий свое кремниевое лезвие, утвердился спереди на скользких ступенях — остатках ребер черепахи. Бессонные глаза старика первыми заметили опасность. Под его рычание Дэвис высунулся за борт, насколько хватило смелости. В десяти ярдах от него что-то раздвинуло волны. У этой твари было крокодилье рыло и стремительное блестящее тело. Тварь изогнулась, на мгновение открыв брюхо, и нырнула. Пролетело десять секунд, двадцать, минута… Дэвис позволил себе откинуться назад, и тогда хищник вынырнул почти рядом с ним. Два крохотных красных глаза, спрятанных в складках блестящей плоти, злобно уставились на него, оскалились зубы, больше похожие на пилу. И тогда со всей своей силой Дэвис вонзил тяжелое копье в мягкий, мешком висящий зоб под узкой челюстью. Чудовище вздыбилось и начало подниматься, подниматься, пока, стоя на хвосте, чуть не заслонило полнеба. Потом рухнуло на спину, едва не утопив их скорлупку. Дэвис обеими руками уцепился за борта, он видел кружение воды. Чудовище поднялось опять, уже далеко слева, его контуры были едва видны на фоне слегка фосфоресцирующей воды. Что-то тяжелое и короткое, с щетинистыми плавниками, уцепилось за его нижнюю челюсть. Внезапно море вокруг них ожило. Запах свежей крови быстро разнесся по воде, и стервятники собрались со всех сторон.

— Черпайте, черт вас возьми! Иначе потонем! — разнесся над морем отчаянный крик сержанта.

И они черпали — Гиббон одной здоровой рукой, остальные двумя, окровавленную воду, немного быстрее, чем она прибывала. Во мраке ночи мелькнула голова еще одного чудовища, и Дэвис вцепился в копье, плавающее на дне лодки. Взгляд его упал на Маллигана, силуэт которого четко прорисовывался на фоне моря, и мурашки пробежали по телу.

Голова старика втянулась в плечи, лицо выдвинулось вперед и вверх, он принюхивался к ветру. Широкая спина выгнулась, как у волка, припавшего в земле, кривые ноги согнулись в коленях, длинные руки свешивались ниже колен. Он был похож на огромную безволосую обезьяну или демона ночи, вырезанного из черного дерева и установленного на носу корабля, чтобы отпугивать злые силы. Лысая голова Маллигана на мгновение повернулась в их сторону, и Дэвису показалось, что в глазах старика сверкнул зеленый огонь.

Шли минуты и часы. Сколько прошло времени, Дэвис сказать не мог. Ветер стих, и море немного успокоилось. Они стали игрушкой, которую море несло, куда хотело — их подхватило неизвестное, не отмеченное на картах течение. Если прилив начал спадать, то их уносит прочь от материка в безбрежное, неизведанное пространство — окутанное туманом море, которое покрывает половину поверхности Венеры.

И шесть нагих людей в ночи: дождь сечет спины, а вокруг лишь шлепанье и бульканье волн.

«Пять человек, — подумал Дэвис, — и Маллиган». Он закрыл глаза и прислушался. Ему показалось, что где-то далеко слышен шум прибоя. Возможно, отлив тащит их обратно к острову. Он напряг слух, но шум исчез, да и Маллиган не выказывал никаких признаков волнения. Внезапно старик выпрямился, голова его вытянулась вперед, как у охотничьей собаки. Он поспешно стал сматывать с пояса веревку из внутренностей черепахи, пропуская ее меж пальцами. Потом сделал петлю. Дэвис приподнялся с пробудившимся любопытством. Стало чуть светлее. Через плечо старика он увидел выгнутый блестящий панцирь еще одной гигантской черепахи. Маллиган взмахнул арканом, а Дэвис, махнув Гиббону, кинулся на корму, как раз в тот момент, когда петля Маллигана захлестнула шею животного, — это не дало судну перевернуться. Когда веревка натянулась, передняя часть их ковчега окунулась в волны. Дэвис, вцепившись в борта обеими руками, висел на корме. Гиббон обхватил его, зацепившись обеими ногами за какие-то выступы. Остальные сперва неуклюже барахтались на дне, потом один за другим вскарабкались к полицейским. Словно пять голых обезьян, сгрудились они на краю гигантского панциря, уравновешивая рывки чудовища, несущегося неизвестно куда. Упираясь ногами в изогнутый край, откинувшись всем телом назад, старик Маллиган крепко держал веревку, обмотанную вокруг пояса. Мышцы на спине и руках бугрились, словно корни старого дуба.

Посудина двигалась в одном направлении, но куда — знали только бог и…черепаха. По знаку Дэвиса молодой Брэдшоу оторвался от живой грозди и перебрался к Маллигану, чтобы помочь тому. Юноша был самым легким из всех, а Маллиган мог и не выдержать длительного напряжения. Словно возничие древней Греции, стояли они плечом к плечу и мчались по морю, рассекая туман и брызги: кряжистое, коричневое тело и стройное светлокожее вырисовывались на фоне светлеющего неба.

Сомнений не осталось: впереди слышался грохот прибоя. Маллиган что-то крикнул им, но его голос отнесло ветром. А через мгновение последовал резкий толчок, и скорлупа раскололась. Обломки стали погружаться на дно, увлекая за собой людей.

Дэвис выплыл на поверхность и увидел Гиббона, прильнувшего к торчащему из воды рифу. Голова Вильсона мелькала в волнах неподалеку: молодой человек изо всех сил стремился к сержанту. Но ни Маллигана, ни молодого Брэдшоу не было видно.

Туман поредел. Вокруг стали видны черные крутые скалы, о которые сердито бились волны.

— Э-э-э-й! — донесся зов из мглы.

— Э-э-э-й, Дэвис! — присоединился к первому другой голос.

На зов диким воплем откликнулся Гиббон, тогда Дэвис увидел, что Маллиган и юноша выбрались на длинную скалистую отмель, охватившую небольшую бухту. Дэвис глубоко вздохнул и позволил морю внести себя в нее. Рука Маллигана сомкнулась на его запястье и помогла выбраться на безопасный риф. Отсюда он увидел в неразберихе пенистых волн стриженую голову сержанта и прилизанную волнами голову юного Вильсона. Сержант упорно продвигался вперед, несмотря на раненую руку. Через несколько минут они были вместе, все, кроме профессора. Они стали выбираться на берег, пробиваясь сквозь прибой, перекатывающийся через рифы. Гиббон первым увидел пропавшего. Профессор лежал в воде у берега. Очки его исчезли, на лбу синела большая шишка, он глухо застонал, когда они потащили его из воды на сухой берег. Пока Гиббон вытряхивал из профессора лишнюю воду, тот открыл глаза.

Дэвиса одолевала мысль, что с ними будет дальше. Они были слишком далеко от ближайшего жилья, без одежды и без пищи. Он наблюдал, как Маллиган суетится над профессором. Старик, единственный из них, не казался неуместным среди дикой природы. Страшные шрамы на могучих мышцах говорили о схватках более жестких, чем те, через которые они прошли минувшей ночью. Неужели в его россказнях есть правда?

— Профа порядком поколотило, босс, — мрачно заметил Гиббон, придерживая раненую руку. — Нам придется переждать здесь.

А затем со злостью добавил:

— Босиком и на пустой желудок мы далеко не уйдем.

— Тебе бы такие подошвы, как мои. — Это заговорил Маллиган. — Я хожу босиком при любой возможности, сколько себя помню. И ты бы плевал на ботинки, если б рос босоногим, как я.

— Нам не пришлось, — сухо ответил Дэвис. — Но нам надо добраться до какого-нибудь жилья и не дать Хэнлену выполнить то, что он задумал, а без обуви мы по этим горам не сделаем и мили в день. Если не помрем с голоду, конечно.

Старик хмыкнул.

— У вас будет обувь, — пообещал он. — И с голоду вы не помрете. Не забывайте, что я бывал в этих местах. А если бы и не бывал, я все равно добрался бы до места, где водятся черви. Скажи этим охламонам, пусть ищут небольшие бугорки песка вон там, повыше, куда вода не доходит. Когда найдут, пусть крикнут.

Минут через десять Брэдшоу обрадованно заорал. Почти одновременно Вильсон позвал с другого конца пляжа. Оба они нашли низкие песчаные холмики около восьми футов в диаметре. Маллиган подошел к одному из них, словно к звериной норке. Из-под его рук в разные стороны полетел песок, потом он откинулся на пятки и поднял какой-то предмет грязно-желтого цвета длиною около фута.

— Черепашьи яйца, — объяснил он. — Тут повсюду небольшие пляжи, они тут откладывают яйца. Та, которую мы запрягли, наверное направлялась сюда, но мы помешали ей.

В кладке, что нашёл Брэдшоу, оказалось двенадцать яиц, а во второй — десять. Маллиган сделал себе еще один каменный нож и вырезал в кожистых яйцах отверстия, достаточно большие, чтобы просунуть в них ногу. Оболочки яиц превратились в бесформенные, но довольно прочные мокасины, а их содержимое утолило голод.

Они провели ночь, сгрудившись у подножия скал, мокрые и жалкие. Ветки, которые они смогли найти, были слишком влажными, чтобы гореть, даже если бы они нашли способ развести костер. Когда серый рассвет начал просачиваться сквозь облака, они проглотили на завтрак по сырому черепашьему яйцу, натянули неуклюжие мокасины и отправились к скалам.

Дэвис собирался провести совет, на котором каждый мог бы высказаться, чтобы выработать план дальнейших действий. Но не успел он и слова сказать, как Маллиган, словно белка, полез на скалы. За спиной у него болталась сплетенная из водорослей сетка с черепашьими яйцами. Им оставалось лишь следовать за ним. Старик был в горах, как у себя дома. Он двигался под моросящим дождем уверенно, не хуже горного козла, остальные могли только завидовать ему. Когда они, наконец, спустились с гор и углубились в джунгли, стало еще хуже. Следы ушедших вперед исчезали на глазах. Маллиган, казалось, просачивался сквозь кустарник, где его спутникам приходилось силой прокладывать путь, шаг за шагом продираясь сквозь стену сплетенных побегов и колючих шипов. Тем не менее, Маллиган не давал им погибнуть. Шестифунтовая дубина, которую он присмотрел для себя, стала настоящей палочкой-выручалочкой. Обнаружив бездонные окна в трясине, он укладывал ее, как мостик, между корнями деревьев, где черная жижа, кишевшая венерианской живностью, казалась единственной почвой. Ею он сбивал маленьких животных, их они научились есть сырыми. На ней он развешивал ядовитого вида грибы — благодаря им их желудки не оставались пустыми. Этой дубиной он однажды отогнал похожую на рысь рычащую тварь желтого цвета, что преградила им путь. Как-то раз старик нашел дерево, внутри которого древесина оказалась сухой, и всю ту ночь они с благодарностью грелись у костра. Маллиган добыл огонь первобытным способом — трением круглой палочки в углублении сухого куска дерева. К утру первобытный прибор пропитался влагой, а топливо кончилось. Они встали и побрели, слегка приободренные, следуя за отпечатками ног старика в густой грязи.

С начала их одиссеи одну ночь они провели в море, в панцире гигантской черепахи, другую — на берегу, еще одну — в горах и три ночи в джунглях. Скудный свет еще сочился сквозь пышные кроны деревьев, когда приотставшие путники едва не наткнулись на Маллигана, ничком лежащего на краю поляны. Дэвис шел в арьергарде и чуть не наступил на профессора, распластавшегося на его пути; слепыми глазами тот пытался рассмотреть что-то впереди. Дэвис на четвереньках пробрался туда, где лежали Маллиган и сержант. Гиббон молча указал рукой вперед. На поляне стояло здание — знакомая коробка венерианского производства: нелепая штука из бетона, без окон и других лишних отверстий, которые могли бы послужить входом для назойливой фауны джунглей.

— Логово Хэнлена! — пробурчал сержант сквозь зубы.

Хэнлен? Так, значит, Маллиган знал это место. Он уверенно привел их сюда, голых и безоружных, где они могут только сидеть и злиться на свою беспомощность. Красные пятна заплясали у Дэвиса перед глазами. Он слишком долго оставался в тени.

— Сержант Гиббон, — резко произнес он, — я иду прощупать почву. Оставайся здесь, пока я не подам сигнал. Если даже Хэнлен там, он нас не ждет. Мы воспользуемся преимуществом внезапности.

Рядом, в грязи, хмыкнул старик Маллиган.

— У тебя нет кокарды, кэп, — лукаво заметил он. — И нет формы. Боюсь, Хэнлен тебя не признает.

Дэвис сделал вид, что не расслышал.

— Хэнлена там может и не быть, — продолжил он. — Если я не вернусь, примешь командование на себя. Понял?

— Конечно, босс, — нерешительно откликнулся Гиббон. — Но я никак не соображу, что делать, если Хэнлен не захочет сдаваться.

Прячась за деревьями, Дэвис обошел поляну по дуге и вышел к бухточке в том месте, где джунгли встречались с морским заливом. Судя по небольшому катеру у причала, в здании были люди. На всякий случай Дэвис привел в негодность двигатель и выбросил в воду несколько важных деталей. Бетонный бункер прятался в ложбине, так что вряд ли патрульный корабль сможет обнаружить его, даже если случайно завернет в эти места. Идеальное убежище.

Убедившись, что бункер не оборудован телекамерами наружного наблюдения, Дэвис решился подобраться к самым его стенам. Он прикоснулся ладонью к радиатору охлаждающей системы. Он был горячий — это значит, что здание обитаемо. В дверном проеме вполне могли быть следящие приборы, поэтому Дэвис не рискнул к нему приблизиться. Шаг за шагом он обследовал остальные стены. На крыше должно быть вентиляционное отверстие, но его обычно перекрывает мощная решетка. Да и едва ли взрослый мужчина сможет пролезть в него. Если Хэнлен решит дожидаться в этом бункере страшного суда, с ним ничего не поделаешь. Дэвис вернулся к радиатору. В большинстве таких домов кондиционер находился в отдельной комнатке в задней части здания. Маловероятно, чтобы кто-нибудь сунулся туда без крайней необходимости. Он внимательно осмотрел радиатор. Металлические пластины были вмурованы в стену, но бетон вокруг них выкрошился, а в одном месте была довольно солидная трещина. Был бы хоть какой-нибудь инструмент!

Тут он вспомнил о катере. Пятнадцать минут спустя Дэвис уже усердно работал, разламывая бетон. Тот, кто устанавливал кондиционер, не предусматривал возможности взлома. Крепежные болты радиатора оказались в пределах досягаемости, и Дэвис отвернул их гаечным ключом. Это дало ему возможность вынуть из системы пару выпускных труб. Их легко было нащупать — они были горячими. Осторожно положив трубы на землю, он прислушался. Не было никаких звуков, кроме бульканья охлаждающей жидкости в трубах кондиционера. С помощью пучка влажных листьев, чтобы не обжечь руки, Дэвис отогнул остальные трубы как можно дальше в стороны. Зубилом из инструментальной сумки катера он отодвинул язычок замка на внутренней стороне дверцы декоративного шкафчика. Она бесшумно распахнулась. Он еле пролез в отверстие, отделавшись легкими ожогами и длинной царапиной на бедре.

В комнатке было темно, только полоска света под дверью показывала выход в соседнее помещение. На цыпочках он двинулся туда, крепко сжимая огромный гаечный ключ. Тут его ударили точно за левым ухом и он мешком свалился на пол, а когда пришел в себя, руки и ноги у него были связаны. Во рту торчал тряпичный кляп с металлическим привкусом. Он задергался и яростно замычал сквозь кляп. Маленькая рука сильно ударила его в подбородок.

— Заткнись! — прошипел женский голос. И двадцать лет спустя при воспоминании об этом у Дэвиса мог случиться апоплексический удар.

— Гуг га гу! — возмутился он. — Ге го гоу! Гу гу!

Небольшой холодный кружок недвусмысленно прижался к его голому животу — ощущение не из приятных. У женщины был пистолет.

— Тихо! — гневно прошептала она, — в любую минуту они могут сюда войти. Лезь под кровать или я опять отключу тебя и затолкаю туда сама.

Он счел за лучшее откатиться под небольшую койку, что стояла у стены. Она опустила покрывало, чтобы спрятать его и выключить свет. Дэвис попробовал покрутить руки в запястьях: может быть, она не слишком надежно связала его. Убедившись в обратном, он прижался глазом к дыре в покрывале и едва не перекусил кляп. Это была девушка из бара — Энн Брэдшоу. «Этого и следовало ожидать», — подумал он. Ее серебристая кофточка помялась, а оборванная на высоте колен юбка не скрывала довольно симпатичных ног. Девушка занялась своей прической. Бросив взгляд в сторону кровати, она отвернулась и поправила юбку. Глаза Дэвиса переключились на более серьезный предмет — в ее руках появился пистолет. Вполне возможно, что он был заряжен современными скоростными пулями, способными свалить человека не хуже пушечного ядра.

Раздался короткий стук в дверь. Нагнувшись, девушка быстро толкнула пистолет по полу под кровать. В замке заскрежетал ключ, и в комнату вошли двое мужчин. Тот, что пониже, оказалсяСлипом Хэнленом. Любому полицейскому были хорошо знакомы его лицо и особые приметы. Тощий малый с крысиными усиками под носом. На одной щеке были заметны свежие царапины — такие остаются от женских ногтей. Второй был обыкновенным вышибалой: плотный, тупомордый детина, одетый по образу и подобию своего хозяина. По знаку Хэнлена телохранитель закрыл дверь и прислонился плечом к косяку. Предводитель банды пренебрежительно обвел девушку взглядом с головы до ног, она спокойно ответила тем же и уставилась прямо ему в глаза. Лежа под кроватью, с пистолетом под самым носом, Дэвис наблюдал за ними.

— К нам пожаловали гости, — Хэнлен был настроен слегка иронично. — Что ты о них знаешь? Если они попробуют сунуть нос куда не надо, тебе не поздоровится.

Девушка смотрела на бандита с невозмутимым видом.

— Что вы имеете в виду?

— А то, что если какой-нибудь сукин сын посмеет сунуться в наше маленькое предприятие, это повредит прежде всего тебе. — Его улыбка больше походила на оскал. — «Дочь Регента Наедине с Главарем Банды! Первое Свидание в Джунглях!» Сенсационные заголовки и неплохая пожива для газетчиков.

Она спокойно уселась на кровать и скрестила длинные ноги.

— Со мною были друзья. Они знают, что произошло на самом деле. А Патруль выжидает, чтобы поймать тебя с поличным!

Хэнлен разразился гнусным смехом.

— Такая тактика не в обычае Патруля. А что касается обезьян, что были с тобой, то они сейчас принимают холодные ванны там, где никто их не побеспокоит, пока я не прикажу.

Скрученные из тряпок узы порвались так неожиданно, что Дэвис едва не заехал локтем в стену. Он вытащил кляп изо рта и развязал узлы на ногах. Потом подобрал пистолет. Он был заряжен.

— Эй, парень, — глянул Хэнлен на детину у двери. — Выйди, скажи ребятам, чтобы смотрели в оба. Старик Брэдшоу наверное выследил нас, но ему это не поможет. Я могу продолжать игру и отсюда.

— В самом деле? — голос Энн Брэдшоу стал ледяным. — И что же это за игра, если не секрет?

Хэнлен перестал ухмыляться:

— Мне надоело, что политиканы держат меня за мелкую сошку, — резко ответил он. — Двадцать лет назад каждый из них вытворял то же самое, что и я сейчас. И они делали это по праву. Они зовутся первопроходцами, а я считаюсь преступником. Они богаты и владеют виллами, а я прячусь в норах. Они резали глотки и грабили, но теперь они в почете. Ну так я присоединюсь к ним!

— А при чем здесь я? — в голосе девушки Дэвису почудились нотки уважения.

— Ты — мой козырь, — усмехнулся Хэнлен. — Сейчас на рабочем столе Регента лежит некий законопроект. На нем уже есть подписи членов Совета, и все, что ему надо сделать, это поставить свою подпись. Законопроект предусматривает участие в развитии Западного континента Колонизационной Ассоциации Добермана в течение 99 земных лет. Ассоциация обязуется строить дома и дороги, обеспечивать транспортом крепких честных поселенцев, желающих разбогатеть на новом месте. Все они станут членами Ассоциации и после десяти лет смогут, если выживут, либо уехать, либо заключить договор на новый срок. Те, кто не выдержат, заплатят наличными за каждый день пользования землей и за каждый кусок провизии, полученной от нас. Если кто-то не сможет или не захочет платить, его имущество перейдет к Ассоциации в счет погашения издержек. Все это в рамках закона и не вызовет возражений. Регент должен лишь примириться с мыслью, что предприниматель Феликс Доберман и Слип Хэнлен — одно и то же лицо. Вот тут-то и нужна ты. Пока он изучает законопроект и тянется к перу, он будет помнить, где находится его дочь, сколько времени ты уже провела здесь и как газетчики станут смаковать эту сенсацию. Он также вспомнит, что Слип Хэнлен всегда выполнял обещанное, и ты будешь в полном порядке, если в порядке будет законопроект. Он успокоит себя мыслью, что вовсе не обязан знать всех подробностей дела, а Феликс Доберман вполне может оказаться таким же порядочным бизнесменом, как и его друзья, и с такими же, как у них деньгами. Он подпишет, и через десять минут ты будешь уже на пути к дому. Просто, не так ли?

Энн Брэдшоу засмеялась. Это был издевательский серебристый смех, и в нем не было ни единой истерической нотки. Просто ее что-то очень-очень развеселило, но это вовсе не обрадовало гангстера, если судить по его роже.

— Так вот оно что! — выдохнула сквозь смех девушка. — Слип Хэнлен — карьерист. Старается попасть в круг воротил-бизнесменов. А со временем постарается купить себе место в Совете. Может быть, ему удастся стать Регентом, после того как окружающие раскусят, какой он хороший парень. Это смешно!

Дэвис увидел, как ярость искривила губы Хэнлена — невероятно, чтобы он позволил женщине смеяться над собой, — и отодвинул предохранитель на маленьком пистолете.

В следующее мгновение что-то грохнулось о заднюю стену бункера с такой силой, что с потолка посыпалась штукатурка. Дэвису представился случай оценить быстроту реакции Хэнлена. Пистолеты в обеих его руках оказались раньше, чем он повернулся к двери. Но прежде, чем он успел подбежать к ней, убежище потряс второй удар. На стене появились трещинки, снова посыпалась штукатурка. Дверь распахнулась навстречу Хэнлену. Это был дуболом-телохранитель. Его глаза удивленно таращились.

— Вот это да. Слип! — воскликнул он. — Они скатывают на нас валуны. Что делать?

Голос Хэнлена превратился в рычание.

— Прихвати с собой скорострельный автомат Мэнтона и постарайся выпустить им кишки. Раз они затеяли такую игру, пусть играют по нашим правилам.

Когда дверь за бандитами захлопнулась, Дэвис выполз из-под кровати. Девушка стояла перед ним с бледным лицом, на котором сверкали гневом голубые глаза.

— Вы упрямый дурак! — зашипела она. — Играйте в детектива где-нибудь в другом месте!

Еще один валун потряс здание. Дэвис вспомнил о ступенчатой террасе за поляной. Но против скорострельного автомата Мэнтона кинетическое оружие, которым воспользовался Гиббон, не страшнее детского пугача. Глупо швырять камни в стаю волков!

То, что осталось от костюма девушки после того, как она связала его, лежало на кровати. Дэвис обвязался этим вокруг бедер и осторожно толкнул дверь. Она оказалась незапертой, и он тихо приоткрыл створку. В большой комнате вместе с Хэнленом было еще три человека. В наружную дверь неистово замолотили. Один из троих толчком распахнул ее. Стучавший вошел, согнулся пополам и лицом вниз свалился на пол.

Что-то свистнуло мимо уха Дэвиса и вонзилось в дверную раму. Это была тонкая длинная колючка, смазанная с одного конца какой-то черной дрянью с запахом тухлой рыбы. Они перевернули упавшего, и Дэвис увидел такую же колючку, торчащую у него в шее. Когда очередной удар потряс убежище, один из осажденных растерянно произнес: «Что будем делать, Слип? У них отравленные стрелы. Они уже укокошили Плага и Бенни. Что делать?»

— Мы сидим крепко, — прорычал Хэнлен. — Они не смогут выкурить нас отсюда, швыряя камни. И стрелы их нам не страшны за бетонными стенами. Мы переждем здесь, пока старик Брэдшоу не поумнеет и сам не отзовет их!

— Неужели отзовет? — Дэвис вошел в комнату с пистолетом наготове. — Там мои люди, Хэнлен. Люди, которых ты оставил подыхать на скале посреди океана! Регент здесь ни при чем. Открывай дверь.

Злорадная усмешка мелькнула в глазах Хэнлена. Внезапно что-то мелькнуло за спиной Дэвиса, и руки его оказались прижатыми к бокам. Стройная нога подсекла его, и Дэвис повалился на пол вместе с оседлавшей его девушкой.

Прислоненный к стене, со связанными руками и ногами, Дэвис с ненавистью смотрел на Хэнлена и на девушку, пока те выясняли отношения между собой. В руке у нее был пистолет, и это причиняло Хэнлену некоторые неудобства.

