Рассказы. Часть 1 [Эрик Фрэнк Рассел] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Эрик Фрэнк Рассел РАССКАЗЫ Часть 1

Импульсивность

В тот день, отпустив секретаршу после обеда, доктор Блейн был вынужден выйти к посетителю лично. Мысленно выругав Тома Мерсера, служившего у него мастером на все руки, который где-то запропастился, он завернул кран бюретки, осторожно поддел пробирку с нейтрализованной жидкостью и отнёс её на полку.

Поспешно сунув складной шпатель в карман пиджака, доктор Блейн потёр руки и бегло оглядел свою небольшую лабораторию. И только после этого, худой и долговязый, двинулся к двери в приёмную.

Визитёр, развалившись, сидел в кресле. Доктора Блейна поразил трупный цвет лица клиента, его глаза дохлой рыбы, испещрённая пятнами кожа, мертвенно-бледные и отёкшие руки. По своей элегантности его одежда ничем не отличалась от напяленного на чучело мешка.

Блейн отнёс этот крайне непрезентабельный вид на счёт злокачественной язвы, хотя и не исключил, что перед ним просто преисполненный надежд представитель страховой компании, тут же решив, что ни за что на свете не подпишет с этим типом ни одного документа, что бы тот ни предлагал. Но кто бы он ни был, решил доктор, всё равно выражение его лица было абсолютно ненормальным. При виде этого страшилища по спине Блейна непроизвольно пробежал холодок.

— Надеюсь, вы и есть доктор Блейн, — произнёс посетитель, не меняя позы. От этого странно булькающего, тягучего и противоестественного голоса холод, разлившийся вдоль позвоночника, сменился мурашками.

Не дожидаясь ответа и вперив в Блейна безжизненный взгляд, незнакомец добавил:

— Мы — клиент с трупным цветом лица, глазами дохлой рыбы, испещрённой пятнами кожей, мертвенно-бледными и отёкшими руками.

Плюхнувшись в кресло, доктор Блейн так крепко сжал подлокотники, что побелели суставы. А визитёр продолжал урчать как ни в чём не бывало:

— Наша одежда по своей элегантности ничем не отличается от напяленного на чучело мешка. У нас застарелая язва, хотя, быть может, мы и преисполненный надежд представитель страховой компании, с Которым вы решили не подписывать никаких документов. Выражение нашего лица — абсолютно ненормальное, отчего вас подирает мороз по коже.

Человек повёл до жути невыразительным и тусклым взглядом, подмигнув застывшему в ужасе Блейну. Потом подбросил ещё:

— У нас странно булькающий, тягучий и противоестественный голос, от которого у вас по спине забегали мурашки. У нас до жути невыразительные, потухшие глаза.

В каком-то сверхусилии, дрожа, без кровинки в лице, доктор Блейн подался вперёд. Его жёсткие, с проседью волосы встали дыбом. Но прежде чем он успел раскрыть рот, этот тип уже выдал:

— «Боже мой! Да вы читаете мои мысли!»

Незнакомец не спускал ледяного взгляда с разом осунувшегося лица Блейна, вскочившего на ноги. Затем коротко рявкнул:

— Сядьте!

Но Блейн остался стоять. Мелкие капли пота, зародившись где-то над бровями, покатились по усталому, покрытому морщинами лицу.

Голос, на сей раз с угрозой, прогремел:

— Сядьте!

Ноги доктора сами подкосились, и он безвольно повиновался. Глядя на типичную для привидения физиономию посетителя, Блейн, заикаясь, выдавил:

— К-кто вы?

— Вот это.

И он бросил Блейну несколько скреплённых листков бумаги.

Тот сначала бегло, затем более внимательно пробежал их и возмутился:

— Но это же вырезки из газет о похищенном из морга трупе.

— Совершенно верно, — невозмутимо подтвердил его визави.

— Тогда я отказываюсь что-либо понимать! — На лице Блейна читалось напряжённое удивление.

Его собеседник ткнул жёлтым пальцем в болтавшийся на нём бесформенный пиджак:

— Это и есть труп, самолично, — буднично сказал он.

— Что?! — Блейн вторично рывком вскочил. Статьи выпали из его ослабевших пальцев и, кружась, спланировали на ковёр. Доктор навис над этой распластавшейся в кресле массой, тяжело, со свистом, дыша, открыл было рот, чтобы что-то сказать, но не нашёл подобающих случаю слов.

— Да труп это, труп, — повторило существо. Звук его голоса напоминал бульканье маслянистого варева. Он показал на газетную вырезку. — Вы забыли взглянуть на фотографию. Всмотритесь и сравните с нашим видом.

— «Нашим»? — В голове Блейна помутилось.

— Верно: нашим. Поскольку нас много. А тело это мы изъяли для наших нужд. Да садитесь же!

— Но…

— Сядете вы, наконец?

Разболтанно развалившаяся в кресле тварь неловко сунула безжизненную руку во внутренний карман своего пиджака и, вытащив на свет тяжеловесный на вид пистолет, неуклюже направила его на доктора.

Доктор Блейн тупо уставился на зиявшую чернотой опасную дырочку ствола, потом, рухнув обратно в кресло, подобрал с пола листочки и рассмотрел напечатанную там фотографию.

Подпись под ней гласила: «Джеймс Уинстенли Клегг, чей труп таинственно исчез минувшей ночью из морга в Симмстауне».

Блейн внимательно посмотрел на визитёра, потом перевёл взгляд на фото, снова поднял глаза. Да, никаких сомнений не оставалось. Горячо, толчками в висках запульсировала кровь.

Пистолет клюнул, заходил из стороны в сторону, потом вернулся в прежнее положение.

— Позвольте предвосхитить ваши вопросы, — забулькал усопший Джеймс Уинстенли Клегг. — Нет, нет, это не тот случай, когда внезапно воскресают впавшие в каталепсию люди. Идея, несомненно, достойная, но никак не объясняющая чтение ваших мыслей.

— Тогда что же это на самом деле? — неожиданно осмелел Блейн.

— Просто конфискация тела. — Глаза существа противоестественно вылезли из орбит. — Мы всего лишь завладели этой оболочкой. Перед вами классический случай одержимости. — Тип позволил себе зловеще заквохтать, — Похоже, что при жизни мозг в этой черепушке был не лишён юмора.

— И всё же я не…

— Молчать! — Пистолет задвигался в подкрепление приказа. — Говорить будем мы, а вы извольте сидеть и слушать. Нам доступны все ваши мысли.

— Отлично! — Доктор Блейн откинулся в кресле, метнув взгляд в сторону двери. Он был искренне убеждён, что напоролся на чокнутого. Да, на маньяка, несмотря на то что тот легко считывал его мысли, и вопреки фото на вырезке.

— Пару дней тому назад, — утробно возвестил Клегг (или то, что от него осталось), — недалеко от этого города упал так называемый метеорит.

— Я что-то читал по этому поводу, — согласился Блейн. — Его настойчиво разыскивали, но никаких следов обнаружить так и не удалось.

— Неудивительно, поскольку это был космический корабль. — Пистолет в ватной руке качнулся вниз, и его обладатель поспешил прижать оружие к бедру. — Тот, что доставил нас сюда с Глантока, нашего родного мира. Он имел ничтожные по вашим меркам размеры, но мы и сами невелики. Крошечные. Субмикрескопические. Но зато нас миллиарды.

Нет, мы — не мыслящие микробы. — Существо-привидение ухватило мысль, мелькнувшую у Блейна. — Мы даже меньше их. — Некто запнулся, подыскивая подходящее слово. — В целом мы похожи на жидкость. Можете считать нас разумными вирусами.

— О! — Блейн, стараясь не выдать своих мыслей, лихорадочно просчитывал, во сколько прыжков он мог бы подскочить к двери.

— Мы, глантокяне, являемся паразитами в том смысле, что поселяемся в телах низших созданий и контролируем их. На вашу планету мы добрались в теле зверька из нашего мира.

