На суше и на море [Рэй Дуглас Брэдбери] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

На суше и на море 1965

ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Редакционная коллегия:
П. Н. Бурлака, И. А. Ефремов, В. С. Евгеньев, И. М. Забелин, А. П. Казанцев, Г. В. Кубанский (составитель), С. Н. Кумкес, С. В. Обручев
Ответственный секретарь
Н. Н. Пронин
Суперобложка, переплет и титул художника А. И. Белюкина
Форзац художника В. Г. Карабута

Георгий Кубанский Белая смерть

Повесть

Глава первая

1
Самохин ходил из угла в угол, стараясь не смотреть в окно. И все же он отчетливо представлял, что происходило сейчас на единственной улочке поселка, еще не имевшего названия. Два года назад чья-то рука вывела на карте слово «Строительство». Так называли тогда рабочие и инженеры, жители райцентра и оленьи пастухи, случайно заходившие в отдаленную от жилых мест лощину, десяток утепленных палаток на правом берегу Тулвы. Время шло. Бревенчатые дома теснили потемневшие палатки. За ними растянулись вдоль дороги строения подсобного хозяйства — скотный двор, конюшня, свинарник, парники. Ниже по течению Тулвы серое здание гидроэлектростанции перекрыло кипящую на камнях речку. Образовалось продолговатое озерко-запруда. За плотиной высился копер шахты с увенчивающей его красной звездой. От шахты к горбатому строению рудоразборки тянулись тросы подвесной железной дороги с готовыми начать свой бесконечный путь серыми вагонетками. С противоположного конца лощины из-за округлого утеса плавно выскальзывала серая лента шоссе и, разрезав поселок надвое, сворачивалась в кольцо у шахты… А на карте так и осталось — «Строительство».

Два года с лишком Самохин жил, не замечая дней, недель, даже месяцев. Календарь у него был свой, особый. Время измерялось здесь построенными домами, километрами проложенного в горах шоссе, готовностью объектов к сдаче в эксплуатацию. И теперь, когда осталось оборвать последний листок этого своеобразного календаря — разрезать ленточку у входа на обогатительную фабрику и пригласить рабочих пройти в цеха, над комбинатом нависла угроза; нависла не в переносном смысле, а в прямом. Она затаилась где-то на невидимом в метели склоне Кекура с выделяющимися над снежным покровом крупными валунами и низкорослыми северными березками.

Три дня бесновалась метель, сковавшая жизнь затерянного в горной глуши поселка. На четвертые сутки из Москвы пришла телефонограмма:

«Обратите самое серьезное внимание угрозу схода лавины. Организуйте круглосуточное наблюдение снежным покровом склона Кекура. Принятых мерах телеграфируйте. Крестовников».

Крестовников!..

Впервые Самохин услышал о нем три года назад, на заседании облисполкома.

…Уже несколько человек высказались за утверждение проекта комбината, когда председатель объявил:

— Слово имеет кандидат географических наук Олег Михайлович Крестовников.

К столу подошел худощавый мужчина лет тридцати, поправил тонкими пальцами очки.

Уже первые фразы его заставили Самохина насторожиться.

Крестовников утверждал, что комбинат и поселок намечено построить на лавиноопасном участке, настаивал, чтобы почти утвержденный проект вернули на доработку.

Самохин яростно дрался за свое детище, дважды ездил в Москву. Оба раза он был близок к победе… И опять на пути у него становился Крестовников.

Готовясь к решающему бою в министерстве, Самохин запасся записями бесед со старожилами района. Никто из них не слышал о лавинах в теснине Тулвы. Привез он фотографии склона Кекура, поросшего низкорослой березой. Могла ли сойти здесь лавина и не оставить разрушительных следов в зарослях березняка? Но главный довод Самохина был, как ему казалось, совершенно неотразим. Анализ геологической карты местности показал, что в районе Тулвы нет другого выхода руды, пригодного к разработке и транспортировке. Шахту можно было строить только здесь.

И когда поднялся Крестовников, Самохин был уверен в победе.

Насторожился он, услышав, что отсутствие сведений о сходе лавин на склоне Кекура не может служить доказательством безопасности площадки, выбранной для будущего комбината. Свои доводы Крестовников подкрепил примерами, когда лавины в Австрии и Швейцарии обрушивались после полувекового перерыва, наносили огромный ущерб не только поселкам, но даже и городам.

— Я прошу отнестись к моему предупреждению с должной серьезностью, — закончил Крестовников. — Геоморфологические и геоботанические признаки, о которых я вам доложил, доказывают, что на склоне Кекура имеются возможности для образования катастрофической лавины. Еще раз напоминаю, что пологий внизу склон горы выше переходит в кручу и дальше — в скальную гряду, где в метельные годы толщина снежного покрова значительно возрастает. В особо благоприятную для образования лавин зиму оторвавшийся крупный карниз может привести в движение снег на склоне. Основная масса его обрушится на площадку, где изыскатели предлагают построить комбинат. Крупный знаток альпийских лавин Матиас Здарский писал: «Невинный на вид белый снег — это не волк в овечьей шкуре, а тигр в шкуре ягненка». Ссылаясь на опыт Здарского, известный специалист Вальтер Фляйг предостерегает тех, кто ошибочно считает себя в безопасности потому, что в этой местности не наблюдалось схода лавин. Продолжая и развивая мысли Вальтера Фляйга применительно к нашим условиям, профессор Тушинский пишет: «Нередко перерывы в падении лавин вводят в заблуждение недостаточно опытных изыскателей и строителей, которые на основании расспросов жителей, недавно поселившихся в районе изысканий, делают поспешный вывод, что поскольку… катастроф здесь не было, то лавины опасаться нечего». На этом разрешите закончить мое сообщение.

Крестовников настоял на своем. Проект был переделан. Обогатительную фабрику и поселок вместе со вспомогательными мастерскими и складами отнесли в сторону от шахты и гидроэлектростанции. Объем работ значительно возрос. Удлинились и сроки пуска объектов.

И без того нелегкая задача — построить комбинат в горной глуши — намного усложнилась. Самохин дрался за рабочих, за каждый вагон строительных материалов, выжимал из суток часы, из недель сутки. Ему удалось сократить срок пуска предприятия больше чем на два месяца. И теперь, когда прибыли рабочие, завербованные в центральных областях страны, когда вот-вот должна была пойти руда на-гора, разбушевавшаяся метель остановила жизнь в поселке, замела снежными увалами дорогу в райцентр.

И снова в такое тяжелое время напомнил о себе Крестовников. Оказалось, что он все время следил издалека, из Москвы, за поселком, за склоном Кекура. И вот на столе лежит телефонограмма, короткая и требовательная, как приказ.

Самохин остановился. Звонок телефона? Крупными шагами вышел в приемную.

Секретарша Анна Павловна вопросительно посмотрела на него.

— Что нового? — спросил Самохин.

Анна Павловна раскрыла папку с надписью: «К докладу».

— Звонил прораб Мартынов, — читала она. — Снег продавил крышу склада…

— Дальше, — бросил Самохин.

— Вербованные требуют, чтобы их обеспечили валенками и ватниками, иначе они не выйдут на наружные работы, — продолжала Анна Павловна. — Трактор повалил угол забора…

— А как райцентр? — спросил Самохин вне всякой связи с услышанным. — Молчит?

— Кто же в такую погоду исправит линию? — сказала Анна Павловна.

Положение осложнялось с каждым часом. Хуже всего, что никто не мог определить, насколько велика нависшая над комбинатом угроза. После телефонограммы Крестовникова прошло почти двое суток. Почти двое суток поселок жил без связи с райцентром, областью. Продавленная снегом крыша, требования вербованных… Все это не ново. Аварии случались и прежде, как и недоразумения с новичками. Но лавина! Возможно, все это страхи кабинетного ученого. Сидит такой в Москве, пугает себя и других…

Как на грех, и надежды на восстановление связи с районом никакой. Даже видавший виды Самохин не раз дивился, глядя на линию телефонных столбов, поднимающихся на каменную гряду и осторожно спускающихся к поселку. Каждый из них связисты устанавливали по-особому. Один вбили в щель и зажали камнями, другой стоял в сколоченной из бревен загородке, заваленной валунами, третий заклинили между обломками скалы. На сером камне, слегка припорошенном наносной почвой, не годились умные, проверенные десятилетиями наставления по службе связи. И все же в штормовые ветры столбы не выдерживали, ломались. Кто сможет сейчас пробраться к ним? Как подвезти бревна, установить их, навесить провода? Да тут и в нормальных-то условиях труд связиста — подвиг!..

Самохин увидел сидящую в выжидательной позе Анну Павловну.

— В восемнадцать ноль-ноль соберите аварийный штаб, — распорядился он. — Вызовите ответственных за участки.

И вернулся в кабинет, снова зашагал по диагонали: восемь шагов — поворот, восемь шагов — поворот.


2
Управление комбината походило на штаб воинской части перед боем. В приемную входили и выходили люди, о чем-то спорили. Кто-то пристроился у столика с графином воды и торопливо строчил докладную. В углу на полушубке спали дежурный тракторист и связист. И никого не удивляло, что сюда входят запорошенные снегом люди, здесь пишут, спорят, даже спят.

Из кабинета Самохина выглянула Анна Павловна.

— Попрошу потише, — сказала она. — Идет совещание.

И, окинув комнату строгим взглядом, закрыла за собой дверь, вернулась на привычное место за столом начальника комбината.

— Что делается на участках? — спросил Самохин.

— Продолжаем крепежные работы, — поднялся начальник шахты. — Откачиваем воду с нижнего горизонта. Копер шахты и рудоразборку укрепили откосами. Со стороны горы они прикрыты каменным валом. На подземных работах настроение бодрое. Наверху — похуже. За последние сутки были случаи недисциплинированности.

— У шахтеров? — насторожился Самохин.

— Люди разные, — ответил начальник шахты. — Из поселка на работу и с работы им приходится пробираться больше километра чуть не по пояс в снегу…

— Я приказал, чтобы дорогу к шахте и электростанции пробивал трактор, — недовольно напомнил Самохин.

— Если б не трактор! — воскликнул начальник шахты. — Сугробы наметает за ночь… Есть места, где и трактор с трудом пробивается через них.

— Виноват в снижении дисциплины… снег. — Самохин неодобрительно посмотрел на начальника шахты и обернулся к главному инженеру. — Слушаю вас, Николай Федорович.

Он следил за речью главного инженера, а думал о другом. Все больше тревожило его падение дисциплины. Еще не запущенная на полный ход сложная машина комбината уже разлаживалась. Остановить этот опасный процесс можно было лишь одним: привести ее в движение, дать полную нагрузку. Какую нагрузку? Чем занять людей?

— …Для меня ясно одно, — говорил Николай Федорович. — Надо продолжать строить противолавинные сооружения. И все же прикрыть весь комбинат, поселок от массы снега, несущегося с огромной скоростью и ударной силой, — дело безнадежное. На это у нас не хватит ни сил, ни времени, ни материалов. Поэтому следует прежде всего подумать о людях. А их у нас вместе с детьми и неработающими около девятисот человек.

— Что вы предлагаете? — сухо остановил его Самохин.

— Что я могу предложить? — Николай Федорович помолчал. — Всю жизнь я проработал на шахтах Караганды. О противолавинных сооружениях имею крайне слабое представление. Насколько эффективны будут наши защитные валы? Точных расчетов мы не имеем. Не знаем мы и возможной силы удара лавины. Поэтому я и предлагаю позаботиться о людях.

— Как позаботиться? — жестко спросил Самохин.

— Надо подумать, — уклонился от прямого ответа Николай Федорович.

Но все поняли его. Понял и Самохин. Еще утром директор обогатительной фабрики предложил подготовить стоявший в стороне от поселка склад, на случай если придется укрыть людей. Эвакуация! Никто еще не произнес это слово. Но подспудно оно прозвучало в нескольких выступлениях.

Итак, было два выхода: либо готовиться встретить удар лавины неизвестно какой силы и на каком участке, либо эвакуировать население поселка, оставив в нем лишь аварийные группы. Третьего решения не было.

— У меня такое ощущение, — поднялась секретарь парткома Фетисова, — что все вы думаете об одном и том же, а вот сказать не решаетесь. И мне тоже неловко. Но кто-то должен сказать. — Она остановилась, потеребила угол косынки. — Надо вывезти детей из поселка. И немедленно.

— Куда вывезти? — спросил Самохин. — Об этом вы подумали?

— Подумала, — твердо ответила Фетисова. — В дом дорожной дистанции. В нем можно разместить ребят. На несколько дней.

— А дорога? — напомнил Самохин и оглянулся в поисках поддержки. — Вы видели дорогу?

— Можно промять колею тягачами. — Фетисова настойчиво смотрела на начальника комбината и, словно подсказывая ему ответ, повторила: — Можно.

— Посылал я тягач в том направлении, — устало произнес Самохин. — На первом же километре он застрял в сугробах. — Он поднялся. — На этом мы закончим. Решение я приму утром. Сейчас в темноте все равно ничего сделать нельзя. — Самохин перехватил укоризненный взгляд Фетисовой и с подчеркнутым спокойствием произнес: — Попрошу всех разойтись по участкам. К шести утра представьте мне сводки о ходе работ, заявки на рабочую силу и сведения о расходе строительных материалов.


3
Самохин принадлежал к породе людей, выращенных первыми пятилетками. За плечами у него осталась нелегкая жизнь: завод, учеба — сперва на рабфаке, затем заочное отделение института. Самохин никогда не был молодым специалистом, диплом он получил, уже будучи заместителем начальника цеха. Постоянно загруженный работой, занятиями, он как-то незаметно для себя окончил институт, стал изыскателем, втянулся в новое для него дело. Поиски медных руд занимали все его время, помыслы. Искал он упорно, год за годом, забывая о личной жизни. Жену и дочурку ему приходилось видеть лишь три-четыре месяца в году.

Другим везло. Открывали новые и новые месторождения нефти, железа, бокситов. Лишь медные руды не давались в руки.

Пока Самохин искал богатые залежи, техника добычи ископаемых выросла. Был разработан план добычи меди из залежей Приполярной области, считавшихся прежде нерентабельными. В главке вспомнили о заводском опыте Самохина и назначили его начальником комбината.

Едва у подножия Кекура разбили палаточный лагерь, как пришло известие о смерти жены.

Впервые в жизни Самохин оставил работу, когда, казалось, невозможно было оторваться от площадки с новенькими палатками.

За несколько часов, проведенных в самолете, Самохин понял, как неполна была его семейная жизнь. Перед его глазами стояло лицо жены в добрых мелких морщинках. И оттого, что не стало человека, знавшего его думы и чаяния, у которого он столько лет находил поддержку в трудные минуты, ощущение потери росло, вытеснило все, кроме мысли: «Как же теперь? Без нее!»

После смерти жены Самохин заметно изменился. Теперь он щедро отдавал дочери внимание и заботы, которых так не хватало покойной. Как бы ни был он занят, Люся регулярно получала от него обстоятельные письма. Бывая в Москве, отец подолгу беседовал с нею о своих делах, видах на будущее, живо интересовался всем, чем жила дочь.

На днях Люся впервые прилетела в поселок навестить прихворнувшего отца. Тревога оказалась напрасной. Самохин встретил дочь несколько осунувшимся, но бодрым, подвижным.

В поселке многое было для Люси ново, интересно. Очень удивила ее скромная обстановка квартиры начальника комбината. Простая кровать, застланная шерстяным одеялом, шкаф, полки с книгами. Еще больше удивления вызвал у Люси образ жизни отца. Самохин никогда не занимался спортом. А тут он каждое утро делал зарядку с гантелями, а затем в любую погоду ходил полчаса на лыжах. Зарядка и лыжи входили в распорядок дня начальника комбината, как и утренние доклады Анны Павловны или летучки. Люся не раз читала в письмах отца смешную фразу: «О моем здоровье не беспокойся. Начальник комбината не имеет права болеть». За несколько дней, проведенных в поселке, Люся не раз слышала, как отец изменял знакомую фразу в зависимости от обстоятельств: «Инженер не имеет права болеть, настоящий шахтер не болеет».

Совсем иначе выглядел его кабинет в управлении комбината. Огромный стол, массивный письменный прибор с пустыми чернильницами, два кожаных кресла по сторонам и тяжелые шторы на окнах — для солидности. У стола стул, возле письменного прибора лампа с прямоугольным черным абажуром, отражающим свет на зеленое сукно, — для работы. В стороне обитый кожей диван и тумбочка, где хранились мягкие туфли и пижамная куртка, — для отдыха.

Люся вошла в кабинет и остановилась: не помешала ли она отцу? Последние дни она не находила себе места. Поселок жил в постоянном напряжении. Отец почти не появлялся дома. Все заняты, озабочены, спешат. Одна Люся не знает, куда девать себя. Дачница!

Самохин встретил дочь усталой улыбкой.

— Не спится? — спросил он.

— Ты тоже не спишь, — Люся подошла к отцу. — Почему ты не обследовал склон Кекура? Неужели никто из ребят не поднимался на гору, не знает тропинок?

— Какие тропинки! — воскликнул Самохин. — Тропинки прокладываются там, где люди ходят. Кого понесет на Кекур? Зачем? Эта горушка так же не исследована, как какой-нибудь семитысячник в Гималаях.

— Но ведь подняться на нее не очень сложно, — возразила Люся. — Даже не зная тропинок.

— Подняться можно. — Самохин понял недосказанное дочерью и также незаметно возразил: — А зачем?

— Не слишком ли ты предубежден против Крестовникова? — спросила дочь.

— Сейчас не время думать об этом.

— Тем более надо воспользоваться его советом и проверить состояние снега на Кекуре, — настаивала Люся.

— Я бывал в горах и кое-что знаю о них, — ответил Самохин. — Если люди несведущие проверят состояние снега, это может принести только вред, дезориентировать и нас, и Крестовникова. Ты студентка географического факультета и прекрасно понимаешь это.

— А если б я поднялась на гору? — Люся смотрела на отца, настойчивым взглядом просила согласия. — Не одна. Найдутся в поселке крепкие лыжники.

— Поднимешься, — раздумчиво повторил отец. — И что ты там сделаешь? Голыми руками?

Люся молчала. Как ни хотелось ей помочь замершему поселку, она понимала: отец прав. Что можно сделать в горах, не имея даже снежного зонда, термометра? А если б они и были? Люся знала устройство гляциологических приборов, но никогда ни один из них не применяла в горах. Да и познания по гляциологии у студентки весьма скромные. Сумеет ли она самостоятельно определить, что за лавина образуется на Кекуре, насколько велика угроза?

Самохин понял состояние дочери.

— Приехала, называется, навестить отца. — Он обнял Люсю. — А батя… то носится по комбинату, то безвылазно сидит в кабинете.

— Мне двадцать один год, — в голосе Люси прозвучал упрек. — Других такого же возраста ты посылаешь в метель работать, строить противолавинные сооружения. Одна я живу тут… — Люся запнулась и с усилием выдавила неприятные слова: — Дачницей живу.

— Затихнет метель, — продолжал Самохин, не отвечая дочери, — пошлю нарочных в райцентр. На лыжах. Ты горнолыжница. Пройдешь с ними.

— Не пойду.

— Пойдешь.

— Нет.

— Если б ты была нужна здесь, я и не подумал бы об этом, но твое место в университете.

— В обычных условиях. — Смуглое лицо Люси с чуть приподнятыми скулами и узкопрорезанными глазами, черными, горячими, было решительно. — А сейчас никуда я от тебя не уйду.

— Я уважаю смелость, — сказал Самохин. — Но смелость ценна только в сочетании с деловым расчетом. Отпуск твой кончился. Во имя чего ты должна пропускать занятия в университете, если в этом нет никакой надобности?

— Никуда я в такое время из поселка не уйду, — упрямо повторила Люся. Из всего сказанного отцом ей запомнилось лишь справедливое, а потому и особенно обидное утверждение о том, что она не нужна в поселке. — Не пойду.

— Объясни тогда, в чем смысл твоего пребывания здесь? — спросил Самохин.

— Хотя бы в том, что сейчас я заставлю тебя лечь спать. Да, да! — в голосе Люси зазвучали строгие нотки. — Анна Павловна не может потребовать, чтобы ты отдохнул. А я потребую…

— Перестань…

— …Заставлю тебя отдохнуть. — Люся достала из дивана клетчатый плед, подушку. — А потом ты со свежей головой найдешь выход из положения.

— Остановлю лавину?

Люся не ответила на шутку. Она стояла у дивана, упрямо пригнув голову, ждала. Спорить с нею было бесполезно. Самохин был для дочери непререкаемым авторитетом. Но были в их отношениях и такие стороны, где дочь не шла ни на какие уступки. Лучше не спорить, лечь. Люся уйдет.

Самохин снял китель. Лег.

Люся не ушла, устроилась в кресле у стола.

Желая обмануть дочь, Самохин закрыл глаза… и заснул.

Люся затенила настольную лампу и, сбросив туфли, забралась с ногами в мягкое кресло. Кутаясь в серый пуховый платок, уютно свернулась калачиком. В полумраке комнаты было тихо, спокойно. Доносившийся с улицы свист метели настраивал на размышления.

Отец! Человек, которого она любила и тем не менее не всегда понимала. Крупный, какой-то весь прочный, с гулким властным голосом, заставлявшим в детстве замирать ее в ожидании чего-то необычного, важного. Всегда он был в движении, постоянно спешил, с кем-то или с чем-то боролся, негодовал или ликовал. Даже то немногое время, которое отец проводил дома, он держался так, будто готов был взять чемодан и исчезнуть надолго. Люся не заметила, как заснула. Спала она спокойно, крепко. Опасность? Возле отца не могло случиться ничего страшного. В этом Люся была убеждена. Детская вера в силу отца вытеснила мысли о лавине, замершем в глухой тревоге поселке.


4
Разбудил Самохина стремительно приближающийся грохот. Дребезжал на подносе стакан. Дом трясся в мелкой, пугливой дрожи.

Самохин сорвался с дивана. Не замечая волочащегося за ним пледа, выскочил в приемную. С порога он увидел Люсю, ее пальцы, стиснувшие спинку стула, неестественно выпрямившуюся за столом Анну Павловну, бледную, с застывшей на лице гримаской, словно она собиралась не то засмеяться, не то закричать от ужаса. Лавина?!

Грохот докатился до стены и оборвался. В мертвенно тихую комнату пробивался лишь ровный рокот. Сознание отметило: «Мотор!»

Надо было выбежать, узнать, что делается на улице, а Самохин все еще не мог справиться с охватившим его оцепенением.

В тишине, нарушаемой лишь звуком приглушенного мотора, гулко прозвучали в коридоре шаги. Дверь распахнулась. Вошли двое. В альпаках и унтах они выглядели в комнате богатырями.

Один из вошедших, не снимая очков, старательно протирал стекла рукавицей. Потом он откинул с головы меховой капюшон и сказал осипшим с мороза голосом:

— Промерзли.

Самохин узнал его и невольно отступил, как от призрака: Крестовников! Здесь! В такое время!

— Неважно! — прогудел второй гость, расстегивая негнущимися пальцами меховой альпак. — Зато добрались. — И, прищелкнув каблуками, представился: — Гвардии майор Шихов.

Первой опомнилась Анна Павловна: достала из шкафа чайник и выбежала из комнаты.

— Надо бы экипаж обогреть, — сказал майор, стягивая непослушными руками альпак. — Досталось ребятам!..

В кабинет вошли трое в серых комбинезонах и рубчатых танкистских шлемах. Крупные, плечистые, с испятнанными маслом лицами и руками, они до смешного походили друг на друга.

Танкисты привлекли общее внимание. Никто не заметил, как взгляд Крестовникова задержался на Люсе. На его тонком, выразительном лице появилось удивление. Но он тут же справился с собой и обернулся к Самохину.

— Не ожидали увидеть меня? — спросил он. — Ответ на телефонограмму я от вас так и не получил. Позвонил в область. Мне сказали, что связи со строительством нет и, пока не кончится метель, восстановить ее не удастся. А сведения метеослужбы о направлении ветра и осадках становились все тревожнее. Что делать? — Крестовников развел руки с болтающимися на шнурках рукавицами. — Вспомнил я, что наша кафедра помогала военным вести гляциологическую разведку на границе. Позвонил туда. Два часа спустя меня отправили самолетом до военного аэродрома. Оттуда автомашиной в райцентр, где меня ждал танк с сопровождающим от командующего округом. — Он показал на Шихова. — Дальше все было просто.

— Не очень-то просто, — вмешался Шихов.

— Дорожка! — вздохнул один из танкистов. — Два раза заваливало снегом. Не знаю, как и выбрались.

— Пройдемте ко мне, — пригласил Самохин и посторонился, пропуская гостей.

В кабинете Крестовников сразу перешел к делу.

— Каковы результаты ваших наблюдений над снегом? — спросил он хозяина, потирая ознобленные иссиня-красные руки.

— Наших наблюдений! — невесело усмехнулся Самохин. — Кто полезет в метель на гору? И потом… наблюдения несведущих в науке людей едва ли ценны для вас. — Он заметил, что уводит разговор в ненужные воспоминания о прошлых столкновениях, и круто повернул беседу. — Впрочем, не стоит возвращаться к давно решенному спору.

— Несомненно, — убежденно поддержал его Крестовников.

— Итак, — спросил Самохин, — с чего мы начнем?

— Со снежной разведки, — ответил Крестовников.

— Толщина покрова, плотность?..

— Структура снега, — добавил Крестовников. — От нее зависят образование лавины, ее ударная сила.

— Дальше? — насторожился Самохин.

— По состоянию снега я постараюсь определить, когда сойдет лавина, направление удара. Потом решим, что делать.

Вошел задержавшийся с танкистами Шихов. За ним Анна Павловна и Люся внесли чайник, поднос с закусками.

— Как связь? — спросил Самохин и, угадав по выражению лица Анны Павловны ответ, махнул рукой. — Остальное меня не интересует. Впрочем… прогноз слышали?

— Ветер северо-западный, умеренный до сильного, — ответила за Анну Павловну Люся. — Временами снегопад.

— Временами? — переспросил Самохин. — Это лучше.

— Я попрошу вас подобрать двух-трех крепких лыжников, — Крестовников взял горячий стакан, — знакомых с местными условиями.

— Разрешите вас сопровождать? — спросил Шихов.

— Думаю, что здесь вы будете нужнее, — ответил Крестовников.

— Я немало походил по горам, — сдержанно настаивал Шихов.

— Знаю. Именно потому, что вы не новичок в горах, вам и придется остаться внизу. — Крестовников заметил недоумение Шихова и пояснил: — На случай если у нас, наверху, возникнут осложнения. В горах необходима страховка.

— Понятно.

— Сколько времени понадобится, чтобы подобрать людей в мою группу? — спросил Крестовников.

— Подобрать и подготовить, — уточнил Самохин. — Три-четыре часа.

— Этого мне хватит на отдых перед выходом в горы.

— Устраивайтесь здесь. — Самохин показал на диван с подушкой и пледом. — Вам, товарищ майор, я предложу…

— Успею. Мне в разведку не идти. — Шихов поднялся. — Схожу посмотрю, как устроились мои люди.

— Я пройду с вами, — встал и Самохин.

Люся проводила их взглядом до двери и взяла чайник.

— Вам покрепче? — спросила она.

— Погорячее. — Крестовников внимательно следил за бегущей из чайника струйкой. — Спасибо.

Он пил чай молча, смакуя каждый глоток.

— Олег Михайлович! — не выдержала Люся. — Возможно, я буду полезна в вашей группе?

— Не думаю.

— Хотя бы в эти трудные минуты не переносите на меня ваши счеты с отцом…

— О чем вы говорите? — Крестовников приподнял тонкие, четкие брови. — Какие счеты?

— Думаете, я не заметила этого? В университете.

— Видите ли, Самохина… — Крестовников улыбнулся. — Разговор о справедливых и несправедливых преподавателях очень стар. Я тоже когда-то делил учителей на злых и добрых.

— Вы не хотите понять меня. — Люся не заметила шутки. — В такое время одна я, молодая, крепкая, сижу без дела.

— Вынужденное бездействие тягостно. Понимаю. — Тон Крестовникова стал мягче. — Но это не повод, чтобы идти в горы. Разведка не времяпрепровождение, а необходимость. А если вы вспомните, сколько времени нам отпущено на разведку, то поймете, что это тяжкая, даже рискованная необходимость. В таких условиях в горах нужны мужчины. А теперь… Не примите мои слова за новое проявление моего плохого отношения к вам, но на отдых мне осталось меньше четырех часов.


5
Весть о прорвавшемся в поселок танке бежала от дома к дому. Люди спешили в управление комбината, набились в коридоре, в приемной, обступили Анну Павловну.

Стоило Самохину выйти с Шиховым из кабинета, как негромкий говор в приемной затих.

— Позвоните в комитет комсомола, — сказал Самохин Анне Павловне. — Надо подобрать двух-трех крепких лыжников.

Он объяснил, какие парни нужны Крестовникову, и обернулся к сидящему в углу трактористу.

— Поедем.

Самохин вышел из управления и поднялся в кабину тягача.

Разрывая сугробы, грузная машина двигалась по улице, оставляя за собой широкую голубоватую канаву.

У обогатительной фабрики тягач остановился. За стеной ее, обращенной к Кекуру, выделялась на снегу уложенная углом высокая гряда крупных валунов. Промежутки между ними были забиты камнями, местами заполнены цементом.

Увиденное успокоило Самохина ненадолго. Так защитить можно лишь основные промышленные сооружения. А жилые дома? Ремонтно-механическая мастерская? Склады, гаражи, стоящие на отшибе от поселка, амбулатория и детский сад? Все это растянулось на добрый километр. Не прикроешь.

Самохин вернулся к тягачу и отрывисто бросил:

— В клуб.

По пути он мрачнел все больше. Парниковые рамы — гордость подсобного хозяйства — несколько дней не обметались. Некоторые из них не выдержали тяжести снега, провалились. Скотный двор замело с наветренной стороны по окна, а местами и по застреху. В снегу мягко голубела траншея, промятая к силосной башне.

У входа в клуб Самохин увидел Фетисову и Шихова.

— Ждем вас, — встретила его Фетисова. — Хотим вместе с вами потолковать с народом.

— Очень хорошо, — ответил Самохин и первым вошел в клуб.

В ярко освещенном зрительном зале было шумно. Люди сидели в верхней одежде, в шапках и походили на пассажиров, ожидающих посадки в поезд. Воздух был напитан устоявшимся табачным чадом.

— Вербованные, — Фетисова показала глазами на зал. — Почти все здесь собрались.

— Не только вербованные. — Самохин всмотрелся в державшихся особняком женщин. Некоторые из них пришли с детьми и узлами. — Не только…

Хмурые лица, недобрая тишина насторожили Самохина.

— Почему здесь в верхней одежде? — громко спросил он. — В шапках! С вещами! Как на вокзале!..

— Что ж, выходит, нам и помощи не будет никакой? — перебила его женщина с ребенком на руках.

— Будет, — ответил Самохин. — Сами себе поможем.

— Нечего нас уговаривать! — злобно бросил кряжистый детина в потертой стеганке. — Не маленькие. Видим, что на дворе творится.

— Зачем уговаривать? — спокойно возразил Самохин. — Придет время, прикажу выйти на работы…

— Прежде чем приказывать, обеспечьте нас! — закричали в зале. — Валенки дайте! Стеганки!

— Какой из меня работник? — подскочил к Самохину курчавый парень в узконосых туфлях. — В пальтушке! Полы путаются в ногах, снег гребут.

— Вас завербовали для работы на обогатительной фабрике, — по-прежнему сдержанно ответил Самохин. — На работающих в цехах валенок на комбинате нет. Тут и спорить не о чем. Надо будет — пойдете работать.

— Без валенок? — спросил курчавый. — На улице?

— Что ж, по-вашему, когда буря бьет корабль, матросы калоши требуют, чтобы ноги не промочить?

Самохин увидел, что вместо делового разговора его затягивают в ненужные и лишь раздражающие рабочих препирательства. Сопровождаемый недовольным гулом, поднялся он на сцену, выждал, пока затих шум, и обратился к притихшему залу.

— Одни трудятся на морозе по двенадцать часов в сутки, а кое-кто тут… санаторий устроил.

— А ты посиди в этом санатории! — закричали из зала. — Давай к нам! Разговаривать легко, сверху-то!

Самохин понял, что начал неудачно, хотел поправиться.

— Минуточку!

Договорить ему не дали.

— Прежде чем требовать, обеспечьте людей!

— Мы тоже знаем свои права!

Чьи-то руки взяли его за плечи и отодвинули в сторону. Самохин оглянулся и увидел Фетисову.

Ее в поселке любили. Старожилы помнили, как она штукатурила первые здания поселка, мерзла в палатках и всегда оставалась спокойной и ровной в обращении с товарищами. Не изменилась Фетисова и после того, как стала членом парткома, а затем и секретарем. Рослая, по-мужски широкая в кости, с красным обветренным лицом, она не боялась острого спора, умела озадачить противника неожиданным доводом, простецкой на первый взгляд репликой.

Фетисова вышла вперед, спокойно ждала, она знала: ее будут слушать.

Шум в зале быстро спадал.

— Давай! — озорно крикнул кто-то. — Агитируй!

В недружном хохоте неожиданно прозвучал вопрос Фетисовой:

— У кого есть дети ясельного и дошкольного возраста?

Над головами торопливо взметнулись руки.

— Пройдите к сцене. — Фетисова показала, куда пройти, и снова обратилась к залу: — У кого дети школьного возраста?..

На этот раз она не успела закончить фразу, как женщины торопливо направились к сцене. Некоторые подталкивали перед собой детей.

— Я понимаю, почему вы пришли сюда, — обратилась к ним Фетисова. — Работать в такое время да еще и болеть душой за ребят…

— Ишь заливает! — закричали из задних рядов. — Охмуряет православных!

Выкрики утонули в гуле, из которого выделялись злые голоса женщин, возмущенно одергивающих крикунов.

— Начальник комбината принял правильное решение, — Фетисова выждала, пока зал затих, — укрыть детей в безопасное место. Тогда и родители смогут трудиться, не оглядываясь на дом. Кончим нашу беседу, пройдете со мной в фойе. Там я объясню, как собрать ребят и что дать им с собой.

Фетисова отошла в сторону. Неподалеку от нее надежной опорой сбились в плотную кучку женщины.

На место Фетисовой вышел Шихов.

— Демобилизованные по последнему приказу министра обороны… встать!

В зале послышался неровный грохот. Поднялось человек тридцать.

— Старшины, в проход.

Из рядов вышел коренастый крепыш в ладно пригнанной шинели.

— Постройте демобилизованных и выведите сюда, — Шихов показал рукой влево от сцены.

— Выходи строиться! — привычно подал команду парень в шинели. — Разобраться по два.

Он подровнял группу, вывел к сцене и, приняв привычно строевую стойку, доложил:

— Товарищ майор! Демобилизованные в количестве двадцати шести человек построены.

— Вольно! — Шихов осмотрел демобилизованных и обернулся к сидящим в зале. — А теперь потолкуем с остальными. Вернее, с теми, кто не желает работать.

— Да в чем работать-то! — вскочил с узла курчавый парень и выставил ногу в узконосой туфле: — Гляди!

— Полно тебе, — громко вмешалась Фетисова. — Который год живу тут, а не видела еще дурачка, чтоб приехал на север в таких-то бареточках. — И, не давая возразить себе, закончила под одобрительный смех: — Развяжи сидор свой. Развяжи! Если не будет в нем другой обуви, сниму с себя валенки и отдам тебе. При всех говорю. Сниму! Босая по снегу пойду!

— Давай, давай! — закричали со всех сторон опешившему от неожиданного поворота парню. — Разуй ее! Развязывай сидор!

— Да идите вы!.. — парень злобно выругался, и это прозвучало признанием своей вины.

Пока в зале угасал озорной шумок, Фетисова быстро сказала Самохину:

— Решайте с эвакуацией ребят. Нельзя оставлять их в клубе. Какой здесь покой! Матери будут бегать сюда, надо и не надо…

«Ты сама за меня решила, — подумал Самохин, — а теперь подкидываешь мне свое решение».

— Делайте, — согласился он. — Вы отвечаете за эвакуацию детей, — и обратился к залу: — Вечером все незанятые на работах будут разбиты на аварийные бригады. Я убежден, что все честные люди помогут сохранить предприятие…

— А если найдутся нечестные! — Курчавый парень нагло уставился на начальника комбината. — Сачки! Будут сидеть в клубе. Что с ними делать? Вот вопрос!

— Пускай сидят, — с неожиданным для всех спокойствием согласился Самохин. — Все работающие будут жить и питаться побригадно, в домах. Рабочему человеку надо не только отдохнуть, обогреться, но и обсушиться. А где тут обсохнешь?

Слова его были встречены одобрительным гулом, в котором тонули голоса недовольных.

Глава вторая

1
Самохин вышел на крыльцо. Морщась от бьющего в лицо резкого ветра, поднял меховой воротник куртки.

По широкой безлюдной улице привольно скользили мутные волны поземки. Края крыш курились снежком.

За сверкающим изморозью танком с налипшими на лобовой броне и опорных катках комьями мерзлого снега стоял гусеничный трактор с прицепом-санями. Возле него трое в лыжных костюмах увязывали покрытую зеленой парусиной горную лодочку, привезенную Крестовниковым. Несколько в стороне от них стояла Люся.

Из танка, источающего резкие запахи горелого масла и стылого металла, выбрался Крестовников, вытащил из люка охотничьи лыжи, подбитые серебристым мехом нерпы.

Люся увидела его и отвернулась. Лицо у нее стало отчужденным, безучастным.

Самохин присмотрелся к дочери, после короткого раздумья подошел к ней.

— Ты знаешь его? — он показал легким движением головы на Крестовникова.

— Столько слышать от тебя…

— Я не о том, — перебил отец. — Ты знакома с ним?

— Олег Михайлович преподает у нас, — ответила Люся как можно безразличнее.

— Ты никогда не говорила мне о нем, — мягко упрекнул отец.

— Зачем? — спросила дочь, не глядя на него. — И без того ваши отношения…

Она увидела подходившего к ним Крестовникова и оборвала фразу.

— Итак, — сказал Крестовников, — выходим. Маршрут вам известен. Возвращение в восемнадцать ноль-ноль.

Спутники Крестовникова надели поверх лыжных костюмов теплые куртки и проворно забрались в кузов саней. Танкисты подали им горную лодочку, лыжи.

Маленький плотный лыжник деловито проверил имущество и неожиданно звонким девичьим голосом поблагодарил танкистов:

— Спасибо, хлопцы!

— Буркова! — Самохин узнал в маленьком лыжнике секретаря комитета комсомола. — Я просил тебя подобрать парней…

— У нее второй разряд по альпинизму, — мягко вмешался Крестовников. — Да и не время сейчас заменять кого-либо в группе.

— Вместо того чтобы подобрать парней, сама собралась, — укоризненно заметил Самохин.

— Кекур не Белуха и даже не Джилтмес. — Буркова посмотрела на него спокойными серыми глазами. — Если я уйду на несколько часов, ничего тут без меня не случится. — И для большей убедительности добавила: — Не на вершину поднимаемся.

— Поехали! — крикнул Крестовников, заметив, что Самохин хочет что-то возразить.

Трактор выстрелил синим клубком дыма и двинулся по улице.

Вслед ему махали руками, платками и шапками, пока он не свернул в проулок. Люся тоже помахала рукой. Потом она сбежала с крыльца и быстро направилась к дому.

Почему Люся утаила от отца, что знакома с Крестовниковым?

Впервые она встретилась с ним два года назад в спортивно-оздоровительном лагере. Волей обстоятельств они оказались в одной компании.

Люся с недоброжелательным любопытством присматривалась к человеку, причинившему отцу столько огорчений.

Крестовников не походил на других преподавателей. Общительный и подвижный в лагере и неутомимый в горах, он сразу стал душой молодой компании. Спортивная закалка, утверждал он, — одна из особенностей профессии географа. Даже при сдаче кандидатского минимума Крестовников считал необходимым требовать от будущего лавиноведа не только знаний по избранному предмету, но и сдачи норм по альпинизму или хотя бы по горному туризму.

Недоброжелательность Люси быстро таяла. Приятно было, что Крестовников выделял ее, звал на тренировки, ставил в пример другим.

Близился день отъезда из лагеря, когда Люся и Крестовников отправились вдвоем в горы. Отдыхая, Люся спросила:

— Почему вы избрали себе такую специальность?

— Почему? — переспросил Крестовников.

Нелегко было рассказать, почему он стал лавиноведом. Крестовников находился в возрасте, когда юность уже кажется далекой, но еще не привлекает, как людей пожилых. В памяти его студенческая пора поблекла; зато отчетливо, в мельчайших подробностях сохранились перипетии сложной борьбы, которую он вел последние годы.

Едва получив диплом, Крестовников принялся за диссертацию «Противолавинная служба». Защита прошла блестяще. Оппоненты особенно выделяли практическую ценность труда молодого ученого. Окрыленный успехом, он стал добиваться ассигнований на организацию опытной станции лавинного прогноза.

Предложение его не встретило ожидаемой поддержки. Разработка методов противолавинного прогноза — несомненная удача молодого ученого. Но станция!.. Это дело хозяйственных организаций.

Крестовников обратился к хозяйственникам. Его выслушивали внимательно, но с ответом не спешили. Зачем брать на шею обузу, не предусмотренную планом? Будет ли прок от такой станции, никто наверняка не знает. А если нет?..

Хуже всего было то, что Крестовникову не отказывали. Все говорили о ценности его предложения, просили более доказательно обосновать возможность лавинного прогноза. «Более доказательно»! Какие это резиновые слова!

Работая в университетской лаборатории, Крестовников вел наблюдение над тремя горными районами. За минувшие годы он восемь раз предупреждал о лавинной опасности. Все эти лавины сошли на пастбища, горные дороги. Один лишь раз он вмешался в действительно серьезное дело: принял бой с начальником будущего комбината…

И тут сердечное сочувствие Люси исчезло. Онаоказалась в крайне фальшивом положении. Сейчас Крестовников заговорит об отце, станет осуждать его. Нельзя было допускать этого.

— Знаю, знаю, — перебила она. — Мне кажется, что вы с отцом похожи… на два одинаковых портрета, только в разных рамах.

— С отцом? — растерянно переспросил Крестовников. Он снял очки. Излишне старательно протер стекла. Странно, что ему раньше не пришло в голову, что Люся имеет какое-то отношение к его недругу. Слишком уж не походила она на облик Самохина, сложившийся в представлении Крестовникова. — Такое совпадение! Я считал вас просто однофамилицей.

С этого дня отношение его к Люсе заметно изменилось. Крестовников не сторонился ее, по-прежнему называл по имени. А вот простота в общении исчезла. Исчезло и дружелюбие.

Обидное превращение Крестовникова из внимательного и доброго старшего товарища в человека, способного оттолкнуть и даже обидеть другого, еще больше усилилось, когда он пришел преподавать на четвертый курс. Он не только не выделял Люсю, даже, казалось, не замечал ее, а принимая зачеты, останавливал, не дослушав до конца, и лишь легким кивком показывал, что удовлетворен ответом.

Так было в университете. Но в поселке… Не ожидала Люся, что Крестовников откажется от ее помощи. Перед нею все еще стояло удивленное лицо Крестовникова с чуть приподнятыми тонкими бровями. Как он произнес: «Разговор о справедливых и несправедливых преподавателях очень стар!» Это называется «одернуть студентку». А ведь Люся знала, что учащиеся для Крестовникова были младшими товарищами, помнила его слова, что он в каждом студенте видит «будущего Шокальского или Семенова-Тян-Шанского». А еще чаще вспоминала Люся походы в горы, как Крестовников дежурил костровым, рубил дрова, носил из речки воду и вместе с ребятами распевал туристские песни-самоделки.


2
Самохин долго не мог отвести взгляда от удаляющегося тягача.

Вывела его из оцепенения Фетисова.

— Дети собраны, — сказала она.

Самохин вопросительно посмотрел на Шихова.

— Мои люди готовы, — ответил Шихов. — Где ваши машины?

И, словно отвечая ему, вдалеке зародился глухой рокот.

Разваливая перед собой пушистые снежные усы, из проулка появился тягач, потом второй. За ними двигались крытые грузовики.

Шихов легко поднялся на танк и скрылся в люке. Мотор глухо заворчал. Танк в голове колонны направился к клубу.

Когда Самохин подошел к клубу, посадка ребят в грузовики заканчивалась. Матери торопливо помогали ребятам подняться по лесенке, совали им в руки узелки, сумки.

— Все сели? — спросила Фетисова и подняла руку: — Поехали!

Танк, медленно переваливая сверкающие траки, свернул на шоссе. За ним двинулись оба тягача, автомашины, женщины. На шоссе матери, увязая в снегу, ускорили шаг.

Фетисова забралась с крыльца на грузного рыжего коня. Придерживаясь обеими руками за луку седла, она рысью догоняла колонну.

За поселком крутой утес прижал шоссе к речке. Справа от него темнел окаймляющий берег Тулвы голый ивняк, слева поднималась почти отвесная каменная стена, кое-где припорошенная снежком.

Широкие гусеницы танка легко приминали рыхлые сугробы. Двигался он осторожно, так как местами шоссе приходилось угадывать под снегом.

Высокая снежная гряда пересекла дорогу.

— Начинается! — водитель взялся за рычаг.

Танк задержался у гряды, словно всматриваясь в противника, оценивая его силы, и с нарастающим грозным рычанием врезался в крутой склон.

Шихов закрыл люк. В машине стало темно. Тускло светили лампочки приборов.

— Назад! — приказал Шихов и поднялся к верхней смотровой щели.

— Как там? — крикнул водитель, голос его еле слышался в гуле мотора.

— По башню засыпало, — ответил Шихов. — Еще назад!.. Еще немного!.. Прямо!

Танк попеременно то передним, то задним ходом старательно уминал снег. А тот упорно стекал со склонов, заваливая промятый гусеницами проход.

Сколько продолжалась утомительная качка вперед-назад, вперед-назад? Снег уже стекал с высившихся по сторонам бугров устало, вялыми струйками.

Шихов открыл люк, посмотрел назад. За машиной оставалась широкая бугристая колея. Низкий басовый гудок танка. Тягачи, утюжа гусеницами примятый снег, двинулись за ним. Последними осторожно, на первой скорости, шли грузовики с детьми.

Пока гусеничные машины пробивали путь, к колонне подтянулось стадо коров. Привыкшие к теплым стойлам, животные шли плохо, часто останавливались. Испуганное мычание, даже не мычание, а истошный рев, отдаваясь от стен лощины, оглушал закутанных в платки доярок. Раскатистое эхо повторяло звуки, искажало их, и оттого казалось, что не только коровы, но и сами горы испуганно кричат со всех сторон об опасности.

Танк оторвался от колонны. Но Шихов не заметил этого. Он беспокойно всматривался в подступивший к самому шоссе крутой обрыв. Вчера на этом месте рухнувшая с откоса небольшая лавина завалила машину по башню. Пришлось выбираться из снега почти вслепую.

Запомнилось это место и водителю. Он вел танк на первой скорости, почти не отрывая взгляда от смотровой щели, с одеревеневшим от напряжения потным лицом.

— Резче! — отрывисто приказал Шихов. — Рывком вперед!

Танк дернулся, как подхлестнутый, и с воем врезался в сугроб. Разрывая рыхлый снег, пробивался он к гребню завала, когда с обрыва словно сбросили колышущийся белый занавес, прикрыли им каменные выступы, одинокие кусты. От промятой гусеницами колеи остался лишь еле приметный след.

— Легонько назад, — приказал Шихов, — а потом тряхни горушку еще раз.

После второго рывка с обрыва потекли узкие, тающие в воздухе струйки снега.

— И откуда только берется он! — воскликнул водитель.

— Ты другое скажи. — Шихов положил руку на его плечо. — Хорошо, что присыпало нас, а не их. — Он показал взглядом назад, в сторону отставшей колонны.

— Да-а! — Водитель понимающе кивнул и взялся за рычаг.

Обрушившегося с обрыва снега было достаточно, чтобы сбросить с шоссе грузовик. Грузовик, но не танк!

Колонна давно подтянулась к завалу, ждала, а танк все еще с изматывающим однообразием двигался вперед-назад, вперед-назад.

В хвосте застрявшей колонны теснились перепуганные коровы. Ворочая молочно-синими глазами, они уже не мычали, а хрипели, оттесняя измученных доярок в глубокий снег. Сзади напирали лошади. Молодая горячая кобыла вклинилась между коровами и, вытягивая тонкую упругую шею, пронзительно ржала, еще более усиливая сумятицу.

Фетисова не выдержала. Нахлестывая рыжего, с трудом пробилась она к танку. Но конь испугался режущих глаза отработанных газов и звучных, похожих на выстрелы, выхлопов мотора, шарахнулся в сторону и увяз по плечи в сугробе. Всхрапывая и дрожа всем телом, он не двигался в сторону страшной машины.

Шихов не видел ни Фетисову, ни колонну. Внимание его было поглощено маневрами танка. Утомительная, однообразная качка вперед-назад, вперед-назад изнуряла больше тяжелого физического труда, а главное — требовала огромного напряжения: ведь рядом был откос, а за ним скрытая снегом Тулва…

Уже несколько раз потный водитель вопросительно посматривал на командира.

— Хватит, — решился наконец Шихов. — Дальше давай.

Он посмотрел на часы. Сколько прошла колонна? Много ли осталось до дорожной дистанции?

— Место вроде знакомое. — Водитель приподнялся с сиденья и заглянул в смотровую щель.

— Не спеши, — охладил его Шихов. — Свалишься в речку… тут вытаскивать некому.

Он открыл передний люк. Свет ударил в глаза. Шихов прищурился. Укрывшие дорогу однообразно белые с легкими сизыми тенями горбы и камни по сторонам и редкие деревца медленно скользили в ярко освещенном прямоугольнике люка, как на экране.

Шихов поднялся в башню. Впереди ничего похожего на жилье. Позади ни тракторов, ни автомашин. Колонна отстала. Что там случилось?

Снежные заструги укрыли шоссе и кюветы. Разворачиваться здесь было опасно. Пришлось осторожно пятиться, пока из-за поворота не появился головной трактор.

Помощь танкистов запоздала. Водители второго тягача уже успели завести трос к буксующему грузовику.

Трактор осторожно взял с места. Трос натянулся, заскрипел. Задние колеса грузовика вращались с бешеной скоростью в вырытых ими ямах, поднимая клубы снега. Рывок троса — и грузовик, надрывно завывая, вырвался из рытвины. Трос ослабел, провис.

Связанные машины, покачиваясь на буграх, а порой и заваливаясь на бок, тянулись за тракторами. Усталые шоферы смотрели вперед слезящимися от напряжения глазами, не чувствуя прилипших к спине мокрых от пота рубашек.

Вплотную за грузовиками топтались, порой забираясь по брюхо в снег, кони. Коровы отстали, рассеялись по дороге. Некоторые отказывались идти. Доярки обнимали упрямиц, гладили заиндевевшие морды и, вкладывая в свои голоса возможно больше убедительности, ласки, уговаривали:

— Ну полно тебе реветь-то! Чего испугалась? Пойдем помаленьку. Совсем немного осталось идти-то. Сенца там вдосталь. Ступай, родная, ступай. Вот так. Еще немного. Видишь? Не страшно вовсе.

Успокаивая животных, как детей, доярки тянули понемногу стадо вперед.


…Здание дорожной дистанции открылось неожиданно. Укрытое от ветра высокой скалой с пестрыми разводами лишайников, оно выглядело спокойным, надежно защищенным от метели. За высоким дощатым забором виднелись крыши сараев, бульдозеры. Из высокой трубы лениво вился дымок.

Обрадованный водитель танка включил вторую скорость и, далеко опередив колонну, затормозил у вытянувшегося вдоль шоссе одноэтажного дома.


3
С утра Самохин не находил себе места. Оставаться в управлении он не мог. Давила тишина в кабинете. В сдержанном говоре за стеной звучало что-то тревожное. Тянуло туда, где слышались лязг тракторных кранов, грохот подтаскиваемых тягачами валунов, голоса осипших от усталости и долгого пребывания на морозном ветру рабочих.

Самохин понимал, что помощь его здесь не нужна (руководил наращиванием противолавинного вала, прикрывающего обогатительную фабрику, опытный инженер), но уйти отсюда не мог. В прошлом он и сам немало полазил по горам, а потому живо представлял, как работают наверху разведчики и как злой, леденящий ветер режет глаза, выбивая на ресницы слезу за слезой, и как они, падая на грудь, застывают мутными льдинками. Мысли об этом мешали сосредоточиться, отвлекали от того, что делалось на площадке. Порой хотелось самому взяться за ручки носилок и тяжкой физической усталостью заглушить растущее беспокойство.

Внимание Самохина привлекла группа новичков, работающих у тракторного крана.

— Кто так стропит рельс? — Он крупными шагами направился к рабочим. — Это же не дерево, а металл. Сорвется — мокрое место останется от человека.

Самохин увлеченно показывал, как следует острапливать рельс. Наконец-то понадобилось его вмешательство.

Стальной трос надежно прихватил рельс, когда Самохин заметил пробирающуюся по торной стежке курьершу. Женщина согнулась в глубоком поклоне порывистому встречному ветру.

— Приехали!.. — крикнула она издали.

Дальше Самохин не слушал. Он сорвал с головы шапку и, размахивая ею, побежал наперерез проходившему стороной тягачу.

Тракторист затормозил.

— К управлению! — Самохин поднялся в кабину. — Быстро!

Еще издали он увидел темную глыбу танка. Шихов вернулся. А Крестовников?

Самохин вошел в кабинет.

— Ну как? — спросил он. — Благополучно?

Шихов рассказывал о нелегком пути к дорожникам, а Самохин нетерпеливо посматривал на часы. Шестой час! Мог бы Крестовников вернуться пораньше. А если с ним что-то случилось?..

Самохин гнал недобрые мысли, а они становились все более назойливыми. Невысокий каменный хребет таил многие и разные опасности. Разведчики могли провалиться в укрытую снегом расселину, соскользнуть с кручи, попасть в небольшую «местную» лавину. Мало ли что может случиться в горах!

Самохин с досадой тряхнул головой. Что с ним? Шести часов еще нет, а он не может отделаться от зловещих предположений.

Время тянулось медленно. Невыносимо медленно! И все же минуло шесть часов. Четверть седьмого, половина…

— Надо бы снять с танка рацию и дать ее Крестовникову, — с досадой произнес Шихов. — Тогда бы мы могли получать с горы информацию о ходе разведки.

Самохин молча достал из ящика письменного стола пистолет с толстым стволом, банку с ракетами и вышел на крыльцо.

Звонко щелкнул выстрел. Ракета прочертила в воздухе дымную полосу и повисла над поселком.

Прошла минута, вторая.

Самохин нетерпеливо прошелся около управления. Достал вторую ракету. Неторопливо загнал ее в ствол пистолета, но выстрелить не успел. Над склоном Кекура, совсем, казалось, недалеко от поселка, взвился ответный белый огонек. Коротко завис он вверху, разгорелся и с нарастающей скоростью устремился вниз.


4
Крестовников вернулся в начале девятого. Пока его продрогшие помощники сгружали с прицепа заснеженную горную лодочку, он устало сидел на крыльце.

— Пройдемте ко мне, — пригласил Самохин. — Имущество приберут. Все будет в сохранности.

Он ни о чем не спросил промерзших до костей разведчиков. Прежде всего надо было обогреть их, накормить.

На столе появилась бутылка коньяку, мадера. Люся внесла сковородку со шкворчащей — только с плиты — колбасой.

— Садитесь, садитесь, — поторопил Самохин неловко замявшихся парней. — Ждать никого не будем.

И стал разливать коньяк.

— Не откажусь. — Шихов поднял рюмку, полюбовался на свет золотистым напитком. — Хорош!

— А ты что смотришь? — обратился Самохин к притихшей в непривычной обстановке Клаве Бурковой. — После такого похода рюмка коньяку не помешает.

Разведчики ели молча, даже сосредоточенно, наслаждаясь отдыхом, теплом. Никогда еще горячая колбаса не казалась такой вкусной. Не успели покончить с нею, как подоспела яичница. Снова поплыла над столом бутылка, кланяясь рюмкам. Ничто в комнате не напоминало об опасности, о тревоге.

Первым заговорил Крестовников.

— Вам, понятно, хочется знать, с чем мы вернулись оттуда, — он кивнул в сторону Кекура. — Я не могу точно определить, когда сойдет лавина. Но в том, что она сойдет, нет никаких сомнений. Вопрос лишь в сроке. Она может обрушиться ночью, а возможно, протянет еще неделю-две. Хуже другое: чем позднее она сойдет, тем сильнее будет ее удар.

— Утренний прогноз обещает прекращение осадков, — вставил Самохин.

— Это ничего не изменит, — ответил Крестовников. — Слишком много снегу нависло на горе. В особенности на восточной части склона. Под воздействием солнца и ветра на снежной поверхности со временем образуется толстая корка, или, как принято говорить у нас, гляциологов, «снежные доски». К весне, когда ее пригреет солнце, она может достигнуть толщины в метр и больше. Лавина обрушится, как масса рассыпного кирпича, несущегося со скоростью пятьдесят — шестьдесят километров в час. Представьте себе ударную мощь такого тарана!

Самохин не разбирался в тонкостях лавиноведения. Но как инженер он живо представил себе несущуюся по склону со стремительно нарастающей скоростью массу огромных кирпичей из слежавшегося крепкого снега. Сразу развеялся непрочный покой в доме.

— Что вы предлагаете? — спросил Самохин.

— Прежде чем предлагать мое решение, придется сделать кое-какие расчеты, — ответил Крестовников.

— Все же? — настаивал Самохин. — Не эвакуировать же предприятие?

— Что вы! — воскликнул Крестовников. — Эвакуировать — это оставить его на разрушение. Надо сделать все возможное, чтобы не допустить этого.

Горячность, с какой ответил Крестовников, несколько успокоила Самохина. Он достал из шкафа карту и, сдвинув посуду, разостлал ее на столе.

Все поднялись с мест, стеснились у карты.

С севера на юг карту разделяла темная гряда Кекура. Выделялась над нею скала со странным названием Петушиный Гребень и отметкой 1682 метра. Внизу, в лощине, голубой тесьмой вилась Тулва и уходила в продолговатое озерко — запруду гидроэлектростанции. От озерка отделялись уже две тесемки. Слева тоненькая — отводный канал, по которому в весенний паводок спускали лишнюю воду, не проходившую через рабочую часть плотины. Тулва вырывалась из-под плотины и круто сворачивала на запад. Впрочем, все, что было за поворотом реки и на западном склоне Кекура, никого в кабинете не интересовало.

— Обратите внимание на это место. — Крестовников взял карандаш и, пользуясь им, как указкой, обвел продолговатый круг под Петушиным Гребнем. — Здесь метелевый снег образовал длинную складку толщиной до трех метров. Несколько выше навис снежный мешок, представляющий наибольшую угрозу. Основа его — крупнозернистый сухой снег лежит на голом камне и практически не имеет сцепления. Достаточно незначительного увеличения тяжести снежного мешка или легкого толчка — и он скользнет вниз, приведет в движение снежный покров на склоне. Лавина сойдет широким фронтом. — Крестовников помолчал и добавил: — Значительно более широким, чем я предполагал.

— А точнее? — спросил Шихов.

— Для точного определения возможного фронта лавины следовало сделать не десяток замеров и проб снежного горизонта, а много больше. Я исследовал лишь вероятную точку отрыва лавины.

— Времени нет заниматься исследованиями, — поддержал его Самохин.

— Широкий фронт лавины заденет не только защищенную валом шахту, — продолжал Крестовников, — возможно, достанет и до поселка.

— Надо думать о поселке, — сказал Самохин. — Снег защитного вала не прошибет. Это же камень, бетон, сталь.

— Лавина — это не только снег, — возразил Крестовников. — Десятки тысяч тонн снега сметают со склона все: деревья, валуны. Камень весом в тонну и больше несется с горы с бешеной скоростью. Представьте себе его ударную силу. Он если и не пробьет вала, то может перескочить через него и разрушить стоящие за ним здания.

— Все же я попрошу вас поделиться со мной своими практическими соображениями, — сказал Самохин. — Что делать дальше?

— План мой очень прост. — Крестовников придвинул к себе карту. — Я предлагаю: не дожидаясь схода лавины, обрушить ее взрывом.

— На шахту? — спросил Самохин.

— Рано или поздно удара в этом направлении не избежать, — ответил Крестовников. — Только сила его со временем нарастет, станет куда больше.

— Много ли надо взрывчатки? — спросил Самохин.

— Под Петушиным Гребнем снег еле держится, — ответил Крестовников. — Достаточно одной-двух толовых шашек. Я умышленно не останавливаюсь на деталях. Это займет много времени.

— Не надо. — Самохин задумался: «Одна-две толовые шашки… Снег действительно еле держится на склоне».

— Какая вам нужна помощь?

— Прежде всего надо сделать необходимые расчеты, — ответил Крестовников. — Времени мало, а расчеты довольно трудоемки.

— Кого вам дать в помощь? Хорошего инженера? Горняка?

— Было бы лучше, если б мне помог человек, имеющий представление о гляциологии. — Крестовников обернулся к молчаливо сидящей в стороне Люсе. — Вы поможете?

Люся недоумевающе посмотрела на него.

— В таких условиях можно не спрашивать.


5
Люся разбудила Крестовникова в полночь. Борясь с дремотой, он включил полный свет, выпил стакан крепкого чая и сказал:

— За дело.

Самохин в кабинете не появлялся. Решение Крестовникова подорвать лавину значительно облегчило положение. Незачем было теперь распылять силы. Сооружаемый с огромным напряжением защитный вал перед обогатительной фабрикой стал не нужен. Рабочих перебросили на восток, к месту ожидаемого схода лавины.

На пустынной каменистой площадке, между шахтой и склоном Кекура, было людно, шумно. Ярко освещенные прожекторами тракторные краны наращивали защитный вал. Строительный материал находился рядом — груды отвальной породы. Мощные тягачи, переваливаясь на буграх и скрежеща гусеницами о камни, подтаскивали к кранам тяжелые валуны, рельсы. В стороне жарко пылали огромные костры, выбрасывая в низкие рыжие облака клубы дыма. Ветер бросался на упругое пламя, прижимал его к земле и, срывая крупные искры, уносил их в сумрак. Временами костер выплескивал огненные языки вверх, и тогда яркий свет вырывал из темноты розовые тракторы, розовые валуны в моховых шубках, розовые силуэты рабочих.

Незадолго до рассвета Крестовников закончил работу и подтвердил свое решение обрушить лавину. Знакомясь с рельефом горы, он обратил внимание на прорезавшую склон неширокую вмятину — гигантский «шрам», память ледниковой эпохи. Начиналась впадина от надломившей хребет седловины. Спускаясь к лощине, она постепенно расширялась и между шахтой и поселком почти сливалась со склоном. Стоило подорвать наверху снег, и лавина устремится по склону, приведет в движение покрывающие его сугробы. Вмятина не даст ей распространиться на запад, в направлении поселка.

Большого ущерба хорошо защищенной шахте удар лавины не нанесет. Пострадают лишь строения подсобного хозяйства: скотный двор, свинарник, конюшня да теплицы. Наверняка сметет лавина столбы — электрические и телефонные.

Разговор Самохина с Крестовниковым был короток. Правота ученого была очевидна. Самохин утвердил его план и приказал немедленно вывезти из обреченных строений все ценное. В ремонтно-механической мастерской спешно готовили светильники. Их должны были установить на высоких шестах, когда погаснет электричество.

Освещение особенно беспокоило Самохина. На улице он разыскал прораба, намечавшего места для светильников.

— Установите-ка один, — сказал Самохин. — На пробу.

Рослый парень в армейском бушлате долбил ломом мерзлую землю; долбил, вкладывая в каждый удар все силы. Под тонким слоем промерзшей почвы был камень. Удары лома высекали из него искры, и только.

— Хватит, — остановил взмокшего от пота рабочего прораб и предложил: — А если прибить шест к стене дома?

— Пожалуй, — согласился Самохин и, заметив стоящего рядом Шихова, спросил: — Вы ко мне?

— Да. Вас не беспокоит, что после схода лавины управление останется без связи с шахтой и электростанцией?

— Что вы предлагаете? — спросил Самохин.

— Протянуть от управления к шахте полевую телефонную линию. На опасных участках ее можно закопать в снег. От осевой линии дадим шлейф на электростанцию. Тогда управление будет обеспечено устойчивой связью с отдаленными объектами в любых условиях.

— Отлично! — подхватил Самохин. — Берите в помощь старшего линейного надсмотрщика Кушниренко. Кабель и индукторные аппараты есть на складе. Рабочих подберет Кушниренко. Мужик он толковый и людей знает. Старожил наш!

Старшего линейного надсмотрщика Шихов нашел на телефонной станции. Оказалось, что Кушниренко служил в армии командиром взвода связи. Телефонное дело он знал основательно и вполне мог самостоятельно справиться с нехитрой задачей.

Перебила их беседу курьерша.

— Насилу разыскала вас! — она с трудом перевела дыхание. — Товарищ Крестовников ждет. Очень вы нужны ему. Так и просил передать. Очень!

— Хорошо, что вы пришли, — радостно встретил его Крестовников. — Ждал вас с нетерпением.

Он явно не решался приступить к разговору, и Шихов помог ему.

— Если я могу быть чем-либо полезен…

— Очень! — подхватил Крестовников. — Самохин передал мне ваш разговор о рации. В разведке она была не нужна. Но сейчас необходима. Вот так! — Для большей убедительности он провел ребром ладони по горлу.

Шихов не спешил с ответом. Он объяснял особенности своей рации, осторожно прощупывая познания Крестовникова в радиоделе.

— Лучше всего… — он коротко подумал, — я пойду с вами.

— Я полагал, что вы останетесь здесь, — Крестовников явно не ожидал такого поворота, — и возглавите аварийную группу.

— И я так полагал, — согласился Шихов. — Но передать танковую рацию гражданскому лицу…

Он развел руками, показывая, что это выше его возможностей.

Шихов сказал не все. Из короткого разговора он понял, что Крестовников мог включить и настроить рацию, но не больше. А в горах возможны всякие неожиданности. Справится ли с ней человек, далекий от техники? Сам же Шихов знал танковую рацию так же основательно, как и мотор, управление боевой машины.

Крестовников в армии не служил, о воинских порядках имел очень смутные представления, а потому принял слова Шихова на веру.

— Что ж!.. — он задумался. — Оставим старшей аварийной группы Клаву Буркову. В горах она держалась хорошо: уверенно и с разумной осторожностью, характерной для опытного и смелого человека, не боящегося, что его обвинят в трусости. — Он помолчал и, убеждая себя, добавил: — Буркова справится.

Словно отвечая на недосказанное собеседником, Шихов спокойно заметил:

— Постараемся обойтись без участия аварийной группы.

Глава третья

1
Крестовников уверенно вел маленькую группу по проложенной вчера лыжне. Широкие охотничьи лыжи, подбитые мехом нерпы, хорошо держали на подъеме, и он несколько опередил своих спутников. За ним, сильно налегая на палки, осторожно двигался Шихов. За плечами у него была приспособленная для переноски танковая рация — груз не особенно тяжелый, но капризный. Замыкал маленькую колонну румяный крепыш Саня, получивший строгий наказ Крестовникова: на трудных участках страховать Шихова.

Крутизна склона возрастала. Все чаще лыжи проскальзывали, сбивали дыхание. Настойчивый западный ветер теребил полы штормовок, парусил рюкзаки. Вскоре пришлось подниматься лесенкой — боком, переступая в сторону и оставляя за собой на насте следы, похожие на ступеньки.

Крестовников остановился на небольшом выступе с одинокой голой березкой, вытер разгоряченное лицо.

— Пора выходить на связь, — сказал он. И, отдыхая, навалился грудью на лыжные палки.

Шихов снял с плеч рацию.

Пока он связывался с поселком, Крестовников осмотрелся. В сжатой горами лощине четко выделялась Тулва с темнеющими на льду промоинами, замерзшее озерко, плавно огибающий электростанцию канал для спуска паводковых вод. Чуть правее плотины, недалеко от речки, чернел дощатый копер шахты и рядом с ним рудоразборка, какие-то строения. Сверху дома поселка казались плоскими, словно их вдавили в сугробы.

Над лощиной взвилась ракета. Радиосообщение в управлении приняли.

И снова три лыжника, три еле приметные на склоне горы точки ползли вверх, оставляя за собой на насте неровную лесенку следов. Усталость чувствовалась все сильнее, чаще стали короткие остановки. Движения лыжников потеряли необходимые в горах уверенность, точность.

Двигаться так стало опасно. Крестовников остановил своих спутников, достал из рюкзака веревку. Дальше из предосторожности они шли на связке.

Чем выше поднималась маленькая группа, тем меньше становилось снега, чаще проглядывали из него острые грани камней. Наст стал крепким, местами почти не поддавался под лыжами. Стоило поскользнуться, и покатится человек под гору, где черными зубами выделялись под снегом каменистые выступы. На твердом насте даже связка не всегда надежна. Пришлось снять лыжи и двигаться дальше пешком, временами проваливаясь выше колен в сугробы. Особенно трудно пришлось Шихову с его капризным грузом. Он шел осторожно, прощупывая снег лыжной палкой. Связанные вместе лыжи тянул волоком идущий последним Саня.

За взгорбком открылось сравнительно ровное место. Над ним круто вздымалась почти отвесная стена с источенным ветрами каменистым гребнем. Широкие наплывы снега свисали с него, тянулись вниз пухлыми языками. К стене прижимались наметенные ветрами снежные заструги.

Крестовников дал спутникам передохнуть после тяжелого подъема и свернул налево, повел их между застругами. Теперь ветер из противника превратился в помощника — подталкивал в спину. Саня попробовал даже завести беседу, однако привыкший к строгой горной дисциплине Шихов остановил его.

Из-за скалистого выступа показалась неровная гряда камней, некогда отброшенных спускающимся ледником. За ними угадывалась прорезавшая горный кряж вмятина.

— Отдохнем, — остановился Крестовников.

Шихов прикинул взглядом расстояние.

— Идти-то осталось немного.

— И все же мы отдохнем, — повторил Крестовников.

Шихов понял, что нечаянно нарушил одну из основных заповедей восходителей: в горах с руководителем не спорят. Он невольно покосился на Саню: не заметил ли тот его промаха? — и снял рацию.

Крестовников достал из футляра бинокль. Внимательно осмотрел свисающие с вершины снежные наплывы. Они походили на перелезающего через зубчатый хребет белого медведя: две лапы ухватились за каменистый обрыв, между ними любопытно заглядывающая вниз голова и чуть подальше — крутые плечи. Еще вчера мощный снежный карниз обеспокоил Крестовникова. Одной лапы снежного медведя было достаточно, чтобы засыпать маленькую группу.

Лыжники подкрепились горячим кофе, бутербродами. Отдыхая, Крестовников еще раз напомнил, как должен вести себя лыжник, попавший в лавину. Особенно подчеркнул он, как важно закрыть рот и нос, иначе снег забьет дыхательные пути, задушит человека. Потом он поднялся, приказал спутникам высвободить руки из ремней лыжных палок и растянуться — держаться метрах в пятидесяти друг от друга.

Идти в одиночку тяжело. Кажется, что и ветер сильнее, и подъем круче. Даже в рюкзаке словно бы груза прибавилось.

А Крестовников шел впереди ровным размеренным шагом, почти не оглядываясь. Все внимание его поглощало наблюдение за «медведем»: не покажутся ли под свисающими с хребта «лапами» легкие дымки — предвестники отрыва карниза.

Наконец-то он остановился. Подождал спутников. Все облегченно вздохнули: опасное место осталось позади.

— Видите камень? — Крестовников показал лыжной палкой на небольшую скалу с обращенным к долине ребристым обрывом. — За ним, метрах в трехстах, будет точка отрыва лавины.

Остаток пути прошел незаметно. Когда видишь цель, легче идти. Под скалой с плоской, словно примятой, вершиной Крестовников сбросил рюкзак, расправил онемевшие плечи, осмотрел небольшую почти ровную площадку.

— Здесь мы укроемся после взрыва, — сказал он.

— Укроемся? — переспросил Шихов.

— Обязательно. — Крестовников встретил вопросительный взгляд Шихова и пояснил: — Если б даже я не был так стеснен во времени и смог обследовать не только точку отрыва лавины, но и весь участок (он обвел лыжной палкой широкую полосу склона), то и в этом случае пришлось бы искать укрытие. Даже в самые точные расчеты горы могут внести нежелательные поправки. Пренебрегать опасностью не следует. Кстати, — круто повернул разговор Крестовников, — отсюда можно будет снять редкостные и ценные кадры: отрыв и движение лавины. — Он обернулся к Шихову: — Возьмите у Сани кинокамеру и приготовьтесь.

Крестовников держался спокойно, словно подрывать лавины было для него привычным делом.

— Кинокамеру изготовили? Отлично. А теперь развертывайте рацию. Сообщите в поселок о выходе на место и ждите моего сигнала. Я иду закладывать взрывчатку. Как только управление подтвердит готовность к встрече лавины, быстро свертывайте рацию и беритесь за кинокамеру.

— Ясно! — привычно отчеканил Шихов.

— Снимайте взрыв и момент отрыва лавины. Эти кадры, как я уже говорил, будут не только интересны, но и ценны для науки.

Крестовников достал из кармана рюкзака толовую шашку, запальный шнур и, оставив товарищей под скалой, направился к «снежному мешку», нависшему над склоном и уже готовому сорваться от собственной тяжести. Шел он осторожно, не отводя взгляда от «снежного мешка», похожего на гигантскую перину сказочного богатыря, небрежно брошенную на склон. Несколько раз он останавливался, вслушиваясь: не скрипит ли снег, предвещая опасность? Нет. Тишина полная.

Метрах в десяти от выпуклой снежной стены Крестовников остановился. Вырыл лыжной палкой неглубокую ямку. Прикрепив запальный шнур к желтой, похожей на кусок мыла, толовой шашке, опустил ее в яму и забросал снегом.

Крестовников поднял палку: внимание!

Шихов ответил ему так же: все готово.

И, словно подтверждая его сигнал, над лощиной поднялась красная ракета.

Пора!

Крестовников ослабил лыжные крепления, зажег спичку.

Вялый огонек лизнул кончик шнура и сразу стал красным, упругим.

Теперь только бы не оступиться, не упасть! Слегка отталкиваясь палками, Крестовников плавно скользил к ожидающим его товарищам. Скала-укрытие приближалась медленно, нестерпимо медленно. Хотелось налечь на палки в полную силу… Спокойно, спокойно! Есть время в запасе. Смотри, как Шихов прильнул к кинокамере. Еще несколько широких шагов — и Крестовников скользнул под скалу.

За спиной глухо рявкнуло.

Крестовников обернулся. Мог ли он упустить редкостное зрелище — отрыв лавины?

Грузный «снежный мешок» дрогнул и, разваливаясь в падении, тяжко рухнул. Склон перед ним пришел в движение. Четкие сизые тени рвали крепкий наст. Куски его сталкивались, дыбились, собирались в неровные складки; складки сливались в шершавую белую волну; волна скользила по склону, набирая скорость, устремилась вниз. Быстро расширяясь клином, она захватывала все большее пространство. Темные трещины юркими змейками разбегались в сторону от места отрыва лавины, приближались к камню, под которым укрылись Крестовников, Шихов и Саня. Уже и возле камня наст медленно оплывал. Разрывающие его трещины становились темнее, резче, проворнее…

Крестовников тревожно оглянулся. С дальней от него стороны камня снег тоже двинулся, пополз. Шорох его быстро нарастал, глушил гул катящейся под гору лавины.

— К скале! — закричал Крестовников, силясь перекрыть громкий шорох снега. — Плотнее к скале! Рот закройте! Рот!

Голос его утонул в надвинувшемся гуле. Снег обтекал скалу справа и слева все быстрее, быстрее. Комья его уже стали неразличимы, сливались в иссиня-серые дрожащие полосы. Клочок неподвижного наста под обрывом быстро таял.

Над скалой с глухим рокотом взметнулся клубящийся снежный султан.

«Вот она!.. — мелькнуло в сознании Крестовникова. — Белая Смерть!»

— Рот!..

Это было последнее, что он успел крикнуть. Что-то упругое подкатилось сзади под ноги. Уже падая, Крестовников рывком поднял кашне, прикрывая лицо. Новая упругая волна толкнула в спину, помогла удержаться на ногах. И тут сверху обрушился кипящий белый поток, швырнул Крестовникова в сторону и с силой прижал к шершавому граниту… Казалось, все неровности камня вжались в спину. Но тут же скала будто отскочила от Крестовникова. Снежные тиски сжали тело со всех сторон. Шум оборвался. Не слышно стало ни гула, ни шороха. Неожиданная пугающая тишина. Лишь неправдоподобно громко билось сердце.


2
Самохин не мог избавиться от неприятного ощущения, что забыл сделать что-то очень важное. Снова и снова перебирал он в памяти события минувшей ночи, последних часов. Аварийные бригады распределены по участкам. Краны отведены в укрытия. Тракторы рассредоточены и в любой момент выйдут туда, где может понадобиться их помощь. Медпункт переведен в цокольный этаж клуба — наиболее безопасное место в поселке. Полевая телефонная линия протянута, закопана в снег и проверена… И опять он мысленно перебирал сделанное, до мелочей. А неприятное ощущение не уходило, чем меньше оставалось времени до взрыва, тем давило сильнее.

Так и вернулся он в управление, полный смутного беспокойства. В кабинете сбросил куртку, валенки. Лег на диван. Лишь сейчас он почувствовал, как устал. Хотелось курить. Но шевельнуться, достать портсигар из кармана висящей на спинке стула куртки не было сил. Тридцать шесть часов Самохин не спал. Почти все время в напряжении, на ногах. Но и сейчас заснуть было невозможно. Он лежал, вслушиваясь в ноющее от усталости тело, и ждал; ждал вести оттуда, с Кекура.

…Стук в дверь подбросил его с дивана. Самохин выбежал в приемную в одних носках. В комнате было тихо, так тихо, что шаги прозвучали, как топот. Анна Павловна сердито взглянула в его сторону. Самохин застыл на месте.

В приемнике послышались шорох, щелчок, потом какой-то грохот, словно в горах все уже рушилось, валилось, летело к чертям. Грохот оборвался. Из динамика четко прозвучало:

— Раз, два, три, четыре, пять! Пять, четыре, три, два, один! Даю поверку! Даю поверку! Движемся благополучно. Сроки выдерживаем. Находимся на траверзе гидроэлектростанции. Повторяю: вышли на траверз электростанции. Как вы меня поняли? Прошу ответить ракетами. Жду. Шихов.

Приемник замолк. А люди все еще не шевелились.

Первой опомнилась Люся. Взяла ракетницу и выбежала на крыльцо.

Сочный хлопок выстрела. Второй. За окном вспыхнула ракета. За нею вдогонку устремилась другая — сигнал: «Слышали вас отлично. Поняли все».

Самохин вернулся в кабинет. Лег. Закрыл глаза.

За стеной дежурили у радиоприемника Анна Павловна и Люся. Они знали, что следующий выход на связь будет только через час, и все же не отходили от приемника. А вдруг он заговорит, обратится за помощью? Горы! Люся знала, что такое горы. Анна Павловна никогда в жизни не ходила по горам, и оттого все, что происходило сейчас наверху, казалось ей еще страшнее.

И все же Самохин заснул. Заснул мертвым сном усталого человека.

Разбудил его громкий голос Люси:

— Вышли на место!

Самохин подскочил с дивана. От нетерпения он не мог попасть ногой в валенок и вышел в приемную, когда ее заполнил низкий голос Шихова.

— …В поселке все должно быть наготове: люди в укрытиях, аварийные группы на местах. Подтвердите готовность к взрыву красной ракетой. Ждем красной ракеты.

Комната была полна народу. А тишина стояла в ней, как в наглухо закрытом погребе. Слышалось лишь чье-то тяжелое дыхание да легкое потрескивание приемника.

— Отдохнули? — встретил Самохина дежурный по штабу Николай Федорович. Держался он подчеркнуто спокойно, уверенно, и это было приятно. — Принимайте командование.

Самохин кивнул в ответ и, чувствуя на себе ожидающие взгляды, сказал Люсе:

— Ракету.

Люся взяла пистолет и вышла из комнаты. Шаги ее четко простучали в коридоре. Хлопнула наружная дверь.

— Ракету вашу видим, — сказал приемник. — Крестовников закладывает взрывчатку. — Приемник помолчал. Временами в нем слышались легкое покашливание, какие-то шорохи. — Шашка заложена. Следующий сеанс связи через час. Ровно через час. Внимание! Ждите взрыва. Связь кончаю.

Щелчок. Все устремились на улицу. Одна Анна Павловна осталась за столом и закрыла лицо ладонями.

Самохин и Люся остановились на крыльце.

Поселок замер. На улице ни души. Лишь у крыльца управления люди сбились в плотную кучку. Тишина. Только в палисаднике еле слышно поскрипывал флюгер.

Все напряженно ждали взрыва, и никто его не услышал. Вдалеке, на склоне Кекура, взметнулся еле приметный глазу белый султанчик. Еще один, на этот раз пониже.

— Лавина! — шепнул кто-то.

В бинокль было видно, как белый склон пришел в движение. Снежный покров стягивался в крупные подвижные складки. Скоро бинокль стал не нужен. Неровно изгибающийся мохнатый вал скользил по горе, стремительно приближался. Местами над ним вспыхивали белые плотные облачка. Они быстро росли, рыхлели, временами опережали лавину. Тигр сбросил шкуру ягненка. Злобно шипя, устремился он в лощину, сметая все со своего пути.

Клубящаяся масса мчалась по склону с злобным воем, с силой, которую ничто не могло остановить или ослабить. В белых клубах исчезла метеорологическая станция. Разлетелся одинокий сарай. Приподнялась крыша и растаяла в белесой мути. Раза два в кипении снега мелькнуло какое-то темное пятнышко. Было ли это бревно, доска или обломок крыши, разглядеть никому не удалось.

Лавина вырвалась из-под окутавших ее снежных туч. С бешеной силой обрушилась она на прикрывающий шахту каменный вал и встала дыбом. Отвесная стена с увенчивающим ее курчавым гребнем коротко замерла и с громовыми раскатами рухнула на неожиданное препятствие. Крепкие белые клубы накатились на шахту. В разрывах между ними выглянула красная звезда, установленная на вершине копра, и исчезла. Все смешалось в белом хаосе. Клубы снега бурлили и кипели, сливаясь в сплошную колышущуюся завесу. Она плотно накрыла шахту и прижавшиеся к ней строения, добралась до гидроэлектростанции. Что делалось за нею? Как шахта, люди?

Самохин, отодвинув кого-то с дороги, пробежал в управление. В приемной он бросился к полевому телефону. С силой провернул рукоятку индуктора. Снял с аппарата трубку, прижал ее к уху и услышал частые и гулкие удары в виске.

— Аварийный пост «Шахта» слушает, — ответил сочный мужской голос.

— Что у вас там? — нетерпеливо спросил Самохин.

— Присыпало крепко, — ответил дежурный. — В нарядной выдавило два окна. Вместе с предохранительными щитами. Стена рудоразборки пробита камнем. В остальном пока не разобрались.

— Не разобрались, — повторил Самохин.

Сгоряча бросил трубку на стол. Но тут же поднял ее, продул микрофон. Убедившись, что трубка в порядке, он бережно положил ее на аппарат.

— Дежурный по штабу!

Вошел Николай Федорович и выжидающе остановился в дверях.

— Разошлите людей по объектам, — приказал Самохин. — Выясните там обстановку, нанесенный лавиной ущерб, где нуждаются в срочной помощи. В первую очередь… Запишите.

Николай Федорович достал записную книжку, сел за круглый столик, отодвинул графин с водой.

В углу, где стоял столик, было темновато. Анна Павловна поднялась, щелкнула выключателем. Лампочка не вспыхнула.

Лицо Самохина исказилось. Словно невидимая рука, огромная, грубая, схватила его в горсть, стиснула.

— Что с вами? — испуганно воскликнула Анна Павловна. — Вам плохо?

Самохин хотел ответить и не смог, только шевельнул сразу пересохшими жесткими губами. Он забыл… Нет. Упустил, что, если не будет электричества, радиоприемник перестанет работать. Управление не могло принять с горы ни доклада, ни призыва о помощи. Оно стало глухим.

— Ищите… — с усилием произнес он, глядя куда-то в сторону мимо замерших женщин, Николая Федоровича. — Найдите… где угодно найдите приемник, работающий на батарейном питании.

Лишь теперь все поняли его. Остолбенели в растерянности. Бледное лицо Анны Павловны под расчесанными на прямой пробор черными волосами стало почти белым,болезненным.

Люся крупными шагами подошла к вешалке, сорвала с крюка пальто. Натягивая его на ходу, она почти выбежала из комнаты.


3
Самохин не удивился бы, услышав, что за минувшие пять минут он поседел. Мысли о том, что делалось на шахте, электростанции, на Кекуре, не давали присесть, сосредоточиться. Несколько раз подходил он к полевому телефону, даже брался за рукоятку индуктора и останавливал себя. Рано. В такие минуты нельзя отрывать людей от дела. Разберутся в обстановке, сами доложат.

Ждать становилось все труднее. Несколько раз Самохин выходил в приемную. Люси там не было. Анна Павловна сидела у омертвевшего приемника. Николай Федорович стоял у окна, не отрывая взгляда от протоптанной к управлению дорожки.

Нет. Нельзя терять времени. Надо что-то делать. Но что?

Самохин решительно подошел к телефону, провернул рукоятку индуктора.

— Аварийный пост «Электростанция» слушает, — ответил низкий женский голос.

— Докладывайте.

— Что я могу доложить. — В трубке было слышно, как дежурная вздохнула. — Начальство у пульта управления. Осмотрится там — поймем, на каком мы свете.

— Вернется Фарахов, пусть доложит о положении электростанции, — сухо приказал Самохин. Дежурная ему не понравилась. — «Шахта»! Где там «Шахта»?

— «Шахта» слушает! — ответил знакомый мужской голос.

— То же самое, — сказал Самохин. — Освободится начальник шахты, пусть позвонит мне.

— Есть передать начальнику шахты, чтобы по возвращении он немедленно позвонил вам! — четко повторил дежурный.

«Военная косточка! — довольно подумал Самохин. — Надо бы узнать, кто это?»

Стало легче от мысли, что люди на самом трудном участке действуют спокойно, четко. Захотелось поделиться своей маленькой радостью. Самохин подошел к Анне Павловне, увидел замерший приемник и помрачнел. Неужели в поселке не найдется приемника, работающего на батарейном питании? Хотя… кому он нужен? Во всех общежитиях установлены репродукторы, возле клуба и управления мощные динамики…

Самохин посмотрел на часы. Время идет. А он все еще ничего не сделал, все еще ждет…

— Где Люся? — спросил Самохин.

— Ищет приемник, — напомнила Анна Павловна. — Вы ее послали.

— Через тридцать пять минут он будет не нужен.

Анна Павловна молча приподняла плечи. Что она могла ответить?

Самохин круто повернулся к стоящему у окна Николаю Федоровичу.

— Сколько можно ждать?

— Кроме Люси я послал еще двоих, — ответил Николай Федорович. — Ищут!..

— Ищут! — вспыхнул Самохин. Крупное скуластое лицо его с резкими морщинками у углов рта побагровело. — Где начальник радиотрансляционной сети?

— Сейчас вызову, — Николай Федорович направился к двери.

— Зачем он мне? — Самохин терпеть не мог промахов подчиненных, но свои упущения приводили его в состояние, близкое к ярости. — Бегать взад-вперед! Время терять. Передайте ему: если не найдет… — он посмотрел на часы, — за двадцать пять минут приемник на батарейном питании…

Перебил его продолжительный звонок телефона.

Самохин отстранил Анну Павловну и поднял трубку.

— Слушаю.

— Докладывает начальник электростанции Фарахов. Все наши объекты в порядке…

— Как снег? — нетерпеливо перебил его Самохин.

— Лавина разбилась у защитного вала, — ответил Фарахов. — Основная масса ее образовала перед шахтой снежный конус метров на двадцать высотой. Возможно, даже больше. От него вниз по течению реки тянется снежная гряда. Что там дальше, за конусом и грядой, от нас не видно.

— А как шахта? — нетерпеливо спросил Самохин.

— Я так думаю… — Фарахов помолчал. — Самостоятельно им не откопаться.

— Поможем, — бросил Самохин, хотя совершенно не представлял, чем и как можно помочь сейчас шахтерам. Дорогу к ним не проложить ни лопатами, ни тракторами. Но и ждать, пока снег растает, не будешь.

Фарахов понял состояние начальника комбината и сдержанно возразил ему:

— Думаю, что шахтерам придется не ждать помощи, самим надо действовать.

— Ясно, — поставил точку Самохин, хотя ничего о положении шахты так и не выяснил толком. — Где там «Шахта»?

— «Шахта» слушает, — ответил дежурный.

— Где начальник? — спросил Самохин.

— Ваше приказание передано, — ответил дежурный. — Могу напомнить…

— Не надо.

Самохин увидел Люсю. Она вошла запыхавшаяся, в сбившейся на затылок шапочке.

«Не нашла», — понял Самохин и уставился тяжелым взглядом на Николая Федоровича.

— Подгоните радиста. Объясните ему, что я не шучу…

Самохин запнулся. Выручил его продолжительный телефонный звонок. Самохин не любил припугивать подчиненных, но сегодня его не раз сносило с привычного, выработавшегося годами тона, и он обрадованно снял трубку.

Докладывал начальник шахты.

— …Я посоветовался с народом, — закончил он короткое сообщение о положении на шахте, — и решил самостоятельно пробивать в снегу выход к кольцу шоссе.

— Хорошо! — одобрил Самохин.

— А вот до кольца придется вам…

— Сделаем, — живо согласился Самохин.

— Работать будем кипятком, — объяснил начальник шахты. — Пустим две большие трубы. Не хватит, введем еще. Котельная у нас в порядке. Минут через десять приступим.

— Дорогу к пятачку пробьют тягачи, — подхватил Самохин. — Сейчас дам команду.

Он положил трубку и обратился к Николаю Федоровичу.

— Отправьте три тягача проминать дорогу к шахте… — Самохин увидел в дверях мужчину в облепленных снегом валенках. — Заходите, заходите.

Вернулся первый из разосланных Николаем Федоровичем людей и стал рассказывать о положении на обогатительной фабрике.

Анна Павловна сидела рядом с Самохиным и записывала сообщение в толстую синюю тетрадь — аварийный дневник.

Положение прояснялось. Сильнее всего пострадало подсобное хозяйство. Большая часть парников была раздавлена лавиной, часть сметена начисто. Конюшню разметало по бревнышку. От скотного двора и бревен не видно. Проложенную за последние сутки колею на шоссе завалило снегом, и она стала непроезжей, а подальше от поселка и непроходимой.

Слушая короткие донесения, Самохин делал заметки в настольном блокноте.

— Основные силы мы сейчас бросим на расчистку дороги к шахте и электростанции, — сказал он и обратился к главному инженеру. — Вы, Николай Федорович, займитесь установкой столбов под электропроводку. Подберите руководителя, людей…

Самохин остановился. Он увидел в окно спешащего в управление начальника радиотрансляционной сети. В его руках тускло поблескивал маленький чемоданчик — серый с серебристым отливом.

Самохин обернулся к ожидающим его людям, оживившийся, посветлевший.

— Все будет хорошо! — неожиданно воскликнул он. — На чем я остановился?

Люся бурно ворвалась в кабинет.

— Нашли! — Она показала радиоприемник. — У рыболовов…

— «Турист»! — озабоченно произнес Самохин. — Надежен ли он?

— Область принимаем! — воскликнул радист. — А тут по прямой… рукой достать можно.

Самохин посмотрел на часы. Лицо его стало озабоченным.

— До выхода на связь осталось шесть минут. — И обернулся к ожидающим его людям: — Восстанавливать электролинию начнем немедленно…


4
После томительного ожидания, вынужденной бездеятельности на Самохина обрушился шквал донесений, вопросов, телефонных разговоров. За стеной в приемную непрерывно входили люди. Заглядывали они и в кабинет начальника комбината. Все это быстро вернуло его в привычное состояние собранности, готовности к действию.

Только что он торопил бригаду поскорее выйти на установку столбов для электрической и телефонной линий, а сейчас резко отчитывал заведующую столовой, запоздавшую с обедом и задержавшую выход рабочих:

— …Никаких причин для канители с обедом не было и быть не могло. Если у вас находятся уважительные причины, что тогда скажут люди, работающие на улице. В мороз, в ветер. По сравнению с их трудом у вас санаторий. Не желаю ничего слушать. Обеспечивайте питанием…

Завстоловой пыталась возразить, оправдаться. Самохин увидел Люсю. Она вошла в кабинет бледная. В широко раскрытых глазах девушки виднелся страх.

— Я сказал все! — Самохин положил бормочущую трубку и подошел к дочери. — Что с тобой?

— Шихов не вышел на связь.

— Не вышел? — Самохин оторопел. Всего ожидал он, только не этого. А дочь смотрела на него, ждала. Она все еще верила в силу и всемогущество отца.

— Запроси ракетами, — сказал он. — Пускай покажут свое местонахождение.

Люся качнула головой.

— Запрашивали, — понял Самохин.

— Две банки ракет сожгли.

Самохин задумался.

— Где Буркова?

— Готовит аварийную группу.

Люся помолчала, выжидая, что скажет отец. Потом она посмотрела на него и глухо сказала:

— Я пойду с Клавой Бурковой.

По тону каким это было сказано, Самохин понял: дочь не спрашивает разрешения, даже не ждет его согласия, а лишь сообщает о своем решении. На этот раз он не смог возразить. Люся пойдет на Кекур. Да имел ли кто право удерживать ее? Разве он сам на месте дочери поступил бы иначе?

— Пойду готовиться, — сказала Люся.

И вышла из кабинета.

Самохин не успел ничего сказать. Настойчивый звонок телефона вернул его к столу.

— Слушаю. Шахта? Говорите, рыхлый снег? Надо дать ему осесть. Сколько понадобится на это времени? Я тоже не специалист по снегу, а приходится… Разберитесь на месте, тогда и решим. Тракторы уже вышли. — Он увидел в дверях Клаву Буркову и нетерпеливо закончил: — У меня все.

Буркова, подтянутая и крепкая даже в полнящем ее лыжном костюме, остановилась в нескольких шагах от стола и доложила:

— Товарищ начальник штаба! Аварийная группа в составе семи человек готова к выходу в горы.

— Быстро вы!.. Молодцы! — Стараясь не выдавать охватившего его волнения, Самохин несколько переигрывал. — Молодцы!

— Мы были наготове, — ответила Буркова.

На круглом лице ее, усеянном мартовскими веснушками, не было и тени тревоги. Серые с легкой прозеленью глаза смотрели из-под падающих на лоб рыжих кудряшек спокойно. Что это? Уверенность знающего свои силы человека или же самонадеянность молодости?

— Действуй решительно, — напутствовал Буркову Самохин, — но не забывай и об осторожности.

Ему хотелось добавить, чтобы Клава не давала Люсе горячиться, но неловко было выделять дочь. Он с силой пожал маленькую крепкую ладонь девушки.

— Жду с удачей.

Трактор со спасательной группой тарахтел где-то на краю поселка, когда к управлению подошла запыхавшаяся Люся. В руках у нее были лыжи, за плечами рюкзак. Она оглядела пустое крыльцо, улицу и вбежала в приемную.

— Где Клава Буркова?

Анна Павловна вместо ответа показала рукой в сторону Кекура.

Лишь сейчас Люся поняла, что за выхлопы она слышала в стороне ведущего к горе проулка. Она привалилась плечом к стене. Глаза ее сузились, смотрели неприязненно.

— Ушли! Без меня…

— А кто знал? — растерянно спросила Анна Павловна.

Такого Люся в жизни не испытывала. Почему ушли без нее? Отец бережет! Не хочет, чтобы дочь рисковала. Но с Клавой Бурковой пошли ребята менее подготовленные. А она, горнолыжница, опять осталась в поселке. К черту! Надо взять лопату и разгребать снег, таскать тяжести… Что угодно, только не безделье в такую пору.

— Ушли! — повторила Люся.

В голосе ее прозвучало столько горечи, что Анна Павловна не выдержала.

— Выручи меня. Подежурь у приемника, — попросила она. — Мне надо срочно заняться аварийным дневником.

Люся бросила в угол ненужный рюкзак. Вяло опустилась на стул. Приемник молча светил зеленым глазом с черным зрачком, словно сочувствовал ей.


5
Крестовников очнулся от боли в ноге. Сколько времени он пробыл под снегом? Что с ногой? Вывих или перелом?.. Вопросы беспокойно клубились в голове, теснили друг друга. Лишь одна мысль навязчиво возвращалась, глушила все остальное: «Вот это и зовут во всем мире Белой Смертью».

Тупая боль в ноге становилась все настойчивее. Струйки ее поднимались по голени и отступали. Желая принять более удобное положение, Крестовников шевельнулся. Боль рванулась вверх к колену.

Крестовников замер. Нет. Лучше не шевелиться. Он перенес тяжесть тела на здоровую ногу. Стало легче.

Снова кипуче заработала мысль. Где Шихов, Саня? Живы ли они? Целы ли? Перед взрывом Крестовников предупредил, чтобы они ослабили лыжные крепления, но не проверил, выполнили его наказ или нет. Особенно беспокоил Саня. Не растерялся ли паренек? Удар лавины всегда кажется внезапным. А где внезапность, там и растерянность.

Стараясь успокоить себя, Крестовников думал о тех, кто остался в поселке. Не получив радиоинформации, они, конечно, хватятся, пойдут искать. Только не просто это — искать засыпанных лавиной, не имея ни опыта, ни нужного снаряжения.

Стоять становилось все труднее. Тяжесть давила сверху, с боков, теснила дыхание.

Крестовников много читал о засыпанных лавинами в самых различных условиях и обстоятельствах. Но то, что испытывал сейчас он сам, совершенно не походило на прочитанное. Снег давил равномерно со всех сторон, словно все тело плотно забинтовали. Чтобы приподнять руку, приходилось преодолевать упругое сопротивление снега. Стоит ослабить усилие, и снова рука прижата к телу.

Оставаться неподвижным было больше невозможно. Хотелось что-то предпринять, хотя бы улучшить положение тела в сугробе.

Крестовников с усилием поднял руку. Осторожно опустил с лица кашне. От дыхания снег около головы подтаял, образовалась пустота. Велика ли она? Разглядеть невозможно. В сплошной тьме не было даже проблесков света. Основательно засыпало. Лавина обрушила снег не только со склона, но и с гребня. Накатившийся верхний вал и завалил скалу, под которой укрылся он со своими спутниками. Основная масса лавины сошла, наверное, западнее, чем он рассчитал. Если она перебралась через вмятину, тогда и поселку пришлось плохо, и засыпанным под скалой нечего рассчитывать на помощь.

Больше всего угнетала Крестовникова в эти минуты не мысль об опасности, возможной гибели, даже не боль в поврежденной ноге, а тишина, полная абсолютная тишина, какую нельзя представить себе в обычных условиях — в комнате, в лесу. Такая тишина возможна лишь в специально оборудованной лаборатории да разве еще… Не случайно о засыпанных лавиной принято говорить, что они попали в белую могилу. Почему в белую, когда кругом непроглядная плотная тьма? Говорят, глаза привыкают к темноте. Чепуха! Темнота утомляет в шахте, изматывает ночью в лесу, в поле. Здесь в мертвенном безмолвии она ощущалась как физическая тяжесть, сковывала тело, волю, доводила до состояния, близкого к полному оцепенению…

Крестовников вслушался: не подаст ли голоса кто-либо из его спутников, хотя и понимал, что кричать в снегу бессмысленно: звук гаснет в нем, как в вате. Но все же…

Оставаться дальше в бездеятельности Крестовников больше не мог. С усилием он вытянул руку вперед, потом в сторону. Пальцы нащупали шершавый камень. Скала!

Крестовников оперся на здоровую ногу. Слегка пошевеливая плечами, а затем и всем корпусом, он медленно вжимался телом в упругий снег. Потом с трудом переставил поврежденную ногу и снова, выставив вперед плечо, несколько продвинулся к скале.

Холодный камень становился все ближе, доступнее. Наконец-то удалось привалиться к нему спиной. Давление снега сверху уменьшилось. Свободнее стало и рукам. Очевидно, Крестовников находился под выступом скалы. Теперь можно было и отдохнуть. Хорошо бы вытереть пот с лица. Крестовников сделал неловкое движение. Резкая боль рванулась от лодыжки к колену…

Пришлось смириться с неподвижностью. Крестовников стоял, вслушиваясь в медленно затихающую боль. Незаметно пришло дремотное состояние, а за ним и ощущение полного безразличия.

Сколько времени пробыл Крестовников в таком состоянии? Снег вокруг него подтаял, отступил. Образовалось нечто вроде пещерки с неровными жесткими стенками. Крестовников в полусне нащупал выступ в камне. Сел. Боль в ноге затихла. Дремота незаметно перешла в сон.

В окутавшей Крестовникова плотной тишине послышался легкий скрип. Еще раз. Легкий сон развеялся. Появилась мысль, настороженная, четкая. Возможно, это, как говорят лавиноведы, «кричит снег»? И, словно отвечая замершему в напряженной позе Крестовникову, вдалеке послышался женский голос. Мигом исчезли остатки дремоты. Пропало и безразличие. Неужели он действительно слышал голос? Женский!..

И вдруг Крестовников дернулся всем телом в сторону. Его лица коснулась ледяная рука. Он явственно ощутил прикосновение четырех пальцев. Казалось, на щеке остались их холодные четкие следы.

Крестовников никогда не верил ни в бога, ни в черта, никогда не был суеверен. И все же сейчас прикосновение ледяных пальцев бросило его в пот.

Опомнился он, услышав легкий шорох справа. Опять… Какой-то царапающий звук.

Крестовников повернулся на звук, пошарил в снегу и схватил чью-то руку.

— Кто это? — голос был глухой, словно человек говорил с завязанным ртом. И все же Крестовников узнал его: Шихов!

— Я… — от волнения дыхание Крестовникова участилось, стало прерывистым. — Это я…

Он даже не спросил, как Шихов оказался рядом с ним, почему молчал столько времени. Крестовников крепко держал руку в холодной кожаной перчатке, будто страшась, как бы она не исчезла.

В положении Крестовникова ничего не изменилось. И все же стало легче. Значительно легче! Рядом был человек. Можно было посоветоваться с ним, обсудить положение, наконец, просто услышать живой голос.

Опять послышался шорох. Шихов пробивался к товарищу по несчастью.

Скоро они стояли плечом к плечу и негромко переговаривались. После невыносимой тишины человеческий голос звучал успокаивающе, настраивал мысль на поиски спасения.

— Почему вы молчали? — спросил Шихов. — Я кричал. Без толку. Потом пригрелся и заснул. А сейчас не выдержал неподвижности, стал пробираться вдоль скалы и наткнулся на вас.

Крестовников понял, что, оглушенный ударом лавины, он долго был без сознания, и подумал о Сане.

— Вам никто не ответил? — осторожно спросил он.

— Нет.

Первая радость слабела, уступала место безразличию. Вялость охватывала тело все сильнее. Слипались глаза. Странное двойственное состояние: и сон снится, и понимаешь, где находишься.

— Слышите? — взволнованно ткнул соседа рукой Шихов. — Вы слышите?

Крестовников очнулся. Ждал он долго. Бесконечно долго. Хотелось спросить, что услышал Шихов, и страшило, как бы не заглушить не вовремя заданным вопросом легкий скрип снега над головой.

Слух уловил невнятный возглас. Возможно, это Саня? Голос повторился. Женский голос! Поселок невредим. Люди целы!

— Э-эй! — закричал Крестовников. — Сюда! Сюда-а! Здесь мы-ы!..

Он кричал, не думая о том, что кричит. Он не мог не кричать. Звуки собственного голоса, отражаясь от обледенелых стенок крохотной пещерки, глушили, тяжко, до боли в ушах, отдавались в голове.

Рядом кричал что-то непонятное Шихов.

Наконец они замолкли. Тяжело дыша, вслушались.

Тишина.

Шихов закричал снова. Сорванный осипший голос его звучал надрывно.

На этот раз Крестовников не поддержал его.

— Что же это? — воскликнул Шихов. — Оглохли они, что ли?

— Нет. — Крестовников все еще дышал тяжело. — Не оглохли. У снега есть одна особенность: засыпанный слышит звуки сверху, а его голос глохнет уже на небольшой глубине.

— А нас засыпало?.. — Шихов не закончил вопроса.

— Свет к нам не пробивается, — ответил Крестовников. — Над нами наверняка больше метра снега.

Шихов грузно заворочался. Из-под пробитой ледяной корочки на руку Крестовникова потекла струйка снега.

— Что вы делаете? — спросил он.

— Хочу высунуть из сугроба лыжную палку, — ответил Шихов.

Крестовников терпеливо ждал. А когда Шихов затих, он спросил.

— Как у вас… палка?

— Поднял, — Шихов с трудом перевел дыхание. — Видна ли она сверху?

Крестовников не ответил. Угадывать было не в его правилах.

Снова тишина. Тревожные мысли. Слабая надежда на то, что наверху заметят лыжную палку, таяла. Неужели люди ушли?

— А если попробовать мне пробиться на другой, менее крутой склон камня? — спросил Шихов. — Возможно, там удастся выбраться наверх?

— Не думаю, — ответил Крестовников. — Выбраться с такой глубины, из рыхлого снега…

И со страхом подумал, что снова останется один. Опять окружит его проклятая, сковывающая рассудок и волю тишина. Да и Шихов переоценивает свои силы. Застрянет в снегу, выбьется из сил и не вернется.

— Надо же что-то предпринять, — не унимался Шихов. — Если я оставлю рацию и рюкзак…

— Рацию?.. — перебил его Крестовников. — Скажите… нельзя развернуть рацию под снегом?

— Есть, конечно, риск, что попадет влага… — неуверенно произнес Шихов.

— Рискуйте, — приказал Крестовников. — Разворачивайте.

— Есть развернуть рацию! — с готовностью повторил Шихов. Наконец-то он услышал в голосе Крестовникова решимость, знакомые волевые интонации.

Он ворочался долго, нестерпимо долго; иногда задевал неподвижного Крестовникова. А тот, плотно прижимаясь спиной к камню, напряженно вслушивался. Неужели они ушли? Вчера Клава Буркова была с ним здесь, видела скалу. Не могла же она заблудиться? От одной мысли об этом по спине пробежал леденящий озноб.

— Что у вас? — не выдержал Крестовников. — Не получается?

— Надо прикрыть рацию от снега, — ответил Шихов. — Никак штормовку не сниму.

Дайте рацию мне, — сказал Крестовников. — Я сам поведу передачу.


6
Клава Буркова шла широким накатистым шагом. За нею почти на сотню метров растянулась маленькая колонна. Двое тащили укрытую брезентом горную лодочку с аварийным имуществом и привязанными сверху дюралевыми трубками, заменявшими щупы.

После длительного подъема по крутому склону идти стало легче. Тяжело приходилось лишь на встречных застругах. Сильный боковой ветер сносил легкую лодочку. Приходилось не только втаскивать ее на рыхлый, поддающийся под лыжами гребень, но и придерживать с наветренной стороны.

Буркова нетерпеливо рвалась вперед. Ей казалось, что товарищи тянут лодочку вяло, слишком часто меняются в лямках. И сказать им ничего было нельзя. В горах можно поправить неумелого товарища, объяснить неопытному, но не следует подгонять, а тем более упрекать отстающего.

Остановилась группа у нового подъема. Лыжные следы круто пошли наверх лесенкой. Вскарабкаться здесь с лодочкой нечего было и думать. Опять пришлось тащить ее на веревке.

— Последняя круча, ребятки, — подбадривала своих Буркова. — Дальше до самой вмятины лыжня пойдет почти по ровному месту.

Пока поднимали лодочку, Буркова не раз смотрела на часы. Спасательная группа двигалась по проторенной лыжне значительно быстрее, чем вчера разведывательная. И все же озабоченность старшей непрерывно возрастала.

— Вася! — окликнула она крупного грузноватого парня. — Я пойду вперед. Все остальные пускай идут с грузом.

Старшая отрывалась от группы все больше. Хотелось поскорее увидеть место, где придется искать людей, заранее без спешки обдумать, с чего начать спасательные работы.

За горной складкой открылась прорезавшая кряж знакомая вмятина.

Буркова скользнула по пологому спуску. Резко и часто отталкиваясь палками, взлетела на противоположный склон и остановилась в недоумении.

Первое недоумение вскоре сменилось чувством, похожим на страх. За вмятиной лыжня исчезла. Впереди, насколько хватало взгляда, виднелся рыхлый снег, испещренный идущими сверху вниз полосами, словно по склону горы прошла гигантская борона. Все кругом неузнаваемо изменилось. Обнажились камни. Местами из-под неглубокого снега проглядывали обломанные стволы мелких березок. Вдалеке виднелся резко выделяющийся на склоне незнакомый огромный бугор.

Буркова хорошо помнила нависший над склоном «снежный мешок», где Крестовников собирался подрывать лавину. Сейчас ничего, даже отдаленно напоминающего знакомое место, перед нею не было. А если она сбилась с пути? Клава тряхнула головой. Придет же такая чепуха в голову! Шли-то они по знакомой лыжне.

Буркова рванулась вперед. Стараясь сориентироваться на неузнаваемо изменившейся после схода лавины местности, она выписывала крутые зигзаги по изрытому снегу. Найти бы хоть обрывок бумаги, окурок, горелую спичку!.. Ничего. Кругом снег и снег. Кое-где камень. И никакой надежды на помощь.

Спасательная группа давно перебралась через вмятину. Ребята стояли, поеживаясь, под порывистым ветром, не зная, куда идти. Почему не возвращается старшая, зачем выписывает какие-то вензеля? Можно было подумать, что Клава просто катается ради удовольствия. Наконец-то она повернула. Возвращается.

— Сима! — окликнула Буркова рослую девушку в плотном синем свитере. — Придется тебе спуститься вниз.

— Спуститься? — удивленно переспросила Сима. — Одной?

— Да.

Буркова коротко объяснила Симе положение, в каком оказалась спасательная группа. Надо было доложить обо всем Самохину и попросить помощи или хотя бы указаний, что делать.

— Я пойду в поселок, а вы? — спросила Сима.

— Будем искать. — Лицо Бурковой посуровело. — Не возвращаться же всем? Людей в снегу не оставят. Надо будет, в гору поднимутся двадцать, тридцать человек. Все перепашем тут, а людей найдем.

Она проводила взглядом быстро уменьшающуюся фигурку девушки и обернулась к остальным:

— Пошли.

Остановились они у основания огромного снежного бугра. Широким, сужающимся кверху клином поднимался он к небольшому каменистому выступу. Справа и слева от бугра наст был сорван. Остатки его еле прикрывали склон. Искать там было нечего.

— Доставайте щупы, — приказала Буркова, прикрывая растущую неуверенность властным тоном.

Спасатели разобрали трехметровые дюралевые трубки. Выстроились плотной цепочкой у нижнего угла снежного бугра.

Клава Буркова понимала, что искать засыпанных, не зная даже приблизительно, где их накрыла лавина, почти безнадежно. Но и спуститься ни с чем или даже ждать помощи из поселка было нельзя. И она старательно вгоняла щуп в сугроб, вытаскивала и снова вгоняла. На ее круглом лице появилось ожесточенное выражение. Намокшие рыжие кудряшки потемнели, потеряли задорный вид. А ветер ожесточенно толкал сбоку, рвал из рук легкий щуп.

Украдкой наблюдая за соседями, Буркова заметила, что движения их становятся менее энергичными. Что это? Усталость? Возможно, к ней примешивается и неверие в удачу?..

Клава понимала товарищей. Ведь и сама она испытывала примерно то же самое. Хорошо бы подбодрить ребят, укрепить в них уверенность. Но трудно, очень трудно поддерживать веру в удачу у других, если сама не очень тверда в ней.

И все же не следовало давать сомнениям расти. Надо было разбить их.

Клава остановилась. С размаху всадила щуп в сугроб. Достала из-за пазухи карту. Ориентируясь по компасу, привязала ее к местности.

Ребята сбились вокруг старшей в плотный кружок. Каждый старался помочь ей советом, и это только усиливало общую неуверенность.

— Правильно ищем, — сказала Буркова, складывая карту. — Берите щупы.

Короткий отдых. (Что за отдых на пронизывающем ветру?) И снова с легким скрипом уходили щупы в однообразный рыхлый сугроб, настолько однообразный, что порой спасателям казалось, что они не движутся вперед, а топчутся на месте. Сомнения росли, крепли. Можно ли отыскать трех человек, утонувших в белой пучине? Живы ли они? А главное — здесь ли следует их искать? И никто не решался высказать свои сомнения, даже ослабить усилия, чтобы не выдать себя. Нельзя вернуться в поселок, не сделав все для спасения засыпанных лавиной. Какими глазами посмотрят на них товарищи, близкие? Да и людей — живы они или мертвы — в белой могиле не оставишь…


7
Сидя у приемника, Люся давно потеряла ощущение времени, забыла, где находится. Неподвижные глаза ее уставились в светящийся зеленый зрачок, словно она ожидала увидеть в нем гору, место, где лавина завалила Крестовникова и его спутников.

Люся не замечала входивших и выходивших людей. А когда к ней обращались, она, еле шевельнув губами, коротко отвечала:

— Ничего.

Из кабинета выглянул Самохин. Люся встретилась взглядом с отцом и отвернулась, будто была виновата в случившейся беде, в том, что молчит приемник.

Их безмолвное объяснение прервал телефонный звонок.

Самохин снял трубку.

— Слушаю.

— У меня плохие вести, — прозвучал голос начальника электростанции Фарахова. — Ниже нас по течению лавина завалила Тулву. Вода поднимается.

Самохин всмотрелся в бурлящую под окном Тулву. Она была такой же, как месяц, год назад. Летом ребятишки перебирались через нее по камням, взвизгивая от обжигающей ноги студеной воды. Тысячелетия так же бурлит речка, стиснутая каменными берегами. Не верилось, что Тулва, испытанная верная помощница человека, может стать врагом.

— Не замечаю подъема воды, — сказал Самохин. — Вижу лед, обычные промоины.

— В поселке ничего не заметите, — ответил Фарахов. — Вы забыли, что плотина построена на порогах. Перепад высот между запрудой и нижним течением Тулвы свыше двух метров.

Самохин, не выпуская трубки, достал свободной рукой из стола карту. Нашел крутой поворот Тулвы.

— Где завалило речку? — спросил он. — Скажите точнее.

— Часть лавины отделилась от основной массы, сошла по отрогу и перекрыла Тулву на быстрине. Вода заполняет лощину пониже плотины…

Начальник электростанции не закончил свою мысль, но Самохин понял его. Сразу за электростанцией левый берег Тулвы — невысокий обрыв. Справа небольшая ровная площадка, упирающаяся в подножие Кекура. На площадке шахта. Дальше по течению горная складка подходит к речке и справа. Стиснутая крутыми берегами Тулва стремительно несется в теснине, ворочает камни… В голове Самохина уже складывается примерный расчет: дебит речной воды, площадь ровного места, где расположена шахта, степень нарастания угрозы, наводнение…

Сидевшая в стороне Анна Павловна обеспокоенно придвинулась к Самохину. Она поняла, о чем доложил начальник электростанции.

— Возможно, вода прорвет завал? — неуверенно спросила Анна Павловна.

— А если не прорвет? — бросил Самохин, не отрываясь от карты. — Ждать, полагаться на волю случая нельзя. Немедленно соберите аварийный штаб…

Перебил его громкий голос из радиоприемника.

— Внимание! Внимание! Говорит «Гора»! Говорит «Гора»! У микрофона Крестовников.

Все замерли. В комнате слышалось лишь странно близкое дыхание Крестовникова.

— Каждый, кто услышит мое сообщение, пускай немедленно запишет его и любыми средствами передаст управляющему комбинатом Самохину. Пишите. — Пауза была долгой, мучительно долгой. Если б не постукивание ногтем по микрофону, можно было подумать, что связь снова потеряна. Наконец послышалось легкое покашливание, а затем и голос Крестовникова: — Пишите. Засыпало нас под большим камнем. Находится он в створе: гидроэлектростанция — скала Петушиный Гребень. Точно в створе, метрах в трехстах от вершины. Над нами примерно метра полтора снега. Самочувствие мое и Шихова… нормальное. Где Саня — не знаю. Нас разбросало. Итак, повторяю, ищите нас в створе: гидроэлектростанция — скала Петушиный Гребень. Мы слышали голоса. Отвечали. Но звук под снегом гаснет, и люди не услышали нас, ушли. Через каждые полчаса я буду выходить на связь и передавать сведения о нашем местонахождении и самочувствии. Ждем помощи. Каждый, кто запишет наше обращение или хотя бы услышит, пускай немедленно, любыми средствами, передаст его начальнику комбината Самохину или тем, кто нас ищет. Перерыв до следующего сеанса на полчаса.

Приемник умолк, и люди все еще не могли оторвать взглядов от желтого шелка динамика. Вдруг Крестовников забыл сообщить что-то важное!

— Сообщение «Горы» надо передать Клаве Бурковой. — Самохин осмотрел обступивших приемник людей. — И как можно поскорее. Немедленно. Створ можно засечь только засветло. В темноте наши сведения Бурковой не помогут.

— Я передам, — встала Люся.

Она сорвала с вешалки ватиновую куртку, подхватила брошенный в угол рюкзак.

— Постой! — Самохин шагнул к дочери.

Зачем мы теряем время? — спросила Люся. — Ты только что сказал, что сообщение надо передать Клаве Бурковой как можно скорее, немедленно.

— Возьми приемник, — сказал отец. — Вам, на горе, нужнее получать информацию от Крестовникова.

Люся завернула приемник в поданное Анной Павловной мохнатое полотенце и бережно уложила его в рюкзак.

— Запомни, — подошел к ней отец. — Если с тобой что случится, они погибнут. Не зная точно, где их завалило, ни Буркова, ни сам черт их не отроет.

— Знаю, — ответила Люся. — Я должна прийти к Клаве Бурковой.

Глава четвертая

1
Синеватая лыжня поднималась, плавно огибая встречные препятствия, а заодно и смягчая крутизну склона. Двигаться одной легче, чем с группой: можно выбрать удобный темп, если надо, изменить его.

Впервые за трое суток Люся испытала чувство облегчения. Сознание своей нужности, желание поскорее добраться до места катастрофы заслонили все остальное. Хотелось ускорить движение. Но Люся знала, как важно в горах умение беречь силы, и сдерживала себя. Отец прав: если с нею что случится, ни Клава Буркова, ни сам черт не откопает похороненных заживо людей.

За плечами остались два больших подъема, а большой усталости Люся не ощущала. Выручала ее не только тренированность, но и верный восстановитель сил — нервное возбуждение.

Она взглянула на часы. До очередного сеанса связи оставалось около двадцати минут.

Лыжня вела к невысокой горной складке, выступающей из склона. В ней можно было укрыться от назойливого ветра, колючей поземки.

«Дойду вовремя», — мысленно прикинула Люся.

И продолжала двигаться все в том же размеренном темпе.

Расстояния в горах обманчивы. Круче становился подъем — больше петляла лыжня. Горная складка приближалась медленно. Пришлось ускорить шаг.

Последнюю часть подъема Люся преодолела по промятым чужими лыжами неровным ступенькам. Тяжело дыша, бережно достала из рюкзака приемник. Включила его.

В динамике зародился далекий, постепенно приближающийся голос. Крестовников повторял почти слово в слово то же, что и в первой передаче.

Укладывая приемник в рюкзак, Люся увидела опускающуюся с горы лыжницу.

— Что случилось? — нетерпеливо крикнула Люся.

Сима сдвинула носки лыж и, распахивая снег «плугом», остановилась около Люси.

— Влипли! Ой влипли мы!

Люся выслушала сжатый рассказ Симы о трудном положении спасательной группы и успокоила нарочную.

— У меня есть точные координаты камня и вот… — она показала на рюкзак. — Приемник.

— Что же мне теперь?.. — Сима вопросительно посмотрела на нее и тут же решила: — Вернусь. Нечего мне делать в поселке.


Клава Буркова выслушала Люсю. Достала из-за пазухи порядком измятую карту. Посмотрела под гору, на электростанцию, мысленно провела от нее линию к высящейся над хребтом одинокой скале с источенной ветрами вершиной, несколько напоминающей гребень петуха. Плоский выступ у вершины бугра оказался точно на воображаемой линии. Следовательно, это был не выступ, а вершина небольшой скалы, под которой Крестовников хотел укрыться после взрыва. Никак не ожидала Буркова, что скалу так завалит снегом.

— Мы на месте, — уверенно сказала она, пряча карту. — Забирайте щупы, лодочку.

— Через шесть минут Крестовников включит рацию. — Люся сняла с плеч рюкзак.

Буркова очень дорожила временем. Берегла каждую минуту. И все же послушать голос из сугроба было необходимо. Да и ребята с откровенным нетерпением посматривали на Люсин рюкзак, ждали. Если они услышат Крестовникова, убедятся, что люди, ради спасения которых они вышли в горы, живы, ждут помощи, то и потерянные минуты наверстают.

Люся достала из рюкзака приемник.

Мутные волны поземки, хищно прижимаясь к склону, скользили с запада на восток и с разбегу бросались на съежившихся спасателей, осыпая их колким снежком. От долгого пребывания на морозном ветру лица у всех задубели, словно покрылись тонкой жесткой корочкой. Стыли ноги, спина.

Громкий мужской голос заглушил шипение поземки и легкий скрип снега под лыжами.

Спасатели обступили приемник еще плотнее, не отводили от него внимательных взглядов.

Крестовников опять объяснял, как искать его. В заключение он посоветовал не спешить, беречь силы…

Доставленные Люсей координаты и услышанное от Крестовникова облегчили положение спасательной группы.

— Внимание! — Буркова выждала, пока все затихли. — Через час станет совсем темно. Нам с вами придется нелегко. Очень нелегко. Поэтому, если кто чувствует себя плохо или устал, я разрешаю вернуться в поселок. Сделать это можно только сейчас, до наступления темноты. С началом спасательных работ никакие разговоры об усталости, отдыхе я и слушать не стану. Мы не уйдем с горы, пока не разыщем людей, хотя бы нам пришлось искать их сутки, двое, трое.

И снова никто не ответил ей. Один лишь нетерпеливый Вася недовольно буркнул:

— Хватит агитировать! Время-то идет! Да и холодно стоять.

Буркова укоризненно взглянула на него, но ничего не сказала. Горные порядки парень не знает. Не поймет. И она отрывисто бросила:

— Пошли.

У еле выступающей из снега вершины скалы Буркова построила свою группу. Уверенность в удаче обострила внимание спасателей. Каждое их движение стало собранным, точным. Быстро прощупали они грань обрыва, отметили ее лыжными палками. А вот глубину сугроба у скалы так и не удалось установить. Щупы уходили в него почти до конца. Над снегом оставался лишь небольшой кусок скользящей в рукавицах дюралевой трубки. До грунта она не доставала.

Темнело. Последние лучи солнца вызолотили заснеженный пик на противоположной стороне ложбины и плотные облака. От неровностей на склоне ползли голубоватые тени. Они росли, вытягивались, становились четче. Из-за горы выкатилась луна, желтая, грузная. В потемневшей глуби лощины трепетали крохотные желтые огоньки.

Остановил работающих спасателей осипший от радости голос Васи.

— Есть!.. Сюда!..

Все бросили свои места, обступили ликующего Васю. Не верилось, что удача пришла так скоро и просто. Но вот и второй щуп уперся во что-то мягкое.

— Сима! — распорядилась Буркова. — За лопатами. Веревку возьми.

Сима не донесла лопат до Бурковой. По пути ее перехватили ребята, нетерпеливо расхватали лопаты. Широкими сильными взмахами они разгребали снег вокруг щупов.

Сперва яма росла быстро. Потом рыхлые стенки стали осыпаться. Копать сухой снег все равно что черпать воду лопатой. Яма расширялась, но почти не углублялась.

— Стойте! — Вася снял вязаную шапочку, вытер влажное от пота лицо, лоб. — Так мы и к утру не доберемся. Давайте я нырну вниз.

— Нырнешь? — не поняла Буркова.

— Именно, — кивнул Вася. — Опущусь в снег и вытащу их наверх.

Васю обвязали веревкой. Он отстегнул крепления лыж, сошел в рыхлый снег и сразу погрузился в него выше колен. Резко работая ногами и туловищем, Вася зарывался все глубже, скоро ушел в сугроб по грудь.

— Есть! — восторженно закричал он. — Живой! За ногу ухватил.

— Тащи, тащи! — нетерпеливо кричали сверху. — Давай его на-горá!

Вася попробовал достать засыпанного человека рукой.

— Не ухватить его, — с огорчением произнес он. — Глубоко. Придется с головой нырять.

— Погоди.

Буркова сняла с себя шерстяной шарф, завязала лицо Васи.

— Ныряй.

Вася рывком присел, несколько энергичных движений руками и корпусом — и он скрылся в сугробе с головой. На месте, где только что виднелось его раскрасневшееся лицо, слегка шевелился снег.

Буркова намотала на руку конец веревки, к которой был привязан Вася. Стараясь не выдавать растущего волнения, она говорила отрывистыми, короткими фразами.

Люся успела сбегать к лодочке за аптечкой и спиртом, а веревка висела по-прежнему вяло. Если б дно ямы, освещенное карманным электрофонариком, не шевелилось, пора было бы уже побеспокоиться и за Васю.

— Что он там?.. — не выдержал кто-то за спиной Клавы. — Загорает?

Буркова не ответила. Лицо ее посуровело. Глаза не отрывались от ямы.

Глядя на старшую, притихли и остальные.

Один лишь ветер не унимался, осыпал зябко съежившихся спасателей мелким снежком.

Дно ямы приподнялось. Появился облепленный снегом Вася.

— Тяните! — прохрипел он.

— Давайте, ребята! — подхватила Буркова. — Легче, легче. Без рывков.

Васе очень хотелось поделиться пережитым. Никто не слушал его. Не обратили внимания даже на то, что в снегу «тепло, как в бане».

Пока он выкарабкался из ямы и встал на лыжи, из сугроба вытащили Саню вместе с рюкзаком. Ему помогли выбраться наверх, отряхнули от снега, а он ошалело хлопал заснеженными ресницами и не мог ответить на самые простые вопросы: где Крестовников и Шихов, в какой стороне их искать?

— Ребя-ата!.. Ре-ебя-ата! — бормотал Саня, стаскивая трясущимися руками рюкзак. — Ни-ич-чего я не-е зна-аю. Ни-и-чего не ви-идел. Чу-уть не за-адохся.

— Чего это он? — удивился Вася. — Заикается!

— Тебя бы сунуть головой в сугроб на полдня, — рассердилась на него Сима. — Еще не так заикался бы.

— Помогите ему добраться до спального мешка, — прервала короткую размолвку Буркова. — Пусть отогреется.

По тону старшей все поняли, что рано обрадовались. Поиски далеко еще не закончены. А внешний вид Сани, его неожиданное косноязычие усилили притихшие было опасения за участь Крестовникова и Шихова.

Большая луна поднялась над хребтом, высеребрила снежные наплывы на вершине.

Спасатели работали молча. Буркова приказала не отвлекаться, не разговаривать. Работать в темноте становилось все труднее. Короткая передышка, и снова спасатели, осторожно вгоняя в снег щупы, медленно продвигались вдоль скрытой под сугробом каменной стены. Она круто оборвалась. Щупы уже не доставали ее. Конец камня?

Спасатели остановились в недоумении.

— Может, проскочили их как-то? — неуверенно спросил Вася.

— Люся! — позвала Буркова, не отвечая Васе. — Включи приемник.

— Мы пропустили сеанс, пока поднимали Саню, — сказала Люся.

— Сколько осталось до следующего сеанса? —спросила Буркова.

— Минут десять, — ответила Люся.

— Включай.


2
В густеющем сумраке не видно было ни приемника, ни рук Люси. И оттого, что все придвинулись к ней, сомкнулись плотным кольцом в маленьком кругу, стало еще темнее.

Из приемника послышалось невнятное бормотание. Постепенно голос становился яснее, четче.

— …Куда вы ушли? Еще раз спрашиваю: почему вы ушли? — голос Крестовникова звучал хрипло. — Мы вас слышали совсем близко. Потом вы удалились и больше не приближаетесь. Почти полчаса стоите на месте. Почему? Слышите ли вы меня? Еще раз прошу: если слышите, крикните три раза любое слово. Вас я хоть и очень плохо, но слышу. Жду вашего голоса. Жду. Отвечайте.

Буркова подняла обе руки.

— Ребята!.. Три-четыре!

Семь молодых голосов четко прокричали:

— Слы-шим! Слы-шим! Слы-шим!

Горное эхо подхватило крик, понесло в лощину, повторяя на разные голоса — гулкие, воющие, поющие.

— Ыи-и-им-м!

— Я вас слышу, — ответил приемник. — Но плохо. Очень плохо. Слушайте меня внимательно. Двигайтесь и кричите. А я буду говорить: приближаетесь вы или уходите. Начинайте. Жду.

Цепочка спасателей двинулась вдоль обрыва. Последней шла Люся. Включенный приемник она держала на руках. Из динамика слышалось тяжелое, как у больного, дыхание мужчины. Вслушиваясь в него, Люся понимала состояние Крестовникова и Шихова. Что перенесли они за эти полчаса, передумали? Слышать людей, знать, что их ищут, и не получать ответа на непрерывные призывы.

Буркова остановилась, подождала, пока подтянулись отставшие. Взмахнула рукой.

И снова загремело в горах, темнеющих, пустынных:

— Слышим! Слы-шим! Слы-шим!

— Удаляетесь. — Голос Крестовникова прозвучал ровнее. В нем появилась уверенность. — Повернитесь и пройдите немного в противоположную сторону.

Спасатели повернули. Миновали место, где они начали поиск, сделали еще несколько шагов.

— Голоса стали яснее, — ответил приемник. — Двигайтесь в том же направлении.

Теперь поиски шли по верному пути. Перекличка спасателей и засыпанных продолжалась, пока приемник не произнес:

— Слышу вас почти над головой. Сделайте еще два-три шага влево.

На следующий выкрик ответ Крестовникова был короток:

— Здесь. Стойте.

Вася и Сима взялись за щупы. Они вгоняли в сугроб дюралевые трубки осторожно, боясь задеть голову или лицо ожидающего помощи человека.

— Есть! — взвизгнула от восторга Сима. — Держит щуп! Держи-ит.

— Держит щуп Шихов, — сказал стоящий в стороне приемник. — Не шумите. Слушайте меня внимательно. Откапывать нас слишком долго и трудно. Не знаю, хватит ли у вас на это сноровки и сил. Спустите нам лучше на втором щупе веревку, а потом вытащите нас. Поняли меня?

— Поняли, — ответила за всех Буркова.

— Жду веревку, — повторил приемник. — Рацию свертываю.

Буркова отстранила от еле приметной в лунном сумраке ямки Симу и Васю, сама закрепила веревку мертвым узлом на конце щупа и опустила его в снег.

Первым вытащили из сугроба Крестовникова.

— Спасибо, — еле слышно произнес он и повалился на снег. — Не трогайте меня. Нога… И, избегая расспросов, предупредил: — Шихова поднимайте осторожно. Он с рацией.

Крестовников зажмурился. После долгого пребывания в абсолютной темноте свет полной луны казался нестерпимо ярким, резал глаза. Кружилась голова. Хотелось двигаться, размять онемевшее тело. Он попытался сесть, и снова резко напомнила о себе больная нога.

Спустя некоторое время Крестовников приоткрыл глаза. Он увидел серебристый склон, темную лощину внизу с мерцающими огоньками, обступивших его спасателей.

Пока Буркова спускала в сугроб веревку, рядом со щупом из снега поднялся конец лыжи. За ним выглянула и вторая лыжа.

Шихова тащили долго и трудно. Он берег рацию, и это мешало спасателям. Порой казалось, что он упирается внизу. А когда его наконец вытянули, он походил на деда-мороза; только вместо привычного посоха в его руке была лыжная палка, а на груди покачивалась кинокамера.

Шихов встал на заботливо придвинутые к нему лыжи и сокрушенно покачал головой:

— Никак не мог вторую палку найти. Я ее высунул из-под снега. Вы не видели?..

— Ну ее… вашу палку! — воскликнула сияющая от радости Буркова.

— Не ну! — озабоченно напомнил Шихов. — Нам еще придется спускаться. С горы! В темноте…

Он увидел лежащего в стороне Крестовникова и оборвал фразу: — Как чувствуете себя?

— Ногу ломит… — ответил Крестовников, — уже в колене.

— Ничего! — бодро вмешалась Буркова. — Мы вас в лодочке доставим в поселок.

— Вы захватили лодочку? — оживился Крестовников. — Отлично…

Огромный багровый сполох раскрылся в лощине, взметнул черно-белые тяжелые клубы. Розовые отсветы окрасили скалу на вершине, заколыхались на склоне и острой грани плоского камня.

— Что это? — Крестовников с усилием приподнялся.

— Похоже… электростанция горит, — нерешительно ответил кто-то из темноты.

— Электростанция в стороне, — вмешалась Сима. — Вон она. А что там блестит?

— Не стоит гадать, — остановил ее Крестовников, недовольный тем, что его неосторожный вопрос вызвал ненужные разговоры. — Собирайтесь.

— Прежде я осмотрю вашу ногу, — строго сказала Буркова.

С появлением Крестовникова Клава не понимала, кто же теперь старший в группе и как ей следует держаться?

— Приходится подчиняться, — невесело пошутил Крестовников. — Всюду и везде соблюдай заповедь: чти начальство и покорно внемли каждому его слову.

Не отвечая на шутку, Клава достала из рюкзака велосипедную фару на круглой пружине и надела ее на голову. В ярком свете фары она внимательно осмотрела распухшую лодыжку Крестовникова.

— Ничего опасного, — сказала Буркова. — Вывих. Но идти вы не сможете. Придется вас транспортировать.

Крестовникову помогли добраться до горной лодочки.

Саня уже успел прийти в себя после пережитого. Увидев, что кого-то ведут под руки, он вывалился из лодочки и сразу увяз в снегу выше колен.

— Ка-ак же я по-ойду? — растерянно спросил Саня.

— Лыжи под снегом оставил? — упрекнул его Шихов.

— О-отшвырнуло их в сторону, — оправдывался Саня. — Ка-ак кру-утануло ме-еня…

Выручила его Буркова.

— Ракетница у тебя? — спросила она.

— Есть! — Саня с готовностью полез в рюкзак. — Се-ей-час до-оста-ану.

— Дай три белые ракеты, — несколько торжественно произнесла Буркова. — Пускай в поселке знают: задача выполнена.

Белый огонек прорезал светлеющее на востоке небо, гася встречные звезды, и вспыхнул наверху, озаряя качающимся светом склон, вершину Петушиного Гребня, замерших с поднятыми лицами людей. Ракеты были для них салютом победы, спасения людей, вырванных у Белой Смерти.


3
Совещание затянулось. Все сходились на одном: надо вызывать вертолет с подрывниками. Но как его вызвать, не имея связи с районом?..

А вести с электростанции шли недобрые. Вода наступала. Под плотиной уровень ее поднялся на восемьдесят сантиметров выше ординара. Вода покрыла крупные камни, залила низменный правый берег за плотиной. По расчетам гидротехника электростанции, через шесть — восемь часов вода подступит к шахте. Человек, посланный Фараховым, не смог добраться до завала. Рыхлый снег осыпался под ногами, грозил обрушиться вместе с лыжником в воду. Рядом с речкой лавина образовала огромный бугор, а потому и подрывать перекрывший Тулву снежный затор следовало точно в центре, чтобы не вызвать нового обвала с берега.

— А если направить в район нарочных? — предложила Фетисова. — Метель утихла. На лыжах можно пробраться.

— Пока они доберутся да там снарядят помощь, нечего и спасать будет. — Самохин уперся взглядом в стену. — Надо действовать самим.

— Как действовать? — спросил Николай Федорович.

— А если потолковать с танкистами? — предложила Фетисова. — Возможно, они разрушат завал пушечным огнем.

— Толковал, боезапаса у них нет, — ответил Самохин. — Если б они на учения выехали. А так… не положено брать боезапас.

Решение нашлось неожиданно. Правда, против него выступил главный инженер. Николая Федоровича поддержала Фетисова. Да и самому Самохину оно казалось слишком смелым, неосуществимым. Но и ждать, пока вода зальет шахту, было нельзя.

— Если других предложений нет, — поднялся Самохин, — я принимаю план начальника электростанции.

— Но это же бессмыслица! — почти крикнул Николай Федорович. — И технически безграмотно, и практически невыполнимо…

— Меня, Николай Федорович, не интересуют возражения, — перебил его Самохин. — Даже технически обоснованные. Если у вас имеется иной, лучший выход, предложите.

— Вы требуете невозможного.

— Невозможно лишь одно: заниматься рассуждениями, когда вода подступает к шахте.


На берегу Тулвы, несколько ниже электростанции, плотники сколачивали плот; сколачивали его из старых сухих бревен, прочно, будто служить ему предстояло долгие годы. Бревна скрепляли железными скобами — так было быстрее и крепче. На хвостовой части его укрепили высокий щит из жести — подобие паруса.

Пока одни вязали плот, другие разбирали выдвинутый вниз по течению реки сарай электростанции. Подвезти на берег бревна было невозможно, и Самохин решил пожертвовать сараем.

Темнело. На берегу пылали поднятые на высоких шестах факелы. Багровые отсветы костра метались по покрывшей лед Тулвы черной спокойной воде. Подвижные тени людей то вырастали до огромных размеров, трепетали на снегу, остатках разваленного сарая, то стягивались в приземистых рукастых уродцев, пляшущих вокруг жаркого костра.

Тяжелее всех пришлось тем, кто тянул к берегу Тулвы тракторный кран. Не более двухсот метров отделяло его от строящегося плота, а десятка три рабочих больше часа подталкивали грузную машину, помогая мотору. Гусеницы то с громким режущим слух скрежетом упирались в укрытый снегом камень, то проваливались в незаметную под сугробом рытвину. В критические минуты люди облепляли машину, напрягая все силы, толкали ее вперед, мостили под гусеницы жерди, бросали мелкие камни, ломами отбивали примерзшие к грунту небольшие валуны.

Пока закончили плот и подтянули тракторный кран, река продолжала наступать на берег. Плотники работали уже стоя по щиколотку в воде.

— Хорошо, мужики, — подбадривал артель бригадир. Невысокий и худощавый, он выделялся всклокоченной светлой бородой и внушительным, не по росту, басом. — Вода ближе — спускать плот легче. Хорошо!

Осторожно подошел к воде тракторный кран и стал грузить на покачивающийся плот бочки с машинным маслом и тавотом. Закрепляли их стальными тросами, намертво. Между бочками навалили паклю и мох, пропитанные загустевшим на морозе мазутом.

Плот оседал все глубже. Скоро он уже чуть возвышался над водой.

— Не перейдет через камни, — волновался бригадир и свирепо ерошил пятерней тугую бороду. — Сядет. Ой сядет!

— Сам не перейдет — подтолкнем, — громко сказала Фетисова. — Всем поселком влезем в Тулву, а протолкнем.

Она подтянула высокие резиновые сапоги и первой вошла в реку. За спиной у нее забурлила вода под десятками ног. Резиновые сапоги смешались с кирзовыми. Кто-то из вербованных сгоряча вскочил в воду в ботинках.

В плот уперлись багры. На всех багров не хватило. Появились прочные березовые колья и легкие сосновые жерди, взятые из перекрытия разваленного сарая.

Бородач махнул рукой и свирепо крикнул:

— Дава-ай!

На плот навалились десятки сильных тел. Гнулись крепкие древки багров. Громко треснула жердь. Подбадривая друг друга возгласами, люди сдвинули плот. По спокойной воде разбежались частые, мелкие волны.

— Пошел, поше-ол! — гремело над Тулвой. — Еще-о!

Плот вели вдоль берега. Отойти подальше было нельзя: глубина покрывающей лед воды достигала уже метра с лишком.

Плот набирал скорость. Быстро приближались скрытые под водой камни. Большинство рабочих отстало. Лишь наиболее горячие продолжали толкать плот, на котором остался один бородач в лихо сдвинутой на затылок шапке с болтающимися ушами.

— Навались, народ! — кричал он. — Жми, чтоб с ходу!..

Сильный толчок чуть не свалил его в воду. Плот сел на камни.

— Сюда-а! — Бородач сорвал с головы шапку и широко взмахивал ею. — Давай сюда-а!

По берегу спешили на помощь люди. Разбрызгивая ногами воду, бросились они к застрявшему плоту. Передняя половина его с протяжным скрипом приподнялась. Еще раз.

Протолкнуть тяжелый плот рывком не удалось. Пришлось снова взяться за багры и колья. Пользуясь ими, как рычагами, рабочие приподнимали плот, постепенно продвигая его вперед. В багровых отсветах факелов мелькали багры, колья, руки, разгоряченные лица.

— Еще, еще-о! — гремело над разлившейся Тулвой. — Взя-ли-и! Р-разо-ом!..

Плот все больше переваливался через камни. От разгорающегося в бочках пламени полыхало жаром. Едкий запах горелого масла становился все сильнее. Последнее общее усилие — и плот со скрежетом сошел с камней. Дружный толчок направил его к запирающему Тулву снежному завалу.

— Давай, дава-ай! — облегченно напутствовали плот с берега. — Жми-и!

В радостные голоса врезался испуганный женский выкрик:

— Человек там!.. Человек!

Лишь сейчас все заметили за разгорающимся в бочках пламенем контуры человека.

— Куда? — закричал Самохин. — Прыгай! Я приказываю…

— Ничего! — загремел с плота бородач, сильно и точно работая багром. — Мы архангельские! Снег да вода — самая наша еда!

Самохин стиснул кулаки до боли в пальцах. Приказ тут не поможет. Распалился человек. Теперь уже его никто не остановит, не удержит.

На берегу люди жадно ловили каждое движение смельчака. Ударами багра он умело направлял плот к центру завала.

Подгоняемый багром и ветром, плот с ходу врезался в рыхлый снег. Белые струйки устремились сверху на бочки, вспыхнули легкими клубками, укрыли бородача. Темный силуэт его временами появлялся ненадолго из-за пара и огня и снова исчезал. А на месте, где только что был человек, поднимались дрожащие язычки огня.

«Мазут поджигает», — понял Самохин.

На фоне разгорающегося пламени показался силуэт человека. Взмахнув руками, он грузно плюхнулся в воду.

Берег притих. В мертвой тишине слышались лишь шипение факелов да легкие всплески плывущего бородача.

Мазут разгорался быстро. Над плотом клокотали и бурлили клубы пара. Временами они вспыхивали, из них вылетали клочья пламени и с яростным шипением врезались в снежный склон.

Немногие смотрели сейчас на ожесточенную борьбу огня и снега. Общее внимание устремилось к тяжело плывущему бородачу. Гребки его становились короче, слабее. Несколько человек вошли в воду и держали наготове багры. Двое сбросили стеганки. Кто-то снял с шеста факел и поднес его к самому берегу, чтобы не терять пловца из виду.

— Давай, Андрей Егорыч! — кричали с берега. — Докажи!

Ответа с реки не было, лишь еле слышные всплески да громкое фырканье.

Сильные руки товарищей подхватили пловца. Он тут же вырвался и, разбрызгивая воду ногами в белых шерстяных носках, побежал по берегу, проваливаясь выше колен в рыхлый снег.

Ему поспешно уступали дорогу, кричали вслед:

— До сторожки беги! На печку, Егорыч, сразу! На печку!..

Отвлек их от бесстрашного пловца пушечный грохот у завала. Подточенная снизу жаром, снежная гора рухнула на бушующее пламя. Взметнулись огромные вьюжные клубы. Клочья огня, опережая пар и клубящийся снег, взлетели вверх, врезались в белый склон, испятнали его черными дырами. Снова устремился снег на поднявшееся пламя. На этот раз уже с трех сторон. Казалось, сейчас он завалит огненные языки, придушит их. С резким злобным шипением сжималось пламя, приседало, как бы собирая силы. И снова с раскатистым грохотом и воем взлетали наверх пар, снег и клочья огня.

А ветер настойчиво вжимал пылающий островок в рыхлый завал. Пламя бушевало, пробивая дорогу в кипящем хаосе снега, пара, огненных брызг. Струйки горящего мазута стекали с плота, жались к рыхлеющему снегу, подтачивали его снизу…


4
Победил снег. Казалось, не было силы, способной остановить его неистовый напор. Он завалил глубоко врезавшийся в затор плот, задушил ослабевшее пламя. Лишь обгоревшие концы бревен слабо тлели, распространяя над водой смрадный едкий дымок. Изредка вспыхивал на них легкий язычок огня. Подталкиваемый ветром, он скользил по бревну и словно прятался в снежный скат.

— Я говорил: ни черта из этой затеи не выйдет, — бросил Николай Федорович. — Растопить снежный завал брандером! Бредовая затея!

— Я хотел бы услышать от главного инженера не сетования, а деловое предложение. — Самохин с трудом сдерживал готовое прорваться раздражение.

— Как вода? — вмешалась Фетисова. Она заметила состояние Самохина и, желая предотвратить столкновение, отвлекла его от Николая Федоровича. — Кто знает последний замер?

— Поднялась еще на двадцать сантиметров, — ответил Фарахов.

— На двадцать? — переспросил Самохин. — Вы не ошиблись?

— Теперь вода разливается по большей площади, — объяснил Фарахов, — а потому и подъем ее несколько замедлился.

Аварийный штаб сбился на берегу в плотную кучку. Рядом теснились рабочие, вслушивались в негромкий разговор.

— Было бы радио! — вздохнул Фарахов.

— Радио! — повторил Самохин. Ожила притихшая было тревога за дочь, Крестовникова, за всех, кто находился в темных горах. — Если б радио!

— Надо подорвать завал, — сказал Фарахов. — Пробраться на обгоревший плот и с него подорвать…

— Попробуйте, — насмешливо покосился в его сторону Николай Федорович. — Рискните.

— Послушайте!.. — Самохин круто обернулся к нему и, задыхаясь от гнева, почти шепнул: — Уйдите отсюда.

Николай Федорович гневно выпрямился, хотел что-то сказать, но, взглянув в перекошенное лицо Самохина, осекся. Ища поддержки, он посмотрел на Фетисову, но та явно избегала смотреть в сторону недавнего единомышленника.

— Плот врезался в центр завала, — развивал свою мысль Фарахов. — Перемычка за ним осталась небольшая. Если с плота заложить взрывчатку…

— А это запросто, — прогудел рядом сиплый голос. — Сделаем.

Самохин обернулся и увидел бородача. Раздражение, горячность схлынули. Вернулось спокойствие, даже способность шутить.

— Согрелся, Егорыч? — спросил он. — Подойди, подойди. Дай хоть поглядеть, каков ты есть.

— А чего глядеть? — взъерошил бороду Андрей Егорыч. В лихо сдвинутой шапке с болтающимися по ветру ушами и в большой, не по росту, стеганке с чужого плеча он выглядел задиристо. — На нас узоров не написано…

Прервала его взлетевшая над склоном горы ракета.

— Отрыли! — радостно вырвалось у Самохина. Он успел запомнить немногие сигналы.

Вторая ракета, третья.

— Живы! — крикнул Самохин. — Все живы! — и, покрывая растущий на берегу радостный шумок, обратился к Фетисовой: — Надо послать кого-то навстречу группе Крестовникова и доставить сюда Шихова с рацией.

— Сделаю, — ответила Фетисова.

Ее багровая в отблесках факелов фигура, быстро удаляясь, таяла в сумраке.

— Не успеют, — тихо сказал Фарахов. — Пока люди в темноте поднимутся в гору да вернутся, вода зальет шахту. Надо взрывать завал. Надо.

Самохин смотрел на залитый серебристым светом луны хребет. Фарахов был прав, и все же…

— Нельзя упускать и этой возможности, — сказал он. — Ничего нельзя упускать…

За спиной Самохина раздался знакомый сиплый бас:

— Где тут начальник? Да вались-ка ты к лешему. Мне товарища Самохина надо.

Довольный общим вниманием, Андрей Егорыч подошел к начальнику комбината вразвалочку.

— Давай взрывчатку.

— Надумал что-то? — дружелюбно спросил Самохин.

— Покуда вы тут думали-гадали, ребята мои взялись сколотить плоточек махонький. В два бревна.

— Так, так! — с откровенным интересом поощрил его Самохин. — Плоточек!

— Подъеду я на ём туда, — бородач показал рукой на мерцающие на черной воде в глубине завала огоньки. — Заложу взрывчатку. Дай только поболе. Чтобы ахнуло!

— А ты сам? — Самохин посерьезнел. — Против такого ветра на легком плотике не выгрести.

— Справлюсь! — беспечно отмахнулся бородач. — А не осилю ветра, так вплавь доберусь.

Самохин прошел трудную жизненную школу. Не раз он и сам рисковал жизнью, видел, как рисковали другие. Рисковал! Но замысел Андрея Егорыча был больше, чем риск…

А тот стоял непоколебимый, уверенный в своей удачливости, ждал согласия. Только согласия. Это было видно по его лицу.

— За меня не бойся, — благодушно прогудел он. — Меня и на фронте ни пуля немецкая, ни мина не брала. Неужели свой русский снежок погубит? — Он подождал ответа и заговорил проще, без рисовки: — У нас, на Ужме, кажинную вёсну ледовые заторы. Так мы сами такое хозяйство… Без вертолетов! Заложим взрывчатку да как ахнем! — Для наглядности он даже руками показал, как взлетает в небо ледовый затор. — Чистó работаем!

И снова Самохин не ответил ему. Он не мог разрешить смельчаку пойти почти на верную гибель. В то же время трудно было отказаться от единственной возможности разбить завал.

Неловкое молчание нарушил Фарахов.

— Разрешите? — вмешался он.

— Да, да! — обернулся к нему Самохин.

— Дайте ему взрывчатку, — сказал он. — А я дам тонкий кабель в хлорвиниловой изоляции. Дотянет он кабель до завала, заложит взрывчатку. А мы поставим на берегу аккумулятор. Тогда пускай он хоть час добирается до берега.

— Прекрасно! — оживился Самохин. — Посылайте за кабелем. А ты, — он обернулся к невозмутимо ожидающему бородачу, — укрепи свой плотик.

— Да я!.. — запротестовал Андрей Егорыч.

— Сделай его на три бревна, — твердо сказал Самохин и неожиданно взял его за плечи. — Ну, борода! Не знаю, что и сказать. Озолотить тебя мало.

— Нет! — мотнул ушами шапки Андрей Егорыч. — За такое дело золото не берут. А вот… — он лукаво оглянулся на стоящих за ним плотников, — спиртишку бы выписать. Попировать по такому случаю.

— Будет тебе спирт, — обещал Самохин. — Будет.

— А ну, мужики! — крикнул он. — Вяжи третье бревно. Жив-ва!


5
— Послала за Шиховым, — подошла Фетисова.

— Кого? — спросил Самохин.

— Два танкиста пошли. Третий остался у машины.

Слушая ее, Самохин внимательно следил за последними приготовлениями на берегу.

Резкие порывы ветра рябили серую воду, трепали пламя ненужных больше факелов. Продрогшие люди запахивали стеганки и куртки поплотнее, но не уходили, ждали.

Андрей Егорыч прыгнул на качнувшийся плотик. В уверенных движениях бригадира виден был опытный сплавщик леса.

— Бревнышки! — Он постучал багром по плотику и вслушался в чистый звонкий звук. — Не бревна — сухари! Маслом помажь, и есть можно.

С берега ему подали катушку тонкого провода и длинный шест с привязанным к концу его пакетом. От катушки тянулся к шесту конец провода.

— Мало взрывчатки, — возмутился Андрей Егорыч. — Давай больше, хозяин. Чтобы ахнуло.

Держался он настолько беспечно, что, глядя на него, можно было поверить, будто его интересует лишь одно: чтобы «ахнуло».

Фарахов проверил аккумулятор и махнул рукой:

— Трогай!

Сильный толчок багром. Плотик скользнул от берега. Подгоняемый ветром, он быстро двигался к завалу. За ним по серой плотной воде временами появлялась паутинно тонкая полоска — след провода.

Большой обгоревший плот образовал в центре снежного завала глубокий выем и застрял в нем. Туда и направил Андрей Егорыч свой плотик. Вот он прижался к черным обгоревшим бревнам. Андрей Егорыч нахлобучил шапку поглубже, поднял шест, упруго пружинящий под тяжестью привязанной к его концу взрывчатки, и перешел на плот. Осторожно, пробуя ногой скользкие бревна, сделал несколько шагов. Дальше плот покрывал осыпавшийся с завала снег. Мрачно чернели в нем обуглившиеся бочки.

Андрей Егорыч пробирался к завалу, разрывая ногами грязный сырой снег, иногда проваливаясь в него выше колен. Остановился. Прочно уперся ногой в бочку, с размаху всадил шест в снежную перемычку и навалился на него всем телом. Медленно вращая шест, Андрей Егорыч загонял взрывчатку в завал все глубже. Покончив с этим, он выпрямился и что-то крикнул в сторону берега. Ветер отнес его слова. Но все поняли, что мог он крикнуть: «Порядок!»

По-прежнему осторожно пробрался он по черным скользким бревнам. Легко перепрыгнул на шаткий плотик. Поднял багор.

Светало. С берега видели, как Андрей Егорыч, напрягая все силы, отталкиваясь багром, уходил от большого плота. Встречный ветер норовил развернуть верткий плотик боком и прижать его к завалу. Приходилось непрерывно работать багром, не только подталкивая плотик, но и подправляя его вихляющее движение.

— Подходи к любому месту! — не выдержал кто-то на берегу.

— Давай на прямую! — подхватили другие. — Бережком проскочишь.

Андрей Егорыч словно не слышал товарищей. Упорно гнал он непослушный плотик к месту, где ждал его начальник комбината, товарищи.

Плотники сбежали в воду, подхватили баграми плотик.

Андрей Егорыч легко перепрыгнул с него на прибрежный камень и, степенно оглаживая растрепанную бороду, подошел к Самохину.

— Загнал взрывчатку в снег! — с трудом сдерживая дыхание, сказал он. — Метра на полтора засадил. В самую середку завала.

— Ну и как она? — Самохин не мог справиться с неуместной улыбкой. — Ахнет?

— Ахнет, — невозмутимо подтвердил бородач.

И отошел к ожидающим его плотникам.

Фарахов присел у аккумулятора и вопросительно смотрел на начальника комбината, ожидая команды.

Самохин перехватил его взгляд и, сразу посерьезнев, махнул рукой.

Фарахов соединил зачищенные концы провода.

В глубине завала блеснуло пламя. Мохнатый султан черного дыма развалил снежную перемычку, рванулся в небо. Высокие белые стены поднялись над нею. Увенчивающие их пенистые гребни коротко замерли. Глухо рявкнуло. Вода рванулась в открытое взрывом русло, закружила снежную кашу, понесла. Белые стены сомкнулись наверху и с нарастающим гулом обрушились на клокочущий поток, заклубились, поднимая легкую белесую дымку. Ветер подхватил ее, понес над Тулвой, открыл медленно движущуюся в глубь завала подвижную снежную массу.

Еще не затихли раскаты взрыва, как склон высокого рыхлого бугра на правом берегу пришел в движение. Широкий поток снега устремился вниз, накрыл узкий разрыв в завале. Придавленная навалившейся сверху тяжестью, вода прорывалась под медленно шевелящимся на ней снегом, постепенно подмывая его снизу. Лишь по бурлящему в центре завала водовороту угадывалась невидная с берега яростная борьба снега и воды. Плотная струя подтачивала теснящий ее снег, с хищным клекотом отжимала его в стороны.

Люди на берегу застыли. В напряженной тишине слышалось лишь шипение догорающих факелов. Странно громко прозвучал чей-то срывающийся шепот:

— Все!.. Накрылось.

И, словно в ответ робкому, левая сторона завала не выдержала растущего напора воды, медленно сдвинулась с места и, разваливаясь на ходу, открыла поворот Тулвы. С бугра на правом берегу все еще сбегали снежные ручьи, иногда увлекали с собой глыбы, сломанное деревцо. Но они уже были бессильны. Клокочущая вода подхватывала их и стремительно уносила за поворот реки.

Самохин увидел влажное от пота лицо Фарахова, каменно-неподвижную спину Фетисовой, застывшего с восторженно приоткрытым ртом Андрея Егорыча и провел ладонью по лбу. Неужели все кончилось?.. Кончилось!

Первой опомнилась Фетисова.

— Напрасно я погнала ребят в горы. — Она глубоко и облегченно вздохнула.

— Не напрасно. — Самохин посмотрел на Кекур, освещенный первыми лучами далекого еще солнца Петушиный Гребень. — Люди еще не вернулись.

За плечами у него нарастал радостный гомон. С новой силой вспыхнула тревога за дочь, за тех, с кем она делит опасности этой страшной ночи.


6
Такого спуска не помнила ни Буркова, ни Люся, ни даже Шихов. Но труднее всех пришлось Крестовникову. Лежать в колышущейся горной лодочке и бессильно вслушиваться в тяжелое дыхание тех, кто, выбиваясь из сил, тащит его!.. Иногда Буркова оборачивалась. В луч фары попадали туго натянутые серебристые лямки, чье-то неузнаваемо изменившееся, белое, словно отлитое из гипса, лицо, лыжника или лыжницы — не разберешь. А потом снова тьма, шумное дыхание усталых людей да шорох снега под днищем.

Вела группу Клава Буркова. Укрепленная на ее лбу фара освещала немного — клочок лыжни, иногда вырывала из темноты камень. Зато дальше мрак становился настолько непроглядным, плотным, что казалось, сделай еще несколько шагов — и до него можно будет дотронуться рукой.

Досталось в пути и Сане. Часть склона, где лавина сорвала основную массу снежного покрова, он прошел без особых усилий. Но, уже спускаясь во вмятину, остановившую распространение лавины, Саня провалился по пояс в сугроб. Еще шаг, другой — он увяз по грудь. Хорошо, что кто-то заметил барахтающегося в снегу парня и выручил, бросил ему веревку.

Саня с трудом тянулся за группой. Не раз товарищи останавливались, помогали ему выбраться из сугроба…

Лыжня круто вильнула вниз. Двигаться в темноте лесенкой Буркова не рискнула. Все сняли лыжи. Пока спускали на веревках лодочку с Крестовниковым, Саня отдохнул, вытер пот.

Занятый своими горестями, он не заметил, что и остальным пришлось нелегко. Наклон усилился. Все чаще проскальзывали лыжи. Приходилось притормаживать. Особенно доставалось тем, кто шел в лямках. Лодочку уже не столько тянули, сколько придерживали на скате.

— Ребята! — Буркова подождала, пока подтянулись отставшие. — Надо бы поставить Саню на лыжи. Хоть на время.

Вася молча нагнулся и стал отстегивать крепления.

— Нет, нет! — остановила его Буркова. — С твоим весом по такому снегу недалеко уйдешь.

— Бери лыжи. — Люся успела отстегнуть крепления и сошла с лыж в сугроб. — Я меньше всех устала.

— Правильно, — поддержала ее Буркова. Она видела в поступке Люси лишь справедливое и разумное решение. — Устанешь, не пижонь, скажи.

Люся шла тяжело. Под толстым слоем рыхлого метелевого снега был слежавшийся хрупкий наст. Иногда он не выдерживал тяжести ноги, проваливался. Желая хоть чем-то отвлечь себя от растущего ощущения усталости, Люся стала считать шаги. Сбилась. Снова начала считать, стараясь не смотреть на редкие огоньки поселка. Они по-прежнему оставались далекими, недоступными.

Такой усталости Люся в жизни не испытывала. Несколько раз она уже была готова признаться в ней, остановить Буркову и не могла. Остальные устали не меньше. У кого можно попросить лыжи? Ребята, часто меняясь в лямках, тащили лодочку с Крестовниковым. Клава ведет группу.

— Надо отдохнуть, — не выдержала Люся.

— Пора, — согласилась Клава.

Люся тяжело опустилась на уложенные по борту лодочки щупы. Взглянула на часы и недоверчиво поднесла их к уху. Идут! Неужели группа движется всего пятьдесят минут? Сколько же они прошли? Километра два? Или двести метров?

На ее холодное запястье легла теплая мужская ладонь.

— Устали? — спросил Крестовников.

— Не больше, чем остальные, — качнула головой Люся. — Я не слабее других.

— Не слабее, — мягко согласился Крестовников. — Знаю. Зато куда упрямее. Еще по лагерю помню. А как вы требовали, чтоб я взял вас в разведку.

— Знали б вы, как я чувствовала себя все эти дни в поселке! — Люся помолчала, подбирая нужные сильные слова. — Как человек, сидящий сложа руки в горящем доме.

— В горящем доме, — повторил Крестовников. — Вы бросили слова, не представляя, что испытывает другой. Легко ли мне лежать в лодочке и думать о понесенном тяжелом поражении.

— Поражении? — растерянно повторила Люся. Никак не ожидала она такого поворота в беседе.

— Тяжелом поражении, — жестко уточнил Крестовников. — Вы удивлены? Перед отъездом из Москвы мне пришлось выдержать трудное объяснение с профессором Фалиным.

— С вашим шефом? — Удивление Люси было так велико, что она даже об усталости забыла. — Он же всегда поддерживал вас!

— Поддерживал, — подтвердил Крестовников. — А на этот раз у него появились сомнения в точности моих расчетов по лавинному прогнозу. И тут очень кстати подобрались данные о лавинной опасности на Кекуре. Я прилетел сюда за доказательствами своей правоты.

— Вы их получили, — торопливо вставила Люся.

— Я их разрушил, — глухо произнес Крестовников.

— Разрушили? — недоумевающе переспросила Люся.

— Да. Я летел сюда, полагая, что помогу комбинату защитить шахту и электростанцию. Удара лавины нельзя было избежать. Но я считал, что он не причинит ущерба комбинату и подтвердит точность моих расчетов. Угроза с Кекура оказалась значительно серьезнее, чем я предполагал. Не мог же я ждать, пока лавина дозреет и обрушится широким фронтом на шахту и поселок? Подрывая лавину, я вместе с нею подорвал и свои расчеты. — Крестовников помолчал. — Дом сгорел. Надо строить новый. А это нелегко.

— Вы считаете, что доказать точность ваших методов прогноза уже невозможно? — спросила Люся. — Совершенно невозможно?

— Лавина обрушена искусственно, — ответил Крестовников. — С точки зрения хозяйственной это вполне целесообразно. Даже если б вероятность схода ее была один к десяти. Но для ученых такое обрушение — разумная профилактика, но не доказательство точности прогноза.

Люся сидела, пораженная услышанным. Ей припомнилось появление Крестовникова в управлении комбината, сборы в разведку, уверенный тон в разговоре с отцом, а затем и с нею. И вдруг… поражение. Какой-то сумбур в голове. Невозможно ни разобраться в бьющих ключом мыслях, ни заставить себя думать о чем-то другом.

Из темноты прозвучал голос Клавы Бурковой:

— Подъем, ребята.

От одной мысли, что надо встать, усталость с новой силой сковала тело. Хотелось попросить Клаву не спешить, дать отдохнуть. Но Вася и Шихов уже взялись за лямки лодочки. Поднялись и остальные.

— Люся! — позвала Буркова. — Становись на мои лыжи.

— А кто поведет? — спросил Шихов.

— Люся и поведет. — Клава передала Люсе фару. — Лыжня хорошая, четкая.

На лыжах Люся ожила. После изнуряющего пешего передвижения по сугробам у нее появилось как бы второе дыхание. А из головы не выходил недавний разговор с Крестовниковым. Он спас поселок, но проиграл важную битву с Белой Смертью? Снова будет она угрожать селам и аулам на Тянь-Шане, в горах Кавказа и Алтая.

Буркова отстала, затерялась в темноте. Люся остановилась, подождала старшую.

— Я отдохнула… — начала было Люся.

— Следи за лыжней, — строго сказала Клава. — Не отвлекайся.

Не отвлекайся! А если мысли упорно возвращаются все к тому же. Поражение. Тяжелое поражение!..

Отец, сталкиваясь с препятствиями, тормозившими строительство комбината, появлялся дома бурный, не находил себе места. Крестовников сам вызвал удар на свою работу и ничем не выдал своего состояния в поселке, в горах. Вот только сейчас не выдержал. И оттого, что Крестовников раскрылся в самых неподходящих обстоятельствах, еще сильнее чувствовалось, как трудно ему…

— Надо бы присмотреть местечко в заветерке, — перебила ее мысли Буркова.

— Пора отдохнуть, — торопливо согласилась Люся.

Над иззубренным хребтом повисло подрумяненное с востока облачко. В светлеющем глубоком небе тонули мелкие звезды. Зато склон впереди стал еще темнее. Лыжи стремились выскользнуть из-под ног, держали все тело в постоянном напряжении. Приходилось почти непрерывно притормаживать.

За спиной послышался сдавленный возглас. Саня скользнул вниз, но успел вовремя свалиться на бок, под рванувшуюся по откосу лодочку.

— Привал! — крикнула Люся и отыскала взглядом Клаву. — Бери лыжи. Дальше я пойду пешком.

— Я сама скажу, когда мне понадобятся лыжи. — Буркова легла навзничь, широко раскинув руки, расслабила все тело.

Люся тоже легла на спину. Она смотрела на голубеющее над хребтом прозрачное небо. Сколько же времени длится их спуск?..

Буркова не спешила с выходом. Крутизна склона увеличивалась. Спускаться усталым людям, да еще и с нагруженной лодочкой, было опасно. И она зябко ворочалась, глубже засовывала руки в рукава, но команды «подъем» не подавала.

Первые лучи солнца достали гребень горы, вызолотили снежного медведя, оставшегося без одной лапы, окрасили в багрянец выщербленный камень. Предрассветный сумрак отступал медленно, прятался под скалами, неохотно уползал в расселины, таял в снежных складках. Но утро неотвратимо наступало. Золотистое, яркое, спускалось оно с гребня. Все в природе прихорашивалось в ожидании солнца, заблистали снежные карнизы наверху и гребни заструг на склоне, даже камни жадно ловили мшистыми вершинами первый розовый свет.

— Пошли, ребята! — Буркова отряхнула налипший на лыжный костюм снег.

Продрогшие спасатели поднимались медленно. Люся видела понурые фигуры, усталые лица, серые обветренные губы в розовых трещинах. Как не похожи были окружающие ее ребята на бойкую комбинатскую молодежь. Она потерла ознобленные негнущиеся руки, с трудом разгибая ноющие ноги, встала.

— Дальше мы пойдем несколько иначе. — Буркова обернулась к Люсе: — Дай лыжи.

Люся молча отстегнула крепления и сошла в снег.

— Мы пойдем так, — сказала Клава, — Люсю посадим на корму лодочки.

— Почему именно меня? — вырвалось у Люси.

— Ты легче, чем я или Сима, — объяснила Буркова. — Спуск становится все круче. Придется больше тормозить лодочку, чем тянуть. Вот ты и займешься этим. Скользнула лодочка — опускай ноги в снег, тормози. Мало будет — соскочи, придержи ее руками.

Недолго просидела Люся на остром борту. Лодочка рыскнула вниз и боком поехала в сторону. Притормозить ее ногами не удалось. Люся соскользнула в снег и навалилась грудью на тонкий, режущий даже через теплую одежду борт…


7
Обессилевшие люди — спасатели и спасенные — сидели продрогшие, со стянутыми холодом лицами. Они больше не думали о пройденном, о том, сколько еще осталось пройти. Усталые тела хотели только одного — не двигаться.

Люся сжалась в комок на краю лодочки. Она все еще не могла опомниться после неожиданной откровенности Крестовникова. А он уже не мог остановиться: рассказал об обсуждении его проекта станции лавинного прогноза. После обстоятельного выступления профессора Фалина сторонники Крестовникова остались в меньшинстве. И теперь они ждут его возвращения. Нелегко будет встретиться с ними. Очень нелегко.

— Мне кажется, что вы смотрите на положение слишком мрачно, — попробовала успокоить его Люся. — Истина всегда возьмет верх.

— Дело не в истине и не в тривиальном столкновении старого ученого зубра с молодым новатором, — возразил Крестовников. — Фалин — человек честный и доброжелательный…

— Почему же он не хочет понять вас? — запальчиво перебила Люся. — Если не вас, то хотя бы… во имя чего вы деретесь, лезете к черту на рога, лежите в этой лодочке.

— Вы сами принадлежите к породе людей, готовых, пользуясь вашей лексикой, лезть к черту на рога. И не раз еще полезете по этому адресу. — В голосе Крестовникова прозвучала улыбка, и тут же он снова стал серьезен. — Постарайтесь смотреть на жизнь без излишней горячности, и вы поймете, в чем сложность положения. Столкнулись две различные точки зрения: профессора Фалина — основательно обоснованная научно, и моя — во многом еще не завершенная. Он считает, что моих наблюдений и расчетов мало…

Люся остановила его движением руки. Выпрямилась. Вытянув из воротника лыжной куртки тонкую шею с синеющей жилкой, вслушалась. Неужели ей почудилось?

— Люди! — неожиданно звонким девчоночьим голосом закричала Буркова. Она стояла на краю ската и, взмахивая над головой лыжными палками, повторяла: — Люди-и!.. Люди иду-ут!..

Спасатели и спасенные бежали к ней, проваливаясь в снегу, падали и снова вскакивали на ноги. Даже Крестовников оперся обеими руками на борт лодочки, приподнялся.

По круче поднимались двое в серых комбинезонах. Один из них остановился и ответил на приветственные возгласы — помахал рукой.

— Теперь пойдем веселее! — воскликнул Шихов, довольный своими людьми, помощью.

— Как не веселее! — подхватил Вася. — Ребята здоровые. Не устали. Черта сволокут под гору!

Первым поднялся старшина. Вытер ладонью потное красное лицо.

— Товарищ майор! — он кашлянул, восстанавливая сбившееся на подъеме дыхание. — По приказанию начальника комбината прибыли за вами и рацией.

— За мной? — Шихову стало неловко под обращенными на него взглядами измученных товарищей. — Почему именно за мной?

— В поселке дела неважные, — произнес старшина уже другим, неофициальным тоном.

Он коротко рассказал о новой опасности: подступающей к шахте воде.

— Вот что, старшина!.. — Шихов подумал. — Возьмешь рацию и спустишься в поселок…

— В поселок пойдете вы, товарищ Шихов, — перебил его внимательно слушавший в стороне Крестовников.

Все удивленно обернулись к нему. За весь долгий и сложный путь Крестовников ни разу не вмешался в распоряжения Бурковой, никого ни в чем не поправил. И вдруг такой категорический тон, почти приказ.

— Командую танкистами я, — сдержанно напомнил Шихов.

— Здесь нет танкистов или рабочих, — настаивал Крестовников. — Есть подрывники и спасатели.

— Товарищ Крестовников!..

— Командующий приказал вам помочь выполнить задачу и сделать все, что только в ваших силах, — твердо произнес Крестовников. — Опасность, грозящая комбинату, еще не устранена. И я требую, чтобы вы выполнили приказ командующего.