— Рассуждаете вы прямо как политик, мистер Хэнлен, — говорила она. — Но вы не могли сами додуматься до такого. Кто разработал для вас этот план? Кто подсказал, как вести такие дела? Отец очень заинтересовался, когда ему стало известно, что ваша драгоценная ассоциация нажимает на законодателей, стараясь выхлопотать дарственную на земли. Отцу нужны новые поселенцы на Венере, но он, видите ли, не хочет, чтобы их нещадно эксплуатировали разные проходимцы… И ему не нравятся подставные лица. Он хочет знать суть вещей, и я, кстати, тоже.

Хэнлен мрачно смотрел на нее. Дуло пистолета маячило на уровне причудливой пряжки его пояса. Он ничего не ответил.

— Голый джентльмен сказал правду, — продолжала девушка. — Я в состоянии сама позаботиться о себе. Помощь героических мальчиков мне не нужна. Я очутилась здесь по собственной воле, чтобы выяснить, какую игру вы ведете. И теперь хочу знать, кто стоит за вами.

— Ничем не могу помочь, — отозвался Хэнлен. — Мне хорошо заплатили, чтобы я держал язык за зубами. Какой резон мне болтать?

— Вот это деловой вопрос, — отметила девушка. — Вы, действительно, бизнесмен. Ну так вот, как известно, вы потеряли двоих человек и не сможете покинуть этот бункер, пока кто-нибудь не уберет команду стрелометателей.

Она закинула ногу за ногу и отстегнула серебряную брошь у себя на плече. Подав ее гангстеру, она сказала:

— Эта маленькая штучка сигналит с тех самых пор, как вы схватили меня. Сейчас крейсер Берегового Патруля находится поблизости и ждет моего сигнала. Вас обвинят в похищении, а наш галантный герой, может быть, добавит обвинение в оскорблении нравственности, если вы не отдадите ему форму и портупею. Но стоит вам ответить на мои вопросы, и мы выйдем отсюда, как старые добрые друзья.

Ехидная улыбка появилась на лице Хэнлена. Он ловко подкинул и поймал миниатюрный передатчик.

— Очень умный поступок с твоей стороны, — съязвил он. — Только тот катер, который доставил тебя сюда, оборудован защитным экраном против таких штучек. И хибара тоже. Никто не слышал этих сигналов, никто сюда не явится.

Дэвису показалось, что пистолет в руке девушки дрогнул. Терпению его пришел конец.

— Бросьте вы глупую болтовню и развяжите меня, — выкрикнул он. — Мои люди справятся с ним, если вы не можете. Патруль знает, как обращаться с такими типами, как он. Теперь у нас есть чем прижать его. Есть за ним другие делишки, только он ловко заметал следы. Так что у вас не будет хлопот с мистером Слипом Хэнленом Доберманом!

Глаза Энн Брэдшоу сверкнули гневом.

— Только этого от вас и можно ожидать! — бросила она в ответ. — Совать нос не в свое дело — как это типично для наших бравых полисменов! Вы получите то, что заслужили, и я рада этому! Правительство Венеры ведет это дело по собственному усмотрению. Космическому Патрулю незачем вмешиваться в него!

Дэвис, изогнувшись, кое-как уселся. Этот маневр дал ему возможность прижать связанные запястья к стальному угольнику, что впивался ему в плечо несколько последних минут. Это была, по-видимому, деталь арматуры, достаточно прочно закрепленная в стене.

— Когда я выберусь отсюда, мы посмотрим, кто и как поведет это дело! — резко ответил он. — Если вы думаете, что Патруль и Комиссия трех Планет будут стоять в стороне и смотреть, как некоторые зажиревшие политиканы собираются эксплуатировать полуголодных глупцов, готовых подписать что угодно ради призрачного шанса на приличную жизнь, то вы ошибаетесь! Я много знаю. Мои люди — тоже. Вполне вероятно, что Хэнлен со своими головорезами окажется не единственным, кого мы прижмем.

Девушка повернулась к нему спиной. Она едва не тряслась от гнева.

— Мистер Хэнлен, — сказала она. — Вы ищите возможность сделаться уважаемым гражданином. Предоставив нам нужную информацию, вы сможете называться Феликсом Доберманом. Нам нужны здесь поселенцы. И все, кто приносит вред этой задаче — не великого ума люди. Не то что вы. Назовите того, кто стоит за этим делом, и я забуду, что покидала столицу. Мы забудем о Слипе Хэнлене. А вы, я думаю, позаботитесь, чтобы о нашем договоре не стало известно из других источников.

Подбородок Хэнлена отвис. Бусинки его глаз недоверчиво обследовали девушку.

— А какие гарантии? — требовательно спросил он.

Она не ответила, потому что в этот момент один из телохранителей Хэнлена неистово завопил и хлопнул себя по шее. Новый звук произвел впечатление и на Дэвиса: откуда-то взялось назойливое, действующее на нервы завывание, которое с каждой секундой становилось все громче. Хэнлен тоже втянул голову в плечи и суматошно замахал руками. Тогда и Дэвис увидел их. Маленькая стайка, словно клочок дыма, влетела в комнату сквозь вентиляционное отверстие в потолке. Мошкара! Он бешено стал перетирать веревку на руках. Мошкара сделала их поход через джунгли сущим кошмаром. Укусы этих насекомых мучительны, люди иногда даже умирали от них. Маллиган нашел какое-то растение, его запах держал насекомых на расстоянии, но лекарство было не многим приятнее болезни.

Комната наполнялась маленькими демонами. Четыре человека топали ногами, хлопали руками, ослепленные, натыкались друг на друга: эта сцена весьма походила на пляску сумасшедших.

Вскоре один из вампиров добрался до Дэвиса. Его укус был похож на инъекцию купороса, сделанную раскаленной иглой. Сквозь слезы Дэвис увидел Энн Брэдшоу, прислонившуюся спиной к двери. Одной рукой она прикрывала глаза, в другой ходил ходуном маленький пистолет.

— Назад! — кричала она. — Вы останетесь здесь, пока не ответите на мои вопросы. Вы все!

Веревка на запястьях Дэвиса, кажется, ослабла. Он зацепил прядь за небольшой заусенец и рванулся изо всех сил. Раскаленный укол за левое ухо и другой, в бедро, подстегнул его. Веревка порвалась. Вскочив на связанные ноги, он первым делом сорвал с себя остатки тряпок и заткнул ими вентиляционное отверстие. Затем сразу же упал на пол в целях безопасности, потому что Хэнлен метнулся в сторону девушки. Она тоже была ослеплена болью. Когда Энн Брэдшоу оттолкнула Хэнлена, пистолет в ее руках негромко, но злобно хлопнул, вызвав новый вопль у одного из головорезов. Она ринулась через комнату, споткнулась о распростертое тело Дэвиса и упала. Хэнлен с размаху толкнул дверь и вырвался на свежий воздух. Сквозь полузакрытые глаза Дэвис увидел, как он осел, словно ватная кукла, от удара огромной дубины, которой размахивало чудовище из ночного кошмара.

Их было пятеро: черных, бесформенных, энергично размахивающих, облепленных с головы до ног жидкой грязью, и все они махали своими дубинами. Тучи мошкары вились над их головами, украшенными пучками листьев, которые словно пустили корни на благодатной почве.

Один из них занялся проводом на ногах у Дэвиса. Другой склонился над девушкой. Дверь закрыли. Насекомые больше не проникали через вентиляцию. Одним здоровым глазом Дэвис разглядывал однорукое, попахивающее тиной существо, которое, по-видимому, было старшим сержантом Гиббоном.

— А, ну-ка, ответь! — гаркнул Дэвис. — Тебе было приказано оставаться на месте и ждать сигнала в атаке. Я не подавал сигнала.

Покрытая коркой грязи фигура вытянулась по стойке «смирно».

— Да, сэр! Это все Маллиган, сэр. Я заметил, как они сначала пошептались, а потом все четверо набросились на меня. К тому времени, когда я освободился, Маллиган с ребятами уже скатывал глыбы на этот бункер, а профессор заделался снайпером. Когда они проделали дыру в вентиляционном фильтре и стали пихать туда приманку для мошки, я решил, что лучше присоединиться к ним.

Девушка с изумлением смотрела на покрытую грязью фигуру, склонившуюся над ней.

— Я Томкинс, мисс Брэдшоу, — послышался извиняющийся голос. — Профессор Томкинс из университета в Лаксе. Я был с вами, когда это случилось. Помните?

Серебристый смех заставил Дэвиса поморщиться. Он больше не доверял такому смеху.

— Если бы отец мог видеть вас сейчас!

Профессор, несомненно, покраснел под слоем грязи.

— Вы знаете, они забрали нашу одежду, — растерянно произнес он. — Абсолютно всю. Если бы не капитан Дэвис и мистер Маллиган, нас здесь не было бы сейчас.

— Капитан Дэвис?! — она попыталась пропеть это сладким голосом. — Я так много слышала о вас, капитан. Не ожидала встретить вас в таком, можно сказать, интимном виде.

Кто-то принес одеяло. Дэвис соорудил из него подобие римской тоги и приободрился, несмотря на то, что с такой распухшей физиономией трудно было сохранять достоинство.

«Она и сама выглядит немногим лучше», — отметил он с удовлетворением.

— Приведите всех сюда, — скомандовал он. — Начнем разбираться с этим темным делом!

Все сбились в одном углу небольшой комнаты. Хэнлен и его люди время от времени постанывали, растирая опухшие лица. Гиббон выглядел невинной овечкой, профессор и двое молодых людей обсохли и теперь шелушились. Они чувствовали себя не в своей тарелке, хотя и нашли кое-какую одежду. Только Маллиган и девушка казались спокойными. Старик ввалился последним.

— Здорово тебя нажалили, кэп, — произнес он сочувственно. — Но это был самый лучший способ выкурить их отсюда, если уж камни не помогли, — хохотнул он. — Как сейчас помню, последний раз я катал камни, когда на нас напали поедатели коней. Мы обороняли пещеры, пока не кончилась еда. Тогда-то меня и трахнули дубиной по голове. Один доктор говорил, что, может, от этого я так долго живу. На мне все заживает, как на ящерице. Не помню, сколько раз у меня выпадали зубы, а потом снова вырастали.

— Духовые трубки — идея профессора, — вмешался Гиббон. — Они нашли больших красных улиток, яд которых парализует человека на два-три дня. Маллиган знал про них. Потом они вдвоем держали дверь под прицелом, пока ребята скатывали камни.

Томкинс зарделся под черной маской.

— Как антропологу, мне приходилось изучать жизнь первобытных людей, их методы обороны и нападения, — педантично объяснил он.

— Подождите! — голос девушки был тихим, но в нем чувствовалась твердость. — Здесь распоряжаюсь я как представитель власти. Эти джентльмены помогают мне. Прежде, чем мы покинем эту комнату, надо выяснить, кто стоит за противозаконной попыткой заполучить земли. Кому мистер Хэнлен так легкомысленно подчинил свое честолюбие? Когда мистер Маллиган прервал нас, я сделала некое предложение. Оно все еще в силе.

Дэвис ошеломленно уставился на нее.

— Вы позволите этому гаду остаться безнаказанным? — не поверил он.

Энн холодно посмотрела на него.

— Это мое дело, — отрезала девица. — Правительство достаточно информировано о мистере Хэнлене, чтобы надеяться сделать из него хорошего помощника в своих делах. Конечно, если он направит свою энергию, талант и деньги на такое стоящее дело, как колонизация Западного континента. Я уверена, он будет сотрудничать с нами. Тогда все мы должны будем забыть о том, что с нами случилось несколько дней назад. Можете считать это приказом правительства. Вы, конечно, понимаете приказы, капитан Дэвис?

На физиономии Маллигана мелькнула улыбка, корка грязи на лице потрескалась.

— У меня кое-где остались шрамы. Заполучил я их от Хэнлена, когда он еще не подобрался так близко к правительству, — старик оглядел всех, ища сочувствия. — Я хотел бы отплатить ему за это, мадам.

— Забудем старое, — распухшее лицо Хэнлена приняло решительный вид. — Интересно будет посмотреть, как того гаврика выталкивают в шею. Куксон — вот кто главный заводила в этом деле. Я выпустил акции, а он проталкивал их через Совет. За половину прибыли! Только ему показалось мало. Если я не отвалю ему кусок побольше, он донесет на меня Регенту и приберет все предприятие к лапам своего Департамента Иммиграции, чтобы распоряжаться правительственными финансами, пока Совет не очухается. Вот я и похитил тебя, чтобы Регент, когда ему наговорят на меня, дважды подумал, прежде чем принимать решения. Но ты даешь мне шанс, и отныне Слипа Хэнлена больше нет. Слово Слипа Хэнлена тому порукой!


Обтянутый брюками, которые были ему здорово малы, Дэвис сидел на корме посудины Берегового Патруля, прибывшего по вызову Энн Брэдшоу. Сквозь собственные мрачные раздумья до него едва доносились настойчивые расспросы профессора Томкинса и лошадиный голос Маллигана, дающего уклончивые ответы. Может быть, старик когда-то был вождем неандертальцев и прожил насквозь всю историю человечества. Может быть, он приходился тестем Моисею, служил телохранителем у Авраама и кузнецом у Цезаря. Может быть, это он выиграл Американскую войну и битву при Драйлэнде. Какая разница!?

Больше всего он мучился тем, что над ним, офицером Космического Патруля, взяли верх вздорная девчонка и болтливый старик. Он потерял свои штаны, не говоря уже о рубашке, и эту новость везли сейчас в Лаксу эти проклятые болотники из Берегового Патруля, чтобы выставить его на смех перед каждым тупоголовым простофилей Системы.

Но он еще им покажет, что такое Космический Патрульный!

Если хоть один из них вымолвит слово о том, что случилось, он многого не досчитается на своей физиономии. Он проучит Слипа Хэнлена так, что тот запомнит это на всю жизнь. Он еще заставит старого Брэдшоу заискивать перед собой. А старика Маллигана надо напоить и завлечь в Патруль — там он узнает, что такое дисциплина. Старый брехун, если его подпоить, сам пойдет куда угодно. А как же девчонка!

Он покраснел, заметив улыбку, предназначенную для него. Может быть, она умеет читать мысли. Пусть! Он вдохнул в себя липкий туман с рыбьим запахом. Как чертовски приятно будет дышать регенерированным воздухом космического корабля, когда он покинет эту поросячью лужу и ощутит вокруг себя величие бесконечности. Как он обрадуется, увидев звезды. Как дьявольски обрадуется!

Но прежде чем вознестись в этот мир тишины, он оставит этой золотоволосой тигрице повод для волнений!

Над рекой

Очертания его тела обрисовались в замерзшей грязи, в которой он лежал ничком под упавшим деревом. Следы на начинавшем таять снегу были отчетливыми, а там, где он взбирался на скалу, они образовали темные мокрые проталины. Он лежал здесь давно, настолько давно, чтобы время успело потерять для него всякий смысл и значение.

Над ближней горой вставала луна, белая и полная, с вытравленным на серебряном диске узором голых ветвей деревьев. Лунный свет упал на распростертое тело, и он повернулся к ночному светилу лицом. Луна освещала своим магическим светом этот мир деревьев и скал, частью которого являлся и он, давая этому миру жизнь и новые силы; осветила и его лицо с запавшими сверкающими глазами и опухшими синеватыми щеками.

Ночь была теплой. В долине снег давно уже сошел, из влажной весенней земли пробивались ростки цветов, во всех низких заболоченных местах наперебой соревновались в красноречии лягушки, крупная форель резвилась в омутах реки. Шел май месяц, но на горе, под уступами скал северного ее склона, куда лучи солнца никогда не доставали, все еще лежал глубокий снег, покрытый голубоватой коркой льда, и в черной грязи под деревьями, росшими по склону, поблескивали иголки инея.

Всю ночь напролет в теплом, нагретом за день воздухе летели, пересекая лунный диск, стаи перелетных птиц.

И всю ночь с высоты раздавалась их перекличка, долетавшая до земли из темных высот словно отзвуки других миров. Но среди всех ночных голосов был один — громче, явственней и настойчивей всех прочих. Он то звучал ударами в хрустальные тарелки, то отзывался проказливым хихиканьем эльфов и всегда сопровождался нескончаемым тихим шепотом. То был голос реки.

Но он не слышал ничего этого, оставаясь на том же самом месте, где его впервые разбудило полнолуние, он поднимал лицо к волшебному небесному фонарю, упиваясь сверкающим его светом, проходящим огнем по его жилам, словно глоток давно забытого волшебного напитка из другого, прошлого, мира. Лунный свет разгонял тупую боль, которой холод наполнял его конечности и рассудок. Он впитывал живительное сияние, как впитывал его и весь окружающий мир, где каждый уголок светился своим собственным, неповторимым бледным светом.

Это был странный мир. Каким был тот, прежний, он не мог вспомнить, но точно знал, что другим. Здесь же лунный свет заполнял все пространство жемчужным туманом, сквозь который, подобно призрачным сталагмитам, поднимались колонны деревьев. Источником причудливой игры света была не только луна, неотъемлемая часть пейзажа, но и серые лишайники под его ногами. Свет трепетал и в грубой коре стволов деревьев, мерцал блуждающими огоньками на кончиках каждой ветки, каждого сучка. Ели и пихты тоже были украшены серебристыми пушистыми иголками. Светящийся туман клубился у подножий лесных деревьев-великанов, доходя им до щиколоток: и только кое-где чернели островки скал и камней. В этом новом мире, к которому он теперь принадлежал, свет властвовал во всем, кроме скал и его самого.

Он впитывал лунный свет каждой порой, каждой клеточкой тела, свет огнем проходил по его венам, по костям, вытесняя промозглую сырость из его членов, наполняя благодатным теплом. Но свет, который он поглощал, не сиял так, как на покрывавшихся почками деревьях, не играл, как. на мхах и лишайниках. Он посмотрел на свои распухшие руки, согнул синие обезображенные пальцы, пошевелил пальцами ног в размокших и расползшихся башмаках и ощутил липкое прикосновение влажной одежды и обуви. Это она не позволяла лучам лунного света обласкать его страждущее тело, одежда холодила и тяжким невыносимым бременем сковывала его члены, сохраняя в них зимнюю стужу и не впуская спасительное жемчужное тепло света. Он нашел на выступе скалы удобное место, ярко освещенное луной, присел на корточки и неуклюже, болезненно отклеивая от кожи, снял с себя постылые лохмотья и растянулся на камне, лицом к улыбающейся луне.

Шло время, но были то часы или минуты, и существовали ли еще на свете такие вещи, как часы и минуты, он сказать не мог. В этом новом, странном мире время для него не имело ровным счетом никакого значения, но время шло, пусть и неощутимо для него. Луна поднялась высоко над горизонтом, и лучи ее стали еще приятнее и теплее, они страстно ласкали его нагую плоть. По мере того как в теле его накапливалось тепло, в нем появилось и другое ощущение, гложущее все его естество, — ощущение голода. Он не мог себе позволить нежиться под луной: голод гнал его вперед, на поиски добычи. Он подошел к огромному столетнему великану-буку, возвышавшемуся над всеми деревьями, и, когда тень от дерева упала на него, ощутил мгновенный озноб, затем обхватил, широко раскинув руки, ствол дерева, и свечение, источаемое корой этой живой колонны, пронзило каждую, клеточку его плоти. Он отломил от ветки продолговатую почку, заостренную на конце, — она лежала на его ладони, словно бриллиант, источающий свой бледный свет, — затем поднес почку ко рту и почувствовал, как ее тепло растеклось по телу.

Он питался почками, когда удавалось их найти, отламывая их с ветвей неуклюжими пальцами, жадно подбирал во мху те, что осыпались сами. Он растирал их между зубами и проглатывал, и огонь, теплившийся в них, проникал в его холодеющую плоть и слегка согревал ее. Он отрывал с камней куски лишайников и пытался жевать и их, но они всегда оказывались слишком жесткими и волокнистыми. Он отведал и еловые лапы, на которых светились живыми огоньками иглы, но смолистый привкус обжигал губы и язык.

Он сидел, согнувшись в три погибели у большого камня, уставившись невидящим взором в глубины леса. То, что он успел проглотить, немного помогло ему переносить пронизывающий его кости и плоть холод, но ни в коей мере не могло утолить гложущий его внутренности адский голод и жажду, отчаянно мучившую его. В растительной пище была жизнь, жизненное тепло, и оно согревало, но это было совсем не то, в чем он нуждался, не то…

Вдруг в поле его зрения попало что-то движущееся, и он стал внимательно следить за бесшумно проплывающим меж сияющих жемчужным огнем верхушек деревьев ослепительным круглым облачком. Оно пристроилось на дереве прямо над его головой. Облачко — дымка света вокруг пятна- было настолько ярким, и тепло, исходящее от таинственного объекта, было так явственно ощутимо даже на расстоянии, что голод его стал просто нестерпимым, а жажда сжигала внутренности с небывалой силой.

Сова, конечно же, увидела его, но приняла за пень-гнилушку. Птица уселась на ветку высокой ели и стала осматривать окрестности в поисках добычи. Вдруг она расправила крылья, снялась и в бесшумном полете словно призрак канула в ночь. Она не видела, как нечто бесформенное, принятое ею за пень, встало на ноги и последовало за ней, туда, где она учуяла добычу.

Ежик, хрустевший сучьями, заметил пролетавшую над ним сову, но не придал этому обстоятельству никакого значения — на что, и в самом деле, имел полное право. Ворона, усевшаяся на ночлег в гнезде, окаменела от ужаса, однако большой пернатый хищник не пожелал с ней связываться, привлеченный иной добычей.

Среди леса, даже так высоко на горе, имелись вырубки, на которых привольно разрослась куманика, а в зарослях куманики жила-копошилась всякая мелочь, которая, собственно, и была законной добычей для совы и ей подобных.

Он подоспел к краю вырубки как раз вовремя, чтобы стать свидетелем охоты и слышать крик раненого зайца. В его глазах это выглядело примерно так: огненный шар сверкающей в ночи молнии стремительно ударил по другому огненному шару в траве. Заковыляв, не обращая внимания на колючки, он бросился всем телом на двух животных прежде, чем сове удалось освободиться от добычи и взлететь.

Большая сильная птица яростно отбивалась от неожиданного нападения клювом и крепкими острыми когтями, оставляя на вздутой коже его лица глубокие кривые царапины, но он впился зубами ей в грудь — прямо сквозь перья и кожу — и, разрывая мясо, жадно пил горячую кровь, лившуюся в его пересохшее горло. Пальцы его мяли и рвали тело совы, куски мяса он засовывал в рот, выплевывая перья и кости. Потом он принялся за зайца. Пустота в желудке исчезла, а вместе с ней на время прошла и жажда, отступила тупая ломота в промороженных костях. Ему даже показалось, что пальцы тоже начали слегка светиться тем бледным сиянием, которое испускало все живое в лесу.

Он охотился всю ночь: прочесывая вырубку и близлежащие окрестности, обнаружил и съел двух лесных мышей и целую пригоршню жуков и других насекомых. Он уяснил, что тугие завитушки подрастающих папоротников были полны живности, пришедшейся ему по вкусу больше, чем почки и лишайники. Отупляющий холод удалось отогнать, он мог теперь передвигаться свободнее, рассуждать более здраво, но вот жажда постепенно стала вновь овладевать им.

Из смутных воспоминаний, оставшихся у него о покинутом мире, в памяти всплыл звук журчащей воды. Вода должна утолять жажду. Он слышал этот звук, доносящийся сквозь туман, где-то внизу, под горой. Вода плескалась на камнях-голышах, журчала и бормотала, проходя через туннели, образованные корнями деревьев и мхами. Но вода была далеко, он определил по звуку, далеко внизу, в долине, там текла река, ревя и пенясь. Когда он прислушался к отдаленному плеску воды, его охватил холод, но это ощущение быстро прошло. Медленно, старательно выбирая дорогу, он начал спускаться в долину.

Вода вырывалась на свободу у основания высокой каменной стены и, отдохнув немного в чистой заводи под отвесным обрывом, убегала по мшистым валунам, крутилась и вертелась, ужом выскальзывала поверх плоских камней, ныряя в расщелины, заворачиваясь в маленькие сверкающие водовороты, и снова исчезала под перепутанными корнями и стволами упавших деревьев, выходила из-под них еще более полноводной и стремительной, мчалась к последнему утесу и оттуда уже срывалась в долину каскадом сияющих брызг вниз, в долину. Он увидел эту картину и остановился.

Над водой висела пелена черного пара, который, причудливо извиваясь, вкручивался в светящийся туман, висевший над лесом и подножием деревьев. Там, где ручей замедлял свое течение в тихой заводи, слой черных испарений был не так густ, там лунный свет просачивался сквозь него и отражался, сверкая лучами в гладкой поверхности воды, но там, где поток пробивал дорогу среди камней и переплетенных корней деревьев, там он был густ, непроницаем и безнадежен.

Он беспокойно облизнул губы шершавым распухшим языком и осторожно двинулся вперед. Его снова охватила промозглая сырость, притупляющая все чувства и оглушающая неустанно работающий в лунном свете мозг. Вода должна утолять жажду — это он неизвестными путями как-то ухитрился запомнить, а эта сияющая поющая штука и была водой. У основания каменного утеса, обрывисто спускавшегося к воде, черный туман был прозрачен. Он наклонился и погрузил сложенные ковшиком ладони в воду.