Он кашлянул с каким-то глубоким и вязким надрывом в глотке. Потом продолжил:

— Когда мы приземлились и покинули наш корабль, какая-то ошалевшая псина набросилась на нашу зверушку и вцепилась в неё зубами. Но мы не промах, и сами быстренько внедрились в эту собаку. А то животное, которое служило нам до этого носителем, окочурилось, как только мы оставили его тело. В принципе, для нашей цели подвернувшаяся случайно шавка была нам ни к чему, но мы воспользовались ею как транспортным средством и, добравшись до вашего города, обнаружили этот труп, коим и завладели. А собачонка после нашего из неё исхода завалилась на бок и околела.

Коротко звякнула, потом заскрипела наружная калитка, и эти звуки взвинтили и без того напряжённые нервы Блейна до предела. По асфальту застучали лёгкие шаги в направлении входной двери. Он выжидал, затаив дыхание, с расширившимися от страха глазами.

— Вселившись в это тело, мы разжижили его замороженную кровь, размягчили окостеневшие суставы, сделали гибкими омертвевшие мускулы и полностью восстановили его способность передвигаться. Выяснилось, что при жизни это был довольно-таки сообразительный малый, а его воспоминания сохранились и после физической кончины. Так что мы воспользовались накопленными им знаниями, чтобы овладеть способом мышления людей и научиться разговаривать с вами.

Между тем шаги приближались, приближались… Вскоре они зазвучали у самой двери. Блейн поджал ноги для стремительного прыжка, покрепче впился в подлокотники, стараясь изо всех сил контролировать свои мысли. Его собеседник никак не реагировал на развитие событий, вперившись в Блейна пустым взглядом и жуя слова, будто размокшую грязь.

— Находясь всецело под нашим контролем, это тело удачно стащило чью-то одежду и раздобыло пистолет. В его угасшем мозгу сохранились все понятия, относящиеся к оружию, и мы разузнали, как его использовать по назначению. Он-то нам и сообщил ваше имя.

— Моё? — Доктор Блейн вздрогнул, но тут же наклонился вперёд, напряг мускулы, просчитывая, как одолеть расстояние до двери на долю секунды раньше, чем вскинется пистолет. Шаги уже раздавались на ступеньках крыльца у самого входа.

— Это просто глупо с вашей стороны, — предупредило его вдруг существо, обозначившее себя в качестве трупа. Оцепеневшей рукой оно с усилием вскинуло пистолет. — Мы не только внимательно следим за ходом ваших мыслей, но и предвосхищаем выводы, к которым вы приходите.

Блейн сник. Шаги, преодолев ступеньки, замерли у входной двери.

— Мёртвое тело — это, конечно, не выход. Мы нуждаемся в живом обличье, желательно и физически, и умственно совершенно полноценном. По мере нашего бурного размножения нужда в подобных телах возрастает. К сожалению, чувствительность нервных систем напрямую зависит от умственного потенциала их обладателей. — Существо слегка запыхтело, затем и вовсе захлебнулось с тем же отвратным бульканьем. — Разумеется, мы не в состоянии гарантировать, что в процессе нашего переселения в умы интеллигентных людей те сохранят разум. Так вот, повреждённый мозг нам подходит меньше, чем мозг недавно скончавшегося человека; точно так же, как поломанная машина вам не очень-то нужна.

Никаких, даже приглушённых, звуков более не было слышно. Но вот входная дверь распахнулась, впустив кого-то в вестибюль. Потом она громко захлопнулась, а по ковру, ведущему в приёмную, снова зазвучали шаги.

— Следовательно, — невозмутимо продолжало подобие человека, — нам надлежит вселяться в тела лиц с развитым интеллектом в тот момент, когда они будут находиться в глубокой отключке и не смогут отдавать себе отчёт в нашем проникновении. К тому времени, когда они очнутся, мы должны уже полностью их контролировать. Для этого нам нужен помощник, способный, не вызывая подозрений, обходиться с такими разумными людьми. Иными словами, нам требуется квалифицированная помощь медика.

Наводящие ужас глаза мертвеца слегка выкатились из орбит. Их владелец добавил:

— Учитывая, что вы не в состоянии помочь нам удерживать контроль над этим неэффективным телом, нам нужно срочно заменить его на свежее, живое и в добром здравии.

Шаги в коридоре замерли перед дверью. Она открылась. В тот же миг усопший Клегг, наставив на Блейна бледный до синевы палец, выдохнул:

— Именно сейчас вы и окажете нам нужную помощь, — перст мертвеца дёрнулся в сторону двери, — так как, для начала, это тело нас вполне устроит.

На пороге возникла миловидная пухленькая девушка-блондинка. От изумления она застыла как вкопанная, заслонив ладошкой приоткрытый в немом крике розовый от помады ротик. Её глаза расширились от страха, не в силах оторваться от призрачного лица.

На какое-то время воцарилась тишина, фатальный жест указывал на жертву. Труп явно вступил в стадию прогрессирующего обесцвечивания, буквально с каждой секундой становясь всё более пепельным. Его ледяные глаза в омертвевших впадинах внезапно сверкнули и на мгновение озарились каким-то дьявольским зелёным огнём. Существо нескладно и ломко привстало, переступая с пяток на носки.

Девушка часто-часто задышала. Она опустила глаза и только сейчас заметила пистолет, который сжимала ускользнувшая от могилы рука. Она испустила сдавленный вопль, насмерть перепуганная угрожающе нависающим над ней призраком. Это был даже не крик, а вздох, с которым отдают душу. И пока этот живой труп продолжал раскачиваться, грозно возвышаясь над ней, девушка, закрыв глаза, мягко осела на пол.

Блейн мгновенно, в три стремительных прыжка, подскочил к ней и успел подхватить её в последний момент, не дав девушке стукнуться при падении. Доктор аккуратно опустил её на ковёр, слегка приподнял голову и энергично потрепал по щекам.

— Она потеряла сознание, — гневно бросил он. — Она либо сама больна, либо заехала за мной, чтобы отвезти к человеку, которому плохо. И не исключено, что надо действовать самым срочным образом.

— Хватит! — На сей раз голос, несмотря на мерзкое урчание, прозвучал сухо и хлёстко. Пистолет смотрел прямо в переносицу Блейна. — Судя по вашим мыслям, обморок носит временный характер. В любом случае он очень даже кстати. Вам предлагается воспользоваться ситуацией и подвергнуть её анестезии. А там уж дело за нами.

Стоя перед девушкой на коленях, Блейн вскинул глаза на ходячего мертвеца и медленно, но решительно выплеснул в тусклые глаза:

— Пошёл к чёрту!

— Это незачем было произносить — достаточно подумать, — поправила его тварь. Мёртвое лицо исказила безобразная гримаса, и существо, покачиваясь, сделало два неуверенных шага. — Вы сейчас же сделаете то, что приказано, иначе мы справимся с этим сами, используя ваши знания, — собственно говоря, вашими же руками. Мы попросту прострелим вашу голову, перейдём в ваше тело, быстренько восстановим его функции — и вы как миленький будете полностью под нашим контролем.

Блейн не успел произнести ни слова.

— Катитесь вы в преисподнюю! — проурчал труп, предвосхищая слова, готовые сорваться с губ доктора. — Мы в любом случае в силах использовать вас, но предпочитаем иметь дело с живым, а не с мёртвым телом…

В отчаянии оглядевшись, доктор Блейн мысленно вознёс молитву, чтобы кто-нибудь пришёл на помощь, но гримаса понимания, промелькнувшая на лице врага, тут же положила конец его надеждам. Он приподнял обмякшее тело девушки и пронёс его через коридор в свой кабинет. Нечто, являвшееся трупом Клегга, последовало за ним, нелепо спотыкаясь на каждом шагу.

Доктор Блейн осторожно положил свою ношу на кресло. Он энергично потёр девушке кончики пальцев и запястья, снова потрепал по щекам. Её кожа слегка порозовела, она приоткрыла глаза. Блейн подошёл к шкафчику с лекарствами, сдвинул стеклянные дверцы и протянул руку к флакону с нюхательной солью. Но тут же почувствовал, что что-то твёрдое упёрлось ему между лопаток. Ясно, пистолет.