Шихов молчал, потирая ладонью щетинистый подбородок.

— В поселок пойдут товарищ Шихов с рацией и один из танкистов, — приказал Крестовников. — Второй танкист останется с нами, заменит в группе майора.

— С этой кручи спустимся вместе, — незаметно предложил мировую Шихов. — Дальше я пойду со старшиной.

— Не возражаю. — Крестовникову не понравилась настойчивость Шихова и в то же время не хотелось продолжать спор на глазах у молодежи, солдат.

Это было невероятно трудно — спускать лодочку с привязанным к ней Крестовниковым по откосу с выступающими камнями. Двое придерживали ее сверху веревками, и один направлял снизу. Лодочка шла неровно, иногда задерживалась на камне, и тогда приходилось оттягивать ее в сторону,выводить на лучшую трассу.

Трудно пришлось всем. Но никто не знал, какой ценой достался этот спуск Крестовникову. Лодочка наклонялась все больше. Как ни берегся он, все же пришлось ему нечаянно опереться на поврежденную ногу. Резкая боль ударила от лодыжки под колено. Желая ослабить давление на больную ногу, Крестовников выбросил обе руки вверх, ухватился за нос лодочки, с усилием подтянулся. Хорошо, что никто сейчас не видел его искаженного лица, не слышал участившегося хриплого дыхания.

А спуск тянулся бесконечно. Время от времени Шихов гулко кричал:

— Потравлива-ай! Помалу!

Дрожала уже и здоровая нога. Каждый толчок днища о неровность кручи отдавался острой болью во всем теле.

А снизу повторялось однообразное:

— Потравлива-ай!

Да будет ли этому конец? Голоса приближались так медленно. А тело оставалось напряженным до предела, ждало очередного толчка, боль от которого била уже в поясницу, в спину, отдавала в голову тяжким звоном.

Лодочка стала выравниваться. Остановилась. Над нею склонились Люся, Шихов.

— Как добрались? — спросил Шихов.

Крестовников облизнул сухие жесткие губы. Крупные капли пота скользили по лицу, нависли на подбородке.

— Спустился… как на эскалаторе, — с усилием, не очень ловко пошутил он.

Шихов понял неуместность своего вопроса и постарался исправить допущенный промах.

— Придется пока отдохнуть, — незаметно успокоил он больного. — Спускать вас будем в три приема. — Веревок на всю кручу не хватит.

Крестовников приподнял голову. Сверху неровной вереницей тянулись люди. Впереди с лыжами в руках Саня. Замыкала цепочку Клава Буркова. Как завидовал им сейчас Крестовников! И сказать ничего нельзя. Единственное, чем он мог помочь сейчас товарищам, — выдержкой, молчанием. И он молчал. Молчал, крепко, до боли в скулах стискивая зубы. А когда с ним заговаривали, улыбался, натянуто, мучительно, но улыбался.

Дальше крутизна склона несколько смягчилась. Лодочка пошла легче. Возможно, и люди приноровились, выбрали более удачную трассу для спуска. И все же, пока лодочка доползла до конца склона, Крестовников был измотан вконец.

Люся дала ему несколько глотков крепкого черного кофе.

— Двигаться надо, — поморщился он. — Много отдыхаем.

— Впереди еще два спуска, — напомнила Люся.

— Два больших спуска, — уточнил Шихов. — Не считая малых.

— И тем не менее вы пойдете в поселок, — твердо отклонил скрытое предложение помощи Крестовников. — Нам не к спеху.

Беспечный тон его не очень подходил к бледному потному лицу с глубоко запавшими глазами и запекшимися губами с четким следом свежего прикуса.

— Ни пуха ни пера вам, майор. — Крестовников протянул руку. — Дальше мы доберемся сами.

— Старшина! — позвал Шихов. — Берите рацию.


8
Люся лежала на снегу, расслабив все тело и не спуская глаз с неприступно суровой Клавы. А та облизывала потрескавшиеся губы и не решалась подать команду к движению. Идти осталось совсем немного. Последний крутой скат. Дальше знакомая лыжня. Но и силы иссякли. Даже здоровяк Вася лежит неподвижно, с закрытыми глазами. Саня не дотянул до привала, свалился метрах в пятидесяти от остальных.

Люся прислушалась. Голос! Она с усилием села. Над кручей появилась голова. Еще одна.

Помощь!

Дальше все шло как в тяжелом и мучительно долгом полусне. Какие-то люди завладели лодочкой. Потом ступеньки. Бесконечно много рыхлых, поддающихся под ногой ступенек. И наконец лыжня! А внизу тягач с санями. Радостные лица… Сознание выделило голос отца: «Молодцы, ребята! Молодцы!», стоящий вдалеке вертолет (быстро он прилетел!), обжигающее распухшие губы какао и прикосновение теплых рук врача.

— …У одного парня обморожены пальцы ног, — донесся до Люси его голос. — Есть ознобленные…

Сильные руки подсадили Люсю в кузов саней. Приятная теплота нагретых одеял окутала продрогшее тело.

«Молодцы-ребята» съежились под одеялами, заснули. Сани покачивались на ухабах, и тогда Буркова звучно стукалась теменем о борт саней. Люся хотела поддержать голову Клавы, придвинула к ней плечо и заснула.


Крестовников открыл глаза. Первое, что он ощутил, — странно тяжелую ногу. С трудом дотянулся он рукой до туго забинтованной лодыжки и подумал вслух:

— Крепко же я спал!

— И крепко, и долго, — произнес в стороне знакомый голос.

В углу поднялась со стула женская фигура в белом халате.

Люся! Крестовников увидел бледное лицо девушки, темные тени под глазами. Откуда у нее столько сил?

— Все входит в нормальное русло, — успокоила его Люся. — Вертолет готов. Скоро вылетите в райцентр. А там Москва, университет…

— Никуда я не полечу, — перебил ее Крестовников, даже не спросив, когда появился в поселке вертолет, откуда.

— Нельзя. — Люся говорила тоном старшей. — Нельзя не лететь.

— Не полечу. — Крестовников неприязненно покосился на выпирающую под одеялом бугром ногу, потом осмотрел незнакомую комнату, белую тумбочку у кровати, застекленный шкаф, марлевые занавески на окнах. — Что с ногой?

— Ничего серьезного, — ответила Люся. — Вывих.

— А намотали на нее!..

— Вы долго оставались без помощи, — сказала Люся. — Это ухудшило травму.

Крестовников лежал на спине, не отрывал неподвижного взгляда от беленого потолка. Низкое солнце отпечатало на нем оконные переплеты. Что это? Восход? Не может быть. Закат? Сколько же времени он тогда проспал?

— Могу я повидать Самохина? — отрывисто спросил Крестовников.

— Он несколько раз справлялся по телефону, не проснулись ли вы, — ответила Люся.

— Сообщите, пожалуйста, что я проснулся и очень хочу видеть его. — Крестовников по-прежнему не отрывал взгляда от потолка. — Мне необходимо повидать его.

Люся, мягко ступая узорчатыми меховыми туфлями, вышла из комнаты.

Крестовников и сам не понимал, зачем ему понадобился Самохин. Начальник комбината ничего не мог изменить в его положении. Насторожило Крестовникова услышанное о вертолете. Улететь из поселка? Нет, нет. Это невозможно. На планшете были помечены еще две точки, где предполагался сход лавин. Надо проверить. Быть может, потерянное на Кекуре удастся в какой-то мере компенсировать. Не возвращаться же в Москву с пустыми руками!

Он потянулся к лежащей на тумбочке полевой сумке. Острая боль в лодыжке отбросила его обратно на постель. Нога!..

Крестовников услышал приближающиеся по коридору шаги. Торопливо поправил подушку. Лег поудобнее. Хотелось, чтобы Самохин увидел его уверенным, готовым действовать, бороться.

В комнату вошли трое. Полный мужчина с глубокими залысинами над высоким гладким лбом размашисто протянул больному руку.

— Заместитель председателя облисполкома Медведев, — представился он и показал на стоящего за ним старичка: — Главный инженер ОКСа Мелентьев.

— Как чувствуете себя? — осведомился маленький сухонький Мелентьев.

— Так он вам и скажет, как себя чувствует! — усмехнулся Медведев.

По тону, каким это было сказано, Крестовников понял, что о нем уже говорили, и вопросительно посмотрел на присевшего в стороне Самохина.

— Главное… здоровье! — Мелентьев поправил пенсне и назидательно поднял тонкий указательный палец. — Главное!

— В альпинисты пока не гожусь, — прикрылся шуткой Крестовников. Интерес посетителей к его здоровью он воспринял как подготовку к разговору об эвакуации.

— Стоит ли разводить дипломатию с человеком, который схватил черта за рога и отделался легким испугом? — вмешался Самохин.

— Вот это верно! — Медведев опустился на стул рядом с койкой. — Будем говорить прямо.

— Только прямо, — насторожился Крестовников.

— Областной исполком имеет к вам серьезную претензию. — Медведев грузно оперся ладонями о колени. — Очень серьезную! Вы следили за Кекуром и забыли о том, что в области есть и другие лавиноопасные места.

— Они не угрожали ни населенным пунктам, ни промышленным объектам. — возразил Крестовников.

— Вы в этом уверены? — спросил Медведев и, не дожидаясь ответа, продолжал: — В шестидесяти километрах отсюда лавина ударила по мосту. Третьи сутки дорога закрыта.

— Где это? — оживился Крестовников. Он достал из полевой сумки планшет и даже не вспомнил о больной ноге. Где?

— У впадения Тулвы в Суру.

Крестовников жадно всмотрелся в карту. У слияния Тулвы и Суры стоял знакомый значок — лавинная угроза. Поминал ли он об этом месте на кафедре?..

— Вы все внимание отдали комбинату, — продолжал Медведев. — И сейчас прилетели сюда, минуя область.

— Спешил, — не отрываясь от карты, бросил Крестовников. — У меня были на это серьезные основания.

— Хорошо, что командующий проинформировал нас о вашем появлении, — сказал Медведев.

— В свое время я предлагал… — Крестовников не закончил фразу и посмотрел на Мелентьева.

— Не с теми людьми говорили, — отрезал Медведев и тут же с подкупающей откровенностью признался! — Да и мы недооценивали лавинную угрозу. А теперь подсчитали, что выгоднее десятки лет тратиться на противолавинный прогноз и защиту, чем один раз попасть под удар. Вот мы и хотим договориться с вами на будущее. За год-два вы соберете у нас такой материал, что ваш Фалин растеряет весь свой скептицизм.

Крестовников оглянулся и увидел быстро отвернувшуюся Люсю. Вспомнились слова Самохина: «Схватил черта за рога». Люсины слова. Она передала ночной разговор отцу, тот Медведеву.

— В своих проектах вы замахнулись на тысячи километров, — продолжал Медведев. — На таком просторе есть где разгуляться не только вашей мысли, но и возражениям скептиков. Да и сама мысль может сбиться с правильного пути, если ее не ввести в русло практических дел.

— А если точнее? — спросил Крестовников и опустил планшет.

— Создайте станцию противолавинного прогноза в наших горах, — предложил Медведев. — Приполярная область чуть меньше Англии и Ирландии, вместе взятых. Вы вели наблюдение из Москвы за тремя горными районами. Начните с одного — с нашего. Накопите практический опыт. Разберитесь в нем. Наконец, если вы научитесь видеть дальше и сможете давать лавинный прогноз на Тянь-Шань… — Он заметил протестующее движение Крестовникова и повторил: — Допустим такую смелую мысль: вы дали обстоятельно обоснованный прогноз для далеких от нас горных районов… Очень хорошо! Мы не страдаем местничеством. Поработайте в наших горах. А сделаете что-то сверх нужд области — прекрасно! Все пойдет в общегосударственную копилку.

— Мне трудно ответить сразу… — сказал Крестовников.

— А мы и не будем ждать ответа, сидя у вашей постели, — остановил его Медведев. — Продумайте, как сделать, чтобы и станция была, и вам не расставаться с университетом. Ведь не хочется бросать преподавание, студентов?

— Очень не хочется, — подтвердил Крестовников.

— То-то! — Медведев встал, размашисто протянул ему руку.

— Прежде чем решать, продумайте все. Мы увидимся еще до вашего вылета в Москву.

Крестовников проводил взглядом посетителей и посмотрел на Люсю.

— Вы рассказали им? — спросил он.

— Я считала, что так будет лучше, — спокойно, с сознанием своей правоты ответила Люся. Она ждала, что скажет Крестовников, готовилась встретить его протест, даже возмущение.

А он смотрел на лампочку под абажуром. В глубине ее алела тонкая ниточка. Вот она стала светлее, ярче. Вместе с нею светлело исхудавшее за минувшие двое суток, обросшее лицо Крестовникова.

Константин Янковский В таежной глуши

Он стоял, высоко подняв красивую горбоносую голову. Большие уши, слегка наклоненные вперед, улавливали приближающийся шорох, страшный шорох от многих лап. Это смерть несется за ним по снегу уже несколько часов. Нельзя было останавливаться ни на минуту, нельзя, но лось чувствовал, что если он хоть немного не утолит голод, то не сможет долго выдержать погоню. Быстро скусывая тоненькие веточки осинки, он ясно слышал приближение большой стаи волков.

Один за другим, как призрачные серые тени, они появились на полянке, где у одинокой осинки стоял старый лось.

Высунув языки, опустив длинные острые морды, они жадно хватали снег. На впалых боках, прикрытых взлохмаченной шерстью, выступали ребра. В вечерних сумерках глаза волков светились желтовато-зеленоватыми огоньками. Громкое, прерывистое дыхание зверей нарушало настороженную тишину зимнего вечера.

Вожак стаи стоял впереди. Вытянув короткую шею, наклонив голову, слегка присев на широко расставленных ногах, весь напружинившись, он исподлобья смотрел на неподвижно стоявшего лося. Их разделяло всего три больших прыжка. Три прыжка… Но как ни быстры будут эти прыжки, громадный, еще полный сил зверь встретит нападающих смертельными ударами копыт.

Вожак был опытен. На своем веку он не раз водил стаи на этих больших высоконогих зверей, у которых такое сочное, вкусное мясо.

Волк облизнулся, вздохнул и лег, положив голову на вытянутые лапы. Глаза же продолжали напряженно следить за лосем. Но тот стоял неподвижно, как изваяние. Его большие уши, которые шевелились даже тогда, когда он спал, сейчас были тоже неподвижны.

Истощенная до предела волчица продвинулась вперед и легла бок о бок со старым вожаком. Остальные нетерпеливо топтались на месте, не спуская жадных глаз с громадного куска мяса. Оно было близко, совсем рядом, и так вкусно пахло. Искушение было настолько сильным, что двое из них, забыв о железной выдержке, которой обучали их старые волки, бросились к лосю.

Это не было сигналом к нападению. Это было неожиданностью для всех. Сигнал должен был подать вожак, но молодые волки, коротко и злобно взвыв, прыгнули за первыми. Вскочили и старые. Они знали о том, что произойдет в следующий момент, но удержать молодых волков уже не могли.

Лось не ударил копытами. Нет. Он только чуть привстал на задних ногах и будто слегка ткнул копытами передних ног нападающих. Два волка с размозженными черепами, перевернувшись через голову, остались неподвижно лежать на снегу.

В тот же миг, повернувшись на месте, лось бросился в тайгу, но один из подоспевших волков все же успел мертвой хваткой вцепиться в него. Лось уже мчался. Сбоку его тащился хищник, не в силах разжать челюсти. После удара о дерево, мимо которого вплотную пронесся лось, челюсти разжались.

Тут только почувствовал лось жгучую боль в левом боку, но это не приостановило его бега.

Кровь сочилась из раны. Капли, падая на снег, застывали маленькими комочками. Как будто кто-то рядом с его следом сыпал спелую бруснику.


Лось был стар. Осенью он выдержал бой, жестокий бой с молодым, полным сил лосем. Был момент, когда он почувствовал, что его большой опыт и сила могут не устоять против натиска слепой ярости и молодой силы. Но эта ярость и погубила противника.

Он был очень смелым, этот молодой бык. Он не убежал, как, бывало, делали другие, а бился до конца, до смерти…

И долго топтался старый лось около поверженного на землю. Злобно фыркая, он поднимал для удара окровавленные копыта, но бить уже было некого. Молодой зверь спокойно лежал на зеленовато-белом сочном моховом покрове, подогнув под себя передние и вытянув стройные, сильные задние ноги, откинув голову с большими красивыми рогами. В широко открытых глазах, подернутых пеленой смерти, застыло выражение немого упрека. Такие глаза бывают у маленьких, незаслуженно обиженных детей. Мох, на котором так спокойно лежала голова лося, медленно окрашивался в темно-красный цвет.

И понял старый лось в ту осеннюю ночь, что это был его последний бой, но по закону тайги он, победитель, должен еще и еще звать на бой других лосей. Роя копытами землю, зверь поднял голову. Глухой, короткий рев раскатился по распадкам, поймам, сопкам. Но ответа не было. Еще раз заревел старый бык, и опять никто не ответил ему.

Косясь налившимися кровью глазами на неподвижно лежащего лося, он, пошатываясь, пошел от места поединка…


Наступила зима. Пришло время сбрасывать грозное оружие — рога. И почему-то старый лось вернулся в тот бор, где произошла смертельная схватка. Там сбросил он один рог. Другой еще крепко держался. Через много дней сбросил и второй, но уже далеко от этого места.

Утром, когда он и две его подруги лакомились молодыми побегами осинок и ивняка, лось услыхал отдаленный шорох снега. Услышали и лоси-коровы. Все трое замерли. Шорох приближался. И поняли они, что по их следам бежала большая стая волков.

Лось-бык вышел навстречу врагам. Какой-то миг стояли неподвижно друг перед другом волки и старый лось. Их было много, он один. Силы явно были неравны. Опыт жизни подсказывал, что надо делать. Высоко вскидывая ноги, выбрасывая комья снега, лось побежал, уводя за собой волков в противоположную сторону от своих подруг.


Три волка. Не такой уж плохой завтрак для оставшихся семи живых. Облизывались. Глотали снег. Но терять времени было нельзя. Впереди них бежало много мяса, очень много. Не то что кости да кожа, чем они сейчас подкрепились. Главное — не давать передышки старому лосю, не давать есть, не давать спать… Тогда он скоро выбьется из сил и…

Волки бежали крупной рысью, а где снег был глубже — большими махами. Трудно было передовому прокладывать путь, и когда он уставал, то отскакивал в сторону. Стая, не прекращая движения, проносилась мимо, а бывший передовой пристраивался сзади, где бежать было несравненно легче. Так, сменяя друг друга, они продвигались вперед.

Около куртины молодых осин на возобновляющейся гари лось остановился и начал жадно скусывать тоненькие веточки. Лишь бы успеть немного поесть и совсем чуточку полежать, дать отдых старым ногам. Только несколько минут имел в своем распоряжении лось.

…А совсем недавно часами бродил он по тайге, переходя от деревца к деревцу, выбирая самые лакомые вершинки веток. Потом в укромном местечке, в густом пихтаче, примяв своим громадным телом снег, ложился на отдых и лежал, и спал долгие часы.

Когда кончал кормиться он, кончали есть и его подруги. Когда шел на отдых, они покорно следовали за ним и ложились в снежные постели вблизи него…

Лось грузно опустился на снег. Слабость охватила его. Голова склонилась, и он уснул.

Тяжело дыша, остановился передовой у кромки гари. Грудью раздвигая снег, подошел вожак и встал рядом. Стоял, слушал. Медленно поднимал и опускал голову, принюхиваясь. Потом тихо пошел вперед, но не по следу зверя, а целиной, напрямки, туда, откуда доносился до него запах лося.

Все тише, все медленнее шел вожак. За ним след в след двигалась вся стая. Теперь уже близко. Вот у тех осинок виднеется в снегу темная масса. Секундная остановка — и волки, крадучись, начали охватывать полукругом спящего лося.

Да, лось спал. Но не спали у него уши. Белая пушистая кипень вскинулась над тем местом, где мгновение назад лежал лось. И только лежбище с влажным, подтаявшим снегом, сохранившим запах ускользнувшей добычи, досталось стае таежных разбойников.

Всю ночь гнали волки старого лося. Гнали упорно, настойчиво, не давая передышки ни на одну минуту. Лось должен был лечь, должен, а все не ложится, не падает могутный зверь.

Золотисто-розовые лучи солнца скользнули по вершине сопки, поросшей громадными лиственницами. Заискрилась изморозь на ажурных ветках — руках лесных великанов. Окухтелые кроны — шапки сосен — разрумянились, и золотом блеснула кора на их стройных стволах.

Длинные, дробные трели дятлов неслись со всех сторон. Весело переговариваясь мелодичными голосами, пролетела стайка синичек. Шорохи и страшные крики, раздававшиеся в ночи, уступили место ясным звукам, говорящим о радости жизни. Наступил новый день.


Лось, хрипло дыша, еще шел. Изредка опускал большую голову и хватал мягкими, бархатистыми губами снег. Ласковые березки, стыдливые осинки протягивали свои веточки к беспомощно качающейся голове, но лось не чувствовал их нежного прикосновения и не видел их. Сделав еще несколько шагов, он остановился, покачнувшись на широко расставленных ногах. Но не упал он и на этот раз, а так и остался стоять задом к врагам, не в силах даже повернуться. Он презирал их, и не было страха перед неизбежным… Без последнего боя он не сдастся.

Волки давно выбились из сил. Они не шли. Они ползли и даже не делали попыток подняться на ноги. Так и ползли друг за другом, и не сменялся больше передовой. Будь у них даже побольше сил, они все равно не решились бы напасть на лося сзади, ибо нет страшнее и сильнее удара копытами задних ног.

В пойму таежной речки еще не проникла солнечная радость родившегося дня, и сумрачно, тихо, по-ночному настороженно было в ней.

Юркая белочка, увидев зверей, быстро вскарабкалась на кедр, перевесилась через ветку и испуганными глазами смотрела на них. Бесшумно перепархивая от дерева к дереву, коричневато-дымчатая любопытная кукша наконец уселась на большой ветке и молча, с интересом поглядывала то на волков, то на лося. Ее головка с блестящими глазками беспрерывно поворачивалась то в одну, то в другую сторону.

Медленно, очень медленно двинулся с места лось, даже не оглянувшись на лежавших совсем близко от него врагов. Он шел к хорошо знакомой ему излучине речки. Маленький мыс с обрывистыми берегами. Не один раз в летнюю пору он спокойно отдыхал на этом мыске. Вот сюда и стремился лось, чтобы обезопасить себя от нападения с боков и чтобы успеть отдохнуть, набраться сил, и тогда…

Он шел, еле переставляя ноги, отказывающиеся подчиняться ему. На расстоянии немногим больше двойной длины его тела ползла за ним беспощадная серая смерть.

Вот и излучина. Лось вошел на мысок, медленно повернулся головой к волкам и опустился на снег.

Перешеек мыска был так узок, что на нем еле-еле, вплотную, улеглись волки. Там, где лежал лось, он был несколько шире, но ни один из хищников не решился хоть немного продвинуться вперед. Так и лежали они друг против друга. Лежали долго.

Когда солнце поднялось над сопкой и сквозь густые ветви кедров и елей послало свои ласковые лучи на излучину речки, они отыскали большую красивую голову смертельно уставшего зверя, задержались на ней, отдавая тепло, ласку, животворную силу солнца ему, старому лосю.

Лось приподнял выше голову. Лучи еще плотнее прильнули к ней. Тепло коснулось его больших ушей. И почувствовал лось, что это не лучи солнца, нет, это теплые, нежные губы матери ласково прикоснулись к его не окрепшим еще ушам, и он не старый лось, стоящий на границе жизни и смерти, а маленький-маленький теленочек.

Упорхнули лучи, и нет уже больше ласки матери… С большим трудом поднялся лось. На его горбе дыбом встала шерсть. Бок уже не болел. Это ли рана!

Вытянув шею, наклонив голову, лось пристально посмотрел в сторону волков. Один прыжок. О, если бы мог он сделать его! Тогда смертоносные копыта в один момент превратили бы в кровавое месиво эту кучку врагов. Но не было сил для этого одного прыжка.

Чуть слышно заворчал вожак, показав свои желтые, громадные клыки. И встали семеро против одного.

Еле-еле переступая лапами, они начали приближаться к лосю, готовясь к одновременному нападению. Бок о бок серой стеной подходили все ближе и ближе. Ждали только сигнала старого волка.

Лось приготовился к решительной схватке. Он сам ускорил развязку. Стремясь найти более прочную точку опоры, переступил, и тут задняя нога скользнула в узкую береговую промоину. Он на мгновение потерял устойчивость и слегка осел назад.

Этого момента не пропустил старый волк, и стая бросилась на лося. Невероятным напряжением мускулов только одной задней ноги лось приподнял свое тело и ударил передними ногами в налетевших на него волков. Теряя равновесие, падая, он ударил еще и еще.

Оставшиеся в живых вцепились в лося, срывающегося с обрыва. Волчица рвала горло, жевала его, путаясь зубами в шерсти. Вожак своими страшными клыками, как ножом, полоснул по артерии.

Падая на лед речки, лось плечом прижал извивающееся тело волчицы, и она, выпустив из зубов его горло, отползла, захлебываясь своей кровью.

Старый лось больше не встал. Он сделал еще попытку приподняться, но ноги не нашли опоры на скользком льду, и он повалился на бок. Вместе с яркой кровью, что дымящимися струями текла из глубоких смертельных ран, уходила из него дорого обошедшаяся его врагам жизнь.

Волчица истекала кровью. Царапая лапами лед, она повернулась так, чтобы видеть стоящего недалеко от нее и жадно хватающего снег вожака, отца многих ее детей, из которых осталось в живых только двое. Она так пристально смотрела на него, что волк почувствовал этот взгляд и повернулся к ней. Его глаза встретились с глазами волчицы, прожившей с ним много лет.

Легкий трепет пробежал по телу волчицы, чуть шевельнулись ноги, и судорожно ударил по снегу пушистый хвост. Она так и осталась лежать с открытыми глазами, устремленными на старого волка.

И старый волк завыл. Страшно завыл. Он никогда еще не выл так. В его хриплый, тоскующий голос влились еще не окрепшие голоса двух молодых волков — его детей…

Эхо не повторило этих звуков. Окухтелая тайга умела молчать. И тайга угрюмо молчала.

Белая ленточка

Это становилось невыносимым. Ночь не приносила отдыха. Уже с вечера не стало покоя. А он так необходим после напряженного дня работы в тайге. Что может лучше крепкого сна восстановить силы? А тут не стало сна. До этого просыпался только оттого, что в избушке становилось прохладно и надо было подложить в печурку дрова. Бывало, подложишь дровишек, ляжешь на немудреную таежную постель и моментально уснешь.

А теперь не успеешь заснуть, как тут же просыпаешься. Вскакиваешь, садишься на нары и вновь засыпаешь, а через несколько минут, да какое там минут, секунд опять просыпаешься. Не успеешь закрыть глаза, как по ногам, рукам, по груди, по лицу начинают бегать, нет, не бегать, а носиться лесные мыши, рыжие полевки, землеройки и другие, как часто говорят исследователи, «ближе не определенные».

Что их согнало сюда, к этой таежной избушке, установить не удалось. Может быть, голод, а может быть, эта была массовая миграция.

Вначале, когда их было не так много, я просто не обращал внимания. Это было вполне обычно. И как всегда, остатки еды, крошки я ссыпал в чумашок и выносил на кормовой столик, укрепленный снаружи, у самого окна. Выносил для маленьких пернатых обитателей тайги.

Вскоре стал замечать, что на этом кормовом столике появлялось больше следов мышевидных, чем птичьих. Вечером, когда я зажигал небольшую лампочку и свет через окно падал на столик, я наблюдал, как по нему сновали мыши и полевки, проделывали в снегу туннели и дрались из-за крошек и корочек хлеба или за смерзшийся комок каши. Но зверьков с каждым днем становилось все больше и больше, и остатков от моего скромного ужина им, конечно, не хватало. Они обнаглели.

Что в избушке делалось днем, не знаю. Днем меня в ней не бывало, но, стоило только что-нибудь из съедобного не прибрать, они прибирали так, что не оставалось и следа.

Как назло, не было лабаза, и приходилось всячески ухитряться, чтобы как-нибудь сохранить продукты. Но мыши, полевки и землеройки проявляли изумительные акробатические способности, кажется, стали ходить по потолку и прыгали на подвешенные мешочки, котелки, чумашки.

В избушке я обнаружил мышеловки-ловушки Геро. Они остались с того времени, когда проводился учет мышевидных. Расставил их. Мышеловки работали исправно, но что значили десятки попавших в ловушки в сравнении с той массой, которая осаждала избушку!

При свете лампы они вели себя по-разному. Мыши и полевки стремглав проносились по освещенным участкам пола и скрывались под нарами, в темных углах. Землеройки были очень нахальными и совершенно не боялись ни света, ни меня. Медленно, спокойно, с частыми остановками они тщательно обследовали каждый дециметр пола и, найдя что-нибудь для себя съедобное, не схватывали воровато найденное, как это делали мыши, и не скрывались в укромное местечко, а тут же начинали закусывать.

Они позволяли даже гладить себя, но при этом недовольно вертели головками, а выскользнув из-под пальца, приподнимались на задних лапках и шевелили узким хоботообразным черным носиком.

Когда я сажал их на ладонь, землеройки замирали неподвижно. И жалко мне было их, и зло брало. Того и гляди, оголодят меня.

Я уже начинал подумывать о том, что надо выходить из тайги в ближайший населенный пункт, находившийся более чем в сорока километрах от избушки, выходить за… кошкой. «Надо применить биологическую защиту, иначе добра не будет», решил я, проснувшись чуть ли не в двадцатый раз, тряся головой и выпутывая из волос землеройку.

Но утро было такое хорошее для работы, что я не пошел в деревню, а отправился в очередной заход по тайге.

Вернувшись, обнаружил, что мыши проникли в чуман с крупой, основательно подкрепились ею, а оставшуюся есть мне уже было нельзя. Сахарный песок, хранившийся в котелке, постигла та же участь. А что они наделали с солью!

Короче говоря, с этого дня мое и без того простое меню упростилось до предела. Кипятил в воде сухарики и ел «сухарницу», запивая ее чаем. Сдобрить «сухарницу» было нечем, так как жиры были уничтожены пришельцами в первые же дни нашествия.

Чай носил с собой в полевой сумке. Говорят, что мышевидные не едят чай, но кто их знает? Проверять экспериментальным путем, что они едят, а что нет, мне уже надоело. Так и не знаю, едят ли они чай. Просто я не дал его им, пил сам крепкий-крепкий.

Через несколько дней я должен был закончить работу и поэтому решил «дотерпеть» до конца. Но чтобы мыши не оставили меня и без сухарей, стал уносить их из зимовья и недалеко от него подвешивать на дерево. Однако они удивительно быстро обнаружили этот временный склад. Пришлось носить сухари с собой. Хорошо, что их было не так уж много. А в последние дни пребывания в тайге сухарики хранил в сооруженном примитивном лабазе. Не мог только уберечь одного — сна и начинал уже дремать на ходу, а это в конце концов к добру бы не привело.

И вот в одну ночь мыши, полевки, землеройки и другие «ближе не определенные» как будто взбесились. По мне, спящему, с громким писком пронеслось не знаю уж сколько, но очень много всей этой «нечисти». Вскочил с постели. Зажег лампу. После этого, как бывало и прежде, наступила тишина. Но на этот раз она была необычно продолжительной. Мыши не обнаруживали своего присутствия. Потом послышался тихий писк и под нарами что-то зашуршало.

«Ну, начинается опять свистопляска», — с тоской подумал я, так и не найдя причины непродолжительной, но чрезмерной активности мышей. Ответ на этот вопрос пришел совсем неожиданно.

Вдруг белой ленточкой мелькнул под нары маленький зверек. Вновь послышался писк, и все стихло.

Я сидел неподвижно. Вскоре Белая Ленточка, как назвал я этого зверька, выскочила на освещенный участок пола и замерла. Потом приподнялась, как будто для того, чтобы лучше разглядеть меня. Но тут ее внимание привлек слабый шорох, доносившийся из темного угла. Один грациозный прыжок — и Белая Ленточка уже там.

Остаток ночи я первый раз за много суток спал спокойно и крепко. Мой сон охраняла Белая Ленточка. Я даже не вставал подтапливать печурку, боясь потревожить и напугать ее. Укрылся поплотнее походной тужуркой, сжался в комок и так проспал до утра.

Уходя в маршрут, я достал из полевой сумки мешочек с чаем и положил его на стол. Доверил Белой Ленточке единственное богатство, оставшееся у меня. Обидно было, что нет у меня ничего такого, что бы мог оставить ей как лакомство.

На обратном пути я подстрелил для нее кукшу. Шел быстро. Хотелось поскорее отдать ей гостинец, и в то же время с тревогой думалось: «А вдруг ушла?»

Но Белая Ленточка не ушла. Когда отворил двери, она соскочила со стола и скрылась под нарами.

Положил кукшу на пол около двери и тихо сказал: «Белая Ленточка, это я. Не бойся». Но она не вышла из своего укрытия.

Подтопил печурку. Подкрепился «сухарницей». Напился чаю. Потом зажег лампу. Тихо, непривычно тихо было в избушке. Не слышно ни писка, ни возни.

Увлекся обработкой полевого материала, но раздавшийся легкий шорох заставил настороженно взглянуть в сторону дверей. Белая Ленточка сидела на пороге и теребила мой гостинец. Я стал незаметно наблюдать за нею. Она спокойно продолжала свое дело, изредка приподнимаясь и поглядывая на меня.

Я каждый день приносил ей что-нибудь вкусное. И мне стало казаться, что она ждет моего возвращения. Отворяя дверь, всегда заставал ее сидящей на столе, но теперь она соскакивала с него не так стремительно, как это было в первое время.

Так прошло несколько дней. Мы подружились. Обычно вечером я, после того как заканчивал хозяйственные дела: заготовку дров, натаивание из снега воды, приготовление обеда-ужина, садился за стол, а она — на своем излюбленном месте, на пороге. Когда я говорил с нею тихо, медленно выговаривая слова, Белая Ленточка прислушивалась к незнакомым ей звукам и изредка приподнималась. В эти моменты мне казалось, что она кивает маленькой головкой с блестящими глазками-бусинками.

Если я подходил к двери, Белая Ленточка неохотно покидала порог и скрывалась за чурбаном, на котором стояло ведро с водой, поглядывая оттуда на меня. Она перестала бояться меня, и я уже подумывал о том, как поймаю ее и унесу с собой домой. Пусть проживет остаток зимы в довольстве и холе, а весной отнесу ее обратно в тайгу и выпущу у родных мест. Это все, чем мог бы я отблагодарить Белую Ленточку.

Два дня осталось мне работать в тайге. Я теперь хорошо высыпался, чувствовал себя бодро, и работа спорилась. Шел в избушку с гостинцем — кедровкой, шел и думал: «Приду, положу пичугу у чурбана и скажу: „Вот и я, моя Белая Ленточка“. А она будет сидеть на столе и не спрыгнет с него до тех пор, пока я не подойду к нему. А потом возьмет гостинец, утащит его на порог и станет лакомиться, поглядывая черными глазенками на меня, а что не доест (она удивительно мало ела), унесет в свой угол, где она сделала „склад“, и зароет остатки в таежное сено, принесенное специально для нее».

Но Белая Ленточка не сидела на столе. Она не появилась и поздно вечером. Не пришла и ночью. А я долго-долго ждал ее.

И лежала нетронутой кедровка возле чурбана.

Давно не было мне так грустно и так одиноко, как в тот вечер, в ту ночь и в те два последних дня пребывания в тайге.

Тихо и спокойно было в избушке, но мне так не хватало Белой Ленточки, этого маленького, грациозного зверька в белой шубке, с коротеньким, таким же белым хвостиком, с черными, блестящими глазками.

Не хватало моей избавительницы — маленькой ласки.

Тайга целинная

Беглецы

Предрассветный туман прильнул к темной воде, и мерцающая россыпь звезд, отражавшаяся в тихой речной протоке, потухла. Сонно всплеснулась большая рыбина. Очнувшись от сладкой утренней дремоты, маленький куличок протяжно, тихонько свистнул, и опять все стихло.

Послышались чьи-то торопливые шаги. Они сопровождались шелестящим звуком. Ондатра, проплывавшая вблизи берега, насторожила маленькие ушки, прислушалась и повернула к нему. Неуклюже карабкаясь на кочку, она уже ясно слышала хруст песка под ногами кого-то, но никак не могла догадаться, кто же это подходит к ее владениям.

За свою жизнь старая ондатра давно научилась разделять шаги на «добрые» и «злые». Но эти нельзя было отнести ни к тем, ни к другим. Это были не легкие прыжки горностая или колонка (злые), это не осторожные прыжки зайца-ушкана (добрые), это не крадущаяся походка рыси, не тяжелая поступь медведя и не лось-сохатый шел по берегу. Это были звуки совершенно незнакомые, не слышанные никогда.

Шаги приближались. Ондатра даже приподнялась на задние лапки, и в предрассветных сумерках увидела то, что заставило ее немедленно бесшумно соскользнуть в воду и так же бесшумно нырнуть.

На середине узкой протоки она выставила из-под воды только часть мордочки, взглянула на берег и замерла. К той кочке, на которой она только что сидела, подходили два существа в несколько раз больше ее. Они не задержались на берегу, а смело вошли в воду и поплыли. В тот же момент что-то очень громко шлепнуло.

Ондатра молниеносно нырнула, и, усердно перебирая лапками, поплыла к своей норе и скрылась в ней.

А пришельцы, так напугавшие старую ондатру, плавали, ныряли, шлепали хвостами по воде и оживленно лопотали друг с другом на своем, только им понятном языке.


Выдра, абориген здешних вод, довольно облизываясь, медленно спустилась с пологого берега «столовой» в темную воду. Она только что сытно позавтракала и собиралась отдохнуть на мягкой водяной постели, но ее внимание привлекли громкие всплески, доносившиеся из-за поворота протоки.

Выдра приподняла голову, прислушалась и быстро погрузилась в воду. На поверхности остались только глаза и кончик носа. В следующий момент она уже стремительно неслась вниз по протоке. Ей совсем не хотелось есть, но эти всплески неудержимо манили ее, искусного рыболова. Вода, тихо журча, разбегалась двумя длинными лучами. На повороте резко затормозила. Совсем близко она увидела двух крупных зверьков, легко и быстро плывущих к видневшемуся в разрывах тумана островку. Они изредка ныряли и при этом сильно ударяли хвостами о воду. Эти звуки и приняла выдра за всплески большой рыбы.

Проводя блестящими глазами незнакомцев, скрывшихся под нависшими над водой кустами, она всплыла на поверхность, удобно легла на воду, раскинув свои короткие лапы, и тихое едва заметное течение медленно понесло ее, ставшую похожей на плывущий обрубок дерева.


А лагерь спал. Заснул даже дежурный. Он добросовестно крепился, борясь со сном. Потом прилег. Долго смотрел в огонь, подперев голову рукой, и… заснул.

Огонь костра красновато-золотистыми бликами отражался в струях реки. Тишину ночи нарушали треск горевших дров, мирное похрапывание нескольких человек, спавших под открытым небом у гостеприимного таежного огонька, да легкий шорох, доносившийся со стороны, где стояли клетки с переселенцами бобрами.

Крепко спали люди, утомленные плаванием по быстрой, порожистой реке. Спали так крепко, что не слышали, как рвался на свободу крупный самец-бобр.

Кое-где проржавевшее железо транспортной клетки не устояло перед его резцами, а добравшись до деревянной обшивки, бобр с каждой минутой расширял маленькое отверстие, в которое вначале еле-еле вошли мощные резцы. Этими резцами, когда он был на воле, в своей родной Усманке, перекусывал, как отрубал, за один прием толстые ветки ивняка.

Возможно, расширять отверстие в клетке бобру помогала его подруга — самка в красивой черно-коричневой шубке.

Костер прогорал. Проснулся дежурный. Наступало августовское прохладное утро…

Вскоре все участники бобровой экспедиции были подняты по тревоге. «Сбежали два бобра», — только и твердил дежурный.

Следы рассказали, что, покинув клетку, бобры не пошли через лагерь к реке, а, обойдя его, свернули напрямик к речной протоке. На берегу ее, у большой кочки, следы зверьков обрывались.

В полевом дневнике начальника экспедиции появилась короткая запись: «Ночью самец и самка номера 5115 и 5108 „самовыпустились“ в Пудорминскую протоку реки Чуны. Назначать на дежурство по два человека».


Чувство локтя

Дорога, если так можно назвать недавно прорубленную просеку в тайге, была труднопроходимой. Лошади то и дело останавливались. Большие колдобины-рытвины, пни, корни, крутые подъемы, спуски, таежные ручьи, речки, которые надо было переезжать, — вот путь обоза с бобрами.

Весь отряд экспедиции был распределен по обозу. Каждому было поручено следить за двумя подводами, на которых размещались шесть клеток. Часто объявлялся «аврал», и тогда все спешили к той подводе, которая терпела бедствие.

Брод через речки разведывался тут же на месте. Не раздумывая, люди лезли в воду, выискивая удобные места для проезда подводы. Брались за лопаты и в обрывистых берегах устраивали пологие спуски и подъемы. Часто подпрягались к лошадям, когда те выбивались из сил.

Крепко доставалось и людям, и лошадям, но больше всех мучались бобры. Их бросало в клетках от одной стенке к другой. Утомленные, ослабевшие во время многодневного пути по железной дороге (многие бобры почти отказались от еды), они очень трудно переносили последний маршрут.

Часто делались остановки, чтобы дать возможность передохнуть не столько лошадям, сколько бобрам. Высказанная кем-то мысль о том, что «замотаем» бобров до смерти, удручающе действовала на всех, но выхода не было. Впереди десятки километров все такой же «дороги».

Трогательно было видеть, как заботились бобры, сидевшие в клетках парами, друг о друге. Если падал от сильного толчка телеги один, другой спешил к нему на помощь. Стараясь приподнять упавшего, падал сам. Обхватив друг друга лапами, они катались по клетке, накренявшейся то в одну, то в другую сторону. Выбрав момент, приподнимались, схватывались за решетку лапками, так похожими на маленькие руки, и, прижавшись плечом к плечу, что-то быстро и невнятно «говорили». Многие из нас не выдерживали такой картины и истошно кричали: «Сто-о-ой!». Обоз останавливался. Большие, печальные глаза зверьков смотрели на людей…

После непродолжительной остановки трогались дальше. Но вот телеги опять начинало бросать из стороны в сторону. Опять слышалось «Сто-о-ой!». Было отчего прийти в отчаяние.

Не помню теперь, кому из нас пришла счастливая мысль вложить в клетки осиновые палки, закрепив их неподвижно в ячейках сетки, которой были обиты клетки.

Радостно было видеть, как бобры, приподнявшись на задних лапках, уперлись широкими, мускулистыми хвостами в пол клеток, а передними лапами-руками схватились за эти палки. Цепко схватились. И с этого момента не так уже «болела душа» за них.

Только изредка, при очень больших толчках, какой-нибудь зверек выпускал из лапок спасительную палку и падал. В тот же миг другой бросался к нему, помогал добраться до опоры, и так, поддерживая друг друга, они и совершили это последнее, самое трудное для них путешествие.


Тревожная ночь

Когда на землю опустились густые осенние сумерки, мы остановились на ночевку у речки Амута. До первых участков, где были намечены места выпуска бобров, оставалось уже недалеко, километров восемь.

Лошади спутаны и отпущены на прибрежный кочковатый луг. Клетки со зверьками сняты с подвод. Бобры напоены и накормлены.Ярко горит костер. Быстро напились чаю, и вскоре дружное похрапывание подтверждало, насколько крепко уснули люди, сильно уставшие за этот день.

Только два дежурных сидят у огонька и тихо разговаривают. Разговаривать, по правде сказать, совсем не хочется, но и молчать нельзя. Мигом навалится сон.

В эту ночь вахту держать должны были все. Смена дежурных назначена была через каждые два часа. Но спать долго никому не пришлось. Бобры как будто почувствовали близкую свободу и начали рваться из клеток. Дежурные сперва самоотверженно «сражались» одни. Сбились с ног, перебегая от клетки к клетке. То там, то здесь раздавались звуки, говорившие, что все бобры готовятся к побегу.

И опять: «Тревога!». Со всех сторон слышался скрежет резцов по железу, треск отдираемого дерева и лопотание зверьков, возбужденное и совсем не мирное.

Быстро разложены дополнительные костры. Под наблюдение взята каждая клетка и ведутся бесконечные разговоры со зверьками. Было замечено, что человеческий голос, раздающийся поблизости от бобров, заставляет их прекращать грызть стенки и обшивку клеток и бобры начинают прислушиваться к голосу. При этом они забавно наклоняют головы то в одну, то в другую сторону, как будто для того, чтобы лучше слышать. Некоторые зверьки принимаются сами что-то бормотать.

Казалось, что никогда не кончится эта ночь. Охрипшие, качающиеся на ногах от усталости, мы все же встретили первые лучи солнца песней. Какую тогда пели песню, не помню, но, несомненно, она была очень хорошая и радостная. Про то, как она была исполнена, умалчиваю. Во всяком случае, бобры, услыша ее, окончательно успокоились и тихо сидели в клетках, подложив под себя большие, мясистые хвосты.

Конечно, не хоровое пение сыграло успокоительную роль: просто-напросто наступил день, а днем бобры менее активны.

Кое-кто из товарищей не был согласен о этим, убежденный в том, что только наша дружная песня окончательно успокоила зверьков. Разубеждать не стали. Было не до того. Перед нами речка. Опять надо лезть в воду, искать брод. Переправиться нужно поскорее. На том берегу отряд разделится на две группы. Дальней предстоит еще проделать длинный путь на речку Модышева, где также будет проведен выпуск бобров. Только там измученных дорогой зверьков нашей группы ждет долгожданная свобода.


Полный немого укора взгляд

Последний участок пути по сравнению с «дорогой» до Амута, по выражению отвозчиков-сибиряков, был «еще тошней». Если то, что мы прошли, назвать «цветочками», то тут с первых шагов начались «ягодки». Зверьков окончательно заматывала эта дорога. Бобры испытывали большую жажду. А тут, как назло, маршрут проходил по безводной тайге. Зверьки отказывались даже от любимых веточек осины, которые мы давали им на каждой остановке. А остановок было очень много.

Особенно плохо чувствовал себя крупный самец-одиночка. Его подруга погибла еще во время транспортировки по железной дороге. Бобр тяжело дышал. В его глазах застыло выражение неуемной тоски.

Если бы попал на этом участке хотя бы один ручей, мы бы выпустили его. Но ручья не попадало и оставалось одно: как можно быстрее добраться до речки. До минимума были сокращены остановки. Вперед отправлены возчики с пилами и топорами, чтобы на ходу улучшить дорогу.

Только в сгустившиеся лиловые сумерки мы спустились с увала и вышли на берег Модышевы. Быстро распряжены и отпущены на луг стреноженные лошади. Невдалеке от пылающего костра под густыми елями поставлены клетки. В поилки налита вода. Принесены веточки осины и тальника. Но нет среди бобров обычного вечернего оживления. Бессонная ночь и дорога дали о себе знать не только зверькам. Люди не стали ни пить, ни есть. Постелив на землю плащи, легли и моментально заснули.

Мы с Николаем Трофимовичем Грудининым, старым охотоведом и изумительным товарищем и человеком, подтащили клетку с самцом поближе к речке и открыли дверку. Пусть выходит на волю. Это шло вразрез с инструкцией, которая требовала производить выпуск бобров только в подготовленную заранее искусственную нору, но как найти хоть одну нору в темную августовскую ночь, а тут погибает зверюшка. До инструкции ли было нам!

Но бобр не выходил. Взяли его на руки, поднесли к речке и положили у самой воды. Когда несли, забыли про всякую осторожность, забыли о том, что нас предупреждали остерегаться резцов бобра, которыми он может нанести страшные раны.

Зверек чуть-чуть подвинулся. Сделав два-три глотка воды, неуклюже переместился повыше, к кусту тальника. Приподнял голову. Большими тусклыми глазами, в которых играли красноватые отсветы костра, долгим, каким-то запоминающим взглядом посмотрел мне в глаза. Я не выдержал.

— Пойдем, Николай Трофимович. Пусть он останется наедине с природой.

Мы отошли к костру.

— А ты заметил, как он взглянул на меня? — почему-то шепотом спросил меня товарищ.

— Он и на меня глядел, — тоже понизив голос, ответил я. — Эх! Сколько муки вынес звереныш, и вот…

Мы долго оба молчали. С большим трудом удалось уговорить Николая Трофимовича прилечь хотя бы ненадолго. Эту ночь решили дежурить вдвоем, сменяя друг друга через два часа.

Достал книжку. Удобно устроившись у костра, попытался читать, но вскоре отложил ее в сторону. Как-то подозрительно тихо вели себя в клетках бобры. Несколько раз подходил к ним. Менял и без того чистую воду, добавлял корм. Зверьки не спали, но и не рвались на свободу. Они внимательно следили за всеми моими движениями, и в их глазах также играли отсветы пламени.

Один раз, когда послышался шорох в той стороне, где лежал бобр, я подошел к нему. Он лежал в той же самой позе, что и раньше. Положил к голове тоненькие веточки тальника, тихонько погладил его и вернулся к костру.

Прошел час, другой. Не хотел будить товарища, но он проснулся сам. Взглянул на часы, покачал головой и молча пошел умываться на речку.

— А наш-то жив! Не горюй! Он даже веселее выглядит, — радостно сказал Николай Трофимович, подходя к костру. — А вода-то какая! Невозможно смыть мыло, уж очень мягкая, — говорил он, вытираясь мохнатым полотенцем. — Ну а теперь спать, спать. И без всяких отговорок, — обратился он ко мне и добавил, кивнув на спящих товарищей: — Вот как убаюкала дорожка-то! Ложись на мое место, на нем так хорошо спится!

— Да мне что-то не хочется. Как видно, разгулялся. Вот с вечера ой как хотелось спать.

— Ложись, ложись!

— Смотри, разбуди меня ровно через два часа, — сказал я товарищу, лег, повернулся спиной к огню и… проснулся.

Всходило солнце. Рваные клочья тумана скользили над темной водой. Взглянув на стоящего у костра Николая Трофимовича, все понял без слов. Пошел к речке. Да! вода в Модышеве была действительно очень мягкая. Долго ополаскивал лицо, шею, грудь и думал: «Как тяжело, когда чувствуешь себя невольным виновником его гибели». А из прохладных струй этой далекой таежной речки как будто взглянули на меня глаза умирающего бобра. Долгий, запоминающийся, полный немого укора взгляд…


День долгожданный

Изумительно красивым было это осеннее утро. Солнце еще не успело осушить росу, и ее капельки сверкали так, как не сверкал и не «играл» ни один бриллиант в коронах королей. Наверное, потому, что этот бриллиант «роса» был отшлифован самой природой и вставлен в корону той же великой природы, в оправе трав, кустов, деревьев, речного песка, гальки и скал.

Даже не верилось, что так может сверкать крохотная капелька росы. Вот кроваво-красный луч вспыхнул на краю темного камня, что короткой лапой протянулся из-под обрыва берега и повис над водой.

Знаю, что это только капелька росы, но все же пошел проверить, и, конечно, нет никакого бриллианта, ни рубина, а приютилась на камне маленькая-маленькая росинка.

Смотрю вдаль… Длинный плес. Глаз не различает границу берега и воды. Сказочный зеленый коридор. Деревья, кусты, небо и вверху и внизу. И только когда большая рыба всплеснулась, не стало зеркальной глади и пропало очарование.

Пора за работу. Пока не прошла утренняя прохлада, пока не налетел сибирский гнус и только назойливо пищат комары, надо успеть выпустить бобров.

Осторожно устанавливаем клетки со зверьками в лодки. Последний раз сверяемся с картой-схемой, на которой обозначены искусственные норы. За время дороги так привыкли к бобрам, что даже не остерегаемся их резцов, когда берем зверьков из клеток и подносим к входу в нору.

— Да разве они укусят нас, — смеется Николай Трофимович, смело вытаскивая восемнадцатикилограммового почти черного самца, и, наклоняясь через борт лодки, спускает его в воду у самого входа в нору: — Зафиксируем сейчас, но только не положение рук на зверьке, как это предусматривает инструкция, а номер его «сережки». — И, достав из кармана записную книжку, записывает, говоря вслух: — Самец номер 5123.


Вечером с Николаем Трофимовичем осторожно и тихо подошли к заранее сделанному скрадку — наблюдательному пункту. Он был устроен еще в первое посещение мной этих мест, когда подготовлялись норы. Между четырьмя большими елями, что росли в метрах шести от берега речки, он был почти незаметен. На другом берегу против скрадка была нора. Днем выпущенные бобры не подавали признаков жизни, и мы с нетерпением ждали вечера. Комаров было очень много. На руках рукавицы (верхонки), лицо защищает накомарник (в то время и не слышно было ни о диметилфталате, ни о репудине, ни о других средствах защиты от сибирского гнуса).

Прошло более получаса, как мы сидим в скрадке и неотрывно смотрим на речку. Изредка всколыхнется вода на середине ее или пойдет рябь от берега, но все это не от бобров, а от рыб, которых так много в реке.

Солнце вот-вот закатится. Уже погрузился в глубокую тень противоположный берег и угрюмой стала до этого такая приветливая тайга.

Сидим молча. Разговаривать нельзя. Я смотрю вверх по речке, Николай Трофимович — вниз. Не знаю, о чем тогда думал товарищ, а я вспоминал о том, что столетия назад во многих реках и речках Сибири обитали бобры и было их много. Но в погоне за красивым, очень носким, прочным и дорогим мехом, в погоне за ценным кастореумом (бобровой струей) бобры были истреблены почти повсеместно, и только после Октябрьской революции, после окончания гражданской войны начались работы по реакклиматизации этого ценного зверька. Были созданы заповедники, заказники…

Мои думы были прерваны довольно бесцеремонным толчком товарища. Повернув голову, взглянул на его участок речки. Бобр плыл быстро. Была видна только голова. Поравнявшись со скрадком, он неожиданно всплыл на поверхность и теперь неподвижно лежал на воде, распластав большой широкий хвост. Послышался какой-то неразборчивый звук. Он шел от противоположного берега, от кустов, нависших над речкой. Почти в тот же момент около первого бобра показалась голова второго. Зверьки одновременно «заговорили» и бесшумно нырнули.

Мы давно сидели неподвижно. Ноги затекли. И когда бобры скрылись под водой, решили воспользоваться этим и первым делом несколько раз глубоко и шумно вздохнули, переменили положение ног, поправили накомарники, предварительно выгнав из них забравшихся комаров. Успели даже улыбнуться и подмигнуть друг другу, что должно было означать: «Смотри, брат, теперь в оба». Поговорить не успели. С сильным всплеском, с фонтаном брызг, как выпущенный из катапульты, взлетел бобр. Изогнувшись дугой, он шлепнулся в воду и шумно ударил хвостом. Так же стремительно из глубины речки вылетел второй. И началась невиданная и неизвестная до сего времени игра бобров. Она длилась не более пяти минут. Зверьки быстро носились друг за другом, молниеносно скрывались под водой, взлетали вверх столбиком. После нескольких прыжков начинали плавать по спирали и, достигнув центра, с силой ударяли хвостом по воде и ныряли, а через секунду-другую опять стремительно вылетали из глубины.

Раздвинув ветки елей, я выполз из скрадка, решив запечатлеть на пленку это редкое зрелище, но, как выяснилось потом, из моей попытки ничего не получилось. Бобры так увлеклись игрой, что не обращали внимания на берег, а мы, чтобы лучше видеть, сняли накомарники и даже отмахивались ветками от наседавших на лица бесчисленных полчищ комаров. Но ничего не замечали разыгравшиеся зверьки.

Вдруг один бобр куда-то отплыл. Оставшийся продолжал нырять, но уже без особого увлечения. От противоположного берега появилась мырь — мелкие частые волны. Немного левее мыри была искусственная нора, в которую утром мы пустили эту пару бобров. По всей вероятности, нора не понравилась им, и кто-то из них, самец или самка, начал рыть свою.

Когда и второй зверек, перестав играть, поплыл к норе, мы отползли в глубь прибрежной тайги и встали на ноги только тогда, когда были уверены, что бобры нас не увидят.


Последняя ночь в бобровом лагере. Все хлопоты, связанные с выпуском бобров, закончены. Товарищи стали задумчивыми и неразговорчивыми. Сказалось переутомление последних дней. Спать легли рано и уже не на плащи, как в прошлую ночь, а на мягкие, душистые ветви пихты.

Засыпая, слышал, как налетел ветерок, как зашумели вершины лесных великанов, как зашумела тайга, и в этом шуме мне послышался ласковый, родной привет матери-тайги когда-то отнятым, а теперь возвращенным детям.

Зимовье на Орендыкане

Дверь упорно не хотела открываться. Как будто кто-то держал ее изнутри.

После многокилометрового похода по тайге, по глубокому снегу на лыжах так хотелось отдохнуть. Поесть, попить чаю в этой маленькой таежной избушке, до которой добрался с таким большим трудом.

И вот изволь, кто-то или что-то не пускает. Вспомнился давно слышанный рассказ о том, как медведь вместо берлоги облюбовал охотничью избушку, решив переспать в ней длинную сибирскую зиму.

Подумалось и о том, что, может быть, старый охотник, поселившийся в этой избушке с осени, почувствовал себя плохо и, не успев выйти на свежий воздух, упал около двери и своим телом прижал ее.

Но что бы ни было, а дверь я отворить не мог. Раздумывать долго было некогда. Я изрядно вспотел, и теперь меня начал пробирать крепкий морозец. Сделав безуспешную попытку рассмотреть что-либо через маленькое оконце-бойницу, решил уже изо всех сил навалиться на дверь, а если и на этот раз она не поддастся моим усилиям, тогда взять топор, с которым в таежных заходах никогда не расстаюсь.

Дверь чуточку приоткрылась. Прислушался. Тихо. Еще раз нажал — и дверь отворилась ровно настолько, чтобы я мог боком пролезть в избушку. Там было темно. Не сходя с места, чиркнул спичку. При слабом свете успел только разглядеть кучу чего-то лежащего у самой двери, на полу. Но это не было ни медведем, ни человеком.

Я шагнул. Под ногами что-то зашуршало. Обойдя кучу, добрался до нар. Хотел сесть и не мог. На нарах тоже лежало что-то.

Тогда я опять зажег спичку, вторую, третью. Сено, самое настоящее таежное сено было на полу и на нарах. Все стало понятным. Это сено накосили и принесли сюда не обычные косцы, а маленькие таежные зверьки-пищухи, или, как их еще называют, сеноставки.

Безобидные зверьки в серовато-охристой шубке, с большими полукруглыми ушками затратили так много труда, заготавливая его.

Срезанную острыми резцами траву они раскладывали на камни, уступы скал, сухие колодины. Работали весело, дружно, с мелодичными пересвистами. Трава подсыхала медленно. Зверьки старательно переворачивали ее — ворошили. И не раз, когда часть сена готова была к уборке, раздавался предостерегающий, тревожный свист. Он слышался с разных мест. Тревога! Приближается дождь. И тогда поднималась суматоха, но в сплошной авральной работе зверьки не мешали друг другу.

Схватив в рот пучки еще не просохшей травы, они стремительно бежали под камни, в глубокие расщелины скал, бежали туда, где можно было бы сохранить от дождя свой труд.

Ни на один листочек, ни на одну травинку не упала капля дождя. Уплывала туча, напоив землю, умыв тайгу. Под горячей лаской солнца обсохли камни, скалы, колодины. И вновь раздавался мелодичный свист, но уже не было в нем тревожных ноток.

Как из-под земли — а оно так и было — снова появлялись зверьки. С пучками травы бежали к нагретым солнцем камням и вновь расстилали ее для просушки. Несомненно, бывали дни, когда несколько раз приходилось пищухам носить траву то в укрытие, то обратно в «сушилку». А каждый вечер еще до росы зверьки уносили в укрытие непросохшую траву, и каждое утро, если не предвиделось ненастья, надо было вытаскивать, досушивать ее.

По мере готовности сена, душистого, зеленого, зверьки перетаскивали его по маленькому пучочку в эту почему-то ими облюбованную и, как видно, давно не посещаемую охотниками избушку.

И вот большой запас для целой колонии пищух сделан. Не залили его осенние дожди, не разбросал штормовой ветер, не завалил снег. На всю зимушку запасен корм.

Обычно сеноставки хранят свое сено в глубоких расщелинах скал, в каменных пещерках, под большими камнями. Реже хранят в таежных условиях, в маленьких, искусно сложенных копешках высотой около полуметра.


Я не обидел этих славных зверьков. Не выбросил из избушки ни одной травинки. Сделав метелочку, только подмел в зимовье.

Борис Иванов Дороги Калимантана

Первые шаги. Это Борнео? Где Хемингуэй? Соленое наводнение

Почитать основательно о Калимантане времени не было. Но мы знали, что это третий по величине остров мира, что экватор делит его на две почти равные части, что населен он даяками и еще несколькими небольшими племенами и что до изгнания колонизаторов остров назывался Борнео, как продолжают именовать его северную часть и сейчас.

Борнео! Помню, во времена школьных увлечений филателией пестрая почтовая марка с этой надписью вызывала в моем воображении такие дивные экзотические картины, что дух захватывало. Может быть, поэтому старенькая «дакота» индонезийской авиакомпании «Гаруда», которая очередным рейсом на Калимантан должна была доставить нас в эту страну детских мечтаний, казалась нам чуть ли не волшебным ковром-самолетом.

Несколько часов полета над бесконечным синим морем — и под крылом самолета показалась серо-зеленая однообразная поверхность Калимантана, кое-где прорезаемая желтыми реками с редкими селениями по берегам. Потом неожиданно показался город.

Первые шаги по щербатому бетону аэродрома в Банджермасине сопровождались краткими, но восторженными возгласами:

— Ребята! По Борнео шагаем!

Но, по правде говоря, ничего необычного вокруг не было. Разве что огромный красный бензовоз с желтой ракушкой на бортах — эмблемой нефтяной компании «Шелл».

— Нет, Ява определенно наряднее и веселее, — поторопился кто-то сделать вывод.

Ожидая машину, мы побродили по серенькому зданию аэровокзала и тоже, не обнаружили ничего примечательного.

День кончался. Темнеет здесь необычайно быстро. Заходит солнце. Минут двадцать вы удивленно взираете на изумительную игру красок, сравнимую разве что с северным сиянием, потом словно кто-то набрасывает на небо темно-серый газовый шарфик, несколько минут любуется делом рук своих, щелкает выключателем — и вот уже ночь.

Под брезентовым верхом нашего газика было уже много народу. Но мы энергично втискиваемся («Потеснимся, братцы!»), и уже в чернильной темноте машина двинулась в Банджербару, где разместилась база советских строителей-дорожников.

Все сорок километров пути не умолкал разговор:

— …Ну написал я ей, что все, мол, здесь хорошо, только вот месяц кверху рогами. Не поверила. Не может, говорит, этого быть…

Взрыв хохота, и начинаются рассуждения, почему в Индонезии месяц и Большая Медведица перевернуты. Потом заговорили о запасных частях, о грунте, о задержке какого-то оборудования, а я попытался вспомнить, что меня больше всего поразило, когда я впервые попал в тропики. С этим же вопросом я обратился к Андрею, представителю «Международной книги», моему верному спутнику в этом путешествии.

— Бамбуковые удочки, — ответил Андрей серьезно.

— Какие удочки?

— Ну что здесь на каждом шагу растут бамбуковые удочки. Понадобилась, подошел и срезал, какую надо.

Через час добрались до поселка строителей — нескольких рядов одноэтажных оштукатуренных домиков, длинных сараев мастерских и навесов с мощными МАЗами желтого цвета.

Советский бульдозер штурмует калимантанские джунгли, прокладывая трассу новой дороги

В джунглях сделан проезд. Техника идет дальше

Пристань первого, строящегося после освобождения нового города Индонезии — Палангкарайи. Город заложен президентом Сукарно.

Помощники советских геологов супруги Сучипто

Домашняя мельница у даяков на Калимантане

Молодые даяки занимаются в сельхозшколе

Так переносится сырой каучук

Ритуальная фигурка на месте захоронения матери даяка Джумалина

Поселок встретил нас воинственными кликами:

— Дуплись, а то отрублю!

— Хода нет! Где ход? Я вас спрашиваю!

На веранде коттеджа советские парни в майках, плотно окруженные болельщиками, оглушительно «забивали козла», пугая ящериц, снующих вокруг лампочки на потолке.

Встретившая нас Мария Петровна, счетовод из Калуги, выбранная здесь культоргом месткома, сразу же спросила, привезли ли мы книги? Стопку книг мы захватили для нее по пути из Джакарты, и она тут же принялась их разбирать, непрестанно поругивая свое профсоюзное начальство:

— Хемингуэя опять нет. Тысячу раз просила! Про Индонезию — ни одной книжки, газет и журналов маловато, а им и горя мало…

Мы разглядываем наполовину заполненную таблицу шахматного турнира.

— Полгода уже висит. Никак не закончат. Некоторые «гроссмейстеры» давно уже в Советском Союзе, — заметила Мария Петровна.

В поселке шла обыденная жизнь, и казалось, никому нет дела, что в пятидесяти метрах от беленьких домиков начинаются мрачные джунгли, а в полукилометре местные жители, стоя по пояс в мутной воде, промывают в больших деревянных ситах речной ил, отыскивая крупинки алмазов и других драгоценных камней.

Банджербару — это будущее Банджермасина, поэтому поселок и называется Банджербару, то есть Новый Банджер. Здесь, как нам рассказали, грунтовые воды залегают неглубоко, поэтому сравнительно легко решить проблему снабжения населения водой. А в Банджермасине с нею плохо. Город часто называют Соленым наводнением, потому что из-за сильных морских приливов соленая вода поднимается на многие километры вверх по течению рек и город остается без питьевой воды. В такие дни ее продают ведрами по дорогой цене.


Дантисты и хироманты. Свиные ножки. Еще немного о Калимантане. Назалис ларватус

Банджермасин — довольно крупный университетский город и порт на Яванском море, административный центр провинции Южный Калимантан.

Большая часть города застроена очень похожими друг на друга легкими одноэтажными домиками. Те, что поближе к реке, на сваях из железного дерева.

Центр города тоже не отличается архитектурным разнообразием. Правда, здесь побольше каменных двухэтажных домов, в нижней части которых размещается, как правило, магазин или мастерская, а в верхней — жилье.

Магазины здесь называются без излишней скромности: «Токо Лондон», «Токо Сингапур», «Токо Париж»[1] и так далее. Витрин в магазинах по большей части нет. Их заменяют входные двери и несколько метров тротуара, где развешиваются и раскладываются товары.

Очень много лоточников и других мелких уличных торговцев. Около них толпятся люди, о чем-то громко спорят, но никто ничего не покупает. Тесны, ярки и грязноваты овощные и фруктовые базарчики. Здесь горы помидоров, огурцов, картофеля, перца, ряды ананасов, дурьяна[2], папайи, кокосов, огромные гроздья бананов.

В центре города часто встречаются вывески: «Доктор гиги»[3]. Под вывеской за стеклом разложены пыльные искусственные челюсти, не оставляющие сомнений насчет характера учреждения, а рядом на покоробившихся от солнца листах картона изображены два человека: один с дико искаженным лицом (понимай: до посещения доктора гиги), второй радостный и счастливый (понимай: одна из пыльных челюстей уже у него во рту). Но зубную боль в городе, по-видимому, полностью искоренили, ибо навстречу нам попадались только веселые люди, а в зубоврачебных креслах, которые хорошо видны через витрины, не сидело ни одного пациента…

Вдруг Андрей тронул меня за локоть и, почему-то понизив голос, сказал:

— Смотри, неужели хиромант?

— Где? — встрепенулся я.

На противоположной стороне неширокой улицы сидел на корточках индонезиец средних лет, перед ним был разложен большой лист бумаги с изображениями ладоней. Это был хиромант. Мы подошли.

— Сколько стоит? — поинтересовался Андрей и выразительно поводил пальцем по своей ладони. Гадальщик отрицательно покачал головой и, как мне показалось, немного смутился. Зато сфотографировался он охотно.

Затем мы нацелились фотоаппаратами на длинный ряд велорикш, которых в Индонезии называют бечаками. Владельцы, а чаще арендаторы ярко и причудливо раскрашенных колясок весело переговаривались в ожидании редких пассажиров.

Проголодавшись, мы решили зайти в китайский ресторанчик. Небольшой зал, заставленный деревянными некрашеными столами, был пуст. Нас обслуживал сам хозяин, очень довольный тем, что мы пытались говорить с ним по-китайски. Он порекомендовал нам суп из черепахи, тушеные креветки и свиные ножки, а мы заказали еще очень популярное в Индонезии блюдо наси горенг — жареный рис с кусочками мяса и перца.

Хозяин отправился варить суп и жарить ножки, а мы решили тем временем ознакомиться с только что купленной брошюркой об Индонезии на английском языке. Книжка, рассчитанная на туристов, к сожалению, содержала очень мало сведений о Калимантане, но кое-что мы все-таки добавили к своим скудным познаниям.

Нам стало известно, что на Калимантане живут 4 101 475 человек. Наиболее плотно заселена провинция Южный Калимантан, где, по данным переписи 1961 года, на каждый квадратный километр приходилось 39 человек, тогда как, например, в Восточном Калимантане — лишь 2,7 человека.

В книжке сообщалось, что температура воздуха на равнинах Калимантана никогда не опускается ниже 70 градусов по Фаренгейту (около 22 градусов по Цельсию), зато иногда повышается до 96–100 градусов (33–38 по Цельсию). В год здесь выпадает около 3750 миллиметров осадков, в основном в дождливый сезон, который длится примерно с октября по май.

Мы узнали, что на острове водятся слоны, леопарды, крокодилы и очень много видов обезьян, из них некоторые, например орангутанги и носатые обезьяны (по-латыни Nasalis larvatus), сохранились только на Калимантане.

Судя даже по скупым сведениям книжки, нам предстояло увидеть массу любопытного. Ведь отсюда наш путь лежал на север, ближе к экватору, в Центральный Калимантан, до которого можно добраться только по трем рекам на моторном катере. Воображение принялось снова рисовать заманчивые картины.


Плыви, наш капал. Крокодилы! Канал-улица. Лодки-рестораны. Первой просыпается вава

Капалом индонезийцы называют теплоход, лодку, паровоз, катер, крейсер и что-то еще… Наш капал, в котором нам предстояло жить более двух суток, оказался длинным крытым моторным катером с государственным флагом Индонезии на корме, с небольшой трубой и ротанговым креслом на крыше. Кают на катере не было, правда на дно, устланное досками, положили матрацы. Вести наш капал должен был молодой и очень симпатичный паренек Арьянто. Штурвал находился в носовой части катера, там, где разместились начальник участка строительства дороги в Палангкарайе господин Сухарно, наш геолог-изыскатель Андрей Анисимович и мы с Андреем.

Больше получаса катер плыл мимо бедных деревянных хижин, стоящих прямо на воде и мало похожих на жилища, потом между плотами и лодками и наконец вышел на просторы полноводной Барито.

Это одна из крупнейших рек не только Калимантана, но и всей Индонезии. В верховьях она порожиста, образует много водопадов, а в среднем течении и в низовьях широка и спокойна. Берега Барито, густо поросшие сравнительно невысокими манграми и кустарниками, с катера совсем не похожи на тропические джунгли. Нам они напоминали пейзаж средней полосы России, и, только когда капал приближался к берегу, можно было убедиться, что все здесь другое: и листья в несколько раз крупнее, и кустарники совсем незнакомые, и ползучие растения непривычны.

По пути попадались маленькие плавучие островки из зеленой травы.

— Они хотят попасть в море, — не спеша объяснял любопытному Андрею наш штурвальный, — а море не хочет их пускать, приливом отгоняет назад, но они упрямые…

— Крокодил! — вдруг истошным голосом закричал Андрей, и мы с риском утопить в волнах Барито свою фото- и киноаппаратуру стремительно полезли на крышу катера. По речке плыло бревно, действительно похожее на крокодила. «Крокодильную тревогу» мы объявляли еще несколько раз, но нам поразительно не везло.

Сухарно, узнав, почему мы стремительно лезли на крышу, долго и весело смеялся.

— На середине реки крокодилов не увидите, они там, — он махнул рукой в сторону джунглей.

— На деревьях они, что ли, живут? — пытался иронизировать Андрей.

— Нет, на воде. В дождливый сезон река разливается, заходит далеко в джунгли, оставляя там много озер и болот. В этих озерах и живут крокодилы, много крокодилов.

— Они обезьян здорово ловят, — начал наш геолог Андрей Анисимович и рассказал кучу интересных вещей о Калимантане, на котором провел больше года.

Я пытался уточнить кое-какие детали из рассказов бывалого геолога у Сухарно, но тот лишь пожимал плечами и улыбался. Он яванец и на Калимантан приехал недавно после окончания университета Гаджа Мада в Джокьякарте. Сухарно молод, ему всего двадцать пять лет, а он уже руководит крупным строительным участком. На Калимантане все руководство — молодежь, да и сам остров по существу еще очень молод, он только начинает жить по-настоящему.

— Это наша целина, только она, пожалуй, потруднее вашей, — сказал Сухарно, — у вас машин много, а у нас их еще нет.

Береговые виды менялись. Сначала капал вошел в протоку с высокими кокосовыми пальмами и банановыми рощами по берегам — верным признаком близкого жилья, а затем свернул в канал, и мы долго плыли как бы посередине длинной улицы между одноэтажными хижинами. Одна ли это деревня или несколько слившихся, определить было трудно.

Часто встречались низенькие, ярко окрашенные мечети, испещренные резьбой. Попадались и деревянные христианские церкви; как правило, это были робкие копии готических храмов.

Стайки голопузых мальчишек с отчаянными криками бросались в воду и старались догнать катер; одетые в пестрые саронги и белые кофточки грациозно вышагивали женщины, неся на голове высокие корзины с фруктами. На небольших плотиках и мостках пристроились прачки. Намочив белье в желтой воде канала и намылив его, они принимались что есть силы колотить им по бревнам, затем полоскали и расстилали на траве для просушки. Мужчин на берегу было мало. Они, вероятно, работали в поле или в лесу. Одежда мужчин мало отличается от женской: тот же саронг, только вместо кофточки рубашка, а на голове черная мусульманская шапочка.

Иногда между домами виднелись рисовые поля, посевы кукурузы, батата. Это основные продукты питания местных жителей. Нельзя не упомянуть и бананы. Они очень вкусны в жареном виде. Правда, не всякий банан жарят, как не всякий банан едят сырым.

Жизнь местного населения тесно связана с каналом и рекой. Взад и вперед сновали лодки: открытые и с навесами, рыбачьи и пассажирские, грузовые и лодки-магазины и даже лодки-рестораны со столом и застекленным буфетом. Управляют лодками при помощи кормового весла. Иногда веслом орудует и пассажир, сидящий в носовой части.

Ранним утром на следующий день нашего путешествия мы плыли по широкой реке Капуас. Ее гладкую поверхность застилал туман. Было довольно прохладно. Рулевой по самую шею закутался в саронг, а ведь до экватора рукой подать!

На берегах появились гигантские деревья с желтоватой корой — ни дать, ни взять наша сосна, только растут на ней не иглы, а крупные листья. Пальм не видно совсем. С первыми лучами солнца лес огласился пронзительными криками, похожими на женские причитания.

— Это вава, — пояснил Сухарно, — она самая первая просыпается в джунглях.

По-видимому, так здесь называют гиббонов, которые дают сигнал пробуждению обитателей джунглей. Скоро шум леса начал заглушать даже рокот мотора, но не смог разбудить моих спутников.

Воздух неподвижен, ни малейшего ветерка, а на правом берегу деревья раскачиваются, как в сильную бурю. Все разъяснилось, когда подплыли ближе. На ветвях резвилась огромная стая обезьян. Не менее сотни их с криком и шумом носилось по ветвям, не обращая ни малейшего внимания на катер, на наш крик и свист.


Маша и Ваня. Шайтан Гена. Где хищники? Питон в доме

— Маша! Ваня! Встречайте гостей! — кричит Андрей Анисимович, когда катер приближается к одинокому понтонному домику на реке Кахаянге в десятках километров от ближайших селений. На зов выходят юноша и девушка… индонезийцы. Мы удивленно смотрим на Андрея Анисимовича.

— Понимаете, имена у них больно трудные, — смущаясь говорит геолог, — вот я и дал им наши. А они меня паком[4] называют.

Маша и Ваня — это молодые супруги Сучипто, помощники и друзья двух советских геологов, прокладывающих «визирку» — узкую просеку в непролазном лесу, где пройдет дорога.

Работа у геологов трудная. Просеку приходится вести почти вслепую, так как карты очень старые, составленные голландцами еще в 1911 году. В них много погрешностей. Местность изрезана оврагами. На ста пятидесяти километрах дороги надо соорудить восемьдесят мостов и виадуков.

— Да тут еще рабочие иногда чересчур суеверные, — пожаловался Андрей Анисимович, — лесных духов боятся. Нас они часто шайтанами называют. Ведь нам эти духи не страшны.

Андрей Анисимович от души посмеялся и сказал, показывая на реку:

— Вон главный шайтан Геннадий с трассы возвращается. Отчаянный парень.

К домику приближалась лодка, на корме сидел парень в ковбойке и ловко, как заправский островитянин, орудовал веслом. Мы познакомились. В отличие от Андрея Анисимовича, который уже двадцать пять лет ведет трудную жизнь геолога-изыскателя, побывал в Туркмении, Татарии, Сибири, работал в Монголии и Иране, Геннадий лишь недавно окончил институт и его геологическая тропка только начиналась.

— Трудно?

— Не без этого.

Трудности Геннадия не пугают, его только огорчает, что здесь мало… хищных зверей.

— Ребята из Африки пишут, что там и львы и чего только нет!

Мы показали ему книжку, где говорится о леопардах, носорогах и свирепых кабанах на Калимантане, не говоря уже о трехстах двадцати видах змей, но Геннадий только махнул рукой:

— Леопардов не видел, а вот змей и крокодилов здесь действительно хватает. — Он рассказал, как, вернувшись однажды с трассы, чуть не наступил в своей комнате на четырехметрового питона.

— Пулей выскочил из комнаты, — улыбается он, — а потом позвал рабочих, и они зарубили удава парангами[5].

Я слышал, что даяки умеют приручать питонов и даже доверяют им своих детей. Уходя по делам, отец и мать спокойно оставляют ребенка на попечение такой няньки. Накормить она не может, но зато в обиду не даст и из дому своего подопечного не выпустит.

Индонезийка Маша пригласила нас выпить по стаканчику чаю или кофе. Но пришлось отказаться. Нам нужно было засветло добраться до Палангкарайи — первого города, возведенного свободной Индонезией. Мы спешим на капал.

— Саламат джалан! Счастливого пути! — приветливо машут нам руками новые друзья.


Кругом семнадцать. Город, не знавший колониализма. Шашлык из цикад. Давай! Давай!

Число 17 считается в Индонезии счастливым. В Палангкарайе целый букет таких счастливых дат: 17 июня 1957 года президент Сукарно торжественно заложил Палангкарайю, единственный пока город, появившийся на карте Индонезии после 17 августа 1945 года — дня провозглашения Республики. Город стал центром 17-й по счету провинции страны — Центрального Калимантана. В Палангкарайе будет 17 городских районов, и даже высота флагштоков возле государственных учреждений равна 17 метрам.

Все это с мягкой улыбкой рассказывает нам Чилик Ревут, губернатор провинции, участник освобождения Калимантана от голландских колонизаторов.

— Наш город новый, новый во всех отношениях, и у нас ничто не должно напоминать о колониализме, — говорит он. — Вы обратили внимание, в нашем городе нет бечаков, отвратительного порождения колониализма. Но это только начало. Работы предстоит еще очень много.

Президент Сукарно внимательно следит за ростом города и просматривает все наиболее важные проекты. Строительство города рассчитано на несколько пятилеток. Это будет вполне современный город, а пока его главный проспект упирается в джунгли и застроен коттеджами, в которых живут советские дорожники.

На военном мундире губернатора рядом с полосками орденских колодок смирно сидит цикада, похожая на огромную брошь. Такие же «броши» на плечах и рукавах многих присутствующих. На цикад никто не обращает внимания, и они спокойно перелетают с места на место, как огромные мухи. Даяки ловят цикад, нанизывают их на веточку, как шашлык, обжаривают на костре и едят. Рассказывают, что, когда наши специалисты пустили в городе первую маленькую электростанцию, на яркий свет контрольной лампочки слетелось столько цикад, что их хватило на хороший ужин для всех собравшихся на открытие.

Чилик Ревут сделал краткий обзор экономических перспектив Центрального Калимантана. В провинции пять сельских и один городской район, девятьсот населенных пунктов. По площади она в полтора раза больше острова Ява, а населяет ее всего полмиллиона человек, тогда как на Яве почти шестьдесят пять миллионов.

Главное богатство провинции — лес, покрывающий восемьдесят пять процентов территории. Буквально сотни видов деревьев имеют промышленное значение, и лишь совсем небольшая их часть поступает сейчас на крупнейшую в стране деревообрабатывающую фабрику.

Провинция может экспортировать ротанг, ползучую пальму, идущую на изготовление мебели, улин, или железное дерево, сандал и эбеновое дерево, а также древесные смолы, копру, каучук и многое другое.

Не тронуты еще подземные кладовые острова. Изучение недр Центрального Калимантана только начинается, и здесь Индонезии оказывает большую помощь Советский Союз, как и в запланированном строительстве крупного металлургического комплекса.

Развитие района тесно связано с проблемой переселения на остров жителей с Явы и из других густонаселенных районов страны, а эта проблема, как, впрочем, и другие экономические задачи, неразрывно связана со строительством дорог.

— Помощь вашей страны в прокладке шоссейных дорог, — сказал нам губернатор, — имеет громадное значение для будущего провинции, ведь пока для сообщения служат лишь реки. Хорошо еще, что здесь восемь сравнительно крупных рек.

Президент Сукарно при закладке города призывал нас покорить природу. Мы рады советским специалистам. Они хорошо помогают нам в подготовке кадров, в борьбе с дикой природой.

Нам было приятно сознавать, что в создание нового города, города, не знающего цепей колониализма, вносят свой вклад советские строители.

Прощаясь с нами на пороге своей резиденции, губернатор вдруг воскликнул:

— Давай! Давай! Карашо!

Все присутствующие весело рассмеялись. Точно так же нас встречали на пристани первые палангкарайцы — босоногие мальчишки, и впредь это своеобразное приветствие сопровождало нас в городе, где бы мы ни появились. Сначала мы удивились. Что давай? Почему давай? А потом, когда прислушались к речи наших специалистов, то отдали должное наблюдательности даяков.


Четыре дерева на квадратный метр. Немного о даяках. Жрецы и взрывные работы. На мели

Еще в Джакарте мне говорили, что в калимантанских джунглях на каждом квадратном метре растет четыре дерева. Я из вежливости удивился, но, честно говоря, даже не представлял себе, что это значит.

В Палангкарайе мне удалось проехать до того места, где шла расчистка трассы будущей дороги от леса. «Расчистка» в местных условиях — это совсем не то слово. Здесь шло настоящее сражение: люди и машины дрались с джунглями. Лес рвали динамитом, поджигали, потом в атаку бросались мощные бульдозеры и корчеватели. Так шаг за шагом отвоевывались метры дороги. И тут я воочию убедился, что такое четыре дерева на один квадратный метр.

Квадратные и кубические метры джунглей опутывают лианы и кустарники, образуя такие переплетения, что пустяком кажется рыбацкая сеть, сплетенная из прочнейшего капрона и утыканная к тому же острыми колючками. Не пытайтесь без паранга шагнуть в здешний лес. Клочки одежды на кустах — это еще не самое худшее.

Не рассчитывайте найти в джунглях большущие яркие цветы, какими поражает Ява. Здесь мрачно, из болот текут ржавые ручьи и хорошо, если попадется чахленький цветочек. Воздух затхлый и какой-то липкий.

В этих джунглях возле рек все еще живут многие племена даяков, оторванные от всякой культуры.

— Мы всегда жили в каменных норах, и с людьми нас роднило только умение разговаривать. Но сейчас мы свободны и хотим жить по-новому, хотим строить новое общество, общество без старых болезней, — сказал нам один из даякских вождей, который возглавил делегацию нескольких племен, живущих в верховьях реки. Делегация прибыла круководству провинции и заявила о своем желании принять участие в строительстве новой жизни. Голландские колонизаторы не считали даяков людьми и заставляли их выполнять только самую грязную и тяжелую работу.

Во время борьбы за освобождение Западного Ириана даяки показали себя настоящими патриотами. Они участвовали в высадках десантов, и их пневматические ружья — трубки — сослужили неплохую службу, когда надо было бесшумно снять вражеский пост.

Местные власти внимательно относятся к верованиям даяков. В Танкилинге, куда мы за несколько часов попали на нашем капале из Палангкарайи, дорожники должны были произвести несколько взрывов на трассе. Об этом известили старейшин всех окрестных кампунгов. Старейшины посовещались и заявили, что перед взрывами надо принести жертву духам леса, а то они могут обидеться, и тогда неизвестно, как все обернется.

И вот старейшины и жрецы сделали на месте намеченных взрывов навес из тростника, под навесом поставили жертвенницу — деревянный ящик размером с чемодан, покрыли ее яркой расписной тканью и с двух сторон зажгли свечи.

Главные жрецы на закате солнца закололи свинью, утку и петуха, предварительно произнеся заклинания, затем торжественно закопали под навесом голову свиньи, окропили кровью петуха место взрывных работ, съели утку. К девяти вечера к жертвеннице собрался народ.

Под грохот гонгов и барабанов старейшины и жрецы начали ритуальные танцы. Потом в них включились все мужчины и немного погодя женщины. Танцы закончились лишь с первыми лучами солнца.

Днем по джунглям разнеслось многократное эхо взрывов.

Жители острова считают грехом убивать змей, а их на Калимантане великое множество и большая часть ядовита. Поэтому у лесных даяков, как здесь называют некоторые племена, на шее обязательно висит ладанка с какими-то корешками. Если укусит змея, корешки размалывают и порошком посыпают ранку. Говорят, что этот порошок не помогает только от яда минутки — маленькой змейки, укус которой означает неминуемую смерть через несколько минут. Этим и объясняется название змейки.

Поездка в Танкилинг завершала наше непродолжительное знакомство с Центральным Калимантаном. Капал поднял якорь, чтобы пуститься в обратный путь в Банджермасин. Наш штурвальный не рассчитал времени отлива, и ночью в протоке перед самым выходом на большую воду реки Барито капал сел на мель; мы несколько часов ждали, пока вода станет прибывать. Но и эта вынужденная остановка была по-своему интересной. К узкой, не шире пятнадцати метров, протоке, вплотную подходили джунгли, особенно неприветливые ночью. Внезапно в непроглядной тьме вспыхнула искра, за нею другая, третья, и скоро все ближайшие кусты были нарядно иллюминованы откуда-то взявшимися светлячками. Они ползали и летали, прочерчивая светящимся пунктиром мрак тропической ночи. Из джунглей доносился ровный, мелодичный звон. Было что-то таинственное и тревожное в этой ночной песне дремучего леса, и не верилось, что главную партию в лесном хоре исполняют обычные цикады.

В Банджермасине нам предстояло полдня поволноваться; удастся ли продолжить наше путешествие? И вот решено. Летим в провинцию Восточный Калимантан!


Под флагом желтой ракушки. «Шелл» да «Шелл» кругом. Когда закрываются бензоколонки

Самолет делает разворот над морем, и мы хорошо видим в сверкающем тропическом море длинную желтую полосу, сначала густую и широкую, потом постепенно бледнеющую и растворяющуюся в морской бирюзе. Это река Барито вливает свои воды в Яванское море.

Двухмоторный самолет, на котором мы летим, красного цвета, а на фюзеляже красуется большая желтая ракушка. Это один из самолетов нефтяной компании «Шелл»[6], совершающих регулярные рейсы между городами Калимантана, а также в Сурабайю и Джакарту. Компания любезно предоставила нам места до Баликпапана, причем совершенно бесплатно («Авиалиния не имеет коммерческого характера»).

В самолете несколько индонезийских военных, два католических священника в белых тропических сутанах, группа европейцев, судя по речи, англичане. Рядом со мной оказался добродушного вида европеец, не вынимавший изо рта короткую темно-вишневую трубку.

— Служить? На завод?

Чтобы завязать разговор, я не ограничился коротким «нет», а добавил, что приехал из Москвы.

— О! — коротко бросил мой собеседник и, с трудом повернув ко мне свое грузное тело, представился:

— Саймонс, инженер.

Ответив на целую кучу вопросов самого различного характера, я в свою очередь узнал, что мой новый знакомый англичанин и уже несколько лет работает в компании «Ройял Датч-Шелл» в Индонезии.

— Это очень старинная компания. Она, кажется, еще до рождества Христова собирала по тропическим морям ракушки и, ей-богу, умела найти самую красивую, — улыбнулся Саймонс. — Была здесь компания англо-голландская, а теперь англо-американская, хотя при оформлении на работу и за инструкциями приходится ездить в Амстердам. Зачем? — Мистер Саймонс пожимает плечами. — Ну, если хозяину нравится…

— Большие прибыли получает компания? — поинтересовался я.

— Сам черт не знает, — буркнул мой собеседник и принялся раскуривать трубку. — Вы никогда не слышали о бухгалтерии «Шелла»? Говорят, что более запутанной нет в природе. Очень, очень хитрая штука…

— Ну какие здесь могут быть прибыли, — обернулся к нам сидевший впереди джентльмен в очках с толстыми стеклами, который уже давно с любопытством прислушивался к нашей беседе. — Пласты здесь старые, истощенные. Учтите, что мы половину добычи отдаем индонезийцам. Производство едва-едва оправдывает себя.

Господин в очках стал жаловаться на трудности работы «в этой дикой стране».

Я хотел задать вопрос, кто же его здесь держит? Но стюардесса прервала наш разговор, предложив пристегнуться ремнями к креслам. Посадка.

Город Баликпапан — порт в Макассарском проливе. Административный центр провинции Восточный Калимантан — Самаринда находится примерно в двухстах километрах севернее, на самом экваторе, в устье реки Махакана.

Баликпапан делится на три части: первая — нефтеперегонный завод компании «Шелл», вторая — жилые дома компании и третья — собственно Баликпапан. Компания арендует семьдесят пять процентов площади города.

Днем и ночью горит на нефтеперегонном заводе огромный факел. Сжигается газ — отходы производства. Ночью пламя видно далеко и с моря, и с суши. Факел почти единственный признак того, что это огромное предприятие работает. Территория его безлюдна. Большие цеха, переплетение труб, огромные резервуары, растянувшиеся на несколько километров по берегу, — все выкрашено серебристой краской, и поэтому завод напоминает выставочный экспонат, огражденный высокой сетчатой изгородью.

У входов на территорию завода стоят опереточные фигуры охранников. Опереточные, конечно, только по форме — оранжевые мундиры, желтые кокарды в виде ракушки на тульях помятых шляп и старинного вида палаши на боку. Охранные подразделения «Шелла» набираются из местных жителей.

Неподалеку на холме стоит здание администрации «Шелла» хорошей современной архитектуры. В городе это самое большое строение. Возле него разбиты газоны, посреди которых высится мачта, где полощется красное полотнище с желтым кругом и ракушкой посредине — флаг компании «Ройял Датч-Шелл». Таким образом, у компании есть и территория, и флаг, и «войско»…

Это небольшое, но достаточно влиятельное «государство» активно поддерживается некоторыми странами. Когда местные власти арестовали за хулиганство и неуважение индонезийских законов нескольких работников завода, из Джакарты немедленно прибыли английский и французский консулы. Местным властям пришлось выдержать их дипломатический натиск. Но нам сказали, что и из Джакарты могут «нажать». Главная контора «Шелла» там.

Мы уехали, не дождавшись конца этой истории, но местным властям сочувствовали. Нам уже было известно, что в подобных случаях в бензоколонках Джакарты и других больших городов страны вдруг «по техническим причинам» исчезал бензин. А ведь только в Джакарте более ста тысяч частных легковых автомобилей и около девяноста процентов бензина поставляют три иностранные нефтяные компании: «Калтекс», «Станвак» и «Шелл».

Индонезия прилагает много усилий, чтобы избавиться от этой зависимости. Здесь создано несколько государственных нефтяных компаний, но они пока еще очень слабы. Специалистов для национальной нефтяной промышленности помогает готовить Советский Союз. В 1962 году более ста индонезийцев приехали в Баку изучать нефтяное дело.

Дома служащих компании «Шелл» стоят в самом живописном прохладном месте Баликпапана — на высоких холмах, поросших деревьями и цветущими кустарниками. Здесь всегда дует прохладный морской ветерок, стоит необыкновенная тишина. Слышно только пение птиц, да иногда прошелестит шинами автомобиль. По склонам холмов разбросаны коттеджи-усадьбы. Отличные асфальтированные дороги спиралью спускаются вниз. Вечерами их освещают красивые и яркие люминисцентные светильники.

Мы хотели сфотографировать очень живописную виллу. Но как только достали аппараты, тут же появился человек в белой курточке, какие носят официанты в индонезийских ресторанах, и сказал холодным тоном!

— Здесь не фотографируют.

— Это что, военный объект?

Белоснежная фигура безмолвно удалилась. Позднее мы узнали, что дом принадлежал управляющему одного из отделений «Шелла» Герберту.

Спустились к подножию холма. На большом зеленом поле два пожилых джентльмена играли в гольф. На краю поля столик с напитками.

Дальше, на самом берегу моря, клуб компании, его здесь называют английским клубом. В здании клуба большой кинозал, где четыре раза в неделю показывают американские и английские фильмы. Рядом чудесный бассейн для плавания, удачно вписанный в песчаный морской пляж. К услугам членов клуба и их гостей яхты, скутера, водные лыжи, акваланги и т. д. В баре большой выбор прохладительных и горячительных напитков, цены на которые значительно ниже, чем в городе. Немного поодаль ресторан для работников компании.

Раз в неделю в ресторанном зале сдвигаются столы и начинается разучивание народных английских танцев. Мы видели, как лихо отплясывали шотландский танец жены работников компании под руководством молодого человека спортивного вида.

По субботам до полуночи в ресторане танцуют западные танцы. Танцуют очень сдержанно, несколько старомодно, но красиво.

Большинство инженеров и техников компании, с которыми мы встречались в Баликпапане и позднее в Танджунге, производит впечатление трудовых людей. Но за тысячи километров от родных берегов они оказались, конечно, не из чувства долга. Компания хорошо им платит. Иностранный инженер, например, получает девятьсот долларов, а квалифицированный рабочий (европеец) — четыреста пятьдесят долларов в месяц.


Третья часть города. Что здесь читают? Иринка из Домодедова. А что думает губернатор? Еще немного о Калимантане

Неширокие пыльные улицы, одноэтажные и двухэтажные домики, китайские ресторанчики, и снова, как в Банджермасине, «Токо Лондон», «Токо Шанхай», «Токо Рио»… Шумные базары встречают рыбными и еще какими-то запахами, настолько устоявшимися, что их, кажется, можно осязать. Около кинотеатра «Гембира» с аляповатой рекламой американского фильма толпятся юнцы в холщовых невероятно узких брюках. Очень хорошее здание банка. Все это мы заметили мельком, когда обходили книжные магазины Баликпапана — в той части города, где живут индонезийцы. Андрей интересовался книгами с деловой стороны, а я искал что-нибудь о Калимантане, и в частности о Баликпапане.

В городе оказалось четыре книжных магазина. Тремя владели китайцы, а в четвертом старый индонезиец продавал матрасы и деревянные кровати, выделив один уголок своей лавки для открыток и книг.

На прилавке было довольно много общеполитической литературы на индонезийском языке (речи президента Сукарно, политический манифест и т. д.), школьные учебники, научные книги. Художественную литературу представляли по большей части переводные книжки, среди них немало типа комиксов. Довольно много книг на китайском языке. Китайскую детвору можно было часто увидеть на ступеньках книжных магазинов. Дети читают маленькие книжки-картинки, которые хозяева разрешают брать с прилавка, но с условием не забыть положить на место.

В самом крупном магазине города нас приятно поразили советские книги на английском языке. Здесь были произведения Ленина, немного художественной и политической литературы.

— Как идут эти книги? — с профессиональным любопытством спросил Андрей, немало удивив хозяина приличным пекинским произношением.

— Хорошо, хорошо, — закивал толстенький китаец. Но оказалось, что советские книги покупают в основном… работники компании «Шелл». Очень немногие индонезийцы знают английский язык.

По дороге в гостиницу мы узнали, что она единственная в городе и принадлежит компании. Ее длинные одноэтажные дома напоминают сельскохозяйственные фермы и предназначаются для шелловских работников, главным образом индонезийцев, приезжающих в Баликпапан в командировку.

Когда мы расположились в маленькой комнатке нашего временного пристанища, раздался стук в дверь.

— Кто там?

— Иринка.

На пороге стояла маленькая девчушка, беленькая, как русская березка.

— Откуда ты, Иринка, и что тут делаешь?

— Я из Домодедова!

Девочка приехала в гостиницу с папой, советским строителем-дорожником, чтобы пригласить нас в гости.

Жилища наших строителей были далеко не так шикарны, как виллы «Шелла». Но советских людей не смущало отсутствие комфорта, как и трудные условия работы в экваториальных джунглях.

Нас угостили воблой. В местных условиях это неоценимый деликатес. А потом, за чашкой чая, посыпались рассказы, шутки. Мы услышали про орангутанга, который регулярно каждый день выходил на трассу строительства, как бы проверяя сделанное, и был прозван прорабом, про обезьян, разобравших, по словам рассказчика (да простится ему), чуть ли не по винтику дизель-молот, про полутораметрового ящера, привезенного в коляске мотоцикла.

— И не растрясло беднягу?

— Не верите, да? Пойдемте, покажем. И мы со смехом и шутками спускаемся в ванную комнату, где действительно живет ящер длиной не менее полутора метров. Потом нам показали маленького гиббончика с серьезной мордочкой и бегающую на длинной цепочке мартышку Керу (кера — по-индонезийски обезьяна). Когда все диковинное было показано, перешли к деловым вопросам — строительству дороги.

Ребята с настоящим увлечением рассказывали о своей работе, об индонезийских друзьях, которым они старательно передают свои знания и опыт. О том, как сообща вместе с индонезийскими рабочими преодолевают все трудности. Но есть и недоброжелатели, старающиеся скомпрометировать строительство и советскую помощь.

— Подходит ко мне на днях один парень с нашего участка и спрашивает: «А это верно, что Россия для себя эту дорогу строит и поэтому вы так стараетесь?» Ну скажите, пожалуйста, кому такую ересь распространять понадобилось? — возмущается механик из-под Ростова.

Его все поддерживают, вспоминают другие случаи. Рассказывают о том, что целые лекции порой приходилось читать, отвечая на всякие вопросы.

— А язык-то плохо знаем. Мы слово по-индонезийски, они слово по-русски, а больше на пальцах. Ничего, договариваемся.

На следующий день мы встретились с губернатором и откровенно спросили его мнение о случаях, рассказанных нашими специалистами. Губернатор, не успевший снять после военных учений маскировочного костюма, ответил вопросом:

— А вы думаете, что все сто миллионов индонезийцев за социализм? Что у нас нет реакционеров, которые радуются неудачам республики да и сами не прочь нагадить?

Губернатор долго говорил о том, как плохо иметь дело с частными компаниями, но пока к ним приходится обращаться, ведь в Индонезии ведется большое строительство. А сколько вреда приносит даже сам факт существования компании «Шелл» с ее клубом и коттеджами. И конечно далеко не все знают, во что обходится англичанам бочка нефти и за сколько они ее продают даже на индонезийских рынках…

Не хватает людей — это проблема номер один. Лесов много, сто сорок тысяч гектаров имеют промышленное значение. Землю только копни — и найдешь золото, железо, уголь, олово, магний, а рабочих рук нет. Так начал свой рассказ об экономике Восточного Калимантана молодой губернатор.

— Тысяч восемь человек приехало с Явы. Расселяем их вдоль трассы дорог. Нам еще хотя бы тысяч шестьдесят…

О промышленности в провинции пока говорить трудно. Нефть — ее много по восточному побережью и на островах Таракан и Бинью — разрабатывается в основном иностранцами. Государственная нефтяная компания «Петрамин» на Бинью еще добывает мало, да и добытое не на чем вывозить. В провинции лишь несколько судов грузоподъемностью до двухсот пятидесяти тонн. Основные перевозки осуществляются на парусных сампанах.

Есть две фабрики, производящие кокосовое масло. Дают двадцать бочек в день. Это примерно четыре тонны. Каучук в провинции производят только крестьяне. Он так и называется «крестьянский». Около семисот тонн в месяц идет на экспорт. Копры вывозится примерно пятьсот тонн ежемесячно.

Современное сельское хозяйство в провинции только начинает создаваться. Советский Союз и Чехословакия помогают в его организации и оснащении техникой.

Наибольшие успехи достигнуты в народном образовании. Открыто уже более трехсот народных школ. Кроме них есть сто пятьдесят частных, но учителей пока не хватает.


Джип-трасса. Снова «Шелл». Некоторые рассуждения

Мы едем в Танджунг. Узкая асфальтированная дорога то почти круто идет вниз, так что дух захватывает, то вздымается вверх, заставляя даже наш испытанный газик от натуги урчать, то делает резкие повороты — того и гляди окажешься в кювете. Словом, не дорога, а аттракцион вроде «американских горок».

Нервно вцепившись в борт, забываешь о великолепных пейзажах, проплывающих мимо, зато часто вспоминаешь о том, что годовой технический осмотр автомашин в Индонезии не проводится и что не далее как три дня назад у ехавшей по городу машины вдруг отвалилось переднее колесо…

Все-таки мы иногда щелкаем затвором фотоаппарата. Здесь высокие, метров сто, белые деревья, которые мы окрестили «ракетами», потому что комель у них напоминает ее стабилизатор. Вездесущие лианы обвивают зеленые деревья до самой вершины. Хищные лианы стараются опутать не только деревья, но и все, что им попадается. Даже на дорогу протянули они свои длинные, мощные плети, похожие на зеленых змей, и кажется, если прекратить хоть на неделю движение по шоссе, оно скроется под толстым зеленым ковром.

Часто попадаются ставшие уже привычными стаи обезьян. Иногда они группами выходят на шоссе, близко подпуская автомашины.

Мы едем по джип-трассе — так называют эту дорогу, на которой с трудом разъезжаются два джипа. Она построена для обслуживания нефтепровода Танджунг — Баликпапан; от танджунгских нефтяных полей «черное золото» бежит прямо в резервуары нефтеперегонного завода. Нефтепровод и дорогу строили американцы.

Наш отчаянный, с явной склонностью к лихачеству, шофер Сохам работал на строительстве и дороги и нефтепровода. Рассказ его об этом был немногословен:

— Работали командами по шестьдесят человек. Платили хорошо, но приходилось нелегко. Многие погибли. Кто от болезни, кто от змей, кого дерево придавило. Спали прямо на земле или в шалашах. Руководили работой американцы, все с кольтами. На машинах тоже только американцы. Наших близко не подпускали. Чуть что не так — сразу с кулаками лезли… Очень они спешили. Спешка объяснялась просто: хозяева иностранных нефтяных компаний понимали, что время их безраздельного господства в такой важной отрасли национальной экономики Индонезии не может продолжаться вечно, а тут еще сроки концессии подходили к концу. Вот и заторопилась компания «Шелл» выкачать нефти побольше, варварски, вопреки всем техническим нормам эксплуатируя богатства Калимантана.

В окрестностях Танджунга несколько десятков действующих скважин, а после того как компании удалось продлить сроки концессии, начали срочно бурить новые.

День и ночь неутомимо выкачивают нефть автоматические качалки и гонят ее по трубам на завод. В джунглях эти машины кажутся какими-то сверхъестественными существами, Медленно вращается колесо, огромный рычаг насоса методично кланяется земле, как бы вымаливая у нее капельку нефти, а вокруг ни души… Впрочем, это не совсем верно.

Вот на повороте дороги показывается фигурка велосипедиста. К качалке подъезжает пожилой индонезиец в замасленной робе с инструментальной сумкой на багажнике.

— Саламат сианг! (добрый день!) — приветствует он нас, быстро осматривает двигатель, что-то подвертывает гаечным ключом, потом прощальный кивок уже с велосипедного седла — и рабочий спешит к следующей качалке.

Один мастер обслуживает несколько качалок, расположенных в нескольких километрах одна от другой. Скважины соединены асфальтированными дорожками.

Как вечный огонь, горят вокруг Танджунга огромные факелы, окрашивая по ночам джунгли в оранжевый «шелловский» цвет. Один… другой, третий… их много. Это сжигается газ, сопутствующий нефти. Он никому не нужен.

Качалки в лесу, неверный свет факелов вызвали в памяти такую картину: несколько крупных танкеров под флагами желтой ракушки у причалов нефтеперегонного завода в Баликпапане. На следующий день уже новые суда заливали танки, и опять на большинстве из них — красно-желтый флаг компании «Ройял Датч-Шелл». И так каждый день. Припомнились разговоры с англичанами в самолете, рассуждения о нерентабельности промыслов, о хитрой бухгалтерии «Шелла»…


Уполномоченный всевышнего. Нанка — это вкусно. Как растет резина. Придворная черепаха

«Мое имя Орэл Робертс. Я постоянно общаюсь с богом. Слово божье приносит мне счастье и покой моей душе. Придите ко мне, и я поделюсь с вами всем, что дает мне всевышний…»

Надпись сделана по-английски под портретом господина в смокинге, упитанное сияющее лицо которого должно было убедительно свидетельствовать о божьей благодати. Переписал я ее в доме даяка-каучуковода Ледека Джумалина в кампунге Варукин. Эта бойкая реклама католического проповедника была единственным украшением дощатых стен скромного жилища.

Ледек рассказал, как он поддался на уговоры самоуверенного Робертса и даже стал иногда посещать маленькую церковь в соседнем кампунге. Очень уж ему хотелось стать счастливым! Но когда умерла мать, старый даяк не дерзнул нарушить обычаи предков. Он вырезал из пальмы незамысловатую фигурку (которая должна была изображать мать), поставил ее на могиле, потом заколол единственную корову, предварительно семь раз обведя ее на веревке вокруг фигурки, а коровью челюсть повесил на дереве. Тоже для счастья.

Ни бог Робертса, ни духи предков не принесли счастья в дом Джумалина. Все его достояние заключалось в каучуковых деревьях, а они одряхлели, и мало в них осталось соков.

Разговор на минуту прерывается, хозяин выходит из дому и возвращается с большой дыней, как нам кажется сначала. Но это не дыня, а нанка — плод одного из видов хлебного дерева, и не просто нанка, а нанка сусу, как сказал хозяин, то есть молочная. Он ловко разрубает парангом желтый плод на длинные доли, и в это время мы замечаем на его плечах странные коричневые бугры.

— Что это? Болезнь?

— Мозоли.

Ледек молча приносит со двора плоскую бамбуковую палку длиной метра полтора и кладет ее на плечо. Все ясно. Это коромысло. С его помощью здешние крестьяне носят латекс и листы сырого каучука за много километров с плантации в кампунг и из дома на рынок.

— А нельзя ли посмотреть плантацию? — просим мы, покончив с нанкой, очень вкусным и действительно отдаленно напоминающим дыню плодом. Ледек с сомнением качает головой: жара, а идти надо несколько километров, но мы настаиваем, и он соглашается.

Идем по единственной улице кампунга. Кампунг — маленький, десятка полтора деревянных или тростниковых домиков. Как и в других кампунгах, которые мы видели на острове, окна домов не застеклены, нет даже рам, окна закрывают ставнями или просто завешивают во время дождя циновкой. Циновки заменяют и двери.

На задах деревни нет привычных для нас огородов с грядками, но зато можно сорвать банан или нанку или попросить парнишку слазить на пальму за кокосом и отведать его освежающей жидкости. Небольшие коричневые орешки, прилепившиеся к ветке, словно лягушечья икра на водоросли, — это кофе. Даже знакомая кукуруза кажется здесь экзотическим растением.

Километрах в двух от деревни мы по одному перебираемся через быструю мутную речушку по висячему мосту, если только можно назвать мостом хлипкое и шаткое сооружение из трех бамбуковых шестов, связанных вместе и прикрепленных к деревьям веревками из лиан. Дальше узкая тропка, пересекая полянки, поросшие высокой травой, ведет нас через густые кустарники к странному светло-серому лесу. Это гевеи. Кровь этих деревьев — латекс, каучук.

На тропке мы встречаем девушек, которые несут на коромыслах прямоугольные фаянсовые чашки с латексом. Увидев нас, девушки сходят с тропки, уступая дорогу. Я вскидываю фотоаппарат, но едва успеваю сделать один снимок, как на мое плечо ложится жесткая ладонь Ледека:

— Не нужно. Наши девушки не любят этого…

Мне приходится убрать камеру.

Толстые и высокие деревья на плантации Ледека почти до самых корней испещрены шрамами, надрезами, по которым в чашечки, сделанные из половинок кокосового ореха, стекает молоко каучука.

Даже не сведущему в каучуководстве человеку ясно, что плантация старая, что из деревьев выжимаются последние соки. Здесь уже с трудом можно угадать былую строгость рядов, так густо заросли кустарником и травой междурядья. Невеселая картина запустения.

Ледек и другие крестьяне получили плантации, когда их отобрали у голландцев. На реплантацию, то есть замену старых деревьев новыми, молодыми, у крестьян недостает средств да и опыта научного разведения гевеи не хватает. Кроме того, пока дерево начнет давать сок, надо ждать лет пять — восемь, а чем жить?

Первичная обработка каучука ведется примитивно, кустарными способами, и это резко снижает ценность сырого каучука. Мы не раз наблюдали, как прямо на земле деревянными скалками-катками раскатывается латекс в листы, словно тесто для лапши, а потом развешивается на специальные жерди и просто на заборы для просушки. Такие резиновые холсты попадаются часто, но с каждым годом их количество уменьшается и будет уменьшаться до тех пор, пока здесь не организуют крупных государственных или кооперативных хозяйств. А сейчас многие крестьяне бросают ставший невыгодным промысел и начинают заниматься сельским хозяйством.

Почти в каждой деревне Восточного Калимантана крестьяне собирают черепашьи яйца, и провинция даже продает около миллиона яиц за границу. Промысел этот довольно любопытен.

Черепахи кладут яйца в ямку и закапывают их. Чтобы ямку не отыскали охотники за черепашьими яйцами, они делают множество ложных ямок. Но разве перехитришь человека! Местные жители обходят места предполагаемой кладки и, протыкая острозаточенной палкой, как щупом миноискателя, подряд все ямки, по запаху находят нужную.

Нередко крестьяне имеют своих «знакомых», придворных, что ли, черепах, которые поселяются неподалеку от жилья. С такими черепахами, разумеется, поддерживаются самые добрососедские отношения, и гнезда их не разоряют даже мальчишки.

Как ни щедра здесь природа, как ни много различных плодов, а населению нужен рис, тот самый рис, которым питаются жители большинства островов Индонезии. Двадцать пять тысяч тонн риса в год надо ввозить, чтобы едва-едва удовлетворить потребности провинции. А не проще ли выращивать его здесь?

Индонезийское правительство вплотную занимается этой чрезвычайно важной проблемой.


Аланг-аланг будет побежден. За пальмовыми партами. 10 000 — это начало. Тормози! 6040 островов? Еще не все потеряно

Когда мы подъезжали к Танджунгу и газик вскарабкался на одну из бесчисленных горок, попадавшихся по дороге, перед нами открылась удивительная картина: справа и слева золотились спелые хлеба, вдали, почти у самого горизонта, виднелась темная полоска леса. Пустить бы тут несколько комбайнов, поставить высоковольтные мачты, и будет Подмосковье, а не экватор.

— Что это?

— Аланг-аланг.

Минут через десять мы увидели черные клубы дыма.

— Пожар!

— Нет, это жгут аланг-аланг.

Позднее мы немного поподробнее узнали, что такое аланг-аланг. Как ни нарядно выглядит эта трава высотой до полутора метров, она оказалась самым главным врагом местных землепашцев. Очень жесткая, с сильной корневой системой, фантастически плодовитая, она буквально сгоняет крестьян с их участков. Отвоюет даяк себе колоссальным трудом с помощью огня и мотыги участочек, засеет его и зорко следит за аланг-алангом. Чуть опоздал с прополкой — все надо начинать сначала, снова корчевать, именно корчевать траву. До последнего времени побеждал нередко аланг-аланг. Он даже джунгли стал теснить. Но вот приехали с тракторами советские и чехословацкие специалисты, и зловредному сорняку пришлось нехотя отступать. Тракторный плуг не мотыга.

По соглашению между правительствами Советского Союза и Индонезии здесь с помощью советских специалистов будет создано крупное государственное механизированное рисовое хозяйство. Почва здесь вполне подходящая для выращивания суходольного риса. Для начала было решено освоить десять тысяч гектаров, чтобы приобрести необходимый опыт. Со временем здесь будет житница всего острова.

Первая группа наших специалистов приехала в провинцию задолго до того, как была переброшена из Сурабайи советская техника; чтобы не сидеть сложа руки, они решили организовать курсы механизаторов для местной даякской молодежи. Некоторые местные администраторы первое время противились этому, по старинке считая, что надо ждать механизаторов с Явы. Но все же курсы были созданы.

Первые курсанты построили и обнесли щитами навес. Из пальмовых досок соорудили столы и лавки. Советские дорожники (здесь они тоже есть) помогли с наглядными пособиями — дали пришедшие в негодность тракторные детали, и занятия начались.

Учились даякские парни отлично вопреки всем прогнозам скептиков. Вскоре они сами отремонтировали списанный трактор. Он очень пригодился для практических занятий.

Своими успехами выделялся двадцатилетний даяк Урао Шаскин, которому все прочили в недалеком будущем преподавательскую деятельность в школе. Он предложил нам посетить его кампунг и познакомиться с родителями.

Когда мы, обвешанные съемочной аппаратурой, сели в автомашину, шофер сказал, что в ней есть маленькая неисправность.

— Двигаться-то она может? — с надеждой спросил Андрей, который, как и я, очень хотел побывать в кампунге.

— Двигаться может, — бодро подтвердил шофер.

— Тогда поехали!

Когда мы проезжали Танджунг, наше внимание привлекла людная площадь. Одни прохаживались, неся на голове листы каучука, другие сидели с такими же листами на земле, у третьих они были привязаны к багажнику велосипеда. Это был рынок сырого каучука.

— Вот это кадр! — закричал Андрей, вытаскивая кинокамеру. — Притормози, — попросил он шофера, но тот как-то странно взглянул на Андрея и машину не остановил. Пока Андрей подбирал необходимые для такого случая индонезийские олова, базарчик остался далеко позади.

Выехали на лесную проселочную дорогу. Машина быстро бежала, оставляя за собой пыльный шлейф.

— Стой! — снова закричал Андрей.

Он увидел куст с красными причудливыми цветами, напоминавшими китайские фонарики.

— Сейчас она остановится, — последовал ответ.

— Как это «сейчас остановится»? На тормоз жми! — убеждает Андрей.

— Тормоз нет. Тормоз могок[7].

Так мы и путешествовали на автомашине, которая останавливалась только по собственному желанию.

Но все сошло на редкость удачно. Мы посетили деревню, вернулись назад и даже сфотографировали каучуковый рынок.

Случай с автомашиной был единственным приключением. А ведь мы проехали сотни километров по острову, где много крокодилов и орангутангов, где за каждым кустом мог оказаться питон или ядовитая змея.

Видимо, прав был геолог Геннадий: не те здесь звери.

Возвращаться в Джакарту нам снова пришлось на «шелловском» самолете: рейсовый должен был прийти только через неделю.

На аэродроме багаж всех работников компании подвергся тщательному таможенному досмотру. Они привыкли чувствовать себя здесь полными хозяевами и были явно недовольны этим. Что ж, придется менять привычки.

Прощальный круг над Танджунгом. Мелькают под крылом газовые факелы, проплывает широкая и желтая, как калимантанские реки, трасса дороги. Потом пошли сплошные джунгли — и вот море. С одним островом Индонезии мы познакомились. А по последним данным индонезийских ученых, их шесть тысяч сорок…


К очерку Б. Иванова «Дороги Калимантана»
Мечеть и католическая церковь на Восточном Калимантане

На улицах Баликпапана (Восточный Калимантан)

Латекс раскатывается в листы

Этого варана поймали советские специалисты на трассе

Иннокентий Яныгин Белогрудый

История одного соболенка
Он появился на свет последним из пяти соболят. Когда его глаза прозрели, они видели лишь живот матери; своими ушами-дырками он различал только ее нежное поуркивание. Он ничего не чуял, кроме материнского запаха.

На сороковой день жизни соболенок стал оттопыривать губы, показывая мелкие, только что пробившиеся зубки: так он улыбался на ласку матери.

Их убежище находилось в глубине мамской тайги, в одном из тех укромных лесных тайников, о которых ведают лишь исконные лесопроходчики — охотники за пушным зверем. Это было маленькое и очень тесное дупло в старом дереве на высоте человеческого роста. Рядом с деревом проходила звериная тропа. И все же дупло с гнездом обнаружить было трудно. Его прикрывали ветви соседнего молодого кедра.

Мать возвращалась с охоты, когда сумерки густо наливались синевой, а на земле почти исчезали тени. Она легонько расталкивала сосунков, укладывалась в середину и всех сразу обогревала своим телом. Но больше всех она любила последыша — самого маленького соболенка с белым пятном на груди. Соболиха так умело укладывалась, что Белогрудому всегда доставалось теплое место и самый молочный сосок матери.

Проходили дни. Детеныши все проворней ползали по гнезду, широко расставляя ноги. Особенно старался Белогрудый. Он все ближе и ближе подбирался к отверстию, через которое его мать уходила на промысел, в большой неведомый мир. Но соболенка пугал свет, проникавший оттуда в дупло. И все же любопытство брало верх.

Однажды несмышленыш, сам не замечая того, наполовину высунулся наружу, сделал неуверенное движение и… клюнув носом, повис вниз головой, еле удерживаясь задними лапами за края дупла. Пыхтя и царапая кору дерева, он с большим трудом влез обратно. И теперь уже с большой осторожностью опять выглянул наружу. Соболенка поразило обилие звуков, света. Тайга уже полностью оделась в летний наряд, и все птицы были в сборе. Мир оказался куда просторнее, чем их гнездо.

Соболенок все чаще высовывался из дупла. Временами он видел, как по тропе проходили осторожно, словно тени, какие-то крупные звери. Иногда они двигались медленно, иногда бежали стремительно, спасаясь от какой-то неведомой опасности. Как-то увлекшись своими наблюдениями, Белогрудый не заметил, что с воздуха ему грозит страшный враг — бородатая сова, и едва-едва сумел увернуться от нее. Бесшумно подлетев к дуплу, хищница ударила клювом как раз в то место, где только что сидел соболенок. Сова еще несколько раз повторила свои нападения, все дальше просовывая в дупло лапу, добираясь до гнезда.

Остальные соболята, сладко дремавшие на дне дупла, тоже почуяли опасность. Белогрудый принял воинственную позу и издал клекающие звуки. А его перепуганные братья и сестры начали метаться, а потом забились в дальний угол и настороженно притихли. Отверстие дупла заслонила собой сова, и в гнезде было совершенно темно.

Сова, чуя близость добычи, настойчиво пыталась дотянуться до кого-нибудь из соболят своими острыми когтями, похожими на полумесяцы. И как знать, может быть, ей и удалось бы это, если бы вовремя не подоспела соболиха-мать.


Как всегда при подходе к своему жилью, соболиха шла по деревьям, перепрыгивая с сучка на сучок. Передвигаться так было трудно, но необходимо: не оставалось следа.

Соболиха еще издали заметила хищницу и, стремительно подбежав, яростно прыгнула на сову. Смертельная схватка произошла уже на земле.

Поверженная на спину, крылатая хищница пыталась ударом лапы распороть соболихе живот. Но верткий зверек, улучив момент, перекусил врагу горло, и последний удар острых когтей пришелся соболихе в левый бок. Судорожно подрагивая крыльями, сова затихла.

Соболиха, тяжело дыша, с трудом взобралась в дупло, там она долго отлеживалась, даже не в силах зализать рану.

Лишь поздно вечером, когда на землю опустились сумерки и в небе показалась золотая бровь молодого месяца, она спустилась с дерева, чтобы принести детенышам по кусочку мяса.

Белогрудый нехотя проглотил свою порцию и потянулся к сосцам матери. Но соболиха впервые не дала ему их: появившиеся у зверенышей острые зубы стали причинять ей боль.


Соболиное детство

Наступило время, когда соболиха спустила своих детенышей на землю. Белогрудого ослепил яркий свет. Он поднял мордочку и на мгновение замер: в голубой выси что-то нестерпимо сияло и трудно было на это смотреть.

Но земля привлекала его гораздо больше. Она была полна всевозможных запахов, шорохов. Белогрудый дотрагивался лапкой до букашек, ловил пестрых бабочек вместе с братьями и сестрами, обнюхивал каждый предмет. Во всем новом и непонятном нужно было разобраться.

С каждым днем становилось все теплее, в тайге давно подсохло. Большую часть времени соболиная семья проводила на земле, и малыши могли вдоволь порезвиться. Мать принимала участие в играх детей, вырабатывая у них звериную ловкость. Она отбегала от них на некоторое расстояние и внезапно ложилась. Соболята, возглавляемые всегда Белогрудым, гурьбой бросались к матери. Но в тот момент, когда они уже были готовы схватить ее зубами, она вдруг отпрыгивала в сторону. Соболята проносились мимо и, кувыркаясь, падали. Иногда соболиха, убегая от них, вдруг припадала к земле перед самым их носом, и соболята, не рассчитав своего движения, перекатывались через нее, сталкивались друг с другом. Вспыхивала драка, пускались в ход зубы. Но от этого никто не страдал: укусы были несерьезны, да и плотная шерсть предохраняла от них соболят. Другое дело, если зубы смыкались на губе или носу. Пострадавший невольно плаксиво пищал. Тогда вмешивалась мать. Виновнику она задавала трепку. И чаще всего опять-таки доставалось Белогрудому.

Вдоволь наигравшись, соболята вместе с матерью ложились на солнцепеке у огромного кедра и блаженно дремали, отдыхая. Лень было даже поднять лапу, чтобы почесать за ухом, отогнать комаров. Но мать была всегда начеку. При малейшем подозрительном шорохе она издавала свое «ях-ях» — сигнал тревоги. Малыши моментально вскакивали и опрометью бежали к гнезду, карабкались на дерево, а за ними спешила мать.

Однажды соболиха увела своих выкормышей далеко в полумрак тайги. Глухо шумел и скрипел лес, угрожающе качая своими вершинами. Это немного пугало Белогрудого, и он, как и остальные соболята, старался держаться поближе к матери. После нескольких таких прогулок Белогрудого стало неудержимо тянуть в заманчивую даль тайги. Все там возбуждало в нем интерес. Чем дальше от гнезда, тем чаще попадались следы других обитателей тайги. И соболенок постепенно убеждался, что каждый след имеет свой особенный запах.

Недалеко от гнезда протекала порожистая говорливая речка. Она так заманчиво сверкала, что Белогрудому захотелось пробежать по ней, покувыркаться, но вода и отпугивала его. Он приближался к берегу осторожно, вкрадчивой походкой и, втягивая ноздрями воздух, морщил нос. Стоило Белогрудому замочить лапки, как он тут же в страхе убежал прочь.

Соболята подрастали, и материнского молока им не стало хватать. У соболихи появились новые хлопоты. Она убегала далеко в лес, чтобы поохотиться в глухих зарослях. Соболята ждали ее с большим нетерпением. И когда она возвращалась домой с птицей в зубах, наступало настоящее торжество. Соболята с жадностью набрасывались на дичь, сладостно вонзая острые зубы в горячее, не успевшее остыть мясо, и с глухим урчанием, ощетинившись, рвали его на части.

Иногда мать приносила им полуживых мышей, и для соболят это было двойной радостью. Словно по молчаливому уговору, они не съедали сразу такую добычу, а по целым дням забавлялись с нею. Но самой забавной «живой игрушкой» оказался молодой бурундук, которого мать принесла здоровым и невредимым, если не считать ушибленную переднюю лапу. Бурундук, пожалуй, со временем мог бы и привыкнуть к обществу соболят, если бы не произошел трагический для него случай. Пушистые малыши однажды играли и боролись с буйным весельем, пытаясь отнять друг у друга засохший хвост карася. В пылу борьбы кто-то из них сперва толкнул, а потом схватил зубами бурундука, который, конечно, не мог принять участия в такой игре. До смерти перепугавшись, он попытался отбежать в сторону. Но тогда на него набросились другие соболята. Ловкие маленькие хищники, опьяненные игрой, тянули бурундука во все стороны, давили лапками и в завершение вырвали хвостик. Замученный бурундук не вынес жестокого натиска и упал, попытался поднять голову, засучил ногами. Вскоре его глаза остекленели и он сник. Словно поняв, что они натворили, соболятаразбежались и виновато притихли.


Один

Соболиха-мать ревниво оберегала своих детенышей. Однако больше всех она заботилась о Белогрудом. Ему первому она разрешила спуститься на землю из гнезда и дольше, чем с другими, бродила с ним по лесу.

Только в начале сентября, когда соболенок достаточно окреп, мать внезапно покинула его. Остальных детенышей она незаметно увела с собой, чтобы каждому определить участок для охоты. Это случилось вечером, когда солнце посылало на землю свои последние лучи и из распадков на тайгу шкурой бурого медведя надвинулась ночь.

Оставшись в лесу один, Белогрудый несколько минут стоял совершенно неподвижно, словно вдруг превратился в продолговатый золотистый камень. Маленькие, широко поставленные глаза различали окружающее лишь на несколько прыжков. Дальше все исчезло в синих сумерках. Страх перед неизвестностью усиливался, когда ветерок доносил откуда-то незнакомый запах. Нет, это не был запах матери, он настораживал и пугал. Белогрудому казалось, что за каждым деревом притаился враг с когтистыми лапами.

Наконец, поборов страх, Белогрудый побрел в сторону родного гнезда. Сперва он шел так осторожно, будто боялся обжечь лапы. В пути он наткнулся на незримый след матери, который привел его к середине высокого дерева. Дальше след обрывался. Прыгать по деревьям соболенок не решался да и не умел еще делать этого.

Когда Белогрудый с трудом отыскал свое пустое гнездо, он почувствовал себя несколько увереннее, хотя запахи жилья почти выветрились и уже ничто не напоминало о прежнем тепле и покое.


В поисках пищи

На следующее утро Белогрудый снова отправился в лес. Лучи восходящего солнца красили в золотистый цвет его темно-рыжий мех.

Пробираясь по чаще, соболенок вдруг замер и целую минуту простоял неподвижно. Потом он медленно наклонил голову к земле. Ветер доносил до него чуть внятный, но привлекательный запах. Белогрудый боялся шевельнуться, чтобы не потерять то направление, откуда он шел. Наконец, поводя носом и принюхиваясь, соболенок сделал несколько осторожных шагов. Запах усилился. Еще два поскока — и Белогрудый оказался у дикого камешка-плитнячка. Когда правая лапа звереныша отшвырнула камешек, то сейчас же раздалось яростное, протестующее верещание, и маленький полосатоспинный бурундук метнулся в сторону. Но Белогрудого теперь привлекал не сам хозяин, а аромат его припасов, которые тот спрятал на зиму под камнем. Это были настоящие сокровища: отборные кедровые орехи, ягоды, семена трав и даже сочные корни растений. Белогрудый, урча, лакомился ими с большим удовольствием.

Ему захотелось отыскать еще такие же кладовые, но эта попытка оказалась неудачной: хозяйственные бурундуки умеют прятать свое добро.

В первые дни одиночества Белогрудому пришлось нелегко. Избалованный матерью, он теперь с трудом добывал себе еду. Надо было и заботиться о том, чтобы не привлекать внимания более сильных животных. Но в своей соболиной семье Белогрудый научился многому, и теперь нужно было только набраться опыта. Мать научила его и обязательному туалету. Белогрудый мог так вытягивать шею и поворачивать голову, что доставал любую часть тела и своим твердеющим языком прилизывал шерсть, приводя ее в порядок.

Дней через десять он почувствовал себя повзрослевшим, силы тоже прибавилось. По материнскому молоку он уже давно не тосковал. Отныне он вступил на самостоятельный путь. Сон стал более чутким. Белогрудый инстинктивно понимал, что его благополучие теперь целиком зависит от него самого. Соболенок привык теперь быть постоянно настороже, его уши прислушивались к каждому подозрительному шороху.

Осенью природа справляла свой ежегодный праздник урожая, но надо было знать, что можно брать в рот, а что нельзя. Однажды соболенок поел каких-то красивых на вид ягод, но едва не отравился и долго мучался, хлопая себя по морде лапками.

Больше всего соболенка привлекали кедровые орехи и мыши-полевки, норы которых он разорял без особого труда. Своим острым обонянием он учуял орехи, спрятанные кедровкой глубоко в лесной подстилке. Лущил он орехи не так, как белка, которая держит их передними лапками, а бросал прямо в рот и раскалывал зубами, выплевывая скорлупу и проглатывая семечки.

…На голых камнях среди ивняка грелась на солнце змея. Легкое колыхание пружинистой травы пырея заставило ее быстро скрутить в кольцо толстое чешуйчатое тело. Белогрудый, спешивший куда-то на запах, не заметил лежавшую у его ног змею, но, когда раздалось гневное свистящее шипение, быстро подскочил кверху на полметра. Змея уже приготовилась к нападению. Передняя часть ее тела приподнялась, мрачным огнем зажглись холодные, бесцветные глаза. И тут в Белогрудом впервые заговорил инстинкт хищника. Он отскочил в сторону и первым бросился на врага. Как молния, метнулась ему навстречу черная голова. Зубы змеи глубоко вошли в густую шерсть, но до тела не достали. Змея приготовилась к новому нападению, но в этот же момент захрустели ее шейные позвонки под зубами Белогрудого. Бешено тряся извивающуюся змею, соболь хищно ворчал, пока не прекратились ее последние конвульсивные движения.


Встреча

Белогрудый рос быстро и с каждым днем становился сильнее, сообразительнее. Теперь он был величиной с кошку и очень походил на своих родителей. Но у них в это время года, перед зимой, шерсть делалась темно-коричневой, а у Белогрудого была еще светлой, золотистой. Да и глаза соболенка еще совсем не походили на ярко сверкающие карие глаза матери. Они еще оставались темными, как глубокий и зеленоватый лесной пруд.

И хотя Белогрудый был еще мал, он уже научился, стремительно срываясь с места, сразу набирать большую скорость. А это многое значит в таежной жизни. Вскоре он сумел поймать молодую тетерку. Испуганная птица спряталась в траве, надеясь, что ее не заметят. Рыжеватое оперение сливалось с цветом пожелтевших кустов и травы. Птица плотно приникла к земле, вытянула шею, готовая взлететь в каждую секунду. Однако Белогрудый тоже не зевал. Чтобы наверняка схватить свою жертву, он сделал вид, что пробегает мимо, а потом внезапно повернул в ее сторону и прыгнул. Белогрудый застал тетерку врасплох: не помог ей и клюв, которым она пыталась защититься.

Соболенок съел только голову тетерки. Остальное он по частям относил далеко в сторону и надежно прятал в ягоднике. Он так увлекся этим занятием, что не сразу заметил появление другого соболя. Увидев пришельца, Белогрудый даже остолбенел от изумления и сердито заворчал. А тот тем временем подбежал к его кладовой и стал с жадностью поедать мясо. Такой оборот дела предвещал неминуемую драку, и это заинтересовало вороватую кедровку, которая от удовольствия зацокала и села на низкое дерево. Пернатая попрошайка, выпучив свои блестящие глаза, пристально наблюдала за пушистыми зверьками, чтобы во время их потасовки, улучив момент, украсть кусочек. Так и случилось. Белогрудый в несколько прыжков очутился нос к носу с незваным гостем.

Два соболенка смешно и неловко сражались, стараясь отбить друг у друга добычу. Но как только Белогрудый почувствовал, что намного превосходит силой пришельца, он сразу отступил. Это была молодая соболюшка, ростом меньше и изящнее Белогрудого — красивый зверек с чуть притупленной мордочкой, короткими ушами и подтянутым животом.

Остаток дня Белогрудый провел в обществе маленькой соболюшки, они вместе в полном согласии съели все мясо тетерки. Разошлись они так же внезапно, как и встретились.


Соседи

Иногда, растянувшись на дереве, Белогрудый, часто-часто перебирая лапками, царапал кору: точил когти. Потом он целыми днями бегал по лесу. Устав, соболь обычно забирался в заросли кустарника и лежал там, подогнув под себя ноги. Но если его привлекали какие-нибудь звуки, издаваемые птицей или зверем, он тут же приподнимал голову. Не раз ему приходилось устраивать лежки в лесу прямо на земле. Однако эти «запуски» были временным убежищем. Основным жильем для Белогрудого оставалось родительское гнездо, доставшееся ему словно в наследство.

Однажды, пробираясь по звериной тропе, на которую никогда не падал луч солнца, Белогрудый увидел два горящих глаза, устремленных на него из темноты чащи. Впервые за много дней он ощутил сильный страх, на миг сковавший его. Но уже в следующее мгновение в зарослях промелькнула серебристая полоска, и два горящих огонька исчезли. Рысь направилась по следу косули, оставив Белогрудого в покое.

Встреча с хищницей оказалась не последней. Рысь стала караулить соболя на пути к гнезду, в его излюбленных лазах среди леса. Белогрудому ничего не оставалось, как пуститься на хитрость: еще за несколько сот метров от своего дома он шел воздушной дорогой, перемахивая с дерева на дерево. Так делала его мать, так было безопасней.

Как-то Белогрудый встретил огромного сохатого. Лось стоял по грудь в воде, часто погружая в нее голову, — он откапывал на дне озера корни дикой капусты. Занятый своим делом, зверь сначала не почуял соболя, но вдруг гордо вскинул горбоносую голову и с недоумением посмотрел на него. Вода струилась по морде и шее сохатого. Потом лось неторопливо вышел на берег и исчез в чаще.

Так постепенно Белогрудый инстинктивно распознавал, кто в лесу враг, а кто безобидный сосед.

Тяжелые времена

Все короче путь солнца, темнее ночи, ярче звезды. Давно увяли цветы. От холодных поцелуев заморозков поблекла трава, водянистыми стали ягоды и грибы. В кедровых лесах теперь трудно стало найти шишку с орехами: большая армия кедровок — черных птиц с белыми отметинами — все поела или упрятала про запас.

Различными тонами и оттенками пожелтел и покраснел лес. По утрам и вечерам хрустели под легкими шагами Белогрудого стеклышки льда, но к полудню пропадали, таяли. Солнце теперь с трудом могло растопить их своими скупыми лучами. Вскоре над тайгой закружила реденькая сетка снегопада. Пороша пуховой пеленой окутала лесные поляны и перелески. Снег густо облепил валежник, муравьиные кучи, ветви деревьев.

Вместе со снегом в лес пришли охотники. Выстрелами и лаем собак огласились соседние ключи и распадки. Теперь лесным обитателям надо было быть еще осторожнее, чтобы не стать добычей охотников.

Испуганный внезапно побелевшей тайгой и посторонними звуками, Белогрудый двое суток не высовывался из своего гнезда. И только беспощадный голод выгнал его наконец на охоту. К счастью для Белогрудого, охотники уже ушли дальше, отловив лисиц, зайцев и настреляв белок.

Спустившись из гнезда, соболь с минуту постоял и осторожно побежал, боязливо опуская лапы на холодный снег. На нем оставались четкие, точно отпечатанные, продолговатые следы.

Белогрудый часто пугливо оглядывался на их цепочку.

От куста к кусту, от колоды к колодине петляет и вьется мышиная стежка. Приметив живность, Белогрудый желтым лоскутом мелькнул среди кустов. Несколько капель крови, и мышиный пунктир оборвался.

Прежде чем залечь на дневной отдых, соболенку удалось поймать еще трех полевок. Столько же и в вечерних сумерках. Вот, пожалуй, и вся его добыча за день, если не считать горсти мерзлых ягод рябины. Зимняя тайга казалась пустынной и неприветливой. Даже суетливых кукш стало меньше. Зима и этих косматых птиц заставила попрятаться. Белогрудый, как и все хищники, был далеко не вегетарианцем. Но когда было трудно добыть мясной корм, он поневоле ел орехи, ягоды и даже корни кустарников.

Как-то в лесу двое суток бушевала снежная метель. Она настойчиво и зло бросала снежную крупу. Над лесными полянами ползла поземка, будто какой-то великан, спрятавшись в чаще, курил большую трубку. В такую непогодь Белогрудый, как и другие обитатели мамской тайги, отсиживался в своем укромном жилье. Потом ударил мороз, и снег сделался певуче звонким, жестким.

…Лопаются от холода деревья, ломаются под тяжестью снега сучья, а в маленьком гнезде белки тепло. Укрывшись хвостом, как одеялом, зверек чутко спит. Спустится с дерева к своим спрятанным под снегом запасам — и снова в гнездо.

Едва теплится жизнь у сурков тарбаганов — обитателей высокогорных мест. Плотно прижавшись друг к другу, они целыми семьями спят в расщелинах скал. В норах, устроенных в пеньках и колодинах, покоятся бурундуки и суслики.

Не ходит по тайге в поисках корма бурый медведь. Прикрыв рот лапой, мишка в своей берлоге видит уже не первый сон.

Трудно пришлось Белогрудому зимой, в лютую стужу. Несколько часов в гнезде, и снова надо отыскивать корм. От усталости, от постоянного напряжения зрения и слуха Белогрудому стали мерещиться какие-то птицы, вспархивающие из-под самого носа, где-то совсем рядом попискивали мыши. А вот за хвостом мелькнуло что-то темное. Зверек моментально обернулся, прыгнул и… придавил свою тень.

Так в постоянной заботе о пропитании прошли две зимы. Белогрудый из хилого детеныша превратился в молодого сухопарого соболя. Настоящим праздником, как и для всех диких животных, для него было наступление весны.


Подруга

В перезвоне птичьих песен, в брачных посвистах рябчиков, в чуфыканье тетеревов проходила последняя декада еще холодного апреля. Даже по ночам раздавалось громкое разбойничье уханье филинов, хохот самцов белых куропаток. Но самым неоспоримым доказательством наступления весны было квохтанье глухарей на заре.

Двухлеток соболь тоже почувствовал в себе горячее биение весенней крови. Белогрудому хотелось показать свою удаль какой-нибудь соболюшке. Он подолгу бегал вверх и вниз по деревьям, баловался, сгрызая ветки, а спустившись на землю, прыгал, выгибая спину. Разбегаясь, он выбрасывал вперед свои сильные ноги, с ликующим урчанием вспугивал куропаток, нагонял страх на зайцев.

Белогрудому не хватало подруги. Наконец он отыскал след самки и побежал по нему. Едва различая запах, соболь бежал рысцой, забывая про еду, теряя осторожность. Настойчивость Белогрудого была вознаграждена: ему удалось догнать соболюшку. Она оказалась той самой, с которой он когда-то поделился мясом тетерки. За два года она тоже повзрослела.

Белогрудый не сразу подошел к соболюшке. Он сначала сделал полукруг, чуть припадая на живот, потом быстро вскочил и бросился к ней. Несколько минут они стояли неподвижно нос к носу. Затем соболюшка, незлобно хрюкнув, отскочила в сторону, и они побежали вместе. На склоне крутого обрыва показался еще один соболь. Темный мех на его спине был густо усыпан серебром седины. Белогрудый, увидев соперника, протяжно, угрожающе заскулил и остановился. Постояв, он стал медленно, будто нехотя, подходить к своему противнику. Оба соболя оскалили зубы: у одного они были белыми и острыми, у другого уже начинали желтеть.

Шерсть на обоих встала дыбом, и соболи стали казаться почти вдвое толще. Зеленым огнем зажглись их глаза, глубоко утонувшие в кольцах желтой шерсти надбровных дуг. Звери обнюхали друг друга со злобным ворчанием. Каждый держался настороженно и был готов в любую секунду ринуться в драку. И вот, подпрыгнув высоко в воздух, они сцепились, но ненадолго. Оглянувшись, Белогрудый увидел, что соболюшка бежит прочь, и ринулся за нею.

Несколько дней три зверя бродили вместе. Маленькая темноногая соболюшка, опустив пушистый хвост, мелкой рысцой семенила впереди, за нею бежали оба соболя. Они покрывали километр за километром, не чувствуя усталости. Лишь схваченная на ходу ягода таяла у них на зубах.

Все больше и больше закипал злобой Белогрудый, все ненавистнее становился для него соперник. Наконец Белогрудый, круто повернувшись, остановился. Он пригнулся к земле, шерсть на загривке поднялась дыбом. Его намерения, видимо, были понятны старому соболю, и тот тоже остановился.

Схватка оказалась короткой, но жаркой. Старый соболь, выдержавший много боев, сначала чаще сбивал Белогрудого с ног и даже разорвал ему ухо. Но вскоре старый соболь стал уставать.

Белогрудый, немного отступив, сшиб его плечом, опрокинул на спину и, улучив момент, впился своими острыми зубами-шильями в тело. Мех противника побагровел от крови. У старика соболя была прокушена сонная артерия. Собрав последние силы, он побежал прочь.

Покончив с соперником, Белогрудый поскакал к соболюшке. Она встретила его, игриво виляя хвостом. Белогрудый, хоть и бодрился перед соболюшкой, чувствовал себя очень плохо. Раны, полученные в бою, давали о себе знать. Его потянуло к целебному источнику, он инстинктивно понимал, что это поможет его ранам затянуться. Сильно болело плечо. Минутами глаза застилала какая-то серая пелена, и Белогрудый останавливался, боясь наскочить на дерево. Войдя в ручей, он медленно пошел против течения. Чистая ключевая вода с примесью минеральных веществ действовала как целебный бальзам. Выйдя на берег, Белогрудый почувствовал себя гораздо лучше, хотя плечо еще саднило.

Пробыл он с соболюшкой всего несколько дней. Усталые, еще как следует не отдохнувшие после трудной зимы, они разошлись, чтобы вновь встретиться летом, когда будет обилие корма. Тогда заботы о пище уже не станут беспокоить, и они полностью отдадутся своим играм.


Погоня

Над рваной кромкой хвойного леса расплывался рассвет. Свернувшись в пушистый темно-коричневый ком, Белогрудый дремал. В круглое отверстие дупла виднелся кусочек бледного неба. Утренний озорной ветерок пробежал по вершинам деревьев и донес до соболя запах какой-то живности. Белогрудый поморгал, облизнулся, потер лапками сероватую мордочку и, потянувшись, легко выбрался из дупла. На снежной пороше появился его размашистый след: две пары косо отпечатанных ямок. Легким галопом соболь бежал мимо кустов и деревьев. Он страстно хотел свежего, сочащегося горячей кровью мяса.

Миновав склон оврага, хищник обнюхал место, где совсем недавно кормились синицы, клевала шишку-паданку кедровка. Но все это были проворные существа: как только станешь к ним подкрадываться, они «фрр-р» — и на дерево.

Белогрудый заглядывал под корни поваленных ветром деревьев, под снежную навись у кочек. Почуяв шорох мыши, он изгибался, прыгал в сторону, прислушивался, склонял голову набок. И, припадая на передние лапы, часто-часто орудовал ими, окутываясь снежной пылью. А потом снова прислушивался, прыгал на шорох, но все безуспешно. Недовольно фыркнув, соболь бежал дальше.

Когда первый луч апрельского солнца скользнул по синеватому снегу, от ночных убежищ куропаток потянулись наброды следов-крестиков. Соболь втянул подвижными ноздрями воздух, насторожил полукруглые пластинки ушей. Далеко впереди в кустах белыми комьями мелькали убегающие куропатки. Они почти сливались со снегом, и только черные глаза да клювы выдавали их. Укрываясь в ложбинах, Белогрудый кинулся наперерез. Минута — и он уже лежит, полузарывшись в снег. Смекалка? Нет, это инстинкт толкает зверя на выдумки. А куропатки все бегут и, как бы ленясь перелетать бугры и поваленные деревья, огибают их. Заманчиво висит на кусте смородины гроздь мерзлых ягод. На поиски этих ягод да еще березовых сережек спозаранку и отправились белые куропатки. Соболь нетерпеливо вильнул хвостом, уронив ком снега. Почуяв опасность, передняя куропатка попыталась взлететь. Поздно! Соболь, чуть откачнувшись, пулей кинулся на нее.

Куропатка оказалась хорошо упитанной, а мясо ее очень нежным. Такой еды Белогрудый давно не пробовал. Через несколько минут на снегу остались лишь рассыпанные перья, припудренные инеем.

Вдруг ветер донес до Белогрудого какой-то новый запах. Пахло не мышами, не бурундуком и не птицей. Эти запахи не вызывали у него ни страха, ни злобы.

Белогрудого разбирало любопытство, и все же он не решался двинуться дальше. Громкий крик кедровки, тревожное цоканье белки на дереве — все это означало сигнал тревоги. Белогрудый, вытянув шею и положив передние лапы на камень, продолжал стоять у самого края уступа невысокой скалы. Непрестанно оглядываясь, напружинив хвост, он терпеливо выжидал, чтобы определить, откуда грозит ему опасность. Через несколько минут из распадка донеслись голоса людей и совсем близко послышалось свистящее дыхание собаки. Соболь быстро побежал наутек. Метровыми прыжками он ловко перемахивал через валежины, крепко отталкиваясь своими сильными ногами, словно обутыми в смолисто-черные чулки. Гибко пружинило его темно-коричневое туловище с черной полосой на спине. Изматывая собаку в чаще и буреломах, соболь бежал к речке Бузугде, надеясь там в зарослях стланика найти спасение. А сзади по следу соболя, жадно хватая ртом морозный воздух, неотступно бежала собака.


По следу

Два охотника с раннего утра искали этот след. Они обследовали крутые склоны сопок и горные ключи, скрытые темным густым ельником, куда редко заглядывало солнце, забирались даже в стланиковые заросли. Но следов соболя нигде не было.

Одному из охотников, Коле Кылтасову, недавно окончившему техникум звероводства, особенно не терпелось обнаружить этого зверя. Ему всюду чудилась стремительная тень соболя. Молодой охоттехник думал только о соболе, искал только этого красавца — жемчужину сибирских лесов. Иногда, увидев парные следы, цепочкой протянувшиеся на пороше, юноша кричал: «Соболь!» — и звал своего напарника опытного охотника-промысловика Тимофея Ферапонтовича Бородулина. Тот неторопливо рассматривал отпечатки лап и каждый раз разочаровывал Колю:

— Да ведь это же крупный колонок прошел. Видишь, лапки у него узкие, а у соболя след крупнее, и ставит он ноги не так, а вот этак!

Старик снимал рукавицы и двумя пальцами тыкал в снег.

— У него и нарыск хлеще, чем у колонка, — добавлял Тимофей Ферапонтович.

Но вот наконец-то свежохонький след соболя. Ради этого охотники и добирались сюда, где соболи жили до глубокой старости: редкий смельчак охотник забредал в эти края.

Коле нравилось преследовать соболя на лыжах. Это была честная охота, без всякой хитрости и обмана, не то что, например, расставлять ловушки. Смертельно испуганный, Белогрудый петлял в непролазной чащобе, прыгал по скалам, все дальше и дальше уводя за собой собаку. Ее лапы часто пробивали тонкий наст, она проваливалась в снег и скулила от досады.

Только часа через четыре охотники услышали, что из лесной котловины доносится отрывистый лай собаки. Они прибавили шагу. Зашуршали по жесткому снегу их широкие лыжи. В одном месте след соболя исчез, словно зверек вдруг поднялся на небо. Собака здесь усердно разгребала снег, стараясь подрыться под корни упавшего кедра. Но Белогрудый обманул собаку: выбрался с противоположной стороны завала и, нырнув в снег, удрал. Однако след-предатель остался, и собака снова пустилась в погоню.

Лес притих, будто ожидая, чем кончится эта охота. Сибирская лайка продолжала гнать зверя молча. Только иногда, почуяв близость соболя, она отрывисто лаяла вдогонку.

Над тайгой, чуть не задевая вершины деревьев, поплыли облака. Тимофей Ферапонтович с опаской посмотрел на небо и подумал, что, если пойдет снег, не взять сегодня соболя.

Устали люди, устал и зверь. Он все чаще нырял в снег, забирался в темноту лесной поросли, крутыми поворотами старался сбить собаку со следа, выбегая на заячьи тропы и прыгая по ним. Он аккуратно ставил свои лапки в ямки заячьего следа.

— Ишь как он кружит, значит, устал, на хитрость пошел, это нам на руку, — заметил Тимофей Ферапонтович.

А Белогрудого уже покидали последние силы. Расстояние между ним и собакой быстро сокращалось. Было ясно, что соболь должен вот-вот оплошать. И это случилось. На открытом месте Белогрудый повернул назад, намереваясь выйти на обратный след, и едва не попал в зубы собаке. Совсем рядом услышал жуткий пронзительный лай, от которого дрожь пробежала у него по спине. Смертельная опасность вынудила Белогрудого броситься в перелесок, и это было его ошибкой.

Собака наседала. Кровью налиты глаза соболя, разлетается под лапками снег, колечками пара дышит широко открытый рот, в ушах свистит ветер. Белогрудый подбежал к одинокому кедру, стоявшему посреди поляны. Цепко ухватившись за шероховатую кору, зверек черной лентой взметнулся вверх. У самого хвоста щелкнули зубы собаки. Сделав гигантский прыжок, она попыталась схватить ускользающую добычу.

На спасительном стволе Белогрудый мог вздохнуть свободнее. Чуть свесив голову, он смотрел, как внизу, оскалив зубы, ярится собака.

На звонкий собачий лай подошли люди, и Белогрудый впервые услышал человеческие голоса. Его ноздри втянули запах человека, и сердце соболя бешено заколотилось от страха. Дернув в сторону хвостом, Белогрудый поднялся на сучок выше. Собака снова пришла в ярость.

— Не смей! — прикрикнул на нее Ферапонтович и, сбросив на снег котомку, снял рукавицы. Собака бегала возле кедра, не спуская глаз с соболя. Ерзая на суку, Белогрудый чуть слышно фыркнул.

— Ишь серчает, — кивнул Коля в сторону зверька, — помучил он нас до седьмого пота.

— Отсюда не уйдет, если не спугнем, — шепотом сказал старый охотник.

Он извлек из котомки ловчую сеть для соболей, сплетенную из суровых ниток, и стал развешивать ее вокруг дерева на гибких колышках.

Когда сетчатая изгородь метровой высоты сомкнулась, Тимофей Ферапонтович отошел в сторонку и определил на глаз расстояние, отделяющее соболя от сети. Еще и еще раз примерился: шибко хорошо стоит, не перемахнуть соболю через обмет. Потом он достал из-за пазухи крохотный колокольчик и, привязав его к сети, сказал:

— Вот теперь и отдохнуть можно.

Собрав вещи, охотники осторожно удалились. Недоуменно поглядывая на них, следом неохотно поплелась лайка.


У костра

Коля и Тимофей Ферапонтович спустились в низину. Здесь было тихо. Ветер шумел в вершинах не в силах пробиться сквозь сомкнувшиеся кроны деревьев. Откуда-то прилетели две кукши и, цокая, сели поодаль.

— К добру, быть фарту, — показал на них Тимофей Ферапонтович и пояснил: — Большая птица молчалива, а малая птаха пищит, счастье накликает.

Коля улыбнулся и мечтательно взглянул на небо, по которому торопливо плыли легкие облака. Солнце медленно опускалось за частокол тайги. Близилась холодная апрельская ночь. Показались первые звезды. Огромный лесной край погружался в темноту.

Коля минут сорок махал лопатой-самоделкой, откидывая снег, чтобы развести костер. Еще один взмах — и показалась зелень брусники. В снежное углубление Коля набросал сухих дров, поджег. И чем большую силу набирал огонь, тем быстрее оттаивали снежные стенки углубления, которое становилось все шире. Вот можно и присесть к огню, подвесить котелок.

Пока Коля разжигал костер, Тимофей Ферапонтович нарубил кучу дров и занялся ужином.

Вскоре охотники молча прихлебывали из кружек пахнувший дымком и ягодами чай, тянулись к вареву. Собака, покрутившись на одном месте, притоптала снег, легла.

Тимофей Ферапонтович смотрел на огонь. Мысли его уносились в прошлое… Немало прожито. Сколько им добыто пушнины! Зимой колхоз посылал его в тайгу на промысел, подбирая в его бригаду и молодых — на выучку. Пушнина всегда нужна государству. А зверей в лесу маловато становится. Старик думал о том, что если так пойдет дальше, то скоро и следа белкиного не встретить, глухариную песню не услышать. От тайги только все брать умеют, а ничего не дают ей взамен. А ведь любому богатству может прийти конец, если к нему не по-хозяйски относиться. Зверя надо не только добывать, но и разводить. Вот у Коли задание из Якутска: отловить соболей, увезти их в Якутию и выпустить в такой лес, где их никогда не было. Это значит помочь зверькам перебраться на новое место жительства. А каково им будет там? Зверь ведь тоже к родным местам привыкает. Места для него надо подобрать подходящие.

Так думал старый охотник, сидя у костра за кружкой чая.

Стояла тишина. Ее нарушал только по временам треск стреляющего из костра уголька. Несмотря на усталость, Коле не спалось. Без привычки не сразу уснешь у костра: подставишь живот — спина мерзнет, повернешься боком — того и гляди одежда вспыхнет.

Медленно текли длинные ночные часы. Наконец в лесу чуть заметно посветлело.


В плену

Белогрудый всю ночь сидел на дереве. И только под утро, когда холод железными тисками стал сжимать его неподвижное тело, он короткими прыжками, слабо шурша коготками по коре дерева, стал спускаться вниз. Вот и снег. Белогрудый сделал несколько прыжков, но что это? Он носом ударился обо что-то невидимое и упал набок. И чем больше бился соболь, тем плотнее обвивала его сеть.

Если бы он стал перегрызать каждую нить в отдельности, ему удалось бы вырваться на свободу. Однако у Белогрудого не хватало терпения для этого, и он кусал сеть в разных местах. За ночь он перегрыз только несколько ниток.

С рассветом тайга пробудилась. Вот на поляне, окруженной высокими соснами, прошел, словно проплыл, глухарь. Он пересек «чистарь» и остановился у кромки леса, настороженно подняв голову. Секунду-другую глухарь слушал непонятные звуки, которые неслись из распадка, и, взмахнув крыльями, скрылся вдали. А колокольчик звенел все громче.

Услышав этот звук, дятел на дереве молодцевато гикнул и, сбросив вниз пустую шишку, тоже полетел прочь. С цоканьем выскочила из гнезда потревоженная белка. Тряхнув ушами, белым шариком поскакал куда-то заяц.

Всех всполошил колокольчик. Лес, несколько часов назад такой тихий, снова наполнился звуками.

Коля первым услышал звон колокольчика и лай собаки. Тимофею Ферапонтовичу казалось, будто он только что опустил голову на грудь, а Коля уже тормошил его:

— Вставайте! Бежим!

Старик вздохнул:

— Не торопись, пусть получше запутается.

Но через несколько минут они уже спешили на поляну к одинокому кедру. В сети метался соболь.

— Ну вот ты и отбегал свое, милок. Закон — порядок. — Тимофей Ферапонтович поставил на снег маленький ящик, обитый изнутри жестью, и открыл дверцу. — Теперь задача распутать его. Да гляди в оба: у него зуб что шило.

Осторожно освобождая зверька, охотники разговаривали вполголоса. Соболь нервно сопел, задыхаясь от злобы. Он изгибал шею, пытался укусить.

— Ой! Цапнул-таки, окаянный… — вскрикнул вдруг Тимофей Ферапонтович. Коля, улучив момент, осторожно всунул в рот хищнику сучок. Соболь зарычал и выпустил палец. Через минуту зверек уже змеей извивался в жилистых руках Тимофея Ферапонтовича.

Проколов ухо соболя, Коля продел в него маленькое колечко с оттиснутым на нем номером.

— Пусть с этого дня с серьгой ходит, — сказал охотник.

— А на что ему этакая роскошь? — поинтересовался Тимофей Ферапонтович.

— Потом объясню, а сейчас сюда его, непоседу. — Коля кивнул на клетку.

Зверек, фыркнув, молнией метнулся в отверстие клетки. Прыгнул раз, другой и затаился в углу. Глаза его по-прежнему сверкали злым зеленоватым огоньком.

Тимофей Ферапонтович опустился на колени перед клеткой, разглядывая соболя, сказал:

— Э-э, милок, да ты какой-то особенный: пятно-то на груди какое! Совсем белое. Я отродясь таких соболей не встречал. А мех что ночь темная. Две сотни ему цена. Коньком таких называют.

Белое пятно на груди соболя салфеткой спускалось вниз и доходило почти до черных лап, казавшихся толстыми из-за покрывавших их густых жестких волос.

— Мартес зибеллина, — взволнованно произнес Коля.

Никогда, видно, не звучала так проникновенно линнеевская латынь.

— С почином! — старик крепко пожал руку Коле.

— Наш первенец, — весело отозвался тот.

Казалось, что в Белогрудом сосредоточилось все лучшее, что есть у соболей. Изящность телосложения, легкость движений, четкость линий корпуса. Добыть такого соболя на племя мечтают звероловы всех стран.

Коля и Тимофей Ферапонтович долго любовались дорогим зверьком. Отлов соболей начался удачно.


В клетке

Возвратившись из тайги с очередным соболем, Тимофей Ферапонтович и Коля забрались в спальные мешки и уснули. Задремала и собака. Пламя костра постепенно опало, и только одна огромная валежина все еще продолжала по временам вспыхивать. А в лесу шла своя потаенная жизнь. От куста к кусту с оглядкой пробегали зайцы, прямо на снегу, не страшась мороза, спал лось. На ночную охоту выходили лесные хищники. В глубине леса ухала сова. Тихая апрельская ночь укрыла землю. Белогрудый услышал, как где-то совсем близко пискнула спросонья птичка, зашуршала мышь. Теперь бояться нечего. Все было спокойно, все спали.

Белогрудый потихоньку выбрался из моха, который положили в его клетку. Из утреннего опыта он усвоил, что тщетно прыгать и биться изо всех сил о проволочную стенку, которая отделяла его от свободы. Теперь он принялся перегрызать ее. Челюсти его уставали, и он часто отдыхал. А когда снова принимался за работу, то чаще всего ему попадалась другая часть сетки. Уже к полуночи на его деснах живого места не осталось, а один зуб был сломан, и Белогрудый на время отказался от своей бесполезной затеи. Но в эту ночь он ни разу не сомкнул глаз. Страх теперь мучил его меньше, но он сильно страдал от голода. К мясу, которое положили ему люди, он не притронулся: оно пахло человеком и, как каждого зверя, этот страшный запах его отпугивал.

Утром первым выбрался из спального мешка Коля. Развел огонь, разбудил Тимофея Ферапонтовича. Потом подошел к клетке и ласково заговорил по-якутски с Белогрудым. Соболь, не двигаясь, щурил глаза на солнце и нюхал воздух, шевеля маленькими усиками — реденькими жесткими волосками. Он казался совсем ручным, и Коле даже захотелось поиграть с ним, как со щенком. Но стоило Коле протянуть руку к клетке, как по всему телу соболя пробежала дрожь. Он оскалил острые зубы и заурчал. Однако голод заставлял Белогрудого все более внимательно посматривать на кусочек свежего мяса в руках человека. И все же в конце концов соболь попятился и забился в дальний угол клетки.

Коля положил мясо на дно клетки и вернулся к костру, у которого пил чай Тимофей Ферапонтович.

— Самое большее через день Белогрудый будет есть у меня корм из рук, — сказал охоттехник.

— Хорошим зверем он может быть для племени, — отозвался старик.


Когда люди снова ушли в лес, Белогрудый не мог удержаться, чтобы не подойти к мясу. Он потянулся к корму осторожно, все мускулы зверя напряглись, он в любую минуту был готов отскочить, если окажется, что в этом куске мяса таится какая-нибудь опасность. Наконец его нос уткнулся в мясо и запачкался кровью. Тут уж Белогрудый против своей воли облизал лакомство.

Съев мясо, соболь приблизился к решетчатой стенке и, глядя в тайгу, куда ушли люди, стал трясти головой, делая вид, что отчаянно треплет что-то в зубах. Иногда он так делал на воле, когда бывал сыт.


Начало пути

Жизнь обитателей мамской тайги опять потекла своим чередом. Не слышно говора людей, лая собаки, визга соболей. Отлов закончен. От десяти соболей, которых отловили здесь охотники, остались лишь огрубевшие следы, припорошенные снегом. Кое-где по ключам и распадкам все еще пробегает широкая лыжня. Возле огромной, наполовину сломанной лиственницы снег сильно примят. Здесь охотники полдня выживали из дупла упрямую соболюшку. Выход из дупла был один, и ставить сетчатый обмет в таких случаях — пустая трата времени. Тимофей Ферапонтович приладил к отверстию дупла мешок, а Коля стал стучать по толстому дереву. Но не тут-то было. В дупле сидел упрямый и своенравный зверек, который никак не желал вылезать наружу.

Предложение Тимофея Ферапонтовича применить дедовский способ — выкурить соболюшку дымом — было отвергнуто охоттехником: зверек мог погибнуть. И тогда Тимофей Ферапонтович подошел к дереву вплотную, а Коля, сняв рукавицы, взобрался к нему на плечи, сунул руку в дупло по самое плечо — прямо к урчащей, злой мордочке. Через секунду острые зубы вцепились в указательный палец парня. Тогда Коля большим пальцем крепко прижал верхнюю челюсть зверюшки.

— Есть, готово! — крикнул Коля. Так на прокушенном пальце из дупла была выужена упрямая соболюшка.

Одного соболя охотникам пришлось вылавливать… удилищем. Зверек забрался в расщелину скалы. Как быть? Тимофей Ферапонтович срезал длинный, гибкий прут, расщепил его на конце и стал шарить в норе под камнем, где сидел соболь. Когда конец прута касался зверька, тот начинал урчать. Тонкий, крепкий волос соболя попадал в расщеп, накручивался на прут, и старик вытащил соболя. Иногда на поимку одного соболя уходило два дня, но бывали и удачи: три-четыре соболя в день.

Но вот наконец все трудности позади. Коля и Тимофей Ферапонтович на пути к Лене. В звонкой лесной тишине далеко разносятся скрип полозьев да сухое пощелкивание оленьих копыт.

Четыре пары оленей, запряженных в высокие нарты, разбивая молодой наст, медленно бредут по снегу. На нартах крепко приторочены клетки с соболями. Сухой мох и ветошь хорошо защищают зверьков от холода. Иначе нельзя: без движения соболи могут простудиться.

От малейшего толчка Белогрудый вздрагивал всем телом. Чутье и слух зверя подсказывали: рядом его сородичи. В клетках звери ели мало, зато охотно грызли комочки снега, заменявшие им воду.

Три дня олений обоз продвигался в густом безмолвном лесу. Наконец выбрались на простор реки. Сразу стало ветрено и холодно. Увидев самолет, олени отпрянули было в сторону, властная рука каюра направила их к стальной птице.

— Вовремя подоспели! — улыбнулся пилот, подойдя к обозу.

— А с Темной речки привезли соболей? — соскакивая с нарт, озабоченно спросил Коля.

— Они со вчерашнего дня здесь.

Коля заторопился в село, чтобы отправить в Якутск телеграмму-молнию: «Отловлено тридцать, больных нет».

В тот же день соболей погрузили в самолет. Пропеллеры загудели, машина, пробежав по льду, стала набирать высоту. Зверей сопровождал Коля. А Тимофей Ферапонтович, держа на поводу оленей, еще долго глядел туда, где в бесконечных просторах неба растаяла точка самолета.


Побег

В мощном рокоте моторов изредка слышалось тонкое повизгивание соболей. А то вдруг все сразу начинали издавать звуки, напоминавшие ворчание рассерженных кошек. Некоторые зверьки забрались в мох, другие быстро-быстро сгребали его носом и лапами в одну сторону ящика, третьи усердно грызли деревянные части дверок или дергали зубами сетку.

Два соболя до крови расцарапали себе мордочки.

— Тише, зверюшки, зачем зря калечитесь, скоро будете на новом месте, — говорил Коля, озабоченно глядя на своих питомцев.

Белогрудый уже немного привык к звукам человеческого голоса и смотрел теперь на Колю с любопытством. Он не испытывал дорожного беспокойства и все время лежал, уткнувшись головой в пушистый хвост. Однако непривычный шум моторов все же и его поднял на ноги. Белогрудый втянул ноздрями пахнувший бензином воздух и, рванувшись вперед, ударился плечом о дверку. Усилия его оказались не напрасными. Еще толчок — и деревянная задвижка, скрипнув, отлетела прочь. Зверек выбрался из клетки и притаился за грудой багажа и ящиков с соболями, прячась от человека.

Скоро самолет сильно качнуло; он коснулся лыжами заснеженной земли. Оглушительный шум моторов затих.

Где-то звякнул железный засов, и в машину ворвался свежий воздух. Ящики над Белогрудым стали раздвигать. В несколько прыжков Белогрудый очутился на плотно укатанном снегу.

— Лови, лови! — послышались крики.

Но где там! Белогрудого и след простыл.

Он сперва бежал по хорошо накатанному тракту, который привел его к каким-то постройкам. Кругом царила утренняя тишина, но вот раздался лай собаки, и соболь, свернув с дороги, прыгнул на дощатую изгородь. От двора к двору, от забора к забору, легко преодолевая препятствия, зверек бежал туда, где виднелась невысокая цепь лесистых гор. Ощущение свободы жгучей радостью наполнило все существо Белогрудого. Достигнув леса, он громко залаял, прислушиваясь к своему голосу. Соболь почувствовал себя как дома, но продолжал бежать весь день.

Лишь поздно вечером он прилег у ольховника и долго лежал, глотая снег. При этом он зябко подрагивал кончиками пышных волос и косил от усталости и голода глаза на далекие мигающие звезды.

Лунный свет залил поляну, холодно и тревожно поблескивал на снегу. Донесся раскатистый рев самца-косули, протяжный вой волка.

Первые ночные часы на новом месте беглецу было неуютно. Белогрудый тревожно нюхал воздух, при малейшем шорохе то сердито, то жалобно ворчал, а зеленые глаза так и бегали по сторонам. Чужая тайга показалась ему злой мачехой.

Желудок требовал пищи и погнал Белогрудого на промысел. Чаща и сугробы снега, сохранившиеся еще в теневых местах, хорошо скрывали его.

Высоко поднялась луна, ярче засветили звезды. Наступила глухая ночь. На голубоватую от лунного света лужайку выскочил на кормежку заяц. Тряхнув ушами, он замер березовым столбиком. Черные глаза со страхом осматривают окрестность, уши прядут. Они ловят шорохи ночи. На краю лужайки дыбится сучьями поваленная ветром осина. Вкусна ее горьковатая кора, сочны ветки. Ныряющими прыжками заяц направился к ней. Еще прыжок, еще один, и заяц присел, поводя ушами-ложками. Треснула от холода лиственница, оборвалось заячье сердце, дрогнули, засеменили ноги. Миг — и быстрой тенью соболь упал на зайца. Косой заметался, по-детски заверещал, нарушая ночную тишь. В смертельном испуге он метался по поляне, падал на спину, пытаясь сбросить с себя страшного седока. Но тот словно прирос к заячьей шее.

Белогрудый все сильнее стискивал челюсти, и вот он почувствовал вкус теплой крови, устало замер. И только через некоторое время послышалось чмоканье и хищное поуркивание соболя. Насытившись, Белогрудый долго катался по снегу, терся грудкой, очищая липкую кровь со своей красивой шубки.


Путь к человеку

Прежде чем пуститься в длинный путь, Белогрудый, словно для разминки, попрыгал на одном месте, пружиня отвыкшие от ходьбы ноги.

После удачной охоты на зайца Белогрудый двое суток не мог ничего добыть. Тетерева и куропатки, что-то бормоча, днем отсиживались на деревьях, а на ночь там же устраивались на своих насестах. Это не то что зимой, когда мороз вынуждал их забираться под снег и добывать птиц было куда легче.

Сколько Белогрудый ни бегал, он нигде не встречал следов своих сородичей. Соболь почувствовал себя осиротевшим в этом большом незнакомом ему мире. Да и лес тут был какой-то реденький, низкий. Белогрудый встречал много следов других зверей: лося, оленя, росомахи, волка.

Соболь пошел по следу лисицы, который привел его к поляне, окруженнойсо всех сторон высокими елями. Снег был плотно прибит и окрашен кровью. На поляне валялись голова, крылья и внутренности ворона. Белогрудый понял: надо быть в этом лесу осторожным, он здесь не один хищник. Соболь часто встречал следы, очень похожие на его собственные. Один из них оказался совсем свежим, и Белогрудый пустился по нему. Пробежав немного, он увидел нору, из которой слышалось злое шипение. Там сидел кровожадный хищник-колонок. Колонок и соболь враги. Они питаются одними и теми же кормами. Может быть, одинаковые вкусы и вызывают у них вражду, и эти разные звери никак не могут ужиться на одном участке. Колонков здесь было куда больше, чем на родине Белогрудого.

Неизвестность пугала Белогрудого. Он уже начал привыкать к клетке, жить на всем готовом. Сейчас в нем шла борьба: остаться ему в лесу или вернуться к человеку, возле которого сытно и совсем безопасно.

Как-то раз, когда Белогрудого мучил неумолимый голод, он внезапно почувствовал запах жареного мяса, точно такого же, каким иногда кормили его в пути люди. Запах привел его к дверям избушки. Белогрудый заглянул в окно, обежал зимовье и, не найдя лазейки, взобрался на крышу. Здесь он влез в широкое отверстие трубы, дышавшей теплом, и плюхнулся в горячую золу. Фыркнув, соболь отряхнулся. В избушке было тихо и тепло. Ее хозяин — лесоруб спал крепким сном. Белогрудый сразу почуял человека и прижался к полу, но голод оказался сильнее страха. Вскочив на стол, соболь подобрал хлебные крошки.

Загремела сорвавшаяся с полки кастрюля. Человек вскочил и, отыскав спички, потянулся к свече. В дальнем углу, под нарами, он увидел пару мерцающих глаз. Зверек смотрел на человека с опаской, но доверчиво. Он лежал неподвижно. Но каждый нерв его был напряжен, сердце билось часто и сильно. Белогрудый не отрывал глаз от человека, пока тот прилаживал к палке мешок.

Лесоруб осторожно сзади завел свой сачок и ловко накрыл им Белогрудого. Как только соболь попал в мешок, он стал отчаянно кусать и царапать его.

Лесоруб завязал мешок, положил его на пол и задумался. Что за зверь? Ни колонок, ни кошка. Соболь? Но откуда он мог попасть в эти места? Ведь соболи здесь не водятся. Как же с ним поступить? Тюкнуть по башке или принести в сельпо живым? Долго думал лесоруб и все же решил пока оставить зверька в живых. Уж очень он ему понравился. Не зверь, а картинка.