Когда над его руками сошелся черный туман, из них ушли все ощущения. Холод — одуряющий, нестерпимый холод — словно кислотой разъел его плоть и кости. Туман высасывал из него все тепло, лишал его сил, почерпнутых из жемчужного лунного света и из теплой крови совы. Он судорожно выпрямился и, обессиленный, упал бесформенной кучей на берегу ручья.

Так он пролежал довольно долго. Мало-помалу лучи лунного света привели его в чувство. Постепенно он стал ощущать, что из мускулов потихоньку уходит окаменелость, что он в состоянии передвигать ногами и шевелить пальцами. Он подтянул ноги к животу и с трудом встал, опираясь о стену утеса. Он посмотрел горящими глазами на воду и почувствовал, что у него перехватило глотку и кишки снова сводит голодная судорога. Вода для него означала смерть. Черный туман, висевший над проточной водой, оказался смертоносным, лишающим жизненных сил любого, кто к нему прикоснется. Предостерегающий знак: смертельно опасно! Л кровь, кровь свежая, жгучая, сияющая, это была жизнь!

Что-то затопотало в тени под утесом: по хорошо проторенной тропинке вразвалочку шествовал комок горящих в темноте иголок: дикобраз отправился на водопой. Он почуял в дикобразе живое существо, и в животе у него все перевернулось от голода, но между ним и этим теплокровным стоял непреодолимый барьер, черный барьер протоки. А странное создание непостижимым образом преодолело эту преграду в самом узком месте и безбоязненно погромыхивало вверх по тропе, прямо к нему в руки.

Он убил. Лицо его и тело были истыканы иголками, прежде чем опрометчивое существо было мертво, но онемевшими руками он разорвал маленькое тельце и напился горячей живительной крови, которая возвратила ему жизнь и тепло, отнятые у него черным туманом. Выяснилось, что кровь единственно достойная в этом мире вещь, только в ней он и нуждался. Тогда он бросил бессильно раскинувшиеся обескровленные останки дикобраза оземь и повернул обратно в лес.

Оказывается, вода у подножия горы была везде: тут и там черные полосы ее исчерчивали светящуюся почву в лесу. А крови тут он так и не смог найти, поэтому пришлось взбираться все выше и выше, на вершину хребта, по возможности обходя источники, из которых била вода.

Вставало солнце, жгучий золотой свет солнечных лучей был настоящим бедствием для его бледной кожи: он иссушал ее, вызывал в горле нестерпимую резь. Ему пришлось искать убежища в тени пещеры. Кровь бы утолила эту жестокую жажду, от которой он сейчас страдал, она бы согрела его от холода, который немедленно заключил его, в свои цепкие объятия, как только он скрылся во мраке пещеры. Почки, растительная пища, да, все это может немного согреть, но они не утоляют жажду и не помогают преодолевать муки голода. Кровь… Где взять кровь?

Наступила другая ночь, долгожданная ночь, когда он стоял на каменном отроге горы, подставляя тело яркому свету восходящей луны, и смотрел на весь подлунный серебристый мир. Внизу река и долина, а рядом вздымались горы опушенные светом растущих на них деревьев, укрытые мерцающим туманом, из которого торчали черные вершины, отчетливо вырисовывавшиеся на фоне серебристых облаков. Он мог видеть; как с вершин текут горные водяные потоки, подобно черным траурным лентам, разбегаясь и сливаясь воедино, все бегут вниз, к реке в долине, неумолчно бормочущей и укрытой черным паром.

Долина полна жизни: там есть растительная пища, над которой парит белая дымка света, перемешиваясь в кипящем до краев вареве лунного света, образуя жемчужную взвесь, живописно разделенную черными холодными лентами и стенами реки и ее притоков. Там были и другие источники животворного света: созвездия электрических огоньков, разбросанных среди серебристых лужаек и полей. Больше всего желтых точек скопилось у устья долины, где горы широко расступались, ближе к истокам реки они становились более редкими, а у него под ногами внизу долины горел один-единственный огонек.

Он стоял, купаясь в волнах лунного света своим мертвенно-бледным телом, и смотрел на эту золотистую искорку. Он знал, что в его прежней жизни с этим огоньком было связано что-то очень важное, что-то такое, что он должен был припомнить — и не мог. Что-то влекущее таилось в том далеком огоньке, какая-то невидимая нить была протянута через бледно-серебристое пространство от огонька к нему, притягивая к себе.

Весь следующий день он провел, отлеживаясь под трухлявым бревном на полпути вниз с горы. Как только взошла луна, он снова тронулся в путь и вскоре набрел на раненую самку оленя, придавленную упавшим деревом, со сломанным хребтом. Он разорвал зубами ее горло и пил дымящуюся кровь, вливавшую тепло и жизнь в его тело, пробуждая его от полусонного существования к активности и полному сознанию. Холод ушел, и теперь он был уверен, что пальцы его излучают собственный свет. Теперь он по-настоящему ожил!

Он пошел дальше по отрогу горы и к рассвету пришел на берег реки. Чернота стояла непроницаемой стеной, скрывая от взгляда противоположный берег. Сквозь туман он слышал шорох воды по гравию, клокотание водоворотов и бормотание стремнин. Эти звуки заставляли страдать от жажды, мучили и тревожили все его существо, но он благоразумно ретировался обратно в лес, потому что небо на востоке начало светлеть.

Когда луна поднялась в четвертый для него раз, он не смог отыскать для себя никакой пищи. Лучи лунного света снова вывели его из леса на берег реки в том месте, где она запруживалась и растекалась в широкую спокойную заводь, где туман был реже всего, где над зеркальной поверхностью воды он мог видеть отсвет желтой лампы в доме, который привел его' сюда с горы.

Он стоял по пояс в камышах и осоке, росших по краям заводи, и наблюдал за двумя четырехугольниками желтого света. Где-то в ледяной пустоте его мозга копошилось какое-то воспоминание, связанное с этим домом. Но это было воспоминание из другого мира, навеки им оставленного, и он, так и. не вспомнив, отбросил его.

Свет лампы из окон отражался в глади запруди, они так призывно светили, что черный туман казался дымчатым полупрозрачным экраном, поставленным между наблюдателем и объектом наблюдения, лишь приглушающим яркость лампы. Вода была похожа на твердое и отполированное черное зеркало, в котором фантомы сосен с противоположной стороны росли вниз головой, в тихих глубинах. Звезды отражались мерцающими точками и среди них — убывающий диск луны.

Он не слышал, как хлопнула в доме дверь. В нем росло новое ощущение. Оно было ни на что не похоже: это был не голод и не жажда, они отступили перед его иным всепоглощающим, всесильным, но не понятным побуждением. Он чувствовал, как оно охватило его мышцы и вывело его сознание из подчинения, заставляя шаг за шагом медленно красться по траве тимофеевке вдоль реки. Он обязан был что-то совершить. Но что?

Она вышла из тени и, встав в лучах лунного сияния на том берегу, долго-долго глядела на луну. Желтый свет лампы был у нее за спиной, и потоки серебряного света проливались на ее стройное белое тело, на блестящие черные волосы, подчеркивая и обласкивая каждый изгиб, тонкой; точеной фигурки. Собственный свет обволакивал ее как серебряная аура, мягкая и теплая, исходящая из ее белой кожи и льнущая к ней любовно, укутывая мягким светом ее красоту. Эта красота заставила его выйти из тени на свет, из леса на берег реки.

Поначалу она его не заметила. Ночь была теплой, в воздухе носились весенние ароматы. Она стояла на камне у края воды, закинув руки за голову, придерживая на затылке копну роскошных волос цвета воронова крыла. Все ее юное прекрасное тело было тугим как натянутая тетива, стройным и аппетитным, она подставляла, потягиваясь, тело искрящимся лучам лунного света и теплому ветерку, который вызывал легкую рябь на блестящей поверхности воды. Луна, казалось, плавала в воде, совсем неподалеку от нее — попробуй, дотянись! Она завязала волосы на затылке в тяжелый узел и быстро ступила в воду. Она стояла в воде, доходившей ей чуть выше колен, и смотрела, как от ног по зеркальной поверхности воды разбегаются круги.

И в этот момент она увидела его.

Он стоял на другом берегу, лицо наполовину спрятано в тени, сутулый, нагой. Руки его были руками скелета, складки белой дряблой кожи свисали на ребрах. Глаза словно два темных провала, на втянувшихся щеках топорщилась неопрятная черная щетина. Вдоль и поперек лицо его было исполосовано царапинами от совиных когтей, истыкано иглами дикобраза. Большую часть иголок он выдернул, на их месте зияли фиолетовые отметины, как следы от оспы; но несколько игл все еще торчали из бока — там, где животное ударило его хвостом. Тело его в лунном свете выглядело синевато-белым, с трупными пятнами и грязными полосами.

Она увидела его и узнала. Рука ее потянулась к крестику, запрятанному в ложбинке горла и горящему как уголек. Она крикнула и тут же задохнулась от ужаса:

— Джо! Джо!

Он смотрел на нее и припоминал. Нить, привязывавшая его к этому дому, была она сама, ее присутствие. Оно притягивало его к себе сильнее всякого голода, сильнее жажды, сильнее даже, чем смерть, наперекор черному туману, поднимавшемуся над рекой. Он был сейчас между ними, разделяя их и не позволяя встретиться, но эта нить тянула его за собой, и он шаг за шагом входил в воду. Рябь воды заплескалась вокруг его ног, и он почувствовал, как от нее поднимаются черные испарения, ощутил, как немеют ступни, холод пробирается вверх по ногам в туловище. Прошли уже сутки с момента, когда он прикончил оленя и напился досыта горячей крови, но теперь тепло покинуло его, а вместе с ним и силы. Дальше идти в воду он не мог. Он стоял по колено в реке, пристально глядя на нее через неширокий, но непреодолимый барьер, разделяющий их. Он пытался заговорить с ней, окликнуть по имени, но не мог вспомнить человеческие слова.

И тогда она закричала и побежала от него подобно ослепительно белой молнии среди сумрака ночи; он услышал, как хлопнула дверь дома, увидел, как в окнах, горящих желтым светом, одна за другой опускаются шторы. А он все стоял и смотрел ей вслед, пока холод не подобрался под самое горло и не стал его душить. Только тогда он развернулся и побрелчерез силу на берег.

Луна нашла его высоко-высоко в горах, где он перебирался с уступа на уступ, выше всех горных источников и ключей, направляющегося к седловине между горами, откуда начиналась долина. Он не мог перейти через горный поток — хорошо, пусть так, — но он мог обойти его стороной. По дороге ему удалось убить зайца, и кровь животного придала ему сил двигаться дальше, а кости и плоть уже были пропитаны ледяным холодом, жажда терзала словно дикий зверь. Но новый голод, страстное желание той девушки, было сильнее всех напастей. Только она, эта жажда, гнала его вперед.

Луна все еще была высоко, когда он стоял под соснами перед порогом ее дома. Дверь была заперта, уже миновала половина ночи; собирались тучи, заполняя небо и пробегая быстрыми полосами по серебряному диску, временами закрывая его совсем. На востоке прогремел гром, перекатываясь эхом по горам, пока не затих окончательно, заглушенный звуками воды в реке.

Нить, протянутая между ними, была прочней стальной проволоки, она заставила его карабкаться по головокружительным высотам, пока не привела прямо к этой двери, которая была крепко-накрепко заперта. Шторы на окнах задернуты, но сквозь трещины в старых рамах пробивался желтый свет лампы. Он поднял было руку, собираясь дотронуться до оконной рамы, но тотчас же отдернул, увидев, что на рамах высечен крест, призванный отгонять его и ему подобных от этого жилища.

Он издал тихий скулящий звук, как та самка оленя, которую он прикончил: на двери тоже имелось изображение креста, преградившее ему путь. Он попятился, ступив с крыльца обратно на землю. Вдруг дверь открылась и на пороге появилась Она.

Она стояла спиной к свету лампы, и он мог различать лишь стройный силуэт фигуры, да еще горящий золотым огнем крестик на шее и льнущую к ней серебристую дымку, такую теплую и яркую, что, как ему показалось, она была сильнее лунного сияния. Даже сквозь платье, что было на ней, он ощущал, как ее молодое живое тело излучает жизненную энергию. Он стоял, купаясь в лучах этой энергии, тянулся к ней, охваченный одновременно накопившимся в нем холодом, жаждой и муками голода.

Прошла, наверное, минута, а может, пять, а может статься, прошли лишь какие-то доли мгновения, когда Она наконец заговорила. Голос ее был тих и слаб:

— Джо, — сказала она. — Джо, дорогой. Ты где-то поранился. Заходи в дом.

После того как Она сама его пригласила, его уже не могло остановить изображение креста на двери. Он ощутил, перешагнув через порог, как пала эта последняя преграда. Тучи рассеялись, и луна ярко светила в дверной проем. Он остановился, разглядывая девушку и одновременно обозревая знакомую комнату с выскобленным дощатым полом, оштукатуренными стенами, аккуратным черным очагом — рассматривал так, будто видел в первый раз. Никаких воспоминаний все эти вещи в нем не пробуждали. Но девушка притягивала как магнит.

Он заметил, как глаза ее потемнели от страха и кровь отлила от лица, когда Она впервые смогла рассмотреть его при свете электричества. Он взглянул на свои руки — синюшная кожа покрыта струпьями, на свое обнаженное, лишенное жизненных соков тело, измазанное грязью и забрызганное кровью убитых животных. Он тихо завыл, захрипел горловым клекотом и неуверенно, спотыкаясь, шагнул к ней, но девушка, отшатнувшись, схватилась рукой за маленькое распятие на горле и спряталась за стол.

Он уставился на крест. Горевший золотым огнем, крестик так же верно разделял их, как черный туман над проточной водой непреодолимо отделял его от вожделенного существа до того, как он пробрался к ней через горы. Он всем своим существом чувствовал очищающее сияние креста, жгучее словно солнечные лучи; это сияние могло сжечь его, превратить в жалкий пепел. Он заскулил в предчувствии страшного наказания, заскулил словно побитый пес. Его тоска по ней превратилась для него теперь в нестерпимую пытку, заглушавшую все остальное, но как бы страстно он ни желал ее, он не мог продвинуться в достижении вожделенного предмета ни на шаг.

Девушка проследила за его взглядом. Золотое распятие было его подарком в той, прежней жизни. Она знала это, он — нет. Медленным движением она расстегнула цепочку, на которой висел крестик, и бросила в его протянутую к ней.

Распятие жгло ладонь как горячий уголь. Он отдернул руку назад, но раскаленный металл распятия как будто прилип и не отпускал его плоть. Он чувствовал, что проклятое изображение вот-вот сожжет его, в отчаянии размахнулся и бросил его в угол. Потом схватился обеими руками за стоявший между ними стол и резко отшвырнул прочь. Теперь ему ничего не мешало. Она была перед ним, беззащитная, прижавшаяся спиной к стене, с искаженным от ужаса лицом. Он слышал, как она закричала.

А нестерпимое желание, которое заставило его прийти сюда, спуститься с горы, подавляя голод, жажду и леденящий озноб, которые были основными движущими силами его естества до того момента, как он увидел девушку, взяло над ним верх. Теперь, когда они стояли лицом к лицу, древние и могучие силы зашевелились в нем и овладели его онемевшим мозгом. Когда она закричала, ч плотина, сдерживавшая их, казалось, прорвалась: он чувствовал под напрягшимися пальцами ее бьющееся и вырывающееся стройное тело, ощущал аромат, исходивший от кожи и волос, видел ее полные страха и обреченности расширенные темные глаза, устремленные прямо в его — тусклые и мертвые.

Когда все было кончено, жажда утолена, голод ушел. Его кости покинула та стужа, от которой он не мог избавиться другим способом, мускулы больше не были налиты свинцом, их не сводила судорога. И невыносимое желание обладать ею тоже прошло. Он без любопытства поглядел на лежащую на полу растерзанную девушку как на кучу рваного тряпья и повернулся, собираясь уходить.

В это мгновение разразилась гроза. Дверь, которую он оставил открытой, теперь была завешена стеной лившейся с неба воды. Между каплями дождя вился черный туман, заслонявший весь мир. Он решил попробовать и выставил под ливень руку, на которой была выжжена печать креста. Ощутив холод черного тумана, быстро отдернул обратно.

Их голоса он услышал буквально за секунду до того, как они появились на пороге — трое мужчин, мокрые, растерянно топчущиеся в дверях, недоуменно переводящие взгляды с него на то, что лежало на полу, и обратно. В мгновение ока он вспомнил их всех: ее брат Луи, остальные двое были Жан и Поль. С ними были и собаки, но те, едва зачуяв его, с воем убежали прочь.

Луи знал его так же хорошо, как знала его сестра, знали и те двое другие. В словах Луи, произнесенных шепотом, была не только ненависть, в них слышался ужас. Они знали о проклятии, тяготевшем над всем родом Джо Лабати, знали, что означала его пропажа после той первой метели, когда он ушел на гору и больше не возвратился. Но из них только один, Луи, видел, как упало дерево и насмерть придавило его. Именно Луи нарисовал на снегу, занесшем тело Джо, крест, именно Луи не сделал ничего больше и оставил труп там, где он лежал, — под деревом. Луи Лярю не желал, чтобы проклятие рода Лабати пало на его сестру и ее потомство.

Старый Поль выстрелил из ружья картечью. У них на глазах картечь прорвала мертвое тело, они видели, как из ужасной раны сочится темная жидкость на неживую белую кожу, видели, как мертвец, неожиданно появившийся среди людей, чтобы мстить, мертвец Джо Лабати с горящими глазами на черепоподобной голове кинулся на них. Они обратились в бегство.

Луи не сдвинулся с места, и это создание набросилось на него с яростью раненого медведя, сбило его с ног, опрокинуло на пол. Скользкие пальцы мертвого рвали одежду у Луи на горле. Но распятие, висевшее у Луи на шее, спасло его, как оно могло бы спасти и его сестру, — страшное создание отпустило Луи и скрылось в потоках ливня.

Дождь хлестал по его голому телу ледяными струями, вымывая из него все силы подобно тому, как вода растворяет соль. Черный туман заполнил весь лес, заслоняя; серебристое свечение всех живых предметов. Он сомкнулся над головой бегущего и впитывался в его плоть, высасывая жизнь, почерпнутую им в чужой крови, лишая его тепла. Он ощущал, как великий холод снова заключает его в свои цепкие объятия. Луны не было видно, он был слеп — его охватил леденящий, отупляющий холод, мышцы тела окаменели, и к тому же он ничего не видел: налетел на одно дерево, потом на другое, затем его ослабевшие ноги подкосились и он рухнул ничком на берегу реки.

Он лежал, наполовину в проточной воде, окруженный черным туманом, и чувствовал, что они подбираются к нему. Он слышал, как хрустела галька под их сапогами, ощутил прикосновения их рук, когда они вытаскивали его из воды, переворачивали кверху лицом. Он видел их: три столба света, желтый огонь распятий у всех троих на горле, вьющийся вокруг них черный туман — они стояли над ним и смотрели. Он Почувствовал, как Луи кованым сапогом жестоко ударил его в бок, почувствовал, как рвутся кожа и ткани, со страшным хрустом ломаются ребра. Но вот боли — боли он не почувствовал. Только холод, жуткий, невыносимый холод, который, казалось, никогда не покидал его.

Он знал, что они чем-то заняты, копошатся как насекомые, но холод уже сковал его мозг, спрятался огромными ледышками за его глазами, а дождь окутал смертельным туманом. Может быть, когда взойдет луна, тогда ее свет оживит его заново? Может быть, ему еще суждено убивать и ощущать горячую, струящуюся кровь, кровь, дарующую тепло и силы? Он уже почти ничего не видел, хотя глаза его были широко раскрыты. Он лишь различил, что старый Поль держит в руках деревянный кол с остро отточенным концом. Еще он видел, как Луи отобрал у Поля кол и поднял его обеими руками над его головой. Видел, как белые зубы Луи обнажились в жестоком оскале.

Видел, как кол начал резко скользить вниз…

Пещера

Длиной пещера была менее сотни футов.

Вход ее находился у подножия известнякового гребня, который торчал из пустыни, точно гигантская овальная пластина. Вход был овальным, похожим на нишу, выбитую в мягком камне ветром и песком. От хода в глубину гребня шел туннель с гладкими стенами. А, пройдя футов двадцать, он резко сворачивал вправо, а еще через несколько футов — влево, словно пытался лечь на прежний курс. Дальше он расширялся и становился высотой не менее четырех футов. Это и была основная камера пещеры.

Большое помещение, как и вся пещера, было когда-то давно выщелочено из известняка проточной водой. Вода размывала менее стойкие жилы в скале, низкий потолок упирался в более твердый слой. Пол был ровный, в некоторых местах отполированный водой, а в других покрыт прекрасной желтой глиной. Чуть дальше середины помещение превращалось в своего рода перевернутую воронку, где даже высокий человек мог встать во весь рост, этакий конический дымоход, быстро сужавшийся, так что дальше в него могла пройти лишь человеческая рука. Дальше дно пещеры шло вниз, стены сближались, и появлялась некая терраса маленького водопада.

За дымоходом потолок внезапно спускался к самому полу, оставляя расщелину в пару десятков сантиметров. Худой человек, вероятно, мог бы пролезть там, лежа плашмя на полу и извиваясь, точно змея. Проползя примерно, три своих роста, человек мог бы встать на колени или с трудом принять сидячее положение, упершись спиной в стену, которой заканчивалась пещера, а голову и плечи просунуть в щель, которую образовывали сужавшиеся наверху стены. Эта щель проходила под самой высокой частью гребня и тянулась куда-то в темноту, вверх и в обе стороны. Должно быть, здесь когда-то текла вода, так как твердые силиконовые слои выделялись на стенах загадочным барельефом. Но теперь даже воздух тут был неподвижен.

Итак, двадцать футов по извилистому проходу, по шесть-восемь футов на каждый изгиб, еще тридцать до дымохода и пятнадцать-двадцать до задней стены. Это была небольшая пещера. А также очень старая.

Известняк, из которого состоял гребень, был, вероятно, самой древней скалой на поверхности этого маленького древнего мира. Сформировался он глубоко в воде в те времена, когда на том месте, где сейчас была лишь пустыня, расстилались моря. В морях была жизнь, ветер или вода растирали в мягкую известь получавшиеся из здешних существ окаменелости. Были здесь крошечные существа с блестящими, черными, рифлеными панцирями самых фантастических форм, с большими глазами и тонкими, длиной в руку, щупальцами. Росли здесь также морские растения, и в известняке и по сей день можно было встретить иногда тускло-фиолетовые останки таких существ, как панцирные рыбы с тупыми головами. Они жили, роились и размножались в здешних мелких морях еще в те времена, когда Земля была всего лишь безжизненным шаром медленно остывающего огненного желе.

Сама пещера тоже была очень древней. Ее проделала проточная вода, и на это ушло много времени, но в то время в постепенно умирающем мире было еще много воды. Вода, насыщенная кислотой из почвы черным перегноем травяного покрова, просачивалась вниз через сеть трещин, пересекавших плоское ложе известняковой кровати, съедала мягкий камень, превращая трещинки в широкие трещины, а те — в высокие камеры. Вода текла по твердым слоям, проникала сквозь более мягкие, и, в конечном итоге, вырывалась, наконец, на волю у основания мшистого холма и текла дальше по камням, чтобы впасть в ручей, реку или море.

Миллионы лет прошли с тех пор, как на Марсе были реки и моря.

Под землей все меняется гораздо медленней. После того, как пещера погибла — когда сменил русло или высох продолжавший расширять ее источник воды, — она могла оставаться без изменений в течение многих веков. Человек мог наступить на глину ее пола и уйти, а потом прийти другой — через сто, тысячу, десять тысяч лет, — и обнаружить, что все тут осталось так, словно было сделано вчера. Человек мог что-нибудь написать на потолке дымом факела, и, если в пещере еще оставался чуток жизни и влаги, то, что написал, будет постепенно покрываться пленкой прозрачного камня и сохранится навсегда. Вода могла бы вернуться и смыть то, что было написано, или покрыть надпись слизью. Но если пещера умерла — если вода перестала течь и стены с потолком оставались сухими, — тут мало что изменится.

Большая часть планеты была пустыней уже много миллионов лет. От входа в пещеру дюны и каменные гребни тянулись вдаль, как темно-красные волны, остающиеся на пляже после того, как уходит волна. Но пустыня была покрыта не песком, а пылью: красной, железистой, земляной пылью, веками дробящаяся от трения частицы о частицу. Эта пыль постепенно забивалась во вход и струилась дальше в пещеру. Первый двадцатифутовый проход она устлала словно полосой из красного бархата, и немного задуло за угол в более короткий проход. Только самый тонкий порошок, почти невесомый, мог висеть в неподвижном воздухе достаточно долго, чтобы преодолеть второй изгиб и проникнуть в большое помещение, покрыв все горизонтальные плоскости пещеры тонким, ржавым покрывалом. И даже в черноте самой глубины пещеры, где воздух был миллионы лет неподвижен, лежала на желтой глине мягкая, красная пыль.