— Вы по-прежнему забываете, что ваша мыслительная деятельность для нас — раскрытая книга. Сейчас, например, вы пытаетесь оживить это тело и выиграть время. — Омерзительная карикатура на человека с пистолетом в руках заставила свои лицевые мускулы изобразить кривую улыбку. — Положите тело на этот стол и анестезируйте его!

Скрепя сердце доктор Блейн поставил флакон на прежнее место и задвинул дверцы шкафа. Он вернулся к девушке, поднял её и, положив на медицинский стол, включил мощный электрический рефлектор.

— Эй, зачем все эти штучки, — тут же отреагировал ходячий труп. — Выключите лампу. Для анестезии достаточно и обычного освещения.

Блейн повиновался. С напряжённым лицом, но высоко поднятой головой и сжатыми кулаками, он бесстрашно развернулся к угрожающе наставленному на него оружию и произнёс:

— Выслушайте меня. Я хочу вам кое-что предложить.

— Глупости! — То, что когда-то было Клеггом, медленно, волоча ноги, обошло стол. — Как мы уже вам предварительно заметили, вы пытаетесь потянуть время. Нас оповещает об этом ваш мозг. — Существо поперхнулось, так как в этот момент лежавшая на столе девушка что-то невнятно прошептала и попыталась приподняться. — А ну живо! Анестезируйте её!

Но прежде чем кто-то успел пошевелить пальцем, девушка стремительным рывком выпрямилась. Сидя неестественно прямо, она упёрлась взглядом в гримасничавшую в футе над ней фантастическую физиономию. Её пронзила дрожь, и девушка взмолилась:

— Пожалуйста, отпустите меня отсюда, ну пожалуйста!

Бледная рука потянулась к ней, чтобы опрокинуть в прежнее положение. Но она, избегая прикосновения гнусной плоти, откинулась сама.

Воспользовавшись секундным замешательством, Блейн завёл руку за спину и потянулся к висящей на стене декоративной кочерге. Но дуло пистолета ткнулось в него раньше, чем его пальцы нащупали это импровизированное оружие и сумели сомкнуться на его холодной рукоятке.

— Вы забылись! — В глазах, принадлежавших Клеггу, вспыхнули огненные точки. — Наша восприимчивость к ментальной деятельности не связана с какой-то направленностью нашего внимания. Мы всё равно видим вас, даже тогда, когда эти глаза смотрят в другую сторону. — Пистолет дёрнулся, показывая на девушку. — Немедленно закрепите неподвижно это тело.

Подчиняясь приказу, Блейн взял ремни и начал тщательно привязывать её к столу. Его волосы с проседью упали на лоб, лицо покрылось испариной, пока он, наклонившись над жертвой, затягивал пряжки. Он взглянул на девушку, стараясь приободрить её, и прошептал:

— Потерпите… не бойтесь! — и он многозначительно посмотрел на настенные часы. Стрелки показывали без двух восемь.

— Так-так, значит, вы всё ещё надеетесь на помощь, — проклокотал коллективный голос несметного числа прибывших извне существ. — Точнее, взываете к Тому Мерсеру, вашему работничку на все руки, который должен был бы уже появиться. Вы надеетесь на какое-то содействие с его стороны, хотя осознаёте весьма ограниченные умственные способности Мерсера. Как вы отмечаете про себя, он настолько глуп, что даже не в состоянии отличить свои ноги от собственных рук.

— Ну и демон! — взъярился доктор Блейн, услышав из уст кадавра мелькнувшие было у него мысли.

— Пусть он приходит, этот Мерсер. На что-нибудь да сгодится — для нас, конечно! Нас достаточно много, чтобы разместиться в двух телах. В любом случае живой дурак лучше, чем умница-труп. — И анемичные губы исказились в ухмылке, обнажившей сухие зубы. — А пока что продолжайте заниматься делом.

— Кажется, у меня нет необходимого для анестезии эфира, — протянул доктор Блейн.

— Но у вас есть заменители. Об этом буквально вопит ваша кора головного мозга! Живо за дело, иначе наше терпение лопнет и вы поплатитесь!

Блейн с трудом сглотнул слюну, снова открыл шкафчик с лекарствами и взял там маску для наркоза. Отщипнув клочок ваты, он подложил его под маску и накрыл ею лицо девушки, с ужасом следившей за его манипуляциями. Доктор успокаивающе подмигнул ей, что обошлось без комментариев экс-Крегга: мигать — не думать!

Блейн снова подошёл к шкафчику и, открыв дверцу, застыл на мгновение, собираясь с духом. Он вынудил себя мысленно повторять одно и то же слово: «Эфир, эфир, эфир», одновременно заставляя руку тянуться к флакону с концентрированной серной кислотой. Для достижения этой двойной цели ему пришлось чертовски напрячься, продвигая пальцы всё ближе и ближе к заветному предмету, пока наконец не удалось ухватить пузырёк.

Гигантским усилием воли он заставлял своё тело производить одни действия, а думать совершенно о другом. Вынул стеклянную пробку. Застыл, держа открытый флакон в правой руке. Но мертвец тут же скользнул к нему, потрясая оружием.

— И это называется эфир! — издевательски взвизгнули голосовые связки Клегга. — Ваш разум вопил: «Эфир!» — в то время как подкорка нашёптывала: «Кислота». Неужели вы считали, что малейшая мысль сможет ускользнуть от нас? Неужто вы всерьёз полагали, что сможете причинить физический ущерб тому, что уже умерло? Дурень! — Пистолет, дрогнув, уставился на него. — Немедленно доставайте анестезирующее средство, слышите? И на сей раз — без промедлений!

Не говоря ни слова, доктор Блейн завинтил пробку и поставил флакон на прежнее место. Затем, еле-еле переставляя ноги, направился к шкафчику более скромных размеров. Открыв его, он взял пузырёк с эфиром, подошёл к радиатору отопления и поставил сосуд на него. А сам вернулся закрыть дверцу шкафчика.

— А ну снимите оттуда эту штуку! — тут же каркнул замогильный голос, а пистолет при этом нехорошо щёлкнул.

Блейн поспешил исполнить приказ.

— Вы понадеялись, что радиатор достаточно горячий, чтобы от выделяемого им тепла эфир начал испаряться и взорвал пузырёк, верно?

Доктор Блейн промолчал. Максимально медленно он понёс к столу летучую жидкость. Девушка следила за его движениями расширившимися от страха глазами. Она сдавленно всхлипнула. Блейн бросил взгляд на часы, но, как ни быстро он это сделал, его мучитель успел ухватить мелькнувшую при этом мысль и насмешливо пробулькал:

— Да он уже здесь.

— Вы о ком это? — спросил Блейн.

— О вашем человеке на побегушках, Мерсере. Подходит в этот момент к двери. Мы улавливаем несерьёзность и незначительность излучаемых его мозгом мыслей. Следует признать, что вы не переоценили убогость его интеллекта.

Подтверждая пророчество, открылась входная дверь. Встрепенулась на столе девушка, пытаясь приподнять голову с надеждой в глазах.

— А теперь каким-нибудь предметом удерживайте рот открытым, — проурчал контролируемый чужаками голос. — Через него мы и войдём в это тело. — Пришельцы замолчали, в то время как о коврик, лежавший перед входной дверью, шумно вытирал ноги Мерсер. — Пусть этот придурок идёт сюда. Используем и его.

Сердце доктора сильно забилось, на лбу набухла вена. Он громко позвал: — Том! Идите сюда!

Он взял хирургический инструмент, которым пользовались, чтобы открывать ротовую полость, и стал возиться с защёлкой.

Его колотило от волнения — буквально с головы до ног. Не существует такого пистолета, который способен одновременно поражать две цели. Ах, если бы ему удалось каким-нибудь хитрым образом увлечь этого идиота Мерсера в нужном направлении и дать понять ему… Если бы он, например, оказался с одной стороны от этого трупа, а Том — с другой…

— И не пытайтесь! — охладил его пыл тот, кто некогда был Клеггом. — Вообще выбросьте эту дурь из головы. Только попытайтесь — и мы прикончим обоих.