Утром лесоруб пошел в село. За плечами в мешке он нес Белогрудого. Соболю было душно. Он начал царапаться, кусаться, яростно урчать и фыркать. Лесорубу пришлось голову соболя высунуть из мешка, плотно обхватив его краями шею зверя. Но и это оказалось не лучше. Выбрав подходящий момент, Белогрудый куснул человека зубами за спину. От неожиданности лесоруб выронил из рук мешок.

— Если еще цапнешь, я тебя так стукну об лесину, и ноги протянешь, — сердито произнес он.

Потом уже с большими предосторожностями снова закинул мешок за спину.

К вечеру лесоруб увидел таежный тракт, а чуть в стороне — селение и облегченно вздохнул.


Снова клетка

Бывают же такие совпадения! На следующий день в поселок, куда лесоруб принес Белогрудого, приехал обоз с соболями. С теми соболями-путешественниками, которых охоттехник Коля вез в глубь якутской тайги, чтобы выпустить на волю.

Лесоруб с рук на руки передал Коле Белогрудого. У Коли от радости перехватило дыхание. Он был готов расцеловать и лесоруба, и соболя. Лесоруб, смущенно улыбаясь, сказал охоттехнику:

— Дело у тебя, парень, государственное, каждый зверь на учете, а я его, грешным делом, принял за приблудного.

Так Белогрудый вновь был водворен в клетку.

…По утрам над влажными низинами клубится парок, среди кочек сверкают первые проталины, а местами рядом с сугробами проклюнулись подснежники. На зорях квохчут куропатки, тихо бормочут тетерева и глухари. Молодеет суровый лес, раздвигаются синеющие дали. В непролазной чащобе выводит из берлоги своих косолапых детенышей бурая медведица. Вначале она будет водить их возле берлоги, приучая к лесной жизни, и, только когда совсем сойдет снег, семейство медведей покинет зимнюю квартиру.

Жадно обнюхивая оголенную землю, бродят по лесу матерые медведи. Голодные, потеряв за зиму по пуду жира, они не прочь напасть на своих сородичей, которые еще нежатся в берлогах.

Старательно расчищает прошлогоднее логово хищная волчица. Изготовив лежанку, она подолгу обогревает своим телом место для ожидаемых волчат.

В осиновых рощах, по долинам речек пасутся лоси, отъедаются косули. Наевшись сочных веток, зайцы целыми днями греются на солнышке.

Все были довольны наступлением весны, и только соболи-невольники с тоской смотрели на пробуждение природы. В последние дни Коля вез своих зверей очень медленно: снег местами сошел, и олени с трудом тянули по земле отяжелевшие нарты. И все же обоз неуклонно приближался к тому лесу, где намечено было выпустить соболей, — к самому сердцу Якутии.


Проделки Белогрудого

Сумерки, полумрак — любимое время для хищников. Осторожно подкрадывается темная ночь. Тихо. Дремлет в палатке Коля, но не спят соболи. Для них в природе день — для сна, ночь — для охоты. Опьяняющий запах леса, ночные звуки не дают покоя Белогрудому, и он мечется по клетке, которая кажется ему сегодня особенно тесной. Его манят дали задремавшей тайги. А тут еще, как нарочно, совсем рядом, словно поддразнивая соболя, беспокойно шуршит мышь, кричат в гнезде молодые клесты.

Белогрудому недоставало ежедневной охоты за дичью. Ему хотелось опять услышать хлопанье крыльев вспугнутых им глухарей, тревожное цвирканье кедровки, ощущать в зубах предсмертное подрагивание мышки. И соболю страстно захотелось на свободу. Но как вырваться из неволи? Надо искать лазейку.

Верхняя и боковая дощатые стенки клетки были для прочности изнутри обшиты проволочной сеткой. В одной из них проделали два круглых отверстия для корма, но очень маленькие — едва просунешь лапу. Однако четвертая боковая стенка была из проволочной сетки. На нее-то Белогрудый и обратил внимание. Он уцепился зубами за тронутую ржавчиной проволоку, мотнул головой и рванул что было силы. Одна из ячеек сделалась шире. Потянул еще. Проволока заметно разошлась, образовалось отверстие, в которое Белогрудый высунул голову. Соболь навалился, и отверстие сделалось еще шире.

Коля сквозь сон услышал скрежет зубов о железо. Он выскочил из спального мешка, бросился к соболям. Тихо. Тайга дремлет в глубокой тьме. От сырой земли, только что освободившейся из-под снега, крепко пахнет мхом, прелыми листьями. Где-то далеко ухнула выпь.

Но вот опять послышался вороватый лязг. Коля включил карманный фонарик. Белогрудый действовал зубами и лапками, оттягивая проволоку. Еще несколько секунд — и соболь оказался бы на свободе.

Коля быстро заделал проволокой брешь, перевернул клетку сетчатой стороной вниз.

— Теперь ты, дружище, не выберешься. Проволоку от досок не отдерешь, — проговорил Коля, довольный тем, что вовремя подоспел и не дал Белогрудому убежать.

Пятый привал в якутской тайге. Коля поставил палатку на пригорке. В стороне, пощипывая мох, пасутся олени. На шее у вожака привязана палка, не позволяющая ему далеко уйти, на рогах ботало.

Над палаткой из узкой железной трубы вьется синий хвост дыма. С севера, со стороны господствующих здесь ветров, палатку прикрывает молодой сосняк.

У раскаленной печки склонился над записной книжкой Коля. Вдруг он порывисто встал, сунул книжку в карман и вышел из палатки, вспомнив, что забыл убрать остатки соболиного корма, который за ночь могут растаскать вороны, расклевать кедровки.

Однако котелок, который стоял рядом с клеткой Белогрудого был уже пуст. Коля удивился: куда же мог деваться корм? Осветил фонарем клетку Белогрудого. Сенная подстилка почему-то оказалась приподнятой. Коля палочкой поднял подстилку и обнаружил спрятанный под сеном корм — все содержимое котелка.

«Крепки у соболя лесные привычки, про запас положил, — подумал Коля. — Но как он умудрился сквозь сетку перетаскать корм?»

К проволочной сетке Коля поднес кусочек мяса. Белогрудый потянул ноздрями воздух, встал на задние лапы, а в ячейку сетки высунул переднюю и стал ею махать, пытаясь когтями зацепить мясо. Видя, что ничего из этого не получается, Белогрудый облизнулся, просунул в соседнюю ячейку вторую лапу и крепко схватил кусок. Потом он поднес мясо ко рту, схватил зубами и втащил в клетку.

Коля невольно улыбнулся такой находчивости зверька.


Детеныши

Усталый олений обоз тянется по узкой лесной тропе. По ней когда-то ездили верхом охотники, но чаще проходили сохатые. Вот и теперь на тропе видны свежие следы раздвоенных копыт лося. А тропка все извивается, огибая крутые увалы гор, минуя низины высохших озер, и снова вбегает в лес. Порой тропка пересекает речку, еще покрытую льдом. Но вот исчезла и лесная тропа. «Не заблудиться бы, не сбиться с маршрута», — с беспокойством думает Коля. Последние дни были для него особенно тревожными. Его беспокоили восемь соболюшек, они стали вялыми, неподвижными, плохо ели. Молодой охоттехник знал, что соболюшки вот-вот должны стать матерями. Неужели не доживут до дня выпуска?

Коля думал и о другом: как новорожденные воспримут якутский климат? Ведь здесь ранней весной днем тепло, а ночью все еще очень морозно… Охоттехник решил круглые сутки наблюдать за соболями.

Давно наступила ночь, а Коля неподвижно сидит у клеток. Вот в кустах шелохнулась птичка, пискнула спросонья, пробежал какой-то маленький зверек — мышь или ласка. Где-то далеко рявкнул бурый медведь. И так всю ночь: приглушенные движения, шорохи, тихие звуки. К ним внимательно прислушиваются соболи, особенно Белогрудый. Послышится в лесу голос какой-нибудь птицы, а он уже «фу-фу», «ях-ях». Одна только соболюшка все время сидела тихо. Забившись в угол клетки, она дремала.

На следующий день рано утром Коля увидел в клетке соболюшки шесть крохотных, величиной со спичечную коробку, голеньких детенышей. Соболюшка ласково их лизала, подталкивая носом под себя. Когда Коля приблизился к клетке, самочка угрожающе заурчала, присела, напружинив все тело, готовая всеми силами защищать свое беспомощное потомство. Она будет заботиться о своих детенышах до тех пор, пока они не смогут самостоятельно добывать себе корм, то есть до самого конца лета.


На свободу

И вот наступил день выпуска зверей на волю. Когда Коля установил все клетки на небольшом расстоянии одна от другой, его вдруг охватило волнение. Да и как смириться с мыслью, что лишь только соболи вновь окажутся на свободе, ему уже не о ком будет заботиться. Он уже успел по-настоящему привязаться к своим зверькам, и ему трудно было с ними расстаться навсегда.

Поборов волнение и убедив себя, что «так нужно», Коля взял в руки длинный шест и, спрятавшись за дерево, тихонько протянул его к первой клетке. Кончиком шеста он поддел задвижку и дверка отворилась.

Белогрудый не сразу выскочил из клетки. Сначала соболь выставил только мордочку и несколько минут сидел недвижимо. Потом, подавшись вперед, сделал быстрый прыжок и оказался на воле. Немного порезвившись, он подошел к соседней клетке и заглянул туда. Клетка была уже пуста: его соседка оказалась более проворной и сразу удрала в лес. Секунду Белогрудый еще помедлил, повернулся и легким галопом направился к зарослям ольховника. Качнулись ветки, и соболь исчез.

«Теперь ищи ветра в поле», — подумал охоттехник.

Клетку соболюшки с детенышами он поставил к дереву, в котором было дупло. Соболюшка-мать, оказавшись на свободе, быстро осмотрела местность, забралась на дерево и скрылась в дупле. Вскоре она спустилась к своим детенышам. Она осторожно брала каждого соболенка зубами и переносила в дупло. Если детеныш начинал пищать, мать опускала его на землю, чтобы взять уже за другое место. Делала она это спокойно, деловито. Так за несколько минут она перетаскала всех.

Коля продолжал выпускать соболей, взглядом провожая каждого. Но вот разбежались все соболи, скрылась в дупле многодетная соболюшка, последний раз мелькнув хвостом, и Коля, облегченно вздохнув, огляделся. Кругом сплошной стеной стоял лес. Как же новоселов встретит якутская тайга? Разложив у пустых клеток подкормку, Коля направился к палатке.

Солнце клонилось к горизонту, и лучи его золотыми нитями просвечивали сквозь паутину ветвей. В ближайшем озерце посвистывали кулики, а над лесом в прозрачном воздухе замельтешили, засвистели крыльями табунки первых уток. Они торопились лететь еще дальше, в глубь тайги. Там, вдали от людей, можно спокойно отдохнуть и вывести птенцов.

Прилетела любопытная кедровка. Она попрыгала по веткам, вороватым глазом посмотрела на палатку и, повертев чубатой головой, пошла трезвонить на всю тайгу: «кеек-кеек… кеек». Может быть, на ее птичьем языке это означало: «Слушайте и бойтесь все, сюда пришел человек!»


Первая ночь

Белогрудый бежал мимо низкорослых лиственниц и елок. На ходу схватив гроздь прошлогодних ягод, он вскоре прилег. С опушки леса послышалось глухое хлопанье крыльев. Соболь насторожился, шмыгнул в заросли кустарника. Обогнув открытое место, пополз, плотно припадая к земле. Ни один листок, ни одна ветка не шелохнулись на его пути, хотя он пробирался сквозь заросли шиповника, сплетение колючих елей.

Скрылось за горизонтом солнце, и сразу запахло хвоей, талым снегом. В просвете деревьев замерцали далекие звезды. В незнакомой тайге Белогрудому все казалось новым, загадочным и даже враждебным. Впереди на пустыре высилась корявая сосна. Там, сидя на насесте, тихо издавал свое «теньк-теньк» глухарь.

Белогрудый подполз к открытому месту и затаился. Он лежал совершенно неподвижно: полевые мышки и птички едва не вспрыгивали ему на спину.

Быстро посветлела короткая весенняя ночь. Глухарь, звонко хлопнув крыльями, танцующе прошелся по сучку. Не переставая смотреть на поднимающееся из-за леса солнце, он громко щелкнул клювом и плавно слетел вниз.

Силой налилось сжатое в ком тело соболя, он едва сдержался, чтобы не броситься. Но это испортило бы все дело. Глухарь распустил крылья, распушил хвост и, закрыв глаза, начал бормотать свою бесхитростную песенку, подзывая глухарку. Где-то в стороне, щелкнув клювом, отозвался другой глухарь, потом, свистя крыльями, из утренней синевы вылетел третий. Послышалось глуховатое воркованье, журчащее бульканье, похожее на проливной дождь, секущий по воде.

Со стороны восходящего солнца бесшумно прилетела серая глухарка и с деловитым квохтаньем села на сук. Звуки на току сделались стройнее, громче. На поляне появилось еще несколько глухарей. Птицы часто и сильно взмахивали крыльями, расходились в стороны, чтобы вновь и вновь сцепиться клювами. Терпение Белогрудого было вознаграждено. Вот один из глухарей, грузный, краснобровый, сделав широкий круг, совсем близко подбежал к соболю. Теперь медлить нельзя! Будто подброшенный вверх стальной пружиной, Белогрудый сделал трехметровый прыжок… Птица отчаянно рванулась, взмах крыльями, разбег с пригорка, и она в воздухе. В тот же миг, громко щелкая крыльями, сорвались с места и остальные глухари.

Как ни старался сильный глухарь, отделаться от соболя не смог. Белогрудый когтями впился в спину своей жертвы, зубами рвал черное оперение на шее, добираясь до мяса. Через минуту оба тяжело шлепнулись на землю. Не перегрызи соболь глухарю шею, плыть бы ему по воздуху на этой сильной птице.

Природа наделила соболя ловкостью и смелостью. Иногда, не рассчитав свои силы, он набрасывается на животное в несколько раз крупнее себя, и схватка может кончиться для зверька печально. Но Белогрудый сумел справиться с такой крупной птицей, как колымский глухарь.

Насытившись, соболь уволок недоеденную птицу в сторону, сделал ямку и, положив туда остатки глухаря, забросал их землей. С противоположной стороны распадка донеслись знакомые звуки — побрякивание котелка. Столько раз он слышал их в пути перед кормежкой! Белогрудый повернул было голову на эти звуки, но он был сыт и лениво побрел в осинник. Там он высмотрел себе для гнезда обломок дерева с гнилой сердцевиной.

Устроившись в новом гнезде, сытый Белогрудый долго зевал, обнажая овальный бледно-розовый рот, полный крепких зубов.

Остальные соболи-новоселы в первую ночь на новом месте оказались не столь удачливыми. Многие, побродив по лесу и ничего не добыв, голодными вернулись к клеткам, чтобы подобрать остатки корма. Три соболя уже успели изнежиться за время пути. Они не стали утруждать себя заботами о добыче корма и все время крутились возле клеток.

Многодетная мать-соболюшка часто высовывалась из дупла, тревожно нюхала воздух, канючила то сердито, то жалобно. Только ее детеныши, плотно прижавшись друг к другу, спали спокойным сном.


Потомство

Весна продолжала хозяйничать в лесу. Давно распустились почки на деревьях. Светлая зелень опушила лиственницы, на открытых местах в перелесках зазеленела трава, в белые пушистые барашки сережек вырядилась ива. В лесу появилось много пищи для Белогрудого. Он растолстел, стал гладким и немного ленивым. Продираясь сквозь чащу, соболь терял волоски начавшего линять меха. В это время года ни один пушной зверь уже не привлекает охотника.

Однажды, рыская по лесу, Белогрудый встретился с соболюшкой. Они долго обнюхивались, тычась друг к другу носами, а потом, заигрывая, как старые знакомые, бок о бок побежали дальше.

Парочка соболей поселилась в верховьях речки Саскылаха в дупле огромной, наполовину высохшей березы. Но жить вместе им долго не пришлось. Соболюшка вдруг сделалась злобной и не стала подпускать к себе Белогрудого. Он был вынужден приютиться в зарослях кипрея, наскоро устроив себе лежку.

Родительские чувства у соболюшки были так остры, что она старалась заранее отогнать Белогрудого от своих будущих детенышей. Но он не покидал подругу, которая теперь почти не выходила на промысел, добывал и приносил ей корм. Поурчав, отходил в сторонку. Услышав его зов, спускалась из гнезда соболюшка. Так повторялось изо дня в день. Добывать корм на двоих было нелегко. Белогрудый находил и разорял птичьи гнезда, раскапывал мышиные норки, иногда удавалось задушить зайчиху, поймать у берега задремавшую рыбу. Обычно соболюшки задолго до щенения отбиваются от соболей-отцов, боясь их кровожадности. Белогрудый оказался редким исключением.

Однажды Белогрудый вернулся с промысла, держа в зубах голову зайца. Но соболюшка впервые не спустилась на землю. Из дупла доносился слабый писк. Там в гнезде копошились, припадая мордочками к сосцам матери, только что появившиеся на свет детеныши.

Белогрудый долго слушал доносившиеся оттуда звуки. Вечером он попытался влезть в дупло, чтобы обнюхать соболят, но мать с визгом отогнала его.


Сын Белогрудого

В Якутию пришло лето. Давно отжили свой короткий век подснежники. На смену им пришли другие цветы, чтобы ненадолго украсить тайгу.

Вечереет. Прячется за горизонт солнце, но в лесу еще светло. В короткую летнюю ночь как-то незаметно наступает рассвет. И кажется, вечерняя заря встречается с утренней. Только птицам известна эта таинственная грань, отделяющая ночь от утра. Они радостно встречают пробуждение нового дня. Защебечет одна, другая, и вскоре их голоса наполняют лес.

Разгребая муравьиные кучи, бродят бурые медведи. В поисках корма для своего прожорливого потомства рыщет хищная волчица. Не попадайся ей на глаза, соболь!

На лесную елань, прислушиваясь к шорохам тайги, выводит пастись своих телят осторожная косуля.

Игриво журчит горный ручей, унося пух цветущего ивняка. В воде, как в зеркале, отражаются прибрежные кусты, горбоносая голова лося. В дупле упавшего дерева ютятся с матерью крохотные детеныши колонка, из темной норки появляется с малышами мать-горностаиха. Новость и в кустах ольховника: здесь только что проклюнулись птенцы белой куропатки.

Солнце щедро льет на землю горячие лучи. От раскаленной земли пышет жаром. Белогрудого томила жажда, а в кустах, в тени, беспокоили комары, он пустился бежать в глубь заповедного леса. Такого жестокого зноя Белогрудый не испытывал на своей далекой родине. И вдруг на зверька повеяло прохладой. Впереди, в долине речки, среди сочной зелени лиственниц, ослепляюще ярко блестело ледяное поле. Соболь еще никогда не встречал таких чудес. Громадными глыбами распалось большое тело наледи. С мощной толщи льда стекали ручьи, разноцветными искрами играло на нем солнце. А рядом буйно зеленело разнотравье, горели золотисто-желтые венчики лапчатки, испускал тонкий медовый запах зверобой. Порхали бабочки, пронзительно верещали кузнечики, с цветка на цветок с жужжанием перелетали шмели. В жаркие летние дни Белогрудый стал часто бывать здесь.

В один из таких дней Коля Кылтасов шел по лесу, совершая очередной обход своего участка. Тайга уже полностью оделась в свой летний наряд и надежно укрыла от посторонних глаз потаенную жизнь своих обитателей. Но охоттехнику были известны многие ее тайны. Вот он увидел, как нога какого-то зверя надломила лист зверобоя, примяла траву. Затем его зоркие глаза заметили еле видимые следы на краю лужицы.

Присев на корточки, Коля стал внимательно изучать их. Два соболя прошли здесь утром. След покрупнее принадлежал самцу, помельче — самке. Соболи шли мелкими шажками, играя. Значит, где-то недалеко должно быть их гнездо. Коле захотелось хоть мельком взглянуть на эту пару. На раскидистых сучьях ели он соорудил наблюдательный пункт и засел в дозоре.

Летний день постепенно шел на убыль. Умолкли птицы, злее запищали назойливые комары. Коле пришлось натереть лицо и руки противокомариным средством. «Придут зверьки, не могут они вечером отсиживаться в своем логове», — думал охоттехник.

Медленно тянутся минуты. Но Коля привык целыми днями просиживать с биноклем у излюбленных лазов зверей. И вот мелькнула легкая тень.

О-о, это кто? От волнения у Коли в руках дрогнул бинокль. Мимо шла соболюшка. Она часто останавливалась, оглядывалась. За матерью, неуклюже переваливаясь с боку на бок, черными шариками катились соболята.

Под Колей чуть слышно треснула ветка, соболюшка бросилась наутек. За ней последовали малыши. Только один, самый слабенький, отстал, спрятался в листьях осинника, да так, что весь зад остался на виду.

Коля спустился вниз и подошел к соболенку, тот заворчал, вытянув шею. На груди у него светлело белое пятнышко. Значит, у Белогрудого уже появилось потомство! Коля радостно улыбнулся: прижились соболи в якутской тайге.

…Когда соболята подросли, мать, подчиняясь инстинкту, повела их в неведомые края, туда, где пищи было вдоволь и каждый молодой зверек мог найти себе без труда пропитание.

Через два дня они уже пробежали километров двадцать на запад.

На третий день пути в глухом лесу семья соболей наткнулась на тушу павшего сохатого. Тут звери жили долго, отъедались. Закончив пир, они разбрелись в разные стороны, каждый занял свой промысловый участок.

Остальные зверьки-путешественники тоже облюбовали места среди просторов якутской тайги. Несколько соболей остались на постоянное местожительство там, где были выпущены из клеток.


Коля Кылтасов все чаще встречал следы соболей. Через несколько лет зверьки так размножились, что достигли, как говорят охотоведы, промысловой плотности. Это значило, что их уже можно добывать на пушнину.

Вера Ветлина Сад над морем

Ножичек волшебника

Это была страшная ночь. Ураганный ветер бросал в окна пригоршни снега, царапал по стеклу заледеневшими ветками деревьев, где-то со скрежетом отдирал железо. Сквозь его вой с моря доносился тяжелый гул: там бесновался шторм.

К утру ветер затих. И тогда глазам открылась картина ночного «ледового побоища». Сломанные, исковерканные ураганом кроны вечнозеленых деревьев, грузные снеговые подушки на веерных пальмах и кедрах, на растерзанных ветках кипарисов, в одну ночь потерявших свою извечную стройность, на почерневших листьях камфорных лавров.

— Ну, теперь все, — сказал утром сосед, счищая с подветренной стены дома глыбы налипшего снега. — Отжили наши субтропики.

Кажется, он был прав. Ураганная ночь 28 января 1964 года оказалась самым жестоким ударом после почти двухнедельных морозов, после небывалой грозы, разразившейся накануне.

Удивительная была гроза. С громовыми раскатами и судорожными стрелами молний, со всеми атрибутами этого летнего обновления природы. Кроме одного: вместо ливня, обычно сопутствующего грозе, на землю обрушился снегопад такой густоты и стремительности, что автомашины днем с зажженными фарами еле пробивались сквозь белую мглу.

— Такой зимы в Сочи еще не бывало, сколько живу, — добавил сосед. — Главное, цитрусовые жалко, опять на дрова пойдут, как в пятидесятом году.

Больно кольнула мысль: и тот необыкновенный сад на дрова? Не теряя времени, иду на Сочинскую опытную станцию субтропических культур.

Вот они, аккуратные шеренги апельсинов и мандаринов, лимонов и грейпфрутов, еще недавно увешанные яркими сочными плодами. Сейчас, пригнув головы, они спрятались под общую крышу — длинные белые полотнища, пришпиленные по бокам к земле. Заметенные снегом, укрытия похожи на сугробы, над которыми ветер гонит поземку. Другие деревца, повыше, закутаны каждое в свою полотняную или марлевую одежду. Странными белыми фигурами застыли они на склоне, откуда видно почерневшее штормовое море.

Пока, конечно, не угадаешь, перенесут ли деревца эту небывало суровую зиму в своей обычной одежде, в которую одевают их тут, на цитрусовом «севере», каждую осень. Выдержат ли? Покажет весна. А на соседнем участке, куда я направляюсь, как видно, не надо и ждать весны, чтобы ответить на этот вопрос. Густо-зеленые деревца, отделенные от своих собратьев лишь неширокой дорогой, кажутся забытыми людьми. Усыпанные снегом, непокрытые, они знобко вздрагивают каждым листком на леденящем ветру.

Живы ли еще? Срываю листок. Он хрустнул в руках и разломился на хрупкие зеленые осколки.

Конец! Невольно охватила острая жалость. Я знала, что за драгоценность были именно эти маленькие деревца, оставленные в самую опасную пору на произвол судьбы. Знакомство с ними осталось в памяти как экскурсия по саду чудес.

Это была действительно экскурсия, к которой я присоединилась прошлым летом. Экскурсантами были ученые из Москвы, а экскурсоводом — человек, которого знают в лицо тысячи людей не только нашей страны, но и всех континентов. Сутулясь, тяжеловатой походкой проходил он в тот солнечный день дорожками сада впереди экскурсии. В сандалиях на босу ногу, в легкой рубашке с расстегнутым воротом, в неизменной белой полотняной фуражке, из-за которой верхняя, незагоревшая часть лба его всегда резкой границей отделена от лица, покрытого несходящим густым загаром. Человек, вырастивший этот сад и теперь показывавший его коллегам, — Федор Михайлович Зорин, селекционер. Он останавливался у какого-нибудь деревца, начинал рассказывать. И тогда лицо его преображалось, в глазах зажигался упрямый огонек. Немолодой, несколько усталый человек уступал место смелому экспериментатору, идущему в науке своим путем.

Вот он показывает ученым странное дерево. Не растение, а зеленую избушку на курьих ножках. Только «ножек» не две, как полагается по сказке, а чуть ли не десяток. У одного дерева несколько стволов разной толщины, объединенных ближе к кроне в один общий ствол. Этим чудеса не кончаются. И крона дерева оказалась составной. Среди его густой листвы зреют сообща плоды, которым полагалось бы жить на двух десятках деревьев разных сортов: апельсины и цитранжи, мандарины и лимоны, крошечные, с грецкий орех, кинканы и грейпфруты размером с небольшой арбуз.

— Это что же у вас, — слышится голос, — на одном дереве целый сад?

— Да. Мы так и называем: дерево-сад. Кстати, если бы вы смогли заглянуть в глубь почвы, увидели бы, что и корни этого дерева комбинированные. Они составлены из двенадцати корневых систем разных видов и сортов цитрусовых — жителей многих стран. Из них «смонтирована», сращена единая корневая система, питающая дерево.

Зорин подходит к другому деревцу, имеющему совсем необычный вид. Его крона, обычная ветвистая крона цитрусовых, в то же время состоит как бы из бамбуковых побегов, узловатых, с утолщенными кольцами.

— А это что?

— Тоже дерево-сад. Здесь на диком трехлистковом лимоне мы приживили двадцать заплаток и колец из коры разных цитрусовых. В местах их сращивания могут образоваться вегетативные гибриды.

Мы ходили по саду, засаженному деревьями-садами всевозможных, самых фантастических комбинаций, и Федор Михайлович рассказывал о сложнейшей хирургии, с помощью которой ученый ищет пути для прочного поселения на нашей земле золотых яблок — цитрусовых.

Трудно сказать, когда эти душистые сочные плоды впервые переселились со своей родины — из Восточной Азии — в страны Европы и Северной Америки. О золотых яблоках рассказывают мифы Греции, их изображения находят на старинных монетах. В древних лечебниках их сок значится среди сильнейших целительных средств.

С Пиренейского полуострова цитрусовые попали в Турцию, оттуда морем переправились на наше побережье. Почти три столетия назад в окрестностях Батуми созрели первые плоды цитронов, лимонов и апельсинов. В конце прошлого века к ним присоединился мандарин уншиу, привезенный из Японии известным русским географом и ботаником профессором А. Н. Красновым. Заморские переселенцы прижились, а затем неуверенно, с оглядкой двинулись вдоль побережья к северу. Когда семьдесят лет назад была организована Сочинская опытная сельскохозяйственная и садовая станция, среди других полезных растений были здесь посажены первые деревца цитрусовых.

Меня поразила брошенная Ф. М. Зориным фраза:

— Люди, которые выращивают и осваивают цитрусовые на нашем побережье, всегда должны думать о зиме и морозе.

Почему же? Природа, как известно, не пожалела трудов, чтобы соорудить тут один из самых благодатных уголков земли нашей. С севера и востока поставила каменный забор Кавказского хребта, прикрыла от зимних ветров. С запада и юга распахнула теплое море. Как исполинский аккумулятор, впитывает оно летом солнечные лучи, зимой же отдает их тепло берегам. При таком водяном отоплении люди не знают здесь шуб, а парки и скверы — зимнего увядания.

Словно бы все предусмотрела природа, вплоть до полива дождевой водой по самой щедрой норме, чтобы смогли тут поселиться и спокойно жить самые прихотливые обитатели зеленого мира. Их разнообразие, пышный рост и поражают впервые приехавшего в Сочи.

Но оказывается, не совсем точным получился у природы технический расчет. Бывают зимы, когда норд-осты с морозами и снегопадами перемахивают через каменный забор. Захватят побережье на часы, бед оставят на годы. После такого налета, словно огнем, опалены вечнозеленые деревья, а иные падают, сраженные насмерть.

Пожалуй, больше всего достается цитрусовым, требующим тут от людей не только постоянного труда, но и великого терпения. Здесь долго помнили зиму 1949/50 года, когда на цитрусовых плантациях погибло девять растений из каждых десяти. Это было, как говорят, тяжелое зрелище, от которого могли опуститься руки.

Цитрусоводы побережья не опустили тогда рук. Они знали, как тесна «жилплощадь», которую отпустила природа цитрусовым в нашей стране, как важно продвигать их постепенно хотя бы на считанные километры к северу. Концентрат витаминов, который представляют собой их плоды, нужен всем: зимовщикам Заполярья и горнякам Донбасса, космонавтам и детишкам степных целинных поселков.

Труд многих людей положен на то, чтобы цитрусовые закрепились тут, на самой северной, пока еще непрочной границе. Труд тех, кто продолжает выращивать их наперекор стихии в приморских совхозах. Труд ученых.

Они идут двумя путями. Одни ищут способы надежно уберегать от шальных морозов те цитрусовые, которые выращиваются всюду. Высаживают деревца возле солнечных, теплых стен и в траншеях пригнувшимися к земле или собранными в «гнезда», где они, как птенцы, обогревают друг друга. Выращивают в виде карликов, которые проще спрятать в укрытия. Каждую осень они натягивают на ряды растений марлевые убежища или надевают на каждое деревцо белый чехол.

Федор Михайлович Зорин идет другим путем. Он увлечен идеей: создать свои, особые сорта цитрусовых. Стойкие, упрямые, которые здесь, у крайнего форпоста субтропиков, стояли бы в полный рост и лишь при самой минимальной защите спокойно переносили бы любые суровые холода. Сорта, которые при этом надежно и ежегодно давали бы хорошие урожаи вкусных плодов. Это путь Мичурина, с которым тесно связана не только творческая, но и житейская биография ученого.


В одной из своих увлекательных книг, которых, кстати, у него немало, Федор Михайлович рассказывал о тех временах, когда с экскурсией выпускников Рязанского сельскохозяйственного техникума впервые побывал у кудесника природы. Они явились к Мичурину в залатанных косоворотках или отцовских, времен гражданской войны, гимнастерках, в грубых сапогах, юношески восторженные и по-мальчишески не определившие еще своих призваний. Уезжали словно повзрослевшие, «зная, что Иван Владимирович из нашего сердца и нашей памяти не исчезнет никогда». Для Федора Зорина эта встреча стала той вехой, от которой человек сильного характера намечает свою дорогу. Единственную на всю жизнь.

Он вернулся к Мичурину. Работал садовым рабочим, затем техником. И там его особенно увлекла еще не изученными возможностями вегетативная гибридизация — получение новых сортов путем «зеленой хирургии». Самодельный прививочный ножичек с черной ручкой, с которым не расставался великий садовод, стал для Зорина своего рода символом, тем «волшебным ножичком», которым можно делать чудеса. Годы, проведенные рядом со смелым ученым и великим тружеником, затем институт превратили Федора Михайловича в самостоятельного исследователя, знающего свою цель.

Прошедший год повел начало седьмому десятилетию жизни ученого и четвертому с того весеннего утра, когда он впервые пришел на горный склон, сбегающий к морю. С тех пор его можно найти там всегда.

Город засыпает. А в тишине полутемного сада Зорин, затаив дыхание, наблюдает таинственный «балет цветов» луноцвета, чтобы рассказать затем в книгах об этом удивительном явлении людям. На рассвете он идет «по следам солнца», появившимся на дорожках, глядит, «как травы распрямляют навстречу солнцу спины», слушает птиц, следит за пробуждением растений и множества живых существ, населяющих сад.

— Когда я нахожусь в саду, — говорит Федор Михайлович, — меня охватывает особое чувство — чувство жизни. Всем сознанием вслушиваюсь я, всматриваюсь и наблюдаю разнообразные проявления жизни, одновременно спокойной и бурной, простой и сложной, таинственной и ясной.

Он в душе поэт природы. И ее настойчивый испытатель. Наблюдения нужны для дела.

— В бесконечном мире живых существ, — продолжает он, — таятся неисчерпаемые резервы наших друзей, наших «недипломированных помощников». Для того чтобы уметь их находить и правильно использовать в своей работе, нужно любить и повседневно изучать природу, всегда при этом памятуя о том, что природа — строгая и ревнивая учительница, которая не открывает своих тайн случайному любителю.

За утром приходит день, наполненный большой целеустремленной работой. Ибо сад этот гораздо в большей степени арена борьбы, чем место лирических созерцаний. Борьбы с просчетами природы. Борьбы за право на сам поиск, который далеко не всегда и не сразу приводит к задуманному.

Тридцать лет назад придя в сад, молодой ученый прежде всего убедился: Мичурин прав, побережье, если говорить о культуре ценных субтропических растений, — неподнятая целина. Собственно, потому он и согласился поехать на Сочинскую опытную плодовую станцию, где ему было предложено возглавить селекционную работу.

Над выведением новых сортов цитрусовых работать не с чем, хотя в саду станции еще до него собрано довольно представительное общество: японские мандарины и итальянские лимоны, турецкие и испанские апельсины, американские грейпфруты и китайские кинканы. В их зябком обществе не было главного — хотя бы одного сорта, который мог похвастаться стойкостью к холодам при хорошем качестве плодов.

— Это естественно, — рассуждал ученый. — Тысячелетиями природа цитрусовых складывалась в условиях тропического климата, где свойство морозостойкости совсем не требуется растениям. Значит, надо или все же найти растение, которое сможет передать потомству выносливость к холодам, или воспитывать ее постепенно из поколения в поколение тщательным отбором. На это наверняка не хватит одной человеческой жизни.

Сделав такое малообнадеживающее заключение, Зорин принялся за работу.

Вместе со всеми я внимательно слушаю рассказ Федора Михайловича о поисках, которым отданы десятилетия.

Зорин не первый занялся «приручением» цитрусовых к холодам. Во многих странах выводят их новые сорта для более северных районов. Это большая международная задача. И везде останавливаются у того же порога: где взять для новых сортов свойство холодостойкости?

Долгие поиски привели к дикому трехлистковому лимону из Северного Китая. Этот кустарник с растопыренными во все стороны длинными шипами используют для непроходимых живых изгородей, для прививки лимонов. Его и взяли американские и другие зарубежные селекционеры как главного партнера, носителя неприхотливости. Получили с его помощью много гибридов цитрусовых более стойких, чем имеющиеся. Но… плоды их, увы! были хуже. Передавая потомству стойкость к холодам, дикий лимон упрямо присоединял к ней и качество своих несъедобных плодов — мелких, сухих и горьких. Во всем мире поэтому еще не создано цитрусовых, которые соединяли бы в себе стойкость к холодам и хороший вкус плодов.

Множество вариантов с использованием дикого лимона в качестве одного из родителей испытал молодой селекционер, начиная работу. Все неизменно подтверждали результаты предшественников. Он начинает искать другое растение — носитель зимостойкости и в конце концов останавливается на японском мандарине уншиу. Вкусный, довольно урожайный, он после дикого лимона самый терпеливый к холодам из всех цитрусовых, которые разводятся человеком. На него обращали внимание и другие селекционеры. И отказывались по одной причине. Уншиу — значит бессемянный. В самом деле, только восемь семян в среднем можно найти в его сочной, ароматной мякоти на каждую тысячу плодов. Зорин одним из первых в мире сумел преодолеть этот барьер, добился с помощью уншиу новых гибридов цитрусовых.

И остановился перед следующим барьером.

— Чтобы вывести новый сорт, — говорит Федор Михайлович, — селекционер создает гибриды, помеси сортов, стараясь сочетать в них положительные качества, разбросанные природой по разным сортам, например хороший вкус плодов одного сорта с урожайностью другого. Но одно — желание человека и другое — свойства растительного организма. В гибриде могут соединиться и отрицательные, вовсе не нужные человеку качества. Поэтому селекционер выращивает не одно, а множество гибридных растений, чтобы из них отобрать нужные.

И вот, вспоминает Зорин, на участке появились десять тысяч селекционных растений, полученных от скрещивания уншиу с разными цитрусовыми. Они равнялись зеленым строем перед своим командиром, словно ждали его команды. А командир стоял и молчал. Вот примерно о чем он думал.

Они похожи друг на друга, эти десять тысяч сеянцев, как солдаты в строю. Но в то же время каждый из них, как и каждый солдат, — неповторимый индивидуум. Где-то среди них живет, может быть, именно тот индивидуум, который нужен, который даст начало новому, ценному сорту. Узнать его можно будет только лет через семь — двенадцать, а то и все двадцать, когда появятся первые плоды.

— Кстати, у нас есть и такой сеянец лимона: двадцать восемь лет, а он не цветет и не плодоносит до сих пор — душу вынул. Мы его железным лимоном прозвали.

Только плод, олицетворяющий, по словам Зорина, мудрость жизни и смысл человеческого труда, покажет, не напрасны ли были усилия селекционера. А до этого надо выхаживать, растить многие годы все десять тысяч сеянцев, из которых, может быть, все, кроме одного, будут выброшены как негодные. Но и один отобранный может не вполне отвечать требованием селекционера. Тогда надо начинать снова выращивать второе, может быть, третье поколение. На это уйдут десятилетия, вся человеческая жизнь и то без верного результата.

Как сократить пустые затраты труда, времени, средств на многолетнее выращивание тысяч ненужных растений? Как преодолеть барьер времени, который стоит перед каждым селекционером, работающим с многолетними древесными растениями? Вот о чем думал командир перед своим зеленым воинством.

Раз селекционная работа с растениями строится по принципу «Много званых, да мало избранных», нельзя ли находить избранника побыстрее, рассуждал он. Но избранник не появляется внезапно. Мичурин учит, что свойства растения формируются в процессе развития. Следовательно, надо попытаться методами воспитания создавать новые растения с заранее задуманными свойствами.

— Ведь мало суметь соединить в одном гибриде два родительских свойства, например урожайность и хороший вкус плодов, необходим и красивый внешний вид, и насыщенность плодов витаминами, и раннее созревание при нашем относительно коротком лете. И конечно, морозостойкость.

— Уж слишком много вы требуете, — заметил кто-то из экскурсантов, — хотите найти идеального героя?

— Да, хочу. Но не найти, готовыми они, как и люди, не рождаются. Создать воспитанием. Мичурин указал метод. Называется он методом ментора, воспитателя. Молодой, с еще не определившимися свойствами сеянчик прививают на дерево, скажем, с особо вкусными плодами. И оно, как ментор, будет воспитывать, накапливать в будущем сорте свойство давать хорошие плоды. Так можно пропустить сеянчик через целый синклит разных воспитателей и накопить в нем то, что нам нужно.

— Это теоретически?

— Практически тоже. Два десятилетия поисков привели нас вот к этим деревьям-садам.

Два десятилетия поисков, я знала по книгам Зорина, — это сотни опытов по тончайшей, ювелирнойхирургии растений. Сначала на перцах, помидорах, фасоли, пшенице — всевозможных однолетних растениях. Они своего рода «кролики», на которых можно быстро получить результаты эксперимента, сделать выводы. Затем кустарники и деревья. Он прививает не только ростовые почки и черенки, как принято в садоводстве, но и любые части растения: лист, цветок, плод, корень. Даже растение целиком со всеми этими частями заставляет поселиться на другом растении. Он прививает зародыш семени, который еле различишь под лупой, на другое семя, заставляет срастаться две половинки разных ростовых почек и давать затем общий побег. В его руках обыкновенный прививочный нож становится поистине волшебным.

— Деревья-сады, — продолжал Зорин, — это как бы разные опытные делянки, перенесенные на одно растение. Подумайте, как удобно можно вести исследование, какую экономию получаем в земельной площади, уходе, затратах, а главное — во времени. Это практическая сторона. А научная?

Зорин задумался, собираясь с мыслями.

— Каждый плод, — продолжал он, — созревающий в кроне дерева-сада, которая составлена из разных видов и сортов цитрусовых, испытывает на себе их влияние. Много влияний. Какие-то из них будут преобладающими. Они «отложатся» в виде новых свойств в семени. Вырастив из такого семени сеянец, мы можем его снова привить в крону. Подбирая в качестве ментора ветку мандарина, апельсина или дикого лимона, можем «добавлять» ему те качества, которые хотим развить. А дерево-сад, давая новые плоды, будет создавать другие гибриды, которые впоследствии могут стать новыми сортами. Так из года в год. Получается своего рода живая автоматическая система. Раз созданная, она затем действует длительное время.

Последнее десятилетие работы ученого и было отдано разработке теории и практики селекционной работы с помощью деревьев-садов. Он поставил перед собой сложнейшую задачу: найти способы управлять этой системой, разгадать тайны влияния ее компонентов. Решение этой задачи вооружило бы нынешних и будущих селекционеров таким методом, который позволит им вести работу по созданию новых сортов гораздо эффективнее, чем при нынешних методах.

— Интересно, очень интересно! А скажите, удалось вам уже получить какие-то новые сорта?

— В цитрусовых садах побережья растут три новых сорта мандаринов, полученных на Сочинской опытной станции: «сочинский», «пионер» и «краснодарский». Специалисты находят их лучшими по вкусу, чем уншиу и американский сорт сильверхилл. И по урожайности они обогнали эти общепринятые сорта примерно в полтора раза. В нынешнем году мы выделяем три новых гибрида с интересными свойствами. Но, — заключает Федор Михайлович, — по главному для нас признаку — морозостойкости — сорта, вышедшие за пределы станций, хотя и превышают имеющиеся, все же страдают в суровые зимы. Поэтому я не считаю, что задача создания полноценного сорта решена. Мы продолжаем над этим работать.

И вот я в селекционном саду после «ледового побоища», разыгравшегося в ночь на 28 января. Еще издали увидела Федора Михайловича и остановилась, чтобы не мешать.

В сопровождении коротконогого черного пса Марса он медленно шел по засыпанной снегом дорожке. Это был его обычный утренний обход, который он совершает неизменно три десятка лет. Сегодня — это обход врача по палатам тяжелобольных, причем и сам врач словно захвачен недугом. Ссутулились плечи, тяжело опирается на трость, с которой никогда не видела его прежде.

Федор Михайлович подсчитывает потери. Стоит, задумавшись, возле одних деревцев, другие окидывает мимолетным взглядом. Вот подряд большая группа растений, на которых недавно еще свежие листья свернулись трубкой, приобрели сухой медно-сизый оттенок. Эти, наверное, умрут. Еще и еще деревца, не выдержавшие схватки с морозом. А вот надолго останавливает его маленькое деревцо. Страшно, нестерпимо холодно ему, а держится! Как и теплой, влажной осенью ярки и сочны глянцевые листья. Деревцо приняло в открытую ледяной бой и выстояло. Садовод выходит из задумчивости, легонько проводит по кудрявой кроне рукой и идет дальше.

Возле домика-лаборатории в глубокой траншее, опоясавшей самое крупное дерево-сад, работает девушка в замазанном глиной синем халате. Ее лицо разрумянилось на морозе, белокурые волосы выбились из-под косынки. Закоченевшими пальцами она выбирает в желтой липкой глине камни и выбрасывает наверх. Целая куча крупного галечника и обкатанных когда-то морем камней высится у края траншеи.

— Что это у вас за земляные работы, Люся? — спрашиваю я.

— У нас же не почвы, а голая глина и камни, — разгибается она, поправляя косынку. — Когда сажали деревцо маленьким, не было времени и сил выбирать камни, добавлять хорошую землю на большую глубину. Теперь разрослось, надо корням лучшую почву создавать.

Я согласно кивнула головой, но подумала в душе: есть ли смысл в этой тяжелой, кропотливой работе, когда сад гибнет и неизвестно, что от него останется к весне?

Подошел Федор Михайлович:

— Гоню ее домой хоть часа два отдохнуть — не хочет. Не спала совсем.

По усталым, покрасневшим глазам вижу, что и он, кажется, провел бессонную ночь.

— А вы-то, Федор Михайлович, спали?

— Конечно, я тоже тут ночь продежурил. Да-да-да. Только ей все хлопоты достались. Мороз под двадцать градусов на почве, а у нас калорифер перестал действовать, которым обогревается Дерево дружбы, трубы разошлись. С ними возилась, потом все выбегала из конторки, на градусник глядела. Переживала, что растения гибнут.

— Ничего и не переживала, — нахмурила Люся светлые брови.

— Чего уж там. Если человек за восемь лет работы на участке не то чтобы один рабочий день пропустил, а ни одного отпуска толком не использовал, может он не переживать? Ему даже и всплакнуть в такую ночь не грех.

— Да вы сами-то, когда в санатории на лечении бываете, все равно раз, а то и два раза в день сюда приезжаете с другого конца Сочи. Не плакали же в эту ночь?

— Я другое дело. Да-да-да. Мне по солидности лет плакать противопоказано.

Федор Михайлович, как всегда, шутит. Только вижу, в глазах за обычным лукавым прищуром прочно поселились в эту ночь тревога и боль.

У Зорина свое, особое отношение к растениям. Он готов прийти на помощь в случае необходимости любой былинке, не говоря уже о своем детище — гибридах. Мне рассказывали, как волновался Федор Михайлович, какие громы и молнии обрушил на виновных, когда однажды при обработке участка по неряшливости повредили кору на нескольких растениях. До позднего вечера возился: зачищал царапины, обмазывал варом, накладывал повязки. А одному растению, у которого кора оказалась содранной вокруг всего стволика, сделал сложную операцию по пересадке на пораненное деревцо коры другого растения. Деревцо было спасено, а сама операция послужила толчком к разработке оригинального метода получения вегетативных гибридов пересадкой коры. Такие деревца с узловатыми «бамбуковыми» побегами показывал он в прошлом году ученым.

И вот он сам ставит под удар все растения, которым отданы десятилетия трудов и надежд. Что это: упрямство? Жестокая необходимость?

Ничего не стоило надеть на растения хотя бы марлевые чехлы. Делают же это даже в обычные годы на плантациях негибридных растений, которые можно в случае гибели восстановить. Укрыты деревья на соседнем опытном участке. А здесь каждое деревцо — неповторимый экземпляр, который таит в себе еще не раскрытые, может быть, замечательные свойства, — и никаких укрытий в такую зиму!

— Может быть, — высказываю эту мысль Зорину, — хотя бы некоторые, самые интересные, следовало защитить?

— Нет. Мне этого делать нельзя.

— А если… полная гибель?

— Значит, будем начинать сначала. Селекционер, который хочет продвинуть цитрусовые на север, обязан не спасать растения от мороза, а испытывать, может быть жестоко. Мороз — бескомпромиссный контролер, он не даст скидок ни на что. Если хотите, я даже рад такой зиме, по сравнению с которой мороз 1950 года — пустяки. То, что сумеет уцелеть после нее, может дать начало ценному сорту. О такой проверке должен мечтать селекционер. Да-да-да. Приходите весной, тогда все будет ясно.

Можно было только подивиться самообладанию этого человека.


Прошло два месяца, на побережье явилась южная весна. Яркая, деятельная, она быстро закрыла свежими побегами, цветами следы зимних разрушений. О них напоминали лишь камфорные лавры на Курортном проспекте, черневшие голыми ампутированными ветвями, да эвкалипты. Так и не ожив, деревья-великаны падали под пилами парковых рабочих.

Снова я в опытном саду.

Совсем поредел склон, на котором цитрусовые зимовали под укрытием полотнищ и чехлов. Бескомпромиссный контролер похозяйничал изрядно, не спасли и укрытия. Только отдельные куртины стелющихся лимонов и мандаринов сохранились — хотя и покалеченные, будут жить.

Непривычно просторно в селекционном саду. Ледяная коса прошлась и тут, повыкосила зеленые кущи, оставила на их месте печальную стерню из пней.

Но удивительное дело. Присмотришься внимательнее: пустой сад оказывается заполненным до краев. Между пнями уже разделаны грядки с новыми посевами гибридных семян. Цветут азалии, набирают бутоны кусты роз вдоль дорожек — живые букеты из разных сортов, созданные волшебным ножичком ученого. Высоко забрался по шпалерам широколистый луноцвет, еще зимой выращенный Люсей в тепличке.

Люся с Женечкой Судаковой, тоненькой девочкой-юннаткой, занимаются посадками. Я смотрю, с какой любовью и старанием они работают, думаю о других побегах, которые растит в этом саду Федор Михайлович.

Тянется к нему ребятня. В саду почти всегда увидишь голенастых мальчишек и девчонок из окрестных мест, занятых каким-то делом. Здесь им доверяют. Полтора миллиона цветков опылили школьники, когда надо было провести массовую работу по гибридизации. Здесь они делают множество неожиданных открытий, посидев час-другой с Федором Михайловичем в «зеленой засаде» и посмотрев на природу его глазами. Нежную и мудрую свою любовь к природе передает Зорин ребятам. Многие из них, выросши и разлетевшись во все концы страны, стали агрономами, учеными-биологами.

Одна из воспитанниц Зорина — агротехник участка Люся Дмитренко.

— У нее прирожденная, ярко выраженная любовь к природе, — сказал как-то Федор Михайлович.

Думается, он скромно умалчивает о своем влиянии.

Единственная дочь у матери-инженера, Люся пришла сюда после окончания десятилетки. Поступила садовой рабочей. С тех пор не стало у нее иной жизни, кроме той, которая идет тут, в саду. Любая работа от самой грязной и тяжелой до тончайших «хирургических» операций ей интересна и по плечу. С полным правом можно сказать: каждое из многих сотен растений, живущих в саду, носит на себе следы заботы этой девушки с не знающими устали руками.

Она уже агроном с высшим образованием. В прошлом году закончила Всесоюзный заочный сельскохозяйственный институт. И все равно, приезжая ранним утром в сад, по-прежнему берется за лопату и лейку, за прививочный нож или секатор, не оставляет их до позднего вечера. Самые сложные и ответственные прививки Федор Михайлович поручает теперь Люсе.

Вот она закончила посадку, идет навстречу.

— Что, — спрашиваю, — очень тяжело переживает Федор Михайлович гибель деревьев?

— Нет, ничего. Вон он ходит как раз, проверяет, что пошло в рост.

Присоединяюсь к Федору Михайловичу, осторожно задаю вопрос о потерях.

— Представьте себе, не так уж скверно. Кое-что из того, на что были надежды, уцелело.

Мы подошли к молоденькому деревцу, спиленному почти у земли. От мертвого, казалось, остатка ствола тянулись вверх два сильных ярко-зеленых побега.

— Здесь у нас в свое время была применена особенно сложная хирургия. Мы соединили, разрезав продольно, три однолетних сеянца лимона, цитранжа и трифолиты. Когда они полностью срослись в единое растение, к стволику и веткам привили кусочки коры апельсина. В прошлом году на месте срастания коры апельсина с комбинированным тройным стволом получили три побега, совсем разных по внешнему виду. Это подтверждало наше предположение о возможности получения различных прививочных гибридов на одном дереве. И вот смотрите: две почки перезимовали благополучно и дали побеги. Наверняка из них получится что-то интересное.

Федор Михайлович подходит к другому растению, зеленеющему свежими побегами.

— Или вот смотрите: тройной гибрид, на который мы возлагали большие надежды. Дитя трех родителей: мандарина, апельсина и лимона, представляющее несомненный теоретический интерес. Выстоял-таки! Выжил и наш грушевидный мандарин, отобранный впервые в прошлом году. А вот это деревце мандарина «сочинского № 23» нас особенно порадовало. Оно потеряло только прошлогодний прирост и сейчас, как видите, благополучно обрастает.

Мы посмотрели еще несколько деревцев, где молодые побеги, потянувшиеся к солнцу, утверждали первую, трудно давшуюся победу.

Значит, сад будет жить! Он сильно опустел, но остался плацдармом для нового наступления. Укрепились на нем упрямые побеги, принявшие с холодом открытый бой. Весенним цветением покрылось главное дерево-сад. Его, как лабораторию новых сортов, укрывали на зиму прозрачным шатром из полиэтиленовой пленки. На ветках белели колпачки, которые надевают при гибридизации на опыленные цветки.

Мы подошли к дереву.

— Лаборатория продолжает действовать?

— Работает. Сейчас у нас две главные заботы: во-первых, размножить гибриды, которые выдержали зиму, и, во-вторых, используя дерево-сад, провести новый цикл скрещиваний. С учетом той апробации, которую учинил дед-мороз.

Федор Михайлович опустился на садовую скамью, жестом пригласил присоединиться. Посидел некоторое время молча, откинувшись на спинку скамьи и положив на нее локти. Его прищуренные глаза в веере морщинок устремились в какую-то видимую лишь ему даль.

— Думаю я еще об одном уроке нынешней зимы, — заговорил он наконец. — Продолжая самый жестокий отбор растений, выносливых к холоду, надо нам налаживать и оборону. Простейшую. Видите дерево-сад или вот Дерево дружбы? Не пострадал ни один листочек. А всего и защита — полиэтиленовая пленка и калориферный обогрев в течение нескольких, самых критических часов. В этом мне видится в дальнейшем хорошее содружество. Селекционер, все глубже проникая в законы природы, сумеет получить новые, лучшие сорта цитрусовых — вкусные, обильные, стойкие. Химик и электрик придут ему на помощь, уберегут их в опасное время. Цитрусовые смелее поселятся на побережье. Я за такой союз с техникой.


Побеги дружбы

Дерево дружбы! Его в ту жестокую зиму, как и дерево-сад, нельзя было оставить без защиты. Оно сражается против иной «холодной войны», другими средствами.

…Настала новая осень. Тяжелое золото плодов пригнуло ветви Дерева дружбы. В один из прохладных ноябрьских дней 1964 года к Дереву пришли четверо с золотыми звездами на груди. Четверо из плеяды героев, начавших новую для нашей планеты эру — освоение космоса: Ю. А. Гагарин, В. М. Комаров, В. В. Николаева-Терешкова и А. Г. Николаев. Они пришли, чтобы оставить на Дереве дружбы свой «зеленый автограф» — прививку, как сделали это до них многие и многие.

Вот космонавты окружили Люсю и внимательно слушают историю этого удивительного дерева, о котором знают на всех континентах. История ведет к тем временам, когда планета Земля, вспыхивая в разных концах взрывами бомб и залпами пушек, катилась к военной катастрофе.

На опытную станцию приехал отдыхавший в Сочи Отто Юльевич Шмидт, всемирно известный ученый, посвятивший многие годы разгадке тайн «фабрики холода» — Арктики. Ф. М. Зорин занимался прививками в кроне дерева-сада. Два ученых, каждый по-своему воевавших с холодом, встретились.

— Это не волшебство? — шутя спросил Отто Юльевич, увидев лимоны и апельсины, мандарины и грейпфруты, растущие и зреющие на одном дереве.

— Нет, — улыбнулся Зорин, — обыкновенная хирургия.

Селекционер достал из кармана свой неизменный прививочный нож, срезал веточку лимона. Затем точным движением лезвия снял с нее ростовую почку вместе с тонким щитком коры, приложил к такому же срезу на апельсиновой ветке и забинтовал тонкой полоской мочалы.

— Вот как это делается. Теперь лимон, который вырастет из почки, будет жить на апельсине.

— Любопытно, весьма любопытно, — произнес академик. — А можно мне?

Небольшой урок «хирургии», и на дереве-саде поселилась еще одна почка — память, оставленная академиком Шмидтом.

Было это осенью 1940 года. Через несколько месяцев война ворвалась на нашу землю.

Космонавты смотрят на крепкую, сильную ветвь, усеянную плодами. Она выросла из маленькой зеленой почки, привитой О. Ю. Шмидтом, и называется теперь веткой полярников. Нынешние исследователи ледовых широт И. Романов, А. Шамонтьев, Н. Корнилов, М. Коршунов и другие в 1961–1963 годах сделали на ней свои прививки, посвятив их памяти академика О. Ю. Шмидта.

Сколько их теперь, таких крепких ветвей на дереве! У каждой не только своя история, но и… географический адрес.

— Первый раз в жизни мы обошли целый сад, не сходя с места, — шутливо заметили супруги Веркор из Франции, побывав несколько лет назад у дерева-сада.

Теперь, обходя Дерево дружбы, космонавты как бы совершают новый облет вокруг планеты. Белые блестящие этикетки, мелькающие среди листвы и ярких плодов, несут названия ста шести стран мира, имена множества людей со всех континентов. Дерево-сад Ф. М. Зорина, на котором он поселил сорок пять разных видов цитрусовых, превратилось в мощное Дерево дружбы народов. Возле него уже побывали представители почти всего мира.

Как произошло это чудесное превращение? Экскурсия в прошлое продолжается.

Послевоенные годы. Над землей стягиваются тучи «холодной войны». Наша страна не жалеет усилий ради сохранения мира, во имя которого пролито столько крови. Двери нашего дома открыты всем друзьям мира.

В Советский Союз приехала профессор Белградского университета биолог Ружица Главинич. Побывала в саду опытной станции. Рядом с плодоносной веткой, выросшей за военные годы из привитой О. Ю. Шмидтом почки, ей захотелось сделать свою прививку.

У гостьи из Югославии нашлось много последователей. Люди разных стран, бывая у Дерева, оставляли на нем свои «зеленые автографы». Приехав снова через четыре года, Ружица Главинич поразилась быстрому росту дерева.

«Как растения тянутся к солнцу, — записала она в Книге посетителей, — так и люди всего мира стремятся друг к другу, развивая свою дружбу. Поэтому не случайно это дерево так разрослось, расцвело и покрылось плодами дружбы между людьми разных национальностей».

Так научная лаборатория, дерево-сад, стало одновременно Деревом дружбы, а селекционный сад над Черным морем — местом дружеских встреч и бесед.

Люди разных стран и различных убеждений, собравшись для беседы, не могут избежать тем, волнующих сегодня человечество. Прежде всего темы мира или войны. Сад стихийно стал трибуной, с которой люди доброй воли напоминают всем о главном, чего нельзя забывать.

Три толстых тома Книги посетителей лежат на столике в беседке возле Дерева дружбы. Они заполнены взволнованными записями. Читая их, словно присутствуешь на Форуме мира.

Как бы открывая форум, звучит голос советского писателя В. Коновалова:

— Интернациональное Дерево дружбы — это самый вместительный дом под голубой крышей, который гостеприимно открыт для поборников мира во всем мире.

— Это дерево, — поддерживает его видный общественный деятель Франции Андрэ Пьеррард, — настоящий символ мирного сосуществования, который делает честь советским ботаникам и всему советскому народу.

— Пусть это дерево напоминает всем, кто посещает Сочи, — отмечают англичане супруги Антони и Каролина Вержвуд Бенн, — что независимо от цвета нашей кожи, независимо от наших качеств, независимо от того, насколько мы прославились перед человечеством, все мы происходим от одного дерева жизни, все питаемся плодами матери-земли и все живем под одним и тем же солнцем, луной, звездами и что человечество выживет только тогда, если все люди будут жить в мире и дружбе.

— Я радовался как ребенок возможности сделать прививку, — признается американский писатель Бенджамин Аппел. — И я надеюсь, — добавляет он, — что такие сады будут цвести в скором будущем на всей Земле.

— За дружбу, — провозглашает его коллега из Стокгольма Карл Эмиль Энглунд, — и за то время, когда генералы будут принадлежать истории, а мечи перекуются на садовые ножи и станут использоваться для деревьев дружбы!

Перековать мечи на орудия мирного труда… Пока не поздно! Эта мысль лейтмотивом проходит через множество записей. В них, как солнце в капле воды, отражается та великая миссия мира, которую несет наша страна, объединяя борьбу народов против человеконенавистничества, против одного из самых отвратительных порождений империализма — национальной вражды.

Добрые чувства рождает Дерево дружбы. Возле него слагают стихи и думают о будущем.

Поэты — люди точного и емкого слова. Поэмой, написанной листьями, назвал Дерево дружбы поэт из Ганы Эрик Хейман. Советский поэт Игорь Кобзев дополнил своего африканского собрата по перу, сравнив Дерево со сборником интереснейших, волнующих новелл о людях, о дружбе, о труде, о мире.

Космонавты читают одну за другой надписи на этикетках с именами многих людей Земли. Перед ними ветки-новеллы зеленой книги. Одна из них посвящена памяти Патриса Лумумбы.

…Август 1961 года. Маленький остров в Карибском море отстаивает свое право на свободу в борьбе с силами империализма. Непомерно тяжело ему, до предела напряжены силы. На Африканском континенте, неся потери, бьется за независимость народ Конго.

Один из героев кубинской революции, Хуан Альмейда, был в те дни в саду над Черным морем. На одной из ветвей Дерева появилась новая ростовая почка, а в Книге посетителей осталась запись Хуана Альмейды: «Я сделал прививку на Дереве дружбы в честь великого конголезского лидера, жертвы империализма и угнетения народов Патриса Лумумбы… Родина или смерть. Мы победим!»

Так через Дерево дружбы революционная Куба с Американского континента протянула руку солидарности борющейся Африке.

Как ответное рукопожатие и клятва появился летом 1963 года на Дереве еще один побег дружбы. Его оставили делегаты Конголезской лиги мира, посвятившие свою прививку также памяти своего национального героя.

Еще одна ветка-новелла. Ветка Поля Робсона. Она появилась на свет, когда юное деревцо-сад заселяли лишь первые побеги дружбы.

В сад пришли Поль и Эсланда Робсон. Разве мог не загореться пламенный Поль, узнав о значении дерева? И вот он, большой, громоздкий, сидит в тенистой беседке, увитой розами, с маленьким ножичком в сильных руках. Терпеливо постигает тайны садовой хирургии. Срезает первую почку — плохо. Вторую — немного лучше, третью…

— Вот теперь, как надо, — одобрительно говорит наконец учитель.

Поль широко улыбается, идет к Дереву, делает прививку. В награду за усердие и успех Ф. М. Зорин дарит гостю свой прививочный нож.

Все четыре почки, привитые Полем и Эсландой Робсон, отлично прижились. Вот они, превратившиеся в раскидистую ветвь, шумят густой листвой, манят сочными плодами — память о большом и мужественном человеке.

Летом 1963 года к этой ветви подошел человек, похожий могучим сложением и цветом лица на Робсона. Он шел ощупью, не видя ветви, на которой собирался сделать прививку, не видя неба. Человек был слеп. Член ЦК Американской компартии Генри Уинстон ослеп в одиночной камере тюрьмы Терри-Хот. Только гневный протест многих тысяч людей, возмущенных издевательствами властей над этим бесстрашным борцом, вырвал Генри Уинстона из тюрьмы.

— Дружба видит без глаз, — говорит он.

И не только делает с помощью сына Гая прививку на ветви Робсона, но вместе с другими гостями из зарубежных стран работает в селекционном саду с лопатой. Одно Дерево дружбы уже не в состоянии удовлетворить всех желающих сделать прививку. Генри Уинстон участвует в посадке шести новых Деревьев дружбы, которым предстоит стать целым Садом дружбы…

Ветка Вана Клиберна. Тоже новелла.

Прославленный музыкант приехал в Сочи после большой, чрезвычайно насыщенной поездки по странам мира. В селекционный сад он пришел уставшим от множества встреч и впечатлений. Сидя в бамбуковой беседке, Клиберн равнодушно, лишь отдавая долг вежливости, слушал объяснения садовода.

Как разбудить в нем интерес, думал Зорин, как задеть живую струну? Мелькнула счастливая мысль. Он принес из теплицы маленькое деревце апельсина в горшке и сказал:

— Это прислала моя мать из Москвы — самый дорогой мне человек. Ей скоро исполнится девяносто лет. Она вырастила это деревце из семени плода Дерева дружбы, который я послал ей два года назад ко дню рождения. Вернув этот плод в виде деревца, моя мать передала и такую просьбу: «Пусть веточку этого апельсина привьет на Дереве дружбы тот, кто очень любит свою мать». Вы не хотите сделать такую прививку?

Ван Клиберн порывисто вскочил со скамьи, подошел к Зорину.

— Это единственное предложение за долгое время, — сказал он с мягкой улыбкой, — которое я принимаю с радостью.

Фотография того времени доказывает, с какой сосредоточенностью делает Ван прививку, а запись в Книге посетителей гласит: «С этой прививкой я оставляю вам свою дружбу и любовь».

Черенок, привитый Ваном Клиберном, разросся в большую ветку, носящую теперь имя музыканта. Осенью 1963 года она стала самой «многолюдной» из всех ветвей Дерева. На ней оставили свой зеленый автограф представители сразу шестидесяти девяти стран — участники III Всемирной встречи журналистов, посетившие станцию. От их имени прививку сделал аргентинский журналист Эдуардо Хосами, которому в тот день исполнилось двадцать четыре года.

Ван Клиберн увез с собой не только добрые воспоминания о Сочи. Ф. М. Зорин подарил ему второй сеянец, похожий на тот, которым пробудил интерес к саду.

— Пока не знаю о судьбе этого сеянца, — замечает селекционер. — Но о других таких же можно бы рассказать много интересного.

Наверное, уже не один десяток сеянцев, выращенных из семян Дерева дружбы, переселился в другие страны.

В Японию возвратился сыном Дерева дружбы внук японского мандарина уншиу. Японский цитрусовод, которому был передан сеянец, глубоко взволнованный процедурой вручения, взял растение в руки, низко, до земли, поклонился на все четыре стороны.

Лет пять назад маленький сеянчик увезла с собой делегация Национального планового совета Индонезии. Присланные фотографии показывают, что сын Дерева дружбы отлично прижился в Джакарте и уже вырос в деревцо, достигающее крыши здания, возле которого оно посажено.

Дети Дерева дружбы живут и превосходно себя чувствуют в Алжире и Афганистане, в Пакистане и Индии. А в странах с суровым для цитрусовых климатом — в Германии и Чехословакии, в Дании и Польше — их заботливо растят в оранжереях ботанических садов.

Семена дружбы расселяются по планете и с плодами. Лишь в прошлом году с Дерева дружбы снято около двух тысяч апельсинов и мандаринов, лимонов и грейпфрутов. Небольшая часть остается на станции. Они могут дать начало каким-то новым сортам и формам. Дерево дружбы продолжает служить научным целям. Остальные плоды отправляются в дальние путешествия.

Несколько лет назад Сочинский городской Совет депутатов трудящихся, оказывающий помощь в пропаганде Дерева дружбы, разослал авторам прививок плоды с их веток. Эти посылки произвели большое впечатление. О них писали в газетах разных стран. На Опытную станцию пришло множество благодарственных писем.

Индийский писатель Прободх Кумар Саньял, в свое время сделавший прививку на Дереве дружбы, писал: «…Неожиданно почтальон принес посылку из Советского Союза. В ней оказались четыре апельсина, письмо и несколько открыток с видами Сочи. Я был настолько взволнован, что на некоторое время лишился дара речи от нахлынувших на меня эмоций».

А теперь урожай со «своих» веток на Дереве дружбы жители всех континентов собирают сами. Поток посетителей и их «география» стали такими обширными, что ко времени созревания плодов у Дерева всегда оказывается кто-либо из соответствующей страны. У цитрусовых, кстати, есть удобная для этого особенность: плоды созревают не только осенью, но и почти в течение всего года.

— Вы хозяева плодов с ветви вашей страны, — говорит гостям Федор Михайлович. — Распоряжайтесь как хотите. Прошу только об одном: семена из них передайте своим школам. Пусть ваши дети выращивают деревья дружбы.

В ноябре 1964 года на Дереве дружбы были вписаны новые слова еще в одну новеллу — ветвь космонавтов. Первые строки этой новеллы появились тремя годами раньше.

Было это так. Весь мир устремлен к небу. Там, в непостижимой глазу высоте, космонавт-2, гражданин Советского Союза Герман Титов на «Востоке-2» делает свои головокружительные витки. В это время героиня труда Тен Сен Хи от имени корейских женщин — тружениц и матерей делает прививку на Дереве дружбы. Она посвящает ее герою космоса.

Прошло немногим больше года. Почка прижилась, пошла в рост. И вот встреча: космонавт-2 у крепкого зеленого побега, зародившегося на Земле в день, когда он был от Земли так далеко. С волнением, которое выдает лишь особая собранность и точность, Герман Титов делает на побеге свою прививку.

На ветке, выросшей из побега, затем поселился еще один, совсем маленький росток. Друзья из Болгарии сделали прививку в честь Чайки и Сокола в тот июньский день, когда они совершали свой космический полет.

А теперь Чайка сама у Дерева дружбы. В ее руках свежий зеленый побег и острый как бритва прививочный нож. Вот ловко срезана с побега крохотная почка — скрытый за плотными чешуйками зачаток будущей плодоносной ветки. Вот почка поселена на живой ветви Дерева, которая будет отныне кормить ее и растить. Еще один побег мира и дружбы вырастет на дереве. Вслед за Валей делают прививки Юрий Гагарин, Андриан Николаев и Владимир Комаров. Накануне такую же маленькую зеленую почку поселил на этой ветви Павел Попович. Так утвердилась на Дереве дружбы новая ветвь — ветвь космонавтов.

После церемонии прививки космонавты сделали свою запись в Книге посетителей. Валя Терешкова с разрешения хозяев срезала с Дерева дружбы для всех космонавтов по спелому плоду грейпфрута. На память они получили по букету цветов и крохотному «волшебному ножичку» с выгравированной надписью «Сочи». Такой сувенир вручается каждому из почетных посетителей сада над морем, сделавшему прививку дружбы.

Я смотрю в последний раз на высокое стройное дерево. Никогда еще не была так густа его листва, сильны побеги и обильны плоды. Думаю о тех, чей не знающий покоя труд и душевная щедрость вырастили это дерево надежды и радости для людей, и прежде всего о Федоре Михайловиче Зорине.

«Сердце человека озаряет новая радость, когда встречается он в жизни с добрым, мудрым и трудолюбивым человеком. Я глубоко счастлив тем, что встретил в этом чудесном саду мирного созидания дорогого Федора Михайловича Зорина — человека, который наделен именно этими одухотворенными чертами советского человека и большого ученого».

Так записал в Книге посетителей сада известный советский композитор Вано Мурадели. Это же, покидая сад, хочется сказать и мне, и, наверное, тысячам его посетителей.

Хо Ши Мин в гостях у Ф. М. Зорина

Так зародилась ветвь космонавтов

«Я оставляю вам свою дружбу и любовь»

Люся Дмитренко ведет урок зеленой хирургии

Альбер Маюзье Наши новые друзья[8]

Зверь или птица?

Штат Виктория в зоологическом отношении очень интересен. Здесь нам и нужно было найти двух феноменальных представителей австралийской фауны — орниторинхуса, или утконоса, и птицу-лиру, чтобы понаблюдать их в условиях естественного существования.

Для этого мы обосновались в шестидесяти пяти километрах от Мельбурна, в красивой холмистой местности близ Хилсвилла. Был январь (в южном полушарии середина лета), и стояла очень сильная засуха. Мы нашли хорошее место среди европейских елей, в стороне от населенных пунктов, убедившись предварительно, что обеспечивать себя водой здесь будет нетрудно (а повсюду в Австралии вода — это целая проблема).

К Хилсвиллу примыкала территория одного из заповедников, созданных в стране для сохранения редких видов животных в местах их естественного распространения. В этом заповеднике я и надеялся получить все нужные мне сведения об утконосе, животном чрезвычайно редкостном, находка которого сто лет назад потрясла мир натуралистов.

Орниторинхуса австралийцы называют более коротким и легче запоминающимся словом platypus, он очень редко встречается и в самой Австралии, а за ее пределами, за исключением зоопарка в Бронксе (США), больше нигде нет ни одного живого экземпляра. Это животное строго охраняется законом, были приняты очень жесткие меры, чтобы предотвратить его полное исчезновение, и надо, кстати, признать, что с этой задачей здесь справились.

Мне было известно, что в заповеднике Хилсвилла содержатся под наблюдением два утконоса, что его директор господин Пинчес является одним из крупнейших знатоков австралийской фауны, и в частности этого животного, изучению которого он посвятил двадцать пять лет.

Утконосов запрещено не только убивать, но даже ловить, и я рассчитывал получить здесь необходимую консультацию, намереваясь снять фильм об этой главной диковине австралийской фауны. Забегая вперед, скажу, что это оказалось не так-то просто. Но сначала нужно рассказать, что же такое platypus — утконос.

Прежде всего это животное-парадокс. В нем сочетаются признаки млекопитающего, птицы и рептилии. Внешне утконос похож на утку, но у него четыре лапы и тело покрывают не перья, а мех, как бы коротко подстриженный. Шкурка у него неплотно прилегает к мускулатуре, ее можно взять в горсть, не касаясь при этом тела животного. Из-за превосходного меха утконосов европейцы истребляли их в массовом количестве с первых лет колонизации Австралии.

У этого животного маленькая, заостренная кротиная головка, но вместо рта и носа еще более удлиняющий головку утиный нос-клюв, без зубов. Лапы у него перепончатые, как у водоплавающей птицы, но на них имеются длинные когти млекопитающего-землероя. По суше утконос ходит, опираясь о землю своими когтями-шпильками, предохраняя этим перепонки лап от повреждений. Сердце у него млекопитающего, органы размножения рептилии, но — новое противоречие — самка, откладывая яйца, в отличие от рептилий высиживает их.

Жилища утконосов — это настоящие кротиные норы. Живут они по берегам рек и ручьев, вход в норы устраивают на уровне воды, а в тех местах, где в паводок он поднимается, вход делается немного выше. В норах целый лабиринт ходов, а в глубине имеется специальное расширенное помещение для высиживания яиц. В этот период самка впадает в такое сонное состояние, что ее можно брать в руки, не опасаясь разбудить. Детеныши вскармливаются первое время только материнским молоком, но у самки отсутствуют соски, и приходится высасывать его прямо через шкурку матери.

Утконосы питаются исключительно обитателями австралийских рек, илистыми червями или креветками. Интересно, что при погружении в воду глаза и уши у них автоматически закрываются, и, чтобы поймать добычу, порой очень проворную, им приходится полагаться только на обоняние.

Утконосы ведут образ жизни скорее ночной, чем дневной, и мне не представилось случая, выпадавшего на долю очень немногих австралийцев, понаблюдать за их жизнью в естественных условиях. Но мне не повезло и с животными, находящимися на попечении Пинчеса.

Вскоре после моего приезда к директору заповедника явился один американский кинорежиссер с просьбой разрешить ему съемку утконоса. Господин Пинчес разрешил американцу снять старшего из двух, что были у них под наблюдением. Это животное прожило уже семнадцать лет в неволе. Сам Пинчес выкормил его когда-то из соски. В заповеднике чрезвычайно дорожили этим животным. Именно на нем была проведена большая часть научных наблюдений по изучению утконосов. Он содержался в утконоснике, который изобрел известный австралийский натуралист Дэвид Флей. Это небольшое причудливое деревянное сооружение, подбитое сухой травой, оказалось точной копией норы утконоса. Из этой «норы» был устроен выход в небольшой водоем с проточной водой, куда утконос отправлялся за пищей, обычной в естественных условиях, — червями и живыми рачками.

По окончании съемки служитель поместил животное в утконосник, а на другой день его обнаружили мертвым! Слишком ли его измучили, перекормили ли во время съемок, или, может быть, сторож слишком плотно прикрыл выход из норы и утконос не смог ночью выйти в воду? Причина гибели животного осталась невыясненной, но пресса расценила этот факт чуть не как национальную катастрофу и уделила ему много места.

Мне же произвести здесь съемку утконоса так и не пришлось. В заповеднике была еще самка, молодое, совершенно неприрученное животное, но Пинчес, опасаясь потерять и ее, не захотел рисковать последним оставшимся у него орниторинкусом.

Сразу же после гибели утконоса директор вместе со своим персоналом принялся искать новое животное, и я в течение недели помогал им. На окрестных реках мы устроили заграждения при помощи очень сложной системы рыболовных вершей. Мы проводили бессонные ночи, волновались, опасаясь утопить животное, но все наши старания оказались тщетными, хотя вблизи было очень много нор. Утконосы чрезвычайно осторожные животные.

После этого я вынужден был воспользоваться гораздо более прозаической, на мой взгляд, возможностью и сделал съемку в Мельбурнском зоопарке. Там без всяких оговорок предоставили в мое распоряжение великолепного самца, и мне удалось заснять это изумительное животное во всех подробностях, включая его отравленную шпору. У самок такой шпоры нет. Она предназначена для самозащиты животного, которому суждено еще долгие годы возбуждать любопытство людей.


Живой магнитофон

В сорока километрах от Мельбурна простирается гористый массив, покрытый довольно густыми лесами. Туда мы и направились на поиски птицы-лиры, получившей широкую известность благодаря почтовым маркам и фотографиям, обошедшим весь свет. Поднявшись в горы по дороге, проходившей среди садов, виноградников и средиземноморской растительности, неожиданной на такой высоте, мы наконец углубились в строевой лес, состоявший почти исключительно из елей и эвкалиптов довольно внушительных размеров.

Мы выбрали для лагеря один из rest area (так называют в Австралии места, расчищенные от кустарников и подлеска, чтобы туристы не подожгли лес, разводя костры) и сразу же отправились на поиски. Как только мы вступили под сень лесных гигантов, я понял, что работа предстоит нелегкая. Стояла сильная жара, в лесу комары буквально кишели, и было так сумрачно, что казалось бесполезным снимать на цветную пленку. Но, невзирая на это, все одиннадцать Маюзье храбро углубились в чащу, условившись, что тот, кто заметит птицу первым, легким свистом подаст сигнал Луи и мне, так как только у нас двоих были камеры.

Туристы, которых мы встретили, заверили нас, что в этой части леса есть самки и несколько редких самцов, что их хорошо видно издалека, но снимать этих птиц трудно из-за их необычайной подвижности.

Я шел, обливаясь потом, с камерой наготове, и, к счастью, через каких-нибудь полчаса наши поиски закончились удачей. Моя жена, наш «старший загонщик», сообщила, что обнаружила двух самок. Луи тоже предупредили об этом, и тут началась сумасшедшая гонка. Мы бросились в указанном направлении, чтобы поскорее увидеть эти очаровательные создания, не задерживающиеся и трех секунд на одном месте.

Птица-лира кормится на земле и за день в поисках корма вышагивает целые километры. Быстрым движением лап она разгребает землю и, обнаружив добычу, еще более быстрым ударом клюва схватывает ее. Величиной она с небольшую курицу. Хвост у самки такой же, как у фазана, и носит она его скромно, без излишнего кокетства. Самка, конечно, интересовала меня, но гораздо меньше, чем самец, обладатель знаменитого хвоста. У него совсем другая осанка, очень величественная.

Когда мы покончили со съемкой самок, в лесу вдруг начался концерт. Раздался свист, затем последовала какая-то неразборчивая болтовня, и мы двинулись в том направлении, откуда неслись эти звуки, в уверенности, что самец где-то неподалеку. Вскоре мы увидели его. Своим внешним видом он действительно производит сильное впечатление. Большой хвост из великолепных перьев не кажется тяжелым для этой небольшой птицы, а наоборот, он как бы обязывает ее к особенно изящной походке. Можно сказать, что если самка в ее скромном оперении одета по-спортивному, то самец как бы наряжен в вечерний туалет. Перья его хвоста, не обладая такой же яркостью, как павлиньи, невероятно легки и исключительно грациозно изогнуты в форме лиры.

Мне не удалось установить, откуда происходит название этой птицы. Одни утверждают, что так назвали ее за необыкновенный дар звукоподражания, другие считают, что за форму хвоста самца. По-видимому, верно и то и другое. Пение этих птиц, как самцов, так и самок, — это довольно точное воспроизведение всех звуков и шумов леса. Вслед за мелодиями сороки[9] вы можете услышать взрывы хохота кокабурры, собачий лай, скрип пилы или стук топоров: все, что хоть раз услышат эти птицы, они уже не забывают.

Запечатлеть на пленке самца оказалось не так-то просто. Увы! он все время поворачивался боком ко мне, и я никак не мог снять его сзади, несмотря на все хитрые маневры. Наконец съемка закончена. Но предстояла еще не менее сложная операция — записать пение птицы-лиры. Хотя мой портативный аппарат для звукозаписивесит всего несколько килограммов, на ходу им пользоваться не очень удобно, потому что приходится таскать его на шее. Луи взял аппарат, я микрофон, и, связанные друг с другом проводом, мы снова отправились в поход. На этот раз Франсуа выследил самку. На беду, она оказалась особенно пугливой и, по-видимому, не имела никакого желания петь. Мы терпеливо дожидались, когда она соблаговолит наконец запеть, неотступно следуя за нею.

Порой мы теряли ее из виду, но каждый раз нам удавалось ее настичь.

Прошло около часа, а она все еще продолжала идти молча. Наконец счастье улыбнулось нам. Вскочив на пень, она вдруг начала ворковать. Это было так неожиданно, что, застигнутые врасплох, мы даже не успели «схватить» первые звуки. Мы замерли в пяти метрах от нашей «артистки», боясь шелохнуться, чтобы не хрустнула ветка или не заскрипел под ногами какой-нибудь лист. Злющие комары, пользуясь нашей неподвижностью, беспощадно набросились на нас. В болтовне птицы-лиры мы сумели различить многие звуки, зная ее «репертуар» заранее, но вместе с тем слышались и какие-то незнакомые голоса, которые, я думаю, принадлежали гостям этого большого леса: попугаям, певчим дроздам и т. п. Мы ушли с наступлением полной темноты, а птица-лира все еще продолжала петь…


«Я не пью»

Из всех австралийских животных самый трогательный, бесспорно, коала — маленький пушистый медвежонок, обитающий в эвкалиптовых лесах. Европейцы с момента появления на континенте беспощадно истребляли этих животных. Полагают, что в XIX веке из Австралии было вывезено свыше миллиона шкурок коала. Теперь, как и другие редкие виды, это животное охраняется в Австралии законом.

Коала относится к сумчатым, но в отличие от кенгуру его детеныши, раз покинув материнский «карман», уже больше в него не возвращаются. Я сразу обратил внимание на коала в заповеднике Хилсвилла. Там они жили в условиях полной свободы, но Пинчес советовал заняться этими животными на острове Филлип, где их очень много и где я смог бы увидеть мать с детенышем — зрелище особенно умилительное.

Может возникнуть вопрос: почему коала нельзя увидеть ни в одном европейском зоопарке? Объясняется это тем, что они питаются исключительно листьями некоторых австралийских эвкалиптов, акклиматизировать которые до сих пор в Европе не сумели. (Из пятисот видов эвкалиптов коала питаются листьями только пяти.) Питательность эвкалиптовых листьев невелика, и коала поедает за день неимоверное их количество. Поэтому кишечник сильно развит, непропорционально размерам животного, длина которого примерно семьдесят сантиметров.

Коала пьет воду только в том случае, если заболеет. На языке аборигенов Австралии название животного «коала» и означает: «Я не пью». При таком своеобразном пищеварении коала обладает удивительно большим весом, на что мы сразу обратили внимание, когда однажды поймали его около Хилсвилла и на руках принесли к себе в лагерь.

Итак, мы решили отправиться на остров Филлип. Перспектива перебраться к морю во время январской жары и засухи привела в восторг всю семью. Мы быстро доехали по отличной дороге до острова, фактически превращенного в полуостров при помощи красивого висячего моста. Здесь мы нашли тенистое место, где комаров было сравнительно немного, и если стояла довольно сильная жара, то рядом было море, а вернее, широкий Бассов пролив.

Найти коала оказалось совсем нетрудно. Из конца в конец остров пересекала хорошая щебенчатая дорога, а по обочинам ее на тенистых эвкалиптах и жили эти очаровательные медвежата. К большому удовольствию туристов, их можно было хорошо разглядеть, даже не выходя из машины. Однако делать съемки возле дорог не в моем вкусе, и несколько дней мы блуждали по острову, тщательно осматривая дерево за деревом, в надежде найти самку с детенышем. Коала не пугливы. Мы смогли внимательно рассмотреть отдельных зверьков и их детенышей. Взрослые — это настоящие акробаты-виртуозы, а малыши учатся карабкаться на деревья и слезать с них так, как это делают все коала, то есть головой вниз. Сколько трогательных сцен нам удалось подсмотреть, наблюдая этих милых и общительных животных, охотно позволяющих ласкать себя, причем совершенно бескорыстно; в отличие от медведей они совсем не рассчитывают получить сладости из рук человека! И все же матери с детенышем мы так и не могли найти.

Как-то утром один из туристов сообщил нам, что видел самку в роще, довольно далеко от нашей стоянки. Мы немедленно отправились туда и после получасовых поисков обнаружили ее с детенышем на высоте примерно пятнадцать метров от земли. Мамаша при нашем приближении не убежала, а продолжала наслаждаться листьями эвкалипта. Детеныш сидел, съежившись между ее лапами, и учился есть листья, а мать самоотверженно пригибала к его рту самые нежные веточки.

Зрелище было просто очаровательным, но листва немного заслоняла зверьков, и я решил устроиться на какой-нибудь подходящей ветке в двух-трех метрах от них. Я полез и с отчаянием убедился, что нет во мне уже легкости моих двадцати лет. Зато сыновья в один миг без всяких усилий с проворством и ловкостью самих коала взобрались на дерево с камерами, коробками и прочими принадлежностями. Вскоре наш эвкалипт принял курьезный вид: кроме двух коала на нем очутились пятеро Маюзье, вооруженных кино- и фотоаппаратами; со стороны это выглядело так, будто поблизости состоится интересный спортивный матч и кое-кто поспешил захватить лучшие бесплатные места.

Мамаша продолжала есть. Тогда я попросил Франсуа, самого проворного из моего отряда, спугнуть ее, чтобы я смог заснять коала в движении. Добравшись до коала, сын принялся ласкать мамашу, и она, будто догадавшись, чего от нее хотят, посадила детеныша на спину и с изумительной ловкостью начала перебираться с одного дерева на другое, несмотря на такую ношу. А малыш, когда чувствовал, что мешает движениям матери, переползал с ее спины на живот, помогая ей этим выполнять прямо цирковые номера. При этом я убедился, что коала даже с ношей спускается иногда вниз головой не так, например, как гориллы и другие обезьяны, которых я наблюдал в Центральной Африке.

Один акробатический номер вызвал у нас особенное восхищение. Коала надо было перейти с одного дерева на другое, стоящее немного поодаль; мать дошла до самого конца ветки, способной ее выдержать. Затем точно так, как это делается при упражнениях на трапеции, бросилась вместе со своим «пассажиром» вниз, в какую-то долю секунды схватилась лапой за ветку соседнего дерева, взлетела в воздух и снова оказалась наверху, на ветке другого дерева, чтобы продолжать свои необычайные прыжки.

Это зрелище было тем более удивительным, что у коала нет цепкого хвоста, как у многих «коллег» этого зверька, живущих на деревьях. Вместо хвоста у него некоторое затвердение, мозоль, благодаря чему это животное может целыми часами неподвижно сидеть на ветвях деревьев, спокойно подремывая и переваривая пищу.


Тюленям и пингвинам не жарко[10]

Закончив съемки коала, мы решили познакомиться с другими животными, обитающими на этом острове, и отправились к его южному берегу. Здесь в море вдавалась длинная коса и на ее продолжении из воды выступал небольшой островок Тюлений. Сотни тюленей с наслаждением жарились там на солнце. Мне очень хотелось посмотреть на них вблизи, но сильный западный ветер гнал высокие волны, и пуститься в море на разборном плоту, привезенном мной из Европы, было рискованно. Плот мог разбиться на рифах, а он был мне еще очень нужен для работы в Квинсленде и на севере Австралии.

То, что эти животные обитают в таком теплом море, может вызвать удивление. Но ведь колонии тюленей существуют и в Мавритании, и на юго-западных берегах Африки. Поэтому совершенно неправильны распространенные представления, что тюлени водятся только в арктических морях. Зона их обитания гораздо обширнее.

Так и не познакомившись поближе с австралийскими тюленями, мы снова отправились в путь. Теперь нашей целью были гнездовья австралийских пингвинов на юго-восточном берегу острова.

Если в отношении распространения тюленей существует всеобщее заблуждение, то другая ошибка многочисленных любителей животных касается пингвинов. Считается, что они обитают только в самых южных областях земли, тогда как в действительности эти интересные водяные птицы водятся и значительно севернее. В период гнездования их большие колонии появляются во многих местах на южном побережье Австралии и на прилегающих к нему островах.

Эти пингвины и создали сенсационную известность острову Филлип, куда уже многие годы устремляются туристы полюбоваться интересным зрелищем.

Наше первое посещение пингвинов пришлось на воскресенье. Придя на обрывистый берег, возвышавшийся над пляжем, мы были поражены, увидев множество автомашин и толпы народа. Было еще светло, а «представление» должно было начаться, когда стемнеет. Люди преспокойно закусывали и разливали из семейных термосов обязательный чай.

Когда в море начала исчезать линия горизонта, все направились к пляжу, куда надо было спускаться с высоты примерно сорока метров. По дороге мы насчитали триста двадцать машин и, кроме того, четыре больших экскурсионных автобуса. То, что мы увидели на пляже, уже само по себе представляло любопытное зрелище: тысячная толпа людей, разделенная на два параллельных ряда, стояла плотным строем на берегу лагуны, вдававшейся в пляж. Ребятишки, завернувшись в одеяла, доедали последние тартинки, взрослые стояли, вооружившись фотоаппаратами, лампами-вспышками, обыкновенными электрическими лампами, факелами и даже автомобильными фарами, питающимися от маленьких батареек. Два представителя местных организаций по охране природы следили за порядком и особенно за тем, чтобы вновь прибывающие не заполняли оставленный для пингвинов проход, вдоль которого, как вехи, были расставлены плакаты. Некоторые из запоздавших, чтобы лучше все увидеть, не задумываясь, занимали «места» прямо в воде.

Наступила полная тьма. Было восемь часов пятнадцать минут, когда в толпе раздались приглушенные восклицания! «Смотрите! Вот они!» И тут же подобно бушующей волне на сырой песок выбросилась первая партия пингвинов прямо в полосы света, направленного на них зрителями. Маленькие синие птицы ростом не больше тридцати сантиметров, поплескавшись немного в воде, начали взбираться на дюны, тянувшиеся вдоль пляжа, к своим гнездам.

Береговая линия бухты, изогнутая в форме полумесяца, достигала целого километра, и меня привели в восхищение такая смелость и чувство ориентировки этих птиц, из поколения в поколение выходящих на берег каждый вечер в определенном месте шириной менее пятидесяти метров.

Сотни огней освещали пингвинов, а они, отяжелевшие, переваливаясь с боку на бок, с животами, набитыми рыбой для своего потомства, не спеша направились по проходу на дюны. Птенцы с самого утра были предоставлены самим себе. Пустые желудки заставляли их кричать, и они звали родителей во всю силу своих глоток.

Австралийские пингвины (Eudyptula minor, что значит «маленький ныряльщик») лишь отдаленно напоминают своих крупных родственников, обитающих в полярных морях: оперение у них с сине-зеленым отливом. Наблюдая, как они плавают и ныряют за рыбой, можно подумать, что это обитатели только водной стихии.

После появления первой партии пингвинов они еще около двух часов продолжали выходить из моря небольшими группами по десять — двадцать птиц. Казалось, ничто не может остановить их стремления доставить пропитание потомству. Охраняющие их шествие люди следили только за тем, чтобы никто не трогал птиц руками, так как в таком случае они могут изрыгнуть рыбу и не сумеют накормить птенцов.

Я дождался, когда разойдутся последние зрители, и пошел осмотреть гнездовье. Гнезда пингвинов хорошо скрыты в траве, покрывающей дюны. Мне удалось рассмотреть совсем близко несколько птенцов, родители которых, видимо, еще не появились. Они бродили с жалким видом, беспрестанно издавая крики, напоминающие лай изголодавшегося охотничьего щенка. Птенцов покрывал короткий, похожий на шерсть пушок, и они очень мало напоминали молодых черно-белых пингвинов Антарктики.

На следующий день, в понедельник, когда я с семьей снова пришел на пляж снимать наших новых друзей, народу было уже намного меньше. Яркий свет горящего в факелах магния несколько минут освещал шествие птиц, и я попытался запечатлеть на кинопленку комичную походку взрослых пингвинов и забавный вид птенцов. Мы покинули гнездовье пингвинов острова Филлип, совершенно покоренные их невозмутимостью и преданностью этому месту.


К морским черепахам

В программу моей австралийской экспедиции входило посещение Большого Барьерного рифа для съемки морских черепах во время кладки яиц. Научные работники Сиднейского университета рассказывали, что это захватывающе интересное зрелище. Кладка яиц начинается в декабре и заканчивается к концу первой декады февраля. До этого срока оставалось всего три недели, и, следовательно, нам надо было, не теряя времени, трогаться в путь, чтобы вовремя добраться до Гладстона — приморского городка в штате Квинсленд — и успеть затем переправиться морем на Северо-Западный остров. К тому же я опасался задержаться в пути, так как период дождей уже начался и в Квинсленде в это время часто размывает дороги.

Чем дальше мы продвигались на север, тем все более жарким становился климат. Холмы с крутыми склонами покрывала растительность, напоминавшая нам Экваториальную Африку. Мы проезжали плантации бананов, ананасов, леса, состоявшие преимущественно из эвкалиптов, но попадались также древовидные папоротники, лианы и другие растения районов с повышенно влажным климатом…

5 февраля мы наконец добрались до Гладстона, и я вздохнул с облегчением. Если черепахи не изменили своим привычкам, мы не опоздали. Гладстон — небольшой городок; обойти его весь нетрудно, и через десять минут я уже нашел человека, хорошо знавшего прибрежную зону. Его рекомендовали мне в Сиднейском музее. Это был капитан Керр, просоленный моряк. Его рыбачье судно обслуживало многие научные экспедиции. Он согласился отвезти нас на остров и через неделю приехать за нами. Капитан успокоил меня: черепахи еще выходили на берег. По его словам, на острове имелись довольно хороший барак и резервуар для сбора дождевой воды. Сейчас, в сезон дождей, опасность оказаться без воды нам не угрожала, а что касается питания, то там можно охотиться и ловить рыбу. Правда, капитан посоветовал запастись продовольствием, сомневаясь, хватит ли у меня времени да и умения, чтобы прокормить семью на необитаемом острове. Я согласился с ним и решил захватить даже немного воды. Через несколько часов сборы были закончены. Около полуночи мы должны были покинуть Гладстон.

Но прежде чем описывать это новое путешествие, я должен рассказать, что такое Большой Барьерный риф. Так называется полоса рифов, которая тянется вдоль восточного берега Австралии на протяжении свыше тысячи километров. Некоторые рифы похожи на настоящие острова и покрыты растительностью, но большинство представляет собой лишь коралловые мели, и волны, разбиваясь о них, постоянно пенятся там. Большой Барьер в отдельных местах простирается в ширину до ста километров; однако он не образует сплошной стены, как можно предположить, судя по его названию. Отдельные островки расположены порой далеко друг от друга.

Великие мореплаватели, первыми исследовавшие южные моря, считали это препятствие у берегов Австралии очень опасным. Еще и теперь здесь нередки морские катастрофы, особенно в период циклонов. В дальнейшем исследователи побережья обнаружили многочисленные проходы между рифами, и тогда возникли такие порты, как Кэрнс, Таунсвилл, Рокгемптон, Гладстон…

Северо-Западный остров находится в открытом море, почти в самом южном конце Большого Барьера, против Гладстона. Наш капитан объяснил нам, что при благоприятном ветре понадобится не больше шести часов, чтобы преодолеть сто километров, отделявшие нас от этого острова. Я попытался было поподробнее расспросить о предстоящем плавании, но Керр оказался человеком немногословным, и я понял только то, что сейчас, в период дождей и ветров, не следует удивляться, если его шхуна «Лакотой» начнет немного «вальсировать». И все же мы не могли и предполагать, что ожидало нас. Этот переход оказался поистине ужасным и надолго запомнился нам, может быть на всю жизнь.

В полночь «Лакотой» снялся с якоря. Это было скромное рыбачье судно футов сорока в длину с сильным двигателем «мерседес». В середине палубы находилась рубка, где стояли две койки, тут же была крохотная кухня. А пассажиры могли располагаться на палубе или занимать каюту размером два на два метра, проветриваемую через узкий люк, ведущий в трюм. Это помещение, рассчитанное на трех человек, и должно было приютить одиннадцать Маюзье. Мы не спешили забираться в него. В каюте нельзя было продохнуть. Казалось, что в ней скопляются отработанные газы дизеля, а к ним присоединялись ароматы сушеной рыбы и разлагающихся ракушек.

Прошло около часа. «Лакотой» шел вдоль низких берегов бесплодных островов, защищавших нас от ветра. Затем мы вошли в проход между рифами, и наше судно завертело, как ореховую скорлупу. К двум часам ночи качка настолько усилилась, что всех пришлось обвязать веревками, чтобы никто не свалился за борт. Вскоре оставаться на палубе стало совершенно невозможно. Некоторые из Маюзье уже заплатили свою дань океану, так неудачно названному Тихим. И когда мы очутились в нашей вонючей «каюте», у всех сразу же началась морская болезнь. Наша «кают-кампания» превратилась в ад, откуда неслись стоны и вопли, а «Лакотой», лавируя в проходах, с трудом и зловещим треском возвращался из сильного крена в положение равновесия. Так продолжалось четыре часа, но они показались нам длиннее четырех ночей. Потом все забылись сном не в силах больше даже стонать.

Разбуженный дневным светом, я выбрался из трюма на палубу. Чудесное зрелище открылось передо мной! Тысячи птиц носились вокруг «Лакотоя», стоявшего на якоре в поразительно красивой зеленой воде у самого края рифа. А за прозрачной лагуной виднелся крохотный островок, покрытый буйной растительностью. Это и был наш Северо-Западный!

Дождавшись прилива, мы спустили на воду плоскодонную рыбачью лодку и в три приема переправили багаж и перебрались сами в наше очаровательное владение, где нам предстояло целую неделю вести жизнь робинзонов. Воды в цистерне было много, но Керр посоветовал расходовать ее экономнее, не забывая о трагических случаях на море. Капитан вернулся на свою шхуну и оставил нас одних.

Барак, построенный на острове для ученых, оказался очень маленьким для нашего семейства. Поэтому нам пришлось разбить еще палатки. Покончив со всеми бытовыми проблемами, мы сразу отправились знакомиться с пляжем, тянущимся вдоль изумрудно-зеленой лагуны, чтобы проверить главное: выходят ли еще черепахи на берег откладывать яйца?

Зеленая черепаха Chelonia midas по существу морское животное. Но если ее передние лапы представляют собой настоящие плавники, то на задних еще сохранились пальцы с перепонками. Обладая такими конечностями, черепаха свободно передвигается как в воде, так и на суше. Взрослые самки ежегодно откладывают в песке яйца, из которых и выводятся детеныши. Самцы никогда не выходят на сушу и совершенно не заботятся о потомстве.

Моей целью и было понаблюдать за этой процедурой, выполняемой черепахами с совершенно исключительной изобретательностью. По моему мнению, в этой стороне жизнедеятельности морских черепах, наблюдаемых в большей части Тихого океана, и проявляются наиболее открыто их инстинкт и ум.

Осмотр побережья вполне удовлетворил меня. Множество следов, совсем еще свежих, подтверждало правильность полученных мной сведений. Повсюду вокруг нашего лагеря виднелись параллельные борозды, тянувшиеся от моря к поросшим кустарником дюнам. Кроме отпечатков передних плавников и задних ног хорошо был виден желобок, оставляемый хвостом этого огромного и неуклюжего животного, когда оно грузно карабкается на дюны. Удастся ли мне запечатлеть в фильме этот захватывающе интересный эпизод из жизни морских черепах?

В день нашего прибытия на остров все были слишком утомлены ночным плаванием, и мы решили немного отдохнуть, побродить по островку. В нескольких метрах от узкой песчаной отмели начинался густой лесок, где нас сразу же оглушили птичьи крики: деревья, большей частью фикусы, были буквально усыпаны гнездами, в которых преспокойно сидели на яйцах сотни, тысячи морских глупышей, красивых черных ласточек с белыми капюшончиками на головах. Многочисленные необычайно плотные колонии последних встречаются по всей южной части Тихого океана. Птенцы всех возрастов беспрестанно пищали и кричали, ожидая родителей. А под ногами тоже раздавались пронзительные крики: невзначай мы наступали на бесчисленные гнезда обыкновенных буревестников и больших буревестников, гнездящихся на земле. Мы находили здесь птиц на всех стадиях их жизни: крупные яйца величиной с куриное, малышей, еще нуждающихся в заботах родителей, восхитительных птенцов, покрытых пушком и уже начавших самостоятельную жизнь, и, наконец, взрослых, сидящих на яйцах. Защищаясь от нашего вторжения, они старались отогнать нас от гнезд. Нападали на нас и самцы, и самки, так как и те и другие высиживают яйца. Пока мать сидит в гнезде, отец охотится, потом они меняются ролями. Мы старались быть очень осторожными, но все-таки по оплошности разрушили при ходьбе сотни гнезд.

Ночь была очень шумной. Наши крылатые соседи, несомненно, по-своему комментировали «нашествие Маюзье», и их громкие крики долго не давали нам уснуть. Утром мы обнаружили рядом с лагерем свежий след черепахи, но там, где он кончался, не было никаких признаков гнезда: песок везде казался совершенно нетронутым. Вскоре Франсуа нашел несколько черепашьих яиц величиной с мячик настольного тенниса. Взявшись основательно искать, мы набрали сто десять штук. Они казались совсем свежими. Три десятка мы оставили для семейного омлета, остальные закопали в песке. Потом обнаружили двух маленьких черепашек, которые разрывали песок плавниками и мордами, стремясь выбраться из гнезда. Вылупившись, они самостоятельно без всяких колебаний направляются прямо к морю. Одну черепашку, оказавшуюся уже в лагуне, тут же атаковал бессовестный краб и сожрал ее с большим удовольствием.

Инкубационный период у черепах длится от девяти до десяти недель, и мы убедились, что времени терять нельзя. Кладка яиц, по-видимому, началась около трех месяцев назад и должна была скоро окончиться.

На следующий день к вечеру весь мой отряд был поднят на ноги. План действий был таков: мы расположимся на защищенном от ветра берегу на некотором расстоянии друг от друга. Если кто-нибудь заметит черепаху, мы соберемся вместе со всей кино-, фотоаппаратурой и, конечно, с факелами из магния. Надо было, выследив черепаху, позволить ей выйти на берег отложить яйца и вернуться обратно в море. Можно было и попытаться задержать животное на берегу до утра. Для этой цели Иву поручили носить с собой альпинистскую веревку, с которой я уже давно не расстаюсь во всех своих экспедициях.

В сумерки мы покинули свою базу, оставив в палатке двух младших детей, и разбрелись по берегу. Вдевятером мы держали под наблюдением больше километра, или почти четверть береговой линии острова. Вскоре в темноте замелькали укрепленные на лбу фонарики, что представляло собой довольно красивое зрелище.

До наивысшего подъема воды во время прилива оставалось ждать уже немного. В этот момент черепахи и выходят из моря, сокращая, таким образом, свой путь по суше до места, где они откладывают яйца. Не прошло и четверти часа, как одна из моих дочерей примчалась ко мне с сообщением, что на ее участке вдоль берега движется что-то большое и темное. Сомнений не было: это она, «героиня» нашего фильма, явилась ко мне на свидание! Она двигалась в воде, время от времени высовывая голову, как бы осматриваясь по сторонам.

Нужно было действовать не спеша. Я попросил всех вести себя как можно тише и не направлять на животное фонари. Ночь была сравнительно светлой, и надо было только не терять черепаху из виду, чтобы уловить момент, когда она выйдет из воды.

Однако она долго не решалась на это. Подчиняясь необычайной силе наследственного инстинкта, она, казалось, хорошо знала и расписание приливов, и топографию острова. Но вот наступил нужный момент, и небольшая волна, немного более высокая, чем другие, выбросила черепаху на кромку сухого песка. Здесь она несколько минут отдыхала, прежде чем пуститься в путь. Берег был очень крутым для этого тяжеловесного животного, длина которого была определенно больше метра.

Но вот она начала продвигаться вперед, но не плавно, какими-то последовательными рывками. Черепаха выбрасывала, как крючки, плавники передних лап и медленно подтягивала с их помощью свое тяжелое тело, одновременно отталкиваясь задними лапами и хвостом. За черепахой тянулся по песку широкий след. Вскоре она добралась до ровного места и остановилась для более продолжительной передышки.

У меня не хватило терпения, и я сделал глупость — направил прямо в глаза черепахе свет своего факела. Она замерла на какое-то мгновение, потом неожиданно повернула обратно и во всю свою черепашью прыть бросилась к морю. Теперь ей надо было спускаться вниз, и, гребя своими плавниками, обезумевшее от страха животное неудержимо скользило по склону. Совершенно растерявшись, с криками и воплями мы бросились за нею, пытаясь удержать. Эта борьба была тем более нелепой, что черепаха — животное совершенно безобидное, а мы не хотели причинять ей никакого зла. Наоборот, зная, что она в «интересном» положении, мы очень боялись чем-нибудь повредить ей. Нагруженные аппаратурой, путаясь ногами в веревке, мы только мешали друг другу, а черепаха упорно продвигалась по песку сантиметр за сантиметром. Через пять минут она уже снова была в открытом море. Как я ругал себя! Теперь оставалось одно: ждать другую.

Прошло два часа, прежде чем один из караульщиков сообщил о появлении новой черепахи. По правде говоря, я до сих пор не уверен, что это была не та же самая: они были похожи как две капли воды. Теперь мы действовали крайне осторожно и не обнаруживали своего присутствия до тех пор, пока черепаха не начала рыть гнездо. Я слышал, что если морская черепаха начала эту операцию, то даже землетрясение или наводнение уже не могут отвлечь от ее материнского дела.

Вторая черепаха взобралась по склону на ровное место точно так, как и первая. Она выбрала себе подходящую площадку, еще не занятую другими черепахами.

Она начала работать своими плавниками с такой точностью и силой, будто пользовалась настоящим садовым ножом. Она очистила место от растений и стала отбрасывать песок далеко в сторону. За двадцать минут черепаха приготовила для себя углубление, достаточное, чтобы поместиться в нем целиком: сто двадцать сантиметров в длину и сто в ширину. Дно ямы было не плоским, а с сильным уклоном. Кроме того, она устроила в этой норе арку для головы, а для плавников как бы подлокотники. Подготовительная работа была, по-видимому, закончена. Казалось, что с черепахи градом катил пот, особенно когда мои ассистенты подносили прямо к ее носу ярко горящие факелы.

Дальше началось еще более интересное. Теперь черепаха принялась задними ногами копать яму в глубину, а передними выбрасывала из нее песок. Задние ноги копали медленными и ритмичными движениями, напоминая работу человеческих рук или коленчатого экскаватора. Вскоре образовался колодец глубиной шестьдесят и шириной сорок сантиметров с совершенно гладкими стенками, так как все корни растений, попадавшиеся в грунте, были вырезаны начисто.

После этого последовала продолжительная пауза, а затем черепаха закрепилась передней частью тела в своем углублении и начала со вздохами и стонами откладывать яйца, то одно за другим с интервалами, то непрерывно сериями. Мы сбились со счета: яиц было сто или даже двести. Каждую большую порцию снесенных яиц она присыпала песком.

За десять минут кладка яиц была закончена. Теперь оставалось только завалить гнездо и замаскировать его. Животное пользовалось для этого передними плавниками, и вскоре гнездо исчезло под слоем песка в двадцать пять сантиметров. Сверху черепаха прикрыла его еще кусками корней и обрывками веток. Теперь было бы очень трудно найти это углубление, наполненное яйцами. Вся эта операция длилась три с половиной часа, и было уже больше двух ночи, когда наш новый друг двинулся в сторону моря.

Кинокамера моя работала отлично, но, считая, что лучше продублировать некоторые снимки и хорошенько изучить черепаху при дневном свете, я решил задержать ее на берегу. На этот раз нам это удалось. При помощи деревянного рычага мы опрокинули ее на спину. Капитан Керр говорил, что именно так действуют охотники на черепах. Я прошу прощения у чувствительных читателей, но в таком положении мы и оставили ее на ночь, основательно прижав еще толстой жердью, зная, что через несколько часов она обретет свободу. На утро мы нашли ее в отличном состоянии, и она очень милостиво согласилась позировать для съемки…

…Возвращение на континент прошло без всяких приключений. Мы были настолько очарованы всем увиденным на острове, что не обратили внимания на отсутствие удобств на «Лакотое». Мы даже согласились бы, чтобы Тихий океан оказался по отношению к нам не столь великодушен. Но в тот день он был по-настоящему тихим.

Перевод с французского Т. Шумиловой

Виктор Мироглов Суд огнем

Повесть
Сухой душный жар шел от спальника. Карабанов на миг открыл глаза и сейчас же, совсем ослепший, крепко зажмурился. Яркое, разбитое на платиновые самородки солнце висело за мокрыми от росы еловыми лапами. Карабанов тяжело перевернулся на бок и только тогда решился снова открыть глаза.

Напротив, прислонившись к замшелому стволу, сидел Харитон и чинил уздечку. Его узкие вытянутые губы смеялись, тонкий нос морщился и даже, кажется, двигался из стороны в сторону.

Карабанов выполз из спальника и присел на корточки. Острое солнце защекотало грудь и глаза.

— Нехарашо долго спать.

— Я дежурил ночью, — сказал Карабанов.

— Все адно, — проворчал Харитон и, отложив уздечку, сильно потер вялый небритый подбородок. — Все умываться пошли. Давно, понимашь…

Лицо у него больше не смеялось и глаза не щурились, только бегали с предмета на предмет, быстрые и равнодушные.

Карабанов отвернулся. Харитон был занудистый мужик. И слова зачем-то коверкал на алтайский манер: растягивал «а», шипел. Вечно он чудил и по пустякам мог довести до соленых слов.

Карабанов зевнул и встал. По свежевытоптанной тропе он спустился к реке. Весь в злых белянках катился быстрый Айрык. Прозрачная, до синевы, вода обжигала тело, и было зябко смотреть, как она проливается между задубевшими от холода пальцами и, звонкая, сыплется дробью на крутолобые потные от росы валуны.

Карабанов умывался долго: тер лицо и плечи полотенцем, смотрел на тайгу, на сопки с выступающими из высокой травы глыбами зеленых скал, на Айрык.

За четыре месяца все это примелькалось, и уже не было прежнего чувства новизны и свежести.

Так с ним бывало всегда к концу лета. Уставало непроходящей усталостью тело, глаза, и тогда он просто работал и уже ни о чем не хотелось думать. Нужен был заряд бодрости, совсем небольшой: другая обстановка и разговоры не про модуль стока, не про суточные и месячные расходы воды в реке. Потом снова можно в тайгу, в тундру, в пустыню, в общем куда угодно, лишь бы новые места и настоящее дело.

Карабанов оглянулся. Три обветренные палатки стояли у самого обрыва. Называлось все это громко: лагерь гидрографического отряда. А какой это отряд? Одно название: начальник, повариха и шесть работяг в разных должностях, хотя делают они одно и то же. С утра шли к реке, измеряли расходы воды, рубили в пойменных зарослях просеки, нивелировали русло вдоль и поперек. Раз в полмесяца меняли место стоянки и все дальше уходили от жилья к виднеющимся вдали вершинам с белыми пятнами снежников.

За раскладным алюминиевым столиком сидели все, тесно прижав друг друга локтями. И только во главе стола, где обычно садился Назаров, оставалось свободное место. Начальника не было. Он ходил где-то у реки, придумывая на день работу.

Люди сидели молча, еще вялые и равнодушные после недавнего сна, но уже следили голодными глазами за стряпней поварихи Саши.

Карабанов присел рядом с Валеркой на край сухой валежины, заменяющей скамейку. Радист подвинулся неохотно, чуть-чуть.

— Давай, что ли? — недовольно сказал он Саше. — Кого ждем?

Саша подняла голову.

— Сейчас Назаров придет…

— А что Назаров? — обозлился Валерка. — Подумаешь, и один пожрет…

Ехидно улыбнулся Боев.

— Неудобно как-то… — сказал Жора. — Может, действительно подождать?..

Валерка зло выругался.

— Ты бы попридержал язык, — посоветовал Харитон.

— А что! — Валерка скривил губы и мотнул челкой.

— Женский персонал здесь… — сказал Харитон не очень уверенно.

— А-а-а…

— Он всегда так. Всегда… — сказала Нина. — Хам! Невежа!

— Эй, ты! — скосив глаза, процедил Валерка. — Сделай из Назарова образок. Бей лоб, молись. Я тебе чурку выстругаю, чтоб было обо что стучать.

— Придет Назаров, тогда… — упрямо сказала Саша.

Валерка вдруг успокоился и сказал с усмешкой:

— Ну раз вы такие… Мне клади… Девки красные… Посидите, подождите… Сейчас или через час ваш бог явится. Эх, люди…

— Ты Назарова не тронь, — недовольно сказал Харитон и бросил окурок под ноги. — Чего он тебе?

— И правда… — сказал Жора.

Нина прикусила губу.

— Тоже мне… — неопределенно сказал Боев, но все поняли, кого он поддерживает.

— Бросьте, братцы, — попросил Карабанов. — Противно даже… Нашли о чем… Завтракать так завтракать. Накладывай мне, Саша. Придет Назаров, сам поест…

— И мне давай, — сказал Валерка. — Я в бога не верую…

Саша взяла поварешку.

— Каша — пища наша, — шумно втягивая носом воздух, сказал Боев.

Никто не ответил ему. Жора сглотнул слюну. А Валерка уже ел: топил ложкой кусок масла, чавкал и пачкал губы.

И глядя на него, Карабанов с неприязнью подумал: «Работничек… Как жрать, так первый… Назаров вон с утра мотается…»

А Саша наложила уже вторую чашку, к ней потянулся Жора.

— Подожди, — сказала она. — Не тебе…

Саша щедро, две ложки, положила в кашу масла, прикрыла ее второй, пустой чашкой и поставила на стол, напротив свободного места.

Ели быстро, потому что солнце уже вылезло над сопками и наступало время идти «на расход».

А Карабанову не хотелось есть. Он отодвинул кашу. Зато компот пил с удовольствием, не торопясь. Компот был холодный, настоявшийся, сваренный еще с вечера.

Давно все ушли к палаткам. Скуластая Саша, позевывая, лениво мыла посуду. Была она вся измятая, с припухшими узкими глазами. Ее распаренные ладони вяло гоняли в тазике скользкие от жира алюминиевые чашки.

— У тебя добрый сегодня компот, Саша, — сказал Карабанов, допивая вторую кружку.

— А-а-а, — протянула она.

По берегу, загребая ногами гальку, шел Назаров и смотрел на вершины сопок. Лицо у него было хмурое. Начинался новый день, новые заботы.

Назаров был «железный» начальник: умел работать сам и мог заставить других. За десять лет в экспедициях и партиях Карабанов научился ценить это качество. Назаров груб, но всегда справедлив и находчив, а за последнее можно простить многое.

— Парень, дрыхнуть дома будешь. Здесь работа… — сказал Назаров, круто останавливаясь напротив.

И ему, как Харитону, Карабанов ответил:

— Я дежурил с двух до четырех.

— Все равно. Здесь не курорт.

Взгляд у Назарова тяжелый, в упор.

— Ладно, — сказал Карабанов. — Учтем… — А сам подумал, что Назаров явно встал сегодня не с той ноги.

Такое бывало часто, и обычно люди спешили скорее уйти, чтобы не попадаться ему на глаза. Впрочем, плохое настроение у начальника проходило быстро, и он мог деловито, спокойно и просто говорить с человеком, которого совсем недавно обругал.

И, слушая Назарова, Карабанов вдруг подумал, что он прекрасно знает, что будет дальше. Ведь каждый раз все повторялось, словно было заранее рассчитано. Глухое раздражение поднялось в груди, и он с укором, зло повторил:

— Учтем…

Едва заметный интерес мелькнул в глазах Назарова и сейчас же погас. Он кивнул головой и сказал сухо:

— Учти…

Усмешка выгнула его губы, и он медленно повернулся спиной. Карабанов увидел худую, длинную шею, разрубленную вкривь и вкось глубокими морщинами. Коллектор Нина говорила, что Назаров очень болен, у него «нервы»… Захотелось вдруг посмотреть ему в лицо, но Назаров уходил к гидроствору, и была видна только очень прямая, очень строгая спина. «Подожди, Назаров, — хотел сказать Карабанов. — Раз так, нужно поговорить. И о ночных дежурствах, и вообще… Я ведь не проспал и не отлынивал от работы. Только встал на двадцать минут позже обычного. Подожди! Я хочу поговорить с тобой. Я скажу, Харитон скажет, Боев… Мы все… Между собой мы часто говорим об этом. К чертовой матери… Пора кончать… Мы устали. Ты ведь понимаешь? Это совсем на пределе… Целый день в полную силу и еще несколько часов ночью… Целое лето». Он: «Ну и что?» Карабанов: «Мы ведь люди…»

Назаров будет неотрывно смотреть прямо в глаза, и, когда начнет говорить, в голосе у него появятся усталые, чуть-чуть скорбные нотки. И что он скажет, Карабанову известно досконально.

Действительно мы здесь первые, и действительно надо сделать как можно больше. Назаров прав. Что из того, что в программе работ не записаны измерения суточного хода температур воды и воздуха, из-за которых ночные дежурства? Назаров прав. Так надо. Алтайские реки в этом отношении белое пятно. Другим после нас будет легче. Мы составляем гидрографическое описание реки Айрыка, потому что в его бассейне геологи открыли месторождение свинцово-цинковых руд и на будущий год здесь будут строить ГЭС. Работа срочная, важная… Тем, кто придет сюда, нужно знать о реке все: и про секундные расходы воды, и про режим, и про температуру, и про уровни. Назаров прав: «Мы описываем лицо реки… Другим облегчаем путь…» Красиво и убедительно говорит: «Без наших материалов никак нельзя… Мы делаем первый шаг…»

Карабанов, не торопясь, закурил. Спина Назарова мелькает далеко за кустами. Вопросов больше нет… Все ясно… Нужно работать и не ныть. Только обидно, почему, зачем это злое «Учти»? У Назарова не в порядке нервы… Другим будет легче… Здорово, хорошо сказано: «Мы описываем лицо реки». А разве мы сами не понимаем всего этого?..

Стынет на столе чашка с кашей. Ушел Назаров. Так и не поел. Железный начальник… Сначала работа, потом все остальное… Чашка на пустом столе как укор. Саша укутывает ее телогрейкой. Красивая чашка с желтой эмалью и розовыми цветами на выпуклых боках… Сначала работа…

Жора собирает на разостланной штормовке вертушку. С блестящих лопастей стекает желтое масло. Сейчас он с Харитоном пойдет измерять расход. Жора, спокойный очкарик Жора, поет:

Эх, дороги!
Пыль да туман!..
Голос у него вздрагивает, чуть срывается и фальшивит.

Холода, тревоги
Да степной бурьян…
Ушел Назаров. У него усталая походка, и во всем он прав. И еще он часто говорит, что гидрографический отряд не курорт… Все мы обязаны работать…

Жора поет:

Эх, дороги!
Пыль да туман…
И еще про то, что выстрел грянет и будет кружить ворон… Фальшивит Жора…

Карабанов подумал, что не выносит, когда фальшиво поют хорошие песни…

Он хрипло выругался. Солнце встало в небе, и выпрямлялись, обсыхая, травы. Снова нужно было идти на пойму, рубить просеку, и снова будут жалить потное тело жирные слепни…

Карабанов сощурился. В тени от палатки сидел курносый Боев и, поднося к глазам логарифмическую линейку, считал расходы. На толстом пне, подогнув под себя ноги, как бог, красивый и скучный, курил Валерка.

— А Назаров-то тебя… — сказал Боев и ухмыльнулся, не поднимая головы.

— Чего?

— Побрил, постриг, сбрызнул…

— Ну…

— Вот тебе и ну. Баранки гну. Здорово это у него получается. Словно семечки щелкает. Раз — и готово. На целый день зарядочка.

— Пошел ты… — хрипло сказал Карабанов.

— А вообще-то ты лопух, — сказал Боев, скаля редкие зубы. — Нужно было ему все выговорить… Как есть… Эх! Надоело мне здесь, братва, до чертиков. И когда-нибудь все выскажу. Разделаю Назарова под орех, возьму расчет, и прости прощай, Алтай, уезжаю к милой в Кустанай.

Он засмеялся легко, свободно и погладил острые колени. Наверное, собрался рассказать, как заживет после экспедиции.

— Трепло ты, Боев, — с сердцем сказал Карабанов.

— Нет, ты послушай. Я ведь культурник. На балалайке играю — раз, на гитаре тоже, на аккордеоне опять же… Меня везде с руками оторвут. Люблю веселить публику. Легко живется, просто. Кавалеры слева, дамы справа… Возьмемся за руки… Так… Под счет раз-два шаг правой, вперед…

Боев взмахнул руками, хотел встать на ноги, но вместо этого взял линейку и сказал уже другим, тихим голосом:

— Ну и жизнь же… веселая, раздольная… Почтение, уважение…

Валерка вдруг засмеялся, но ничего не сказал.

Ему легко смеяться. У него работа легкая: два раза в день «выходить» в эфир, и все. Еще в начале полевого сезона пытался Назаров приспособить радиста к делу, но Валерка похлопал начальника по плечу, легонько толкнул ладонью и сказал ласково: «Вались-ка ты, дядя…» И Назаров оставил его в покое. Теперь Валерка целыми днями шарит по кустам — обрывает малину, вечером таскает на «муху» хариусов, спит с Сашей и помогает по пустякам…

Пришла с нивелиром Нина. Очень старательная, послушная и тихая.

Карабанов вдруг подумал, что в отряде, как на подбор, дерьмовый народ — грызутся между собой, все, кроме Валерки, работают как лошади, а за себя постоять не умеют.

— Пошли, что ли? — сказала Нина.


Назаров посмотрел вокруг, сел на валун и неторопливо разулся. Шумел вверху на перекатеАйрык, а здесь была глубокая заводь, и в ней зеленоватая, как расплавленное стекло, вода. Острогранные глыбы лежали на дне.

Назаров глубоко вздохнул и закрыл глаза. Очень хотелось искупаться, но он сейчас же подумал, что вода ледяная и можно схватить воспаление легких. Этого только и не хватало.

Он еще раз вздохнул и раскрыл полевую сумку. За последнюю неделю скопилось много дел, вот поэтому-то он сегодня и ушел подальше от лагеря. Нужно сделать кое-какие записи, подвести итоги.

Было душно, и Назаров подумал, что к вечеру наверняка соберется гроза.

Он развернул карту и начал водить по ней пальцем. Извивалась синяя жила Айрыка, и там, где горы были закрашены в густо-коричневый цвет, становилась тоненькой, а потом и совсем пропадала у белых пятен ледников.

Назаров отыскал на карте место, где стоял лагерь. До истоков оставалось совсем мало, а значит, и работе скоро конец. Все по плану.

Большим пальцем он измерил расстояние до ледников. Всего двадцать пять километров. И он вдруг решил, что нужно просто послать в верховья Карабанова: парень он смекалистый, составит описание, измерит несколько расходов, и делу конец. А кто будет знать, что работ там не выполняли? Весь состав отряда временный. Получат расчет, разъедутся…

Назаров отложил бумаги в сторону и задумался.

Последнее время люди стали раздражительными. Это и понятно, все устали. Нужно быть помягче. Сегодня огрызнулся Карабанов. А ведь всегда был спокойным, уравновешенным… Плохо дело. И посылать его в верховья одного нельзя, нельзя по технике безопасности. Не хватало только, чтобы в конце сезона случилась неприятность.

Скоро будет город, длинная тихая зима, и за это время он обработает весь материал, собранный за лето, а к весне положит на стол отчет и… диссертацию. Пора уже. На висках бобровая седина, а все в рядовых.

Назаров поднялся с валуна и, осторожно ступая по горячей гальке, пошел к обрыву. На пути лежали стволы наносника и тихо потрескивали, прокаленные насквозь солнцем. Он остановился и долго слушал мелодичный звон. Дома у него есть старые пластинки с цыганскими песнями. Там гитара звенит вот так же. Хорошо! А Карабанова надо подготовить к маршруту… И с ним Боева. Верховья и они могут «сделать»… Самое важное — устье и среднее течение. Люди устали…

Диссертацию весной он положит, это уже без всяких. Ни у кого нет данных по суточному ходу летних температур воды и воздуха. А у него есть… Недаром потрачено лето. Все поработали как следует… И перерасхода по смете нет. Лишних людей не брал. Сумел заставить тех, кто есть… За срочную работу благодарность… Нужно уметь заставить людей работать… Они все могут… Только уметь заставить… Самое главное…

С обрыва свисали тяжелые лозы малины в дымчатых ягодах, и Назаров, осторожно приподнимая их, стал выбирать самые спелые.

Высыпая в рот пригоршню чуть придавленных ягод, он блаженно щурил глаза и, совсем как мальчишка, облизывал пальцы и ладони.

На обрыве вдруг зашевелились кусты. Назаров вздрогнул. Он быстро вытер руки о штанины, и лицо его приняло обычное постное выражение.

Из кустов высунулась острая мордочка с угольным носом. То был барсук. Назаров с минуту наблюдал за ним, потом шикнул, и зверек, треща кустами, исчез.

Назаров посмотрел на часы. Нужно было идти в лагерь. Он вернулся к валуну и стал собирать бумаги.

Взял в руки потрепанную общую тетрадь и записал: «Отчитал Карабанова за отсутствие трудовой дисциплины…» Потом сложил бумаги в сумку, обулся и зашагал привычной твердой походкой в сторону лагеря.


Они спустились к реке. Пахло шиповником, теплыми смородиновыми ягодами, и на душе было тоскливо, сильно захотелось, чтобы скорее кончился полевой сезон. Почему-то не в радость была в этом году работа.

Карабанов подумал, как приедет из экспедиции, возьмет путевку в дом отдыха. И если там все осталось по-прежнему, то будут танцы с сумерек до полуночи, подберется хорошая компания. Можно будет валяться на мягкой постели, курить хорошие папиросы, читать книги и думать о пустяках. Раз в году такое можно себе позволить.

— Ты не расстраивайся, — сочувственно сказала Нина, — Серафим Иванович быстро отходит.

Карабанов искоса посмотрел на нее. Нина всегда говорит, что Назаров самый справедливый, самый умный.

Карабанов представил, как присядет она сейчас на ящичек от нивелира и старательно округлыми буквами начнет заполнять журнал и будет просить, чтобы он чаще покачивал рейку. «Потому что отчеты тогда будут точнее.» Назаров пообещал ей аспирантуру. Старательным и послушным улыбается жизнь.

— Ничего ты не понимаешь, — морщась, сказал он.


В конце узкой просеки, прорубленной еще вчера, был забит колышек, а дальше стояли дремучие кусты и среди них резные и тонкие молодые елочки.

Карабанов снял рубаху. Просеку надо было тянуть как раз до них. Он поплевал на ладони, глубоко вздохнул и привычно, не сильно замахиваясь, врубился в чащу.

Кусты качались, пружинили, не хотели сдаваться, и Карабанов, крепко сжав зубы, вдруг подумал, что больше всего на свете он любил работать, и именно так, чтобы двигался и вздрагивал каждый мускул, чтоб падали на лоб влажные пряди, горело лицо. И чтоб никто не путался под ногами, не портил жизнь.

Через час он бросил топор и сел на кучу срубленных кустов. Было душно. Пахло скипидаром и влажной землей. Над нивелиром, прикрыв его носовым платочком, колдовала Нина — выгоняла пузырек уровня. Она закусила полные губы и затаила дыхание.

И снова не понравилась Карабанову эта детская старательность, окаменевшее простенькое лицо.

Он подумал, что, когда ему было двадцать один, он таким не был. Да и сейчас любил делать все быстро и умел соображать.

Карабанов стал смотреть на тайгу, на небо в легких облаках, и больше не было никакой Нины, а только приятная истома в теле, и пришли мысли о том, что будет после возвращения в город.

— Я не могу… Просто не могу… — сказала с отчаянием Нина.

Лицо от напряжения стало у нее розовым, а под носом блестели мелкие капельки пота.

— Жидкость нагрелась, и пузырек не выгонишь.

— А ты брось, — посоветовал Карабанов.

— Ты что, — испуганно сказала Нина. — Ты что. Мы сегодня должны все закончить.

Карабанову стало смешно. Он вдруг сделал туповатое лицо и ленивым придурковатым голосом сказал:

— А чё спешить? Наше дело такое; что на боку, что торчком — все одно. Зарплата идет.

И сейчас же он прочел в ее глазах такое презрение, что ему даже стало не по себе.

Карабанов представил себе, как он выглядит со стороны: большой, тяжелый, с приплюснутым круглым лицом, и ноги в скособоченных сапогах, и засаленные на коленях штаны.

Ему даже показалось, что он угадал мысли Нины. Глаза ее говорили: «Вот дожил ты до двадцати семи, а все так же остался просто техником. Самым заурядным. Без роду, без племени, без семьи… Не станешь ты человеком…»

Карабанов хорошо знал, что понимали старательные и умненькие под словом «человек».

У них чтоб все спокойно, без вольностей, по инструкции. По инструкции — хоть в лепешку. И жизнь для них — лестница. Цепляются, ползут, извиваются, а ступенька, до которой они долезут, последняя, — вершина всего. А ведь настоящей работы они не знают. Злиться не умеют, веселиться тоже. Все по инструкции. Таких людей не переубедишь, ничего им не докажешь.

Неслышно раздвинулись кусты, на просеку вышел Назаров. Цепкий взгляд за секунду увидел все и сейчас же утратил настороженность. Добрая усмешка затеплилась в глазах.

— Вот, — сказал он и протянул Карабанову плоский камень. — Нашел для тебя. Хорошо топор точить…

Теперь он улыбался открыто, совсем не зло и оттого незнакомо.

Карабанов встал и взял камень. Это был обломок крупнозернистого песчаника. Им можно было точить топор, но не так чтобы уж очень хорошо, потому что песчаник царапает.

Оттого что Назаров улыбался и не кривил свои тонкие губы и как будто забыл про их утренний разговор, отлегло от сердца. Но где-то в глубине души затаилась настороженность. Трудно было смотреть в глаза Назарову, словно прощал начальник ему какую-то вину.

— Дай-ка, — сказал Назаров и наклонился за топором.

Не снимая штормовки, он врубился в кусты. Работал он умело, всаживая топор под самые корни. Кусты почти не дрожали, а сразу пучками заваливались направо.

Карабанов встал и посмотрел на часы. Было половина десятого.

Через пятнадцать минут Назаров отбросил топор и сказал довольно:

— Вот так…

На лбу в морщинах блестел пот.

Карабанов смотрел поверх его головы. Елочки, до которых нужно было рубить просеку, стояли рядом, работы на полчаса.

А Назаров уже возился у нивелира и толково объяснял Нине, что нужно сделать, чтобы не врал уровень.

Она заглядывала ему в лицо очень серьезными глазами и кивала головой: вся внимание и почтение.

Карабанову захотелось, чтобы Назаров отругал Нину за эту собачью преданность. Ведь он всегда такой редкий, прямой… Но тот объяснял ей все спокойно, подробно и, наверное, ничего не замечал.

И тогда Карабанов стал лениво бродить по просеке, обрывать спелую фиолетовую ежевику и все ждал, что сейчас повторится то, что было утром, потому что отдыхал он уже давно. Ждал и хотел этого с непонятным волнением.

А Назаров говорил с Ниной, словно советовался, и почему-то слишком уж громко. Говорили о том, что завтра нужно сходить в маршрут, подняться к истокам Айрыка и описать бассейн, а идти некому. У всех по горло работы.

Потом он ушел, и слышно было, как трещали и шумели за ним кусты.

— Вот видишь, — сказала Нина с восторгом, словно продолжая прерванный разговор. — Это человек…

А Карабанов думал совсем о другом. Он знал: в маршрут придется идти ему… Назаров говорил громко… И не ругал за безделье.

В лагерь они вернулись в одиннадцать. Млела в зное тайга. Зыбкий сухой жар тянулся в небо от лысых валунов, и впитывали его рыхлые, затемневшие по краям облака.

Бродил по лагерю нога за ногу Валерка, да сгибалась над костром Саша. Остальные еще не вернулись.

Карабанов разбросал под елкой спальник и ткнулся лицом в ладони. Туманил голову сон, ломило виски. Хрипло, со всхлипами запела под обрывом Саша. Песня была блатная. Карабанов накрыл голову майкой.

Приснилась ему длинная, очень извилистая дорога с теплой, мягкой пылью, а вокруг седые чии. Из кустов прыгали крупные зайцы и, как собаки, рыли пыль задними ногами. Пыль поднималась столбами в небо, крутилась со слабым шорохом.

Карабанов хотел сойти с дороги, но колея вдруг стала глубокой. Он карабкался вверх и срывался, осыпая глину. Стало трудно дышать, и от этого он проснулся.

Кругом было сумрачно, и Карабанов вскочил на ноги.

Во все небо висела над тайгой вздыбленная пороховая туча, и, раздуваясь, бились и дрожали на ветру туго привязанные палатки.

Белая молния протянулась от тучи к вершине ближней сопки и несколько секунд трепетала, не гасла, словно сверлила землю.

И вдруг раздался взрыв, резкий и такой сильный, что Карабанов присел. Гул катился над тайгой. Ему показалось, что скалу разнесло вдребезги и теперь камни, как ядра, сталкиваясь, летят во все стороны.

Снизу по тропе бежал Жора и хватал застрявшие в кустах листки бумаги. То были таблицы с измерениями расходов за все лето. И тогда Карабанов тоже бросился их ловить.

Он не видел, как появились остальные. Теперь в лагере были все: бегали бестолково, тащили разбросанные вещи в палатки.

Багровые зигзаги падали с неба, впивались в тайгу, и не было больше одиночных ударов. Земля качалась.

Сухая ель напротив вздрогнула, стала прямой, как свеча, и медленно начала падать навстречу ветру.

— …И-и-ись… — услышал Карабанов и метнулся в сторону.

Рядом стоял Валерка и поводил плечами. Саша сидела у своей палатки, втиснув между коленями ладони. У Жоры за толстыми стеклами очков были круглые, как речные гальки, совсем незрячие глаза, и матерился Харитон, отбежав от палаток дальше всех. Как черные вороны, по ветру летели взъерошенные еловые лапы. От скользящего света молний лица людей казались неживыми.

Карабанов увидел: одинокие деревья на склонах долины дрожат до самых корней, а тайга сопротивляется, и гнутся только вершины, хватают и поддерживают друг друга за раскинутые руки-ветви старые и молодые деревья.

— Под обрыв!.. — резко и с натугой крикнул Назаров.

И только сейчас увидел его Карабанов — спокойного, собранного, как кулак перед дракой.

Он поднял голову. В небе, похожем на темный омут, кружили на месте тучи и изломанными ветками среди них всплывали и тонули молнии.

Самым разумным был сейчас назаровский приказ. Тайга трещала. Только под обрывом было не опасно.

Карабанов зажмурился. А когда открыл глаза, люди уже летели по ветру к обрыву, размахивали руками. Последним, спотыкаясь и оглядываясь, спешил Назаров.

И Карабанов не подумал, а скорее всем нутром почувствовал, что нервы у Назарова железные, из проволоки…

Он побежал вслед за всеми. Хотелось только одного: чтобы скорее пошел дождь, чтобы прекратился этот жуткий беспорядочный ветер.

Но дождь так и не пошел. Сухая гроза пронеслась над тайгой. Где-то далеко, за горизонтом, выплакалась туча.

Карабанов первым выбрался из-под обрыва. Туча еще тащила свой черный хвост над долиной, и только по самому краю земли, там, где река делала поворот за плоскую сопку, светилась полоска чистого неба.

Карабанов не успел обрадоваться. Откуда-то с верховьев потянуло гарью, и он увидел тонкие столбы белого дыма на черном небе. Их сносило в сторону, и они качались. Там, наверное, был ветер. Кто-то за спиной очень тихо, почти шепотом, выдохнул:

— Горим…

Замелькали лица. Еще увидел Карабанов, как тряс Жору за плечи Назаров и яростно хрипел:

— За лошадьми… Быстро.

Голова у Жоры моталась…


Недоуздки висели высоко на сучке. Жора, хотя и был длинный, два раза подпрыгнул, чтобы достать их.

Сильно размахивая руками, он побежал вверх по склону. Там утром паслись лошади. Пот затекал в уголки губ…

Полоса чистого неба над горизонтом все расширялась, и от нее сочился дрожащий свет. Тайга стояла измочаленная, усталая, и ели лениво стряхивали поржавевшие хвоинки.

Пожар был далеко. И конечно, пока он вернется, остальные успеют свернуть лагерь. Потом они завьючат лошадей и уйдут вниз по реке. А может быть, к этому времени Валерка свяжется с Большой землей и за ними пришлют вертолет.

Жоре вдруг показалось, что бежит он очень долго и все не может обежать сопку, а на прогалинах среди тайги и по логам не видно было ни лошадей, ни их следов — измятой травы. И тогда он принялся громко кричать:

— Серко! Серко! Серко!

Серко был самый умный конь в отряде. Он всегда отзывался на зов ржанием и работать любил, не то что другие лошади. Но сейчас Серко не отзывался.

Жора свернул с тропы и полез на гребень отрога, чтобы взглянуть на противоположный склон сопки.

Он споткнулся, едва не упал, на секунду остановился, удары сердца отдавались в кончиках пальцев. Сцепив зубы, Жора снова полез вверх, а когда взобрался на гребень, задохнулся от страха.

Совсем рядом по распадку чадила тайга, и дым тянулся вправо, к реке, и, значит, уйти вниз было нельзя. Пока они соберутся, огонь отрежет путь к отступлению…

Он увидел лошадей. Они тоже были рядом, поднимались по южному почти безлесному склону и почему-то прямо бежали к пожару…

— Серко! Серко! Серко! — отчаянно закричал Жора, замахал руками и побежал вниз.

А лошади шли споро, не останавливались, видно было, как блестели их тугие мокрые от пота ляжки. И Жора понял, что, если сейчас не догонит их, никто из отряда не выберется по этой щели между двумя стенами пламени.

Он настиг лошадей, когда они были у самого огня, и, забежав вперед, попытался поймать Серко. Тот шарахнулся в сторону, и Жора упал прямо под ноги второй лошади. Падая, он успел схватить ее за гриву, повиснуть.

А за Серко уходил ленивый конь, по кличке Адам. Жора взнуздал пойманную лошадь, взобрался на круп и, нахлестывая ее недоуздками, поскакал за уходящими. Очки у него запотели, а он все никак не мог понять, почему так плохо видно, и думал, что это от дыма.

Кобыла Соня, на которой он сидел, была неповоротливой, не слушалась повода. Жора кружил вокруг Адама и все продолжал звать Серко, а тот уходил и равнодушно кивал головой. Самый умный конь в отряде…

Тогда, зверея, ударил Жора каблуками по брюху Сони. Кобыла шарахнулась, и он коснулся потной ладонью Адама. Тот замедлил шаги. Жора впился в гриву, наворачивая жесткий волос на кулаки.

Когда он оглянулся, Серко был уже далеко. Подлая лошадь скакала навстречу огню: только сейчас Жора увидел, что в дымной стене пожара, как трещина, извивается зеленый ложок и Серко с развевающейся гривой мчится прямо туда и догнать его уже нельзя.

Жора оскалил зубы, рванул Адама за повод и поскакал к лагерю. Теперь впереди и сзади был дым, слева — река, а справа — бесконечная тайга. Огонь двигался в ту сторону, и уходить было некуда.

Очень ясно понял все это Жора, и вдруг ему показалось, что на всей земле он остался совсем один.

Он оглянулся. Исчез Серко, и не было больше спасительного прохода, от ужаса зашевелились на голове волосы.

И тут Жора вспомнил о Назарове и поверил только в него, как в бога. Только начальник мог теперь спасти и его, и весь отряд. Жора стал нахлестывать лошадей.

Соня неслась галопом, а Адам, отставая, рвал повод и больно дергал руку. Густел дым, першило в горле.

Соня сама свернула на тропу, и с вершины сопки стал виден лагерь. Огонь, что шел с верховьев, был уже совсем рядом и кольцом охватывал суетившихся вокруг темных свертков маленьких людей.

И Жора закричал зло и отчаянно:

— И-и-их!..

И совсем распластался на Сониной спине.

Потом он увидел, как побежали к реке люди и пламя взметнулось над елью, с сучка которой он полчаса назад снял недоуздки.

Лошадь скакала к лагерю, а там уже вставало белое густое облако.

Сквозь дым и огонь увидел Жора две тени. Одна гнулась к земле, и что-то черное стояло перед нею, вторая, тонкая и маленькая, тянула первую за плечо и махала рукой в сторону реки. А звуков совсем не было слышно, только с сочным чавканьем и хрустом взрывались снизу пучками огня кусты и деревья.

Горящая ветка упала на голову лошади. Соня встала на дыбы, но Жора все-таки усидел на ней и, выворачивая шею, увидел, как приподнялась от земли большая горбатая тень и сильно, обеими руками, толкнула маленькую в грудь. Та упала и покатилась по земле. Женский голос кричал что-то бессвязное.

Пласты дыма вдруг раздвинулись, как занавес, и Жора рассмотрел большую тень. Человек снова сидел на корточках у черного ящика и, закрыв лицо ладонями, качался из стороны в сторону.

Жора рванул повод, хотел подскакать к нему, но рухнула поперек пути пылающая ель, и Соня, совсем как дрессированная лошадь на ипподроме, растянув тело, прыгнула сквозь искры. И, падая, Жора увидел, как валятся красные деревья на тех двоих. И тут он понял, что большая тень — это Валерка, а маленькая — Нина.


Он катился вниз, сквозь кусты, закрыв глаза руками, чтобы их не выхлестнуло. Он застрял в черемухе, а когда попытался подняться, то увидел, что рядом, ерзая на спине и раскинув ноги, колотилась головой о землю Соня с розово-зеленым вспоротым брюхом.

Мимо протрусил на лошади высокий человек, плотно прижимая к бокам локти. Жора, цепляя чудом уцелевшие очки, признал Назарова и разглядел Адама.

Конь стоял в кустах, ноздри у него дрожали.

Жора хотел крикнуть, но из горла вырвался только сдавленный хрип. А Назаров метнулся к Адаму, и бешено зацокали в дыму по камням русла копыта коня.

Жора встал. На груди дымилась штормовка. Он очень спокойно похлопал ладонями себя по груди и, всхлипнув, полез вверх по обрыву, щурясь на желтое, нестерпимо яркое пламя.


Саша мотала головой и терла глаза. Липкие, едкие слезы жгли щеки. А когда она отрывала от лица ладони и ничего не могла рассмотреть, ей казалось, что и глаз больше нет, а есть только глубокие, болючие раны. Тогда она начинала тихонько подвывать низким, совсем волчьим голосом и ломилась сквозь кусты, раздвигая их твердым, выпуклым животом. Искры падали на шею, жалили руки.

Запнувшись, Саша упала ничком и уже не смогла подняться. Тогда, вытянув руки, она поползла вперед, с трудом волоча по земле тяжелое тело.

Неведомая сила толкала ее вперед, и Саша косила ослепшими от дыма глазами.

Кончиками пальцев она вдруг почувствовала мокрый песок и, потянувшись всем телом, ткнулась лицом в воду. На секунду боль в глазах стала невыносимой. Она открыла рот в крике и захлебнулась ледяной водой.

Боль вдруг прошла, и она увидела: серебряные тени проносились у самых губ и сворачивались в вихри струйки песка на дне. Не поднимая лица, она еще дальше вползла в воду и перевернулась на спину.

Дым волокло над самой рекой. Сильный ветер летел с верховьев, мял его и дыбил, рвал в клочья. Черное с желтым вставало в просветах.

Ей снова стало очень страшно, как в ту минуту, когда она впервые увидела огонь. Были беспорядок и паника. Сворачивали лагерь, кричали, матерились. И она была в те минуты, как все, только вдруг просочилось и вытеснило все одно желание — выжить, уцелеть, спастись. Голова стала ясной, взгляд цепким. Она больше не металась. Руки обрели привычную ловкость. В один миг она представила себе весь путь, пройденный за лето: и реку, и повороты звериной тропы, и приметные камни.

Валерка развернул рацию в стороне у трухлявой валежины и стонал, стоя на коленях: «Дымка, Дымка, Дымка! Я Туман, я Туман, я Туман!..»

А Саша была в мыслях уже далеко и смотрела на всех пустыми глазами. Была еще в груди настороженная, пугающая тишина, как в большой пустой квартире. Отчего это, она не знала. Становилось не по себе. Но и это прошло, когда кто-то закричал, что внизу по реке тоже горит.

Тогда она лихорадочно подумала, что уходить было надо вдвоем с сильным человеком. И Саша вспомнила про Валерку. Она подбежала к нему и толкнула в спину.

— Брось… Давай сматываться.

Дуга с черными бляхами охватывала Валеркину голову, закрывала уши.

— Подожди, Саш…

— Ты дурак?! Да?! — сказала она и мелко задрожала.

Валерка замахал руками.

— Я, может, докричусь. — И он стал бодать головой наплывающий дым и сквозь кашель бубнить: «Прием… Прием… Прием…»

А куда мог докричаться Валерка? Было только половина первого, и до выхода в эфир оставался еще час. И радист на базе, наверное, или спал, или читал что-нибудь занимательное.

— Валерка, — сказала Саша, чихая, — бросай все. Своя шкура дороже. Пока трос натянут, пока лодка там…

Валерка, не переставая, звал «Дымку» и сутулил плечи над рацией. Саша ударила его в плечо. Он не обернулся.

И тогда пробормотала Саша свирепо сквозь зубы:

— Пропадай, еловый корень…

И, оглядываясь, стала пятиться, приседая, пританцовывая и спотыкаясь.

Харитон грозил ей кулаком и искал кого-то растерянными, плачущими глазами. Саша вдруг заметила, что нет Назарова. Оттого и суетились бестолково люди, не знали, что делать. А надо было, не теряя ни секунды, уходить к реке. Огонь стремительно шел по верхушкам елей, хрустел и чавкал кустами. Дым накрывал лагерь.

И Харитон, сжав кулаки, вдруг закричал:

— Трос, трос, трос возьми!

Саша увидела Назарова. Тот выползал из палатки задом и зажимал под мышкой брезентовый сверток. Харитон не видел его, рылся лихорадочно в груде снаряжения и, срывая голос, орал:

— Карабанов!.. Документы захвати… Все бумаги… Куда тебя?.. К реке, быстрее!..

Назаров выпрямился. Лицо у него стало белым, словно выстиранным, а глаз совсем не было. Что-то оборвалось в груди Саши. Она колебалась только секунду. Прыгнула за ель и, виляя в стороны, словно убегая от пуль, побежала к реке… Позади отчаянно колотили землю чьи-то сапоги. Харитон гнался… Она побежала шибче… Только бы успеть к разметочному тросу раньше всех, пока огонь не отрезал путь.

Сейчас, лежа в воде и чувствуя, как немеет спина, как под лопатки входят хрупкие иглы холода, она поняла, не Харитон гнался за нею. То удирал Назаров…

Саша зло усмехнулась… Всегда был такой справедливый… И все боялись Назарова… Она молилась на него… Вспомнился вдруг Валерка, и Саша всхлипнула.

Она попыталась сообразить, где сейчас находится. Можно было рискнуть поплыть, но ниже лагеря посредине реки торчали гнилые клыкастые скалы и могло разбить о них быстрой водой.

Саша совсем не жалела, что убежала первой. Может, задержись она еще на минуту, и ей вообще бы не пробиться к реке. Троса она не нашла, словно сгинул он, растаял в дыму. Почему Назаров побежал в другую сторону? Бешеный огонь был вокруг… Каждый спасается в одиночку.

Саша вылезла из воды и, прикрывая голову полой штормовки, затрусила вдоль берега, прыгая через камни. Дым был горячий и сразу высушил лицо. Обрыв маячил сквозь дымную завесу то грудой камней, то упавшим деревом. Она споткнулась о что-то мягкое и тихо охнула.

У воды ничком лежал человек. Лохмотья чадили на нем. Он не стонал, а только слабо шевелился.

Саша остановилась и стала черпать ладонями воду и лить на лежащего. Потом сообразила, что проще втащить человека в реку, и ухватила его под мышки.

Человек замычал. Лохмотья стали сваливаться с него, и под ними показались лоскуты белого, розового и черного тела.

— Закройся, — хрипло сказала Саша.

Она говорила еще что-то, а сама не знала, кто это.

У человека там, где кожа обуглилась, появились тонкие щелочки, и из них сочилась розовая сукровица. Нестриженый затылок был знаком, и сосульки черных волос на шее, и две макушки… Две макушки — две жены будет…

Саша перевернула человека на спину. Это был Боев.

— Саня… — сказал он шепотом. — Пропадаю… Четвертая степень… Сорок процентов…

— Чего ты? — не понимая, спросила она.

— Четвертая степень… — Он моргнул, и не стало видно зрачков. — Жить охота. Спасешь, Саня? А?

Только сейчас поняла Саша, что Боев говорил про ожог четвертой степени и про то, что у него обгорело сорок процентов тела. Саша выпустила его плечи. Не сорок, а все восемьдесят…

— Может, выживешь, — сказала она и оглянулась.

Боев метался в бреду, расплескивая дергающимся телом воду вокруг, и вдруг успокоился, стал говорить бессвязно о какой-то санитарке Вале, о воронке, о танках…

Саша наклонилась к его лицу. Боев совсем не бредил, а смотрел ясно, в упор, не мигая. И вдруг, болезненно дрогнув губами, сунул руку в лохмотья на груди и торопливо протянул тонкую пачку размокших бумаг, перетянутых резинкой.

Саша замерла, не понимая.

— Бери… — тихо и упрямо сказал Боев. — Бери, что ли…

И Саша взяла. А Боев для чего-то повернулся лицом к реке и, упираясь в скользкие камни руками, попытался подняться, но подломились руки. Очень тихо закачала его вода, потянула от берега. И вдруг схватили Боева быстрые, крученые струи Айрыка и понесли, понесли…

Саша отпрянула от воды и, спотыкаясь о розовые валуны, побежала прочь.

Вздыбилась в дыму огромная фигура. Саша в страхе шарахнулась в сторону.

— Ну, ты… Ну, ты… — сказал человек, закашлялся, упал на колени.

А Саша знала: останавливаться нельзя. Нужно сквозь огонь и дым бежать туда, вниз по реке, где торчит посредине русла лохматый остров с обрывистыми галечниковыми берегами. Там река в две протоки. Там ýже и глубже и можно рискнуть плыть.

Человек загораживал дорогу. На спине у него был большой черный куль. Он весь дымился, как груда тряпья.

Саша всмотрелась. Лицо у него было изодранное в кровь и распухшее. В уголках губ висели черные нитки, и она поняла, что это тоже кровь. Человек беспрерывно сморкался и никак не мог подняться с колен. И тогда Саша догадалась, что это Жора Дибич.

— Пошли спасаться, — с придыхом крикнул он и резко нагнулся к земле. — Валерку спасем… Кругом огонь… Кругом огонь…

Саша снова побежала, и Жора, с трудом встав на ноги, потрусил вслед за нею, стучал горными ботинками и не то урчал, не то просто хрипел.

Саша вдруг подумала: «Валерку спасем…» И поняла, что черный куль на спине у Жоры — это… Валерка. Она резко остановилась.

— Помер?

— Живой, — прохрипел Жора.

— Помер! Врешь!!!

— Живой…

Жора вдруг качнулся и осел на землю. Валерка соскользнул с его плеч и ткнулся лицом в галечник, вывернув неловко плечи, как сломанные крылья.

Саша присела над ним и хватала его ладонями за черное лицо, зачем-то пыталась открыть ему веки.

Самым родным, самым близким показался ей сейчас этот обугленный человек. И внезапно Саша со страхом подумала, что ей не спастись от огня, не спастись, потому что там, в лагере, она бросила Валерку, убежала одна. Он жалел ее… Она бросила… Бог теперь наказывает… Не спастись…

Никогда не верила Саша в бога, а сейчас вдруг почудился он ей — всевидящий, гневный, с суровыми бровями.

Губы у Валерки дрогнули.

— Живой, — прошептала Саша и задохнулась. Жесткий ком встал в горле.

Жора навалился грудью на валун, обнял его и икал часто, звонко.

— Давай, — сказала Саша. — Давай понесем вместе…

Жора не слышал, мотал отчаянно головой.

— Слышишь, ты…

Саша рванула Жору за полу штормовки.

Они скрестили руки под животом у Валерки и пошли, качаясь, заваливаясь то вправо, то влево.

— Стой! Стой! — закричали рядом.

Саша остановилась лишь на секунду и опять упрямо пошла вперед.

— Стой, язва…

Горячий ветер с пеплом хлестал в лицо. Сильная рука рванула за ворот. Это был Карабанов. Саша вдруг обмякла телом, затравленно оглянулась. Кругом плавали в дыму кусты и не горели, и Жора стоял рядом понуро и тер подбородок о грудь. А по кромке берега, у самой воды, бегал Харитон и быстро то нагибался, то разгибался, словно делал зарядку. Саше вдруг показалось, что Карабанов сейчас начнет ее бить.

— Где наши? Остальные? Где документы?.. Ты взяла?..

Саша затрясла головой и заголосила:

— Чего прицепился? Чо держишь, еловый корень? Не видела никого. Одни мы… Никаких документов не видела…

Карабанов потащил ее к берегу. А Саша, сама не зная, почему, упиралась и наступала на его босые ноги.

Трещала невидимая в дыму тайга, дышала смертным жаром.

— Там, — крикнула Саша, — там Боев помер!.. — махнула в дым. — Вот… — она протянула Карабанову боевские бумаги.

Харитон сунул ей в руки клубок веревок, и Саша бессмысленно стала дергать конец и удивлялась, что веревка у нее легко распутывается. Харитон собирал веревку в кольца.

Суетился рядом Жора, всхлипывал и скрипел зубами.

В разрывах дыма увидела Саша остров, бешено быструю воду в протоке и поняла, что одна бы она не переплыла. Ей стало понятно, зачем нужна Харитону веревка. Она вдруг успокоилась и, ежась от жары, уставившись в спину Харитона, сказала:

— Погубите, гады! Зачем остановили?.. Бежать… У-у-у-у!


Больше не было сил бежать. Назаров прислонился спиной к еловому стволу, закинул назад голову и затих. Гудел басовито ствол, а может, просто гудела земля. Не было больше ни страха, ни ужаса, только тоскливое ожидание конца. Он облизнул сухие губы.

Прямо перед ним была маленькая полянка с короткой, будто остриженной, травой, и в траве красные бусины земляники, мелкие, как горошины.

Ноги у Назарова задрожали, и он, скользя спиной по шершавой коре, присел на корточки. Дым клубился, свиваясь в кольца, и был синий, совсем как табачный.

Назаров вдруг увидел: прямо из кустов ковыляла через поляну тетеря. Крылья у нее висели, как у курицы в жару, и волочились по земле. Вернее, крыльев у тетери не было, а вместо них торчали обгорелые культи. Чудом уцелел только хвост в серую рябину.

Тетеря шла прямо на Назарова, и он долго, с тупым равнодушием смотрел на нее. Она часто останавливалась, падала грудью на землю и бессильно открывала клюв. Назаров сидел неподвижно, и, может быть, птица не боялась его, приняв за корягу.

Назаров отвернулся. Не было сил даже пошевелиться. Зачем он приказал Боеву снять разметочный трос? Решил не посылать Карабанова в верховья, решил еще раз перенести лагерь… Побоялся, Карабанов потом скажет, что истоки описывали на глазок, не выполнили положенного.

Боев снял трос, сложил лодку, но почему-то не оставил ее на берегу. Наверное, утащил в лагерь. Назаров не знал этого. Никто не знал.

Потом он долго бегал по берегу, то вниз, то вверх по реке, спасаясь от огня, задыхался, терял силы, но не хватало решимости броситься в воду, потому что знал: с Айрыком шутить нельзя, река бешеная, ледяная. А к омуту, где отдыхал утром, где можно было переплыть, преградил путь огонь.

Кто-то ткнулся ему в ноги. Назаров вздрогнул.

Тетеря жалась к его босым ступням. Он схватил ее обеими руками. Птица не вырывалась. Назаров вдруг вскрикнул и отбросил ее прочь. Тетеря была слепая…

Легкие разодрал долгий, хрипящий кашель. «Вот и все, — подумал Назаров с тупым безразличием. — Вот и конец. Как тетеря… Огонь не пощадит».

Он съежился, подтянул колени к подбородку, как замерзающий в пургу, прижал к груди теперь уже ненужный сверток.

В свертке была диссертация. Ему она обещала и спокойную, обеспеченную жизнь, и авторитет, и известность, и, может быть, славу, пусть даже маленькую.

Здесь, в заветном свертке, были таблицы с измерениями температур воды и воздуха за три последних лета. Никто не вышиб бы его теперь из седла… Будущее было в свертке, мечты… Три года возил эти бумаги с собой, и вот теперь…

Черный ком пролетел в дыму и с силой шлепнулся о землю. Назаров метнулся за ель. Колесом сквозь кусты прокатился человек, потом заворочался, застонал.

Обрыва не было видно, но Назаров вдруг отчетливо вспомнил его десятиметровую террасу и понял, что человек убился. И стонет, уже умирая.

Назаров выглянул из-за ствола. Растопырив ноги, стоял в кустах Адам, жалко щерил вызеленные зубы. И Назаров понял, что это спасение, а потом, что человек, который упал с обрыва, — это Жора.

Он оглянулся. В кустах шевелился Жора. Инстинкт толкнул Назарова вперед, но он вдруг задохнулся от дыма и замер на месте. А вдруг тот всего лишь покалечился?..

Сноп искр сыпанул сверху, словно разворошили в небе большой костер. Назаров, пригибаясь, метнулся к Адаму. Вдруг в уши ударило истеричное:

— Серафим Иваны-ыч…

Назаров обернулся. Окровавленное лицо гримасничало в кустах. Блестели очки.

Адам поскакал, вскидывая задом. Назаров зажмурился и обхватил коня за шею.

Потом и паленым воняло от гривы, но он не поднял лица, потому что кругом опять летели горящие сучья и крутил ветер искры.

— Счастье… счастье, — бормотал Назаров и хватал зубами жесткий волос гривы.

Адам резко остановился. Назаров едва не перелетел через голову лошади. Он в страхе открыл глаза. Под ногами коня дымилась земля, и тогда Назаров вздрогнул и выпрямился. Ощупью бродили в дыму длинные, торопливые языки огня.

Назаров с ужасом подумал, что его искал огонь. Слишком поздно пришло счастье. Судьба смеялась.

Крупная дрожь прошла по телу Адама. Спасения не было.

Сам не зная, зачем, Назаров начал бессильно сползать с коня. Адам рванулся, и Назаров, растопырив руки, грудью ударился о землю. На миг потерял сознание. В широко открытые глаза хлынуло мутное небо.


Валерке казалось, что он идет по бревну. В теле странная легкость. Он раздвигает руки, пытается удержать равновесие, но дует ветер, и его качает и сейчас сбросит в пропасть. Но он знает, что не разобьется, потому что легкий, потому что может летать. Это очень хорошо, когда умеешь летать. Не нужно будет идти, бежать, и тайга перестанет дыбиться прямо в лицо. До ближнего жилья шестьдесят километров. Пусть все идут, а он полетит вперед и скажет пасечнику деду Иннокентию, чтобы топил баню, чтобы приготовил больше меда. Дед Иннокентий будет трясти кудлатой башкой, чесать в бороде и говорить с расстановкой: «Ах, бузуй! Ах, варначье! Догулялись…»

Валерка вдруг увидел себя уже на пасеке. Все было так, как и представлялось. Только дед Иннокентий вдруг выдернул из забора кол и, заулыбавшись, хватил им Валерку по черепу. «Не ходи на танцы. Парни у нас вострые», — сказал он. Валерка вскрикнул от боли. Дед побежал прочь, и все пропало. Не было больше ни деда, ни пасеки.

Стучала в виски кровь. Не открывая глаз, Валерка понял, что все это бред. А до пасеки еще шестьдесят километров.

Он открыл глаза. Небо было коричневым, и клочья не то облаков, не то дыма плыли высоко, обтекали солнце. Закружилась голова. Ему вдруг показалось, что кто-то плачет, горько, со всхлипами. Валерка слабо пошевелил головой. Теплая струйка скатилась по скуле, и он понял, что это плачет он сам. Как в детстве. И тогда ему бывало очень горько. Осиротел в годы войны. А потом…

Однажды вечером забрел на вокзал. Мчались мимо темные товарняки, и пахло от них полынью, смолой и теплой пшеницей. Красные огоньки уплывали за станцию, манили, обещали другую жизнь. И Валерка решился.

На тормозной площадке было темно, хлестал по глазам ветер, и ничего не было видно по сторонам, только прощально мигнули и остались позади спокойные и равнодушные станционные фонари.

Валерка хотел сесть в угол и вдруг почувствовал, что здесь кто-то есть. Длинная рука крепко взяла его за плечо.

— Ты куда, парень?

Валерка едва не закричал от страха и неожиданности.

— Да не бойся, — сказал человек. — Не съем. Иди сюда…

И он потянул Валерку к себе.

В углу площадки было тихо, и он рассмотрел попутчика. Тот был без ног, а культи были обмотаны мешковиной. Еще на человеке была черная рубаха с широко распахнутым воротом и клин черно-белых полос — матросская тельняшка. На непокрытой голове ветер закручивал густые кудри.

— Ты кто? — спросил человек.

— Валерка…

— Валерка-лерка… Гы-ы-ы… — Он поскреб под мышками. — Куда едешь-то, а? Воруешь, да?

Валерка молчал.

Я, братишка, морячок. Ты мне можешь доверять. На-ко…

Безногий порылся в черном узелке и сунул Валерке кусок хлеба и ломоть сала.

— Жри, малец. Я с понятием…

Моряк был пьяный. Валерка ел и плакал. Он рассказал безногому о себе. Тот гыкал, мотал головой, жалел. Потом развязал узел, достал тальянку и, тихо наигрывая, стал напевать дребезжащим голосом.

Чередой за вагоном вагон
Поезд мчится по рельсовой стали,
Спецэтапом идет эшелон
Из Ростова в таежные дали.
Еще было в той песне про то, как заметает пургой паровоз, как замерзают люди.

Песня понравилась.

С того дня стал Валерка поводырем у безногого. Они пересаживались с поезда на поезд, из вагона в вагон, пели песни. Обещал моряк, как только доберутся до Владивостока, устроить Валерку в юнги. «У меня там знакомых братишек тьма…»

Шел сорок шестой год. Ехали с войны солдаты, слушали душещипательные песни и подавали щедро куски и монеты.

А Владивосток был далеко. И моряк оказался совсем не моряком, а просто пьяницей, и ноги он отморозил еще до войны. Напился и отморозил.

Ездили они всегда по одному маршруту: Арзамас — Муром и Муром — Арзамас. Их часто не пускали в вагоны, ссаживали на долгих разъездах, но даже на самом глухом полустанке были у безногого «кореши». Жилось легко.

А однажды ночью их просто выкинули из воинского эшелона.

Безногий ярился, рвал на груди рубаху, бил себя в грудь и орал про морскую пехоту, про пролитую кровь «на Сапун-горе, что под Севастополем».

— Зачем ты врал? — спросил потом Валерка.

— А я, может, и не врал, — раздумывая, сказал безногий. — Я, может, сам во все поверил. Мне так жить легче. Тебе-то сколько лет?

— Четырнадцать.

— С мое отживешь, все понятно станет. Жизнь в сопатку бить начнет, опять же приспособишься. Королем себя придумаешь и будешь верить. Иначе хана. Все себе придумывают чего-нибудь. Один, чтоб за прошлое не мучиться, другие, чтоб ныне лучше жить. И вся жизня есть спектакль.

Валерка ушел от безногого и стал пробираться на восток. Во Владивостоке взяли его в команду рыбаки со старого карбаса.

Так и пошел с того времени Валерка по земле худым, высоким парнем с русой челкой и спокойными глазами. Но навсегда у него осталась ненависть к тем, кто играет в жизни, как в театре.

— Харитон, — позвал Валерка. — Слышь, Харитон?..

Татарин не отзывался, суетливо распутывал веревку и тревожно смотрел на реку.

— Карабанов, ползи сюда, — попросил Валерка.

— Чего тебе?

— Иди…

Карабанов торопливо нагнулся.

— Ну…

— Ты вот что, Карабанов. Село Печи на Бухтарме знаешь?

— Ну… Ты скорее…

— Ладно… Там у меня баба осталась и… дочка. Так ты зайди. Расскажешь все, значит. Привет, мол, передавал…

Карабанов поежился. Огонь подкрадывался где-то рядом в дыму, дышал жаром.

Валерка трудно перевел дух, пошевелил искусанными губами, хотел сказать еще что-то, но только слабо пошевелил головой.

Карабанов смотрел на Валерку широко открытыми глазами и вдруг понял, что тот умирает.

— Ты чего? — сказал, робея, Карабанов. — Сейчас трос перекинем. Спасемся… А там пойдем… Не думай особенно…

Валерка скривил в усмешке губы.

— Назаров — падаль. Сквитаться бы с ним. Бросил всех… Вы уж за меня… В душе грязь, гниль, а всегда человека играл…

— Путаешь, — сказал Карабанов. — Темнишь… Всегда ты путал. А он Сашку спасать бросился… Сгорел где-нибудь…

— Такой не сгорит, я знаю… Приползет… И что бросил знаю… Не простите ему, а?..

Валерка смотрел на Карабанова, и глаза его тускнели.

— Ты к бабе моей зайди… обязательно, — тихо сказал он. — Нинку жалко. Совсем дура. Меня от рации все тянула. Спасала. Я ее ударил… Жалко.

В горле у Валерки булькнуло, задрожали ресницы, и он заскрипел зубами, проваливаясь в забытье.

Харитон размахнулся и бросил веревку через протоку. Последнее кольцо не долетело до противоположного берега, упало в быструю воду. Он торопливо потащил веревку назад. Теперь она была мокрой и отяжелела. Харитон замер от страха.

Скулила рядом Саша, лезла под руку, мешала.

— Уйди! — бешено закричал Харитон. — Уйди, баба… зашибу…

Саша шарахнулась в сторону, заслонила рукой лицо. Страшен был Харитон.

— Я сейчас, — сказал Харитон. — Я ее, проклятую, заброшу…

Он полез в воду.

Петля зацепилась за черную, вросшую в песок корягу. Харитон натянул веревку, завалившись назад всем телом, испытал ее крепость. Веревка провисала почти до воды и раскачивалась. Он торопливо замотал свободный конец вокруг выбежавшей к самой воде тонкой елки.

— Давай, — сказал Харитон и толкнул Сашу.

Та затравленно оглянулась.

— Ну-ну-ну…

Саша вбежала в воду. Быстрая и холодная, она сдавила грудь.

— Еловый корень, — пробормотала Саша и едва не выпустила из рук веревку. Течение отрывало ноги от дна. Онаоглянулась назад. На берегу были Харитон, Жора, Карабанов, Валерка…

Ей вдруг стало страшно остаться один на один с ледяной стремительной водой. Она попятилась к берегу. Убежал в дым Карабанов. «Пропадет», — подумала Саша и полезла из воды.

— Назад! — крикнул Харитон. Глаза его слезились.

— Я с Валеркой. Я потом… — торопливо сказала Саша.


— Мне не переплыть, — пробормотал Жора и покосился на быстрину кровавыми глазами.

Огонь облизывал на берегу голые камни. Харитон пронизывал глазами.

— Я с обрыва упал, — сказал Жора и стал жевать губу. — В голове звон, и сил нет… Тошнит… Все качается…

Харитон задрал по-цыплячьи лысую голову и закричал:

— Сергей!.. Караба-а-анов!..

— Что? — сказал Жора. — Никого не видел. Пропали остальные…

— Серге-ей! — орал Харитон.

— Отстань, — рассердился Жора. — Я же говорю: не видал… Я потом вспомню… Что-нибудь…

Жоре показалось, что Харитон спрашивает его о чем-то. Тот стоял к нему спиной, а голова была повернута задом наперед. Тошнота подступала к горлу, цветные палочки кололи глаза, и Жора злился.

— Да отстань ты! — со слезами в голосе выкрикнул он.

Харитон упал на колени, поднял обрывок веревки и стал вязать петлю. Голова у него опять была на месте, и Жора вдруг успокоился, вздохнул.

— А Карабанова нет, — сказал Харитон, посмотрел в глаза Жоре и вдруг заплакал, стал обвязывать Жору веревкой под мышками.

Тело у Жоры было вялым и вздрагивало, как студень. Его рвало.

«Сотрясение мозга», — с тревогой подумал Харитон и всхлипнул.

Все погибли. И Назаров, и Валерка. Зачем хотел вернуть Назаров Сашу? Она жива, а его нет. Назаров не один год проработал в тайге, должен знать, что от пожара не спасаются в одиночку… Оттого и побежал догонять…

Харитон быстро накинул скользящую петлю на веревку и стал приподнимать Жору.

— Ну давай, давай! — просил он, а сам едва шевелил ногами.

Карабанов теперь не вернется. Огонь не пустит. Значит, еще один… Зачем побежал? Бесполезно ведь… Кто остался в живых, тот пробился к реке…

Харитон обхватил Жору поперек тела и потащил к воде. Саша возилась с Валеркой.

— Ты переставляй ноги, переставляй… За веревку держись… Крепче. Мне тяжело… Понимаешь?.. Я не сильный…

Жора кусал губы и поднимался в рост. И уже в воде он вдруг схватил Харитона за грудки.

— А ты не бросишь?..

Харитон замер. Жора тянулся к его горлу скрюченными пальцами. Взгляд его вдруг стал осмысленным.

— Харитон, Харитон… А Назаров убежал. — В глазах появилась звериная немая тоска. — Я как упал… Соне сразу конец. Я как упал… А он на Адама…

Глаза Жоры были широко открытыми, но Харитону показалось, что он мигнул, потому что зрачки его вдруг сразу стали снова безумными.

Жора изогнулся и исчез под водой. Натянулась веревка.