Пещера была очень древняя. В ней находили убежище животные. На сухой глине у стен остались следы, сделанные прежде, чем глина высохла. Когда ходили животные, тут еще не было никакой пыли. Зато было много стеблей и листьев каких-то растений, забившихся в трещины в камнях. Были кучки останков, в основном, хитиновые панцири существ, напоминающих насекомых, и с трудом перевариваемая целлюлоза некоторых растений. Под дымоходом потолок был черен от копоти, здесь лежали кусочки древесного угля и обломки костей, смешанные с пылью на полу. Местами глина была здесь выкопана и унесена, чтобы дать больше простора или сделать ровнее полку, куда можно поставить миску. Были и некоторые другие признаки, что это место когда-то являлось обитаемым.

Грак добрался до пещеры чуть позже рассвета. Всю ночь он трудился, а когда поднялось солнце, увидел тень гребня, протянувшуюся длинной черной полосой по темно-красным дюнам, и направился к ним. Он бежал неутомимым широким шагом жителей пустыни, его скошенные подошвы погружались лишь чуть в мягкую пыль там, где человек его веса проваливался бы по лодыжки.

Был грак молодым мужчиной, выше ростом, чем большинство его соплеменников, более толстый и мускулистый. Мех у него был густым и гладким, черным, как уголь, с ярко-коричневым рисунком. Разноцветные пятна на его щеках были яркими и свежими, а круглые черные глаза сияли, словно диски из отполированного угля.

Он был охотником еще меньше одного сезона. Племя его являлось одной из мародерствующих банд, уходивших на лето в северные оазисы и совершающих набеги на низменность зимой, когда сухое плато становилось слишком холодным и пустынным даже для этого выносливого вида. Этот грак жил лучше, чем большинство, потому что еще почти не встречался с человеком. У грака был нож, который он сделал сам из восьмидюймовой полосы сплава меди с бериллом, которую захватил при первом набеге. Ручка ножа была костяная, с вырезанными на ней символами его родного клана, а отполированное лезвие остро заточено с обеих сторон. Это был самый прекрасный нож, который грак когда-либо видел у жителей пустыни, и ему уже несколько раз приходилось драться за него. Племена пустыни сохранили древние навыки работ по металлу, которые были давно утрачены живущими в лучших условиях обитателями зеленых равнин, а его племя, бегар, считалось лучшим среди кузнецов сухих земель.

Нож он носил в складках короткой клетчатой юбки, сплетенной из кожи, которая являлась его единственной одеждой. Эту юбку ему выдал в родном клане Старый в тот день, когда он стал охотником, и мог больше не работать, как ребенок. Юбка была мягкая и гибкая от долгого пользования, а смазанная соком красного дерева, стала коричневой, почти черной, покрытой узорами почти так же, как его грудь. Грак знал, что черные узоры на нем были сделано кровью, потому что Старый являлся самым жестоким убийцей клана, а клетчатая юбка перешла к нему от еще более великого воина, когда Старый был юнцом. Сами рисунки, в которых скрывались тонкие полоски зек, давно потеряли свое значение, хотя, несомненно, являлись знаками больших достижений и гордости.

В тени гребня было холодно, и длинный мех грака встал дыбом, обеспечивая дополнительную изоляцию. Он стал похож на большую черную сову, когда поднял голову и поворачивал ее, принюхиваясь к ветру клювообразным носом. У самого горизонта виднелась желто-коричневая полоска, которая расширялась по мере того, как восходило солнце. Еще ночью грак ощутил приближение бури, поскольку обладал странным чувством погоды, имевшимся у всей его расы, и был чувствителен ко всем тонким изменениям в атмосфере. Он сразу же направился в ближайший рукав зеленых земель, намереваясь потребовать гостеприимства в первой же встреченной деревушке, но полоса бури приближалась быстрее, чем он мог бежать. Так что гребень встретился ему своевременно.

Приблизившись, грак узнал это место, хотя никогда не видел его, и никто из его племени уже много сезонов не посещал эту часть пустыни. Такие ориентиры являлись частью образования всех детей сухих земель, и, пока они не врезались в молодую память, грак не мог надеяться пройти испытания и завоевать право называться охотником. Так что он знал, что здесь должна быть пещера, и тихонько замурлыкал от удовольствия, заметив старинный символ, вырезанный в камне у ее входа. Обитатели пустыни давно позабыли искусство письменности, не нуждаясь в нем, но значение определенных знаков передавалось, как часть обязательных практических знаний. Это была пещера, которую знали и отметили собственные предки грака.

Он изучил следы в пыли возле входа в пещеру. Он был не первым, кто искал здесь приют. Роговая оболочка открыла перистые мембраны его носа, улавливая слабые запахи, которые все еще висели в разреженном воздухе. И они подтвердили то, что подсказали глаза. Пещера была занята.

Ветер быстро усиливался. Красные пылевые смерчики крутились перед надвигающейся пыльной стеной. Сделав знак мирных намерений, грак наклонился и вошел в пещеру. После второго изгиба прохода была темнота, проникнуть сквозь которую не могли даже его совиные глаза, привыкшие к ночам в пустыне. Однако, ему и не нужно было ничего видеть. Чувствительные осязательные органы, находившиеся под пятнами на щеках, уловили бесконечно малые колебания тихого воздуха и подсказали ему, где есть препятствия. Уши грака улавливали малейшие звуки. В нос ударила смесь ароматов — его собственный характерный запах, чужой и чуть заплесневелый запах самой пещеры и запахи других существ, с которыми граку предстояло делить пещеру.

Грак определил их одно за другим. Здесь было четыре-пять маленьких пустынных существ, которые боялись его больше, чем он их. Была одна ящерица, которая при других обстоятельствах могла быть опасной, и все еще могла стать опасной, если нарушить ее покой. И был зек.

Этот хищник был почти таким же большим и почти столь же умным, как и соплеменники грака. Его раса вела бесконечную войну с племенами людей зеленых земель, и редко посещала оазисы пустыни, но когда уж кто-то из них появлялся в пустыне, то становился самым страшным врагом жителей сухих земель. Зек крал их детей от походных костров и мог безнаказанно напасть даже на взрослого охотника. Его пятнистая шкура была высшим призом, который охотник мог принести в качестве доказательства своего мастерства. Для некоторых варварских племен севера это было не просто животное, это были Его представители.

Внезапный порыв ветра, ударивший в спину из входа, подсказал граку, что буря уже пришла. Через несколько минут воздух снаружи станет непригодным для дыхания. Тихонько, чтобы не разбудить подозрения зверя, грак принялся бормотать ритуальную формулировку мира. Когда он начал, то стискивал пальцами рукоятку ножа, но постепенно, когда мурлыкающие слоги звучали в полной темноте, ноздри подсказали ему, что запах страха начал уменьшаться. В темноте заскребла по сухой глине когтистая лапа, и ударил мгновенный запах страха от мелких созданий, но зек не собирался нападать. Он был удовлетворен сохранением мира. Осторожно сделав пару шагов, грак нашел нишу в стене возле входа и сел там, прижав колени к пушистому животу и напрягая спину. Нож он положил на пол возле руки, чтобы можно было мгновенно схватить его в случае надобности. Какое-то время все его чувства были лихорадочно возбуждены, но постепенно напряжение спадало. Все они здесь были грекка — существа, объединенные в общей борьбе за жизнь против жестокой, безжалостной Природы. Они знали законы братства и будут поддерживать перемирие, пока не пройдет буря. Постепенно глаза его закрылись, и он погрузился в полудрему.


Харриган наткнулся на пещеру по чистой случайности. Он ничего не знал о Марсе и его пустынях, кроме того, что Компания сочла нужным вставить в свое руководство, а это было чертовски мало. Харриган был крупным, сильным мужчиной, привыкший к жизни в высокогорье, но и он был вынужден провести в куполе почти неделю, прежде чем его перевезли на восточный Сэбеус. Он выполнял то, что ему говорили, но не более того, и копил еженедельные получки, в ожидании одного бурного пиршества, и испытывал к туземцам-марсианам одно лишь презрение. Их называли грекка, и это было все, что Харриган знал и хотел знать о них. Ему они казались животными, да они и были животными, несмотря на то, что умели разговаривать, строить здания и пасли стада чудищ, которые являлись здесь крупным рогатым скотом. Черт побери, говорить умеют и попугаи, а скотину пасут муравьи! Но от этого они не становятся людьми.

На Земле Харриган был шахтером. Шахтером он был и здесь, но не мог привыкнуть к тому, что растительность может быть более ценной, чем медь, вольфрам и карнотит. Пустыня рычала на него безжизненными красными губами-холмами, и всякий раз, улучая свободное время, Харриган исследовал ее. То, что он находил лишь скалы да песок, не уменьшали его угрюмое убеждение, что где-то там спрятаны бесчисленные сокровища, и если бы только проклятые туземцы могли рассказать, а Компания выслушала бы человека, который разбирается в полезных ископаемых лучше, чем важные шишки в бедрах своих секретарш.

Конечно, тот факт, что Компания прекрасно была осведомлена о том, что марсианские месторождения полезных ископаемых были исчерпаны до донышка марсианской цивилизацией, что и привело ее к неизбежному краху, еще в те времена, когда у Адама и Евы были хвосты. То, что потомки этой цивилизации все еще были живы, хотя и совершенно одичали, говорило красноречивее слов о стойкости этой расы. Однако, это ничего не значило для такого человека, как Харриган. На Земле были шахты. На Луне были шахты. Так что должны быть шахты и на Марсе!

На этот раз Харриган упустил свою удачу. Низкая желтая стена облаков на западном горизонте показалась ему далекой горной грядой, которую можно было посетить, и где наверняка можно отыскать богатство. А богатство означало для Харригана море ликера на всю оставшуюся жизнь. Ночь он провел в кабине своего пескохода, и лишь когда тучи стали застилать небо, Харриган понял, куда направляется. Он развернул машину и стал возвращаться, но было уже поздно.

Когда налетела буря, день превратился в ночь. Воздух стал почти твердой массой, через которую пескоход пробивался вслепую, только по приборам, показывающим нужное направление. Пыль быстро забила воздухозаборник, и Харриган был вынужден снять фильтры и надел маску в надежде на лучшее. Но лучше не стало. Через пару секунд воздух в кабине превратился в красноватый туман, а пыль засыпала, словно тонким красным перцем, все плоские поверхности. Ветер бил в приземистую машину и раскачивал ее, как ялик во время тайфуна, но Харриган крепко держался за рычаги управления, красными, полными пыли глазами таращился на покрытые красной пылью приборы и пытался понять, куда нужно ехать.

Раскачивающийся пескоход с трудом поднялся на вершину чудовищной дюны, высунул тупую морду над песком и покатился вниз. Харриган отчаянно дергал рычаги, но они были забиты пылью и отказывались перемещаться. Он не увидел гребня, пока пескоход не врезался в него. Двигатель отчаянно забулькал, поврежденные подшипники в последний раз проскрипели, и пескоход умер. И тут же вокруг него стали расти песчаные холмы. Харриган, выскочив из кабины, понял, что если бы не поторопился, то был бы сейчас погребен под песком вместе со своей машиной.

Буря впивалась в него ледяными кинжалами. Он сделал лишь шаг, и уже потерял пескоход из виду. Пыль забивалась во все швы и отверстия в одежде, пробиралась через края маски. Она забивала ему рот, нос и глаза. Она была повсюду и грозила его задушить.

Пескоход он уже потерял, хотя тот был где-то шагах в десяти. Ветер ликующе выл, рвал одежду и старался его заморозить. Харриган сделал полдесятка неловких шагов по колено в мягкой пыли, споткнулся и упал на колени у подножия утеса. Его выставленные вперед руки наткнулись на твердую скалу. Харриган пополз вперед на коленях, с трудом что-то различая, потому что забитые песком глаза жгло, как огнем. Но он все же узнал известняк, а где известняк, там может быть пещера. Встав на ноги, он пошел вдоль гребня, опираясь о камень рукой, затем рука провалилась, он потерял равновесие и рухнул на четвереньки в пещеру.

Падая, он ударился головой о низкий, нависающий край, и пару минут не мог понять, куда попал. Почти машинально Харриган пополз вперед, но врезался головой в другую стену. Он осторожно попятился, схватившись руками за маску. Она была забита пылью и совершенно бесполезна. Харриган сорвал ее с лица и сделал осторожный вдох. В воздухе было много пыли — но он дышал!

Он стал шарить руками в полной темноте и нашел в правой стене узкий проход. Через несколько шагов проход сделал крутой поворот, затем другой и вдруг открылся сразу в обе стороны. Харриган присел у входа, поняв, что перед ним большое помещение.

Харриган слишком хорошо знал пещеры, чтобы бездумно рисковать. Да, это могло быть помещение, но могла быть и яма, ведущая на более низкий уровень. У него возникло чувство, что помещение впереди немаленькое. Он нашел то место, где левая стена сворачивала, шагнул вдоль нее, прижался спиной к камню, облизнул губы распухшим, сухим языком и крикнул:

— Хой!

Эхо прогрохотало, как орудийный выстрел. Да, помещение было большим, но не слишком. Теперь ему нужна была вода и свет.

У Харригана было и то, и другое. Пыль забила пробку фляги, и лишь его мощные пальцы сумели, хотя и не сразу, отвинтить крышку. Воды было немного. Он позволил паре маленьких глотков смочить его язык и прокатиться вниз по горлу, вытер затвердевшую пыль с горлышка и завинтил крышку. Бури иногда длились по многу дней, а это была единственная вода, до которой он мог добраться в этом мире.

Теперь свет. Харриган изрядную часть своей жизни провел в подземельях и не боялся темноты, но простой здравый смысл требовал увидеть, куда вы попали. Харриган ненавидел тайны. Если бы он знал, что перед ним, то мог бы пройти дальше. А идти куда-то наощупь ему совершенно не хотелось.

За ту минуту, что Харриган держал фляжку открытой, из нее испарилось достаточное количество воды, чтобы повысить влажность воздуха и сделать ее непривычной для марсиан. Для них это было эквивалентом тяжелой, удушливой вуали. В нескольких метрах от Харригана в темноте проснулся грак. А еще дальше нетерпеливо зашевелилось в пещере одно из мелких животных. И чихнул зек.

Неловкое появление Харригана разбудило обитателей пещеры, и все глаза, уши и носы были наставлены на него. Одно похожее на грызуна существо рванулось в панике, почуяв незнакомый запах и тут же в ужасе застыло, чуть не врезавшись в зека. Перемирие было нарушено появившимся новым фактором, и нужно было немедленно установить новое равновесие. Все бесшумно ждали, как развернуться события дальше.

Харриган пропустил все предварительные действия в усилиях понять, куда он попал, протереть глаза от пыли и смочить парой глотков воды горящий пищевод. Но когда зек чихнул, это прозвучало, как взрыв. В последовавшей тишине Харриган услышал чье-то тихое дыхание. Оно было очень близко, и доносилось из разных мест. Нужно немедленно добыть свет!

В кармане комбинезона должен быть фонарик. Но его не оказалось. Харриган потерял его или оставил в пескоходе. Однако, у него была зажигалка. Харриган лихорадочно раздернул застежку-молнию. Она скользнула на несколько дюймов с легким треском и застряла. Мотая головой, чтобы стряхнуть текущий по лбу пот, Харриган неуклюже полез во внутренний карман. Наконец, ему удалось сунуть туда два пальца и нащупать зажигалку. Протянув руку в черную пустоту, он поднял зажигалку над головой и откинул колпачок.

Длинный желтый огонек показался ему прекрасным. А затем Харриган увидел десятки маленьких, зеленовато-красных искорок глаз, следящих за ним из темноты. А когда его собственные глаза чуть привыкли к свету, он увидел грака, как неясную черную горгулью, притаившуюся в углу. Огромные круглые глаза марсианина пусто смотрели на него, усмехающийся рот был чуть приоткрыт, обнажая ряд острых зубов, а уши были раскинуты в стороны, чтобы улавливать малейшие звуки. Блестящий, похожий на клюв нос и щеки с красными пятнами придавали ему вид полупроснувшейся совы. А в руке был зажат выглядящий очень опасным нож.

Харриган повел глазами и увидел вокруг глядящих на него животных. Харриган ничего не знал о марсианских животных, не считая нескольких одомашненных обитателей зеленых земель. Здесь же, главным образом, собрались маленькие, крысоподобные зверушки с большими глазами и перистыми антеннами вместо носа. Некоторые были покрыты мехом, другие в роговой или чешуйчатой броне. И все они были по-разному украшены фантастическими узорами из цветных пятен, каких-то рогатых выступов и фасеток, которые, очевидно, служили для привлечения их партнеров по спариванию. В дальнем конце пещеры на охапке сухой травы свернулась пятнистая тварь, величиной почти что с маленького туземца, и злобно сверлила его маленькими глазками, близко посаженными над ухмыляющимся крокодильим рылом. Когда Харриган взглянул на него, оно ужасно зевнуло и уронило голову на скрещенные передние лапы, похожие на когтистые руки. Прищурившись так, что глаза его превратились в две темно-красные щелки, тварь нагло изучала Харригана из-под бледных век. Вид у него был противный, и пальцы Харригана невольно потянулись к рукоятке оружия.

Его остановило протестующее кудахтанье грака. Единственное слово, которое Харриган сумел разобрать, было белла — мир. Он запомнил это слово, потому что в Нью-Йорке у него была когда-то женщина по имени Белла, еще до того, как он заключил контракт с Компанией. Кроме того, это было начальное слово формулы, которую вы должны оттарабанивать всякий раз, когда начинаете разговор с этими мелкими крысенышами. Это слово и было все, что он знал из марсианского языка, так что он произнес его, бдительно следя за другим животным.

Это был первый человек, которого когда-то видел грак. Настоящее чудовище, обернутое в многослойную плетеную ткань, которую наверняка много лет плели его партнерши по спариванию, даже если их неуклюжие пальцы были столь же ловки, как у обитателей зеленых земель, которые иногда создавали подобные вещи. И тут же в голове у молодого грака закрутилась одна взволнованная мысль. Был или не был этот человек грекка?

На марсианском языке слово грекка означает буквально «живые существа». Представитель любого вида из населяющих планету — грак. Но они вместе являются грекка. Первые люди, которые вступили в контакт с марсианами, услышали это слово, которым марсиане назвали себя, и решили, что это марсианский эквивалент слову «человек». Разумеется, знаменитый антрополог Грациани быстро понял, как обстоит дело в действительности — было уже поздно, налепленный на слово ярлык прилип намертво. При этом все это было не так уж и важно, поскольку в грекка действительно входило понятие человек в отношении туземцев. Но упускалось то значение, что это слово являлось ключевым ко всей тщательно продуманной структуре марсианской психологии.

Миллионы лет борьбы с силами ненасытной среды обитания на умирающей планете твердо внушили марсианской расе — обитателям и зеленых, и сухих земель, — что Природа — их вечный враг. Вся жизнь — это тяжелая борьба со всемогущим противником, который станет использовать все средства, чтобы погасить искру разума в каждой круглой, пушистой марсианской голове. Это можно найти в самых древних легендах: коварный герой всегда обманывает — и для него не существует никакого иного пути — злые силы персонифицированной, злой Вселенной.

Грекка — окончательное выражение этой мрачной философии. В сражении за жизнь все живые существа — весь грекка — являются братьями. Ни один марсианин не станет сомневаться в теории эволюции — основой его существования, — что все животные — братья. На деле это несколько упрощенное утверждение, потому что дальше понятие грекка помещается в сложнейший лабиринт квалификаций и исключений, которые лишь цивилизованная раса способна создать за миллионы лет развития. Марсианин, — не важно, из зеленой ли он земли или из сухой, — станет помогать брату-животному всякий раз, когда тот явно терпит поражение в битве с Природой, но в определенных ситуациях человек имеет право позаботиться о себе, если не должен при этом своими поступками удовлетворять Его — Великое Зло, — персонификацию универсальной гибели, которая грозит всем входящим в грекка.

Это разичие — одно из тех, которых никогда не сможет решить ни один логик. Оно едино для племен пустыни и для обитателей зеленых земель. Бегар отличается в том, что любой горуб сочтет своим священным долгом, хотя эти два племени много поколений живут бок о бок в дружеских отношениях. Один клан, — одна большая семья, — может и должен жить и действовать так, как не будет жить ни один другой клан на Марсе, вечно теряя очки в игре с Ним и его Помощниками.

Так что молодой грак в пещере стал думать, является ли человек Харриган грекка. Если да, то он урожденный участник братства живых существ и подвластен его законам. Если же нет, значит, он может быть лишь расширенным понятием враждебного Первого Принципа Его, а, следовательно, врагом. Со времен Грациани и экспедиции Флеминга, каждый отдельный марсианин, как и каждое племя, должны были сами решать, как им строить дальнейшие отношения с человечеством. Бегар слишком мало контактировали с людьми, чтобы принять такое решение всем племенем. И теперь молодому граку предстояло выработать суждение, чем является этот человек и каковы должны быть дальнейшие действия по отношению к нему.

Разумеется, Харриган понятия не имел обо всем этом. Вероятно, было бы совершенно неважно, даже если бы он знал. Плевать ему было, что именно какое-то проклятое животное думает о Вселенной.

На мгновение в воздухе повисла смерть. Но тут же угроза исчезла. Маленькие зверушки стали опять успокаиваться, грак усмехнулся и кивнул, сидя на корточках в углу. И только сощуренные глаза зека все еще изучали его с холодной бесстрастностью. Этот проклятый кошмар лежал в том единственном месте пещеры, где человек мог выпрямиться во весь свой рост! Харриган взглянул ему в глаза, и все маленькие пушистые и чешуйчатые создания подняли головы и посмотрели на них, а грак встревоженно мигнул. Зек снова зевнул, обнажив злой двойной ряд острых клыков и белую гортань, затем напряг могучие мышцы плеч, которые стали тверды, как сталь. Харриган хмуро остался сидеть на месте, упираясь спиной в холодный камень, положив оружие возле руки и стараясь втиснуть ноги в трещину в скале.

А наверху все ярилась буря. Отдаленные вопли ветра эхом доносились до большого помещения. Смерчики красной пыли вырывались из темноты и плясали в свете зажигалки, заставляя ее пламя дрожать и метаться. А когда все затихало, единственным звуком в пещере было ровное дыхание. Харриган знал, что все не сводят с него глаз. Он мешал здесь, они боялись его. Ну и черт с ними! Человека должны бояться в этом проклятом, иссушенном мирке!

Он с негодованием повертел головой, думая о странных особенностях их жизни. Среди людей расползалось немало необычных историй об обычаях марсиан. Харриган сардонически усмехнулся маленькому граку, потому что вспомнил одну особенно возмутительную выдумку. Грак успокаивающе улыбнулся в ответ. Человек был просто отвратительной пародией на живое существо, но он сохранял мир.

Харриган осмотрел пещеру. Совсем неплохая, по сравнению с теми дырами, что он знал раньше. Сухая, извилистый проход предохранял ее от пыли, и достаточно большая, чтобы человеку было куда вытянуть ноги. С огнем и водой он может продержаться, пока не продет буря.

Тут когда-то горел костер — Харриган заметил в дальнем конце пещеры дымоход, а потолок был покрыт сажей. Но там было слишком близко от хищной твари, чтобы чувствовать себя уютно. Никогда еще Харриган не встречал такую свирепую на вид скотину. Лучше оставить его в покое… Но если он попробует что-нибудь выкинуть, то Джеймс Алоизий Харриган покажет ему, кто тут самый жестокий!

Порыв сильнее прежних заставил тонкое пламя зажигалки так затрепетать, что огонек чуть было не погас. Харриган тут же пригнулся и прикрыл его ладонями. Теперь он показался более коротким и тусклым, чем в самом начале. Харриган потряс зажигалку возле уха. Она была почти пустой! Тогда он мгновенно опустил колпачок.

В пещере упала удушливая тьма. Невидимые стены, казалось, сближались, сжимая разреженный воздух так, что трудно стало дышать. Пыль залезала в горло и нос. У нее был сухой металлический привкус. Ну, да, в ней же много железа! Она сушила его слизистую оболочку. Харриган шумно откашлялся, и провел языком по распухшим губам. Ему нужна была вода. Хотя бы несколько капель. Он достал фляжку, отвинтил крышку и поднес фляжку к губам.

Что-то зашевелилось в темноте. Едва слышимый звук, скрежет коготочков по камням, но Харриган услышал его. Он тут же насторожился. Так, вы хотите поиграть? Ну же, давайте! В такой темноте они были такими же слепыми, как и он, однако, недалек тот день, когда любое животное сможет перехитрить его!

Он закрутил крышечку и аккуратно положил фляжку между камней. Там она была в большей безопасности. Держа пистолет в левой руке, Харриган стал осторожно перемещаться вдоль стены, останавливаясь через каждые несколько дюймов, чтобы прислушаться. Но он слышал только ровный, призрачный шепоток находившихся здесь созданий. Кто бы там ни двигался пару минут назад, теперь он явно замер.

Пальцы нашарили первую упавшую плитку известняка, которые лежали, полузасыпанные глиной, вдоль правой стены. Плитки доходили почти до самого дымохода, но футах в пятнадцати от того места, где он находился, в стене была неглубокая ниша фута в два высотой. Там Харригана со всех сторон окружала бы твердая скала, а он сидел бы как раз напротив груды сухой травы, на которой лежал зек. Там можно было бы без промаха выстрелить в уродливую скотину между двумя упавшими камнями.