В кабинет неуклюже протиснулся Том Мерсер, громко топая толстыми подошвами. Это был крепыш с завидно развёрнутыми крутыми плечами, круглолицый, с двухдневной щетиной. Он замер, увидев стол и распростёртую на нём девушку. Его вытаращенные без всякого выражения глаза перебегали с неё на доктора.

— Эй, док, — виноватым тоном начал он, — у меня спустило колесо, и его пришлось менять прямо на улице.

— Не расстраивайтесь из-за подобных пустяков, — произнёс за его спиной насмешливый голос, смахивающий на бульканье. — Вам незачем было спешить.

Том медленно, будто каждый его ботинок весил по тонне, повернулся. Он узрел нечто, бывшее в своё время Клеггом, и брякнул:

— Простите, мистер. Не знал, что вы здесь.

Его тупой взгляд равнодушно переместился с кадавра на пистолет, затем с оружия на встревоженное лицо Блейна. Том раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут же опять закрыл. Некоторое удивление оживило крупное небритое лицо. Его глаза вновь остановились на пистолете.

Но на этот раз задержались на нём на какую-то ничтожную долю секунды. Достаточную, чтобы он сообразил, в чём дело. С поразительной быстротой вскинулся его огромный кулачище и со всей силой врезал по мерзкому телу того, кого ранее звали Клеггом. Удар был подобен взрыву тонны динамита. Труп рухнул, да так, что от удара о пол ходуном заходил весь кабинет.

— Быстро! — вскричал доктор Блейн. — Возьмите пистолет! — Он лихо перескочил через хирургический стол и распростёртую на нём девушку, неловко и тяжело приземлился рядом с кадавром и что было мочи нанёс ногой удар по вялой руке, всё ещё сжимавшей оружие.

Том Мерсер не двигался, смущённо ворочая глазами. Оглушительно грохнул выстрел, пуля, срикошетив от металлического края стола с визгом дисковой пилы, вырвала кусок штукатурки из противоположной стены.

Блейн в ярости попытался ещё раз двинуть ногой по призрачной руке, но промахнулся, так как её обладатель, приподнявшись в отчаянном рывке, сумел сесть. В самом дальнем шкафу звякнули стеклянные сосуды. Пронзительно завизжала девушка, привязанная к столу.

Этот визг проник даже сквозь толстенную черепушку Мерсера, который, очнувшись, немедленно вступил в схватку. Придавив каблуком одного из своих громадных ботинок мягкую, словно резиновую руку бывшего Клегга, он ловко выхватил пистолет и наставил его на тварь.

— Эту дрянь так не прикончишь! — крикнул Блейн, слегка подталкивая Мерсера, чтобы слова побыстрее дошли до его сознания. — Сейчас же удалите отсюда девушку. Да побыстрее же, господи!

Яростный тон Блейна был недвусмыслен и категоричен. Посему Мерсер протянул ему пистолет, подошёл к столу, споро развязал ремни и, подхватив громадными ручищами девушку, вынес её из кабинета.

Распластанное на полу тело, похищенное из морга, бешено извивалось, отчаянно пытаясь встать на ноги. Его прогнившие глаза куда-то исчезли. В глазницах сияли ослепительно изумрудным светом два огромных блюдца. Рот твари судорожно открывался и закрывался, она срыгнула чем-то светящимся зелёным с блёстками. Искринки из Глантока поспешно выметались из приютившего их тела.

Труп уселся на полу, опершись о стену. Он конвульсивно корчился, его конечности дёргались, тело принимало самые немыслимые позы, словно привидевшиеся в горячечном бреду. Сейчас это была лишь вызывавшая ужас и отвращение карикатура на человеческое существо. Из глазниц и рта, извиваясь взвихрёнными струйками, изливалась живая, сверкавшая зелёным, субстанция, образуя лужицы на ковре.

Блейн одним гигантским прыжком преодолел расстояние до двери, сумев по пути подхватить пузырёк с эфиром. Его била мелкая дрожь, когда он, остановившись на пороге, оглянулся назад. Резким движением выдернув пробку, он метнул флакон прямо в середину бурлящего зелёного пятна. Чиркнув зажигалкой, он швырнул туда же и её. Вслед за ослепительной вспышкой последовал страшный взрыв, и всё помещение мгновенно превратилось в огненный ад.

Стоя на тротуаре, девушка судорожно вцепилась в руку доктора Блейна; оба заворожено смотрели, как весело полыхал дом. Она обронила:

— Подумать только: ведь я пришла за вами, чтобы попросить помочь заболевшему корью братишке.

— Ничего, мы сейчас же навестим его, — откликнулся Блейн.

С рёвом откуда-то вынырнула машина и, взвизгнув тормозами, резко остановилась возле них. Из неё высунулся полицейский, прокричав:

— Вот это пожар! Видно за милю отсюда. Пожарных мы уже вызвали.

— Боюсь, что они явятся поздно, — буркнул Блейн.

— Вы застрахованы? — участливо поинтересовался полицейский.

— Да.

— Все успели выскочить?

Блейн кивнул, а словоохотливый полицейский добавил:

— А мы тут совершенно случайно: ищем сбежавшего из психушки чокнутого.

И он рванул с места.

— Эй! — крикнул ему вслед Блейн. Машина остановилась. — А этого чудика, случаем, звали не Джеймс Уинстенли Клегг?

— Клегг? — задумчиво повторил водитель. — Нет, это имя покойничка, драпанувшего из морга, как только служащий отвернулся на секунду. Самое потешное в этой истории то, что в отсеке, где пребывал отдавший концы Клегг, почему-то обнаружили дохлого бродячего пса. Журналисты тут же заговорили об оборотне, но лично я считаю, что это была самая обыкновенная шавка, и ничего более.

— В любом случае тип, которого мы разыскиваем, — уточнил первый полицейский, — это не Клегг. Его знали как Уилсона. Росточком не вышел, но очень опасен. Кстати, взгляните-ка на его фото.

И он, не выходя из машины, протянул Блейну фотографию. Тот всмотрелся в снимок при свете разгулявшегося пламени. Нет, этот человек ничуть не походил на его визитёра.

— Я на всякий случай запомню это лицо, — пообещал Блейн, возвращая фотографию.

— А вам что-нибудь известно о тайне исчезновения Клегга? — полюбопытствовал полицейский-водитель.

— Я знаю только, что он и в самом деле мёртв, — искренне заверил его Блейн.


Доктор Блейн задумчиво вглядывался в огненный вихрь, охвативший его дом и взметнувший языки пламени высоко вверх. Повернувшись к тяжело дышавшему Мерсеру, он недоумённо произнёс:

— Знаете, Том, я до сих пор никак не могу уразуметь, как вам удалось врезать этому типу так, что тот не сумел предугадать ваше намерение.

— Увидел пушку — и тюкнул, — развёл извиняющимся жестом руки тот. — Я как увидел этот сучок, так и дал этому хмырю наркозу, тут и думать-то нечего!

— Значит, даже и думать не стал! — тихо прошептал Блейн.

Закусив нижнюю губу, доктор уставился на набиравший силу огненный смерч. С треском рухнули потолочные балки, разметав вокруг сноп искр, некоторые из которых упали почти у самых их ног.

За гулом разгулявшегося пламени Блейну послышалось — он воспринял это скорее разумом, чем слухом, — что-то вроде погребальной мелодии, чьи-то странные стенания, постепенно слабеющие, а вскоре и стихшие вовсе.

Перевод: Ю. Семёнычев

Мы с моей тенью

Тримбл опустил дрожащую ложку, мигая водянистыми виноватыми глазами.

— Ну, Марта, Марта! Не надо так.

