Destruam et aedificabo [СИ] [Настя Чацкая] (fb2) читать постранично

Настя Чацкая DESTRUAM ET AEDIFICABO

…они оба летят в эту бездну, переплетением тел и душ. А она ждёт, зовёт, волочит, и Уилл не знает, удастся ли выбраться им на этот раз.

Он не знает этого, но чувствует, как, падая, Ганнибал выпускает из рук свою цепь. И им обоим подарен миг, когда можно вдохнуть полной грудью, но они лишь сильнее сжимают пальцы.

А потом вода принимает их.

Его устами колыбельная звучит баюльной песней, и Уилл прощает его за это, ибо вины его в том нет. Его устами человеческая речь звучит кровавой молитвой, и колени сами подгибаются, словно норовя опустить хозяина наземь пред ним, и Уилл прощает его за это. Ибо вины его в том нет.

Его лицо создано по образу и подобию лика, что озарён солнечными лучами и тронут мукой, взирая со старинных полотен, заточённый в тяжёлые рамы, пропитанный воском и пламенем церковного огня, но из глаз его глядит сам дьявол. И Уилл прощает его за это, ибо принимает со всеми провинностями и прегрешениями.

Его тьма так плотна и бездонна, и так легко чувствовать её, приближаясь к нему, глядя на его лицо сквозь толстое и прозрачное стекло. Уилл не торопится, делая шаг за шагом, чувствуя прикосновение губительного морока бездны к своей коже. Морок пропитывает ткань, ласкает сквозь плотный габардин пиджака, словно боязно, словно неискушённая девица касается рукой руки своего суженного, но Уилл больше не верит ей.

Он лучше любого другого знает, на что способна тьма Ганнибала Лектера.

Он лучше любого другого изучил каждое её касание.

Он знает, как она может окутывать трепетной заботой, когда смывает кровь с разбитых рук, опуская их в тёплую воду и вытирает белоснежным полотенцем, не боясь замарать его. Он знает, как она может сталью вонзиться в живот и разорвать, располосовать его, вывернуть наизнанку и бросить, оставив задыхаться в своей боли и крови.

Он знает, каков запах у этой чёртовой пади, знает силу её рук и огонь её глаз. И лик её неизменен. Он может бесконечно долго смотреть на спокойную маску, вросшую в лицо Ганнибала, но так и не увидит в ней проблеска его, истинного, пока он сам не позволит взглянуть. Ганнибал никогда не снимает своих масок, взращивая их на своём лице, словно змей, наживающий вторую кожу. И одно лишь прикосновение к нему кажется Уиллу невозможным, ибо далёк он и близок в то же время, словно солнечный свет, отражённый в тысяче зеркал — протяни руку, и пройдёт насквозь, поймав лишь ненавистную пустоту. Незримую, бестелесную.

— Добрый вечер, Уилл.

И сердце норовит остановиться, впитывая голос этой тьмы.

Впитывая в себя так жадно, задыхаясь, давясь, словно утопающий, глотающий последние крохи воздуха, прежде чем его лёгкие наполнятся солёной морской водой.

И Уилл чувствует эту соль на своих губах.

— Уже довольно поздно, что-то случилось?

Он желает ответить, что, будь его воля, он бежал бы прочь, бежал бы искать кров во тьме ночной, что спасает его уж который год — ведь только во тьме он позволяет себе отпустить себя, а страх, захлёстывающий его в такие минуты, неописуем простыми словами. Искал бы прибежище где-то, где не будет его душить железная цепь, которой приковал его к себе Ганнибал, приручив, пригладив, успокоив ложными обещаниями и ложным доверием, и как же зол он на Ганнибала за это. Но Уилл лишь делает медленные шаги, не отводя глаз от лица своей тьмы.

Своего разрушения и созидания.

Ганнибал знал, что первая их встреча не станет последней, он тут же взял след, подобно охотничьей гончей, и скорее собачье сердце разорвётся от погони за своей жертвой, чем добровольно он завершит это сладкое в своей вседозволенности преследование. Если охотничий пёс сомкнул свои челюсти на чужой плоти, проще пустить ему пулю в череп, нежели разжать сцепленные зубы. Но Уилл не бежит — он смиренно ждёт, не задумываясь над тем, что принимает за это смирение.

И прощает его за это. Ибо вины его нет в том, что тьма Ганнибала Лектера нашла отголосок в глубине его грешного нутра. И следовало бы вознести благодарственную молитву Богу за то, что мучит она его лишь ночами.

Только во тьме он распахивает глаза, слепо глядя в белый потолок их с Молли спальни, и задыхается от желания почувствовать предсмертную агонию умирающего тела на своих руках.

Он просыпается, наполненный желанием сжать в ладони нож, вонзить его в человеческую грудь, убить с одного удара — прямо в сердце, лишая мучений и себя, и того, чья кровь окрасит его руки.

Он полон желания провести своими окровавленными ладонями по ненавистному лицу, оставляя на нём след чужой смерти. Очертить пальцами губы, которые могли бы приоткрыться под лёгким нажимом, и дать своему мучителю пить со своих ладоней чужую кровь. Он предвкушает, как прикроются грешные глаза и маски, набившие оскомину на восковых скулах, растворятся от прикосновения крови, но сколько крови уже было на них, и ни одна из масок не исчезла.

Он просыпается с его именем на губах и клянётся себе не произносить его больше никогда.