Пара белок прыгнула из травы. Они поставили пушистые хвосты трубой и, подскакивая на беляках, как резиновые игрушки, поплыли к острову.

Харитон присел и стал шарить в воде руками. Вода попадала в рот, и ломило зубы. Зелень на берегу исчезла, встала ровная стена огня.

Тело Жоры было тяжелым, течение валило с ног, и приходилось поднимать его одной рукой, потому что второй надо было держаться за веревку. Тогда Харитон сжал зубы и до черноты в глазах натужился… Жора бредил, проклинал Назарова.


Валерка не дышал. Саша опустилась на колени, прижала ухо к его груди. Под лохмотьями совсем слабо, чуть-чуть, стучало сердце.

Она схватила Валерку за плечи и волоком потащила к реке. Харитон и Жора были уже посреди протоки. Вокруг них кипела вода.

А Саша вдруг стала говорить тихо, ласково, будто и не было кругом огня и никуда не нужно было торопиться…

— Потерпи, Валера… родной… Переберемся через реку… Я тебя выхожу… Мы с тобой тогда заживем… Вдвоем хорошо будет… Ой как хорошо будет… Только потерпи… Ладно?

В эту минуту обо всем забыла Саша. И про то, что никогда и ничего не обещал ей Валерка. А зачем ей было это помнить? Зачем? Самым родным, самым лучшим человеком показался Валерка ей в этот миг. Только он жалел, ласкал… И про жизнь ее знал только он… Никогда не попрекал, не смеялся…

— Я тебя спасу… — говорила Саша и кривила губы, и плакала от дыма крупными мутными слезами…

Огонь бушевал рядом. Прямо из его желтой стены вышли двое. Караганов вел Назарова… Начальник прижимал, как икону, к груди прожженный брезентовый сверток…

— Скорее! — задыхаясь, прохрипел Карабанов. — Чего возишься?..

Саша подняла голову и с досадой сказала:

— Иди, иди… Сами ходим, своими ногами…

И, тихонько охнув, снова потащила вперед Валерку. А когда забрела по колени в воду, остановилась и оглянулась. Карабанов с Назаровым были уже на острове, и Харитон махал рукой…

Тогда она взвалила Валерку на плечи и, оступаясь на скользких камнях, медленно пошла. Позади, как свеча, вспыхнула ель, к которой был привязан трос. А Саша не видела этого и все дальше входила в воду. Холодными тисками сдавило тело.

И вдруг она почувствовала, как ослабла в руке тугая струна троса. В страхе она оглянулась. Обугленная ель шипела в воде… Сашу сбило с ног течением и поволокло по камням. Валерка давил на плечи… Она попыталась встать, но ее несло вниз, потом сильно рвануло в сторону, и сразу стало легко. Она вынырнула на поверхность и поняла, что больше нет с нею Валерки… Мелькнула в прозрачной воде в бурунах зеленая штормовка…

И, до судорог впившись в веревку, Саша дико, чужим голосом закричала. Эхо запрыгало по бурунам, растаяло в дыму. Несло ее к острову, крутило веретеном…


Вершина сопки закрывала полнеба. Последним усилием воли Харитон удержался на ослабевших ногах и снова полез вверх.

Там можно было остановиться и положить голову на землю. Никогда в жизни голова не казалась Харитону такой тяжелой. Она все время падала на грудь, и ему чудилось, что он несет ее, как пудовую гирю, а руки почему-то затекли, плечи отваливались.

Он очнулся от тяжелого дыхания. Рядом на корточках сидел Карабанов и пристально рассматривал свои в кровь исцарапанные ноги.

— Ну вот, — сказал Харитон. — Ну вот… Кажется, и ушли от огня… Кажется…

Он с трудом поднял голову и посмотрел вдаль. Стояла тишина. Харитон облизал растрескавшиеся губы.

Может быть, совсем и не следовало останавливаться. Даль тонула в дыму, и пока еще можно было идти, пока были силы, надо уходить, потому что река, хотя и широкая, но кто знает…

Харитон посмотрел на часы. Было ровно четыре.

— А что дальше, — сказал вдруг Карабанов, — делать будем?

Харитон пристально посмотрел ему в глаза. Карабанов ждал.

Он хотел ответить, что знает не больше, чем все остальные, но вдруг понял, что что-то изменилось. Саша неотрывно смотрела на него и тоже ждала.

Бессмысленно всем бледным осунувшимся лицом улыбался Жора. Назаров лежал на спине, прижимая к боку ладонь и плотно закрыв глаза.

— Уложи Жору, — сказал Харитон Карабанову. — Видишь?..

Карабанов повиновался. И тогда, уже уверенно, приказал Харитон:

— Короткий отдых. Скоро пойдем. Отсюда все видно. Если что… вообще увидим… А теперь отдыхать.

Он полез в карман, достал пачку мокрых документов и медленно стал раскладывать их на траве.

Саша легла навзничь, вытянув вдоль тела длинные руки, и, тихая, как будто заснула. Рядом о Жорой примостился Карабанов. Харитона тоже вдруг потянуло в сон.

Он уткнулся лицом в траву. Шумело в голове и мучительно болела обожженная спина. Он вспомнил сегодняшний день и сразу расхотелось спать.

Не торопясь, он перебрал в памяти все, что случилось за эти четыре часа — с двенадцати до четырех. Как вышло, что больше нет Валерки, Нины, Боева?

Не то от дыма, не то от усталости ломило глаза, и Харитон придавил опухшие веки пальцами.

У Жоры сотрясение мозга. Он заговаривается. «Назаров ускакал на Адаме». Врет все, бредит… Железный человек Назаров. И за Сашей он побежал, чтобы вернуть… А потом заблудился в дыму. Только зачем унес все документы?.. Почему не сказал?..

Харитон поднял голову. Сидел, похожий на статую Будды, голый Карабанов, рвал пучками траву и прикладывал к обожженной щеке.

Почему так смотрел на него этот парень, чего ждала Саша?.. Почему никто не обратился к Назарову? Даже у умирающего командира просят совета, потому что командир всегда остается им до конца. А здесь, сейчас?

И вдруг он понял, что последние четыре часа он, Харитон, был командиром. Поэтому так смотрели на него Карабанов и Саша. Они ждали его приказа. Там, в дыму, когда исчез Назаров, он, не думая, стал командиром. Кричал, матерился, грозил и не понимал, что ему подчиняются. Не убежал Карабанов, остановили Сашу, вынесли из огня Жору и Назарова.

Очень тихий лежал рядом Жора, и Харитон со злостью посмотрел в его заострившееся, в саже лицо. Растяпа… Если бы он уберег лошадей… С ними легко через реку.


Жора попробовал сесть и сейчас же завалился на бок. Перед глазами плыли сопки. Он плотно закрыл глаза. Гудела в голове кровь.

Жора со страхом подумал, что до жилья ему не дойти, а для остальных он обуза…

В отряде его недолюбливали. Студент-недоучка… Выгнали с третьего курса гидрофака за академическую задолженность. Пошел работать. Было безразлично, какую работу делать, лишь бы никто не дергал, не трогал.

Валерка говорил: «На кого работаешь, Жора? На науку? Нет! Не-ет! На Назарова спину гнешь…»

Неправильным человеком был Валерка, насмешником, неустроенным, без места в жизни, а всегда над чем-то раздумывал и Назарова понимал, как никто. Может, и злым был от неустроенности.

И ему, Жоре, надо было думать про жизнь. А он совсем не умел сопротивляться таким, как Назаров.

Не любил Валерку. А тот у рации до последнего… Знал радист, что разметочный трос перед грозой сняли. Назаров собирался после обеда менять лагерную стоянку. Знал еще Валерка, что с рацией и аккумуляторами через реку не уйти… Была единственная надежда вызвать базу, спасти всех… Таким человеком был Валерка, только казался другим… Не играл в хорошего…

А Назаров?.. И вдруг, впервые в жизни, Жора задохнулся от ненависти и заплакал, не разжимая век. Никогда и никого он не мог ненавидеть… Просто не умел…

— Ребята, — сказал он хрипло. — Ребята!.. Я когда за лошадьми бегал, так уйти мог… Там проход был… А лошадей не довел… Вы простите… Нельзя было… Назаров сволочь… Зачем Карабанов спас его? Зачем?.. Я видел, он на Адаме ускакал. А Нина сгорела… Я видел… Черная такая лежала… Их лесиной сразу… Только Валерка живой был… Я его и тащил…

Жора широко открыл глаза. Еще многое нужно было сказать. Но вдруг быстро, как падучая звезда, прямо в лицо покатилось по черному небу солнце. Жора вздрогнул и вытянулся.

— Закурить бы, — хрипло сказал Карабанов и сглотнул колючий ком.

Харитон повернулся на бок и посмотрел вокруг, словно ждал, что кто-то даст сигарету.

— Слышишь? — спросил он и насторожился.

Глаза у Саши блуждали, щеки стали розовыми. Назаров лежал все так же неподвижно, казалось, не дышал.

— Могилу надо… — сказал Карабанов и вдруг закричал истерично, выкатывая белки: — Встать! Встать!..

Назаров медленно открыл глаза.

— Поверил? — совсем тихо спросил он. — Кому поверил? Жора был не в своем… Эх! — И снова закрыл глаза.

Наступила тишина. Внизу, в тайге, стучал по сушине дятел. Удары были размеренными, точными, как у маятника. Всем стало почему-то жутко.

Сухими валежинами они выскребли на вершине сопки неглубокую могилу, и Карабанов снял с Жоры ботинки, штормовку. Жору положили в яму, прикрыли хвоей. Торчали вверх растопыренные желтые пальцы. Тайга молчала. Дымное небо плыло над его могилой. И люди прощались молча…


Почему всю жизнь он молчал? Почему не умел сказать то, о чем думал? Всегда что-то удерживало.

Харитон споткнулся о валежину. Снова вокруг стояла тайга и сквозь стволы почти не пробивалось солнце. Он прислонился к лиственнице. Мимо прошел Карабанов.

Почему молчал? Как будто кто-то невидимый всегда стоял впереди и предостерегал: берегись! Оттого и молчал Харитон. Он видел людей с холодными, беспощадными глазами. Такие глаза были у друга в тридцать седьмом. Тогда людей забирали в Татарии. Говорили: враги народа… И сажали… И его взяли. За что, он не знал.

В Казани, в следственной тюрьме, встретил Харитон друга. Друг работал следователем. Он и выручил. «Тебе повезло… — говорил он и смотрел на Харитона холодно. — На меня наткнулся. Счастье. Мы очищаем землю, чтобы строить новый мир. В великом деле без жертв нельзя. Ты подумай…»

Харитон думал, понимал про жертвы, но не понимал, зачем же людей пачками… без разбора…

И тогда подумал Харитон, что, может, не все он понимает, может, недоступно ему что-то большое, стоящее над обыденностью.

Друг посоветовал молчать и смотреть: «Тогда поймешь». Харитон молчал и не понимал. А потом началась война… Харитон отшатнулся от лиственницы и снова пошел, запинаясь. Тайга заслоняла даль.

А разве только таких людей видел он? Разве только такие были вокруг?..

Выбирались из окружения. Месяц шли. Совсем почти неживые. В одном селе перебили полицаев и устроили митинг. Выводил из окружения политрук.

Он говорил на митинге. Глаза у него были самые обыкновенные, человечьи. Его ударило взрывной волной, и из век сочилась кровь. Он рассказывал про то, что будет победа, а сам прикладывал к глазам платок. Было похоже, что плакал кровью.

Немцы бросали листовки: «Штыки в землю. Захватите с собой котелки и ложки». Замполит улыбался. Вел к своим и не интересовался «темным» прошлым Харитона.

И проклял вдруг себя Харитон за то, как жил. Проклял потому, что из-за всего этого погибли сегодня люди. Он мог спасти их всех… Если бы… Но он привык молчать и повиноваться. А сегодня нужно было командовать и не ждать Назарова. До последнего ждали, думали, сейчас придет, поведет всех… Можно было натянуть снова трос, уйти всем, как в бою из окружения. Один за всех, все за одного… Будь прокляты такие, как Назаров, которые не умели ничего объяснить, которые требовали молчания и подчинения.

— Ночью зажжем костры, — сказал Харитон, — нас будут искать.

Люди молчали. Но он знал: его слышат и будут делать так, как он прикажет. Он стал сегодня тем, кем должен был стать много лет назад.


Карабанов посмотрел через плечо. Назаров шел, хватаясь за стволы, и ветви били его в грудь, хлестали по лицу.

Карабанов попробовал представить, о чем сейчас может думать этот человек. И вздрогнул. Стало страшно. Тяжко человеку. Очень. Так случилось… Что теперь? Не зверь ведь…

Он остановился. Харитон и Саша тоже.

— Сюда. Давай… — хрипло сказал Карабанов.

Подошел Назаров и замер за их спинами.

— Давай, что ли, — повторил Карабанов.

— Зачем? — сказала Саша.

Угрюмо посмотрел Харитон.

— Люди ведь…

Назаров оперся о плечо Харитона. Они снова пошли.

Карабанов опустил вниз лицо. Плыла в глаза земля, и ему почудилось, что он летит на самолете и смотрит вниз.

Карабанов болезненно улыбнулся. Он всегда любил летать на самолетах, и ездить любил, и ходить тоже.

Запутанные петли его дорог пролегли по земле. Он приходил туда, где она была еще непокорной, необжитой. Он не искал опасностей. Жизнь на суровой земле была суровой. А охотников за приключениями не любил. И легко жить тоже.

На людей был свой взгляд. Делил он их только на плохих и хороших. Они приходили обживать землю по разным причинам: одни искали настоящее дело, другие за деньгами, третьи просто так, из интереса, оттого, что по натуре своей были бродягами.

Выходило, что он, Карабанов, умел разбираться в людях. А здесь вышла осечка. Он, как и все, считал Назарова настоящим начальником, человеком, а тот оказался совсем другим. Все прощал ему, мирился, а что получилось… Если бы не Харитон, уже никого бы не было в живых. И он, Карабанов, убежал бы куда глаза глядят. Харитон победил в нем страх.

Ни разу не слышал Карабанов, чтобы Назаров матерился. Отчитывал только пристойными словами, только правильными и вескими. Анекдоты боевские слушал, но ни разу не улыбнулся. Улыбаться было нельзя. Это ставило всех на одну доску, чего Назаров явно не хотел.

Вспомнился другой начальник. Это было лет десять назад, когда первый раз поехал в экспедицию, после техникума, с колодцекопателями. Работали в Муюнкумах. Начальник был веселый и бесшабашный человек.

Колодцы в Муюнкумах копали глубокие — двадцать, иной раз тридцать метров.

Однажды кончилась вода, кончился материал, которым крепили в колодце стенки. А помощи никакой, ниоткуда. Понадеялись, что скоро сами до воды докопаются. Гидрогеологам сказали: «Через неделю приезжайте». А воды в колодце не было, только песок мокрый. В колодец боялись лезть. Обсадки нет. Вдруг потечет песок…

Тогда сказал начальник:

— Я, однако, попробую, ребята. Может, вода близко.

Докопался до воды, два ведра начерпал, а потом зазвенел вдруг песок… Остался начальник на глубине двадцати семи метров. Навсегда…

Солнце упало в чащу, вытянулись длинные, узкие тени.

Дымное небо светилось сквозь стволы лиственниц. И Карабанову почудилось, что идут они прямо в него, слабые, обожженные… И вдруг он услышал тонкий, совсем забытый звук.

Карабанов остановился. В небе, то пропадая, то появляясь, двигалась маленькая, величиной со шмеля, точка. Это искал их вертолет.

И Карабанов радостно закричал, вертя головой. В глазах Саши блестели слезы. А Карабанов кричал.

— Брось, — тихо сказал Харитон. — Тайга не степь… — и отвел глаза. — Сейчас нас не найдут. Только ночью, когда запалим костры. Может быть…

Карабанов осекся, сник…

Он никогда не был импровизатором. Любую фразу готовил расчетливо, заранее. Может быть, поэтому он всегда побеждал в спорах и добивался своего.

Шли годы, и все больше верил Назаров в свои непогрешимые методы. И еще он любил казаться опасным человеком, чтобы его боялись, искали поддержки или на худой конец, чтоб сторонились. Только ни разу он никого не поддержал, не взвесив все «за» и «против». Работников брал чаще всего исполнительных середнячков, мягкотелых, податливых. И в этом году в отряд подобрал, как всегда, по своему принципу: Карабанова он считал бродягой, Боева — балагуром и пустым человеком, Жору — недоучкой, Харитон поначалу внушал опасения, но и с ним сладилось. Хуже было с Валеркой. Тот угадывал его натуру, и чутьем понял Назаров, что с ним лучше не связываться. Да и не он отыскал этот «клад». Дали из партии. Приходилось мириться.

Непокорных Назаров ненавидел, но с местью никогда не спешил, умел ждать. Человек всегда оступиться может. Даже пустяк можно повернуть, как захочется. Мысленно Назаров заранее написал Валерке характеристику. Это тоже была тактика испытанная, бьющая прямо в цель. Иди разбирайся, где правда. Начальникам верят.

Сейчас оставшиеся в живых помогают ему идти. И считают, что он побежал потому, что испугался. Нет, здесь все было обдуманно, только не очень гладко получилось. Все бы сошло, если бы Жора погиб там, в огне.

Назаров вдруг подумал, что идти ему помогают, чтобы потом судить… Три свидетеля рядом. Сердце вздрогнуло.

Назаров разозлился. Он привычно стал разбирать все случившееся по деталям. Он не оправдывал себя перед этими тремя. Здесь нельзя было оправдаться. Все придуманное нужно для тех, кто будет судить по их показаниям. Назаров легко находил нужные, веские слова и, может быть, потому, что перестал волноваться, без труда запоминал их.

Кто видел, как он ускакал на Адаме, бросил Жору? Только Жора. У него было сотрясение мозга, и он умер. Обвинение легко опровергнуть.

Почему убежал, бросил людей? Тут просто. Хотел вернуть Сашу, заблудился в дыму. Кто, кроме Саши, видел, что он побежал в другую сторону? Саша несерьезный противник. Она глупая. На суде будет выть и кричать. Не доказательство. По крайней мере не веское. Против его логики не устоит. Значит, и здесь все в порядке.

Назаров ускорил шаг. Теперь надо было снова стать начальником, отодвинуть Харитона, забрать власть в свои руки. Пока доберутся до базы, надо подавить волю оставшихся в живых, заставить увидеть все происшедшее его глазами.

— Нужно как следует отдохнуть, — твердо сказал Назаров. — Перевязать раны, поделить одежду…

Карабанов посмотрел ему прямо в лицо, неотрывно, дерзко. А Саша брела равнодушно, расслабленно.

— Не юли, Назаров, — устало сказала она. — Хватит! — Саша медленно приблизилась к нему и вдруг рванула из его рук сверток.

И Назаров понял, почувствовал, что спорить нельзя. «Хватит!» Это как приговор. Те, кого он считал совсем недавно прирученными, покорными людьми, кем можно было командовать, больше не подчинялись ему. Они понимали его, читали его мысли. Такое было первый раз в жизни. Назаров жалко усмехнулся. Он не собирался сдаваться.

— Значит, поверили? — в упор, спокойно и скорбно спросил Назаров и вдруг судорожно распахнул на груди брезент.

— Смотри, — вздрагивая, сквозь зубы сказал он. — Смотри… Я не дойду. И отвечать ни перед кем не буду. Я не боюсь. Документы отняли… Я спасал…

Рана у него на боку засохла, стала черной, и только кость ребра на изломе была сахарно-белой и косо выпирала.

— Трус, — с ненавистью сказал Карабанов. — Всегда лгал. Мертвых обокрасть хочешь…

И Назаров понял, что он пропал. Что-то не так он сделал, где-то допустил ошибку. Неумолимые, все понимающие, стояли перед ним эти трое.

Он поднял к небу голову. Оно темнело над тайгой. И Назаров вдруг признался себе, что всю жизнь ненавидел ее, ее буреломы и завалы, путаницу троп и сучья, которые били в грудь. Тайга была равнодушной к нему, а чаще враждебной. Злой колдуньей, замшелой, косматой, полной скрытых угроз, стояла она на его пути. Он боялся тайги, но ее нельзя было обойти и людей тоже… И люди стояли…

— Будь ты проклята! — закричал он в темнеющую даль. — Будь проклята.

Тайга молчала. Даже слабым эхом не ответила. Слишком великой была тайга.

Назарова охватило безумное желание уничтожить ее, запалить под сухим деревом костер. Но он сейчас же подумал, что тогда тайга поглотит его, превратит в пепел. А он еще жив и хочет жить…


Чтобы сократить путь, Харитон решил идти не по реке, а повернуть на водораздел. Здесь было труднее, но зато потом все время по ровному, почти безлесному склону и вниз.

Ночь застигла их почти на водоразделе. Здесь тайга поредела, стала сплошь лиственной. Карабанов наломал веток и сделал для себя, Харитона и Саши настил. В стороне на палой хвое скорчился Назаров.

Густела ночь, и там, позади, откуда они пришли, наливалось, багровело немое зарево, вставало в небе, грозное и неподвижное.

Поднялся ветер, и стало холодно. Саша прижалась к Карабанову. Из чащи тянуло сыростью.

— Ты чего? — спросил Карабанов.

— Так… холодно… Я в воде долго лежала… Руки немеют, ноги… сердце замирает… Вдруг остановится?

Они долго молчали. Карабанову захотелось сказать Саше что-нибудь хорошее, ободрить, успокоить, но или он устал, или просто не умел, нужных слов не нашлось. А Саша вдруг снова сказала:

— Знаешь, а помирать не страшно. Утром боялась, как зверь бежала. Отчего это? Вроде бы через порог переступила. А ведь жить охота, как прежде, а все равно не страшно.

Карабанов смотрел в черноту лиственничной кроны и думал, что Саша просто устала. Устала у нее душа. Что ей сказать, что ответить?

Он молча провел рукой по ее лицу и, помедлив, сказал:

— Не знаю…

— Нам обоим нельзя спать. Слышишь. Давай по очереди. Этот, — она кивнула в ночь, — все может. Мы с тобой свидетели…

Свидетели… Карабанов открыл сощуренные глаза. Нет, не свидетели они. Они должны стать судьями. Он хотел сказать об этом Саше, но промолчал.

— Спи.

— У тебя есть бумага и карандаш? — спросила вдруг Саша.

— Зачем тебе?

— Я, может, не дойду, — медленно сказала она.

— Бумаги нет, — подумав, ответил Карабанов. — Вот только документы Боева. А вообще-то ты брось… Может, вертолет ночью пролетит. Зажжем сушняк…

Саша усмехнулась одними губами.

— А вдруг… — сказала она. — А вдруг… Давай хоть документы. Сердце я надорвала. Сожмется, а разжаться сил нет… Словно и не мое.

Она взяла из рук Карабанова пачку стянутых резинкой бумаг. В темноте их руки встретились. Рука Саши была холодной, как будто она только что вынула ее из родниковой воды. Карабанов повернулся на бок и сразу же провалился в забытье…


Карабанов вздрагивал всем телом. И во сне он шел. Саша смотрела в звездное небо. Потом поднялась и села. Неторопливо сдернула с документов Боева резинку и стала перебирать бумаги. Здесь был и огрызок карандаша. Тихо сопел Харитон.

Неслышный, лежал в трех шагах под лиственницей Назаров.

Таким людям, как он, Саша всегда привыкла подчиняться. Только сильных людей уважала она и завидовала им.

Когда-то научилась блатным песням, словечкам и, если ей казалось, что ее притесняют, намекала, что у нее темное прошлое. Действовало. Защищалась, как могла, прикидывалась…

Почему ее до сих пор никто не упрекнул, что она побежала первая? Почему молчат? Почему простили ей и не прощают Назарову?

И она вдруг поняла. Все знали, что она слабая. Даже когда притворялась… Не по ней была жизнь на суровой земле. Страх жил у нее в душе. А Назаров не имел права бояться. Он отвечал за всех. Он начальник… А ей простили…

От этой мысли Саше захотелось тихонько заплакать, тихо-тихо, чтобы защемило сердце.

Сильными сегодня оказались другие, не те, перед которыми она всегда преклонялась.

Саша хотела вспомнить что-нибудь очень хорошее и не смогла. «Сашка, ягодка горькая…» — говорила ей в детстве мать… Она зажмурилась и решила больше ни о чем не вспоминать.

Здесь, на водоразделе, под низкими звездами, она перечеркнула прошлое. Ей вдруг представились места, где сегодня прошел огонь. Пусто и мертво было там. Нужны дождливая осень, снежная зима, весна с добрым солнцем, чтобы на месте пожарища появились первые ростки. Если бы гроза была не сухая, а с дождем… Тайгу бы просто омыло и выломало бы сушняк. Пройдет десять — двадцать лет, пока снова встанет на гари тайга. Слишком долго ждать.

Саша вздохнула. Ощупью раскрыла первый попавшийся документ из боевской пачки. Стиснув зубы, она стала писать. Потом спрятала книжицу в лохмотья штормовки и долго слушала, как журчат близкие звезды. Слабело тело, и чаще стало замирать сердце. Жгучая тоска охватила ее, и она закрыла глаза ладонями.

Потом, преодолевая слабость и напрягаясь, чтобы не дрожал голос, она сказала:

— Назаров. Не вздумай чего-нибудь… Я всю ночь спать не буду… Задушу собственными руками, если что.

Назаров молчал. Наверное, спал.

Тогда Саша легла лицом вниз и вытянула вдоль тела руки.


Ночь была страшной. И этот ветер, шевелящий в небе невидимые кроны деревьев, и безлунная ночь, полная торопливо мигающих звезд, — все пугало.

Надо было заснуть, а Назаров не мог. Ворочалась в темноте Саша. От земли пахло гниющей хвоей. Наломать бы лапника, но было трудно шевелиться, корежила тело боль.

Назаров все больше ожесточался. Не было привычного спокойствия, он напрягал всю волю, но оно не возвращалось. Невыносимо болел ушибленный бок, и Назаров чувствовал, как наливается жаром тугая опухоль вокруг раны.

Ему захотелось вскочить, броситься к тем троим, упасть на колени и просить, просить, чтобы не оставили в тайге, чтобы спасли жизнь, а там что бог даст… Раньше Саша говорила: «Серафим Иванович! Вы больше всех работаете… За всех нас. Вот поэтому… вам лучшее…» А сейчас? Совсем другая. Словно и не она… И сверток отобрала…

Назаров больше не думал просить этих троих о чем-либо. Снова захлестнула душу злоба. Зачем отобрали сверток? Десять потраченных лет, десять лет ожиданий, надежд. Теперь суд и… тюрьма. А он не птица феникс. Он не возродится из пепла…

Назаров разжал кулаки и пошарил вокруг себя. Прямо в ладонь лег острый камень. Нужно только встать, подкрасться, и… не будет никаких свидетелей, все пойдет по-старому, он легко оправдается.

Вспотели ладони. Он понял, что здесь у него ничего не выйдет, здесь уже нельзя притворяться сильным, как не смог он на пожаре. Просто он всегда, в любом случае хотел только выжить.

Назаров отбросил камень.

И внезапно ему пришло в голову, что, если бы заветная папка была у него, он смог бы оправдаться, хоть частично.

Он сказал бы: «Спасал документы. Да, был страх. Растерялся… Человек ведь…» Если бы папка была у него… Теперь он ни за что не отдал бы ее.

И, повинуясь мучительному, непреодолимому желанию выжить, любой ценой, во что бы то ни стало, он медленно, открыв от напряжения рот, пополз.

Саша лежала с краю. Назаров знал это, он не мог ошибиться. Папка была у нее. Крепко спали Харитон и Карабанов. Саша лежала вниз лицом.

Назаров пошарил вокруг. Папки не было. Он на секунду замер, затаился, распростершись на земле, мучительно соображая, где искать, и вдруг догадался. Под себя положила Саша папку.

Назаров зажмурился, рывком протянул руку, жадно сунул ее под Сашину грудь и вдруг, еще не понимая, что произошло, в диком ужасе отпрянул прочь.

Он зажал рот ладонью, чтобы не закричать, и, поднявшись с земли, попятился в темноту…

Карабанов проснулся сразу, как и заснул. Холодное небо висело над тайгой. Гасли звезды.

Он пошевелил рукой, и это легкое движение отозвалось во всем теле нестерпимой болью. Через полчаса надо вставать. Будет светло, и можно снова идти. Карабанов хотел разбудить Сашу, Харитона, но передумал. Очень тихо лежали они рядом и крепко спали.

Карабанов стал прикидывать, сколько осталось до базы. Хотелось есть. Он лег на живот и надрывно закашлялся. Острая боль разодрала грудь, и от нее на секунду остановилось сердце. И Карабанов вспомнил, что вчера, когда выводил из огня Назарова, ударился в дыму о лиственницу.

А до базы было далеко. Может два, а может, три дня пути, и кто знает, дойдут они до нее или нет. Тайга не умеет шутить…

Карабанов подумал, что смертельно устал от этих бесконечных скитаний, от забот и дум о завтрашнем дне. Почему одни могут жить на месте, жить спокойно, а другие всегда куда-то спешат? Вода и огонь, холод и голод на пути… Те, кто живет спокойно, знают об этом только по книжкам. Они приходят на покоренную землю самыми последними… И он, Карабанов, уходил на новые места, в бездорожье, когда приходили они. Он не любил покоя, а может быть, просто не умел жить устроенно.

Он провел ладонью по лицу. Щеки были жесткие, как наждачная бумага.

— Саша, — сказал он, — слышишь, Саша, вставай.

Саша молчала. И Карабанов не решился ее тревожить и стал ждать солнца.

Он задремал, а когда проснулся, на зубьях тайги лежало желтое, как яичный желток, и наливалось синевой небо. Харитон уже не спал, смотрел в землю, о чем-то думал. Карабанов охнул от натуги, тоже сел и зажмурился. Кружилась голова.

— Буди Сашу, — сказал Харитон, не поворачивая головы. — Пора идти…

— Дойдем ли? — с тоской спросил Карабанов.

Харитон помолчал, потом сказал угрюмо:

— Дойдем…

— Тайга страшная…

Харитон кивнул, стал рассматривать свои ладони.

И тогда Карабанов легонько толкнул Сашу. Плечо у нее было деревянно-твердым и на затылке блестела роса…

Умерла ночью Саша, тихо умерла. Видно, не выдержало сердце.

И не отводя от нее глаз, задыхаясь от отчаяния, Карабанов глухо сказал:

— Подлая собака… Назаров… Слышишь…

Карабанов осекся, охнул и застонал совсем тихо. Назаров молчал.

— Молчишь?.. А как ты ответишь?.. Что ответишь?.. Каким судом тебя?..

Снова молчал Назаров. Харитон положил на плечо руку.

— Не надо, Сергей, — вздрагивая, сказал он. — Будет все… Потом…

Карабанов обхватил колени руками. Бессильная ярость душила его, дрожали крепко сцепленные пальцы. Судорога передернула тело.

Было страшно то, о чем он подумал. Имел ли он право так поступать? От чьего имени?

Он увидел всех, с кем еще вчера спал в одной палатке, с кем делил хлеб. А он, Назаров, убил их своей трусостью, подлостью. Кто за них отомстит?

Карабанов наклонился над телом Саши. Из лохмотьев штормовки торчала книжица стального цвета. Он раскрыл ее. То был военный билет Боева.

Карабанов перелистал страницы. На последнем листке рукой Саши было написано: «Граждане судьи…» Он зажмурился. Саша не простила. Саша первая голосовала «за».

И тогда усилием воли Карабанов вызвал в памяти лица мертвых. Валерка, Нина, Саша, Боев, Жора Дибич… Они умели просто работать… Никогда и ничего не требовали, не искали выгоды… Что останется после них? Чем их вспомнят?

Они обшивали землю. Только тропки легли за ними по великой земле, неприметные, слабые. Еще тонкие книжицы с карандашными четкими записями расходов воды в безвестной таежной реке да нивелировочные журналы остались после них, а за всем этим — зной и холод, туманы и дожди, неуют и тоска…

Карабанов представил, как будущим летом загремят в ущелье Айрыка взрывы. Придут проектировщики, строители…

Встанет, перегородит реку плотина. Только немой бетон будет памятником людям, пришедшим на эту землю первыми, покорившим небольшой кусочек тайги и погибшим по вине труса.

Во что бы то ни стало надо дойти до жилья, донести этот маленький сверток со скупыми записями тайн, которые вырвали мертвые у суровой земли. Идти, если надо — ползти… но дойти. Так они завещали.

Водораздел крут и скалист… Назаров один не осилит подъема… Путь далек… Можно и вот так… Трусов не обязательно расстреливать перед строем… Оставить тайге… Один на один с землей, которую любили погибшие… Она справедливая, она рассудит…

Карабанов низко нагнул голову. Такого ли суда ждали и хотели те, кто ушел из жизни? Они были из великого человечьего племени, и суд должен быть человечий… Земля немая, она ничего не скажет в смертный час, а лишь будет глядеть в глаза… Земля может судить, она сурова, неподкупна, но только люди, живущие на ней, имеют право суда. Они самые мудрые, самые справедливые. Мертвые голосовали за этот суд, а не за расправу. Они были из человечьего племени…

Карабанов вдруг успокоился. Он спрятал книжицу в карман штормовки и, облегченно вздохнув, встал с земли, отряхнул руки. Утренняя тайга была чистой, и небо над нею чистое… Спокойно, сощурив глаза, смотрел вдаль Харитон.

— Пошли, — сказал он. — Пошли, Сергей. Надо спешить.

И Карабанов вдруг понял, что они думали с Харитоном, думали об одном и решили одинаково.

Они медленно двинулись вперед, не оглядываясь, поддерживая друг друга, качаясь. Позади брел Назаров, и они знали, что не дадут ему пропасть, что бы ни случилось, потому что будет впереди еще суд, суд огнем человеческих сердец.

Скоро тайга поглотила их. Только едва видный след остался на суровой, справедливой и великой земле.

Генрих Анохин Они улетели к полюсу

1. К полюсу по воздуху?

На воздушном шаре к полюсу? Лететь над безлюдной неисследованной ледяной пустыней? Это сообщение взбудоражило весь мир. Оно звучало неправдоподобно, носило характер авантюры. Скептики удивленно и презрительно пожимали плечами: и подумайте только, он настаивает!..

13 февраля 1895 года этот коренастый невысокий седеющий человек, нервно подергивая густые и темные отвисшие усы, докладывал о своем проекте на заседании Шведской королевской академии наук. А через день — в Шведском обществе антропологии и географии. Маститые ученые, специалисты разных отраслей науки кто с непроницаемым каменным лицом, кто с блуждающей на губах иронической улыбкой более часа слушали доктора Саломона Андре. Правда, нашлись и открытые защитники безумца. И не кто-нибудь, а виднейшие ученые Швеции Н. А. Норденшельд, Г. Гильдебранд-Гильдебрандсон, Г. Ретциус, О. Монтелиус! Это они три года назад поддержали шведского воздухоплавателя, и академия выдала ему денежную субсидию, чего еще никогда в Швеции не бывало. А сейчас…

— Проблема достижения полюса или вообще задача путешествия на аэростате через арктические ледяные пустыни — вопрос технический, а не чисто научный, — говорил Андре. — Однако полет над неведомыми просторами будет сопровождаться всеми доступными в таком путешествии наблюдениями и исследованиями. Ибо мы хотим доказать не только то, что можно пересечь Арктику воздушным путем, но и что такие способы путешествия особенно пригодны для научных наблюдений. Я уверенно утверждаю, что, летая на шаре, можно в несколько дней получить больше сведений об Арктике, чем при ином способе исследования за целое столетие…


2. Странный фанатик

Чудак! Странный фанатик этот Андре! Ведь шар не управляется! Его может носить по воле ветров и воздушных потоков, или же он повиснет недвижимо над одной точкой, или, охладившись от морозного воздуха, потеряет подъемную силу и ляжет на лед! Можно ли довериться такому средству передвижения?

Андре предвидел все эти возражения. Инженер-электрик по образованию, он много лет посвятил изучению воздухоплавания. И не он первый стремился достичь полюса по воздуху. Просто предшественникам не удалось осуществить свои проекты, и о них забыли.

Андре был еще мальчиком, когда немец Мейсель предложил построить воздушный корабль на двенадцать пассажиров. Огромный баллон со светильным газом вместимостью двадцать две с половиной тысячи кубических метров должен был соединяться с небольшим воздушным шаром. В шар от жаровни поступал горячий воздух, который подогревался светильным газом в баллоне, постоянно обеспечивая хорошие подъемные свойства корабля. Светильный газ и жаровня. Постоянная опасность взрыва всего сооружения! Проект, конечно, не утвердили.

Несколькими годами позже француз Сивель предложил проект неуправляемого воздушного шара на десять человек. Шар предполагалось доставить пароходом к полосе льдов, а дальше, используя попутный ветер с юга, он должен был полететь к полюсу. И этому проекту не суждено было сбыться: в самом разгаре подготовки к полету Сивель погиб в окрестностях Парижа при испытании своего детища…

Но идея не умерла. Соотечественники Сивеля — Безансон и Эрмитт — спроектировали новый воздушный шар. Он должен был поднять пять человек и восемь эскимосских собак. Особенность этого проекта состояла в том, что гондолу можно было после приземления легко отцепить и переоборудовать в сани или лодку.

И этот проект не осуществился. Энтузиасты не нашли средств для постройки шара и снаряжения экспедиции.

Проект Андре обобщал опыт воздухоплавания конца XIX века. Отличным аэронавтом был и сам Андре. Увлекшись этим делом, он еще молодым человеком на собственные скудные средства отправился в Филадельфию к знаменитому тогда американскому воздухоплавателю Визе. Там Андре жил впроголодь, кое-как перебиваясь. Не известно, научился ли он чему-нибудь у Визе. Во всяком случае, Андре не любил вспоминать о своей поездке в Америку.

Саломон Андре

Но он весь во власти идеи воздухоплавания. Отдавая много времени своей основной специальности, Андре одновременно усердно изучал теорию аэронавтики и типы аэростатов. В 1876 году он совершил несколько полетов на воздушном шаре. Зимой 1882/83 года он в составе шведской экспедиции изучал на Шпицбергене атмосферное электричество, сделав пятнадцать тысяч наблюдений. Попутно Андре интересовался направлением воздушных потоков.

В том же году из арктической экспедиции вернулся знаменитый шведский путешественник Нилс Норденшельд. Он не смог пробиться в северную часть Гренландии через ледниковое плоскогорье. А эта экспедиция должна была стать трамплином для покорения полюса! Неудача соотечественника как бы подстегнула Андре.

Андре едет в Париж, где в ту пору были лучшие знатоки воздушного шара. Он совершает несколько пробных полетов. Потом отправляется на север Норвегии и там на метеорологических станциях изучает результаты наблюдений за направлением ветров, дующих за Полярным кругом.

Все для одной цели! Андре целеустремлен. Настойчивость инженера удивляла даже близко знающих его. Любимым девизом Андре было: «Лучше один раз сказать и сто раз сделать, чем сто раз сказать и ничего не сделать!»

Получив в 1892 году субсидию от Шведской академии наук, он в следующие два года на собственном воздушном шаре «Свеа» совершает девять перелетов над Швецией и Балтийским морем. В один из своих полетов над Балтикой Андре, несмотря на бурную погоду, поднялся на четыре тысячи триста восемьдесят семь метров, побив рекорд высоты.

Вот тогда-то он и пришел к выводу о необходимости управления аэростатом. Андре придумал гайдропы и паруса для воздушного шара. Гайдропы — это тормозные канаты, вес которых держит шар на определенной высоте, а трение их о землю, лед или воду притормаживает полет шара по ветру. Маневрируя гайдропами и парусами, Андре добился управляемости шара в пределах до двадцати семи градусов в обе стороны от направления ветра. Это, конечно, немного, но первое достижение казалось обнадеживающим.

Что касается охлаждения оболочки шара, то Андре считал это маловероятным в условиях полярного лета. Шар, по его мнению, должен был так нагреваться лучами солнца, не заходящего летом на Севере, что подъемная сила его будет практически неизменной. Доводы Андре, его авторитет опытного воздухоплавателя да и поддержка ученых его друзей сделали свое дело: Шведская академия наук и Общество антропологии и географии одобрили проект.

Теперь нужны были только деньги. Андре считал, что для его экспедиции хватит ста тридцати тысяч крон. Объявили подписку. Воздушную экспедицию к Северному полюсу рекламировали в газетах. Андре выступал с докладами. Его друг и бывший руководитель шпицбергенской экспедиции доктор Нилс Экхолм изъявил желание участвовать в полете и тоже стал помогать Андре…


3. Осечка

Но никто не дал ни кроны, и казалось, что экспедиция срывается. В бесплодных ожиданиях проходили недели. И вот 10 мая 1895 года в Бюро патентов, где работал Андре, явился знаменитый инженер Альфред Нобель[11], изобретший динамит и сказочно разбогатевший на этом.

Нобель внес двадцать тысяч крон. А через неделю, услыхав, что его пример не поколебал соотечественников, он увеличил сумму до шестидесяти пяти тысяч крон.

И опять недели безрезультатных ожиданий. Тогда Андре обратился к шведскому королю Оскару, и тот внес тридцать тысяч крон. Через несколько дней известный покровитель полярных экспедиций барон Оскар Диксон пожертвовал столько же. А 4 июня пять тысяч крон, недостающие до намеченнойАндре суммы, внесли профессор Гюстав Ретциус и его супруга…

Началась лихорадочная подготовка к экспедиции. Хлынули толпы желающих участвовать в ней. Тут были инженеры и почтовые работники, ученые и студенты. Помимо своего друга Экхолма третьим спутником Андре избрал воспитанника Упсальского университета двадцатишестилетнего ученого Нилса Стриндберга. План становился все большей реальностью.

Нилс Стриндберг

…От Шпицбергена до Северной Америки около трех с половиной тысяч километров. От берегов Сибири до Гренландии — почти такое же расстояние. На этой площадке Северного Ледовитого океана свободно уместился бы Европейский материк. Впрочем, тогда еще не знали, что все это пространство покрыто льдами замерзшего океана. Предполагали даже, что в районе Северного полюса — суша.

В то время технические средства для завоевания Севера были весьма скромными: корабль — на свободном ото льда море, сани с собачьей упряжкой — по льду. Вот и все! А единственным летательным аппаратом того времени был воздушный шар. И все-таки даже примитивно управляемый воздушный шар — какой это скачок вперед по сравнению с собачьей упряжкой и даже с пароходом! Движущийся лед, гигантские ропаки, разводья и трещины. Пять километров в сутки — вот средняя скорость продвижения собачьих упряжек по скованному льдом океану… Какой заманчивой показалась теперь людям сама идея полета по воздуху, где нет этих страшных и изнуряющих препятствий!

Свежий попутный ветер несет шар со скоростью тридцать — тридцать пять километров в час. Только бы попутный ветер, и за сто часов можно промчаться из одного конца Арктики в другой: подняться на Шпицбергене, а опуститься на Аляске, пролетев над полюсом!

К весне 1896 года шар был готов. Летом в районе Шпицбергена обычно дуют ровные южные ветры. Отлет наметили на июль. От Шпицбергена до Северного полюса — тысяча двести километров. Андре планировал, что на их преодоление при благоприятном ветре потребуются два дня. А на остающиеся две тысячи триста километров до берегов Америки — еще четыре дня. Итого шесть дней. Кроме того, Андре считал, что у его шара запас газа имеется еще на двадцать четыре дня, то есть всего на месяц. Пятикратный запас, гарантирующий от всяких случайностей!

7 июня из Гётеборга на шхуне «Вирго» отплыли на Шпицберген к острову Датскому. Бухту, в которой бросили якорь, назвали именем шхуны. В июле был готов ангар, где собирались надувать шар. Ночевали кто на пароходе, кто в палатках на берегу. Когда ветер дул с севера, все сильно мерзли, даже во время работы. В безветренные дни было солнечно, тепло.

Наконец шар надули. Погрузили в гондолу запасы продовольствия и научное оборудование.

Время шло. Миновал июль, наступил август. А попутного ветра все не было. Между тем стала обнаруживаться утечка газа. Утром 14 августа 1896 года к «Вирго» подошло судно. Это был знаменитый «Фрам», возвращавшийся после почти трехлетнего дрейфа. Легендарного Нансена на нем не было. К своему великому изумлению, шведы узнали, что после почти полуторагодового дрейфа Нансен с одним спутником и запасом продовольствия на сто двадцать дней 14 марта 1895 года покинул корабль и пошел на лыжах на собачьей упряжкой к Северному полюсу. С тех пор минуло семнадцать месяцев, а команда «Фрама» ничего не знала о их судьбе, хотя в это время оба норвежца уже благополучно вернулись на родину.

Через два дня «Фрам» ушел в Норвегию. Андре принимает решение отложить экспедицию на год. Ведь близилась зима, когда направление воздушных потоков в Арктике меняется и ветры начинают дуть с севера на юг. 20 августа «Вирго» отплывает на родину.


4. Звезды остались на юге

Шли месяцы. Аэростат отправили для проверки и хранения в Париж. А тем временем в команде Андре начался разлад. Доктор Экхолм еще осенью заявил, что утечка газа из шара больше, чем считает Андре, и что аэростат не отвечает необходимым требованиям для полета к полюсу. Разгорелся спор. Андре непоколебимо верил в свою идею. А может быть, с таким трудом полученная субсидия заставляла его идти до конца? Израсходовав деньги на аэростат, продовольствие и научное снаряжение, он не мог уже отступить от задуманного.

Стриндберг, как и Экхолм, считал, что расчеты Андре неправильны. Но он не решился изменить данному слову «быть верным до конца». А старый друг Андре — Экхолм — отказался участвовать в будущем полете. Для Андре это оказалось тяжелым ударом.

Но Андре всегда оставался человеком дела. И как ни велико было его огорчение, он уже через несколько дней стал подыскивать третьего спутника. Эта проблема оказалась несложной. Среди молодежи было много желающих, и Андре избрал сильного и ловкого спортсмена двадцатипятилетнего инженера Кнюта Френкеля.

И снова незаходящее солнце полярного лета. Беззвездные солнечные ночи. Да, над горизонтом круглосуточно кружило только солнце! Звезды не показывались по ночам, они как бы остались на юге.

Выстроенный в прошлом году ангар позволил сократить время подготовки к полету. Уже 8 июля шар наполнили водородом. А 10 июля подул ветер с юга. Красное солнце светило всю ночь, и шведы провели ее в напряжении.

И вот наступило утро 11 июля. Андре распорядился готовиться к полету. В 13 часов 30 минут все было готово. Андре передал сообщение для газеты «Афтонбладет» и для короля Швеции. 13 часов 46 минут. Все три аэронавта в гондоле.

— В полет! — звучит команда Андре.

Три ножа перерезают три каната, сдерживающих несущее кольцо, и под крики «Да здравствует Швеция!» шар взвивается на сто пятьдесят метров и несется над берегом. Гайдропы волочатся по гальке, затем по воде, оставляя пенный след.

Вдруг шар стал падать в море. Вот уже гондола возле самой воды. Вот зачерпнула воду. С берега видно, как летят вниз мешки с песком. Шар взвивается на семьсот метров и, подгоняемый ветром, мчится к зубцам гор острова Амстердам. Все ближе, ближе склон хребта. Еще видно, как аэростат перелетает через гребень. Еще миг-другой провожающие следят за его полетом, а затем теряют из виду.

— А гайдропы-то на берегу, — нарушает молчание голос матроса.

Действительно, значительная часть трех больших гайдропов, которые автоматически отсоединяются при трении о поверхность, лежала на гальке.

«А как же управление шаром? И балласта к тому же на старте потеряно много!..» — забеспокоились провожающие.


5. Разбуженное безмолвие

«Странный человек», «фанатик», «безумец» называли Андре, когда он выдвинул свой проект. О проекте говорили как об анекдоте. Но это был преимущественно праздный интерес обывателей: поговорили, посудачили, и многие забыли о нем.

И вот телеграф оповестил мир о том, что воздушный шар «Орел», как назвал его Андре, с тремя шведами в гондоле полетел к полюсу. И теперь, казалось, мир всколыхнулся. Вставал страшный вопрос: где они? Все ждали вестей о полете, о судьбе аэронавтов.

В первую очередь ждали, конечно, голубиную почту Андре. Радио в те годы еще не изобрели, и тридцать шесть голубей должны были обеспечить связь шведских воздухоплавателей с миром.

Теперь во всяком пролетающем голубе люди непременно хотели видеть посланца Андре. Каждый голубь, пойманный или замеченный в южных районах Северного Ледовитого океана, вызывал поток телеграмм и газетную шумиху. И всегда оказывалось, что эти голуби не имеют ни малейшего отношения к Андре.

Через несколько дней после отлета «Орла» одного голубя удалось поймать вблизи города Ставангера в Южной Норвегии. Четыре других сами опустились на пароход «Рогенхильд» в Северном море. Записок на них не было.

И вдруг весть: возле Тромсё в Северной Норвегии пойман голубь с запиской. На чистом листке бумаги без подписи значилось: «Северный полюс миновали 15». Полагали, что цифра 15 означает дату 15 июля, и известие об этой записке облетело газеты мира.

Итак, полюс покорен! Сенсация! Победа!

Записка Андре на форменном бланке, доставленная голубем

Между тем время шло и стали появляться противоречивые сообщения и слухи о судьбе воздухоплавателей. По-прежнему едва ли не ежедневно в Норвегии и Норвежском море ловили «голубей Андре». А вскоре и из других концов земли стали доходить слухи, что кое-кому удалось даже заметить и самый шар Андре.

Из Канады сообщали, что 1 августа с китобойного судна «Салмак» у западных берегов Гренландии видели воздушный шар, который быстро удалялся на запад. Итак, за три недели Андре занесло на Северо-Американский полярный архипелаг!

И почти тотчас в газетах появилось сообщение, что в Белом море в светлую летнюю ночь стоявший в одиночку на вахте капитан голландского корабля видел на горизонте большой предмет, вероятнее всего воздушный шар, летевший на восток.

Сначала решили, что капитану померещилось. Но вслед за этим появилось сообщение о том, что шар заметили возле Челябинска, на Южном Урале. Ведь казалось вполне резонным, что от Белого моря шар могло занести именно туда.

Но тут новое известие: с какого-то парохода видели шар у южных берегов Скандинавского полуострова. Это озадачило многих. Так где же все-таки Андре? Был ли он на полюсе?

Снова начались толки и пересуды.

Между тем 20 августа из Хаммерфеста, маленького городка на севере Норвегии, передали, что еще 15 июля между одним и двумя часами ночи шкипер рыбачьего судна «Алкен», находившегося между Северным мысом Шпицбергена и Семью островами, убил севшего на рею голубя. Когда птицу выловили из воды, то нашли привязанную к хвосту трубку с депешей, написанной на форменном бланке Андре: «От полярной экспедиции Андре для „Афтонбладет“, Стокгольм. 13 июля, 12 часов 30 минут дня. 82°2′ северной широты, 15°5′ восточной долготы. Благополучно продвигаемся на восток, уклоняясь на 10° к югу. На борту все благополучно. Это третья голубиная почта. Андре».

Итак, Андре пустил трех голубей менее чем за три дня и шар пролетал за это время только двести пятьдесят — триста километров. Если так, то вызывали сомнение первая голубиная депеша, в которой сообщалось о пролете шара над полюсом, да и вообще все другие сообщения. Это внушало серьезные опасения за жизнь аэронавтов. Да полно, не фальшива ли и эта записка? И в Стокгольме потребовали подлинник депеши.

Лишь в начале октября чучело голубя и депешу доставили в Швецию. Сомнений не было: записка была написана на специальном бланке рукой самого Андре. Газета опубликовала факсимиле депеши и фото чучела голубя с бумажной гильзой на шее.


6. «Дневник Андре»

И вдруг новая сенсация: в ноябре 1897 года по Петербургу разнесся слух о том, что в Олонецкой губернии в имении некоего Николая Ивановича Ф. поймали небольшой воздушный шар яйцевидной формы емкостью до двухсот кубических метров с ивовой гондолой. В гондоле нашли две рукописи на французском и шведском языках. Они лежали в мешочке из просмоленного брезента.

Впрочем, это был не только слух, срочно была издана книжонка на тридцать две страницы с первой частью переведенного текста. А текст оказался не чем иным, как дневником самого Андре! На титульном листе книжонки так и значилось: «Дневник Андре. Путешествие на воздушном шаре к Северному полюсу. Выпуск первый. Дозволено цензурой 13 ноября 1897 года. Санкт-Петербург. Издание Л. В. Колотилова. 1897 год».

В предисловии переводчика сообщалось:

«В последнее время и печать, и публика очень много интересовались участью знаменитого воздухоплавателя Андре, рискнувшего отправиться на воздушном шаре к неведомому до сих пор Северному полюсу… Напечатанное ниже начало дневника имеет несомненно громадное значение, так как дневник этот до сих пор единственный документ, взятый из реальной действительности, и по всем признакам принадлежит перу знаменитого воздухоплавателя».

Дальше шел дневник воздухоплавателя. Правда, с самого начала поражала странная надпись на дневнике, напечатанная в этой книжке на восьмой странице:

«Северный полюс, Главный город, 18 ноября 1897 года».

И там же:

«…Прошу не разыскивать меня и не снаряжать для этой цели никаких экспедиций до тех пор, пока я сам когда-нибудь не извещу об этом весь мир… За мной следят, но… (дальше надпись испорчена)».

О каком «Главном городе» на Северном полюсе говорит Андре? И кто за ним следит? Это было необъяснимо. Однако дальше в дневнике говорилось примерно о том же, что и в признанной всеми подлинной депеше Андре от 13 июля.

Вот фрагменты из этого дневника:

«11 июля… Ветер был не очень силен, но… мы пролетели к северу около четырехсот миль».

«13 июля. Вечером… Выпущено 4 пары голубей. Первая пара пущена без особой надобности несколько часов спустя после отлета с твердой Земли… Вторая пара выпущена вчера после полудня, а третья и четвертая — сегодня, утром и вечером… Нас постигла неудача: из-за набежавшей тучи, охладившей воздух и опустившей аэростат, вчера вечером мы попали в ток воздуха, который имел направление с востока на запад… Пришлось пролететь к западу более двухсот миль… Теперь мы находимся приблизительно у 30°40′ западной долготы и 82° северной широты. Скорость полета около 25 миль в час».

Что ж, в руки людей попал, видимо, подлинный документ. Это казалось бесспорным.

Но что это? Дальше в дневнике описывались удивительные вещи:

«6 августа… Я не грежу, а живу, мыслю и чувствую; я сам несомненный обитатель нового странного мира, короче говоря, я живу на Северном полюсе, среди странных населяющих его существ…»

И дальше:

«Я невольно посмотрел в сторону таинственного неизвестного Севера и… чуть не уронил подзорную трубу в море: под ветром, милях в двадцати перед нами, совершенно явственно обрисовался низкий темный берег.

— Земля!.. — крикнул я вне себя от охватившего меня волнения.

— Земля!.. — повторили, как эхо, мои товарищи, хватаясь за бинокли…

…На небольшом, поросшем низкими деревьями плато возвышались какие-то удивительные, чрезвычайно странного вида постройки.

— …А где же люди? — невольно вырвалось у Стриндберга.

— И люди есть, — снова сказал зоркий Френкель.

Действительно, внизу, на земле, неподалеку от построек, показалась небольшая группа людей».

Если бы читатели дневника ближе знали спутников Андре, они заметили бы, кроме этих «удивительных открытий», фальшь в характеристике Френкеля. «Зоркий»! Френкель мечтал стать военным, но плохое зрение и перенесенная в юношеском возрасте операция заставили его отказаться от этой мысли.

А дальше в дневнике сообщалось уже совсем нечто фантастическое:

«— А вот и стада их, — заметил наконец Стриндберг.

— Какие стада? — удивился Френкель. — Это слоны; их, насколько я знаю, в Индии не пасут стадами.

— Нет, это не слоны, — возразил я, — а самые настоящие мамонты.

— Мамонты?..

…На одном из мамонтов сидел с небольшой палочкой в руках бородатый пожилой туземец, по-видимому пастух странного стада…

…Островитяне летели при помощи громадных белых искусственных крыльев, очень похожих по форме на крылья обыкновенной летучей мыши. Кроме того, у каждого из них был прикреплен к ногам длинный двухлопастный руль…

В одну секунду за борт полетели мешки с песком… Аэростат стал подниматься с невероятной быстротой… Я взглянул за борт. Внизу, на расстоянии менее тысячи футов, описывая в воздухе громадную спираль, вслед за аэростатом поднимались вверх островитяне, с каждым мгновением быстро нагоняя его».

На этом дневник обрывался.

Современники, конечно, были поражены открытиями Андре. Ведь никто до него не был на полюсе и не знал, чтó там: суша или море, мертвое царство или населенный людьми и животными мир? Впрочем, очень уж невероятным казалось все это! Читателей обуревали сомнения. А может быть, под воздействием тяжелых потрясений в полете Андре сошел с ума? И насколько достоверны эти дневники? Посыпались запросы об источнике.

Кнют Френкель

Никто, правда, тогда не заметил, что разрешение цензуры на выход книги было дано раньше — 13 ноября 1897 года, — чем произведена надпись на дневнике, сделанная будто бы самим Андре, — 18 ноября 1897 года.

Ждали выхода в свет окончания записок Андре. Ведь издатель сообщал, что, «если позволят обстоятельства, следующие выпуски будут иллюстрированы найденными в рукописях рисунками. Второй выпуск выйдет в самом непродолжительном времени».

Читатели не дождались опубликования всего дневника Андре: разгоревшиеся страсти были слишком велики, а запросов было слишком много, чтобы издатель с тем же спокойствием и уверениями в подлинности «чрезвычайно интересного и безусловно ценного сочинения о полярных странах» мог и дальше дурачить читателей. Кто бы мог подумать, что это был всего-навсего недобросовестный прием беллетриста, подписавшегося «переводчик А. В-ский». В конце XIX века под таким псевдонимом в России скрывалось более десятка беллетристов.

А ведь дневник был издан громадным для того времени тиражом — десять тысяч экземпляров!

Эта книжонка, по-видимому, переполнила чашу терпения публики. Она как бы пробудилась и избавилась наконец от обычного безразличия. Шумели, спорили, возмущались…


7. Но где же Андре?

Любители сенсаций, кажется, устыдились за свои фальшивки. Постепенно нелепые слухи прекратились, страсти поулеглись.

Миновала зима. Снова наступило лето. Истекал уже год с того времени, как воздушный шар «Орел» бесследно исчез на пути к полюсу. А от Андре не поступало больше никаких сообщений.

И о нем стали забывать. Помнили о нем только родные и близкие. Они добились того, что в августе 1898 года шведское правительство послало к Шпицбергену специальную экспедицию для поисков Андре на пароходе «Антарктида». Экспедиция особенно тщательно обследовала крайние точки архипелага на севере и востоке. Она побывала на Семи островах, где заблаговременно была создана продуктовая база для Андре, и даже высаживалась в августе 1898 года на покрытом вечным ледовым щитом юго-западном пологом берегу острова Белого.

Тем временем норвежские китобои искали Андре вдоль берегов Восточной Гренландии. А американский журналист Вальтер Уилман надеялся найти воздухоплавателей на мысе Флора в южной части Земли Франца-Иосифа.

Но нигде никаких следов!

Прошел еще год. И тут Андре как будто бы снова попытался дать знать о себе. 14 мая 1899 года к Кодла-фьорду на западном берегу Исландии прибило морским течением пробковый буек с цифрой 7. Хорошо сохранившийся текст на форменном бланке экспедиции Андре гласил:

«Брошен из шара Андре 11 июля 1897 года в 10 часов 55 минут вечера по Гринвичу под 82° северной широты и 25° восточной долготы. Мы летим на высоте 600 метров. Все благополучно. Андре, Стриндберг, Френкель».

Шестьсот семьдесят два дня понадобилось, чтобы получить столь скупое сообщение о том, что произошло с экспедицией всего через каких-нибудь девять часов после старта! А ведь из голубиной почты уже с лета 1897 года было известно, что происходило через сорок семь часов после того, как была отправлена эта записка!

Еще через четыре месяца, 11 сентября 1899 года, у Земли Короля Карла в Восточном Шпицбергене нашли пустой, без записки, буек, на котором прочли полустертую надпись: «Полярная экспедиция Андре». А еще через год, 27 августа 1900 года, на северном берегу норвежской провинции Финмаркен подобрали только что выброшенный морем пробковый буй. В нем оказалась записка на форменном бланке:

«Буй номер 4, выброшенный из шара первым. 11 июля в 10 часов вечера по Гринвичу. Наш полет идет пока хорошо. Мы находимся приблизительно на высоте 250 метров над очень неровным льдом. Погода прекрасная. Настроение отличное. Андре, Стриндберг, Френкель».

Самое первое сообщение аэронавтов шло 1142 дня!

И это все, если не считать, что на южном берегу Исландии было выловлено еще два буйка без записок, в том числе тот, который по предварительной договоренности планировали сбросить над Северным полюсом. Правда, отголоски путешествия шведских воздухоплавателей еще многие годы доносились из глухих далей Северной Азии и Америки.

Когда Андре собирался в путь, канадское правительство разослало в отдаленные поселения Севера страны призыв помогать аэронавтам, если их туда занесет ветром. Несколько позже так же поступило российское правительство.

Но молва о полете трансформировалась. В далеких поселениях на севере Сибири передавали как страшную тайну весть, что из ссылки бежал важный революционер, по имени Андрей. За поимку его царь будто бы обещал большую награду. Но беглец — великий искусник — улетел по воздуху.

На Сахалине ссыльные каторжане будто бы видели, как по воздуху пронесся горящий шар.

А среди эскимосов Северной Америки много лет ходила легенда о том, что однажды спустился с неба шатер с тремя белыми людьми. Эскимосы приняли их за колдунов и убили. Какой-то исследователь, вспоминая сообщение китобоя о виденном близ Гренландии шаре, считал, что шведы потерпели катастрофу на Северо-Американском полярном архипелаге.

Проходили годы. Вскоре разразилась первая мировая война, нахлынули другие важные события, и люди забыли о первых аэронавтах, устремившихся на заре воздухоплавания к неведомому Северному полюсу и пропавших без вести…

8. Случайная находка

Норвежская промысловая шхуна «Братвог» четвертый день шла к Земле Франца-Иосифа. В 1930 году лето в Арктике было на редкость теплое. Редели льды, и отступали на север торосистые поля.

Вечером 5 августа моторная шхуна была возле острова Белого. Его юго-западное побережье освободилось ото льда, полоса пологих скальных плит темнела вдоль края глетчера. Промысловики здесь не бывали несколько лет, и лежбища моржей оказались богатыми.

Отстреливали зверя почти весь день. Когда сели отдохнуть, палило солнце. Захотелось пить.

Усталые матросы Сален и Тюсвик, не бросая винтовок, полезли вверх по мокрым бараньим лбам скального склона, чтобы найти чистую воду. На высоте около десяти метров над уровнем моря поперек пологой площадки журчал прозрачный ручеек. Улав Сален наклонился над ним и увидел алюминиевую крышку от кастрюли. Сален поднял ее и осмотрелся: может быть, и сама кастрюля здесь?

Невдалеке из-под снега выглядывал грубый брезент. Норвежцы стали сбивать с него снег и вскоре увидели, что это нос брезентовой лодки, а в ней какие-то вещи. На скальной плите нашли багор. Сразу бросилась в глаза приклепанная сбоку позеленевшая латунная пластинка. Улав протер ее, прочитал надпись и закричал:

— Полярная экспедиция Андре! Сюда, ребята!

Сбежались экипаж шхуны и пассажиры — геологи экспедиции доктора Гюннара Хорна. Смерзшийся снег крошили ломами, кирками, лопатами. Постепенно площадку расчистили.

В шлюпке нашли два ружья, ящик с патронами, мотки веревок, спички, банки с консервами, деревянные коробки с компасом и секстантом, остатки медвежатины. Из найденного здесь же узла одежды вытащили карманный календарь, испещренный цифрами наблюдений и лаконичными заметками.

Шлюпка была привязана к саням, на которых стояла. Чуть поодаль, метрах в шести, оказались вторые сани. Еще дальше лежали две пары изорванных суконных штанов, носовой платок с вышитой красными нитками монограммой «N. S.», вмерзшая в лед аптечка.

Под гранитной скалой в конце площадки можно было рассмотреть квадратный кусок шелка, а под ним — кучу одежды. Здесь, по-видимому, когда-то стояла палатка. Все это было засыпано снегом, поэтому не сразу рассмотрели, что в тряпье покоился прислонившийся спиной к гранитной стене человеческий скелет в тяжелых полярных сапогах. И когда увидели на полуистлевшей подкладке куртки вензеля «S. A.», все поняли, что перед ними прах капитана первых воздухоплавателей, пытавшихся тридцать три года назад покорить Северный полюс. В свитере оказались две записные книжки. Одна из них почти совершенно сгнила. Некоторые недостававшие кости скелета были найдены вблизи от палатки. Их, вероятно, растащили медведи. Возле останков Андре нашли топорик, ружье и исправный примус с керосином. Метрах в пяти от палатки лежали несколько бревен и геологическая коллекция.

Схема лагеря Андре на острове Белом

Все, что обозначено индексом «А», найдено вокруг шлюпки:

А1 — Брезентовая шлюпка с вещами

А2, 3 — Сани

А4, 5, 6 — Канадские лыжи

А7, 8 — Днища корзинок

А9 — Ящики с патронами

А10 — Мешок с фотографическими пленками

А11 — Бамбуковый шест

А12 — Четырехугольная жестянка

А13 — Ящик с психрометром (прибором для измерения влажности воздуха)

А14 — Брюки

А15 — Шкура белого медведя

А16 — Спинной хребет тюленя

А17 — Носовой платок с меткой «N. S.»

А18 — Кусок оболочки шара с частями одежды и другими предметами

Все, что обозначено индексом «Б», найдено на предполагаемом месте палатки:

Б1 — Труп Андре

Б2 — Кастрюля

БЗ — Алюминиевая чашка

Б4 — Примус

Б5 — Ружье

Б6 — Части одежды

Б7 — Стеклянные бутылки

Б8 — Труп Френкеля

Б9 — Череп

Б10 — Череп

Б11 — Спальный мешок

Б12 — Коробка спичек

Б13 — Коробка с принадлежностями для шитья и деньгами

Б14 — Днище корзины

Б15 — Походная аптечка

Б16 — Бумажник Френкеля

Все, что обозначено индексом «В», найдено перед палаткой:

В1 — Часть кухонного аппарата

В2 — Ящик с патронами

В3 — Походная аптечка

В4 — Часть человеческого скелета

В5 — Лопатки от человеческого скелета

В6 — Кисть человеческой руки

В7 — Кости ноги со ступней

В8 — Якорь

В9 — Медвежья шкура

Г — Плавник, сложенный в двух местах людьми или занесенный морем

Д — Памятный знак Хорна, расположенный примерно в двухстах метрах от берега

Норвежцы уже собирались прекратить раскопки, когда шагах в сорока от Андре в расщелине между скалами заметили чьи-то сапоги. Под камнями оказался скелет в истлевшей одежде. На одной из костей кисти заметили золотое кольцо, а на нем прочли выгравированную фамилию Стриндберга.

Шхуна должна была продолжать путь к Земле Франца-Иосифа, где геологи собирались проводить исследования, а промысловики — бить моржей и тюленей. Поэтому искать останки третьего аэронавта уже не оставалось времени.

Доктор Хорн на клочке бумаги наскоро набросал план лагеря Андре, матросы перенесли на борт «Братвога» собранные вещи, сколотили гробы. А на месте, где лежал труп Андре, геологи поставили каменный тур с высоким деревянным шестом в середине. Под камни положили бутылку с запиской:

«Здесь норвежская экспедиция, плывущая из Олесунна к Земле Франца-Иосифа на моторном судне „Братвог“ (капитан Педер Элиассен), нашла останки шведской экспедиции Андре. Гюннар Хорн, Белый остров, 6 августа 1930 года».

А через три недели, когда с попутной шхуной это сообщение о страшной находке пришло в порт Тромсё, оно тотчас облетело весь земной шар. И по следам «Братвога» уже мчалась другая норвежская шхуна — «Исбьёрн» со шведской экспедицией на борту. Уже 5 сентября шхуна была у острова Белого.

Прошедший месяц был самым теплым в это необычайно солнечное лето, лед и снег совершенно стаяли на площадке. Все самые мелкие предметы лежали как на ладони.

Всего в каком-нибудь метре от того места, где были найдены останки Андре, оказался скелет Френкеля, а возле него полуистлевший спальный мешок. Лохмотья белого с голубыми каемками шерстяного одеяла покрывали останки Френкеля. Верхняя часть его скелета лежала в пределах квадрата палатки и была одета. В кармане пиджака Френкеля нашли записную книжку и вечное перо с чернилами.

Экспедиция собирала и картографировала каждую косточку, каждый обрывок ткани. Собирали даже отбросы пищи. Их было мало, и это было свидетельством того, что аэронавты жили здесь недолго.

И наконец, еще находка: совершенно целый фотоаппарат и металлические ящики, в которых оказались кассеты с фотопластинками. Бесценные свидетели трагедии, если вода и лед в ящиках еще не уничтожили эмульсию!..


9. Возвращенные из небытия

«Исбьёрн» вернулся в Тромсё ровно через две недели после «Братвога» — 16 сентября. Там уже были шведская правительственная комиссия, родственники погибших аэронавтов и журналисты.

Комиссия изучила каждую находку, сколь бы мала и незначительна на первый взгляд она ни была. Определили, кому какие принадлежат кости, вещи и дневники. Страницы дневников переложили промокательной бумагой и перед расшифровкой записей высушили. Ценные личные вещи отдали родственникам, а останки вновь уложили в три гроба и погрузили на ту же канонерскую лодку «Свенсксюнн», которая тридцать три года назад доставила экспедицию Андре на Шпицберген. Останки были торжественно сожжены в стокгольмском крематории. И в память первых арктических воздухоплавателей здесь же, в Стокгольме, на добровольные пожертвования был учрежден дом-приют имени Андре для престарелых и бездомных полярных путешественников — последняя дань тем, кто отдал свое здоровье исследованию сурового Севера.

И пока гадали, как и почему Андре оказался на острове Белом, пока вспомнили, что до этой страшной находки, оказывается, было всего три достоверных донесения Андре, причем только за первые три дня его путешествия, специалисты начали работу над дневниками и фотоматериалами.

Один из дневников Андре сохранился почти полностью. Он велся с 11 июля до 2 октября 1897 года и содержал сто восемнадцать исписанных страниц. Из второй книжки восстановили только четыре с половиной страницы с записями за 3–7 октября того же года.

Дневники Стриндберга были более разнообразны по содержанию и целям. Наиболее подробными оказались дневники-письма, адресованные его невесте. В карманном календаре содержались лаконичные пометки против дат. Сохранились две страницы научных наблюдений, помеченные 11 и 17 июля. Уцелела также настольная книга на сто двадцать страниц с астрономическими наблюдениями и меню за период с 15 июля до 4 сентября. И вторая аналогичная книжка, в которой было исписано четырнадцать страниц за период с 5 сентября по 2 октября и сорок одна страница различных коротких наблюдений за время с 11 до 15 июля.

Архив третьего аэронавта, Френкеля, был коротким. Френкель оставил лишь метеорологический дневник за время с 14 июля по 3 октября 1897 года.

С большим интересом ждали проявления негативов. Это были широкоформатные пластинки с размером кадров 13×18 сантиметров. Эмульсия разбухла от долгого пребывания в сырости, и, по мнению многих, пластинки вряд ли можно было проявить. Все же нашелся специалист, который взялся за их обработку. Это был профессор Йон Херцберг.

Найдя в ящике неэкспонированные кассеты, Херцберг проявлял пластинки одну за другой, используя различные, наиболее сильные и контрастные проявители. Только подобрав нужный, он проявил заснятые кадры.

Как бы из небытия всплывали слабые, зачастую неясные контуры давно оборвавшихся событий. Из ста девяноста двух проявленных кадров только пятьдесят позволяли надеяться, что из них может что-нибудь получиться. Ретушировать подлинники Херцберг не решился. Вместо этого он перепечатал на пленку позитивы, опять сделал негативы, и уже с последними работал: усиливал, ретушировал, снова копировал. В конечном итоге двадцать негативов оказались настолько удачно обработанными, что полученные отпечатки почти не носили следов дефектов. И когда были опубликованы эти фотоснимки, то даже возникли подозрения в их фальсификации.


10. По следам умолкших голосов

Что же рассказали находки? Что поведали людям дневники и фотоснимки?

Это было печальное повествование. Как это было известно и раньше, Андре преследовали неудачи с самого старта: развинтились и остались на земле гайдропы; чтобы не упасть в бухту, аэронавтам пришлось выбросить в первые же минуты полета девять мешков балласта. Это видели провожавшие. Вместе с весом потерянных гайдропов аэростат лишился пятисот тридцати килограммов груза.

В дневнике Стриндберга по этому поводу нашли такую запись: «Управление с помощью канатов стало невозможным». И дальше говорилось, что все же Андре отдал Френкелю распоряжение поднять паруса.

Вот как можно себе представить полет по дневникам Андре и Стриндберга. Шар благополучно перелетает хребет высотой шестьсот метров и снова парит над водой. Его еще видят с суши. Но вот шар, подхваченный ветром, резко поворачивает на восток и исчезает в облаках, навсегда потеряв из виду Шпицберген.

Туман. Шар снижается. На высоте пятьсот метров обнаруживается значительная утечка газа.

Сутки полета над водой и льдом, временами в тумане. В дневниках — подробности быта, вплоть до отправления естественных надобностей. Шар все больше теряет высоту. Иногда его ударяет об лед, «припечатывает», как пишут аэронавты. От толчков и ударов начинается морская болезнь. А может быть, сотрясение мозга? Ведь в дневниках написано, что Андре сильно ушиб голову.

Чтобы подняться надо льдом, приходится освободиться еще от части груза, в том числе от тех буев, которые в 1899 и 1900 годах были выловлены без записок.

12 июля температура воздуха быстро падает, и все ниже опускается шар. Аэронавты продолжают выбрасывать балласт. Туман белым саваном навалился на шар, окутал его, а изморозь осела на оболочке и смерзлась сплошной коркой, делая шар все тяжелее.

В ночь на 13 июля ветер стих совершенно. Более полусуток шар висел неподвижно в тумане. А когда снова подул ветер, туман стал рассеиваться и «Орел» понесло на восток. Но нижний конец шара уже сморщен: вышло много газа.

Обледенение оболочки усиливалось, и шар все ниже прижимался к ледовым полям.

В те времена явление обледенения при полетах было совершенно неизвестно, и его-то как раз Андре и не предвидел. Но удивительно, что фальсификатор дневника Андре некий А. В-ский в своем сочинении описывал и обледенение оболочки шара. Однако А. В-ский не знал, что именно это явление приведет экспедицию к трагическому концу.

Утром 14 июля, изнуренные шестьюдесятью пятью часами тяжких испытаний, сильно страдающие морской болезнью, аэронавты открыли клапаны, выпустили газ и в 7 часов 30 минут утра высадились на лед.

«Орел» тотчас после спуска на лед 14 июля 1897 года

Здесь заканчивается воздушный путь экспедиции Андре. Стриндберг определяет координаты: 82°56′ северной широты и 29°52′ восточной долготы. Это примерно на равном расстоянии — триста пятьдесят километров — от ближайшей суши, как от Шпицбергена, так и от Земли Франца-Иосифа.

Организуя экспедицию, Андре предусмотрел возможность того что ему придется искать убежища на ближайшей суше. У аэронавтов были лодки и трое саней. Кроме того, заблаговременно посланные еще до полета суда устроили два склада продовольствия: один — у мыса Флора в южной части архипелага Земля Франца-Иосифа, другой — на одном из Семи островов в северо-восточной части архипелага Шпицберген.

Теперь, отдыхая в течение недели на месте высадки, шведы прикидывали, куда им лучше двинуться. Решили, что нужно идти на юго-восток, к мысу Флора.

Отпустив тридцать два оставшихся голубя, Андре и его спутники 22 июля стали на лыжи и потащили трое тяжелых саней. На каждого приходилось более двухсот килограммов. Идти было нестерпимо трудно. Путь преграждали ропаки, озера и разводья. Самые маленькие ропаки превышали высоту человеческого роста.

В один из дней обошли четырнадцать больших озер среди льда. Проваливались в воду, брели по колено в снегу. На ночлегах сушили вещи. В день преодолевали пять — семь километров, иногда — всего один-два.

К 4 августа, за две недели, прошли семьдесят километров, всего пятую часть пути.

Да, так до зимы не успеешь! К тому же, как выяснилось, льды дрейфовали на запад. Измученные аэронавты махнули рукой на Землю Франца-Иосифа и повернули к Семи островам.

Черствый хлеб подходил к концу. Мясные и овощные консервы приберегали на зимовку как неприкосновенный запас. Единственной пищей стало мясо и жир убитых медведей.

То ли от такой еды, то ли от простуды у Стриндберга начался понос. Френкель, поскользнувшись, вывихнул ногу и шел с трудом. 26 августа больной Френкель провалился в воду, и его с трудом вытащили. Начался понос и у Андре. Пришлось уменьшить вес саней до ста тридцати — ста тридцати пяти килограммов, выкинув все «лишнее».

К середине сентября желудки у путников налаживаются, но сильно дает себя знать истощение. Френкель уже не может тащить свои вещи из-за больной ноги, и его сани по очереди волокут товарищи.

Участники экспедиции Андре тащат сани со шлюпкой через торосы

12 сентября мощное течение понесло ледовые поля прямо на юг, между Шпицбергеном и Землей Франца-Иосифа. Много разводий и ям. Сани Стриндберга упали в воду, подмокло продовольствие. Проваливается в воду и Андре.

Андре еще ведет ежедневные записи в дневнике, но Стриндберг уже не пишет пространных писем для невесты. Он, по свидетельству Андре, сделался мрачным и молчаливым. Нет никаких данных о том, как вел себя Френкель. Он, как известно, личного дневника не оставил, ограничившись лишь регулярными метеорологическими записями.

Крепчают морозы, близится зима. Решили готовиться к зимовке. Стриндберг выдвигает проект жилья, и все трое, перебравшись на прочную льдину, строят трехкомнатную хижину из кусков льда.

15 сентября заметили в разрывах тумана землю. Впрочем, это, может, только показалось, рассмотреть ее как следует не удалось. Через два дня негреющее солнце выглянуло из тумана и осветило остров в ледовой броне. Определили местонахождение и установили, что это остров Белый. С нависающими по краям ледовыми стенами он казался неприступным.

Незачем идти к нему, решают шведы и продолжают строить дом. Только 28 сентября дом готов и путники поселяются в нем.

Тем временем дрейф ледового поля замедляется и наконец совсем прекращается. Теперь, кажется, все прояснилось: лед стал, жилье есть, продовольствие имеется — зимовка началась.

Но в ночь с 1 на 2 октября льдина треснула прямо под хижиной. Ее стены угрожающе нависли над водой. В разводье плавали на кусках льда снаряжение и припасы.

План ледяной хижины (наверху) и ее разрез (внизу). Из записной книжки И. Стриндберга

Лишь приблизительно можно представить себе, что происходило в эту ночь и на следующий день. Последние слова первой книги дневника Андре, относящиеся ко 2 октября:

«Никто не потерял бодрости духа. С такими товарищами можно выпутаться из беды при каких угодно обстоятельствах».

Против 3 и 4 октября Стриндберг отмечает в календаре: «Положение напряженное». 5 октября он же пишет: «Перебрались на берег», а на следующий день: «Снежная буря, рекогносцировка». Против даты 7 октября в календаре Стриндберга записано только одно слово: «Переезд». Куски фраз из второй полуистлевшей книги Андре воссоздают ту же картину, добавляя лишь небольшие детали: «бревна плавника», которые они, видимо, носят, чтобы сделать «хижину» или чтобы «немного побыть в движении». У Френкеля же вообще после 30 сентября нет даже метеорологических записей.

К 7 октября относятся последние сохранившиеся записи Андре. Этим же днем заканчиваются пометки в календаре Стриндберга, если не считать одиночной и туманной пометки против даты 17 октября: «Домой в 7 часов 5 минут». И все!

О каком доме здесь говорится, непонятно. Может быть, шведы пытались в это утро уйти дальше, «домой»? Может быть, наоборот, они вернулись «домой», на старое место, где уже были? В пользу обоих доводов говорит нагруженная и привязанная к саням лодка.

Что произошло на острове Белом 17 октября, когда и отчего погибли аэронавты, остается невыясненным. Но судя по тому, что тело Стриндберга было обложено камнями, можно с уверенностью сказать, что он умер первым и его похоронили товарищи.

А как долго после этого прожили Андре и Френкель? И отчего умерли? Явно, что не от голода, ибо в лодке были значительные запасы продовольствия. Теплой одежды, правда, было в обрез, и притом не меховой, а только шерстяной.

Промысловик Сёренсен со шхуны «Исбьёрн», ознакомившись с находками на острове Белом, сделал такой вывод о причинах смерти воздухоплавателей:

«Я думаю, что они уснули, а холод прикончил их. Во всяком случае, едва ли они умерли от голода».

Однако Андре и Френкель не были в спальном мешке. Ни спальным мешком, ни двумя медвежьими шкурами они не воспользовались, чтобы согреться. По положению тел, спального мешка и шкур вряд ли можно предположить, что они спали в момент наступления смерти.

Есть еще одно предположение. Над местом, где стояла палатка, над крутым склоном нависает ледовый щит, а над ним — снежный карниз. Возможно, снежный обвал придавил обоих оставшихся в живых. А тело Френкеля медведи терзали уже позже, когда стаял снег и обнажилась часть палатки.

И наконец, последняя версия о причинах гибели трех шведов была выдвинута уже совсем недавно датским врачом Трайдом. Работая в бактериологической лаборатории в Копенгагене, он узнал, что в Арктике открыта новая для науки болезнь — трихинеллез. Носителями ее обычно бывают белые медведи, моржи и тюлени. Но бывали случаи заражения болезнью и людей. Так, в 1947 году был зарегистрирован случай эпидемии трихинеллеза среди эскимосов Западной Гренландии. По симптомам эта болезнь несколько напоминает паратиф: высокая температура, глазные и головные боли, понос…

Как и многие скандинавы, Трайд знал подробности многих арктических экспедиций. Собирая данные о распространенности трихинеллеза среди людей, Трайд вспомнил, что у группы Андре были симптомы, напоминающие эту болезнь. Врач исследовал в музее в Стокгольме вещи экспедиции Андре и в высохшем мясе на остатках скелета медведя, найденного в свое время на биваке шведов, нашел оцистированные бактерии, вызывающие трихинеллез. Исходя из этого, Трайд стал утверждать, что Стриндберг,Френкель и Андре, действительно болевшие поносом и страдавшие глазными болями, умерли от трихинеллеза.

Правдоподобно, очень даже вероятно, но, как и все прочие, эта версия остается лишь только догадкой…


11. Счастье трудных дорог

Андре положил начало завоеванию Северного полюса с воздуха. Но он же возглавил и длинный список воздухоплавателей и летчиков, павших в борьбе с неукротимыми силами коварного Севера. За ним последовали легендарный Амундсен, самоотверженный Мальгрен, американский летчик Уилсон, советские пилоты Капица и Леваневский.

Они погибли, но воодушевившая их идея не умерла. Еще во время полета к полюсу Андре писал 12 июля 1897 года:

«Мы первые, которые летят здесь на воздушном шаре. Кто после нас повторит этот полет? Сочтут ли нас в будущем сумасшедшими или же последуют нашему примеру?»

Подвиг Андре оказался не напрасным. Человечество последовало примеру шведского инженера. И хотя первые люди на Северный полюс прибыли не по воздуху, а с собачьими упряжками, все же Арктика и полюс окончательно были покорены именно с воздуха.

Сначала американцы Бэрд и Уилкинс на самолетах, затем Амундсен и Нобиле на дирижаблях пронеслись над самой северной точкой Земли. Потом десятки советских и американских самолетов побывали там, высаживая экспедиции или проносясь над просторами Арктики. Все четырнадцать советских дрейфующих научных станций «Северный полюс», как и американские дрейфующие станции, были доставлены в район Арктики самолетами. А трансарктические перелеты Чкалова, Байдукова, Белякова и Громова, Юмашева, Данилина, совершенные четверть столетия назад из Советского Союза в США! А многочисленные перелеты тяжелых транспортных самолетов для научной разведки ледовой обстановки в районе Северного полюса! И регулярные рейсы через Северный полюс пассажирских самолетов из Северной Америки и Японии в Европу, ставшие такими же обыденными, как и железнодорожные поездки…

Все это звенья одной и той же цепи. А начало ее две трети столетия назад положили пионеры полярного воздухоплавания Саломон Андре, Нилс Стриндберг и Кнют Френкель…

Олег Чистовский Степные обитатели

Утро в степи

Геологи и топографы Центрально-Казахстанской экспедиции приехали в Джусалы ночью. Как было условлено, к приходу поезда подали две машины ГАЗ-63. Решили ехать на базу экспедиции затемно, чтобы до наступления жары проделать основной путь. Машины, покружив по притихшим ночным улицам станционного поселка, помчались по грунтовой наезженной дороге.

Через несколько часов на востоке заметно посветлело. Затем над волнистым горизонтом возникла узкая розовая полоса, которая быстро увеличивалась. Казалось, что на гигантской сцене медленно поднимается синий занавес. Вскоре появилось солнце, осветив холмы с высокими кустами жингила, белесыми кустиками боялыча и колючими ажурными шариками янтака — верблюжьей колючки. Вокруг до самого горизонта не росло ни одного деревца. Вот она, девственная степь, к которой еще не прикоснулись руки человека! В это июньское утро степь была чудесна. Зеленые, несколько вытянутые холмы казались застывшими волнами. Наши машины выглядели утлыми суденышками в степном море.

Вдруг в двухстах метрах справа от дороги мы заметили четырех взрослых антилоп сайгаков, бежавших в одном направлении с нами. Подымая пыль, они мчались с такой же скоростью, что и наш ГАЗ. Казалось, животные соревнуются с нами в беге. Они обогнали нас, круто свернули влево, пересекли дорогу и побежали обратно. Иногда антилопы делали прыжки, наклонив увенчанные коротенькими гофрированными рожками головы и взбрыкивая задними ногами.

— Какие они грациозные! — воскликнул кто-то.

— Это издали. А посмотрел бы ты на них вблизи, — усмехнулся наш прораб Градов. — Туловище что мешок с мукой. А ноги тонкие, как у рахитика.

Вскоре сайгаки скрылись из виду.

Начинало припекать. Хотелось пить.

— Орлы! — крикнул Градов, указывая на ближайший высокий холм. На его вершине неподвижно сидела коричневая птица. Подле нее замерли птенцы, с любопытством посматривая в нашу сторону. Семейство хищных птиц не проявило при виде нас ни малейшего беспокойства.

— Понимают, что никому не нужны, — отвернулся от них Градов. — Другое дело — дрофа. Та не подпустит на такое близкое расстояние.

И как бы подтверждая слова прораба, метрах в трехстах от машины в воздух взмыли четыре громадные дрофы.

— Легки же на помине, голубушки, — продолжал Градов. — Ох и вкусное у них мясо! Пальчики оближешь.

Птицы приземлились далеко за грядой.

Вот на дорогу выбежал мохнатый шарик — песчаный суслик. Секунду-другую он посидел на задних лапах, очумело глядя на приближающуюся к нему рокочущую громадину, неуклюже перебежал через дорогу и, предупредив своих сородичей об опасности громким птичьим свистом, скрылся в норке у обочины.

В полдень на горизонте появился силуэт водонапорной башни; мы приближались к станции Джусалы. Не заезжая в пристанционный поселок, выбрались на нужную нам дорогу и направились в сторону Карсакпая.

Через каждые двадцать километров попадались развалившиеся пикеты. Некоторые из них, где поблизости имелась вода, были приспособлены скотоводами для жилья. У заселенных пикетов мы останавливались, чтобы наполнить свои фляжки и бидоны водой. Скотоводы встречали нас приветливо, угощали кислым молоком и лепешками.

У развалин одного пикета мы остановились на ночлег. Все утомились после бессонной ночи и дневной езды под палящим солнцем и радовались, что жаркий день прошел, а ночь принесла приятную прохладу и отдых. К полудню следующего дня мы приехали на основную базу экспедиции.


Птичий базар

Раньше я никогда не предполагал, что в Казахстане есть такие места, где скапливается множество пернатых. Но вот однажды наша экспедиция повстречала такой птичий базар в верховьях реки Шагырлы в конце июня.

Продираясь сквозь густые тугайные заросли, мы вдруг услышали птичий гомон, а вскоре увидели и сам базар на скалистом берегу. Он отдаленно напоминал громадную разрушенную лестницу. Разрисованные птичьим пометом скалы снизу доверху были усеяны розовыми скворцами, дроздами, галками и другими птицами.

Они хлопотали возле своих гнезд, охотились за ящерицами, насекомыми. А птенцы-непоседы выскакивали из гнезд и прыгали по скалам, распуская крылышки. Одному малышу такое ухарство чуть не стоило жизни. Он сорвался со скалы и, неуклюже взмахивая крылышками, стал падать вниз. Взрослый скворец кинулся спасать птенца, ловко подхватил его клювом и втащил в гнездо. Забыв о минувшей опасности, птенец тут же с жадностью принялся за кузнечика.

Вот в голубом небе появился ястреб. Он стал делать над птичьим базаром большие круги, постепенно снижаясь. Птицы заволновались и зашумели еще больше. Родители приготовились защищать своих птенцов от воздушного хищника. Но ястреб не посмел напасть на птичий базар. Сделав последний круг, он скрылся за горой. На базаре сразу стало тише. «Воздушная тревога» миновала.

Но относительное спокойствие продолжалось недолго. Через некоторое время птицы всполошились и загалдели на краю скалистого массива. Кто же посмел потревожить их гнезда? Нарушителем спокойствия оказался на этот раз лисенок. Выйдя на прогулку, любопытный зверек был привлечен гомоном птиц и сунулся к гнездам. Скворцы накинулись на него, дружно атаковав с воздуха. Лисенок бросился бежать без оглядки, а разъяренные птицы, удостоверившись, что враг достаточно наказан, вернулись к своим гнездам.

Нас поразила такая коллективность действий пернатых при нападении врага, но это-то и помогает им выводить и воспитывать своих птенцов.

Через месяц мы вновь посетили верховья Шагырлы, но птичьего базара там уже не было.


Орлиное гнездо

В знойный июньский день мы долго ехали без дороги по холмистой степи. Повсюду росли синеватые подушки кукпека и карликовые кустики карагана. Вытянутые с севера на юг бугры были сложены из твердого кварца. Их белые гребни сверкали на солнце, как будто присыпанные свежим снегом. На пологих склонах торчали угловатые кварцевые глыбы, как громадные куски сахара.

У наиболее высоких бугров мы слезали с потных коней, чтобы подыскать для постройки геодезического пункта удобное место, но долго не могли найти его. Наконец мы приметили высокий бугор с плоской вершиной, чем-то напоминавший вулкан. Привязав к кусту шиповника лошадей, двинулись вверх по склону.

Первым до вершины добрался геодезист Максим Ильич. Присев на корточки, он принялся что-то пристально рассматривать.

Когда мы с проводником Алимбаевым подошли к нему, Максим Ильич проговорил:

— Смотрите, гнездо орлов.

Мы увидели среди кварцевых глыб громадное, неряшливо сплетенное из прутьев тала, стеблей тростника и тряпок гнездо. В нем сидели три белых с черными пятнами птенца величиной с курицу. Здесь же лежала голова суслика.

— Карагоз, — разочарованно произнес Алимбаев. — А я думал, беркут.

— А не все ли равно? — сказал Максим Ильич.

— Э, не все равно. Беркут очень хороший охотник. Берет лисицу и молодого волка. А с карагозом только сусликов да мышей можно ловить.

Покрытые пухом птенцы были еще слабы. Я поднял одного орленка. Его голова на тонкой шее поникла, а длинные когтистые ноги повисли как плети. Я посадил его обратно в гнездо.

Максим Ильич в бинокль принялся осматривать волнистый горизонт.

— Три пункта триангуляции отсюда хорошо видны. Так что пункт построим здесь, — сказал геодезист.

— А как же гнездо? — спросил проводник.

— Выкинем.

— Нельзя разорять гнезда полезных птиц, — рассердился Алимбаев.

— Чем же полезен орел? Он ведь хищник!

— Карагоз уничтожает в степи падаль и разные отбросы. Это полезная птица, — повторил проводник.

Я поддержал его:

— Он прав. Степные орлы — это настоящие санитары. Давайте перенесем гнездо немного подальше.

Мы осторожно перенесли птенцов и гнездо на другой край бугра, расчистили от камней место для будущего пункта.

Через две недели мы привезли сюда на автомашине длинные бревна-хлысты для постройки пирамиды. Рабочие принялись выдалбливать в твердой кварцевой породе углубления, а я тем временем отправился посмотреть на гнездо, предполагая, что оно уже пусто. Но в нем по-прежнему сидели три птенца, теперь уже не белые, а коричневые. За две недели они успели покрыться перьями. Только на голове еще проступал белый пух. Один орленок, видимо самый сильный, поднялся на ноги. Распустив крылья и издавая шипящие звуки, он уставился на меня своими круглыми немигающими глазами. Смельчак сделал несколько шагов ко мне, но потерял равновесие и упал на грудь. Потом опять поднялся, но силы его покинули, и он неуклюже повалился на бок.

Через месяц мне снова довелось побывать на бугре, птенцов в гнезде не оказалось.

Пункт, построенный на месте орлиного гнезда, мы назвали Карагозом.


Борька

Наш небольшой отряд разместился вблизи степной речки. По обеим ее берегам рос высокий камыш. Конюх отряда шестидесятилетний казах Али Турсунбаев, щупленький, с редкой седой бородкой, показывая в сторону зарослей камыша, с опаской сказал:

— Там кабанов много водится.

— Эх, нет ружья, — пожалел старший рабочий Миша Косырев, большеголовый, коренастый юноша. — Вот бы свежей свининки поели! — На его лице появилось мечтательное выражение.

Рано утром пес Пушок, с которым никогда не расставался Миша, громко залаял и бросился в камыши. Через мгновение оттуда раздался пронзительный визг. Мы с Мишей кинулись вслед за собакой. Когда вернулись на пригорок, увидели Пушка, цепко державшего крохотного кабаненка. Я отогнал пса, взял кабаненка за задние ноги, принес к палаткам и посадил в ящик. Кабаненок с остервенением стал грызть его деревянные стенки.

— Мал для него ящик. Надо бы еще что-нибудь приспособить, — в раздумье почесал рыжеватый затылок Миша.

— А давайте выроем ему яму, — предложил кто-то.

— Это идея, — согласился Миша.

Вскоре яма была готова. Мы налили в нее воды, чтобы кабаненку было вольготнее.

— Эй, Борька, иди-ка сюда, — позвал Миша.

Так это имя и закрепилось за кабаненком.

В яме кабаненок сразу же принялся разрывать грязь своим длинным рыльцем, заканчивающимся блестящим, как бы лакированным, пятачком. К миске с кашей, которую мы опустили в яму, он даже не подошел. Зато куски хлеба ел охотно.

Вечером, привязав к шее кабаненка длинную веревку, Миша вывел его на прогулку. Борька со всех ног кинулся к камышам и, разрывая корни, с чавканьем стал их поедать.

Через несколько дней он с удовольствием ел и кашу, и все, что ему давали. Прожорливость кабаненка не имела границ. Из ямы непрерывно слышалось чавканье. А во время прогулок он с такой жадностью набрасывался на корни камыша, будто перед этим голодал несколько суток.

Однажды, проснувшись, по обыкновению, на рассвете, мы обнаружили, что кабаненок исчез. Обшарили все ближайшие кусты, заросли камыша, но Борьки нигде не было.

— Смотрите, смотрите! — вдруг громко воскликнул Миша.

К лагерю стремительно мчался Борька, мотая во все стороны своим хвостиком.

— Тьфу, шайтан, — при виде его обозлился конюх Али.

Как выяснилось, кабаненку ночью удалось выбраться из ямы. Он сразу же опрометью кинулся на кухню и стал там хозяйничать, опрокидывая ведра и кастрюли. Спавший возле печки-времянки конюх проснулся. Увидев, что наделал кабаненок, он схватил лежащий поблизости мешок из-под кизяка и накрыл им Борьку. Затем, сжав его морду руками, чтобы тот не визжал, посадил в мешок и отвез за три километра от лагеря. Но Борька нашел дорогу обратно.

В благодарность за такую верность мы перестали его сажать в яму и привязывать. Кабаненок теперь обычно вертелся на кухне, что-нибудь выпрашивая, или бродил в камышах возле лагеря.

Сидя как-то в палатке за планшетом, я услышал совсем рядом звук ружейного выстрела. Встревоженный, я выбежал из палатки и увидел двух всадников и… неподвижного Борьку, лежавшего на боку.

— Ну и ну, у вас кабаны под носом водятся, а вы и не видите, — сказал один из всадников.

Я с горечью сказал:

— Вы нашего питомца убили.

Всадники переглянулись. Они были очень смущены, тронули коней и скрылись в камышах.


Пернатый будильник

Все уже было подготовлено к выезду с главной базы экспедиции: получены палатки, продукты, топографический инструмент. Мы сложили все это возле конторы, ожидая с минуты на минуту машину.

Солнце жгло немилосердно.

Вдруг мы увидели худенькую девочку лет семи, которая вела по пыльной дороге маленького пестрого утенка отайку, привязанного веревочкой за шею. И у девочки, и у птенца был измученный вид.

— Ты чего привязала утенка за веревку, что это собака, что ли? — возмутился реечник моего отряда Валерий.

Девочка откинула с потного лба прядь волос:

— А он убежать может.

— Ты совсем замучила его. Гляди, он еле дышит.

— Где ты его взяла, девочка? — поинтересовался я, вспомнив, что когда-то на Памире видел утку отайку, но в Казахстане еще ее не встречал.

— Мне папа с охоты привез.

— А как тебя зовут? — спросил Валерий.

— Люся.

— Знаешь что, Люся, отдай нам утенка. Мы его в поле возьмем. У нас там речка есть. А утенку ведь без воды никак нельзя. Отдашь?

— Он у меня дома в большой кастрюле плавает, — не соглашалась девочка.

— Ему на волю хочется, а ты его на веревке таскаешь да в кастрюле заставляешь плавать. Это же не игрушка!

— Жалко мне его отдавать.

— Ой, ой, да он уже издыхает! — пустился на хитрость Валерий.

Утенок и в самом деле казался издыхающим. Раскрыв клюв, он тяжело дышал.

В это время показалась машина.

— Ну как, отдаешь утенка?

Немного поколебавшись, девочка наконец согласилась:

— Ладно, возьмите уж, я все равно скоро уеду в город.

Мы стали грузить в машину наше имущество, потом сели сами и тронулись в путь. Люся долго смотрела нам вслед и махала рукой.

— Бедная девочка, как ей не хотелось расставаться с утенком, — сочувственно заметила топограф Светлана.

— Все равно замучила бы. А мы во-о какого откормим! — воскликнула повариха, веселая и шумная Маша, и широко развела руками.

До места, где мы наметили разбить лагерь, было около десяти километров. Дорога шла по берегу реки, которая местами высохла, превратившись в заросшие камышом и травой плесы с высокими глинистыми берегами. Возле одного из них мы и остановились.

Валерий сразу же выпустил утенка. Семеня несоразмерно большими перепончатыми лапами, тот направился к берегу. Добравшись до воды, он нырнул и долго не показывался на поверхности.

— Утонул, что ли? — забеспокоилась Маша.

Но утенок вскоре вынырнул, отряхнулся и снова исчез под водой. На этот раз он показался у противоположного берега.

— Вот где ему раздолье. Это не то, что в кастрюле плавать, — улыбнулся Валерий.

Мы занялись устройством лагеря. На самом берегу поставили палатки, вырыли колодец, над будущей столовой натянули тент, прикрепив его двумя концами к высокому обрывистому берегу, а двумя другими — к шестам, вбитым в землю. Под тентом поставили стол, две скамейки и ящик с посудой. Невдалеке разместили печку-времянку. В тот день мы еще успели сделать мостик для купания и наладить батарейный приемник «Искра».

Все забыли про утенка. Но когда я пошел на плес купаться, увидел его, мокрого и дрожащего, на том месте, где его выпустил Валерий. Я принес утенка в лагерь и посадил возле топившейся печки.

Маша положила перед ним крошки хлеба, но он их есть не стал.

— Видно, сыт, — произнесла девушка. — А где он спать-то будет? Может, для него ящик освободить?

Но Валерий возразил:

— Нет, пусть спит там, где сам хочет.

И утенок выбрал себе место ночлега. Переваливаясь с боку на бок, он отправился в палатку, где устроились Светлана с Машей, и юркнул под кровать.

Рано утром, до восхода солнца, утенок разбудил нас сердитым кряканьем и хлопаньем крыльев. Можно было подумать, что он недоволен тем, что мы еще спим. Мы обрадовались такому необычному будильнику, так как в эти жаркие дни приходилось как можно раньше выходить на работу.

В одиннадцатом часу мы вернулись в лагерь.

— Ну и пекло! В тени, наверное, градусов сорок, — проговорил Валерий, вытирая платком вспотевшее лицо и облизывая пересохшие губы.

Сложив инструмент, мы сразу же отправились на речку.

— А где утенок? — спросил Валерий.

— Под кроватью сидит.

Валерий приподнял край одеяла и вытащил утенка.

— Эх ты, глупый, в такой духоте сидишь. Пошли купаться.

Мы взяли его с собой и посадили на воду. Но утенок купаться не захотел и, быстро выбравшись на берег, побежал по тропинке к палаткам, недовольно покрякивая.

Наступил субботний вечер, которого всегда ждали с нетерпением. В воскресенье можно было как следует выспаться, покупаться, почитать, послушать радиоприемник.

Но рано утром все проснулись от громкого кряканья.

— Иди вон отсюда! — рассерженно крикнул Валерий.

Утенок от неожиданности вздрогнул и испуганно прижался к земле. Пролежав с минуту, он поднялся на ноги, встряхнулся и снова несколько раз крякнул.

— Надо его выгнать из палатки, — решил Валерий. Он принялся гоняться за утенком. Распустив крылья и громко крякая, утенок в панике заметался по палатке. Потом забился под кровать и тихо сидел там среди ящиков с инструментами.

— Может, больше не будет крякать, — ложась на кровать, промолвил Валерий.

Но спать уже никому не хотелось. Я включил приемник, и по лагерю разнесся бодрый, веселый марш.

— Смотрите, — воскликнул Валерий, — утенок музыку слушает!

Вылезши из своего укрытия, утенок стоял в центре палатки и настороженно одним глазом смотрел на приемник. В такой позе стоял до тех пор, пока не прекратилась музыка.

— Какой же он музыкальный, — удивились мы.

А тот уже занимался утренним туалетом: чистил клювом перышки.

В последующие дни утенок тоже не проявлял никакого желания поплавать или уйти за пределы лагеря. Рано утром он по-прежнему будил нас, днем отсиживался под кроватью, а вечером гордо расхаживал по всему лагерю.

— Странный какой-то утенок, не плавает и не летает, — заметила как-то Маша.

— Это Люся неправильно его воспитала, — пошутил Валерий. — Нужно перевоспитать утенка, а то он, как курица, воды боится.

Однажды утенок вытянул ногу вместе с крылом, потом запрыгал на одном месте и замахал в такт крыльями.

Светлана засмеялась:

— Это ты, Валерий, научил его гимнастику делать?

Валерий ничего не ответил, взял удочку и пошел на плес. Он каждый день ловил утенку рыбу, которую тот ел с большим удовольствием. Но Маша нашла более простой способ. Она брала стеклянную банку, крошила туда хлеб и опускала в воду. Мелкая рыбешка моментально наполняла банку, и утенок вылавливал ее оттуда, но никогда не делал попыток ловить рыбу в речке, где она носилась небольшими стайками.

Вскоре утенок заметно окреп и подрос. Рыжеватые крылья и грудка стали более яркими, а хвост переливался зеленоватыми тонами. Оставаясь целыми днями с Машей, утенок настолько привык к ней, что ходил за поварихой по пятам. Маше нравилась такая привязанность, но она не любила открыто выражать свои чувства и относилась к утенку с нарочитой грубостью.

Как-то возвращаясь с работы, мы увидели, что нам навстречу бежит запыхавшаяся Маша.

— Что случилось? — с тревогой спросил я.

Еле переведя дыхание, она, чуть не плача, ответила:

— Орел утащил утенка!

Валерий набросился на нее:

— Эх ты, растяпа. Что же ты не смотрела за ним?

Маша опустила голову:

— Я недалеко от лагеря топливо собирала. А когда услышала крик утенка, бросила мешок и побежала к палаткам. Но орел уже был далеко.

В лагерь мы вернулись молча. Он показался нам пустым и неуютным.


Беглец

Сокращая путь к лагерю, мы пересекли дорогу и пошли напрямик по степи, поросшей полынью и ковылем. Рабочий Естаулет Казиев неожиданно вскрикнул: «Тушканчик!»

Я увидел маленького, похожего на мышонка зверька с длинным, заканчивающимся белой кисточкой хвостом. Мы принялись его ловить. Тушканчик оказался очень проворным. Подпрыгивая на задних лапках, точно на пружинах, он внезапно менял направление своего стремительного бега, и нам никак не удавалось его поймать. Доскакав до норы, он юркнул в нее. Отверстие норы было таким маленьким, что его можно было закрыть спичечной коробкой.

— Надо в норку налить воды, и тушканчик сам вылезет, — сказал запыхавшийся Естаулет, приглаживая ладонью волосы.

— Зачем зверька мучить? — запротестовала Светлана.

— А мы его мучить и не собираемся. Я сфотографирую тушканчика и отпущу, — проговорил я.

До сих пор мне не приходилось встречать этого степного зверька, которого называют земляным зайцем.

Естаулет сбегал к вагонетке, в которой хранилась вода для бурового агрегата, и принес полную банку. Он понемногу стал лить воду в отверстие. Почти сразу же появилась мокрая мордочка, и через мгновение зверек вылез наружу. Прежде чем он успел сделать прыжок, Естаулет накрыл его ладонью.

— Хвост, как у крысы, — сказал он брезгливо.

— Ну уж сравнил такого прелестного зверька с крысой, — произнесла Светлана и взяла тушканчика в руки. — Он самый безобидный из живых существ.

Она спрятала дрожавшего тушканчика под ватник и бережно несла до самого лагеря.

В нашей землянке был ящик, служивший табуреткой. Положили туда соломы, а потом посадили тушканчика. Сверху ящик прикрыли журналом «Огонек».

Но только мы сели ужинать, как услышали шорох упавшего журнала. Все обернулись и увидели сидевшего на углу ящика тушканчика. Зверек несколько мгновений рассматривал землянку, потом спрыгнул с ящика и юркнул под кровать.

— Убежит, — сказал Естаулет.

— Не убежит. Дверь в землянку закрыта плотно, — проговорил я.

Утром мы принялись искать тушканчика. Тщательно осмотрели все углы, но его нигде не оказалось.

Так мне и не удалось сфотографировать длиннохвостого юркого зверька.


Равные силы

В приречных зарослях раздался громкий зов рабочего Мамбетова:

— Сюда! Идите скорее сюда!

Мы поспешили к нему. Продравшись сквозь колючий кустарник, выбрались на песчаный берег, омываемый желтыми водами Сыр-Дарьи.

— Смотрите, — показал рабочий на громадного орла, сидевшего на воде. Временами птица взмахивала крыльями, пытаясь взлететь, но что-то крепко держало ее за ноги, а стремительное течение несло орла все дальше.

— Видно, охотился за рыбой, да вцепился когтями в бревно, — предположил кто-то.

Нам очень хотелось узнать, что случилось с орлом, который напрягал последние силы, чтобы освободиться из плена.

Перепрыгивая через протоки и увязая в сыром песке, мы побежали по берегу вслед за уплывающей птицей.

Орел, наклонив голову, пристально смотрел в воду. Вдруг птица стала крениться на бок, а из воды показалось что-то темное.

— Сом! — воскликнул удивленный Мамбетов. — Вот как орел вцепился в его спину. Даже когти вытащить не может!

Огромная рыба оказалась на мели, и после нескольких отчаянных попыток орлу удалось наконец освободиться. Он тяжело взлетел и сел на ближайший бархан. А сом погрузился в воду.

Когда-то на станцию Джусалы черновую медь доставляли из рудника Джезказган на верблюдах. Теперь для перевозки промышленных грузов используют более совершенные виды транспорта. Но «корабль пустыни» все еще верно служит людям

Как-то мы подобрали в степи журавленка с перебитым крылом. Он стал всеобщим любимцем. Наступил день, когда Журка расправил свои крылья, широко взмахнул ими и полетел

Молодой орел сидит на вершине крутого холма. Зорко оглядывает он свои владения. Орлы приносят большую пользу, уничтожая массу грызунов

Немногие видели орлиное гнездо. Этим орлятам всего несколько дней. Сейчас они выглядят беспомощными, но со временем станут грозными птицами

Борис Ляпунов Геология становится подводной

Люди среди подводного ландшафта… Мощные фонари над шлемами скафандров рассеивают мрак. Стайки любопытных рыбешек рыщут вокруг, нет-нет да и мелькнут на свету капельками живого серебра. На дне испуганно разбегаются, прячутся потревоженные животные…

А вот другая картина. Где-то в отдалении смутно виднеется зарево, сначала едва различимое во мраке вод. Ближе — и видно, как из жерла подводного вулкана выползает лава, огонь вступает в единоборство с водой, вереницы пузырей устремляются вверх, догоняя друг друга, заволакивая все своеобразной облачной пеленой…

Подобных зрелищ пока никто не видел. Никто не бродил еще по глубоким подводным долинам, по склонам подводных гор, никто не штурмовал их вершины, никто не забирался в подводные ущелья, которые уходят иной раз на многие километры вглубь.

Человеческая нога еще не ступала по этой земле, навсегда погруженной во тьму. Лишь первые робкие шаги сделаны на пути, ведущем к покорению всего океанского ложа.

Каждый, кто хоть раз побывал за Голубым порогом, становится восторженным поэтом — у аквалангистов встретишь и такое выражение. А аквалангистом сегодня может стать каждый и, сделав буквально шаг, очутиться в необычайном.

Но нас неудержимо влечет дальше, вниз, туда, где краски начинают постепенно исчезать и воцаряется вечный мрак. Самая удаленная точка маршрута — в одиннадцати километрах, если считать по вертикали. Его начало рядом и всюду, всюду, где водная гладь подступает к берегам. Ведет он в Голубой континент (название, ставшее шаблонным. Говорят, впрочем, и о незримом материке, о царстве Нептуна, планете Океан и даже водном космосе — образов хоть отбавляй!).

Акваланг не может уже здесь помочь, надо надевать тяжеловодолазный костюм, занимать место у иллюминатора гидростата, пересаживаться в гондолу батискафа. Тогда вам будут доступны все глубины, эта техника позволит пройти одну за другой все ступени, ведущие в самые глубочайшие впадины океана.

Выключите прожектор. Перед вами откроются новые картины, по-своему удивительные и неповторимые.

Гаснут последние слабые лучики света, и глаз привыкает к полной темноте. Однако что это появляется в кромешной черноте, черноте почти космической? Обман зрения, галлюцинация? Снова свет, чуть мерцающий, скачущий, словно в бездонном космосе испуганно заметались звезды. Какие-то светящиеся точки то маячат вдали, то проносятся совсем вблизи.

Смутное «нечто» возникает как призрак: подплывает чудище — иного слова не подберешь. Скорее прожектор! Уродливое тело заканчивается кошмарной пастью, утыканной кривыми зубами. По туловищу и около огромных выпуклых глаз рассыпаны разноцветные огоньки. Шевельнув плавниками, диковинный обитатель глубин уносится прочь. Зато приходят другие…

Все глубже и глубже опускается батискаф. Наконец эхолот говорит о приближении цели. Оседает взбаламученный ил, снова виден прожекторный луч. Он выхватывает площадочки дна — таинственной тверди, земли, над которой гигантская водная толща. Происходит настоящее открытие неведомого.

Рождается подводная география. Безымянные хребты и вершины получают свои имена. Удивительный мир, скрытый водой, возникает там, где карты покрыты синим, — мир высочайших гор и длиннейших горных цепей, глубочайших ущелий и вулканов, раскиданных возле них.

Какова же эта «терра инкогнита», которая расположена глубоко под днищами кораблей? Что можно рассчитывать встретить на ней?

Если говорить о глубинах средних и больших, о самых нижних океанских этажах, то серьезным знакомством с подводной Страной чудес похвалиться еще нельзя. Лишь единичные спуски, лишь первая разведка на первых глубоководных кораблях… Тем не менее знакомство уже состоялось.

Давно идет локация дна, ставшая будничной, повседневной работой. Уже составляются карты незримого континента. Уже появляются на них очертания горных хребтов, долин и каньонов. Уже расставляются значки, обозначающие залежи руд. Готовится решительный штурм подводной твердыни. Суда бороздят океаны. На лентах эхолотов кривые извиваются, будто их выводит чья-то непослушная рука. Нащупываются горы, которых не видит человеческий глаз, открываются впадины, которые не доступны нашему взору. Вырисовываются контуры планеты Земля.

Да, именно планеты, всей планеты, названной Землей, и названной так все же неверно. Планета Океан было бы куда более точно! Больше чем на две трети земной шар покрыт водой. Только одна треть остается на долю суши. А треть, согласитесь, далека от целого.

Рождается подводная геология. Впрочем, младенческий возраст у нее позади, у нее уже есть даже и своя история. И есть уже много геологов — у нас, в других странах мира, — которые связали свою жизнь в науке с незримым континентом.

Баренцево море и Каспий, Арктика и Антарктида, Атлантика — таковы маршруты экспедиций, в которых принимала участие доктор геолого-минералогических наук Мария Васильевна Кленова, чей труд «Геология моря» получил широкую известность.

Лауреат Ленинской премии Всеволод Павлович Зенкович исследовал рубежи суши и моря, изучал разрушительную работу водной стихии у берегов.

Закономерностям строения дна морей и океанов посвящены труды А. В. Живаго и Г. Б. Удинцева. И можно было бы назвать еще многих ученых, трудами которых развивается молодая, но многообещающая наука — подводная геология. Наука, которая тесно связана с практикой сегодня и открывает перед нею новые горизонты завтра.

Морские нефтепромыслы на Каспии и в Мексиканском заливе, добыча оловянной руды у берегов Англии и Индонезии — реальность. Реальность — и геологический поиск как на дне, так и подо дном. Уже создается глубоководный исследовательский флот. Близкое будущее — освоение дна, и не только на малых, но и средних глубинах.

Считанные минуты проводили пионеры водного космоса, очутившись после спуска у цели. Они видели живых существ, обитающих в вечном холоде и мраке, под чудовищным давлением воды. Они наблюдали следы каких-то неизвестных животных, а иной раз встречали и старых знакомых — креветок, акул.

За толстыми стальными стенками гондолы простирался величайший заповедник, надежно охраняемый природой. Сотни атмосфер не шутка, и сколько же трудностей пришлось одолеть, чтобы пройти этот путь — от первого спуска батисферы на глубину километра до последнего рекордного погружения батискафа на одиннадцать!

Но крепла уверенность в том, что покорение океанского ложа не беспочвенная мечта.

Пусть весь флот предельных глубин пока состоит из нескольких батискафов, а обычные лодки не могут забираться дальше чем на три-четыре сотни метров вглубь. Пусть нет еще сверхглубинного скафандра и автономной установки для бурения под водой. Пусть телекамера не опускается сейчас глубже километра с небольшим.

Пусть, наконец, нефтяные вышки не уходят пока дальше узенькой прибрежной полосы; молоток геолога не коснулся склонов подводных гор в открытом море; робот-геолог не брал пробу пород там, где можно ожидать выходы полезных ископаемых на дне.

И все же можно и должно предрекать великое будущее геологии, шагающей в океан. Да и одной ли ей!

Почти полтора миллиарда кубических километров воды, которые заполняют океанское ложе, таят в себе и поистине неисчерпаемые пищевые и химические ресурсы. Огромен энергетический резерв, которым обладают воды Земли, если взять в расчет водород, для энергетики грядущего. Тяжелого водорода — дейтерия — в океанской воде около четырех триллионов тонн! Каждая же тонна может дать около ста миллиардов киловатт-часов! Получается цифра с двадцатью пятью нулями. Даже если бы на каждого человека приходился в год миллион киловатт-часов (сейчас — в среднем десять тысяч), даже если население Земли возрастет до ста миллиардов (сейчас — свыше трех), то запасов «сырья» для ядерного синтеза хватило бы при таком расходе на двадцать пять миллионов лет. Безграничное энергетическое могущество — вот что сулит океан. Ведь в будущем заставят работать и приливы, и волны, и разницу температур поверхностных и глубинных слоев.

И другими дарами океана, разумеется, нет смысла пренебрегать. Надо ловить больше рыбы. Надо воспользоваться в полной мере морскими животными и водорослями, богатствами, которые возобновляются сами собой. Только, конечно, надо позаботиться о том, чтобы не нанести ущерба живым ресурсам моря. Химия позволит извлекать ценные элементы из морской воды, а их во всем водном бассейне Земли тоже неисчислимо много.

Не случайно поэтому освоение океана справедливо считают задачей не менее важной, чем покорение космоса. Не случайно, определяя наш век как век электроники и пластмасс, век атома и больших скоростей, век космический, можно добавить и век Океана — эпоха завоевания океанского дна.

Сама жизнь требует покорения водной стихии — от поверхности до дна. Человечество должно было осуществить прорыв в мировое пространство, и он стал явью. Человечество должно будет освоить океанское дно, и это дело уже ближайших десятилетий, отчасти даже лет.

Итак, миллионы и миллионы квадратных километров под водой, из которых обжита ничтожнейшая часть, крохотная узенькая полоска. Там царство аквалангистов, и не одних лишь спортсменов, но и ставших подводниками фотографов и кинооператоров, археологов, строителей портовых сооружений, ихтиологов и биологов.

Нефтяников подводниками не назовешь, однако и они вышли в море.

Морская нефтедобыча теперь не редкость. Каспий у нас едва ли не самый известный и характерный пример. Города-острова на сваях, целые поселки морских нефтяников никого уже не удивляют. Но в поисках нефти геологи должны будут все дальше и дальше уходить от берегов. Сделанное ими лишь скромное начало. Следуя одной лишь логике, просто идя от известного к неизвестному чисто логическим путем, можно утверждать: глубинная нефть существует! Найдется, вероятно, и природный газ, залегающий подо дном морским.

По приближенным подсчетам, можно было бы к разведанным на суше запасам добавить еще треть, если повести добычу под материковой отмелью. Максимальная глубина там всего триста метров, тогда как средняя глубина Мирового океана чуть меньше четырех километров. Сколько же нефтеносных площадей скрыто всего под водой!

Приводятся и такие цифры. Капиталистические страны располагают нефтяными запасами на суше примерно в сорок миллиардов тонн. А под водой их — шестьдесят миллиардов!

Руды олова, фосфора, серы находят у побережий. Правда, морской руды пока добывается мало, потому что трудности очень велики. Пробурить нефтяную скважину, хотя бы и под водой, все же куда легче. Тем не менее и мимо этих кладов дна не пройдут геологи будущего.

Нет ничего невероятного в том, чтобы рудные залежи были и близ берегов, и вдалеке, в открытом море. Нет ничего удивительного в том, чтобы месторождения чистых металлов оказались и в недрах подводных, как они оказываются в недрах сухопутных, хотя их еще не берутся пока оценить.

Рано или поздно, но оскудеют те этажи подземных складов, откуда берут сейчас топливо и сырье. Нефти хватит примерно на полвека, пройдет еще какой-то не слишком большой срок, истощатся и другие богатства, столь нужные нам. Во всяком случае, уже ближайшие наши потомки должны будут стать перед угрозой голода — нефтяного, железного и другого. Тут следовало бы перечислить немало элементов менделеевской таблицы. На земном шаре встречается восемьдесят восемь, мы используем сейчас ни мало ни много восемьдесят.

Большинство из них рассеянные, редкие, которые сложно добывать. А современная техника как раз и требует все больше вольфрама и германия, титана и хрома, и… не занимая перечнем много места, можно кратко сказать: больше требует именно того, за чем охотиться всего труднее.

Невольно напрашивается мысль, что правы некоторые буржуазные экономисты, рисовавшие мрачные картины обреченного на гибель человечества, которому не хватит сырья.

Действительно, потребности в топливе и сырье таковы, что в поисках руды и угля, нефти и металла мы вынуждены перерабатывать полтора миллиарда тонн породы в год!

Допустим, дело пойдет так и дальше. Что же ожидает нас? Все-таки нужда?

Нет! Богатства планеты неистощимы, ими человечество обеспечено практически на необозримые времена. Предстоит только перейти в нижние этажи, неведомые пока что глубины. Там запасены чуть ли не все нужные нам элементы менделеевской таблицы. Сотни миллионов тонн разных металлов содержатся в каждом кубическом километре породы.

Там запасена нефть, и одно открытие грандиозного нефтяного подземного моря в Сибири говорит о многом, когда речь заходит о возможности новых находок под землей. Сверхглубокие скважины проложат дорогу к таким запасам, с которыми не сравнятся ныне разведанные, а ведь и они сами по себе достаточно велики.

Выходит, нечего беспокоиться за судьбу ни современного, ни грядущих поколений. Остается совершенствовать подземное хозяйство: прокладывать еще более глубокие скважины и шахты, искать новые пути для того, чтобы еще лучше, разумнее и экономнее добывать клады глубин. Добавлю: больших глубин, ибо в них будущее геологии и в нашем, и в следующих веках.

А зачем же тогда океан? Для чего стремиться к недрам подводным, если суша даст все необходимое, да притом в избытке, о котором раньше не могли и мечтать? К тому же добираться до дна так трудно!

И все же, несмотря на это, уже данные современной науки говорят о том, что наряду с большими глубинами суши надо осваивать океанское дно.

Океан рядом, а могуществу техники рано ставить предел. Мы умеем строить гидростаты и батискафы, бурить скважины под водой. Уже жили люди в первых подводных поселках (правда, пока на малой глубине).

Так почему бы не надеяться, что появятся в будущем и нефтепромыслы, и рудники на дне? Почему не расширить наши морские владения, включить в них и всю береговую отмель, попытаться овладеть в конце концов и всем океанским дном?

Инженер скажет, что не сейчас, так в ближайшие годы он обеспечит всем необходимым покорителей глубинной целины.

Будут созданы сплавы и синтетика, выдерживающие любое, самое большое давление воды.

Будут лодки, способные опускаться в любом месте дна Мирового океана, вырастет исследовательский флот.

Будут станции-автоматы океанографической, геофизической, геологической службы и поселения в океане.

Будут разработаны и способы проходки донных пород. И воплотятся в жизнь, возможно, даже быстрее, чем «космические» мечты, другие фантастические замыслы. Геологи в глубоководных скафандрах исследуют дно. По дну ползут самоходные буровые установки. Заработал первый рудник под водой…

Справедливости ради надо заметить, что эта подводная фантастика все же фантастика дальнего прицела. Аналогию можно провести с такими страницами будущего космонавтики, как высадка на Марс либо Венеру или создание постоянной базы на Луне. А аналогия из более близкого завтра?

С тех пор как в космосе побывали приборы, прошло всего несколько лет. Приборы достигают дна океана уже многие годы. Они берут пробы, приносят донных животных, измеряют скорость придонных течений, наконец, фотографируют дно.

Благодаря им получено, хотя и общее, представление, что находится под многокилометровой толщей вод. Получено прямое, бесспорное доказательство того, что и там, вплоть до глубин десять километров, существует жизнь. И получено подтверждение факта, значение которого трудно переоценить и который заслуживает подробного разговора.

Эти невзрачные, похожие на лепешки камешки давно доставляли тралы и драги на борт кораблей — впервые около века назад. Их привозило из кругосветного плавания английское исследовательское судно «Челленджер», привозили многие другие экспедиции разных стран. Находки оказались любопытными — куски чистейшей железо-марганцевой руды! Да еще с примесью меди, редких земель, а также кобальта, молибдена, никеля и других элементов.

Вызывало удивление, откуда они взялись.

Вероятно, железо, марганец, никель сумеликак-то осадиться из морской воды на протяжении длинной вереницы веков, говорят одни ученые.

Нет, возражают другие, конкреции образовались из рудоносных вулканических растворов, которые просачивались под действием высоких давлений на дно океанов и морей.

А быть может, они созданы бактериями, которые извлекали различные элементы из воды, — так отвечают на вопрос третьи.

Каким бы путем ни образовались подводные залежи руд, волнует иное.

Глубоководные фотоаппараты снимали дно, и оно выходило на снимках похожим на развороченную булыжную мостовую. Открытые месторождения, разбросанные под водой куски руды, нашли и в наших морях, и в Атлантике, и в Индийском, и в Тихом океанах.

Подсчитано: в одном только Тихом океане лежит девяносто миллиардов тонн великолепной железо-марганцевой руды! Кобальта там не менее миллиарда тонн, тогда как на всей суше запасы его в тысячу раз меньше, всего миллион. А если взять целиком океанское ложе, то руды на нем скопилось примерно триста пятьдесят миллиардов тонн!

Как добывать эти скрытые водой богатства? Отсасывать их насосами, подобно тому как забирают рыбу вместе с водой? Или пустить ползать по дну самоходные установки, чтобы механические руки роботов поднимали железо-марганцевые куски? Или собирать драгами, подобными тем, какие служат океанографам для взятия проб грунта и ловли донных животных?

Усовершенствованная драга, по-видимому, пригодится для работ на глубинах до пяти километров.

Сейчас предложены и другие варианты сборщиков конкреций. Среди них всевозможные машины с захватными или всасывающими устройствами типа земснарядов, механические лопаты и ковши типа скрепера. Драгоценный груз должны будут либо поднимать на подводное судно, либо подавать по трубопроводу, либо посылать за ним ныряющий рудовоз-автомат. Он сможет забирать в свои трюмы руду и доставлять ее на поверхность.

Экономисты подсчитали, что сбор конкреций со дна океана себя оправдает. Теперь слово за конструкторами, которые должны, выбрав самый удобный и дешевый способ, создать технику для добычи руд из-под воды.

Вероятно, первое, с чего начнут освоение дна, и будет сбор даровой руды, устилающей ложе Мирового океана. Американцы уже приступили к нему. Надо было бы и нам серьезно подумать об этом. Руда лежит и в наших морях, где, кстати, не столь уж большие глубины: в Баренцевом, например, максимальная метров до шестисот.

Подводная лодка туда не заберется, а гидростату либо подводным судам, которые задуманы сейчас, такой рейс под силу. Значит, можно будет (со временем!) опустить на дно сборщиков конкреций, наблюдать за их работой, проверять, как действуют автоматы, без них ведь под водой не обойтись.

Как бы то ни было, карты рудных россыпей начали составляться, конкреции перестали быть диковинкой, они интересуют не одних лишь ученых, они интересуют уже инженеров и экономистов. И это, пожалуй, едва ли не самый яркий пример того, какую службу станет нести дно в морском хозяйстве завтрашнего дня — поставщик руды, который сможет обеспечить нас на многие столетия вперед… Разве можно пренебречь им, даже если и очень труден путь до него?.. К тому же, наверное, удастся, овладев дном, получить доступ и к другим его богатствам, опять-таки не устраивая ни глубоких шахт, ни рудников.

Есть и еще на дне богатства. Они, увы! не дело рук природы. Это результаты истребительных войн и кораблекрушений, и не геологам, а просто водолазам их брать. Надо и ими воспользоваться в полной мере. Более четырех тысяч судов потоплено и затонуло только за вторую мировую войну. Этот металлический лом, как думают специалисты, быть может, со временем пойдет в пищу мартенам.

Хотя у подводных геологов нет еще широко развитой техники и завоевание глубин — дело будущего, но будущее это не за горами. Самое важное — такую технику мы уже в состоянии создать, она существует уже не в замыслах фантастов, а в эскизах реальных инженерных конструкций.

В помощь аквалангистам-геологам инженеры создают подводные суда для малых глубин. Их сделано уже немало, а проектируется еще больше. Вот, например, одно из них, построенное недавно в США.

В корпусе хорошо обтекаемой формы с прозрачным фонарем размещаются два человека в легководолазных костюмах. Кабина не герметична, в нее свободно проникает вода. У экипажа хороший обзор. Сдвинув фонарь, они легко могут выйти на дно. Гидрореактивный двигатель позволяет лодке быстро передвигаться под водой.

Разработанные сейчас варианты судов для малых и средних глубин насчитываются десятками. Многими из них смогут воспользоваться и геологи.

Как бы ни были велики трудности, они преодолимы. Подводный флот для геологической разведки, а потом и освоения недр под океаном будет создан! Однако дело не за одной лишь инженерией, дело за экономикой. Стоит ли игра свеч? Разумно ли тратить силы и средства — и немалые! — чтобы извлекать клады, столь далеко запрятанные природой?

Допустим, удастся создать и глубоководные суда, и машины, и сооружения на дне. Допустим, удастся решить великое множество всевозможных проблем, с которыми почти не приходилось сталкиваться современному инженеру.

Ведь надо располагать материалами с необычайными свойствами — сверхпрочными и стойкими против вредного действия морской воды. Надо обеспечить нормальную работу всех механизмов и приборов в условиях необычайных, когда давление измеряется десятками и сотнями атмосфер. Надо в этом царстве высоких давлений, где к тому же нет свободного кислорода, заставить работать силовые установки, обеспечить энергией всю глубоководную технику.

Не приходится уже и говорить, что в глубинах, лишенных света, непроницаемых для радиоволн, понадобятся свои, особые средства связи. Да и одна ли только связь важна во владениях Нептуна! Вполне естественно, что непременными участниками разведки и освоения океанского ложа будут автоматы. На долю телемеханики и кибернетики придется немало работы.

Кибернетика позволит создать высокосовершенные, самоуправляющиеся машины. Можно построить, например, самоходную гусеничную батисферу, которая пройдет по заданному ей маршруту, проведет наблюдения, сделает измерения, соберет образцы.

А человек? Ему уготована только роль наблюдателя в гондоле батискафа или какой-нибудь иной подводной лодке? Он захочет сам побродить по подводным долинам и каньонам. Он должен будет покинуть свою, пусть подводную и подвижную, базу, свой подводный корабль. Тут ему, разумеется, не обойтись одним аквалангом.

Встанет и еще одна трудность: нужен будет глубоководный скафандр — и не громоздкий металлический футляр, как современное одеяние тяжеловодолаза, а удобный и надежный костюм для работы на любых глубинах.

Необъятно поле для работы морских геологов. И хотя многое сделано ими, предстоит сделать еще больше. Морской геолог сегодня, изучая большие глубины, подобен слепому, который лишь ощупью и зачастую случайно находит на дне то, что его интересует.

Правда, в его распоряжении приборы, приносящие пробы даже с предельных глубин, и фотоаппараты, делающие там снимки. Правда, подводное телевидение обещает проникнуть куда глубже, чем теперь. Но видимо, исследовать дно с тем же размахом, с каким геологи исследовали сушу, можно будет только тогда, когда появятся разведчики глубин — автоматические, а затем и с человеком на борту.

И они начинают появляться. За рубежом испытан уже управляемый на расстоянии подводный танк. Он сможет работать на глубинах до шести километров. У нас создается миниатюрная подводная лодка «Север-2» с «потолком» до двух километров; ее экипаж — два человека.

Самоходки на гусеничном ходу, небольшие батискафы и мезоскафы — подводные вертолеты, оборудованные телекамерами и киноаппаратами, ультразвуковыми локаторами и кибернетическими устройствами, снабженные приборами и механическими руками-манипуляторами, — вот кто поведет разведку океанского ложа.

Когда настанет очередь человека, к его услугам будут и наблюдательные посты на всевозможных подводных судах, и водолазные костюмы.

Предложен, например, интересный аппарат — батиандр. Его авторы инженеры М. Н. Диомидов и А. Н. Дмитриев решили поместить человека не в жесткий неудобный футляр, имеющий форму тела, а в более удобную просторную шаровую оболочку. Батиандр по существу индивидуальная батисфера, но только не похожая на своих предшественников.

Она сможет самостоятельно плавать, для этого у нее есть водометные движители. На дне она станет на специальные ноги-захваты. Есть у батиандра руки, которыми управляет изнутри человек. И любопытно, что «потолок» такого водолаза доходит до одиннадцати километров, ему будут доступны любые глубины Мирового океана.

Теперь подведем итог. На одной чаше весов все трудности, все нерешенные проблемы, на ней и риск, и, возможно, неудачи. На ней же колоссальные затраты. А на другой — плоды этого труда, те богатства, которые извлекут из-под дна морского. Какая же из них перевесит?

Что касается кладов, лежащих на дне, то здесь вопрос уже ясен. Затраты окупятся, и довольно быстро. Сбор конкреций окажется поэтому первым шагом, который сделают подводные геологи, выйдя в открытый океан.

Впрочем, «окупятся» не то слово. Речь пойдет о чистой выгоде. Содержание металлов в этой морской руде не меньше, чем в рудных месторождениях на суше. Да и где еще можно найти, например, столь богатые марганцем и свободные от примесей залежи? Там собрались вместе ценнейшие металлы, и нельзя пренебрегать дальше столь поистине уникальным даром природы.

Кроме того, не одни рудные россыпи можно добывать со дна.

Красная глина, устилающая многие десятки миллионов квадратных километров, — это гигантские запасы прежде всего алюминия и меди: тысячи и сотни тысяч миллиардов тонн!

Осадки покрывают дно на площади около ста миллионов квадратных километров. Еще один подводный клад: и железа, и меди, и магния, и никеля, и кобальта. В четыре миллиона рублей оценивают каждый километр этих залежей. Итого почти полмиллиарда. Осадки же — отличное сырье для получения стройматериалов. Их запасы громадны.

Теперь о том, чтó находится в толще дна. Насколько богаты подземные недра, мы точно пока не знаем, это в буквальном смысле слова геологическая целина. Кроме приближенной оценки для нефти, нет еще подробных подсчетов, что не мешает, однако, разрабатывать проекты подводных шахт и всерьез задумываться о бурении подводных скважин.

Геологам придется осваивать всю береговую отмель, а со временем выходить и на простор открытого океана.

Тогда сваи уже не помогут. На смену им придут плавучие острова, поставленные на якорь и защищенные от волн надувным молом. Это сердце и мозг будущего нефтепромысла. Там разместятся энергетические установки, — возможно, ядерные, они удобнее других. Оттуда станут управлять всем сложным морским хозяйством.

По дну поползут самоходные буровые установки. По гибким шлангам нефть и газ, которые легче воды, поднимутся на поверхность.

И конечно, самое широкое применение здесь найдет автоматика. Человек возьмет на себя лишь управление и контроль, а, если понадобится, то и ремонт; в его распоряжении будут глубоководные суда и скафандры.

На подводное бурение возлагают особенно большие надежды. Недавно был произведен один опыт, который оказался весьма поучительным. Американские инженеры решили пробурить скважину в открытом море и достигнуть «верхушки» таинственного подкорового вещества — мантии.

Предстояло опустить бур «всего» на три с половиной километра в воду.

Три с половиной километра стальных труб пришлось проложить с борта корабля «Кусс-II», и это более чем в сотне километров от берега, где властвуют ветры и волны. Специальная следящая система с гидролокаторами и моторами удерживала базу на месте, парировала натиск волн.

Тем не менее нет-нет да и случались неожиданности. Один раз даже потерялось алмазное долото…

С большим трудом удалось начать бурение и пробурить скважину глубиной сто восемьдесят шесть метров. Из-под воды извлекли кусочек глубинного вещества, и этот синий минерал показался ученым дороже самых дорогих сокровищ. Однако на том и закончился необычайный эксперимент.

По причинам и технического, и в еще бóльшей степени финансового характера глубоководное бурение американцам пришлось прекратить. Правда, они не оставляют намерения продолжить свои работы.

Невольно напрашивается иная мысль: а не лучше ли все-таки бурить прямо со дна, избавившись от многокилометровой буровой штанги? Бурить не с надводного корабля, а с подводной установка? Разведочное бурение, а затем и добыча нефти и газа автоматическими машинами — по такому пути пойдут, вероятно, геологи.

Для современной техники ничего невозможного в этом нет. Более того: безусловно, уже в самые ближайшие годы нефтепромыслы далеко в открытом море станут столь же обычными, как сейчас вышки у берегов.

Морские геологи давно изучают породы, из которых слагается дно морей и океанов. Они находят в них многие ценные элементы. Магнитометры уже помогают открывать залежи железной руды под водой, как это было, например, в Северном Ледовитом океане. И вероятно, в недрах планеты Океан обнаружат не одну магнитную аномалию, подобную Курской.

Спутники тоже внесут свой вклад: наблюдая за их полетом, можно определить, как изменяется сила тяжести, и узнать, где залегают руды тяжелых элементов в недрах океанского ложа.

Космос и земные глубины, искусственные луны, которые кружатся высоко над Землей, и тайны земных недр — какая, казалось бы, связь? Она существует, и мы уже начали пользоваться ею.

Спутник делает оборот за оборотом, путь же его все время слегка искажается под влиянием аномалий, неравномерного распределения масс в коре и под корой планеты. Так появляется ниточка, и, уцепившись за нее, можно в конце концов сказать, где залегают более тяжелые массы в земле.

Не надо думать, впрочем, что спутник сразу же объявит, где залегают такие-то руды, где следует искать чистые металлы, а где скрыты нефтяные озера. Но «просветить» в какой-то мере земную начинку, получше узнать, как устроен внутри земной шар, — в его силах. И это, конечно, поможет геологам, которые в поисках кладов глубин должны двигаться, отвоевывая новые километры у геологической вертикали.

Проникновение в толщу океанского дна имеет огромное значение и для науки о Земле. Мы уже по существу приступили к осуществлению проекта «Верхней мантии». Пять сверхглубоких скважин пронижут кору в различных районах нашей страны: на Дальнем Востоке и в Закавказье, в Карелии, Прикаспии и на Урале. Будет получен разрез земной толщи до глубины пятнадцать километров. Трудно переоценить важность этого проекта: геофизике он даст не меньше, чем искусственные спутники и космические ракеты физике космоса.

Но нельзя понять, как развивалась наша планета, нельзя стереть многие «белые пятна» в летописи Земли, не зная, как жил океан. Толща осадков, хранящихся под водой, скрывает в себе вещественные следы тысячелетий, и в них запечатлены все смены эпох, вся геохронология земного шара.

Донные трубки добывают столбики осадочных пород, но глубже чем на тридцать четыре метра им проникнуть пока не удалось. Этот мировой рекорд, установленный на советском корабле «Витязь», остается непревзойденным до сих пор. А ведь путешествие в глубь веков было бы заманчиво продолжить! И глубоководное бурение, бесспорно, окажет услугу исторической геологии.

Кора под океанами куда более тонка, чем под материками. Когда разовьется глубоководная техника, когда появятся геологические базы на дне и подводное бурение войдет в практику, быть может, оттуда, с земли, покрытой водой, и начнется путешествие к центру планеты.

Автоматические подземные корабли устремятся к мантии. Собственно, тогда-то и можно будет говорить о настоящем покорении земного шара. Ведь мантия — это семьдесят пять процентов его объема. Конечно, подземоходы когда-нибудь проложат дороги вглубь и на суше. Но в океане они до мантии доберутся быстрее.

Сверхглубинное бурение откроет дорогу к залежам чистых металлов и руд. Оно поможет, вероятно, воспользоваться ископаемым теплом недр, запрятанным где-то на больших глубинах, в том числе и под океанским дном.

И наконец, глубочайшие недра таят в себе разгадку причин землетрясений и вулканизма. Вспомним, что наиболее активные сейсмические зоны Земли расположены в океанах и на побережьях материков. Разгадав секреты мантии, не научимся ли мы когда-нибудь укрощать «дьявола»? Искусственный вулкан, послушный воле человека, — вместо разрушительной стихийной силы вулкана настоящего, — мечта геологов. И другая их мечта — обуздание стихии землетрясений, использование этой внутренней энергии планеты.

Но это пока что еще и не завтрашний день геологии, а скорее ее послезавтра. Сегодняшние же интересы геологов лежат гораздо ближе, в пределах земной коры и, может быть, верхней мантии.

Морские геологи не ограничатся одной лишь нефтью. Дойдет очередь и до разработки рудных залежей под дном морским. Советский ученый-океанолог Н. В. Васильчиков предложил проект рудника для любых глубин, в котором могли бы работать люди. В море появится плавучая платформа, и от нее сквозь толщу воды пройдет ко дну конусообразный шахтный ствол. Это сооружение предстоит надежно укрепить и защитить от волн. Нижняя часть ствола погрузится в слой осадков, и дальше все пойдет, как в обычном «сухопутном» руднике.

Кстати, океан, с которым так трудно справиться морским горнякам, все же кое в чем может им помочь, когда речь пойдет об «открытых» разработках на дне. Вероятно, сумеют воспользоваться огромным давлением воды на больших глубинах. К давлению надо добавить скорость, и тогда мощная струя воды, смешанная с абразивным порошком, сможет дробить самые твердые породы. Такой своеобразный гидромонитор сумеют приспособить для того, чтобы дробить ложе океана. Тогда водяной резец сможет углубиться в толщу дна, прокладывая скважины и стволы шахт. Размельченную руду, смешав с водой, доставят по трубам к судам-рудовозам.

И вспомним, что под слоем осадков, спрессованных водой, лежит базальт — эта руда будущего, как назвал ее виднейший советский геолог академик Дмитрий Иванович Щербаков. Кремний и алюминий, железо и редкие элементы, благородные металлы — чего только в нем нет!

В океане базальт выходит местами прямо на поверхность. Его можно также резать скоростной водяной струей, и превосходное химическое сырье, превосходный строительный материал в неограниченном количестве дадут глубоководные базальтовые рудники. Именно неограниченном: запасы столь велики, что, сколько ни добывай, с избытком останется и нам, и нашим потомкам.

Когда задумываешься над тем, какой будет подводная индустрия, то невольно начинаешь фантазировать. Но так ли уж далека от жизни эта мечта? Д. И. Щербаков говорит:

«Никто никогда не сомневался, что на дне океанов таятся залежи разнообразных полезных ископаемых. Геологи считают даже, что самые богатые месторождения нефти находятся именно там, в море, ведь нефть любит скапливаться в пластах наиболее пониженных участков впадин, а они чаще всего затоплены.

Но рудники и промыслы на дне океана еще десять лет назад, казалось, безраздельно принадлежали фантастике. А сейчас люди смело и уверенно направляют современную технику на штурм океанских и земных глубин. И хотя извлекать полезные ископаемые со дна океана действительно не просто, эта задача явно по плечу инженерам».

Вряд ли можно выстроить всю очередность работ по жестко определенным ступенькам. Не исключено, что здесь одно опередит другое. После первого спуска в Марианскую впадину прошло несколько лет. Подводная же «деревня» у побережья совсем новинка. Одновременно строятся и батискафы, и маленькие лодочки, и суда для средних глубин.

Не определяя точно времени, когда начнется разработка подводных недр — не только у берегов, — геологи уверенно говорят, что она не за горами.

Дно перестанет быть чужим, глубины перестанут пугать, потому что уже весь Голубой континент подчинится человеку.

Вл. Кречетов Лютый зверь или украшение тайги?

Один на один

Вдоль одной из стариц Сыр-Дарьи между высоченными тростниками вьется еле заметная тропинка. Вот она выбегает на прогалину и метров через десять снова исчезает в зарослях. На прогалине стоит молодой человек в русской солдатской форме. В руках у него шомпольная двустволка со взведенными курками. Охотник стоит совершенно неподвижно, напряженно вслушиваясь в звенящую тишину и пристально глядя туда, где тропинка исчезает в чаще…

Вдруг, ничем не нарушив этой тишины, не шелохнув ни единой травинкой, на прогалине появился тигр. Заметив человека, хищник припал к земле, сжал мускулы в тугие пружины и прыгнул… Реакция охотника была почти столь же мгновенной: он вскинул двустволку и спустил оба курка как раз в тот момент, когда зверь взвился в воздух. Получив две пули между глаз, могучий хищник перевернулся через голову и рухнул на землю…

Что это: сцена из романа, вымысел писателя? Нет, это документально точное описание одной из охот Мантыка, знаменитого русского истребителя тигров середины прошлого столетия.

Впрочем, тиграми в те времена интересовались не только охотники. Нередко эти хищники доставляли беспокойство командованию русских войск, расквартированных в Средней Азии, Казахстане, на Дальнем Востоке, а иногда отрывали от государственных дел даже министров.


Избавиться всеми способами

В 1851 году командир Отдельного Оренбургского корпуса генерал-от-кавалерии В. А. Перовский послал донесение товарищу военного министра князю В. А. Долгорукому. Перовский сообщал, что в районе Аральска за 1848–1849 годы тигры убили 28 человек. В ноябре 1849 года казахи, доведенные до отчаяния нападениями хищника, обратились за помощью к майору Дамасу с просьбой избавить их от тигра, только что убившего одного из местных жителей.

Дамас организовал облаву на тигра-людоеда, в которой участвовало 40 солдат и казаков. Несмотря на столь явное превосходство в силах, хищник успел ранить трех солдат, прежде чем его убили. Одному из раненых пришлось ампутировать левую руку выше локтя.

Эта схватка с тигром, о которой военное командование почему-то сочло необходимым послать донесение в военное министерство, в те времена не была чем-то необычным. В русских охотничьих журналах регулярно появлялись статьи и заметки с такими странно звучащими для нас заголовками, как «Охота на тигра», «Тигры под Ташкентом», «Экспедиция против тигров», «Мантык — истребитель тигров» и др. Из географической и экономической литературы можно было узнать, где и сколько добыто тигров, каковы цены на шкуры этих зверей.

В конце 40-х — начале 50-х годов XIX века тигры-людоеды неоднократно появлялись на Сыр-Дарье; в 70-х годах на участке Казалинск — Перовск (ныне г. Кзыл-Орда) ямщики отказывались ездить ночью, боясь нападения хищников. В Приамурье и Уссурийском крае с ними приходилось вести борьбу еще в самом конце прошлого века. Так, в 1892 году в пятнадцати километрах от Владивостока свирепствовал тигр-людоед, для уничтожения которого пришлось снарядить команду военных охотников. Обычными были в те годы и нападения тигров на скот.

Словом, отношения между тигром и человеком были настолько «натянутыми», что в солидном труде А. А. Силантьева «Обзор промысловых охот в России» (СПб., 1898) тигру был вынесен смертный приговор: «Это столь вредный для скотоводства, опасный и вообще неприятный для местного населения член фауны, что стараться избавиться от него всеми способами будет далеко не лишним».

Так писали о тиграх в конце XIX века, таким в сущности и было отношение к этому зверю: истреблять всеми способами.

Что же пишут о тиграх в наше время?


«Гордость и украшение тайги»

В мороз и метель, в жару и в ненастье, летом и зимой, в горах и в тайге изучал жизнь животных Дальнего Востока директор Сихотэ-Алинского заповедника Л. Г. Капланов, автор выдающегося научного труда «Тигр. Изюбрь. Лось». В нем он с горечью писал: «Уссурийский тигр стоит на грани полного уничтожения. Между тем его не только можно, но и нужно сохранить в составе дикой фауны…»

«Сохранить» — это уже совершенно другое! Но быть может, так думал только Капланов? Берем академический «Атлас охотничьих и промысловых птиц и зверей СССР» издания 1953 года и читаем: «В настоящее время тигр настолько редок, что не может быть отнесен к вредным животным, а тем более к подлежащим истреблению». А советский зоолог А. А. Слудский в том же году писал: «Тигр, как памятник природы, имеет огромную научную ценность…» Десять лет назад дальневосточный охотовед К. Абрамов требовал немедленно прекратить не только отстрел, но и отлов тигров на Дальнем Востоке (в других районах нашей страны их в это время уже не было). А 9 февраля 1958 года в газете «Известия» появилась заметка, в которой говорилось, что тигр — «гордость и украшение дальневосточной тайги».

Английский охотник-натуралист Д. Корбетт, известный советским читателям своими замечательными книгами о природе и людях Индии, так писал о тигре: «Если он будет истреблен… Индия обеднеет, лишившись прекраснейшего представителя своей фауны».

Сравнив оценки прошлого и настоящего, можно подумать, что речь идет о разных животных. Неужели так уж изменились тигры? Пусть их стало мало, но не могли же они сделаться вегетарианцами, превратиться в милых, добродушных зверюшек? Или, быть может, кровожадный хищник существовал только в воображении людей? Да, но ведь нападения тигров на людей — это подлинные факты, а не выдумка! Кто же в конце концов прав: авторы XIX или XX века?

Чтобы разобраться в этом, обратимся к первоисточникам и предоставим слово тем людям, которые изучали и наблюдали тигра, его нрав, образ жизни в естественных условиях. Но вначале необходимо рассказать о самом тигре, о котором, к сожалению, до сих пор ходит немало нелепых легенд.


Сто лет отступления

На территории нашей страны обитали три подвида тигра: туранский, амурский и корейский. Первый водился в Ленкорани (Азербайджан), Средней Азии, Казахстане и на Алтае. Два других обитали в Приамурье и Уссурийском крае, изредка встречались в Забайкалье.

В Средней Азии тигры жили в тугаях и тростниках Сумбара, Атрека, Теджена, Мургаба, Чу и других рек. Особенно много их водилось на Аму-Дарье и ее притоках, на Сыр-Дарье и в низовьях Или, у Балхаша. Балхашские тигры заходили даже в Кокчетавские степи, иногда попадались у Акмолинска; последнего тигра возле этого города убили в 1887 году. На Алтае тигры жили в лесистых горах, спускаясь оттуда в степную часть края и доходя иногда до Барнаула.

В середине прошлого века тугаи и камыши в низовьях Сыр-Дарьи, по свидетельству очевидца, «составляли царство фазанов, кабанов и тигров, которыми эти места были битком набиты». Даже гораздо позднее, в 1881 году, известный журнал «Природа и охота» писал о том, что тиграми «изобилует особенно Чирчикская долина, прилегающая с южной стороны к городу Ташкенту».

В Ленкорани эти хищники были настолько многочисленными, что в 1866 году русский зоолог и путешественник Г. И. Радде за полтора месяца получил от местных охотников шесть шкур убитых ими за это время тигров. Отсюда, из Ленкорани, хищники проникали в другие районы Азербайджана, а иногда забегали даже в Грузию. Так, в 1922 году тигра убили недалеко от Тбилиси.

На Дальнем Востоке тигры были многочисленны на Амуре и в Уссурийском крае; на севере они встречались в районах восточнее низовьев Бурей. Зимой тигры наведывались на Сахалин, переходя по льду Татарский пролив.

Так было 80–100 лет назад… Шли годы, росло население, вырубались тугаи, выжигались тростниковые джунгли, осваивалась тайга; все меньше становилось мест, пригодных для обитания могучего хищника. Истреблялся не только тигр, но и основной предмет его охоты — кабан. Не везде тигр был уничтожен людьми, в некоторых местах он вымер, как, например, на Балхаше: во время пожаров в тугаях и тростниках погибали тигрята.

В 1932 году убили последнего тигра в Ленкорани; отныне этот зверь вычеркнут из списка животных, обитающих в Закавказье. Совершенно исчез тигр в Туркмении. Лишь изредка хищники заходят в эти районы с территории Ирана.

На Сыр-Дарье тигры не встречаются с начала 30-х годов. Дольше держались они в обширных джунглях низовий Или. Еще в 1936 году у Балхаша обитало 10–12 тигров, но к концу 40-х годов они исчезли и там.

Последним прибежищем туранского тигра в СССР был заповедник Тигровая балка в Таджикистане, где тигр обитал до конца 40-х годов и куда нередко заходил позднее из Афганистана. Теперь ни в Средней Азии, ни в Казахстане тигров нет; правда, есть сведения, что несколько тигров уцелело в наиболее глухой части дельты Аму-Дарьи. Но насколько точны эти сведения, трудно сказать.

На Дальнем Востоке могучий хищник сохранился в ничтожном количестве. В 1957 году там насчитывалось примерно 40–50 тигров. В последние годы в результате усиления охраны их количество несколько увеличилось, и ныне тигров там около сотни экземпляров.

Сто лет отступления тигров, сто лет беспощадного уничтожения великолепного зверя… Именно великолепного — в этом единодушны и ученые, и охотники.


Совершеннейший тип кошки

Тигр — хищное млекопитающее из семейства кошачьих. Его мускулистое тело достигает в длину двух-трех метров, не считая хвоста (примерно в метр). Весит взрослый тигр 200–250, иногда 300–320 килограммов. Ярко-оранжевая с черными полосами шкура тигра необыкновенно красива. Недаром Н. А. Байков — русский натуралист и охотник, один из лучших знатоков тигров — писал: «По красоте и силе он не только не уступает царю зверей — льву, но даже превосходит его».

Движения тигра грациозны, необыкновенно быстры и ловки. Обычно хищник передвигается мерным широким шагом. Он отлично плавает, легко преодолевает реки, например быструю Сыр-Дарью. В отличие от многих других представителей семейства кошачьих тигр любит купаться. Он прекрасно лазает по скалам, но на деревья не забирается, уступая в этом своему более легкому собрату — леопарду.

В нападении тигр молниеносно быстр; в высоту он прыгает на два метра, в длину — до семи метров, а если бросается со скалы, то длина прыжка достигает десяти метров. По зарослям, даже самым густым, тигр пробирается совершенно бесшумно. У этого зверя великолепный слух, хорошее чутье и зрение. Тигр смел, чуток и очень осторожен. «Можно прожить многие годы в местах, где водятся тигры, и ни разу не увидеть их», — писал доктор биологических наук С. Строганов, в течение многих лет изучавший тигров в Таджикистане.

Сказать, что тигр — зверь сильный или даже очень сильный, — значит по существу ничего не сказать. Поэтому обратимся к наблюдениям ученых и охотников. Большой знаток фауны Средней Азии советский зоолог Д. Н. Кашкаров рассказывает о том, что в 70-х годах прошлого столетия в районе Кизыл-Арвата (юго-западная Туркмения) от каравана отбился верблюд и завяз в солончаке. Попытки вытащить его общими усилиями ни к чему не привели, и дело отложили до утра. Ночью тигр вытащил из трясины верблюда, убил его и уволок на 150 шагов в сторону.

На Вахше дровосеки однажды наткнулись на тигра, только что убившего оленя. «Увидев людей, — рассказывает советский зоолог P. Л. Потапов, — хищник вскочил, одним махом взвалил на себя оленью тушу и кинулся в воду. С оленем на спине без видимых усилий он переплыл реку». Н. А. Байков указывает, что сила тигра такова, что он легко может нести кабана, изюбря, лошадь и корову. Наблюдались даже случаи, когда, схватив лошадь за загривок, он делал с нею прыжок до двух метров в высоту.

Могучий зверь производит сильное впечатление. Дальневосточный охотовед и писатель В. П. Сысоев, участвовавший в отлове тигров для зоопарков, вспоминает: «Никакие переживания и впечатления, вынесенные мной на охоте, не могут сравниться с тем чувством, которое я испытывал, когда связывал лапы молодой тигрице… Большими золотистыми глазами смотрела она на меня. В них не было злобы и трусости, какая бывает в глазах волка. Тот, кто видел эти глаза, никогда не поднимет ружья на тигра».

Словом, можно сказать, повторяя слова русского ученого К. А. Сатунина, что тигр представляет собой совершеннейший тип кошки.


Аппетит? Отменный!

Любимая пища тигра — кабан. Преследуя стадо этих животных, он легко проходит за день 80–100 километров. В гористой местности хищник, высматривая добычу, идет обыкновенно по самому гребню хребта, откуда ему видны оба склона. В Средней Азии тигры подкарауливали крупных животных у водопоев и мест кормежки. Охотятся они в любое время суток, но чаще всего утром и вечером.

Наевшись, тигр много пьет, потом ложится отдыхать. Поспав, он снова пьет, вновь ложится, а встав, опять ест, пьет… И так до тех пор, пока крупное животное не будет съедено целиком.

Преследуя кабанов, тигр избегает старых секачей, вооруженных острыми клыками и защищенных крепкой кожей и толстым слоем жира. Это не значит, что хищник вообще их не трогает: когда другой пищи нет, приходится идти на риск. Но уж тогда тигр старается, чтобы нападение было внезапным. Если секач вовремя заметит тигра, тот нередко просто уходит, но иногда и нападает.

Тогда в джунглях происходит смертельная схватка. Чаще побеждает тигр, но почти всегда получает при этом более или менее тяжелые раны. Бывает, что гибнут оба противника. Известны, наконец, случаи, когда кабан выходил победителем, оставив на поле боя тигра с выпущенными кишками…

На Дальнем Востоке тигр, кроме кабана, охотится на изюбря, косулю, кабаргу, лося; в Сихотэ-Алине преследует волков; иногда ловит рысь. Не отказывается тигр и от такой «мелочи», как зайцы и рябчики. Летом хищник охотно поедает… траву, кедровые орешки, ягоды, дикорастущие фрукты. Если с пищей совсем плохо, тигр не брезгает личинками и насекомыми. Иногда ловит рыбу, но значительно реже, чем такой признанный рыболов, как медведь.

В Средней Азии тигры помимо кабанов нападали на оленей, джейранов, изредка питались мышевидными грызунами, птицами и насекомыми. Осенью и зимой тигры с удовольствием поедали плоды лоха (джиды) и облепихи.

Собак, поросят, косуль, не говоря уже о птицах, тигр съедает без остатка. От более крупных животных остаются лишь череп, копыта, крупные кости, иногда обрывки шкуры.

Аппетит у тигра отменный. «Средней величины собаку ростом с легавую он пожирает в течение десяти минут», — сообщает Н. А. Байков. Но столь незначительная порция лишь разжигает аппетит зверя, так как взрослому животному требуется два-три пуда мяса, чтобы насытиться. Впрочем, тигр может съесть и больше. Байков однажды видел, что тигр съел молодого изюбря, то есть около четырех пудов мяса. В среднем за год тигр съедает 30 крупных зверей по 100 килограммов живого веса каждый, не считая другой пищи.

Три тысячи килограммов… Много? Конечно. Но ведь тигр редок, и стая волков, например, уничтожает гораздо больше. А ведь там, где живут тигры, волков нет: серый разбойник не выдерживает соседства гигантской кошки. К тому же нужно учесть, что тигр убивает лишь столько животных, сколько ему нужно, чтобы насытиться; волк же режет все живое, даже если и сыт.

Выше мы говорили, что в сражении с секачом тигр — всегда нападающая сторона. Другое дело — бурый медведь: в иных случаях он сам нападает на тигра. Но именно бурый: с более мелким, гималайским медведем, обитающим в Приморском крае, тигр расправляется сравнительно легко. Однако с бурым медведем шутки плохи.

Тигр более стремителен, гибок, подвижен, чем мишка, но страшная сила, железная хватка последнего уравновешивают силы. Когда пути этих зверей перекрещиваются, происходит ожесточенная битва, исход которой бывает различным. Иногда тигр убивает и пожирает медведя, но случается, что полосатый хищник сам попадает к своему врагу на обед.


В логове тигра

Птицы вьют гнезда, лисицы роют норы, медведь устраивает берлогу. А есть ли «квартира» у тигра? Оказывается, есть, хотя и не очень комфортабельная. В Ленкорани тигр устраивал логово в чаще субтропического леса или в тростниках; на Дальнем Востоке — в горных лесах, среди скал; в Средней Азии — в непроходимых тугайных лесах или обширных тростниковых зарослях.

В условиях жаркого климата Средней Азии свое логово зверь всегда устраивал в тени деревьев или тростников. Найти его было очень трудно, хотя тигр протаптывал к своему жилищу тропу. Однажды в Таджикистане С. Строганов полз 170 метров по тигровой тропе, как по туннелю, под нависшим тростником. И вот он в логове тигра… «К логову, — рассказывает ученый, — примыкает площадка размером около 30–40 квадратных метров с утоптанной или выбитой травой, усеянная костями, клочьями кожи и шерсти растерзанных животных. Все это излучает резкий смрадный запах гнилого мяса…»

На Дальнем Востоке тигры устраивают логово обычно в расселинах скал, нишах, пещерах. Иногда оно выстилается сухими листьями или травой, но чаще всего лишено всякой подстилки.

В брачный период между самцами происходят драки, но обычно без смертельного исхода: более слабый уступает «даму» сопернику и удаляется. В это время тигры теряют обычную осторожность и часто попадают под пули охотников.

У тигрицы рождается от двух до четырех детенышей величиной с домашнюю кошку. Тигрята остаются с матерью до трехлетнего возраста, а затем начинают самостоятельную жизнь. Потомство тигрица приносит раз в три года; половозрелыми самки становятся в возрасте четырех, самцы — пяти лет. Живут тигры до сорока-, пятидесятилетнего возраста. Если тигрица погибает, оставляя тигрят моложе двух лет, то детеныши выживают редко: добывать пищу они еще не умеют; нередко они становятся добычей волков и медведей.

Каково же «отношение» тигра к человеку и домашним животным? Разобраться в этом не так-то просто: уж слишком укоренилось представление о какой-то особой свирепости и кровожадности тигра.


«Он свиреп, кровожаден и дик»

Замечательный знаток животного мира Сибири автор книги «Записки охотника-натуралиста» А. А. Черкасов считал тигра зверем «лютым, сильным, кровожадным», хотя не только не охотился на него, но даже и не видел никогда (на воле) этого «лютого зверя».

Уже упомянутый нами К. А. Сатунин пишет: «Тигр же является олицетворением хитрости и коварства, самым ужасным и кровожадным хищником…» А затем вдруг заявляет, что в Ленкорани тигр «сравнительно весьма безобидное животное, по большей части не приносящее вреда даже домашнему скоту. Здесь не зарегистрировано ни одного случая нападения тигра на человека». Это противоречие в оценке зверя объясняется, видимо, тем, что о ленкоранских тиграх ученый судил по опыту (он много лет посвятил изучению фауны Кавказа), а о тиграх вообще — по литературным данным.

Даже в книге, вышедшей сравнительно недавно, можно встретить такую характеристику тигра: «Он свиреп, кровожаден и дик, но вместе с тем в высшей степени недоверчив, коварен, хитер и осторожен». Хороша аттестация, не правда ли? Впрочем, автор тут же заявляет: «Что же касается нападения тигра на человека, то ни на Кавказе, ни в Казахстане не известно ни одного такого случая. В Узбекистане и Туркменистане такие случаи, правда, бывали, но лишь на охоте» (В. Н. Шнитников, Звери Казахстана. Алма-Ата, 1942).

Как специалист по фауне Казахстана, В. Н. Шнитников отлично знал, что тигр особого вреда не приносит, и все-таки механически придерживался некогда сложившегося мнения. Так и получилось: вообще-то тигр ужасен, но наш, казахстанский, вполне приличен. Кстати, обвинять тигра в том, что он «дик», столь же нелепо, как, скажем, корову, что она домашнее животное.

Совершенно очевидно, что если уж ученые обвиняли тигра в какой-то особой лютости и кровожадности, то что же ждать от людей, имеющих об этом животном весьма смутное представление? И за тигром твердо установилась репутация кровожадного и коварного хищника, которого следует уничтожать всеми возможными способами.

Правда, уже в XIX веке раздавались трезвые голоса. Так, русский зоогеограф и путешественник Н. А. Северцов еще в 1855 году выступил против сложившегося мнения о беспредельной кровожадности и свирепости тигра. Известный в свое время туркестанский охотник Е. Смирнов в 1879 году писал об этом животном: «Это не лютый зверь, а скорее… кошка, которая показывает свои страшные когти и зубы только для защиты собственной шкуры».

К сожалению, на противоречивые оценки одних ученых внимания не обратили, к трезвым голосам других не прислушались. Предубеждение оказалось сильнее, убедительнее фактов. Тигров продолжали повсеместно уничтожать, хотя делать этого не стоило по той простой причине, что такого лютого и коварного зверя, образ которого сложился в сознании людей, в природе не существовало. Каковы же подлинные взаимоотношения тигра и человека?


Кошка есть кошка

Начнем с более простого вопроса: тигр и домашние животные. В. Н. Шнитников писал про семиреченских тигров: «Имея в избытке привычную пищу, тигр здесь сравнительно очень редко нападает на домашний скот…» Гораздо чаще хищники резали скот на Аму-Дарье и Сыр-Дарье, где их было больше. Чувствуя свою безнаказанность (огнестрельного оружия у местных жителей почти не было), они забегали нередко в селения. В XX веке, когда тигры стали редки, нападения на скот почти прекратились. На Вахше, например, в 20–30-х годах было всего несколько случаев нападения на скот, обычно на отбившихся от стада коров.

Тех самых семиреченских тигров, лояльное поведение которых отмечал В. Н. Шнитников, в 1929–1930 годах будто подменили: нападения на скот следовали одно за другим. Когда стали выяснять причины этого, оказалось, что в те годы в низовьях реки Или проводился массовый отстрел кабанов на мясо. Тиграм стало нечего есть, и им волей-неволей пришлось перейти на домашних животных.

…Коренные жители Забайкалья, Приамурья и Уссурийского края испытывали трепет перед тиграми: достаточно вспомнить рассуждения Дерсу Узала — героя одноименной книги В. К. Арсеньева. Тигры, привыкшие к беззащитности местного населения, первое время беспощадно резали скот русских переселенцев. А. А. Черкасов пишет, чтозимой 1860 года в Приамурье тигры приходили в селение среди белого дня, таскали собак, уносили на себе коров и лошадей.

Русские крестьяне и казаки, вначале панически боявшиеся тигров, вскоре изучили его образ жизни, повадки и стали успешно охотиться на опасного хищника. Нападения на скот год от году становились все более и более редкими. Ведь тигр обладает способностью довольно быстро менять поведение в зависимости от действий людей. Н. А. Байков, наблюдавший могучего зверя на территории Маньчжурии, отмечает, что тигр отлично разбирается в обстоятельствах и учитывает их. «Например, нисколько не опасаясь безоружных китайцев и корейцев, он на глазах у них таскает собак и домашний скот, между тем как один вид вооруженного европейца заставляет его ретироваться».

На скот тигры чаще всего нападают тогда, когда не хватает обычной пищи. В одном случае это вызвано уменьшением числа диких животных (как это было на реке Или), в другом — суровой зимой (когда добывать дичь труднее), в третьем — состоянием самого животного. В конце 1963 — начале 1964 года в Приморском крае тигр зарезал 25 голов домашнего скота, после чего он был отстрелян с разрешения местных властей. Он оказался старым зверем, со стершимися зубами, неспособным к охоте на диких животных. Подводя итог, можно сказать, что тигры на домашних животных нападают неизмеримо более редко, чем волки.

Впрочем, следует сделать исключение. Собак тигр ловит даже тогда, когда у него есть обычная пища. Более того, известно немало случаев, когда хищник ловил собак прямо в деревне или хватал на глазах у охотников, за что и платился жизнью. Очевидно, тигр — типичный представитель семейства кошачьих — теряет самообладание при виде столь ненавистного животного, как собака.

Итак, вопрос с домашними животными ясен. Остается выяснить, нападает ли нормальный, здоровый тигр на человека. На эту оговорку «нормальный, здоровый» необходимо обратить особое внимание.


Редкий гость на погранзаставе

В 1948 году в Приморском крае произошел такой случай. Два охотника пробирались по тайге: один ехал верхом, другой с берданкой шел за ним. Неожиданно на тропу выскочила тигрица и стала ловить собак. Собаки бросились под ноги лошади, та поднялась на дыбы и сбросила седока. Человек в панике заметался и оказался рядом с тигрицей. Зверь схватил его за руку и размозжил ее. Подоспевший товарищ убил хищника.

Дальневосточный охотовед К. Абрамов рассказывает, что в 1955 году около поселка лесорубов на реке Даубихе жила тигрица. Она не трогала ни людей, ни скот, но несколько собак съела. Однажды тигрица пришла в поселок, когда там шел киносеанс, подошла к дверям клуба и заглянула в зал, а затем спокойно ушла в лес.

Несмотря на столь мирное поведение тигрицы, жители поселка находились в постоянном нервном напряжении, испытывая ужас перед могучим зверем. В конце концов тигрицу застрелили: лесорубы не могли спокойно работать в таком соседстве. Немалую роль тут сыграла, бесспорно, та самая легенда о «кровожадном звере», о которой уже говорилось. Именно неправильное, но твердо укоренившееся представление о тигре было в значительной мере причиной страха, овладевшего жителями таежного поселка.

Любопытный случай произошел на Дальнем Востоке на одной из пограничных застав. Как-то утром, рассказывается в заметке, опубликованной в «Комсомольской правде» (20 декабря 1960 года), тигр был обнаружен на крыльце одного дома. Зверь был явно в хорошем «настроении»: катался на спине, ходил вокруг дома и потом, не обращая внимания на громкий лай собак, неторопливо удалился. После этого тигр еще не раз появлялся на заставе. Начальник ее оказался, к счастью, здравомыслящим человеком, и ему не пришла в голову мысль стрелять в «лютого зверя».

Интересные встречи тигра с человеком известны и в Средней Азии. В 1879 году на Сыр-Дарье охотник, пробираясь через тростник, неожиданно вышел прямо на тигра: зверь сидел от него всего в пяти шагах. Нервы охотника не выдержали, и он кинулся бежать. Тигру ничего не стоило несколькими прыжками догнать человека и убить его, но «кровожадный» зверь и не подумал преследовать своего смертельного врага.

В 1929 году (дело происходило на Нижнем Пяндже) тигр бросился на круп лошади с всадником. Зверь утащил лошадь, человека же не тронул… С. Строганов пишет, что тигры не раз ходили по его следам, иногда «в непосредственной близости», но ни разу даже не попытались напасть на него.

Так же ведут себя могучие хищники и в других странах. В Индии, например, миллионы безоружных людей постоянно жили (а кое-где и сейчас живут) бок о бок с тигром, «так сказать в дружественных отношениях» (А. Э. Брем) и гораздо больше страшились… диких слонов. Это не относится, конечно, к тиграм-людоедам: о них разговор особый.

Многочисленные факты позволили ученым и охотникам сделать вывод: если тигра не трогать, сам он на человека не нападает.

…Что же остается от досужих домыслов о необыкновенной лютости и свирепости тигра? Перед нами начинает вырисовываться образ довольно-таки благодушного зверя. Правда, он не лишен недостатков: патологически ненавидит собак, иногда режет скот и, бывает, кидается на человека. Но только при определенных обстоятельствах. Каких же?


Доведенный до отчаяния

Советский зоолог А. А. Слудский, изучив большой фактический материал, пришел к выводу, что тигр (не людоед) нападает на человека лишь в следующих случаях: 1. Когда ранен и его преследуют; 2. Когда к остановленному собаками зверю подходит охотник; 3. Когда человек приближается к тигрятам; 4. При неожиданном для зверя появлении человека ночью. Н. А. Байков указывает еще на один возможный случай: когда тигра преследуют продолжительное время, не давая передышки для утоления голода и отдыха.

В. К. Арсеньев рассказывает, что в 1925 году охотник нашел кабана, задавленного тиграми, и взял убитого зверя с собой. Хищники начали преследовать похитителя их добычи и напали на него. Но и в этом случае зачинщиком по существу оказался человек, не давший тиграм возможности утолить голод.