Положив мясистую руку на свой конец столика, за которым они завтракали, Марта, багровая и осипшая от злости, говорила медленно и ядовито:

— Пятнадцать лет я наставляла тебя, учила уму-разуму. Семьсот восемьдесят недель — по семи дней каждая — я старалась исполнить свой долг жены и сделать мужчину из тебя, тряпки, — она хлопнула широкой мозолистой ладонью по столу так, что молоко в молочнике заплясало. — И чего я добилась?

— Марта, ну будет же!

— Ровнёхонько ничего! — кричала она. — Ты всё такой же: ползучий, плюгавый, бесхребетный, трусливый заяц и слизняк!

— Нет, я всё-таки не такой, — слабо запротестовал Тримбл.

— Докажи! — загремела она. — Докажи это! Пойди и сделай то, на что у тебя все пятнадцать лет не хватало духу! Пойди и скажи этому своему директору, что тебе полагается прибавка.

— Сказать ему? — Тримбл в ужасе заморгал. — Ты имеешь в виду — попросить его?

— Нет, сказать! — В её голосе прозвучал жгучий сарказм. Она по-прежнему кричала.

— Он меня уволит.

— Так я и знала! — И ладонь снова хлопнула об стол. Молоко выпрыгнуло из молочника и расплескалось по столу. — Пусть увольняет. Тем лучше. Скажи ему, что ты этого пятнадцать лет ждал, и пни его в брюхо. Найдёшь другое место.

— А вдруг нет? — спросил он чуть ли не со слезами.

— Ну, мест повсюду полно! Десятки! — Марта встала, и при виде её могучей фигуры он ощутил обычный боязливый трепет, хотя, казалось бы, за пятнадцать лет мог привыкнуть к её внушительным пропорциям. — Но, к несчастью, они для мужчин!

Тримбл поёжился и взял шляпу.

— Ну, я посмотрю, — пробормотал он.

— Ты посмотришь! Ты уже год назад собирался посмотреть. И два года назад…

Он вышел, но её голос продолжал преследовать его и на улице.

— … и три года назад, и четыре…

Тьфу!

Он увидел своё отражение в витрине: низенький человечек с брюшком, робко горбящийся. Пожалуй, все они правы: сморчок — и ничего больше.

Подошёл автобус. Тримбл занёс ногу на ступеньку, по его тут же втолкнул внутрь подошедший сзади мускулистый детина, а когда он робко протянул шофёру бумажку, детина оттолкнул его, чтобы пройти к свободному сиденью. Тяжёлый жёсткий локоть нанёс ему чувствительный удар по рёбрам, но Тримбл смолчал. Он уже давно свыкся с такими толчками. Шофёр презрительно ссыпал мелочь ему на ладонь, насупился и включил скорость. Тримбл бросил пятицентовик в кассу и побрёл по проходу.

У окна было свободное место, отгороженное плотной тушей сизощекого толстяка. Толстяк смерил Тримбла пренебрежительным взглядом и не подумал подвинуться. Привстав на цыпочки, Тримбл вдел пухлые пальцы в ремённую петлю и повис на ней, так ничего и не сказав.

Через десять остановок он слез, перешёл улицу, привычно описав крутую петлю, чтобы пройти подальше от крупа полицейского коня, затрусил по тротуару и благополучно добрался до конторы.

Уотсон уже сидел за своим столом и на «доброе утро» Тримбла проворчал «хрр». Это повторялось каждый божий день — «доброе утро» и «хрр». Потом начали подходить остальные. Кто-то буркнул Тримблу в ответ на его «здравствуйте» что-то вроде «приветик», прочие же хмыкали, фыркали или ехидно усмехались. В десять прибыл директор.

Он никогда не приезжал и не являлся, а только прибывал. И на этот раз тоже. Директор прошествовал к себе в кабинет, точно там ему предстояло заложить первый камень памятника, окрестить линейный корабль или совершить ещё какой-нибудь высокоторжественный ритуал. Никто не смел с ним здороваться. Все старались придать себе чрезвычайно почтительный и одновременно чрезвычайно занятый вид. Но Тримбл, как ни тщился, выглядел только ухмыляющимся бездельником. Подождав около часа, чтобы директор успел справиться с утренней почтой, Тримбл судорожно сглотнул, постучался и вошёл.

— Прошу прощения, сэр…

— Э? — Бычья голова вскинулась, свирепые глазки парализовали просителя. — Что вам ещё надо?

— Ничего, сэр, ничего, — робко заверил Тримбл, похолодев. — Какой-то пустяк, и я уже забыл….

— Ну, так убирайтесь вон!

Тримбл убрался. В двенадцать он попробовал пробудить в себе стальную решимость, но стали явно не хватило и он со вздохом вновь опустился на стул. Без десяти час он рискнул сделать ещё одну попытку: встал перед директорской дверью, поднёс к филёнке согнутый указательный палец — и передумал. Лучше попробовать после обеденного перерыва. На сытый желудок он станет смелее.

По дороге в кафетерий ему предстояло пройти мимо бара. Он проходил мимо этого бара тысячи раз, но внутри не бывал никогда. Однако теперь ему пришло в голову, что глоток виски мог бы его подбодрить. Он настороженно огляделся. Если Марта увидит его на пороге этого злачного места, ему придётся плохо. Однако Марты в окрестностях не наблюдалось, и, дивясь собственной храбрости, Тримбл вошёл в бар.

Клиенты, или завсегдатаи, или как они там называются, проводили его откровенно подозрительными взглядами. Вдоль длинной стойки их сидело шестеро, и все шестеро, несомненно, сразу распознали в нём любителя минеральной воды. Он хотел ретироваться, но было уже поздно.

— Что угодно? — спросил бармен.

— Выпить.

Чей-то хриплый смешок подсказал Тримблу, что его ответ был излишне общим. Требовалось назвать конкретный напиток. Но, кроме пива, он ничего вспомнить не сумел. А пиво ему ничем помочь не могло.

— А что лучше? — находчиво спросил он.

— Смотря для чего.

— Это как же?

— Ну, с радости вы пьёте, с горя или просто так.

— С горя! — пылко объявил Тримбл. — Только с горя!

— Один момент, — и, взмахнув салфеткой, бармен отвернулся.

Несколько секунд он жонглировал бутылками, а потом поставил перед Тримблом бокал с мутноватой жёлтой жидкостью.

— С вас сорок центов.

Тримбл заплатил и заворожённо уставился на бокал. Бокал манил его. И пугал. Он чаровал и внушал ужас, как вставшая на хвост кобра. Тримбл всё ещё смотрел на жёлтую жидкость, когда пять минут спустя его сосед, широкоплечий верзила, небрежно протянул волосатую лапу, взял бокал и одним махом осушил его. Только Тримбл мог стать жертвой подобного нарушения кабацкой этики.

— Всегда рад услужить Другу, — сладким голосом сказал верзила, а глаза его добавили: «Только пикни у меня!» Не возразив, не запротестовав, Тримбл понуро вышел из бара. Презрительный взгляд бармена жёг ему спину. Хриплый хохот завсегдатаев огнём опалял его затылок и уши. Благополучно выбравшись на улицу, он предался тоскливым размышлениям.

Почему, ну почему все пинки и тычки выпадают на его долю? Разве он виноват, что не родился дюжим хулиганом? Он уж такой, какой есть. И главное, что ему теперь делать? Конечно, он мог бы обратиться к этим… к психологам. Но ведь они же доктора. А он смертельно боялся докторов, которые в его сознании ассоциировались с больницами и операциями. К тому же они, наверное, просто его высмеют. Над ним всегда смеялись с тех пор, как он себя помнил. Есть ли хоть что-нибудь в мире, чего он не боялся бы? Хоть что-нибудь? Рядом кто-то сказал:

— Только не пугайтесь. Я думаю, что смогу вам помочь.

Обернувшись, Тримбл увидел невысокого иссохшего старичка с белоснежными волосами и пергаментным морщинистым лицом. Старик смотрел на него удивительно ясными синими глазами. Одет он был старомодно и чудаковато, но от этого казался только более ласковым и доброжелательным.

— Я видел, что произошло там, — старичок кивнул в сторону бара. — Я вполне понимаю ваше состояние.