Шарившая вокруг рука Харригана наткнулась на что-то холодное и чешуйчатое, что, извиваясь, поспешно уползло под камни. Раздался ответный взвизг ужаса и скороговорка бегущих лапок, когда охваченные паникой существа разбежались перед ним. И тут же что-то тяжелое прыгнуло ему на спину, словно кошка, и вцепилась в комбез, невнятно бормоча. Харриган ударил наугад и сбил существо на пол. Затем, в нескольких футах впереди, в темноте снова послышалось скрежетание когтей по камням. Зек!

Нужен свет! Это просто самоубийство — сидеть возле хищника в кромешной темноте! Харриган сунул руку во внешний карман комбеза, пошарил. Но там ничего не было!

Харригана охватила паника. Он откинулся на пятках, и пальцы сомкнулись вокруг рукоятки пистолета. Харриган сразу почувствовал облегчение. Зажигалка, должно быть, выпала из кармана, ее можно найти, стоит лишь как следует пошарить рукой вокруг. Она не могла затеряться. Но зажигалка ему и не нужна. Темнота не враг ему, а защита. Его ведь тоже не видно в темноте.

Он опустился на четвереньки. Все снова притихло. Харриган услышит, если они что-нибудь попытаются предпринять. Он был уже почти в нише. Они не смогут подкрасться к нему сзади. А он сможет отстреливать их одного за другим.

Глина на полу была твердая, как кирпич, и полная острой щебенки, которая спивалась ему вколени даже сквозь толстый костюм. Потолок тут был ниже, и Харригану пришлось опуститься на колени, чтобы ползти вперед.

Сердце бешено колотилось в груди. Тяжело было что-то делать в таком разреженном воздухе. Харриган повернулся на бок, спиной прижался к одному из больших камней и уставился в темноту. Он чувствовал, что ему нужен перерыв. У него должен быть ясный ум. Харриган уже не в первый раз проклял себя за то, что имел глупость не захватить с собой из пескохода кислородный баллон. Один лишь глоток кислорода, и он мог бы передушить тут всех голыми руками!

Когда Харриган немного передохнул и продолжил движение, что-то звякнуло о камень возле него. Он пошарил рукой — это была зажигалка. Все это время она находилась у него в заднем кармане. Харриган опять выругал себя, темнота пугала его! Все животные боятся огня. Он может выгнать их отсюда в любое время, когда захочет. Довольная усмешка расползлась по его грязному лицу, и Харриган снова двинулся вперед на локтях и коленях.

Одна большая плита почти закрывала нишу, которую он искал. Было трудно, но он протиснулся мимо нее, и за ней оказалось довольно много места. Он нащупал трещину между камнями, осторожно вставил в нее дуло пистолета, затем включил зажигалку. Ну!..

Ложе из сухой травы было пусто. С проклятием Харриган развернулся в другую сторону. Пламя зажигалки осветило другой конец пещеры, грака, сидящего на корточках в своей нише у входа, и — зека!

Тварь сумела проскользнуть мимо него в темноте. Она стояла там, где совсем недавно сидел он сам. Оглянулась через плечо — отвратительная тварь, похожая на громадную ласку с мордой рептилии, покрытая серыми пятнами, точно проказой. Тварь глянула на него насмешливыми красными глазками, затем протянула лапу, очень похожую на руку, и достала спрятанную фляжку!

Первые выстрелы Харригана выбили град камешков над самой головой монстра, вспышки выстрелов ослепили его. Но последующий попал в густую гриву у самого основания шеи. Тварь молниеносно ринулась вперед, обнажив острые клыки и рыча. Зажигалка полетела, вращаясь, по полу пещеры, а руку Харригана схватили острые когти и стиснули, словно стальные зажимы.

Спас его камень у входа в нишу. Тварь схватила его за руку, но тело было еще защищено. И пистолет оставался у него в руке. Он вывернулся из захвата зверя и отшвырнул его в темноту. Рука освободилась. Там, где когти зека впивались в кожу, рука кровоточила. Затем в щель с правой стороны Харриган увидел, как вспыхнуло полотнище белого пламени там, где упавшая зажигалка подожгла бывшую постель хищника из сухих листьев.

Пещера осветилась ярко, словно в ней наступил день. Харриган увидел зека. Кровь струилась из неровной раны на его широкой груди, морда представляла собой кровавую маску ярости. Один из выстрелов пропахал длинную борозду на его голове. Зек присел на напружиненных задних лапах, схватил за угол каменный блок передними лапами, очень похожими на человеческие руки, и потянул. Мышцы, как веревки, выступили на его руках и плечах, камень зашатался. Затем глина, в которую было впаяно его основание, треснула, и каменный блок медленно наклонился. Путь был открыт. Убежище Харригана оказалось взломанным.

Был лишь один выход, и Харриган воспользовался им. Он отчаянно бросился из трещины вперед, прямо в лапы чудовищу. Обеими руками он стиснул узкую нижнюю челюсть и завел слюнявую пасть себе за спину. Затем приподнялся, крепко обнимая его, затем рухнул, перекатился, не обращая внимания на лягающиеся задние лапы хищника, и оказался внизу. Стиснув зубы, Харриган старался удержать зверя. Перед глазами стоял красный туман, но сквозь него Харриган все же увидел, как через плечо монстра на него уставились совиные глаза грака, увидел медно-красный отблеск на полированном лезвии ножа. Затем почувствовал, как вздрогнул зек, когда острое лезвие вонзилось ему в спину. Потом он то ли взревел, то ли закашлял. Когтистые задние лапы, словно ножи, терзали Харригану спину. Затем они медленно стали слабеть. Зверь умирал.



Сухая трава прогорела, лишь слабо светились еще угольки. Пыль, поднятая их борьбой, повисла в воздухе, как красное марево. Харриган смерил взглядом своего неожиданного союзника, мучительно стараясь забрать побольше разреженного воздуха в огнем пылающие легкие. Эта маленькая крыска-марсианин спасла ему жизнь. Рукавом он вытер кровь с лица, затем медленно поднялся. Ему пришлось наклониться, чтобы не удариться головой о низкий потолок. Этот нож… Это же земной нож. Интересно, где грак взял его…

Харриган сделал шаг к граку. Но сделать второй не успел — нож мягко вошел ему в живот под самой грудиной, нацелившись вверх, к сердцу…


Сидя в темноте на корточках и слушая отдаленный гул бури, грак думал о том, что произошло бы в пещере, не появись в ней человек. Зек был очень ненадежным союзником и, рано или поздно, он нарушил бы перемирие. Конечно, было необходимо убить его, как только в нем проснулась жажда крови. Но если бы не появился тут человек, то такой необходимости могло и не быть.

Человек был умен. Грак не сомневался, что он умен именно настолько, насколько и претендовал. Но как всегда, была одна маленькая деталь, предавшая его. Он не знал закона воды.

И грак самодовольно подумал, что в каждой критической ситуации Источник Зла или Его эмиссары непременно выдадут себя. Непременно появится какая-то мелочь, в свете которой истина грака будет ясно отличима от сил Природы, против которой грак должен всегда бороться. Нужно обладать острым умом, чтобы увидеть это несоответствие — и быстрой реакцией, чтобы успеть начать действовать.

Закон воды является самым основным, фундаментальным законом, согласно которому существуют грекка — все живые существа. Без этого закона не может быть жизни. С этим законом каждое живое существо обретает силу для борьбы со своим вечным противником.

Человек принес в пещеру воду. Согласно закону, все грекка должны совместно использовать ее, согласно их потребности. Но когда зек пошел, чтобы взять свою долю, человек напал на него и попытался убить. И этой мелочью он выдал себя — никакой он не грак, а просто один из Помощников Зла. Поэтому он умер. Вот так, еще раз, была одержана победа ради братства всех живых существ и против Вселенной.

Теперь грак должен сложить песню об этом и спеть ее перед кострами своего племени. После того, как закончится буря, он должен вырезать у входа в пещеру еще один знак, чтобы все, кто придет сюда, узнали о нем. И сама пещера, где жили когда-то его предки и зажигали свои костры, сохранит тела зека и человека, лежащие рядом, как вечные свидетельства победы Жизни.

Фрикасе в четырех измерениях

Ну, откуда мне было знать, спрошу я вас? Как бы там ни было — это моя вина. Если бы я не устроился на эту работу, мы бы не жили в городе, где едят на золотых тарелках, обрамленных изумрудами, и ставят себе платиновые коренные зубы. Если бы я не стал важной шишкой, то Элеонору не попросили бы участвовать в Красном Кресте, Гражданской Обороне, Бюро благосостояния семьи и Обществе Девочек-скаутов. И если бы я не был таким дураком, чтобы разговаривать за ужином о том, сколько получают женщины на заводе, Дорис все еще была бы на кухне, а не встала бы за токарный станок.

Я выслушивал все это большую часть ночи и весь завтрак. Потом Элеонора отвезла детей на детскую площадку по-соседству, а сама отправилась на заседание очередного комитета, так что, вернувшись домой, я взял удочку, сапоги и поехал немного порыбачить.

Лучше всего форель ловится в Мэдисонвилле — в старом ручье Брик-ярде. Сам ручей проходит возле железнодорожной сортировочной станции, где, вроде бы, надеяться поймать форель можно не больше, чем найти там хорошего повара. Впрочем, повара найти оказалось проще, и я нашел его, когда в моей плетеной корзинке для рыбы была уже парочка, а третью я как раз водил и готовился подсечь.

В устье ручья, там, где он впадает в реку, к востоку от железнодорожного моста, есть место, где любят ночевать бродяги. Собственно, и о том, что в этом ручье можно что-то поймать, я узнал, когда гулял по берегу и увидел, как бродяги жарят на костре двенадцатидюймовых красавиц.

Парень, которого я увидел, походил на среднестатистического бродягу, и я не особо обратил на него внимание. Костер у него уже прогорел, и он что-то готовил на углях.

Я вытащил третью рыбу, которая так и просилась на сковороду, и подумал, что неплохо бы попробовать познакомиться с этим парнем. Сам я могу стряпать только-только чтобы не отравиться, а тащить эту рыбу домой Элеоноре, значило, рисковать остаться голодным, поскольку она как раз лишилась лучшей поварихи, что мы когда-либо имели.

Да перестаньте, этот парень был весьма неплохо одет и казался бродягой не больше, чем любой менеджер в старой одежде. У него была мелкая сковородка из какого-то блестящего белого металла, и что бы он там ни готовил, пахнуло это просто божественно. Он обернулся, услышав, как я поднимаюсь от воды. Был он молод — около тридцати, как мне показалось. Интересно, подумал я, почему он не в армии и не на войне?

— Привет, — сказал я, — а вы не хотите поджарить рыбки? — И я протянул ему самую большую из трех форелей.

Он улыбнулся. Привлекательная у него оказалась улыбка. Я подумал, что он мог быть уклоняющимся от военной службы — большинство бродяг нигде не зарегистрировано, — но я не собирался идти на попятную.

— Спасибо, — сказал он. — Я люблю рыбу. Она пойдет мне на завтрак.

Я протянул ему рыбу. Я так и не понял, что именно он сделал. Как-то по особенному повернул запястье, и форель оказалась вывернутой наизнанку. Он сделал пару разрезов маленьким блестящим ножичком, и положил внутренности в ямку, которую тут же прикрыл куском заранее вырезанной формы. Еще один поворот запястья, и рыба обрела прежний вид. Он повесил ее на кусте, заметил, что я наблюдаю за ним, выпучив глаза, и лицо его моментально залилось краской.

— Простите, — пробормотал он. — Я перенял этот прием от лесоруба в Юме. Он был индеец, ну, вы же знаете этот народ. Дети природы…

Я сел на бревно по другую сторону костра и стал набивать трубку. До меня донесся аромат того, что жарилось на сковороде, смешанный с дымком углей гикори. Никогда еще я не чувствовал такой пленительный запах.

— Что это? — спросил я, указывая на сковороду черенком трубки. — Гуляш?

Он опять улыбнулся.

— Отчасти, — сказал он. — Просто что-то приготовил. Присоединитесь ко мне?

Думаю, я надеялся на это приглашение с того момента, когда впервые почуял запах из его сковородки. Я отказал ему из вежливости — а вдруг он был более голодным, чем я думал, — но на второе приглашение все же согласился, причем с удовольствием. Его рюкзак висел на дереве позади, он повернулся, протянул руку — и в ней оказалась коробка из того же блестящего белого металла, что и сковородка, величиной не больше шестидюймового куба. Из коробки он достал тарелки, вилки, ножи и чашки. Потом раздвинул угли и достал из них какую-то хитрую штуковину наподобие фляжки, из которой налил в чашки горячий кофе. Все произошло так быстро, что я успел лишь похлопать глазами, когда можно было приступать к еде.

Гуляш был просто замечательный. Приготовлен он был, как я предположил, из фазана, но от него шел сильный, совершенно новый для меня аромат. Травы, которые он использовал… это было нечто! Да этот парень был великолепным поваром!

Но все решил кофе. Аромат был такой же, как пахнет свежемолотый кофе, вот только я в жизни не пил еще кофе вкуснее этого. Я вычистил тарелку корочкой коричневатого хлеба и прислонился спиной к бревну.

— Послушайте, — сказал я, — а почему вы не работаете?

Это был не тот вопрос, который следует задавать человеку, только что накормившему вас божественной манной небесной и напоившему райским нектаром, но он вроде бы не возражал. Только улыбнулся дружелюбной улыбкой.

— У меня нет документов, — ответил он. — Ни свидетельства о рождении, ни аттестата зрелости. Ничего. А нет документов, нет и меня. Так что меня не загребут в армию. Забавно…

Забавно! Это было уж верхом преуменьшения. Хотел бы я знать, у какого врача он лечится. Хотел бы знать, что написано в его медицинской карточке.

— И вы хотите вести такой образ жизни? — спросил я. — И не планируете ничего другого?

Он задумчиво поглядел на меня.

— Мне нравится так жить, — признался он, — но мне нравится и многое другое.

— А вы когда-нибудь думали о кулинарии? — продолжал я расспросы. — Я имею в виду, как о работе? Для этого не нужны никакие документы. Поваров в наши дни найти труднее, чем новые покрышки для автомобиля. Соглашайтесь. Я буду хорошо вам платить, вы сможете купить себе машину и многое другое.

Он посмотрел на меня. Затем его взгляд переместился на небо и на деревья, качающие вершинами на ветру, и на медленно плывущие облака. Я понял, что ему нравится все это. Очень нравится. Затем он обернулся ко мне.

— Ладно, — просто сказал он.


Мы вернулись домой раньше Элеоноры. Он поставил рюкзак в бывшей комнате Дорис и пошел осматривать кухню, а я пошел на площадку за детьми. Детей у нас было двое, трех и девяти лет, девочка и мальчик, Пат и Майк. Пат вырвала у меня руку, как только я открыл парадную дверь, и, по привычке, бросилась прямиком на кухню. У Дорис всегда был припасен для нее кусочек кекса, несмотря на строгие правила насчет кусков до еды, которые Элеонора пыталась наводить. Пат распахнула дверь кухни и застыла. Затем повернула голову, точно сова, и уставилась на меня.

— Кто он? — спросила она.

Я замялся. Я как-то не озаботился узнать его имя. Я вопросительно взглянул на него над головой Пат. Он занимался плитой, по-прежнему в клетчатой рубашке и выцветших штанах. Несколько секунд он колебался, глядя на нас троих.

— Смит, — внезапно сказал он. — Да, Смит. Смитти.

— Он Смитти, — сказал я детям. — Он будет готовить для нас еду. Потому что Дорис ушла.

— И больше не будет кексов? — протянула Пат со слезами в голосе.

Я потрепал ее по голове.

— Смитти завтра приготовит тебе кексы, — сказал я ей. — Только пусть мама не слышит, как ты выпрашиваешь их.

Смитти как-то странно взглянул на нас.

— Минутку, — сказал он. — Мне кажется, я могу…

Он отвернулся, так что я не увидел, что он делает. Когда он повернулся снова, в руках у него была сковородка, полная свежих кексов, горячих, только что из духовки. Я, как и дети, тут же почувствовал их божественный аромат. Дети бросились в кухню, но Смитти поднял сковородку у них над головами и вопросительно взглянул на меня. Я кивнул. Тогда он подошел к столу, заставил детей сесть, и выложил кексы на тарелку. На вид они были точно такие же, какие стряпает Элеонора, хотя я никогда не видел, чтобы такие делал кто-то еще.

Я бросил взгляд на плиту. Кексы были горячие, только что из духовки… вот только духовка не была включена. Смитти поймал мой пристальный взгляд и опять покраснел.

— Ну… я… они… — пробормотал он. — Оказывается, они просто были у меня.

Было в этом нечто странное, но какое мне дело, если парень умеет так божественно готовить? Я забрал кексы, детей и покинул кухню. Один кекс я чуть ли не силой вырвал у Майка. Он был горячий и приготовлен точь-в-точь по рецепту Элеоноры.

Когда Элеонора вернулась домой и переоделась, то не была уверена, что жаждет видеть на кухне молодого человека. Ее возражения были, отчасти, чистым предубеждением против мужчин, занимающихся женской работой, отчасти потому, что, по ее мнению, парни призывного возраста должны непременно ехать в кого-то стрелять, а отчасти из опасения, что подумают соседи, увидев в доме такого красивого парня, как Смитти. Вместо того, чтобы позвать его и мучить вопросами, я решил, что нужно позволить его кулинарным талантам готовить самим за себя, и после ужина Элеонора решила, что пусть соседи думают себе, что хотят. Зато у нас был настоящий повар.

Забегая вперед, должен сказать, что приобрели мы не только повара. В лице Смитти мы получили мастера на все руки, бармена и няню. А, кроме того, водителя, портного и садовника. В коробке Смитти оказались инструменты на все случаи жизни, и он умел ими пользоваться. Если Смитти замечал утечку в газопроводе или грозящее короткое замыкание в проводке, он знал, что с этим делать. Инстинктивно, что ли? Дети вились вокруг него, как осы над патокой. Смитти чинил им штаны и делал всю домашнюю работу — или заставлял ее делать их самих. Он побывал повсюду. Он знал, как выглядят люди в Сурабайе или на Гуадалканале, что они едят на ужин, и как приготовить еду, которая выглядела бы, пахла и была на вкус точно такой же, как у них. Когда Майк стал учить про арабов, Смитти приготовил тушеное мясо по-арабски и ел его правой рукой так, как едят арабы, а мы все смотрели и завидовали. Когда Пат рассказали об эскимосах, Смитти вручил ей кусок замороженной ворвани, который нужно был жевать, и по какой-то причине Пат даже не стошнило прямо на пол. Смитти учил детей таким приемам с числами, что арифметика перестала походить на саму себя. Он мог свести такие пятна с одежды, какие никто не мог свести. И, — Боже! — как он умел готовить!

Я боялся, что с первым ужином будут проблемы. После ужина Элеонора отправилась на кухню и внимательно осмотрела стоящую на столе тарелку с кексами. При этом что-то ворчала себе под нос. Плохой признак.

— Откуда взялись эти кексы? — потребовала она затем. — Это те самые кексы, что я потеряла на прошлой неделе. Те, что просто растворились в воздухе. Я тогда наказала Майка, подумав, что их стащил он.

Смитти замялся и засмущался.

— Я… ну… нашел их, — промямлил он. — Они были… ну… тут, неподалеку.

Элеонора не попалась на эту удочку. Она всегда могла различить виноватый взгляд. Думаю, и вряд ли ошибаюсь, что она тут же предположила, будто Смитти прокрался к ней на кухню, украл кексы и хотел удрать с ними, когда я нашел его. Слово Богу, она еще не знала о горячих кексах. Божьей милостью, Пат выбрала именно этот момент, чтобы в очередной раз упасть на передней лестнице. Она постоянно делала это и никогда ничего не ломала, зато выла, как баньши[1] в глухую полночь. Элеонора пошла к ней, чтобы сделать то, что должно было сделать, а я одарил Смитти пристальным взглядом.

— Успокойся, — посоветовал я. — Не нужно никого волшебства. Никаких чудес. Готовь для начала достаточно хорошо, но простенько, чтобы не вызвать у нее зависть. Тогда она быстро оставит тебя в покое, и затем можешь готовить все, что захочешь. О’кей?

Он усмехнулся и показал мне двумя пальцами колечко. Затем открыл горячую воду и принялся за посуду.

Все шло своим чередом. Я занимался своими делами. Элеонора тоже. Вскоре она узнала, что Смитти превосходно управляется с детьми, и, поскольку не знала, что я плачу ему как первоклассному мастеру, то без сомнений разрешила ему работать сверх того, за что платили. Она вступила еще в парочку комитетов. У Майка исправились оценки в школе, — хотя иногда он затруднялся объяснить, откуда взял такую, хотя и подлинную, но слишком живую информацию в своих ответах, а Пат принялась толстеть и наращивать жирок. В общем, мы были счастливой семьей.

Не знаю точно, с чего начало становиться слишком уж хорошо, чтобы быть правдой. Наверное, с детей. Они всегда были возле Смитти, на кухне, в саду ли, постоянно бомбардировали его безумными вопросами и получали серьезные ответы. Никогда не забуду то утро, когда я спустился к завтраку и увидел Майка, жонглирующего яйцами. Элеонора, слава Богу, осталась в постели, так как у нее болела голова. У Майка были четыре яйца, и он подбрасывал и ловил их так квалифицированно, словно делал это уже много лет. Услышав шарканье моих шлепанцев по деревянным ступенькам, он упустил первое яйцо. Я закрыл глаза. Поп-поп-поп — застучало что-то, словно запрыгали шарики пинг-понга. Я открыл глаза и протянул руку к Майку. Он увернулся. И в эту секунду я все понял. Яйца были пустые.

Майк боязливо улыбнулся мне. Его улыбка походила на улыбку Смитти. В руках он держал пятое яйцо.

— Видишь? — спросил он.

Я взял у него яйцо. Оно оказалось легким — одна скорлупа. Но в ней не было никаких дырочек. Я раздавил яйцо в руке. Оно было совершенно пустым.

— Что случилось с яйцом? — спросил я.

Не нравится мне, когда мои дети знают что-то, чего не знаю я.

Майк кивнул на стол. Там ждала к завтраку яичница-болтунья.

— Вот, — сказал он. — Это… Смитти просто выворачивает их.

Я открыл было рот, но тут же снова закрыл его. В конце концов, есть предел тому, что родители должны выслушивать от своих отпрысков. Но тут я вспомнил рыбу, и то, как обошелся с ней Смитти, — и не стал задавать неприятные вопросы.

— Что еще делает Смитти? — осторожно спросил я.

Майк подумал.

— Ну-у… — протянул он. — Он не пользуется консервным ножом. Он берет яйца и просто опустошает их. И он, ну-у… не всегда открывает холодильник, когда достает продукты.

Мне показалось, что я понял его. Мы уже прежде вставали в тупик, уча детей всегда закрывать дверцу холодильника. И Смитти не должен был подавать дурной пример.

— Так ты утверждаешь, что Смитти, — с напором сказал я, — всегда закрывает дверцу, чтобы не впускать в холодильник тепло и не выпускать холод. Все правильно, дверцу нужно закрывать. Его это касается так же, как и вас.

Пат тихонько хихикнула, а Майк громко рассмеялся.

— Я вовсе не это имел в виду, — презрительно сказал он. — дверца вообще остается закрытой. Он просто лезет в холодильник, не открывая ее, и достает что надо. Это магия… Как и тогда, когда он проходит сквозь стены.



— Это так заба-а-авно! — тут же завизжала Пат.

Голова у меня пошла кругом, спиралью или чем еще там, и я возблагодарил всех святых и апостолов, что глава дома сидит наверху и не слышит всего этого. Я вспомнил тот случай, когда Билл Треверс попытался показывать фокусы в гостиной во время игры в бридж и разбил один из наших лучших хрустальных бокалов. Если бы Элеонора узнала, что Смитти показывает детям, она раздулась бы в высоту и ширину, и стала бы очень-очень суровой.

Я взял Майка за плечо доверительным жестом. В конце концов, ему шел десятый год, и нам с ним обоим приходилось жить с его матерью. Я попытался вложить в голос властные отцовские нотки, чтобы не было сомнений в том, что я тут главный.

— Послушай, приятель, — сказал я, — ты знаешь не хуже меня, что твоя мать не занимается домашними делами. Пусть все так и будет впредь. И если Смитти вздумает показывать вам еще фокусы, пожалуйста, проследи, чтобы они проводились на кухне или за домом. Только не в гостиной. Ты понял?

Майк улыбнулся — улыбкой Смитти. Протянул: «О-о!..» — в том смысле, что фокусы будут их тайной, и мы все разошлись счастливыми.

То есть все, кроме меня. К счастью, у меня были способные помощники, которые могли справляться с делами без меня не хуже, чем со мной. Яйца, рыба и банки с бобами опустошались и потрошились без вскрытия, Смитти постоянно улыбался, как клоун, манипулируя кастрюлями и сковородками, а Пат и Майк ходили за ним по пятам. Потом я все же уехал на работу — должен же кто-то присматривать за помощниками. А в середине дня зазвонил телефон. Это был Смитти, и голос его звучал взволнованно.