Итак, здоровый тигр никогда не нападает на человека первым, если только его не вызывают каким-либо образом на нападение. Но все сказанное — подчеркиваем еще раз — относится только к обычным тиграм. Ибо между ними и тиграми-людоедами целая пропасть. Просто тигр — животное довольно-таки безобидное для человека, хотя и страшное с виду. Тигр-людоед, безусловно, одно из самых кошмарных явлений.


Наводящий трепет

Появление тигра-людоеда нередко парализовало жизнь целой округи. В наши дни, особенно жителям больших городов, трудно представить то паническое состояние, охватывающее население района, в котором хозяйничали животные-убийцы, ибо, как говорит Д. Корбетт, «нет ничего более ужасного, чем жить во власти тигра-людоеда и сознавать, что в таком же положении находятся все близкие люди».

…В конце 40-х годов прошлого века в низовьях Сыр-Дарьи появился тигр-людоед. После того как он убил и съел двух казахов, местные жители, рассказывает очевидец этих событий, «боялись выйти на два шага из своих кибиток в одиночку: окрестность тигр держал в блокаде». В начале 50-х годов XIX века тигр-людоед загрыз коменданта форта Кос-Арал (побережье Аральского моря). В 1858 году около Перовска тигр убил женщину. Тигры-людоеды в Средней Азии появлялись и позднее, вплоть до 80-х годов XIX века.

Более упорную борьбу пришлось вести с тиграми-людоедами на Дальнем Востоке. Не встречая отпора, они невероятно наглели и в конце концов начинали врываться прямо в дома и вытаскивать оттуда людей. Бывали случаи, что тигры-людоеды «бросались даже на группу вооруженных людей, калечили и умерщвляли более оплошавших», — вспоминает Н. А. Байков. Особенно часто нападали тигры на рабочих лесоразработок. Это нередко приводило к тому, что работа прекращалась на длительное время.

Но в общем-то тигров-людоедов на территории нашей страны было не так уж много; за годы же Советской власти не известно ни одного случая появления этого наводящего ужас зверя. Гораздо чаще появлялись тигры-людоеды в других странах Азии. На Яве, например, в 1882 году вследствие нападений тигров-людоедов пришлось переносить на новое место целую деревню, так как нормальная жизнь стала невозможной. В конце XIX — начале XX века тигры свирепствовали в Корее, причем иногда забегали даже на улицы Сеула.

Особенно мрачную известность заслужили тигры-людоеды в Индии. Их действия просто несравнимы с разбоем тигров-людоедов в других странах. Вот несколько цифр: с 1877 по 1886 год в Индии от тигров-людоедов ежегодно погибало 800–900 человек; в 1890 году тигры убили 798 человек; в 1924 году — 603 человека.

Некоторые тигры стали прямо-таки знамениты огромным количеством их жертв. Так, Чампаватская тигрица (в Индии тигры-людоеды получают собственные имена) за четыре года убила более 400 человек. Чоугарская тигрица за пять лет загрызла 64 человека. В 1964 году сообщалось об уничтожении в штате Мадхья-Прадеш тигрицы, убившей 267 человек.

Д. Корбетт рассказывает, что набеги тигров-людоедов на четыре года прекратили всякое движение по дорогам одного района. Известен и такой случай, когда 10 тысяч (!) человек бросили работу в лесу из-за нападений тигров. В 1862 году тигр убил более ста рабочих, и строительство железной дороги Бомбей — Аллахабад приостановилось до тех пор, пока людоед не был уничтожен. В том же году, как сообщает французский путешественник по Индии Л. Русселэ, в дельте Ганга появилось несколько тигров-людоедов. Однажды они ворвались в помещение телеграфной станции на острове Согора и разорвали всех служащих.

Постоянно имея дело с человеком, людоеды вскоре вырабатывали особую тактику нападения. «Как правило, — говорит Д. Корбетт, — на сто случаев нападения тигров-людоедов бывает только один, когда жертва ускользает от зверя».

Убедившись, что человек — самая легкая, самая доступная добыча, тигры начинают нападать все чаще и чаще, причем не ночью, не в сумерки, а днем, так как люди в это время суток передвигаются гораздо больше, чем в другое, и подстеречь их намного легче.

Естественно, что двух мнений о тиграх-людоедах быть не может: их следует уничтожать, и, чем быстрее, тем лучше. К сожалению, это не так-то просто: охота на людоеда длится нередко месяцы, а иногда и годы.

Почему же обычный тигр превращается в людоеда?


Старые и больные

Старики удэгейцы, живущие на Имане, долго помнили о двух случаях, когда тигры растерзали людей и съели их… Оба тигра были вскоре убиты и оказались дряхлыми, исхудавшими животными. «У Чоугарской тигрицы, — вспоминает Д. Корбетт, — когти оказались сломанными и стертыми. Один из ее клыков был сломан, а передние зубы стерты до челюсти». Муктасарская тигрица в столкновении с дикобразом потеряла глаз и получила 50 заноз в правую лапу. Когда она, страдая от ран и голода, лежала в траве, рядом с нею случайно оказалась женщина, косившая траву. Больной, раздраженный, голодный зверь кинулся на эту женщину, убил и съел ее. Так Муктасарская тигрица стала людоедом…

«У старого тигра, — писал Н. А. Байков, — обыкновенно стерты и обломаны зубы, нормальный рост когтей нарушается, и они становятся хрупкими, тупыми и слабыми; мускулатура уменьшается в объеме… Такой тигр уже не способен к добыванию крупной добычи… и часто становится людоедом, так как постигает легкость подобной охоты». К таким же выводам пришли Д. Корбетт и К. Андерсон.

Иногда в превращении обычного, нормального тигра в людоеда виновны люди. Если охотник ранит зверя, но не добьет его, такое животное нередко становится впоследствии людоедом.

Отрицательную роль в борьбе с тиграми-людоедами играл индуизм — религия, которой придерживается большая часть населения Индии. Догмы индуизма о непротивлении злу, запрещение убивать животных в течение тысячелетий прививали людям философию покорности судьбе. Население не оказывало тиграм-убийцам почти никакого сопротивления.

В последние столетия определенное значение имело отсутствие у населения огнестрельного оружия: при английском господстве нужно было иметь разрешение властей даже на гладкоствольные ружья. Но главная причина гибели столь большого числа людей от когтей тигров в Индии заключается все-таки в пассивности населения.

Соседи индийцев — бирманцы, не скованные догмами индуизма, более решительные и энергичные, смело расправлялись с тиграми-людоедами пиками и ножами. В схватках с опасным хищником многие гибнут или получают тяжелые раны, но это сохраняет жизнь сотням других людей.

Тигры-людоеды более осторожны и опытны, чем обычные. Но и вообще охота на тигров не такое простое дело. Как же охотились и охотятся на них?


Схватка в тугаях

«Охотятся на тигров различно; среди густых зарослей единственный способ — расстановка сетей из крепких веревок. Охотники обходят и пугают тигра, который осторожно крадется вдоль сети, не стараясь через нее перепрыгнуть. Кольцо охотников все более суживается, и наконец они убивают прячущегося зверя, который никогда не осмеливается напасть на толпу людей», — читаем мы в «Жизни животных» А. Брема. «Стрелять в тигра, — заключает автор, — не представляет почти никакой опасности; он постоянно избегает борьбы с человеком и когда видит, что за ним гонятся, то всегда, как настоящий трус, обращается в бегство».

Конечно, когда тигра окружают сотни загонщиков и в загнанного зверя стреляют со спины слона, с высокого помоста или, наконец, в ослепленного светом фар ночью из автомашины, опасность не столь уж велика. Правда, это уже не столько спортивная охота, сколько карательная экспедиция. Но даже и при этих условиях утверждение знаменитого натуралиста неверно: стрелять в тигра всегда опасно, хотя опасность при разных способах охоты различна.

Неправильно, кстати, и то, что тигр «избегает борьбы с человеком»; иногда хищник переходит в решительное контрнаступление. И уж совсем нелепо обвинять тигра в трусости: этот зверь — отважный боец, не боящийся, когда его принуждают к этому, схватки с превосходящим по силе или численности врагом. Ошибочно и утверждение Брема о том, что тигр «никогда не осмеливается напасть на толпу людей»; бывает, зверь бросается даже на вооруженную группу.

На этих ошибках и неточностях Брема мы остановились столь подробно потому, что книга его широко известна и может ввести читателя в заблуждение. Все эти ошибочные утверждения знаменитого натуралиста объясняются тем, что он на тигра никогда не охотился, а в литературных источниках той эпохи было много вымысла и гораздо меньше достоверных данных.

Если групповая охота на тигра представляет опасность, то какой же нужно обладать отвагой, чтобы идти на зверя в одиночку? И все-таки находились и находятся смельчаки, вступающие в поединок с «владыкой джунглей». О том, как охотятся на тигров в Индии, поведали в своих книгах Д. Корбетт и К. Андерсон. Почти ничего, к сожалению, не известно читателям об охоте на этого зверя на территории нашей страны. Между тем библиотеки и архивы хранят богатейшие и интереснейшие материалы…

Коренные жители Дальнего Востока — удэгейцы, гольды, нанайцы, эвенки и другие народы — до прихода русских на тигра не охотились, почитая его злым и могущественным божеством. Да и не могли они с ним бороться: огнестрельного оружия не было, а сражаться с тигром холодным было практически невозможно. Ведь народности Дальнего Востока немногочисленны, жили они небольшими коллективами, и охота на тигра поставила бы под угрозу само их существование, так как погибало бы слишком много мужчин, что неизбежно в схватке с могучим хищником. Получив от русских огнестрельное оружие, коренное население Дальнего Востока начало оказывать — в случае нападения — сопротивление тигру, но активной охоты на него никогда не вело.

Русские переселенцы вскоре выработали наиболее рациональный — в условиях Дальнего Востока — способ охоты на тигра. На этого хищника шли обычно с хорошими зверовыми лайками: без них встретить тигра можно только случайно. Найдя след, собаки догоняли и останавливали зверя; нередко это стоило жизни одной или нескольким из них. Определив по лаю, что тигр обложен, охотники спешили к этому месту и метров со 100–150 стреляли по зверю, обычно из винтовок. Тигра, задавившего лошадь или корову, подкарауливали у добычи, к которой он обыкновенно возвращается.

Охота на тигров в лесах Дальнего Востока была несколько менее опасной, чем в других местах, так как стрелять там можно было с довольно-таки значительного расстояния. Другое дело тугаи и тростники Средней Азии, где в зверя приходилось стрелять почти в упор. Недаром в Средней Азии тигры убили и ранили больше охотников, чем на Дальнем Востоке, хотя туранский тигр по характеру «добродушнее» своих дальневосточных родичей.

Коренное население Средней Азии активно на тигра не охотилось. Во-первых, зверь этот в общем-то не очень досаждал населению, и, во-вторых, охота с холодным оружием или шомпольными ружьями была сопряжена со слишком большим риском. Но если тигры начинали резать скот или тем более нападать на людей, им объявлялась беспощадная война.

Около убитого тигром животного устанавливали несколько ружей со взведенными курками. Веревку, соединенную со спусковым крючком, натягивали таким образом, чтобы тигр, подходя к убитому животному, непременно задел бы за нее. Когда зверь приходил доедать добычу, он задевал за веревку и бывал убит или чаще ранен. Раненого тигра обычно не преследовали, и он через некоторое время умирал от раны или… становился людоедом.

Впоследствии из добровольцев — солдат и казаков — создавались специальные команды для истребления тигров; кое-где эти команды действовали вплоть до первой мировой войны. Поскольку никто не знал, как нужно охотиться на этих хищников, потери в командах на первых порах были ужасающими.

Охотились в то время так. Место, где находился тигр, обычно непролазные заросли, окружали и начинали медленно приближаться к предполагаемому расположению зверя. Тигр — невидимый в чаще — подпускал людей как можно ближе, затем внезапно кидался на них, и начиналось самое настоящее сражение. Во время одной из охот на Сыр-Дарье (в середине прошлого столетия) двое солдат были настолько изувечены тигром, что вскоре скончались от ран; пятеро других тоже были ранены, но остались в живых. Тигра убили, но какой ценой!

Постепенно выработались некоторые правила охоты. К зверю стали подходить обычно вдвоем. Перед охотой солдаты давали клятву: товарища в беде не бросать, при нападении тигра, не медля ни секунды, кидаться на выручку. Если тигр бросался на стрелка, а ствол винтовки был уже разряжен, то старались сунуть его в пасть зверя. Это задерживало тигра на секунду или долю секунды, ибо в следующее мгновение хищник лапой вышибал оружие из рук охотника и наваливался на него. Но и такая небольшая задержка не раз спасала стрелков: подоспевший товарищ совал ствол винтовки под лопатку зверя и стрелял наверняка; если в руках была двустволка, нажимал сразу на оба спусковых крючка.

Клятву не бросать товарища не всегда и не все могли сдержать. Слишком уж страшен тигр в нападении, и далеко не каждый способен совладать с собой в эту минуту. «Для открытой борьбы с этим зверем, — писал Е. Смирнов, — нужны необыкновенное мужество и присутствие духа».

Если уж облавы на тигра, в которых участвовало много людей, были столь опасны, то при охоте в одиночку «шансы на победу почти все на стороне тигра: один момент, одно мгновение пропущено — и охотник растерзан в клочки». Это слова Б. Карпова, автора интереснейших очерков «Мантык — истребитель тигров», подписавшего их псевдонимом «Верненский гражданин».

Мантык… Опять приходится упоминать это ныне почти забытое имя. А ведь в свое время он был самым знаменитым среди тех отважных среднеазиатских охотников, которые били тигров в одиночку. Когда-то о Мантыке писали в газетах, журналах, упоминали даже в энциклопедиях…

Как же, где и когда охотился этот человек? И что за странное имя — Мантык?


Мантык — истребитель тигров

Б. Карпов рассказывает, что знаменитый охотник был по национальности калмык и служил в частях уральских казаков. Часть, в которой оказался Мантык, входила в 40–50-х годах XIX века в Туркестанский отдельный корпус и была расквартирована в низовьях Сыр-Дарьи. Охотился Мантык в районе крепости Раим, где отбывал ссылку Тарас Шевченко, у форта Арал-Кос и около города Перовска. На тигров Мантык ходил с двуствольным шомпольным ружьем, быстро перезарядить которое было невозможно.

В энциклопедии Брокгауза и Ефрона говорится, что Мантык убил 12 тигров и в 1858 году был растерзан тринадцатым близ Перовска. Но сказать с уверенностью, действительно ли его разорвал тринадцатый, нельзя, ибо неясно, учитываются ли здесь лишь тигры, убитые Мантыком в одиночку, или и те, которые были добыты на коллективной охоте.

Мантык, несомненно, был незаурядной личностью. «Человек этот был одарен такою силою воли, таким хладнокровием и присутствием духа, что вызывал невольное удивление» (Б. Карпов).

…Однажды Мантык и его товарищ наткнулись на козленка, только что убитого тигром. Зная, что спугнутый ими хищник скоро вернется, охотники устроили засаду в непролазной чащобе в тридцати метрах от убитого животного. Тигр вышел прямо на них, и Мантык выстрелил сразу из обоих стволов. Смертельно раненный в правую лопатку, могучий зверь все же нашел в себе силы пойти на охотников, прыгнуть он уже не мог.

— Стреляй! — шепнул Мантык товарищу. Казак спустил курок — осечка! Минута была страшная! Осечка ружья в 30 метрах от раненого тигра — вещь опасная. Трудно сохранить самообладание и закаленному охотнику. У казака потемнело в глазах. Но Мантык не смутился ни на одно мгновение; его ничто не могло заставить потерять присутствие духа… Он весь превратился во внимание.

Заметив, что зверь шатается, Мантык понял: тигр в агонии. Он кинулся к хищнику, схватил его за хвост и попытался свалить на землю. Видя это, пришел в себя и казак, бросился на помощь Мантыку, и они вдвоем ножами прикончили зверя.

Бывали случаи, когда дело кончалось не столь удачно. Однажды группа охотников в семь человек осторожно пробиралась через заросли, сжимая кольцо окружения вокруг затаившегося тигра. Внезапно перед одним из казаков появился хищник; охотник выстрелил почти в упор, тяжело ранил тигра, но тот стремительно кинулся на казака и подмял его под себя.

Находившийся поблизости от этого места охотник не выдержал рева тигра, страшных криков своего товарища и убежал. Тогда на помощь бросился Мантык и, приложив дуло своей двустволки к передней лопатке тигра, спустил курки: хищник рухнул как подкошенный… Пострадавшему казаку пришлось отнять руку.

Так охотился Мантык, пока из-за растерянности других охотников не погиб от когтей тигра…

Как уже говорилось, преследуемый или раненый тигр часто переходит от обороны к наступлению. И тогда…


Охотник становится дичью

Наделять животных такими характеристиками, как «жестокий» или «добрый», «умный» или «глупый», нельзя, эти качества свойственны только человеку. Поэтому, вместо того чтобы говорить, что тигр умен и хитер, лучше скажем, что это животное высокоразвитое. Тигр руководствуется не только инстинктом, но и широко использует приобретенный опыт. Сталкиваясь с человеком, он быстро усваивает тактику охотников и вырабатывает приемы, позволяющие ему или уходить от преследования, или атаковать врага в выгодный для него момент. Не приходится и говорить о том, что тигры прекрасно отличают вооруженных людей от безоружных.

Раздраженный преследованием или раной, тигр устраивает засаду. Иногда он сворачивает со своего пути, направляется в противоположную сторону, выходит на след охотника и нападает на него сзади. Эту особенность тактики тигра успешно использовал Мантык, не раз поджидавший хищников, бегущих по его следу. Но эта охота крайне опасна, и Мантык в конце концов погиб от тигра, вышедшего на его след.

Если зверь видит, что его заметили, он уходит, не нападая. Но затем снова повторяет маневр, иногда до тех пор, пока его не убьют или он сам не растерзает охотника.

При нападении тигр бьет человека лапой. «Одного удара, — предупреждает Н. А. Байков, — совершенно достаточно, чтобы раздробить череп или сломать плечо с ключицей». Собаки, столь часто спасающие человека в схватках с медведем, при нападении тигра помочь не могут. Медведь, атакованный собаками, начинает отбиваться от них и оставляет человека, тигр же на собак не обращает внимания. Да и редкая собака решится вцепиться в тигра, ибо, легко увертываясь от лап медведя, она не может избежать когтей гигантской кошки: настолько молниеносны движения этого великолепно сложенного зверя. Поэтому опытные лайки ближе чем на 50 шагов к тигру не подходят.

Рукопашная борьба с тигром в одиночку невозможна: этим охота на него также отличается от медвежьей. Правда, известны единичные случаи, когда после первого наскока тигра человек почему-либо оставался жив и не терял сознания. Если он к тому же сохранял самообладание, то убивал хищника кинжалом. Так однажды убил тигра Мантык. В подавляющем же большинстве случаев человек, на которого навалился тигр, бывает или убит, или по крайней мере искалечен.


Первая пятерка

Охота на тигра трудна и опасна не только потому, что он дорого продает свою жизнь, но еще и потому, что само присутствие этого зверя, его вид, голос действуют на людей ошеломляюще. В 1878 году в районе озера Ханка (Уссурийский край) десять солдат, посланных для уничтожения тигра, внезапно увидели его на тропинке. Тигр не напал на них, а только зарычал, и десять вооруженных винтовками взрослых людей бросились бежать.

Столь сильное впечатление тигр производит не только на неподготовленных охотников. Вспоминая одну из охот на тигра, Н. А. Байков пишет: «Услышав его голос, невольно крепче сжимаешь винтовку в руках. Сердце стучит, начинается нервная дрожь…» А вот что говорит Д. Корбетт: «Не знаю, как действует на других непосредственная близость тигра, но у меня всегда бывает чувство, что я задыхаюсь (возможно, как от страха, так и от волнения), и возникает потребность хотя бы в кратком отдыхе».

Учитывая все трудности и опасности этой охоты, известный советский охотовед Д. К. Соловьев в своем монументальном труде «Основы охотоведения», опубликованном в 20-х годах, включил тигра в «первую пятерку» наиболее опасных зверей земного шара. В эту «приятную» компанию, считает Д. К. Соловьев, входят (кроме тигра) лев, слон, носорог и буйвол. Другие специалисты добавляют сюда еще леопарда.

В заключение хочется привести слова К. Андерсона: «Тигр — величественное, красивое и благородное животное». Легенда же о лютом звере создана бездарными охотниками вкупе с учеными и литераторами, никогда не видевшими тигра.

Впрочем, этого зверя истребляли не только из-за укоренившегося мнения о его кровожадности, и не только потому, что охота на тигра — вершина «карьеры» охотника, но и из-за красивой и дорогой шкуры.


Усы тигра и… любовь

В начале XX века, например, цена на шкуру тигра колебалась на Дальнем Востоке от 75 до 250 рублей. Столь высокая цена не удивительна: ведь тигры нигде и никогда не были особенно многочисленны.

До начала первой мировой войны в Средней Азии ежегодно добывалось до полусотни тигров. На Дальнем Востоке (в пределах СССР) в 1911–1914 годах ежегодно убивали в среднем по 83 тигра, а в 20-е годы — уже только по 5–8 зверей. За десять лет (1930–1940 годы) на реке Имане (приток Уссури) было поймано живьем 40 тигрят и 9 взрослых тигров. В среднем в течение первой трети XX века во всем мире добывалось в год 500 тигров.

У этих зверей ценится не только красивая шкура. Китайцы, например, покупали почти всю тушу тигра, используя разные части его тела для изготовления лекарств. Из мяса и размельченных костей приготовлялся напиток, делавший, как верили китайцы, человека храбрым. Усы тигра оправлялись в золото и играли роль ногтечисток. И наконец, «по поверью китайцев, кто имеет волос из усов тигра, тот неотразим для женщин и приобретает над ними неограниченную власть» (Н. А. Байков).

В наши дни гораздо большую ценность представляют не убитые, а живые тигры, охотно приобретаемые зоопарками. Но количество тигров и область их распространения сокращаются настолько быстро, что неизбежно возникает вопрос; можно ли сохранить в природе этого ценного зверя?


Польза от тигров

В СССР никто уже не выступает сейчас за истребление тигра. Более того, специалисты начинают даже склоняться к мысли, что тигр — животное скорее полезное, чем вредное. Известно, что в случае уничтожения всех хищников количество других животных сначала увеличивается, а потом резко сокращается. Так, если в какой-то области обитает много оленей и охотники, стремясь поднять их численность, истребят всех волков, то оленей станет больше, а затем… начинается их массовая гибель от эпизоотий, ибо естественный отбор будет нарушен.

Каких же хищников необходимо охранять? У волков — как «орудия» естественного отбора — два отрицательных качества: во-первых, они уничтожают больше животных, чем им нужно для насыщения, и, во-вторых, регулировать численность этих хищников очень трудно, так как они быстро размножаются.

Крупные и средние кошки (тигры, леопарды, рыси) лишены этих «недостатков». И недаром наши чешские друзья, уничтожая волков, сохраняют определенное количество рысей (даже в заповедниках); недаром в Восточной Африке стали восстанавливать численность леопардов, уничтожающих обезьян — злейших вредителей сельского хозяйства. Такую же роль может играть и тигр в некоторых районах нашей страны. Напомним, что тигры никогда не убивают добычу «зря», будучи сытыми, размножаются они очень медленно, и регулировать численность этого крупного зверя несложно. Более того, точно установлено, что в Сихотэ-Алине тигры усиленно преследуют волков. В Средней Азии в прежние времена тигры приносили пользу, уничтожая кабанов, наносивших немалый ущерб посевам.

Было бы нелепо ставить сейчас вопрос о расселении тигра по всей территории его прежнего обитания. Большие площади тайги, тугаев и тростников теперь освоены, заселены, да и в оставшихся не везде можно расселить грозного зверя. Целесообразнее всего тигра реакклиматизировать лишь в строго определенных местах, лучше всего в заповедниках и заказниках.

Парадоксально, что тигров, нет в Тигровой балке. Нужно добиться, чтобы этот зверь опять обитал там. Хорошо было бы создать по одному заповеднику или крупному заповедно-охотничьему хозяйству в низовьях Аму-Дарьи, на Сыр-Дарье и у Балхаша и сохранить не только тигров, но и весь оригинальный животный и растительный мир тугаев. Для реакклиматизации следует завезти тигров из Ирана или Афганистана, где, кстати, этот зверь быстро исчезает.

На Дальнем Востоке тигры могут обитать не только в заповедниках, но и на обширных неохраняемых горно-лесных территориях. Численность этого хищника может быть увеличена без ущерба для скотоводства в несколько раз. При этом необходимо строго выполнять некоторые несложные правила: вовремя отстреливать старых тигров, никогда не оставлять подранков.

В дальнейшем, когда численность могучих хищников возрастет до определенного предела, начнется планомерный отстрел тигров. Это доставит глубокое удовлетворение тем охотникам, которые уже испытали свои силы в медвежьей охоте.

Юрий Котляр Кольцо анаконды

Приключенческая повесть
Первые дни я наслаждался отдыхом, комфортом и прохладой. После шести месяцев, безвыездно проведенных в знойных сертанах[12] Мату-Гросу, захолустный городишко Розарио казался столицей, а скромный отель «Батаклан» — дворцом. Старенький кондиционер отчаянно шумел, мешая спать, зато навевал живительную прохладу. О ней я мечтал в душные тропические ночи, задыхаясь под противомоскитной сеткой, вспоминая заснеженные склоны Татр, скрип лыжни и морозный ветер в лицо. Длительные лишения заставляют взглянуть на самые заурядные блага цивилизации совершенно по-новому. Вода со льдом кажется нектаром, свежая газета — откровением, а холодный душ — маленьким чудом. Но прошла всего неделя, и я стал тяготиться праздностью, тем более что конца ей, кажется, не было видно.

С некоторых пор все не ладилось — одно к одному. Таинственной тропической болезнью захворал мой помощник Казимерж Глава, и его пришлось отправить в Розарио. Здесь ему не сумели помочь и переправили в Рио. На всю партию осталось только два инженера: я и Рамирес. К сожалению, Рамирес, хоть и считался инженером, был только техником, и к тому же малоопытным. А тут еще в довершение бед начало пошаливать оборудование, то и дело что-нибудь портилось и ломалось. Просто удивительно, до чего быстро изнашиваются машины в тропическом климате. Я нервничал, слал радиограмму за радиограммой, но вместо запасных частей приходили одни успокоительные обещания и сообщения о высылке груза. Как выяснилось впоследствии, он затерялся где-то среди путаной сети бесконечных бразильских дорог, и я подозревал, что неспроста. Ведь американцы настойчиво утверждали, будто нефти в Бразилии нет и быть не может. А чешские ученые, внимательно изучив геологическое строение материка, решительно заявили: «Нефть должна быть!» Вот тогда-то государственный концерн «Петробраз», к великому неудовольствию американцев, и заключил договор на разведку нефти чешскими специалистами. Так я очутился за тридевять земель от родины. Решающее значение сыграло мое знание португальского языка.

Работы хватало; нам и вдвоем с Казимержем приходилось нелегко, а одному стало совсем туго. Однако я и не помышлял сворачивать разведку и продолжал бы ее при любых условиях, если бы не авария передвижной электростанции. При весьма неясных обстоятельствах вдруг сгорел генератор, мы остались без электроэнергии, нечем стало вращать бур и нагнетать глинистый раствор в скважину, электромоторы застыли, и работы прекратились. Это было тем досаднее, что уже показались первые следы нефти. Тогда я кинулся в Розарио в полной уверенности, что все улажу в считанные дни. Но представитель «Петробраза» окатил холодным душем с первых же минут.

— Не так просто и не так легко у нас все делается, как вам кажется, сеньор инженер. Надо подождать…

— Но позвольте! Чего ждать? Перемотать обмотку генератора, и все. Это же пустяковое дело!

— Возможно, возможно. Где-нибудь в другом месте — да, — саркастически улыбнулся чиновник и, загибая пальцы, принялся обстоятельно перечислять мытарства, предстоящие злополучному генератору.

— Если это так сложно, тогда дайте новый.

— Хо-хо! Вы шутник, легко сказать?.. Нет, сеньор Бартош, послушайтесь меня, наберитесь терпения и не портите крови понапрасну.

— Предположим! Но сколько ждать?

— Может, месяц, два или три. Кто знает?

— Черт возьми! — не выдержал я.

— Не надо расстраиваться, сеньор инженер, в нашем климате это вредно. Кстати, ваш коллега отбывает на родину. Здешний климат ему противопоказан. Очень жаль, но ничего страшного, уже ищут замену. Вот телеграмма, читайте…

Телеграмма была последней каплей, я совсем приуныл. С Казимержем мы подружились и прекрасно сработались, а теперь приедет новый, незнакомый и, конечно, непривычный к местным условиям человек. Да и когда еще приедет? Такие дела быстро не делаются…

— Как же быть? — невольно сорвалось у меня.

— Поживите пока здесь, сеньор Бартош. Отдохните, погуляйте, а там все постепенно и уладится. Может, и скорее, чем я думаю. Кто знает…

Так я застрял в Розарио.


Перепадали частые грозовые дожди, а в промежутках беспощадно палило тропическое солнце, нагнетая влажную духоту. Днем я отсиживался в номере, отводя душу в длинных письмах домой, а вечером выбирался на Авениду, как звали в Розарио длинную, горбатую центральную улицу. В городе я никого почти не знал, кроме нескольких официальных лиц, но со мной нередко здоровались и с каждым днем все чаще, люди здесь приветливые. Ответив, я шел своей дорогой, а позади еще долго доносился шепот: «Инженер… Из Европы… Чех!..»

В этих глухих краях любой инженер — редкость, а уж чешский и вовсе диковинка. Прежде чем я успевал достичь конца Авениды, стремительно темнело и короткие сумерки сгущались в непроглядную тропическую ночь, напоенную пряным благоуханием неведомых цветов и сладкозвучным пением сабиа[13]. Авениду опоясывало ожерелье электрических огней, вспыхивали немногочисленные рекламы, и улица как-то сразу пустела. Люди постарше шли в кафезиньо и по домам, а молодежь — в кино смотреть очередной боевик или в бар тянуть холодный бранжат и танцевать под магнитофон. Розарио — городок нравственный, здесь не принято полуночничать на улице. Уходил и я: шел пить кофе к себе в «Батаклан». В Бразилии кофе так же популярен, как у нас в Праге пиво, его пьют чуть ли не ежеминутно, буквально на каждом шагу в бесчисленных кафезиньо и кофейнях. Пьют из крохотных чашечек едва не кипящим и страшно крепким. И удивительное дело, горячий кофе превосходно освежает в самую изнуряющую жару, волшебно снимая усталость.

Обычно я пил свой ежевечерний кофе в одиночестве за круглым столиком в уголке кафе, но недавно появился компаньон. Пожилой смуглолицый широкоплечий человек, среднего роста. Он приходил попозже и, остановившись у моего столика, вполголоса осведомлялся:

— Не помешаю сеньору инженеру?..

Признательно кивнув, осторожно усаживался, словно боясь уронить столик, доставал сигарету, закуривал, длинно затягивался и, выпустив дым, серьезно замечал:

— А погодка-то устанавливается, сеньор инженер. Дожди идут реже.

— Да, дождей стало поменьше.

— Скоро и совсем перестанут.

— Пора, подходит сухой сезон.

— Хорошее время… — констатировал он и умолкал надолго.

Нередко мы сидели еще два или три часа, не обменявшись более ни словом. Сначала я относился к нему с долей настороженности. Подозрительная авария генератора и волокита наводили на мысль, что за мной, наверное, смотрят недобрые глаза. Ведь до сих пор страну снабжали нефтепродуктами американские компании, и уж, конечно, они не намеревались сдавать позиции без борьбы. Но вскоре я убедился в полной неосновательности своих подозрений. Он часто смотрел в пространство отрешенным, невидящим взглядом. И однажды задумался так глубоко, что окурок сигареты догорел до пальцев. Я услышал запах паленых ногтей.

— Эй, сеньор! Очнитесь! Сгорите…

Он вздрогнул, недоуменно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на окурок и не спеша положил в пепельницу.

— Спасибо. Бывает… — рассеянно поблагодарил он.

С ним хорошо и спокойно молчалось. Я, нужно признаться, тоже не из болтливых. За другими столиками трещали без умолку, выпаливая по сто слов в минуту и жестикулируя так, будто крыша горела над головой. У нас такого не водилось; мы спокойно сидели, прихлебывая кофе, молча курили, думая каждый свое. Иногда мне казалось, что в его глазах светится молчаливое одобрение: «Молчишь, и отлично, нечего болтать попусту».

Каждый вечер он появлялся в одном и том же превосходно сшитом черном костюме из дорогой материи. По местному этикету, невзирая на духоту, вечером полагалось надевать крахмальную сорочку и галстук, он его неукоснительно соблюдал. Воротничок и манжеты отливали мраморной белизной, но локти пиджака лоснились и туфли видали виды. Я пил не более трех чашечек на ночь, он же — особенно в первое время нашего знакомства — пил много и жадно курил сигарету за сигаретой. Но с течением времени я подметил постепенное снижение темпов. А однажды меня вывел из задумчивости тихий звон металла: сосед пересчитывал мелкие монеты. Заметив мой взгляд, смутился, заторопился и сунул руку в карман. Спешка подвела его — монеты забарабанили по полу. Услужливый официант кинулся подбирать.

— Прошу вас, сеньор!

Он пренебрежительно отмахнулся.

— Не надо! Оставьте себе. — Но мне почудилось в его глазах сожаление.

Следующий вечер выдался невыносимо душным, и я ушел с Авениды раньше времени, бежал в «Батаклан» под спасительную защиту кондиционера. Место напротив пустовало, и ко мне подсел толстяк Сантос — владелец небольшого магазина, сплетник и враль, каких мало. «Врет, как Сантос», — говорили в Розарио.

— Хочу предупредить вас, сеньор инженер… — начал он, пригнувшись, вполголоса и таинственно блестя большими выпуклыми глазами. — Вы еще молоды, а я много повидал. Такие вещи! О-о, клянусь мадонной, у вас волосы зашевелятся, если вам рассказать. Но это как-нибудь потом, после. А сейчас нельзя терять времени, надо успеть предупредить вас, пока нет Эспины… Ну этого метиса, что примазывается к вам. Его зовут Флориндо Эспина, он старатель, а проще сказать — бродяга и, наверное, бандит. Сомнительный тип, такой выжига! Вы только подумайте, сеньор инженер, продал алмаз, во-от такой алмаз!.. — Сантос сложил указательный и большой пальцы в кольцо.

— Разве бывают такие огромные алмазы? — перебил я.

— Ну, может, чуть поменьше. Кто спорит? Но все равно здоровенный алмаз, да еще голубой. Представляете? Отхватил кучу денег, а больного компаньона морил голодом. До смерти уморил! А туфли? Вы видели его туфли? Разве станет порядочный человек, имея деньги, носить этакую рвань? Нет, тысячу раз нет! Помяните мое слово, он не зря крутится вокруг вас, что-то замышляет. Можете не сомневаться! А хорошего от этих бродяг-старателей еще никто не видел. Это народец ого-го! Без ножа и к святому причастию не пойдет. Держитесь от него лучше подальше. И вообще?.. Ну скажите на милость, что общего у сеньора инженера с каким-то проходимцем-старателем, бродягой без роду и племени? Смешно и говорить, не так ли? Вы согласны?

— Нет! Простите, но я воспитан в других принципах. В моей стране профессия — вопрос второстепенный, важен человек сам по себе, а за сеньором Эспиной я ничего худого не замечал.

Сантос трагически развел руками и, воздев глаза к потолку, забормотал:

— Как знаете… Как знаете… Я предупредил! Моя совесть чиста. Клянусь честью, действовал из самых лучших побуждений! Смотрите сами… Да, а вы слышали, сеньор инженер?.. — без всякого перехода он принялся со смаком рассказывать свежую сплетню о видном чиновнике.

Так и подмывало послать его ко всем чертям, ноприходилось терпеть: иностранцу не стоит заводить врагов. Сантос болтал без умолку, как заведенный, неся околесицу, но одна фраза очень заинтересовала меня.

— Вы, конечно, слышали про белых индейцев, сеньор инженер?

— Еще бы! Но это же миф.

Сантос захлебнулся от восторга и привскочил на месте.

— Нет-нет! Клянусь честью, нет! Вы заблуждаетесь. Они существуют. На этот раз совершенно достоверные сведения. Один сеньор, благороднейший человек и мой близкий друг, слышал своими ушами. Да-да! Он сам слышал. Ему сказал троюродный брат его жены. А его жена!.. О, это богиня! Такая красавица, такая красавица! Да что говорить, сам Ранульфо чуть не застрелился… Как, вы не знаете сеньора Ранульфо? Не может быть… Ах да, простите, вы же не местный. Не беда, я вас познакомлю. Так вот, весьма уважаемый сеньор — я имею в виду троюродного брата очаровательной сеньоры — говорил с одним наидостойнейшим человеком, который своими — вы понимаете, собственными! — глазами видел белых индейцев. Целую кучу свирепых белых индейцев. Русоголовых и сероглазых, как вы, но злых как дьяволы. Да-да! Они убивают всех без разбора. Этому человеку просто повезло. Сейчас я расскажу подробно. Слушайте!..

К великому сожалению, ничего путного я уловить не сумел. Сантос свалил в одну кучу очаровательную сеньору, белых индейцев и родню сеньоры. Ее добродетели и любовные похождения сеньора Ранульфо, местного волокиты и сердцееда. Мои робкие попытки направить бурный поток его красноречия в нужное русло ни к чему не привели. Он тараторил без умолку, равнодушный ко всему на свете, как токующий глухарь.

Мой повышенный интерес к белым индейцам объяснялся весьма просто. Незадолго до этой беседы я прочел книгу исследователя Южной Америки Перси Фосетта «Неоконченное путешествие». Автор пропал без вести, разыскивая памятники древних цивилизаций в девственных лесах Бразилии. По мнению Фосетта, когда-то давно в Америке существовали развитые цивилизации белой расы. Фосетт собрал немало преданий и легенд о племенах «белых индейцев», якобы избегающих встреч с европейцами, о развалинах затерянных городов, о таинственных письменах на скалах. Это и убедило его, что стоит поискать как следует, и он откроет никем не виданные памятники древности. Бескорыстный ученый-энтузиаст, Фосетт не искал ни славы, ни денег — только истину. Мечты путешественника не сбылись, а он сам заплатил за них жизнью. Хотя его гипотезы и противоречили взглядам современной этнографии, но одержимость и бескорыстный энтузиазм действуют заразительно. Книга произвела волнующее впечатление и пробудила смутную мечту: «Как знать? А вдруг я открою нечто…» Я еще мало знал Бразилию, но уже понял, насколько плохо изучена эта огромная страна. Где-то в ее глубине, куда еще не ступала нога исследователя, могли ждать потрясающие открытия. Быть может, в непроходимых зарослях и болотах бассейна Амазонки и впрямь затаились руины величественных храмов и остатки древних городов?

Я знал также, что довольно многочисленные индейские племена до сих пор ведут совсем первобытную жизнь в штатах севера страны: Амазонка, Пара и Мараньян. Штат Мату-Гросу тоже принадлежал к числу малоизученных. Засушливые сертаны на плоскогорье Мату-Гросу, где я искал нефть, были почти безлюдны, но над ними проходили воздушные трассы Куяба — Салвадор, Куяба — Ресифи и ряд других. Сертаны, заросшие низкими кустарниками и скудной травой, хорошо просматривались с воздуха, и там не приходилось ждать особых сюрпризов. Иное дело — обширные лесистые пространства на север и северо-восток от Розарио. Там непроницаемая кровля девственного тропического леса надежно укрыла от человеческого взора миллионы и миллионы гектаров земли. Что там, в этом зеленом сумраке, среди тяжелых испарений непроходимых болот — обиталище гигантских анаконд и кайманов, царство свирепых ягуаров и крикливых попугаев? Этого никто не знал. Правда, ходило множество россказней, легенд и слухов один другого фантастичнее. В свое время они увлекли Фосетта по дороге к гибели. Кое-что доводилось слышать и мне, в том числе про затерянные города и пресловутых «белых индейцев». Нельзя сказать, чтобы я принимал эти рассказы за неопровержимую действительность, но они дразнили и распаляли воображение, исподволь разжигая любопытство и врожденную страсть к неизвестному. Еще в ранней юности я страстно мечтал об экспедициях в дальние страны, а теперь совсем неожиданно очутился на краю тайны. Она была где-то здесь, рядом, не за морями и океанами, а на той земле, по которой я ходил изо дня в день уже полгода. Я отлично понимал, насколько бесперспективны эти затаенные мечты. Моим делом было искать нефть, а не затерянные города. И все же я жадно прислушивался к каждому, кто мог сказать нечто новое. Даже к такому пустомеле, как Сантос.

— Не помешаю сеньору инженеру?

Эспина стоял рядом, как всегда серьезный и невозмутимый, выжидательно глядя на меня. Я обрадовался ему.

— Конечно, нет! Садитесь, всегда рад вас видеть.

«Уж теперь-то Сантос наверняка угомонится», — подумал я, но получилось совсем иначе.

— Вот и он вам подтвердит! — азартно воскликнул Сантос, тыча сигаретой чуть не в лицо Эспины. — Он расскажет про белых индейцев. Он тоже кое-что видел. Верно, Эспина?

— Кто знает, сеньор? — сухо ответил Эспина, подчеркнув обращение «сеньор». Ведь Сантос его опустил, а это считалось невежливым и даже оскорбительным. — Кто знает? Мне приходилось многое видеть, всего не упомнить. А сигарету уберите подальше, сеньор. Я таких не курю.

Сантос насмешливо вздернул нос.

— Конечно, куда там! Для вас они слишком дороги. Не так ли?

Эспина равнодушно пожал плечами.

— Думайте как знаете, сеньор. Мне все равно.

— Вы хотите сказать, что вам наплевать? Да! — вспетушился Сантос.

— Хотя бы и так.

— Это оскорбление! — вскочил Сантос. — Всякий бродяга!..

— Что-о?! — глухо и грозно прервал Эснина. Он остался на месте, только чуть подался вперед, но темные глаза вспыхнули бешенством.

Сантос сразу осел, как проколотый мяч, но спохватился и, бочком отходя от стола, съязвил:

— Извините, сеньор инженер, но я вынужден удалиться. Общество подобного субъекта не для меня…

Несколько минут прошло в натянутом молчании. Потом ему принесли кофе. Он достал измятую пачку, извлек последнюю согнутую сигарету и принялся разминать ее. Пальцы у него еще дрожали от неулегшегося гнева, и сигарета сломалась. С видимым сожалением посмотрев на обломки, он нехотя принялся прихлебывать кофе. Без сигареты ему явно не пилось. В моих зубах дымилась «Корона». К гаванским сигарам я пристрастился здесь и каждый вечер позволял себе эту маленькую роскошь. Вторая сигара лежала в кармане пиджака.

— Сеньор Эснина, прошу вас… — Он протянул было руку, но тотчас отдернул.

— «Корону»?.. Мне?..

— А что здесь такого? — в свою очередь удивился я.

— Вы же слышали, что он сказал. Так вот… Это правда, я бездомный золотоискатель.

— Какое это имеет значение?

— Вы на самом деле так думаете?

— Да! Для меня все люди одинаковы. Кроме мерзавцев, конечно.

— Тогда спасибо. Большое спасибо. Тысячу благодарностей!..

Он закурил с видимым наслаждением, выпустил дым и одобрительно кивнул:

— Прекрасные сигары «Корона». Крепкие, но мягкие, — потом помолчал и вдруг спросил: — Что он вам тут наговорил, сеньор инженер?

— О вас?

— Да нет! Про белых индейцев.

Я вкратце передал немногое, что сумел уловить.

— Болтун… — презрительно усмехнулся Эспина. — Все они так: один слышал, передал другому, тот третьему, и пошло. А на поверку никто ничего и близко не видел. Хм!.. Зачем это вам, сеньор инженер?

Я начал сдержанно, но незаметно увлекся, разоткровенничался и выложил все. С ним, оказывается, говорилось еще лучше, чем молчалось.

— Фосетта я видел. Помню… — задумчиво обронил он. — И белых индейцев встречать приходилось. Близко видел, вот как вас. Есть в одном месте и город. Очень старый или нет, не знаю. Одни развалины…

— Где же это? — не выдержал я.

— Где? — усмехнулся он. — Да как сказать! И далеко, и нет.

— Непонятно!

— По карте близко, а добираться далеко. Трудные, очень нелегкие места, сеньор инженер. Если хотите, расскажу. Но так, немного…

— Конечно! С удовольствием послушаю.

— Я старатель, сеньор инженер. Тридцать восемь лет назад ушел из дому и занялся этим делом. С тех пор все собираюсь побывать в родных краях, да никак не получается. Я родом из Боливии, может, слышали город Потоси?.. Мыл золото, копал золото и искал алмазы. Иногда везло. Бывали дни, когда эти руки держали золото пригоршнями. А ничего не удержали, ни крупинки. Не жалуюсь, не подумайте. Просто очень уж хочется повидать своих. Но не с пустыми же руками ехать?.. Услышал я про одно место, только никак не мог найти компаньона. Места хоть и богатые, но совсем нехоженые, опасные, легко и голову потерять. Желающих идти не находилось, как вдруг мне однажды говорят: «Флориндо, тебя страшно ищет один парень». «Пусть приходит, я здесь», — сказал я. Вот он пришел и спрашивает: «Это вы сеньор Флориндо Эспина?» — «Да, это я». — «Тогда здравствуйте. Вам привет из дома. Я ваш младший брат Терро…» Боже мой, сеньор инженер! Тридцать восемь лет не видеть никого из родных. Вдруг к тебе приходит красавец парень, и у него глаза матери и губы отца. Родная кровь перед тобой! У меня голова пошла кругом от радости!.. Терро, как и я, был старателем, но несчастливым. Не везло ему, никак не везло. И тоже лет семь не был дома. Присмотрелся я к нему получше и увидел, что парень он надежный. Тогда я сказал: «Мальчик, если сходить к черту на рога, то можно разбогатеть. Как ты смотришь на это?» Он сразу согласился: «Хорошо, брат. Идем!» «Не торопись, подумай, — сказал я. — Там скверные места. Я уже доживаю, а ты и не жил почти». — «А что думать? Тебе хочется домой, и мне тоже. Рискнем!..» И мы пошли…

Немало я исходил на своем веку, сеньор инженер, но таких пакостных мест не видывал. Непроходимый лес, болота да еще горы с топкими склонами. Лезешь, лезешь на гору, вот уже и вершина близко. Думаешь, наконец-то, слава богу, но тут опять болото. А сколько всяких больших и малых кровопийц! Света не видно, настоящий отравленный ад. Дольше всего мы мучились на краю Большого болота, никак не могли найти проход. Я уже готов был рукой махнуть, но Терро не сдавался, он и нашел проход. А там, за Большим болотом, совсем иное дело. Благодатный край, сеньор инженер. Но не успели мы оглянуться, нас схватили. Да, схватили! И не кто-нибудь, а самые настоящие белые индейцы, — он замолчал и пытливо глянул на меня.

— Ну что же вы, сеньор Эспина? Продолжайте! Я верю вам… — что-то правдивое в его облике и манере говорить исключало возможность обмана.

— Совсем белые люди, почти как вы. А один даже рыжий, с бородой. Их было четверо, и все получилось дьявольски неожиданно, и ахнуть не успели. Да я и не собирался лезть в драку. С индейцами почти всегда можно поладить, если подойти к ним по-человечески. Нас отвели в заброшенный город и там заперли в каменной клетушке. А вечером пришел тот, с бородой. Он у них вроде бы за главного. На каком бы индейском наречии ни пытался я с ним говорить, он только головой мотал. Тогда перешли на жесты и легко договорились. У нас было немного того, что им надо. За это он дал два алмаза и просил приходить еще. Вот и все, сеньор инженер! Теперь мы знали, что им нужно, и знали дорогу. Решили вернуться, выменять еще немного алмазов и вместе поехать домой. Так мы хотели, а вышло совсем иначе. Тяжело об этом и вспоминать, сеньор инженер, но расскажу все до конца. Чтобы вы не думали обо мне худо.

До реки оставалось всего два перехода, но уже стемнело, и мы остановились на отдых. Спали всегда по очереди. На этот раз первым дежурил брат. Я лег и сразу заснул. Лесные крики и визги мне нипочем, давно привык, но, стоит сказать слово, вскочу. И проснулся я от человеческого голоса. Вскочил, огляделся: костер еле тлел, и брата нет. Но в полутьме за костром что-то шевелилось, стонало и хрипело. Кинулся туда. Смотрю и вижу: Терро бьется в кольцах анаконды. Я не зевал, не думайте! Сразу убил ее выстрелом в голову. Эти гадины всегда приподнимают голову над кольцами, когда душат: следят за жертвой, готова или нет. Я выстрелил ей прямо в сатанинскую голову, и она разжала кольца. Не очень большая оказалась анаконда. Так… метров семь. Я убил ее, но она уже сделала свое: Терро чуть дышал…

Я нес его два дня. Нес на плечах. Спешил так, что едва не лопнуло сердце. Привез сюда, в Розарио, еще живым. Продал алмаз, свой алмаз. Продал дешево, только бы скорее. Надо же было платить врачам. И я платил им, не жалея. Но что можно поделать, когда у человека переломаны чуть ли не все кости и внутри все смято в лепешку? Помочь мог один бог. Терро это понимал. Он не позволил мне продать второй алмаз, его алмаз. Он сказал так: «Брат, мне не жить. Врачи заберут и эти деньги, но не спасут меня. Лучше сбереги их для нашей матери…» Он ничего не мог есть последние дни перед смертью, а тут болтают, будто я морил его голодом… Это и все, сеньор инженер. Уже поздно, мне пора. Спокойной вам ночи!

На другой день, вечером, продолжили разговор.

— Нет-нет! Ручаюсь, не ошибся. Мне ли не знать индейцев? Вооружены были луками и мачете… Одежда? Одежда обычная для индейцев. Не очень много одежды. Так… рвань. На ногах сандалии вроде альпаргатос… Да, ожерелья и браслеты, кажется, тоже были. Не помню точно, — он лукаво взглянул на меня, улыбнулся и, хлопнув себя по бедрам, воскликнул: — Вот вы все спрашиваете да расспрашиваете, сеньор инженер! Уже второй вечер. Что бы вам самому посмотреть? А!..

— Как! Вы хотите сказать — побывать там?

— Да! А почему бы и нет?

— Вы знаете, сеньор Эспина… Об этом я как-то не думал. Даже и в голову не приходило…

— А вы возьмите и подумайте. Серьезно говорю…

В ту ночь я неважно спал, а днем с нетерпением дожидался вечерней встречи в кафе. Эспина не заставил себя ждать, пришел, как всегда, в свое обычное время.

— Где это место? — напрямик спросил я.

Он уклонился от ответа.

— Вы уже решили?

— Н-нет… Пока еще нет.

Он разочарованно покачал головой.

— Жаль… Очень жаль… Ну ладно! Так и быть я скажу вам. Только дайте слово молчать.

— Честное слово!

— Хватило бы и простого. У настоящего человека нечестного слова не бывает.

— Благодарю за доверие, сеньор Эспина! Но ведь вы меня мало знаете.

Он усмехнулся.

— Не совсем так. Я порасспросил кое-кого из ваших рабочих. У вас найдется карта?

— Да! Пройдемте ко мне…

— Это примерно вот здесь… — его смуглый палец уткнулся в междуречье Журуэны и Сан-Мануэля.

Я прошелся по карте курвиметром. До ближайшего поселка Позу-Алегри выходило двести километров.

— Так летают птицы, а по земле считайте вдвое. Но мы пойдем иначе… Простите! Я хочу сказать — можем пойти, — торопливо поправился он.

— Сколько же времени отнимет все путешествие?

— Это зависит от денег, сеньор инженер. Если добираться до Алегри на мулах и рекой, то долго. Самолетом же всего часа два.

— Ну ясно.

— От Алегри надо будет спуститься на лодке вниз по Аринусу. Потом подняться по другой реке. Она не помечена на карте, но ее устье вот здесь… Всего водой выйдет километров четыреста. На веслах плыть недели две, но если взять небольшой подвесной моторчик, то можно уложиться дня в четыре-пять. Потом начнется самое трудное. Дальше можно идти только пешком. Вот отсюда и сюда, к Синим горам.

Я снова провел курвиметром.

— Сто километров. Иными словами — двести. Да?

— Около того. Десять дней ходу для двух здоровых людей. Если все пойдет хорошо…

Я призадумался не на шутку, соблазн подстегивал неудержимо. Пусть даже и не удастся разыскать затерянный город и увидеть «белых индейцев», зато сколько будет интереснейших впечатлений! Это не унылые сертаны, не Авенида и не кафе «Батаклан», а дебри первобытного леса. Мне предстоит побывать в самой глубине неисследованного края. Увидеть своими глазами жизнь девственного тропического леса, о котором столько читано и перечитано в детские и юношеские годы. Что может быть заманчивей? И когда еще выпадет такой счастливый случай? Скорее всего никогда больше. Так разве можно упускать его?.. Но имею ли я возможность да и право? Ведь меня прислали сюда для выполнения вполне определенной работы, я на службе у государства… Но с другой стороны, все равно болтаюсь без дела в Розарио. И как знать, что ждет в Синих горах? А вдруг нефть? Бывают же счастливые находки! Посоветоваться бы, но с кем? Лететь в столицу далеко, да и что могут возразить в посольстве? Ведь я послан в распоряжение «Петробраза» и концерн вправе отправить меня хоть к черту на кулички. В самые что ни на есть нехоженые места, в любое болото… Решено! Спрошусь у представителя «Петробраза». Он мой непосредственный начальник, как скажет, так и будет…

Чиновник бесстрастно выслушал, пожевал губами и, строго посмотрев через огромные очки, внушительно начал:

— Концерн «Петробраз» платит вам, сеньор инженер, за разведку нефти. Пока вы на службе, вы обязаны заниматься своим прямым делом в районе, указанном руководством концерна. Думаю, вы не будете возражать? — я уныло кивнул. Мечты рухнули. — Но, сеньор инженер, ваши развлечения в свободное время — ваше частное дело. Надеюсь, ясно? — я недоуменно пожал плечами.

Он снял очки, и его лицо сразу утратило официальность.

— Почему бы и нет, сеньор инженер? Почему бы и нет?.. — пробормотал он, улыбаясь подслеповато и добродушно. — Вот распоряжение о вашем двухмесячном отпуске на все время возни с генератором. Только что прибыло. Надеюсь, вы довольны?

— О! Ну еще бы! Благодарю вас, сеньор администратор.

Он снова надел очки и внушительно поднял палец.

— Не торопитесь, сеньор инженер. Не спешите так. Концерн «Петробраз» высоко ценит инженера Андрея Бартоша. Мы ни в коем случае не отпустим вас неизвестно с кем. Надеюсь, понятно?

Я еле сдержался. Какого черта он играл со мной в кошки и мышки?

— Не надо волноваться, сеньор инженер, — наставительно заметил он. — С кем собираетесь идти?.. Ну что ж. Хорошо! Мы проверим, наведем справки об этом человеке. Если он окажется заслуживающим доверия, то в добрый путь, сеньор инженер. Надеюсь, вы не в обиде?.. Ой!.. Ну и пожатие у вас. Прямо клещи!..


В открытое окно, защищенное противомоскитной сеткой, вместе с ветерком врывался экстатический ритм макумбы, играли в кафе напротив. Примитивная, резкая, но обнаженно-страстная музыка будоражила кровь и напрягала нервы. В дробных ударах барабана атабаке чудились угроза и волнующий призыв к вольной жизни. Жизни начисто свободной от всех условностей, подчиненной лишь могучим, бездумным инстинктам — голосу самой природы. Это была наша последняя ночь под крышей. Мы прилетели в Алгери только сегодня, а на следующее утро уже уходили в путь.

Эспина, не теряя времени даром, приобрел за недорогую цену вместительную лодку, а я купил десятисильный бензиновый моторчик. Остаток дня заняла покупка продовольствия и горючего. Оружие и боеприпасы мы привезли с собой. По автоматической винтовке, по две сотни патронов к ним и неизбежные мачете. Да еще я прихватил маленький «вальтер» — мое служебное оружие. Наш груз довольно компактен, но тяжеловат. Часть оставим в лодке, на обратную дорогу, а остальное придется нести на плечах. Тут на учете каждый килограмм, ведь предстоит дальний и нелегкий путь.

Междуречье Журуэны и Сан-Мануэля, куда мы направляемся, почти совсем не исследовано: глухие труднодоступные места в самом сердце огромного материка. Отсюда до любого из двух океанов — Атлантического или Тихого — даже по прямой добрых полторы тысячи километров. Где-то, юго-западнее нашего маршрута, треть века назад бесследно исчезла экспедиция Фосетта. С тех пор мало что изменилось в этих краях.

Музыка смолкла, и слух резанул пронзительный вопль. Второй, третий!.. Это кричали ночные обезьяны микрины. Сельва подступает вплотную к Алегри, и хор лесных обитателей словно бы продолжил первобытную мелодию макумбы. Городишко пристроился на левом высоком берегу Аринуса, несколько поодаль от реки. В сезон дождей ее воды поднимаются до городских домов. Сезон дождей уже кончился, и река отступает, оставляя ил и мусор. Не пройдет и недели, как бывшее речное дно покроется травянистым покровом. Позже он сомкнется с лианами, свисающими с деревьев, и городок будет отрезан от реки стеной зелени.

Завтра утром наша лодка поплывет вниз по Аринусу, притоку Журуэны, навстречу неизвестности и тайнам. Мой спутник совершенно переродился: от былого уныния и подавленности не осталось и следа. Мы полноправные компаньоны, это он дал понять тактично, но твердо.

— Нет-нет, сеньор инженер! За лодку плачу я. Было время, я экономил на всем. На ботинках и сигаретах, но это в прошлом. Сейчас расходы пополам. Хотите знать, откуда деньги?.. Скажу! Я продал алмаз Терро. Мальчик не рассердился бы. Ведь это на дело. Каждый крузейро принесет сто. Мы вернемся богатыми людьми…

— Говорите о себе, Флориндо. Мне алмазы не нужны, я уже говорил.

— Напрасно, сеньор инженер. Деньги еще никому не мешали. Но как знаете. Дело, конечно, ваше, сеньор инженер.

— У меня есть имя. Андрей!

— Удобно ли будет? Кто вы и кто я?

— Бросьте! Ну! Так как меня зовут?

— Андри… Нет, не так! Андрэу… Хм!.. Андриу… Нет, не выговорить. Пусть уж будет Андриу. Хорошо?..

Так я стал Андриу.


Не знаю, стоит ли описывать подробно наше плавание вниз по Аринусу? Пожалуй, нет. Оно отняло около четырех дней, прошло вполне благополучно и довольно однообразно. Река выглядела пустынно, и, хотя лес подступал вплотную к берегам, мы ничего не видели, кроме попугаев, обезьян да длинношеих цапель якан.

— Мотор распугивает, нас далеко слышно. И идем быстро, вот все и прячется, — пояснил Флориндо.

Зато ночью лес оживал. Каких только не было звуков! От иных буквально мороз по коже продирал. Я вздрагивал и невольно хватался за винтовку. Флориндо же относился к лесному «концерту» совершенно равнодушно.

— Тот, кто кричит, уже не страшен. Он занялся своим делом и нами не интересуется. Опасен тот, кто молчит. Ягуар на охоте подкрадывается бесшумно, змея — тоже.

Он придирчиво выбирал место для ночлега. Обычно высокий сухой берег подальше от воды. Потом с винтовками наготове мы обследовали местность в радиусе шагов ста от лагеря. Затем с четырех сторон вокруг гамаков зажигались костры. Их нужно было поддерживать всю ночь, для чего требовалась уйма дров. Не так-то легко было их заготавливать после дня, проведенного в лодке, когда спина плохо гнулась, а тело ныло. Но Флориндо был непреклонен.

— Я уже получил урок, Андриу. И хватит об этом! — сурово отрезал он в ответ на мое замечание, что хватило бы и трех костров.

В остальном Флориндо оказался на редкость удачным спутником. Неизменно ровный, спокойный, внимательный и какой-то очень надежный. Его физическая сила далеко превосходила мою, хотя я неплохой гимнаст и выше ростом на полголовы. Однажды он легко вскинул на плечо тяжеленное бревно, которое я еле приподнял за конец.

— В моих жилах, Андриу, смешалась кровь индейцев и черных невольников. Вот и получилось крепко! — рассмеялся он в ответ на мое удивление.

На четвертый день мы вошли в устье безымянной реки и попали в сумрачный мир. Начну с того, что и разыскать ее было бы вовсе не просто. Когда Флориндо повернул лодку и на полном ходу направил прямо на берег, я схватился за борта, готовясь к толчку. Но ветви расступились, и мы нырнули в широкий зеленый туннель. Небо скрылось, не стало солнца, кругом воцарился зеленый полумрак. Вода казалась совершенно черной и очень глубокой.

— Да, это верно, — подтвердил Флориндо. — Тут глубоко. Метров десять или тридцать. Кто знает?..

Здесь было неважно видно, и Флориндо сбавил обороты, мотор еле посапывал. Лодка скользила почти бесшумно, и мне представилось, что я попал в призрачное царство теней, где все спит. Но самообман продолжался недолго: налетели тучи насекомых и моментально вернули к действительности. Их жужжание действовало угнетающе. Каких только здесь не было! Крохотные мушки маригуи пробирались даже через нейлон накомарника. Здоровенные слепни табаны атаковали, как бомбардировщики, поодиночке пикируя на незащищенные руки. Ощущение получалось такое, будто воткнули раскаленную иглу. Позже начался нестерпимый зуд. С ним сливалась щемящая боль от укусов мух мотуко.

— Терпите, Андриу. Расчесывать нельзя, будут язвы, — предупредил Флориндо.

И я терпел. Стоически терпел, с трудом подавляя страстное желание чесать и чесать до остервенения.

На второй день плавания по Черной реке (так мы окрестили ее за цвет воды) впервые встретилось живое существо. Я увидел плоскую треугольную голову на длинной шее. Она пересекала реку наискось, вниз по течению. Никогда не приходилось видеть ничего более отталкивающего и свирепого. На меня пахнуло жутью, и я схватился за винтовку.

— Смотрите! — бросил я спутнику.

— Не стрелять!.. — прошипел Флориндо, тоже хватая винтовку. — Это здоровенная анаконда… Стрелять, если нападет. И только в голову. Только в голову!.. Она опаснее ягуара, — вполголоса пояснил он, не спуская глаз с кошмарной головы. Змея скрылась, нырнула, очевидно заметив нас. Флориндо дал полный газ. — Смотрите назад! — крикнул он мне. Прошло несколько томительных, напряженных секунд, и я услышал облегченный вздох: — Фу-ух, слава деве Марии! Пошла на берег. Вон, вон!..

Я поспешно обернулся и успел увидеть блестящее длинное тело толщиной в хорошее бревно. Неуловимо извиваясь, оно скользнуло в заросли и бесшумно исчезло.

— Как сон…

— Скверный сон. Он мог плохо кончиться, — хмуро сказал он, откладывая винтовку. — Этой гадине ничего не стоило опрокинуть нас. В воде пирайи[14], а мы искусаны в кровь.

— Разве анаконда нападает днем?

— Бывает. Если ранить, то обязательно. Убить ее очень трудно. Нужно попасть пулей в мозг или хребет. А поединок с раненой анакондой равносилен самоубийству… — Он помолчал и строго предупредил: — В одиночку больше ни шагу, Андриу. Только вдвоем! Везде вдвоем.

После зловещей встречи осталось и не проходило тягостное ощущение подспудной угрозы. Я воочию убедился, насколько обманчива кажущаяся безжизненность окружающего мира. В этих сумрачных краях один — всего один! — неверный шаг влек за собой гибель. Не прошло и часу, я получил новое подтверждение этой истины. Флориндо внезапно схватил винтовку, молниеносно приложился, грянул выстрел. Вслед за грохотом выстрела в воду шумно шлепнулось что-то большое и тяжелое. Через реку быстро плыло какое-то животное, формой головы напоминавшее свинью.

— Пекари[15],— лаконично пояснил Флориндо.

— Промазал?

— Нет, это другой. Мой вон лежит. Готов! А этот с перепугу кинулся в реку. Ему же хуже будет.

— Почему?

— Подождите, поймете… — Пекари добрался уже почти до середины потока, но ничего не происходило. Я пожал плечами. — Ага! Что я говорил. Видите? — спросил Флориндо.

— Ничего не вишу.

— Смотрите лучше! Вон там две точки. Плывут наперерез…

— А что это такое?

Он не успел ответить. Пекари метнулся в сторону, но поздно. Вода вскипела, мелькнули длинные челюсти, короткий пронзительный визг — и все окончилось, поверхность реки опустела, пекари исчез.

— Вот и все, — констатировал Флориндо. — Кайман пообедал… Но и мы с мясом, — удовлетворенно добавил он, втаскивая в лодку застреленного пекари. Это было довольно крупное животное, побольше метра в длину, черно-серого цвета с белым пятном на нижней челюсти.

Прыгнув в воду, пекари совершил ошибку, расплата последовала немедленно. Теперь я знал, что две темные точки, медленно плывущие вниз по течению, не случайный мусор, а подстерегающие глаза каймана. Они появлялись тут и там на нашем пути, но неизменно держась на почтительном расстоянии. Однако я ничуть не сомневался: стоит оказаться в воде, и ситуация резко переменится.

Мы выбрали для ночлега плоскую скалу, неизвестно как очутившуюся на болотистом берегу лесной реки.

— Прекрасное место, — одобрил Флориндо, ловко поджаривая ломтики мяса на длинном труте. — Сюда, пожалуй, змее не забраться… Ну вот и готово. Можно есть.

Продымленное на костре, крепко просоленное и щедро наперченное блюдо напоминало шпикачки[16]. Мне вспомнилась Прага и маленькая закусочная против нашего дома, оттуда вкусно пахло шпикачками, но их всегда подавали немного переперченными. В какую же даль меня занесло! Я не сумел подавить вздох.

— Вкусно? — заботливо осведомился Флориндо.

— Как дома у мамы.

Он польщенно улыбнулся и пообещал:

— Завтра запеку в листьях, в земле. Так еще вкуснее.

Мое дежурство было первым. Флориндо уснул мгновенно, и я остался наедине с ночью. После сегодняшних жутковатых впечатлений взбудораженные нервы обостренно реагировали на пронзительный «лесной концерт», в визгах и шорохах слышалась смертельная угроза. Подкинув побольше веток, я напряженно, до рези в глазах, всматривался в зловещую тьму, начинавшуюся почти сразу за трепетным пламенем костров. В неясных, колеблющихся тенях то и дело чудилось изготовившееся к прыжку хищное тело. Я вскакивал с бьющимся сердцем, готовый к отпору и борьбе, но все оставалось спокойным. Только жутко завывала и хохотала бескрайная сельва.

Прошло более часа, я начал понемногу успокаиваться и привыкать, когда во тьме вспыхнули две красные точки. Разгораясь, они вкрадчиво приближались. На этот раз мне уже не чудилось, я видел чьи-то глаза, скорее всего хищника. Он двигался совершенно бесшумно, с короткими остановками. До светящихся глаз оставалось шагов тридцать. Я решил подпустить метров на десять и стрелять наверняка: всадить пулю между пылающих глаз. Высота скалы не превышала четырех метров, и я не мог рисковать. Если это ягуар и его не уложить наповал, то он может вспрыгнуть сюда. Долю секунды я поколебался: «Не разбудить ли Флориндо?..» Но самолюбие не позволило. Дуло моей винтовки жило словно само по себе, неотрывно следуя за целью, казалось, без всякого участия с моей стороны. «Еще чуточку, и ударю», — решил я. В этот момент немного правее и подальше вспыхнула вторая пара огненных глаз, и тотчас еще четыре. Медлить не приходилось: атаковала целая стая.

— Флориндо! — отчаянно вскричал я, раз за разом нажимая спуск.

Под ливнем пуль огненные глаза забегали, заметались, но обойма кончилась. Я схватил вторую, лихорадочно торопясь перезарядить винтовку. Дорого было каждое мгновение. После трескотни выстрелов наступила тишина. Тишина, до отказа насыщенная угрозой, тишина, разбитая на скупые доли секунд — они решали все, — и вдруг ее разорвали странные лающие звуки. Они неслись откуда-то сзади. Я стремительно обернулся, вскидывая винтовку… Флориндо сидел на корточках и безудержно хохотал.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!.. О дева Мария! Это же пауки! — давясь смехом, кое-как выговорил он.

— Пауки!.. Какие пауки?.. — ошеломленно пробормотал я.

— Самые обыкновенные — птицееды. Большие такие пауки, с ладонь будут…

Утром было стыдно смотреть ему в глаза, но он и словом не обмолвился о ночном конфузе.

После полудня Флориндо начал присматриваться к правому берегу. Мы обогнули мысок, и он направил лодку в залив.

— Вот и приехали…

Мы разгрузили лодку и вытащили ее на сушу, потом снова сложили в нее часть припасов и тщательно замаскировали. Покончив с маскировкой, распределили груз. На мою долю пришлось килограммов тридцать, а ноша Флориндо тянула раза в полтора больше. Я запротестовал.

— Нет, Андриу, так правильно. Я сильнее и, кроме того, несу то, за что получу алмазы. А вам они не нужны… Стойте на месте! — он умело и тщательно уничтожил следы нашего пребывания здесь. — Теперь пошли!

— Разве тут бывают люди?

— Не встречал. Но кто знает? А без лодки и припасов возвращаться будет трудно. Пропустите меня вперед, Андриу…

Мы вступили в лес.

Высоко над нами ярко светило невидимое солнце, золотя листву, а сюда, вниз, лишь изредка пробирался тонкий лучик. В его отсветах огромные бабочки с радужными крыльями казались китайскими фонариками, горевшими в полумраке. Мы медленно пробирались через густую чащу, щедро перепутанную лианами. Без помощи мачете не пройти бы и десяти метров. Дорогу приходилось буквально прорубать, отвоевывая шаг за шагом. Тут росли гевеи и пальмы, попадались и ценные эбеновые деревья. Встречались бертолеции, гигантские азалии, цезальпинии и еще множество растений, о которых я не имел и понятия.

Первые километры через сельву дались мне убийственно тяжело. Я горячился и, без толку размахивая мачете, быстро выдыхался. Тогда Флориндо молча сменял меня. Он работал, как хорошо налаженная машина: удар мачете — шаг, удар — шаг… Постепенно и я приспособился: выработались навык и своеобразный автоматизм. Глаз без участия разума научился точно определять объект, место и силу удара. Удар — шаг, удар — шаг… Подчинившись этому монотонному ритму, я утерял представление о времени. Только увидев сквозь просвет в крыше листвы звезду, я понял, что настала ночь.

— Хватит на сегодня! — сказал Флориндо.

Теперь я ощутил усталость. Смертельную, свинцовую усталость, поглотившую все, кроме властного желания свалиться и лежать пластом. Темнота над нами сгустилась такая, что казалась осязаемой и плотной. У меня возникла шальная мысль, будто ее можно рассекать на куски, как лианы. Тьма стонала и ныла от жужжания бесчисленных ночных насекомых. Их слитное гудение прорывали вопли красных ревунов[17]. Луч света от карманного фонаря в руке Флориндо очертил круг под сводом листвы.

— Заночуем здесь, — сказал он. — Место не хуже любого другого по соседству.

Я сбросил рюкзак и пластом рухнул на него.

— Э, нет! Так не годится.

— Опять проклятых четыре костра?.. — пробормотал я уже в полусне.

— Да, если хотите увидеть утро. Но костры потом. Сначала расчистим площадку. Вставайте, Андриу! Вы же мужчина.

Никогда в жизни не держал в руках инструмента тяжелее мачете в ту первую ночь в сельве.

Утром попытался встать и не смог: непереносимо болело и ныло все тело, меня согнуло в дугу.

— Это пройдет! Скоро пройдет. Крепкий кофе живо поставит вас на ноги. Сейчас сварю… — утешал Флориндо.

Через несколько минут, обжигаясь и морщась, я прихлебывал горячую черную жидкость. А спустя четверть часа мы продолжили путь. Первые десятки шагов казались подвигом. Потом стало полегче, а к середине дня я уже втянулся.

Характер местности постепенно менялся. Красную землю сменил серый песок, а дальше пошли пятна желтой глины и зловонные разводья застойной воды, окруженные болотными деревьями, похожими на мангровые.

— Здесь царство змей, — сказал Флориндо. — Терро погиб неподалеку…

Лес все больше редел. Пошли пологие холмы, а между ними заболоченные низины, густо заросшие бананообразными листьями дикого щавеля и цепким ползучим вьюнком. К вечеру опустился туман, Флориндо обеспокоился.

— Пора отдыхать, а тут неподходящее место. Идите быстрее, но потише. И смотрите в оба!..

Он остановился так внезапно, что я едва не ткнулся носом в его затылок.

— Тс-с! Смотрите…

В углублении под деревом, свернувшись в спиральную пирамиду, спала огромная анаконда… Рука Флориндо легонько толкнула меня назад, и мы, держа змею на прицеле, осторожно попятились.

— Она что-то слопала, потому и спит, — сказал Флориндо, когда мы отошли подальше от чудовища. — Это самка. Как бы не наткнуться на самца. Он всегда поблизости.

Мы поднялись на голую вершину высокого холма. Она возвышалась над сплошной пеленой тумана, как остров над морем. Здесь дул сильный сырой ветер и было свежо.

— Неуютное место, но не стоит искушать судьбу. Тут безопасно, а там… — он махнул вниз. — Там все может быть.

В ту ночь я замерз впервые за долгие месяцы в Бразилии.


Мы перевалили Чертовы горы и стояли на краю Большого болота. Да, Флориндо нисколько не преувеличивал, эти горы вполне заслужили свое название. Мы затратили на них три дня и потеряли минимум по десять кило веса; к счастью, они уже позади. Осталось преодолеть Большое болото, и мы у цели. У меня сложное чувство нетерпения, волнения и трепетного предвкушения необычного.

— Ага! — прервало мои мысли громкое восклицание Флориндо. — Нашел! Нужно идти туда, вон к той скале. Там я оставил знак. Пошли!..

Он не ошибся: на темном камне отчетливо серел крест, грубо выцарапанный мачете. Знак был, но я нигде не заметил и следа тропинки. Насколько хватал глаз, перед нами расстилалась бесконечная топь, поросшая низким кустарником вперемежку с высокой травой и усеянная бесчисленными озерцами. За нею, далеко на горизонте, синели горы.

— Нам туда, к Синим горам. Отдыхайте, Андриу, пока я вырублю шесты… Нет-нет! Помогать не надо, вы же не знаете, какие нужно.

Он ушел, я остался один. Меня всегда странно манило болото, есть в нем что-то притягательное, зовущее и гнетущее одновременно. Быть может, какие-то обрывки нитей, связывающих современного человека с далекими временами зарождения жизни в теплых океанах еще юной Земли? А это казалось особенно таинственным и зловещим. Я поднял камень и бросил на ближайшую лужайку, призывно зеленевшую изумрудом травы. Он беззвучно исчез, словно упал в бездонную пропасть. Как мы пойдем, не представляю…

И все же мы идем: Флориндо впереди, я позади. У него память электронной машины. Он без колебания делает сложные обходы. Опираясь на шест, уверенно шагает по хлипким кочкам и, не глядя, перешагивает через зловещего вида ржавые лужи. Скрепя сердце я следую за ним, неуверенно и трепетно ставя ногу. Я знаю, что эти лужи не что иное, как бездонные болотные окна. Оступишься — поминай как звали! В других местах он укладывает бамбуковые шесты рельсами, и мы перебираемся по ним на четвереньках, перетягивая потом шесты за собой. Сначала я вытирал грязь с лица и рук, потом плюнул. Где уж думать об опрятности, когда ползешь по локти в вонючей болотной жиже, а тридцатикилограммовый рюкзак так и тянет в топь. Я отлично понимал, что первый же неверный шаг может оказаться и последним. С рюкзаком на спине упасть легко, а вот удастся ли встать, успеет ли помочь Флориндо, сказать трудно. В довершение всего невыносимо изводили насекомые. Они висели над нами гудящей ядовитой тучей, лицо и руки горели огнем. Мы шли и шли, шли, казалось, целую вечность, а Синие горы оставались все так же далеки…


Сквозь затейливую вязь кованой решетки крохотного оконца под потолком пробивалось немного света. Он высвечивал паутину, обросшие мохом стены и каменные плиты пола. Массивную дверь эбенового дерева крест-накрест перечеркнули широкие бронзовые полосы, густо усеянные шляпками крупных гвоздей. Наша тюрьма не уступала крепостным казематам. Я примерно знал, что нас ожидает, и все же гнетущее беспокойство не оставляло. Лишение свободы, помноженное на долю неизвестности, всегда тягостно.

Все произошло совершенно неожиданно. Часам к пяти дня мы наконец перебрались через Большое болото: грязные, измученные, еле дышащие от усталости. Перед нами бесконечной стеной вздымался обрыв. С кручи, шумя и грохоча, низвергались струи многочисленных водопадов, их воды, наверное, и питали болотные топи. Из последних сил мы вскарабкались наверх и как одержимые устремились к ближайшему ручью. В тени пальм призывно блестела заводь, сквозь ее прозрачную воду свободно просматривалось чистое песчаное дно. Здесь явно не приходилось опасаться электрических угрей, ядовитых скатов или хищных пирай. Мы плескались и мылись без конца. Только накупавшись вдоволь, до синевы, я немного осмотрелся. Глазам открылся мягкий, ласковый пейзаж, не имевший ничего общего с мрачной сельвой или унылым, вонючим болотом.

Свежую зеленую равнину прорезали блестящие ленты ручьев. Купы деревьев, внося разнообразие, радовали глаз и манили густой тенью. Пальмы, молочные и дынные деревья мирно соседствовали между собой. Полого повышаясь, равнина упиралась в лес, а за ним зубчатой стеной стояли суровые Синие горы. Слева от нас лес спускался к болоту острым, длинным языком, доходя почти до обрыва, где ему преграждал путь высокий холм. С его вершины, безусловно, открывался широкий обзор. Сообразив это, я было направился туда, но не успел сделать и трех шагов.

— Андриу, назад! — закричал Флориндо.

Хватаясь за пистолет, я мгновенно обернулся и застыл от удивления. В каком-то десятке метров от нас стояли трое индейцев с нацеленными луками. Они появились как из-под земли.

— Не шевелитесь! Стойте спокойно… — тревожной скороговоркой предупредил мой спутник.

Но я и не думал шевелиться, во все глаза разглядывая индейцев. Это были рослые светловолосые люди со светло-бронзовыми лицами. Белые индейцы! Да, это не миф. Совсем нет, они держали наготове длинные черные луки с наложенными на тетиву оперенными стрелами. Я успел даже заметить рыжеватую растительность на лице ближайшего из них. Немая сцена длилась всего несколько секунд. Один из трех, очевидно предводитель, опустил лук и приветственно вскинул руку. Флориндо ответил тем же. Индеец улыбнулся, кивнул и повелительно махнул в сторону леса. Флориндо беспрекословно нагнулся за рюкзаком, я последовал его примеру и потянулся за винтовкой, лежавшей рядом. Слух резанул угрожающий гортанный окрик, я поспешно выпрямился. Индеец с рыжеватой растительностью, натянув лук до отказа, взял меня на прицел, видимо готовый пустить стрелу. Я кое-что слышал о возможностях этого оружия и заколебался. Индейская стрела может пронзить человека навылет за сотню метров, а тут не было и десяти. Но как же бросить винтовку, остаться безоружным с одним пистолетом?..

— Не троньте винтовку! Они знают, что это такое, — торопливо вмешался Флориндо.

Мы пошли вперед, а они за нами, повесив на плечи наши винтовки и держа луки наготове. Тех, кто не ходил под конвоем, могу заверить: ощущение не из приятных, даже если конвоиры вооружены только луками. Впрочем, надо отдать им справедливость, мачете нам оставили и не обыскивали, «вальтер» остался в кармане. Пройдя с километр, мы вступили в лес, который ничем не напоминал сельву. Деревья росли привольно, негусто, и почва под ногами была твердой. Сначала мы придерживались тропинки, еле заметной, но все же тропинки. Старший шел впереди, а двое конвоиров замыкали шествие. Примерно через час ходу ведущий свернул и дорога пошла на подъем. Несколько раз приходилось переходить стремительные неглубокие ручьи. Лес, сгущаясь, темнел, и совершеннонеожиданно предстал заброшенный город. Но я не успел почти ничего разглядеть: нас втолкнули в эту каморку и снаружи лязгнул запор…

— Ну вот, Андриу. Как видите, я не обманывал. Вы довольны? — нарушил затянувшееся молчание Флориндо.

Он растянулся на спине и, положив под голову рюкзак, спокойно отдыхал.

— Не совсем. Мне кажется, нас могли бы встретить и повежливее. Тем более что вы приходите не впервые, вас уже знают. Даже как будто ждали?

— У каждого народа свой обычай. Его следует принимать как есть. И потом это ненадолго, — утешил он, не отвечая на вопрос.

Тени в углах каморки сгущались, наступал вечер. Флориндо вскочил.

— Идут!

Лязгнул запор, дверь открылась, и на пороге вырос человек. Повелительное движение руки — и мы вышли вслед за ним. Это был кто-то новый: высокий, широкоплечий и рыжебородый. Наши двое конвоиров были здесь, но держались поодаль. Один сидел, другой возился у костра, подбрасывая ветви. Рыжебородый обвел нас внимательным взором и, скупо улыбнувшись Флориндо, приветственно вскинул правую руку. Его жест смутно напомнил нечто виденное, но что именно, я не уловил и машинально ответил тем же. Он еще раз взглянул на Флориндо и снова, на этот раз надолго, остановил взор на мне. Его глаза, мельком скользнув по одежде, уперлись в мое лицо. Не очень-то приятно стоять, когда тебя бесцеремонно разглядывают, словно музейный экспонат. Я вызывающе подбоченился и ответил тем же.

У него были мягкие черты лица и несколько вздернутый пос. Крупный рот скрадывала борода. Широкий лоб покрывала сеть морщин. На вид ему казалось лет пятьдесят. Одежда из темной, видимо бумажной, ткани была совершенно цела, выгодно отличаясь от лохмотьев наших конвоиров. На ногах он носил нечто вроде самодельных полусапожек без каблуков из шкуры какого-то животного. На лямке через плечо висело мачете в ножнах. В пальцах дымилась самодельная сигара.

Он подметил мой вызывающий взгляд и улыбнулся. Улыбнулся иронически и снисходительно. Мне стало неудобно, так улыбаться мог не бесцеремонный дикарь, а мыслящий, наблюдательный человек. Моя бравада показалась смешной и глупой. В конце концов я пришел к нему, а не он ко мне. Я слишком мало знал об этих загадочных белокожих индейцах, чтобы обижаться. Они могли иметь весьма веские основания для осторожности и любопытства. Да, чужие обычаи следует уважать, даже если они и не по душе. Флориндо прав.

Рыжебородый подвел нас к костру, конвоиры отошли подальше. Уже совсем стемнело, и в отблесках пламени его рыжая борода отливала золотом. Теперь я рассматривал его исподтишка, но можно бы и в открытую. Он не обращал на меня никакого внимания, занявшись беседой с моим другом. Это была беседа без слов, они разговаривали жестами и, насколько я мог судить, отлично понимали друг друга. Темпераментная жестикуляция, которой подкрепляют выражения в странах Латинской Америки, развилась в своеобразный, самостоятельный язык жестов, настолько ясный и недвусмысленный, что с его помощью можно свободно вести довольно сложную беседу, не произнося ни единого звука. На этом языке и разговаривал Флориндо с рыжебородым индейцем. Беседа закончилась быстро, Флориндо поднялся и направился в нашу клетушку. Через минуту он вернулся и передал рыжебородому небольшой сверток, получив взамен что-то маленькое и темное. Рыжебородый встал, прощально кивнул и, жестом подозвав конвоиров, вместе с ними скрылся. Мы остались одни.

— Что он сказал?

— Можно ходить, но недалеко. Иначе!.. — он красноречиво провел ребром ладони по горлу.

— Что вы дали ему?

— Не все ли равно? — уклонился Флориндо. — Важно, что я получил. Вот, смотрите!

Он развернул лоскуток кожи, и я увидел маленький камешек. Поворот ладони — и в глаза ударил пучок радужных лучей.

— Алмаз! — догадался я.

— Да! Голубой и очень хороший.

Я протянул руку.

— Дайте посмотреть.

Он дал неохотно.

— Осторожнее, не уроните. Найти будет нелегко.

Маленький круглый камешек. Местами прозрачный и чуть голубоватый. С одного бока поверхность избороздили трещинки, я указал ему на них.

— Это не порок. Напротив, такие ценятся дороже. Этот малютка стоит кучу денег. Целую кучу! — мне показалось, что в его глазах сверкнула жадность.

— А где наши винтовки?

— После вернут. Перед уходом… — рассеянно бросил он, любуясь камнем.

— Я пойду спать. А вы?

— Позже… — его глаза не отрывались от камня.

Я провалился в сон, как в пропасть…

Разрушенный город особого интереса не представлял и оказался вовсе не городом. За несколько дней я обследовал его весьма основательно и убедился, что ничего общего с древними цивилизациями тут нет и в помине. Это были заурядные развалины португальского форта, построенного, судя по некоторым деталям, в начале XVIII века. Гораздо больше интересовали меня белые индейцы. За все эти дни рыжебородый появился всего раз. Дал Флориндо алмаз и, получив сверточек, собирался уйти, но я загородил ему дорогу и, ткнув себя в грудь, сказал:

— Андриу!

Он недоуменно пожал плечами.

Я повторил и сделал выразительный жест, долженствовавший, по моему мнению, означать: «А тебя как зовут?» Он взглянул в упор, усмехнулся и коротко бросил:

— Пау!

Итак, его зовут Пау. Начало положено, продолжим дальше. Я указал пальцем вверх и сказал по-португальски:

— Небо! — Он молчал. — Небо, небо… — Он досадливо покачал головой и отмахнулся. Но я не сдавался. Похлопал ладонью по древесному стволу и сказал: — Дерево! Де-ре-во…

Пау нахмурился и, молча отстранив меня, пошел своей дорогой.

Я повернулся и встретил насмешливый взор Флориндо. Оказывается, он все видел.

— Пустое дело, — сказал он. — Я уже пробовал. Они не хотят или им нельзя. Кто знает?

На следующее утро я проснулся до рассвета. Солнце еще не встало, только покраснело небо. Были те короткие минуты, когда ненадолго смолкают птицы, животные и насекомые, словно из уважения к чуду нарождающегося дня. Но стоит взойти солнцу, и воздух вновь наполняется их пением, криком и гудением. Я проснулся от слабого музыкального звука, совсем непохожего на ставшие уже привычными пронзительные вопли обитателей тропического леса. Прислушался, вскочил и застыл на месте как завороженный: пел хор. Не веря ушам, я пулей вылетел из каморки. Никаких сомнений: стройный хор человеческих голосов пел гимн. Именно гимн, а не что иное. Он звучал торжественно и проникновенно. Тональность и громкость, повышаясь, достигли апогея в тот момент, когда первые солнечные лучи зажгли алым высокие облака. Еще немного — и величавые звуки, стихая, умолкли.

Я слышал гимн Солнцу. Белые индейцы оказались солнцепоклонниками. А вдруг они прямые наследники таинственной цивилизации инков? Или потомки легендарных атлантов?.. Если так, то я на грани потрясающих открытий. У меня голова пошла кругом. Величавые звуки гимна, не смолкая, звучали в ушах. И тут я припомнил одно любопытное обстоятельство: в хоре не было слышно мужских голосов. Да-да! Только женские и высокие, нежные, наверное детские. Странно? А впрочем, может быть, так принято, полагается по ритуалу?..

Я почти тотчас забыл об этом, меня уже захватила всепоглощающая жажда открытий. Эта неповторимая страсть сильнее любого другого увлечения и привязанности. Тот, кто попал в ее сети, не освободится, пока не выполнит задуманного, хотя бы ценой жизни. Через это прошли все первооткрыватели и путешественники от Христофора Колумба до Роберта Пири и от Ермака Тимофеевича до Перси Фосетта. Теперь наступил мой черед. Я твердо знал, что не отступлюсь, пока не узнаю всех тайн белых индейцев. Если потребуется, рискну и головой. Но только своей собственной, Флориндо я решил ни во что не вмешивать.


Уже на второй день нашего пребывания здесь я заметил, что мы предоставлены самим себе: за нами не следили. Я поделился с Флориндо.

— Они верят мне, — подтвердил он. — Убедились в прошлый раз. Да и некуда ходить. Алмазы они приносят, мясо тоже. А лес везде одинаков.

— Это угроза всерьез или нет?.. — Я провел ладонью по горлу.

Он обеспокоенно посмотрел на меня.

— Кто знает? Наверное, да. Лучше не рискуйте, Андриу. Погибнете ни за грош и меня подведете. Зачем вам далеко ходить? Тут есть все, что вы искали. И старый город, и белые индейцы иногда приходят. Чего же вам еще? Хотите, сварю кофе покрепче? Крепкий кофе разгоняет нехорошие мысли… — Он не понимал меня, отвлеченная любознательность была глубоко ему чужда.

Итак, за нами не следили, в этом я убедился окончательно. Я хорошо приметил, откуда появляется и куда исчезает рыжебородый Пау, и не сомневался, что сумею найти его следы, а по следам найду и деревню. Она не должна быть далеко, иначо не услыхать бы хора. Помехой оставался Флориндо, но я придумал простой план. В час сиесты он имел обыкновение вздремнуть, и основательно — часика три. Если меня схватят, а его найдут крепко спящим, то лучшего оправдания не придумать.

В полдень мы пообедали. Флориндо закусил как следует, а я умеренно. В этом жарком климате обильная еда расслабляет. После обеда он начал зевать и отправился в каморку вздремнуть. Выждав несколько минут, заглянул к нему: он сладко спал, посвистывая носом. Прикрыв двери, я удалился. Начал с того, что отстегнул мачете: если придется ползти, оно помешает. Вместо мачете я взял большой складной нож со стопорным вырезом. Вытащил «вальтер» из кобуры и сунул прямо в карман. Я вовсе не собирался оказывать вооруженное сопротивление, если меня обнаружат, но помимо человека на пути мог повстречаться и хищный зверь. Затем изорвал самую старую из своих трех рубашек и обмотал ступни сапог. Для проверки прошелся: выходило почти бесшумно. На этом приготовления и закончились. В путь!..

Следы рыжебородого нашлись легко. В лесной гуще он нет-нет да и пускал в ход мачете. Я двигался медленно, боясь потерять след и выдать себя шумным движением. А временами и совсем останавливался, прислушиваясь. За полчаса, по моим расчетам, я сделал не менее двух километров. Путь стали все чаще и чаще пересекать тропинки. А кое-где, в сырых местах, попадались и свежие отпечатки человеческих ног. Поняв, что подхожу к деревне, я утроил осторожность, значительно сбавив шаг. Больше всего я опасался собак с их тонким слухом и чутьем, но, как ни прислушивался, не уловил и намека на собачий лай. К тому же ветер дул в лицо. А вспомнив про сиесту, и совсем приободрился. Насколько я знал, ее соблюдали все без различия цвета кожи, пола и возраста.

Лес посветлел, и вдруг я оказался на краю большой росчисти, залитой солнечным светом. Я поспешно юркнул обратно в кусты и, стараясь не высовываться, внимательно осмотрел росчисть. Тревога оказалась напрасной, это была плантация маниоки и папайи. Крикливые туканы преспокойно клевали плоды, людей не было видно.

Я отправился дальше, придерживаясь края плантации, но не покидая защиты зарослей. Миновав плантацию, снова углубился в лес, и опять стали попадаться тропинки. Куда они вели, я не имел представления, но после некоторого колебания все же избрал одну из них. Мое странствие длилось уже около часа, времени оставалось все меньше, а результатов еще не было. Тропинка круто свернула, и я остановился как вкопанный: надрываясь и захлебываясь, кричал ребенок. Екнуло и гулко забилось сердце: деревня была где-то рядом. Ступая на носки, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, я двинулся вперед. Шагов через тридцать лес оборвался, открыв деревню. Она расположилась в центре обширной росчисти, засаженной сахарным тростником, и казалась небольшой. Из-за зелени виднелись только макушки хижин, до них оставалось метров двести, когда мне показалось, будто послышался мужской голос. Ребенок тем временем утих.

Выжидать и высматривать не в моем характере, предпочитаю действовать. Заткнув за ленту шляпы несколько листьев для маскировки, я пустился прямиком через тростник, пригибаясь и стараясь не ломать сочных стеблей. Эти несчастные двести метров показались длиннее двадцати километров, но все имеющее начало имеет и конец. Совершенно неожиданно я уперся в цилиндрическую стену индейской хижины, поспешно отступив, обогнул ее и оказался у промежутка между двумя другими. Трава здесь была вытоптана и валялся какой-то хлам, но я не успел ничего рассмотреть. Из-за хижины выдвинулась тень, и послышались голоса. Я присел и затаил дыхание. Вслед за короткой тенью появился и ее хозяин — темноволосый индеец лет сорока. Он свернул в тень от хижины и лениво сел, прислонившись спиной к стене. Судя по его сонному виду, он только что пробудился от сиесты. Не успел я приглядеться к нему, как появился второй — коренастый и светловолосый с огромной сигарой-самокруткой в зубах. Он буркнул неразборчивое приветствие, уселся рядом с первым и, вытащив сигару изо рта, принялся зевать.

— Дай сигару, Ганс, — попросил темноволосый.

— У меня всего… Уа-ах!.. Одна… — сквозь зевоту буркнул коренастый.

Я чуть не вскочил. Они разговаривали на чистейшем немецком языке.


Флориндо ничего не заметил. Я вернулся вовремя и весь остаток дня ломал голову над ошеломляющим открытием. Кроме этих мужчин мне удалось увидеть и женщину — краснокожую и отчетливо выраженного монголоидного типа, характерного для южноамериканских индейцев. Я услышал и женские голоса. В отличие от мужчин женщины говорили и перекликались на совершенно незнакомом наречии, но явно не европейского происхождения. Откуда же среди индейцев взялись эти два немца? Что делают они тут? Владея немецким языком вполне прилично, я ошибиться не мог. Так говорят только чистокровные немцы. Может быть, они пленники? Нет, они держались свободно и непринужденно, как дома. Тогда кто же остальные, виденные мной «белые индейцы», рыжебородый Пау и наши конвоиры? Неужели немцы? Ведь у них тоже европейские черты лица, светлая кожа и волосы. Но эти луки, костяные ожерелья и грубые медные браслеты на руках! А дикие повадки и утренний гимн Солнцу! Не маскарад же все это? Да и кому он нужен?.. Сам черт ногу сломит! Но почему они так упорно избегают общения с нами? Уж не из опасения ли выдать себя? Впрочем, могут существовать и другие мотивы. Религиозные, национальные и прочие. Странная, очень странная история…

Я лег спать, так и не придя ни к какому определенному заключению. Но любопытство разбирало меня не на шутку, и я не мог больше ни о чем думать.

На другой день поднялся задолго до рассвета и принялся ждать. Как только покраснело небо, зазвучал хор. Это таинственное песнопение в глуши первобытного леса производило потрясающее впечатление. Начинаясь тихой жалобой, оно, поднимаясь по многоступенчатой гамме, вырастало в ликующий призыв, в громогласный гимн светилу. Я разбудил Флориндо.

— Послушайте!..

— Уже… слышал… — зевая и почесываясь, равнодушно сказал он. — Они поют так каждое утро.

— Кто «они»?

— Индейцы. А что?

Я решил позондировать почву. А вдруг ему что-то известно?

— Флориндо! Мне кажется, вы знаете больше, чем говорите.

— О чем вы?

— Хотя бы о том, что нас почему-то прячут от племени, а вас это нисколько не удивляет. Может быть, вы поделитесь со мной?

— Напрасно обижаетесь, Андриу, ничего такого тут нет. Просто им запрещают вожди.

— Вожди, вот как! А рыжебородый Пау разве не вождь?

— Вождь, но не из главных. Поэтому он и действует тайком. Выменивает кое-что только для себя. Ну и своих друзей…

— Что же вы даете за алмазы?

— То, что ему нужно, — уклончиво ответил Флориндо.

Я не стал настаивать, но его уклончивость определенно не понравилась.

Поразмыслив, я решил предпринять еще одну разведку в тайне от Флориндо. Дорогу я теперь знал и на всякий случай затеял для отвода глаз раскопки в отдаленном углу форта. Если задержусь, а Флориндо проснется, то хватится не сразу. Прихватил бинокль и отправился. На этот раз повезло больше: я вышел к деревне в значительно более удобном для наблюдений месте.

Хижины тут выстроились двумя параллельными рядами, образуя улицу, переходящую в площадь. Я начал с улицы. В поле зрения сразу же попала группка женщин. Они стояли, о чем-то толкуя, все, как на подбор, молодые и стройные. Женщины были среднего роста, с кожей ярко-медного оттенка и короткими рыжеватыми волосами. Вне всякого сомнения эти женщины были чистокровными индеанками. К одной из них подбежал ребенок и уцепился за руку, я перенес внимание на него. Он оказался мальчиком лет пяти, несколько более светлокожим и с более правильными чертами лица. На голых тонких ручонках болтались тяжелые браслеты. Сильный бинокль давал возможность рассмотреть все подробности, и я обратил внимание, что женщины никаких украшений не носят. Больше рассматривать было нечего, и я повел биноклем вдоль улицы по направлению к площади. Все хижины выглядели совершенно одинаково, формой напоминая пчелиный улей.

Не обнаружив ничего любопытного, я нетерпеливо вскинул бинокль и не удержался от удивленного возгласа. По периметру площади расположились дома. Дома, а не хижины! Да, никаких сомнений, я видел бревенчатые дома. Правда, не такие, как у нас в Татрах или Карпатах, но самые настоящие дома с застекленными окнами, дверями и верандами. Только крыши из пальмовых листьев несколько роднили их с индейскими хижинами. Их было несколько, но от волнения я никак не мог сосчитать, сколько именно.

Протерев стекла и торопливо отрегулировав увеличение, я снова навел бинокль и как раз вовремя. На веранде ближайшего дома появился человек. Светловолосый мужчина в белой рубашке с газетой в руках. Он повернулся лицом, и я увидел висящий на его груди автомат. Вороненый пистолет-пулемет с длинным рожком магазина. Он сел и занялся газетой. Теперь я видел только газету и его пальцы. Впрочем, больше смотреть и не стоило. Миф о «белых индейцах» разлетался в прах. Романтическую легенду сменила будничная действительность. И кажется, она скверно пахла, эта действительность…

Все стало ясным и понятным. Шайка авантюристов или темных дельцов занималась добычей алмазов, беспощадно эксплуатируя индейцев. Рыжебородый Пау и прочие «белые индейцы» были обыкновенными надсмотрщиками над настоящими, не фальшивыми индейцами. Они работали где-то поодаль от деревни, почему я и не видел индейцев мужчин, а только женщин и бездельничающих белых. Луки, стрелы, рубище и прочая бутафория служили для отвода глаз случайным пришельцам вроде нас с Флориндо. Для серьезной же «работы» имелись вполне современные автоматы. Тут наверняка не только немцы, а сброд, набранный из авантюристов разных национальностей. Рыжебородый не только авантюрист, но еще плюс к этому жулик, ворующий алмазы. Поэтому он и его приспешники так старательно прячут нас. Ведь в случае разоблачения им не сносить головы, да и нам также. Я немного слышал про нравы здешних «лесных хозяйчиков». Конечно, Флориндо находка для Пау. Через него удобно сбывать краденые алмазы. Знает ли правду Флориндо?.. Трудно сказать, но если и знает, то не слишком много. Рыжебородому нет смысла болтать. Как бы то ни было, а я влип в прескверную историю. Надо выпутываться, и поскорее, пока не поздно…


Я отложил решительный разговор с Флориндо до утра, намереваясь еще раз все продумать. Но непредвиденная случайность круто изменила планы.

Смеркалось. Мы развели костер и занялись приготовлением незамысловатого ужина. Я растирал на плоском камне кофейные зерна бамбуковой палкой, а Флориндо пек лепешки.

— Андриу! Принесите, пожалуйста, немного маргарина. Мне нельзя отойти от сковородки, а тут уже пусто, — он показал пустую жестянку. Обращаясь ко мне с просьбой, даже самой незначительной, он всегда держался щепетильно вежливо и говорил, словно извиняясь, что побеспокоил столь важную особу. Это смешило и немного раздражало одновременно.

Я молча встал и направился в нашу каморку, машинально неся в руке бамбуковую палку, которой растирал кофе. Здесь стояла полутьма, сюда проникали только отблески заката в окно и колеблющиеся отсветы пламени костра через открытую дверь. Мы хранили продукты в стенной нише. Рядом, но повыше висели и наши рюкзаки. Я протянул левую руку, на ощупь разыскивая жестянку с маргарином, и почти тотчас услышал сухое пощелкивание. Оно доносилось откуда-то справа и снизу. Я повернулся, всматриваясь. Пощелкивание перешло в шипящий свист. В неверном полусвете взметнулось черное длинное тело. Защитным, нерассуждающим движением я вскинул правую руку с зажатой в ней бамбуковой палкой, но сильный толчок выбил ее из пальцев. Я отпрянул, ударился обо что-то головой и кинулся к дверям. Уже на пороге меня настиг тупой удар в поясницу. В слепом ужасе я рванулся вперед. Сзади волочилось что-то тяжелое, разум захлестнула волна дикого страха.

— Флориндо! А-а!!.

От костра метнулась стремительная тень, сверкнуло мачете. Я споткнулся и тяжело грохнулся оземь. На миг все померкло…

— Андриу! Андриу! Вы целы?..

Он стоял надо мной, пригнувшись, с мачете в руке. Я привстал, потом вскочил на ноги. Боли не чувствовалось, но в голове гудело.

— Кажется, да… А что это было?

Он молча ткнул мачете. Я посмотрел и вздрогнул от ужаса и отвращения. На земле валялась перерубленная пополам здоровенная змея толщиной в руку и длиной метра три, хвост еще подергивался.

— Это суруруку[18]. Не укусила? Нигде не болит?

— Как будто нет, только ударила. Вот сюда…

— Ударила?! А ну раздевайтесь! Живо!..

Я молча повиновался. Его тон и выражение лица исключали расспросы. Он тщательно обследовал меня с ног до головы при свете фонаря и озабоченно пробормотал:

— Ничего не видно… Не могу найти… Но если ударила, значит, укусила. Скверно! Впрочем… — он нагнулся к моей одежде и несколько секунд что-то искал, потом резко выпрямился, но уже с просветлевшим лицом. — Счастлив ваш бог, Андриу! Видите? Вот! — На белой пластмассе пояса отчетливо выделялись две рваные царапины, залитые темной жидкостью. — Счастлив ваш бог! — с чувством повторил он. — Она все отдала поясу. Вцепилась в него…

— И тащилась за мной? — догадался я.

— Этого не видел. Видел только, как вы упали, а она взвилась над вами. Но я успел…

— Спасибо, Флориндо! Спасибо, друг! Вы спасли меня. Не знаю, как и благодарить…

— Ну что вы! Не стоит говорить. Каждый поступил бы так же.

В голове появилась тупая боль. Пощупал.

— Ого! Здоровая шишка…

— Где?.. Здесь?.. О боже!

— Не пугайтесь, Флориндо! Ничего страшного, просто ударился немного… — я рассказал ему подробности своего приключения.

— Хорошо, что так, — широко и радостно улыбнулся он. — Укус суруруку в голову — смерть. Надо взглянуть, нет ли там еще одной.

С мачете наготове мы осветили нашу каморку. На полу было пусто, если не считать свалившегося рюкзака Флориндо.

— Вот обо что я хватился головой! — воскликнул я, поднимая рюкзак, с тем чтобы водворить его на место, но молния расстегнулась, и содержимое посыпалось на пол.

— Я сам подберу! — вскричал Флориндо, но я уже поднял с пола тяжелую картонную коробку.

Это были крупнокалиберные пистолетные патроны. Еще несколько таких же коробок вперемежку с блестящими маленькими пачечками валялось на полу.

— Так… Ясно! А это что? — спросил я, подталкивая носком сапога одну из пачек.

— Лекарство от лихорадки, — сухо ответил он.

— Значит, это и есть ваш «товар»?

— Да, сеньор инженер. Это мой товар, и это никого не касается. Дело мое!

Я пожал плечами.

— Конечно, ваше. Но наживаться на лекарстве, зарабатывать на чужой беде и страданиях! Это, знаете ли…

— Что вы там толкуете о бедах и страданиях! — грубо прервал он. — Вы! Инженер, образованный и обеспеченный человек!..

— При чем это? — повысил голос и я.

— А вот при том! Побывайте в моей шкуре, тогда узнаете. Только и слышишь: «Эй ты, бродяга, пошел отсюда! С дороги, оборванец! Вон, ублюдок! Убирайся, пока цел! Таких, как ты, не пускаем!..» И так с рождения до смерти!.. — он весь дрожал. — Понравилось бы вам такое?

— Успокойтесь, Флориндо…

— Нечего меня успокаивать! Я знаю, что делаю, и не попрекайте меня. Я тоже хочу жить, как вы. Чтобы на меня не кривили губы. Чтобы кланялись и говорили: «Здравствуйте, сеньор Эспина! Как ваше здоровье, сеньор Эспина?» Хочу, чтобы мне подавали покупку, а не швыряли. Хочу чувствовать уважение, а не презрение. Хочу в конце жизни побыть человеком. А для этого у бедняка есть только одно средство. Вот это! — он выразительно щелкнул большим и указательным пальцами. — Да-да! Будут деньги, будет все. Я сразу стану настоящим сеньором. Всякие там Сантосы и прочее дерьмо будут ползать на брюхе, засматривая в глаза. Не будет ли подачки? А я захочу — дам, захочу — нет. Вот так, сеньор инженер! Но разве вы поймете меня? Где вам!.. — он махнул рукой и побрел к костру.

Мы поужинали молча и молча закурили. Флориндо упорно избегал моего взгляда. Чувствовалось, что ему не хочется разговаривать, но откладывать объяснение до утра стало небезопасно. События могли развернуться в любой момент, и следовало безотлагательно уяснить позиции. Не то чтобы я сомневался в нем или опасался предательства с его стороны. Нет, мое доверие к нему нисколько не поколебалось. Ведь он только что спас мне жизнь, рискуя своей. И хотя его «коммерция» претила мне, я не считал себя вправе осуждать его безоговорочно. Недавняя вспышка показала, насколько глубоко и сильно он переживает унижение. Унижение незаслуженное и подлое. Борьба за человеческое достоинство всегда вызывает сочувствие, даже если ее методы нам и не по душе. Я просто хотел узнать как можно больше и посоветоваться с ним, ничего не собираясь скрывать.

— Флориндо, нам необходимо поговорить откровенно. Мы, кажется, влипли в скверную историю. — Он мельком недоверчиво взглянул на меня. — Я не шучу! Дело обстоит очень серьезно и не терпит отлагательства.

— Говорите… Андриу. Я слушаю.

«Андриу» снова заменил «сеньора инженера». Это уже был шаг к примирению. Стараясь ничего не упустить, я поведал ему обо всем, не скрывая догадок, сомнений и опасений. Он внимательно выслушал, долго щурился на огонь и, покачав головой, озабоченно пробормотал:

— Да, положение неважное… Совсем, совсем неважное… — потом энергично швырнул окурок в костер и воскликнул: — Клянусь девой Марией, я ничего не знал! Даже и не подозревал. А уходить надо. Надо уходить, вы правы! Свидимся с рыжебородым и уйдем…

— Зачем откладывать! — перебил я. — Что нам рыжебородый? Этот жулик!

Он протестующе поднял ладони и внушительно сказал:

— Знаете, что неясно во всей этой паршивой истории?.. Нет! Ну так послушайте. Я немало людей повидал на своем веку. И хороших, и плохих. Так вот, рыжебородый Пау не жулик. Не похож он на жулика, и все! Так мне сердце говорит! Это человек слова, значит, уже стоящий. Нельзя обойтись с ним по-свински.

— В чем же свинство? Мы люди свободные. Как пришли, так и уйдем. Мы никому ничем тут не обязаны.

— Нет! Я обещал ему кое-что, и он должен получить свое.

— Кое-что… Получить… — многозначительно протянул я, подумав про себя: «Хочешь выманить лишний алмаз».

Он словно бы подслушал мою мысль.

— Не надо думать обо мне плохо, Андриу. Дело не в жадности. Нет! Я отдам ему все, что осталось, даже если он придет с пустыми руками. Э, погодите!..

Он вернулся с рюкзаком и, расстегнув молнию, высыпал его содержимое прямо на траву.

— Смотрите все, не стесняйтесь.

Кроме коробок с пистолетными патронами я обнаружил еще несколько пачек винтовочных и увидел два крупнокалиберных автоматических пистолета.

— Было четыре, два уже отдал, — пояснил Флориндо лаконично.

— Зачем ему оружие?

— Кто знает?.. Прошлый раз мы с Терро оставили ему винтовку и немного патронов.

— А если оружие идет в ход против индейцев, ваших же братьев по крови? Вам такое не приходило в голову?

— Нет-нет! — горячо запротестовал он. — Этого не может быть! Тут другое. Что, не знаю, но другое. Клянусь девой Марией, рыжебородый не подлец!

Мы замолчали. Уверенность Флориндо произвела на меня впечатление и сильно поколебала неблагоприятное мнение о рыжебородом. Я хорошо знал, насколько наблюдателен Флориндо, и доверял его интуиции. В конце концов если на то пошло, у меня не было никаких веских оснований чернить Пау. Одни только предположения, домыслы и догадки. Зачем бы ему покупать оружие и боеприпасы по дикой цене, действуй он заодно с хозяевами? А лекарство?.. Нет, тут в самом деле что-то другое. Он преследует какие-то тайные цели, безусловно идущие вразрез с хозяйскими интересами…

— Андриу! — прервал мои размышления Флориндо. — А что если вам потолковать с рыжебородым?

— Потолковать?

— Ну да! Поговорить, по-немецки. Начистоту!

— Черт возьми! Это мысль… Рискнем!


Рыжебородый появился рано утром. Я вышел навстречу. Он улыбнулся своей скупой улыбкой, не разжимая губ, и приветственно вскинул руку. Внезапная догадка хлестнула молнией. Приготовленная немецкая фраза застряла в горле. И как раньше не догадался?.. Секунду-другую поколебался, потом все же решился и ответил жестом левой руки. Тем временем правая нырнула в карман и нащупала рукоять пистолета. Если догадка верна, то на этот раз под конвоем прогуляется он. По крайней мере до Большого болота…

Все эти соображения промелькнули мгновенно, и я как ни в чем не бывало приветливо сказал по-немецки:

— Доброе утро, Пау! Как поживаете?

Он отпрянул, как от удара, и схватился за мачете.

— Спокойнее, спокойнее! Я вам не враг…

Какое-то мгновение он простоял неподвижно, не спуская глаз с меня. Потом неуловимо напрягся и потихоньку повел правую ногу назад. Я потянул руку из кармана, показывая затыльник пистолета. Он заметил и, поняв, что преимущество не на его стороне, выпустил рукоять мачете.

— Так неожиданно… — пробормотал он сдавленно. — Откуда вы узнали?

— Не все ли равно! Важно, что знаю.

— А тот знает? — он кивнул в сторону нашей каморки.

— Не все сразу, — усмехнулся я. — Давайте поговорим, тогда и разберемся.

— Вы хотите только поговорить. Правда?

— Да. А чего вы боитесь?

— Ничего, конечно. Просто я было другое подумал. Звереешь тут, ну и кажется всякое. Ладно!.. — он отстегнул мачете и, бросив на землю, ухмыльнулся добродушно и лукаво. — Так вам будет спокойнее. Верно?

— Пожалуй, — ответно улыбнулся я, демонстративно вытаскивая руку из кармана, но продолжая держаться настороже.

— Пошли! — пригласил он и, не оглядываясь, двинулся вперед.

Мы уселись на камни друг против друга в тени полуразрушенной стены.

— Валяйте! — бросил он, выжидательно глядя на меня.

— Вы немец?

— Возможно! А вы кто? Американец, англичанин?..

— Ни то, ни другое. Но что вы здесь делаете? Мне кажется, вам тут неважно живется.

— «Неважно» не то слово. Паршиво живется. Хуже некуда. Дерьмо, а не жизнь! — сплюнул он.

— Что же вас удерживает? Можно уйти.

Он оценивающе посмотрел на меня.

— Похоже, вы не воевали?

— Да, не успел.

— Ваше счастье, а я навоевался до тошноты. Почти целых шесть лет не видел неба и солнца.

— Вы подводник? — осенило меня.

— Черт возьми! Откуда вы узнали?

— Вы же сами намекнули.

— Хм!.. А пожалуй, верно… — проворчал он. — Действительно проговорился, как мальчишка. Перенервничал я с вами. Ну да ладно! Расскажите, что там, в мире.

— В мире? — озадаченно переспросил я.

— Ну да! В мире, — нетерпеливо повторил он. — За океаном и вообще… — он сделал широкий жест.

— Уж не хотите ли вы сказать?.. — неуверенно начал я.

— Вот именно — хочу! — перебил он. — Вы угадали, попали в точку. Выкладывайте все, что знаете. Ну, как… Как Робинзону. И не тяните, черт вас побери! Затеяли разговор, так нечего тут!

Он учащенно дышал, но это был не гнев, а волнение нетерпеливого ожидания. Он слушал всем существом, боясь упустить хоть слово, лишь изредка задавая короткий встречный вопрос или издавая удивленное восклицание. Не прошло и нескольких минут, как я с величайшим изумлением понял, что предо мной человек, лет пятнадцать не читавший газет и не слушавший радио. Его представления о мире застыли где-то на уровне начала 1945 года. Когда же я начал рассказывать о послевоенной Германии, он не выдержал, перебил.

— Послушайте! У вас есть мать?

— Да, а что?

— Вы любите ее?

— Больше жизни!

— Поклянитесь тогда ее жизнью, что не врете! — Пожав плечами, я выполнил просьбу. Он удовлетворенно кивнул: — Хорошо, валяйте дальше. Только ради всего святого не спешите!

Я подробно рассказал ему о ГДР, где приходилось бывать, и, как умел, о ФРГ.

— Ну, а военные преступники? — перебил он взволнованно. — С ними как?

— Кто что заслужил, тот то и получил.

— Скажем, к примеру, Геринг, Риббентроп, Кейтель?

— Повешены по приговору Международного суда в Нюрнберге.

— А мелкая сошка! Скажем, офицеры или унтер-офицеры?

— Кто не зверствовал, не запятнал себя преступлениями, тот живет спокойно. Трудится, отдыхает, растит детей. Ведь война давно кончилась…

— А что понимают под военными преступлениями? — прервал он, подавшись вперед.

— Как вам сказать… Я, конечно, не юрист, но, насколько мне известно, истребление военнопленных, расстрелы гражданского населения. Ну и тому подобное.

— А если, скажем, человек служил в экипаже подводной лодки. Не командиром, даже и не офицером. Но участвовал в потоплении союзных транспортов, в минировании и обстрелах вражеских портов. Это как? Военный преступник или нет?

— Да что вы!.. — рассмеялся я. — Война есть война. На войне убивают противника. А подводная война особенно сурова, но за честную драку не судят.

— Так я и знал! — воскликнул он. — Стервецы! Подлые лжецы!..

— Кто лжецы?

Он ответил не сразу, видимо колеблясь. Потом махнул рукой.

— Ладно! Теперь вы послушайте…

Незадолго до окончательного крушения третьего рейха подводный рейдер получил приказ войти в небольшой порт, еще не занятый войсками союзников, и принять пассажиров. Поздним вечером на борт поднялся мужчина в штатском в сопровождении шести эсэсовцев и протянул командиру подводной лодки капитану цур зее[19] фон Шерфу конверт. Командир вскрыл конверт, прочел бумагу и, вытянувшись в струнку, отчеканил:

— Я и мой корабль в вашем распоряжении, господин гауляйтер. Приказывайте!..

Затем последовал длительный, многодневный переход через Атлантику. Когда до берегов Южной Америки оставались уже считанные мили, радио разнесло по отсекам обращение командира.

— Офицеры и матросы! Верные сыны великой Германии, с прискорбием я должен сообщить вам горестную весть: наш обожаемый фюрер скончался. Геройски погиб, защищая окруженный вражескими войсками Берлин. Осиротевшая, истерзанная родина капитулировала. Но пройдет время, и Германия встанет из пепла и развалин, чтобы снова бросить гордый вызов миру. На этот раз наверняка!.. Родина и покойный фюрер оказали величайшую честь всем нам, доверив чертежи секретного оружия страшной разрушительной силы… У нас на борту друг и верный соратник фюрера. Его слово — закон! По приказу господина гауляйтера рейдер войдет в устье Амазонки и поднимется вверх по реке в заранее выбранное место, где мы и будем дожидаться своего часа. Когда он наступит, нас известят и мы вручим родине доверенное нам сокровище… Очень может быть, что мы надолго будем отрезаны от мира, но мы обязаны во имя и для блага нашего дорогого фатерланда проявить терпение, выдержку и мужество.

Мой долг предупредить всех членов экипажа о нависшей угрозе. Как явствует из перехваченных радиограмм противника, союзники планируют и осуществляют широкие карательные акции против немецких военнослужащих. В частности, команды подводных лодок отнесены к числу особо опасных военных преступников и поголовно расстреливаются. Особенно зверствуют славяне — русские, чехи и поляки: они жестоко пытают перед казнью… Офицеры и матросы! Умрем, но не сдадимся коварному, безжалостному врагу. Германия превыше всего! Хайль Гроссдойчланд!

Рейдер двинулся вверх по Амазонке. Сезон дождей кончился недавно, и гигантская река разлилась морем. Шли ночами, днем отлеживались на дне. Потом свернули в устье Тапажóса и, поднявшись немногим выше городка Итаитубы, вынуждены были остановиться: путь преграждал порог. Две ночи рейдер лежал на дне, а шлюпки рыскали по реке, подыскивая подходящее место. На третью ночь рейдер всплыл. В кромешной тьме, еле шевеля винтом, он подошел к обрывистому берегу, и капитан сказал:

— Здесь!..

Экипаж торопился как одержимый. Одни собирали складные шлюпки и спускали их на воду, другие подносили груз. Снарядив шлюпки, фон Шерф приказал затопить рейдер. Лодка опустилась на тридцатиметровую глубину, но кабель управления автоматикой воздушных резервуаров высокого давления предварительно вывели на берег и надежно замаскировали. Стоило знающему человеку открыть тайник, включить рубильник, и сжатый воздух, вытеснив водяной балласт, поднял бы рейдер на поверхность.

Часа за два до рассвета все было закончено, и караван шлюпок тронулся в путь. Впереди плыла разведочная быстроходная гичка с двумя снайперами, вооруженными бесшумными пневматическими винтовками. Шли на веслах, обильная смазка поглощала скрип уключин, и шлюпки скользили по воде беззвучно, как кайманы. Было строжайше запрещено курить и разговаривать. Последним плыл первый помощник корветен-капитан[20] Мёльке, превосходный пулеметчик и человек совершенно безжалостный. К рассвету шлюпки подошли к берегу и затаились под непроницаемым навесом ветвей тропического леса, спускавшихся к самой воде…

Так повторялось много-много дней подряд, дней, кошмарно схожих и бесконечно длинных. И трудно сказать, когда приходилось тяжелее, днем или ночью? Ночью было прохладнее и дышалось легче, зато изматывала гребля в бешеном темпе, командир торопил беспощадно. Днем можно бы и отдохнуть, но мешали жара и насекомые. Люди, изнемогая от духоты, теснились на небольшом клочке земли, наспех очищенном от растительности, боясь сделать лишний шаг и громко сказать слово, чтобы не нашуметь. Но никто не жаловался, боевой дух был еще силен: люди думали, что идут на подвиг. Каждый час сменялись пикеты. Благодаря этому отряду удалось проскользнуть незамеченным вверх по Тапажóсу до устья Сан-Мануэля. Впрочем, нескольких встреч с местными жителями все же не удалось избежать, но люди, видевшие отряд, замолкали навсегда.

Вверх по Сан-Мануэлю, соблюдая прежний порядок, тоже плыли немало дней. Конечной цели не знал никто. Потом караван свернул в устье безымянной лесной речки. По ней плыли всего несколько дней. Затем начался пеший переход. По сравнению с ним нелегкое плавание на шлюпках показалось увеселительной прогулкой.

Фон Шерф слыл отличным моряком, но оказался никудышным руководителем сухопутной экспедиции. С прусской жестокостью соблюдая субординацию, он непомерно перегрузил матросов. С борта рейдера сошло на берег сто человек, а десять тонн поклажи несло всего семьдесят. Командир, офицеры, гауляйтер и его охрана шли вообще налегке. Унтер-офицеры несли только оружие и боеприпасы к нему; весь груз тащили матросы. Они переносили его по частям, многократно возвращаясь, поэтому отряд двигался удручающе медленно. Плохая вода, жара, болотные миазмы и непосильный труд в тропическом климате сказались быстро. В первые же дни начались потери в людях, но фон Шерф не желал ничего замечать. Положение спас гауляйтер.

— Так нельзя, — сказал он. — Вы погубите людей. А других взять негде. Надо пойти на жертвы и бросить часть вещей, иначе мы никуда не придем.

— Это приказ?

— Да, приказ!

Теперь пошли быстрее и до Синих гор добрались сравнительно благополучно, а вот тут и началось. Патрульные наткнулись на отряд индейцев и не успели опомниться, как их осыпали стрелами. Они ответили из автоматов, трех индейцев застрелили, а остальные скрылись. С тех пор они не рисковали нападать в открытую, но покоя не стало. Дайте сигарету!.. — он жадно затянулся и улыбнулся блаженной улыбкой. — До чего же здорово курить настоящую сигарету! Давно не куривал… Еще не надоело слушать?

— Что вы! Совсем напротив, очень интересно. Кстати, как ваше имя?

— Пауль! Унтер-офицер Пауль Грюнинг. А ваше?

Я заколебался. Нет, открывать все карты пока рискованно. Вон что им наговорили про нас! Подожду, посмотрю, а там видно будет.

— Меня зовут Андрэ.

— Ага! Француз, да?

— Опять не угадали. Ну неважно, потом. Продолжайте!

— Синие горы отсюда кажутся не слишком высокими и аккуратными. На самом деле там кручи не приведи бог, особенно с той стороны. Сколько мы ни пытались перевалить через них, ничего не получалось. Каждый раз натыкались на какую-нибудь непроходимую пропасть и спускались обратно вниз. А навстречу из кустов летели стрелы и дротики. Не проходило дня без жертв. Начался ропот, и неизвестно, чем бы кончилось, но группе Мёльке удалось захватить в плен индейца, почти мальчика. Он не выдержал пыток и согласился провести нас через горы. Потом Мёльке пристрелил мальчишку, и теперь никто не знал обратной дороги, кроме него и командира: карты были только у них двоих. А дальше!.. Да что дальше? Засели здесь и сидим. Добываем алмазы, работаем, как негры, и живем хуже собак. Превратились в дикарей, ютимся в хижинах, ходим голодранцами и разыгрываем из себя «белых индейцев». Матросы работают, а господа офицеры палец о палец не ударят.

— А я думал, что работают индейцы.

— Какие индейцы, где вы их видели?

— Здесь, в вашей деревне или лагере, не знаю, как сказать правильно, но видел индейцев. Женщин и детей, по виду чистокровных южноамериканских индейцев.

— Что касается женщин, то согласен: они действительно чистокровные индеанки. А вот насчет детишек? Хм!.. — он подмигнул. — Насчет детишек я бы не сказал. Есть, конечно, и мужчины, но всего двое. Прохвосты не приведи бог! Они бежали к нам, спасаясь от мести племени за какие-то пакости. Один числится жрецом Солнца, распевает вместе с женщинами и детьми по утрам. А второй — правая рука Мёльке; если надо кого-то выследить или раздобыть свежих женщин, то без него не обходится.

— Значит, вы, попросту говоря, похищаете женщин у индейцев из-за гор?

— Совершенно справедливо.

— Как называется это племя?

— Максуби. Они пришлые, с берегов реки Гуапоре. Солнцепоклонники. Жилось им тут сносно, пока не появились мы. Да и нам «знакомство» тоже недешево обошлось. Пришло сюда восемьдесят два человека, а осталось всего пятьдесят шесть.

— А остальные?

— Умерли, убиты, погибли… казнены.

— Казнены! Но кем и за что?

Он пожал плечами.

— Командиром, Мёльке и компанией. Кем же больше?

— Аза что же?

— За разное. Неповиновение приказу, неявку к отбою, попытку к бегству.

— Попытки к бегству! Оказывается, и такие были.

— Да! Но настоящих всего две.

— Как это настоящих! Бегут разве в шутку?

— Видите ли, Андрэ. Здесь законы суровые, как на военном корабле. Мы обязаны приветствовать друг друга и господ офицеров вот так, — он вскинул руку в фашистском приветствии. Да, моя догадка оказалась правильной. Эти люди все еще жили в своем особом, остановившемся времени. — Ровно в полночь отбой. Патруль обходит хижины, и, если кого нет на месте, тот считается дезертиром, беглым. За это, смотря по обстоятельствам, смертная казнь либо беспощадная порка. Так лишилось жизни человек пять. А дважды бежали по-настоящему. Сперва двое. Они заплутались в Большом болоте, чуть не погибли и сами приплелись обратно. Шерф приговорил их к смерти, а Мёльке придумал казнь. Он мастак по этой части. Ребят привязали к стволу пустотелого дерева[21], в котором живут красные муравьи. Они промучились почти сутки и кричали так, что слышно было, наверное, у Синих гор. Один такой муравей цапнет, и то не знаешь куда деваться. А тут миллионы. Представляете?! В другой раз ушло трое. Они не вернулись, и что с ними сталось, неизвестно. После этого отобрали оружие даже у нас, унтер-офицеров. Оставили только офицерам да еще эсэсовцам.

— Давно это было?

— Дайте припомнить… Лет пять назад.

— И с тех пор никто не пытался уйти?

— А куда бежать, да еще с голыми руками? Через горы! Там индейцы спуску не дадут. Дорогу через Большое болото никто не знает. Эта сторона даже и не патрулируется. Да и потом… — он замялся, искоса поглядев на меня.

— Ну-ну, говорите! — поощрил я.

— Боятся. Понимаете, боятся! Командир раз в неделю читает радиосводку. Только и слышишь: того расстреляли, этого гильотинировали, тех повесили по приговору Международного суда…

— И вы поверили, Пауль?

— Как вам сказать?.. Чаще верил.

— Какая дичь! Неужели вам не приходило в голову, что вас нагло обманывают?

— Приходило, и не раз.

— Ну и что же?

— А вы поставьте себя на мое место. И попробуйте разберитесь!.. — в его голосе прозвучало раздражение.

Я переменил тему.

— Неужто за все пятнадцать лет вы ни разу не слышали радио и не держали в руках газеты?

— Совершенно точно.

— А вам известно, что кое-кто из ваших читает газеты?

— Еще бы! Таких трое: гауляйтер, командир и Мёльке. У них многое есть, что остальным только снится.

— Например?

— Вино, консервы, настоящий хлеб, сигареты, чай, хорошая одежда. Да все, что душе угодно!

— Значит, существуют контакты с внешним миром?

— Определенно! Примерно раз в месяц объявляется особое положение. Никто не имеет права выхода из хижин. За нарушение расстрел на месте. Лагерь патрулируется эсэсовцами. Потом все приходит в норму и нас зовут таскать тюки и мешки. За работу дадут по пачке сигарет, банку консервов. Ну, там щепотку чаю или еще чего-нибудь. Они сбывают алмазы, и, похоже, американцам. Я не то чтобы дружу, но на приятельской ноге с эсэсовцем Бромлером. Он однажды спьяну проболтался. Говорит, выйдем отсюда богатыми людьми. Мол, перед уходом будет справедливая дележка. Но это разговоры, а пока что за утайку алмаза вот так мачете, и все! — он провел ладонью по горлу и пояснил с кривой усмешкой: — Патроны берегут. Приказ командира, подтвержденный самим гауляйтером.

— Любопытная «бережливость». А как имя гауляйтера?

— Это знает только командир. Эсэсовцы и то понятия не имеют. Болтают про пластическую операцию. Очень, мол, важная шишка, но изменил наружность, не узнать… Да ну их всех к черту, стервецов! Расскажите лучше еще что-нибудь. Вот вы бывали в Берлине, а в Котбусе не приходилось?

— Бывал и там, могу рассказать.

— Да что вы говорите! — подскочил он. — Вот удача! Ведь это же мой родной город. Отец, мать, брат, сестры — вся семья там. Понимаете?..

Он засыпал меня таким градом вопросов, что я не успевал отвечать. Потом закрыл лицо и умолк. А когда отнял ладони, я увидел слезы на его щеках. Слезы взрослого, мужественного человека всегда производят тягостное впечатление. Я притих.

— Боже мой… Андрэ… — глухо начал он. — Вот вы были там. Захотели и побывали. А чего бы я не дал, чтобы хоть на денек попасть туда. Всего на один денек, а потом можно и подохнуть. Эх!..

— Это же от вас зависит! — вскричал я и, позабыв осторожность, схватил его за плечи. — Чудак вы этакий! Стоит только захотеть.

— Вы уверены, что это так?

— Ну конечно же! Вполне! Ручаюсь головой.

— Подождите, не так сразу, опомнюсь немного. И знаете что? Дайте, если можно, сигарету.

— Берите всю пачку!

— Нет, лучше не надо. Если увидят, это может стоить головы. Нам таких не дают. Спросят, откуда взял. Ну, а дальше сами понимаете… — он молча выкурил сигарету и неожиданно вскочил. — Подождите здесь, я сейчас! — он исчез, прежде чем я опомнился.

Прошла минута, другая, третья, его не было. Уже шевельнулась тревога, когда он вернулся так же бесшумно и стремительно, как и ушел.

— Протяните руку! — весело воскликнул он, лукаво щурясь. — Не бойтесь, просто маленький подарок для вашей матушки. За то, что вы согрели мне душу. Держите! — На ладонь легло что-то маленькое и тяжелое.

Это был алмаз. Очень крупный, каратов пять, и, видимо, ценный. Он мягко светился искристым голубым светом.

— Спасибо, Пауль. Большое спасибо, но мать не носит драгоценностей.

— Тогда пригодится женушке.

— Таковой еще нет.

— Нет, так будет!

Я решился. Наступило время открыть карты.

— Вообще не нужно…

— Чудак! Это же целое состояние.

— Мне нельзя взять.

— Почему?

— Я иностранец, работаю здесь по контракту и не имею права вывозить ценности.

— Ха! Что стоит припрятать?

— Я к таким вещам не привык. У нас так не принято.

— Кто же вы тогда? — недоуменно спросил он. — Святой?

— Нет, просто чешский инженер.

— Чех?!

— Да, чех.

— Ах ты сукин сын! — На меня глянуло дуло пистолета. Его глаза смотрели остро и беспощадно. — Я таки перехитрил тебя. Теперь поговорим иначе…

«Конец… — подумал я. — Доверчивый осел. Сам влез фашисту в лапы. Идиот!»

— Сиди смирно и отвечай. И запомни: чуть шевельнешься — вышибу мозги!

Я и не думал шевелиться. Он держал палец на спуске, а мой пистолет лежал в кармане. Никаких шансов!

— Что ты здесь делаешь? Шпионишь!

— Нет, ищу нефть.

— Для кого?

— Для хозяев страны, для бразильцев.

— А откуда ты пронюхал про это место?

Я вкратце рассказал обо всем.

— Врешь! — гаркнул он. — Ты, стервец, пришел сюда выслеживать нас, чтобы продать наши головы Международному суду и…

— Болван! — яростно прервал я.

— Это почему?.. — осекся он.

— Потому, что никакого Международного суда давно нет. Разыскивают и наказывают только настоящих преступников вроде твоего гауляйтера. А твоя глупая башка вообще никому не нужна, кроме тебя самого да еще твоих несчастных родителей, которых судьба наградила дураком-сыном. Но тебе, видно, не понять. Ты прежде всего трус! Трус! Из-за трусости здесь и подохнешь. Тут и сгниешь. Жалкий слизняк — вот ты кто!.. — я закусил удила и ломил напролом; терять было нечего.

— А ну еще! — подзадорил юн. — Отведи душу напоследок.

Я принял приглашение и отвел душу…

— Ладно, хватит! — оборвал он. — Теперь слушай, что я тебе скажу. Если ты выложишь все начистоту, я отпущу тебя. Убирайся, откуда пришел. Если же ты начнешь запираться, то прикончу без долгих разговоров. Выбирай! Даю на размышление три минуты.

Спорить, доказывать, убеждать было явно бесполезно. Если он ничему не поверил, то и не поверит. Ведь его оболванивали целых пятнадцать лет изо дня в день! Положение было идиотское, но абсолютно безвыходное. Ясно как день, что он пристрелит меня из простой осторожности. Мной овладело тупое равнодушие. «Минутой позже, минутой раньше, не все ли равно?»

— Стреляй. Не тяни… — сказал я, закрывая глаза.

Но выстрела не последовало. Меня сильно тряхнули за плечи, и я увидел его лицо, одновременно сконфуженное и умоляющее.

— Андрэ, друг! Прости!.. Извини ради всего святого! Я проверял. Понимаешь? Только проверял… — горячо и сбивчиво говорил он. — Если бы я один, то плевать! Но товарищи… Из-за них. Надо же было удостовериться как следует? Извини, хорошо?!

— Пошел ты к черту… — вяло сказал я. — За такие шутки морду бьют…

— А ты дай! Не стесняйся, отведи душу. Ну? — он готовно подставил лицо.

— Ладно уж… В следующий раз. Давай руку, и черт с тобой!..

Ко мне пришло неизведанное чувство пьянящей, радостной слабости. Мир вокруг стал особенным, в каждой травке, в дуновении ветра, в крике птицы было откровение.

— Значит, мир? — спросил Пауль.

— Да.

— Ну, тогда слушай! Я расскажу тебе все, как родному брату…

Пауль давно тяготился здешней беспросветной жизнью и отчаянно тосковал по дому и семье. Ему удалось исподволь, рискуя головой, сколотить группу единомышленников, но они никак не могли договориться окончательно. Одни считали, что, устранив эсэсовцев и наиболее жестоких офицеров, можно и здесь прожить. Другие предлагали бежать в горы и пробиться в цивилизованные места. Он же был уверен, что прорыв через горы плохо вооруженного отряда с преследователями в тылу обречен на неудачу. А оставаться здесь, развязав себе руки, на его взгляд, тоже не имело смысла. У него было немного припрятанного оружия. Немалую роль в его планах играли и «поставки» Флориндо. Ведь без оружия, боеприпасов и медикаментов не стоило и надеяться на успех. Бичом этих мест была лихорадка, но по приказу командира врач выдавал лекарство от нее с разбором. Люди, на взгляд начальства, сомнительные получали его в обрез и нередко еле волочили ноги.

Пауль находился на хорошем счету, ему доверяли и сделали начальником охотничьей команды. В первый раз он и его друзья наткнулись на Флориндо совершенно случайно, во время охоты, но Пауль мигом сообразил, какую огромную пользу задуманному делу может принести эта встреча. С тех пор один из заговорщиков под предлогом охоты постоянно наблюдал за Большим болотом, карауля долгожданный приход. Они уже начали отчаиваться, когда, к их великой радости, мы наконец появились. Мое присутствие немало смутило Пауля, но выбора не было. Сейчас он настаивал на немедленном выступлении, пока Флориндо здесь, чтобы с его помощью перейти Большое болото, но товарищи не решались. Шли споры и раздоры, а каждый день проволочки угрожал случайным промахом, разоблачением и гибелью заговорщиков. Конечно, Пауль мог уйти с нами один, но не считал возможным оставить товарищей и жаждал рассчитаться за годы лжи, унижений и страха.

— Если ты, Андрей, не против, я приведу кое-кого из своих друзей, — заключил он. — Потолкуй с ними. Ну, вот как со мной говорил, — усмехнулся он. — Напрямик и без церемоний. Это сразу прибавит им прыти. Парни они, конечно, надежные, но известный риск есть. Так что если ты…

— Веди, буду ждать! — прервал я. — Но сначала верни нам винтовки, — я не хотел быть безоружным перед лицом надвигающихся событий.

— Само собой! — кивнул Пауль.


В этот день и на следующий я принимал «гостей». Они появлялись из лесу бесшумно, как призраки, и так же незаметно исчезали. Они жадно слушали и задавали бесчисленные вопросы, иногда настолько странные, нелепые и наивные, что я с трудом сохранял серьезность. Но запуганные, несчастные люди, одичавшие, истосковавшиеся по дому и отрезанные от мира, заслуживали скорее сожаления, чем насмешки.

Утром второго дня Пауль привел высокого, худощавого человека с матерчатыми погонами на защитной безрукавке. «Наверное, офицер?» — предположил я и не ошибся.

— Лейтенант Хейде! — лаконично отрекомендовался незнакомец. Он выслушал меня, не перебивая, потом обстоятельно заявил: — Изложенное вами логично и поэтому не вызывает сомнений. Я давно подозревал, что дело обстоит примерно в таком духе. Некоторые обстоятельства, совершенно необъяснимые с точки зрения даже элементарной логики, внушили мне подозрение в искренности командования. Но есть золотое правило в немецкой криминалистике, когда на ваших глазах совершилось или совершается непонятное либо как будто бессмысленное действие, задайтесь простым вопросом: «Кому выгодно?» Он немедленно внесет ясность. Вы понимаете, к чему я веду?

— Честно признаться, не совсем.

— Пребывание здесь нужно всего трем людям: фон Шерфу, Мёльке и господину гауляйтеру. И знаете почему?.. Пауль объяснить не мог, он не знал, а я скажу. Фон Шерф не вдавался в тонкости права, когда попадалось вражеское судно. Он беспощадно топил транспорты с беженцами, не щадил и суда с эмблемой Красного Креста. В атаку лодку неизменно водили всего два человека: командир или первый помощник Мёльке. Вот вам и основания скрываться! Эти двое как огня боятся ответственности за нарушение международных правил ведения войны. Что касается господина гауляйтера, то его мотивы мне неизвестны. Но очевидно, они существуют и достаточно вески. Насколько я понимаю, он крупная птица из ближайшего окружения фюрера. А команда знала мало: потоплено еще одно вражеское судно и только! Мы, офицеры, знали несколько больше и, конечно, несем определенную ответственность. Что касается меня, я давно готов. Преступление и наказание идут одной дорогой. Такова жизненная логика…

Мы молчали.

— Ваше окончательное мнение, герр лейтенант? — деловито спросил Пауль.

— Действовать безотлагательно. Выжидать бессмысленно и опасно.

— Когда же именно?

— Завтра, во время сиесты — самый удобный момент и приходится на мое дежурство. Теперь несколько слов о вас, господин инженер. Вы не побоялись серьезного риска, что делает вам честь, говорит о вашем человеколюбии, но всякой самоотверженности должен быть разумный предел. Вы иностранец, и ваше участие в этом деле чревато для вас крупными неприятностями при любом повороте событий. На мой взгляд, вам благоразумнее остаться в стороне…

— Но позвольте! — запротестовал я. Мне показалось обидным играть роль пассивного наблюдателя в самый ответственный момент. — Я думаю…

— Руки вверх! — прервал резкий голос.

Я повернулся и увидел дула двух автоматов.

— Руки, ну!

Мы выполнили приказ.

Перед нами стояли трое: двое немцев и один индеец.

— Может быть, вы представите меня вашему знакомому, лейтенант Хейде?.. — с издевательской ухмылкой сказал длиннолицый верзила с рыбьими глазами. Я узнал его сразу. Это он читал газету на веранде дома. — Не желаете! Ну что ж. Придется самому. Корветен-капитан Мёльке! Вы арестованы, господин незнакомец.

— На каком основании?

— Как шпион.

— Вы не имеете права! Я…

— А ну заткнись! — прорычал Мёльке, сбрасывая маску наигранной вежливости. — Тчуин! — бросил он индейцу. — Скрути им лапы, да покрепче, не церемонься. А вы зарубите себе на носу. Малейшее сопротивление — и прострочу!

Ни о каком сопротивлении не приходилось и думать. Да и что могли предпринять трое людей, сидящих на земле под прицелом двух автоматчиков? Ровным счетом ничего. Тем более что оба предусмотрительно держались на расстоянии шагов пятнадцать. Мы молча протянули руки, но Пауль не выдержал.

— Это ты выследил нас, с-сукин с-сын? — дрожа от бессильного бешенства, прошипел он в лицо Тчуину.

— Угу!.. — злорадно осклабился тот. — Я выследил. И получу много кшасы[22] за ваши глупые головы. Тебе тоже дам глоток. Хи-хи!..

Ловко скрутив руки Пауля проволокой, он повернулся ко мне.

«Кажется, я принял участие в „деле“ помимо воли…» — невесело подумал я. Обстоятельства приняли прескверный оборот. Проволока больно врезалась в кожу, стягивая кисти…

Выстрелы ударили неожиданно и слитно. Мёльке широко открыл рот, словно собираясь петь, бессильно перегнулся пополам и упал головой вниз. Второй автоматчик свалился колодой. Тчуин метнулся в сторону, но Пауль подставил ногу, и он кувыркнулся в траву. На него тотчас насел Хейде, и они завертелись по земле. Я рывком освободил руку от проволоки, еще не скрученной Тчуином, и кинулся на помощь Хейде. Этой же проволокой мы скрутили Тчуина, и я принялся освобождать руки Пауля…

Флориндо подошел к нам с винтовкой в руках, как всегда, спокойный и невозмутимый, но лицо его приняло сероватый оттенок.

— Долго не стрелял, выжидал. Стояли неудобно. Боялся промазать, — извиняющимся тоном сообщил он и, неодобрительно посмотрев на меня, укоризненно добавил: — Не люблю драки, а пришлось. И все из-за вас, Андриу…

— Флориндо, друг! — кинулся я к нему. — Бесценный вы человек! Как вам удалось?..

— Извините, господин инженер, но болтать некогда! — перебил Хейде мои благодарственные восторги. — Надо скорее оповестить наших и в атаку. Иначе нам крышка! Вы с нами?

— Стоит ли спрашивать?

— Благодарю! А ваш спутник?

Я повернулся к Флориндо.

— Флориндо, друг! Я хочу помочь этим людям и…

— Ладно, ясно все! — прервал он. — Не люблю драки, но рассуждать поздно. Куда вы, туда и я!

— Господин инженер, вы хороший стрелок из винтовки? — деловито осведомился Хейде.

— Так себе…

— Тогда уступите свою винтовку нам. У нас всего одна. Правда, оставлять вас безоружным не совсем удобно, но…

— У меня есть вот это! — я вытащил «вальтер».

— Ну и прекрасно. Вперед!..


Хотя мы спешили изо всех сил и условия для подробной информации были не слишком подходящими, но Пауль и Хейде сумели вкратце ознакомить меня с особенностями предстоящей операции.

На десятерых заговорщиков до сих пор приходились один автомат, одна винтовка, две гранаты и шесть пистолетов. Сегодня к арсеналу прибавились автоматы и пистолеты Мёльке и его сопровождающего. Наше участие увеличило число бойцов до двенадцати, добавило две винтовки и мой «вальтер». Казалось бы, оружия в избытке. Но оружие оружию — рознь! Нам противостояло семнадцать человек офицеров и эсэсовцев, все с автоматами, кроме гауляйтера, носившего лишь пистолет. Не сравнишь же автомат с пистолетом? Правда, Хейде очень надеялся, что два офицера присоединятся к нам. Однако и в этом случае вражеская огневая мощь превосходила нашу чуть не втрое. К тому же мы не могли выдержать длительной перестрелки из-за ограниченного количества боеприпасов. На три автомата имелось всего шесть запасных магазинов. На пистолеты можно было надеяться только в рукопашной схватке, в дальнем бою они почти бесполезны. Зато винтовка в метких руках Флориндо превращалась в грозное оружие.

Нашим основным козырем была и оставалась внезапность нападения и сопутствующая ей паника.

После короткого обсуждения Пауль и Хейде согласились, что Мёльке скорее всего действовал по собственному почину, без ведома командира. На этом основывались все надежды. В противном случае шансы на успех катастрофически падали. Тогда оставалось только собрать кого успеем и сможем и бежать через Большое болото. Но если нас будут преследовать, то запросто перещелкают с обрыва, как цыплят. Картина вырисовывалась далеко не радужная, к тому же меня беспокоили выстрелы, и я поделился своей тревогой.

— Ерунда! — отмахнулся Пауль. — Мёльке был заядлый любитель стрельбы. Не охоты, а стрельбы по чему ни попало, лишь бы живое. Хоть попугай! Это все знают…

— Скорее, скорее! — торопил Хейде. — Главное успеть до обеденной поверки. Если Мёльке хватятся, кончено!..

Перед самым лагерем мы ненадолго задержались перевести дух и договориться окончательно. После непродолжительного обсуждения был принят план Хейде.

— Пауль! Вы отправитесь на алмазные разработки и отдадите дежурному офицеру эту бумагу. Действуйте уверенно, но в подробности не вдавайтесь. Мол, исполняю приказ и все, больше ничего не знаю. Бланк командира подлинный, дежурный отпустит всех пятерых безоговорочно. Ведите их сюда. Разбейтесь на две группы по три человека в каждой и подберитесь как можно ближе к коттеджам командира и эсэсовцев. По зеленой ракете в атаку! Я возьму на себя и своих офицерские коттеджи. Вашему спутнику, господин инженер, поручим гауляйтера. Хорошо бы взять его живым. Пусть стреляет в ноги. Переведите!

— Но как узнать гауляйтера?

— Его коттедж я покажу. Он сам плотный, седой человек в светлом костюме. Кстати, отличительным признаком всех наших будут белые повязки на левом предплечье. Переведите!.. Смотрите же, Пауль, не забудьте повязки! Не то мы перестреляем друг друга. Вы, господин инженер, будете нашим резервом. Очень прошу вас не стрелять без крайней необходимости… — он явно не хотел впутывать меня в историю.

Я пожал плечами.

— Если вы так настаиваете…

Он кивнул утвердительно.

— Хорошо!

— Благодарю вас! Ну а если дело сорвалось или Мёльке хватились и объявлена тревога, я дам красную ракету. Тогда вы вместе со своим спутником спешите к Большому болоту и уходите отсюда. Кто из наших успеет и сможет, тот присоединится к вам. Но ждать ни в коем случае не следует. Вы поняли меня?.. О нас не думайте. Не знаю, как вы, Пауль, а я кормить муравьев не намерен. Живым в руки не дамся!..

Лейтенант подвел нас с Флориндо поближе и, указав на коттедж гауляйтера, прощально кивнув, бесшумно исчез. Я невольно отметил, что лесная жизнь наложила свой отпечаток на всех встреченных нами здесь. В легкости и ловкости движений Хейде и Пауль ничуть не уступали индейцам. Потянулись минуты напряженного ожидания. Вот-вот могли затрещать выстрелы или зашипеть роковая красная ракета, но все было тихо. Только кричали дети и гортанно перекликались индеанки.

Так прошло с полчаса, потом час. Уже приближалось время сиесты, Флориндо с винтовкой на коленях выглядел сонным. Чего медлит Хейде? И где Пауль со своими товарищами?.. А может, они схвачены? Схвачены настолько ловко и умело, что и пикнуть не успели. Если так, то и наши часы сочтены…

Хлопнуло негромко и глухо. Рассыпая неяркие искры, в ослепительное дневное небо взвилась зеленая ракета. Флориндо распрямился, как пружина, а я спустил предохранитель «вальтера». Частя и захлебываясь, застрочили автоматы, отрывисто и нестройно захлопали пистолеты. Из окна коттеджа выскочил человек с автоматом в руках. Флориндо коротко повел стволом, и он неподвижно растянулся в траве. Это не был гауляйтер, я хорошо различил черноволосую голову. Грохнул разрыв гранаты, покрывая трескотню выстрелов, и отчаянно закричала женщина. Бой разгорался.

На площадь выскочили трое. Впереди бежал маленький крепыш в спортивном костюме. Припав на колено, он застрочил из автомата, а двое, стреляя на ходу, побежали дальше. На руке крепыша не было повязки, и Флориндо, чуть помедлив, выстрелил. Крепыш, роняя автомат, повалился на бок, но тотчас вскочил и спрятался за толстую пальму, стоявшую посреди площади. Флориндо выругался, вскочил и, пригибаясь, побежал влево. Я понял его намерение: он хотел зайти с фланга. Отвлекая внимание крепыша, я дважды разрядил «вальтер» в пальму. Воздух взвыл, и на голову посыпались листья, срезанные автоматной очередью. Меня, безусловно, заметили, я метнулся в сторону. На выручку крепышу спешил автоматчик, он и дал очередь по мне.

— Командир! — крикнул автоматчик.

Секундой позже ударила винтовка Флориндо. Крепыш, хватаясь за ствол, съехал вниз. Автоматчик повернулся и, широко расставив ноги, дал длинную очередь в сторону винтовочного выстрела. Винтовка не ответила…

Забыв все на свете, я кинулся туда. Флориндо лежал навзничь, под головой темнела лужа крови. Я перевернул его на спину и позвал:

— Флориндо! Флориндо! — Он молчал. Я схватился за пульс, но не мог прощупать. Его лицо стало землисто-серого цвета. «Убит…» — безнадежно подумал я.

Затрещали ветки, в кустах промелькнула фигура человека в светлом костюме. Я вскочил и устремился следом. Светлое пятно то показывалось, то снова исчезало за кустами. На какое-то мгновение взор поймал белую рубашку и светлую голову. Подозрение превратилось почти в уверенность.

— Стой! — крикнул я, стреляя вверх.

Тотчас над ухом взвизгнул кто-то невидимый и злобный. Я услышал щелчок выстрела и нырнул за дерево. Еще выстрел — пуля тупо чмокнула в ствол. В наступившей тишине я отчетливо услышал топот ног и треск ветвей. Он убегал, я кинулся вдогонку. Нелегко бежать по лесу в тропический полдень. Колючие лианы хватают за рубашку, царапая кожу, ветки хлещут по лицу. Воздух обжигает горло, сердце готово разорвать грудь, а глаза слепит клейкий пот. Но я бежал. Бежал, как никогда в жизни, но и он не мешкал. Мы неоднократно обменивались выстрелами, он стрелял лучше. Его пули пролетали в опасной близости, а одна срезала прядь волос. Я тоже стрелял не в воздух, но попасть дрожащими руками в быстро мелькающее пятно для меня задача непосильная. Я уже сменил обойму, а на последние два выстрела вообще не ответил. Не слишком-то много патронов было в запасе.

Он выскочил на открытое место, находясь в полсотне шагов впереди. Теперь сомневаться не приходилось. Это был господин гауляйтер собственной персоной в белом изодранном в клочья костюме. Он бежал к Большому болоту. Через него незнающему человеку пути нет, но откуда мне знать его замыслы и возможности? Я не хотел упускать. И хотя у меня оставалось, наверное, не больше трех-четырех патронов, припал на колено. Белый силуэт плясал на мушке, отдаляясь с каждым мгновением. Я перехватил кисть левой рукой, так получилось лучше.

— Tax!.. Tax… Черт, мимо!..

Я вскочил и кинулся за ним. На бегу вытащил обойму. Так и есть, пуста! Подставив руку, передернул пистолет. В ладонь лег патрон. Быстро засунул его в обойму, вставил ее на место и, передернув, вогнал патрон в казенник. Пока я стрелял и возился с пистолетом, он ушел вперед на добрых сто шагов. Белый силуэт мелькнул на краю обрыва и исчез. «Дурак, идиот! — ругнулся я про себя. — Надо бы стрелять, когда станет спускаться с обрыва. Эх!»

Я предусмотрительно взял правее. Как знать, вдруг затаился под обрывом и караулит? Мне вовсе не хотелось нарваться на пули. Взглянув с обрыва, я увидел его сразу. Он стоял, очевидно в нерешительности, углубившись в болото метров на двадцать, не более, но уже завяз по колени.

— Эй! — крикнул я.

Он мгновенно обернулся, вскидывая руку. Я кинулся на землю, над головой взвизгнула пуля, и донесся хлопок выстрела. Его рука дернулась и опустилась плетью, второго выстрела не последовало. «Кончились патроны», — догадался я. Вскочил и взял его на прицел. Несмотря на довольно значительное расстояние, он в его светлом костюме был превосходной мишенью, я мог стрелять наверняка и все же не стрелял. Всего минуту назад я застрелил бы его не колеблясь, а сейчас не мог. Трудно стрелять в безоружного, что стоит перед вами, бессильно опустив руки. «Нет, не могу. Лучше взять живым».

— Эй, сдавайся! — он не ответил, молча глядя на меня. — Бросай пистолет и марш сюда!.. Ну, последний раз говорю! — Он послушно отбросил бесполезный пистолет и, с усилием вытаскивая ноги, сделал несколько шагов ко мне, потом вдруг круто повернулся и кинулся обратно. — Куда? Назад! Там смерть!..

Он остановился и вполоборота хрипло бросил:

— А у тебя что? Жизнь!..

Я не успел ответить. Из затянутого тиной озерка за его спиной взвилось стремительное темное тело. С неуловимой быстротой оно обвило человека, зажав в живое кольцо. Я успел увидеть кошмарную голову огромной анаконды. В следующий миг взметнулся фонтан тины и все исчезло. Озерко по-прежнему сонно зеленело. Я повернулся и пошел прочь…

Я понуро брел, с трудом переставляя ослабевшие ноги. Мне было скверно. Слишком много крови в один день. Убит Флориндо, друг и товарищ, чуть не брат. И только что на моих главах в страшных кольцах удава погиб человек. Его тайну, наверное зловещую и недобрую, навсегда унесла анаконда. Ведь командира, единственного человека, знавшего, кем он был, застрелил Флориндо. Застрелил, с тем чтобы самому тотчас пасть от пули эсэсовца… Чем все кончилось, я не знал. И подумал: «Куда же я иду? Не в пасть ли смерти?»

Я остановился в нерешительности и поднял голову. Навстречу спешили трое. Я вытащил пистолет. Живым не дамся! И тут же выронил…

Впереди мчался Пауль. Его рыжую бороду я узнал бы и за километр. За ним по-журавлиному вышагивал лейтенант Хейде. А третий!.. Третьим с повязкой на голове был… Флориндо.

— Флориндо-о!

— Я же говорил вам, Андриу! В моих жилах смешалась кровь индейцев и черных рабов. Вот и получилось крепко. Контузило, поцарапало голову. Но так, немного…

— Наша взяла! — объявил Пауль. — Теперь домой!..

— Где он? — перебил Хейде.

— Там… В кольце анаконды…

Меня не расспрашивали. Назавтра мы покинули эти места.

«Белые индейцы» разбрелись кто куда уже в Позу-Алегри. Мы с Флориндо вылетели в Розарио, с тем чтобы вскоре расстаться. Он отправился домой, в Потоси, а я в сертаны искать нефть.

Через полтора года, найдя нефть для «Петробраза», правда в другом месте, я тоже вернулся на родину. Помимо нефти для «Петробраза» я нашел кое-что и для себя. Мне пришлось повидать немало жестокого и страшного в затерянном краю у Синих гор, но раз и навсегда я усвоил: человеческое в человеке не убить никаким темным силам, как бы могущественны и коварны они ни были. Не знаю, стал ли Флориндо Эспина «настоящим сеньором», но человеком настоящим он был.

К Новому году пришло письмо из ГДР. Пришло через Бразилию, испещренное многочисленными штампами о досылке и пересылке. Мне писал бывший унтер-офицер Пауль Грюнинг.

«Андрей! Приезжайте к нам, в Котбус. До чего же здорово жить своим среди своих! Я женился. А вы? Тот камушек храню для вашей женушки. Она, надеюсь, не откажется. Приезжайте! Ждем…»

Кольцо анаконды разжалось.

В. Разин Имя, выжженное огнем

Это бывает у всех по-разному. У Ивана Борисовского самостоятельная жизнь началась с его первой телеграммы. С короткой, в несколько слов, телеграммки, посланной матери в памятный день, — Ивану вручили новенькие, чистенькие шоферские права. О машине он возмечтал еще в ту пору, когда мальчишкой возил у себя в степном колхозе жом на быках. После, добравшись на попутке до Волгограда, Иван устроился, как того и желал, учеником в большой гараж, где прошел, что называется, всю автомобильную науку, от «а» до «я».

Второй телеграммой, отправленной уже гораздо позднее, известил мать и сестер о том, что вместе с комсомольским эшелоном едет в Сибирь поднимать целину.

Никогда еще не случалось Ивану услышать и спеть столько песен, как в те яркие, до краев наполненные буйной радостью дни. Особенно полюбилась ему тогда одна:

И мелькают города и страны,
Параллели и меридианы.
Но таких еще пунктиров нету,
По которым нам бродить по свету…
Пел Иван, а про себя думал: «У кого, может, еще и нету, а у меня вот он, уже наметился первый пунктирчик — целина сибирская…»

Все пришлось Ивану по душе на новом месте. Счастливый характер! И первые среди поля палатки, и пельмени, замороженные в снегу, и кроваво-красные неистовые зимние закаты, и горячая, с сумасшедшинкой уборочная страда… Все понравилось. Да пунктир тот целинный нежданно-негаданно пересекся совсем иным.

Иван узнал, что где-то за Новосибирском тянут через тайгу нефтепровод, что, хотя там лютые холода, работа — интереснее некуда. Словом, романтика.

А романтика была такая. Поручили Ивану возить трубы, впервые он сел тогда на трубовоз. И в самую лихую пору, в январе, вышел у него из строя двигатель. Ни гаража, ни даже сарая крытого поблизости не оказалось, пришлось ремонтироваться прямо под открытым небом, в дороге. Три дня работал Иван один, без помощников, при сорокаградусном морозе. Спасался бензином: плеснет в ведро, спичку бросит — греется. Потом снова к железу.

Через год стал возить плети — сваренные в нитку трубы. А зимой заносы, с прицепом мýка: застревает. Бульдозеры не успевают дорогу прочищать.

— Да к черту эти прицепы! — сказал Иван ребятам. — Неужто по снегу волоком плети не провезем? Должны пойти.

И пошли. Еще как!

В ту пору сдружился Иван с Михаилом Лабузовым. Михаил, правда, был чуть постарше, зато Иван поопытнее: Михаил еще только начинал, на бензовозе ездил, а Иван лучшим плетевозом считался, премии шли ему в придачу к зарплате.

Михаил полюбопытствовал:

— Как это вы плети возите такие длинные?

Иван задорно подмигнул:

— Поступай в мою школу, научу.

Два дня ездил с Михаилом по пересеченной местности, по бездорожью, учил. Сам же потом попросил технорука посадить Лабузова на трубовоз. А с рекомендацией его считались.

Может, это жизнь в нем воспитала — в долгу себя перед людьми чувствовал, может, еще с детства привилось, но только была в Иване постоянно готовность протянуть руку всякому, кто в том нуждался, в любой момент прийти на помощь.

Ненастной осенней ночью в хату, где спали шоферы, прибрел незнакомый водитель. Он вез какой-то груз и в двенадцати-тринадцати километрах от деревни свалился в кювет. Разбудил одного — не захотел вставать, другого — тоже. В самом деле: после целого-то дня работы! Разбудил Ивана. Тот встал, оделся. Подумал: «Пожалуй, одной машиной не вытянуть». И поднял Михаила.

Только вышли — начальник автобазы.

— Куда собрались?

Так, мол, и так: выручить надо человека.

— Кто такой? Не наш? Нечего ночью машины рвать. Пойдут днем попутные, помогут.

И укатил.

Скатертью дорожка!

Завели хлопцы свои трубовозы, тоже покатили, только в другую сторону — туда, где грузовик засел.

Зимой друзья «семисотку» возили со станции Дупленской. Движение там было большое, одних трубовозов работало десятка три. И вот как-то раз… Дорога. Переезд. Впереди Михаил Лабузов, за ним Иван. Оба нагружены. А трубы в изморози, обледенели. Въехал Михаил на переезд, тряхнуло его малость, и верхняя в кузове труба, как налим, скользь прямо на рельсы. Глянул: невдалеке поезд, да, видно, проходной, летит. По переезду путевой сторож мечется, не знает, что делать. Кинулся зачем-то шлагбаум закрывать. Тут Иван как газанет! Влетел на переезд, притормозил, уперся буфером в торец трубы, столкнул ее с линии. Там насыпь, и труба — с насыпи. Сам — задний ход.

А поезд — вот он уже! Машинист по пояс высунулся, фуражку с головы содрал, все зубы наружу: рад до смерти! И орет что-то, разобрать нельзя.

Кто был на переезде, бросились к Ивану:

— Молодец!.. Герой!

— Как фамилия?.. Откуда?

Тащат из кабины, трясут за руки. Тут уж Иван растерялся, красный стал, как помидор, что говорить, что делать — не знает.

Сторож выручил: открыл шлагбаум. Иван — жать на газ.

На той же трассе встретил он по весне девчонку. Вместе с подружками дорогу строила.

Раз пять проезжал мимо них Иван. Остановится побалагурить и дальше. Приметил: все смеются, отвечают на его шутки, одна молчит… «Чего она молчит? О чем думает?»

После, куда бы ни ехал Иван, все старался свернуть на ту дорогу, где работали строители. Видно, запала в сердце девчонка.

Случилось как-то подвезти эту самую тихоню. Спросил:

— Ты всегда такая тихая?

Та глаза свои васильковые ресницами поприкрыла. И еле слышно:

— А что?

— А то, что если всегда, так выходи за меня замуж: мне тихая как раз нужна.

Дрогнули ресницы, снова замерли.

— Ну, чего молчишь? Согласна? Если согласна, так, может, прямо в загс?..

Васильковые глаза взглянули с упреком. Иван смутился.

— Ну ладно, ладно. Не сердись. Только учти: это я не просто так, не шутки ради.

Когда трассу достроили и Ивану как одному из лучших производственников дали в Новосибирске квартиру, он поселился в ней уже с женой и сыном.

Только отпраздновали новоселье — дружок женился, Михаил. Женился, а жить негде.

— Вот что, — сказал ему Иван. — Забирай жену — и ко мне. Места хватит, живи, пока не надоест.

Но тихое житье, оно ведь не про всякого. Вскоре новый, далекий пунктир увлек друзей — трасса «голубого огня» Бухара — Урал. Проводили их жены, всплакнули. Потом соскучились: что это за жизнь? Заперли квартиру, двинулись следом.

Адским зноем, миражами и песчаными бурями, безводьем и огненными песками встретила новая трасса. Трасса без конца и без края. Солоно тут досталось. Особенно им, водителям, кто все время в дороге, все время в пути. И вот уже пройдены Кызылкумы, Каракумы, начался штурм Устюрта.

Удивительное творение природы этот Устюрт! Будто ножом кто разрезал землю и одну половину приподнял: внизу пески Каракумов, вверху, на двухсотметровой высоте, гладкое, хоть шаром покати, плато. Угрюм Устюрт и грозен — царство камня и ветра, песчаных бурь и тишины. Край гибельных солончаков, легенд и безвестных могил. Край, где пока еще нет дорог, пресной воды, человеческого жилья, но где будут со временем зеленые города.

Устюрт поразил Ивана своей дикой, мрачноватой красотой, величавой суровостью. Старики узбеки не зря говорят: «Где кончается свет, начинается Устюрт». В его южной части огромное соленое болото, зловеще прозванное «Барса-Кельмес» — «пойдешь — не вернешься»…

За эти годы Иван всякого повидал, удивить его было трудно. Однако ничего похожего до сих пор не встречал. Чутье опытного водителя подсказывало: будет битва. Устюрт не замедлил это подтвердить.

Первыми с грузом плетей двинулись тракторы: гусеницы надежнее колес. Но тихоходные тракторы не в состоянии были полностью обеспечить трассу, плетей не хватало. На подмогу им пошли автомашины. Пошли и застряли в пухляке — мелкой, как пудра, перевеянной пыли, толстым слоем покрывающей плато. Пухляк — вещь коварная: в пору дождей, хотя и скудных, он схватывается поверху коркой. Ступи после — провалишься.

Срочно сняли несколько тракторов с перевозки, поручили им тащить автомашины по пухляку.

— В два мотора — это, братцы, не работа, — сказал Иван, к тому времени произведенный в бригадиры. — Поищу-ка я другой маршрут.

Поехал. Было свежо, солнечно, тихо. Вдали, причиняя боль глазам, ослепительно белел солончак. Неожиданно — откуда он только взялся? — налетел ветер, свирепо стеганул по машине. С каждой минутой он крепчал, вздувая тучи вековечной устюртской пыли, заволакивая ею небо, закрывая солнце. Через четверть часа Иван буквально не взвидел света белого: мгла окутала все вокруг.

«Хм!.. Товарищ Устюрт показывает характер. Ну нет, шалишь, не на такого напал! Стоять меня не заставишь…»

Какое-то время Иван двигался в проливном песчаном дожде. Пыль потоками скатывалась по ветровому стеклу. Потом небо слегка прояснилось.

Больше полутора суток о нем не было ни слуху, ни духу. Наконец заявился: весь в пыли, только глаза и зубы видать, голодный и веселый. Сразу к техноруку:

— Есть маршрут! Вокруг соленого озера. Вдвое длиннее, зато машины пройдут. Снаряжайте колонну, поведу.

Потом помчался к себе в вагончик. Подбросил к потолку сына Сережку, перепачкал в пыли. Чмокнул жену:

— Лиза, корми скорее, есть хочу как волк. Через час уезжаю.

— Как «уезжаю»? А отдыхать?

— Некогда, старушка, отдыхать, некогда! Монтажники без трубы сидят…

По следу первой колонны пошла вторая, третья… Лиха беда начало, а там трасса пролегла по Устюрту, двинулись водители, прокладывая новые и новые дороги.

На этом самом Устюрте попал раз Иван в историю. Ох и история, будь она трижды неладна!..

Вез, как обычно, плети монтажникам. Недалеко уже оставалось… В утренней дымке неяркое светило солнце. Кружил одиноко орел. В стороне гигантским удавом чернела труба — там была трасса.

В одном месте, где горбились оседлавшие «удава» изолировочная и очистная машины, а рядом один за другим построились трубоукладчики, Иван увидел бригаду строителей. Только, похоже, не работали они, что-то у них там вроде бы стряслось: сгрудились, руками размахивают, да зло, резко. Трое или четверо, едва плетевоз приблизился, двинулись к дороге наперерез.

«Чего-то хлопцам распонадобилось… Ладно, сделаю остановку, ноги разомну. Заодно куревом разживусь: второпях выехал без запаса…»

Только вылез — строители к нему, хмурые, свирепые.

«Какой их бес так взбаламутил?»

— Сколько машин с тобой идет?

— Две.

— КРАЗы впереди есть?

— Есть один. А что?

— А то, что вор на том КРАЗе, бандюга, сволочь! Понятно?..

Иван опешил: «Ну и ну!» Сказал, сердясь:

— Вы что, белены объелись?

Да лучше бы молчал! Подошли еще парни — и ну орать, костить во все лопатки проехавшего тут «кразиста», крыть его на чем свет стоит.

— Ну что случилось-то? Объясните толком.

Хотя парни, давая выход чувствам, орали наперебой, Иван понял, что произошло. Произошло такое, дьявол побери!..

Час назад бригада прибыла на трассу. Приехали, разошлись по машинам, стали готовиться к работе. Вдруг машинист с очистной — будто его орел в темя клюнул — как завопит чуть не на весь Устюрт:

— О-о! Проклятье!.. Все форсунки повывертывали!..

Хлопцы всполошились, бросились к нему:

— Как так?! Кто вывернул?!

— А я почем знаю!.. Все до единой!

Подумали: может, подшутил кто-нибудь? Обшарили все кругом, оглядели — какое там!

Приуныли хлопцы: форсунки — штука дефицитная, в городке на складе ни одной лишней. А без очистной всей колонне стоять. Она первой по трубе движется, драит ее стальными щетками. За очистной остальные: обливают трубу расплавленным битумом, обматывают специальной бумагой.

Чудно! Вроде бы чужих на Устюрте нет, только свои, строители, да еще буровики кое-где, разведчики. А вот поди ж ты, увели форсунки!.. Чудно и обидно.

Разгадалась загадка, когда кто-то из парней обратил внимание на крупный, свежеотпечатанный в песке след автомашины. Ни у кого сомнений не было: сюда подходил КРАЗ. И совсем недавно.

Все стало ясно: моторы-то у очистной и у КРАЗа однотипные, те же детали… Эх, догнать бы того вора-беглеца! Да машина жаль в городок ушла, а городок не близко…

Тут Иван подъехал, парни зло на нем и сорвали, все, что на душе было, все выплеснули, все высказали… И что, мол, бандюга тот ему дружок небось, и что рвачей, кто о себе только думает, надо с трассы в шею гнать, и что подонки такие стройку позорят… А один из парней заключил:

— Счастье твое, что на ЗИЛе ездишь — не на КРАЗе. Раскурочили б мотор в два счета! Пусть бы потом на автобазе у вас в затылках поскребли…

В жизни Ивану так стыдно не было, хоть и не за себя, за другого. Тьфу, до чего скверное состояние!..

Парни Ивана глазами, как угольями, жгут. А он стоит, смотреть на них не может. Хотел было что-то возразить, дескать, вовсе он мне и не друг, недавно к нам явился. И нельзя так про всех шоферов думать. А паршивая овца, она в любое стадо затесатьсяможет… Хотел сказать, да слова будто застряли в глотке. Повернулся, пошел к машине, вслед ему неслись обидные, бранные слова.

Поехал. А внутри все колотится.

«Ладно, шкура, я с тобой поговорю! По-нашему, по-шоферски. Займусь твоим воспитанием. Втолкую кое-какие истины, к примеру, что такое честь рабочая и как ее, эту штуку, держать надо… Я тебе растолкую!»

Несколькими часами позже, на разгрузке, Иван встретил того «героя». Бросил, едва себя сдерживая:

— Не торопись, ловкач! Вместе поедем; разговор есть.

Был у них разговор, на дороге, без свидетелей. Мужской разговор. А перед вечером, уже в сумерках, они подъехали к тому месту, где работали строители, стояли их машины. Впереди — КРАЗ, поодаль от него — Иванов ЗИЛ. Людей у машин не было. КРАЗ свернул к трубе, встал. Водитель вытащил завернутые в мешок форсунки, отнес к очистной и трусцой назад…

— Ты что какой невеселый? — спросила Лиза, когда Иван вернулся. — Устал?

— Угу, — только и ответил Иван, скинул спецовку, пошел мыться.

Никому ничего не стал рассказывать: «Начнутся разговоры, до начальства дойдет… Ни к чему». Только дружку сердечному, Мишке Лабузову, как-то, к слову пришлось, попечалился: такая, брат, приключилась вещь. И долго не мог успокоиться:

— Своим же трудягам ножку подставить — какой мразью быть надо!.. Нет, не строить он сюда ехал — рвать.