— Почему это я вас заинтересовал? — настороженно спросил Тримбл.

— Меня всегда интересуют люди. — Он дружески взял Тримбла под руку, и они пошли по улице. — Люди ведь куда интереснее неодушевлённых предметов.

Синие глаза ласково посмеивались.

— Существует непреложное правило, что у каждого есть какой-то выдающийся недостаток, или, если вам угодно, какая-то главная слабость. И чаще всего это — страх. Человек, не боящийся других людей, может испытывать смертельный ужас перед раком. Многие люди страшатся смерти, а другие, наоборот, пугаются жизни.

— Это верно, — согласился Тримбл, невольно оттаивая.

— Вы — раб собственных страхов, — продолжал старик. — Положение усугубляется ещё и тем, что вы отдаёте себе в этом полный отчёт. Вы слишком ясно сознаёте свою слабость.

— Ещё как!

— Об этом я и говорю. Вы знаете о ней. Она постоянно присутствует в вашем сознании. Вы неспособны забыть про неё хотя бы на минуту.

— Да, к сожалению, — сказал Тримбл. — Но, возможно, когда-нибудь я сумею её преодолеть. Может быть, я обрету смелость. Бог свидетель, я сотни раз пробовал…

— Ну, разумеется, — морщинистое лицо расплылось в весёлой улыбке. — И вам недоставало только одного постоянной поддержки верного друга, который никогда не покидал бы вас. Человек нуждается в ободрении, а иной раз и в прямом содействии. И ведь у каждого человека есть такой друг.

— А мой где же? — мрачно осведомился Тримбл. — Сам себе я друг — хуже некуда.

— Вы обретёте поддержку, которая даётся лишь немногим избранным, — пообещал старец. Он опасливо оглянулся по сторонам и опустил руку в карман. — Вам будет дано испить из источника, скрытого в самых недрах земли.

Он достал узкий длинный флакон, в котором искрилась зелёная жидкость.

— Благодаря вот этому вы обретёте уши, способные слышать голос тьмы, и язык, способный говорить с её порождениями.

— Что-что?

— Возьмите, — настойчиво сказал старец. — Я даю вам этот напиток, ибо высший закон гласит, что милость порождает милость, а из силы родится сила.

Он вновь ласково улыбнулся.

— Вам теперь остаётся победить только один страх. Страх, который мешает вам осушить этот фиал.

Старец исчез. Тримбл никак не мог сообразить, что, собственно, произошло: только секунду назад его странный собеседник стоял перед ним, и вот уже сгорбленная фигура исчезла среди пешеходов в дальнем конце улицы. Тримбл постоял, посмотрел ему вслед, потом перевёл взгляд на свои пухлые пальцы, на зажатый в них флакон. И спрятал его в карман.

Тримбл вышел из кафетерия на десять минут раньше, чем требовалось для того, чтобы вернуться в контору вовремя. Его желудок не был ублаготворён, а душу грызла тоска. Ему предстояло выдержать либо объяснение с директором, либо объяснение с Мартой. Он находился между молотом и наковальней, и это обстоятельство совсем лишило его аппетита.

Он свернул с улицы в проулок, заканчивавшийся пустырём, где не было снующих взад-вперёд прохожих. Отойдя в дальний конец пустыря, он достал сверкающий флакон и принялся его разглядывать. Содержимое флакона было ярко-зелёным и на вид маслянистым. Какой-нибудь наркотик, а то и яд. Гангстеры перед тем, как грабить банк, накачиваются наркотиками, так как же подействует такое снадобье на него? А если это яд, то смерть его, быть может, будет тихой и безболезненной? Будет ли плакать Марта, увидев его застывший труп с благостной улыбкой на восковом лице?

Откупорив флакон, он поднёс его к носу и ощутил сладостный, почти неуловимый аромат. Лизнув пробку, он провёл кончиком языка по небу. Жидкость оказалась крепкой, душистой и удивительно приятной. Тримбл поднёс флакон к губам и выпил его содержимое до последней капли. Впервые в жизни он решился рискнуть, добровольно сделать шаг в неизвестное.

— Мог бы и не тянуть так! — заметил нечеловеческий голос.

Тримбл оглянулся. На пустыре никого не было. Он бросил флакон, не сомневаясь, что голос ему почудился.

— Смотри вниз! — подсказал голос.

Тримбл оглядел пустырь. Никого. Ну и зелье! У него уже начинаются галлюцинации.

— Смотри вниз! — повторил голос с раздражением. — Себе под ноги, дурак ты круглый! — и после паузы обиженно добавил: — Я же твоя тень!

— О господи! — простонал Тримбл, пряча лицо в ладонях. — Я разговариваю с собственной тенью! С одного раза допился до розовых слонов!

— Пошевели, пошевели мозгами! — негодующе посоветовала тень. — Чёрный призрак есть у каждого человека, только не каждый олух говорит на языке тьмы. — Несколько секунд тень размышляла, а потом скомандовала: — Ну ладно, пошли!

— Куда?

— Начнём с того, что вздуем ту мокрицу в баре.

— Что?! — возопил Тримбл.

Двое прохожих на тротуаре остановились и стали с удивлением оглядывать пустырь. Но Тримбл этого даже не заметил. Мысли у него мешались, он ничего не сознавал, кроме дикого страха: вот-вот на него наденут смирительную рубашку и запрут в отделение для буйнопомешанных!

— Да перестань ты драть глотку!

Тень поблекла, потому что небольшое облачко заслонило солнце, но вскоре обрела прежнюю черноту.

— Ну, раз уж мы начали разговаривать, я, пожалуй, обзаведусь именем. Можешь звать меня Кларенсом.

— Кл… Кл…Кл…

— А что? Разве плохое имечко? — воинственно осведомилась тень. — А ну, заткнись. Подойди-ка к стене. Вот так. Видишь, как я поднялся? Видишь, насколько я тебя больше? Согни правую руку. Чудненько. А теперь погляди на мою руку. Хороша, а? Да чемпион мира в тяжёлом весе полжизни за неё отдал бы!

— Господи! — простонал Тримбл, напрягая бицепс и умоляюще возводя глаза к небу.

— Мы с тобой можем теперь работать заодно, — продолжал Кларенс. — Ты только прицелься, а уж удар я беру на себя. Только становись против света, так, чтобы я был большим и сильным, а дальше всё пойдёт как по маслу. Бей в точку и помни, что я с тобой. Только ткни его кулаком, а уж я так ему врежу, что он об потолок треснется. Понял?

— Д-д-да, — еле слышно пробормотал Тримбл. Пугливо покосившись через плечо, он обнаружил, что число зрителей увеличилось до десяти.

— Повернись так, чтобы я был позади, — скомандовала тень. — Сначала сам размахнись, а второй раз я тебя поддержу. Вот увидишь, какая будет разница.

Тримбл покорно повернулся к ухмыляющимся зевакам и взмахнул пухлым кулаком. Как он и ожидал, никакого удара не получилось. Он отступил на шаг и снова замахнулся, напрягая все силы. Его рука рванулась вперёд, как поршень, увлекая за собой тело, и он еле удержался на ногах. Зрители захохотали.

— Видал? Что я тебе говорил? Не найдётся и одного человека на десять, чтобы он знал свою настоящую силу. — Кларенс испустил призрачный смешок. — Ну, вот мы и готовы. Может, посшибаем с ног этих типчиков, чтобы набить руку?

— Нет! — крикнул Тримбл и утёр пот с багрового полубезумного лица. К зрителям присоединилось ещё пять человек.

— Ладно, как хочешь. А теперь пошли в бар, и помни, что я всегда рядом с тобой.

Всё больше и больше замедляя шаг, Тримбл наконец добрался до бара. Он остановился перед входом, чувствуя, как трясутся у него поджилки, а его драчливая тень торопливо давала ему последние наставления:

— Меня никто не слышит, кроме тебя. Ты принадлежишь к немногим счастливцам, которым открылся язык тьмы. Мы войдём вместе, и ты будешь говорить и делать то, что я тебе скажу. И что бы ни случилось, не дрейфь я с тобой, а я могу свалить с ног бешеного слона.