— Эй, босс, — сказал он. — Ребенок. Пат. Она исчезла.

Я ощутил, как у меня скрутило живот. Кажется, я что-то сказал, но не помню, что. Потом снова раздался голос Смитти.

— Послушайте, босс, вы, главное, не волнуйтесь, — сказал он. — Я знаю, где она, и пойду за ней. Я просто сказал вам это на тот случай, если не успею вовремя приготовить обед.

Щелчок и длинные гудки. Он повесил трубку.

Потом мне рассказали, что я вышел из офиса, точно зомби. Когда я добрался до лестницы, то уже обрел способность немного размышлять. Но очень немного. Лифтерша что-то закричала, но я ее не услышал. Если бы я нормально соображал, то, наверное, поймал бы такси или свернул за угол к своему автомобилю. Но все, о чем я мог думать, так это как можно быстрее вернуться домой. До дома было почти две мили, и, чтобы пройти их, мне потребовалось всего двадцать минут.

Как только я открыл парадную дверь, в меня впилась пустота в доме. Старая плюшевая собачка — игрушка Пат, — лежала на нижней ступеньке лестницы. Я поднял ее. В кухне была включена плита и из одного из горшков Смитти валил пар, и что-то в нем тихонько кипело. Я выключил огонь. Все равно там уже почти все выкипело.

Я машинально ходил из комнаты в комнату. Нигде не было ни Пат, ни Смитти. Если бы я рассуждал нормально, то, может быть, понял бы, что раз Смитти сказал, что пойдет за ней, то значит, они оба находятся где-то в другом месте. Но я сейчас не мог рассуждать. Затем скрипнула, открываясь, передняя дверь.

Я услышал ее наверху, из детской, и уже пробежал половину лестницы, когда увидел, кто пришел. Этой был Майк, вернувшийся домой из школы. Он был чуткий ребенок и, наверное, по моему лицу понял, что что-то не так. У него под мышкой было несколько книг, и он аккуратно положил их на стол в холле, прежде чем подошел ко мне. Он позволил моей руке машинально потрепать его по волосам.

— Пат исчезла, — тихо сказал я ему.

Майк отпрянул.

— Куда? — спросил он. — А Смитти… Он уже отправился за ней?

— Не знаю. — Наверное, это прозвучало слишком по-детски для человека, который уже готовился к переходу в шестой класс. — Он тоже исчез. Я думаю, последовал за ней.

Майк не испугался. Он разозлился.

— А-а-ххх! — сказал он. — Говорил же я, чтобы она не…

Это меня проняло. Я схватил его за плечо. Наверное, я причинил ему боль.

— Что ты говорил ей? — потребовал я. — Где она? Ты знаешь?

Не думаю, что когда-нибудь видел мальчишку возраста Майка, который был бы так смущен. Все они должны были сначала совершить немало выходок и испытать на себе реакцию родителей, отнюдь неблагожелательную. Но сейчас Майк был смущен, и, кажется, чувствовал себя немного виноватым.

— С ней все в порядке, — уверенно сказал он. — Смитти знает. Он вернет ее. — И он попытался вывернуться из моей руки.

— Послушай, парень, — сказал я, — это уже не игра. Пат всего три года, и мало ли что может случиться с ней, прежде чем ее найдут. Так что я хочу знать, где она.

Майк замялся. Ему явно трудно было решиться сказать мне, что требовал. Он не хотел лгать, и не хотел рассказывать.

— Ладно, — сдался он, наконец. — Думаю, она пошла туда.

— Куда туда? — Это ничего не значило для меня. — В лес?

По воскресеньям мы ездили на пикники через реку в сосновую рощу.

Теперь, когда лед тронулся, Майк уже был готов говорить.

— Да нет, — смущенно улыбнулся он. — Туда, куда ходил Смитти. — Он неопределенно махнул рукой. — Это… ну…

Он подтянул штаны и принялся считать вслух. Затем, не прерывая счета, стал раскачиваться взад-вперед, взад-вперед. Взад-вперед, а потом… неожиданно, он как-то необычно крутанулся на пятках — и исчез.

Я подумал, что Майк нырнул через портьеры в гостиную. Но там его не оказалось. Тогда я решил, что он мог выскочить через переднюю дверь. Но его не было и на крыльце. Я позвал: «Майк!», но в ответ была лишь тишина. А затем я услышал на кухне шаги. Я бросился туда и распахнул дверь. Майк стоял на кухне, и с него ручьями лилась вода, он был мокрый с ног до головы, и до колен в грязи.

— Вот дела, пап, — сказал он, тяжело дыша. — Я совершенно забыл о ручье и упал в него. Лучше нам здесь немного прибраться.

Я уже совсем рассердился. Достаточно с меня его россказней.

— О чем ты? — рявкнул я.

Майк уставился на меня.

— Ну… э-э… я пошел за ними! Я увидел следы Смитти на траве. Я хорошо разбираюсь в следах.

В голове у меня все завертелось. Я сделал пару шагов и медленно опустился на табурет.

— Послушай, Майк, — сказал я, — давай-ка начнем все с начала. С самого начала. Где Пат? Куда вы пошли? И где ты нашел следы Смитти?

Он стоял в луже воды и хмуро глядел на меня. Потом я снова призвал его к порядку и потребовал все объяснить. Наверное, четвертое измерение, это нечто такое, что может понятно объяснить родителям только студент-выпускник. Но я настаивал, и Майк все же попытался. Он, в общем-то, достаточно терпеливый мальчик.

— Видишь ли, пап, — сказал он, — я ведь уже говорил тебе. Это… там. Ну, может, где-то в волшебной стране. Только… Нет, фей там нет. Все это находится тут же, только мы не видим, так сказал Смитти. И нужно знать секрет, как попасть туда. Мы подсмотрели, как это делал Смитти, когда считал, что мы не видим его, а затем попробовали сами. Пат научилась гораздо быстрее, чем я.

Элеонора никогда не позволила бы ему пойти туда, и не пошла бы с ним. Во-первых, она никогда никого не слушала. Как и любая женщина. У нее в голове давно уже было разложено все по полочкам, и она обо всем составила свое мнение. Она проигнорирует все, что не соответствует этому мнению. Промокшего Майка она просто отправила бы наверх переодеваться, а сама вызвала бы полицию.

Но я — мужчина, муж Элеоноры и отец Майка. Я видел собственными глазами, как он повернулся на пятках, точно при игре в классики, и исчез. Может, поэтому я был готов разрешить ему пойти еще раз. Только со мной. Поэтому я взял его сзади за плечи и старательно повторял все его движения. На первый раз ничего не произошло. Мы проделали это снова, и Майк растворился в воздухе. Когда он вернулся, и мы стали повторять это снова и снова, пока голова у меня не стала раскалываться от боли, так что я не знаю, что именно произошло. Наверное, так было и надо. Наверное, я так устал, так вымотался, что повторял движения Майка механически, не задумываясь. Внезапно мы развернулись — я, как и он, — и кубарем полетели через что-то.

Через что? Но там ничего не было. Мы просто оказались на улице, но в таком месте, какого я никогда не видел. Майк говорил правду, мы были «там». Это был тихий, спокойный, залитый солнцем луг, покрытый высокой зеленой травой, небольшой прозрачный ручеек, и вдалеке покрытые лесом холмы. В траве были цветы, каких я никогда не видел в окрестностях Мэдисонвилля. Были и деревья, но какой-то странной формы. Небо голубое, и по нему плыли белые летние облачка, точно такие же, как облака над нашим домом. Это был просто другой мир — причем хороший мир.



Майк был уже за ручьем, на полпути к ближайшему холму. Он шел по явному следу в траве, и сердце мое радостно забилось, когда я заметил, что это не один, а два следа, один маленький, а другой большой, и тянулись они к вершине холма. Я перепрыгнул ручей и поспешил за Майком.

Уже начинался закат, когда мы нашли их. Пат ехала на плечах Смитти, прижимая что-то к своему животику и внимательно прислушиваясь, что он ей говорит. Наверное, я все испортил, когда подхватил Пат на руки и обрушил на ее головку сваленную «в кучу» смесь любви и гнева.

Солнце уже касалось далеких холмов, когда мы добрались до знакомого места у ручья, где и возникли в этом потустороннем мире. В лесу пели птицы, немного походившие на дроздов, а в траве пробежал кто-то величиной с лисицу. Когда мы спустились с холма, Пат с Майком пошли первые, совершить этот безумный поворот. Затем наступила моя очередь. Но у меня ничего не получилось.

Я попробовал сделать это в одиночку. Затем, встав позади Смитти, повторять его движения. Вернулся Майк, чтобы узнать, что нас задерживает, и я попытался пройти с ним. Все было бесполезно. Наверное, я восстановил контроль над своими мыслями, который упустил в тот раз. А может, ноги мои путались в траве. Все может быть… но почему другим все это не мешает? Я застрял. Я не мог вернуться. Я попал в ловушку совершенно чужого мира.

Смитти отнесся к этому вполне серьезно, поскольку был взрослым и мог осознавать последствия. Тот факт, что он мог легко делать это, никак мне не помогал, потому что он неохотно признался, что проскальзывать «через» умел всегда, с самого детства. Он считал, что в этом виновны какие-то его врожденные особенности, потому что умел и многое другое, например, проникать в закрытые коробки. Но до того дня, когда Пат последовала за ним, он не знал ни одного человека, владеющего этими приемами. Затем, чтобы сохранить мир в семье, он вынужден был научить и Майка.

Я спросил его, куда мы попали, и Смитти не сумел мне ответить. Он считал, что это какой-то другой мир, сосуществующий с нашим собственным, и что мы попали сюда неким коротким путем, вроде как просверлили дырку в оболочке полого шара и пролезли через нее. Он кое-что читал о четвертом измерении, которое, вроде бы, подходило, но некоторые писатели считали, что четвертое измерение — это иной мир, другие называли его временем. У Смитти же все это было спутано вместе, потому что он мог проникать как через пространство, так и сквозь время. Он, например, выхватил из прошлого кексы Элеоноры, и он продемонстрировал мне невероятный фокус: правая рука его исчезла по самое плечо, а потом появилась, держа мой бумажник. Это был точно мой бумажник, потому что в нем находились все мои документы, но в кармане пиджака я нашел точную копию этого бумажника. Через три минуты бумажник, лежавший у меня в пиджаке, внезапно испарился. Смитти пояснил, что он протянул руку на три минуты вперед и забрал бумажник.

Позже наступила темнота, и я стал думать о том, что предпримет Элеонора, когда обнаружит, что ее муж исчез. Я понимал, что объяснения детей она вообще не примет во внимание. Затем вновь появился Майк, откуда ни возьмись, точно включили свет. За его руку цеплялась Пат.

— Звонила мама, — торжественно заявил мой сын. — Она сказала, что не вернется сегодня домой. А я сказал ей, что мы пошли в поход.

Для девятилетнего ребенка это было так просто. Мы ушли в поход. Был как раз вечер пятницы, а когда у меня на работе случалась переработка, я потом брал выходной на субботу. Так что мы могли не вернуться до утра понедельника, как раз к школе, как сказал Майк матери.

Вот так мы остались ночевать под открытым небом. Я уже понял, что Смитти хорошо знает это симпатичное местечко, и подозревал, что мои дети тоже. Мы прошли дальше вдоль ручья, туда, где он вытекает из леса, и там, под прикрытием высокого, скошенного валуна, нашли кровать из листьев и травы, а также остатки кострища. Пат тут же зарылась в листья, а Майк деловито пошел собирать дрова для костра. По всему этому я заключил, что дети уже бывали здесь.

Смитти прошел «через», чтобы запереть дом и забрать одеяла. Ночь была теплой, и мы просто сидели у костра, глядя, как он достает из своего рюкзака различные вещи. Первой была мелкая сковородка, какую я увидел в тот день, когда встретил Смитти возле железнодорожного моста, и теперь я смог внимательно осмотреть ее. Сковородка была из незнакомого мне сплава, но мало ли новых материалов мы видим в наше время? Я спросил его о ней. Смитти ответил, что это вещество он нашел в другой части этого мира в природном состоянии. У него были некоторые свойства золота или платины, но в целом материал был легче и тверже.

Оба ребенка принялись давать ему инструкции, что именно хотят съесть, и Смитти признался, что после того, как Пат нашла путь сюда, ему пришлось довольно часто брать их на пикник взамен обещания никому об этом не говорить. В те разы, когда мы с женой думали, что они ходили за ягодами в лес Хэнсона или ходили пешком по тропинке вокруг холма, они на самом деле были здесь, по другую сторону «ничего», исследовав мир, куда не ступала еще нога человека.

Я почти не думал о том, чем мы будем питаться, погруженный в свои невеселые мысли, но наелись мы до отвала. Смитти пошарил в болотце на противоположной стороне ручья и вернулся с коричневым, странного вида существом, блеющим, как ягненок. Майка он отправил на луг собирать травы, а Пат велел вырыть ножом толстые, белые корни фиолетовых цветов — они обильно росли под деревьями на краю леса. Сам же Смитти пошел и отыскал желеобразный гриб, ярко-красный и пряный, который был у нас на десерт после жареной лягушки, печеных корней и острого соуса из трав. После окончания трапезы дети сами отправились к ручью мыть тарелки. Я был просто поражен: они никогда не вели себя так во время наших походов и пикников.

Пат, в конце концов, было всего лишь три года. Я хорошо знал, как трудно отправить ее спать, когда еще не все угомонились, но у нее был долгий день, и, вернувшись с ручья, она сама скользнула под валун, на ложе из сухих листьев. Подойдя и нагнувшись, чтобы накрыть ее одеялом, я увидел, как она что-то прижимает к подбородку. Когда я осторожно разжал ей пальцы, она пошевелилась во сне и пробормотала «кролик»…

Сначала я подумал, что она захватила из дому свою плюшевую собачку, но эта штука не походила на нее. Я понес ее к костру.

Она была размером с два моих кулака и покрыта длинным, шелковистым серым мехом, как ангорская кошка. Она была теплой и, держа ее в руках, я чувствовал биение ее сердца. Но при этом у нее не было ни глаз, ни ушей, вообще никаких видимых органов. Чем бы это ни было, но только не кроликом.

Смитти был поражен не меньше меня. В целом, создания этого «другого» мира походили на существ из нашего родного. Животные походили на животных, птицы на птиц, были в ручье и какие-то рыбы. Но это существо не походило ни на что виденное нами ранее. Стараясь разглядеть его получше, Майк толкнул меня локтем, и я выронил это животное. Но оно не упало! Оно повисло в воздухе, как крошечный, пушистый воздушный шарик!

Смитти уставился на меня, а я — на него. До сих пор этот «иной» мир казался нам довольно обычным местечком, тихим и скучным, как парк посреди недели. Но «кролик» Пат явно принадлежал к другому зоопарку. И я подумал о том, какие еще неожиданности могут нас здесь подстерегать.

Я подвел руку под существо. Оно с готовностью уступило, хотя мне показалось какое-то сопротивление, словно вокруг него сгустился воздух. Я убрал руку, и оно осталось висеть. Я подтолкнул его указательным пальцем, и оно вдруг начало изменяться.

Первоначально это был пушистый шар. Но ту он вдруг похудел и вытянулся, мех стал более редким, с черными пятнами. Затем он снова изменился, превратившись в своего рода кожаный блин, затем принялся расти, достигнув размеров баскетбольного мяча. Снова оброс мехом, сначала испещренным пятнами, затем пятна исчезли, и он стал опять серебристо-серым, как и в начале.

Смитти уставился на него странным взглядом. Таким, словно он понял какое-то значение в изменениях существа, словно у бессмысленных метаморфоз была какая-то схема. Он был полуозадачен, полуобеспокоен.

— Погодите минутку, — сказал он. Я хочу кое-что попробовать. У меня есть идея.

Я осторожно взял существо, и оно тихонько лежало на моей ладони. Чувствовалось то же самое слабое сопротивление, какое я уже отмечал, неопределенное давление, когда я брал его. Я сложил обе руки чашечкой под ним, в то время как Смитти легонько коснулся его кончиками пальцев, ощупывая поверхность, и глядя мимо него. Он придвинулся чуть ближе, и внезапно я увидел, что его кисти рук исчезли до самых запястий и продолжали исчезать, словно он медленно протягивал руки туда, откуда в свое время достал кексы и бумажник — в будущее. Странно было наблюдать, как тают его руки, пока он исследовал невидимую часть существа.

Существо внезапно задергалось у меня на руках. Пораженный, я отпустил его. Смитти же вытащил одну руку, а вторую сунул в ничто до самого плеча, и на его лице появилась удовлетворенная улыбка. Существо снова дернулось — и исчезло. Смитти выдернул руку. Рукав был разорван, по запястью тянулась царапина.

— Это существо поцарапало меня, — сказал он. — Наверное, ему не понравилась щекотка.

Шарик серебряного пуха, прижимающийся к щеке маленькой девочки — это одно, а тварь, которая царапается, как дикая кошка, — совершенно другое. Глаза у Майка стали совершенно круглыми, я видел, что его переполняли вопросы. И решил опередить их.

— Пат спит уже целый час, — сказал я ему. — Пора и нам ложиться баиньки под открытым небом. Утром мы все тебе расскажем.

Он хороший мальчишка и не стал возражать, но я знал, что он лежал с открытыми глазами в своей постели из листьев и травы, держа ушки на макушке. Я не хотел, чтобы кошмары, вертевшиеся у меня в голове, перешли и к нему, поэтому я позвал Смитти, и мы прогулялись до ручья. Звезды наверху были очень яркими. Я поглядел, но не смог различить ни одного знакомого созвездия. Интересно, подумал я, есть ли здесь луна, как у нас?

— Что произошло? — спросил я Смитти.

На мгновение он задумался.

— Точно не знаю. Одно время я читал книги, стараясь понять, что же такое умею проделывать. Книги о четвертом измерении, тессерактах[2] и подобном. Вы когда-нибудь читали об этом?

— Я читал. В надлежащем возрасте я прочитал свою долю научной фантастики.

Голубые глаза Смитти глядели очень серьезно.

— Значит, вы знаете, как это устроено. Отрезок линии является точкой. Совокупность точек на прямой образует линию. Совокупность линий образует поверхность. Совокупность поверхностей образует трехмерную фигуру. А совокупность трехмерных фигур образует уже фигуру с четырьмя измерениями. Например, совокупность кубов, выстроенная в четвертом измерении, образует сверхкуб, то есть тессеракт. Или кролика Пат.

Это я уже понял, когда смотрел, как он ощупывает невидимые части этого существа. Когда существо меняло форму, оно всего лишь перемещалось, высовывая в наш трехмерный мир различные части своего четырехмерного тела.

— Но почему оно висело в воздухе без всякой поддержки.

— Это была всего лишь часть существа, — быстро сказал Смитти.

— Тогда как это происходит, что мы можем взять и перенести ее в другое место? — спросил я. — Все это какая-то бессмыслица.

Смитти почесал голову.

— Я так и думал, что вы спросите это, — сказал он. Ответа я не знаю. Я знаю лишь то, что когда сунул туда руки, то нащупал нечто большое. И был поцарапан.

— Но на что оно похоже? — спросил я.

Смитти нахмурился.

— И на это я не могу ответить, — жалобно произнес он. — Это же просто не имеет смысла. Послушайте, это существо живет в четырех измерениях, а мы — в трех. Мы не можем увидеть его целиком. И я не вижу его, я только предполагаю, где оно может быть, и иногда что-то нащупываю, а иногда — нет. Как, по-вашему, прямая линия видит квадрат?

Он был прав. У любого, кто ведет обычное, материальное, трехмерное существование нет никакой возможности понять, на что походит нечто четырехмерное. У нас просто не хватает опыта, не с чем сравнивать. Смитти, с его способностями, мог там что-то ощупать, но он не мог объяснить, что именно он нащупал.

— Ладно, — вздохнул я. — Давайнемного поспим.

Я сказал, поспим? У меня не было сна ни в одном глазу. Я лежал на сене, прислушиваясь к дыханию детей, и, слушая тихое похрапывание Смитти, глядел на далекие звезды наверху. И думал, думал и думал. Я думал о том, кто похоронит меня, когда я стану совсем старым и не смогу больше таскаться по этому заброшенному райскому саду. Думал о том, что сделает Элеонора, когда они вернутся без меня, и что подумает полиция, и за кого Элеонора выйдет замуж, когда свыкнется с мыслью, что я мертв. Я думал о том, будут ли Смитти и дети время от времени навещать меня здесь, и сколько времени еще понадобится, прежде чем дети повзрослеют и утратят эту свою способность. Я думал о том, кто станет выполнять мою работу, и где найдут другого тенора для клубного хора. И насколько Элеоноре урежут норму отпускаемого на душу населения газа. Ну, сами знаете, как это бывает, когда не спится…

Смитти ничего не волновало, но когда он проснулся, то я сразу понял, что он нашел решение. Завтрак наш состоял, в основном, из чистой воды из ручья и каких-то золотистых фруктов, по форме напоминающих сливы, а на вкус, как чуть кисловатый мед. Потом Смитти прибрался, загрузил вещи в рюкзак и повесил его на Майка. А сам поднял меня на руки, как новобрачную.

Это было так просто. Он велел мне закрыть глаза и задержать дыхание, чтобы я не сделал неправильное движение в неправильный момент, а сам просто шагнул «через». Когда я снова открыл глаза, то первым делом увидел лицо Элеоноры.

— Мог бы и сказать, когда вы вернетесь, — заявила она, — чтобы я оставила заказ для молочника.

Вот такова женская логика. Элеонора была тут же на кухне, когда мы вернулись. Вероятно, она видела, как мы возникаем из воздуха. Но она была трезвомыслящей женщиной, а трезвомыслящие женщины не могут видеть ничего подобного. Значит, она ничего не видела. Значит, ничего и не произошло. Мы просто вернулись из похода к ручью Хэнсона, где обычно проводим свои пикники. Я предупреждающе мигнул Смитти. Мы стали бы напрашиваться на неприятности, если бы попытались всучить четыре измерения женщине, которая вполне счастлива и с тремя. Не стоило и пытаться.

Но проще было сказать, чем сделать. Вскоре, как это постоянно случается в романах, из детской неожиданно выскочила Пат и побежала на кухню, держа что-то в руках. Она явно хотела, чтобы это увидела мать.

— Кролик! — кричала она.

Это существо было белым, с какими-то шишками.

У него был такой же длинный мех и никаких органов чувств. Возможно, это была другая часть первого существа, которому не понравилось, когда Смитти сунул руки в его измерение и за что-то там его пощекотал.

Но Элеонора ни о чем таком не думала. Однако, с первого взгляда она поняла, что никакой это не кролик. Женщины не любят ничего неизвестного, наверное, это у них в крови. Элеонора вежливо улыбнулась, взяла существо из рук Пат так осторожно и брезгливо, словно оно было заражено оспой, и сунула его Смитти.

— Какое противное! — твердо сказала она. — Унеси его, Смитти. А Пат сейчас пойдет принимать ванну.

Вот так оно было. Пат повиновалась без звука: она уже прежде вела битву за кроликов и знала, что все равно проиграет. Я подошел к Смитти.

— Давай запрем его в подвале, — сказал я ему. — И там ты избавишься от него также, как от первого.

Мы втроем с Майком спустились в подвал и забились в угол за кучей угля, чтобы нас не увидела с лестницы Элеонора. Смитти прямо с ходу сунул руки до самых плеч в «ничто», что-то там вертел и крутил, и чуть было не вытащил это существо за хвост, если это вообще был хвост, но все напрасно. Может, в пределах досягаемости не было места, которое не терпело щекотки. Может, этому существу нравилась щекотка. Не знаю. Могу лишь выложить вам версию Смитти. Он заявил, что Пат могла взять это существо, точно приз, когда проходила «через». По словам Смитти, это существо не принадлежало ни к одному из миров, пока Пат не забрала его, и, конечно же, нет никаких причин, почему бы оно не могло быть четырехмерным, учитывая, что оно существует на поперечном срезе обоих миров одновременно. Возможно, вы найдете в этом какой-то смысл.

Главное то, что мы с ним вляпались. Всяческие подталкивания, ощупывания и щекотания Смитти привели лишь к тому, что существо покрылось пятнами, раздулось величиной с арбуз и осталось в таком вот виде. Мы перенесли его в курятник, как в самое подходящее место, где оно повисло в воздухе на высоте десяти футов. И то хорошо, по крайней мере, дети до него не смогут добраться. Майк, разумеется, наблюдал за всем этим, но он, как я уже говорил, хороший мальчишка, ему практически десять лет, и он знает, что такое хорошо, и что такое плохо. Как и большинство детей его возраста.

Я вышел и выключил свет. В течение следующей недели я пару раз наведывался поглядеть, что существо там делает. Оно не делало ничего. Вообще ничего. Не ело. Не пило. Не дышало. И курицы не возражали против его присутствия. Так что я вскоре забыл о нем.

Думаю, вы помните, что творилось тем летом. Забойщики крупного рогатого скота и мясники надеялись, что кто-то или что-то заставит поднять потолок розничных цен, чтобы они могли сэкономить пару долларов на копытах или на чем-то получше. Но армия и военно-морской флот забирали все, а гражданское население привыкало обходиться спагетти и салатами. Заметьте, я не жалуюсь. У нас было все, как и у остальных, а Смитти готовил из того, что было, приемлемые, хотя и не очень вкусные блюда.