Помолчал, усмехнулся:

— Ну, потолковали мы правильно! Объяснил я ему, что с чем едят. Слышь, слово дал, клялся, божился. Ладно, погляжу, почем у него слово…


К окнам прильнула предрассветная мгла. Ровно посапывает на своей полке Сережка. Лизу не слышно; она и спит тихонько. Иван встает, одевается, стараясь не шуметь: пусть поспят… У него расчет свой: если выехать пораньше, завтра к ночи можно успеть вернуться.

И вот Кунград остался где-то позади, скоро Устюрт. Серая, густо прибитая пылью дорога забирает все выше и выше.

Иван прислушивается к гудению мотора. Ничего, тянет! Другие уже ремонтируются, а его «зилка» бегает. Умей ухаживать! Правда, здесь это трудновато. Пыль въедается, проникает всюду, сквозь все сальники. Два-три рейса сделал — меняй подшипники. А дышать? Сперва давали маски такие, респираторы. Но респиратора хватает на полтора-два часа; забивается. И хлопцы махнули на это дело рукой: «Обойдемся».

Подъем Даут-Ата. Желтый, с выходом известняка, голый склон. Иван переключает скорость, мотор натужно, глухо воет.

Да, эдакую махинищу втаскивать нелегко! Плети сварены из «тыщовки», в такой трубе может, не сгибаясь, прогуливаться пятилетний ребенок. Иван открывает дверцу, становится на подножку и, придерживая руль одной рукой, оглядывается: прицеп в порядке, все хорошо.

На середине подъема — пологая площадка. Тут короткая остановка: мотору отдых, себе перекур. Минута тишины. Слева, где подъем переходит в плато, старое, пустынное кладбище. Если вглядеться, между высеченными из камня мусульманскими памятниками замечаешь темный железный крест. Один-единственный. Говорят, это могила русского врача. Он прожил всю жизнь среди каракалпаков, и, когда умер, они в нарушение строгих восточных обычаев похоронили его на своем кладбище. «Да, — думает Иван, — видно, много добра сделал людям этот человек».

Ехать нынче хорошо: ветер встречный, относит пыль назад. Попутный ветер — шоферу пропадать: в кабине пыль винтом, дышать нечем, где дорога — не разберешь. Эх-ха!

Пустыня страшна одиночеством. Это Иван особенно ясно ощутил здесь, на Устюрте. Да, наверно, не только он: ребята всегда стараются ехать компанией, хотя бы в две-три машины. Сегодня они вчетвером. Никого, правда, не видно, растянулись. Километров через десять, в привычном месте, соберутся, малость передохнут, закусят, двинутся дальше.

Случается, конечно, и одному в рейсе бывать. Это Ивана не смущает: привычен. Тоскливо станет — думает о Сережке, о Лизе, о матери… Давненько они с маманей не виделись! Каждый раз, как перевод получит, пишет ему: «За денежки спасибо, сынок, дай тебе бог здоровья. Да сам-то когда ж пожалуешь? Соскучилась по тебе. Приезжай, поживи с нами, женушкой похвались, внучонком побалуй…» А Иван ей в ответ: «Вот дойду до Урала, маманя, тогда побываем у вас обязательно. Покамест не могу: здесь нужен. Сделаем дело, отдохнем. Большое, маманя, у нас тут дело, можно сказать, великое. Нигде еще такого газопровода нет, на всем свете. А у нас будет!..»

Будет!.. Иван это знал точно, по опыту. Так уж повелось: коли наметили что — пусть самое трудное, невиданное, небывалое! — да, миром навалясь, за то дело взялись, непременно сладим с ним, вытянем его, одолеем. Всем чертям на зависть!..

Любил Иван так думать, привык так думать и потому, должно быть, страшно однажды переволновался. Случилось ему взять в дорогу попутчика, приезжего товарища. Ну, слово за слово — разговор. Так, про всякое. Потом приезжий и скажи:

— Вот думаю я, думаю: нет ли тут ошибки? Не зря ли мы газопровод этот громадный строим?

Иван насторожился: «Чего-чего?»

А приезжий глаза сощурил, продолжает:

— Может, выгоднее было бы сделать по-другому? Скажем, построить в районе Газли, возле промыслов, мощную электростанцию, работающую на природном газе. И не газ гнать на Урал по трубам, а электроэнергию по проводам?

У Ивана похолодело внутри. Нехорошо так стало, не по себе… Шутка ли, если и впрямь промашку дали?! Это ж миллиарды! А сколько труда людского, сил, времени!.. Ф-фу, черт! Постой, постой, да, может, он шутит, попутчик мой? Хочет разыграть? Нет, не похоже: серьезный товарищ. Помолчал, начал вслух прикидывать, подсчитывать… В самом деле, по его подсчетам получается невыгодно. Ну-ну!

Ни о чем другом Иван уже думать не мог. Весь обратный путь эта дьявольщина из головы не шла. Приехал, поставил машину, заскочил на минутку к себе, чтоб Лиза не волновалась, — и в соседнее с автобазой СУ. В производственном отделе этого СУ у него знакомый был.

Зашел: как жив, что новенького. А потом: так, мол, и так, сомневается кое-кто. Что, думаешь, может это быть?

Знакомый потер лоб, волосы поерошил:

— Гм!.. Действительно штука…

Разговор услышали инженеры за соседними столами. Один усмехнулся, проговорил:

— Чепуха! Все учтено. Чепуха.

Другой поднял брови, покачал головой:

— Не скажи, старик, не скажи…

И взял в руки карандаш, придвинул лист бумаги.

Товарищ его, поколебавшись, — тоже. И знакомый Ивана.

Стали считать, заглядывать в какие-то справочники, таблицы. Дальше больше: защелкали арифмометры, подключился весь отдел…

— Ну и задачку, брат, ты нам задал!..

Возвращался Иван к себе за полночь, при звездах. И пел песню.

«Зря меня приезжий напугал. Ошибся. Все правильно, все как надо! С электричеством-то дороже…»

Перед утром он проснулся, вроде его кто разбудил. «А может, в СУ не так считали? Трудно им всю стройку охватить, учесть все „за“ и „против“…» Ворочался-ворочался — больше не уснуть. Закурил, потом сел к столу, давай письмо писать в Москву на имя министра. «Министр за это дело головой отвечает, точно должен знать».

Через месяц пришел ему ответ: «Уважаемый товарищ Борисовский! Ваша тревога понятна, но оснований для нее нет. Этот вопрос возник еще при составлении генерального плана газификации страны. Группа авторитетных ученых и специалистов представила убедительные расчеты: передавать газ на многие тысячи километров гораздо выгоднее, чем передавать электроэнергию…»

Иван успокоился: раз уж авторитетные ученые, значит, все, вопросов больше нет…


В каких-нибудь ста метрах впереди вдруг запрыгало, замелькало: крупные морды, точеные шеи, поджарые животы, быстрые сухие ноги… Сайгаки! Пролетели, протопали, только пыль из-под копыт! Широкий полукруг у дороги — и снова скок, скок наперерез. Час целый могут так бежать, забавляться… Край непуганых зверей, непуганых птиц! Только мало их тут. Устюрт неприютен.

Ночь. Лучи фар пляшут по серой, уснувшей равнине. Так плясать им до самого утра. Спать Ивану и его друзьям некогда: трассе нужны плети. «Не беда, — думает Иван, — вернусь, посплю. Работа есть работа».

Утром, разгрузившись, Иван, приятель его Николай Осипенко и еще двое парней заезжают в городок к монтажникам и после целого дня сухомятки с удовольствием едят горячий, дымящийся борщ, жареную рыбу, пьют, как и положено в Средней Азии, зеленый чай. Потом, присев у машин, неторопливо, с толком, с расстановкой курят.

— Ну хлопцы, марш-марш, поехали! Пока до заправочной доберемся, и вечер будет.

Снова долгий день, тряска, духота, заунывное гудение мотора. И во все стороны, куда ни глянь — однотонная, без красок пустыня. Только к вечеру, ближе к заправочной, слева вдруг появляется пронзительно синяя полоска Аральского моря. Она все шире, шире — и вот уже море совсем рядом, чувствуется его свежее, могучее дыхание.

Никогда прежде не доводилось Ивану видеть море. Гадал: какое оно? Тут нагляделся. Диво, да и только! Бывалые люди рассказывали: уж больно вода в этом море красива, нигде больше такой нет. Особого цвета, «ультрамарин» называется.

Давно, еще в Сибири, попала в руки книжка про Тараса Шевченко. Как загнали его на край света, как солдатчину отбывал, по Аралу плавал с экспедицией. Думалось: где ж это? Что за места такие? Теперь вот сам сюда добрался… Да, места дикие, невеселые места, что и говорить. Но если люди захотят… Шевченко сто лет назад по Аралу плавал, первую карту помогал морякам составлять, зарисовывал эти пустынные берега. А теперь что тут творится! Какая стройка идет!..

Впереди, в сизой дымке, завиднелась заправочная. Тут, на заправочной, пришлось Ивану однажды провести небольшую, как он после говорил, профилактическую операцию.

Орсовцы приволокли сюда вагончик-магазин, чтоб шофера в пути не голодали. Конечно, ничего особенного — консервы, печенье, сыр… Но все-таки спиртного, понятное дело, как и по всей трассе, никакого. Запрещено. Иначе нельзя: пустыня, жара, пыльные бури… Выпил — и пропасть недолго. Словом, «табу»!

А продавец, мужик не промах, и смекни: кто тут проверит? Кунград далеко, начальству не до того. Шепнул друзьям снабженцам. Те ему, как едут, ящичек веселой втихаря везут. И пошла торговля из-под прилавка: пять рублей — и, пожалуйста, бутылка. Людям приятно, себе прибыльно. До остального ему, само собою, дела нет. Плевать ему на все остальное. У такого своя азбука — абы выгода…

Узнал о том Иван. Подумал: «Ах ты ж змий двуногий! Без жала, а пострашнее кобры».

Нет, ни святым, ни ханжой Иван никогда не был. В хорошую минуту не прочь был и выпить с друзьями, и спеть, и сплясать, как любой и каждый. Но тут совсем другое: Иван понял сразу, чем это грозит водительской братии.

«Как быть? Дать знать по команде? И ждать, пока кто-нибудь раскачается, приедет меры принимать? А ну-ка я сам!»

Круто затормозил у самого вагончика, гулко хлопнул дверцей, спрыгнул на землю. Стремительно шагнул через порожек.

— Водкой торгуешь? — Иван сделал ударение на первом слове.

Продавец растерянно моргал.

Иван продолжал тоном допроса:

— Спрашиваю: кто позволил на трассе водкой торговать?

— Какой водка? — заволновался продавец. — Нету водка.

— Врешь! — повысил голос Иван, но сдержался. — Так вот, я из комсомольского штаба стройки. Понятно? Показывай, что у тебя под прилавком. («Эдакому прохвосту вдобавок для пользы дела соврать не грех».)

Под прилавком водки не оказалось. Но дотошный Иван ее все-таки отыскал в маленькой кладовой, под брезентом. Семь или восемь запылившихся поллитровок.

— Бери ящик! — скомандовал Иван побледневшему продавцу. — Вытаскивай!

Продавец тронул его за рукав:

— Слушай… Не надо вытаскивай. Последний раз. Понимаешь, дома жена, детишка. Тебе тоже детишка. Возьми деньга, возьми водка, возьми халва…

— Что-о?! — заорал Иван не своим голосом. Оттолкнул продавца, подхватил ящик, выскочил из вагончика.

— Колоти!

Видя, что продавец стоит в дверях, не двигаясь, сам стал выхватывать бутылки — и об ось колеса. Одну, другую, третью…

— Если еще узнаю — под суд! Понял? Под суд!

И уехал.

С того дня водки в магазинчике — ни синь пороха…

К заправочной хлопцы добрались в сумерки. Покамест долили бензину в баки, воды, перекурили, уже стемнело, над головой засеребрились звезды.

— Теперь — даешь Кунград! А, братцы? Едем, нет?..

— Спать охота, Иван.

— Ладно, спите. Я сам. Наших поторопить надо: монтажники без трубы сидят, прорыв на стройке.

Завел машину, поехал. Очень-то настаивать не хотелось. Знал, и без того поговаривают о нем: больше всех в автобазе труб перевез. Чего, мол, уж так старается?

«Чего стараюсь… Неужто шуметь об этом? Каждый сам должен понять. Да многие и понимают, не меньше работают. Раз уж взялись строить, так надо по-настоящему, на полную выкладку, чтоб побыстрее. Люди нам за это спасибо скажут».

Да, будет за что спасибо сказать. Это ж только подумать, чего они тут, в голой, мертвой пустыне, громоздить взялись! От Бухары до самого Урала, почти что две с половиной тысячи километров длиной. Через сыпучие пески, реки, горы… Стальной меридиан, как писали в газете. И хлынет «голубое топливо» с юга на север — миллиарды кубометров газа в год. Заменит уголь, нефть, мазут. А это какая экономия! Что понастроить можно на те денежки! Преобразится пустыня. Появятся электростанции на дешевом топливе, заводы, фабрики, химические комбинаты. В пески по водопроводам пойдет вода, встанут вдоль них лесные полосы, прикроют от горячих ветров поселки, молодые города. Зацветет, заиграет жизнь… Ух и здорово будет!..

Торопится Иван, поглядывает на спидометр. Скорость пятьдесят — шестьдесят. Хорошо!.. А спать все-таки хочется. Еще бы, вторая ночь! Может, заглушить мотор, вздремнуть минуток двести? Нет! К черту! Стройка стоит, стройке нужны трубы… Дорога тут между трассой и морем. Слева — море, справа — трасса. Где-то впереди, правее трассы, должен быть городок строителей, городок на колесах. Скоро его будет видно.

Прямо впереди засветились огни.

Ба! Никак уж и городок? Быстро! Но туда мне не нужно, мне нужно в Кунград, прямо на юг. А так я, чего доброго, в трассу врежусь. Надо взять малость влево. Вот так.

Огоньки теперь правее. Мигают, мигают. Или подсказать что хотят? Предупредить? Но Иван на них не смотрит. Достает сигарету, прижигает, затягивается дымком — сон прогнать. Так-то получше.

Что это? Дорога внезапно обрывается. Удар, грохот. Машина, кренясь, заваливаясь на бок, летит во тьму… Неужто?.. Иван не хочет, не может этому поверить… Неужто?!.


Весь Кунград провожал героя в последний путь. На малом ходу двигалась колонна могучих трубовозов. Один из них вел лучший друг погибшего — Михаил Лабузов.

Снова и снова думал Михаил о нелепой случайности, стоившей Ивану жизни. Как все это могло произойти? Он поехал по его следу от заправочной до обрыва, был там в тот же час, что и он несколько дней назад. Сомнений не оставалось: Иван торопился и его сбили с толку огни рыболовецкого судна, стоявшего в те дни где-то невдалеке от берега. Он принял их за огни городка строителей, повернул и, не чуя беды, повел машину к морю.

…Друзья Ивана Борисовского решили на месте его гибели, на берегу Арала, поставить памятник — врыть стоймя «тыщовку», стальную десятиметровую трубу, и сделать на ней огнем электросварки надпись, выжечь имя героя, чтобы не стерлось, на века.

А трубовозы двинулись дальше, к Уралу.

Пройдет время, и где-нибудь там, куда ведут они дорогу «голубого огня», люди поставят в честь героев беспримерной стройки гранитный обелиск. В числе других на обелиске будет имя Ивана Борисовского. Рядом с именами живых.

Герман Чижевский За завесой ливня

Фантастический рассказ
Молодой человек был в залах этого музея впервые. Он вздрогнул, бросив взгляд налево, потому что не далее чем в футе от его коротко подстриженной головы слепо таращил провалами глазниц немыслимый урод с утиной мордой. Посетитель с трудом оторвал взор от странного набора подкрашенных гипсовых заплаток, бурых кусков окаменелых костей и гладко обструганных деревяшек, составлявших несимпатичные подробности вытянутой морды урода, и посмотрел направо. Оттуда, из застекленной витрины, на него пристально глядел другой невообразимый монстр — приземистый, с широкими массивными костями в буграх, наделенный могучим и грубым скелетом, с огромной узкой головой, похожей на топор, и устрашающими желтыми клыками, которые, не помещаясь между челюстями, свешивались за подбородок.

Посетитель ничем не выдал своего волнения и начал беглый осмотр палеонтологической коллекции. Через огромную арку на него ощерились чудовищные экспонаты второго зала. Это был угасший мир ископаемых, который он рассматривал со смешанным чувством восхищения и смутного страха. Они восстали из своих каменных могил, тоже окаменелые и торжествующие в своей безобразности, и привели его в смятение. Молодой человек думал о тех двух с половиной миллиардах лет жизни, сметенной временем, которые минули, как один день, пока не появился на планете он сам. И он остро почувствовал несоизмеримость времени, предназначенного ему и отданного в безраздельное владение им. Несколько подавленный, он продолжал осматривать необычайные экспонаты залов.

В одном из них на третьем часу осмотра он заметил на отдельном постаменте большую банку, на три четверти наполненную спиртом или формалином, с огромной притертой пробкой, герметически закупоренной бесцветным блестящим лаком или клеем. В банке, распластанное на вертикально поставленной матовой стеклянной доске, заключалось нечто странное. Молодой человек наклонился и рассмотрел большие клешни, которые показались ему клешнями очень крупного рака. Он осмотрел банку со всех сторон, но вместо ожидаемого хвостового плавника обнаружил изогнутый острейший коготь. Тогда молодой человек решил, что ошибся и что перед ним невиданного размера скорпион. Особенно его смутили выставленные здесь же вполне сохранившиеся внутренности. Некоторые органы не изменили, на его взгляд, даже своей окраски.

Молодой посетитель музея заслышал в гулкой тишине зала чьи-то шаркающие шаги и выпрямился, не спуская глаз со странного препарата. Когда обладатель неторопливой шаркающей походки приблизился, молодой человек повернул голову.

В стороне проходил сухонький, облысевший, дряхлый старик немного выше среднего роста в сером, видавшем виды костюме. Казалось, он не замечал присутствия другого лица и, заложив руки за спину, машинально, глубоко задумавшись, прогуливался по залам. Маленькая головка, обтянутая желтой кожей, с провалившимися щеками, как голова иссохшей мумии, колыхалась на тощей цыплячьей шее. Он производил впечатление служащего музея. Молодой человек некоторое время, не замечаемый старцем, с интересом наблюдал за ним. Потом несколько неожиданно для самого себя шагнул ему навстречу, внезапно появившись перед стариком из-за угла застекленной витрины.

Тот сильно вздрогнул и отпрянул, ошеломленно уставившись на молодого человека, словно увидел умершего родственника.

— Вы что-то сказали? — громким шепотом пробормотал он, приходя понемногу в себя. — Вы так меня напугали, — прошептали его синие сморщенные губы, — я не ожидал встретить здесь посетителей.

Его маленькие выцветшие глазки испытующе оглядывали незнакомца.

— Простите, что испугал вас, — начал молодой человек, чувствуя неловкость и не зная, что сказать дальше.

— Пустяки, — скороговоркой проговорил старик, овладев уже обычным голосом и все еще пристально изучая лицо незнакомца, — просто я был погружен в мысли и не заметил вас.

— Я хотел спросить, — начал молодой посетитель и запнулся. — Ведь в вашем музее выставлены одни ископаемые, окаменелые ископаемые, — зачем-то поправился он, вообразив, что его не поймут. — В банке, — пояснил он, — спиртовой препарат. По-моему, он совсем свежий. Кажется, скорпион.

— Свежий, — внезапно изменившимся скрипучим голосом повторил старик, — совсем свежий, вы правильно отметили. — Непонятная бледность проступила вдруг сквозь желтизну его лица. — Этому экспонату уже скоро двадцать шесть лет… но это тоже ископаемое, вполне ископаемое, хотя мы встретили его живым…

— Ваш экспонат мой ровесник, — оживился молодой посетитель, не замечая перемен, происшедших с его собеседником. — Вот удивительно! А как он попал в музей? Кто его нашел? Я полагал, сэр, что ископаемое — это во всех случаях ископаемое и его отыскивают в земле. А вы говорите, что это…

— А это двигалось по земле, и довольно проворно, впрочем, другие суставчатые химеры были еще проворнее, — задумчиво, в замедленном темпе проговорил старик и часто заморгал слезящимися глазами. Казалось, что-то напомнило ему не совсем обычный эпизод из его долгой жизни и воспоминания расстроили его.

— Вы, вероятно, знаете его историю? — донимал расспросами молодой посетитель старца. — В самом деле скорпиона нашли живым?!

Старик молчал и только моргал глазами, веки его стали совсем красными. Молчание затянулось. Неожиданно старик прервал его.

— Вы еще молоды, и вам многое предстоит узнать, — с хрипотцой пробормотал он и повторил: — Вы еще так молоды…

— Мне двадцать шесть, — сконфуженно напомнил посетитель.

— Вам двадцать шесть? — Старик еще раз мягко взглянул на собеседника. — Что ж, так и быть, пожалуй, я расскажу вам историю, связанную с этим экспонатом, чтобы вам стало понятным, почему он здесь, — неожиданно согласился старик. Он тотчас пригласил молодого собеседника в свой кабинет.

Это была узкая длинная комната с высоким потолком. Пол, два потемневших от времени письменных стола и диван были завалены обломками серовато-бурого сланца и картонными коробками с окаменевшими реликвиями древнейших эпох.

— Присаживайтесь, — предложил глуховатым голосом старец и убрал с кожаного кресла каменный барельеф, похожий на огромную лилию. Несмотря на середину дня и высокое узкое окно из целого стекла, в комнате стоял полумрак. Старик включил освещение. Атмосфера таинственности, свойственная в большей или меньшей степени каждому научному кабинету, почти осязаемо окутала молодого посетителя. Старый ученый погрузился до подбородка в кресло у стола и, уставившись маленькими бесцветными глазками в обрамлении красных, припухших век куда-то в переносицу гостя, внезапно начал:

— Мне было тогда, — на мгновение он умолк, — словом, я тогда был в два раза старше вас. И произошло все это в неисследованном районе Чили, в пустынной местности к северу от города Токопильи, примерно в двух с половиной милях от Тихоокеанского побережья…

И скоро из рассказа старика начала вырисовываться весьма необычная история…


Слегка волнистая равнина, безлюдная и пустынная, не имела конца. Под горячими лучами солнца ее гнетущее однообразие скрашивалось лишь бирюзовой голубизной неба и мерцавшими по временам вспышками ослепительных игл света, отброшенных гранями камней. От зноя пересыхало в горле. Короткие лиловые тени от камней и скал дрожали, волновались и растекались в полуденном жарком мареве, как в причудливых видениях сюрреалистов.

По пескам медленно тащился большой фургон, запряженный лошадьми, и всадник на худосочном чалом коне с чеканной серебряной уздечкой. Человек с лицом и руками цвета бронзы и властным орлиным профилем в одежде из домотканой пестрой материи подъехал к дышлу фургона. Из кибитки высунулась голова в широкополой островерхой шляпе и вопросительно повернулась к всаднику.

— Что скажешь? — спросил человек по-английски.

— Море, — возвестил индеец, протянув вперед заскорузлый палец. Он говорил на одном из перуанских наречий, но белые люди немного понимали его язык.

— Где ты увидел море? — удивился человек в фургоне и даже привстал, чтобы лучше видеть.

— Там, за холмами, море, — настаивал индеец.

— Не болтай вздор, — попробовал вразумить его человек в широкополой шляпе, — ты говорил, что до моря далеко. Ты, должно быть, не знаешь ни местности, ни куда привел нас. И зачем только ты нам навязался?! Я думаю, — обратился он к компаньону в глубине фургона, — мы заблудились.

— Не заблудились, — меланхолично возразил человек с орлиным профилем. — Там, за холмами, море, — продолжал повторять он, — до моря далеко. Дальше я не пойду. Мне дальше нельзя. — Глаза его испуганно бегали по сторонам.

— Чего он боится? — спросил второй путник из фургона.

— Далеко ли до берега? — отрывисто спросил первый.

— Когда тени станут такие, — и краснокожий проводник составил замысловатую комбинацию из обеих рук и части своей груди, — лама добежит до воды.

— Не побежать ли и нам, как ламы? — задумчиво проговорил человек в широкополой шляпе. — Почему ты не хочешь вести нас дальше? — резко заговорил он. — Мы заплатим. Ты не можешь оставить нас!

— Дайте, сколько обещали, — сказал меднолицый проводник, — и я уйду. — И он повернул худого чалого коня назад.

— Ну что с ним поделаешь? — в раздумье сказал человек в широкополой шляпе.

— Придется отпустить его, — донеслось из глубины фургона.

— Отпустить и остаться одним в совершенно незнакомом месте? Колею скоро заметет песком, — словно жалуясь, проговорил человек, державший вожжи.

— Справимся, — убежденно заявил его компаньон, просовывая непокрытую голову в щель между полотнищами брезента.

— Ты хорошо знаешь эти места? — обратился первый к проводнику.

— Нет, — последовал лаконичный ответ.

— Он не хочет признаться, чтобы мы не задержали его. Он может уйти и не получив обещанного вознаграждения, — сказал человек с вожжами.

— В какую сторону нам направиться, чтобы выйти к берегу? — снова спросил он, словно примирившись с мыслью, что они останутся одни в пустыне. Он соскочил на землю и раза два подпрыгнул, расправляя затекшие ноги. Индеец равнодушно протянул руку и с бесстрастным лицом указал направление.

— Справьтесь по компасу, — предложил его спутник, — и расплатитесь с ним. К силурийским песчаникам мы двинемся одни.

— Придется, — нехотя согласился человек в широкополой шляпе и, забравшись снова в фургон, стал отсчитывать шиллинги.

— Вот, бери, — сказал он, появляясь снова и протягивая раскрытую ладонь меднолицему всаднику. Тот взял деньги, долго недоверчиво пересчитывал, потом спрятал в потертый кожаный кисет и, не простившись, пустил коня рысью.

— Заплатим вдвое! — прокричал ему вслед возница, вдруг спохватившись, но кричал напрасно. Пыли не было, из-под копыт летели камни и пригоршни крупного песка. Всадник в пончо — одежде, похожей на одеяло, в отверстие которого он продел голову, — начал вскачь огибать невысокий песчаный холм. Через двадцать секунд он навсегда скрылся от взоров раздосадованных путников за извилистым гребнем бугра. Эти двое продолжали еще стоять, прислушиваясь к щемящему чувству, возникшему после того, как затих вдали топот копыт.

— Поехали, — нарочито спокойным тоном сказал человек с непокрытой головой, забираясь под брезент.

Они тронулись и были в пути еще около трех часов, пока с вершины одного из самых высоких пригорков, изборожденного остриями скал, не увидели милях в четырех к западу голубую полоску моря, затянутую розоватой вуалью испарений.


Авторучка снова выскользнула из потных пальцев и, прокатившись по тетради, беззвучно упала в песок. Рыжие песчинки уже не прилипали к перу: в ней не было чернил. Авторучка была грязной, со следами пальцев. Грязной была помятая толстая тетрадь. Грязными были руки. Одна из них протянулась и подобрала ручку с песка.

— Утром доверху наполнил ее чернилами, и вот нет ни капли… В горячей печи они не могли бы высохнуть быстрее! Вот досадно! Не удается дописать всего несколько строк… — Человек еще раз встряхнул самописку.

— Мистер Кроссби, ручка с вами?

— Не ношу ее при себе. Приобрел печальный опыт. Держу в вещевом мешке, — Кроссби выпрямился, вытирая пот с лица тыльной стороной руки.

Плотный, среднего роста, он мог бы сойти за фермера с Дальнего Запада, но мягкие и тонкие черты лица выдавали в нем интеллигента.

Его компаньон мистер Бигелоу, шатен с высоким прорезанным мелкими морщинами лбом, с несоразмерно длинными худыми руками и ногами, был на голову выше Кроссби. Вольный ветер этого странного места, места на «краю света», как о нем сказал привратник музея, растрепал его скудную шевелюру. Но вокруг не было никого, перед кем следовало бы ежеминутно причесываться, никого и ничего, кроме безотрадной пустыни, из песка которой досужий шутник повытаскал и разбросал по поверхности камни, какие только нашел: от тонкого, раковистого на излом кремниевого щебня и до гигантских скал, одетых в черную кору пустынного загара.

Путники прибыли в эти края издалека с повозкой, запряженной парой крепких лошадей, и трудились в полную силу уже пятый час, раскапывая крупный рыжий песок.

Квадратная площадка в десяток ярдов углубилась на несколько футов. По краям площадки высились неровные бугры выброшенного щебня, мелких камней, песка. Вал, окруживший яму разорванной волнистой линией, был черно-серого цвета. Он продолжался на внешней стороне бесконечными молчаливыми нагромождениями растрескавшихся скал, пепельных каменных глыб, переходя в бескрайних просторах слегка всхолмленной равнины в полустертую линию задымленного горизонта.

Кроссби продолжал вяло копать еще несколько минут. Затем решительно отбросил лопату. Тяжелый дребезжащий шум камней внезапно смолк. И непривычная тишина, словно молотом, ударила людям в уши — они ощутили почти физическую боль.

— От такой жары с ума можно сойти, — сказал Кроссби и сел на камень рядом с компаньоном.

— Тепловой удар нам не грозит, — заговорил его спутник, — соли у нас достаточно. Недостаток ее в крови — дело нешуточное, когда в таком пекле жарятся только двое.

— От камня веет, как от камина, — продолжал Кроссби, вставая и опускаясь на корточки, — а духота, словно в галерейных лесах на Луалабе, и такое чувство, что вот-вот хлынет проливной дождь…

— Вы всегда страдали некоторым избытком воображения. Почему вы решили, что будет дождь? Это же почти Атакама, хотя и несколько в стороне. — Бигелоу критически оглядел фигуру Кроссби.

Они были в серых запыленных брюках и выцветших синих рубахах с закатанными по локоть рукавами.

— Вы заметили, Бигелоу, какой здесь временами ветер? — снова заговорил Кроссби и вдруг умолк.

В этот момент где-то в вышине над ними задул ветер и вскоре стих, а на их разгоряченные лица вдруг повеяло струей сырого липкого воздуха. Кроссби в недоумении завертел головой, принюхиваясь.

— Очень странно, — в задумчивости проговорил он, — вот опять. — Он переменил позу: — Вы почувствовали, чем запахло?

Бигелоу посопел носом, но, казалось, не обнаружил ничего необыкновенного.

— Да ничем особенным, — сказал он.

— Да нет же, сэр. Вы разве не уловили запаха? Он очень необычен для этих мест…

— Чепуха! Вы просто ошиблись. Что же необычного в нем? Не запах же дыма от костра пещерного человека! Здесь нет пещер и нет других отложений, кроме палеозойских. Вы это столь же хорошо знаете, коллега, как и я. Вы только взгляните, сколько нам еще предстоит работы, — вяло продолжал он, — а ведь мы не юноши. Вот вы толкуете о дожде. Ну какой дождь в этой бескрайней пустыне? И потом дождь бы только помешал нам. Возьмитесь-ка лучше за дело. И да сопутствует нам успех…

— Нет, нет! — возразил Кроссби. — Сказать вам, какой запах приносит ветер?

— Он лишен запаха, мистер Кроссби.

— Запах дождя, грозового ливня!

— Запах чего? Это у вас от перегрева. Прикройте чем-нибудь голову. Где ваша шляпа? Возьмите мою.

— Да вы не спорьте! — почти рассердился Кроссби и стал грязным носовым платком протирать глаза.

— В конце концов, — проговорил Бигелоу, — отчего бы и не быть дождю? Ведь дожди идут даже в Сахаре! А от нас до моря рукой подать.

— Конечно, — сказал Кроссби, — запах дождя еще не самый дождь, но все же для пустыни запахи необычные. Впрочем, мы в низине, и возможно, что она обширна.

Они приступили к работе. Уже через час их ждала первая находка. Исследователи наткнулись на стяжения. В конкрециях в каменных футлярах лежали кости. Некоторые футляры имели трещины и раскалывались под молотком, другие они нагревали в пламени спиртовок и бросали в холодную воду. В недрах конкреций обнажились кости небесно-голубого цвета. Люди удвоили осторожность и внимание. Лопаты были оставлены. Их заменили раскопочные ножи, которые принес Бигелоу.

Открытие голубых костей словно влило в ученых новые силы, и они продолжали ползать на коленях по песку, острым камням и перерывать их руками даже тогда, когда, казалось, никаких ископаемых разрытый песок уже не содержал. Кроссби, оперировавший препаровальной иглой, поднял на спутника усталые глаза:

— Это не совсем то, что мы надеялись найти, но все же и это интересно. Рыбы верхнего девона изучены в достаточной мере. Стоит ли загромождать повозку?

— Мы вскрыли девонский пласт, — не отрываясь от работы, проговорил Бигелоу.

— Силурийские обнажения надо искать в другом месте или глубже.

Спустя минуту Бигелоу, жилистый и сухой, как трость, вновь стоял на коленях посреди груды песка и галечника в нескольких ярдах в стороне от Кроссби, угрюмо склонившись над позвоночником таинственного первичного четвероногого. Мягкой широкой кистью ученый торопливо помахивал взад и вперед, сметая с хрупкой поверхности песчинки.

— Верхнедевонский стегоцефал, — отметил Бигелоу, — прекрасно сохранившиеся амфицельные позвонки — выпуклые спереди и вогнутые сзади. Классический позвоночник примитивных амфибий! — не удержался он от восторженного восклицания. — Взгляните, сэр!

— Сейчас посмотрю, — отозвался Кроссби. — Опять запахло дождем или сыростью, — возвестил он и отложил иглу. Бигелоу оторвался от работы и поднял голову.

— Почему же тогда на этих песках ничего не растет? — заметил он. — По-видимому, если дожди и выпадают, то это случается крайне редко.

— Может быть, мы прибыли сюда как раз накануне этого редчайшего случая? — предположил Кроссби.

Он выпрямился и испытующе оглядел пустынный горизонт. Кроссби простоял так несколько минут и вдруг почти физически ощутил угрожающее одиночество, которое начинало отовсюду наползать неясными предвечерними образами и казалось чутко подстерегающими тенями. Солнце садилось. Кроссби стоял и осматривался в задумчивости еще несколько минут. Потом машинально потянулся за сигаретой.

Смутная, неосознанная тревога закрадывалась и в душу Бигелоу, но он умел не прислушиваться к ней и, опустившись на колени, с сочувственным видом наблюдал за не в меру впечатлительным коллегой. Минуты текли в молчании. В стороне знакомо и успокаивающе позвякивали сбруей лошади. Их выпрягли, и они стояли у фургона в тени с грустным видом, уныло понурив головы, изредка поводя ушами.

— Может быть, вы и правы, — негромко произнес Бигелоу, — хотя и маловероятно.

— Что такое? — переспросил Кроссби.

Бигелоу медлил с ответом, он протянул руку за кистью, посматривая на компаньона. Тот одной рукой прикрыл глаза от низко стоявшего ослепительного солнца, а другой указал вдаль.

— Да, — промолвил он, словно пришел к окончательному выводу, — воздух влажный. Похоже, что, несмотря на абсурдность дождя в пустыне, будет дождь… Что вы на это скажете, Бигелоу? Это феномен, почти феномен! — вполголоса добавил он. — Здесь и колодцев никаких нет… Совершенно безводная и бесплодная местность! Дожди приходят оттуда. — И он указал рукой на юго-восток.

— Влажный ветер дует с той стороны, — почти нехотя согласился Бигелоу, на которого упрямство компаньона наконец произвело впечатление. Они молча смотрели на неясные очертания гор… За их спинами небо потемнело, а горы впереди проступали сквозь золотистую дымку заката едва заметными зеленоватыми волнами.

— Из-за той гряды, — сказал Бигелоу, подняв плечи и упершись костлявыми руками в бока.

Ответа не последовало, и его коллега, покачиваясь на носках, все еще пристально вглядывался в затягивавшийся мглой таинственный зеленоватый горный массив на юге.

— Кто знает, — произнес Кроссби и вернулся к прерванному делу.

Опустившись на песчаный холмик, Бигелоу продолжал смотреть на кирпичного цвета дымку у кромки далеких скал, которая теперь сгустилась и расползлась по всему горизонту, поднимаясь выше, скрадывая и смягчая их суровые очертания. Он наблюдал, как тусклые краски на востоке быстро темнели, как застыл в пронизывающей тишине лик местности, изборожденный остриями скал. Странная напряженная дремота спустилась на равнину в чуткой предвечерней тиши.

Поднявшись и сунув руки в карманы, Бигелоу принялся расхаживать перед грудами песка, а затем, привлеченный чем-то, направился к ближайшим обломкам скал, протянувшим к востоку длинные зубчатые тени. Достигнув их, он застыл в неподвижности, а затем Кроссби услышал, как тот издали зовет его.

Кроссби приблизился и с удивлением уставился на странный след на песке.

— Что вы об этом скажете? — услышал он голос Бигелоу. — Не правда ли, интересная находка?

— Вот наглядное доказательство, что в здешних краях обитают крупные существа и что, стало быть, они как-то добывают для себя воду!

— Может быть, они роют норы и достигают глубин, где песок сырой?

— Кто знает? — задумчиво повторил Кроссби, не желая пускаться в пустые догадки.

Оба исследователя опустились на колени и ползали вокруг больших и малых вдавленных полос на песке. Это были канавки, как если бы проволокли несколько небольших камней параллельно один другому и что-то более мягкое, но плотное между ними. Песок в этом месте оказался без камней, и исследователи рассмотрели в густеющих сумерках круглые полузасыпанные ямки, точно кто-то, передвигаясь, часто втыкал в песок палку. За ними следы протягивались еще ярдов на двадцать, а затем штрихи на песке и ямки были занесены полосами сыпучих песков. Люди остановились.

— Вот досадно! — с горечью сказал Бигелоу.

— Что они вам напоминают? — спросил его компаньон.

— Ничего определенного. Не могу найти аналогии, — признался Бигелоу.

— Пожалуй, если подумать хорошенько… — с неопределенной интонацией начал Кроссби, но не договорил.

Он повернулся и обнаружил еще четыре следа. Исследователи направились к ним и, рассмотрев настолько внимательно, насколько позволял меркнущий свет, установили полное тождество с первым следом. Причем было похоже, что следы шли со стороны моря. Признаки жизни, рассеянные вокруг них, не только не успокоили двух ученых, но, напротив, вызвали почему-то неясную тревогу. Опасения их могли показаться надуманными, и они не выразили их даже друг другу, но после сделанных открытий они вопросительно оглядывались по сторонам. И когда одна из только что возникших и быстро множившихся теней бросилась им в глаза и заинтересовала их очертаниями, они вместе оглядели ее и, слегка разочарованные, но в то же время немного довольные, побрели к месту своих раскопок. Становилось прохладнее.

Бигелоу, машинально оглядывавший песок вокруг себя, внезапно с силой оттолкнул Кроссби в сторону и отскочил сам. Кроссби, едва устояв на ногах, очумело уставился на компаньона.

— Ваши шуточки, мистер… — он не кончил.

— У вашей ноги… Глядите!

Что-то быстро двигалось по песку совсем рядом с местом, где только что они прошли: нечто удлиненное размером с человеческую стопу. Цвет его был тускл и неясен, только края выделялись расплывчатыми багровыми пятнами да поднятый кверху суставчатый хвост с крючком. Существо имело четыре пары стремительно мелькавших коленчатых ног и полумесяцем разведенные клешни впереди. Оно бежало, проваливаясь в ямки и проворно выбираясь из них. Внешне оно очень походило на скорпиона, но во много раз увеличенного. Однако круглые полузасыпанные ямки и гигантские примятые полосы, наискось прочерченные штрихами, были не его следами.

Возбужденные, изредка бросая отрывистые реплики, ученые издали наблюдали за маленьким чудовищем.

Кроссби нетерпеливо сделал шаг к нему, но Бигелоу удержал его:

— Мы спугнем… Вы, полагаю, поняли, что это не скорпион?

— Чушь! — отмахнулся от него Кроссби. — Это скорпион, хотя и необычайный!

— Я хотел сказать, — оправдывался Бигелоу, — что в наши дни таких скорпионов нет.

— Да, ни в коллекциях, ни живыми я таких страшных уродов не встречал… Однако он может уйти от нас.

— Мы помешаем ему. Но прежде надо узнать его повадки. Инстинкт или запах заставляет его спешить? Наверно, он направится к тем скалам. Там мы должны его поймать.

— К нему не подступишься с голыми руками.

— Зачем же?! Но взять живым!

Большой скорпион вынырнул из-за кучки камней и, резко изменив направление, устремился к наметенной ветром миниатюрной дюне. И тотчас его клешни пришли в движение, что-то исследуя. Когда люди достигли дюны, он уже снова по прямой линии бежал к камням.

— Скорее, — воскликнул Кроссби, — в камнях щели! Он уйдет!

— Я задержу его. Бегите за ведром!

Бигелоу поспешно возводил на пути скорпиона препятствия из песчаных валов и камней. Но чудовище немедленно преодолевало их. Мельком Бигелоу бросил взгляд на то, к чему стремился их необычный гость, и увидел побуревший от времени сухой хитиновый панцирь другого удивительного существа. Он вспотел, хотя с наступлением сумерек стало прохладно, прыгая на почтительном расстоянии от скорпиона и стараясь до прихода компаньона не подпустить его к камням. Подоспевший с ведром мистер Кроссби застал своего коллегу за странной игрой со скорпионом.

— Бегите скорее, — прокричал он еще издали, — едва справляюсь!

После четырех или пяти неудачных попыток они накрыли скорпиона ведром. Потом им удалось перевернуть его и камнем подтолкнуть злобно сопротивлявшийся «научный объект». Убедившись, что стенки для него слишком гладки, они поспешно возвратились к останкам другого скорпиона. Один взгляд на него поверг их в изумление. Его хищно изогнутое жало составляло свыше трети длины хвоста, а само чудовище, не имевшее клешней, было непомерно раздуто в средней части и намного превосходило то, которое бешено металось у них в ведре.

— Это каркиносома скорпионис… — дрогнувшим голосом пробормотал мистер Кроссби и даже покачнулся от внезапно нахлынувшей дурноты. Сильно дрожавшей рукой он провел по вспотевшему лбу и опустился на песок. Песок подним был жесток и холоден.

— Еще новость, — устало произнес он, — гигантский морской скорпион из силурийского периода… Второго периода палеозойской эры! Уму непостижимо!..

Бигелоу почти с испугом смотрел на вполне свежие, отнюдь не ископаемые остатки каркиносомы. Ни слова не сказав, он ринулся к ведру. Затем так же молча, хлопнув руками по карманам, бегом пустился к фургону за спичками. Вскоре он появился весь мокрый, с расширенными от волнения глазами.

Он чиркнул спичкой и поднес мигающий огонек к ведру. Там шевелилось нечто темное с оранжевыми пятнами по бокам суставчатого тела, тускло поблескивавшего под пламенем. Кроссби протянул руку и рванул ведро к себе. Оба тяжело и шумно дышали и, обжигая пальцы о спички, попеременно заглядывали в ведро.

— Палеофонус нунтиус, — наконец выдавил из себя Бигелоу и в изнеможении сел на песок.

— Совершенно справедливо, — глухо, каким-то чужим голосом подтвердил Кроссби, — один из первых древнейших наземных скорпионов. Один из тех, кто вышел из морей, чтобы научиться дышать воздухом и заселить пустынные массивы суши.

Сейчас ученые напоминали людей, внезапно лишившихся рассудка или увидевших вблизи сонмы надвигавшихся на них привидений. Полчаса молчаливых размышлений и несколько сигарет не прояснили загадочной ситуации. Собрав хитиновые части каркиносомы в рубашку Кроссби и осторожно подняв ведро с палеофонусом, исследователи возвратились к повозке.

Не доверяя себе, они обратились к монографиям, и французский специалист по палеонтологической стратиграфии Термье окончательно рассеял их сомнения. Тогда они приступили к прерванному делу.

В густейших сумерках извлекались из песка загадочные создания силурийских морей — граптолиты, внешне так похожие на нежные веточки растений или удивительные спирали с тонкой насечкой. В сланцах ученым попалось несколько ископаемых отпечатков панцирных рыб, так называемые разнощитковые — птераспис, телодус, ланаркия — и костнощитковые — цефаласпис, гемицикласпис. И Кроссби, и Бигелоу знали, чем объяснялось, что первые, самые малоподвижные рыбы — и они же первые позвоночные — всегда были одеты в панцирь, а также лишены челюстей, которые позволяли бы им хватать, кусать и пожирать друг друга. Но вместо челюстей у них имелось небольшое отверстие, через которое они засасывали лишь очень мелкую пищу. Их врагами были беспозвоночные (головоногие) спруты древности, заключенные иногда в чудовищной величины раковины — прямые или завитые кольцом — и обитавшие только в морях; а в пресных и малосоленых водах, где возникли панцирные рыбы, на них охотились огромные эвриптериды (скорпионоподобные существа) с сильными крупными клешнями и кусающими челюстями. Это и заставило рыб одеться в костяную броню.

Вскоре после таинственных открытий Кроссби обнаружил часть черепа ранее найденного стегоцефала, наполовину заключенного в камень. Усталому Кроссби представилось, что в то время, когда владыками земли были гады, эта амфибия ползала тут в душных испарениях каменноугольных болот и гортанно квакала в сумрачной тиши готического леса. Теперь ее останки в беспорядке смешались, полураздавленные толщами песка. Кроссби действовал тонкой стальной иглой, осторожно короткими, щупающими уколами прочищая борозды на черепе от затвердевшего спекшегося песка.

От этого занятия его отвлек Бигелоу. Он залил гипсом и забинтовал часть длинного позвоночника стегоцефала, у которого хвостовые позвонки еще придавливала тяжелая каменная глыба. Ломами они откатили камень, и Бигелоу направился к повозке за водой, чтобы развести дополнительно несколько фунтов гипса.

Сквозь вой и свист внезапно поднявшегося ветра он услышал, как Кроссби прокричал ему вслед:

— Я был прав, небо в тучах! Надо ждать грозы!

Бранясь, Бигелоу полез в фургон. Он извлек алюминиевый таз, налил воды и принялся плескаться, наслаждаясь весьма относительной прохладой. Вытирать лицо он не стал, чтобы остудить его, а взглянув на свою рубашку, подумал о платяной щетке. Лихо выплеснув воду из таза на ближайшую лошадь, довольный собой, он снова забрался в фургон. При каждом резком движении от него поднималось серое облачко. В фургоне было темно, не лучше было и снаружи. Такое быстрое наступление темноты удивило его, и он выставил голову из фургона.

Ветер все усиливался. Его унылые напевы, несущиеся со стороны изъеденных ветрами и непогодой камней и шероховатых выступов скал, порождали тревогу. Из-за летевших по сумрачному небу обрывков туч слабо проступавшие звезды меркли горстями. Раз или два вверху возникло и задрожало зеленоватым отблеском пламя. Рокот грома пришел издалека. Тогда Бигелоу вспомнил о мешке с гипсом и, спрыгнув с повозки, зашагал к разрытой площадке. Сумрак быстро сгущался, искажая очертания камней и скал, лишая их объемности и цвета. Все становилось однообразным, серым и плоским.

Бигелоу предложил Кроссби последовать его примеру — пойти умыться.

— Сейчас разразится ливень, — уверенно заявил Кроссби, — и для меня будет большим удовольствием освежиться в его струях. Вот когда я по-настоящему умоюсь! А вы, мистер Бигелоу, пока могли бы унести гипс. Я что-то устал, не хочется двигаться.

Он остался лежать в яме, предвкушая удовольствие от первых капель дождя. Кроссби смотрел на еще светлевшую полоску неба, и мысли его снова вернулись к их странным открытиям. Сначала светлевшая полоска неба была шириной в его мизинец, но очень скоро она сократилась до толщины карандаша, как-то незаметно подошла к тонкому изломанному просвету, и в неуловимое мгновение края туч сошлись.

Бигелоу удалялся. Шаги его быстро замирали. Он насвистывал монотонную мелодию, которая опротивела мистеру Кроссби с первых месяцев их знакомства. Во всем остальном Бигелоу был славным малым, если бы не эта его мелодия, которая неотступно преследовала его годами. Ведь даже классическая ария, повторенная сто тысяч раз подряд, способна вызвать у слушателей образ намыленной веревки.

Мелкий дождь настиг Бигелоу возле повозки. Держа тяжелый бумажный мешок с гипсом в руках, он пробежал бегом последние несколько ярдов, прикрывая крафт-пакет от брызг. Поспешно распахнув брезентовый фартук фургона, он ощутил, как на его лицо и руки упали первые крупные капли необычно теплого, словно подогретого, дождя.

Бигелоу вскочил в фургон и погрузился в кромешную тьму. Сзади из мглы и быстро нараставшего шелеста дождя длинная кривая молния распорола зигзагом небо, озаряя стены фургона, ящики для упаковки собранного материала, мешки с гипсом и прочую кладь. Вздрагивая и извиваясь, словно от собственного гнева, она мерцала целую секунду, осветив зеленым и фиолетовым огнем небеса и землю. При ее мертвящем свете ученый увидел в правом углу фургона свой чемодан.

Раскаты грома глыбами тяжелых звуков покатились, сталкиваясь в небесах, и, еще более оглушительные, низвергались на землю.

— Что за нелепая страна! — бросил в испуге Бигелоу и защелкал замками чемодана. Вслед за ослепительной вспышкой молнии наступила темнота. Стало темно, как в герметически закрытом ящике, и Бигелоу, у которого с некоторых пор возникла потребность высказывать наедине с собой мысли вслух, принялся браниться. Звук собственного голоса вселял бодрость и уверенность, даже когда поблизости творилось что-либо непонятное. Особенную бодрость он ощущал, когда бранился: в молодости с ним это случалось редко, но суровая жизнь в условиях экспедиции развила эту скверную привычку. Грубые, стертые от употребления слова брани имели свойство сообщать поразительную реальность происходящему, любое событие они ставили с головы на ноги. Всякая иллюзорность тотчас же исчезала, все становилось до противности понятным и будничным.

Вслед за первой вспышкой с разных сторон горизонта бешено полыхнули снопы молний и по брезентовой кровле фургона с неистовой яростью забарабанил дождь. «Боже праведный, — подумал Бигелоу, — настоящий тропический ливень! И это в безжизненной пустыне!.. „Безжизненной?“ — поймал он себя на слове и задумался. — Чудак этот Кроссби! Он, конечно, все еще наслаждается дождем в своей яме!»

— Надо извлечь фонарь, — сказал он вслух и стал ощупью пробираться в другой конец повозки.

Он чиркнул спичкой и долгое время рылся во всякой всячине, загромождавшей повозку. Бидоны с водой и мешки с овсом лежали вперемежку с жестянками какао и коробками яичного порошка. Когда количество спичек в коробке убавилось на две трети, он отыскал «летучую мышь» и, немного успокоившись, водрузил фонарь на самом верху ящика для коллекций. Теперь он мог ясно видеть, что он вытряхивает из чемодана, и тут же приступил к не совсем планомерным поискам платяной щетки. Чертыхаясь и кляня дождь и ветер, он перекладывал с места на место содержимое чемодана сначала своего, потом чужого. Щетка не находилась. Груды верхнего и нижнего белья, носки, подтяжки, носовые платки, флаконы с одеколоном и кремы для бритья, бритвенный прибор с пружиной, портативный фотоаппарат фирмы «Аргус» с корпусом из кокосового ореха, дорожные мыльницы, пуговицы и карандаши и многое другое — все это он вывалил на давно не мытые доски пола, и теперь эта груда ждала рассортировки по чемоданам.

— Это поставит в тупик кого угодно, — снова заговорил он вслух и присел на край ящика. Он не переставал удивляться, чем это занят под дождем Кроссби, почему не идет в фургон и не поможет ему отыскать щетку. Разуверившись в возможности найти платяную, он нерешительно поднял с пола зубную щетку. Щетка была совсем новая, недавно купленная, и Бигелоу только начал примериваться, нельзя ли ее использовать вместо платяной, когда его правая рука внезапно замерла у левого бока: чуть слышно, выделяясь из монотонного рева ливня, с грохотом обрушившегося на брезентовый верх фургона, донесся как будто испуганный возглас Кроссби:

— Бигелоо-уу!..

Вслед за тем зазвенели сбруей лошади, словно хотели сорваться с невидимой привязи. Потом наступила томительная пауза, наполненная ревом ливня. И вдруг снова, но тише и так, что мороз пробежал по коже:

— Биге-ее-ллл-оо-уу!..

Бигелоу съежился. Он втянул голову в плечи и, застыв в полуобороте к выходу из фургона, ждал, не повторится ли вопль. Сомнений не было: это мог кричать только Кроссби. Безликий, незримый ужас, рожденный воплями Кроссби, надвинулся на Бигелоу из мрака ночи, из грохота грозы.

Выпавшая из пальцев зубная щетка заставила его сильно вздрогнуть. Язык стал сухим и словно прирос к гортани. Он коротко мысленно выругался, потом припомнил несколько слов молитвы. Белыми остановившимися глазами он глядел на колыхавшийся под ветром брезентовый фартук. Бигелоу явственно почувствовал, как множество мелких тонких иголок впились в ткани его носа, и ладони у него сразу вспотели. Необходимо было выйти из фургона и оказать какую-то помощь Кроссби. Выйти следовало немедленно. Что-то непонятное случилось с Кроссби… Что?! Что именно?!

Желтый язычок огня в фонаре мигал от проникавшего в фургон ветра. Неожиданно будто над самым ухом истерически заржала лошадь. Холодная капля сползла от виска по щеке Бигелоу, и он машинально размазал ее рукой.

Фонарь надо было погасить. Из освещенного фургона смотреть в тревожный ночной мрак, озаряемый скачущими огнями молний, стало невыносимо. Язычок пламени, дрожавший за стеклом, мог погаснуть и сам, но сейчас его следовало убить. И сделать это нужно было немедленно, чтобы глаза возможно быстрее освоились с темнотой снаружи и он мог бы заставить себя выйти в темноту, в ливень, в неизвестность… Но здесь, в совершенно безлюдном месте, маленький слабый язычок огня, едва освещавший изнутри повозку, казался единственным надежным другом, и Бигелоу не нашел в себе мужества изменить ему. Поколебавшись, он вдруг прикрыл фонарное стекло попавшейся под руку курткой Кроссби. «Не захватить ли фонарь с собой? Не стоит. Оброню еще на камнях». Давящий мрак немедленно завладел фургоном, и Бигелоу с громко стучащим сердцем внезапно рванулся к выходу. Он с силой налетел боком впотьмах на какой-то острый угол, сдавленно охнул, схватившись за бок, и, падая куда-то, нащупал вдруг рукой что-то упругое и колков. Это оказалась застрявшая между ящиками платяная щетка. Острая боль от сильного ушиба и жесткая щетка вернули его из хаоса растравленного воображения в не менее фантастический реальный мир. Держась за бок, зажав в руке почему-то щетку, он устремился к выходу.

В лицо ему с силой струями ударила вода. Бигелоу был преисполнен желания крикнуть и ободрить компаньона, но вода мгновенно залила ему рот, глаза и уши, и, пока протирал глаза кулаком и отплевывался, он передумал.

Бигелоу выпрыгнул из фургона в непроглядную ночь, в ливень, хлеставший теплыми потоками, и не столько увидел, сколько почувствовал под ногами землю.

В стороне, где должен был находиться Кроссби, все тонуло в кромешной тьме. Сквозь шумящую завесу дождя Бигелоу не различал никакого постороннего шума, кроме однообразного журчания и плеска падавшей воды. В какую бы сторону он ни смотрел — всюду стоял пугающий непроглядный мрак. Лишь напротив него — едва загоралась молния в туманном ореоле брызг — маячил черный, как смертный грех, фургон, отстегнутый фартук которого ветер трепал, как лоскут. Шляпа Бигелоу затерялась в фургоне, и по его непокрытой голове с редких слипшихся волос стекали ручьи теплой воды.

В несколько мгновений Бигелоу промок до нитки и в нерешительности переминался с ноги на ногу. Вода непрерывно заливала ему глаза, и он совсем перестал что-либо видеть. Вдруг рядом с ним громко и испуганно всхрапнула лошадь, потом другая… Эти тревожные звуки сразу же внесли ясность в сбивчивые планы Бигелоу.

Он круто повернулся, точно объятый непреодолимым страхом, и, выставив перед собой руки, обежал повозку, потом какой-то неясный темный предмет и схватил за узду ближайшую к себе лошадь. Она мелко дрожала, и Бигелоу почудилось, что от нее поднимается пар. Он провозился с полминуты, отвязывая лошадь от колеса фургона, и впервые почувствовал холод. Что-то заставило его освободить от привязи и вторую лошадь.

С беспокойством поглядывая то на темный, готовый раствориться во мраке фургон, то себе под ноги, Бигелоу несмело побрел в сторону рабочей площадки. Рядом с ним, изредка звеня подковами о камни, переступали две расседланные лошади. Беспокойство их увеличивалось, они часто беспричинно упирались, затем, недовольно встряхнув головой, следовали дальше.

Обдаваемый их теплым густым дыханием и чувствуя рядом их сильные тела, Бигелоу несколько успокоился и ускорил шаг. Он шел, напрягая слух, пока не почудилось впереди движение и слабый, едва различимый в шуме дождя хруст. Бигелоу замедлил шаг и вскоре остановился. Откровенный страх и боязнь встретиться с чем-то неизведанным сковали его члены. Тревога за Кроссби получала наконец определенное выражение. С его компаньоном что-то произошло, что, возможно, постигнет и его. Одна мысль — разделить с Кроссби его неведомую участь — наполнила его душу трепетом и вместе с тем породила острый, волнующий, чисто научный интерес. Через три или четыре десятка шагов от него находилась яма, и Бигелоу уже смутно различал что-то на ее дне, от чего явственно исходил слабый фосфорический свет и с жужжанием и сухими щелчками метались от стенки до стенки миниатюрные голубые молнии.

Это явление не столько испугало Бигелоу, сколько ошеломило. Голубоватые маленькие огоньки напоминали искры и были ничтожно малы, чтобы сделать видимой внутренность ямы. При синевато-зеленой гигантской вспышке молнии он успел разглядеть, как на расчищенной площадке беспорядочно перемещались крупные, сверкавшие, словно вороненой сталью, темные существа. Искрящийся свет неожиданно пропал, раздался шрапнельный грохот, и все погрузилось в бездонную черную пучину, лишь раздразнив, но не насытив воображение. Новая вспышка зеленоватого огня заплясала по окрестности и снова осветила яму. Крупные диковинные существа, очень похожие на исполинских уплощенных мокриц, копошились в ней и перебегали из угла в угол. Они бегали на высоких ногах, которые издавали характерный хруст, ранее слышанный Бигелоу, и выгибали кверху, как скорпионы, широкие плоские хвосты, состоящие из сегментов. В них было нечто от чудовищных мокриц, раков и скорпионов. Они собрались кучей в одном месте и пытались взгромоздиться друг на друга.

Молнии беспрестанно бороздили небо. В их непрерывных всплесках Бигелоу увидел, как плоские светящиеся существа в хитиновых панцирях из-за чего-то грызлись. Лошади заржали и уперлись. Инстинкт самосохранения обыкновенного человека уступил место щекочущему интересу палеонтолога. Бигелоу начал медленно приближаться к яме. Он, крадучись, подступал к площадке, таща за спиной лошадей. Сердце бешено стучало. Он судорожно ловил ртом воздух и непрерывно отплевывался от стекавших по лицу ручьев теплой воды. Вдруг он увидел над грудой галечника, справа от себя, качавшиеся в разные стороны, усаженные шипами коленчатые отростки, похожие на огромные клешни рака. Он сильно задрожал, и ноги его едва не подкосились. «Господи! Что это?» — беззвучно шевельнулись губы. И сразу же вслед за клешнями в фиолетовом свете над грудой камней возникла большая, тупо закругленная морда. Перед нею взметнулись, что-то нащупывая, сходясь и расходясь, звонко щелкавшие в сочленениях клешни. Длинные усы начали метаться по воздуху, как две гибкие антенны, излучая сияние, подобное огням святого Эльма.

— Что это? — пробормотал Бигелоу, хватаясь дрожащей рукой за подбородок. — Не может быть… нонсенс… наваждение! — И он машинально в раздумье теребил пальцами мокрый подбородок. Потом провел по лицу свободной левой рукой. Видение не исчезало. Бигелоу поймал себя на мысли, что готовится вскочить на лошадь. Малодушие и чувство товарищества боролись в нем. Однако при виде внушительных клешней, тянувшихся к нему со всех сторон, и всего диковинного и отталкивающего облика обитателей здешних мест Бигелоу почувствовал, что теряет остатки самообладания. Вскочив на лошадь и ведя на поводу другую, он объехал яму и приблизился к ней с другой стороны, всматриваясь и прислушиваясь к тому, что происходит в ней.

Лошадь неожиданно встала на дыбы, и Бигелоу почти сразу увидел Кроссби, лежавшего ничком и облепленного гигантскими скорпионами, как кусок сырого мяса мухами. Что-то странно знакомое почудилось Бигелоу в этих копошившихся существах. Они перелезали через Кроссби и падали. Их тела, состоявшие из сегментов, изгибались совсем как у раков и скорпионов, а хвосты оканчивались длинной острой шпорой или иглой. Когда чудовища прогибались, их блестящие, как будто отполированные, хитиновые панцири скрипели и потрескивали.

Бигелоу яростно закричал, надеясь отпугнуть мерзких тварей от того, что когда-то было человеком, и, рывками дергая повод, понуждал лошадь спуститься в яму. Животное не слушалось и вдруг, испуганно заржав, резко подалось назад. Совсем рядом с копытами коня по земле скользнула длинная, чуть слышно потрескивавшая тень. Бигелоу нервно обернулся. Его глаза встретились с двумя огромными радужными матовыми блюдцами, пристально устремленными на него. Почти тотчас же он почувствовал в ноге болезненный укол, как от сильного электрического разряда, и фосфорические глаза блеснули.

— Боже милостивый! — едва слышно выдохнул он. — Да ведь это силурийские гигантостраки, или ракоскорпионы… Помилуй боже! В самом деле они!..

Он не успел до конца изведать и осознать всю глубину нелепости этой встречи. Огромный ракоскорпион-птеригот, всплеснув по воздуху рачьим хвостом, щелкая клешнями, очень быстро, как скорпион, побежал к лошади. «А если в клешнях яд?» — пронзила Бигелоу мысль как молния, и над песками разнесся его нечеловеческий вопль. Вторая лошадь вырвала повод и с фырканьем унеслась в темноту, с шумом разбрасывая камни. Лошадь под Бигелоу вскинулась на дыбы и, отпрянув в сторону, помчалась в ночь навстречу ветвящимся стволам молний. От бешеной скачки Бигелоу начал сползать набок. Цепляясь изо всех сил за ускользающую из рук шею и режущую пальцы гриву, он оглядывался назад, на тело Кроссби, и видел, как над насыпью возникают все новые и новые силуэты клешней и как тускло светившиеся фосфорические диски загорались поверх песчаного вала.

Бигелоу уже не кричал, а стонал от страха. Человек плохо понимал, где он и что с ним. Он висел на боку коня, ухватившись судорожно сцепленными пальцами за гриву, а ноги его волочились по песку. Лошадь старалась сбросить его — он мешал ей, — но человек держал ее мертвой хваткой. Совсем обезумев, Бигелоу всей тяжестью повис на поводе, пригибая к груди голову. Протащив его с десяток ярдов, лошадь, фыркая, остановилась. Несколько мгновений он лежал вверх лицом и отплевывался от хлеставшего дождя. Медленно приподнявшись на коленях, он обернулся. Собрав остаток сил, он снова полез на лошадь. Она брыкалась и норовила вырваться, но ему все же удалось утвердиться на ее скользкой спине. С трудом выпрямившись, он крепко сжал коня ногами и, держась за повод, перевел дух.

«Как странно погиб Кроссби, — пришло ему на ум. — И могут ли это в самом деле быть гигантские ракоскорпионы силурийского периода, который отстоит от нашего времени на целые триста пятьдесят миллионов лет?! Но гигантостраки жили в воде и дышали жабрами, а эти загадочные ужасные существа рыщут по пескам…

Впрочем, не кажущееся ли это несходство? Многие теперешние обитатели воды покидают ее, и, случается, надолго, крабы например. Они зажимают жабры, не давая им подсыхать, пока совершают свои грабительские налеты на побережья и даже забираются на вершины кокосовых пальм, как „пальмовые воры“, чтобы срезать и полакомиться нежной мякотью кокосовых орехов. А жабры силурийских ракоскорпионов, по-видимому, смачивает дождь. Он-то и позволяет им оставлять морскую воду и странствовать по пустыне, обыскивая пески. Они должны были найти прибежище в теплых водах у берегов. Обилие пищи, уединенность и почти изолированность от человеческого мира, отсутствие опасных врагов из рыб на мелководье должны были помочь колонии некогда всесильных разбойников прибрежья пережить пронесшиеся века. И только ли в одном месте?!»

Дождь продолжал лить как из ведра. Взгляд Бигелоу рассеянно блуждал вокруг, пока при ослепительной вспышке молнии он не увидел вдалеке человеческий скелет. Как в трансе, он тронул коня и подъехал ближе. Кое-где скелет был еще прикрыт лохмотьями. Он лежал позвоночником вверх, и череп наполовину зарылся лицевой стороной в песок. Длинные пряди волос, смоченные дождем, прикрывали голову. Что-то шевельнулось в сознании всадника, и он расширенными глазами уставился на волосы. Потом внезапно резко обернулся.

Ему вновь послышался знакомый хруст. Но теперь он, казалось, исходил отовсюду. И в тот же миг, как черный призрак, появилась вторая лошадь. Она мчалась во весь опор, шумно дыша, на остатке сил, тяжело барабаня подковами по камням, с развевающейся гривой; она промчалась стрелой в сотне ярдов от всадника. Лошадь под Бигелоу храпела и рыла песок копытами. Он увидел спины преследователей, отливавшие медно-голубым и зеленым, и невольно прикинул, что птериготы достигали в длину не менее девяти футов и, следовательно, являлись уникальными экземплярами. Их опережали более подвижные высоконогие стилонуры. Странная толпа чудовищ в отсветах электрических разрядов быстро растекалась в проходах скал, нащупывая запахи коней и человека. Бессчетная масса коленчатых ног издавала хруст и шелест, и шум этот быстро нарастал. Бигелоу нервно озирался. Гибкие суставчатые чудовища, над ископаемыми остатками которых он корпел всю жизнь, широкой дугой надвигались на него сзади и слева, оттесняя беглеца к морю.

Лошадь под ним раздувала ноздри и мелко-мелко дрожала не то от холода, не то от страха. Бигелоу знобило. Спазмы перехватывали дыхание. Глаза застилали дождь и слезы. Он видел все новые разорванные цепи чудовищ. Внезапно всадник преобразился. «Как странно, как неестественно погиб Кроссби», — без устали повторял он, и его охватило бешенство. Он повернул коня навстречу ближним толпам и, пустив его, поскакал так, будто пошел в атаку. Но, еще не достигнув первых рядов пришельцев из силура, он в смятении увидел стремительно бежавший на него лес поднятых клешней и зажмурился… Он был уверен, что погиб. Прильнув к горячей влажной шее лошади, человек в оцепенении слушал, как часто-часто, все убыстряя ритм, в бешеной скачке застучали копыта лошади. По временам она оглашала окрестности тревожным ржанием, но не пыталась сбросить седока. Что-то трещало и хрустело вокруг него и больно кололо в пальцы ног и икры. Он приник к самой шее лошади, совсем слился с нею и слушал шум вокруг и молотом колотившееся сердце.

Бигелоу ощутил, как лошадь поскользнулась, и понял, что это конец… Но страха не стало. Ритм скачки наполнял его душу трепетом. Он вдруг осознал, что жаждет борьбы, дикой, бессмысленной борьбы! Он хватал раскрытым ртом воздух, и прилив нежности к коню захлестнул его душу. Он глядел во мрак широко раскрытыми глазами, терся лицом о гриву и отплясывал нелепый ритмичный танец. Вокруг него грохотала гроза, но ему не было дела до нее. Хруст и треск стихли, лошадь пошла ровнее. Бигелоу мстительно думал о тех, кто повинен был в смерти Кроссби, и захотел вернуться и топтать их копытами коня, с наслаждением внимая хрусту дробящихся панцирей. Он сел прямее и осмотрелся, насколько позволяла темнота. Один из двоих, оставшийся в живых, он был спасен.


Гроза утихла, но дождь, не тревожимый ветром, обильно поливал пески. Зарницы, бесшумно крадучись, вторгались в земной мир, спешили что-то осветить и меркли. Оставленный на равнине фургон, словно зевая, лениво приоткрывал под ветром входную щель… Брезент промок, и мешки с гипсом залило водой. За многие годы знойное солнце высушило их и обратило в камень.

Однажды группа истомленных всадников, сбившись с пути, наткнулась на полузанесенную песком повозку. В эту ночь собравшиеся тучи не принесли дождя и под его мглистой завесой не совершилось нашествия на сушу из таинственных мелководных заливов. Путники были огорчены, что они не первыми побывали в этом «запретном» месте. Они обогатили себя «сувенирами» из фургона, нашли авторучку Бигелоу и остатки его блокнота, а также человеческий скелет в яме рядом с изъеденной ржавчиной лопатой. Они были уверены, что первыми принесли в цивилизованный мир весть о фургоне-призраке на «краю света»…

Кое-кто в Европе еще помнил со слов теперь уже умерших друзей о двух неразлучных палеонтологах — специалистах по силуру, но почти никто не знал, что один из них после бесконечных мытарств по диким местам чилийских предгорий без документов и денег, но с небольшим жестяным бидоном через два года вернулся и торжеств в честь его приезда не было. Его во многом подозревали, и он замкнулся. А теперь перед ним сидел скромный симпатичный юноша, и старик согласился поведать ему историю двадцатишестилетней давности.

Молодой человек сидел с плотно сжатыми губами и глядел в одну точку.

— У нас с матерью нет даже его портрета, — неожиданно сказал он после длительного молчания. — Я хочу стать палеонтологом, помогите мне. — И он поднял на старика глаза. — Я хочу изучить мир, убивший моего отца…

Профессор Бигелоу поперхнулся, умолк и, схватив со стола очки, во все глаза уставился на посетителя.

Е. Иорданишвили Объект Мейолла

Научно-фантастический рассказ
Сознание постепенно возвращалось. Мысли были четкими и короткими, как приказы перфокарты. Но Ангрен был еще глух, слеп и нем. Обоняние и осязание тоже отсутствовали — верный признак прошедшего анабиозного состояния.

Мучительная дрожь пробежала по векам: восстанавливалось зрение. Из хаоса движущихся бликов возникли очертания центрального пульта с экраном сферического обзора, вернее то, что от него осталось. Какая-то неведомая сила превратила все окружности в вытянутые эллипсы. На приборах был странный фиолетовый налет. «Глаза еще плохо видят, искажают реальность», — подумал Ангрен, и вдруг из глубин сознания выплыли строки из отчета Четвертой Звездной экспедиции: «…в районе третьего сектора Змееносца обнаружен мертвый корабль старинной конструкции с фиолетовым налетом на всех предметах…» Мертвый звездолет. А они живы.

Живы ли? Может быть, сейчас в корабле гулко стучит лишь сердце командора экспедиции. Одно живое сердце на десятки парсек холодной, безмолвной пустоты…

Неясная тень шевельнулась слева. Пилот-дублер Вартоно. Искаженное болью лицо. Он еще ничего не видит, шарит вокруг себя руками.

…Корабль возвращался к жизни. Держась ослабевшими руками за стены, люди собирались в главный отсек. Шесть… восемь… тринадцать… Где еще четверо? Вошел Верон, копна его волос смутно белела в полумраке. Он прислонился к двери, подняв руки вверх в знак траура.

— Терм, Окта и Шонк не проснулись, — тихо сказал он. — Я остался один.

Тяжелое молчание длилось положенную минуту.

Да, Верон, человек первого поколения! Твои немногие старые друзья, те, с кем начинал ты этот бесконечный путь, не перенесли страшного и непонятного забытья.

Осмотр корабля позволил определить лишь масштабы катастрофы, но не ее причины. Положение было отчаянным, если не безнадежным. Полностью иссякли все резервуары энергии. Гравитационная смесь, находившаяся в дюзовых камерах главного рефлектора, превратилась в неизвестное вещество с сильнейшей мю-ноль активностью[23]. Изменилась даже форма фотонного звездолета: какая-то исполинская сила остановила его субсветовой бег и, подержав неведомое время в своей власти, отпустила, обрекая теперь на долгие годы умирания.

Обследовав основные узлы корабля, люди снова собрались.

— Друзья мои, — голос командора был непривычно тих, — положение очень тяжелое. Но нас четырнадцать, и мы должны бороться, пока остается хоть один шанс. Через час мы обсудим дальнейшую судьбу экспедиции, которую пять лет готовили лучшие ученые и инженеры нашей планеты. А сейчас пусть каждый взвесит все и примет разумное решение.

Экипаж фотонного звездолета «Дина» привык к вечной ночи окружающего пространства. Маршрут корабля проходил вдали от Великих Звездных Дорог. Но сейчас и в главном отсеке, обычно залитом светом, был полумрак. Фосфоресцирующие шкалы приборов тускло светились в темноте, словно непонятная катастрофа притушила процессы в атомах. Ангрен молча сидел в кресле пилота первой готовности.

Шестнадцать лет прошло с тех пор, когда, отправив в бесконечное пространство капсулу с останками первого командора Девятой Звездной, экипаж доверил судьбу экспедиции Ангрену — человеку, родившемуся в корабле, звездолетчику второго поколения. Этим было положено начало передаче важнейших обязанностей на «Дине» детям тех, кто девяносто два года назад в последний раз видел удаляющуюся родную планету в лучах Солнца. Это была первая экспедиция Свободного Поиска. Ее цели заключались в осуществлении контактов с зоной жизни в шаровом скоплении Гиады и накоплении экспериментальных данных, могущих подтвердить взаимодействие Единого Поля с не расшифрованными до сих пор циклами межгалактического вакуума. В отличие от предыдущих экспедиций сроки Девятой Звездной должны были определять ее руководители в зависимости от конкретных условий и полученных результатов.

Шли годы. В стремительно несущемся корабле жизнь текла своим чередом. Постепенно появилось второе поколение звездолетчиков. Эти люди родились не под голубым небом родной планеты, а в крошечном мирке среди бесконечного пространства. И только порой имена, которые давали детям их родители, напоминали названия полузабытых уголков исчезнувшей в безмерной дали планеты.

Лучшие приборы и могучая защита — творение ученых Земли — охраняли корабль в его невероятно долгом пути. И все же не раз стиснув зубы, командор мучительно искал выхода, когда красными огнями опасности вспыхивали пульты центрального электронного мозга и прогнозатора. Экипаж верил своему русоголовому не по годам опытному руководителю. Здесь, в самой дальней разведке, когда-либо предпринимавшейся земной цивилизацией, окруженные неведомым враждебным пространством, люди составляли как бы единый, готовый ко всяким случайностям организм. Каждый должен был всегда знать правду, как бы страшна она ни была…

Ангрен тяжело вздохнул и закрыл глаза. Он нарушил закон сверхдальних экспедиций, утаив от экипажа самый страшный факт. Проверка эталонных ядерных часов показала, что с момента катастрофы прошло шестьсот зависимых лет![24] А сколько лет прошло на Земле? Никто не знает, с какой скоростью двигался звездолет после катастрофы. Если с субсветовой, то тысячи лет разделяют теперь родную планету и ее сынов, брошенных волей человечества в бесконечные дали пространства. И все же он прав, не сообщив об этом экипажу. Можно ли сейчас верить даже предельно точным ядерным часам? Ведь не ясно, как шли все процессы и даже сам атомный распад от того момента, когда появился в глазах красный зигзаг, до мучительного пробуждения…

Люди были в сборе. В тяжелом молчании прозвучали первые слова Ангрена.

— Звездолетчики Девятой экспедиции Открытого Космоса! В районе Второй Галактической Спиральной Ветви в девятнадцати парсеках от плазменного маяка Инкур 16–X–Ц7 звездолет «Дина» попал в катастрофу, причины которой выходят за пределы знаний человечества к моменту последней связи с Землей. Катастрофа произошла в период первой готовности к инграции[25]. Автоматы Пробуждения, по-видимому, были выведены из строя мгновенно. Время пребывания экипажа в состоянии анабиоза не определено. Жизнеспособность звездолета сейчас — около пятнадцати сотых, цель экспедиции — планетные системы центра звездного скопления Гиады — утеряна. Аккумулирование энергии в масштабах, необходимых для питания центрального электронного мозга и прогнозатора, может быть осуществлено не раньше чем через пять зависимых месяцев. Ячейки Главной Памяти заполнены лишь на одну десятую информацией, представляющей ценность для Земли. Из всех агрегатов автономно работают лишь ядерные часы и биологическая настройка ритмов[26]. Я прошу экипаж, соблюдая очередность, высказать соображения о нашей дальнейшей работе и жизни. По установленному правилу настройка ритмов на волну «научная смелость, разум, риск» будет произведена после первого обмена мнениями.

Первое слово должно было принадлежать пилоту-дублеру. Но Вартоно медлил. От его обычной решительности, казалось, не осталось и следа.

— Мы должны, — наконец сказал он, — вести корабль обратно к Земле. Эта катастрофа не случайна. Вспомните старинный звездолет «Керн», найденный в двух парсеках от альфы Змееносца. У него также была деформация сферических конструкций и фиолетовый налет внутри. Вернувшись на Землю, мы поможем разгадать причину катастроф…

— Ваше слово, Юнг.

— По-видимому, Вартоно прав, — тихо, словно стыдясь своего решения, отозвался тот.

— Вы, Айвин?

— Я согласен с Вартоно…

Ангрен понял, что еще немного — и свершится непоправимое… Горький комок застрял в горле. Сейчас будет принято единственно разумное, но трусливое решение — отступать. Спасая крупицы знания, отступать через холодную вечность к незнакомой им родной планете, которую еще предстоит найти в этом невероятно изменившемся мире. Почти машинально он нашел тумблер управления биоритмами, но не почувствовал знакомого, подсознательного импульса настройки в резонанс. Непонятное беспокойство проникло в мозг. Тускло и неровно замерцали лампочки-индикаторы биотоков экипажа, образующие кольцо над центром зала. Их пульсирующий свет отразил смятение умов. Ангрен почувствовал, как в нем назревает какой-то протест, не подчиняющийся логике и разуму.

— Ваше слово, Урал.

— Мы, люди Земли, должны вернуть ей хотя бы эти десять процентов заполненных ячеек Главной Памяти. Это лучше чем ничего… Мы, люди Земли, не должны забывать…

— Вы не люди Земли! — прервал выступавшего громкий голос Верона. — Вы все не люди Земли. Вы второе поколение. Никто из вас не дышал ее воздухом. Ваша жизнь прошла в далеком и опасном пути, и человечество, пославшее «Дину», даже не знает ваших имен. Пятый пункт Устава Звездных Трасс гласит: «…если на корабле остается меньше четырех человек экипажа, то дальнейшая цель экспедиции определяется конкретными условиями…» Здесь я один землянин. Только один! Сейчас решается судьба экспедиции. Что вы принесете на планету, которую называете своей родиной? Жалкие крохи знаний о межзвездной плазме? Проблески идей о материализации нейтрино? Фиолетовый налет и эллипсы как след непонятой катастрофы?.. Это не оправдает и сотой доли труда, затраченного на нашу экспедицию…

Ангрен не смотрел на лицо говорившего. Он видел, как одна из лампочек начала светлеть. Она разгоралась ярче и ярче, как новые звезды, что появлялись изредка в былые годы на экранах сферического обзора.

— Командор, сбита шкала настройки ритмов, — раздался голос Вартоно.

Это Ангрен понял секунду назад. Теперь он вспомнил это чувство, однажды испытанное им на уроке истории для детей звездолетчиков первого поколения. То был ритм далекой древности — эпохи Великих Восстаний… Одно движение ручки — и верньер застыл на делении Спокойствия и Всестороннего Анализа. В то же мгновение резкий толчок отбросил Ангрена в сторону. Массивная фигура биопсихолога встала рядом. Одним движением ручка была возвращена на прежнее деление шкалы.

— Командор, спасение сейчас в настройке на Ритм Древних героев. Наша воля надломлена катастрофой. Ведь никто не знает, какое влияние она оказала на мозг и психику экипажа. У нее осталась мудрость, но мудрость — оружие сильных, а мы сейчас бесконечно слабы перед темным пространством. Наша звезда — отвага, которая множится Ритмом Революций…

Мрак уже не был так густ. Мерцание ячеек биотоков выровнялось, в полутьме проступили бледные лица. Глаза космонавтов блестели, отражая мерцающие вверху огоньки.

— Звездолетчики второго поколения! — Теперь голос командора был ясен и крепок. — Отцы и матери сумели воспитать нас истинными сынами Земли. Ритм древних только поможет нам сделать выбор; главное же — это наша мысль, которая живет и будет жить в этом мертвом пока корабле. Я предлагаю принять решение поднятием рук, как это делал экипаж первого поколения. Итак, кто за отказ от возвращения сразу же после ликвидации последствий катастрофы? Кто за полет к новым мирам?

Ангрен медленно поднял руку. В напряженном молчании за его рукой поднялись еще две… три… пять. Затем после паузы — еще три и еще одна… Девять молча смотрели на пятерых колеблющихся. И их руки, дрогнув, потянулись вверх.

Через сто восемьдесят часов накопленная энергия, сконцентрированная в главном инверторе, позволила на две минуты включить экран ближнего обзора с одновременной работой комплекса Внешних Связей корабля. Полученные результаты не смог до конца расшифровать даже Центральный Электронный Мозг. Какой-то невероятный процесс происходил в окружающем пространстве. Приборы то показывали вакуум, высокий даже для межзвездной среды, то вдруг плотность материи подскакивала до громадной величины. Корабль на миллиардные доли секунды как бы попадал в недра сверхплотных звезд. Но эти данные были физически бессмысленны, ибо в таких условиях звездолет мгновенно превратился бы в мезонное облако. Решили выждать еще некоторое время — период, чтобы аккумулировать энергию хотя бы до уровня неприкосновенного резерва.

Только через пять месяцев напряженной работы они смогли выйти на поверхность корабля. Ангрен и ждал и страшился этого момента. Кто знает, какие повреждения, ускользнувшие от телевизионного глаза, найдут они в главном рефлекторе — фотонном сердце «Дины».

Черная мгла встретила их за бортом звездолета. Это была не бездонная чернота космоса с мириадами светлых точек. Не регистрируемый приборами туман заполнял пространство, скрывая звезды. Голубоватые огоньки нагрудных фонарей приближались к корме корабля. Вот и край исполинской чаши рефлектора. Во мглу уходила гладкая, чуть вогнутая поверхность. Когда-то адские вихри энергии, порождаемые в аннигиляционных камерах, со скоростью восьми десятых абсолютной уносились отсюда, отдавая невероятно мощный импульс летящему сквозь пространство и время кораблю. Жестом Ангрен остановил людей. Затем осторожно оттолкнулся и, связанный с кораблем лишь тонким тросиком, поплыл над чашей рефлектора. Ничто не нарушало спокойного и медленного парения. Через две-три минуты он окажется в фокусе чаши и слабеньким лучом ручного локатора начнет исследовать среднее кольцо дюз.

Странные искры появились впереди во мраке. Вот первый ряд дюз. Привычные очертания не изменились. Сейчас покажется знакомая спираль. Ослепительная точка вспыхнула внизу. Страшный удар в ноги заставил кровь отхлынуть от головы. Через несколько мгновений поверхность рефлектора скрылась из глаз.

Теперь между Ангреном и кораблем оставалась лишь бесплотная нить радиолуча. Эта нить могла донести полные тревоги голоса людей, стоявших на борту звездолета. Удар не был смертелен — ускорение в пятнадцать — двадцать земных единиц привычно для космонавта. Но каждую секунду Ангрена относило на десятки метров от парализованного космического корабля. Выдержит ли тросик рывок, когда его трехкилометровая лента, туго свитая в заплечном ролике Ангрена, превратится в натянутую струну?

Постепенно тревожные голоса, звучавшие в наушниках, смолкли. В этом непонятном мире, где очутился корабль, даже радиоволны оказались бессильными преодолеть несколько сот метров.

Наступила абсолютная тишина.

Экипажи кораблей Открытого Космоса хорошо знали и даже умели ценить тишину. Она была единственным собеседником долгих вахт, когда друзья находились в анабиозных ваннах, или в годы дозорной службы на борту Маяков Встречи[27] у звездных трасс Галактики. Тишина могла означать и жизнь, и смерть, ибо незрима граница между живым и мертвым на пороге квантового предела, когда почти три сотни тысяч километров пространства остаются позади с каждой секундой, а в палящемогне мезонной защиты едва успевают исчезнуть встречные частицы материи.

Если не выдержит тросик, то для Ангрена эта тишина будет означать смерть, мучительную гибель от удушья. Но не о смерти думал Ангрен. В эти минуты командор Девятой Звездной думал только о судьбе экспедиции. Звездолет будет жить, он сохранил способность к фотонным импульсам! Ничтожный световой толчок, полученный Ангреном, означает, что осталось главное — настройка в резонанс аннигиляционной и дюзовых камер. Все остальные повреждения можно будет исправить силами экипажа…

Внезапно Ангрен уловил в окружающей мгле какое-то движение. За спиной появились голубые блики. Еще несколько мгновений — и мгла расступилась. Впервые в жизни Ангрен ощутил страх свободного падения. Гигантский, залитый огнями город, какие он видел в фильмах о Земле, простирался под ним. Из мрака выступали сверкающие нити улиц, голубые пятна площадей, редкие огоньки окраин. Ангрен неудержимо падал на город. Огромный полуостров ослепительного света медленно поворачивался под его ногами. Несколько мгновений понадобилось космонавту, чтобы прийти в себя. Теперь он понял, куда забросила «Дину» катастрофа, и сердце сжалось от тревоги за корабль, оказавшийся в немыслимых космических далях. Впервые человек Земли смотрел на Великий Остров Жизни — Галактику, смотрел, вознесенный над ее спиральными ветвями на сотни, а может быть тысячи, световых лет.

Страшный рывок застлал на несколько мгновений глаза Ангрена серой пеленой. Но боль прошла: тросик выдержал испытание, сохранив ему жизнь. Сияющий голубой город снова исчезал во мгле. Ангрен двигался теперь по направлению к кораблю.


Прошел год. «Дина» по-прежнему мертвым куском металла висела в пространстве. Но за покрытыми фиолетовым налетом бортами бился пульс напряженной жизни. Корабль готовился к самому страшному испытанию — пробной инграции.

Главный отсек был ярко освещен. Молча рассаживались люди.

— Друзья, я поздравляю вас с победой над смертью, — сказал Ангрен. — Корабль обладает запасами энергии, достаточными для двух инграций. Полностью восстановлена система Дальней Защиты. Анализ комплекса явлений ближнего порядка дал результаты исключительной важности. «Дина» находится в окрестностях одной из так называемых особых точек внегалактического пространства. Первые теоретические работы, посвященные физике этих областей, появились незадолго до отправки Девятой Звездной. В особых точках пространства, по-видимому, происходит аккумуляция энергии, теряемой Галактикой во всех реакциях с участием нейтрино. Данная область ничтожно мала и простирается на полтора-два световых месяца. В центре ее находится материальное образование неизвестной природы без ярко выраженного ядра. Одна из гигантских внегалактических структур подобного типа под названием Объекта Мейолла известна людям со времен планетарных полетов. Сейчас за пределами корабля регистрируется ряд процессов, идущих с понижением энтропии. В чудовищном динамическом равновесии могут вырабатываться еще не известные нам виды энергии и поля гигантской напряженности. Волею трагического случая звездолет попал в область пространства, исследование которой является одной из главных задач Девятой Звездной экспедиции.

Через несколько дней мы начинаем решающее испытание корабля — инграцию. От имени Совета звездолета я предлагаю направить ее в центр Объекта Мейолла. В случае удачи мы получим бесценные сведения, и это даст нам право вернуться назад.

Предложение было единодушно принято. Выступление Ангрена лишь подводило итог прошедшей дискуссии.

— Момент максимальной опасности, — продолжал Ангрен, — не поддающийся учету прогноза дюзовых камер, наступает при входе во вторую стадию инграции. Мы не знаем, как перенесет эту стадию «Дина» после катастрофы. По Законам Открытого Космоса ни один человек не имеет права находиться в это время вне анабиозных ванн и шарового биополя. В данном случае приходится изменить этот закон, я беру на себя всю ответственность за это.

Законы Открытого Космоса были основой жизни звездолетчиков. Но специальным решением Совета Дальнего Поиска командор Девятой Звездной был наделен неограниченными полномочиями. Крон-Ю, первый командор экипажа, только один раз изменил Закон, в одиночку отправившись на ракетоплане в атмосферу Геллы навстречу ее загадочным сигналам. Это решение спасло жизнь двум членам экипажа, которые должны были лететь вместе с ним…

— Я знаю, — голос Ангрена был суров, — что такое решение равносильно опыту с участием человека при вероятности благоприятного исхода менее пятидесяти процентов. Поэтому… — он на секунду остановился и быстро, словно боясь, что ему не разрешат досказать, закончил: — Поэтому я сам введу корабль в инграцию.

Массивная фигура командора напряглась, как бы ожидая сопротивления.

— Нет, Ангрен, — спокойно сказал Юнг. — История не должна повториться. Первое поколение потеряло командора только потому, что он не хотел рисковать жизнью других. И теперь мы знаем, что значит для экипажа лишиться самого опытного. Мы не можем допустить этого. Экипаж сам решит, кто пойдет на риск. Со своей стороны я прошу доверить это мне. Я не очень хорошо разбираюсь в цикле приборов второй готовности, но моя роль здесь будет невелика.

— Отключить камеру смеси от плазменного катализатора в случае опасности для корабля сумеет каждый, — послышался голос Айвина. — Я прошу доверия у экипажа.

Слово взял Верон. Все умолкли: старик не только пользовался большим авторитетом, но и был как бы нитью, связывавшей экипаж с невообразимо далекой Землей.

— В минуту смертельной опасности должны действовать те, кто могут успеть что-то сделать, независимо от того, какие последствия вызовет их возможная гибель. И это правильно. Но сейчас мы должны сделать разумный выбор. Нас четырнадцать. Каждый из нас — это семь процентов коллективного опыта, знаний, навыков. Сейчас жизнь каждого принадлежит коллективу. Поэтому нельзя допустить, чтобы в кресле последней готовности остался самый нужный экспедиции человек — Ангрен.

По этой же причине в последний, поддающийся еще контролю человека момент у экрана сферического обзора должен находиться Верон.

Все невольно вздрогнули: никогда еще звездолетчики не говорили о себе в третьем лице. Но никто не произнес ни слова.

— Он очень стар, — продолжал Верон, — и вряд ли перенесет инграцию, которая после аварии корабля может оказаться особенно тяжелой. Даже если все окончится благополучно, он плохой помощник в напряженнейшей работе, которой придется заниматься вблизи ядра Объекта Мейолла. Верон завершает свой жизненный путь. Он родился на Земле. В случае удачи у вас, второго поколения, еще останется немного шансов увидеть нашу прекрасную планету. Верон не хочет никого из вас лишать этой радости…


Прошло всего двенадцать минут зависимого времени с того момента, когда биополе взяло под свою незримую защиту экипаж «Дины». Верон был первым человеком, когда-либо остававшимся в живых после сигнала второй готовности.

Странная дрожь сотрясала корабль. В сочетании с абсолютной тишиной она действовала особенно устрашающе. Мозг Верона был готов в любой момент послать блокинг-системе импульс на выключение плазменного катализатора. Прошло еще шесть напряженных минут. Внезапно красные аварийные огни обозначили на пульте контур третьего кольца дюз. Адский вихрь аннигилирующей материи выходил там из-под контроля. Еще миг — и коэффициент поглощения этой части рефлектора станет выше одной миллиардной, брызги испарившегося металла превратятся в центры общего разрушения корабля. Но биоимпульс Верона вывел из реакции третье кольцо. На бледном лице сидящего появилась улыбка.

Время отступало, уносясь в бесконечность со струями электромагнитных квантов. И снова тишина. Человек наедине со множеством немигающих глаз приборов… Вахта идет к концу. Сейчас он выключит все ограничители и пойдет к своему месту в ячейке биополя. Когда наступит третья готовность, на корабле не должно быть живых существ.

Вот и финал рискованного опыта. Организм человека вынес восемь десятых квантового предела. Еще один шаг в познании природы.

…Фиолетовый туман выползает из ниш задней стены отсека. Он скрывает двери, ведущие к анабиозным ваннам экипажа, и, словно борясь с невидимым противником, начинает двигаться вперед. На какое-то мгновение средняя часть фиолетовой завесы замирает, края загибаются. Теперь перед Вероном полусфера, медленно двигающаяся к креслу пилота первой готовности.

Звездолетчики привыкли иметь дело с безжалостными силами природы. Но они всегда встречали опасность вместе. Теперь Верон был один. Он сделал три шага и погрузил руку в фиолетовый туман. Чувствительность пальцев исчезла мгновенно, кисти — через несколько секунд. Выдернув руку из тумана, Верон оглядел ее. Никаких повреждений, но пульса нет до локтя. Теперь он медленно отступал к пульту управления. Световые табло говорили, что позади завесы нормальное биополе. Непонятная авария? Или же долгие годы инграции фиолетовый призрак безраздельно царит в омертвевшем остове корабля?

Допплеровский индикатор скорости[28] зашел за черту «девять десятых». Стиснувший зубы седой человек отступает к последнему рубежу — экрану сферического обзора. Поняв, что выхода нет, человек отвернулся от смертельной завесы и включил экран.

Прожив жизнь в космическом пространстве, он хотел видеть его и в последние минуты. Впереди был путь, обезвреженный Дальней Защитой. Корабль выходил из области, где произошла катастрофа. Далекий остров Галактики и туманные блики газовых скоплений медленно сдвигались к переднему сектору экрана, неуклонно изменяя свои оттенки в сторону фиолетовой части спектра.

В немыслимой скорости движения менялась метрика пространства. Глаза человека впервые видели это страшное и великое превращение. Один за другим отключались приборы. Корабль входил в неконтролируемую фазу полета. В надвигавшейся сзади завесе возникла белая спираль. Нестерпимый холод мгновенно сковал спину, леденя мозг, путая мысли. Останавливалось время. Гасли, переходя в ультрафиолет, светлые пятна иных миров. Последние из них все больше стягивались к незримой точке, куда держал свой курс воскресший звездолет[29]. А в сверкающих чашах дюз бушевали миллионы градусов. Но ни один из них не мог прийти на помощь тому, у кого впереди была вечность, а позади один метр еще свободного пространства. Наконец, весь свет Вселенной сосредоточился в единственной точке в центре экрана…

…Когда капсула с пеплом последнего уроженца Земли была отправлена в пространство, а его изображение постепенно исчезло с траурного экрана, Ангрен сказал:

— Со смертью Верона окончился жизненный путь последнего из тех, кто девяносто три зависимых года назад начал этот Дальний Поиск. Первое поколение звездолетчиков «Дины» — наши отцы и матери передали эстафету нам. Верон совершил двойной подвиг. Он спас корабль, своевременно выведя из реакции третье кольцо дюз, и в последние минуты жизни оставил в блоке экстренной информации бесценные сведения. Анализ их главным электронным мозгом уже дал важные результаты. Инграция окончена, мы в непосредственной близости от центра Объекта Мейолла…


Никогда еще жажда творческого труда, поисков, надежд и открытий не была столь полно утолена, как в эти несколько месяцев, когда корабль находился возле космического «паука энергии». По незримой паутине нейтринных полей неслись к этой области пространства неисчислимые мириады нейтрино. Здесь бесследно исчезала приносимая ими энергия. Несмотря на гигантскую плотность потока, ни один прибор не регистрировал какого-либо взаимодействия нейтрино с материей. Но странные сопутствующие реакции стали проявляться уже через несколько недель после начала Большой Научной Вахты.

Внезапно перестали фосфоресцировать шкалы приборов. Сначала это воспринялось как большое неудобство, но постепенно к нему привыкли.

На этот раз с двадцати четырех часов руководство Научной Вахтой приняли Ангрен и Вартоно. Непрерывно получая информацию со всех систем Внешней Связи, они распределяли ее в зависимости от важности по ячейкам Главной Памяти. Трое операторов переносили данные в перфокарты и передавали на вход гигантского агрегата.

Через несколько часов положение стало особенно напряженным. Казалось, сама природа начала мстить кораблю, вторгнувшемуся в одну из ее неприступных твердынь. Резко ухудшилась радиосвязь с группой, обслуживающей выносной индикатор встречных полей. Неожиданно вспыхнули шкалы приборов, заставив всех вздрогнуть. После долгого перерыва свет их показался непривычно резким и зловещим. Но не успели звездолетчики обсудить возможные причины вспышки, как шкалы снова начали меркнуть с левого края Пульта. Как бы невидимая волна накатывалась с левого борта корабля, заполняя помещение. Через полторы минуты все приборы погасли.

Странный дрожащий свет появился в огромном отсеке. Казалось, он исходил от самих стен. Сияние усиливалось. Непроницаемая броня обшивки корабля становилась прозрачной под действием какого-то невероятного излучения. Менялись привычные очертания центрального поста. Внезапно рваное темно-синее пятно на стене превратилось в струйку ослепительно сияющего фиолетового тумана. Тихо и плавно преодолела светящаяся лента восемь метров, отделяющие стену от кресла операторов. Оцепеневший Ангрен увидел, как трое звездолетчиков одинаковым конвульсивным движением подняли руки к голове и, вздрогнув, без звука повалились на перфокарты…

Страшная лента медленно исчезла в толще передней панели Главной Памяти, Ангрен и Вартоно бросились к операторам. Один из них медленно поднялся и повернулся к подбегавшим людям. Ангрена поразили его пустые, бессмысленные глаза и какая-то дрожащая, жалкая улыбка.

Прерывисто замигал индикатор прямой связи. Ангрен подошел к Пульту. Голос Урала был необычно взволнован.

— Командор, я прошу тебя срочно прибыть по нашему пеленгу. Мы в трех тысячах километров от «Дины».

Через десять минут, передав пострадавших, находившихся в состоянии непонятного шока, в распоряжение врача, Ангрен и Вартоно покинули буферную камеру и взяли курс по непрерывно даваемому пеленгу.

Трое звездолетчиков — группа научной разведки — расположились по диаметру ажурного кольца с серией приборов. Они не смотрели в сторону приближавшихся. Два робота неподвижно висели в пространстве неподалеку. Ангрена поразил вид космонавтов. Осунувшиеся, с воспаленными, лихорадочно горящими глазами, ярко-синими губами, они производили впечатление тяжело больных. Однако Урал — старший группы — заверил, что все в полном порядке, просто, по-видимому, слишком велико нервное напряжение.

— Что происходит здесь?

Урал молча указал на смутно мерцавший серебристый клубок диаметром не более сотни метров. Он неуловимо менял очертания. Время от времени у его поверхности проступали и исчезали тонкие, ослепительно красные иглы протуберанцев.

— Два робота, отправленные к этому образованию, исчезли у нас на глазах, — сказал Урал, предваряя вопросы командора.

— Как «исчезли»?

— В буквальном смысле. Перестали существовать.

— Ну, это уже мистика! — воскликнул Ангрен, с беспокойством присматриваясь к людям.

Непонятная усталость постепенно обхватывала его. Вместе с тем Ангрен чувствовал и нервное возбуждение, как от вдыхания сильно обогащенного кислородом воздуха.

Постепенно цвет шара начал меняться, приближаясь к коротковолновой части спектра. Тонкие нити разбухли, оторвались от сферы, повиснув в пространстве. И вот уже фиолетовый сгусток Неведомого, как чудовищный спрут, застыл, простирая свои щупальца к людям.

— Все назад на полной скорости! — закричал Ангрен. Он только что был свидетелем трагедии у Пульта Главной Памяти.

— Бесполезно, командор, — голос молодого звездолетчика был спокоен. — Бесполезно удирать. Если эта сфера враждебна живой материи, она способна убивать на космическом расстоянии, а мы почти у ее поверхности.

Шар исчезал. Все больше становилась доля квантов, не воспринимаемых глазом. Фиолетовый цвет переходил в черный. Последний судорожный зигзаг спиральной молнии — и все погасло. Только мелко дрожали, упираясь в ограничители шкал, стрелки приборов, показывая неслыханную напряженность мезонного поля.

— Третий робот, обогните сферу на расстоянии ста метров от поверхности и вернитесь в исходную точку, — тихо приказал Ангрен.

Робот непривычно медлил. Прошло несколько секунд.

— Командор, космонавты, прощайте, — раздался его металлический голос, — я постараюсь передавать информацию дольше, чем два первых аппарата.

Массивное тело, освещаемое лучом прожектора, легко устремилось вперед.

В напряженном молчании люди следили за разумным аппаратом, быстро уменьшавшимся в размерах. Посылаемые роботом сигналы внезапно участились. Еще несколько мгновений — и сплошной треск в наушниках сменился мертвой тишиной. Силуэт робота стал расплываться и блекнуть. Последнее, что видели космонавты, была титановая диадема приемника на голове робота. Несколько секунд она блестела в покрасневшем луче прожектора, а затем исчезла.

— Два первых робота исчезли так же, — сказал Урал.

Невероятное зрелище не было оптическим обманом. Робот действительно растворился в пространстве.

— Материал и комплекс механизмов этого аппарата могут существовать в упорядоченном состоянии при данной напряженности мезонного поля около ста тысяч лет, — осторожно сказал Викур, космонавт третьего поколения, впервые участвовавший в Научной Вахте.

— Но ведь аппарат рассеялся менее чем за минуту!

— Командор, — голос последнего робота, как всегда, был бесстрастен и спокоен, — он прожил эти сотни тысяч лет у нас на глазах.

…Невероятной казалась догадка мыслящего аппарата, но это была истина.

Холодный занавес вечности дрогнул. Чернота приобретала густо-красный оттенок. Властелин Времени пробуждался от своего миллионолетнего сна, промелькнувшего на глазах людей за несколько минут.

Усталость становилась невыносимой. Тупая, ноющая боль во всех мышцах сопровождалась мучительными спазмами требовавшего отдыха мозга. Холодный пот выступил на лбу Ангрена, слабеющие руки с трудом повернули диск аварийной команды.

— Всем немедленно назад, всем назад на предельном ускорении!

Властный голос автомата будил засыпающее сознание людей. Серебристые скафандры ринулись прочь от надвигавшейся волны мгновенной старости и смерти.

Оглянувшись, Ангрен увидел одинокую фигуру, прильнувшую к кольцу с приборами.

— Немедленно сюда, почему не выполнен приказ? — крикнул он, не различая, кто отставший.

— Командор, — голос нельзя было узнать, — двигатели площадки не включились по сигналу автомата. Я сейчас запущу их вручную. Тут очень важные сведения…

Наконец показалась струя пламени, и кольцо, стремительно набирая скорость, стало нагонять отступавший отряд.

Космонавт ринулся вперед, но вдруг резко замедлил движение. Издали было видно, как пламя за его спиной стало гаснуть.

— Командор, горючее исчезает, двигатель выходит из-под конт… перехожу на… — Голос кричавшего становился все тоньше, пока не перешел в пронзительный свист, оборвавшийся на самой высокой ноте…

Космонавты неслись вперед к невидимому еще кораблю, но среди них не было Урала. И свет далеких звезд померк в широко раскрытых глазах Ангрена. Гибель товарища потрясла командора.

Теперь он понял, что глубокий шок, в котором находились три члена экипажа корабля, связан со смертоносным шаром. Странно было только, что фантастическое ускорение темпа времени не коснулось звездолета, не превратило его в пыль. Но, находясь во власти таких сил, о существовании которых человечество и не подозревало, экспедиция подвергается смертельному риску.

С тяжелыми мыслями вошел Ангрен в отсек Центрального Пульта. Нужно было тщательно проверить жизненно важные узлы корабля. Слепая сила могла вызвать непоправимые повреждения какой-либо части Аннигиляционного Комплекса, и тогда корабль навсегда остался бы в этой ловушке.

Заказав Главной Памяти схемы узлов кольца дюз, Ангрен и Айвин, оператор агрегата, начали просматривать наиболее уязвимые места. Внезапно экран на несколько секунд заволокла мутная пелена. Ангрен пустил катушку с записью на полный ход, включив одновременно счетчик времени. Белые, стертые участки на схеме появлялись через семьдесят две секунды — каждый полуоборот катушки… Впервые Айвин увидел растерянность в глазах командора. Дрожащими пальцами тот набрал номера нескольких соседних катушек и, не обнаружив никаких искажений, облегченно вздохнул.

— В этом проклятом месте может случиться что угодно, — виновато сказал Ангрен, как бы оправдываясь перед Айвином за минутную слабость.

— Командор, вам нужно проделать комплекс нейронного массажа, — осторожно посоветовал Айвин, увлекая Ангрена в боковой выход.

— Ты прав, — согласился Ангрен, — после всего, что произошло за последние часы…

Но вскоре он опять вернулся к пульту. Было просто невероятно, чтобы на катушке из хранилища информации, окруженного Высшей Космической Защитой, появились белые пятна. Гигантский комплекс снова выдал серию катушек из глубин своей неисчерпаемой памяти. Калейдоскоп информации далеких и тревожных лет. Надежды и поиски у границ ионосферы третьей планеты б-Цефея, встреча в пространстве с органической материей, уклонившейся от контакта с экипажем… На одиннадцатой катушке зловещий белый пояс опять замелькал… «72… 144… 216…» — шепотом отмечал Айвин роковые секунды.

Во всем ряду этой секции оказалась только одна катушка, пораженная каким-то направленным воздействием. Набросав схему размещения просмотренных рядов, Ангрен и Айвин определили линию поражения. Теперь из следующих секций хранилища извлекались только катушки, попавшие под удар неведомого луча. Наибольшие повреждения были в катушках из глубинных, высокоорганизованных разделов Памяти. Внешние, контрольные хранилища с энциклопедическими записями и основными расчетными формулами пострадали слабо: стирание было поверхностным.

Наконец Ангрен замкнул последнее звено в этой цепи. Продолженная за пределы гигантского кибернетического устройства, линия прошла рядом с креслами операторов и достигла стены отсека в месте, откуда выползла фиолетовая лента тумана.

Командор опустил голову на руки — так прошла традиционная минута молчания. Затем он поднялся и медленно пошел к выходу. В конце коридора виднелась матовая эллипсоидальная дверь медицинского отсека. Ангрен остановился не в силах войти туда. Это был не просто ужас живого человека, столкнувшегося со страшными явлениями природы. То, что предстояло ему увидеть, выходило за пределы разума. И все же он толкнул дверь.

…Три мертвеца полулежали в белоснежных креслах. Один из них медленно встал и с подобием улыбки на неестественно розовом лице, пошатываясь, направился к Ангрену.

…Все подвластно мысли. Только перед одним временем бессилен мозг. Безжалостно стирает время информацию, скопленную в нем за долгие годы жизни, труда, исканий. Никто никогда не узнает, что чувствовали трое космонавтов в тот роковой миг, когда фиолетовая лента, пронзившая корабль, стерла информацию в клетках их мозга. Трое людей, потерявшие в один момент память, волю, привычки, стали живыми мертвецами. Встретив на пути кибернетический мозг, фиолетовый призрак лишил и его части накопленной им информации. Устояли только самые грубые ячейки машины — хранители сводок формул — и самые прочные связи клеток мозга, управляющие основными жизненными рефлексами.

Пройдут годы, вновь станут полноценными космонавтами трое пострадавших, но это будут уже другие люди. С любопытством взглянут они на незнакомые, пытливые лица на старых фотографиях, прочтут сохранившиеся записи, дневники; но некому будет жалеть погибшие умы, ибо новые мысли окажутся ярче и смелее старых.

Только девять космонавтов сидели теперь в центре зала сферического обзора. Пустые места за их спинами сурово напоминали о людях первого поколения, чьи голоса звучали здесь в день торжественного прощания экипажа с Землей.

Тридцать два звездолетчика первого поколения, тридцать две капсулы с их прахом остались на бесконечной звездной трассе корабля. Десять человек — больше половины экипажа второго поколения — погибли в борьбе с враждебной стихией, не увидев планеты своих отцов.

Снова Ангрен предлагал звездолетчикам обсудить положение.

— Друзья, сейчас «Дина» находится в центре области, условно названной нами Объект Мейолла. В трех тысячах километров от корабля происходит непрерывная пульсация системы Пространство-Время-Энергия. Характер стационарного взаимодействия системы с расположенными поблизости телами не выяснен. Тот факт, что звездолет не погиб, говорит, по-видимому, о направленном действии неизвестных нам процессов. Катастрофа, происшедшая восемьдесят два часа назад в отсеке Главной Памяти, вызвана видоизмененным протуберанцем, потерявшим связь с поверхностью пульсирующей сферы. Воздействие проникшего импульса изменило ритм времени в нервных клетках головного мозга людей. Тысячи лет, мгновенно прожитые мозгом, стерли всю имевшуюся в нем информацию. Необъяснимо, однако, отсутствие какого-либо омертвления и распада живых клеток.

Спасая полученные сведения о пульсации сферы ПВЭ, погиб наш товарищ — Урал. Теперь на корабле девять человек — меньше, чем нужно для безопасности корабля в условиях Открытого Космоса. За последние полтора года собран и законсервирован в Главной Памяти материал исключительной важности. Научные данные, накопленные за время пребывания в окрестностях сферы ПВЭ, должны быть любой ценой переданы человечеству. Теперь это единственная задача оставшихся членов экипажа. Пока мы находимся здесь, в любой момент в пределы корабля может опять проникнуть луч-протуберанец. Это грозит нам гибелью и исчезновением ценнейшей информации. К счастью, импульс излучения прошел мимо отсека управления аннигиляционными аппаратами. Это спасло корабль.

Совет пилотов считает необходимым немедленно вывести корабль из опасной зоны и сделать попытку вернуться в пределы Солнечной системы.

Экипаж согласился с мнением Совета пилотов.

Ответственные за жизненно важные узлы корабля сообщали положение дел.

Вартоно кратко доложил о результатах вычисления единственной траектории обратной инграции, для которой удалось накопить энергию. Прыжок сквозь пространство должен длиться пятьсот сорок световых лет. Это в двадцать пять раз превышает допустимый максимум. На рассчитанной траектории корабль должен пройти вблизи короны трех звезд класса О и встретиться с пылевой массой средней плотностью более двухсот межзвездных единиц. Из-за ограниченных запасов энергии Дальняя Защита может быть включена лишь на шестьдесят процентов номинала.

— Как вы оцениваете вероятность положительного выхода? — спросил Юнг.

— Оцениваю не я, а машина, — заметил Вартоно. — Она дает шестнадцать сотых.

— Наша старушка всегда была пессимисткой, — заметил Айвин. — Вспомните ее прогнозы после катастрофы.

— Машина никогда не может учесть творческих порывов людей, — возразил Ангрен. — Но в случае инграции она, к сожалению, права. Властителями звездолета останутся неумолимые законы теории вероятности…

— …И фиолетовая мгла, — раздался чей-то голос.

— Да, и эта мгла тоже. По-видимому, фиолетовый цвет субстанции, убившей Верона, и цвет протуберанца имеют нечто общее, связанное с изменением ритма времени. Расшифровав полученные нами сведения, люди Земли смогут решить еще одну загадку Вселенной.

— Как врач экспедиции, — сказал Юнг, — я считаю нецелесообразным в оставшееся до обратной инграции время начинать занятия с пострадавшими от протуберанца операторами по циклу, разработанному для рождающихся в корабле людей третьего поколения. Правильнее законсервировать в информационных капсулах параметры их генных карт, подробное описание интеллектуальных особенностей, наиболее характерных способностей и эмоций. Если мы благополучно вернемся на Землю, по этим сведениям можно будет создать наилучшие условия для их развития. Возможно, — добавил он с внезапной грустью, — они окажутся значительно счастливее нас, вернувшихся в общество, ушедшее далеко вперед.


Задублированы наиболее ценные сведения. Блоки Высшей Изоляции размещены в разных отсеках корабля. Опасаясь неожиданных воздействий сферы ПВЭ в момент начала инграции, Ангрен пошел на крайнюю меру. Почти вся энергия Неприкосновенного Резерва была использована на создание вокруг анабиозных ванн тройной оболочки биополя с промежуточной вихревой защитой.

В последний раз члены экипажа собрались в Центральный отсек, чтобы посмотреть фильм о далекой родине их отцов. Огромная желтая звезда сияла на непривычно голубом небе. Зеленые волны моря бросали в лица сидящих соленые брызги и клочья белой пены. Снежные вершины знакомых только по названиям пиков виднелись сквозь заросли благоухающего леса. И всюду люди. Веселые, смеющиеся лица. Лица без скафандров, фигуры без стальной оболочки. Хозяева планеты защищены непробиваемой броней атмосферы от холода и мрака Пространства.

О чем думали девять космонавтов, глядя на стереоэкран, вдыхая аромат далекой, никогда не виденной ими родины? Какие мысли вызывали у них эти образы? Завидовали ли они тем, кто никогда не покидал планету, или даже сейчас считали свою неземную судьбу счастливее?


Ангрен и Вартоно оборудовали две анабиозные ванны непосредственно у экрана сферического обзора и Центрального Пульта. Соседство пульсирующей сферы было очень опасно, и Ангрен хотел до последней возможности держать аппараты под контролем пилотов. В огромном зале на разной высоте разместили приборы для фиксации всех процессов вплоть до перехода корабля к третьей готовности. Особенно тщательно нужно было проанализировать момент появления фиолетовой мглы, так как часть материалов, полученных Вероном, попала под губительный протуберанец, словно само Время хотело пресечь все попытки проникнуть в его тайны.

Тишина вошла во все уголки корабля. Наглухо закрыты герметические двери отсеков. Только мерное щелканье хронометра слышится в темноте зала. Секунды текут неторопливо, готовясь к невиданному ускорению. Время ждет своего часа. Фиолетовая мгла притаилась где-то в его арсенале. Через семьдесят две минуты она неслышно выйдет из ниш зала, переступит неподвижные тела под колпаками анабиозных ванн и, медленно обходя свои владения, отобранные у человека, начнет свой путь к мерцающему экрану…

Защищены мезонной броней Автоматы Пробуждения. Настанет час, когда в черной бездне их недремлющее око заметит очертания знакомых созвездий. Вздрогнет корабль от могучего тормозного толчка, и бесследно исчезнет фиолетовая мгла, освобождая пространство для Жизни…

Осталось три минуты. Ангрен отошел от пульта и направился к анабиозной ванне, где уже лежало безжизненное, окруженное туманом аэрофона тело Вартоно.

Приятный холодок усыпляющей смеси обжег лицо и легкие. Медленно задвинулся прозрачный колпак. Уже засыпая, Ангрен уловил легкое движение в безжизненном экране сферического обзора. Ускользающие зрительные ощущения фиксировали фиолетовые отблески в центре экрана. Но не было сил повернуть голову, смыкались веки. Еще несколько мгновений… миллион километров — и Ангрен утонул в слепящем, пенистом океане…


…Разумные существа встречных миров! Уберите магнитные завесы на границах ваших ионосфер. Освободите планетарные и звездные трассы от кораблей и обитаемых станций. Направьте в темные глубины Второй Спиральной Ветви глаза ваших могучих приборов. Они увидят быстрый, как электромагнитная волна, сгусток материи. Это межзвездный корабль ваших братьев по разуму возвращается из далекого и опасного пути. Они летят к планете, которую никогда не видели. У них очень мало шансов достичь ее, голубую, купающуюся в лучах близкой звезды планету, — родину их отцов. Им угрожает мгновенная аннигиляция при встрече с материальным телом или распыление в короне звезд, мимо которых проходит их слепой полет. Защитите их вашей мудростью, откройте свободный путь к далекой планете. Они заслужили возвращение…

Б. Лавренко Загадки пучины

Научно-фантастический рассказ
Шлагбаум был поднят. Машины — три тяжелых крытых вездехода, не сбавляя скорости, проскочили мимо часовых.

— Прошли! — проговорил в микрофон лейтенант.

— Принято! — прозвучало в динамике.

Офицер уступил место солдату и, натягивая на ходу перчатки, вышел из караульного помещения.

Над шоссе, запорошенным снегом, еще кружили белесые вихри, поднятые машинами. Лес вплотную подступал к дороге, и только в той стороне, куда она убегала, в его темную зубчатую стену клином врезалось звездное небо. Вслушиваясь в затихающий рокот моторов, офицер похлопал по карманам шинели, разыскивая папиросы… Закурить он не успел: сирена хлестнула по вершинам деревьев. Ее вопль заполнил все вокруг.

Боевая тревога!

Боевая тревога. Лейтенант хорошо представлял, что сейчас делается «там». Первый аккорд сирены — и как не бывало крепкого солдатского сна. Молчаливые секунды точных движений — и вот уже по бетонным плитам тревожный перестук сапог: расчеты спешат к своим местам. Еще несколько секунд — и запели, пока на холостом ходу, электромоторы исполнительных механизмов, шевельнулись на конвейерах многометровые серебристые акулы.

Боевая тревога! На пункте управления голубым искристым светом разгораются экраны локаторов, следящих приборов, а мозг ракетной установки, счетно-решающее устройство, уже готовит решение сложной задачи.

Офицер мял в пальцах незажженную папиросу. Досадно, что он сейчас не там, у экрана. Досадно. Но зато он увидит все это со стороны. Он ждал.

Яркий сполох взметнулся над гребнем леса. Лес, небо — все стало оранжевым. Затем поднялось клубящееся облако дыма и снега, тяжелое, налитое огнем. Земля дрогнула, лес, глухо ухнув, зашумел. С ветвей посыпался оранжевый снег. Басовитый вой нарастал, становясь все неистовее. Офицер прикрыл уши ладонями. В темную синеву поднялся огненный столб. Вой перешел в пронзительный свист, постепенно утихающий, — и все исчезло.

— Цель! — звенящим голосом выкрикнул сержант.

Полковник кивнул головой и негромко скомандовал:

— Вторая, к пуску!

Исполнительные механизмы просигналили: «Готова!» На лица солдат и офицеров лег отблеск загоревшихся сигнальных лампочек стартового автомата.

— Пуск! — По старой артиллерийской привычке полковник рубанул ладонью.

Над лесом снова забушевал огненный смерч, снова вокруг загрохотало, завыло. Мгновение — и на экранах появилась светлая точка, упрямо карабкающаяся вверх. Полковник поднялся и, заложив руки за спину, зашагал по тесному коридорчику между приборами. Он шагал, изредка поглядывая на часы. Шагал до тех пор, пока снова не прозвучало: «Цель!» Тогда полковник подошел к лейтенанту, сидевшему у небольшого аппарата. Тот секунду напряженно вслушивался в работу механизмов, затем щелкнул тумблером и, поднявшись, протянул полковнику бланк со столбцами цифр. Полковник положил бланк на стол и поднял трубку телефона:

— Докладываю. Операция «Краб» завершена. Ракеты легли в заданные точки. Да, в заданные точки.


Я барахтался в темной и жаркой пустоте, задыхался и падал со страшной высоты. Внизу был океан, гневный, взбудораженный. Один за другим вздымались зеленые валы с белыми гребнями и неслись куда-то вдаль. Но странное дело: я падал, а волны не приближались. «Скорее бы уже…» — подумал и открыл глаза.

Какое-то время, отбросив влажную и жаркую простыню, я лежал неподвижно: надо же, черт возьми, отделить явь ото сна. Удивительно: ощущение падения не проходило. И такая же плотная, душная темень обступала меня со всех сторон. Нет, что ни говорите, — тропики не для меня. Впрочем, я повторяю это не первый год.

Я потянулся к изголовью, нащупал в темноте кнопки.

— Время — ноль часов пять минут, — прохрипело над головой.

Ну и голосок у этих говорящих часов! Не могли сделать приятнее… И чего проснулся? Ведь только лег. Надо вызвать рубку. Лукаво перемигнулись огоньки, и снова заскрипел металлический голос. Вот это да!

«Океан», вместо того чтобы лежать в дрейфе, как предусматривалось графиком, и, запустив вглубь гроздья батометров, грунтовые трубки, теле- и фотоприборы, ихтиологические и планктонные сети, выуживать из глубин живое и неживое, несся по полуночному Индийскому океану куда-то на юго-запад. Несся со скоростью, какую можно было выжать на подводных крыльях турбореактивными двигателями. Тут уж не до сна.

В дверь постучали, и показалась голова радиста Николая Невзорова.

— Не спите, Владимир Владимирович?

Кажется, об этом можно было и не спрашивать.

— Понимаете, такое дело… — В голосе радиста было что-то заставившее меня прекратить возню с башмаками.

— Ну?

Вместо ответа Николай протянул бланк радиограммы.

Я не ждал радиограмм ни личных, ни служебных. Предчувствие недоброго охватило меня. Я взял листок бумаги.

«Получил возможность воспользоваться приглашением Али. Через час погружение. Сообщи Нине. Привет всем. Евгений».

На такое способен только Женька. Честное слово! Неделю назад радировал, что собирается в Северную Атлантику, а сегодня…

Радист, не ожидая моих вопросов, подал еще одну радиограмму.

«Назначенный срок „Ява“ не поднялась. Поиски безрезультатны. Просим помощи…»

Колька знал, кому нести эту весть. Эх, други, мои други, что же это такое?..

Сигнал колокола громкого боя ворвался в каюту. Сунув радиограммы в карман, я выскочил в коридор.

— «Ява» не поднялась.

— Знаю. — Я старался не встречаться взглядом с Ниной. — Этого еще не хватало…

— Ты что?

Я пробормотал:

— Ничего… Мне очень жаль Раден.

С Раден — женой Али Чокроаминото — мы познакомились, когда гостили у этого крупного ученого. Было это всего два месяца назад. «Океан» бросил якорь в небольшой бухте на острове Ява. Еще не стих грохот якорных цепей, как на борту появились Али и женщина с приветливым лицом. «Знакомьтесь, — сказал Али. — Раден — мой строгий судья и добрый гений».

Раден прекрасно владела русским, и через несколько минут женщины засели в библиотеке. Тем временем Али Чокроаминото с горящими глазами заглядывал во все углы, ощупывал каждый винтик на «Океане». «Да, машина… Не то что моя калоша». Скажем прямо, это было с его стороны явно несправедливо по отношению к «Кораллу». Сверкающий белизной, с легкими стремительными обводами, корабль индонезийской экспедиции стоял рядом.

Али Чокроаминото, о котором говорили, что большую часть жизни он провел на дне океана, был гостеприимным человеком. На следующий день мы осмотрели его творение — батискаф «Ява». Индонезийский ученый готовился «пройтись» по глубоководному желобу, открытому советской экспедицией на «Витязе» вблизи архипелага Чагос. Али, с которым мы были знакомы по встречам на конгрессах океанологов, попросил меня самым придирчивым образом проверить электронику «Явы». Тогда же Али попросил меня передать приглашение Евгению участвовать в экспедиции, но тот был занят подготовкой к испытаниям подводных траулеров.

Неделю назад «Коралл» вышел в море. Перед походом к архипелагу Чагос было решено испытать батискаф в ближайшем подводном каньоне. Произвели первый пробный спуск, все было хорошо.

Вчера Чокроаминото начал готовить батискаф ко второму спуску. Генеральная проверка, эта нудная процедура, заняла несколько часов. Последняя контрольная проверка глубин эхолотом — и «Ява», вспузырив волны, ушла под воду. Примерно через час поступило сообщение: батискаф на дне. Вскоре связь стала резко ухудшаться, а затем совершенно прервалась. Это не вызвало особой тревоги: бывало раньше такое. Тревога появилась, когда прошло время, установленное для всплытия, и когда гидроакустика и светофототехника не обнаружили батискафа ни на дне, где он был еще совсем недавно, ни в слоях воды. В воздух подняли винтокрыл, но и он ничего не нашел. Тогда дали сигнал бедствия.

С экрана видеофона на нас поглядывал сухощавый молодой человек — капитан «Коралла». Не знаю, видел ли он Нину, но имя второго члена экипажа «Явы» он не называл. Закончив рассказ, он спросил:

— Может быть, посмотрите пленки и прослушаете звукозаписи?

— Потом! — буркнул Карл Янович, руководитель нашей экспедиции. — Потом, на ходу. И так потеряна уйма времени.

Капитан «Коралла» вежливо ответил:

— Вы правы. Но задержки бывали прежде. Кроме того… Инструкция Чокроаминото… Вы его знаете…

— Знаем. Но вы капитан, — проворчал Карл Янович, уже не скрывая досады.

— Жене сообщили?

Это спросила Нина, и мне стало не по себе: она, наверное, сейчас смотрит на меня.

— Да, — наклонил голову капитан «Коралла». — Она ответила, что с мужем бывало всякое, но он еще никогда не пропустил завтрака.

Я прикинул в уме жизненные ресурсы «Явы». Причин для особой тревоги пока нет, но Али и еще кое-кому следует поторопиться, чтобы в самом деле не опоздать к завтраку.

Карл Янович несколько секунд сидел, глубоко задумавшись, затем коротко бросил:

— Начинаем! По местам!

Меня задержала Нина. Она спросила:

— Может, бросишь играть в прятки? Что случилось?

Вступил в силу закон «Союза неразлучных», и я достал радиограммы.

Я смотрел, как Нина растерянно поглядывает то на одну, то на другую, а память услужливо листала страницы былого.

…Роняет листья липа в углу школьного двора. Под деревом трое: два очень похожих друг на друга мальчугана — Женька и я, третья — Нина, девчонка с большущими глазами и непокорными косичками. На зачитанном томике «Как закалялась сталь» мы клянемся в вечной дружбе, клянемся быть смелыми, правдивыми… Так родился «Союз неразлучных».

…На берегу пруда яростно спорят Женька и Нинка. И охота им цапаться в такую жару? Женька убежден, что настоящие приключениявозможны только в космосе, Нина доказывает, что и на Земле еще много дел. Мне надоедает их спор, и я кричу: «К черту космос, к дьяволу Землю, да здравствует вода!» И бултыхаюсь в пруд. Они за мной.

…Прошлепало по пыльным стежкам-дорожкам босоногое детство. Пришла и нам пора открывать новую страну, открывать так, как ее открывали до нас и будут делать это после нас, — все сначала. Это была таинственная и великолепнейшая страна, но с тысячами широких дорог и путаных тропинок, бурных потоков и тихих омутов. Она называлась «любовь». Мы начали с выяснения, помогает или мешает любовь совершать подвиги?

Потом однажды, в мартовский вечер, когда так сильно пахло талым снегом, я понял новую сущность игры «третий лишний». По законам «Союза неразлучных» невозможно не ответить правду на прямой вопрос. Я спросил друзей: «Вы любите друг друга?..»


— Не понимаю, как он там оказался? — прервав мои думы, проговорила Нина. Затем посмотрела мне в глаза. — Мы скоро их найдем?

Я не сомневался.

— Самое позднее часа через три. Али не опоздает к завтраку, а Женька лично поздравит тебя с днем рождения.

— Вот вы где? — В дверях стояла Иринка. — Через двадцать минут будем у «Коралла». Карл Янович интересуется, почему ваша механика не работает?

Но не пришлось нам встретиться через двадцать минут с красавцем «Кораллом». Прозвенел вызов о ходовой рубки, и раздался встревоженный голос вахтенного:

— Слева по курсу судно без сигнальных огней! На вызов не отвечает. Включаю прибор ночного видения.

В рамке экрана появился силуэт судна. Это был небольшой двухмачтовик. И шел он действительно без единого огонька.

— Паруса бы ему, и ни дать ни взять «Летучий голландец», — проговорил я, всматриваясь в изображение.

— «Голландец»? Нет… — протянул Карл Янович. — Это «японец». Позвольте! Это… — воскликнул он удивленно. — Это «Хризантема»?! Разрази меня гром, это она, коробка старого плута Ихара Сейдзюро! Но, — Карл Янович снова бросил взгляд на экран, — дело в том, что старина Ихар давно перестал шнырять по морям без огней.

Я припомнил: недавно небольшое судно проходило мимо «Океана», лежавшего в дрейфе на очередной станции, и его капитан, высокий седоватый японец, церемонно приветствовал нас. Это был Ихар Сейдзюро — старый знакомый Карла Яновича.

Наш начальник в молодости охранял границу на Тихом, а Сейдзюро водил разного рода «Мару» к лежбищам котиков…

Хотя на борту «Океана» было мало людей и много умных машин, спуску катера предшествовала традиционная суматоха. Но вот «Океан» сбавил ход, «присел» на опорах подводных крыльев; по левому борту, у самой ватерлинии открылся круглый зев, и из него скользнул на воду катер. Вздымая буруны, катер пронесся наперерез странному судну.

Да, это была «Хризантема». Старый пограничник не ошибся.

— Эге-ей! На «Хризантеме»! — рявкнул в мегафон во всю мощь своих легких штурман Виктор Пархоменко, когда катер подвалил к борту затемненного корабля.

Не получив ответа, Пархоменко одним рывком перебросил свое гибкое тело через невысокий фальшборт, а затем протянул руку спутнику — бортврачу Короткову.

На палубе было темно и тихо. Внизу чуть слышно постукивал дизель. Освещая фонариком дорогу, Пархоменко и Коротков пробрались к ходовой рубке.

— Фу, нечистая сила! — прошептал Пархоменко, открыв дверь. В углу в темноте сверкали два зеленых глаза. Виктор щелкнул выключателем, и рубка осветилась. Навстречу, приветливо мурлыкнув, поднялся пребольшущий кот.

— Ну, «японец», — потрепал Пархоменко трущегося о ногу кота, — веди, показывай свое хозяйство…

Пархоменко и Коротков зажгли сигнальные огни, выключили главный двигатель и, сопровождаемые котом, начали осмотр «Хризантемы». Странное зрелище представляло собою судно: везде порядок, все на месте и нигде ни одного человека. И что удивительно, нигде следов панического бегства: единственная шлюпка на месте, у коек лежали аккуратно сложенные спасательные пояса, в трюме — груз бирманского риса.

Они переходили из одного помещения в другое, и курносое добродушное лицо штурмана мрачнело.

— Чертовщина какая-то! — бормотал он. — Нечистое на посудине дело. Что скажете, док?

Николай Андреевич Коротков, высокий, угловатый, склонив голову набок, бросал вокруг внимательный взгляд и молчал.

В каюте капитана был образцовый порядок. На столе лежала карта с проложенным курсом и раскрытый судовой журнал, рядом поблескивала позолотой авторучка. Запись в журнале велась на английском языке, и штурман прочел последнюю:

«В 13 часов наблюдали необыкновенное явление… По правому борту в трех кабельтовых на море появился почти правильный круг как бы кипящей воды. Его диаметр в несколько раз превосходил длину „Хризантемы“. Явление наблюдалось в течение пяти минут».

Дальше шли цифры — запись координат. Пархоменко дважды повторил их вслух и присвистнул:

— Док, посмотрите! Корабль без команды шпарит полным ходом — чертовщина первая, а это, — он ткнул пальцем в цифры, — вторая! Запись сделана в то время, когда у «Коралла» прервалась связь с «Явой», и были они совсем рядом с ним. Согласитесь, док, что это очень странно.

— Ты прав, — задумчиво ответил Коротков. — Странно.

Они снова поднялись на палубу и, привлеченные жалобным мяуканьем кота, заглянули на камбуз. По сравнению с другими помещениями здесь был невероятный беспорядок. Валялись посуда, пакеты с продуктами, жестяные банки, остро пахло горелым сахаром. Фонарик в руке штурмана дрогнул: из-под кучи картофеля, мешков и банок торчали ноги в деревянных башмаках.

Судя по всему, это был кок — невероятно тощий молодой японец. Он лежал, закрыв ладонями лицо, искаженное гримасой ужаса. Все-таки на судне оказался человек, и Пархоменко сразу повеселел.

— Впервые вижу такого тощего кока. Ну как, доктор?

Коротков наклонился над телом.

— Пока жив.


Уже забрезжил рассвет, а мы все не могли обнаружить батискаф. Мы прошли над глубоководной пропастью, куда спустилась «Ява», — ничего. Потом просмотрели, прослушали, прощупали огромную акваторию — и опять ничего. «Ява» исчезла бесследно. Это было непонятным, непостижимым и давало основания для тревоги.

Обо всем этом и докладывал сейчас Карл Янович чрезвычайной комиссии Академии наук.

Я взглянул на Нину. С окаменелым лицом она сидела, склонясь над своими таблицами, и что-то записывала в них. Глаза ее стали синее — единственный признак большого волнения.

Что же случилось с «Явой», с этим самым совершенным глубоководным кораблем?

Батискаф — подводный дирижабль — пришел на смену ненадежным, а главное, ограниченным батисферам и гидростатам. Стратонавт Пикар, успешно проникнув в глубины воздушного океана, обратился к осуществлению своей давней мечты — проникновению в глубины морей. Годы упорных поисков, напряженного труда, рискованных экспериментов — и корабль глубин, батискаф, родился. Вместо легкой оболочки, наполненной газом, — легкая, но прочная поплавковая камера, наполненная бензином; вместо легкой гондолы — сверхпрочный стальной шар, способный выдерживать чудовищные давления глубин.

Чокроаминото создал корабль предельных глубин. Батискаф этот был рассчитан на проведение серьезных исследовательских работ на любых глубинах…

Где батискаф? Что с его экипажем?

При спуске у острова Капри Пикар едва не остался навсегда на дне: батискаф застрял в толстом слое ила; на нем дважды самопроизвольно срабатывал аварийный автомат сброса балласта, и батискаф стремительно уходил вверх. Могло такое произойти с «Явой»? Исключено. Ну, а вдруг «Ява» всплывает, всплывает значительно быстрее, чем древний батискаф, а там, на волнах, ничего не подозревающая «Хризантема»… Удар о киль, рваная пробоина в корпусе поплавковой камеры… и батискаф снова погружается в пучину. Навсегда…

Я выскользнул из салона и зашагал к радиорубке.

Вызвать «Хризантему» было минутным делом. Но на Пархоменко мое разыгравшееся воображение мало действовало. Если экипаж «Хризантемы» погиб при попытке спасти батискаф, то почему шлюпка на месте? А потом «поцелуй» «Явы» не прошел бы безнаказанно для такой скорлупки, как «Хризантема». Если бы это случилось, то, пожалуй, ему не пришлось бы находиться на корабле. А главное, батискаф-то не обнаружен. Ладно, так и быть, он полезет и осмотрит днище.

Я не удержался и позвонил в гидроакустическую.

— Ничего нового! — сердито ответила на мой вопрос Иринка. — Неужели я молчала бы? Тебе делать нечего, что ли?..

Вот так всегда Иринка со мною разговаривает. А в действительности она замечательная и умница большая. Она гидроакустик и гидробиолог нашей комплексной группы океанографической экспедиции. Вообще у нас отличный народ в группе, не первый год вместе выпытываем у старика Нептуна его тайны.

Но куда все-таки исчезла «Ява»?

Я возвратился в салон. Карл Янович, заложив руки за спину и чуть ссутулясь, медленно прохаживался вдоль мерцающего экранами приборного пульта.

— Одно, — говорил он глуховатым голосом, — остается одно — начать все снова. Прощупать каждый метр, каждую складку дна. Но убейте меня, — он развел руками, — не понимаю! Как корова языком слизнула. Мы обнаруживаем на дне ядра, да что ядра, гайки и то находим, а батискаф не разыщем! Что за дьявольщина! Такая техника…

Нина потупилась. Да, поисковая техника подвластна ей такая, о которой еще год назад можно было только мечтать. Но сегодня локаторы что-то «чудят»: то и дело появляются поля невидимости — какие-то мутные пятна. Нина твердо убеждена, что приборы в этом не виноваты, что это помехи, так сказать, внешнего происхождения. Однако обидно.

— Чем можем помочь? — спросил председатель комиссии. — У нас самые широкие полномочия.

— Не представляю, — пожал плечами Карл Янович. — Нет судна, оснащенного поисковой техникой лучше нашего «Океана».

Вошел Николай и положил мне на стол радиограмму от Пархоменко: «На „Хризантеме“ никаких следов столкновения…»

— Делайте все, что сочтете необходимым. Мы тоже подумаем. Желаем успеха! — проговорил председатель комиссии. Экран телевизора погас.

— «Тоже подумают»! — проворчал Карл Янович. — Володя, передай наверх: пусть отключат всю внешнюю связь и дадут нам спокойно поработать… Вообще нас нет… — И он уселся перед пультом гидролокатора.

— Нина Васильевна! — позвал, не отрываясь от приборов, Карл Янович. — Дайте карту, где нанесены районы непросмотренного дна, и пригласите сюда Ирину Алексеевну.

Нина не шелохнулась. Она сидела, зажав виски ладонями. Глаза ее были широко открыты; почти круглые, блестящие, они чем-то напоминали глаза раненой птицы.

Эх Женька, Женька, друг мой!

— Что случилось? — повернулся Карл Янович к нам. — М-да, — проворчал он, выслушав меня. — Ну и что ж страшного? Работать, искать надо… Я жду, Нина Васильевна!

— Сейчас. Я сейчас. Одну минуту… — И, тряхнув головой, отгоняя остатки тяжелых дум, она пододвинула к себе карту. Ее рука с карандашом уверенно замелькала над столиком.

Когда появилась Иринка, Карл Янович жестом пригласил всех поближе к себе и предложил:

— У кого какая думка в голове, выкладывайте.

— Батискаф унесло неизвестное и, видимо, очень мощное глубинное течение, — сказал я.

— Почему тогда нет связи, — возразила Нина. — Я думаю, они погребены обвалом в каньоне.

Ирина присоединилась к мнению Нины. И тут меня черт потянул за язык.

— А что, если батискаф утащило возлюбленное Ириной Алексеевной чудовище глубин?

Иринка бросила на меня уничтожающий взгляд, а Карл Янович неопределенно пробормотал:

— Океан, океан… Искать надо.

На небе появились первые звезды. Сгоняя тяжелую духоту, с юга потянул ветерок. «Океан» на самом малом скользил, пеня волны. Вся армия приборов трудилась непрерывно. Шуршали ленты самописцев, мигали экраны, тихо пели тонические контролеры. Искали всюду. В глубоких и узких подводных расселинах, в многометровых слоях ила, в толщах океана, наверху в волнах…


Николай Андреевич Коротков был маг и чародей в своем деле. Не раз крупнейшие клиники и институты наперебой предлагали ему сменить шаткий пол корабельного лазарета на солидный кабинет. Он благодарил, обещал подумать, даже соглашался, но подходило время отхода экспедиционного судна, и Николай Андреевич появлялся на его борту. Говорили: если не позднее часа после смерти обратиться к Короткову, возвращение к жизни обеспечено. Но теперь, то ли это был чрезвычайно тяжелый случай, то ли что другое, ему не удалось привести в себя человека с «Хризантемы». Жизнь в нем медленно угасала.

Николай Андреевич зашел к нам усталый и расстроенный. Он присел в кресло рядом с моим столиком и вытащил трубку. На мой немой вопрос отрицательно покачал головой.

— Ничего. Он умрет, а я даже не смогу сказать, отчего. Только что закончился консилиум. У телекамеры были все светила медицины… Что это? — вдруг прервал он свой рассказ и кивнул в сторону экрана.

Карл Янович мельком взглянул и поморщился.

— То же, что и у нас, — непонятное явление, — сказал врач. — Изображение без всяких видимых причин начинает расплываться, и появляется вот такая муть. На том же месте?

— Да, — ответила Нина.

— На что другое, а на скуку в начавшиеся сутки не пожалуешься, — вздохнул Николай Андреевич. — А я так надеялся, что кок с «Хризантемы» поможет разгадать хотя бы эту загадку моря.

— И много таких загадок? — осведомился я.

Коротков посмотрел на меня.

— Много. Неужели не знаете? Впрочем, если бы знали, не спрашивали. С незапамятных времен передается немало легенд о море. Одни из них просто вымысел, в основе других лежали, вероятно, какие-то реальные события и происшествия. Эти истории довольно живучи. И не удивительно. Люди вообще только краешком глаза заглянули в этот мир, полный тайн и неисчерпаемых богатств, тайн, крепко хранимых. Девушки, я закурю? Спасибо.

Среди многочисленных историй есть и невыдуманные — это семь странных происшествий, которые остались неразгаданными. В 1850 году близ рыбачьего поселка Истон-Бич в Америке выбросило на берег парусник «Сибэрд». На судне не оказалось никого из команды. Последняя запись в судовом журнале была сделана всего в нескольких милях от Ньюпорта, куда шел со своим грузом «Сибэрд». В 1872 году английская бригантина встретила у берегов Португалии шедший под всеми парусами американский бриг «Мэри Сэлист», или «Мария Целеста». На бриге не было ни одного человека. В 1880 году бесследно исчезло английское судно со всем экипажем и двумястами пятьюдесятью морскими кадетами. В октябре 1902 года у мексиканского побережья загадочная авария произошла с немецким барком «Фрейя» сразу же после выхода из порта и при хорошей погоде. Никого из команды поврежденного барка найти не удалось. В 1928 году пропало датское учебное судно «Кобенхавн». Пропало так же бесследно, как и другие, хотя на нем была радиостанция. В 1948 году голландский пароход «Уранг Медан» подал странный сигнал бедствия. Судно быстро обнаружили спасательные корабли, но загадочная смерть уже скосила всех членов экипажа. На глазах команд спасателей пароход загорелся и взорвался. Потом в 1953 году при таинственных обстоятельствах исчезла команда небольшого теплохода «Хольчу».

Сколько ни бились, так и не удалось обнаружить чего-либо проливающего свет на причины этих катастроф, разгадать тайну исчезновений экипажей. Вот семь тайн моря. Теперь «Хризантема». Меньше суток назад ее капитан, матросы были на судне. Где они теперь, что с ними?

— Что удивительного, — сказал я. — Суда могли погибнуть от попадания метеоритов. Такие случаи зарегистрированы в истории мореплавания. А сколько было случаев нападений гигантских кальмаров и кашалотов, — и я начал приводить примеры. Меня поддержала Иринка. Она знала огромное количество историй о кальмарах и кашалотах.

— Все это верно, — заговорил Николай Андреевич, терпеливо выслушав Иринку. — Но чем объяснить исчезновение людей? Почему моряки внезапно бросали свой корабль и бесследно исчезали?

Несколько минут было тихо, если не считать шороха приборов и стука часов. Ох эти часы! Потом задребезжал звонок внутреннего телефона: сперва несмело, затем все настойчивее, требовательнее. Карл Янович, досадливо махнув рукой, потянулся к трубке.

— Что? А мне какое дело? Голубчик… — голос старика стал зловеще ласковым, — кажется, вы уже не грудной ребенок. Извините, ходите на собственных ногах. Получили сообщения и действуйте. Какая почта? Что вы мне «безопасность» да «безопасность»! — Старик не выдержал и сорвался на крик.

— Ничего не хочу слушать! Не хочу! К дьяволу! Ко всем чертям вашу почту! — Он с треском положил трубку на рычаг, какое-то мгновение зло смотрел на нее, затем снял трубку с рычага и положил на стол. — Так лучше. Поехали, ребята, дальше.

Экраны то ярко вспыхивали, то затухали. На них плыли фантастические, освещенные видимым и невидимым светом картины подводной пропасти.

— Да, — нарушил молчание Николай Андреевич, — что ни говорите, а море умеет хранить свои тайны. — Он снова помолчал и с горечью добавил: — Если бы у меня был «Стимулин 1053»… Перед выходом просил, убеждал. Не дали. Не закончена, дескать, проверка в клинических условиях. А на днях слушал передачу: какой поразительный эффект! Дал радиограмму. Но что поделаешь… Сверхскоростному самолету и то надо не менее трех часов, чтобы долететь к нам. Три часа, а единственный человек с «Хризантемы» умрет через полчаса.

Я вздрогнул от неожиданно громко прозвучавшего треска. В руке Нины сломался карандаш. Уронив голову на руки, она зарыдала. Я поднялся, но Коротков тронул меня за руку.

— Не надо. Пусть выплачется.

Нина плакала. Мы молчали, каждый по-своему: Иринка вертела в пальцах карандаш. Николай Андреевич рассматривал завитки дыма, поднимающегося из его трубки. Карл Янович сумрачно поглядывал на приборы. Я чертил мудреную схему: точка, круг, еще круг… Точка — место, откуда в последний раз прозвучал голос «Явы»; круг — на такое расстояние могли затянуть подводные течения дрейфующий батискаф за два часа; второй круг — за пять часов; последний круг — по настоящее время. А если не течение, то что же потащило «Яву»? С какой скоростью? Я бросаю карандаш.

Кто-то гулко и бесцеремонно топал, приближаясь к салону. Дверь с треском распахнулась. На пороге появился взъерошенный Пархоменко. Круглое лицо штурмана было возбужденным, в дегтярно-черных глазах прыгали бесенята.

— А ну! — гаркнул он. — Пляшите! Все пляшите!

Не обращая внимания на нахмурившегося Карла Яновича, штурман шагнул в салон, потрясая зажатыми в обеих руках пакетами.

— Вам, док! — И в руках изумленного Николая Андреевича оказалась небольшая посылка.

Виктор был балагур и весельчак, его любили за это, но сейчас… Я почувствовал, как во мне закипает ярость, и резко поднялся.

— Стоп! — отскочил Пархоменко. — По техническим и психологическим причинам эксцентрическая румба «В объятиях спрута» в исполнении Владимира Кондакова переносится на девять ноль-ноль. У… глазищи горят, как у Ирода. На, возьми!

Я на лету поймал пакет.

Появись здесь сию минуту марсианин, эффект был бы менее разительным. Ничего не соображая, я смотрел на обложку с четкими буквами «Инструкция», на рисунок под заглавием. Все, все перестало для меня существовать. Я ринулся к Пархоменко.

— Где?

— Там… на палубе. — Штурман даже попятился.

На талях покачивалось нечто похожее на гигантскую черепаху. Это был он — мечта океанографов Кибернетический разведчик больших глубин модель первая, сокращенно КРБГ-1, или «Краб», как мы его называли в институте. Я ушел в рейс, когда «Краб» был в чертежах, а вот сейчас он передо мной готовый к действию.

— Доволен? — спросил Пархоменко. — Я думал, ты будешь кувыркаться, а ты ледышка. Превратности человеческой натуры! Наш док, всегда такой чинный, когда открыл свою посылочку, заговорил каким-то нечеловеческим голосом, чтобы я пропал. Прижал к сердцу коробочку и помчался к себе…

— Что там было?

— Стимулин какой-то. Уже колет своего японца.

— Но как? Откуда же все это?

Штурман ткнул пальцем в небо и, протяжно свистнув, повел палец вниз.

— Не понимаю.

— Скажешь! — взглянув на мое недоумевающее лицо, Пархоменко довольно рассмеялся. — Ракета, брат. — Он взглянул на часы и сразу стал озабоченным и серьезным. — Сейчас будет вторая. Кладут их точно, тютелька в тютельку! Эту я попросил подбросить поближе. Идет! Смотри!

По небосводу скользила, падая сюда, к нам, золотая искорка…

— Держись! — резко крикнул Пархоменко.

Я вцепился в поручни. Над головой дико взвизгнуло. Между «Океаном» и темнеющей вдали «Хризантемой» поднялся высоченный фонтан. Над нами появился темный купол большого грузового парашюта.

Вторая ракета доставила прибор управления «Крабом». Истекали вторые сутки со времени погружения «Явы», когда все было подготовлено. «Краб» отбуксировали метров на пятьдесят в подветренную сторону. Ветер что-то разгулялся, и рисковать не следовало…

Много, очень много интересного на дне, но «Крабу» предстояло жесткое соревнование с временем. «Краб» должен забыть все, что не имеет отношения к поиску батискафа. Я немного волновался, запуская автомат управления: не перепутал ли чего, перестраивая командное устройство.

«Краб» ожил, зажглись сигнальные огни. Он двинулся вперед, все глубже и глубже зарываясь в волны. Вот он уже весь в воде. И, сразу накренясь, «Краб» скользнул вниз, туда, где прозрачная голубизна переходила в мутную темень. Еще минута — и цветные огоньки «Краба» затерялись в пучине.

Заработали «глаза» подводного разведчика. Они позволили видеть все вокруг и самого «Краба». Я направил объектив проектора на самодельный экран: Нина приколола к шкафу обратной стороной первую попавшуюся под руку морскую карту. И с какой ясностью, четкостью мы увидели то, что было скрыто от человеческих глаз.

Склон глубоководной теснины круто падал вниз. Мелькали узкие и темные подводные ущелья, обрывистые гигантские террасы, застывшие каменные потоки. Местами каменные нагромождения удивительно напоминали затонувшие строения. Темнота вокруг «Краба» становилась все гуще и все больше напоминала звездное небо. Прошли считанные минуты, и внизу появилось желтоватое пятно. Дно!

«Краб» остановился. Перед ним вертелась какая-то любопытная акула, поодаль шмыгали неясные тени, а на дне лежали вездесущие креветки. Всюду жизнь. До дна пятьдесят метров. «Краб» начал горизонтальный поиск. Теперь смотреть на экран бесполезно: робот несся над дном, словно самолет на бреющем полете, и на экране все сливалось…

В подводном ущелье батискафа не было.

«Краб» выскочил из его глубин и двинулся вокруг. Здесь он шел с еще большей скоростью. Вдруг, словно споткнувшись, завертелся на месте, и на экране заплясало дно. Там среди камней что-то темнело…

Но «Краб» сразу же рванулся дальше. Из щели блока информации выползла фотография: на дне лежала сильно деформированная подводная лодка. Да, некоторое сходство с батискафом было. На обороте фотографии — точные координаты, глубина, температура, направление и скорость подводного течения. Придет время, и мы вернемся сюда. А сейчас вперед и вперед. «Краб» знает свое дело. Спасибо тем, кто через материки и моря доставил «Краба», лекарство Короткову, тем, кто превратил оружие чудовищной разрушительной силы в средство спасения людей, в мирный почтовый корабль. Спасибо людям в защитной форме, тем, кто готовил ракеты к полету, кто точно рассчитал их траекторию и точно за многие тысячи километров вывел их к борту нашего корабля. Это только первые почтовые ракеты, и отправляют их пока парни в защитной форме, но пройдет время, и трассы геокосмической связи опояшут планету, и некогда страшные баллистические межконтинентальные ракеты станут желанными, мирными, грузо-почтовыми кораблями, прибывающими точно по расписанию. Так будет. А пока…

Луч курсографа прыгнул по шкале: робот отклонился от заданного курса и все больше и больше, забирая влево, пошел вниз.

Три тысячи, три с половиной, четыре, четыре семьсот…

«Краб» остановился. Но где же дно? Внизу какая-то мутная чернота. Но что это? В самом деле или мне показалось? Темнота заколыхалась, и тотчас «Краб», словно крадучись, тихо-тихо двинулся вперед. Снова остановился и даже попятился назад. Из-под обтекателя выдвинулись две иглы, и их острия полоснули голубые трассы в темноту. «Краб» применил оружие!

Нина часто задышала у меня над ухом. Нечто темное теперь уже явственно колыхнулось и стало отодвигаться, откатываться и вдруг резко отпрянуло.

Мы увидели дно…

— «Ява», — прошептала Нина. — Они!

Да, это наконец «Ява». Завалившись набок, красный в белых полосах батискаф лежал, глубоко зарывшись в ил.

До этой секунды меня интересовал только батискаф и ничто другое. Но вот «Ява» найдена, и теперь все мое внимание поглотила эта «движущаяся темнота». Включив ручное управление, я бросил к ней «Краба». На миг показалось, что его усы — чувствительные антенны — коснулись чего-то плотного.

— Назад! — схватил меня за плечо Карл Янович. — Назад! Разрази тебя гром! Нашел время!

— Смотрите, какой след на дне! — вскрикнула Иринка.

То, что я сперва принял за складки илистого дна, было следом неизвестного существа. Огромные округлые вмятины шли в два ряда. Одна вмятина слегка задевала батискаф. Он был крохотным камешком на пути неведомого гиганта: в одной вмятине легко уместилось бы три «Явы». Каких же размеров хозяин этого следа?

— М-да… — потер подбородок Карл Янович. — Прежде всего давайте не терять головы. Прежде всего батискаф.

«Краб» приблизился к батискафу. Левый двигатель с кожухом расплющен в лепешку, сильно измята рубка с надписью «Ява», начисто исчезла антенна, где-то под слоем ила невидимая гондола. Скверно. Я ожидал с минуты на минуту, что покажется пробоина в поплавковой камере — смертельная для батискафа рана, и, когда «Краб» закончил осмотр, мы облегченно вздохнули: поплавковая камера была только помята. «Краб» вытянул механическую руку и трижды стукнул по корпусу.

Затаив дыхание, мы слушали. Какое-то шипение, поскрипывание и перестук часовых механизмов: там, на дне, в гондоле, шли часы. Робот снова постучал, и снова «Ява» не отвечала.

Тогда «Краб» вытянул обе руки, пошарил около рубки. Нащупав скобу, он ухватился за нее и потянул. Сперва легонько, потом сильнее, потом на всю мощь своих двигателей. Я не верил своим глазам: батискаф даже не качнулся.

— Стоп! — поднял руку Карл Янович. — Давай «скотинку» на дно!

«Скотинка» опустилась рядом с батискафом.

Неожиданностям не было конца. Под «Крабом» оказался не ил, а жесткий грунт, монолит. Нет, это все же был ил, непостижимым образом, судя по всему, мгновенно окаменевший. Вся, как говорят, фактура ила сохранилась: и следы каких-то подводных существ, и мягкая неровность поверхности, и вспученность, где плюхнулась «Ява», и длинная глубокая борозда от цепи-гайдропа. Смотришь, и кажется, что это зыбкое месиво… а на самом деле — камень. Точно циркулем, очерчена вокруг батискафа невидимая граница окаменелости. Дальше, метрах в тридцати, был обычный ил; «Краб», сунувшийся было туда, поднял целое облако. Обежав круг, он вернулся к «Яве» и принялся выстукивать, сверлить, прощупывать окаменелый ил.

Несколько минут мы все растерянно поглядывали на экран. Похоже, что пучина не собирается расставаться со своей добычей.

— А что, если… — подняла голову Нина, и в ее глазах блеснули огоньки. — У нас есть взрывпакеты для сейсмических исследований.

Я всегда говорил, что у Нины золотая головка, и согласен с нашим стариком: «Нина Васильевна соображает, не то что некоторые».

Предложение Нины было принято. Пока ожидали консультантов по подрывному делу, «Краб» успел перетащить на дно все необходимое.

Консультантов было двое: коренастый, с пышными усами полковник инженерных войск и молодой высокий флотский инженер. Они вежливо приветствовали нас с экрана телевизора и внимательно выслушали Карла Яновича.

Не знаю почему, но я как-то был настроен скептически. Что товарищи военные понимают в нашем деле? Глубина… Главное, меня раздражала их спокойная медлительность…

«Краб» снова ползал вокруг «Явы». На мою язвительную реплику о некоторых «Фомах неверующих», которые не перевелись до сих пор, усатый ответил:

— Скажешь гоп, як перескочишь!

Они просмотрели информацию «Краба», посовещались вполголоса и задали несколько вопросов. Мне казалось, слушая мои ответы, усатый ухмылялся. Они снова посовещались и начертили схему закладки зарядов. Оказалось, что зарядов требуется меньше, чем я думал, и закладывать их надо совсем не там, где я опрометчиво предложил. Мне пришлось пережить еще одну позорную минуту. Когда я раздумывал, как дать задания «Крабу» на необычные для него работы подрывника, усатый ласково и насмешливо проговорил:

— Уважаемый, насколько я знаю, ваша «скотинка» понимает человеческий язык. Вот так. — И он четко продиктовал задание, а затем миролюбиво добавил:

— Ничего, бывает, бывает…


Громыхнули взрывы. Мутное облако закрыло батискаф. «Краб» нырнул в это облако. Подводный работяга трудился лихо: огромные рваные куски окаменелого ила так и летели в разные стороны. Постепенно мутная пелена рассеялась. Батискаф стоял на киле.

Главное — теперь можно осмотреть гондолу… Все в порядке! Но почему все-таки безжизненно темны ее глаза-иллюминаторы, почему нет ответа на сигналы «Краба»?

— Попробуем поднять, — говорит Карл Янович и вытирает платком испарину, густо выступившую на лбу.

«Крабу» не удалось оторвать батискаф ото дна.

Надо сбросить балласт: разгрузить из бункеров дробь, отключить цепь-гайдроп, на которой висели огромные глыбы окаменевшего ила. Чтобы это сделать, надо выключить электромагниты, которые удерживают весь аварийный балласт, надо разомкнуть электрическую цепь. Но размыкатель-то в гондоле…

— Извините! — вмешался молчавший до сих пор моряк. — Если я не ошибаюсь, с левого борта открывается доступ к кабелю…

Он не ошибался, этот вежливый моряк. Он просто хорошо знает устройство батискафа.

Ничего не видно. Робот припал к борту батискафа, и его механическая рука копается где-то внутри, под обтекателем. Слышен только скрежет металла о металл. Я чувствую, как напрягаются электрические мускулы «Краба». Что в его руке? Трос? Кабель?

Батискаф резко качнулся. Грохот и звон обрушивается на нас. Кажется, над нашими головами заплясал железный слон. Затем что-то зашипело, звонко лопнуло, и с экрана «Краба» исчезла «картинка». Пусто. Только нежное голубоватое свечение.

— Ирина Алексеевна, голубушка, быстренько к себе, проконтролируйте лично показания приборов. Что делается на дне? — обратился Карл Янович к Иринке.

Я только успел перевести командное устройство «Краба» на аварийный режим, как в динамике раздался взволнованный голос Иринки:

— Идет! «Ява» идет!

Прошло несколько минут, и батискаф попал в объективы подводных телевизоров «Океана». Сперва это было смутно белеющее пятно. Оно быстро приближалось, росло, все более и более отчетливыми становились контуры корабля глубин.

«Ява» шла, кренясь на левый борт, оставляя за собой мутный «шлейф». Балласт из бункеров, тяжелая платформа с аккумуляторной батареей, цепь-гайдроп — все это осталось на дне, и батискаф поднимался к воздуху, солнцу, жизни. Он шел бы еще быстрее, если бы на нем не висел мертвым грузом бедняга «Краб». Аккумуляторы, падая, обрушились на него, искорежив головные датчики, и, кто знает, что еще натворили.

Вдруг Нина крепко сжала мою руку.

— Смотрите! — прошептала она. — Ой, может, мне показалось? Нет! Опять! Смотрите! Да смотрите же все!

На фоне темного шара гондолы мелькнул огонек, а через секунду живым огнем ярко вспыхнули кругляшки иллюминаторов.

Батискаф вынырнул в полутора кабельтовых от нас. Торжествующе гудел «Океан», заглушая наши голоса, хотя мы не стеснялись в выражениях чувств.


У опор крыльев кипели и пенились буруны, вставали и разбегались изумрудные стены, за кормой оставался ураган и грохот. «Океан» мчался навстречу солнцу и «Кораллу».

— …Не могу объяснить этого, — говорил Али Чокроамипото, непривычно медленно, то и дело поднимая руку к забинтованной голове. — Времени у нас оставалось много, и мы пошли туда. И все было хорошо и правильно. Было уже глубоко, у самого дна. Интересное дно. Склоны, густо усеянные светлыми кристаллами, местами толстый слой конкреций[30]. Такого я еще не встречал… А дальше — ил. Мы брали пробы. И тут нас, понимаете, потянуло на глубину. Какая причина? Не знаю. Мы плюхнулись в ил. И сразу началось это… с головой. Какая-то противная пустота стала расходиться от головы по всему телу…

Очнулся я от удара. В гондоле было темно и качало. О, как качало!.. Я летал, как говорит друг Женя, как это? Вверх тормашками…

Али засмеялся. Он не в претензии. Лучше иметь немного разбитую голову и сидеть здесь, чем иметь целую и оставаться там. Да, наверху очень хорошо. Но… Он немного подремонтируется и обязательно полезет в это жилище живой темноты. Что с японцем?

Николай Андреевич не спеша выколотил трубку и так же не спеша спрятал ее.

— Будет жить.

— Смотрите, вот уже и «Коралл».

— А что наш уважаемый рыболов молчит? — толкнул я локтем в бок Женьку. — Тебя на «Коралл» тоже в ракете доставили?

— Тише, бегемот. Последние ребра поломаешь, — поморщился Женька. — Я пока предпочитаю пользоваться самолетами.

— Готова поспорить, — засмеялась Нина, — он обдумывает план подводной облавы.

— Ну и, как всегда, проспорила бы. Меня интересует другое. Знаете ли вы, что представляет собой дно в той впадине? Да, ил. Странным образом мгновенно окаменевший? Нет, Володя, ты к этому не привязывай «ту тварь». И в том месте ил был как бы готовой к кристаллизации массой, высокомолекулярным веществом. Батискаф, попав туда, нарушил термодинамические условия — и, пожалуйста, кристаллизация. Очень интересно. Но не в этом дело. В куске окаменелого ила, сохранившегося между гондолой и камерой, оказалось столько некоторых редких элементов, сколько их производят все предприятия Земли за сутки. Вот так! И я думаю: не пора ли по-настоящему открыть океан, а нам, океанологам, переквалифицироваться на океанопроизводственников?

Евгений поднялся и, прихрамывая, зашагал по салону.

— Надо брать богатства моря. Хотя бы то, что лежит на поверхности дна. Ведь только в конкрециях, — он поднял черно-коричневый камешек, — миллиарды тонн высококачественной руды! Я уже не говорю о том, что растворено в водах океана…


Мы тепло распрощались с индонезийскими друзьями, и вскоре «Коралл» исчез в бело-голубом просторе. Солнце прямо в зените, и кажется, все дремлет, разморенное тропическим зноем.

Карл Янович был неумолим, и пришлось бросить все и отправиться в каюту отдыхать. Как и все, я поворчал по этому поводу, но с каким превеликим удовольствием плюхнулся в прохладную постель.

Меня разбудили Иринка с Ниной. Не знаю, была ли в этом необходимость, но они окатили меня холодной водой, а после этого еще и обругали за беспорядок в каюте.

Ладно, милые мои, ругайтесь и шутите сколько хотите. Я готов все вытерпеть за весть, которую вы принесли: нам разрешен глубинный поиск!

…После ужина наш шеф переглянулся с Коротковым. На немой вопрос бортврача Карл Янович согласно кивнул головой.

Николай Андреевич поднялся, вышел из кают-компании и через несколько минут появился снова. В руках его был магнитофон.

— В самые последние минуты, перед отправкой на «Коралл», — сказал Николай Андреевич, — японец пришел в себя. Я записал его рассказ.

…Ночью на палубу «Хризантемы» попало несколько летучих рыб. Мураи пообещал команде «божественный обед» и сейчас старался это обещание осуществить. На сковородке в масле шипели первые кусочки лакомого блюда, когда на палубе началась какая-то необычная возня. Затем дизель застучал реже, и Мураи почувствовал, что «Хризантема» сбавляет ход. Это уже было интересным, и он, немного поколебавшись, выскочил на палубу. Весь немногочисленный экипаж «Хризантемы», даже моторист и рулевой, толпились на носу, переговаривались и жестикулировали. На палубе появился и сам господин Сейдзюро.

Повар заглянул через плечо моториста и очень удивился увиденному. На поверхности воды показалась туша какого-то животного. Желто-зеленое студенистое тело, превосходящее по размеру «Хризантему», колыхалось в десяти метрах впереди судна. Оно плыло. За ним бурлила вода, а по телу пробегали цветные полосы. Нет, это не был кальмар, хотя неизвестное существо и было чем-то похоже на него.

Сейдзюро скомандовал, и один из матросов принес из капитанской каюты карабин. В этот момент ветерок донес запах пригорелой рыбы. Мураи, проклиная все на свете, бросился к камбузу. Пока он метался по камбузу, наполненному сизым дымом, с палубы прозвучало несколько выстрелов и «Хризантема» ткнулась во что-то мягкое.

Сгорая от любопытства, Мураи высунул голову в щель двери и застыл с раскрытым ртом.

Из воды поднималось и, изогнувшись дугой, тянулось к «Хризантеме» чудовищных размеров щупальце. Нет, это скорее был страшно увеличенный хвост морского черта. Этот «хвост» опускался к застывшим в различных позах людям на носу корабля.

Сейдзюро вскинул карабин, в то же мгновение по «хвосту» пробежала судорога. Мураи, цепенея от ужаса, увидел, как Сейдзюро и все, кто были рядом с ним, исчезли. Нет, их не схватил «хвост». Просто были люди и не стало их, исчезли на глазах. Это было так непонятно, страшно, что Мураи закричал и отпрянул в камбуз. В тот же момент его словно ударило по голове. В глазах потемнело, в мозгу закружилась огненная карусель. Задыхаясь и чувствуя, что теряет сознание, повар заметался по камбузу, а потом полетел в жаркую темень, наполненную ужасом…

Еще несколько минут в тишине шелестела лента магнитофона. Затем все кончилось.

— Ничего не скажешь, — проворчал Карл Янович, — щедрый нынче океанище на загадки. Ох щедрый. А теперь, други мои, спать. Завтра подниму на зорьке.

Борис Борин Земное притяжение

Фантастический рассказ

Человеческая память несовершенна. И теперь, когда я хочу день за днем восстановить свое не совсем обычное детство, перед моими глазами встают отдельные картины, словно оторванные друг от друга кадры чудом сохранившейся киноленты.

Меня, наверное, очень любили и баловали: ведь я был единственным ребенком на звездолете «Россия». А вот автоматы, послушные и безотказные помощники взрослых, не обращали на меня никакого внимания. Даже у кухонного автомата, самого безобидного и доброго работяги, я не мог выпросить кусочка сахара. Пока ему не приказывал кто-нибудь из экипажа, он смотрел на меня спокойно, недружелюбно и молчал.

Только потом я понял: автоматы были настроены так, что «не слышали» моего голоса. А тогда, помню, я здорово обижался. Ребенку трудно было понять, что это машины, они мне казались живыми — умные, смелые, спокойные…

Ясно запомнился день, когда звездолет опустел. Все вдруг куда-то исчезли. Только у пульта управления, не сводя глаз со стрелок и лампочек, сидел дядя Женя.

Чтобы ему не мешать, я уселся в уголке и начал строить башню из кубиков. Очевидно, игра меня увлекла, я увенчал свое сооружение шпилем (такие башни я видел на картинках), и вдруг началось непонятное…

Кто-то злой и огромный встряхнул звездолет. Кубики мои разлетелись, я хотел броситься к дяде Жене, но не смог даже встать. На мой крик дядя Женя не отозвался. Ему было, наверное, не до меня.

Но еще больше, чем вибрация, которая сотрясала корабль, меня испугали автоматы. Их всегда спокойные желто-зеленые глазки стали багровыми, будто налились кровью. Свет в кабине погас, только красные лампы вспыхивали и затухали, приборы судорожно перемигивались. Голубые экраны перечеркивали, сплетаясь, прерывистые молнии.

Что-то невидимое оторвало меня от пола, втиснуло в мягкую обивку стены. Я потерял сознание…

Родителей я почти не помню. Фотографии и киноленты постепенно вытеснили из памяти их облик, подменили собой живые лица. И, когда я хочу припомнить отца, я слышу внутренним слухом только голос, записанный рацией звездолета: «Прощай, малыш… Мы с мамой тебя целуем…» Потом какой-то треск, грохот разрывов и приказ второму пилоту: «Ведите корабль к Земле! Ведите корабль к Земле! Передайте: экипаж погиб на планете… Несчастье… Ведите… к Земле… Передайте Земле…»

Голос отца глухой, словно сдавленный болью, с трудом прорывается сквозь несмолкаемый грохот и треск.

О межзвездном полете «России» и о загадочной гибели экипажа на одной из планет в созвездии Эридана написано много: ведь это был первый полет человека за пределы Солнечной системы. И к тому, что всем известно, я не смогу добавить ничего нового. Пятилетний ребенок и потрясенный трагедией пилот остались вдвоем на опустевшем звездолете, и вот десять бесконечных лет полета домой, на Землю…

Евгений Васильевич Карелов, второй пилот и мой второй отец, воспитывал меня как мог… Автокосмонавт, неторопливо помаргивая зелеными лампами, ведет корабль по заданному курсу, а дядя Женя рассказывает про будущий дом наш — планету Земля. Но мне трудно его понять. «Дождик», — ласково говорит дядя Женя, и я вспоминаю частые удары по корпусу звездолета, усталое, напряженное лицо с пристальным взглядом утомленных глаз: дядя Женя ведет корабль сквозь метеоритный дождь. «Небо, понимаешь, синее-синее», — продолжает рассказ пилот, а у меня перед глазами черная, как угольная яма, бездна. «Солнце, наше Солнышко», — вспоминает дядя Женя, а я не понимаю его тоску, потому что желтая звезда, которую он мне показывает в телескоп, ничем не лучше тысячи других звезд, застывших в безмерной черноте. Видовые кинокартины тоже мало помогали: все эти луга, моря, горы казались мне такими же придумками, как сказки об Иване-царевиче и Сером Волке.

Когда я подрос, мы с дядей Женей стали часами просиживать в библиотеке. Электронная машина перед полетом запомнила многие земные книги и теперь читала нам вслух. Она знала все: рассказы и романы, стихи и сказки. Она мне казалась необыкновенно умной, прямо-таки волшебной машиной. И даже дядяЖеня относился к ней с уважением: ведь мы тогда не знали, что электронные библиотеки есть в каждом доме на планете Земля.

Люди в книгах были странные: они воевали, влюблялись, добывали какие-то «деньги». А планета Земля, которую так хвалил дядя Женя, мне казалась тогда не такой уж прекрасной: две страшные области — Пустыня и Океан часто губили людей. Но все-таки с каждым годом мне все сильнее хотелось побывать на этой планете. Ведь на ней родились дядя Женя, папа и мама. С нее ушел в космос наш звездолет… И наконец, на единственной во всей Вселенной планете — на Земле люди помнили о нас. Планета Земля помогала дяде Жене вести корабль точно по курсу, планета Земля разговаривала с нами, планета Земля уже долгие годы ждала нас.


Старые книги рассказывают: мальчишка-юнга с верхушки грот-мачты кричит: «Земля!» И капитан, проблуждавший два года в неизвестных широтах таинственного Океана, смахивает радостную слезу… Дядя Женя не видел Землю двадцать один год, но когда автомат распахнул люк звездолета, пилот только сказал: «Пошли, малыш…» — и взял меня за руку. Мы вместе ступили с трапа на твердую планету Земля.

Так вот ты какая, Земля! Над головой в голубизне плывут охапки чего-то плотного, но легкого, белого, розовеющего по краям; под ногами — плиты серого камня; вдали — темно-зеленая, тусклая кайма… «Космодром», — догадался я.

Огромное поле космодрома пустынно. Потом с дальнего края поднялась железная стрекоза и, блестя вращающимися крыльями, полетела к нам. Она спустилась совсем рядом, и я опасливо попятился к трапу. Дядя Женя крепче сжал мою руку: «Вертолет». Хлопнула дверца, из живота стрекозы вышло двое людей.