— По-понятно, — согласился Тримбл без всякого восторга.

— Ну и чудненько. Так какого же чёрта ты топчешься на месте?

Тримбл открыл дверь и вошёл в бар походкой преступника, поднимающегося на эшафот.

Там сидела всё та же компания во главе с дюжим верзилой. Бармен взглянул на вошедшего, гаденько ухмыльнулся и многозначительно ткнул в его сторону большим пальцем. Верзила выпрямился и нахмурил брови. Продолжая ухмыляться, бармен осведомился:

— Чем могу служить?

— Зажги-ка свет, — потусторонним голосом прошипел Тримбл, — и я тебе кое-что покажу.

Ну вот! Он отрезал себе пути к отступлению. И теперь придётся претерпеть всё до конца, пока санитары не вынесут его отсюда на носилках. Бармен прикинул. В любом случае шутка обещала выйти занимательной, и он решил исполнить просьбу этого коротышки.

— Будьте любезны! — сказал он и щёлкнул выключателем. Тримбл оглянулся и несколько воспрянул духом. Рядом с ним высился Кларенс, уходя под потолок, точно сказочный джин.

— Валяй, — скомандовала гигантская тень. — Приступай к делу.

Тримбл шагнул вперёд, схватил рюмку верзилы и выплеснул содержимое ему в физиономию. Верзила встал, точно во сне, крякнул, утёр лицо и снова крякнул. Потом снял пиджак, аккуратно сложил его и бережно опустил на стойку. Медленно, внятно и очень вежливо он сказал своему противнику:

— Богатым меня не назовёшь, но сердце у меня на редкость, доброе. Уж я позабочусь, чтобы тебя схоронили поприличнее. И могучий кулак описал в воздухе стремительную дугу.

— Пригнись! — рявкнул Кларенс. Тримбл втянул голову в ботинки и почувствовал, как по его волосам промчался экспресс.

— Давай! — исступлённо скомандовал Кларенс.

Подпрыгнув, Тримбл выбросил кулак вперёд. Он вложил в это движение весь свой вес и всю свою силу, целясь в кадык верзилы. На мгновение ему показалось, что его рука пробила шею противника насквозь. Он снова ударил по шестидесятому этажу небоскрёба и результат получился не менее эффектный. Верзила рухнул, как бык под обухом. Ого! И мы кое-что можем!

— Ещё раз! — неистовствовал Кларенс. — Дай я ему ещё врежу, пусть только встанет!

Верзила пытался подняться на ноги. На его лице было написано недоумение. Он почти выпрямился, неуверенно поводя руками и стараясь разогнуть подгибающиеся ноги. Тримбл завёл правый кулак как мог дальше, так что у него хрустнул сустав. А потом дал волю руке, целясь противнику по сопатке. Раздался чмокающий удар, точно лопнул слишком сильно надутый мяч. Голова верзилы мотнулась, грозя вот-вот отделиться от плеч, он зашатался, упал и прокатился по полу. Кто-то благоговейно охнул.

Дрожа от возбуждения, Тримбл повернулся спиной к поверженному противнику и направился к стойке. Бармен тотчас подскочил к нему с самым почтительным видом. Тримбл послюнил палец и нарисовал на стойке круглую рожицу.

— Ну-ка, подрисуй к ней кудряшки!

Бармен заколебался, поглядел по сторонам с умоляющим видом и судорожно сглотнул. Потом покорно облизал палец и подрисовал кудряшки. Тримбл выхватил у него салфетку.

— Попробуй ещё раз состроить мне гримасу, и с тобой вот что будет! — энергичным движением он стёр рожицу.

— Да ладно вам, мистер, — умоляюще пробормотал бармен.

— А пошёл ты… — Тримбл впервые в жизни употребил крепкое выражение.

Он швырнул салфетку бармену, оглянулся на свою хрипящую жертву и вышел. Когда его короткая округлая фигура исчезла за дверью, кто-то из завсегдатаев сказал:

— Это надо же! Набрался наркотиков и теперь, того и гляди, пристукнет кого-нибудь.

— Не скажи, — бармен был напуган и смущён. — По виду разве разберёшь? Возьми Улитку Маккифа — он в своём весе мировой чемпион, а с виду мозгляк мозгляком. Мне этот типчик сразу не понравился. Может, он брат Улитки?

— Не исключено, — задумчиво согласился его собеседник.

Верзила на полу перестал хрипеть, икнул, охнул и выругался. Перекатившись на живот, он попробовал встать.


— А теперь к директору! — со смаком сказал Кларенс.

— Нет, нет, нет, только не это! — кроткое лицо Тримбла ещё багровело от недавнего напряжения. Он то и дело опасливо косился через плечо в ожидании грозной и, как он полагал, неизбежной погони. Ему не верилось, что он действительно сделал то, что сделал, и он не понимал, как ему удалось выйти из такой передряги живым.

— Я сказал — к директору, тыква ты ходячая! — раздражённо повторила тень.

— Но не могу же я бить директора! — пронзительно запротестовал Тримбл. — Эдак я за решётку попаду.

— За что бы это? — поинтересовался прохожий, останавливаясь и с любопытством разглядывая толстячка, который рассуждал вслух.

— Ни за что. Я разговаривал сам с собой… — Тримбл умолк, так как его тени очень не понравилось, что их перебили. Ему вовсе не хотелось следовать её совету, но Другого выхода не оставалось.

— Э-эй! — крикнул он вслед отошедшему прохожему. Тот вернулся. — Не суй нос в чужие дела, ясно? — грубо сказал Тримбл.

— Ладно, ладно, не лезьте в бутылку, — испуганно отозвался прохожий и торопливо зашагал прочь.

— Видал? — буркнул Кларенс.

— Ну, а теперь к директору. Зря мы задираться не станем, будь спок.

— Будь спокоен, — поправил Тримбл.

— Будь спок, — не отступал Кларенс. — Сначала мы поговорим. А если он не пойдёт нам навстречу, ну, тогда мы прибегнем к силе. — Немного помолчав, он добавил: — Только не забудь включить свет.

— Ладно, не забуду. — Тримбл смирился с тем, что ещё до вечера угодит в тюрьму, если не в морг. С мученическим видом он вошёл в подъезд и поднялся в контору.

— Добрый день!

— Хрр, — отозвался Уотсон.

Тримбл зажёг свет, повернулся, поглядел, где находится его тёмный союзник, подошёл вплотную к Уотсону и сказал очень громко:

— От свиньи я ничего, кроме хрюканья, и не жду. Разрешите привлечь ваше внимание к тому обстоятельству, что я сказал вам «добрый день».

— А? Что? Э-э… — Уотсон растерялся от неожиданности и испуга.

— А-а! Ну конечно. Добрый день!

— То-то! И учтите на будущее.

С трудом волоча непослушные ноги, ничего не соображая, Тримбл направился к директорской двери. Он поднял согнутый палец, готовясь постучать.

— И не думай, — заявил Кларенс.

Тримбл содрогнулся, схватил дверную ручку и деликатно её повернул. Глубоко вздохнув, он так ударил по двери, что она с оглушительным треском распахнулась, едва не слетев с петель. Директор взвился над своим столом. Тримбл вошёл.

— Вы! — взревел директор, трясясь от ярости. — Вы уволены!

Тримбл повернулся и вышел, аккуратно прикрыв за собой злополучную дверь. Он не произнёс ни слова.

— Тримбл! — закричал директор, и голос его громом прокатился по кабинету. — Идите сюда!

Тримбл снова вошёл в кабинет. Плотно прикрыв дверь, за которой остались настороженные уши всей конторы, он смерил директора свирепым взглядом, подошёл к стене и щёлкнул выключателем. Затем описал несколько зигзагов, пока не обнаружил, в каком именно месте Кларенс вырастает до потолка.