Одна за другой, куры ушли обычным путем всей домашней птицы. Элеонора, по уши погрузившаяся в дела по гражданской мобилизации, участвовала в разных комитетах, где всем нравилось встречаться за ленчем и спорить за сэндвичами или салатом оливье с курицей. Когда закрылась закусочная отеля, они стали собираться по очереди в домах своих членов, причем, главным образом, в нашем. А затем одна Важная Шишка решила проверить, как идут дела в Мэдисонвилле.

И сейчас я могу поклясться, что просто кто-то накапал в Вашингтон о ленчах комитета Элеоноры. Больше никаких причин для ее приезда не было вообще. Большая Шишка со своим секретарем — мужского пола — должны были приехать из Олбани после того, как проверят состояние дел там. Сопровождать их должны были значительные лица и пресса. С последней как раз все было в порядке: пресса могла поесть спагетти на заднем крыльце вместе со мной и детьми, и это не сильно ударило бы по нам. Я рассказал бы им всякие истории.

Но к тому моменту у нас в курятнике оставались только четыре старые курицы и петух. Я знал их с детства. Я вырос с ними. Фактически, они и в живых-то еще оставались отчасти из сентиментальных воспоминаний, а отчасти из-за здорового скептицизма в том, что даже Смитти может приготовить что-то съедобное из их жилистого мяса. По крайней мере, мы не осмеливались это проверить.

Но Смитти — человек! Элеонора пошла к нему, как только получила телеграмму, и раскрыла перед ним все карты. Если бы у Мэдисонвилля оказались иные планы на двадцать пятое число, то Важная Шишка могла бы отправиться в Утику. А Утика, являвшаяся основным поставщиком говядины, явно стремилась поддержать свою честь. Вот так обстояли дела. Смитти улыбнулся своей очаровательной улыбкой и спросил, сколько ожидается гостей.

Хочу вам прямо сказать, что я не собираюсь сейчас пересказывать смутные слухи о грязном заговоре и коррупции в Штаб-квартире Мэдисонвилля. Миссис Дадли Уинтроп, наша ближайшая соседка, позволила детям на время шумной вечеринки погостить у ее Томми, и, как оказалось, именно она была главной конкуренткой Элеоноры на пост главы комитета по мобилизации. Но это наверняка было чистым совпадением.

На рассвете двадцать пятого июня Смитти прибежал ко мне с таким взволнованным видом, с каким я его еще никогда не видел. Должно быть, дела были плохи, поскольку мы столько раз прорабатывали сценарий вечеринки, что я наизусть знал все подробности. И в них не было ничего плохого, кроме тайфуна, который мог повредить электролинию. Тайфуна… и собаки Уинтропов. Там, где было пять толстых курей, уже приготовленных для фрикасе, лежало пять искореженных тушек, уже ни на что не годных. Смитти стало так же плохо, как и мне. Но мне было даже хуже. Я знал, на что способна Элеонора. И тут я увидел, как голубые глаза Смитти вдруг ярко вспыхнули.

— У меня есть идея, босс, — задумчиво сказал он. — Держу пари, что она сработает. Да… Я думаю, все будет в порядке.

Время в тот день текло стремительно, как ртуть. Элеонора еще раз проинструктировала четырех старшеклассниц, которые должны были прислуживать на вечеринке — все они были членами Корпуса Мира и в знак этого носили нарукавные повязки, — а Смитти подогнал им форму. Я слышал, как он весело насвистывает, работая на кухне, и вскоре уловил безошибочный аромат жареного мяса.

Леди из Корпуса Мира тоже уловили его, и я представил, как поднимутся их брови, когда, по возвращении домой, они бросятся проверять возможности местного черного рынка. Если Смитти действительно рискнул купить мясо на черном рынке, карьере Элеоноры пришел конец, как и моей собственной — но здесь пахло так, как не пахло никакое мясо в моей жизни. Я взмолился высоким небесам, чтобы это было нечто необычным, пусть даже жареным скунсом.

Что касается Самой Важной Шишки и всех остальных Менее Важных Шишек, вплоть до четвертой помощницы Элеоноры, отвечающей за несуществующие противогазы, все откровенно пускали слюни. И, глядя на это, я воспрянул духом.

Даже по предварительным данным, Смитти превзошел самого себя. Никогда еще в Мэдисонвилле не готовили такое блюдо. Один за другим, мы невольно развернулись носами в направлении кухни, время от времени подаваясь вперед, чтобы уловить побольше того пленительного армата мяса, волна которого проносилась всякий раз, как кто-нибудь из девушек открывал кухонную дверь.

А затем главное блюдо было подано к столу. Это было особое фрикасе Смитти, или гуляш, или рагу — называйте, как хотите. Оно было приправлено травами, о каких большинство собравшихся даже не слышали, и смешано с диковинными лесными грибами, от которых большинство собравшихся шарахалось бы, как от оспы. Было в нем и многое другое, что являлось чистой импровизацией Смитти. Но прежде всего, там было мясо: большие ломти мяса, нежного, сочного, с диковинными специями, а на вкус такое, какого я никогда еще не пробовал. Вкус бы превосходен, просто неописуем!

По сравнению с этим блюдом, десерт был разочарованием, хотя подобный нектар вряд ли когда-либо украшал столы Мэдисонвилля. Кофе, хотя в нем не было ни желудей, ни дубовых опилок, был просто кофе. Потом мы настолько загрузили свои желудки, что могли уже перейти к речам.

Элеонора — умница. Ее речь заняла три минуты, и она использовала их до последней секунды. Средняя Важная Шишка из Олбани произнесла пятиминутную речь, и оказалось, что она просто разогревала аудиторию для речи Помощника Самой Важной Шишки, в честь которой мы все собрались здесь, ну, и так далее. А впереди нас еще ждала Речь этой Самой Важной Шишки. В середине второго десятка минут речи Помощника я почувствовал, как под моим поясом что-то извивается.

Это было какое-то нереальное, невозможное, запредельное ощущение! Наверное, нечто подобное испытывали парни в развеселых тридцатых годах, которые на спор глотали живых золотых рыбок, а затем извергали их обратно. Это было все равно как живые мыши вальсировали и давали гопака в моей двенадцатиперстной кишке, толклись и опрокидывали друг друга, стремясь на волю. Я посмотрел на Элеонору, сидящую напротив меня, и по ее наполненным ужасом глазам понял, что она испытывает то же самое. Потом я взглянул на оратора и увидел бисеринки пота, выступившего на его лбу и верхней губе. И я услышал, как затрещали пуговицы его жилета, когда получили изнутри сильный удар.

Со всеми собравшимися было одно и то же. Они пытались сохранять хорошую мину при плохой игре и улыбались из последних сил, но силы эти были уже на исходе. Они явно не могли больше терпеть. Потом приоткрылась кухонная дверь, и в щели показалась физиономия Смитти. Веснушки его резко выделялись на лице, как пятнышки на воробьином яйце, а выпученные глаза дико вращались, пока не увидели меня. Я понял, что теперь не время соблюдать какой-то там этикет. Бормоча извинения, я буквально взлетел со своего места.

На кухне царил сплошной кавардак. Девочки уже выскочили через черный вход и теперь с ужасом глядели на нас с лужайки перед домом. Котел, в котором Смитти тушил рагу, стоял на кухонном столе, и из него, как чудовищные дрожжи, выпирали капающие красным куски мяса, хорошо приготовленного мяса, которые росли с каждой секундой.

Смитти захлопнул за нами дверь.

— Босс, — хрипло прошептал он, — не стоило мне даже и пробовать. Оно все еще живо!

Это известие поразило меня, точно ушат холодной воды, и заставило трястись от страха. Оно! Ну, конечно же, оно! Куски мяса, из которого Смитти приготовил фрикасе, были частями этого диковинного существа. Даже вырезанные и хорошо протушенные, они продолжали быть частью четырехмерного существа. Что бы мы ни проделывали с ними, — а очевидно, мы оказали на них мощное воздействие, потому что куски все еще оставались кусками, — они собирались возвратить свою первоначальную форму, причем сделать это как можно быстрее, и когда это произойдет, то мы все, принимавшие участие в этом обеде…

Смитти сдернул с себя фартук.

— Босс, — сказал он, — клянусь, я не хотел этого. Я всего лишь заботился о том. чтобы приготовить его как можно лучше. Я думал, что у этого существа просто исчезнет какая-то часть. А сейчас мне нужно добраться до него. Я должен заставить его убраться отсюда.

Прежде, чем я успел его остановить, Смитти погрузил обе руки в корчащуюся кучу тушеного мяса. Они стали таять, как воск — до локтей… до плеч… За руками последовали голова и плечи. Затем остались лишь дрыгающиеся ноги. Затем Смитти исчез весь. И в этот миг четырехмерное фрикасе нанесло последний сильнейший удар изнутри моего желудка — и исчезло. Я лишь с шумом втянул в себя воздух.

Холодный пот лился у меня по спине. В кухню вернулись три девушки, притащив четвертую, которая лишилась чувств, увидев, как Смитти бесследно исчез вместе с тушеным мясом. Я криво усмехнулся им.

— Магия! — сказал я, и голос мой прозвучал, точно воронье карканье. — Фокусы. Он мог бы стать известным фокусником… — Я судорожно вытащил из брюк смятые деньги. — Вы же будете столь добры, приберете здесь, детки?

Потом я приоткрыл кухонную дверь ровно настолько, чтобы увидеть Элеонору. Остекленевшие глаза Помощника Самой Важной Шишки внезапно ожили, и он завершил свое выступление. Затем наступил черед Самой Важной Шишки. Она поднялась и отдала дань уважения хозяйке, затем долго разглагольствовала об успешно проводимых в Мэдисонвилле мероприятий по Гражданской Обороне и перешла к стандартному рассказу о трудностях, которые в это тяжелое время испытывает вся страна, и так далее. Когда она уже обрела пятое дыхание, я тихонько проскользнул на свое место. Сидевшая напротив Элеонора сладко улыбнулась мне и кивнула.

Ну, вот, теперь вы знаете все. Смитти исчез. Четырехмерный кролик тоже исчез. Элеонора успешно организовала супер-пупер ужин на двадцать с лишним персон, которые наелись до отвала, но разошлись с практически пустыми желудками. Честь Мэдисонвилльского отделения Корпуса Мира была спасена.

Но я наплевал бы на все это и отдал бы все, что угодно, только бы Смитти вернулся. Можете мне поверить, сколько раз я пытался пройти «через», но у меня так ничего и не получилось.

Нож ниоткуда

Приходилось ли вам лелеять мечту об убийстве?

Доводилось ли сидеть за, столом, опершись локтями о столешницу, и, спрятав лицо в ладонях, воображать, как вы по самую рукоять вонзаете нож в дряблую морщинистую шею и вращаете клинком до тех пор, пока тонкая струйка старческой крови не потечет с обагренных ваших запястий — пока не закатятся глазные яблоки и не подогнутся старческие колени? Ощущали ли вы, как пульсирует кровь в висках и душу вашу переполняет дикое, первобытное наслаждение при виде отвратительного, нелепого существа, наконец-то вами приконченного?

А потом вы открывали глаза и смотрели на исписанные каракулями листы, тщательно вычерченные схемы, графики, соотносительные диаграммы и прочую мертвую писанину, которая и составляет смысл всей вашей жизни. И снова брались за перо, и опять принимались исписывать новыми каракулями очередные листы бумаги, уточнять схемы, добавлять новые разноцветные точки к диаграммам — посвящая этим занятиям каждые три из пяти рабочих дней недели с той самой поры, как достигли возраста, когда можно начинать карьеру, о которой вы мечтали и к которой вас готовили.

Может быть, мне стоит сходить в клинику на прием к психотерапевтам, дабы те напичкали меня витаминами? А может, лучше отправиться в религиозный центр, где дипломированные клерикалы попытаются привить моей заблудшей душе любовь к ближнему? Или завалиться во Дворец Наслаждений, в котором какая-нибудь страстная шлюха мигом избавит меня от хандры? Или подать прошение о предоставлении мне права жениться и вплотную заняться производством еще одного поколения археологов, чтобы те, повзрослев, превратились в таких же усталых, измученных, одержимых жаждой убийства людей, как их прославленный папаша?

День за днем, ночь за ночью я пытаюсь представить себе, что случилось бы, если бы в тот памятный день я все же осмелился всадить нож в глотку человека, который только что применил концепцию обратимости времени к спокойной, вполне развитой науке — археологии. Если б я мог все предвидеть — если б знал, чем обернутся романтические мечтания, к которым он настойчиво пытался приобщить меня…

Откуда те мечты? Я ведь был совсем маленьким в то время; рассчитывать все вперед не умел; нож тот был для меня обычным ножиком. И знаете, мне кажется, что если бы он знал — если бы он мог предвидеть, что наука, которой он посвятил каждую секунду своей долгой жизни, деградирует в некое трехмерное счетоводство, — если бы он мог это предвидеть, то сам вырезал бы собственное сердце и вручил его мне, моля простить за содеянное.

Он был великим человеком, тот старик — мой дедушка.

Вы, конечно, уже видели нож. Думаю, его видели все. Но первым — сразу после деда — увидел нож я. Мне тогда было десять лет. Я сидел в лаборатории деда, забравшись с ногами в его кресло, и ожидал, когда он вернется из своего будущего. Кресло было деревянное, старинное — в нем сиживал еще мой прапрадед, а может, кто-то и до него.

Лабораторией называлась расположенная в задней части дома просторная комната с бетонным полом и рядом окон над рабочим столом. По всей залитой светом столешнице были разбросаны сотни глиняных черепков, классификацией и реставрацией которых и занимался мой дед. Здесь же лежали в лотках каменные орудия труда, а дешевые фанерные ящики были битком набиты еще не вошедшим в каталог древним хламом, заляпанным грязью. Рядышком громоздилась стопка потрепанных, захватанных по углам, засаленных, залитых чернилами тетрадок, переплетенных в коленкор. Еще на столе стояли наполовину отреставрированный сосуд, — причем черепки были так тщательно пригнаны друг к другу, что трещины невозможно было разглядеть, — и небольшая статуэтка из слоновой кости, склеенная столь искусно, что походила на только что купленную в магазине, хотя ни самом деле этой богине было пять тысяч лет.

Да, именно так выглядела лаборатория археолога в то давние времена. Теперь все изменилось. Эксперимент, проведенный дедушкой, и нож, который он выудил из недр времени, покончили с традиционной археологией. Эта наука стала одной из самых важных, избавившись от ярлыка незаконного дитяти искусства и антропологии. У нас есть деньги, великолепное оборудование, новейшие инструменты. Лаборатории нам проектируют лучшие архитекторы. Черновую работу за археологов с готовностью выполняют ученые, специализирующиеся в других науках. Консерваторы же вроде меня имеют возможность получить знания столь же обширные, какими обладают ведущие биохимики или, допустим, астрофизики. Профессия археолога стала престижной, мои коллеги пользуются признанием публики — всего этого дед мой не изведал, но именно ему археология обязана своим нынешним положением. Уолтер Тойнби, мой дед, наверняка умер бы от скуки, очутись он сейчас в лаборатории своего внука. Он отшвырнул бы прочь схемы и расчеты, уронил голову на руки и надолго задумался — о том, как покончить с собой.


…Я сидел и ждал его уже шестой час. За это время я трижды обследовал весь стол. Перевернул каждый черепок, не забывая положить глиняные осколки точнехонько на прежнее место — так учил меня дед. Нашел четыре черепка, подходящих к реставрируемому сосуду, и еще два, из которых получилось ухо древней керамической фигурки веселого толстопузого щенка. Успел просмотреть иллюстрации во всех дедовых книгах и даже попытался расшифровать непонятные каракули в одной из тетрадок. Но потом из очередной книги, которую я с любопытством разглядывал, вдруг выскользнул какой-то листочек, и я, поспешно вернув его на место, решил прекратить свои изыскания. От греха подальше.

Один из углов лаборатории целиком занимала собой машина времени. Она стоила дороже всех археологических экспедиций, фотографий, реставрированных реликвий и научных книг дедушки вместе взятых. Медные трубки, торчавшие из стены позади машины времени, походили на колонны некоего дворца, возведенного индейцами майя. Пульт управления ничем не отличался от тех, какие можно себе вообразить, представляя мысленно машину времени. Сама машина являла собой большой свинцовый куб с массивной стальной дверью в одной из его граней. Внутри куба в магнитном поле плавала собственно капсула времени.

Нынешние аппараты, конечно, гораздо изящнее, но принципиально устроены так же, как машина моего дедушки. Старый Уолтер Тойнби был эстетом до мозга костей, а Балмер, построивший машину по чертежам Малесевича, обладал удивительным чутьем к функциональному конструированию. Дедушкина машина времени была первым космическим челноком, способным переносить человека вместе с его багажом более чем на двадцать лет в будущее — или в прошлое. Малесевич, кстати, отправился именно в прошлое — на пятнадцать лет назад. И не вернулся. Его уравнения объяснили почему, и археологический мир, потиравший руки в предвкушении личного знакомства с Хатшепсут и царицей Шаб-Ад, сразу приуныл и, потеряв надежду, вновь вернулся к традиционным метелочкам и лопаточкам. Не сдался только мой дед, Уолтер Тойнби.

Малесевич остался бы в живых, если бы как следует провел испытания аппарата, прежде чем проверять на практике свою теорию времени. Он не удосужился сделать этого, а потому промахнулся мимо своей эпохи, возвращаясь из прошлого. Профаны по-прежнему вопрошают, почему бы археологам попросту не сесть с фотоаппаратом в машину времени и не смотаться в Древнюю Грецию или Атлантиду — вместо того чтобы ковыряться в прахе исчезнувших цивилизаций. В принципе это можно сделать, однако тот, кто решится на это, должен быть в высшей степени сконцентрирован на самом себе, находить радость в знании ради знания и забыть о том, ради чего он отправился в путешествие по времени. Ибо каждому школьнику известно, что человек, вторгшийся в прошлое, вносит в момент своего появления в этом прошлом инородный элемент в пространственно-временную матрицу. Поток времени разветвляется, рождается новая вселенная, и когда он возвращается, то оказывается в совершенно другом мире, творцом которого сам и явился, — и мир этот в корне отличается от того, в котором путешественник пребывал до визита в прошлое. Прежняя вселенная закрыта для него навсегда.

Сущность будущего совершенно иная. Наше нынешнее состояние и все изменения, которые происходят с нами с течением времени, являются неотъемлемыми составляющими привычного, запрограммированного исторического развития. Человек, попадающий в будущее, не меняет в нем ничего: его визит — предопределенная часть этого будущего. «Записан в Книге», как сказали бы древние. Впрочем, я склонен полагать, что записан скорее в матрице пространства-времени, нежели в Книге Судеб.

Уолтер Тойнби был блестящим ученым, который мог бы преуспеть в любой науке. У него хватало денег, чтобы жить припеваючи и выбрать то поприще, какое больше пришлось ему по душе, — археологию. Он был последним из великих дилетантов. Дед прекрасно знал Малесевича — финансировал некоторые его эксперименты — и потому, узнав о трагедии, сумел подкатиться к попечителям университета, в котором тот работал, и получить доступ к записям своего друга. Дед сразу же разобрался в том, куда отправился Малесевич и почему никогда не вернется, и почти сразу же понял, что путешествие в будущее, в отличие от визитов в прошлое, совершенно безопасно. Всю следующую неделю Уолтер Тойнби и Балмер вытаскивали ящики с черепками и всякий хлам из угловой комнаты, освобождая место для машины времени. Ночи напролет они просиживали над архивом Малесевича, споря до хрипоты над фантастического вида диаграммами. Спустя два месяца через окрестные поля к ангару проложили силовые кабели — прямиком от генераторов Шелдон Форкс, а люди Балмера приступили к заливке колоссального бетонного фундамента для машины времени.


…Уже пора ужинать, а деда все не было. Около часу дня он вошел в машину времени, попросив перед этим меня дождаться его возвращения. И вот уже шестой час я сижу в лаборатории один-одинешенек, а в углу тускло мерцает машина времени, издавая звук, похожий на жужжание потревоженного роя пчел. Сняв с полки очередной фолиант, я медленно перелистывал страницы со стереофотографиями табличек, на которых в древнем Шумере кто-то выводил загадочные письмена. Занятие это уже стало понемногу навевать скуку — очень уж похожи были все картинки, — когда жужжание вдруг прекратилось.

Взглянув на свинцовый куб, я увидел, что тот перестал светиться. Я быстро положил книгу на место, и в эту самую секунду тяжелая стальная дверь бесшумно распахнулась. Из капсулы времени вышел мой дед.

Он занимался раскопками: его бриджи и тужурка покрылись белесой пылью, пыль въелась и в морщинистое лицо дедушки, и в складки его шеи. Подбородок украшала грязно-серая щетина, которой не было шесть часов назад, а рубашка потемнела от пота. Дед выглядел очень усталым, но глаза его радостно поблескивали, а по лицу блуждала довольная улыбка.

На плече у него висел потрепанный рюкзачок, в котором дедушка обычно таскал свои инструменты и записи. Отряхнув пыль с колен, дедушка снял с головы помятую шляпу, обнажив жидкую взъерошенную шевелюру, и направился к столу, развязывая на ходу рюкзак. Я завороженно следил за его узловатыми пальцами — сколько раз эти руки доставали из выцветшего мешка самые невероятные диковинки! Победно хихикнув, дед вытащил из рюкзака нож — тот самый нож — и бросил его на стол. Клинок, звякнув, упал на груду черепков.

Вы, конечно, видели нож. Его фотографировали бесчисленное множество раз, голограммы есть почти во всех музеях мира. Но я тогда увидел его первым.

Дед не успел очистить нож — на тускло-черной рукояти, украшенной тонкой резьбой, засохли комочки грязи, затейливая филигрань серебряного эфеса также была перепачкана, но клинок прямо-таки сверкал холодным, иссиня-металлическим блеском — острый как бритва и прозрачный как стекло.

Быть может, вам доводилось брать его в руки, если вы были в здешнем музее. Там, где клинок заостряется, он прозрачен настолько, что сквозь него можно прочесть самый мелкий шрифт. Ближе к рукояти клинок делается толще и становится немного мутноватым. На клинке выгравирована какая-то надпись, но она стерлась до полной неразличимости. Это очень странно, потому что лезвие крепче любого известного нам вещества, кроме разве что алмаза. И металла, из которого выкован клинок, нет более нигде ни в Солнечной системе, ни во всей Галактике — только одно это истертое лезвие.

Клинок, очевидно, очень древний. Об этом свидетельствует не только стершаяся от времени гравировка пи клинке, но и зазубрины возле рукояти, где исключительно крепкое лезвие истончилось от многократной заточки. Черная рукоять, похоже, поновее самого клинка — судя по довольно четко различимой резьбе, — хотя тоже очень древняя. Дедушка счел, что рукоять изготовлена из какой-то чрезвычайно прочной древесины, возможно, чем-то пропитанной, и что рукоять эту приделали взамен прежней, которая износилась или, быть может, сломалась. Эфес кинжала и заклепки на рукояти — обыкновенное серебро, этот металл только-только начинал входить в обиход в те стародавние времена.

В общем, нож лежал перед моими глазами. Уолтер Тойнби, один из самых авторитетных археологов своего времени, отправился в будущее на машине времени, сконструированной Малесевичем, откопал там нож и вернулся обратно. И этот нож оказался выкованным из металла, о коем наша наука и слыхом не слыхивала.

А спустя три часа Уолтер Тойнби будет мертв. Возможно, в том далеком будущем он подхватил какой-то неизвестный нашей эпохе вирус. А может, виной всему явилось огромное напряжение путешествия во времени, оказавшееся губительным для организма старика, или потрясение от пережитого в том будущем… Как бы там ни было, но дед после возвращения принял душ, потом мы с ним поели вдвоем на кухне — остальные отужинали, не дождавшись нас, раньше; дедушка очень внимательно разглядывал нож, пока ел, но так ничего тогда и не сказал. Он очень устал и хотел спать. Больше он не проснулся.

Отец мой, единственный сын старика Уолтера, унаследовал от своего родителя разностороннюю одаренность. Правда, в отличие от дедушки, папа был человеком практическим и не раз помогал своему прославленному отцу — хотя бы тем, что удачно женился, приумножив благосостояние семейства Тойнби. Если деда интересовали разрозненные осколки древних культур, то папа принадлежал к кругу тех историков, которые стремятся осмыслить цивилизацию как некий сверхорганизм, развивающийся циклически, и пытаются отыскать эти циклы, исследуя эволюцию человека — от первобытных джунглей до нынешних вершин Парнаса. Нет, я отнюдь не намекаю на то, что старик Уолтер не проявлял интереса к синтезу и обобщениям, — он, например, принял фамилию Тойнби[3] потому, что так звали его любимого историка, ученейшего из ученых, который жил и творил в прошлом веке. Настоящая же наша родовая фамилия, если верить письму, найденному среди бумаг деда, славянского происхождения. Если это действительно так, то становится вполне объяснимой долгая и сердечная дружба дедушки с несчастным Малесевичем.