Первый, высоченный, черный, как небо, сказал, наклоняя курчавую голову:

— Поздравляю с прибытием! Давайте знакомиться. — Он улыбнулся, на черном лице блеснули зубы. — Меня зовут Тангар. Сейчас я работаю Председателем Совета Республик Солнечной системы. Вот, — Тангар показал на своего коренастого беловолосого спутника, — Главный Космонавт Республик Грат.

Дядя Женя шагнул вперед, вытянулся:

— Второй пилот звездолета «Россия» Карелов; сын погибшего капитана звездолета «Россия» Андрей…

Тангар поднял руку:

— Знаю, все знаю. Связь «России» с Землей была. Хотя с перерывами, но была… О вас все знают. Люди на Земле, Марсе, Венере, на далеких спутниках Сатурна и Урана сейчас наблюдают за нашей встречей. От имени людей Солнечной системы приветствую и благодарю вас. — Он снова склонил перед нами свою большую курчавую голову…

Главный Космонавт встал, обошел стол, заваленный кинопленкой, кассетами с магнитофонной лентой, осколками минералов и странными кристаллами.

— Великое дело, — негромко сказал Главный Космонавт, — вечная память людям, погибшим на планете Несчастья. Вы так ее назвали, Карелов, в своей радиограмме, под таким именем планету и занесли на звездные карты. Со временем мы раскроем загадку этой злосчастной планеты. А теперь, — Главный Космонавт присел на край стола, помолчал, — а теперь подумаем о вас… Двадцать один год полета на субсветовой скорости — пять сотен обычных земных лет… Вам нужно отдохнуть, осмотреться, многое узнать, Карелов. Мальчику — привыкнуть к Земле, приобрести друзей, выбрать профессию. Где бы вам хотелось пожить? Европа, Африка, Америка?

Дядя Женя усмехнулся:

— Через пять веков родственников, конечно, не сыщешь… Я бы хотел поселиться с малышом где-нибудь под Рязанью. Стосковался, знаете, по березе да по рябине…

— Ясно. Только учтите, что под Рязанью теперь субтропики, а климат среднерусской полосы отодвинулся к Полярному кругу. Полетите туда?

— Хорошо, — вздохнул дядя Женя, — только я хотел бы поехать, а не полететь.

Главный Космонавт развел руками.

— Понимаю вас, но… Наземный транспорт, исключая монорельс, не сохранился…

— Ладно, — дядя Женя поднялся с кресла, — разрешите задать вам еще вопрос? Какой вы национальности?

— Что? Ах, понимаю: где я родился? Я землянин. А Тангар, к примеру, венерианец, родился на Венере.

— Так. А почему вы говорите по-русски?

— Все люди теперь свободно владеют шестью языками. Один из них — русский. Вас еще что-нибудь интересует?

— Ну… думаю, для первого дня новостей хватит. Когда можно будет выехать, — дядя Женя запнулся, словно позабыл нужное слово, — домой?

— Мой ракетоплан к вашим услугам. Но если желаете, отправляйтесь на монорельсе. За это время дом для вас подготовят. — Главный Космонавт протянул руку сначала дяде Жене, потом мне: — Значит, на север?

— Да, в Россию…


Проснулся я оттого, что теплый, ласковый свет щекотал лицо: в квадратный застекленный иллюминатор били желтые лучи огромной звезды. Я кинулся к дозиметру, с которым мы никогда не расставались. К моему удивлению, тонкие, почти незаметные стекла совершенно не пропускали радиоактивных частиц. Прикрыв ладонью глаза от слишком яркого света, я подошел поближе к иллюминатору.

Всплывающая над горизонтом звезда была круглой, алой, окруженной узким желто-розовым ободком. От нее разбегались по прозрачному, как синяя вода, небу розовые, золотистые, белые облака. «Красиво», — подумал я, опуская взгляд, и тут же в испуге отпрянул от иллюминатора. Огромное чудище, вцепившись в серую почву единственной толстой ногой, протянуло к стеклу узловатые лапы. Его темные, извилистые лапы почти неподвижны, но трехпалые ладони, трепеща от жадности, тянулись ко мне. Они были бесчисленны, зеленые, тонкие, дрожащие.

— Дядя Женя! — закричал я, бросаясь к белому прямоугольнику люка. — Дядя Женя!

Дверца люка открылась, и дядя Женя шагнул ко мне.

— Доброе утро, Андрейка. Как спал?

Я в ужасе показал пальцем на многолапое чудище. Дядя Женя улыбнулся:

— Не пугайся, малыш. Это клен. Земное дерево. Абсолютно безвредно. И очень красиво.

Он подошел к иллюминатору и стал поднимать стекла. Я не спускал глаз с дозиметра. Лицо мне тронуло прохладным, удивительно свежим ветром. И… ничего, дозиметр не предупреждал об опасности.

— Бедный малыш! — Дядя Женя провел большой, твердой ладонью по моей голове, вынул у меня из рук дозиметр и небрежно бросил его на стол. — Землю защищает от радиоактивности воздух, атмосфера. Деревья на людей не кидаются. Солнце, — он показал на круглую, ставшую теперь желтой звезду, — согревает нас. Я же тебе обо всем этом рассказывал, малыш…

Да, жизнь моя на Земле началась с ошибок. И по тому, как мне было нелегко приспособиться к жизни на давно обжитой планете, я понял, насколько же труднее бывает разведчикам на вновь открытых планетах.


Казалось, про нас забыли. Никто нас не навещал, никто не мешал дяде Жене вспоминать, а мне узнавать Землю.

По утрам дядя Женя готовил завтрак (собственноручно, кухонные автоматы он надменно игнорировал, ворчал: «Надоели на звездолете, вот возьму да и вернусь на пятьсот лет назад»). Потом, после завтрака, он усаживался перед электронной машиной послушать, как он говорил, новости. Зачастую новости были двухсот- или трехсотлетней давности, и поэтому дядя Женя называл машину «старая сплетница». Но оттащить его от «старой сплетницы» было невозможно: ерзая в кресле, блестя глазами, дядя Женя заставлял ее иногда по нескольку раз рассказывать и показывать одно и то же. «Малыш, — кричал дядя Женя, — иди сюда!» Я подходил: на телеэкране волны надвигались на горбатые желтые пески («Сахара!» — взволнованно покашливал дядя Женя). Или: автоматы строили город из стекла и металла. «А это Марс, малыш…»

Я еще на «России» слышал от дяди Жени, что в пустынях будут моря, а планеты заселят люди. И я не понимал, почему дядя Женя так волнуется: ведь он все это знал заранее. Я торопился в сад, в лес — на Землю (с нашим домом я быстро освоился и больше не называл окно иллюминатором, а дверь — входным люком).

Нет и не может быть во всей Вселенной планеты лучшей, чем Земля! Вы родились и выросли на ней, пригляделись и не замечаете, что вся она — сплошное чудо. Вот хоть воздух… На звездолете исправно работали регенераторы, ионизаторы, воздух был насыщен кислородом, дышалось легко. Но разве можно сравнить этот обычный, искусственный воздух с земным! Днем он теплый, медовый, настоенный на луговых цветах и травах; пронизанный лучами солнца, он и сам кажется золотистым и густым, как топленое молоко. А вечером, когда планету заливает голубая влага, воздух прохладен и душист, словно в комнату внесли охапку лесных, мокрых от росы ландышей.

Застывшие в черноте где-то впереди корабля, врывающиеся в телескоп алмазными, колющими глаз остриями звезды достаточно надоели мне за годы полета. Но на Земле они совсем другие. Зеленоватые, чуть мерцающие, они плывут по темной синеве неба, плывут медленно, почти незаметно. И огромный семизвездный ковш Большой Медведицы всю ночь черпает и не может вычерпать бездонного пространства…

А деревья! Может быть, самое большое земное чудо — деревья. Одноногие и многорукие, они разбрелись по всей планете, несмотря на свою, казалось бы, полную неподвижность. Клен, которого я так испугался в свое первое земное утро, добродушный, ласково помахивающий своими бесчисленными листьями, похожими на детские ладошки. Береза, опустившая легкие пряди ветвей до белокорых колен, задумчивая и нежная береза. Стремительная, рыжая стрела летящей ввысь сосны. Елка — темно-зеленый шатер с островерхой светлой макушкой… Трепетная, круглолистая осина… Дуб-богатырь, развернув грудь, плотно прижав крепкие, словно из позеленевшей бронзы вырезанные листья, бесстрашно встречает ветры на опушке леса, заслоняя собой более слабых. И ветры, ударившись о его твердую, потрескавшуюся кожу, поворачивают вспять…

Облака. На них можно смотреть часами. То белые, распластанные в полете, как лебединые крылья, то густо-синие, словно черные, глыбы, громоздящиеся друг на друга, откуда-то изнутри с грохотом раскалываемые фиолетовыми клиньями молний.

Цветы. Солнечные капли лютиков и густая кровь георгинов. Скромные Иван-да-Марья и пиршество запахов, красок, форм — розы…

Звуки. Молоточки дождя, шелест травы, треск кузнечиков и по ночам соловьи, перекатывающие в горле шарики из хрустально чистого, необыкновенно звонкого серебра…

Я влюбился в Землю. «Разве можно, — думалось мне, — променять такую прекрасную планету на какую-нибудь другую? Разве можно попрощаться с ней и на годы улететь в черную пустыню космоса? Нет, никогда. Дядя Женя тоже больше никуда не полетит, мы выберем себе земные профессии, мы будем жить только на Земле!»


Шли дни, похожие один на другой, как далекие звезды. Но дядя Женя уже больше не задавал своей машине вопросов о прошлом. Теперь на телеэкране появились схемы и чертежи: звездолеты различных конструкций, двигатели, солнечные паруса… Дядя Женя стал расхаживать по террасе молча, руки заложены за спину, брови сползли к переносице. С ним бывало такое и раньше, на «России», но тогда я знал: он тоскует по дому, по планете Земля. А теперь ведь мы наконец прилетели, мы дома, мы никуда не собираемся… А он с утра ходит по террасе — пятнадцать шагов вперед, пятнадцать шагов назад, будто снова в рубке звездолета.

Сегодня дядя Женя сказал:

— Не убегай далеко, малыш, у нас будут гости…

И вот мы сидим в гостиной перед матовой стеклянной стеной. Вскоре она осветилась, и я увидел строгое, чуть печальное лицо Главного Космонавта и ослепительную улыбку Тангара.

— Как живете, товарищи? — спросил Тангар. — Отдохнули? Чем хотите заняться?

Дядя Женя встал, поблагодарил за внимание. Потом, ломая в пальцах зубочистку (он всегда так делает, когда волнуется), спросил:

— Мог бы я ознакомиться с последними системами космических кораблей? Чертежи и схемы не дают, видите ли, полного представления…

Лицо Главного Космонавта потеплело:

— Вы хотите вернуться к профессии межзвездного пилота?

— Да… То есть не совсем… — Дядя Женя запнулся, минуту помолчал и продолжал уже спокойней: — Я бы не хотел расставаться с мальчиком. А малыш не хочет улетать с Земли. Ведь в полете мы мечтали о возвращении на родную планету. Я столько рассказывал мальчику о ней. И нет ничего удивительного…

— Чего же вы хотите? — удивился Главный Космонавт. — Я вас не понимаю…

— Я просто хотел бы ознакомиться со звездолетами последних конструкций.

— Пожалуйста. — Главный Космонавт, недоумевая, провел ладонью по волосам (теперь я знал, что они не светлые, а седые). — Может быть, вы не хотите говорить прямо потому, что рядом мальчик? Но ведь ему тоже придется делать выбор… Вам, Карелов, будут предоставлены все возможности для ознакомления со звездолетами. Вы увидите корабли, по сравнению с которыми ваш звездолет, бывший когда-то чудом технической мысли, — музейный экспонат. И вам, пилоту-испытателю, пилоту-космонавту, несомненно захочется летать…

У меня заколотилось сердце. Неужели дядя Женя, единственный близкий мне человек, оставит меня? Он слушал, склонив голову так, что я почти не видел его лица. А Главный Космонавт продолжал:

— Вы сами знаете, Карелов, что я прав. Значит, все дело в мальчике. Кем ты хочешь быть? — повернулся ко мне Главный Космонавт.

Я тоже встал, подошел к дяде Жене и сказал, чувствуя на плече его большую твердую руку:

— Еще не знаю. Но я не хочу расставаться с дядей Женей и не хочу улетать с Земли.

— Постой, Грат, — сказал Тангар, — так нельзя. Дай мне…

Он занял вдруг весь телеэкран, словно вошел в нашу комнату. Усаживаясь поудобнее в кресле, Тангар сказал:

— Садись, малыш. Потолкуем…

Мы сидим в одинаковых креслах, почти касаясь друг друга коленями. Тангар неторопливо расспрашивает:

— Что бы ты хотел делать, малыш? Лечить людей? Строить машины? Выращивать деревья? Писать стихи? Мы дадим тебе возможность научиться всему, чему ты захочешь.

— Я еще не выбрал, дядя Тангар, — отвечаю я тихо, — но я бы хотел иметь земную, только земную профессию.

— Ты чудак, малыш! — усмехается Тангар. — «Только земных профессий» теперь нет. Ведь и раньше не было рязанских и донских, немецких и французских профессий. Люди жили тогда на Земле, и все профессии были земные. А теперь мы живем на планетах Солнечной системы и нет профессий земных и марсианских, юпитерских и венерианских… Понимаешь? Вот посмотри сегодняшнюю телегазету.

Тангар исчезает. А на экране загораются крупные заголовки: «Требуются космоэнергетики для работ на Венере», «Садовники вылетели на Марс», «Молодежь, на освоение Сатурна!», «Второй день нет известий от геологов с Плутона», «Экипаж звездолета „Вперед“ сообщает нашим планетам»…

Надписи пропадают с экрана. Тангар, по-прежнему улыбаясь, сидит против меня.

— Понял, Андрей? Люди живут на планетах единой семьей.

Я киваю головой:

— Понял. Но я все-таки хотел бы жить только на Земле…

— Как тебе не стыдно! — темное лицо Тангара становится суровым. — Я думал, ты не все знаешь, а ты просто эгоист. Ты хочешь жить на старой, удобной и самой благоустроенной планете. А другие? Они должны жить, где похуже, да? Конечно, если ты хочешь, мы сделаем для тебя исключение. Ну, скажем, как для не сумевшего преодолеть земного притяжения. Но ведь это не по-товарищески, малыш…

Я краснею. Это на самом деле не по-товарищески. И тут у меня мелькает счастливая мысль.

— Нет, — кричу я, — не так! Пускай все люди живут на Земле! И пускай всем будет хорошо! Ведь она такая красивая!

— Для одной Земли людей слишком много, — светлеет в улыбке Тангар. — Исчезло большинство болезней, нет войн, голода, самоубийств. Средний возраст человека — сто пятьдесят лет. Мы уже заселили многие планеты Солнечной системы, и, поверь мне, малыш, скоро они будут ничем не хуже Земли… А потом ты же не знаешь: может быть, красные марсианские леса тебе понравятся больше зеленых земных. Так кем же ты хочешь быть?

— Я очень люблю земные деревья, дядя Тангар…

— Прекрасно, — взмахивает рукой Тангар, — скоро мы будем закладывать земные леса на моей родной Венере. Научишься этому делу — приезжай. Я тебя будут ждать.

— Но ведь ты Председатель всей системы, — удивляюсь я, — и ведь ты живешь на Земле…

— Не совсем так, мой мальчик, — смеется Тангар, — не совсем так. Председатель — это общественное поручение, как говорили раньше. Это всего на два года. А потом я уеду к себе на Венеру…

— А почему Председателем выбрали тебя? — спрашиваю я.

Тангар пожимает плечами:

— Я историк. А историков выбирают чаще, чем других: мы хорошо помним людские ошибки…

Я не совсем понял, но продолжаю спрашивать:

— А Главный Космонавт? Его тоже снова не выберут?

— Космонавт — это профессия, мой мальчик. И пока Грат — лучший Космонавт Республик, он и будет, конечно, Главным Космонавтом.

Мы помолчали. А потом я сказал тихо-тихо, мне не хотелось, чтобы даже дядя Женя это слышал:

— А может быть, я буду поэтом, дядя Тангар. Мне очень нравятся стихи.

— Великолепно! — обрадовался Тангар и протянул руку, словно хотел коснуться меня. — Но тогда тебе придется, малыш, много летать. Ведь ты будешь говорить с миллиардами людей — с учеными, пилотами, инженерами… Они смелые люди, малыш, и тебе, чтобы понять их, придется побывать вместе с ними в лабораториях, экспедициях, на планетах и астероидах… Запомни, Андрей, никогда, какую бы ты профессию ни избрал, ты не будешь нуждаться ни в еде, ни в одежде, ни в жилье. Но если ты будешь жить только для себя, люди не будут тебя уважать. А это очень тяжело, малыш, когда люди тебя не уважают. Уж ты мне поверь: я историк, и я многое видел…

Тангар уплыл вместе с креслом куда-то вправо, а на его месте появился Главный Космонавт.

— Значит, договорились, Карелов, — продолжил он разговор с дядей Женей, — вы будете работать на космодроме… Ну хотя бы в районе старого Новосибирска. Кстати, там есть и институт лесоводства, куда мальчик сможет поступить, окончив школу… Желаю вам обоим удачи…


Уже больше двух лет прошло с той памятной беседы. Дядя Женя дважды летал — на Марс и Сатурн. И по тому, как он иной раз ворчит, что не желает быть межпланетным извозчиком, я понимаю: его уже тянет к звездным полетам. А я полюбил свою будущую профессию. Побывал в тропических джунглях Казахстана и в суровых лесах Антарктиды… А иногда, почему-то чаще всего по вечерам, когда дяди Жени нет дома, меня тянет на родину — на «Россию».

Я веду ракетоплан к небольшому, известному теперь каждому школьнику островку. Солнце закатывается за выпуклый, вспененный край океана. На черный, отполированный бурями базальт отвесных скал накатываются волны. Они бегут одна за другой, гневно встряхивая седыми гребнями, и с грохотом, подобным раскату грома, расшибаются о берег. А «Россия», нацелив в небо стремительный, обгорелый, рябой от метеоритных дождей корпус, словно летит, вечно летит к далеким блистающим звездам.

Автомат распахивает передо мной люк звездолета, и я переступаю высокий порог. Здесь все как прежде. Автокосмонавта можно спросить о температуре и плотности воздуха, можно приказать проложить ему курс до Луны. Он все это сделает, но не сможет сделать только одного — выполнить команду «Старт!», потому что в двигателях нет горючего. Автоматы содержат корабль в чистоте и порядке. Электронная машина может по вашей просьбе прочитать вам Шекспира и Толстого, Блока и Хемингуэя…

Я медленно прохожу по отсекам звездолета, и старый корабль, кажется, узнает и приветствует меня. Потом я вхожу в рубку управления, выдвигаю телескоп. И почему-то чаще всего я навожу его на созвездие Эридана. Там, вокруг одной из его звезд, невидимая с Земли, проносится планета Несчастья. Какая она? Почему погиб именно на ней экипаж «России»? Есть ли на планете жизнь, леса, моря, реки? Не знаю. Никто не знает. Главный Космонавт только через два года собирается послать туда экспедицию. А меня уже сейчас тянет в полет. Почему? Потому ли, что я внутренним слухом все чаще слышу голос отца, говорящего со мной с планеты Несчастья? Или я просто мечтаю, как тысячи мальчишек, попасть в интересную и опасную экспедицию? Не знаю…

В телескопе плывет далекое созвездие Эридана и ничего не желает рассказать о своих тайнах. Человеку придется их вырывать у Вселенной, как всегда, с боем…

А Тангар ждет меня на Венере. Во время нашей вчерашней телевстречи мы обсуждали с ним возможности роста земных пальмовых лесов на его жаркой планете.

Николай Шульц Тайна древнего манускрипта

Фантастическая повесть
От автора
В 1913 году при посещении Долины царских гробниц моему другу, египтологу, погибшему в первую империалистическую войну, посчастливилось приобрести уникальный папирус. Расшифровка древнего манускрипта показала, что он был написан более трех тысяч лет назад. Много споров вызвал характер повествования. Большинство относило его к ранним произведениям египетской художественной литературы типа «Потерпевший кораблекрушение», древнейшего папируса, хранящегося ныне в Эрмитаже. Оппоненты, составлявшие меньшинство, считали, что это опоэтизированная летопись какого-то события, следы которого были уничтожены в смутное время конца XVIII династии.

Фараоны Египта, пытаясь вычеркнуть из памяти народа имена неугодных им лиц, безжалостно уничтожали все, что могло напоминать о них.

Завоеватели Египта поступали еще хуже: они предавали огню все ценнейшие реликвии, богатейшие собрания рукописей.

В III веке до нашей эры по повелению фараона Птолемея II, основателя величайшей в мире библиотеки, в Александрию было свезено со всех концов Египта до семисот тысяч старинных манускриптов. Часть их погибла во время пожара при осаде города Юлием Цезарем в 47 году до нашей эры.

Марк Антоний пополнил эту потерю, подарив Клеопатре библиотеку Пергамского царства, насчитывавшую двести тысяч манускриптов, вторую по величине после Александрийской.

В 642 году нашей эры религиозный фанатик халиф Омар, завоевавший Египет, сжег обе сокровищницы. Две недели на улицах Александрии пылали костры, сложенные из рукописных свитков, ими топили бани.

Так погибли памятники древней культуры — свидетели исторических событий, сохранившихся ныне в памяти потомков лишь в виде легенд и сказаний.

Вот почему рукопись, найденная моим другом, имела такую ценность: она проливала свет на некоторые, доселе неизвестные страницы истории Египта. Древний манускрипт чрезвычайно заинтересовал и меня. Но с гибелью моего друга бесследно исчез и папирус.

Полеты космонавтов, готовых завтра понести далеким мирам светоч наших знаний и культуры, заставили меня вспомнить об уникальном папирусе, и я решил записать то, что сохранила память.

Со времени исчезновения манускрипта прошло полвека, поэтому автор не может ручаться за абсолютную точность его содержания. Поскольку это не дословный перевод и не историческое исследование, автор придал своему повествованию форму занимательной новеллы, внеся ряд дополнений, почерпнутых из сохранившихся египетских папирусов и трудов советских и зарубежных ученых.


…Слушай меня, я не зря говорю тебе это!
«Потерпевший кораблекрушение» — древнейший египетский папирус, хранящийся в Эрмитаже
Задумчиво бродил владыка Египта по дворцовым залам. Тревожные мысли и мрачные предчувствия заставили его отложить прием послов из страны Куш[31], отменить столь любимую им охоту на антилоп, отказаться от прогулки по Нилу на чудесной барке «Великолепие Атона».

Скудный свет, проникавший сквозь узкие окна, расположенные на высоте двадцати локтей[32], не мог рассеять полумрака, царившего в залах. Призрачные тени, окутывавшие статуи в глубоких нишах, придавали им вид застывших в причудливых позах живых существ. Мрачное величие царских чертогов лишь усугубляло чувство беспокойства у фараона.

— Кагабу, — обратился он к своему наставнику, занимавшему пост хранителя сокровищ и главного писца, — когда вернется с прогулки царица?

— К обеду, господин мой. Не грусти, государь, ведь сегодня день твоего рождения. Сегодня тебе, Тутанхамону, владыке Верхнего и Нижнего Египта, да живешь ты вечно, исполнилось четырнадцать лет!

Фараон горько усмехнулся:

— И потому сегодня в зале приема послов соскоблили со стен изображения моего отца, чей голос правдив.

— Таков приказ верховного жреца.

Заметив, что брови фараона гневно сдвинулись, Кагабу продолжал:

— Чем же развлечь тебя, повелитель? Не призвать ли танцовщиц? Они позабавят тебя, и сердце твое развеселится.

— Нет, Кагабу, мне сейчас не до плясок. Меня весь день преследуют мысли о матери, хотя я и не помню ее. Ты ее видел? Ты говорил с нею? Расскажи мне о ней!

— Что ты! Что ты! — взволнованно зашептал старый царедворец, опасливо озираясь по сторонам. — Подумай, о чем ты просишь! Ты же знаешь, что имя ее запрещено произносить. Вспомни, сколько горя пришлось пережить твоему отцу из-за нее. Постарайся забыть пришельцев, принесших столько несчастий.

— Но я ничего о них не знаю. От меня скрывают все, что с ними связано, а я слышал, они многому нас научили и открыли тайну…

— Тише! Тише! Умоляю тебя…

— Даже отец не хочет со мной об этом говорить. Как жаль, что мать умерла, когда я еще ничего не понимал. А приемная мать, Раннаи, когда я спрашиваю ее, вместо ответа начинает плакать.

— Зачем же требуешь сказать то, о чем молчат твои родные?

— Если ты не хочешь выполнить мою просьбу, — вспыхнул юный фараон, — пусть она станет приказом! Да, я требую сказать все, что ты знаешь!

Наставник низко поклонился.

— Если так, великий государь, пойдем в сад, дворцовые стены имеют уши.

Они направились в глубину сада, где для царицы была выстроена беседка, густо увитая виноградом. На круглом столе лежала небольшая доска, разделенная на квадраты, их занимали фигурки с головами шакалов.

— Сыграем в таб[33], — предложил Кагабу.

— Нет, — сказал фараон, опрокидывая фигурки, — я пришел сюда не играть, а узнать все, что связано с именем моей покойной матери.

— Повинуюсь, государь. Только не торопи меня. Я расскажу все по порядку.

Кагабу внимательно посмотрел на юного фараона. Разговаривать с ним о Небесных Посланцах строго-настрого запрещено Советом жрецов. Но рано или поздно ему нужно открыть всю правду. И теперь, видимо, этот день пришел. Наставник юного фараона начал издалека. Ведь речь шла о важных событиях, повлиявших на всю историю страны.

Кагабу рассказал, что основателем династии, к которой принадлежал Тутанхамон, был фараон Яхмес I. Изгнав из долины Нила племена гиксосов, он сплотил отдельные провинции — номы, разобщенные в период чужеземного ига, объединил Египет и занял войсками страну Куш и Южную Палестину. При его детях и внуках империя фараонов стала самым богатым государством.

В годы правления фараона Аменхотепа III, деда Тутанхамона, Египет достиг такого могущества, какого еще никогда не достигал. Цари соседних стран обращались с льстивыми посланиями к фараону, униженно восхваляя его и выпрашивая подачки.

— Небесные Посланцы прилетели к нам в царствование твоего деда, — рассказывал Кагабу. — После их появления фараон Аменхотеп III заметно изменился, стал сторониться жрецов и вскоре сделал наследника своим соправителем. Аменхотеп IV, женившись на Посланнице Неба, стал твоим отцом.

Следуя советам Детей Неба, твой отец решил искоренить поклонение многочисленным богам, мстительным и коварным, возбуждавшим страх. Он поклонялся лишь только солнечному диску — Атону, олицетворявшему любовь. Объявив себя верховным жрецом Атона, он восстановил против себя жрецов многочисленных храмов. И к ним примкнула недовольная знать, ведь твой отец стал окружать себя простыми, но достойными людьми.

На шестом году правления твой отец решил раз и навсегда покончить со своими противниками. Он закрыл старые храмы и изгнал из них жрецов. Он запретил даже упоминать имена прежних богов, особенно фиванского Амона. Его имя было заменено словом «Атон» — диск солнца. Имя твоего отца Аменхотеп, как тебе известно, означало «Амон доволен». Отец стал называть себя Эхнатоном, что значит «Угодный Атону». Чтобы окончательно порвать с прежними традициями, он основал новую столицу к северу от Фив, назвав ее Ахетатон — «Небосклон Атона», куда и переехал со всей семьей.

Но на этом его борьба с жрецами не кончилась.

Неудачи в войнах, которые он вел с хеттами[34], жрецы объяснили гневом отвергнутых богов. Они подстрекали простой народ, недовольный выпавшими на его долю лишениями, выступить против твоего отца. В конце концов это им удалось.

Жрецы свергли твоего отца, предав проклятию его имя. После смерти Дочери Неба он удалился в уединенную резиденцию с главной женой — царицей Нофертити и второй женой — Раннаи. Вот почему тебе пришлось так рано надеть на свою голову короны Верхнего и Нижнего Египта. И поскольку ты был сыном Дочери Неба, женщины нецарской крови, тебя рано женили на Анхесенпаатон, мать которой, Нофертити, была царской дочерью.

Выслушав длинный рассказ главного писца, Тутанхамон сделал нетерпеливый жест.

— Но кто же эти Небесные Посланцы? Ты говоришь, что моя мать была Дочерью Неба. Что это значит?

Кагабу ответил не сразу.

— Твоего отца называли мечтателем. Да, появление Посланцев Неба перевернуло всю его жизнь, заставило искать новых путей к познанию, к подлинному счастью, но этого не поняли те, кто окружал его…

Послышались тихие шаги. Кагабу раздвинул листья винограда.

— Жрец! — прошептал он и быстро стал расставлять на доске фигурки с головами шакалов.

— Теперь тебе начинать, государь! — громко объявил он.

Мимо беседки медленно прошествовала высокая, худощавая фигура в белом одеянии. Казалось, жрец о чем-то сосредоточенно думал и даже не взглянул в сторону беседки.

— Он следит за нами. Будем осторожны. Делай вид, что играешь в таб. Завтра я принесу тебе манускрипт, где мной записана история Небесных Посланцев, и ты узнаешь все, что тебя волнует. Только береги его пуще зеницы ока, иначе мне не сносить головы…

Тут они снова увидели жреца.

— Что тебе нужно? — спросил Тутанхамон.

— Я хотел сказать моему господину, — спокойно ответил жрец, внимательно поглядев на Кагабу, — что на первый день месяца Паини назначено заседание Совета, который ты должен почтить своим присутствием.

Вернувшись во дворец, Тутанхамон отправился на половину жены. Спальня царицы была перестроена зодчим Паранафером, расширившим окна. Теперь в альков, облицованный лазуритом из далеких полуденных стран, падал яркий свет.

Владычица Египта сидела окруженная придворными женщинами, с большой куклой на руках, которую ей подарили непревзойденные мастера Ахетатона — резиденции свергнутого фараона.

Худенькая, с большими черными глазами, длинными ресницами и пухлыми губами, она казалась моложе своих десяти лет.

— Посмотри, посмотри, — весело воскликнула она, увидев входящего супруга, — посмотри, какую мне подарили дочку!

— Хорошая кукла! — улыбнулся Тутанхамон, с детским любопытством разглядывая нарядную игрушку, сделанную с большим искусством.

— Довольна ли ты прогулкой, Анхесенпаатон?

— Очень, очень довольна! Всю дорогу играла музыка и мы пели песни. Но я вижу, ты чем-то озабочен. Что случилось, дорогой муж и брат?[35]

Легким движением головы фараон дал понять присутствующим, что хочет остаться наедине с женой.

— В зале приема послов, — сказал он, — стерли со стены изображение нашего отца.

Анхесенпаатон испуганно взглянула на мужа.

— Отец осведомлен об этом? — спросила она.

— Не знаю. Я поговорю с Раннаи.

— А я с мамой. Я видела ее вчера. Она была очень печальной и все время плакала.

— Почему?

— Не знаю.

— А я знаю! — гневно воскликнул Тутанхамон. — Это козни жрецов. Они мстят отцу за то, что он запретил молиться многим богам и повелел поклоняться только благодатному Солнцу.

— Блаженное Солнце, сияй над нами!.. — тоненьким голосом запела Анхесенпаатон.

— Тише! — остановил ее фараон. — Ты же знаешь, что жрецы запретили поклоняться Солнцу и восстановили прежние обряды. Они запретили отцу называться Эхнатоном и принудили меня отречься от имени отца и превратиться из Тутанхатона — живого воплощения Атона — в Тутанхамона. Займись своей куклой, а я пойду к отцу.

Выйдя в сад, он направился к небольшому дому, стоявшему поодаль. Там жил его отец, не так давно могущественный, а ныне развенчанный владыка Египта.

На веранде он встретил свою приемную мать, еще не старую, но уже седую женщину.

— Мир тебе, любимец бога, — низко поклонилась она фараону, — я ждала тебя и очень рада, что ты удостоил нас своим посещением.

Фараон нежно обнял ее.

— Я тоже рад тебе, Раннаи, но я хочу видеть отца. Где он?

— В храме Хатшепсут.

— Почему? — удивился Тутанхамон.

— Его вызвал Совет жрецов. Но может быть, у тебя и ко мне есть дело? Тогда пройдем в мои покои.

Комната, куда Раннаи ввела Тутанхамона, напоминала уголок сада. На полу расходились голубые волны, точно на поверхности пруда, в котором среди зеленых листьев водяных растений, цветов и бутонов голубого лотоса плавали рыбки. На панелях стен были изображены заросли папирусов, а на бирюзовом потолке голуби, за которыми гнался ястреб.

В больших лазуритовых вазах, алебастровых кувшинах, затейливо расписанных фаянсовых сосудах стояли букеты душистых цветов. Гирлянды листьев украшали стены, образуя причудливые сплетения.

Усадив фараона на кушетку, Раннаи придвинула к нему столик с фруктами и сладостями.

— Маленьким ты очень любил их, — улыбнулась она, — но твое детство рано прервали, государь, надев на тебя сразу две короны: Верхнего и Нижнего Египта. Так зачем тебе понадобился отец? Что-нибудь случилось?

— В зале приема послов соскоблили его изображения.

— Жрецы давно объявили нам войну. Я недавно с болью в сердце смотрела, как они сжигали манускрипты, в которых упоминались имена твоей матери и ее брата.

— Почему ты никогда не говоришь о моей маме?

— Имя Дочери Неба запрещено произносить под страхом смерти.

— Раннаи, ты встречалась с нею, ты хорошо знала ее…

— Она была моей подругой. Увы, имена твоей матери и моего покойного мужа — ее брата — вычеркнуты навсегда из летописей Египта. Жрецы хотят, чтобы их забыли так, как если бы их и вовсе не было.

— Я сегодня узнал кое-что о той, которая родила и выкормила меня. Но этого так мало. Расскажи же и ты мне, Раннаи, расскажи хоть что-нибудь.

— Нельзя, мой повелитель, ты знаешь, что за каждым нашим шагом следят, каждое слово подслушивают.

Тихий стук в дверь заставил их вздрогнуть.

В комнату вошел Кагабу.

— Мой повелитель, тебя ждут во дворце, — сказал он и, подойдя ближе, чуть слышно добавил: — За тобой следят, будь осторожен.

— Кто ждет меня?

— Царица.

Тутанхамон отправился в покои жены. Утомленная прогулкой, она крепко спала, обняв куклу.


Рано утром царица явилась к мужу с просьбой, чтобы он отправился в художественные мастерские и взял ее с собой. Там для нее изготовлено зеркало, на рукоятке которого изображена она — Анхесенпаатон, и ей не терпелось посмотреть.

— Хорошо, Анхесенпаатон, — согласился фараон, — я возьму тебя с собой. Юная царица захлопала в ладоши.

С горделивым чувством смотрел он на юную царицу, облаченную в белый наряд из прозрачной ткани, в талии он был кокетливо перехвачен алым шарфом с ниспадающими до пола концами.

Распахнулись двери, и в сопровождении пышной свиты вошел великий везир Эйе. Человек сильной воли и недюжинного ума, он очень быстро возвысился при дворе. Из командующего колесничным войском он стал носителем опахала по правую руку царя, хранителем печати, градоначальником столицы и, наконец, главой центрального правительства и высшей судебной власти. Будучи в родстве с царствующим домом, он носил еще титул Первого друга фараона.

Высокого роста, широкоплечий, с большой головой, покрытой завитым париком, в традиционном, низко подпоясанном переднике, он выглядел внушительно и рядом с четырнадцатилетним Тутанхамоном казался исполином.

— Какими делами будет заниматься сегодня великий государь? — спросил он, поклонившись.

— Мы поедем к мастеру Тутмесу, — поспешно ответила Анхесенпаатон, словно боясь, что муж изменит свое решение.

Фараон кивнул головой, и Анхесенпаатон выпорхнула из комнаты.

Предупрежденный о предстоящем посещении фараоном и царицей художественных мастерских, главный скульптор Тутмес ждал их у входа… Выдающийся ваятель и золотых дел мастер, Тутмес не мог похвалиться особой знатностью рода, но завоевал всеобщую любовь и уважение.

— Я приехала за обещанным зеркалом, — сказала Анхесенпаатон, здороваясь с прославленным художником.

Проводив высоких гостей в мастерскую, Тутмес вручил царице отполированный до блеска серебряный диск, ручкой которого служила золотая фигурка девочки с туго заплетенными косичками и изящными линиями рук и ног. Стройную фигурку облегала полупрозрачная ткань легких одежд. Необычайная мягкость форм в полной мере отвечала той плавности линий, которую подчеркивали мастера Ахетатона.

— Как мне нравится это зеркало, — воскликнула царица, — такого у меня еще не было!

Улыбнувшись, Тутмес протянул ей выточенную из слоновой кости фигурку плывущей девушки, держащей в вытянутых руках красную полированную ложечку для притираний.

— Это тоже для тебя.

Юная царица, не скрывая своего восторга, поспешила к фараону показать полученные подарки.

Фараон велел Кагабу щедро наградить мастеров.

— Раньше так не умели делать, — сказал Тутанхамон, — я видел во дворце зеркала и ложечки, сделанные фиванскими и мемфисскими мастерами, но им далеко до этих. Фигурки твоих мастеров, Тутмес, словно живые.

— Этим мы обязаны, повелитель, твоей матери. Она научила нас правдиво изображать лица и фигуры. Правила, преподанные ею, и лежат в основе нашего искусства.

— У тебя не сохранилось ее портрета?

Тутмес не успел ответить. В этот момент в мастерских появился Эйе.

— Господин мой, — обратился он к Тутанхамону, — не хочешь ли ты взглянуть на чертежи нового храма, который будут строить в Фивах?

Сопровождаемый свитой, фараон направился в архитектурную мастерскую.

Оставшись одна, юная царица стала рассматривать фигурки, стоявшие на полках. За большой вазой, в самом углу, она нашла изображение стройной женщины с большими, как у ребенка, глазами и странным выражением лица. И наряд у нее был какой-то необычный, незнакомый царице. Долго любовалась она найденной статуэткой, пока не услышала испуганный возглас Кагабу:

— Где ты нашла ее, царица?

— На полке. Она стояла позади вот этой вазы.

Подошли фараон, Эйе и свита придворных.

— Что это у тебя? — спросил фараон. — Какие удивительные глаза, точно живые, и как странно смотрят они. Кто это изображен? — обратился он к Тутмесу.

Мастер молчал.

— Чья эта статуэтка? — повторил свой вопрос фараон.

— Заклинаю тебя, повелитель, не спрашивай, — растерянно проговорил Эйе, — пойдем отсюда. А ты, — гневно обернулся он к побледневшему Тутмесу, — сегодня же явишься ко мне.

— Эйе, — вспыхнул фараон, — я запрещаю тебе так разговаривать с моими мастерами.

Подозвав Кагабу, он взволнованно спросил:

— Кто изображен на этой статуэтке?

— Твоя мать — Дочь Неба, — тихо ответил главный писец.

— Ты доставишь ее сегодня же ко мне во дворец, — твердо сказал Тутанхамон и, кивнув на прощание Эйе, направился с царицей к выходу.

Вечером Кагабу явился во дворец. Бережно поставил на стол завернутую в плотную ткань статуэтку и вручил фараону небольшой свиток.

— Вот, — сказал он, — то, что я обещал тебе. Я разрезал папирус на несколько частей, чтобы легче было скрыть его от любопытных глаз. Завтра я принесу следующий кусок. Только береги его и никому не показывай. Здесь записано все, что известно мне о Дочери Неба.

Помолчав, Кагабу доверительно добавил:

— Прости, государь, но ты поступил очень неосторожно, взяв эту статуэтку. Этим ты можешь навлечь на себя гнев жрецов и Эйе.

— Но ведь он Первый друг фараона!

Старый царедворец с укоризной посмотрел на фараона:

— Юности свойственно ошибаться. Но не повторяй больше подобных ошибок. Я постараюсь предостеречь тебя от них.

— Спасибо, Кагабу, я никогда не забуду того, что ты для меня сделал.

Поклонившись, главный писец удалился.

Тутанхамон развернул статуэтку и долго смотрел на нее, потом осторожно поднес к губам и нежно поцеловал.

— Мама! Моя мама!

Он позвал юную царицу:

— Сейчас мы с тобой прочтем то, что здесь написано о моей маме.

Они сели к столу и, склонившись над папирусом, углубились в чтение. Задумчиво глядели на них грустные глаза Дочери Неба.


…И была у фараона танцовщица, звали ее Раннаи. Она не только изумительно плясала, но и прекрасно пела, сама себе аккомпанируя на музыкальных инструментах.

Как родную дочь, любил фараон маленькую плясунью и выполнял все ее желания. Он построил для нее в дворцовом саду отдельный павильон, украсив его коврами и эбеновой мебелью, отделанной чистым золотом и слоновой костью, дал ей рабынь, чтобы они умащивали ее благовониями и одевали в прозрачные одежды. И хотя она была только танцовщицей, ее почитали превыше всех придворных женщин.

Был у фараона сын, наследник. Приглянулась ему Раннаи. Захотел он познать ее и послал к ней слугу своего с такими словами: «Сын фараона даст тебе десять дебенов[36] золота, если ты согласишься провести с ним один час. Но если ты не согласишься, он возьмет тебя силой!»

Раннаи ответила:

— Ступай и передай своему господину: я девушка и еще чиста! Если ты желаешь меня видеть, приходи к твоему отцу, где я пою и танцую. А поступать так, как продажные женщины, я не стану!

Так она сказала.

Узнал об этом фараон и пригрозил сыну, что пошлет его воевать в далекую страну, строго запретив видеться с Раннаи, красавицей, равной которой не было в Египте…

В месяце феменот, когда зазеленели всходы, фараон Аменхотеп III сидел на террасе и слушал музыку. Вдруг раздался странный шум. Такогошума никто никогда не слышал. В небе появилась громадная птица. Она летела очень быстро, и из ноздрей ее вырывалось пламя. Придворные пали ниц, а фараон и жрецы стали читать заклинания. Птица исчезла в той стороне, где заходит солнце, но в небе долго оставались от ее полета белые полосы.

Прошло много дней, и ко двору примчался гонец с известием, что в песках страны Тимхи[37] опустилась большая огнедышащая птица и из этой птицы вышли два человека в странных одеяниях, похожие и непохожие на людей, и что жители всей округи в большом страхе. Фараон собрал Совет жрецов и отправил наследника с большой свитой к Небесным Посланцам.

Прошло еще много дней, и вот ранним утром наследник со свитой и таинственными пришельцами прибыл в столицу.

Оставив Небесных Посланцев в большом зале, царевич поспешил к отцу.

— Они не похожи, — сказал он, — ни на кого из тех людей, которых мы знаем, но они люди, и очень умные. Они очень быстро научились понимать то, что им говорят, и даже отвечают нам. Это брат и сестра. Его зовут Тот, а ее — Та. Прилетели они с далекой звезды в железной птице, которая осталась в песках Тимхи под охраной наших воинов. Я приказал никого близко к ней не подпускать, а чтобы птица не улетела, ее приковали цепью. Небесные Посланцы угостили нас диковинными яствами, которые они привезли с собой. Но они охотно едят и хлеб, и птицу, и рыбу, и овощи, и фрукты. Великий фараон, да будет он жив, здоров и могуч, окажет достойный прием высоким гостям.

Так сказал сын фараона.

И повелел фараон облечь себя в парадные одежды. И проводили Посланцев Неба в тронный зал, куда собрались все придворные, жрецы и мудрецы. Необыкновенные пришельцы были и похожи и не похожи на люден. Их лица казались высеченными из мрамора. Фигуры их были стройны и облачены в странные плотные наряды без всяких украшений, свойственных египтянам.

Приблизившись к трону, Посланцы Неба низко поклонились.

— Привет, великий фараон, от неведомых тебе доселе далеких братьев! — сказал Посланец, который называл себя Тотом. Голос его был звонок и мелодичен, не похож на человеческий. — Со временем я подробно расскажу тебе о том мире, где они живут, а пока посмотри, что мы привезли с собой. — И пришелец поставил перед фараоном небольшой ларец. Передняя стенка его вспыхнула, и все увидели безбрежные пески, на которых покоилась серебристая птица, окруженная палатками египетских воинов.

— Это охрана, которую я оставил стеречь птицу! — воскликнул наследник. — Вон стоит Амени, а рядом с ним Усерхет.

— Ты великий чародей, — сказал Тоту фараон, — твое окно, позволяющее видеть так далеко, воистину волшебно.

— Пройдет время, — ответил Пришелец, — и ваши мудрецы создадут вещи еще более чудесные, чем те, что мы привезли.

— Я слышу речь наших воинов, — снова воскликнул наследник, — они прославляют имя великого фараона, да будет он милостив и всемогущ!

Голоса воинов звучали так громко, как будто они находились рядом.

Все это было поистине удивительно.

— А теперь я покажу тебе нашу лучезарную звезду, — сказал Тот.

В волшебном окне появились высокие деревья красноватого цвета, широкие, блестящие, как зеркало, улицы. Стремительно проносились по ним диковинные сооружения, из которых выглядывали чьи-то лица.

— Наши колесницы, — пояснил Тот.

— Кто же их везет? — спросил фараон. — Я не вижу лошадей.

— У нас нет лошадей, колесницы сами себя везут.

В небе пролетали серебристые птицы, подобные той, что опустилась в песках Тимхи. Высокие светлые здания были еще более величественны, чем самые большие египетские храмы. Тот сказал, что это дома, в которых живут люди его родины.

Но вот волшебное окно погасло, словно кто-то изнутри закрыл его. И Тот стал вынимать из своих сундучков другие любопытные предметы.

Прилетевшая на железной птице женщина, которую звали Та, увидела в толпе приближенных фараона маленькую танцовщицу Раннаи. Она подозвала ее и надела ей на палец кольцо с большим камнем, отливающим всеми цветами радуги. А Раннаи сняла голубое ожерелье — подарок фараона — и дала его гостье.

Небесных Посланцев поселили во дворце. С раннего утра к ним приходили жрецы и мудрецы поучиться разным диковинным вещам. Однажды фараон попросил объяснить, как устроена железная птица.

— Твои мудрецы, — ответил Тот, — не поймут пока этого, но другое охотно я вам объясню.

И все, что он говорил, было нужным и полезным. Тот придумал, как удобнее записывать на свитке папируса слова, показал, как лучше вести счет, делать разные измерения, пояснял движение светил на небе.

А Дочь Неба беседовала с зодчими, скульпторами, рассказывала им, какие строят дома на ее родине, как надо изображать людей, чтобы они были точно живые.

Однажды Тот сказал, что на следующий день, в тот час, когда фараон садится обедать, наступит мрак. Черная тень закроет солнце, и только вокруг будет блестеть яркая корона. А потом солнце снова засияет на небе.

— Мы наблюдали такое, — сказали мудрецы, — но как можешь ты знать, когда это начнется?

— Я научу вас этому, — обещал Тот.

Он роздал всем тонкие черные пластинки и показал, как сквозь них смотреть на солнце. Вышло так, как сказал Тот. Едва гонг возвестил о начале обеда, как темное пятно стало надвигаться на солнце. Все спустились в сад, и фараон, позабыв про обед, глядел через черную пластинку на небо.

Когда солнце стало черным, всех обуял страх и многие пали ниц. Но скоро опять засияло светило, и фараон сказал Тоту:

— Ты великий мудрец, и я назначаю тебя главным советником моим.

Так сказал фараон.

Тут рукопись обрывалась. Тутанхамон взглянул на жену.

— Как в сказке! — воскликнула Анхесенпаатон. — Почему же от нас скрывают прилет Небесных Посланцев? Ведь это так интересно!

— Кагабу сказал мне, что жрецам пришлось не по нраву все, что делали Дети Неба. И теперь они хотят, чтобы все забыли о них навсегда.

— Как жаль, что рукопись так быстро кончилась.

— Кагабу обещал завтра принести продолжение.

Утром Тутанхамон отправился к отцу.

— Не тревожь его, — попросила Раннаи, — он крепко спит и к тому же нездоров. Он отослал и Нофертити, и меня и просил, чтобы никто его не беспокоил.

— Бедный отец! Ты не знаешь, о чем жрецы с ним говорили?

— Нет, государь. Но думаю, что все о том же. Они требуют, чтобы он публично отрекся от своего поклонения Солнцу и признал религию своих предков. Так хочет Кенамон, верховный жрец храма Амона.

— Отец этого никогда не сделает! — гневно воскликнул Тутанхамон.

Раннаи вздохнула:

— Сколько ему пришлось перенести за последние годы после смерти Дочери Неба!

— Как я завидую тебе: ты знала мою маму, ее брата Тота, ты видела железную птицу!

Поцеловав приемную мать, фараон возвратился во дворец, где его уже ждал Кагабу.

— Я прочитал твой манускрипт, — сказал Тутанхамон, — и хочу знать, что было дальше.

Подавая ему свиток, главный писец сказал:

— Прибыли послы из Финикии, они просят защитить их от притеснений, которые чинят им хетты. Торговля с Финикией очень выгодна для нас, государь, особенно сейчас, когда казна наша пустеет.

— Во времена деда и отца казна богатела, а сейчас пустеет, — грустно проговорил Тутанхамон.

— Твой дед и отец не давали воли жрецам, а сейчас, воспользовавшись твоей молодостью, они снова подняли голову…

Послышались шумные голоса, и, сопровождаемый свитой, в зал вошел великий везир Эйе.

— Привет тебе, государь! Да будешь ты жив, здоров и могуч! Я пришел предупредить тебя. Сегодня к тебе придут послы Финикии. Не верь их лживым посулам. Они хитры и хотят вовлечь нас в войну с хеттами, а воевать сейчас мы не можем. Не давай им никаких обещаний.

— Я подумаю над тем, что ты сказал, Эйе.

Эйе с удивлением посмотрел на Тутанхамона. Он привык, чтобы юный фараон беспрекословно следовал его советам. Покосившись на Кагабу, Эйе поклонился и вышел из зала.

Крепко сжимая в руках полученный свиток, фараон поспешил к Анхесенпаатон. Отослав придворных, фараон и царица склонились над рукописью.


…Прошел год. Раннаи и Та крепко подружились. Раннаи рассказывала Дочери Неба о Египте, о соседних странах, а Та в свою очередь делилась с подругой своими обширными познаниями, но многое не укладывалось в головке маленькой танцовщицы.

— Тебе надо много учиться, Раннаи, — говорила Дочь Неба. — Ты должна думать не только о том, чтобы сытно поесть, хорошо одеться, но и о том, чтобы получить знания. Вспомни вашу мудрую пословицу: «Глупец, ничего не читающий, подобен глухому, с которым приходится говорить жестами».

То, что ты играешь и поешь, очень хорошо, но этого мало. Ты должна много читать, беседовать с умными людьми, лепить статуэтки, чтобы развивать вкус и наблюдательность.

Однажды Раннаи спросила подругу, что заставило ее прилететь на Землю.

— Наши ученые, — отвечала Та, — давно уже летают к другим мирам. Они наблюдали и за Землей. Зная, что у вас такие же разумные существа, как и у нас, решили послать меня и моего брата, чтобы познакомиться ближе с вашей жизнью. Когда мы с Тотом летели к вам, мы знали, куда посадить железную птицу, потому что у нас есть изображения вашей Земли, на которых обозначены и горы, и моря, и реки, и долины.

Пройдет время, и мы пришлем к вам ученых, которые поделятся с вами своими знаниями, потому что все мы дети одной матери — Вселенной.

Вскоре к фараону явились жрецы.

— Те, что называют себя Посланцами Неба, — сказал Кенамон, верховный жрец храма Амона, — скрывают от нас свои истинные цели. Женщина, которую называют Дочерью Неба, говорит всем, что они собираются послать в Египет каких-то ученых. Мы обратились к богине Неба Нут, и она открыла нам, что не Небо послало этих гостей, а злые силы, которые хотят погубить Египетское царство, а нас сделать рабами. Берегись их, милостивый владыка!

— Но ведь они ничего худого нам не сделали, — возразил фараон, — они научили нас тому, чего мы раньше не знали.

— Это хитрость, — ответствовал Кенамон. — Сейчас они ничего не могут сделать потому, что их только двое, но, если прилетят ученые — а сколько их будет, мы не знаем, — тогда они покажут свои когти. Тот и Та — лазутчики. Они не посещают храмов и не верят в богов, как же мы можем им верить?

Так сказал Кенамон, верховный жрец храма Амона.

В этот день Сын Неба был у Раннаи. Долго пела и танцевала любимица фараона, и долго Тот не покидал ее. Царевич тоже стал частым гостем в покоях Дочери Неба. Он брал ее с собой охотиться на диких уток и гусей, катался с нею по Нилу, и фараон радовался этому, потому что хотел удержать при дворе Небесных Посланцев вопреки предостережениям жрецов.

Как-то наследник пригласил Та на большую охоту, которую устраивал фараон. Дочь Неба поехала с Раннаи, которая хорошо умела управлять колесницей и хотела показать сестре Тота свое искусство. Ночь провели в оазисе. Разбили лагерь, поставили шатры. Фараон призвал к себе Раннаи и попросил спеть его любимые песни. И долго внимала им царская стража, и волнующие звуки проникали в сердца воинов, как воды разлившегося Нила проникают в выжженную солнцем почву.

А Дочь Неба в этот вечер слушала признания царевича. И улыбка озаряла ее бледное лицо, на котором часто вспыхивал легкий румянец.

Едва заалел восток, охотники покинули лагерь. Впереди ехали на парных колесницах, украшенных золотом, драгоценными каменьями и священными символами, фараон и наследник. За ними на маленькой одноконной колеснице красного дерева — Раннаи и Та.

Неожиданно из-за кустов выскочил лев.

Фараон пустил стрелу, но она запуталась в львиной гриве. Вторую стрелу пустил наследник. Ранив зверя, он привел его в ярость. В два прыжка зверь оказался у колесницы Раннаи и ударом огромной лапы повалил лошадь. Раннаи закрыла лицо руками, готовясь к страшной смерти. Но Та протянула в сторону зверя маленький блестящий предмет, сверкнул луч света, лев покачнулся и упал на песок. Когда подскакали охотники, лев был мертв. Приблизились придворные к Дочери Неба и низко поклонились ей.

— Покажи мне, дочь моя, твой волшебный лук, — попросил фараон.

— Вот он, — отвечала Та, — но в руки я его тебе не дам, потому что ты не умеешь с ним обращаться и он может причинить тебе большое зло.

— Благодарю тебя за мудрые слова, — отвечал фараон, — да осыплют тебя боги дарами своими! Да пошлют они тебе жизнь бесконечную, без предела! Да распространится слух о тебе по горам и долинам! А теперь покажи нам еще раз чудесную силу твоего волшебного лука. Не знал я, что есть на свете такое хитроумное оружие.

— Хорошо, — сказала Та, — смотри. Видишь, как бьется на земле лошадь, которую ударил лапой лев, сломав ей ногу? Она все равно обречена, и я избавлю животное от мучений.

Дочь Неба подняла руку, блеснул луч света, лошадь вздрогнула и замерла. И снова все поклонились Дочери Неба.

Вскоре после этих событий сын фараона признался Тоту, что хочет жениться на его сестре и просит его согласия. Сын Неба ответил, что у них девушки сами распоряжаются своей судьбой. И как ни противились жрецы, фараон дал согласие на брак царевича с Дочерью Неба. И была сыграна пышная свадьба.

Став женой наследника, Та сказала брату:

— Теперь тебе будет скучно, потому что ты привык все время быть со мной. Женись на Раннаи, она хорошая девушка и очень любит тебя.

И Тот женился на Раннаи.

Фараон был очень рад за свою любимицу и часто навещал ее. Он охотно беседовал с Тотом о далеких мирах и однажды признался, что, если бы не преклонный возраст, охотно полетел бы с ним на далекую лучезарную звезду.

— Звезды, которые ты видишь, — говорил Тот, — такие же солнца, как и ваше, а вокруг них движутся планеты, похожие на вашу. И на некоторых живут такие же люди, как вы.

— А богиня Нут говорит, что никаких людей на небе нет. И вы, наверное, не люди, а волшебники. Вот послушай, что я тебе расскажу. Был у фараона Хуфу, построившего самую большую пирамиду, волшебник. И звали его Джеди. Он, как и ты, был великий чародей. И дожил Джеди до глубокой старости. Было ему сто десять лет. Призвал его однажды фараон и говорит: «Джеди, хоть и пришла твоя старость, хоть и близок день твоей смерти, твоего погребения и твоих похорон, но ты подобен человеку, еще не достигшему преклонных лет: твой сон безмятежный, болезней ты не ведаешь, и даже кашля нет у тебя!» Так у нас приветствуют почтенных людей. «Слышал я, что ты можешь приставить на место отрезанную голову». И ответил Джеди: «Да, я могу это сделать, о повелитель, господин мой, да будешь ты жив, здоров и могуч».

Тогда приказал фараон: «Пусть приведут ко мне из темницы узника, которого должны казнить!»

Но Джеди сказал: «Нет, не могу я этого сделать с человеком, о повелитель, господин мой, да будешь ты жив, здоров и могуч, ибо запрещают это волшебные силы».

Тогда принесли гуся и отрезали ему голову. Положили гуся у западной стены зала приемов, а голову — у восточной. Джеди проговорил магические заклинания, и поднялся гусь, и пошел, переваливаясь, и голова его тоже поднялась ему навстречу. И вот голова гуся вновь приросла к его шее. Встрепенулся гусь и загоготал. Принесли Джеди утку, и с нею он сделал то же самое. Затем фараон приказал привести быка. Отрубили ему голову и повергли на землю. Но вот произнес Джеди свои магические заклинания, и бык встал и пошел за ним сам. А ты можешь приставить отрезанную голову?

— Нет, не могу, — сказал Тот.

— А наши чародеи могли. Слушай, что я тебе еще расскажу. Однажды фараон Снофру, отец фараона Хуфу, очень скучал и не знал, чем бы ему развлечься. Тогда повелел он призвать Джаджаманха, верховного жреца-заклинателя и переписчика книг. И сказал ему фараон: «Не знаю, чем мне развлечься. Скажи, что делать?» И отвечал ему Джаджаманх: «Пусть твое величество отправится к дворцовому озеру и прикажет снарядить там барку для себя и для лучших красавиц твоего дворца. Сердце твоего величества развеселится, когда ты увидишь, как они гребут. И усладится сердце твое зрелищем красивых берегов». Так и сделали. Девы гребли, барка плыла, веселя сердце фараона. Вдруг загребная уронила в воду подвеску — бирюзовую рыбку — и заплакала. И перестали девы грести. Тогда Джаджаманх произнес заклинание, и одна половина вод озера поднялась и легла на другую, и достал он со дна озера подвеску — бирюзовую рыбку. Ты можешь так сделать?

— Нет, не могу, — улыбнулся Тот.

— Какой же ты после этого чародей? Благодари своих богов за то, что железная птица села на нашей земле. Если бы она опустилась в стране Куш, ее сожгли бы, а вас убили. Вас спасли наши боги.

— Мы тоже верили в них когда-то, — сказал Тот, — а потом, приобщившись к истинной мудрости, поняли, что не боги владычествуют в мире, а простые смертные.

— Этого не должны слышать жрецы, — предостерег Тота фараон, — а то они станут твоими смертельными врагами. А теперь расскажи мне что-нибудь чудесное.

— Ладно, я расскажу тебе нечто чудесное, — сказал Тот. — В далекие времена на Землю прилетели Дети Неба. Железная птица сломалась, когда садилась, и они не смогли вернуться обратно на родину. В народе сохранились об этом древние предания, как о чем-то таинственном и непонятном. Но в мире нет ничего таинственного. Для вас наша железная птица кажется волшебной. Но настанет время, когда вы сами полетите на таких же железных птицах к далеким мирам…

— Темен смысл твоих речей, — сказал фараон, расставаясь с Тотом.


— Ты что-нибудь поняла, Анхесенпаатон?

— Я поняла, что нам надо опасаться Кенамона, хотя он и главный жрец храма Амона.

— Это он вызывал нашего отца в храм Хатшепсут.

Надежно спрятав папирус, фараон отправился принимать финикийских послов.

В большом зале для аудиенций собрались высшие чиновники государства, жрецы и военачальники.

Встреченный приветственными криками придворных, Тутанхамон не спеша прошел к трону, стоявшему в позолоченной нише.

Он очень любил этот трон и каждый раз, садясь на него, с благодарностью вспоминал Тутмеса. По словам Кагабу, такого трона не было ни у одного владыки Египта. Он был сделан из листового золота, инкрустирован финикийским стеклом, фаянсом и драгоценными камнями. Его ножки оканчивались львиными головами. Подлокотниками служили крылатые змеи, увенчанные коронами. Шесть кобр из позолоченного и инкрустированного дерева поддерживали его спинку. На ней был изображен один из залов дворца с колоннами, увенчанными цветочными гирляндами, и сидящий в непринужденной позе на вышитой подушке Тутанхамон. Перед ним стояла тоненькая девичья фигурка, точно живая, его Анхесенпаатон. Она помогала мужу заканчивать туалет, держа в одной руке маленький сосуд с благовониями, а другой стряхивая капли эссенции на ожерелье мужа.

Тутмес расписал спинку трона одному ему известными яркими красками. Лица и обнаженные части тела Тутанхамона и Анхесенпаатон были вылеплены из розовой пасты, их головные уборы сделаны из сверкающего, похожего на бирюзу, фаянса, а одежды — из серебра изумительных оттенков. Короны и ожерелья переливали всеми цветами радуги.

Перед троном стояла скамеечка для ног из позолоченного дерева и темно-синего фаянса с изображениями связанных, простертых ниц пленников. Вокруг шла иероглифическая надпись: «Из твоих врагов я сделаю подножие для ног твоих».

Положив руки на подлокотники, юный фараон величественно замер, как требовал этикет.

К трону робко приблизились финикийские послы.

— Привет тебе, новое солнце Египта! Да живешь ты вечно и да достигнет слава твоя самых далеких берегов, куда только могут доплыть финикийские суда!

— Что привело вас ко мне? — спросил Тутанхамон, с любопытством рассматривая их наряды и стараясь угадать, что лежит в ларцах, которые они почтительно поставили у подножия трона.

— Мы пришли к тебе, великий фараон, просить защиты. — Послы припали к стопам Тутанхамона: — Прочти, что пишет тебе наш повелитель.

Кагабу взял протянутый фараону свиток.

— Кто притесняет вас?

— Хеттский царь, владыка, он осадил наш город Угарит, который, как тебе известно…

— Властелину Египта все известно, — сурово перебил послов верховный жрец храма Амона. — Египетская держава не выступит против царства хеттов. Если бы речь шла о Библе, тогда другое дело. Библ снабжает нас золотом, серебром, кедром и ливанским дубом на постройку саркофагов, пурпурными тканями. А Угарит — что он нам присылает?

— Мы привезли тебе, великий фараон, дочь нашего правителя, серебра, коней, колесниц и вдобавок пятьдесят лучших рабов.

Тутанхамон вопросительно посмотрел на Кагабу.

«Зачем они прислали мне дочь правителя? — недоумевал он, — у меня есть Анхесенпаатон, и больше мне никого не надо. Что ей здесь делать?»

— Какие же вы нам привезли колесницы, — иронически спросил Эйе, — финикийские, в которых не повернешься, или хеттские, где свободно располагаются и боец, и оруженосец, и возница?

Послы молчали.

Верховный жрец храма Амона вспыхнул.

— Передайте вашему повелителю… — грозно начал он.

— …Что фараон подумает и пришлет ему ответ с гонцом, — сказал Тутанхамон, вставая.

Он заметил гневный жест Кенамона, недовольство Эйе, удивление жрецов и радовался, что поступил по-своему. «Ты хочешь, — подумал он, взглянув на Кенамона, — забрать в свои руки всю власть. Хоть ты и верховный жрец, все же я могущественнее тебя».

И, весело улыбнувшись, он направился в покои царицы, сделав знак Кагабу. Ему не терпелось узнать, что же было дальше с Дочерью Неба.

В покоях Анхесенпаатон он увидел табурет черного дерева, отделанный золотом и слоновой костью. Ножки были выточены в форме утиных голов, а сиденье представляло имитацию леопардовой шкуры.

На табурете стоял светильник, целиком вырезанный из алебастра. Чаша, в которую наливалось масло и вставлялся фитиль, не имела украшений, но, когда его зажгли, проступили красочные силуэты Тутанхамона и Анхесенпаатон в толще алебастра. Чаша была искусно сделана из двух сосудов, вставленных один в другой.

Тутанхамон вспомнил, что светильник был обещан ему в подарок царицей, заказавшей его Тутмесу. Улыбнувшись, фараон вошел в спальню жены.

На ложе, украшенном изображениями кобр и большим солнечным диском, лежала царица, уткнувшись лицом в подушку. Придворные женщины утешали ее.

— Что случилось, Анхесенпаатон? Почему ты плачешь?

— Его нашли мертвым возле дворца, — глотая слезы, прошептала царица, — мы никогда больше не увидим нашего Тутмеса!

— Тутмес убит! — подтвердил вошедший в покои Кагабу.

— Кто убил его?

— Неизвестно. Кинжалом в спину.

— Какие же негодяи подняли руку на такого великого мастера? — гневно воскликнул фараон.

— Да, после Сенмута[38] это был самый прославленный зодчий, — грустно промолвил Кагабу, — а как скульптор он превзошел всех своих предшественников!

— Я знаю, Кагабу, вы с ним были большими друзьями, и твой долг позаботиться о его похоронах. Они должны быть достойными его мастерства. Мумию и гробницу нужно сделать так же искусно, как и все, что выходило из его рук. Если что-нибудь понадобится, возьмешь из моей сокровищницы. А Эйе передай мой приказ любой ценой найти виновного.

— Пусть бог единый и всемогущий ниспошлет тебе милости, а народу твоему силы и счастье! — проговорил Кагабу и, прежде чем уйти, вручил Тутанхамону очередную часть манускрипта. Вечером фараон и Анхесенпаатон снова углубились в чтение.


…Жрецы неотступно следили за Тотом. Он стал их заклятым врагом, он отвращал народ от религии, не скрывал симпатий к простым людям. И знатный вельможа, и простой раб были для этого Сына Неба совершенно одинаковы. И жрецы захотели избавиться от Небесных Посланцев, подорвать их могущество. Они задумали уничтожить железную птицу, чтобы лишить Тота связи со своей родиной. Но они боялись его и потому действовали с большой осторожностью.

А Дети Неба все выспрашивали, что происходило в Египте в стародавние времена. Много им об этом рассказывала Раннаи, но не все было правдой. Танцовщица приукрашивала то, что было на самом деле. Ведь Небесные Посланцы, казалось, пришли из волшебной сказки, и речь у нее все шла больше о кудесниках и чародеях.

— И повелел Уба-Онер, великий чародей, — говорила Раннаи, — принести ему ларец из эбенового дерева, выложенный чистым золотом, где хранилась его книга заклинаний. И еще принести кусок чистого воска. И принесли ему ларец с книгой заклинаний и чистого воска. Уба-Онер слепил из этого воска крокодила длиной в семь пальцев и произнес заклинание: «Если придет неверная жена, чтобы омыться в моем пруду, схвати и унеси ее на дно!» И когда неверная жена пришла и, раздевшись, вошла в воду, восковой крокодил превратился в настоящего длиной в семь локтей и, схватив ее, унес на дно пруда.

Небесные Посланцы улыбались, слушая такие истории.

— Это все интересно, — говорила Дочь Неба, — но нас с братом интересуют те подлинные события прошлого, которые или записаны в ваших манускриптах, или сохранились в народных преданиях. Тебе не приходилось слышать о том, что давно-давно к вам прилетали наши братья? Их железная птица опустилась где-то в вашей стране.

— Я знаю об этом, — воскликнула Раннаи, — они жили на острове Великого Зеленого моря!

— Откуда ты знаешь?

— Знаю! Об этом написано в папирусе, который мне подарил фараон. Я вам покажу его.

Раннаи принесла большой свиток.

— Здесь рассказывается о том, — сказала она, — как один потерпевший кораблекрушение попал на остров Великого Зеленого моря и встретил там змея, говорившего человеческим языком.

И танцовщица прочитала:

«…И сказал змей: „Я расскажу тебе о несчастье, которое приключилось на этом острове. Здесь я жил со своими собратьями и детьми, и всего нас было семьдесят пять змеев. Еще была среди нас одна девочка, дочь простой смертной, но я ее не считаю. И вот однажды упала с неба звезда, и пламя охватило всех. Случилось это, когда меня с ними не было. Они все сгорели, лишь я один спасся. Но когда я увидел эту гору мертвых тел, я сам едва не умер от скорби…“»

— Непонятно, — сказал Тот, — о какой упавшей с неба звезде идет здесь речь. Они, наверное, исправляли повреждение сломавшейся железной птицы, и в этот момент она взорвалась.

— Я тоже так думаю, — согласилась Та. — А где этот остров, ты знаешь, Раннаи?

— Он погрузился в волны Великого Зеленого моря, и его больше нет. У наших жрецов есть тайные записки о каких-то людях, упавших с неба, но они никому не показывают их. Они думают, что это может принести вред религии и их могуществу…


Прошло несколько дней.

По приказу Эйе из Мемфиса привезли заморских танцовщиц, и они развлекали юную царицу. Под звуки флейт, труб, тамбуринов и барабанов гибкие, как змеи, девушки исполняли незнакомые танцы, перемежая их акробатическими номерами. Анхесенпаатон хлопала в ладоши и весело смеялась.

Среди окружавших ее женщин фараон увидел незнакомую девушку. Ее черные волосы, припудренные фиолетовым порошком, были уложены в высокую прическу. Золотые браслеты на ногах соединяла короткая цепочка — символ девственности у дочерей знатных финикийцев. Темные, подведенные глаза внимательно глядели на Тутанхамона.

— Кто это? — спросил фараон.

— Анат, дочь правителя Угарита, подаренная тебе финикийскими послами.

Когда танцовщицы удалились, Анат мелкими шажками вышла на середину комнаты. В руках она держала маленький эбеновый музыкальный инструмент. Глядя на фараона, она запела. Слова были непонятны, но мелодия волновала.

— Что она поет? — спросил Тутанхамон.

— Гимн Иштар, богине любви.

— Они всегда ходят со связанными ногами? — полюбопытствовала Анхесенпаатон.

— Цепочку разрывают, когда девушка становится женщиной.

Взглянув на мужа, Анхесенпаатон спросила:

— Что ты думаешь делать с Анат? Она станет рабыней?

— Нет.

— Тогда отправь ее обратно к отцу в Угарит, — ревниво предложила царица.

— Мы нанесем ему жестокую обиду.

— Так что же делать?

— Ничего. Пусть поет гимны своей Иштар, — улыбнулся фараон.

Когда присутствующие разошлись, к фараону подошел Кагабу.

— Я принес тебе последний свиток, — сказал он. — Ты не забыл, повелитель, что завтра заседание Совета. Чтобы предотвратить или смягчить удар, который, я чувствую, жрецы собираются тебе нанести, скажи, что ты дашь средства на постройку храма Амона в Фивах. — Ты должен это сделать, если хочешь, чтобы все обошлось благополучно. Тебе надо заботиться об Анхесенпаатон, об отце, о Раннаи.

— Хорошо, Кагабу, я подумаю.

— Так поступал в затруднительных случаях твой дед, Аменхотеп III, и потому жил тихо и спокойно.

— Кагабу, что мне делать с Анат? Она живет во дворце, и Анхесенпаатон этим недовольна.

— Отдай ее своей приемной матери Раннаи.

Вечером, когда зажгли светильники, Тутанхамон и Анхесенпаатон развернули свиток, принесенный Кагабу.


Вернулся из похода военачальник, по имени Ром. Он отличался не столько храбростью, сколько хитростью и вероломством. Зная, что он любит Раннаи и хочет на ней жениться, жрецы решили использовать его для своих замыслов.

Проведав о том, что Тот собирается показать фараону, как летает железная птица, Ром по наущению жрецов решил помешать ей вернуться на землю. Пробравшись ночью к железной птице, он забрался в нее, но один из воинов, охранявших птицу, заметил это и сообщил во дворец. Рома схватили и заключили под стражу, но он клялся, что хотел только посмотреть, что у птицы внутри, ничего не трогал там. Тоту ничего об этом не сказали, чтобы не расстраивать его.

Наступил день, назначенный для полета. Вместе с Тотом поехали фараон, наследник с Дочерью Неба и Раннаи, собиравшаяся вскоре подарить Сыну Неба ребенка. За ними следовали жрецы, придворные и телохранители.

Когда Тот вошел в птицу и затворился в ней, Дочь Неба повелела, чтобы все отошли подальше, легли на песок и крепко зажмурили глаза.

— А кто встанет и будет смотреть, — сказала она, — того поразит смерть!

Что-то зашипело, зашумело внутри птицы, блеснуло яркое пламя, такое яркое, что его увидели все, хотя глаза их были закрыты, и дрогнула земля. А когда шум затих, птицы уже не было.

Вдруг Дочь Неба громко вскрикнула и побежала к колеснице:

— Скорее, скорее! — торопила она. — С Тотом случилось несчастье, его птица загорелась, она падает…

Погнали лошадей во весь дух, но птицы нигде не было видно. Долго мчались они, пока кони не упали в изнеможении. Переменили лошадей и снова помчались.

Много дней скакали Дочь Неба и рыдающая Раннаи, пока не добрались до берега Великого Зеленого моря. Рыбаки, жившие на берегу, видели, как горящая железная птица упала в волны и как вода закипела вокруг. И поднялся огромный водяной столб, и задрожала земля от сильного грома.

Долго ходили по берегу моря осиротевшие сестра и жена Сына Неба, проливая горькие слезы, а рыбаки рассказывали, как из горящей птицы выскочило что-то объятое пламенем и полетело над морем. К вечеру на берег выбросило волнами великое множество уснувшей рыбы. Великое Зеленое море стало превращаться в красное…[39]

Когда стало известно о гибели Тота, вспомнили Рома и стали обвинять его в разразившейся катастрофе. Слухи дошли до Раннаи и Дочери Неба. И повелела Дочь Неба привести к ней Рома.

В большом дворцовом зале в присутствии фараона, наследника и всех придворных Ром держал ответ. Он повинился в том, что испортил железную птицу по наущению жрецов. Когда он умолк, Дочь Неба встала и гневно сказала:

— Ты виновен в смерти моего брата и супруга Раннаи, и нет тебе прощения. Ужели ты не представлял себе, каких трудов нам стоило добраться к вам? Ты отнял жизнь не только у брата, но и у меня, потому что теперь я не смогу вернуться на родину. И я знаю, что тоска убьет меня.

Ты нанес вред всем людям. Ты порвал ту нить, которую мы с таким трудом протянули между нашим и вашим мирами. Только безумец мог это сделать. Тех же, кто толкнул тебя на этот варварский поступок и теперь трусливо прячется за чужими спинами, ждет бесславное будущее. Они заставят вас забыть наши имена, уничтожат записи того, что мы говорили, но никогда не сотрут из памяти народа воспоминаний о посещении Земли Небесными Посланцами. И люди будут стремиться к нам, потому что не в мрачных храмах, а в просторах Вселенной их ждут истинные знания и подлинное счастье. Настанет время, когда и к нам прилетят жители Земли. Но это будут не жрецы, не прислужники богов, а простые смертные, которым мы скажем от чистого сердца: «Добро пожаловать, дорогие собратья по разуму!»

— Пообещай мне, великий фараон, — обратилась Дочь Неба к владыке Египта, — и ты, мой милый супруг, выполнить мою последнюю волю. Чувствую я, что недолго осталось мне жить. Пусть муж возьмет к себе в дом Раннаи, он когда-то любил ее, и после моей смерти назовет ее супругой. Вместе со своими детьми она воспитает и моего сына. Похороните меня так, чтобы в усыпальнице моей было, как внутри железной птицы, чтобы казалось, будто я снова лечу с милым братом.

Так она сказала и горько заплакала. И поклялся фараон, что выполнит все ее желания. И повелел он найти высокую гору, которая, постепенно суживаясь, как бы уходила ввысь, туда, откуда пришла Дочь Неба, а в основании этой горы соорудили последнюю обитель Небесной Посланницы.

Дочь Неба загрустила, затосковала по далекой родине. С нетерпением ждала она наступления ночи и подолгу глядела на звезды. Она верила, что пройдет время и жители Земли полетят в небо. И она записала все, что надо знать, отправляясь в далекое путешествие. Это завещание Дочери Неба далеким потомкам она передала мужу, чтобы тот сохранил его для грядущего. И угасла она, оставив сына, Тутанхатона.

Набальзамированное тело ее обернули тонкими, пахучими пеленами, напоминавшими те прозрачные, душистые одеяния, в которых она впервые предстала перед лицом фараона. Гроб из чистого золота навсегда скрыл ее от людских глаз. Соорудили лазуритовый саркофаг в виде ковчега. По углам его поставили фигуры четырех богинь охранять покой усопшей: Изиды, Нефтиды, Нейт и Селкит. На стенах саркофага изобразили большие орлиные крылья — символ великого полета. Поверх лазуритового ковчега был сооружен второй, из тиса, украшенный изображениями из загробной жизни. Сквозь каменную толщу скалы пробили узкий ход, ведущий наружу, так что из усыпальницы была видна Полярная звезда, она должна была служить путеводным маяком в последнем путешествии Дочери Неба.

Рядом с усыпальницей вырубили в скале маленькую кладовую, куда сложили все, что необходимо в пути Небесной Посланнице: одежду, хлеб, жареную птицу, фрукты, орехи. Не были забыты и душистые масла, и цветочные мази для протираний, и краска для губ, бровей и ресниц, и зеркальце. А потом, совершив последние погребальные обряды, замуровали вход и фараон приложил к нему свои печати. Завалили вход камнями, засыпали песком.

Так завершилась повесть о Детях Неба, как записал ее от начала до конца Кагабу, главный писец фараона.


— Ты плачешь, Анхесенпаатон? Не надо плакать! Не плачь, милая Анхесенпаатон!

И слезы потекли по щекам юного фараона.

На следующий день Тутанхамон со свитой отправился в Фивы, близ которых был расположен храм Хатшепсут.

— Они нарочно назначили заседание Совета в храме Хатшепсут, — недовольно говорил Тутанхамон, сидя на палубе барки «Великолепие Атона», уносившей его на юг, к древней столице фараонов фиванской династии. — Они хотят этим подчеркнуть, что я, как и Тутмос III, рожден женщиной нецарской крови.

— Ты прав, — грустно согласился Кагабу, — храм царицы Хатшепсут находится возле храма Ментухотепа III, родоначальника династии. Царица Хатшепсут потому и построила храм рядом, чтобы подчеркнуть свое право занимать престол Египта, некогда завоеванный Ментухотепом III.

Помолчав, он спросил:

— Ты видел отца, государь?

— Нет. Он болен и просил не беспокоить его.

— Но ты знаешь о том, какие унизительные требования предъявили ему жрецы?

— Он их отверг.

— Нет, государь, он их принял.


Прибыв в древнюю столицу, фараон со свитой направился к расположенному в горах храму.

Вдоль дороги стояли статуи сфинксов, изображавших Хатшепсут в виде львов с человеческими головами. Сделанные из песчаника сфинксы были ярко раскрашены, и пестрота желтых лиц и тел, красных и зеленых полос головных платков усиливалась ослепительной белизной массивных трехметровых пьедесталов с рельефными фигурами связанных пленников.

Перед зданием храма был расположен большой двор, его ограждал высокий забор, украшенный рядами пилястр и священными изображениями.

С запада к двору примыкал портик нижней террасы храма, образованный двумя рядами колонн. На верхнюю террасу храма вела монументальная лестница. По обеим сторонам портика возвышались восьмиметровые статуи, изображавшие Хатшепсут в образе бога Озириса. У подножия лестницы стояли фигуры львов.

Расположенный на первой террасе двор также заканчивался портиком с лестницей, ведущей на следующую террасу. Здесь были изображены сцены похода в страну Пунт за ароматичными веществами.

Фараон в сопровождении жрецов, вышедших его встречать, прошел большой колонный зал и вступил в малый, где заседал Совет.

Верховный жрец Кенамон сидел на возвышении, напротив него был поставлен трон для Тутанхамона и ниже — кресло для Эйе. Вокруг разместились жрецы — члены Совета.

После традиционного приветствия Кенамон, помолчав, словно собираясь с мыслями, медленно заговорил. Каждую его фразу Тутанхамон воспринимал, как удар молота по наковальне. Юный фараон старался не пропустить ни одного слова, чтобы потом, передав все слышанное отцу и своему наставнику Кагабу, попросить у них совета. Своего жизненного опыта у него еще не было. Ведь ему шел только пятнадцатый год.

— Черные дни настали для Египта, — начал Кенамон, — великий грешник и вероотступник, именовавший себя Эхнатоном — Благим для Солнца, отверг религию предков, запретил поклоняться богам, которых народ чтит на протяжении тысячелетий.

Фараон растерянно посмотрел вокруг. Жрецы избегали его взгляда, Эйе сидел, сурово потупившись.

— И боги покарали отступника, — продолжал Кенамон, возвышая голос, — соседи перестали платить нам дань, народ уклоняется от податей, казна пустеет. Знать отвернулась от своего бывшего кумира, войска перестали ему повиноваться. Горе нам! Горе Египту!

— Твой отец, — обратился он к Тутанхамону, и в глазах его сверкнула ненависть, — объявил высшим божеством Атона, он позволил себе утверждать, что только Солнце — источник жизни и благополучия, забыв о могущественных богах, забыв, что Солнце лишь символ бога Амона, царя богов и покровителя наших славных Фив. Амон — наша сила, наша жизнь, а Атон — выдумка твоего отца. Он поверил наветам пришельцев, выдававших себя за Детей Неба. Мы говорили с богиней Неба Нут, и она ответила, что не знает их и не посылала к нам своих детей. Пришельцы были смутьяны и богохульники. Твой отец не только поверил их бредням, но и стал проповедовать их лжеучения. Именовавший себя Сыном Неба осмелился назваться именем бога Луны, бога Великой Премудрости — Тота. Это ли не кощунство! И бог покарал его.

«Он мне мстит, — подумал Тутанхамон, — за то, что я не прогнал финикийских послов».

— Ты и твой отец вняли наконец нашим требованиям и отреклись от имени Атон, но жена твоя до сих пор именуется Анхесенпаатон. Ужель и она хочет навлечь на себя гнев богов? Помни, что они жестоко наказывают вероотступников.

Тутанхамон вздрогнул и со страхом посмотрел на главного жреца. Чего он хочет? Чего ему еще нужно?

— Твоя жена, повелительница Египта, отныне будет именоваться Анхесенпаамон, а имя Анхесенпаатон да будет навеки проклято! Недавно здесь был твой отец. Он отрекся от своих заблуждений и проклял Атона.

Юный фараон закрыл глаза руками, чтобы скрыть слезы, блестевшие на его длинных ресницах. Он понял, что отец принес эту жертву, дабы спасти его.

— Твой отец разорил страну, — продолжал Кенамон, — у нас нет средств даже на постройку большого храма Амона. — Воцарилась тишина. Кенамон и члены Совета выжидательно глядели на повелителя Египта.

Тутанхамон встал, и его звонкий голос нарушил тягостное молчание:

— Все расходы по постройке храма Амона я беру на себя!

Изумленные жрецы переглянулись. С недоумением смотрел Эйе на юного фараона.

— Слава тебе, владыка Египта! — хором воскликнули члены Совета. — Да будешь ты жив, здоров и могуч!

— Воздадим хвалу богу Амону, — растерянно прошептал Кенамон.


За последние дни Эхнатон, отец Тутанхамона, заметно постарел и осунулся. Сына он принял в постели. Грустно смотрел он на своего любимца, положив высохшую ладонь на руку юного фараона.

— Бедный мальчик, — говорил он, — сколько горя выпало на твою долю. Я, взрослый, сильный человек, и то свалился, каково же тебе, ребенку. А как твоя жена приняла все это?

— Она расплакалась и заявила, что ее имя Анхесенпаатон и она не хочет быть Анхесенпаамон.

Старый фараон горько усмехнулся.

— Бедная девочка! Надо ее успокоить и уговорить. Ты еще очень молод, — после долгого молчания сказал он, — и мало знаешь о Детях Неба, поэтому тебе будет легче ужиться с жрецами, уступать той силе, какую они представляют теперь в государстве. Я пытался было бороться с ними, но мне это оказалось не по силам. Не ссорься с ними, пока не подрастешь и не приобретешь верных, надежных друзей. А сейчас не противоречь им и не восстанавливай их против себя, особенно Кенамона. Это сильный, хитрый и коварный враг. Никто не сумеет защитить тебя от его гнева.

— А Эйе?

— Эйе приходится нам родственником. У него много влиятельных друзей. Он называет себя твоим другом, но и ему, мой сын, доверять полностью нельзя. Будь с ним осторожен.

— А Кагабу?

— Кагабу беспредельно предан тебе, но он уже стар. И сторонников теперь у него не осталось. Его последнего друга, прославленного зодчего Тутмеса, предательски убили. Кагабу очень умен. Он много читал, много путешествовал, знает языки соседних стран. Поэтому я и сделал его твоим наставником вопреки протестам жрецов. Держись его, он убережет тебя от неверного шага.

Но не забывай, что Кагабу — простой человек. Его отец был ремесленником, а мать работала на пекарне. Знать сторонится его, и, чтобы не раздражать ее, старайся не показывать своего расположения кКагабу.

— А как относилась к нему мама?

— Лучше, чем к другим. Это она настояла, чтобы сделать его хранителем царской сокровищницы.

— Отец, — тихо попросил Тутанхамон, — дай мне мамино завещание.

— Зачем оно тебе? Не надо. Лучше вовсе не знать, чем скрывать какую-то тайну. Это очень тяжело, мучительно тяжело. А теперь позволь мне обратиться к тебе с просьбой. Чувствую, что дни мои сочтены. Я не успел закончить постройку своей усыпальницы и не жалею об этом, потому что жрецы разрушили бы ее после моей смерти, чтобы осквернить мои останки.

Поручи тем, кто строит твою усыпальницу, тайно сделать небольшой склеп в скалах. Неподалеку от твоей гробницы захоронена Дочь Неба, твоя мать, пусть между вами захоронят и меня. Не надо ничего ценного класть в гробницу, потому что воры, подстрекаемые жрецами, разграбят ее. Единственное, что ты положишь туда, — завещание твоей матери, Дочери Неба. Оно будет в эбеновой шкатулке, запечатанной моей печатью. Не открывай ее. Так будет лучше для тебя. Не пришло еще время, чтобы постичь то, что для нас пока непонятно. Со временем найдут это завещание и используют его. Я верю. Старость настигла меня, и слабость вошла в мое тело: померкли мои глаза, ослабели руки, ноги больше не служат мне, сердце мое утомилось. Близок час моей кончины, и скоро уже понесут меня в город вечности, в город могил. Иди, мой сын, я хочу, чтобы никто меня больше не беспокоил.

Поцеловав отца, взволнованный Тутанхамон направился к приемной матери, Раннаи. Среди окружавших ее женщин он увидел дочь правителя Угарита.

— Благодарю тебя за бесценный подарок, который ты мне сделал, прислав Анат, — сказала Раннаи, — я уже успела полюбить ее и хочу, чтобы она не чувствовала себя здесь одинокой.

Юная финикиянка вопросительно глядела на Тутанхамона, и во взгляде ее было столько немого укора и горькой обиды, что он невольно подошел к отвергнутой им девушке и ласково спросил:

— Хорошо тебе здесь, Анат?

Девушка опустила голову, и крупные слезы потекли по ее лицу.

— Не плачь, Анат, я очень рад, что снова встретился с тобой, — откровенно признался он, чувствуя, как яркий румянец разлился по его лицу.


…Шли годы. Тутанхамону исполнилось девятнадцать лет, Анхесенпаамон — пятнадцать.

Эхнатон скончался, и его тайно похоронили в маленьком склепе, неподалеку от строящейся гробницы Тутанхамона.

Через несколько дней неожиданно скончалась и Раннаи. Отчего она умерла, никто не знал, и только один Кагабу догадывался о причине ее смерти: она была женой Сына Неба и жрецы не могли ей этого простить.

После смерти Раннаи Анат вернулась во дворец. Кагабу не раз замечал нежные взгляды, которые Эйе бросал на молодую финикиянку. Чтобы получить разрешение на похороны Эхнатона и Раннаи, старый царедворец предложил Тутанхамону отдать Анат Эйе.

Юный фараон не хотел и слушать об этом, но после настойчивых просьб жены, ставшей на сторону Кагабу, в конце концов согласился. Ему было жаль отдавать девушку, которая пробудила в нем благородные чувства. И ему стало очень грустно, когда через несколько дней Анхесенпаамон сообщила, что видела Анат без золотой цепочки на ногах.

Как-то тихим весенним вечером Тутанхамон и Анхесенпаамон сидели в плетеных креслах на верхней террасе большого Фиванского дворца, куда Совет жрецов заставил их переехать из Ахетатона, предав разрушению столицу, основанную Эхнатоном.

На востоке блестело зеркало вод Нила. На западе громоздились высокие холмы, защищавшие Долину царских гробниц от сыпучих песков пустыни.

— Ты заметил, — обратилась царица к мужу, — как изменился за последнее время Эйе. Он не ходит, а ступает, не говорит, а изрекает, не сидит, а восседает, точно владыка древнего царства. Не знаю, почему я начала бояться его. Когда он входит, у меня появляется такое чувство, какое должна испытывать маленькая птичка, попавшая в пасть крокодила.

— Царица никого не должна бояться, тем более Эйе — друга фараона, — улыбнулся Тутанхамон.

— Он друг на словах, только на словах.

Помолчав, Анхесенпаамон продолжала:

— Сегодня я была в художественных мастерских. Вспоминали Тутмеса. Я до сих пор не могу его забыть. Мастера готовят тебе подарки, и я любовалась очень красивыми вещами.

— Что же тебе больше всего понравилось?

— Колесница, которую я для тебя заказала. Она вся покрыта золотыми пластинками, и на каждой рельефные изображения военных сцен. По краям орнамент из драгоценных камней и разноцветного стекла в золотой оправе. На переднем конце дышла золотой сокол с солнечным диском на голове.

— А днище какое?

— Из кожаных ремней, покрытых звериной шкурой.

— А обода?

— Кожаные. Как ты вырос, — улыбнулась она, глядя на мужа, — совсем взрослым стал, а я как была маленькой, такой и осталась.

— Я вырос, а ты похорошела. Я не видел ни одной девушки, ни одной женщины, которая была бы краше тебя.

— А Анат? — ревниво спросила царица. — Смотри! Смотри! — вдруг воскликнула она, указывая рукой на восток. — Что это?

По небу летел яркий метеор, оставляя за собой длинный сверкающий след. Стало светло как днем.

— Мне страшно… — прошептала Анхесенпаамон.

Метеор исчез на западе, и снова все погрузилось во тьму.

— Куда он полетел?

— В страну Тимхи.

На террасе появился Кагабу.

— Ты видел? — тревожно спросила его царица. — Что это? Ученые, о которых говорила Дочь Неба?

— Не знаю, может быть, и ученые, а может быть, хвостатая звезда. Я в детстве видел такую.

— Но ты видел и железную птицу.

— Железная птица прилетела днем и не блестела так ярко, а впрочем, кто его знает, что это…

— Как бы я хотел, чтобы это были Дети Неба! — невольно вырвалось у фараона.

На следующий день по решению Совета жрецов Эйе отдал приказ направить войска в западные районы страны. Жрецы готовились по-своему к появлению Небесных Посланцев, если это окажется их железная птица.

С нетерпением и тревогой ждали во дворце известий.

Наступил месяц эпифи. После обеда Тутанхамон и Анхесенпаамон спустились в сад. У подножия высоких пальм и усыпанных душистыми белыми гроздями акаций пестрели цветы.

— Посмотри, сколько васильков! Я сплету тебе из них венок.

Нарвав цветов, царица стала украшать ими голову мужа.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросила она. — Ты побледнел, и взгляд у тебя какой-то странный…

— Мне нехорошо, Анхесенпаамон. Я хотел бы лечь.

— Ты нездоров?

— Не знаю, что со мной.

Он встал и, пошатнувшись, снова опустился на скамью.

Тутанхамона уложили в постель. Анхесенпаамон не отходила от него. Пришла царица Нофертити, пришел Кагабу, послали за придворными и врачами.

С каждым часом фараону становилось все хуже, и вскоре он потерял сознание. Анхесенпаамон в отчаянии ломала руки, заливаясь слезами.

— Почему ты молчишь, Кагабу? — спросила Нофертити старого царедворца.

— Я вспомнил его приемную мать, Раннаи, с нею было точно так же.

— Ты думаешь, его отравили?

Кагабу сокрушенно кивнул головой.

— Что же делать? Чем помочь?

К вечеру Тутанхамон, не приходя в сознание, скончался.

Дворец огласился женским плачем. Сумрачно глядели мужчины. Сидя у изголовья покойного, юная царица застыла в великом горе. Эйе накануне уехал в страну Пунт, и Совет жрецов поручил Кагабу как хранителю царских сокровищ заняться похоронами.


Прошло установленное обрядами время. Набальзамированное тело фараона лежало в золотом гробу, созданном руками искусных мастеров, учеников Тутмеса.

Хотя усыпальница и не была еще закончена, Тутанхамона решили похоронить в ней.

Провожать фараона в последний путь вышли все жители столицы. Собрались номархи, приехали представители соседних стран, с которыми покойный фараон старался жить в дружбе, мире и согласии.

Печально двигалась траурная процессия во главе с верховным жрецом Кенамоном. Скорбно склонив головы, придворные несли на носилках, украшенных львиными головами, золотой гроб, на крышке которого был изображен покойный фараон в образе Озириса.

Когда гроб установили в усыпальнице, к нему приблизилась Анхесенпаамон и попросила приоткрыть крышку, чтобы в последний раз взглянуть на останки покойного мужа.

Только один Кагабу, стоявший рядом с царицей, видел, как она быстро сунула под ожерелье амулет, изображавший крылатую змею с головой Дочери Неба.

— Восстань из небытия, о ниспростертый, — тихо прошептала она строки из «Книги мертвых», — да одолеешь ты врагов своих и восторжествуешь над тем, что они совершили против тебя.

Опустилась тяжелая крышка, и гроб покрыли белым саваном, оставив открытым только лицо фараона. Этот гроб бережно опустили в другой, чуть побольше, из дерева смерти — тиса, обитый золотом и богато расцвеченный инкрустациями. На стенках второго гроба были изображены коршун, защищающий фараона своими крыльями, и змея Буто.

Покрыв тонкой, как паутина, пеленой, этот гроб опустили в третий — из золота. Крылатые богини Исида и Нут, мастерски изваянные лучшими художниками Ахетатона, держали гроб в своих объятиях, на стенке гроба была надпись:

«О мать Нут! Простри надо мной свои крылья, извечные звезды…»

Над гробом воздвигли огромный желтый кварцитовый саркофаг, по углам которого стояли изваяния четырех богинь — Исиды, Нефтиды, Дейт и Селкит, распростерших руки и крылья.

Кварцитовый саркофаг последовательно закрыли четырьмя золочеными саркофагами, инкрустированными синим фаянсом. Последний из них был запечатан печатью с тронным именем Тутанхамона — Небхепрура.

Погребальный покой отгородили кирпичной стеной, быстро оштукатурили ее и наложили печати. Потом в сокровищнице усыпальницы установили ковчег с захороненными в нем внутренними органами Тутанхамона. Ковчег был последним шедевром Тутмеса, выполненным незадолго до смерти талантливым ваятелем.

Вдоль южной стены расставили запечатанные ларцы с драгоценностями. На их крышки поместили модели судов — целый маленький флот.

У северной стены расположили искусно украшенные слоновой костью, черным деревом и позолоченным гипсом ларцы с ювелирными изделиями. Тут же поставили большой ларец с игрушками, которыми в детстве играл Тутанхамон. Сверху Анхесенпаамон положила свое маленькое опахало из страусовых перьев с ручкой из слоновой кости, которое очень нравилось покойному мужу.

Долго расставлялись под руководством Кагабу различные предметы, которые должны были понадобиться фараону в его загробной жизни. Когда все было закончено, у входа в сокровищницу поставили большое черное изваяние бога Анубиса, закутанное в погребальные покровы, установив перед ним маленький тростниковый факел с магической надписью: «Да сгинет враг Озириса, в какой бы форме он ни явился!»

Потом начали заполнять кладовые усыпальницы.

Апхесенпаамон хотела, чтобы вместе с вооружением покойного фараона находилась колесница — ее последний подарок мужу. Но узкий коридор, ведущий в усыпальницу, не позволял ее протащить сюда. Пришлось разобрать боевую колесницу и по частям внести в усыпальницу. Тут же поставили царское ложе, украшенное львиными головами, и золотой трон фараона.

До поздней ночи заполнялись кладовые и покои царской усыпальницы.

Юная царица едва выстояла до конца церемонии, и, когда последние печати были наложены на последнюю стену, отгородившую вход в усыпальницу от внешнего мира, она подошла к матери и, припав к ее груди, горько зарыдала.


Облаченная в глубокий траур, Анхесенпаамон после смерти мужа никуда не выходила и никого не принимала, кроме родных и Кагабу. Он стал теперь единственным советником, которому она безгранично доверяла.

— Царица, — говорил он, — как ни велика твоя скорбь, не забывай, что ты владычица Египта. Государственные дела требуют твоего участия, а ты уединилась, оставив всю власть в руках Эйе. Смотри, как бы он не стал твоим соправителем.

— Ну и что же? — безучастно спросила царица.

— Тогда он женится на тебе…

— Никогда!

— Тебя и спрашивать не будут, слишком молода ты. Такие примеры известны.

— Что же делать, Кагабу? Подскажи мне.

— Я много думал об этом, царица. Тебе нужно выйти замуж за одного из сыновей могущественного правителя соседней страны, чтобы сохранить свой трон.

— За кого же ты хочешь выдать меня? — с горькой усмешкой спросила Анхесенпаамон старого друга.

— Самым разумным будет выйти замуж за сына хеттского царя.

— А если он не возьмет меня?

— Краше тебя никого нет, царица!

Анхесенпаамон опустила голову и по-детски заплакала. Так говорил ей когда-то Тутанхамон.

— Я напишу хеттскому царю, — продолжал Кагабу, — и сегодня же отправлю верного гонца, только никому об этом не говори. Если Эйе узнает о наших планах, он помешает им.

Вечером специальный курьер отбыл в страну хеттов с посланием владычицы Египта:

«Мой муж умер, а я слышала, что у тебя есть взрослые сыновья. Пришли мне одного из них. Я выйду за него замуж, и он станет владыкой Египта».


Задумался хеттский царь, читая это послание. Прежде чем согласиться на предложение египетской царицы, нужно было хорошо обдумать его и обсудить. Кто знает, нет ли здесь какого-нибудь подвоха? Поговорив со своими советниками, он решил послать гонца в Египет разузнать, как в действительности обстоит дело.

Прошел месяц.

Велико было разочарование Анхесенпаамон, когда вместо ожидаемого царевича прибыл гонец.

По совету Кагабу она написала второе письмо:

«Для чего я стану обманывать тебя, владыка Хеттской державы? У меня нет сына, а мой муж умер. Пришли одного из твоих сыновей, и я сделаю его царем!»

Успокоенный царь хеттов стал снаряжать сына в далекое путешествие.


Поздним вечером возвращался Кагабу во дворец. Проходя мимо храма Амона, он увидел закутанных в плащи людей. До него донесся чей-то голос, показавшийся ему знакомым:

— Не забудьте, что он разрезан на четыре части, которые могут лежать в разных местах. Отыщите их во что бы то ни стало.

Кагабу притаился за пилоном и, когда фигуры скрылись за углом храма, пошел следом.

Он понял, что речь шла о папирусе, переданном им Тутанхамону и погребенном в царской усыпальнице.

«Неужели они осмелятся осквернить гробницу?» — думал он.

Миновав городские ворота, незнакомцы направились к Долине царских усыпальниц.

Кагабу старался не терять их из виду.

Неизвестные уверенно направились к гробнице Тутанхамона. Предположения Кагабу подтверждались.

Спрятавшись за развалинами хижин рабов, строивших усыпальницу, он с трудом различал во тьме силуэты незнакомцев, отваливших большой камень, за которым зиял провал. Видимо, ход был прорыт несколько дней назад. Злоумышленники засветили фонарь и скрылись в провале.

Кагабу терпеливо ждал. Но он не знал, что и за ним наблюдают.

Прошел час. Послышались приглушенные голоса, и в отверстии показался свет фонаря. Грабители вылезли из провала. В руках они держали знакомый эбеновый ларец с его манускриптом.

— Святотатцы! — крикнул Кагабу, бросаясь на них. — Как вы смели осквернить погребальные покои фараона?!

Точно из-под земли выросли две темные фигуры. Кагабу повалили на землю, заткнули ему рот и крепко связали.


Через несколько дней Кагабу предстал перед судом. За большим столом сидели жрецы, среди которых кроме фиванских были и служители храмов Мемфиса и Она.

«Неужели собрался Верховный суд?» — с ужасом подумал Кагабу и стал считать число судей. Их оказалось тридцать, по десять от каждого из трех жреческих центров. Да, он не ошибся, это был Верховный суд, на котором подсудимый не мог произнести ни единого слова, чтобы слова и жестикуляция обвиняемого не могли повлиять на судей. Жалобу он мог подать лишь в письменном виде. Никто не мог изменить постановление этого суда, и Кагабу понял, что участь его предрешена.

Обвинительную речь произнес верховный жрец Амона Кенамон.

— Вот святотатец, — сказал он, указывая на Кагабу, — которого боги отдали нам в руки. Зная, какие ценности погребены в усыпальнице покойного фараона, он ночью, как вор, проник в гробницу, чтобы похитить их. Он осквернил останки фараона, который безгранично доверял ему, считая своим лучшим другом. Покойный владыка Египта возвысил его, возведя в сан царедворца. Так вот какова его благодарность! Показаний выследивших его жрецов совершенно достаточно, чтобы уличить в преступлении. В эбеновом ларце, который он хотел похитить, хранилось самое ценное сокровище усыпальницы.

Но вина обвиняемого не только в этом. Он вел тайные переговоры с хеттами, подготовляя их вооруженное вторжение в Египет. Только бессмертные боги могут указать нам то наказание, которое он заслужил.

— Ложь! Гнусная ложь все, что ты говоришь! — воскликнул Кагабу, вырываясь из рук схвативших его стражников. — Только такой негодяй, как ты, мог… — ему не дали закончить, заткнув платком рот.

— За все свои преступления, — продолжал Кенамон, — он ответит перед всемогущим богом Амоном-Ра. Я все сказал. Уведите виновного и приготовьте его к позорной смерти.

По городу поползли слухи о том, что хетты вероломно напали на страну, чтобы захватить плодородную долину Нила. Верховный Совет жрецов послал на север отборные войска под командованием храброго полководца Хоремхеба, предложив Эйе стать соправителем юной царицы, пока она не станет совершеннолетней.


Погасли в домах огни, умолк уличный шум, не доносились из сада птичьи голоса. Все уснуло. Наступила ночь.

Анхесенпаамон собиралась ложиться, когда ей доложили о приходе Эйе.

Не успела она ответить, что в столь поздний час не может его принять, как дверь ее спальни распахнулась и на пороге появился Эйе.

Испуганно глядела на сановника юная царица, предчувствуя недоброе.

— У меня к тебе срочное дело, царица, — сказал он, делая присутствующим знак удалиться.

— Что случилось, Эйе?

— Мне стало известно, госпожа, о тех двух письмах, что ты послала с гонцами хеттскому царю.

Анхесенпаамон побледнела.

— Как главный везир, я захватил в плен хеттского царевича, осмелившегося с войсками переступить границу нашего государства.

Царица пошатнулась.

— Как твой соправитель, я предал его смерти.

Словно подкошенная, упала царица к ногам Эйе.

— Да свершится воля богов! — прошептал он, поднял молодую женщину и положил на постель. Взяв подушку, он накрыл ею лицо Анхесенпаамон. Царица встрепенулась. Эйе прижал подушку сильнее. Вздрогнуло тело Анхесенпаамон, тщетно она пыталась бороться, силы постепенно оставляли ее. Вот мелкая дрожь пробежала по телу царицы, словно трепетала птичка, пойманная в тенета. Судорожно уцепившиеся за руку великого везира пальцы медленно разжались…

— Да причислят тебя боги к своему сонму! — тихо проговорил Эйе, положив голову Анхесенпаамон на подушку, и вышел из царской опочивальни.

Носитель опахала по правую руку царя и Первый друг фараона стал единовластным правителем Египта. Но недолго длилась его власть. Совет жрецов вскоре избрал фараоном полководца Хоремхеба, с которого и началась XIX династия Нового царства.


Вместо послесловия
В песках Ливийской пустыни, к юго-западу от Каира, где когда-то приземлилась железная птица, разросся чудесный оазис Сивах, который древние греки называли Сантарией. Высокие пальмы окружают полуразрушенный египетский храм, расписанный многочисленными фресками.

С конца XVIII династии этот храм с его оракулами стал местом паломничества. Из близких и далеких стран к этому священному месту приходили с богатыми дарами. Исторические документы повествуют о том, что вопрошать оракула приезжали царица Семирамида, прославившаяся висячими садами, которые считались одним из семи чудес света, египетский фараон, основатель XXVI династии, Псамметих I, персидский царь Кабиз, греческий полководец Александр Македонский, римский консул Катон и многие, многие другие. Писал об этом храме и греческий историк Геродот.

С проникновением христианства в Северную Африку храм перестал существовать и оазис сделался местом ссылки еретиков.

…Между Египтом и Аравией расположен залив Индийского океана, называвшийся в далекие времена Великим Зеленым морем. Сейчас оно называется Красным. Средняя глубина этого моря — около четырехсот метров, но в центральной его части есть глубокая впадина, как бы гигантская воронка. В этом месте, по свидетельству древнего манускрипта, «горящая железная птица упала в волны моря, и закипело все вокруг, и поднялся к небу большой водяной столб, и земля задрожала от сильного грома…»

И. Росоховатский Разрушенные ступени

Фантастический рассказ
Через несколько часов мы улетим отсюда, что останется в памяти о нас у этих существ — уже не животных, но еще не людей? Что мы забыли сделать для них?

Они стоят неподвижно, полукольцом. Слегка шевелят лиловыми усами-антеннами, расположенными на «головах», точнее, на треугольных возвышениях в центре туловищ. О чем они думают сейчас? Обо мне? О ракете? О себе?

Тускло отсвечивает густая жидкость в раковинах, которые существа держат в щупальцах, не расставаясь с нею ни на миг. Эта жидкость — их жизнь. Они не могут прожить и полчаса, если не отхлебнут немного из раковин.

Мне жаль их. Но это не только жалость. Они напоминают маленьких детей. Наши далекие предки когда-то были такими — в пору детства Земли. Беспомощными, безжалостными, отчаянно любопытными. Что влечет их от скрытых в недрах планеты озер с жизненосной жидкостью через извилистые пещеры на поверхность? Может быть, в пещерах иссякли радиоактивные источники, а они не могут обходиться без света? Со дна озер достают они раковины. Тот, кто лучше ныряет, добывает раковину побольше. Значит, он может дольше оставаться на поверхности. Если бы не это, они бы сдружились, им было бы легче выжить. Они и так держатся группами, когда возвращаются к озерам через завалы в пещерах, где их на каждом шагу подстерегают опасности. Но когда в раковинах есть жидкость, они боятся друг друга. А потом снова объединяют усилия для защиты от враждебной природы.

«Они становятся разумными», — сказал наш командир Влад, и его слова прозвучали как резолюция. Он всегда говорит так: мало, медленно и весомо. Я часто спорю с ним, и он всегда оказывается прав. Это меня бесит, заставляет спорить без надежды на успех. Другие улыбаются, даже Ася. А Влад молчит, чтобы потом одной фразой опровергнуть все мои доводы. Тошнотворная правота невозмутимо стоит за ним, как тень. Неужели он ни разу не ошибется?

Впрочем, ему нельзя ошибаться: от этого может зависеть жизнь всего экипажа. И все-таки мне иногда хочется, чтобы он ошибся… и стал человечнее…

Одно из существ проявляет признаки беспокойства. Догадываюсь: жидкости в раковине осталось мало. Мне кажется, что оно испытывает страх перед возвращением в недра планеты, во тьму, к дымящимся озерам. На его пути тысячи опасностей, щупальца полурастений-полуживотных, притаившихся в пещерах, частые обвалы. Но оно пойдет по этому пути снова и снова. Оно уже не может иначе.

Поэтому мне трудно относиться к ним холодно-изучающе, как Влад. Прощаю их скупость и жестокость.

Помню, как один из них, задержавшийся на поверхности дольше, чем должен был, попытался выхватить у другого раковину со спасительной жидкостью. Они дрались насмерть. Расплескали всю жидкость. Другие стояли, наблюдали. Не вмешивались.

Мы ничем не могли помочь… Передавали по радио сигналы, просили других уделить хоть каплю из своих запасов. Но они разбегались при нашем приближении. Даже пробовали защищаться. Ася расплакалась: «Скоты!» Я попытался проникнуть к озерам. Влад понял мой замысел, процедил: «Не успеть». Я едва не погиб, а когда вернулся с жидкостью, было ужо поздно…

Мне потом влетело от Влада. Я огрызался как мог, предвидя его приказ: «Не вмешиваться».

Мое расположение к ним даже после этого события не уменьшилось. Именно потому, что очень страшен их путь и что они все-таки идут по нему.

Я смотрю на скалистое плато, где сверкает вершина Дворца, который мы создали для них. Тревожное беспокойство не покидает меня. Как будто все продумано. Но мне кажется…

Подымаюсь на скалы, а они неуклюже спешат за мной. На скользких камнях блестит колючий лишайник, воздух, желтый, как мед, стекает в долину. Спиральные, заряженные электричеством облака пролетают совсем близко, будто кто-то стреляет ими в меня.

Вхожу во Дворец. В центре первого зала колесо и рычаг — величайшие изобретения человечества. «Подхлестнуть их эволюцию», — говорил Ким. «Помочь им», — думал я. Ася спросила, обращаясь и к нам, и к себе: «А если их эволюция пошла бы совсем иным путем и мы просто навязываем свою волю?» Влад молчал. Никто не знал, о чем он думал.

Я прохожу по залам, где хранятся замурованные в стены блоки с записями о гениальных открытиях землян. Щедрость, на которую способны только высшие существа. Разумная щедрость: каждый блок имеет специфическую, трудно вскрываемую оболочку и свой шифр. Только достигнув высокой ступени цивилизации, они смогут вскрыть блок с записями о расщеплении атома. Они поймут: в этом — забота о них. «Несмышленышей» нельзя подпускать к бочке с порохом.

Все продумано. Но беспокойство держит меня в напряжении. Мы что-то забыли… Что именно?

Выхожу из Дворца. Они ожидают меня.

Медовый воздух становится темнее, гуще, летящие облака приобретают фиолетовый отблеск. Пахнет свежестью, как после грозы. Словно подвешенное на тонких оранжевых нитях лучей, покачивается светило, приближаясь к горизонту. Спускаюсь к ракете, осторожно ступая по скользким камням. Оглядываюсь.

Держа на весу раковины, они ковыляют за мной, спешат и… отстают все больше и больше. Один спотыкается. Жидкость проливается на камни. Он падает ничком. Через отростки жадно впитывает то, что не успело уйти в почву.

Внезапно понимаю! Ступени! Мы забыли облегчить им дорогу, сделать доступным подъем к Дворцу. Мы думали лишь о том, что оставляем в блоках, и забыли о пути к нему. Мы все ошиблись. И в своей заботе, и в мудрой осторожности. И Влад — тоже. А это может стоить жизни многим из них…

Выхватываю из кармана сигнализатор. Выстукиваю на нем команду-программу. Тотчас из контейнера ракеты вываливается несколько киберов. Окутавшись выхлопами из небольших дюз, они спешат к дороге.

Ожидаю, пока последнее из существ спустится в долину, и передаю команду.

Киберы выполняют программу. Ослепительные сполохи вспыхивают на дороге. Громыхают взрывы. Скрежещут мощные электродолота и сверла.

Дорога становится похожей на каменную реку. Вся она состоит из волн-ступеней. Киберы гуськом возвращаются к ракете.

В это время открывается второй люк. Из него на выдвижном эскалаторе спускаются Влад и Ася. Они подходят ко мне, смотрят на дорогу. Ася привычно-ласково опирается на мое плечо, говорит:

— Несмышленыши запомнят…

Так она называет этих существ.

Влад молчит. Он поворачивается в профиль ко мне, выпячивает нижнюю губу. Не могу удержаться от легкого смешка, так он похож в эту минуту на надменного горбоносого верблюда.

Но смешок тут же обрывается. Почему Ася так смотрит на него, не мигая, расширяя свои темные спокойные глаза? На меня она смотрит по-другому: чуть покровительственно, привычно-любовно. А меня бы больше устроило «любовно» без «привычно».

Почему Влад достает сигнализатор? Что отстукивает на нем?

Из люка по его команде стремительно вылетают несколько киберов. Грохот. Сотрясается почва. Со стоном рушатся скалы, ступени. Взлетают камни. Ася испуганно отпускает мое плечо.

Едва успеваю опомниться, а дороги нет. Она завалена обломками, разъедена трещинами и пропастями. Она стала еще труднее и опаснее для этих существ, чем раньше. Что он сделал? Зачем?

От гнева кружится голова. Пошатываясь, делаю два шага к нему. Один удар кулака — и этот хлипкий человечек, мой командир, покатится по камням.

Он молчит. Грустно смотрит на меня снизу вверх.

— Пора в ракету. Там объясню.

— Даже сейчас его слова — слова резолюции. Мои пальцы, сжатые в кулак, вздрагивают от ярости…

Он поворачивается ко мне сутулой спиной, направляется к ракете. Ася следует за ним. И мне не остается ничего другого… Утешаю себя воспоминаниями о грустных глазах командира. Может быть, он бывает более несчастным, чем кто-либо из нас, именно потому, что видит дальше других и не имеет права на ошибки? Может быть, ему очень хочется научиться ошибаться?

Эскалатор медленно поднимает нас к отверстию люка, затянутому тонкой пленкой. Тоскливо смотрю на место, еще недавно бывшее дорогой на гору. Вдали темнеют неподвижные фигурки «несмышленышей».

Представляю, как они придут сюда, как удивленно будут ощупывать неодолимый для них подъем. Попытаются пробраться к Дворцу, но раковины с жидкостью, которые нельзя выпускать из щупалец, сделают это невозможным.

Ненавижу Влада. Еще никогда ни к кому я не испытывал такой ненависти. «Несмышленыши»… Почему он это сделал? Чтобы унизить меня? Из презрения к ним?

Они уйдут в свои мрачные недра, унося в душах страх, удивление и… неутолимое любопытство, жажду познания. И это погонит их снова и снова к горам, где расположено нечто Великолепное и Загадочное. Но жизненосная жидкость в раковинах, которая делает их такими жадными и недоверчивыми, заставит всякий раз остановиться внизу.

А потом… Что же будет дальше?

И вдруг очень ясно представляю… Нет, вижу, что будет!

Однажды любопытство окажется сильнее всего. Самые смелые или самые пытливые из них решатся. Они станут трудиться: сплетут канаты и мосты, перебросят их через трещины. А у подножия горы оставят свои раковины, впервые доверив их другим, чтобы потом с помощью канатов поднять их наверх. И никто из оставшихся внизу не обманет их доверия, потому что иначе он не узнает о Великолепном и Загадочном.

Спиральные облака, бешено вращаясь, летят мимо меня. А я держу палец на кнопке эскалатора и смотрю на бывшую дорогу. Что-то зреет во мне, проявляется, как на фотопленке.

Здесь по этим разрушенным ступеням «несмышленыши» взойдут, должны будут взойти на очень большую ступень…

Рей Брэдбери Здесь водятся тигры

Фантастический рассказ
— С планетами церемониться нечего, их нужно брать за глотку, — сказал Чэттертон. — Врывайся на них и переворачивай все вверх дном: уничтожай змей, трави животных, перегораживай реки плотинами, засевай поля, очищай воздух, изрой ее шахтами. Наведи там порядок и беги прочь, как только добьешься своего. Иначе она тебе покажет. Планетам нельзя доверять. Все они разные и всегда враждебные и чужие, вечно норовят тебя перехитрить, особенно в такой дали, невесть где. А потому нападай первым. Сдирай с нее шкуру, ясно? Бери с нее все, что можешь, и удирай оттуда, пока этот проклятый мир не взорвался у тебя перед носом. Иначе с ним и не сладишь.

Космолет снижался над планетой 7 звездной системы 84. Позади остались миллионы миллионов миль; Земля была далеко, так далеко, что Солнечной системы словно бы и не существовало! Все ее планеты и другие ближайшие системы тщательно изучили, заселили и прибрали к рукам. И тогда корабли этих крошечных людей ринулись к дальним мирам. Нужны были всего лишь месяцы, в крайнем случае годы, чтобы добраться до любого уголка вселенной, ибо ракеты их неслись со скоростью, которая и господу не снилась. И вот в десятитысячный раз один из таких кораблей, бороздивших космос, садился на чужую планету.

— Нет, — ответил капитан Форестер. — Я слишком уважаю другие миры, чтобы обращаться с ними так, как предлагаете вы, Чэттертон. Во всяком случае, не мое это дело грабить да разрушать, и слава богу. Я рад, что я всего лишь звездолетчик. Вы геолог, так идите ройте, скребите, кромсайте. Я же буду просто наблюдать, буду бродить повсюду да глядеть во все глаза на новый мир. Люблю смотреть. Все звездолетчики любят смотреть, иначе какие же они звездолетчики? До чего же хорошо подышать иным воздухом, полюбоваться невиданными красками, поглядеть на новых людей (когда есть на кого), повидать новые океаны и земли.

— Все-таки прихватите пистолет, — сказал Чэттертон.

— Только в кобуре, — ответил Форестер.

Они одновременно повернулись к иллюминатору и увидели зеленую планету, вырастающую перед ними.

— Хотел бы я знать, что она думает о нас, — произнес Форестер.

— Меня-то она невзлюбит, — заявил Чэттертон. — Видит бог, она меня невзлюбит. Да мне все равно, плевать я хотел на это. Мне нужны деньги. Посадите нас, если можно, вон там, капитан. Да, более цветущей планеты я еще не встречал.

Такой свежайшей зелени они, пожалуй, не видывали с детства. Озера чистыми голубыми каплями лежали между пологими холмами. Здесь не было ни шумных автострад, ни реклам, ни городов. Бескрайнее море зелени, похожее на футбольное поле, которому нет конца, подумал Форестер. Гоняй себе мяч хоть на десять тысяч миль в любую сторону. Воскресная планета, мир крокетных площадок, где можно лежать на спине с травинкой в зубах, полузакрыв глаза, улыбаться небу, вдыхать запахи трав и дремать, дремать, как на вечном празднике, вставая лишь затем, чтобы заглянуть в воскресную газету или с треском вогнать полосатый деревянный шар в крокетные воротца.

— Если какую-нибудь планету и можно сравнить с женщиной, то это она и есть, — заметил Форестер.

— Внешность женская, а нутро мужское, — сказал Чэттертон. — Все настоящее внутри: железо, медь, уран. Косметикой нас не одурачишь.

Он направился в отсек, где стоял Бур. Его громадное винтовое дуло голубовато поблескивало, готовое пробивать дыру семидесятифутовой глубины, сокрушать все преграды на пути и рваться все дальше и дальше, к сердцу планеты.

Чэттертон подмигнул ему:

— Уж мы приберем ее к рукам, вашу красотку, Форестер.

— Да, я это знаю, — тихо ответил Форестер.

Корабль приземлился.

— Что-то она слишком зеленая, слишком мирная, — сказал Чэттертон. — Не нравится мне это.

Он повернулся к капитану:

— Возьмем-ка с собой ружья.

— Распоряжаться буду я, если не возражаете.

— Пожалуйста. Но моя компания вкладывает миллионы долларов в оборудование, не забывайте об этом.

Воздух на планете 7 звездной системы 84 был превосходный. Люк широко раскрылся, люди один за другим вышли из корабля и очутились в сказочном краю. Последним с пистолетом в руке появился Чэттертон. Когда он ступил на зеленую лужайку, земля дрогнула. Заколыхалась трава, зашумел листвой ближний лес. Небо словно потемнело и померкло. Все смотрели на Чэттертона.

— Землетрясение, черт побери!

Чэттертон побледнел. Все рассмеялись.

— Вы ей не понравились, Чэттертон.

— Вздор!

Наконец все стихло.

— Как видно, — сказал капитан Форестер, — она не собирается пугать нас. Должно быть, ей не понравилась ваша философия.

— Совпадение, — слабо улыбнулся Чэттертон. — А теперь поживей, поторапливайтесь. Через полчаса мне понадобится Бур. Нужно взять несколько проб.

— Минуту, — Форестер перестал улыбаться. — Сначала нужно расчистить все вокруг, выяснить, нет ли враждебного населения или опасных животных. А кроме того, не каждый год встретишь такую замечательную планету. До чего же хорошо! Разве можно нас упрекнуть за то, что мы хотим разглядеть ее получше?

— Ладно, — согласился Чэттертон. — Давайте покончим с этим.

Они оставили у корабля одного человека и пошли по полям и лугам, спускаясь с пологих холмов в уютные долины. Будто ватага мальчишек вышла побродить в самый погожий день самого лучшего лета; они гуляли, погода была словно создана для крокета, и чудилось им, что слышно, как шуршат деревянные шары в траве, как стучат они по воротцам, и будто доносятся откуда-то тихие голоса, взрывы женского смеха из увитых плющом веранд и звон льда в кувшине с холодным чаем.

— Эй! — жадно втягивая воздух, крикнул Дрисколл, самый молодой среди них, — я захватил бейсбольный мяч и биты, мы сыграем потом. Вот красота!

Они спокойно улыбались, радуясь этой великолепной природе, словно созданной для бейсбола и тенниса, а погода была такая, что впору взять велосипед да катить себе куда глаза глядят. Все было похоже на те благодатные дни, когда созревает дикий виноград и наступает пора его собирать.

— Вот бы пройтись здесь с косилкой, а? — спросил Дрисколл.

Все остановились.

— Я ведь знал, что-то здесь не так! — воскликнул Чэттертон. — Взгляните-ка: траву только что скосили.

— Может быть, это разновидность дихондры, она всегда невысокая.

Чэттертон сплюнул на зеленую траву и растер плевок башмаком.

— Не нравится мне это, совсем не нравится. Если с нами что-нибудь случится, на Земле и не узнают. Идиотское правило: если ракета не возвращается, никогда не посылают вторую узнать, что произошло.

— Вполне понятно, — заметил Форестер, — мы не можем тратить время на множество враждебных миров, затевать бессмысленные войны. Каждый корабль — это годы, деньги, человеческие жизни. Не можем мы губить два корабля, если, послав один, видим, что планета негостеприимна. Мы летаем к мирным планетам вроде этой.

— Я часто думаю, — сказал Дрисколл, — что стало с пропавшими экспедициями на планетах, где мы больше не бывали?

Чэттертон взглянул на дальний лес.

— Застрелили, зарезали, сварили на обед. Это же грозит и нам в любую минуту. Пора приниматься за работу, капитан.

Они стояли на вершине невысокого холма.

— Послушайте, — сказал Дрисколл, — вспомните, как мы бегали в детстве, как в лицо хлестал тугой ветер и казалось, крылья вырастают за спиной. Бежишь и думаешь: вот-вот взлетишь, но этого никогда не случалось.

Все притихли и задумались. Пахло цветочной пыльцой и только что прошедшим дождем, высыхающим на миллионах травинок.

Дрисколл пробежал несколько шагов.

— Черт возьми, ну что за ветер! Знаете, а мы ведь никогда и не летали сами: лететь, сидя внутри стальной коробки, — это не настоящий полет. Никогда мы не летали так, как летают птицы. До чего ж, наверное, здорово, просто чудесно вытянуть руки вот так — он вытянул руки — и бежать.

Он побежал. Бежал и посмеивался над своим дурачеством.

— И взлететь! — крикнул он.

И взлетел.


Шло время. Люди смотрели, а с неба доносился громкий смех; трудно было поверить, что кто-то там, наверху, смеется.

— Немедленно прикажите ему спуститься, — шепнул Чэттертон, — он погибнет.

Никто его не слушал. Все стояли, задрав головы, не глядя на Чэттертона, и растерянно улыбались.

Наконец Дрисколл приземлился у их ног.

— Видели? Господи, я летал! Пожалуй, я сяду, ну и ну! — Дрисколл опустился на колени. — Я словно воробей, словно ястреб! А теперь вы все попробуйте!

— Ветер как подхватит меня, как понесет, — произнес он минутой позже, задыхаясь и дрожа от восторга.

— Пойдемте отсюда. — Чэттертон медленно пошел назад, оглядываясь и всматриваясь в голубое небо. — Это ловушка. Кому-то нужно, чтобы мы все взлетели, а потом оно швырнет нас вниз и убьет. Я возвращаюсь на корабль.

— Вам придется подождать моего приказа, — сказал Форестер.

Люди, хмурясь, стояли. Дул легкий прохладный ветерок; что-то слегка гудело вокруг — так гудит в небе бумажный змей, нежным гулом вечной весны.

— Я просил ветер подхватить меня, — сказал Дрисколл, — и меня понесло вверх!

Форестер знаком попросил остальных отойти в сторону.

— Теперь попробую я. Если погибну, возвращайтесь все на корабль.

— К сожалению, я не могу вам это разрешить: вы капитан, — сказал Чэттертон. — Мы не можем позволить вам рисковать.

Он достал пистолет.

— Я тоже здесь вправе распоряжаться. Эта игра слишком затянулась. Приказываю всем вернуться на корабль.

— Уберите пистолет в кобуру, — спокойно произнес Форестер.

— Ни с места, проклятый идиот! — Чэттертон злобно смотрел то на одного, то на другого. — Неужели вы еще не поняли? Этот мир живой, похоже, планета играет с нами, поджидая удобного случая.

— Я сам в этом разберусь, — сказал Форестер. — Либо уберите пистолет, либо немедленно отправляйтесь на корабль под арест.

— Если вы, болваны, не пойдете со мной, можете подыхать здесь. Я возвращусь, возьму образцы и улечу.

— Чэттертон!

— Не мешайте мне.

Чэттертон побежал. И вдруг закричал. Остальные тоже закричали.

— Полетел, — сказал Дрисколл.

Чэттертон парил в воздухе.


Мягко опускалось покрывало ночи.

Чэттертон, ошеломленный, сидел на склоне холма; остальные сидели вокруг него в изнеможении, блаженно улыбаясь. Он не мог глядеть ни на своих товарищей, ни на небо, он лишь ощущал твердь.

— Боже, это ли не блаженство, — сказал Кэстлер.

Они все могли летать, как птицы.

— Очнитесь, Чэттертон, ведь здорово, правда? — спросил Кэстлер.

— Невозможно, — Чэттертон зажмурился. — Этого не может быть. Есть лишь одно объяснение: планета живая. Воздух живой. Он меня подбросил, будто ударил кулаком. В любую минуту планета может нас всех убить. Она живая.

— Хорошо, — сказал Кэстлер, — положим, она живая. Каждое живое существо имеет свое предназначение. Допустим, назначение этого мира дарить нам счастье.

И как бы в подтверждение этой мысли прилетел Дрисколл, держа в каждой руке по фляге.

— Я нашел ручей с чистой и вкусной водой, ну-ка попробуйте.

Форестер взял флягу и протянул ее Чэттертону.

Тот покачал головой, с отвращением оттолкнул флягу и закрыл лицо руками.

— Это кровь планеты. Живая кровь. Выпьешь ее, и этот мир войдет в тебя, он будет смотреть твоими глазами и слушать твоими ушами. Нет-нет, благодарю покорно.

Форестер пожал плечами и отхлебнул.

— Вино!

— Не может быть!

— Оно самое! Понюхайте, попробуйте! Редкое белое вино!

— Похоже на французское. — Дрисколл отхлебнул.

— Яд, — сказал Чэттертон.

Фляги пустили по кругу.

Они бездельничали всю вторую половину дня, не желая нарушить покой, царивший вокруг. Они вели себя как юнцы в присутствии невиданной красавицы, пленительной женщины, боясь, что какое-нибудь слово или жест ей не понравятся и она отвратит от них свой прекрасный лик и лишит их своих милостей.

«Они помнят землетрясение, которым она встретила Чэттертона, — думал Форестер, — и землетрясение им не по душе. Пусть наслаждаются, этим днем, как школьники на каникулах, пусть радуются ласковойпогоде. Пусть себе сидят под тенистыми деревьями или бродят по зеленым холмам, пусть только не бурят скважин, и не берут проб, и не оскверняют этот мир».

Они набрели на небольшой ручей, который впадал в горячий источник. Рыба из холодного ручья, сверкая чешуей, падала в кипящий источник и вскоре, сваренная, всплывала на поверхность.

Чэттертон неохотно присоединился к обедающим.

— Отравимся все. В таких случаях всегда надо быть осторожным. Эту ночь я буду спать в корабле. Можете спать на воздухе, если хотите. Помню, в «Истории средних веков» я видел фразу — пояснение к карте: «Здесь водятся тигры». Так вот ночью, когда вы будете спать, неожиданно объявятся тигры и каннибалы.

Форестер покачал головой.

— Я согласен с вами: эта планета живая. Она живет сама по себе, для себя. Но она хочет покрасоваться перед нами. Какой в том прок, если на сцене полно чудес, а публики нет?

Но Чэттертон не слышал. Его стало рвать.

— Я отравился! Отравился!

Они держали его за плечи, пока тошнота не прошла, дали ему воды. Остальные чувствовали себя превосходно.

— С этого момента лучше не ешьте ничего, кроме наших припасов, — посоветовал Форестер, — это безопасней.

Чэттертон раскачивался, судорожно открывая рот.

— Надо сейчас же заняться делом. И так потеряли целый день. Буду работать один, если надо. Я покажу этой проклятой планете.

Шатаясь, он побрел к кораблю.

— Счастья своего не понимает, — прошептал Дрисколл, — неужели нельзя его остановить, капитан?

— По сути дела он хозяин экспедиции. Но мы не обязаны помогать ему: есть статья в контракте, которая предусматривает отказ от работы при опасных для жизни условиях. Так что обращайтесь с этим благословенным миром так же, как он с вами. Не вырезайте имен на деревьях. Не топчите травы на лужайках. Подберите за собой банановую кожуру.

Из корабля донесся оглушительный шум. В отверстии грузового люка показался громадный сверкающий Бур. За ним появился Чэттертон, дававший по радио указания роботу:

— Вот так, сюда!

— Болван! Вот идиот! — сказал кто-то.

— Начинай! — заорал Чэттертон.

Бур вонзил свой громадный винт-жало в зеленую траву.

Чэттертон помахал остальным.

— Я ей покажу!

Небо дрогнуло.

Бур нацелился на середину маленькой лужайки. С минуту он работал, врезаясь в почву, извлек влажные куски и швырнул их в трясущийся аналитический бункер. Вдруг он издал прерывистый металлический визг, как чудовище, которое побеспокоили во время трапезы. Из почвы под ним, бурля, выступила густая с синим отливом жидкость.

Чэттертон крикнул:

— Назад, идиот!

Бур, громыхая, кружился в каком-то доисторическом танце. Он вздрагивал, как паровоз, тормозящий на крутом повороте. Черная жидкость под ним разлилась небольшим озерцом. Со скрипом и скрежетом Бур тонул в черном месиве, напоминая подстреленного и умирающего слона. Громадные сочленения одно за другим исчезали в темной жиже.

— Бог ты мой! — молвил Форестер, затаив дыхание и с изумлением взирая на эту сцену. — Поняли, что это, Дрисколл? Деготь. Дурацкая машина наткнулась на деготь.

— Эй, послушай! — кричал Чэттертон Буру, бегая вокруг маслянистого озерца. — Давай сюда!

Но, словно древнее чудище — динозавр с длинной трубчатой шеей, Бур погружался, исчезая в озере, из которого нет возврата на привычный и надежный берег.

Чэттертон обернулся к остальным, стоявшим поодаль:

— Черт возьми! Сделайте же что-нибудь, помогите!

Бур исчез.

Дегтярный омут булькал и урчал, словно обгладывая кости потонувшего чудовища. Поверхность озера успокоилась. Последний громадный пузырь лопнул и опал — запахло нефтью. Все подошли и стали на краю маленькой черной лужи. Чэттертон перестал истошно кричать.

Он долго смотрел на застывающее дегтярное озерцо, затем обернулся и невидяще уставился на бесконечные зеленые луга. Вдали на деревьях созревали плоды и с мягким стуком падали на землю.

— Я ей покажу, — сказал он тихо.

— Возьмите себя в руки, Чэттертон.

— Я ее приручу, — сказал он.

— Присядьте и выпейте воды.

— Я ей докажу, что со мной таких фокусов выкидывать нельзя.

Чэттертон направился к кораблю.

— Постойте, — позвал Форестер.

Чэттертон побежал.

— Остановите его, — приказал Форестер.

Он кинулся вслед, потом вспомнил, что может лететь.

— В корабле атомная бомба, если он ее достанет…

Остальные представили себе, что будет, если… и взмыли в воздух. Небольшая роща была между ними и кораблем. Чэттертон с криком бежал, забыв, что может лететь, а может быть, не решаясь или не в состоянии этого сделать. Команда и капитан обогнали его. Они прилетели, выстроились перед входом, закрыли люк.

С тех пор как Чэттертон исчез на опушке рощи, больше они его не видели. Команда стояла в ожидании.

— Вот болван, бешеный какой-то!

Чэттертон все еще не появлялся.

— Наверное, он вернулся назад, ждет, когда мы снимем охрану.

— Приведите его сюда, — распорядился Форестер.

Двое взлетели.

Пошел крупный ласковый дождь.

— Последний штрих, — сказал Дрисколл. — Здесь не нужно будет строить дома. Заметьте, этот дождь льется на все вокруг, но не на нас. Что за планета!

Они стояли сухие под голубым прохладным дождем. Солнце садилось. Огромная луна цвета льда всплывала над освеженными холмами.

— Этому миру недостает только одного.

— Да, — ответил кто-то задумчиво и медленно.

— Мы должны поискать, — сказал Дрисколл. — В этом своя логика. Ветер нас носит, деревья и ручьи — кормят и поят, все вокруг живое. Может, попросить для компании…

— Я все думаю сегодня и раньше думал, — произнес Кэстлер. — Мы все холостяки, странствуем целыми годами, и нам надоела такая жизнь. Вот бы осесть где-нибудь, верно? Хотя бы здесь. На земле ты должен работать как проклятый, и только-только хватит денег купить дом да уплатить налоги; города смердят. А здесь, в такой красоте, и дом не нужен. Надоест ясное небо, проси дождя, туч, снега, чего душе угодно. Здесь не нужно гнуть спину, чтобы заработать на жизнь.

— Это быстро надоест. Так с ума сойти можно.

— Нет, — улыбаясь, возразил Кэстлер. — Если жизнь станет слишком легкой, надо только повторить несколько раз слова Чэттертона: «Здесь водятся тигры»! Постойте! Что это?

Издалека, из сумеречного леса, казалось, донесся рев гигантской кошки.

Все вздрогнули.

— До чего услужливый мир, — сухо сказал Кэстлер. — Словно женщина, которая будет делать все, чтобы угодить гостям, пока они с нею любезны. А Чэттертон вел себя грубо.

— Чэттертон. А все-таки что с ним?

И как бы в ответ кто-то закричал вдали. Двое, что полетели за Чэттертоном, махали руками, стоя на опушке рощи.

Форестер, Дрисколл и Кэстлер полетели туда.

— Что случилось?

Двое показали на лес:

— Мы подумали, вам тоже будет любопытно взглянуть, капитан. Какая-то чертовщина.

Один из них указал на тропу:

— Посмотрите, сэр.

Свежие следы громадных когтей отчетливо виднелись на тропе.

— И вот там.

Несколько капель крови. В воздухе стоял тяжелый запах хищного зверя.

— Чэттертон?

— Думаю, нам его уже не найти, капитан.

Далеко-далеко в глухой тишине сумерек слабо прокатился рев тигра.


Они лежали на мягкой траве подле ракеты; опустилась теплая ночь.

— Когда я был мальчишкой, — сказал Дрисколл, — брат и я, бывало, ждали, пока в июле наступят теплые ночи; тогда мы укладывались спать на лужайке, считали звезды и болтали; это были лучшие ночи в моей жизни. Не считая, конечно, сегодняшней, — добавил он.

— Я все думаю о Чэттертоне… — произнес Кэстлер.

— Не стоит, — сказал Форестер. — Мы поспим несколько часов и улетим. Больше здесь оставаться нельзя. Я говорю не о том, что случилось с Чэттертоном. Нет. Я думаю, чем дольше мы будем здесь, тем больше нам полюбится этот мир. И мы не захотим улететь отсюда.

Нежный ветерок прошелестел над ними.

— Неохота уходить сейчас. — Дрисколл лежал недвижно, заложив руки за голову. — И она не хочет, чтобы мы покинули ее. Если мы расскажем на Земле, как прекрасна эта планета, что тогда, капитан? Они придут сюда, все погубят и разрушат.

— Нет, — лениво ответил Форестер, — планета не допустит настоящего вторжения. Не знаю, как она это проделает, но думаю, что у нее в запасе есть прелюбопытные фокусы. Да и к тому же она мне слишком полюбилась, я уважаю ее. Мы вернемся на Землю и скажем им, что этот мир нам враждебен. Да такой он и будет к людям вроде Чэттертона, которые придут сюда пограбить. Тогда и врать не придется.

— Странное дело, — сказал Кэстлер. — Мне совсем не страшно. Чэттертон исчезает, его настигла мучительная смерть, а мы себе лежим здесь и не убегаем подальше, не трясемся от ужаса. А с другой стороны все правильно. Мы верим ей — она верит нам.

— А вы заметили, что нельзя выпить слишком много винной воды, просто не хочется! Мир умеренности.

Они лежали, прислушиваясь к какому-то размеренному биению; казалось, будто где-то в глубине медленно и тепло бьется громадное сердце планеты.

Форестер подумал: «Хочется пить», и капли дождя тотчас оросили его губы. Он тихо засмеялся и подумал: «А как я одинок…» И вдруг издалека послышались тихие, нежные голоса. Его внутреннему взору предстало странное видение. Холмы, между которыми струилась широкая чистая прозрачная река, и на отмелях этой реки в прозрачных брызгах плескались прекрасные женщины, их лица сияли. Другие резвились на берегу, как дети. И Форестер узнал об их жизни и о них самих. Они бродили в этом мире, кочуя с места на место, так как это было их желанием. Здесь не было ни автострад, ни городов — одни лишь холмы, равнины да ветер, что уносил их, как белые перья, туда, куда их влекло.

Как только у Форестера появлялись вопросы, кто-то невидимый шепотом ему отвечал. Здесь не было мужчин. Эту расу составляли только женщины, и они производили себе подобных. Мужчины исчезли пятьсот тысяч лет назад. А где же они сейчас, эти женщины? В миле от зеленого леса, оттуда миля вверх по винному ручью до шести белых камней, и еще миля до широкой реки. Там на отмелях были женщины, любая из них составит счастье мужу и подарит ему прелестных детей…

Форестер открыл глаза. Все проснулись и вставали.

— Мне приснилось…

Им всем приснилось.

— В миле от зеленого леса…

— …оттуда миля вверх по винному ручью…

— …за шестью белыми камнями, — сказал Кэстлер.

— И еще миля до широкой реки, — добавил Дрисколл.

С минуту все молчали. На отливавшей серебром поверхности ракеты отражались звезды.

— Что будем делать, капитан?

Форестер молчал.

Дрисколл сказал:

— Капитан, давайте останемся. Не надо возвращаться на Землю. Они ведь никогда не прилетят узнать, что с нами сталось, они решат, что мы погибли. Что вы на это скажете?

У Форестера на лбу выступили капли пота, он облизнул пересохшие губы, руки, лежавшие на коленях, вздрагивали. Команда ждала.

— Это было бы замечательно, — сказал капитан.

— Так за чем же дело стало?

— Но, — вздохнул Форестер, — мы должны выполнить задание. Люди вложили столько средств в наш полет. Наш долг — вернуться.

Форестер встал. Все сидели на земле, будто не слышали его слов.

— Эх, а ночь как хороша! — промолвил Кэстлер.

Они снова обвели взором мягкие холмы, деревья и реки, разбегавшиеся во все стороны.

— Пошли, — с трудом проговорил Форестер.

— Капитан…

— Пошли, — повторил он.


Ракета взмыла в небо. Глядя вниз, Форестер видел каждую долину, каждое крошечное озерцо.

— Надо было остаться, — сказал Кэстлер.

— Да, я знаю.

— Еще не поздно вернуться.

— Боюсь, что поздно, — Форестер наладил телескоп. — Ну-ка, взгляните вниз.

Лик планеты неузнаваемо изменился. На ее поверхности появились тигры, динозавры, мамонты… Вулканы извергали огненную лаву, циклоны и ураганы в дикой ярости носились над равнинами.

— Да, эта планета — настоящая женщина, — сказал Форестер. — Ожидая миллионы лет гостей, она готовилась, прихорашивалась. Она выложила нам все лучшее. Когда Чэттертон с нею грубо обошелся, предупреждала его несколько раз, и, когда он попытался лишить ее красоты, она уничтожила его. Она, как и каждая женщина, хотела, чтобы ее любили ради нее самой, а не ради богатства. И теперь, после того как она предложила все, что могла, а мы повернулись к ней спиной, она оскорблена и унижена. Она позволила нам уйти, но мы никогда не сможем вернуться. Она встретит нас вот этим…

Он показал Кэстлеру на циклоны и бушующие моря.

— Капитан, — произнес Кэстлер.

— Да.

— Немного поздно говорить вам об этом. Но перед отлетом я дежурил у шлюза. И я позволил Дрисколлу тайком уйти с корабля. Он просил меня. Я не мог ему отказать. И я за это в ответе. Он теперь там, внизу.

Оба вновь приникли к иллюминатору.

После долгого молчания Форестер сказал:

— Я рад, что хоть у одного из нас хватило ума на то, чтобы остаться.

— Но он ведь там сейчас погибает!

— Нет, этот спектакль рассчитан только на нас; возможно даже, это зрительная галлюцинация. Дрисколл в полной безопасности и здоров, ибо он теперь единственный зритель на этом представлении. Уж она его забалует. У него будет удивительная жизнь, а мы будем бродить по звездным системам, но никогда нам больше не найти такой планеты. Нет, не стоит и пытаться «спасать» Дрисколла. И вряд ли она это допустит. Полный вперед, Кэстлер, полный вперед!

Ракета стремительно рванулась, набирая скорость.

И прежде чем планета исчезла в ослепительном блеске, Форестер очень ясно представил, как Дрисколл идет вниз от зеленого леса, тихо насвистывая; вокруг него буйная зелень, журчит винный ручей, вареная рыба плавает в кипящем источнике, плоды созревают в полночь на деревьях, а далекие леса и озера только и ждут случая попасться ему на глаза; а Дрисколл все идет и идет через бесконечные зеленые луга, мимо шести белых камней, через лес, к берегу широкой прозрачной реки…

Перевод с английского
Н. Кондратьева

Л. Пропп Там, где курится земля

Фотоочерк
Восьмым чудом света называли террасы, созданные отложениями новозеландских гейзеров. По рассказам очевидцев, это были гейзеры необыкновенной красоты. Самый крупный из них выбрасывал фонтан воды стосемидесятиметровой высоты, диаметр его выходного отверстия (грифона) достигал двадцати метров. Гейзеры и террасы, уступами спускавшиеся к теплому озеру, были уничтожены при грандиозном извержении вулкана Таравера в 1886 году. Долгое время считалось, что подобного места нет нигде больше на земном шаре, пока за тысячи километров от Новой Зеландии, на Камчатке, не открыли долину гейзеров. Эта сказочная долина затеряна среди сопок в труднодоступном районе на территории Кроноцкого заповедника. Обнаружена она была в 1941 году отрядом вулканолога Устиновой.

Гейзеры представляют собой горячие источники, у которых период активного действия через довольно правильные промежутки времени сменяется периодом покоя. В их природе еще много неясного. Для объяснения механизма действия гейзеров предложено несколько теорий, которые сходятся в одном — в магматическом источнике тепла. В самом деле, все они располагаются вдоль разломов земной коры вблизи молодых вулканов. Одна из наиболее приемлемых теорий исходит из того, что в глубинных участках канала гейзера находится перегретая вода, которая, однако, не закипает из-за давления вышележащего столба воды. Перегретая вода в результате перемешивания (конвекции) нагревает верхние ее слои до температуры кипения. Образующаяся пароводяная смесь резко уменьшает давление на нижние слои, которые немедленно реагируют на это бурным вскипанием, и столб воды и пара с колоссальной силой выбрасывается вверх. Тут начинается другой процесс, которому гейзер обязан периодичностью своего действия. Из окружающих пород в опустошенный канал поступает холодная вода. Без ее притока гейзер быстро «изошелся» бы паром. Но кипение гасится, начинается стадия наполнения, излияния, фонтанирования и парообразования.

Камчатские гейзеры расположены вдоль нижнего течения реки Гейзерной, на ее левом берегу. На этом участке протяженностью около двух с половиной километров сосредоточено около двух десятков больших гейзеров, грязевых котлов, теплых озер, горячих источников, паровых струй. Температура воды гейзеров близка к точке кипения (97–99°).

У каждого из них свой «характер». Некоторые, например гейзер Великан, выбрасывают струю воды мощным столбом, выделяя большое количество пара. Но наиболее изящны те, которые выбрасывают воду тонкими отдельными струями. Эти струи хорошо видны, ибо пара здесь заметно меньше. К таким гейзерам относится Жемчужный. Свое название он получил по цвету гейзерита — натечного кремнезема, отлагающегося во время стока выброшенной воды из грифона.

Извержение гейзеров — необыкновенно величественное и красивое явление природы, оно полностью заслуживает восторга наблюдателей, описывающих редкое зрелище.

Не менее поразительны картины на острове Кунашир — самом южном из Большой Курильской гряды. Вулканы Кунашира находятся в состоянии относительного покоя. Для них характерна фумарольная деятельность, то есть постоянное выделение горячих водяных паров и газов. По их составу и температуре фумаролы разделяются на мофетты с содержанием углеводородов и углекислого газа и температурой ниже 100°, сольфатары, содержащие сернистые газы и серу с температурой 100–180°, и собственно фумаролы, содержащие галоидные газы и имеющие температуру от 180° до 900°.

Активные участки вулканов Менделеева и Головнина относятся к сольфатарным. Здесь господствует сера. Она всюду: в воздухе и воде, скрипит под ногами, почва на сотни метров вглубь сплошь состоит из серы. Насыщенный серой горячий поток газа с бешенством и рычанием вырывается из бездонных провалов; ветер то пригибает его к земле, то милостиво разрешает клубами подниматься вверх. И горе всему живому, когда его внезапно окутает столб белого газа, несущий удушье.

Все щели и разломы в породах оторочены серой. Она образует изящные фигурки, трубки-конусы, которые растут до тех пор, пока не разрушатся под собственной тяжестью. Из всех отверстий таких трубок со свистом выделяется удушливый газ, покрывающий их ярко-желтой щеткой кристаллов серы.

Сера напоминает о своем присутствии и в географических названиях. Судите сами: город Серноводск, мыс Серный, из озера Кипящего вытекает река Серная. Растворяясь в воде, сера придает ей беловато-мутный цвет, на фоне которого особенно резко и зловеще выделяются темные круги кипящих в воде сольфатар, выбрасывающих черные фонтаны. Озеро Кипящее невелико — около 250 метров в диаметре, температура воды 35–60°, но местами, у выходов горячих газов, поднимается до 100°. Оно образовалось на месте воронки взрыва в кальдере вулкана Головнина. Обнаженные породы круто обрываются в него безжизненными скатами; ядовитые вулканические газы убивают всякую растительность. Здесь всюду «работают» сольфатары, напоминая о том, что вулкан не спит, а тревожно дремлет. По мнению вулканологов, последнее извержение вулкана произошло не позже 70–100 лет назад.

Кроме сольфатар вулканическая деятельность на Головнине проявляется в виде грязевых котлов. Паровые струи, поднимающиеся со дна воронки, заставляют «кипеть» и хлюпать глину, размягченную ими до консистенции сметаны.

Теплые серные источники стали кладбищем тысяч насекомых. Обманутые манящей поверхностью воды, они опускаются на нее и вскоре оказываются погребенными под слоем осадочной серы.

Вода источников считается целебной. По деревянным желобам местные жители отводят ее в бани, где установлены деревянные ванны-бассейны с двумя втулками: одна — для заполнения горячей водой из источника, другая — для выпуска ее. Сюда же подведена прохладная вода из ручья.

Природные источники используются и для устройства парового отопления. В поселке Горячий Пляж в горячий песок вкапывают бочки, в которых собирается пар. Затем по трубам он поступает в помещения. Такое даровое отопление очень удобно.

Но остров Кунашир — это не только вулканы, сольфатары, горячие пляжи, непривычные для глаза, а потому и привлекающие внимание в первую очередь. Не менее примечателен девственно нетронутый, роскошный лес. Кунаширский лес весьма своеобразен. Стройные тридцатиметровые пихты чередуются с тисом. Его розоватая древесина тверда, как железо. Многие деревья обвиты лианами. Они спиралью вьются по стволу, одни с голыми стеблями, другие с ярко-красными листьями, цветами, плодами. Лиана с местным названием «кишмиш» дает съедобные сладкие плоды. Зачастую деревья не выдерживают коварных объятий лиан и погибают. То тут, то там торчат высохшие останки некогда могучих деревьев. Курильский бамбук старается всюду, где есть возможность, вытеснить другую растительность. Пихта, ель, магнолия, диморфант — «чертово дерево» с кленовыми листьями, но острыми шипами, кедровый стланик, виноград Кемпфера, бархат сахалинский — вот далеко не полный перечень пород кунаширского леса. Но нельзя не упомянуть и о высокотравье. Шеломайник, лопух-белокопытник, лизихитон поднимаются выше человеческого роста. Жители острова немало страдают от «ядовитки», иначе сумаха ядовитого, который растет в виде лианы или кустарника высотой один-два метра. Прикосновение к листьям сумаха вызывает сильное поражение кожи и отравление организма.

Вулканы, сера, лес… К этому списку нужно добавить рыбу. На острове Кунашир и на Камчатке в огромном количестве добывают сельдь и лососевых — горбушу, кету, кижуча.

Горбуша, как и большинство лососевых, относится к проходным рыбам, то есть живет в море, а метать икру отправляется в реки. В это время рыбы ничего не едят. Тесными косяками, преодолевая мелководье, перепрыгивая через камни, иногда обдирая чешую, добираются они до спокойных заводей в верховьях рек. Здесь в больших ямах самки откладывают икру, заполняют ямы камешками. Потом рыбы гибнут и скатываются в океан.

Представленные здесь фотографии — результат многодневных и нелегких странствий по дальним, порой нетронутым окраинным землям. Они не прошли бесследно. Все, что мы увидели и запечатлели, стало для нас полезной школой познания природы далекого и прекрасного уголка нашей великой Родины.


К фотоочерку Л. Пропп «Там, где курится земля»
Камчатка. Вулкан Семячик. Трудно узнать в этих изломанных ветром деревьях стройную березку.

Пар от извержения самого большого гейзера Великан поднимается до 400 метров

Теплый водопад в долине реки Гейзерной

«Работающая» сольфатара на вулкане Менделеева

Нерест горбуши. Рыбья драма: вздувшиеся тушки выметавшей икру горбуши. У самца образуется горб, а вытянувшиеся челюсти не смыкаются

Вулкан Головнина. Озеро Горячее с остывшей водой, кислой на вкус

У «хвостов» дымящихся сольфатар (вулкан Головнина)

Сера образует изящные фигурки, отверстия которых оторочены щеткой кристаллов, оседающих из газа

Кедровый стланик (Pinus pumila), образующий непроходимые заросли. Рядом — низкорослый курильский бамбук

Мертвые стрекозы пропитываются серой. Любопытные отложения ждут своих исследователей

Остров Кунашир. Водопадный склон

Грязевой котел на вулкане Головнина. Паровые струи заставляют «кипеть» аспидно-серую глину, размягченную ими до консистенции сметаны

Тамара Кормушина Чукотка — страна чудес!

Иллюстрированный очерк
Край неисчислимых озер и сопок, моря во льдах, тундры, усыпанной цветами, где живут полярные совы и песцы, белые медведи и горностаи. Здесь расстояния измеряются не километрами, а сутками езды на вездеходе, собаках или часами на самолете.

Раздолье для любителей трудных дорог. Но теперь даже на Чукотке почти не остается мест, где не ступала нога человека. Пройдя много часов по тундре, можно неожиданно увидеть маленький домик — «гостиницу», где всегда найдутся спички, пища, топливо, где можно отдохнуть и обогреться.

Чукотка поистине край чудес. Я видела рождение туманов у сопок — великое священнодействие природы! Когда туман разливается в долинах, верхушки сопок как бы повисают в воздухе. Я видела огненные закаты во все небо и настоящие тучи уток.

Мне удалось участвовать в охоте на моржей и китов на вельботе. Морские охотники — это люди мужественные, смелые и скромные, привыкшие к трудностям, которых здесь достаточно. В каждой охотничьей бригаде есть опытный охотник, по «блину» на воде определяющий направление, в котором уходит кит от погони. На берегу можно увидеть причудливые гигантские кусты из воткнутых в землю китовых ребер.

Чукчи оленеводы кочуют с огромными стадами оленей по тундре. Они живут в ярангах. Но теперь эти традиционные жилища местного населения все больше вытесняются разборными пластмассовыми домиками, легкими и прочными. Этот дальний край преображается. Оленеводы связываются с колхозной усадьбой по радиотелефону. В тундру выезжают вездеходы с кинопередвижками, библиотекой, врачами. Дети во время учебного года живут в поселковом центре в школах-интернатах.

Колхозные усадьбы электрифицированы, здесь строятся дома с удобствами, клубы, библиотеки, больницы.

И этот суровый и богатый край, с настоящей романтикой, с добрыми и смелыми людьми, тянет к себе, влюбляет в себя. И нельзя удивляться тем, кто едет сюда поработать два-три года, а остается на всю жизнь.

Сейнеры ожидают выхода в море

Чукчи — настоящие труженики моря

Сложное дело — вытащить кита на берег

Ловкие руки хозяйки за двадцать минут разделывают оленя

Музыка сокращает время ожидания. Скоро появятся охотники с добычей

За выделкой шкур

Моя подруга Люба

Как и везде у нас, ребенок — это радость в семье

Точным и быстрым движением оленевод заарканивает бегущего оленя

После двадцатидневного перехода со стадами наконец-то дома. Можно и отдохнуть

Опытный оленевод с удивительной быстротой и точностью может сосчитать оленей в стаде

Грустно было расставаться с Чукоткой, с людьми, к которым успела привыкнуть

Факты, догадки, случаи…

В глубь веков за Эврипидом

(Находки археологов)
Десять лет осаждали греки Трою. Многие мифические герои — дети богов — нашли смерть у стен этого города. Погиб тут и любимец всей Эллады — Ахиллес, сраженный стрелой, которую направил сам Аполлон. Разве это не сказка? Разве можно верить в правдивую основу событий в «Илиаде» и «Одиссее»?

Не только древние византийские историки, но и ученые XIX столетия не верили ни в Гомера, ни в подлинность его историй. Более двух тысячелетий эти творения эллинского эпоса считались лишь красивым вымыслом. Но нашелся человек, который целиком доверился великому слепцу. Его звали Генрих Шлиман. Он упрямо верил в реальное существование древней Трои. Еще мальчиком он влюбился в гекзаметр гомеровского эпоса и решил во что бы то ни стало раскопать легендарный город. «Троя была!» — писал он еще до своих раскопок. Его сочли наивным чудаком. Но история науки знает подобных «чудаков». Среди них были и Колумб, и Галилей, и Циолковский…

Своей идее немецкий археолог Генрих Шлиман посвятил всю жизнь. Следуя за Гомером, он нашел все-таки Трою — город царя Приама, которая теперь фигурирует не только в литературе, но и в исторической науке. Шлиман раскопал Трою именно там, где «указал» Гомер, — в Малой Азии.

Это было в конце прошлого века. А теперь великое начинание немецкого ученого стало новым направлением истории и археологии.

Шлиман доказал, что часто в основе даже самых смутных легенд и эпических народных творений лежат реальные исторические события.

В легендах древних греков, в песнях скандинавских скальдов, в волшебных сказках арабов, в эпосе индейцев Америки, в славянских былинах о богатырях — везде можно найти нить Ариадны, которая приведет ученых к новым открытиям.

Благодаря Шлиману, пионеру оригинального метода в археологии, за последние сто лет из-под земли извлекается на свет одно чудо древнего мира за другим. Следуя за легендами и сказаниями древнего эпоса, археологи находили города и храмы, места великих сражений и замечательные произведения искусства наших предков.

Правота Шлимана самым замечательным образом была доказана и в наши дни. Недавно греческие археологи рискнули повторить его опыт и пойти по следам другой легенды.

Если Шлимана к останкам Трои вел Гомер, то в данном случае на роль гида был приглашен столь же знаменитый старец Эллады — Эврипид. Он должен был помочь отыскать ученым развалины легендарного храма Артемиды и города, который украшал этот храм.

На нашей земле еще много нераскопанных городов древности. Чаще всего места их расположения известны по историческим источникам. Но в данном случае ученые умышленно выбрали сложный и, казалось бы, не очень-то надежный путь.

Существовал ли храм Артемиды в действительности? О нем не упоминают ни хроники, ни летописи, ни исторические документы. Однако рассказами о храме полны легенды и народные предания древних эллинов.

Его строили из белоснежного мрамора во славу богов и с помощью богов, и он вырос самым прекрасным храмом Эллады.

Эврипид в своей трагедии «Ифигения в Тавриде» упоминает храм Артемиды. Он пишет, что святилище было огромным, красивым и богатым. Оно стало самым популярным у греческих паломников «святым местом». Дары стекались сюда со всех уголков античного государства.

Великий драматург Эллады называет святилище «Храмом Артемиды Брауронской»… Существует ли в современной Греции населенный пункт с таким названием? Это первый вопрос, который задали себе археологи. Да, такой пункт существует. Это крошечный рыбачий поселок к востоку от Афин. Археологи, которые перекопали буквально всю землю Греции, бывали и там. Но ничего не нашли. Ничто не указывало на существование остатков храма.

Может быть, великий драматург был введен в заблуждение древними легендами? Однако археологи решили довериться Эврипиду полностью и еще раз перекопать окрестности Браурона. Ведь, с тех пор как красавица Ифигения путешествовала в Тавриду, минули тысячелетия, и город, храм, жилища и статуи, возможно, скрывает мощный «культурный слой». Может быть, предшественники искали недостаточно глубоко?

Снят первый слой грунта. Но в земле, кроме мраморной крошки, ничего нет. Однако археологи не унывали. Умудренные горьким опытом, они знали, что в их деле золотую рыбку не выловишь с первого заброса.

Шли недели, месяцы. Рабочие пересыпали землю через большие сита, ученые внимательно рассматривали мраморные осколки и удрученно вздыхали.

Археологи мечтали найти хотя бы одну монету. Ведь по ней можно узнать имя правителя, а значит, и его эпоху. Некоторые ученые считают, что монеты — один из самых красноречивых свидетелей прошлого. Монета может рассказать о государственном строе, названии империи или города, в которых она чеканилась, об их торговых партнерах, политических событиях своего времени.

Но вот в Брауроне сделана первая находка. Правда, ее обнаружили не в раскопках. Рассматривая византийскую церквушку, стоявшую на холме возле того места, где велись работы, археологи пришли к выводу, что часть ее стен выложена из древних плит. Плиты скорее всего были частью лестницы. И у Эврипида совершенно ясно говорится о лестнице, ведшей к порталу храма Артемиды, — самой большой лестнице в храмах древней Эллады. Тысячи паломников, то и дело преклоняя колени, поднимались когда-то по ней, моля богов о помощи и защите.

Эта находка заставила ученых по-новому взглянуть на свою работу. Они засели за планы местности, за геологические карты. Археологи искали возвышенность, на которой мог когда-то стоять храм. Древние не создали бы каменной лестницы только ради украшения. Были перерыты склоны многих холмов, и наконец раздался долгожданный звук удара заступа о мраморную плиту. Лестница найдена! Теперь находки следовали одна за другой: остатки колонн, осколки скульптур и ваз. Поиски продвигались вперед очень быстро, и вскоре археологи наткнулись на угол массивного фундамента большого сооружения.

Были раскопаны основания дорических колонн и сохранившиеся между ними остатки мозаичного пола с позолоченным орнаментом. А затем появилась возможность воссоздать размеры сооружения. Оно имело 22 метра в длину и 11 в ширину. Несомненно, это были остатки знаменитого храма, который искали ученые.

Все новые и новые детали открывали раскопки. Теперь, зная архитектурные стили древних эллинов, можно было вообразить общий облик храма. Сооружение отличали легкость, величавое изящество и изысканная точность пропорций. Архитектурные детали, скульптуры, барельефы не отягощали ансамбля, органически вписываясь в рисунок крупных форм. Для художественного стиля храма Артемиды было характерно сочетание эпической значительности с эмоциональной взволнованностью.

«Пожалуй, это лучше Парфенона!» — воскликнул один из ведущих археологов. Можно соглашаться с ним, можно и спорить. Однако бессмысленно класть на чаши весов два творения, отмеченные печатью гениальности.

Археологи еще раз нашли доказательство, что древние мастера великолепно владели искусством, полным радостного жизнеутверждения и естественной красоты.

Раскопки шли своим чередом, и скоро ученые нашли свидетельства древней драмы: храм и город были варварски разрушены персами в V веке до н. э. во время греко-персидской войны. Солдаты Ксеркса разграбили и подожгли город. Оставшиеся в живых обитатели Браурона перебрались в Афины. Окрестности храма опустели.

Величественный храм Артемиды был когда-то центром небольшого процветающего приморского городка — небольшого, но опрятного и зеленого. Его украшали мраморные виллы богатых горожан, аллеи кипарисов и оливковые рощи, бассейны и бесчисленные статуи.

Археологи обнаружили остатки школьных зданий, гимнастических залов, торговых рядов. Откопали остатки каменного моста. Это открытие стало сенсационным. До этого были известны каменные мосты лишь римской постройки.

Раскопки брауронского некрополя (место погребений) позволили установить профессии жителей города. Они были земледельцами, жрецами, купцами, менялами, ремесленниками (ювелирами, ткачами, гончарами) и, наконец, рыбаками. В одной из могил найдены свинцовые грузила от сетей и деревянные поплавки.

Браурон переживал период бурного расцвета еще за 2 тысячи лет до н. э. Тогда и был построен храм Артемиды, который затем много раз перестраивался.

Близ храма из земли были извлечены замечательные барельефы. На одном из них Зевс, Гера, Аполлон и Артемида. На другом торс женщины в белой тунике. Что она делает? Танцует? Молится? Или плачет об убитом герое? Объяснений не дождаться. Безжалостное время уничтожило ее лицо и руки…

Обнаружены плиты с надписями. На одной из них опись подношений храму, сделанных богатыми женщинами города. Они подарили святилищу драгоценные камни, золотую посуду, богатые одежды. Здесь же указана причина щедрых подношений: женщины благодарят Артемиду за удачные роды.

Вообще-то Артемида у греков почиталась богиней охоты. Но в Брауроне ее культ приобрел совсем иное значение. Местные женщины молили ее о помощи в родах, просили помочь найти жениха, излечить бесплодие, сохранить, как можно дольше, красоту. Это открытие тоже было немаловажным вкладом в историю изучения пантеона богов Древней Греции. Оказалось, что в нем не было того классического порядка, о котором до этого твердили исследователи…

Жрицы храма в Брауроне прославились на всю Элладу. Девушки из самых знатных фамилий Греции добивались чести стать прислужницами Артемиды, превратившейся в богиню материнства и плодородия и составившей, таким образом, конкуренцию Афродите.

Древние скульпторы на барельефах оставили нам изображения ежегодных весенних празднеств в честь Артемиды — брауроний. Это были пышные торжества с песнопениями, процессиями, жертвоприношениями.

Эврипид вскользь упоминает, что близ храма был священный источник, куда женщины бросали дары Артемиде: бусы, зеркала, сосуды с благовониями, вазы.

Археологи приложили немало сил, чтобы найти остатки бассейна, и нашли их. Там обнаружены груды колец, бронзовые зеркала, маленькие статуэтки Артемиды и Зевса, бусы и глиняные коробочки, в которых древние красавицы держали косметические принадлежности.

На одном из зеркал удалось прочитать: «Гиппила, дочь Онетора, предназначает этот подарок Артемиде Брауронской…» На том же зеркале стояла дата, по которой было установлено, что это 480 год до н. э.

Сейчас находки из Браурона помещены в лучшие музеи Афин и других городов Греции.

Легенда рассказывает, что Ифигения — жрица Артемиды — умерла и похоронена близ храма в Брауроне. Одна из могил, обнаруженная археологами, оказалась поистине царским погребением. В раскопе найдены массивные золотые браслеты, изящные дорогие кольца и драгоценные обручи. И может быть, именно здесь нашла упокоение Ифигения — дочь царя Агамемнона. Так ли это, трудно судить, но гиды, которых больше всего на свете заботят их заработки, уже знакомят туристов с «подлинной могилой Ифигении».

Так археологи поверили Эврипиду, отправились за ним в глубь веков и нашли то, что искали.

Герман Малиничев

Животные, которых мы уже не увидим

Когда в прериях Америки, в лесах и саваннах Австралии и Африки появились европейцы со своим смертоносным оружием, над девственной природой пронесся ураган опустошения. Началось массовое, часто бессмысленное истребление диких животных. Один за другим стали исчезать с лица земли не стада и не стаи, а целые виды вполне жизнеспособных и полезных зверей и птиц. Люди, незнакомые с зоологией, даже приблизительно не представляют себе величины понесенного природой урона.

Подсчитано, что за последние две тысячи лет исчезло 106 видов крупных млекопитающих и 139 видов птиц. Первые 1800 лет процесс губительного наступления человека на природу шел медленно. Почти за два тысячелетия вымерло только 33 вида. Затем истребление фауны пошло нарастающими темпами: в XVIII столетии было уничтожено еще 33 вида, в прошлом столетии вымерло 70 видов животных, из них 40 видов за последние 50 лет!

Но и это не все. Новые 600 видов животных находятся сейчас на грани вымирания, им угрожает неизбежная гибель в ближайшие десятилетия.


Pin-wing

Все знают, что пингвины водятся в Антарктиде, но мало кому известно, что это не настоящие пингвины. Это маншоты, утверждает Анатоль Франс, ссылаясь на ученые авторитеты. «Но если маншотов называть пингвинами, — восклицает бессмертный историк „Острова пингвинов“, — то как в таком случае будут называться настоящие пингвины?»

Увы, сейчас этот вопрос уже никого не беспокоит. Прежде чем ученые решили спор, каким именем называться антарктическим и арктическим пингвинам, арктические пингвины все вымерли. Исчезли в необъятном желудке жиропромышленной коммерции.

Арктические пингвины — это исполинские бескрылые гагарки. Английские моряки называли бескрылых гагарок пин-уингами (от pin-wing, «крыло-шпилька») — намек на недоразвитые крылья этих птиц. Пин-уинг превратились затем в пингвина, а потом и это имя отобрали у исполинских гагарок и перенесли его на антарктических, всем хорошо известных птиц.

Бескрылые гагарки гнездились в Исландии, Гренландии, на Фарерских и Гебридских островах. Были ростом с гуся и носили под кожей много первосортного жира. Это их и погубило. Наскоро организованные жиропромышленные компании посылали к берегам арктических островов большие корабли с охотниками за птичьим жиром. Беззащитных птиц били дубинками, ловили сетями. Набивали полные трюмы. Это был хороший бизнес, и он приносил барыш.

Вскоре от северных пингвинов остались лишь воспоминания и несколько чудом уцелевших шкурок. Истребление бескрылых гагарок завершилось фантастическим триумфом: их бренные останки ценятся теперь дороже золота. За яичную скорлупу пин-уинга коллекционеры платят по 600, а за шкурку — по 20 тысяч фунтов стерлингов (как за 12 первоклассных автомобилей). Гибель бескрылых гагарок сталасимволом той угрозы миру, которую несет бесконтрольное хозяйничанье на нашей планете стихийных сил капиталистического бизнеса. Ведь уничтожена не одна только бескрылая гагарка: помните, 600 видов ценнейших животных находится сейчас на грани полного вымирания!


Мертвый, как дронт

В 1507 году португалец Педро Маскаренас открыл в Индийском океане острова, которые позднее были названы его именем. Они представляли удобную перевалочную станцию на пути в Индию, и вскоре толпы авантюристов, как прожорливая саранча, наводнили их. Команды судов пополняли здесь запасы продовольствия, истребляя все живое в лесах архипелага. Голодные матросы съели всех огромных черепах, а затем принялись за дронтов.

С хохотом ловили они неуклюжих и беззащитных птиц. Португальцы называли их додо, что значит «простак», «увалень». Много потешались тогда над нелепым видом фантастических птиц, жирных и неуклюжих, как откормленные каплуны. Дронты, тяжело переваливаясь с боку на бок и беспомощно размахивая жалкими «обрубками» крыльев, безуспешно пытались спастись от людей бегством.

Трюмы кораблей доверху набивали живыми и мертвыми дронтами. К концу XVIII века полностью истребили всех дронтов. Несколько жалких костей в музеях, изображения на картинах голландских живописцев да поговорка «мертвый, как дронт», — вот все, что осталось теперь от удивительных птиц.

Зоологи немного успели узнать о дронтах. Эти огромные, ростом больше индюка, жирные и неуклюжие птицы были, оказывается, родичами голубей (другие утверждают, что пастушков). Лысую голову дронта украшал массивный клюв, а на месте хвоста и крыльев торчали небольшие пучки перьев.


На шкуры для бурдюков!

В 1812 году, когда уже все дронты были съедены изголодавшимися мореплавателями, натуралист Бурчелл увидел в Южной Африке стада забавных лошадей, которым суждено было разделить горькую участь «диких каплунов» с Маскаренских островов. Это были квагги — бурые зебры с редкими полосами лишь на голове и шее.

Буры — голландские поселенцы — во множестве истребляли квагг: им нужны были шкуры для бурдюков. В результате квагги стали достоянием палеонтологических музеев: последняя квагга умерла в 1883 году в зоопарке Амстердама.


Вчера «новорожденные» — сегодня ископаемые

Такая же судьба постигла и двух азиатских оленей. Олень Давида, или милу, был открыт в 1865 году. Теперь в лесах он всюду истреблен. Небольшое стадо этих оленей уцелело лишь… в парке летнего дворца в Пекине. Несколько милу доживают свой век в зоопарках Европы.

Открытый двумя годами раньше олень Шомбургка тоже истреблен.

Кто не слышал о знаменитом обитателе Тасмании — сумчатом волке? Охотиться на сумчатого волка приезжали туристы из разных стран. В результате к началу нашего века сумчатый волк уцелел лишь в самых недоступных горных лесах.

В последние десятилетия процесс истребления сумчатого волка в связи с цивилизацией острова шел особенно быстро. Местные жители давно уже не встречали в Тасмании сумчатого волка. Следы этого зверя видели последний раз в 1948 году.

Никто из людей никогда больше не увидит забавного мешкопса[40] с детской «колыбелькой» на животе, в которой он носил своих щенят: ведь в зоопарках тоже не сохранилось ни одного сумчатого волка.


Помощь пришла слишком поздно

Увы, велик список мертвых видов: дронт, бескрылая гагарка, дикий тур, тарпан, морская корова, квагга, персидский лев, шипохвостые кенгуру и кенгуру Грэя, занзибарская шелковистая обезьяна и караибский тюлень-монах, фолклендский волк и многие другие.

В расхищении природных ресурсов многих стран Азии, Африки и Америки повинны люди, прибывшие сюда из Европы как завоеватели. Они не берегли ни местных традиций, ни природных богатств. Они искали только золото и то, что можно продать за золото. И тогда жертвами стали драгоценные птицы и звери, которых можно было выгодно продать за океаном.

Ежегодно вывозили:

из одной Венесуэлы — 1,5 миллиона шкурок белых цапель. Дамы дорого платили за перья к шляпам, и вот птиц начали безжалостно истреблять ради пучка перьев на спине. Даже необъятные тропические леса не сумели защитить от алчности бизнеса несчастных птиц. Их перебили почти всех;

с островов Карибского моря в один только Лондон — 400 тысяч шкурок колибри. Природа наделила малюток чудесным оперением, и это стало их проклятьем;

с острова Лисянского (Гавайские острова) — 300 тысяч ценных птичьих шкур;

из Австралии — 500 тысяч шкурок сумчатого медведя и 400 тысяч лисиц;

из Африки — бивни 50 тысяч слонов.

А вот имена прославленных «чемпионов» колониальных промыслов и их чудовищные рекорды:

Абрахам Кин убил у берегов Северной Африки миллион средиземноморских тюленей-монахов;

Вильям Коди, по прозвищу Буйвол-Билл, убивал в год до 4 тысяч бизонов;

Карамаджо Белл застрелил в Африке больше 2 тысяч слонов;

Жак Картье убил дубиной тысячу бескрылых гагарок в один день.


Спасите «старика из Киву»

В конце прошлого века путешественник Спик привез из Африки известие о страшном лохматом чудовище, которое живет в горных лесах Руанды. Местные негры называли его нгила и говорили, что видом своим оно похоже на человека, но у него такие длинные руки, что оно может обхватить слона поперек живота.

Кто мог поверить в это?

Однако в 1903 году зоолог Мачи с удивлением рассматривал исполинскую шкуру обезьяны, которую ему привезли с берегов озера Киву. Это была нгила — горная горилла.

Обычные, или береговые, гориллы, хорошо известные европейцам с середины прошлого века, водятся в Габоне и Камеруне. Никто не подозревал, что в Центральной Африке живут значительно более крупные гориллы. Рост горной гориллы достигает 2 метров, а размах рук старого самца 2,7 метра!

Туристы, охотники, ловцы зверей, которые наводнили Центральную Африку после первой мировой войны, мечтали добыть не только рога антилоп, но и скальп «старика из Киву». Горная горилла, предостерегал Экли, стала наряду со слонами и львами «модной» дичью, ее вымирание обеспечено в течение нескольких лет. Но в отличие от льва и слона, говорит он, охота на горилл безопасна и больше привлекает «спортсменов» вроде шведского наследника, устроившего избиение горилл на горе Микено.

Мало кто изучал горилл на свободе: даже мертвые, они редко попадали в руки ученых. Между тем число горилл быстро сокращалось, теперь есть, правда, надежда, что учрежденные на склонах гор Микено и Карисимбо заповедники спасут этих удивительных четвероруких гигантов от вымирания.


Мы должны их спасти

Старые писатели рассказывали о гориллах, будто они так свирепы и сильны, что, вооружившись дубинками, убивают слонов и выгоняют львов из их логовищ. Все это, конечно, сказки. И львам, и слонам, как и гориллам, опасны только люди, вооруженные винтовками. Это они выгоняют зверей из логовищ, оттесняя их все дальше в глубь пока нетронутых дебрей.

Ведь было время, когда львы обитали не только по всей Африке, но и на Аравийском полуострове, в Персии, Северо-Западной Индии и даже в Турции, Греции и на Кавказе.

Античные писатели много рассказывали о могучем черногривом льве-великане, который жил на севере Африки и получил название варварийского. Римляне тысячами привозили этих львов для своих цирков. Теперь львы уже не водятся к северу от Сахары. Последнего варварийского льва убили в Алжире в 1893 году.

Южноафриканский лев пережил своего северного собрата: последний капский лев умер в 1942 году. Теперь зоопарки Южной Африки покупают львов в Европе.

Считают, что уже в 1923 году исчезли последние персидские львы.

Одно из редчайших животных наших дней — индийский лев. Около 300 индийских львов живет сейчас под охраной государства в заповеднике на небольшом полуострове в провинции Качиавар к северо-западу от Бомбея.

Стада азиатских носорогов, альпийских козлов, горных зебр и других животных настолько поредели, что мало надежды восполнить естественную убыль за счет новорожденных.

В Индонезии, на островах Ява и Суматра, насчитывается сейчас два-три десятка носорогов. Слишком рассеяны по обширным лесам огромных островов эти животные, слишком мала вероятность их встреч в период размножения, чтобы можно было рассчитывать на быстрое восстановление их поголовья. По-видимому, они обречены на вымирание в ближайшие десятилетия.

В Индии дела с носорогами обстоят не лучше: в Бенгалии их насчитывается около двух с половиной десятков, а в Ассаме, в заповеднике Казиранга, якобы еще около 300 голов.

В 1920 году было еще 3 тысячи белых носорогов. 26 жило в Южной Африке, другие — в Судане. В 1926 году от южного стада осталось 12–16 экземпляров. Сейчас их стало больше (около 900).

На Цейлоне уцелело 900 диких слонов. Ежегодно охотники убивают 100 слонов, а вновь рождается лишь 50. Если так будет продолжаться, то в ближайшие 20 лет на Цейлоне не останется ни одного слона.

Едва ли доживут до конца нашего столетия олень замбар, численность которого определяется сейчас в 300 голов, белая антилопа Аравии (100 или даже 40 голов), горная зебра (в 1937 году — 100 голов, в 1953 году — только 30), южноафриканский степной слон (4 экземпляра), дикий осел онагр, почти полностью истребленный, и другие виды диких животных.

Под угрозой полного уничтожения находятся также драгоценные шиншиллы, лошадь Пржевальского, дикая собака динго, индийский гепард, гривистый волк, гуанако, антилопа вилорог, северотихоокеанский морской слон, серый и обыкновенный киты. Все они — ископаемые завтрашнего дня. Их гибель вызвана не плохими условиями среды, не естественными врагами или паразитами. Их всех истребил человек.


Беспримерная бойня

До прихода европейцев в Америке было 60 миллионов бизонов! К концу прошлого века из них уцелела одна тысяча. Лишь за два года, с 1872 по 1874, здесь было убито 5,5 миллиона бизонов! Ни одна страна в мире не знала более бессмысленного и чудовищного истребления животных. Часто бизонов убивали только для того, чтобы вырезать из туши небольшой кусок мяса для жаркого на завтрак. Рассказывают, что однажды строители железной дороги застрелили 1,5 тысячи бизонов, у них отрезали только языки, которые меняли на водку.

Когда поезд трансконтинентальной линии встречал в дикой равнине стада бизонов, все пассажиры бросались к окнам, вылезали на крыши вагонов. Начиналась пальба из всевозможного оружия в несчастных животных. Машинист нарочно замедлял ход, а когда поезд вновь трогался, то по обе стороны полотна умирали в агонии сотни быков, оставленных на съедение волкам.

Инициатива охраны и сохранения бизонов принадлежит индейцам. В 1873 году Бродячий Койот поймал пару молодых бизонов, бычка и телочку. Он ухаживал за ними, защищал от банд авантюристов, наводнивших американский Запад. Через 20 лет в стаде было уже 300 животных. В 1902 году этих бизонов купило правительство США, их поместили в Йеллоустонский национальный парк. Теперь в США и Канаде живет несколько десятков тысяч бизонов.


Спасенные животные

19 февраля 1921 года некто Бартоломеус Шпокович убил последнего зубра в Беловежской пуще. Казалось, вид погиб… но сейчас в СССР живет около 100 чистокровных зубров, не считая еще примерно 300 зубробизонов и других зуброметисов.

Наука совершила чудо: зубров удалось спасти и теперь их судьба никого не беспокоит. Спасен и американский бизон. Спасены почти совсем истребленные мехопромышленниками сумчатые медведи Австралии (за последние 50 лет было убито их более 19 миллионов), морские выдры Командорских островов, русские бобры и сайгаки, альпийские безоаровые козлы, калифорнийские морские слоны, мускусные быки Канады.

История восстановления соболя — блестящая победа советской биотехнической науки. Было время, когда зоологи совсем уже собирались занести соболя в списки вымерших видов. А теперь в СССР, пишет профессор В. Н. Скалон, «соболя больше, чем сто лет назад».

Идея охраны природы, которая стала сейчас одной из самых актуальных проблем, родилась не в Швейцарии, как иногда пишут об этом. Когда канадский индеец, прежде чем содрать шкуру с убитого зверя, просит его, как брата, простить ему это вынужденное убийство, мы понимаем, что такой человек никогда не решится на бесцельное истребление животных ради спортивного интереса. Трубка мира, которую охотник дает выкурить заколотому медведю, — символ глубокого уважения человека к живому существу.

Ацтеки сажали дерево при рождении нового гражданина их государства. На бесплодных скалах вырастали заповедные леса, рубить которые запрещалось. Деревья защищали почву от эрозии, а поля в долинах — от наводнений.

Ни один североамериканский индеец не решился бы пойти против древнего обычая и убить птицу или зверя весной, в пору размножения. Охота служила первобытным племенам источником жизни, и они старались не причинять большого урона стадам диких животных, отлично понимая, как опасно рубить сук, на котором сидишь.

Могут спросить, однако, зачем нам нужно защищать от истребления непромысловых диких животных? Или даже хищников?

Исследования последних лет показали, что наши предки, объявляя всех хищников своими врагами, сильно ошибались. Необдуманное истребление ястребов, львов, леопардов часто нарушает равновесие в природе и приносит больше вреда, чем пользы. Поэтому в Африке леопард, местами и крокодил, а в США даже волк признаны полезными животными и взяты под защиту закона. Леопард истребляет много диких свиней и обезьян, разоряющих поля, а крокодил — полудохлых рыб, разносящих заразу и глистов.

Установлены поразительные вещи: выдра, которая поедает рыбу, оказывается, не враг, а друг рыболовов. В водоемах, где выдр становилось меньше, уловы рыбы сначала ненадолго увеличивались, а потом быстро убывали. Когда выдру снова здесь разводили, рыбы вскоре тоже становилось больше. Выяснилось, что выдры поедают главным образом больных рыб и производят тем самым естественную дезинфекцию рыбьих стай.

Многие исследователи заявляют сейчас, что принятое в прежние годы разделение животных, как драматических героев классицизма, на полезных и вредных не выдерживает в наши дни критики и давно уже требует решительного пересмотра.

Безрассудное истребление человеком целых видов диких животных часто еще в бóльшей мере, чем необдуманное уничтожение некоторых хищников, нарушает равновесие природы и может привести к роковым последствиям. Не говоря уже о том непоправимом уровне, который это бессмысленное уничтожение редчайших созданий наносит науке и красоте окружающего нас мира.

Игорь Акимушкин

Девяносто веков Хатал Куюка

Поразительное открытие было сделано в первой же из гробниц. Когда стены ее очистили от песка и глины, оказалось, что они сплошь покрыты многоцветными фресками. Фрески, созданные девять тысяч лет назад! В это трудно было поверить. И однако же, они существовали. Перед глазами археологов рисунки, выполненные красной, белой и черной красками на стенах, оштукатуренных сырой глиной. Фрески изображали сцену охоты: высокие, стройные люди с луками в руках преследовали леопардов.

Фрески обнаружили и в следующей гробнице. Здесь преобладал геометрический орнамент: разноцветные треугольники с заключенными в них рогами быков и крестами — символами плодородия. В третьей, четвертой, пятой гробницах тоже были фрески. Настенную живопись нашли даже в жилых домах.

Джеймсу Меллаарту опять «повезло».

Памятник, о котором идет речь, называется Хатал Куюк. Он был древним поселением, прилепившимся на горе того же названия. Гора и до сих пор возвышается в долине Кония, в южной части Анатолии (малоазийская Турция), более чем в ста километрах от Средиземного моря. Поселение это возникло в глубокой древности, в 7-м тысячелетии до н. э., в эпоху неолита (позднекаменного века). Причем наиболее ранние слои его все еще не раскопаны, хотя археолог Д. Меллаарт исследует Хатал Куюк уже в течение нескольких лет. Впрочем, это не удивительно: толщина так называемого культурного слоя достигает 18 метров. Трудно предположить, какие открытия еще предстоят экспедиции Д. Меллаарта, но в одном можно не сомневаться: сделанного вполне достаточно для того, чтобы теперь ни один учебник или книга по археологии и древней истории Малой Азии не могли обойтись без упоминания Хатал Куюка.

В археологии часто случается, что одни успешные раскопки заставляют полностью пересмотреть, казалось бы, прочно установившиеся взгляды. Так, сделанные за послевоенные годы открытия на Ближнем и Среднем Востоке совершенно изменили наши представления о времени и месте возникновения земледелия и скотоводства, о зарождении древнейших цивилизаций и многом другом. Теперь наступила очередь Малой Азии.

Что мы знали о ее древней истории еще несколько лет назад? Знали, что во 2-м тысячелетии до н. э. здесь существовало могущественное государство хеттов, цари которого оспаривали у египетских фараонов власть над всем Ближним Востоком. Время сохранило нам развалины хеттских городов, их дворцы и храмы, своеобразную письменность хеттов — свидетельства высокой и самобытной культуры. Но хетты — народ пришлый, их предки проникли в Малую Азию лишь в 3–2-м тысячелетии до н. э. Примерно до этого же предела в глубь веков проникла наука. Не было известно, что скрывала тьма 4, 5, 6-го тысячелетий до н. э. Оставалось лишь строить догадки, предполагать. Так, ученые считали, что Анатолия в своем культурном развитии отставала от более развитых областей Ближнего Востока, что в эпоху неолита земледелие и скотоводство делали на ее территории лишь первые свои шаги. Но вот чего не хватало для обоснования этих предположений, так это фактов.

Д. Меллаарт был еще совсем молодым и малоизвестным археологом, когда раскопал на юге Анатолии холм Хасилар. Здесь стояло некогда поселение древних земледельцев, живших в 7-м тысячелетии до н. э. Раскопки отодвинули границу неизвестного на четыре тысячи лет в глубь веков. О культурном отставании Анатолии говорить уже не приходилось. Ее территория сразу же оказалась включенной в ту область, где впервые зародились земледелие и скотоводство. Но Хасилар был только первой ласточкой. Вслед за ним Меллаарт приступил к раскопкам на горе Хатал Куюк, и еще один период истории предстал перед нашими глазами.

Поселение расположено на искусственных террасах на склоне горы и было обнесено стеной с одними-единственными воротами. Современному человеку это могло бы показаться странным. В поселении не было ни улиц, ни переулков. Люди жили в глинобитных домах с плоскими крышами, лепившимися друг к другу, как ячейки в пчелином улье. Житель Хатал Куюка мог добраться до своего жилища только по крышам, в дом мог попасть только с крыши по специальной деревянной лестнице, наружных дверей не было. Возможно, такая своеобразная планировка поселения была вызвана оборонительными соображениями, и в таком случае мы должны признать, что она оказалась довольно эффективной. Судя по всему, его ни разу не захватывал неприятель.

Внутренность дома состояла из отдельных комнат, и из помещения в помещение вели обычные двери с высоким порожком. В стенах домов были сделаны глинобитные возвышения. На них сидели, работали и спали. На полу лежали циновки из соломы.

Жизнь в Хатал Куюке продолжалась необычайно долго — непрерывно более тысячи лет. Когда дома ветшали, их разрушали и на их месте возводили новые постройки. Кроме того, Хатал Куюк страдал от частых пожаров, после которых также приходилось восстанавливать и строить заново. Археологи насчитали здесь двенадцать только главных строительных периодов.

Такая длительная оседлость свидетельствует, что основными источниками существования населения Хатал Куюка могло быть только земледелие в сочетании со скотоводством. Хатал Куюк не похож ни на временное убежище, ни на сезонную стоянку странствующих охотников-собирателей или скотоводов-кочевников. И действительно, раскопки подтвердили, что жители этого древнейшего поселения были оседлыми земледельцами и скотоводами.

Они разводили крупный рогатый скот, овец, коз, свиней. Сеяли пшеницу, ячмень, горох, чечевицу. Охота и собирательство если и существовали, то только как подсобные промыслы.

Итак, уже в 7-м тысячелетии до н. э. в Анатолии обитали люди, основным занятием которых было земледелие. Трудно переоценить значение этого открытия. Но это были лишь первые сюрпризы Хатал Куюка.

При раскопках новых слоев в Хатал Куюке, относящихся к началу 7-го тысячелетия до н. э., внимание археологов привлекла странная группа строений, не похожих на жилые дома. Постройки оказались гораздо больше обычных жилищ и скорее всего были гробницами-святилищами. Их раскопали более двадцати. Святилища группировались в одном месте, окруженные плотным кольцом жилых домов.

Д. Меллаарт предположил, что здесь был храмовой центр поселения, а вокруг располагались дома жрецов и их семей. Храмовой центр и жрецы в столь раннее время? Это звучит неправдоподобно. И однако, многое заставляет думать, что Меллаарт недалек от истины.

Не только древнейшие в мире фрески были открыты в гробницах-святилищах. Там же на стенах гробниц кроме фресок обнаружили рельефы, самые древние из известных до сих пор. Рельефы лепили из сырой глины и раскрашивали разноцветными минеральными красками. Созданные из столь непрочного материала, они, конечно, не могли долго противостоять времени, и художники Хатал Куюка их очень часто подновляли и реставрировали.

В одной из гробниц были обнаружены рельефы двух леопардов, поразительно точно воспроизводящие оригинал. Но каково же было удивление археологов, когда под первым рельефом оказались второй, третий, четвертый. Стало ясно, что по мере разрушения рельефа на его месте создавался точно такой же, затем другой, третий и так далее. Сорок рельефов с леопардами были открыты один под другим! Это упорное воспроизведение свидетельствует о том, что рельефы, как и фрески, для жителей Хатал Куюка были не только художественным украшением, а связывались с религиозным ритуалом. Последующие находки подтвердили эти предположения.

В других гробницах были найдены небольшие статуэтки из камня, алебастра и глины. Чаще всего это были довольно грубо сделанные женские изображения, реже мужские, еще реже изображения животных. Все три группы изображений — фрески, рельефы, статуэтки — отличало большое сходство сюжетов. Теперь не оставалось сомнений в их религиозном происхождении.

Жители Хатал Куюка были прежде всего земледельцами. Понятно поэтому, что и их религия входила в круг типичных земледельческих религий. Единственное, что тут может вызывать удивление, — это ее неожиданно развитый характер. Впрочем, слово «неожиданность» в применении к раскопкам Хатал Куюка приходится употреблять так часто, что к нему невольно начинаешь привыкать.

Наибольшим почетом пользовалось женское божество — богиня-мать, олицетворявшая плодородие. Она изображалась то сидящей на почетном месте в окружении посвященных ей животных, то беременной. Мужское божество, супруг богини, было, по-видимому, покровителем скотоводства, его символы — быки и огромные, сделанные из глины бычьи головы. Даже геометрический орнамент на фресках не был просто декоративным. Он служил определенным религиозным целям.

Итак, казалось бы, один вопрос разрешен. Но ничего подобного, это только начало решения. Начнем с того, что фигурки сидящей богини, такие же, как найденные в Хатал Куюке, есть и в более поздних неолитических культурах Греции и Крита. Что это? Простое совпадение, говорящее о родстве религиозных представлений древних земледельцев, или свидетельство каких-то пока для нас не ясных культурных контактов и влияний? Да и сами религиозные представления жителей Хатал Куюка, несомненно, имеют много общего с религиями Малой Азии, отделенными от них несколькими тысячелетиями. Уж не посчастливилось ли археологам открыть в Хатал Куюке истоки этих религий? И не только Малой Азии. Например, глиняные головы быков в гробницах сразу же вызывают в памяти изображения минойской цивилизации Крита. Некоторые смельчаки доходят даже до того, что видят в богах Хатал Куюка прототипы греческих богов. Однако как бы то ни было, сходство позднейших культур с хаталкуюкской несомненно и еще ждет своего объяснения.

Но остается нерешенным еще один, не менее важный вопрос, вопрос о происхождении искусства Хатал Куюка. Где искать истоки этой самобытной культуры? Вспоминается знаменитая наскальная живопись верхнего палеолита. Только там мы встречаем подобные многофигурные композиции. Но ведь существует мнение, что это искусство умерло вместе с концом ледникового периода, когда условия жизни человека коренным образом изменились. Неужели традиции его сохраняются в Анатолии и позднее? Для таких предположений есть основание. Сейчас мы знаем, что искусство верхнего палеолита умерло не всюду. В Восточной Испании, например, оно развивалось и в более позднюю эпоху. Кстати, фрески Хатал Куюка весьма близки к наскальным изображениям Испании. Да и статуэтки из Хатал Куюка Д. Меллаарт сопоставляет с вырезанными из кости фигурками палеолитического времени, считая, что и тут мы являемся свидетелями наследства верхнего палеолита. Так ли это? Судя по всему, с ответом спешить пока рано.

Во время полевого сезона 1963 года продолжалось исследование гробниц. Все шло уже привычным чередом: фрески, рельефы, каменные фигурки богов. Но вот, расчищая одну из стен, археологи обратили внимание на необычный рисунок. В нем все было загадочным: пятнистая полоса, состоящая из отдельных квадратиков, схематичное изображение горы с раздвоенной вершиной, извергающей камни. Эта фреска долгое время оставалась непонятной, пока ее не догадались сопоставить с планом уже раскопанных частей Хатал Куюка. Сходство было очень близким. Неизвестный художник изобразил на фреске план своего родного поселения. Но почему он это сделал? Может быть, поводом для такого рисунка послужила какая-то особая причина? Ответ на этот вопрос помогла дать вторая часть фрески. Уж очень она напоминала изображение извержения вулкана. Участники экспедиции начали искать вулканы поблизости от Хатал Куюка. Выяснилось, что недалеко от поселения поднимается гора Хасан Даг, у которой, как и у изображаемой на фреске, две вершины. На этой горе жители Хатал Куюка добывали вулканическое стекло — обсидиан. Оно шло для изготовления различных орудий. Сейчас вулкан потух, но известно, что еще во 2-м тысячелетии до н. э. он был действующим. Извержение вулкана неподалеку от Хатал Куюка могло представить угрозу поселению. Извержения Хасан Дага служили знаком гнева богини-повелительницы. Именно поэтому, как считает Меллаарт, огнедышащий вулкан и город изображены на фреске.

Кто же жил в Хатал Куюке? Каково социальное устройство общества этого поселения? Весь комплекс домов, соединенных друг с другом и группирующихся вокруг одного центра, говорит за то, что поселение принадлежало группе родственных семей, которые сохраняли между собой тесные связи. Общественный центр был занят гробницами-святилищами. Здесь жители совершали свои религиозные обряды и церемонии, здесь же хоронили особо выдающихся лиц. Вероятно, женщина в это время еще занимала привилегированное положение. Об этом можно судить хотя бы по тому, что в религии особым почетом пользовались женские божества, а мужские занимали второстепенное положение.

Кладбища в Хатал Куюке не было вообще. Жителей хоронили под полами домов.

Средний возраст умерших хаталкуюкцев равнялся тридцати — тридцати пяти годам. Конечно, это не много, но не следует забывать, что шесть тысяч лет спустя, во времена расцвета древнегреческой цивилизации, средний возраст жизни человека едва достигал сорока лет.

Долгое время умы археологов занимал и занимает вопрос о времени появления глиняной посуды — керамики. Еще не так давно считалось, что глиняная посуда появилась одновременно с возникновением земледелия, а может быть, даже несколько раньше. Недавние открытия таких памятников, как Джармо в Иране, Иерихон в Палестине, Сескло в Фессалии, показали, что это не так, что земледельческие неолитические культуры существовали повсюду на Ближнем Востоке до появления керамики. Конечно, и до появления керамики люди пользовались посудой, сделанной из камня, кости и дерева. Но связь ее с появившейся позднее глиняной посудой оставалась неясной. Раскопки в Хатал Куюке пролили свет и на этот вопрос.

В Хатал Куюке глиняную посуду начали изготовлять в самом конце 8-го тысячелетия до н. э. Сначала она была очень плохого качества, и ее с успехом заменяла посуда, сделанная из дерева и кости. Была найдена даже деревянная ложка. Оказалось, что уже девять тысяч лет назад ложки были в употреблении и что по своей форме они ничем не отличались от современных. Встречались также сосуды, сделанные из камня, но они были редки. Появившаяся глиняная посуда далеко не сразу вытеснила деревянную. На протяжении следующих пятисот лет она встречается еще не часто, а по своей форме подражает деревянной. Последнее наблюдение особенно важно. Дело в том, что в других раскопках деревянная посуда, как правило, не сохранилась, и поэтому ученым было не ясно, что послужило источником для создания начальных форм гончарной посуды.

Когда мы говорим о Хатал Куюке, о высокой культуре его жителей, об их успехах в ремеслах и культуре, то не должны забывать, что это эпоха неолита, позднекаменного века. Жители Хатал Куюка еще не знали металлов, все их орудия были сделаны только из камня. Поэтому-то так поражает сложная и развитая жизнь поселения, отстоящего от нас на девять тысячелетий. Но культура Хатал Куюка не ограничивалась только самим поселением. Его стены не были границей мира. Кругозор людей, живших в Хатал Куюке, был гораздо шире, они поддерживали довольно оживленные связи с другими поселениями.

Лучше всего об этом рассказывают бусы. Их нашли в Хатал Куюке в довольно большом количестве, они были излюбленным украшением его жителей. На изготовление бус шли самые различные материалы: сланец, белая паста, красная охра, кабаньи клыки, кость, звериные зубы, мел, обожженная глина, ископаемый уголь, кальцит, алебастр, яшма, обсидиан, апатит, змеевик, красный, зеленый, голубой, серый и черный известняки, раковины из Средиземного моря и т. д. Ясно, для того чтобы приобрести эти материалы, неолитический человек из Хатал Куюка должен был поддерживать широкие связи. Ведь многие из перечисленных материалов не встречаются ближе чем на расстоянии нескольких дней пути.

И еще один момент заслуживает самого пристального внимания. Оказалось, что в числе материалов, идущих на изготовление бус, изредка встречаются медь и свинец. Однако первое, даже самое примитивное, использование металла для хозяйственных целей начинается гораздо позднее, спустя несколько тысячелетий, и это подтверждают абсолютно все данные, а их накопилось уже достаточно много. В чем же тут дело? Вероятно, процесс освоения металлов был чрезвычайно длительным делом, гораздо более длительным, чем это казалось нам до сих пор. Несколько тысячелетий ушло на то, чтобы человек познакомился с металлами и научился использовать их свойства. Жители Хатал Куюка делали, конечно, только самые-самые первые шаги. Для них ископаемая руда, которую они иногда находили, была, вероятно, всего лишь необычным видом камня, причем камень этот проигрывал в твердости и кремню, и обсидиану и годился разве что лишь для украшений. И все же, используя такие материалы, как ископаемая руда, и придавая им определенную форму, неолитический человек положил начало освоению металла, и — что совершенно неожиданно — это произошло почти одновременно с изобретением керамики, то есть около 7000 лет до н. э.

Раскопки Хатал Куюка далеко еще не закончены. В 1964 году Д. Меллаарт начал новый полевой сезон. Принесет ли он новые открытия? Нам кажется, их будет немало. Ведь еще не раскопаны самые древние культурные слои поселения. И возможно, будет получен ответ на вопрос: где истоки той высокой и своеобразной культуры, что предстала перед глазами археологов?

Когда мы говорим о Хатал Куюке, то невольно хочется назвать его городом. Можем ли мы считать Хатал Куюк городом, как это делают многие западные ученые? Думается, что все же нет. Ведь основным занятием горожан в любую эпоху были ремесло и торговля. А главным занятием жителей Хатал Куюка — всегда земледелие. И все-таки Хатал Куюк уже был не обычным земледельческим поселением. Он предшественник появившихся несколько позднее настоящих городов.

Мы также не можем пока объяснить причины небывалого расцвета Хатал Куюка. Пока мы знаем только, что уже в 7-м тысячелетии до н. э. на территории Южной Анатолии существовало обнесенное стеной поселение с довольно развитой экономикой, специализированными ремеслами, социальной организацией, сложной религиозной жизнью и развитым искусством. Поселение, культура которого развивалась постепенно, без перерывов в течение тысячелетия. Но когда археологи разрешат этот вопрос, мы, несомненно, узнаем много нового о возникновении древнейших городских цивилизаций на земле.

А. Хазанов

Мореплаватели без компаса

Тень от высокого конуса бурой скалистой горы ложится на каменную равнину с четкостью, совершенно нестерпимой для человеческого глаза. И Солнце, и звезды сверкают одновременно на черном небе. И в этом небе, похожая — в зависимости от фаз обращения — то на блин, то на рожок, убывающий до полного исчезновения, плывет планета Земля с маленькими темными пятнами континентов.

Луна — мертвое небесное тело — движется по своей орбите со скоростью километра в секунду, однако она остается для нас олицетворением неподвижности, тишины, абсолютного бесплодия. И хотя пламенное солнце, дарящее жизнь, щедро затопляет своими лучами этот каменный лик, нет никакого отклика на его щедрость. Резко очерченная тень гор медленно перемещается по каменной равнине — и это все. Результат бесконечного движения миров здесь отмечается нулем — знаком, напоминающим форму лунных кратеров.

Какое заблуждение! На расстоянии 400 тысяч километров движутся мириады молекул соленой воды, благодаря притяжению мертвого небесного светила. Вся масса океанов планеты Земля приподымается и опускается в точном соответствии с перемещением на лунной равнине тени, отбрасываемой бурыми каменными горами. И неисчислимые мириады живых существ следуют ритму этого движения.


У песчаного калифорнийского пляжа на гребнях волн поблескивали в лунном свете тоненькие серебристые рыбешки. Каждую из этих корюшек, самку или самца, прямо-таки распирало от готовой к оплодотворению икры или от молок.

Ежегодно, в мае либо июне, эти рыбки стремятся к побережью. Они должны оказаться там в одну из трех ночей сразу же после полнолуния. И корюшки всегда успевают вовремя — не раньше и не позже. Ведь то, что им предстоит проделать, нельзя ускорить или задержать…

Прилив нарастал. Сверкающие рыбки позволяли волне доносить их почти до пляжа, но у самого берега внезапным ударом хвоста поворачивали назад, чтобы не быть выброшенными на песок. Еще не настал их час. Море было почти неподвижным, но рыбы ждали конца прилива, подстерегая момент, когда начнется отлив. Они предвидели время его наступления с точностью, превосходящей все расчеты, выполняемые человеком и даже самой совершенной счетной машиной.

Электронный вычислительный аппарат позволяет высчитать время и высоту прилива на любой прошедший, настоящий и будущий день и для любой точки морского побережья. Время прилива и отлива в данной местности постоянно меняется, потому что оно зависит как от вращения нашей планеты, так и от непрестанного, изменяющегося взаимного расположения Земли, Луны и Солнца в пространстве, а также от разных местных факторов (например, конфигурации побережья). Электронного робота снабжают уравнениями, в которых учитывается действие всех перечисленных факторов. Однако существует ряд астрономических непостоянств, и их влияние (во избежание чудовищного усложнения расчетов) не отражено в задаваемых роботу уравнениях, и они время от времени требуют соответствующих поправок. Поэтому электронно-счетная машина обычно дает ответ не абсолютно точный, а лишь с некоторым приближением: например, для высоты прилива ошибка может составить 5–10 сантиметров, для времени прилива и отлива — несколько минут.

На калифорнийском пляже волны набегали на мокрый песок до самого верхнего предела полосы осушки[41]. А в 400 тысячах километров тень бурых каменных гор медленно ползла по равнинам Луны.

Наконец одна волна разбилась несколькими сантиметрами ниже предыдущей. И вторая волна, и еще одна. Начинался отлив. И тогда корюшки, державшиеся на гребнях волн у самого пляжа, выбросились на песок.

Каждая пара должна была выполнить свое жизненное назначение за очень короткий промежуток времени между падением на берег двух следующих друг за другом волн. Самка откладывала во влажный песок икру, самец оплодотворял ее. Волна, следовавшая за той, которая бросила сюда эту пару, увлекала рыбок в море.

Через две недели из оплодотворенных икринок должны выклюнуться мальки, но, чтобы зародыши могли развиваться нормально, икринки должны лежать во влажном и теплом песке. Их не унесут волны в первую же ночь, потому что сразу же после их оплодотворения море начало отступать. Не унесут их и следующие приливы, амплитуда которых будет все убывать. Две недели спустя высокие приливы новолуния высвободят икринки из-под песка. Мальки выйдут на свободу и окажутся в открытом море.

Процесс метания икры и ее оплодотворения протекал с хронометрической и, более того, с астрономической точностью. Если бы корюшки ошиблись хоть на несколько минут, как это зачастую делает электронный робот, ничто бы никогда не выклюнулось из их икринок и этот вид рыб давно бы уже исчез.

Само собой разумеется, что рыбешки ничего не рассчитывают. Живя в море, они стали его органической частью. Все их действия согласованы с ритмами моря, иначе говоря — с движениями небесных тел.


В детстве я не раз проводил летние каникулы в местности Роскóф, на северном побережье Бретани. Надо ли говорить, что любимейшей моей забавой в часы отлива была столь увлекательная охота за всякими мелкими морскими тварями. Мне попадались креветки, камбала в больших лужах, оставляемых на пляжах отступающим морем; притаившиеся под скоплениями водорослей сонные крабы высовывали свои толстые клешни, когда я отваливал камень; на влажном песке, изумительно гладком, поблескивали «глаза» зарывшихся в него двустворчатых раковин «петушок» (Tapes decussatus). И вот в этом удивительном пространстве между границами прилива и отлива я замечал то тут, то там прилипшие к песку большие зеленые нашлепки. Тогда меня нисколько не занимало, что же это такое. Прежде чем прилив успевал снова затопить область моих детских разведок, зеленые нашлепки исчезали…

Эти нашлепки припомнились мне, когда я читал замечательную книгу американского биолога Рэчел Л. Карсон «Море вокруг нас». В этом труде шла речь о явлении, которое я когда-то наблюдал.

Маленький морской червь, названный конволюта роскоффенсис (Convoluta Roscoffensis) по той местности, где его чаще всего находили, питается исключительно одним из видов зеленых водорослей. Для усвоения пищи конволюте необходим солнечный свет, и поэтому в часы отлива она вылеживается на солнце. Под действием света поглощенная водоросль превращается в крахмал и сахар, и вскоре пищеварение заканчивается. С началом прилива конволюта зарывается в песок, чтобы волны не унесли ее в открытое море. И так эти черви то появляются на песке в виде зеленых нашлепок, то исчезают, следуя ритму приливов и отливов.

Ученые поместили целые гнезда конволют в аквариумы с соленой водой. И вот эти черви по два раза в сутки то появлялись на поверхности, то зарывались в песок, совершенно так же, как они это проделывали на пляже. Вдали от моря и солнца, среди белых стен лаборатории, конволюта роскоффенсис вспоминала, если можно так выразиться, ритм приливов и отливов.


Интересно, что именно в недрах океана особенно разительно сказывается зависимость животного мира от космоса. Поведение наземных живых существ, отдельных особей или целых групп — перемещаются ли они по земле или носятся в воздушных пространствах — производит впечатление большей независимости.

В действительности же все они, в том числе и человек, зависят (более или менее непосредственно) от движения небесных светил, которое управляет жизнью растительного мира и порождает различие климатов. Но если поверхность суши представляется нам пространством довольно устойчивым, во всяком случае не претерпевающим ежеминутных изменений под действием силы всемирного тяготения, то каждая частица жидкой массы, покрывающей около трех четвертей земного шара, непрерывно откликается на призывы звездного мира.

Приливы и отливы вздымают вверх и бросают вниз эту водную массу, меняя свою амплитуду в зависимости от накладывающихся друг на друга циклов, которые возникают в результате перемещения небесных тел, отдаленных от нас на сотни тысяч или на миллионы километров (расстояние до Солнца — 150 миллионов километров; его влияние на размах приливов и отливов приблизительно вполовину меньше, чем Луны). Те же факторы плюс разность температур тепловых поясов порождают господствующие ветры и поддерживают их силу. Эти ветры способствуют образованию больших, так называемых планетарных течений, на которые непрерывно воздействует и вращение земного шара вокруг своей оси: оно отклоняет, ускоряет или замедляет их.

От экватора к полюсам постоянно циркулируют в морях теплые и холодные потоки, движимые мощной пульсацией, периоды которой варьируются в соответствии со сложными циклами, определяемыми в свою очередь относительным положением в мировом пространстве Земли, Луны и Солнца. Эти потоки поднимаются из глубин океанов на поверхность и вновь опускаются, сменяют или перекрывают друг друга, создают на поверхности и в глубинах зоны — попеременно теплые и холодные, более соленые и менее соленые. И вотв недрах этого непрерывно движущегося океана перемещаются и все населяющие его существа. Полагаю, что небесполезно было напомнить об этом в первую очередь.

Стоит декабрь. На Ла-Манше бушуют зимние шквалы. В ледяных водах канала несутся сельди, охваченные каким-то порывом. Каждое серебристое гидродинамическое тельце, толкаемое чудесным хвостовым плавником, легко скользит в воде, и сельди, тесно прижавшись друг к другу, мчатся в одном направлении подобно тысячам стрел, сорвавшихся с одной и той же туго натянутой тетивы. И вдруг все, как одна, без всякого колебания, не сбавляя скорости, сворачивают в сторону. Никакая эскадра не могла бы повторить такого маневра. Направление движения мгновенно меняется.

В течение недель и месяцев отдельные стаи сельдей носились по широким морским просторам в поисках пищи: крошечных ракообразных, шпрот или другой мелкой рыбешки, которую они заглатывали на полном ходу. У берегов Скандинавии многие тысячи сельдей, одержимых ненасытным охотничьим неистовством, бросались в раскрытые пасти тралов. Но это не наносило заметного урона их неисчерпаемой массе. В северных морях иногда попадались косяки длиной более 150 километров, насчитывающие до 100 миллиардов сельдей.

Но теперь сельдям было не до охоты. Разрозненные стаи сбились в одну огромную массу. Все они во власти иного исступления — и самки, несущие в себе по нескольку десятков тысяч икринок, и самцы, отягощенные семенем. Великий зов рода звучит с непреодолимой силой.

Рыбы в подавляющем большинстве размножаются путем наружного оплодотворения. И отложенные самцами сперматозоиды гибнут через несколько секунд при соприкосновении с водой. Поэтому икринки должны быть оплодотворены в течение этого короткого времени.

Некоторые пресноводные рыбы и обитающие в морских прибрежных водах заботятся о дальнейшей судьбе оплодотворенных икринок, помещая их подобно птицам в своего рода гнезда. Самец колюшки сооружает гнездо в форме муфты, скрепляя разные травы клейким веществом, выделяемым его почками, и понуждает находящихся поблизости самок заплыть туда. Как только одна из них сделает это и отложит икру, самец выполняет свою миссию воспроизводителя и остается в «муфте». Плавая там, он создает движение воды, нужное для того, чтобы к икринкам поступало необходимое количество кислорода.

Бойцовая рыба, обитающая в реках Индокитая, захватив на поверхности воды порцию воздуха, выпускает его под водой в виде пузырьков в оболочке из слизи. Она повторяет эту операцию до тех пор, пока не построит нечто вроде прозрачного плота, который станет гнездом ее детей. Губан выстилает водорослями впадину в каменистом дне. Некоторые виды карликового сомика оберегают оплодотворенную икру, держа ее во рту, но иногда прожорливость этих рыб берет верх и икра оказывается проглоченной. У морских коньков самец носит икру в своей брюшной сумке вроде той, какой природа наделила кенгуру. Отметим кстати, что у этих рыбок брачный период начинается с очень грациозных и сложных «любовных игр».

Что же касается сельдей, то местом икрометания у них служат… большие пространства холодного моря, куда стекаются огромные стаи рыбы, охваченной настоящей истерией. Они тесно сжимают друг другу бока. Самки и сразу же вслед за ними самцы выбрасывают из себя драгоценный груз. И родители тут же забывают об оплодотворенных икринках, покидают их навсегда. Миллиарды зародышей гибнут, становятся добычей других рыб, а из числа тех, что превратятся в мальков, новые миллиарды будут истреблены, не достигнув зрелого возраста. Но что за беда! Природа здесь словно одержима безумием расточительства: неисчислимое количество все новых и новых жизней берет верх над всеми потерями и всеми случайностями. Моря продолжают кишеть сельдями да и разными другими рыбами, которые размножаются подобным же образом.

В течение столетий селедка (скоро вы увидите, что именно эту рыбу я взял в качестве примера не случайно) была основой питания для населения большей части Европы. В средние века городские торговки продавали ее вразнос на улицах. Ловля сельдей, их транспортировка, торговля ими входили в число наиболее важных занятий. Продовольственные обозы армий были загружены почти исключительно сушеной селедкой. В дальнейшем, правда, сушеная треска, а затем и свежая рыба сильно подорвали могущество ее величества селедки, но еще и теперь население одной только Европы ежегодно съедает миллион тонн сельдей. Один миллиард килограммов!

Каждый год кампания ловли сельдей (не пугайтесь того, что сейчас начнется долгий разговор о ловле: тут мы как раз подходим к одному из наиболее изумительных открытий, касающихся миграций рыб), начатая в мае, июне и июле по соседству с берегами Норвегии, Шетландских и Оркнейских островов, постепенно меняет место действия, передвигаясь к югу. В августе ловят сельдей на широте Шотландии, в сентябре — на широте Англии и Дании, в октябре — на банках Фландрии. В городах Дьеппе и Фекане[42] рыбаки выходят на лов сельдей в ноябре и декабре. В январе приходит очередь бретонских рыбаков. И на этом ловля кончается: сельдей как не бывало. На следующий год их снова обнаруживают на севере. Долгое время этому явлению давали следующее объяснение.

Сельди любят прохладную воду с температурой не выше 14 и не ниже 6 градусов. Летом они держатся в северных морях, находя там обильную пищу. С приближением осени они движутся к югу, чтобы все время оставаться в воде более или менее одинаковой температуры. Зимой сельди опускаются в нижние, менее охлажденные слои моря и, передвигаясь на большой глубине, мало-помалу возвращаются на север, чтобы к началу лета снова оказаться в северных морях. Схема миграции была вполне ясной.

— Она абсолютно ошибочна! — послышались однажды голоса нескольких ученых, работавших, сидя в четырех стенах своих лабораторий. — Сельди почти никогда не путешествуют. Мы знаем это, мы сосчитали их позвонки.

— Да при чем тут позвонки?

— Они нам подсказали, что не существует единого вида сельдей, а имеется множество их разновидностей, каждую из которых можно распознать именно по количеству позвонков. Оно неизменно с момента рождения и до самой смерти рыбы. Мы исследовали сельдей, выловленных в разных местах, и установили, что это не одинаковые рыбы. Существует сельдь исландская, норвежская, норфолкская, голландская и много других. Количество позвонков соответствует содержанию соли в окружающей водной среде. Каждая разновидность приспособилась к своей среде и не должна ее покидать, иначе ей грозит гибель.

— Как же вы объясняете передвижение мест ловли с севера на юг?

Чтобы понять, в чем тут дело, надо вообразить себе огромное «сердце», находящееся в море у линии экватора на небольшой глубине. Бьется оно чрезвычайно медленно — по одной пульсации в год. Весной оно сжимается и гонит в горизонтальном направлении по поверхности моря тропические воды, теплые и соленые. Эти воды устремляются через Атлантический океан к северо-востоку, добираясь постепенно до западного побережья Франции, Ла-Манша, Ирландского и Северного морей, берегов Норвегии и Ирландии. Осенью огромное «сердце» расширяется: теплые воды возвращаются к нему, отступают перед полярными водами, холодными и менее солеными.

Сельдям, как мы уже говорили, приятна прохладная вода. Когда поток теплых вод передвигается от экватора к северу, они уходят вглубь и не встречаются, или почти не встречаются, на поверхности. К концу лета теплые воды отступают к югу и сельди поднимаются наверх — прежде всего в северных районах, а затем все более южных. Получается впечатление одной массовой, коллективной горизонтальной миграции, тогда как в действительности это миграция по вертикали, а точнее, по наклонной. Теперь установлено, что отдельные разновидности сельдей перемещаются также и по горизонтали, но очень незначительно.

Французский ученый ле Дануа первый точно определил пульсацию морей, о которой говорилось выше. Он называет трансгрессивными теплые воды, восходящие от экватора, и регрессивными холодные, нисходящие от полюса. Их перемещение объясняет и позволяет предвидеть миграции большинства сезонных рыб, которыми питается человек. Треска, переносящая теплые воды еще хуже, чем сельди, действует подобно им у берегов Гренландии, Новой Земли, Шотландии, в Северном море. Макрель, сардины и другие рыбы, которые боятся холода, маневрируют таким образом, чтобы не попадать в пределы регрессивных вод. Эти рыбы тоже поднимаются и опускаются по наклонной, в зависимости от сезона. Что ж касается тунца, то он пускается в дальние путешествия по горизонтали, из тропиков к широтам Исландии и еще дальше, следуя за теплыми водами, в которых чувствует себя хорошо, а зимой возвращается обратно, гонимый холодными водами.

Можно надеяться, что исследование механизма миграции сезонных рыб позволит людям закидывать сети наверняка. К 1980 году население земного шара увеличится до 4 миллиардов человек, а между тем ресурсы пригодных для обработки земель непрерывно сокращаются. Вот почему необходимо резко увеличить использование даров моря, в этом насущная задача, стоящая сейчас перед человечеством. В Канаде на предприятиях с совершеннейшим оборудованием уже начаты эксперименты по изготовлению пищевых продуктов из морских водорослей.

Одни рыбы перемещаются в море по наклонной или по горизонтали, чтобы избежать изменения водной среды. Другие, безразличные к этому, пересекают и теплые, и холодные воды в погоне за добычей — разными обитателями подводного мира, которых происходящие в море сезонные перемены заставляют перекочевывать с места на место. Крупные киты бороздят океанские просторы, следуя за массами планктона или гоняясь за кальмарами. Моржи, которые размножаются на суше, отправляются затем в плавание к местам, где они охотятся за рыбой. Таким образом, все животные, добывающие пищу в море, прямо или косвенно зависят от больших периодических перемещений водных масс.

Да и самая арена миграций морских обитателей не остается неизменной. Некоторые разновидности трески, до 1930 года ни разу не обнаруженные у берегов Гренландии, теперь вылавливаются там ежегодно. Зона распространения рыб холодных вод сдвигается к северу. Это вызвано начавшимся с некоторого времени потеплением климата нашего полушария, что подтверждается и другими явлениями. Так, например, и на суше граница зоны распространения растительности и многих видов животных перемещается к полюсу. Повысилась средняя температура вод Атлантического океана в связи с таянием полярных ледяных полей. А самое это таяние — явление не случайное.

Мы уже говорили о биении огромного невидимого «сердца», скрытого в экваториальных водах. Его пульсация приводит в движение лишь тонкий их слой у самой поверхности. Но на больших глубинах происходят еще и иные пульсации. Они, как и уже описанная, тоже вызваны притяжением небесных светил, но приводят к многим далеко идущим последствиям. Порождаемые ими сильные приливы имеют наибольшую амплитуду в те периоды, когда Земля, Луна и Солнце при зимнем солнцестоянии расположены так, что два последних небесных тела с максимальной силой притягивают воды земных морей. А такие условия создаются через каждые восемнадцать столетий. В такой период, когда тропические воды перемещаются ближе к полюсу, полярные льды начинают таять. Так порождается цикл великих климатических перемен. Эта теория, ставшая теперь общепринятой, была разработана датским океанографом Петтерсоном.

Викинги в эпоху их великих северных странствий свободно проплывали по местам, ставшим с течением времени непроходимыми из-за нагромождения масс прибрежного льда. Похолодание климата и вод морей нашего полушария началось с VI века, а вот теперь мы становимся свидетелями нового потепления. Это циклическое явление может повлечь за собой целую цепь следствий огромной важности.

Уже сейчас океанографы пытаются рассчитать, насколько подымется уровень вод Атлантического океана, если ничто не прервет начавшегося потепления. Ведь под угрозой затопления могут оказаться величайшие города, в том числе Нью-Йорк и Лондон, а также территория всей Голландии.

Далеко ж, однако, мы ушли от миграции рыб! — скажете вы. Но мне хотелось лишь напомнить, что даже и сам человек, столь гордый своими достижениями, подвержен воздействию этих мощных движений водных масс, периодически перемещаемых силой взаимного тяготения небесных тел.

Жорж Блон
Перевод с французского
М. Юшкевич

Медовая цивилизация

Парагвай лежит в центральной части Южноамериканского континента. Его площадь примерно на одну четверть меньше площади Франции. Природа Парагвая полна контрастов и разнообразия. Здесь обширные тропические леса, куда еще не проникала цивилизация; светлые рощи из акаций и альгарробо, непроходимые болота; пустынная глушь Гран-Чако с безводными саваннами и землей, пропитанной солью.

Многочисленные индейские племена этой страны продолжают жить на своих исконных землях. Некоторые из них населяют негостеприимные территории Чако, другие обитают в огромных смешанных лесах восточных районов. Часть индейских племен, защищенных стеной дебрей, еще не соприкасалась с современной цивилизацией.

Парагвай в научном отношении очень мало изучен. Путешественнику, проникшему в глубинные территории этого государства, кажется, что он перенесся на сто лет назад. Обычаи, характер жизни, вид самой страны и ее населенных пунктов так мало изменились за последние десятилетия, что некоторые описания, сделанные в начале прошлого века, могут быть повторены в наши дни.

Важной особенностью Парагвая является и то, что до сих пор большинство населения говорит на языке крупного индейского племени гуарани, населяющего эту страну. Хотя испанский язык и считается официально государственным, но он не известен большей части сельского населения.

Из всех индейских племен Парагвая ни одно не окружено такой тайной, как племя гуайяков, до сих пор почти не контактирующее ни с другими индейскими племенами, ни с цивилизацией белых. Гуайяки до сих пор живут в неолите. А между тем ночью с высоты лесистых холмов они могут видеть в отдалении электрические огни Вилья-Рика, второго по величине города Парагвая, и международных поездов, следующих в Буэнос-Айрес.

Иногда, гонимые голодом, они отваживаются спускаться к сельскохозяйственным поселениям, чтобы убить лошадь или быка. Изредка жители равнин замечают вдали над лесом тонкий столбик дыма: там лагерь гуайяков.

Робкие, всегда настороженные и вечно гонимые, гуайяки, не колеблясь, пускают в ход свои длинные стрелы из твердого дерева. Они нападают и на одиноких охотников, забредших в их владения, и на отряды карателей, которые проникают в дебри, чтобы наказать гуайяков за убитый скот.

Тайна гуайяков давно уже привлекает ученых. Французский этнограф Жан Вильяр, чтобы попытаться раскрыть ее, в течение года жил в большом лесу Кордильеры — Каагуасу. Небольшой отряд индейцев гуарани и несколько парагвайских охотников-следопытов служили ему проводниками. С этими испытанными людьми он пересек во всех направлениях наиболее отдаленные части района, известного в Вилья-Рика под именем «последней пустыни Парагвая». Небольшие, но интересные результаты его исследований были опубликованы в некоторых специальных этнографических журналах.

Итак, племя гуайяков по-настоящему никогда не изучалось. Их видят очень редко, и несколько попыток приблизиться к ним потерпело неудачу.

Старинные авторы — испанцы — даже не упоминают об этих племенах. В эпоху завоевания испанцами Парагвая индейцы лесных племен объединялись у них под общим названием «индейских варваров» (Каигуас, Каагуипорос). О них рассказывали самые фантастические истории. Некий Р. Монтойя говорил о диком лесном племени, находящемся во власти дьявола, промышляющем охотой и собирающем фрукты. Это племя нападает на стада, ворует детей и даже пожирает раскаленные угли…

По словам другого старинного автора, П. Эрвы, лесные индейцы говорят на языке, сильно отличающемся от языка гуарани. Но их словарь содержит много слов из языка гуарани. Однако, как утверждает П. Эрва, это результат заблуждения и путаницы, так как пойманные индейцы — а это скорее всего были гуайяки — воспринимали язык гуарани и забывали родной.

Только в XIX веке появляется название гуайяки, точный перевод которого означает «жестокое, или варварское, племя».

Последние исследования о гуайяках пока еще не раскрыли тайну этих обитателей Каагуасу.

Ни один исследователь не жил среди них, и основными источниками информации до сих пор остаются полуфантастические рассказы местных испанцев и индейцев гуарани. Охотники же и редкие путешественники, которым удавалось проникать в леса Каагуасу, доставляли противоречивые и смутные сведения об их обитателях.

Непосредственные наблюдения над гуайяками ограничивались изучением детей этого племени, захваченных в лесу. Один-единственный раз удалось захватить раненого мужчину. Его наблюдал американский антрополог Тен Кат. Но, немного оправившись, пленный бежал.

Крайний недостаток документальных данных вынудил этнографов попробовать использовать для составления словаря гуайяков невнятный лепет маленьких детей, даже в возрасте менее четырех лет. Некоторые очень краткие материалы о физическом типе гуайяков были получены также при изучении детей.

Два автора, жившие в районе поселений гуайяков, доставили более точные сведения. Один из них, Майтшутзен, пытался объединить и цивилизовать этих индейцев в районе Сан-Хуан-Непомусено, но и его попытка не дала результатов. Однако он выяснил, что гуайяки южной группы подвергались многим чужим влияниям. Так они смешались отчасти с индейцами марронами и матако, укрывавшимися в лесах Каагуасу после бегства из аргентинских колоний, куда они были насильственно переселены. Другой причиной смешения послужила война Парагвая против Тройственного Союза, когда многие индейцы укрывались в лесах.

Другой ученый, Бертони, наблюдал гуайяков, живших между Монда-и и Накунда-и, невдалеке от Параны. Здесь он прожил более двадцати лет и прекрасно знал леса этого района. Но даже ему в прямую связь с гуайяками вступить так и не удалось. Основываясь на сведениях, полученных от цивилизованных индейцев, он допускает существование двух различных групп гуайяков. Одна из групп представлена людьми низкого роста. Они особенно отсталые и живут небольшими обособленными группами. Низкорослые гуайяки никогда не строят жилищ и убежищ. Другую группу составляют более высокорослые и светлокожие индейцы. И это племя тоже находится на очень низком уровне материальной культуры, но они менее боязливы и поэтому более опасны для охотников и сборщиков мате.

Сведения Майтшутзена, Бертони и других ученых позволили нарисовать очень общую, но, по-видимому, довольно верную картину жизни племени гуайяков.

Гуайяки представляют человеческую группу, живущую в самых примитивных условиях. Они не знают сельского хозяйства, им почти не известны промыслы. Разделенные на небольшие бродячие роды, они ведут жестокую борьбу за существование. Лес, который кормит и защищает индейцев, в то же время диктует им свои суровые, безжалостные законы. Но в этой вечной борьбе гуайяки, несмотря на свою слабость и скудность средств существования, не сдаются.

Не зная сельского хозяйства, гуайяки не умеют бережно обращаться с продовольственными запасами и живут день за днем без дум и забот о будущем.

Для охоты и рыбной ловли гуайяки используют только лук и стрелы. Поэтому, несмотря на их ловкость, сноровку и умение бесшумно ходить в густой чаще леса, мясо часто отсутствует в их рационе.

Им не известно искусство ставить западни, столь развитое у соседних индейцев племени бвиа, они не умеют рыбачить при помощи опущенных в воду веток растений, отравляющих рыбу. И естественно, рыбная ловля в их жизни занимает весьма незначительное место, тем более промышляют они только в засушливые периоды, когда вода в реках становится прозрачной и рыбу можно бить стрелами из луков.

Гуайяки даже не стали настоящим охотничьим народом. Их скорее всего можно назвать собирателями. Это одна из самых низших ступеней цивилизации. Но собирательство может обеспечить в лучшем случае полуголодное существование.

Парагвайские леса не очень богаты фруктами и другими съедобными растениями. Но зато здесь в изобилии встречается мед ос и диких пчел. Этими медоносными насекомыми буквально кишит лес. Одни из них создают свои ульи в дуплах деревьев, другие — на земле, третьи подвешивают их к веткам деревьев.

Осы вида нектарина дают большое количество кисловатого, прекрасного на вкус меда, очень ценимого индейцами и парагвайцами. Свои гнезда они подвешивают к веткам деревьев. Мед наиболее распространенных пчел камаути ценится больше всего. Кроме того, и домашние пчелы, давно разводимые в Парагвае, широко распространились в лесах с апельсиновыми деревьями, и их гнезда можно найти в дуплах деревьев. В Парагвае есть пчелы, дающие хмельной мед, который приводит человека, отведавшего его, в состояние близкое к опьянению. Некоторые же сорта меда считаются ядовитыми. Так, например, достаточно одной ложки меду красных ос, чтобы погрузить взрослого человека в глубокое бессознательное состояние и даже вызвать смерть.

Во всей тропической Америке метисы и индейцы знают эти ядовитые сорта меда.

Различные сорта меда, особенно пчел из группы мелипонов, служат гуайякам основным продуктом питания, значительно более важным, чем охотничья добыча и растительные продукты. В их стоянках может не быть других продуктов, но мед и воск есть всегда. Можно смело утверждать, что мед — хлеб гуайяков. Ни один поход гуайяков не обходится без поисков пчел. Их путь всегда отмечен развороченными ульями.

Предметы обихода и орудия гуайяков немногочисленны и неразнообразны. Почти все они служат только для сбора меда и обработки воска. На этом и основывается их медовая цивилизация.

Важнейшее орудие индейцев — каменный топор. Он служит единственной цели — вскрывать ульи в дуплах деревьев. Чтобы взобраться на огромное дерево, гуайяки применяют веревки из растительного волокна и шерсти животных. Мед они едят с помощью кисточек, сделанных из раздавленных стеблей пальмы. Большие корзины-горшки для переноски и хранения меда они покрывают толстым слоем воска, чтобы сосуды не протекали.

Воском гуайяки пользуются и во многих других случаях, заменяя им глину. Смешав его с черной болотной землей, обогащенной органическими веществами, они, как мы уже говорили, обмазывают им сосуды и из той же смеси изготовляют чрезвычайно примитивную посуду. Воск расплавляется на слабом огне, а затем деревянными шпателями накладывается на плетеные горшки и сглаживается раковинами, собранными на лесных озерах.

Этим и ограничивается очень короткий перечень инструментов для сбора меда и обработки воска, представляющий почти всю материальную культуру этих индейцев.

Воск используется и для других целей. Им покрывают луки и стрелы для предохранения от сырости. Им прикрепляются наконечники к камышовым стрелам, натираются веревка и бечевка. Наконец, он входит в состав красок, которыми гуайяки раскрашивают свое тело.

В поисках ульев гуайяки не полагаются только на случай: они следуют за пчелами, возвращающимися к гнездам, или наблюдают их полет, чтобы определить направление и местонахождение ульев. После того как улей вскрывается каменными топорами, пчел разгоняют дымокуром. Веревка гуайяков десяти-, двадцатиметровой длины применяется следующим образом. Она забрасывается на один из низших суков, и оба ее конца закрепляются на земле. Затем, взобравшись по ней на сук, индеец закидывает ее еще выше и таким образом добирается до улья. Иногда используется и другой способ. Он применяется в том случае, если улей не выше 5–6 метров от земли. Тонкие стволы двух гибких деревьев пригибаются и связываются между собой. Наверху сооружают примитивное сидение, сплетенное из лиан, и подводят его к улью.

Еще несколько слов о воске.

Воск пчел мелипонов черноватый, богат древесной смолой. Гуайяки его разжевывают, а потом расплавляют на слабом огне в маленьких горшочках. Затем из воска делают шары величиной с кулак и так хранят впрок. Воск ценят не только гуайяки, но и парагвайцы, живущие в деревнях. Поэтому при нападении на стойбища гуайяков парагвайцы прежде всего ищут воск.

Другие индейские племена тоже широко используют мед и воск, по их существование и материальная культура не основываются целиком на этих продуктах.

Древняя и весьма примитивная лесная цивилизация гуайяков могла сохраниться в лесах Восточного Парагвая только в результате исключительной изолированности этого индейского племени, оттесненного из более богатых районов вначале племенами с более высокой культурой, а позже загнанными еще глубже в дебри испанскими завоевателями и современными парагвайцами. Чехословацкий исследователь профессор К. Лукотка пишет, что подобной цивилизации не существует более нигде в Америке среди редких лесных племен.

Лес представляет человеку суровые и скудные условия существования, мало благоприятные для материального развития. Под всеми широтами лесные народы считаются наиболее бедными и отсталыми. Южная Америка дает немало примеров того, как лесные племена приобрели опыт в сельском хозяйстве, став оседлыми или полукочевыми. Но гуайяки — одно из редких племен, которое до наших дней остается чисто лесным, то есть использует только то, что дает им лес. Они представляют почти исчезнувшую стадию цивилизации, одну из низших ступеней общественного развития. На примере гуайяков можно представить себе образ жизни древнейшего человека до появления первых элементов сельского хозяйства и скотоводства.

Материальная культура гуайяков самая бедная из всех существующих в настоящее время. Она носит строго утилитарный характер, ограничена весьма малым количеством предметов первой необходимости. Современные научные данные о них, об их языке, являющемся очень чистым, но малоразвитым диалектом гуарани, позволяет теперь объединить их с другими группами лесных индейцев гуаранийского происхождения, такими, как бвиа, живущими по соседству с ними, или исчезнувшими геэрае, тапе и другими, язык которых сохранили для нас работы первых миссионеров.

В результате нажима более развитых племен и позднейших колониальных захватов территория обитания лесных индейцев все больше сокращалась. Часть из них была покорена цивилизованными соседями и растворилась в их массе, другие держались относительно независимо, заимствуя новые элементы культуры от пограничных племен и теряя постепенно свою самобытность.

Только самые малочисленные и изолированные группы — гуайяки, упрямо избегая контакта с современной цивилизацией, сохранили свой первобытный образ жизни.

Лев Василевский

Когда Сахара цвела…

В одной из книг своей «Истории» Геродот, рассказывая о гарамантах — народе, населявшем некогда Северную Африку, пишет, что быки, которых разводили гараманты, паслись, пятясь назад, потому что их огромные рога были загнуты вперед, и, когда животное склоняло голову, чтобы щипать траву, рога упирались в землю.

Известно, что Геродот не пренебрегал даже очень сомнительными сведениями и в его «Историю» попало немало небылиц.

Поэтому быков с диковинными рогами приписали богатой фантазии Геродота. Однако в 1933 году Лео Фробениус, знаменитый немецкий исследователь прошлого Северной Африки, во время одной из своих экспедиций обнаружил изображения этих быков, увековеченных древними художниками Сахары, на скалах Феццана — провинции на юго-западе Ливии.

И не только эти быки, которые могли бы послужить готовой иллюстрацией к Геродотовой «Истории», были сюжетом обнаруженной теперь повсюду в Сахаре наскальной живописи. На многочисленных рисунках изображены слоны и страусы, львы и антилопы, козы и носороги, и люди, занимающиеся самыми различными делами: охотой, войной, танцами, молитвами. Сюжеты этих рисунков, манера, в которой они исполнены, краски, которыми они нанесены, — все это наряду с археологическими раскопками дает обширный материал для интересных исторических исследований, результаты которых, возможно, в недалеком будущем во многом изменят наши представления о древней истории человека в этом районе земли, да и не только в этом районе.

Говорить об окончательных результатах уже проведенных работ пока рано, для этого нужны еще факты, факты и факты, которые могут быть получены только после новых исследований, новых раскопок, новых находок.

Но и сейчас, рассматривая наскальные изображения, изучая обломки костей, мы можем составить себе представление о животном мире и даже растительности, окружавших жителей Сахары в то время, когда она еще не была пустыней. Все эти животные могли жить только в богатой влагой стране, покрытой густой растительностью. Такой, похожей на современную суданскую саванну, Сахара была во время последнего влажного периода, который в истории человечества совпал с неолитом — новым каменным веком. Верблюда в Сахаре тогда еще не было, он появился значительно позднее, но зато в реках, которые текли тогда на месте нынешних вади — сухих русел, жили крокодилы. Кстати сказать, последние представители этих пресмыкающихся обнаружены недавно в одном небольшом водоеме в Хоггаре.

Потом началось иссушение, усиливался зной, поверхность Сахары все больше теряла влагу, сохли травы. Постепенно Сахару стали покидать травоядные, за ними потянулись хищники. Животным пришлось отступить в далекие леса и саванны Центральной Африки, где вся эта так называемая эфиопская фауна в почти нетронутом виде сохранилась до наших дней. За животными из Сахары ушли и люди, и лишь немногие из них оказались в состоянии выжить там, где еще оставалось немного воды. Эти последние жители Сахары стали кочевниками, и до сих пор они скитаются по пустыне в поисках пастбищ.

О том, что это были за люди, чем они занимались и чем жили, можно было судить только по косвенным данным, например по текстам древних писателей. В частности, где и какие именно народы жили в Сахаре в середине первого тысячелетия до нашей эры, можно представить себе на основании сведений, приводимых Геродотом. Но у Геродота часто довольно трудно отличить правду от вымысла, и поэтому жизнь этих народов и даже существование некоторых из них оставались загадкой.

Но вот в середине прошлого века английский исследователь Генри Барт опубликовал первое сообщение о том, что во внутренних частях Сахары существует настоящий музей наскальной живописи, раскрывающий некоторые секреты навсегда исчезнувших древних народов. Эти-то рисунки и натолкнули археологов и историков на мысль о том, что Сахара когда-то была цветущей страной и что в течение тысячелетий на ее просторах, сменяя друг друга подобно волнам, жили многочисленные народы — охотники и скотоводы, белые и черные.

Со времени открытия Барта прошло более ста лет целеустремленных поисков, сопряженных с большими лишениями, а подчас и с прямой опасностью для жизни. Французская исследовательница Александрина Тинне, рискнувшая в 1869 году в одиночку проникнуть в тайны древней «Фазании», была убита местными жителями. Но шаг за шагом ученые — французы, немцы, англичане, арабы, итальянцы — настойчиво углублялись в пустыню, разыскивали в непроходимых, дышащих нестерпимым зноем скалах новые рисунки, копали не поддающуюся заступу землю, собирали и классифицировали находки, постигая факт за фактом бурную и пока еще никем до конца не прочитанную историю народов Северной Африки.

Мы остановимся здесь только на исследованиях итальянских археологов, о которых увлекательно рассказывает в своих статьях и книгах писатель и журналист Аттилио Гаудиа. Они работали в Ливии, то есть на территории, непосредственно примыкающей к территории Древнего Египта.

Сейчас здесь живут туареги. Это один из берберских народов, коренных обитателей Сахары, ведущих трудную жизнь кочевников-скотоводов. В истории туарегов было немало черных дней. В свое время они потерпели страшное поражение от арабов, загнавших их в унылые скалистые районы пустыни, потом на смену арабам пришли европейские колонизаторы. Но прошлое туарегов — это поистине славное прошлое. На протяжении веков они были неограниченными хозяевами пустыни. В их руках находились все важнейшие караванные пути древней Сахары, связывавшие Триполитанию с Суданом и Киренаику с Египтом. По имени их главного города Гарамы (это название до сих пор сохранилось в названии города Джермы на западе современной Ливии) этот народ назывался гарамантами. Их стране — «Царству гарамантов» — отводится немало места и у Геродота, и у римского историка Тацита, и в летописях древних египтян, которые называли гарамантов, как, впрочем, и всех своих западных соседей, ливийцами. Под предводительством Ганнибала гараманты, сведенные в крупные конные отряды, принимали участие в великих битвах древности — при Требии, Каннах, Тразименском озере. Эти битвы принесли гарамантам славу, которая прокатилась далеко за пределы бассейна Средиземного моря.

Итальянским археологам уже удалось прочесть многие страницы истории «Царства гарамантов», и самое главное — некоторые находки итальянцев дают основание по-новому взглянуть на взаимоотношения гарамантов с другими народами Средиземноморья, и особенно с египтянами. Многие материалы доказывают существование тесных связей между культурами этих народов.

Однако давайте по порядку.

В 1933 и 1934 годах экспедиция Итальянского географического общества подробно исследовала вади Эль-Ажаль, долина которого пересекает Центральный Феццан и ограничена с севера песчаными дюнами пустыни Рамла, а с юга каменистой пустыней Хамадой. Здесь, как предполагалось, лежит сердце древней страны гарамантов.

Пройдя вдоль русла вади 160 километров, экспедиция обнаружила самый большой некрополь Африки — около 45 тысяч погребений. Результаты проведенных здесь археологических раскопок удивительны. Понемногу проявилась цивилизация гарамантов с ее ремеслами, архитектурой, оружием и погребальными обрядами. Извлеченные из земли предметы быта и культа древних обитателей Сахары помогли установить этническую принадлежность гарамантов и найти их место среди древних народов Средиземноморья.

Типов погребений было несколько: могилы, склепы, гробницы; многие из них скрывались под курганами различной формы, часто ступенчатыми. К востоку от погребения часто ставился памятник в виде обелиска, подле которого помещалась плита с небольшими углублениями для жертвенных ритуальных даров. Все это очень напоминает погребальные обряды, бытовавшие в неолитические времена у обитателей долины Нила.

В гарамантских могилах было обнаружено множество всевозможных предметов: вазы из прозрачного стекла с нарисованным или выгравированным орнаментом или из раскрашенного гладкого или рельефного стекла, глиняная посуда, очень похожая на этрусскую, но более упрощенная и изготовленная скорее в подражание этрусским образцам, амфоры и обломки амфор из-под вина и масел, расписанные романскими, пуническими и ливийскими письменами. На свет было извлечено и много таких вещей, которые были, очевидно, в личном пользовании покойников: стеклянные кубки, каменные и стеклянные бусы, этрусские кубки с рельефными узорами в виде листьев, конические вазы из раскрашенного стекла, маленькие коробочки с кусками хорошо сохранившейся пурпурной ткани внутри, гребни из слоновой кости и многое другое.

Некоторые из этих предметов носят на себе настолько недвусмысленные отпечатки своего происхождения, что позволяют с полной уверенностью утверждать, что гараманты имели обширные торговые связи почти со всеми цивилизованными народами древнего Средиземноморья. Об этих связях свидетельствуют и другие находки. В оазисе Эль-Джафра, расположенном в Уэдане, в 1929 году был найден клад, состоящий из большого количества золотых предметов. Здесь было сто одно кольцо, девять пряжек, один спиралевидный и четыре простых браслета и десять маленьких идолов, разрозненных или соединенных парами. Некоторые идолы представляют собой божества с рожками и бородой и напоминают таких же идолов, относящихся примерно ко времени начала первого тысячелетия до нашей эры и изображенных на различных предметах, найденных повсюду в бассейне Средиземного моря. Маловероятно, что техника плавки золота была доступна тогда гарамантам. Видимо, золотые предметы были куплены у финикийских купцов, торговавших на побережье Ливии.

Все эти находки позволяют довольно подробно восстановить быт гарамантов. В то время они умели пользоваться всеми доступными им благами тогдашней «мировой» цивилизации. И тем более поразительно, что, достигнув в быту такой сравнительно высокой стадии культуры, гараманты в своей социальной жизни оставались на уровне неолита.

Здесь мы опять прибегнем к помощи древних писателей, так как все новые находки подтверждают правдивость их свидетельств. И кроме того, у нас ведь есть фрески. Гараманты оставили их после себя всюду, где они жили, отразив в их сюжетах многие стороны своей социальной жизни.

Разведение крупного рогатого скота было для гарамантов основным источником существования и заставляло их весь год вести пастушеский полукочевой образ жизни. Жилищем у них были маленькая палатка из шкур или маленькая переносная хижина. Хижина очень легко разбиралась и перевозилась на другое место на вьючных животных. Это делало гарамантских воинов очень подвижными. Часто они ставили хижину, не разбирая ее, на повозку, чтобы скорее перейти на другое место. Единственными, кто имел постоянное и довольно обширное жилище, были покойники. Этим-то и объясняется, что гараманты оставили после себя монументальные некрополи и не оставили развалин каменных городов.

Нравы у гарамантов были очень свободны, мы с вами назвали бы их даже распущенными. Женщины были общими и искали себе славы, стараясь соблазнить как можно больше мужчин. Когда ребенок достигал половой зрелости, все мужчины племени собирались и объявляли его сыном или дочерью того из них, на кого ребенок был похож больше всего. И тем не менее авторитет женщин был очень высок и счет родства велся по линии матери. Эта форма матриархата до сих пор сохранилась и у современных туарегов. Жена у них теперь, правда, переходит в род мужа, но счет родства по-прежнему ведется по линии матери.

О религии гарамантов мы ничего определенного пока не знаем. Однако в некоторых районах Сахары обнаружены наскальные изображения быков и баранов с солнечным диском на голове. Многие исследователи связывают эти изображения с египетским богом Амоном и датируют их временем XVIII династии, усматривая в них следствие египетского влияния. Действительно, бог Амон, олицетворявший Солнце, был главным из египетских богов, а его храм в Фивах по праву фигурирует в списке чудес древнего мира. Однако египетское религиозное влияние можно только предполагать, так как нет прямых доказательств этого влияния. Существует также мнение, что культ бога-быка ливийского происхождения.

Какая из этих гипотез правильна, покажет время, которое, безусловно, принесет нам новые находки.

К числу нерешенных вопросов относится и вопрос о колесницах гарамантов. У Геродота мы читаем: «Гараманты охотятся в квадригах на пещерных эфиопов». В подтверждение слов Геродота в районе Тассили-н-Аджер были обнаружены наскальные изображения колесниц. Эта находка поставила перед исследователями Сахары новые неожиданные проблемы.

Мы знаем, что в 1700 году до нашей эры в долину Нила проникли гиксосы, от которых египтяне научились управлять боевыми колесницами. Но мы не знаем, сразу ли после этого проникла колесница на запад и была освоена древними ливийцами. Первый надежный документ, свидетельствующий о существовании колесниц и лошадей в Ливии, датирован 1229 годом до нашей эры. Это египетский текст из Карнака, относящийся ко времени фараона Мернепта. Там мы читаем, что после удачной битвы египтяне отняли у одного ливийского вождя четырнадцать пар лошадей, впряженных в колесницы.

Однако ничто не доказывает, что боевые колесницы гарамантов появились у них в результате египетского влияния. Более того, колесницы, изображенные на скалах Сахары, имеют «средиземноморское» устройство. Невольно напрашивается вывод, что колесницы были занесены в Сахару одним из приморских народов — ахейцами, сардами, этруссками и т. п. Ведь именно они плавали между Киренаикой и дельтой Нила, снедаемые желанием завоевать Египет. Кроме того, известно, что ливийцы объединялись с пришельцами и совместно участвовали в битвах против египтян.

Тацит рассказывает, что гараманты на протяжении многих веков грабили и разрушали богатые прибрежные города — финикийские и римские. Хорошо зная дороги Сирта, они умели подкрадываться незаметно и нападали врасплох, как саранча. Грабительские шайки гарамантов формировались очень просто: у гарамантов существовал древний обычай давать право убежища любому перебежчику, независимо от того, откуда он бежал и что заставило его бежать. Поэтому дезертиры из армии Карфагена, бандиты и изменники всякого рода искали у гарамантов убежища и пополняли собой их грабительские шайки.

Все дороги, связывавшие Средиземное море с Суданом через Сахару, были под контролем гарамантов, и они бороздили их на своих колесницах и на лошадях, монополизировав большую часть торговли товарами Африки, основными клиентами которой были Карфаген и Рим.

Рядом с изображениями колесниц, обнаруженными в 1938 году в Мазуде, было найдено множество надписей на древнем ливийском языке. Сейчас этих надписей скопировано многие сотни, и уже давно достоверно известно, что любопытный геометрический алфавит этих надписей состоит из двадцати девяти букв. Никому из лингвистов пока не удалось расшифровать эти надписи целиком. Однако некоторые слова все же были прочитаны, иоказалось, что они полностью соответствуют тем же словам языка современных туарегов, которые пользуются той же формой записи, правда сильно измененной.

В заключение мы остановимся на самой интересной и самой важной находке — на мумии, которую итальянские археологи считают древнее самой древней из египетских мумий. Эта находка была извлечена из-под целой залежи изделий доисторического ремесла, в основном каменных, костяных и керамических. Надежда, так долго лелеемая археологами и историками, наконец-то сбылась: они получили в свое распоряжение материал, достаточно древний, чтобы быть ключом для многих исследований, и достаточно сохранившийся, чтобы быть объектом для антропологических сравнений.

Завернутая в шкуры животных и освобожденная от внутренностей мумия ребенка оказалась в одном слое с массой костей, которые позволили установить, что здесь, в этом месте вади Тесимат, был настоящий некрополь, где обычная погребальная процедура состояла в мумификации, почти такой же, как у древних египтян.

Однако эти останки, найденные на плато Акакус, на крайнем западе Ливии, восходят к временам более древним, чем первые династии фараонов в Египте. Радиокарбонная датировка мумии дала возраст 5495±180 лет, а возраст слоя, в котором она была похоронена, оказался 7438±220 лет.

Мумия подверглась самому всестороннему изучению: морфометрическому описанию, антропометрии, радиологическим и гистологическим исследованиям, химическому анализу. Удалось выяснить, что ребенок относится к негроидному типу и что к моменту смерти ему было примерно тридцать месяцев. Кроме того, было совершенно определенно установлено, что консервация тела не является делом случая, а сделана преднамеренно. Об этом свидетельствуют надрезы на внутренних стенках брюшной полости, сделанные для того, чтобы удалить внутренности. Консервация сделана по способу, который позже широко применялся в Древнем Египте.


Теперь становится все более и более ясно, что Северная Африка сыграла в истории человечества исключительно важную роль. Нигде в мире нет такого обилия наскальных рисунков, такого богатства их стилей, такого разнообразия их сюжетов. Значит, не может быть никаких сомнений в том, что Северную Африку населяли многие народы, которые неизбежно сталкивались друг с другом, неизбежно обменивались достижениями своих культур. В результате в Сахаре еще в эпоху неолита сформировалась сложная культура, которая развивалась в связи с культурами Средиземноморья и Египта, а возможно, даже предшествовала им.

Но сейчас на этот счет можно строить лишь более или менее обоснованные предположения. Для определенных ответов на любой из поставленных вопросов не хватает материалов. Дело в том, что, кроме наскальных рисунков, время не оставило нам почти ничего. С полным правом можно сказать, что все другие археологические материалы по Сахаре настолько же скудны, насколько обширен изобразительный материал.

Культура Сахары (как это теперь представляется) сформировалась уже за 3200 лет до нашей эры. Это можно считать фактом. Второй факт: между культурами додинастического и раннего протодинастического периодов в Египте существует заметная разница. И вполне естественно возникает предположение, что эта разница обусловлена влиянием Сахары, из которой — по мере того как она высыхала — население эмигрировало в долину Нила.

Таким образом, проблема поставлена. И важность ее решения тем более велика, что примеры сходства культур очень многочисленны и каждое новое открытие рождает новые гипотезы.

В. Нефедьев

Нанматал — Венеция Тихого океана

Кохау-ронго-ронго
Тихий океан таит в себе загадки исчезнувших цивилизаций и древнейших путей расселения человечества. Археологически и палеоантропологически эта огромная область еще очень плохо изучена, а некоторые ее районы почти не исследованы. Вот почему науку здесь ждут самые удивительные открытия.

Исследования известного норвежского ученого Тура Хейердала, популярно изложенные в его книгах «Путешествие на Кон-Тики» и «Аку-Аку», создали широкую известность загадочной культуре одинокого островка Пасхи, расположенного в юго-восточной части Тихого океана. Загадки этого острова уже давно привлекали к себе внимание ученых, особенно гигантские своеобразные человеческие статуи и единственная на островах Океании самобытная иероглифическая письменность кохау-ронго-ронго. Ее происхождение до сих пор остается тайной за семью печатями. Расшифровка иероглифов позволит, возможно, поднять завесу, скрывающую происхождение древнейших обитателей острова. Дело в том, что исследования Хейердала разрешили проблему лишь позднейших этапов заселения острова.

Итак, на острове Пасхи мы имеем археологические данные и письменные памятники, которые пока не можем прочесть. И может быть, именно кохау-ронго-ронго таят разгадку древней цивилизации острова.

До сего времени еще не разрешена тайна островов Дэвиса, якобы открытых в 1686 г. английским мореплавателем Дэвисом, приблизительно на той же широте и долготе, что и остров Пасхи. Поэтому обычно Дэвис считается первооткрывателем этого острова. Однако этому противоречит следующее:

1) Дэвис видел не один, а несколько островов;

2) он не высаживался на островах и не подплывал к ним близко;

3) координаты островов были определены приблизительно. Дэвиса считают мореплавателем, сведениям которого можно верить. Но никаких других островов вблизи острова Пасхи ныне нет.

Большинство современных ученых не согласны с господствовавшей в свое время гипотезой, что остров Пасхи — часть некогда существовавшего в этом районе участка суши (вернее, архипелага островов), опустившегося уже в историческое время. Однако в некоторых вариантах легенды аборигенов острова Пасхи о прибытии их предков говорится, что одна из древнейших миграций происходила с востока, с дальних загадочных островов Марае-Тоо-Хау, подвергшихся страшной засухе. Оттуда же была привезена письменность кохау-ронго-ронго. Засуха могла бы быть типична для островов, лежавших в районе южного холодного течения, проходящего близ берегов Перу. Здесь следует вспомнить легенды индейцев Перу, связывавших наступление эпохи великой засухи с сильными тектоническими движениями Анд, во время которых влажная плодородная земля превратилась в засушливую пустыню, оставшуюся и поныне. Это могло произойти в результате опускания перемычки между материком и ныне подводным Восточно-Тихоокеанским хребтом (на котором расположен остров Пасхи). В результате к берегам Перу прорвалось современное холодное антарктическое течение, ставшее причиной возникновения засушливого климата.

Отвергнутая в свое время гипотеза Макмиллана-Брауна — Мензбира, что остров Пасхи — остаток опустившейся суши, сейчас получает неожиданные косвенные подтверждения со стороны геологии и геофизики. Уже довольно давно американские геологи установили, что среди продуктов извержении древних потухших вулканов острова обнаружены горные породы, характерные не для океанических вулканических островов, а для вулканов близлежащего континента Южной Америки, — андезиты и даже риолиты. Причем последние содержат больше кремнезема, чем даже такие континентальные породы, как гранит.

В свою очередь сейсмоакустические исследования строения земной коры дна океана в районе острова Пасхи привели к неожиданным результатам. Оказалось, что здесь есть хотя и тонкая, но кора континентального типа. Наблюдение это ценно особенно потому, что было произведено американскими учеными, горячими сторонниками неизменности очертаний океанов и таким образом отрицающими существование архипелага в этой части Тихого океана. О том, что некогда в недалеком геологическом прошлом здесь действительно была очень древняя суша, свидетельствуют наблюдения ученого Кронуэлла. Он докладывал на десятом Тихоокеанском конгрессе, что на одиноком острове Рапа-Ити, расположенном к западу от острова Пасхи (Рапа-Нуи), обнаружены каменные угли и окаменелости древней материковой флоры. Таким образом, ныне следует признать вероятность былого существования материковой суши в районе острова Пасхи.

Совсем недавно исследования донных осадков у острова обнаружили на очень больших площадях прослойки вулканического пепла. Условия залегания пепла свидетельствуют, что он выпадал сравнительно недолго и, вероятно, не так давно. Скорее всего накопление пепла на столь обширной площади связано с грандиозной вулканической деятельностью и, может быть, с тектоническими движениями. Можно предположить, что источником пепла являлись только андийские вулканы; но не исключено и выпадение пепла в результате действия вулканов современного подводного Восточно-Тихоокеанского хребта. Ведь и остров Пасхи — потухший вулкан.

Наконец, не менее вероятно, что такая активность охватывала обе горные цепи — Восточно-Тихоокеанскую и Анды. Это привело к поднятию Анд и, наоборот, погружению Тихоокеанского хребта. В пользу последнего предположения свидетельствуют некоторые легенды индейцев Перу. Они рассказывают о затемнении солнца, вызванном гигантскими выбросами пепла, о поднятии Анд и о великих засухах на перуанском побережье.

Пока дно океана в районе острова Пасхи, расположенного на подводном Восточно-Тихоокеанском хребте, еще слабо изучено. Но даже имеющиеся данные говорят о том, что рельеф дна очень неровный, резкий, сильно расчлененный, он несколько напоминает рельеф Северо-Атлантического подводного хребта Северной Атлантики, с которым связывают былое расположение погибшей Атлантиды. Создается впечатление, что хребет был ареной интенсивной вулканической и тектонической деятельности, сопровождавшейся разломами, опусканиями и лавовыми излияниями. По-видимому, тектоническая и вулканическая активность на Восточно-Тихоокеанском хребте наблюдается и сейчас. Количество тепла, поступающего с хребта (тепловой поток), значительно превышает величины, известные не только для материков, но и для океанических впадин.

Вероятно, Восточно-Тихоокеанский хребет, своими отрогами соединяющийся в ряде мест с материком Южной Америки, представляет собой опустившуюся сушу, западную цепь, параллельную Андам и генетически с ними связанную, как предполагает известный советский геофизик В. В. Белоусов. Мы можем назвать эту гипотетическую опустившуюся сушу Восточной Пацифидой. Нам кажется, что во времена становления homo sapiens и даже позже эта суша была уже не сплошным массивом, а рядом более или менее крупных островов. Причем их опускание затянулось вплоть до появления человеческой цивилизации.


Венеция Тихого океана

А теперь обратимся к очень древней и загадочной культуре. Ее создатели сооружали постройки из гигантских камней. Может быть, эта древняя культура тоже связана с былой, ныне погрузившейся сушей — Западной Пацифидой. Культура таинственных каменных сооружений в большей или меньшей степени охватывает многие из островов Микронезии и Меланезии, особенно Марианских и Каролинских, где встречаются остатки мощеных дорог, каналов и крепостных стен, развалины больших зданий — дворцов и храмов, колоннад. Видимо, народы, оставившие после себя столь величественные руины, обладали достаточно высокой культурой, более высокой, чем у древних обитателей острова Пасхи, хотя они, еще не зная металлов, тоже пользовались орудиями только из камня и дерева. Центр этой пока еще совершенно загадочной культуры располагался на Каролинских островах, находящихся на обширной подводной возвышенности, может быть, некогда имевшей связь подводным перешейком с материковым плато острова Новая Гвинея.

Острова Микронезии, захваченные испанцами к концу XVII века, долго оставались далекой и заброшенной окраиной испанской колониальной империи. На некоторых из них власть испанцев была чисто номинальной, так как здесь хозяйничали пираты. Недаром испанцы называли Марианские острова Ландронскими (Разбойничьими). После поражения Испании в войне с США в конце XIX века американцы отобрали себе Филиппинские острова и остров Гуам (из Марианских островов). Оставшиеся Марианские острова, а также Каролинские были в 1899 году проданы Германии и стали ее колониями. Маршалловы острова были полностью захвачены Германией еще в 1885 году. Но уже в самом начале первой мировой войны их захватила Япония, которая сделала острова запретной зоной, организовав здесь военно-морские базы. После второй мировой войны острова оккупировали США. Они продолжали политику японских милитаристов, построив здесь свои военно-морские и авиационные базы. Понятно, что ни о каких планомерных исторических и археологических исследованиях Микронезии не могло быть и речи. И если испанцы во время своего владычества многое уничтожили из памятников старины, то, как сообщает английский ученый доктор Эджертон Сайкс, есть все основания считать, что последние остатки древних загадочных культур на этих островах были уничтожены американцами самым варварским образом во время строительства военных баз и посадочных площадок. Поэтому о древностях Микронезии мы знаем лишь из случайных источников полувековой и даже вековой давности. Трудно сказать, сохранились ли до наших дней там памятники старины, о которых сообщают эти источники.

Видимо, можно говорить о нескольких центрах древних культур, скорее всего имевших связь друг с другом. Это Яп и Понапе из Каролинских островов и острова Гуам и Тиниан из Марианских. Что же касается Маршалловых островов, то они в отличив от Каролинских и Марианских, которые являются остатками погрузившихся горных цепей, представляют собой низкие коралловые атоллы. Бедность природы этих островов не позволила развиться на них высокой культуре. Самый западный из Каролинских — остров Яп. По некоторым данным, он был известен древним арабским мореплавателям. Более того, можно предположить, что Яп был той загадочной древней гаванью Каттигара, крайней на востоке из известных в античном мире, о которой сообщал древнегреческий географ Птолемей.

На этом острове имеется множество следов исчезнувшей цивилизации: разного рода насыпи, террасы, каменные платформы, дороги, вымощенные тесаными каменными глыбами, остатки загадочных жилищ и зданий, древние могильники. Остров также примечателен единственными в своем роде «каменными деньгами». Это известняковые диски диаметром до 3,5 метра и весом до 5 тонн! «Деньги» настолько тяжелы, что, переходя от владельца к владельцу, обычно хранились в одних и тех же местах. Они изготовлялись на одном из островов в 200 милях южнее Япа и привозились на специальных судах особыми экспедициями.

Очень любопытна легенда с островов Адмиралтейства (у северо-восточного берега Новой Гвинеи)… Светлокожий народ (полинезийцы?) некогда прибыл со своей родины, мифического острова Яп. Они умели создавать постройки из огромных камней (мегалиты) и керамические изделия. Легенды жителей Соломоновых островов тоже называют этот народ выходцами с мифического острова Яп. Причем легендарный Яп вовсе не тот реальный Яп, что лежит в группе Каролинских островов. Голландский ученый Ризенфельд полагает, что мифический Яп был расположен восточнее или юго-восточнее острова Науру. Он считает также, что Яп населен был полинезийцами, которые якобы и являются создателями мегалитической культуры Новой Гвинеи и Меланезии. Однако его мнение не очень убедительно обосновано. Если это были действительно полинезийцы, то волна их переселения прошла по Меланезии, пожалуй, намного раньше прибытия туда самих меланезийцев. А это не вяжется с представлениями о миграциях полинезийцев.

Среди восточной группы Каролин самый большой остров Понапе. Его площадь — 374 квадратных километра, а длина — 20 километров. Остров горист (высóты до 900 метров) и окружен коралловым рифом.

Нигде на островах Тихого океана не было найдено столь удивительных и величественных руин. Здесь же, на Понапе, сохранились развалины грандиозного морского порта с каналами, дамбами, волнорезами, высеченными в базальтовых скалах. Предполагают, что базальт добывался в каменоломнях, удаленных от порта километров на пятнадцать, и потом перевозился к месту работ на плотах. Эти портовые сооружения производят такое впечатление, что остров называют Венецией Тихого океана. Пока что нет никаких конкретных данных о времени ее сооружения. Поэтому некоторые увлекающиеся исследователи приписывают эти постройки даже пришельцам из космоса.

Ныне во время прилива большая часть руин заливается водой, а некоторые постройки остаются под водой даже во время отлива. Это, несомненно, свидетельствует о том, что во время сооружения порта остров значительно выше поднимался над морем. Следовательно, сейчас остров Понапе погружается, и с точки зрения геологии довольно быстро. С другой стороны, эти факты говорят о большой древности сооружений.

Среди руин острова привлекает внимание так называемый Большой храм размерами 90 на 18 метров со стенами высотой до 9 метров и толщиной у основания около 1,5 метра. На стенах храма остатки разных украшений с символическими изображениями (может быть, иероглифы или идеограммы?). Канал связывает храм с морем. Кроме того, возле храма обнаружены многочисленные земляные насыпи, склепы, проходы и платформы, путепроводы к каналам. Внутри храма находится центральная пирамидальная камера, вероятно святилище. Местные жители избегали эти места, считая их обиталищем злых духов.

В разных местах острова, у моря и на вершинах холмов, разбросаны развалины других сооружений. Некоторые из них покрывают площадь до 5–6 акров. Вокруг построек заметны следы рвов или каналов.

Но конечно, самое грандиозное сооружение Понапе — морской порт, известный под названием Нанматал. Он лежит несколько в стороне от входа в современную гавань и занимает площадь более чем 3,5 мили в длину и 2 мили в ширину. Порт состоит из внешней гавани, отделенной от моря волнорезами, и внутренней, где на искусственных островках сохранились руины каких-то построек. Это и натолкнуло исследователей на мысль назвать Нанматал тихоокеанской Венецией.

Нанматал не похож на другие древние постройки Океании. Он окружен высокой толстой стеной, а разделяющий город глубокий канал делит его на две части: верхний и нижний город. В Нанматале было известно до восьмидесяти различных зданий, а также мол свыше километра длиной. Недалеко от города находился загадочный памятник, похожий на ворота, состоящий из двух квадратных наклонных двенадцатиметровых колонн, перекрытых шестиметровой каменной плитой. Назначение этого памятника пока остается неизвестным.

На одном из островков верхнего города на искусственной террасе стоял главный дворец — крепость Нан Танах, сложенный из базальтовых блоков. Он занимал площадь 8400 квадратных метров. Сохранились также развалины большого храма, где, как говорят легенды, в специальном бассейне жил «священный угорь».

В нижнем городе находились жилища жрецов и царский мавзолей своеобразной архитектуры. В специальном пруду разводили устриц, а в садах выращивали хлебные деревья и кокосовые пальмы.

На острове производились кратковременные археологические раскопки. Были обнаружены украшения, различные каменные орудия и ступки, оружие — копья и хорошо отшлифованные камни размером со страусовое яйцо. Так как такие крупные камни нельзя бросать с помощью пращи, то приходится предположить, что их метали специальные машины, подобные катапульте. Раскопки не помогли установить ни возраста цивилизации, ни происхождение ее творцов. На основании измерения черепов, найденных в могильниках, предполагают, что первоначальными насельниками острова были люди малайского происхождения. И это пока все. В остальном приходится уповать на легенды.

Так, аборигены острова рассказывают легенду о том, что некогда жили два божественных близнеца — сыновья Солнца, архитекторы Оло-Сипа и Оло-Сопа. Они построили большие стены дворца Нан Танах, волнорез Нан Молукан, святилище Нан Катарал и укрепленные островки у Томуна. От них свой род вели правители древнего царства Матоленим, которые называли себя тшаутелур и опирались на могущественную касту жрецов. Вот почему часто можно встретить отождествление названия царства Матоленим с самой столицей. Затем эта божественная династия была свергнута варварами, пришельцами с юга, завоевавшими остров под предводительством вождя Изокалакала. Он был первым вождем новой династии, правившей на острове вплоть до прихода немецких колонизаторов. Еще некоторое время в народе жили древние культы Матоленима. Ныне они совершенно исчезли, забыта и история этого таинственного царства.

Интересно, что еще до возникновения царства Матоленим, по смутным легендам, на острове якобы жили светлокожие великаны каннибалы кауна, а в глубине острова в пещерах обитали карлики тзокелаи. Кроме того, на многих островах Микронезии и Полинезии бытовали легенды как о древних белокожих племенах, так и о племенах карликов, наиболее древних насельниках островов.

Далее легенды сообщали, что после убийства последнего царя Матоленима пришельцами с юга верхний город стал табу — запретным городом, куда вход был разрешен только один раз в году, да и то лишь самому вождю и нескольким жрецам для жертвоприношений. Нижний город был обитаем еще довольно долго, и там находилась гробница Изокалакала.

На острове Олеаи, расположенном между Понапе и Япом, известны многочисленные мегалитические сооружения и обнаружены следы письменности, напоминающей письменность острова Пасхи.

К востоку от острова Понапе лежит остров Кусаие, тоже примечательный остатками подобной же мегалитической культуры. На южной стороне гавани Кусаие есть несколько каналов, расположенных под прямыми углами друг к другу, а между каналами искусственные островки. Здесь же обнаружены остатки башни высотой более 10 метров. Предания аборигенов острова говорят, что некогда здесь жил очень могущественный народ, владевший большими кораблями.

Остров Леле отделен от острова Кусаие узким проливом На острове высится конический холм, окруженный большим валом. Весь остров застроен циклопическими сооружениями, окруженными валами.

Около века назад, еще во времена испанского владычества, на острове Гуам (Марианские острова), ставшем в конце прошлого столетия колонией США, существовала загадочная аллея из двух рядов огромных каменных колонн высотой до 20 футов. Вес каждой колонны достигал 30 тонн. Их увенчивали каменные полушария наподобие чаш. Кроме колонн на острове существовали сооружения типа пирамид. Пирамиды и колонны были также обнаружены и на другом из Марианских островов — острове Тиниан. Многочисленные остатки древней культуры (храмы, дворцы) были уничтожены на этом острове еще во времена испанского владычества.

Марианские острова населяла народность чаморро, родственная филиппинским тагалам и вначале радушно относившаяся к европейцам. Наиболее населенным был остров Гуам. Но когда в 1668 году испанцы приступили к завоеванию острова, почти все чаморро погибли в неравной борьбе с захватчиками, вооруженными огнестрельным оружием.

Судьба чаморро очень похожа на судьбу другого загадочного народа — гуанчей Канарских островов, тоже полностью истребленных испанцами. Недавно с помощью радиоуглеродного метода была произведена попытка датировать возникновение одного из поселений на острове Сайпан (Марианские острова). Данные, полученные при этом, позволили пролить некоторый свет на проблему заселения островов западной части Тихого океана. Оказалось, что поселение датируется 1375 годом до нашей эры! Следовательно, еще в середине второго тысячелетия до нашей эры, то есть ко времени упадка минойской державы Крита и протоиндийской культуры Мохенджо-Даро, на Марианских островах уже существовали поселения. Поэтому можно предположить, что в этом районе Тихого океана даже в столь древние времена было широко развито мореплавание.

Древняя цивилизация Микронезии пока хранит свою тайну. И видимо, немало времени пройдет, прежде чем донесется до нас голос народов, рассеявшихся в Великом океане. Но уже сейчас можно предположить, что это оставшийся на поверхности фрагмент культуры, исчезнувшей в волнах Западной Пацифиды.


Поиски потерянных дорог

Другая этническая загадка Тихого океана — пути миграции полинезийцев. Проблема расселения полинезийцев и местонахождения их легендарной прародины, счастливой страны Гавайики, — одна из труднейших. К сожалению, ее еще нельзя считать близкой к разрешению даже после блестящих исследований Те Ранги Хироа (Питера Бака) и Тура Хейердала. Отметим только, что помимо обычно указываемых возможных путей расселения полинезийцев: с запада на восток — северной или южной дорогами, через острова Микронезии и Меланезии (по Те Ранги Хироа и другим), или с востока на запад — из Америки (по Туру Хейердалу), нам кажется возможным еще один путь — через цепь островов, ныне погруженных под уровень океана и простиравшихся от Командор до Гавайи. Ныне эти острова представляют собой плосковерхие подводные горы — гайоты, что свидетельствует о былом их несомненном надводном существовании и о том, что в процессе опускания они подвергались разрушающему действию морских волн. Доказательством служат поднятые с вершин некоторых из этих подводных островов окатанные валуны и галька. Может быть, здесь, включая и Гавайи, относительно которых имеются несомненные данные об их опускании (подводные эрозионные террасы), не так уж давно существовали более значительные участки суши, для которой мы предлагаем название Гавайида. Процесс опускания Гавайиды особенно интенсивно проходил в конце ледникового периода, а в то время уже существовал человек современного вида (homo sapiens). Опускание было вызвано как тектоническими причинами (основная причина), так и повышением уровня океана, вследствие таяния ледников последнего оледенения.

Если принимать былое существование Гавайиды, тогда древние миграции конца мезолита и начала неолита могли проходить без особых затруднений, особенно с учетом течения Куро-Сио. С помощью этого течения человек мог добраться до Командорских островов, а затем, пользуясь попутными ветрами, по цепи островов Гавайиды до Гавай. Это мог быть северный путь заселения Полинезии.

Интересно, что легенды о более поздних миграциях полинезийцев на Гавайи говорят, что они встретили там коренное население — карликовое племя менахуне (или манахуне). Свидетельство легенд о малом росте менахуне исключает возможность рассматривать древнейших аборигенов как прародителей полинезийцев, какими их считает Те Ранги Хироа. Это совершенно другой народ, иной этнической природы, может быть, родственный тем загадочным племенам, которые создали порт Наиматал и другие мегалитические сооружения на Каролинских и Марианских островах. Не менее интересно, что легенды о менахуне и других коренных жителях островов, которых обнаружили полинезийцы, известны и на других островах Полинезии. Гавайские же легендарные менахуне были искусные строители и ремесленники; они сооружали храмы, каменные изваяния, насыпали террасы для земледелия, создавали оросительные каналы и рыбные пруды. Особенно известен «ров Менахуне» на острове Кауаи, выложенный из ровно отесанных плит, сооружение, подобного которому нет нигде больше в Полинезии. Гавайские менахуне были вытеснены полинезийцами на бесплодные острова Нихоа и Неккер, откуда они внезапно исчезли при загадочных обстоятельствах, видимо отплыв в неизвестном направлении. Легенды о менахуне и других коренных (дополинезийских) жителях островов Полинезии известны в ряде мест (например, на Таити, Самоа).

Удивительным является также то, что, по полинезийским легендам, менахуне работали по ночам. О таком же древнем племени низкорослых людей, строивших свои сооружения по ночам, сообщают и некоторые легенды аборигенов Центральной Америки.

В заключение следует сказать несколько слов о заселении острова Тасмания. Это еще одна не решенная до сих пор загадка палеоэтнографии. По нашему мнению, она не решится до тех пор, пока господствует концепция перманентности океанов. Согласно ей, полностью исключаются любые изменения в соотношениях между сушей и морем за время существования разумного человека (последние 50 тысяч лет). Если подобные изменения и происходили, то только в пределах материковой отмели (до глубины 200 метров).

Но отвергая возможности былого существования моста-суши, связывавшего Тасманию с Австралией еще 50–20 тысяч лет назад, мы, как нам кажется, не разрешим проблемы тасманийцев никогда. Дело в том, что аборигены Тасмании, будучи более близкими к меланезийцам, чем к австралийцам, не знали, однако, мореплавания и, несомненно, пришли «посуху». По своему развитию они стояли на уровне людей верхнего палеолита (древнекаменного века), культура их была много примитивнее, чем у австралийских аборигенов. Это указывает на большую древность заселения Тасмании. Известный австралийский геолог Фэрбридж в своих палеогеографических реконструкциях предусматривает существование суши Тасманиды, но не указывает, когда же она окончательно опустилась. Мы же можем предполагать, что окончательное отделение Тасмании от Австралии произошло уже в эпоху существования разумного человека, но раньше прихода австралийцев в Австралию, может быть около 50 тысяч лет назад.

Н. Жиров

Земная пыль… и оледенения

Четвертичный период — последний миллион лет жизни Земли. Миллион лет, насыщенный разнообразными и бурными событиями. Колебания климата, оледенения, грандиозные переселения растительного и животного мира, появление новых видов растений, животных и человека, появление загадочных толщ горных пород (лёссов) — основные, но далеко не все проблемы, поставленные четвертичной историей Земли перед естественными науками. Уже больше ста лет решаются эти проблемы…

Может быть, разгадку надо искать в прошлом? За несколько миллионов лет до четвертичного периода в результате тектонических поднятий размеры материков достигли максимума. На суше господствовал теплый, засушливый климат. В умеренных широтах Европы и Азии обитали гиппарионы (предки лошади), слоны, страусы, жирафы. На арктических островах шумели широколиственные леса. Но вот началось похолодание, и следом за ним развилось оледенение. А потом еще несколько раз повторялись ледниково-межледниковые циклы.

Казалось, что никакие естественные земные причины не могли вызвать оледенений, и долгое время их стремились объяснить прохождением Земли сквозь пылевую туманность, изменением эксцентриситета и оси вращения Земли, непостоянством радиации Солнца, катастрофическими извержениями вулканов и другими феноменальными причинами.

В последние десятилетия ученые все большее внимание уделяли охлаждающему влиянию поднятия суши, особенностям атмосферной циркуляции, охлаждающему эффекту ледниковых покровов и другим естественным факторам, которые могли способствовать оледенениям (работы И. Д. Лукашевича, К. Брукса, К. К. Маркова и др.). Однако этими факторами нельзя объяснить ни первопричины возникновения оледенений, ни их многократности. Видимо, остались неучтенными еще какие-то существенные процессы и их взаимосвязи.

Но оставим климат и оледенения, а также развитие органической жизни, с ними связанное. Обратимся ко второй загадке четвертичной геологии, породившей не меньше полемики и гипотез, — проблеме лёссов. Лёссовые породы (лёсс, лёссовидные суглинок, супесь) покрывают 10 процентов суши чехлом толщиной от нескольких до 150 метров, а обычно 10–30 метров. Этот покров протягивается тысячекилометровой полосой в средних широтах обоих полушарий, обычно южнее конечных морен бывших ледниковых покровов, а также по периферии пустынь. Лёссовые породы имеют ярусное (этажное) строение, обычно соответствующее количеству оледенений. Состав лёссовых пород поразительно сходен во всех областях земного шара: примерно 70 процентов частиц пыли, 15 процентов тонкопесчаных частиц и 15 процентов глинистых частиц.

Происхождение этих загадочных пород объясняли выпаданием космической пыли, выбросами вулканического пепла, чуть ли не «всемирными» потопами, почвообразовательными процессами, деятельностью ветра и другими факторами. Из этих объяснений наиболее обоснована эоловая (ветровая) теория В. А. Обручева и П. А. Тутковского, которые установили, что большая часть лёссовых пород произошла из пыли, вынесенной из современных и древних (приледниковых) пустынь. Но почему эти породы свойственны лишь четвертичному периоду? Почему содержание глинистых частиц закономерно уменьшается от нижних ярусов к верхним? На эти и ряд других вопросов не может ответить даже эоловая теория в ее современном виде. Видимо, и здесь не учтено все многообразие процессов, влиявших на образование лёссовых пород.

Сопоставим проблему оледенений и проблему лёссов. Оледенения и образование лёссовых пород протекали в одно и то же время. Оба процесса имели планетарный масштаб и развивались на одной и той же поверхности Земли. Но ведь на поверхности Земли, которая состоит из суши, океанов и атмосферы и которая геофизиками именуется системой «земная поверхность — атмосфера», все процессы взаимно связаны и взаимно обусловлены. Тогда почему при рассмотрении оледенений не объясняли образование лёссов и наоборот? А раз эта взаимосвязь не учитывалась, если их искусственно разъединяли для объяснения по отдельности, то не могло быть правильного решения этих проблем.

Попробуем выявить физическую суть этой взаимосвязи, выведенной пока лишь дедуктивно. Когда частицы пыли, глины и песка, из которых состоят лёссовые породы, переносились ветрами, то наиболее легкие (пылеватые и глинистые) частички должны были надолго оставаться в атмосфере и запылять ее. Но известно, что запыленная атмосфера задерживает приток солнечной радиации и ведет к похолоданию земной поверхности. Похолодание не могло быть равномерным: наклонно падающие солнечные лучи высоких широт отражались и ослаблялись сильнее, нежели круто падающие лучи низких широт. В соответствии с неравномерностью прихода солнечного тепла усиливался контраст температур (или, иначе, градиенты температур) между высокими и низкими широтами.

Возрастание температурных градиентов усиливало циклоническую циркуляцию атмосферы, интенсивность испарения и облачности. Но как известно, испарение происходит с затратами энергии и сопровождается понижением температуры тела (вспомним холодильники, основанные на данном принципе), а облачность хорошо отражает солнечные лучи и также приводит к похолоданию земной поверхности.

Таким образом, запыление атмосферы, вызывая неравномерное похолодание и усиление атмосферной циркуляции, приводило к дальнейшему автоматическому наращиванию похолодания. Такова одна из связей процессов в системе «земная поверхность — атмосфера». Взаимосвязью этих и ряда других процессов системы, о которых будет сказано дальше, можно объяснить ледниковые циклы, образование ярусов лёссовых пород и многие другие события четвертичного периода.

Здесь возникает вопрос: как начался процесс запыления и похолодания и почему именно в четвертичном периоде? Вспомним, что перед четвертичным периодом суша поднималась и ее размеры увеличивались, климат становился все более континентальным, области пустынь и полупустынь расширились. Теплый режим всей земли обусловливал длительное и знойное лето в пустынях не только субтропических, но и средних широт. Из-за сильного нагревания над ними почти весь год господствовали восходящие вихревые движения атмосферы, так называемые циклоны. Восходящие токи воздуха циклонов поднимали пыль до нижнего слоя стратосферы, а горизонтальные движения воздуха в атмосфере быстро распределяли пыль над всей земной поверхностью.

Можно сказать, что циклоны пустынь явились теми грандиозными «вулканами» земной поверхности, которые, работая из месяца в месяц, из года в год, из столетия в столетие, приводили к накоплению пыли в атмосфере и похолоданию земли. Заметим, что циклоны современных пустынь умеренных широт (центральноазиатских, североамериканских и др.) функционируют лишь три-четыре месяца года. Поэтому в настоящее время накопления пыли в атмосфере не происходит.

Но вернемся к уже начавшемуся первому похолоданию, которое успешно развивалось благодаря взаимосвязи между неравномерностью похолодания и интенсивностью атмосферной циркуляции, испарения и облачности.

С началом похолодания концентрация паров воды и углекислого газа в воздухе уменьшается: над более холодной водой меньше паров Н2O; холодная вода лучше растворяет углекислый газ. Известно, что пары Н2O и CO2 хорошо поглощают лучистую энергию, утепляя таким образом атмосферу и земную поверхность. Подобное явление происходит в обычных застекленных теплицах, вот почему его называют тепличным эффектом. Уменьшение паров H2O и CO2 в атмосфере высоких широт, которые охлаждались в первую очередь, уменьшало там тепличный эффект. Следовательно, этот добавившийся процесс усиливал неравномерное охлаждение земли. Тем самым он усиливал атмосферную циркуляцию, энергию циклонов и интенсивность влагооборота, который представляет собой совокупность процессов испарения, образования облаков и выпадения осадков. В результате охлаждение земной поверхности усиливалось, концентрация паров H2O и CO2 в атмосфере и оказываемый ими тепличный эффект уменьшались, неравномерность похолодания и энергия атмосферной циркуляции возрастали. Здесь проявляется уже положительная обратная связь процессов, благодаря которой автоматически наращивалась их интенсивность.

На некотором этапе похолодания в приподнятых областях северных окраин Евразии и Америки зародились ледниковые покровы. Ледниковые покровы были могучей силой дальнейшего охлаждения как суши, так и океанов. На это еще в прошлом веке указывал крупнейший русский климатолог и географ А. И. Воейков, это же подтверждено новейшими исследованиями Антарктики.

Ледниковые покровы отражают большую часть солнечной радиации. Кроме того, лед, как и любое другое тело, непрерывно посылает наружу тепловые лучи, при этом его поверхность охлаждается. Из-за хорошей теплопроводности льда низкая температура его поверхности быстро распространяется на всю толщину льда. Этого не случается с пористыми грунтами и почвами, которые обладают плохой теплопроводностью и промерзают до небольшой глубины. Иное дело если поры грунтов заполнены водой, в таком случае они подобно ледникам промерзают до большой глубины, образуя толщу вечной мерзлоты. Следовательно, благодаря отражению солнечных лучей и тепловому излучению поверхность ледниковых покровов сильно охлаждается, и это охлаждение передается всей его толще. Таким путем ледниковый покров приобретает более низкую температуру, чем окружающие пространства. Он непрерывно распространяет свой холод на эти пространства, завоевывая все новые и новые области. Не меньше холода несли ледниковые покровы и океанам, посылая в них армады айсбергов.

Появление ледниковых покровов резко увеличило температурные градиенты в атмосфере, интенсивность атмосферной циркуляции и влагооборота. Этим они подхлестнули похолодание (из-за увеличения испарения и облачности) и дальнейший рост ледников. Кроме того, в соответствии с усилением похолодания концентрация паров H2O и CO2 в атмосфере, тепличный эффект и температура земной поверхности понизились. Здесь опять выступает самоусиливающееся развитие процессов с положительной обратной связью.

Теперь посмотрим, как происходило запыление атмосферы, когда появились ледниковые покровы. Длительность летнего периода над пустынями постепенно сокращалась и стала короче современной. Запыление атмосферы также уменьшалось, и когда похолодание и оледенение зашло достаточно далеко, то вместо циклонов над пустынями почти круглый год господствовали антициклоны с нисходящими движениями воздушных масс. Запыление атмосферы прекратилось, с оседанием пыли она просветлялась и приобрела идеальную прозрачность для солнечных лучей.

Время развертывания похолодания и оледенения было временем ветрового (эолового) переноса частиц мелкозема (пылеватых, глинистых и песчаных), из которых образовывались лёссовые породы. Частицы мелкозема выдувались из разрушающихся пород и участвовали в атмосферной циркуляции. Циклоны теплых месяцев с их восходящими токами воздуха выносили часть мелкозема в атмосферу, запыляя ее. Антициклоны холодных месяцев с их нисходящими приземными ветрами выдували часть мелкозема за пределы пустынь, где он осаждался и давал начало лёссовым породам. О реальной силе ветров дают представление черные бури Америки и Евразии, связанные с северным антициклоном. Иногда черные бури за месяц перемещают столько почвенного мелкозема, что на сотнях верст оставляют гряды «черноземных» барханов, которые иногда до крыш засыпают одноэтажные дома селений. Можно представить, какую работу проделывали более сильные и постоянные ветры за многие тысячи лет наступания ледников. Впрочем, толстые покровы лёссовых пород показывают это вполне наглядно.

Возвратимся к оледенению, которое, казалось бы, грозило развиваться до бесконечности. Оно действительно привело к глубокому охлаждению всей земной поверхности, в том числе и океанов, являющихся основными регуляторами ее тепла. Повсеместное охлаждение теперь уже сглаживало, ослабляло температурные градиенты между высокими и низкими широтами. Интенсивность атмосферной циркуляции и влагооборота теперь уже уменьшалась. Затраты тепла на испарение стали минимальными, а слабая облачность не мешала яркому сиянию солнца. А оно было действительно ярким даже по сравнению с настоящим временем: атмосфера приобрела почти идеальную прозрачность из-за полного очищения от пыли.

Началось потепление, под натиском которого края ледниковых покровов и горных ледников начали таять и медленно отступать, обводняя и увлажняя пустыни огромными реками иозерами.

Отступание сопровождалось уменьшением отражающей поверхности ледников, а это означало, что земля усваивала все больше солнечного тепла и нагревалась. Нагревание усиливало испарение H2O и выделение CO2 из океанов, а следовательно, и тепличный эффект. Тепличный эффект способствовал согреванию суши и океанов, сокращая отражающую поверхность ледников. Это вело к дальнейшему потеплению. Таким образом, благодаря обратным связям между процессами отступание ледников и потепление все ускорялось и ускорялось.

Во время отступания ледников бывшие пустынные и засушливые области обводнялись и увлажнялись. Это было время благоденствия органической жизни, время образования мощных почвенно-растительных покровов.

После стаивания ледников и высыхания оставленных ими озер устанавливается сухой и жаркий климат межледниковья. Только климат Арктики был уже холоднее, чем до первого оледенения: северный океан сохранил часть холода ледниковой эпохи.

Цикл первого оледенения замкнулся, но породившие его причины остались почти в прежнем виде. Теми же причинами, теми же процессами были обусловлены и все последующие ледниковые циклы четвертичного периода.

Продолжительность каждого последующего ледникового цикла была короче предыдущего. Иными словами, частота ледниковых циклов возрастала. Это объясняется тем, что каждое последующее межледниковье было холоднее предыдущего ввиду остаточного охлаждения океанов. Понятно, что от более холодного начала путь и время оледенения короче, чем от более теплого начала. Последние уже очень короткие и слабые ледниковые циклы затухли к современной эпохе. К настоящему времени температура океанов стала настолько низкой, что сохраняются льды Арктики и Антарктики. В этом состоянии оледенение начаться не может, так как накопление пыли в стратосфере не происходит (деятельность циклонов составляет лишь три-четыре месяца в году).

Охлаждение земной поверхности от предледниковой эпохи до наших дней выражает общую направленность оледенений. Эта направленность и привела к затуханию ледниковых циклов. Никакая астрономическая причина не объясняет ни этой направленности, ни учащения, ни затухания ледниковых циклов. А ведь еще остается проблема лёссов!

Особенности лёссовых пород не объясняются просто эоловой деятельностью. Эоловая деятельность была всегда, но лёссовые покровы свойственны именно четвертичному периоду. Это понятно: лишь в ледниковые эпохи атмосферная циркуляция была столь напряженной, что ветры проделали огромную разрушающую и транспортирующую работу.

Ярусность лёссовых пород связана с ледниковыми циклами: в фазу наступания ледников переносился и накоплялся мелкозем; в фазу отступания климат увлажнялся и образовывался почвенно-растительный покров. Таким образом, каждому ледниковому циклу соответствует свой ярус из лёсса и почвы.

Содержание глинистых частиц убывает к верхним ярусам лёссов потому, что пустыни постепенно обеднялись наиболее подвижными глинистыми частицами. Не зря остались пустыни с чисто кварцевыми песками, в которых очень мало тонких частичек. Результаты аэрофотосъемок, обобщенные Б. А. Федоровичем, показали, что лёссовые покровы залегают в соответствии с ветрами, господствовавшими во время их образования. Это наряду с однородным мелкоземным составом лёссовых пород — яркое свидетельство их эолового происхождения.

Попытаемся представить изменение географической обстановки в будущем. Без вмешательства человека происходило бы очень медленное потепление — в равновесии с разрушением горных стран, уменьшением размеров суши и, главное, сокращением пустынь. Но человек сжигает так много угля и нефти, что в атмосфере повышается концентрация углекислого газа. Тепличный эффект уже начал подогревать сушу и океаны. Благодаря подогреванию океанов в атмосфере будет повышаться концентрация паров H2O и CO2. Это будет усиливать тепличный эффект и общее нагревание земли. Льды Арктики и Антарктики, а вместе с тем и их отражающая поверхность будут постепенно сокращаться. Это ускорит потепление, прогревание океанов и возрастание тепличного эффекта. Следовательно, таяние льдов и общее потепление будут прогрессировать. Циклоны пустынь, видимо, не успевают запылять атмосферу в такой степени, чтобы сдерживать потепление. Но они будут работать четыре, шесть, восемь месяцев в году, и в конце концов настигнут потепление и остановят его. А это уже начальный момент «рядового» оледенения.

Чтобы обоснованно опасаться за свое будущее, человек должен сделать точный расчет. Такой расчет становится возможным при рассмотрении системы «земная поверхность — атмосфера» как системы автоматического регулирования.

Результаты рассмотрения, выполненного в первом приближении, изложены выше. С целью максимального упрощения описаны лишь некоторые процессы, приводящие к изменениям в системе.

При рассмотрении системы «земная поверхность — атмосфера» как системы автоматического регулирования вскрываются внутренние связи и взаимодействия процессов, развивающихся на поверхности планеты. Считается, что «земная поверхность — атмосфера» представляет собой относительно обособленную систему. Факторы, влияющие на ее формирование и развитие, называются входными воздействиями (см. рис.). Реакция системы на входные воздействия называется выходом.

Входными воздействиями являются тектоническая деятельность, сила тяжести, солнечная радиация, вращения Земли и т. д. В результате этих воздействий земная поверхность претерпевает изменения, которые описываются выходными процессами: преобразования рельефа, изменения климата, оледенения, физико-химические и биологические процессы и т. д. Однако процессы в свою очередь воздействуют на земную поверхность, вызывая ее изменение. Таким образом, получается замкнутая система автоматического регулирования. Анализ динамики этой системы позволит с высокой достоверностью определить характер и направление развития среды, в которой мы живем.

Четвертичное оледенение не было единственным в истории Земли. Так, за триста миллионов лет до наших дней разразилось грандиозное пермокарбоновое оледенение. Это оледенение развивалось также после поднятий и увеличения размеров суши. В пределах суши господствовали пустыни. Эоловая деятельность обладала такой энергией и масштабами, что оставила песчано-глинистые отложения толщиной до сотен метров. Все это достаточно сходно с обстановкой четвертичного периода. Видимо, эти оледенения были порождены однотипными причинами и процессами.

B. Сергин
C. Сергин

Безмолвные знаки древности

В конце второго тысячелетия до нашей эры в Индию вторглись племена, называвшие себя арьями. Они наводнили плодородные долины Инда, а затем и другой великой реки Индии — Ганга. Об этих событиях повествует древнейший литературный памятник индийского народа — «Ригведа». Именно время нашествия арьев было тем рубежом, с которого многие ученые начинали древнюю историю Индии. Однако, как выяснилось впоследствии, они глубоко заблуждались.

Сто лет назад англичане, хозяйничавшие тогда в Индии и Пакистане, начали строительство железной дороги между Карачи и Лахором. Материал для возведения насыпи на одном из участков дороги брали в карьерах холма, на вершине которого расположился небольшой городок Хараппа. Некоторое время спустя на склонах холма из-под слоя горных пород показались развалины древнего погребенного города. Однако английских коммерсантов и строителей нисколько не заинтересовали таинственные руины, и ценнейшие памятники древней культуры пошли на щебень для насыпи.

Лишь через семьдесят лет после завершения строительства дороги, в 1921 году, начались серьезные археологические раскопки у Хараппы. Ими руководил индийский ученый Рай Бахадур Дайа Сахни. Прошли годы, прежде чем мертвый город вновь увидел солнце. Как полагали ученые, возраст открытой материальной культуры восходил к четвертому тысячелетию до нашей эры. Таким образом, еще за двадцать — двадцать пять столетий до нашествия арьев в Индии существовала самобытная и развитая культура!

Через год после начала раскопок в Хараппе, в 1922 году, новое археологическое открытие поразило мир. В Мохенджо-Даро (Селение Мертвых), расположенном в шестистах километрах от развалин Хараппы, был также раскопан древний город. И он удивительно напоминал Хараппу. Не оставалось сомнений, что оба города — создание одной и той же культуры…

Около двадцати пяти лет продолжались интенсивные раскопки. Были откопаны еще один древний город — Чанху-Даро и множество поселений, разбросанных на обширной территории, вдвое превышающей площадь Древнего Египта и в четыре раза — Шумера. Кстати, как выяснилось, культура древней Индии, получившая название культуры Мохенджо-Даро, наравне с культурами Древнего Египта и Шумера является древнейшей цивилизацией нашей планеты.

Результатом двадцатипятилетних раскопок, исследований памятников седой старины, изучения объектов материальной культуры было то, что история великого азиатского государства стала богаче на две тысячи лет. Это достижение — одно из самых значительных в археологии.

Осталось выяснить: кто же создал древнейшую индийскую цивилизацию?

Казалось, проще всего ответить на этот вопрос, изучая археологические памятники, а также кости и черепа из могильников. Ведь они могут довольно точно указать на расовую принадлежность создателей культуры Мохенджо-Даро и Хараппы.

Однако эта задача была очень сложной. Дело в том, что население древнейших городов Индии оказалось смешанным. Там жили люди с длинным черепом, принадлежащие к европейскому типу; люди с круглым черепом, представляющие альпийский или арменоидный тип; люди с толстыми губами и мясистым носом — австралоидный тип, родственный коренным обитателям Южной Индии — темнокожим дравидам. Наконец, были обнаружены свидетельства того, что здесь жили и представители монголоидной расы. Словом, создатели культуры Мохенджо-Даро и Хараппы могли принадлежать к трем большим расам нашей планеты. И вот, пытаясь ответить на вопрос о создателях одной из древнейших на земле цивилизаций, ученые проделали удивительное кругосветное путешествие.

Во время раскопок в Хараппе и Мохенджо-Даро были найдены сотни печатей с загадочными письменами. Быть может, прочитав эти письмена, ученые поднимут покров тайны над происхождением обитателей Мохенджо-Даро и Хараппы? Однако этого не случилось. Письмена на печатях не прочитаны до сих пор. И для этого немало причин.

Надписи очень кратки. Не было найдено ни одного достаточно длинного текста, написанного таинственными значками древнеиндийской письменности. Нет единого мнения ученых о назначении печатей. Одни исследователи считают, что это административные штемпеля, другие — магические амулеты, третьи — купеческие печати и т. д. Наконец, и это самое главное, не известен язык, на котором написаны тексты печатей.

Итак, печати остались безгласными. Перед учеными возникла сложнейшая задача найти предков таинственного народа, язык которых помог бы прочесть надписи на печатях, материальная культура которых напоминала культуру Мохенджо-Даро.

Первоначально самыми вероятными «кандидатами» были коренные обитатели Индии дравиды. Ведь в «Ригведе» говорится о том, что завоеватели арьи покорили и разрушили крепости местного темнокожего населения, которое они, арьи, называли «дасью», то есть «черными».

Современные дравиды живут в Южной Индии, но раньше они населяли и территорию Центральной и даже Северной Индии. Таким образом, их «кандидатура» казалась приемлемой. Однако сразу же возникали серьезные возражения против этой гипотезы. Цивилизация Мохенджо-Даро и Хараппы погибла задолго до прихода арьев. Кроме того, ряд ученых считает, что и дравиды не коренные жители Индии, а, так же как и арьи, пришельцы. Самым же древним населением, по мнению некоторых ученых, следует считать племена, говорящие на языках мунда, а также некоторые дравидийские племена, в частности гонды, расселенные в Центральной Индии. Мунда обитают ныне в центральных провинциях Индии, в Гималаях. Отдельные «островки», маленькие группы этих племен, разбросаны по всей Индии. Не значит ли это, что когда-то в прошлом территория Индостана была заселена целиком ими? Ведь названия гор, рек, озер Индии тесно связаны с древними формами языков мунда. Быть может, именно на древнем языке мунда и написаны загадочные тексты на печатях и культура Мохенджо-Даро создана ими?

Но и эта гипотеза при внимательном изучении оказывается несостоятельной. Ближайшие родственники мунда живут гораздо восточнее Индии — в Бирме, Индокитае, Таиланде. Крайняя граница распространения этого племени не доходит до долины реки Инда и кончается Центральной Индией. И поэтому создать пять тысяч лет назад древнейшую культуру Индии племена мунда вряд ли могли.

«Но быть может, тогда эту культуру создали арьи?» — предполагают многие исследователи, и особенно индийские. Конечно, не те арьи, о которых рассказывает «Ригведа», а более ранняя их волна. Ведь подобные случаи известны истории. Например, древнейшую микенскую культуру создала ранняя волна греческих племен; а затем новая волна, через сотни лет вторгшаяся в Грецию, разрушила эту древнюю культуру и создала новую. Быть может, в Индии произошло то же самое? Быть может, арьи разрушили то, что было создано их праотцами?

Сторонникам этой гипотезы первым долгом необходимо выяснить, откуда пришли арьи в Индию, где лежит их древняя родина. А это, как увидит читатель, оказалось сложнейшей проблемой, породившей немало смелых, часто противоречащих одна другой гипотез. Так, раньше часть ученых считала, что родина арьев лежала на севере Европы, где-то в районе литовских лесов или в Центральной Европе. Оттуда одна волна арьев двинулась на запад. Древние жители Франции и Англии — кельты — как раз и есть те западные арьи, ведь кельтский язык родствен древнему языку, на котором они говорили. Другая же волна этого народа двинулась на восток и через Кавказ и Иран вторглась в Индию.

…Если эта гипотеза верна, то в языке, культуре, письменности древних кельтов должны сохраниться черты, присущие не только «историческим» арьям, но и создателям культуры Мохенджо-Даро. Быть может, следы, ведущие к разгадке тайны Индии, следует искать на берегах Северной Атлантики, в Англии, Шотландии, Ирландии, Нормандии?

«Родина арьев — не в Европе, а в Азии», — утверждают теперь многие ученые. На бескрайних просторах степей Восточной Европы и Азии обитали многочисленные и воинственные кочевые племена. На протяжении многих и многих сот лет кочевники-скотоводы нападали на культурные государства земледельцев. Некоторые из этих племен-завоевателей ассимилировались, восприняли культуру и стали частью некогда побежденных народов; другие, получив отпор или разграбив богатого соседа, откатывались в степи, чтобы некоторое время спустя вновь повторить набег. Возможно, и арьи, которые были скотоводами, также пришли из степей Азии? Ведь на языке, родственном языку арьев, по-видимому, говорили исчезнувшие ныне жители Центральной Азии — тохары. Быть может, следует искать следы создателей древнейшей культуры Индии не на берегах Атлантики, а в Азии?

Так все более и более расширялась сфера распространения предполагаемых создателей древней индийской цивилизации. Она охватила не только гигантские пространства Азии и Европы, но и, как мы увидим ниже, вскоре раскинулась по всему земному шару.

Впрочем, остановимся сначала еще раз на тех гипотезах, которые предполагают, что создатели древнейшей цивилизации обитали поблизости от долины реки Инда. Археологами при раскопках в Мохенджо-Даро и Хараппе кроме квадратных печатей с надписями, созданных жителями этих городов, были найдены цилиндрические печати, которыми пользовались в древних городах-государствах Двуречья. Впоследствии при раскопках шумерских городов были в свою очередь обнаружены квадратные индийские печати среди цилиндрических шумерских. Значит, между древнейшими цивилизациями нашей планеты существовали культурные и торговые контакты…

Кроме того, на некоторых индийских квадратных печатях встречаются характерные для Шумера и Вавилонии мотивы. Например, «герой, побеждающий тигра», — ведь это же легендарный Гильгамеш! Или изображенный на других индийских печатях получеловек-полузверь — верный друг и соратник Гильгамеша — шумерский Энкиду. Быть может, древние шумерийцы создали и культуру Мохенджо-Даро? Или не сами шумерийцы, обитатели Двуречья, а народ, родственный им? Пока, однако, нет более веских доказательств того, что древние шумерийцы были создателями таинственной индийской цивилизации.

Некоторые ученые предприняли попытку искать потомков создателей культуры Мохенджо-Даро среди народов с языками, не имеющими связи ни с одним языком мира. Таковы бурушаски, или вершикцы, обитающие высоко в горах Гиндукуша. Быть может, это и есть последние остатки самого древнего населения Индии, сохранившиеся в неприступных горах?

Никаких языковых связей не имеет и еще один народ — кеты, живущие в верховьях Енисея. Кеты пришли на Енисей с юга. Сохранившиеся с давних времен фигурки, вырезанные кетами, удивительно напоминают фигурки, найденные при раскопках в Мохенджо-Даро… Что это? Просто случайное сходство или нечто большее? Быть может, кеты являются последними потомками жителей Мохенджо-Даро и Хараппы, в незапамятные времена вытесненными из родных мест и совершившими огромный путь из Индии на берега Енисея? Ведь некоторые исследователи находят кетские слова в названиях географических объектов не только в Южной Сибири, но и в Тибете. Да и связь Индии и Сибири не представляется такой уж невероятной (например, слово «шаман» индийского происхождения). Впрочем, следует оговорить, что вопрос о родстве кетов с насельниками Мохенджо-Даро пока еще вызывает большие сомнения.

О возможном родстве культуры кетов и культуры Мохенджо-Даро говорили в своем докладе на VII Международном конгрессе антропологов и этнографов (Москва, 1964) советские лингвисты В. Иванов и В. Топоров. Но и эта рискованная гипотеза бледнеет по сравнению с гипотезой Хевеши…

«1934 год принес востоковедению, история которого и без того достаточно богата рискованными предположениями и теориями, одну из самых смелых, можно даже сказать, самых авантюристических гипотез», — пишет Э. Добльхофер, известный немецкий лингвист. В этом 1934 году венгерский ученый Ф. фон Хевеши опубликовал статью, где доказывалось поразительное сходство знаков письменности Мохенджо-Даро и нерасшифрованных до сих пор табличек с письменами острова Пасхи, затерянного в водах Тихого океана! Это было настолько неожиданно, что ни один ученый-востоковед не принял всерьез статью Хевеши. Однако при проверке оказалось, что действительно около ста знаков письменности долины реки Инда и острова Пасхи совпадают! Но ведь их разделяют не только двадцать тысяч километров пространства, но и пять тысяч лет времени! Вот почему большинство ученых считают, что «бесспорное сходство знаков само по себе ничего не говорит об их чтении, о языке, который они передают, и, наконец, о содержании текста, написанного этими знаками. Тот, кто не склонен верить в сверхъестественные совпадения, должен отнестись к внешнему сходству обеих письменностей как к игре случая». Эти слова принадлежат одному из крупнейших специалистов по дешифровке древних письменностей Иоганнесу Фридриху.

…Как мы уже говорили, печати из Хараппы и Мохенджо-Даро квадратные, а шумерские — цилиндрические. Но среди и индийских, и шумерских археологам попадались загадочные круглые печати. Происхождение их было не известно. И лишь в 1953 году датские ученые разгадали тайну этих круглых печатей. Датчане производили раскопки на «островах ста тысяч могил», как называют острова Бахрейн, расположенные в Персидском заливе, на половине пути между Индией и Двуречьем. В открытых археологами древних городах — современниках Мохенджо-Даро, Хараппы и древнейших шумерских городов-государств — были найдены сотни круглых печатей. И несколько шумерских и индийских… Язык древних жителей островов Бахрейн не известен; не знают также, какой народ создал эту древнейшую культуру. Еще одна загадка, разгадав которую, мы, может быть, продвинемся вперед по пути раскрытия тайн древней Индии. Но пока открытие на «островах ста тысяч могил» только усложнило и без того запутанную проблему.

Итак, проследим за тем, куда увела нас мысль ученых, блуждающая по свету в поисках утерянной цивилизации.

Дравиды, жители юга Индии; мунда, ближайшие родственники которых обитают в Индокитае; арьи, пришедшие, по одной версии, из степей Центральной Азии, а по другой — из лесов Прибалтики и Центральной Европы; бурушаски, или вершикцы, живущие в горах Гиндукуша; кеты, населяющие верховья Енисея; жители острова Пасхи в Тихом океане; шумеры из Двуречья, население островов Бахрейн в Персидском заливе.

В 1963 году в американском журнале «Америкэн антиквити» появилась статья, где доказывалось родство древнейшей индийской цивилизации… и загадочной культуры, созданной жителями Центральной Америки, сапотеками, построившими величественные храмы и дворцы Монте-Альбана (около города Оахака, в Мексике).

И круг, таким образом, замкнулся. Ведь по другую сторону Атлантики лежат Англия, Ирландия, Нормандия, откуда, полагают некоторые исследователи, вышли арьи — возможные создатели древнейшей культуры Индии!

Впрочем, еще до сих пор многие люди верят, что между Америкой и Европой лежал когда-то затонувший материк — Атлантида. Среди этих людей встречаются даже ученые-специалисты. И для них нет ничего удивительного в том, что и древнейшая культура Индии (равно как и древнеегипетская, и шумерская, и древние культуры индейцев доколумбовой Америки) была создана легендарными атлантами…

Словом, в поисках создателей древнейшей индийской культуры мы совершили кругосветное путешествие. Кто прав, рассудит будущее. Со временем, быть может, загадочные письмена на печатях будут расшифрованы или новые раскопки на территории Индии помогут ученым внести ясность в их споры. А пока что загадка Мохенджо-Даро и Хараппы по-прежнему остается тайной и даже не за семью, а за очень и очень многими печатями.

А. Кондратов

Подводная лодка для археологов

Пенсильванский университет совместно с фирмой «Дженерал дайнемикс» (США) конструирует подводную лодку для проведения археологических изысканий на дне Эгейского моря.

Несколько лет назад было установлено, что море у южного побережья Турции представляет собой настоящее корабельное кладбище, где покоятся останки множества кораблей разных эпох и народов. Особенно большое количество остатков затонувших кораблей было обнаружено на дне моря возле подводного рифа у острова Ясси-Ада. В этом месте в прежние времена проходила очень оживленная древняя морская дорога из Греции и Рима на Восток. Поэтому риф Ясси-Ада, расположенный в узком проливе между двумя островами на глубине всего лишь нескольких метров от поверхности моря, можно назвать настоящим раем для подводных археологов.

Предыдущие пять археологических экспедиций в район Ясси-Ада обнаружили ряд мест с останками кораблей, затонувших в самые различные времена, и сделали несколько важных археологических открытий. Раскопки под водой проводились аквалангистами на глубинах до 60 метров и, естественно, носили довольно ограниченный характер из-за физиологических возможностей ныряльщиков. Строящаяся подводная лодка как раз и предназначена для того, чтобы восполнить этот пробел.

Эта лодка весом три тонны будет иметь около пяти метров в длину и максимальную глубину погружения более чем на 300 метров. Два электромотора мощностью по две лошадиные силы каждый с питанием от аккумуляторов будут поворачиваться вместе с винтами на 360° в вертикальной плоскости вокруг горизонтальной оси, что даст возможность лодке парить в воде наподобие вертолета. Внутри легкого обтекаемого корпуса будет расположен сферический корпус давления в полтора метра диаметром, в котором будет располагаться экипаж из двух человек и приборы. Для большего обзора на лодке установят несколько смотровых иллюминаторов, два мощных подводных светильника по 500 ватт и стереоскопическую камеру для фотосъемки.

Новое подводное судно с максимальной скоростью передвижения в четыре узла будет иметь автономную систему снабжения воздухом с регенерацией по мере его использования; бортовую аппаратуру, включающую в себя гироскоп, глубиномер и гидролокатор, который будет использоваться как для навигации, так и для связи. Автономность плавания новой подводной лодки будет составлять около 35 часов.

Предполагается, что новая археологическая подводная лодка будет успешно использована для совместных действий с аквалангистами. Уже давно было установлено, что гораздо легче и быстрее научить археолога погружаться под воду с аквалангом, чем аквалангисту изучить археологию. Поэтому наряду с быстрым развитием подводного спорта начала бурно развиваться и подводная археология, впервые получившая возможность производить раскопки под водой непосредственно руками самих исследователей, а не такими грубыми машинами, как землечерпалка, драга или землесосный снаряд.

Известно, что время пребывания аквалангистов на больших глубинах (40–70 метров) физиологически ограничено и не дает им возможности проводить длительную разведку остатков кораблей и других археологических объектов, но теперь, с вводом в строй подводной лодки, поиск может быть более продолжительным. И тогда ученый-археолог получит возможность своими глазами оценить через иллюминатор важность той или иной находки, а извлечение ее на поверхность будет производиться аквалангистами. Они будут совершать кратковременные целенаправленные спуски длительностью пять — семь минут на глубины 40–70 метров вдоль спускового конца с буйком, поставленным подводной лодкой около предмета, заинтересовавшего ученого.

Затонувший корабль представляет особую ценность для археологов именно тем, что это обычно целый комплекс вещей и предметов своей эпохи. Если при наземных раскопках вещи из слоя одной эпохи могут попасть в другие слои, так что рядом с самыми древними предметами лежат более поздние, то при раскопках под водой на затонувшем корабле все предметы затонули вместе с ним и вероятность попадания в этот слой более поздних предметов совершенно исключается. В этом одна из самых замечательных особенностей подводной археологии, и отсюда становится ясным, почему археологи возлагают такие большие надежды на использование специальной подводной лодки для раскопок в Эгейском море.

В. Королев

Мифы, легенды и космос

К числу загадок древности, которые до сих пор не разрешила наука, относится очень древний сюжет о путешествии человека на небо.

Среди сказаний и мифов народов Двуречья мы встречаем необычайно реалистичную легенду о путешествии на небо Этаны. Эта легенда широко отражена в истории ассиро-вавилонской литературы и мифологии. Она возникла несколько тысячелетий назад и была записана на глиняной табличке.

Легенда повествует, что Этана, обратившись к богу солнца Шамашу, спросил его, как получить «траву рождения» и регалии верховной царской власти. Бог посоветовал отправиться ему на небо и найти там то, что он ищет. Этана на крыльях орла устремился к звездам.

Во время полета Этана наблюдал изменения картины раскинувшейся под ним Земли. Сначала «Земля выглядела точно гора, море уподобилось речному потоку»; затем «Земля выглядела, как рощица», потом «море стало арыком садовника». После многих часов полета Этана увидел, что наша планета «выглядит, как лунный диск», затем «точно лепешка», наконец, она «совсем исчезла». Табличка, на которой записана эта легенда, к сожалению, дошла до нас не целиком: она разбилась и конец легенды не сохранился.

В легенде поражает то, что ее герой, поднявшись над Землей, видит ее вовсе не такой, какой она рисовалась когда-то в воображении невежественных людей. Этана увидел не нечто «на трех китах», или «двенадцати цепях», или «на слонах», а круглое тело, диск Земли. Уже из этой легенды можно сделать вывод, что в древние времена человечество имело представление о сферичности планеты и о возможности полета на небо.

Отражение аналогичного сюжета мы видим в истории путешествия на небо Еноха, изложенной в «Славянской книге Еноха», являющейся апокрифическим произведением I века нашей эры. Это произведение представляет копию более древнего оригинала, восходящего в свою очередь к утерянной греческой редакции дохристианской эпохи.

Содержание книги составляют следующие события. К Еноху явились два очень высоких человека, каких он, по его словам, никогда не видел на Земле, и передали ему волю бога: «Не бойся, не страшись. Сегодня ты вознесешься с нами на небо». Своим сыновьям Енох сказал: «Я не знаю, куда иду и что ожидает меня». Пришельцы взяли Еноха на крылья и усадили на облако, на котором он летел все выше и выше, видел воздух, а затем достиг «эфира». Сначала ему показали сокровища снегов и льдов. Затем он увидел «тьму, темнее земной». Потом Енох увидел «райский сад» и т. д. На «четвертом» небе он был поражен блеском лучей светивших одновременно Солнца и Луны, причем, по словам героя, Солнце светит в семь раз ярче Луны.

Далее говорится, что земной «космонавт» постиг «круги, по которым светила проходят, как ветер, продвигаясь вперед с непостижимой быстротой и не имея дня остановки». «Ангелы» познакомили его с устройством Солнечной системы, показали расчет путей Солнца, ознакомили с вращением Луны. Еноха научили грамоте, читали ему «небесные» книги и заставили самого записывать свои впечатления. А через 60 дней его вернули на родину, к сыновьям. Во время «приземления» «отступила тьма от Земли и был свет. Люди смотрели и не понимали, как Енох был взят».

По всей вероятности, в этом произведении использован сюжет, имевший хождение уже много веков. Возможно также, что в нем нашли отражение взгляды, изложенные в IV–III веках до нашей эры Аристархом Самосским, учившим, что Земля вращается вокруг Солнца и вокруг своей оси.

Приведенные нами примеры не единичны. Например, в индийском эпосе «Рамаяна» два героя также совершают путешествие на небо.

Кроме сюжета о путешествии людей на небо мы находим многочисленные упоминания о пришествии людей с неба на Землю. Так, в древних китайских сказаниях есть сведения о том, что первый богдыхан (сын неба) сошел на Землю с небес. Подобные же сюжеты мы встречаем в перуанских легендах… Основатель первой династии правителей Перу Манго Гуэлла и его жена были «пришельцы с неба». Жители древней Мексики считали, что в далекие времена боги сходили к людям с неба по паутине. В японской легенде бог Сузано жил на Луне, а потом сошел на Землю. У Диогена Лаэртского приводится легенда Лукиана, в которой повествуется о спуске лунного жителя на нашу планету.

…В нашем языке бытует выражение «тьма кромешная». Оно употребляется нами как синоним полной, непроницаемой, абсолютной темноты.

Если обратиться к первоначальному смыслу слова «кромешный», то может возникнуть любопытное, на наш взгляд, рассуждение. По словарю В. Даля «кромешный» означает «крайний» либо «внешний». «Тьма кромешная» объясняется в соответствии с христианской мифологией как «место душ внешних или грешных, ад».

В основе слова «кромешный» лежит корневое слово «крома», что означает «край, кайма, рубежная полоса». Отсюда в русском языке наречие «кроме», то есть «вне, извне, снаружи, не внутри».

Согласно словарю И. И. Срезневского, «кромешный» объясняется русским словом «внешний», греческим эгзóтерос и латинским экстериóр. В древнегреческо-русском словаре эгзóтерос значит «крайний», а производное эгзотерикóс — «внешний, наружный, иноземный, особый, отличный, иной». В латинском языке экстериóр — «внешний».

Возникает вопрос: почему слово «тьма» сочетается со словами «внешняя», «крайняя»?

В памятниках древней письменности сочетание слов «кромешная тьма» встречается впервые в евангелии от Матфея: «И неключимааго (недостойного. — В. З.) раба вверзите во тьму кромешную» (эйс то скóтос то эгзóтерон). В другом месте того же памятника: «Возьмите его и вверзите во тьму кромешную». Позднее эти слова можно встретить в ряде других письменных документов.

«Кромешная тьма» очень часто выступает синонимом слову «ад, преисподняя». Но при чем же здесь «кромешная» в смысле внешняя, наружная, запредельная? Значит, существовало противопоставление «внешней» тьмы некоей тьме «внутренней».

Можно предположить, что слова «кромешная тьма» стали применяться к аду в результате переосмысления какого-то первоначального содержания. Первичное значение слова «кромешная» могло применяться к космосу. В таком случае становится понятным, почему и откуда тьма «внешняя», «запредельная».

Древнегреческое слово скóтос (тьма) было и олицетворением, божеством тьмы. Гея, «Земля», от Скотоса, или «Мрака», родила эриний. В данном случае неожиданно возникает «космогонический» аспект в толковании слова «тьма».

Можно предположить, что древние люди имели представление о черноте космического пространства. В евангелии от Иоанна, в «космогонической» преамбуле к нему, есть слова: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его!» — отражающие, по нашему мнению, представление о черноте космоса, в котором ярко светят небесные светила. В данном месте памятника речь идет не о «нравственной темноте» и «нравственном свете», а имеется в виду именно космогоническая картина. Да и Енох, о котором мы говорили, на небе увидел «тьму, темнее земной».

Отражение древнего представления о черноте космоса можно встретить и в китайских письменных документах. В летописях, содержащих мифологические сведения о доисторических древностях, содержится упоминание «черного неба» и «желтой Земли», увиденной из космоса. Даосские заклинания содержат те же представления. Памятник китайской письменности X–XII веков нашей эры «Путешествие на запад», пересказывая факты древней буддийской мифологии, также повествует о полете на небо. «Между тем как путешественник, — говорится в книге, — поднимался все выше и выше, небо становилось все чернее».

Мы оказываемся перед загадкой: каким образом человек древности мог знать, что космос черный? Днем люди видят светлое небо, ночью — темное и почти никогда не видят его черным, «кромешным». Кроме того, ночью темнота на Земле легко объяснима с точки зрения непросвещенного человека: солнце «зашло» за Землю, появились ночные светила, а тьмы «кромешной», «внешней» нет и в помине; есть тьма земная, «внутренняя». Может, древний человек почувствовал космос умозрительно, чутьем, интуицией? Но ведь легче представить, как это представлял Данте, что за «пределом» царство вечного, «неизреченного» света, поскольку там сияют звезды и солнце! Природа черного неба, как известно, до сих пор представляет для науки сложную загадку.

Выражение «тьма кромешная» в более позднюю эпоху на Руси приобрело второе переосмысление. «Кромешниками» при Иване IV звали опричников. Опричное десятитысячное войско называлось «тьма кромешная» от татарского «тьма» (войско, насчитывающее десять тысяч воинов).

Таким образом, можно предположить, что первичный смысл слов «тьма кромешная», как тьма внешняя, запредельная, космическая, появившийся в некую древнюю эпоху, видимо в эпоху сложения на Земле так называемого астрального мышления, в христианскую эпоху был деформирован и стал применяться по отношению к преисподней, аду в значении тьмы непроницаемой, абсолютной. Впоследствии, на русской почве, эти слова стали пониматься двояко: добавился иносказательный смысл, о котором мы сказали выше…

В ряду вопросов, которые мы можем считать еще не получившими должного научного объяснения, стоит и представление древних об относительности течения времени, выраженное в фольклоре поговоркой: «У бога минута — человечий век», а в 89-м псалме (стих 5) словами: «Пред очами твоими (бога. — В. З.) тысяча лет, как день». В древности и в средние века в христианской литературе существовало понятие, что на небе время течет медленнее, чем на Земле. В апокрифе «Видение Исайи» (II или III век нашей эры) читаем о том, как пророк Исайя, усомнившийся в величии «бога» и истинности своей веры, по воле «бога» был взят на небо. На небе, узрев все «величие» «предвечного», Исайя раскаялся в своих сомнениях. Тогда ангел, который был «приставлен» к Исайе, решил возвратить его обратно на Землю. Исайя взмолился: «Почему так скоро? Ведь я у тебя тут только два часа был». На что ангел ответил: «Не два часа, но тридцать два года». Бедный Исайя понял, что возвращение на Землю будет означать для него либо смерть, либо глубокую старость: ведь он не заметил, что на небе постарел на целых 32 года. «Почто мне возвращаться в плоть мою дряхлую? — И оскорбел весьма Исайя». Но ангел утешил его: «Не скорби, ты не будешь старым».

Это же представление нашло отражение в характеристике Еноха, о котором в библейских текстах говорится, что он был взят навечно на небо. В одном из апокрифов сообщается, что он жил «преже потопа и ныне жив есть».

Аналогичное понимание времени можно найти и в фольклорных произведениях. В одной японской сказке из сборника «Ниппон Мукаси Банаси» рассказывается, как человек вернулся с неба молодым и не застал на Земле своих потомков. В русской сказке из сборника А. Н. Афанасьева герой не «заметил», что он пробыл триста лет на «том свете».

Древняя мысль о возможности личного бессмертия человека, вероятно, не только отражение жажды «вечного бытия», но и представление о том, что время при определенных условиях меняет свое течение.


Мы назвали здесь только три сюжета, которые можно отнести к разряду загадок древности. Загадочность их приводит к необходимости ответа на вопрос: как человек древности, никогда не бывавший в космическом пространстве, получил представление о вещах, которых он никогда не мог видеть на Земле? Человеческое познание, как известно, развивается от конкретного к абстрактному. Явление всегда предшествует понятию, а переносный, метафорический смысл является результатом более позднего осмысления явления.

В поисках ответа на подобные вопросы некоторые высказывают мысль, что человечество было наследником знаний некоей предыдущей цивилизации, якобы существовавшей когда-то на нашей планете. Другие, особенно в последние годы, склонны предполагать, что Земля в очень отдаленную эпоху находилась в сфере внутригалактических космических контактов и что некоторые познания людей древности являются наследием этой эпохи.

В любом случае, чтобы исчерпывающе ответить на вопрос, нужны дополнительные усилия ученых, необходимы дальнейшие поиски. Становится все более очевидной истина: человек древности знал гораздо больше, чем мы склонны иногда считать.

В. Зайцев

«Космонавты» с Дечанских фресок

Подписчики югославского журнала «Свет» в марте 1964 года пережили волнение: журнал преподнес им удивительное сообщение, граничащее с сенсацией. Читатели увидели на страницах еженедельника захватывающие заголовки, странные иллюстрации и комментарии к ним. А впрочем, сделаем небольшое отступление и введем читателя в курс дела…

В южной Югославии, в Косовской Метохии, между городками Печ и Джаковицы, стоит монастырь Дечаны, основанный еще в XIV веке при короле Стефане III. Строительство монастыря продолжалось восемь лет — с 1327 по 1335 год. На одном из порталов сохранилась надпись, гласящая, что строил монастырь «фра Вита, монах ордена Малой братии, протомастер из Котора, града королевского». Известно также, что монах-строитель имел помощников — протомастера Джорджа с братьями Доброславом и Николой. Все это были опытные мастера, построившие к тому времени уже несколько сербских церквей.

К 1350 году интерьер монастырской церкви был расписан многочисленными фресками. Считается, что по числу фресок (их здесь свыше тысячи) Дечаны — один из богатейших монастырей в Европе.

В 1389 году «закатилось солнце сербской свободы»: на Косовом поле турецкие войска разбили войско сербов и боснийцев и для Сербии наступила почти пятивековая ночь турецкого рабства. В битве пострадал и монастырь. Вдова косовского героя князя Лазаря княгиня Милица с двумя сыновьями поспешила в Дечаны, чтобы привести монастырь в порядок.

И при турках монастырь оставался центром сербской средневековой письменности, вызывая гнев поработителей, стремившихся убить в сербах страстное желание самостоятельности. Турки жестоко расправлялись с дечанскими монахами: преследовали их, подвергали пыткам, казнили.

Известно, что и в XVI веке осуществлялись работы по реставрации монастыря. Здесь трудились золотых дел мастер Кондэ Вук и живописец Лонгин. Кроме них живописные работы проводил художник-серб, по имени Срдж, оставивший свой знак на капители одной из колонн.

Фрески, написанные внутри монастырской церкви в Дечанах, разнообразны по тематике. Иллюстрировано примерно двадцать различных циклов, охватывающих сцены из Ветхого и Нового завета, из жизни Иоанна Крестителя, святого Георгия, деяний апостольских, из церковного календаря. Здесь изображены многие исторические личности: церковные сановники, почти полностью представлено родословное древо первых владетелей сербского царства — Неманичей. Среди исторических портретов есть изображение и основателя монастыря короля Стефана III Дечанского.

Дечаны всегда привлекали к себе многих туристов, как отечественных, так и иностранных, не считая богомольцев. Монастырь сохранял свое значение не только как место поклонения для религиозных людей, но и как памятник средневековой сербской архитектуры иживописи.

«Чудо» в Дечанах было открыто в начале 1964 года. Студент югославской Академии живописи Александр Паунович с помощью телеобъектива сделал фотографические снимки фресок, в том числе и фресок «Распятие» и «Воскресение» Христа. То, что раньше не удавалось рассмотреть в подробностях, так как фрески находятся на высоте пятнадцати метров, стало доступным обычному невооруженному глазу. Открылись детали, которых прежде никто не замечал…

Журнал «Свет» поместил на своих страницах ряд фоторепродукций и сопроводил их странными заголовками: «Космические корабли на дечанском распятии?», «Спутники на наших фресках», «Неужели древние иконописцы рисовали космические корабли в Дечанах?» и др.

Сенсации было посвящено несколько номеров журнала. Наибольший интерес могут представить номер 385 от 10 марта и номер 386 от 17 марта 1964 года. В них мы видим снимки фресок, изображающих ангелов, летящих в… космических кораблях, похожих на современные спутники. Журнал даже поместил для сравнения рисунок первых трех советских спутников Земли.

«Кораблей» на фресках два, оба летят друг за другом с запада на восток! В первом сидит человек без ангельского ореола. Одной рукой он держится за невидимый «рычаг управления» и оглядывается назад. Создается впечатление, что «космонавт» следит за полетом следующего за ним товарища.

В заднем «корабле» находится аналогичный персонаж, также не похожий на традиционного ангела. Он тоже одной рукой держится за «систему управления».

Оба «корабля» обтекаемой формы. Отчетливо видны «реактивные» струи, еще более подчеркивающие стремительность полета. Журнал отмечает: «В летательных аппаратах святые — в позах пилотов».

«Ангелы», наблюдающие за полетом, закрыли глаза и уши руками и в ужасе отшатнулись от зрелища, словно боясь, чти это зрелище может ослепить, а звук, издаваемый неведомыми летающими телами, оглушить их.

Ниже изображены две группы людей. С большим реализмом и выразительностью написаны стоящие на земле фигуры. Их лица отражают недоумение, страх, растерянность.

Центр композиции панно — фигура распятого Иисуса.

Таким образом, наряду с традиционными «каноническими» деталями панно содержит ряд эпизодов апокрифических, то есть трактуемых отлично от официальных церковных догматов.

Странно выглядит и фреска «Воскресение Христово», находящаяся под «Распятием». Журнал поясняет: «В момент воскресения Мессия словно находится в ракете, которая еще не тронулась». Действительно, сходство с контуром ракетного корабля полное, если добавить, что в верхней части «корабля» изображены два крыла стабилизатора. Христос правой рукой с усилием увлекает с собой в «корабль» для путешествия в «царство небесное» одного из находящихся на Земле людей.

Одна из фресок монастыря содержит тоже не совсем обычный для живописи подобного рода «сюжет»: на ней мы видим картину какой-то мастерской или лаборатории. Среди инструментов можно узнать гаечные ключи, штангенциркуль, нечто вроде универсальных гаечных ключей, домкрат, струбцинки, кронциркули, зажимы и др. Мастер (или хозяин) мастерской изображен сидящим, устало опершимся на левую руку.

Дечанские монахи, когда специалисты обратились к ним за разъяснениями по поводу рисунков «кораблей», ответили, что это, видимо, изображения солнца и луны, поскольку, согласно легенде Нового завета, когда Христос был распят, произошло якобы затмение солнца. На вопрос, почему солнце восходит с запада, монахи ответить не смогли.

В других местах храма также есть изображения солнца, но в обычной манере.

Журнал, естественно, спрашивает:

1. Что в действительности представляют «спутники», изображенные на фресках?

2. Что вдохновило создателя фрески на такое изображение небесных светил?

3. Известно ли, кто был художником?

В одной из публикаций по поводу «дечанского чуда» есть ссылка на гипотезу, согласно которой Христос был человеком, пришедшим якобы из космоса. Подобные идеи журнал называет «более чем смелыми», полагая при этом, что подтверждение данной гипотезы «изменило бы в принципе библейский рассказ о Христе».

Журнал рассуждает: «Известно, что наши мастера фресок черпали свое вдохновение главным образом в апокрифических рассказах (эти рассказы популярно, наглядно, с большой долей воображения толкуют Библию). Между тем такой литературы, на основе которой дечанский художник нарисовал подобные детали на фресках, нам не известно». Отмечается также, что фрески представляют «полную неожиданность как для несведущих лиц, так и для специалистов, поскольку сходство рисунков со спутниками очевидно».

Журнал ссылается также на гипотезу о том, что в некие времена Землю посетил таинственный космический корабль…

На этом можно было бы поставить точку, если бы «чудо» в Дечанах было одиночным явлением. Но наше сообщение можно продолжить.

В полутора часах езды от Москвы, в Загорске, в Троице-Сергиевой Лавре, в церковно-археологическом кабинете Московской духовной академии, есть икона «Воскресение Иисуса Христа», относящаяся к XVII веку. На этой иконе мы видим Христа, находящегося в некоем вместилище обтекаемой формы, тоже отдаленно напоминающем космический корабль, стоящий на земле. Из нижней части вместилища в обе стороны идет дым, закрывающий ноги стоящим по бокам ангелам. Как и на дечанской фреске, Христос правой рукой увлекает с собой человека (согласно церковной версии, это Адам; Ева с другой стороны ожидает своей очереди).

Икона, несомненно, имеет апокрифический характер. Можно предположить, что существовал письменный апокриф, который толковал «воскресение» и «вознесение» Христа необычным образом, отличающимся от канонической церковной версии. Судьба этого апокрифа науке неизвестна. Возможно, он был уничтожен церковной цензурой или погиб в результате действия неумолимого времени. Возможно также, что он и поныне хранится где-то неоткрытым. Он мог вдохновить некоторых иконописцев и мастеров храмовой росписи, рисовавших «космические» сюжеты.

В любом случае возникает почва для любопытных размышлений о возможности толкования данного апокрифического сюжета.

В. Зайцев
Фреска дечанского монастыря (левая деталь)

Фреска дечанского монастыря (правая деталь)

Фреска дечанского монастыря (верхнее и нижнее панно)

Икона «Воскресение господа нашего Иисуса Христа» (XVII век), хранящаяся в церковно-археологическом кабинете Московской духовной академии (Загорск)

Содержание

Георгий Кубанский. Белая смерть Повесть. Рис. Г. В. Калиновского … 5

Константин Янковский. В таежной глуши. Белая ленточка. Тайга целинная. Зимовье на Орендыкане. Рассказы. Рис. Л. М. Гольдберга … 89

Борис Иванов. Дороги Калимантана. Очерк. Заставка Е. С. Скрынникова. Фото автора … 111

Иннокентий Яныгин. Белогрудый. Рассказ. Рис. Г. Е. Никольского … 137

Вера Ветлина. Сад над морем. Очерк. Заставка И. М. Андрианова. Фото А. А. Шмелева и П. Д. Чупилко … 172

Альбер Маюзье. Наши новые друзья. Главы из книги (перевод с французского Т. Шумиловой). Рис. Ю. Н. Тихонова … 190

Виктор Мироглов. Суд огнем. Повесть. Рис. Н. К. Кутилова … 215

Генрих Анохин. Они улетели к полюсу. Историческая быль. Заставка И. М. Андрианова … 259

Олег Чистовский. Степные обитатели. Очерк. Заставка Н. К. Кутилова. Фото автора … 285

Борис Ляпунов. Геология становится подводной. Очерк. Рис. Ю. А. Макаренко … 296

Вл. Кречетов. Лютый зверь или украшение тайги? Очерк. Рис. В. В. Трофимова … 313

Юрий Котляр. Кольцо анаконды. Приключенческая повесть. Рис. Б. И. Рубова … 338

В. Разин. Имя, выжженное огнем. Очерк. Рис. В. Г. Карабута … 395

Герман Чижевский. За завесой ливня. Фантастический рассказ. Рис. А. В. Колли … 410

М. Иорданишвили. Объект Мейолла. Научно-фантастический рассказ. Рис. А. В. Колли … 435

Б. Лавренко. Загадки пучины. Научно-фантастический рассказ. Рис. В. Г. Карабута … 458

Борис Борин. Земное притяжение. Фантастический рассказ. Рис. В. Г. Карабута … 483

Николай Шульц. Тайна древнего манускрипта. Фантастическая повесть. Рис. И. И. Блиоха … 498

И. Росоховатский. Разрушенные ступени. Фантастический рассказ. Рис. В. В. Халютина … 538

Рэй Брэдбери. Здесь водятся тигры. Фантастический рассказ. (перевод с английского П. Кондратьева). Рис. Б. И. Рубова … 542

Л. Пропп. Там, где курится земля. Фотоочерк. Заставка Е. С. Скрынникова. Фотографии М. Проппа … 557

Тамара Кормушина. Чукотка — страна чудес. Иллюстрированный очерк. (Вкладка между стр. 560–561)

Факты, догадки, случаи (Заставки худ. Н. К. Кутилова)

Герман Малиничев. В глубь веков за Эврипидом … 561

Игорь Акимушкин. Животные, которых мы уже не увидим … 566

A. Хазанов. Девяносто веков Хатал Куюка … 574

Жорж Блон. Мореплаватели без компаса (перевод с французского М. Юшкевич) … 582

Лев Василевский. Медовая цивилизация … 591

B. Нефедьев. Когда Сахара цвела … 597

Н. Жиров. Нанматал — Венеция Тихого океана … 608

В. Сергин, С. Сергин. Земная пыль… и оледенения … 617

A. Кондратов. Безмолвные знаки древности … 625

B. Королев. Подводная лодка для археологов … 632

В. Зайцев. Мифы, легенды и космос … 634

В. Зайцев. «Космонавты» с Дечанских фресок … 639

Примечания

1

Токо (индонез.) — магазин.

(обратно)

2

Дурьян — плоды тропического дерева семейства баобабовых.

(обратно)

3

Доктор гиги — зубной врач.

(обратно)

4

Пак (индонез.) — отец, уважительное обращение к старшим.

(обратно)

5

Паранг — длинный нож, распространенный на Калимантане.

(обратно)

6

Однако власть иностранных монополий над богатствами страны подходит к концу. 20 марта 1965 года правительство Индонезии приняло решение взять под свой контроль предприятия всех иностранных нефтяных компаний, действующих на территории страны. — Прим. ред.

(обратно)

7

Могок (индонез.) — забастовка, поломка.

(обратно)

8

Под таким названием публикуются отрывки из книги А. Маюзье «В стране кенгуру» (Париж, 1956), в которой автор рассказывает о своей киноэкспедиции в Австралию в 1955 году.

Друзья Маюзье — это животные, дикие звери и птицы, герои его фильмов и книг о фауне разных стран и континентов. Неутомимый путешественник, он охотился с кинокамерой и магнитофоном в Африке, Австралии, Южной Америке, Канаде. В Австралию на поиски новых друзей, уникальных животных континента, он отправился, как всегда, вместе с семьей. Маюзье одиннадцать: сам автор, его жена и девять детей. Во время этого путешествия старшему было двадцать пять лет, младшему около пяти. Маюзье преодолели в машинах-фургонах двадцать тысяч километров. Автор сумел заснять до сотни различных животных и птиц, наблюдая их жизнь, повадки, «быт» в естественных условиях.

В публикуемых отрывках рассказывается о некоторых наиболее интересных встречах: с утконосом, диковиной не только австралийской фауны, но и всего животного мира; с лирохвостом, удивительной птицей-магнитофоном; с сумчатым медвежонком, как белка, прыгающим по деревьям; с австралийскими пингвинами; морской черепахой… Всех этих животных, за исключением черепахи, автор встретил в непосредственной близости от Мельбурна, главного города штата Виктория. — Прим. пер.

(обратно)

9

Австралийская сорока мало напоминает европейскую, хотя и является ее близкой родственницей, и по оперению, и размерам кажется больше сродни вóрону. Однако она не так черна, как ворон, и, кроме того, обладает очаровательным голосом — красивейшим сопрано. По утрам, еще до появления первых лучей солнца, она уже начинает напевать. С каким упоением, откинув голову назад, выводит она свои романтические мелодии, и, глядя на нее, понимаешь, что значит выражение «петь полным голосом». Так автор описывает австралийскую сороку в одной из глав своей книги. — Прим. пер.

(обратно)

10

Место, описываемое автором, находится приблизительно на 38° южной широты. — Прим. пер.

(обратно)

11

Впоследствии он оставил значительные средства для учреждения Нобелевской премии.

(обратно)

12

Сертаны — засушливые равнины, покрытые кустарником.

(обратно)

13

Сабиа — бразильский соловей.

(обратно)

14

Пирайя — хищная рыба, нападает большими стаями, почуя кровь, крайне опасна.

(обратно)

15

Пекари — животное из отряда свиней, мясо высоко ценится. Распространен в Америке от Арканзаса до Патагонии.

(обратно)

16

Шпикачки — острые чешские колбаски, едят поджаренными.

(обратно)

17

Красные ревуны — порода ночных обезьян.

(обратно)

18

Суруруку — разновидность гремучей змеи, укус ее крайне опасен.

(обратно)

19

Капитан цур зее — чин в гитлеровских ВМС, соответствовавший капитану I ранга.

(обратно)

20

Корветен-капитан — чин в гитлеровских ВМС, соответствовавший капитану III ранга.

(обратно)

21

Пустотелое дерево — Palo santo, или священное дерево.

(обратно)

22

Кшаса — водка из сахарного тростника.

(обратно)

23

Мю-ноль активность — радиоактивный распад вещества с испусканием нейтральных мезонов.

(обратно)

24

Зависимое время — время, которое, как и все процессы в звездолете, движущемся со скоростью, близкой к световой, по теории относительности протекает медленнее, чем на Земле.

(обратно)

25

Инграция — переход в состояние, когда кинетическая энергия звездолета непрерывно возрастает вследствие его движения и увеличивающейся разницы между независимым и зависимым ходом времени, пока не достигается динамическое равновесие при скорости 0,95 абсолютной (фантастическое).

(обратно)

26

Аппарат, усиливающий путем настройки в резонанс биотоки головного мозга, способствует интенсификации, ясности и глубине мышления (фантастическое).

(обратно)

27

Маяки Встречи — постоянные космические станции, расположенные в областях пространства, где наиболее вероятна встреча со звездолетами внеземных цивилизаций (фантастическое).

(обратно)

28

Счетчик скорости, основанный на изменении частоты света, падающего на объект, при движении с большими скоростями относительно источника света (эффект Допплера).

(обратно)

29

Для наблюдателя в звездолете, скорость которого приближается к скорости света, все видимые объекты сдвигаются к точке, лежащей в направлении полета, а спектр излучаемого объекта света смещается в ультрафиолетовую область (по теории относительности).

(обратно)

30

Конкреции — округлые образования в результате концентрации минеральных веществ из водного раствора. В огромном количестве они устилают дно океанов и содержат железо, марганец, никель, кобальт, медь и другие элементы.

(обратно)

31

Нильская Эфиопия.

(обратно)

32

Около десяти метров.

(обратно)

33

Древнеегипетская игра, напоминавшая шашки.

(обратно)

34

Хетты — народ, живший во втором — первом тысячелетии до нашей эры в восточных и центральных областях Малой Азии.

(обратно)

35

Обычно фараоны для сохранения чистоты крови династии женились на своих ближайших родственницах, иногда на родных сестрах, и дети от этого брака наследовали трон.

(обратно)

36

Дебен — мера веса, равная девяноста одному грамму.

(обратно)

37

Территория современной Ливии.

(обратно)

38

Зодчий времен царицы Хатшепсут.

(обратно)

39

Великое Зеленое море древних египтян сейчас называется Красным морем.

(обратно)

40

Мешкопес — забытое русское название сумчатого волка.

(обратно)

41

Часть морского берега, заливаемая во время прилива. — Прим. пер.

(обратно)

42

Города на севере Франции. — Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

  • Георгий Кубанский Белая смерть
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  • Константин Янковский В таежной глуши
  •   Белая ленточка
  •   Тайга целинная
  •   Зимовье на Орендыкане
  • Борис Иванов Дороги Калимантана
  • Иннокентий Яныгин Белогрудый
  • Вера Ветлина Сад над морем
  • Альбер Маюзье Наши новые друзья[8]
  • Виктор Мироглов Суд огнем
  • Генрих Анохин Они улетели к полюсу
  • Олег Чистовский Степные обитатели
  • Борис Ляпунов Геология становится подводной
  • Вл. Кречетов Лютый зверь или украшение тайги?
  • Юрий Котляр Кольцо анаконды
  • В. Разин Имя, выжженное огнем
  • Герман Чижевский За завесой ливня
  • Е. Иорданишвили Объект Мейолла
  • Б. Лавренко Загадки пучины
  • Борис Борин Земное притяжение
  • Николай Шульц Тайна древнего манускрипта
  • И. Росоховатский Разрушенные ступени
  • Рей Брэдбери Здесь водятся тигры
  • Л. Пропп Там, где курится земля
  • Тамара Кормушина Чукотка — страна чудес!
  • Факты, догадки, случаи…
  •   В глубь веков за Эврипидом
  •   Животные, которых мы уже не увидим
  •   Девяносто веков Хатал Куюка
  •   Мореплаватели без компаса
  •   Медовая цивилизация
  •   Когда Сахара цвела…
  •   Нанматал — Венеция Тихого океана
  •   Земная пыль… и оледенения
  •   Безмолвные знаки древности
  •   Подводная лодка для археологов
  •   Мифы, легенды и космос
  •   «Космонавты» с Дечанских фресок
  • *** Примечания ***