Как бы там ни было, смерть деда повлекла за собой целый ряд событий, приведших в конце концов к результату, который слишком хорошо известен каждому, кто посвятил свою жизнь археологии. Едва иссяк поток соболезнований, как пресса возвестила о сенсационном открытии ученых, занимавшихся исследованием ножа. Все эксперты с поразительным единодушием заявили, что письмена и орнамент, выгравированные на клинке, не похожи ни на одну из известных человечеству знаковых систем. Зайдя в тупик, языковеды передали нож металлургам и ботаникам с тем, чтобы те определили голубой металл, из которого выковано лезвие, и дерево — если это вообще дерево, — из которого сделана рукоять.

Стоит ли продолжать? Шумиха тогда поднялась невообразимая. Каждый из экспертов считал обычно правым только самого себя, потому свара между учеными была вполне предсказуемой. Однако ясно было и то, что на сей; раз ученым придется прийти к единому мнению, которое, быть может, откроет совершенно новые горизонты перед человечеством.

Физически и химически голубое вещество клинка — металл, но такого металла наука не знала, более того — не могла вообразить. Когда химики с величайшим трудом отпилили крохотный кусочек лезвия, оказалось, что такого элемента в периодической таблице нет. Физики исследовали образец рентгеновскими лучами и спектрографами — с тем же результатом. Чем больше экспериментов они проводили, тем больше запутывались, поскольку рано или поздно очередной опыт опрокидывал все выдвинутые на основе предыдущих изысканий гипотезы.

В конце концов после многочисленных и разносторонних исследований ученый мир пришел к мнению, которое считается наиболее достоверным и по сей день: голубое вещество, из которого сделан клинок, скорее всего является одним из хорошо известных металлов — однако молекулярная и атомная структура его изменены неизвестным современной науке методом; собственно, возникло новое состояние вещества.

Отчет ботаников немногим отличался от выводов физиков. Рукоять определенно деревянная, и материалом для нее могла послужить древесина какого-либо тропическою растения — но древесина эта подвергнута загадочной обработке, в результате которой получилось нечто абсолютно новое для нашей планеты.

На этом первый штурм и закончился. Когда эксперты, отчаявшись, развели руками, осада пошла с другой стороны. Нож вернули моему отцу, и тот сделал его центральным экспонатом музея эволюции человеческой культуры Тойнби, организованного им в том самом университете, где в свое время преподавал Малесевич. Нож и поныне находится там.

Однако все знали, что старик Уолтер нашел эту вещицу в будущем. А это означало, что в каком-то из предстоящих веков человечество создаст некую науку, которой будет по силам изобретение неслыханных дотоле веществ вроде голубого металла. Причем металл этот в будущем станет настолько распространенным, что из него начнут делать ножи.

Между тем одни лишь электрические свойства голубого металла были таковы, что некая солиднейшая электротехническая компания предлагала папе за ножик целое состояние.

Короче говоря, ученые решили отправиться в будущее — с тем, чтобы выведать у грядущей цивилизации ее секреты и с выгодой для себя использовать их в наше время.

И начались эксперименты с путешествиями во времени. Вновь вытащили на свет Божий записи Малесевича, опубликовав их для широкой публики; дедову машину времени разбирали и собирали раз десять; Балмера разрывали на части промышленные лаборатории, университеты и разные спекулянты, одержимые идеей ухватиться за хвост будущего, — все желали заполучить его в качестве консультанта. Машины времени строили все кому не лень — и сотни людей один за другим исчезали в будущем. И один за другим возвращались обратно с пустыми руками. В будущем голубого металла не оказалось.

Отчаявшись решить загадку ножа, ученые попытались усомниться в правдивости Уолтера Тойнби, объявив его мистификатором, — но клинок-то существовал! И обладал фантастическими физическими и химическими свойствами!

Остывшие было страсти вновь накалились, и все вернулось на круги своя. Мой дедушка-археолог отправился в будущее, провел там раскопки и вернулся с ножом. А что, если Тойнби откопал в будущем остатки какого-нибудь космического корабля-пришельца, о котором человечество этого будущего просто не знало? Археология обнаружила нож. Вся наука его возжаждала. Значит археологи обязаны отыскать загадочный металл еще раз.

Так археология превратилась, говоря языком популяризаторов, в «материнскую науку» со множеством «дочерних» специализаций, которая безраздельно правила другими науками, выродившимися в угодничающих своей госпоже рабов. Археологи были в фаворе и наслаждались своим положением.

Я рос именно в подобной атмосфере. Сначала дедушка разбудил во мне интерес к загадкам прошлого и увлек романтикой археологических поисков. Затем уже весь мир признал археологию наукой наук, которой суждено открыть неведомые новые миры. Так удивительно ли, что я пошел по стопам деда?

Здесь я позволю себе заметить, что отец и дед, которым вовсе не требовалась вселенская встряска для того, чтобы посвятить себя определенному занятию, принадлежали к той категории людей, что не теряют голову, когда на них обрушивается всеобщее признание. Уж лучше бы они не выдержали испытания славой!

Археология на коне? Замечательно — значит, коня надо погонять, и погонять как следует. Любые наши проекты моментально получали финансовую поддержку многочисленных фондов. Аппаратура и приборы, казавшиеся прежде бредом сумасшедшего, изготавливались по первому требованию. Вместе с новым оборудованием пришли и новые методы исследований, которые, в свою очередь, способствовали возникновению целой иерархии высококвалифицированных техников и статистиков, заменивших взрывников; на смену землекопам явились конторские служащие; никто уже не занимался созданием всеобъемлющей панорамы древних цивилизаций, как это делали Шлиман, Эванс, Бристед и первый из Тойнби — да-да, старик Уолтер Тойнби, — нынешние археологи копошились над всякой древней мелочью, совершенно утратив способность охватывать взором целые эпохи, чем так славились их великие предшественники.

Я знаю, что винить в этом нам следует лишь самих себя. Мы вырыли себе собственную нору, обставили ее с роскошью, обнесли стеной, дабы оградить себя от черни. Мы создаем видимость бурной деятельности, на самом деле занимаясь ненужными пустяками, — а нас за это кормят и содержат в комфорте. В результате мы так привыкли к своей яме, что никак не можем из нее выбраться. Вот и я сижу, мечтая о том, что хорошо было бы перерезать тогда глотку собственному деду — вместо того, чтобы осознать наконец: будь я похожим на дедушку, мне хватило бы смелости отказаться от комфортного, но смешного положения, в которое попали археологи, чему я сам в немалой степени способствовал. Я вернулся бы к традиционной археологии — с лопатами, раскопками, грязью, — и тогда исчезли бы все барьеры, а я бы вновь обрел свободу и стал тем, кем и должен быть настоящий мужчина.

Само собой, к тому времени, когда я поступил в университет, весь этот археологический маховик уже был раскручен. Папа, носившийся со своей идеей цикличности истории, вовсю проталкивал проект, согласно которому Археология — теперь это слово писалось с заглавной буквы — должна раскрыть суть и описать возникновение, развитие, расцвет и крах всех без исключения цивилизаций, включая и нынешнюю. Его коллега, а может, и соперник, из Гарварда намеревался подвергнуть ревизии и пересмотру все данные, накопленные археологией за многие века, загрузив для этого все статистические выкладки в какой-то сверхкомпьютер. Он сразу же получил деньги под свой эксперимент. Ученый мир провозгласил Археологию эдакой феей, которая принесет неслыханные прежде блага всем и каждому. Вот все и толпились вокруг волшебницы.

В течение всей моей учебы в университете я работал на побегушках у людей, которые то и дело мотались в будущее, возвращаясь оттуда с ворохом записей, из которых мы, канцелярские работники, должны были, подобно фокуснику из шляпы, выуживать кроликов голубого металла.

Помню самого гнусного паразита-путешественника, на которого работала целая армада механиков, стенографисток, техников, лаборантов и статистиков. Он был очень известной личностью — почти как мой дед, — хотя слава его была несколько иного рода. Этот шарлатан в течение целого поколения верховодил археологией. По образованию сей ученый муж был математиком; переквалифицировавшись в археолога, он провозгласил, что с помощью созданной им теории универсальных полей возможно познать смысл и суть Всего Сущего.

Естественно, подобная белиберда пролилась бальзамом на душу моего папаши, и он пригласил математика-археолога смотрителем нашего музея, наделив Хилла — так звали этого афериста — вдобавок ко всему еще и правом голоса в нашем семейном предприятии. Хилл немедленно провозгласил, что вовсе не обязательно рыскать в поисках ножа по просторам будущего. Достаточно накопить необходимое количество статистических данных, вещал Хилл, и применить теорию универсальных полей к гуманистическо-культурному аспекту — я сейчас пытаюсь воспроизвести его ахинею дословно, — чтобы заранее предсказать, где именно должен находиться нож.

Хилл был огромным детиной с рыжей шевелюрой и раскатистым басом. Он часто выступал с речами — причем всегда в нужное время и в нужном месте. Сотни несчастных студентов вроде меня перелопачивали тонны бумаг, которые доставлялись из будущего экспедициями Хилла. Девять раз Хилл объявлял на весь мир, что он «определил наконец, где должен находиться нож», и девять раз посланные в будущее экспедиции выясняли, что обитатели грядущего мира слыхом не слыхивали про голубой металл. Некоторые цивилизации будущего вообще не знали, что такое металлы.

В двадцать три года я получил лицензию на путешествия в прошлое и будущее. К этому времени мы уже досконально изучили будущее человечества. В библиотеках можно было найти сотни учебников истории, которые напишут только в грядущих тысячелетиях. У нас было оборудование высшего класса, изобретенное учеными будущего. Одним словом, мы начинали создавать нынешний мир, так что вы в курсе, что из этого вышло.

Я старался изо всех сил, и мне даже удалось систематизировать кое-что разумное из мешанины, собранной высокочтимым Хиллом. Власти это оценили, и мне было предложено посвятить всю свою жизнь копошению в бумагах. Но я был молод, и я был из рода Тойнби. Я потребовал прав, и они их мне предоставили. Теперь я мог, как и все, начать охоту за ножом.

Надо сказать, что я вовсе не глуп. И вдобавок ко всему, очень хорошо знал деда — быть может, даже лучше, чем его знал мой отец. Мне был знаком образ мыслей дедушки, я мог смоделировать его поведение в той или иной ситуации. Дед принадлежал к той породе людей, которые всегда и во всем стремятся идти до конца. У меня не было никаких сомнений: прежде чем отправляться на поиски ножа, нужно выяснить, как далеко в будущее мог заглянуть тринадцать лет назад мой дед. Почему-то никто из искателей ножа покамест не удосужился этим поинтересоваться.

На мое счастье, Балмер по-прежнему пребывал в добром здравии, и я попросил его разыскать те расчеты и чертежи, которыми он руководствовался при постройке машины времени для дедушки. Все бумаги нашлись, и Балмер построил для меня такой же свинцовый куб, в каком некогда Уолтер Тойнби отправился в будущее, вернувшись оттуда с загадочным ножом.

Конечно, мой куб был по размерам больше, чем дедушкин, — дед тогда взял с собой всего лишь лопату да метелку, а мне необходимо было разместить в челноки уйму разных инструментов. Археология значительно механизировалась за тринадцать лет, и было бы глупо с моей стороны не воспользоваться современным инструментом. Темпоральное поле, темне менее, по своим параметрам полностью совпадало с полем первого аппарата, так что машина времени должна была доставить меня именно в те времена, в которые она перенесла некогда Тойнби-старшего.

Так оно и вышло на самом деле. Самая первая действующая машина времени, на которой бесследно исчез Малесевич, обладала диапазоном в пятнадцать лет. Дедушкин громоздкий аппарат уже мог переносить путешественника на триста лет вперед. По моим расчетам, я должен был попасть в относительно спокойную эпоху, наступившую после войны полушарий, в результате которой половина американских городов лежала в руинах, а человечество оказалось отброшенным к собирательству и охоте.

Я не хочу сказать, что за тринадцать лет никто не пытался проникнуть именно в эту эпоху. Другое дело, что, попав в эти времена, путешественники сразу же давали деру: во-первых, им было страшно, а во-вторых, послевоенная цивилизация, конечно же, была не в состоянии производить такие чудеса, как нож из голубого металла.

Из этого следовал вывод: искать надо либо в более раннем будущем, либо в более позднем. Почему бы не отправиться еще на тысчонку-другую лет вперед? Или на миллион?

У меня был несколько иной взгляд на сей предмет, ибо я слишком хорошо знал характер деда. Он непременно отправился бы так далеко, как только могла позволить машина. Я повторю его маневр. Далее: выйдя из машины времени, дедушка наверняка огляделся бы вокруг, вытащил инструменты и тут же принялся за раскопки. Что ж, мне по силам повторить и этот трюк.

Правда, машины времени еще не достигли полного совершенства, так что, отправляясь в будущее, нельзя быть уверенным на все сто в том, что попадешь именно в необходимую тебе минуту — и даже, быть может, неделю — будущего. Лично я, впрочем, думаю, что дело не в огрехах конструкторов, а в неопределенности самого времени. И вряд ли с этим возможно что-нибудь поделать. Конечно, попав в будущее, можно уже на месте прыгать во времени вперед-назад на несколько дней, пока не попадешь в нужное мгновение, но для этого необходимо прибегать к математическим расчетам. Я не стал заниматься подобной чепухой.

Если вы знакомы с историей предстоящих пяти веков, то вам, конечно, известно, что после применения в конце войны отравляющих веществ все атлантическое побережье Америки лишилось растительности и стало абсолютно непригодным для жизни. Выбравшись из машины, я очутился посреди безжизненной пустыни, усеянной искореженными скелетами зданий и изувеченной воронками. Как потом выяснилось, дедушка побывал тут немного раньше меня.

Я знал из отчетов предыдущих экспедиций, что здесь еще очень долго не будет никаких признаков жизни. Потом мало-помалу на побережье вновь появятся сначала растения, затем насекомые, млекопитающие, а следом и человек. Но я не об этом. Ясно было, что искать выживших людей бессмысленно, да дед наверняка и не собирался этого делать. Вокруг во все стороны простирались руины нашего родного города (точнее, его двойника через триста лет), и я был уверен, что дед стоял здесь точно так же, как сейчас стою я, и прикидывал, с чего начать.

Одна из каменных груд, наполовину занесенная песком, возвышалась над всеми остальными. С нее наверняка открывается прекрасный вид на все окрестности. Когда я побрел к этой груде развалин по осыпающемуся песку, то поймал себя на мысли, что выискиваю на ходу дедушкины следы — настолько был уверен, что попал в то самое место и время. Конечно, это было полной глупостью — ветер уже заносил песком мои собственные следы.

И тут я увидел все это… Память сразу вернула моим к тому дню тринадцатилетней давности. Конечно, здесь должны были остаться следы пребывания деда! Уолтер Тойнби ни за что на свете не бросил бы столь многообещающий раскоп, который в самом начале вывел его на такую реликвию, как нож. Он наверняка намеревался вернуться сюда еще раз с экспедицией, и помешала этому только его внезапная смерть. Дед даже не все инструменты тогда вернул из будущего — чего их зря таскать туда-сюда?!

И вот теперь здесь, у восточного основания насыпи, трепыхался на ветру красный платок, которым дед отметил место раскопок, а из трещины в остатках стены торчала его саперная лопатка.

Я пощупал истрепанную материю. Да, это дедушкин носовой платок. Он неизменно клал один такой в кармин джинсов — этот квадратный кусок материи в те времени служил археологу и респиратором, и панамой; да и мало ли для чего он мог пригодиться… Каждый археолог непременно запасался платками.

Трещина, в которую была воткнута лопата, расширялась книзу, и почти до самого верха ее занесло песком.

Согласно всем правилам цивилизованной археологии, я обязан был провести съемку местности, установить осветительную арматуру, настроить трехмерный экран и включить сканнер, который и прощупает невидимым лучом недра развалин, выдавая картинку на экран. Вот только тогда и можно будет решить, с чего начинать.

Вы верите в привидения? Когда я стоял на груде развалин, ощупывая материю и отполированную рукоять лопаты, мне вдруг пришло в голову, что дед мог стоять на этом самом месте всего за несколько минут до меня. Знаете, словно он отошел куда-то на секунду, а я занял его место. Я вновь превратился в маленького мальчишку, который следует по пятам своего дедушки, меряющего громадными шагами лабораторию: здесь дед книгу с полки снимет, там стопку негативов просмотрит…

Небольшая тучка закрыла солнце, и мне почудилось, что это тень деда упала на меня. Я вытащил лопату из трещины. Инструмент прекрасно сохранился, и хотя в наше время никто уже не работал при помощи лопат, догадаться о том, как с ней обращаться, мог каждый идиот.

Я воткнул лопату в песок — металл заскрежетал, нарвавшись на каменную стенку трещины. Значит, песка здесь совсем немного — несколько минут помахать лопатой, и я смогу расширить щель настолько, чтобы пролезть внутрь.

Работа доставляла мне удовольствие. Я, конечно, занимался прежде спортом — такую подготовку обязаны были проходить все без исключения юноши, — но ощущение от рытья лопатой было совершенно особое. Лопата придавала мне чувство совершенства — я был силен, и мне было чрезвычайно приятно наблюдать, как углубляется яма и увеличивается куча песка, вынутого мною из трещины. Вскоре в образовавшийся туннель уже можно было влезть на четвереньках, не рискуя насажать шишек. Я вернулся к челноку, захватил с собой карманный фонарик и мини-сканнер и нырнул во мрак подземного хода.

Уже через несколько футов глаза привыкли к темноте, к тому же свет просачивался вниз сквозь многочисленные проломы и щели — так что я вполне обходился без фонаря. Затем я почувствовал под ногами твердый пол и очутился в комнате, перегороженной наискосок рухнувшим потолком, — одним концом перекрытие упиралось в пол, другим покоилось на верхней кромке уцелевшей стены. Сквозь пролом слева от меня в комнату пробивались солнечные лучи, заливая пространство сумеречным светом. В этом тусклом свете я разглядел на полу отпечатавшиеся в толстом слое пыли следы и стол, к которому они вели.

Это были дедушкины следы, конечно. На этом столе он и обнаружил нож. Я переступил наконец порог комнаты и медленно направился к столу. Меня не покидало ощущение того, что все это я уже где-то видел. Массивная бронзовая столешница была покрыта треснувшим толстым стеклом. Я увидел отпечатки дедушкиных пальцев на пыльном стекле, но самое главное: я увидел на столе очертания ножа, выделявшиеся в пыли столь же отчетливо, как и тринадцать лет — или тринадцать минут? — назад.

Солнце продолжало свой путь по небосклону, в комнату пробились новые лучи, и здесь стало гораздо светлее. Я смахнул пыль со столешницы — тяжелой бронзовой плиты, которая не говорила мне ровным счетом ни о чем. А потом я обернулся и увидел на противоположной стене, прямо над дверью, барельеф.

Я не люблю парадоксы. Мне не нравится невероятное. Я сижу здесь, склонившись над своими расчетами (к весне мне обещали новый компьютер, который будет в состоянии производить расчеты во много раз быстрее, чем нынешние), а когда устаю, то роняю голову на руки, закрываю глаза и вспоминаю тот злополучный день, когда я был совсем маленьким. Я вспоминаю старика, нож — и жалею о том, что не убил собственного дедушку.

Я сделал все, что смог. По моему следу отправились великолепно оснащенные экспедиции. Они разобрали все руины вплоть до фундамента. А я… меня вновь отослали к статистическим данным. Я сижу здесь, обрабатывая сведения, которые поставляют мне очередные экспедиции. Мне кажется, усилия их тщетны и они, как ни стараются, не смогут найти этому феномену иного объяснения, чем то, какое мне кажется очевидным. И ничего, кстати, не объясняет…

Сегодня вы можете отправиться в музей Тойнби и воочию увидеть нож, хранящийся в сейфе, расположенном посреди главного зала. Где-то в следующие триста лет сейф заменят бронзовым столом с колпаком из толстого стекла. На музей упадет несколько бомб, здание будет разрушено, а нож по-прежнему будет лежать на бронзовом столе. Затем руины занесет песками и пылью, и однажды упрямый старик в поношенной одежке раскопает их и вползет внутрь. Он обнаружит нож и унесет его с собой. Потом туда наведается человек помоложе, а за ним — другие, множество других. И все это время на стене, прямо над дверью, которая ведет в комнату, где хранился нож, будет красоваться гранитная плита с надписью:

УОЛТЕР ТОЙНБИ 1962 — 2035

Мой дед выудил нож из будущего. Потом старик умер. Нож поместили в музей его имени. И он преспокойно лежал там триста лет, пока вся человеческая раса сходила с ума, пытаясь раскрыть его секрет. Пока всю цивилизацию не перевернули вверх дном в поисках того, чего никогда не было!

Дед нашел нож в музее, в котором нож и лежал все время с тех пор, как сам же дедушка притащил его из будущего и он попал в музей. И лежал там, пока не пришел мой дед и не принес его назад.

Это очень просто, проще не придумаешь. Мы ведь не обязаны всегда мыслить категориями «начало» и «конец». Разве вещь — или личность — не может существовать в замкнутом цикле, у которого нет ни начала, ни конца? Разве не возможно вообразить себе такое?

Мне казалось, что возможно. Я думал, что мы имеем дело с простеньким парадоксом. Но оказалось, что я не прав.

Нож, который Уолтер Тойнби нашел в будущем, сохранился идеально — рукоять, конечно, поистерлась, но сам клинок был без единой царапины. Потом химики и физики, пытавшиеся определить состав металла, с помощью алмазной пилы сделали на лезвии небольшую насечку, чтобы отщепить необходимую для опытов частичку вещества. Эту насечку может увидеть каждый посетитель музея. Нож с насечкой пролежит в музее еще триста лет, пока за ним не явится человек из прошлого.

Этим человеком окажется Уолтер Тойнби. Но дело в том, что нож, который дед возьмет с собой из будущего, не будет иметь никаких насечек. Значит, где-то должно существовать начало цикла. И где-то цикл должен кончиться. Но где именно? Как был изготовлен нож, если у истории этой вещицы нет ни начала, ни конца? Как разорвать порочный круг замкнутого цикла? Как бы я хотел знать это! Быть может, я бы тогда не лелеял мечту об убийстве. Быть может, будущее представлялось бы мне исполненным смысла и логики — а не хаотическим нагромождением миров, которых никогда не было.

Об авторе

Питер Шуйлер (Шайлер) Миллер
(Peter Schuyler Miller)
21 февраля 1912 — 13 октября 1974
Американский писатель-фантаст и критик.

Публиковался также как S. P. Miller, Nihil, Dennis McDermott.


С начала 1930-х Миллер — один из самых популярных авторов в жанре «палп фикшн». Его работы появлялись в таких журналах как «Amazing Stories», «Astounding», «Comet», «The Magazine of Fantasy and Science Fiction», «Marvel Tales», «Science Fiction Digest», «Super Science Stories», «Unknown», «Weird Tales», «Wonder Stories» и других.


Вместе со своим другом Джоном Д. Кларком известен как библиограф рассказов Роберта И. Говарда о Конане.


Начиная с 1945 года, Миллер переключается на написание книжных рецензий для «Astounding Science Fiction» (а позже и для его преемника — журнала «Analog»). Как критика его интересовали практически все жанры и подвиды фантастики. За время своей работы книжным обозревателем он написал рецензии на более 2700 книг. За что и был награжден специальной премией Хьюго в 1963 году.


Его обширная коллекция документов, карт, книг и периодических изданий, накопленных в основном благодаря его обзорной работе, была подарена Музею Карнеги после его смерти его сестрой Мэри Э. Дрейк. Они теперь составляют основу мемориальной библиотеки П. Шайлера Миллера в Исследовательском центре Эдварда О'Нила в Питтсбурге.

Содержание

Забытый
(Перевод: Н. Кузнецова)

Forgotten (рассказ, 1933)


Пески веков
(Перевод: С. Михайлова)

The Sands of Time (повесть, 1937)


Старый Маллиган
(Перевод: Анатолий Тачков)

Old Man Mulligan (повесть, 1940)


Над рекой
(Перевод: А. Чикин)

Over the River (рассказ, 1941)


Пещера
(Перевод: Андрей Бурцев)

The Cave (рассказ, 1943)


Фрикасе в четырех измерениях
(Перевод: Андрей Бурцев)

Fricassee in Four Dimensions (рассказ, 1943)


Нож ниоткуда
(Перевод: Шалва Куртишвили)

As Never Was (рассказ, 1944)

Примечания

1

Баньши — призрак (дух) женщины-плакальщицы, так как оплакивание и рыдание одна из её характерных черт. Некоторые ирландцы верят, что если плакальщица не выполняла свои обязанности подобающим образом, то и после смерти она продолжает оплакивать умирающих. (прим. перев.)

(обратно)

2

Тессеракт — четырехмерный куб. (прим. перев.)

(обратно)

3

Тойнби, Арнольд Джозеф (1889–1975) — английский историк и социолог, выдвинувший теорию круговорота сменяющих друг друга локальных цивилизаций. (Прим. ред.)

(обратно)

Оглавление

  • Забытый
  • Пески веков
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  • Старый Маллиган
  • Над рекой
  • Пещера
  • Фрикасе в четырех измерениях
  • Нож ниоткуда
  • Об авторе
  • Содержание
  • *** Примечания ***