Директор следил за его манёврами, упёршись ладонями в стол. Глаза на его полиловевшем лице совсем вылезли из орбит. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, и тишину нарушало только тяжёлое астматическое дыхание директора. Наконец директор просипел:

— Вы напились, Тримбл?

— Мой вкус в отношении освежающих напитков обсуждению не подлежит, — категорическим тоном сказал Тримбл. — Я пришёл сообщить, что ухожу от вас.

— Уходите? — директор выговорил это слово так, словно оно было ему незнакомо.

— Вот именно. Я вашей лавочкой сыт по горло. Я намерен предложить свои услуги Робинсону и Флэнагану, — директор вскинулся, как испуганная лошадь, а Тримбл продолжал очертя голову: — Они мне хорошо заплатят за те знания, которыми я располагаю. Мне надоело жить на эти нищенские крохи.

— Послушайте, Тримбл, — сказал директор, с трудом переводя дух. — Мне не хотелось бы терять вас, вы ведь столько лет служите здесь. Мне не хотелось бы, чтобы ваши бесспорно незаурядные способности пропадали зря, а что вам могут предложить такие мелкие мошенники, как Робинсон и Флэнаган? Я прибавлю вам два доллара в неделю.

— Дай я ему съезжу в рыло! — упоённо предложил Кларенс.

— Нет! — крикнул Тримбл.

— Три доллара, — сказал директор.

— Ну, чего тебе стоит! Один разочек! — не отступал Кларенс.

— Нет! — возопил Тримбл, обливаясь потом.

— Ну хорошо, я дам вам пять. — Лицо директора перекосилось. — Но это моё последнее слово.

Тримбл вытер вспотевший лоб. Пот струйками стекал по его спине, ноги подгибались…

— Мне самым наглым образом недоплачивали целых десять лет, и я не соглашусь остаться у вас меньше чем за дополнительных двенадцать долларов в неделю. Вы наживали на мне чистых двадцать, но так уж и быть — я оставлю вам восемь долларов на сигары и обойдусь двенадцатью.

— С-с-сигары?!

— Робинсон и Флэнаган дадут мне на двенадцать больше. Ну, а вы — как хотите. Но без этого я не останусь.

— Двенадцать! — директор растерялся, потом разъярился, потом задумался. В конце концов он принял решение.

— По-видимому, Тримбл, я действительно недооценивал ваши способности. Я вам дам прибавку, которую вы просите… — он перегнулся через стол и свирепо уставился на Тримбла, — но вы подпишете обязательство не уходить от нас.

— Идёт. Я, так и быть останусь. — Уже в дверях он добавил: — Весьма обязан.

— Видал? — сказал Кларенс.

Ничего не ответив назойливой тени, Тримбл сел за свой стол. И, повернувшись к Уотсону, сказал голосом, который разнёсся по всей комнате:

— А приятная стоит погодка.

— Хрр.

— Что? — рявкнул Тримбл.

— Очень, очень приятная, — кротко согласился Уотсон.

До самого конца рабочего дня сердце Тримбла пело, как соловьиная роща. Каким-то образом вся контора узнала подробности его объяснения с директором. И теперь в тоне тех, кто с ним заговаривал, звучало нечто новое. Впервые в жизни — ему даже не верилось! — он чувствовал, что его уважают.

Когда он убрал счётные книги и вышел из конторы, накрапывал дождь. Но это его нисколько не смутило. Холодные капли приятно освежали его разгорячённое сияющее лицо, влажный воздух пьянил, как старое вино. Презрев автобус, он бодро зашагал по мокрому тротуару. Ему рисовалось ошеломлённое лицо Марты, и он принялся насвистывать весёлый мотивчик.

Из-за угла впереди донёсся резкий звук, словно лопнула шина. И ещё, и ещё, и ещё. Раздался топот бегущих ног, и, завернув за угол, Тримбл увидел, что навстречу ему бегут два человека. Один опережал другого шагов на шесть, и оба держали в руках пистолеты. Когда до бегущего впереди оставалось шагов тридцать, Тримбл узнал в нём верзилу из бара!

Он похолодел. Дальше но улице слышались крики, и он сообразил, что эти двое спасаются бегством. Если верзила его узнает, он прикончит его на месте, не замедлив бега. И негде спрятаться. Негде укрыться за остающиеся считанные секунды! Хуже того — небо затягивали чёрные тучи, и его бесценной тени нигде не было видно.

— Кларенс! — в испуге пискнул он.

Ответа не последовало. Но его вопль привлёк внимание верзилы, который, тотчас узнав его, оскалил зубы в мертвящей усмешке и поднял пистолет. От дрожащей жертвы его отделяло не более трёх шагов — промахнуться на таком расстоянии было невозможно.

Тримбл ударил верзилу носком ботинка в коленную чашечку. Он сделал это не под влиянием отчаяния, как загнанная в угол крыса. Нет, его поступок был продиктован логичным выводом, что спастись он может, только если будет действовать так, словно его исчезнувшая тень всё ещё рядом. И он выбросил вперёд ногу, целясь в колено, вкладывая в этот пинок всю свою силу. Верзила ввинтился головой в тротуар, словно намереваясь поглядеть, что делается в метро.

При виде этого приятного зрелища Тримбл заподозрил, что его тень, возможно, всё-таки находится где-то поблизости, хотя и остаётся невидимой. Эта мысль его ободрила.

Тем временем перед ним вырос второй беглец, глядевший на него с таким изумлением, словно он только что видел, как муравей преобразился в льва. Это был высокий долговязый субъект, и Тримблу нечего было и думать дотянуться до его кадыка.

Он наклонил голову и боднул его в живот. Субъект ойкнул и услужливо согнулся пополам, а Тримбл ударил его по кадыку. Однако тот не принял ожидаемого горизонтального положения. Его зеленовато бледное лицо покраснело от боли и злости, и он замахнулся на Тримбла рукояткой пистолета. Но Тримбл не стал дожидаться удара. Используя прежний опыт, он втянул голову в плечи, снова выбросил её вперёд и боднул противника в солнечное сплетение. Тот снова согнулся пополам, и Тримбл что было силы ударил его в нос.

Позади него что-то треснуло, и раскалённый вихрь царапнул мочку его левого уха. Но Тримбл не обратил на это внимания, думая только о лице, которое продолжал видеть перед собой. Там, где послышался треск, теперь раздавались грязные ругательства, кругом кричали люди, приближался топот тяжёлых ног. Тримбл ничего не слышал. Он не осознал, что его первый противник очнулся. Для него сейчас существовала только злобно оскаленная рожа перед ним. И он бил по ней что есть мочи, запрокидывал её, пригибал книзу.

Что-то жёсткое и шишковатое обрушилось из пустоты на его собственную левую скулу, а затем, казалось, принялось ломать ему рёбра. Но Тримбл продолжал молотить по роже, только по роже. Его сердце плясало в груди, он уже не дышал, а хрипел, но тут между ним и ненавистной рожей мелькнуло что-то чёрное и продолговатое, опустилось на неё, опрокинуло вниз.

Тримбл нанёс ещё два удара по воздуху и опустил руки, дрожа всем телом и растерянно моргая. Постепенно у него в глазах прояснилось. Полицейский сказал:

— Мистер, хоть вы ростом и не вышли, но дерётесь прямо насмерть.

Осмотревшись, Тримбл увидел, что его недавних противников со всех сторон окружили полицейские.

— Первый — это Хэм Карлотти, — продолжал его собеседник. — Мы за ним давно уже охотились. — Он окинул Тримбла восхищённым взглядом. — Тут мы у вас в долгу. Если вам понадобится от нас помощь, так не стесняйтесь.

Тримбл вытащил платок, прижал его к уху, потом поднёс к глазам. Платок покраснел от крови. Господи, да из него кровь фонтаном хлещет! И тут Тримбл почувствовал, что его левый глаз заплыл, скула отчаянно болит, а рёбра как будто все переломаны. Ну и вид у него, наверное!

— Вы можете оказать мне услугу теперь же, — сказал он. — Я ещё мальчишкой мечтал прокатиться домой в полицейской машине. Так может, сейчас…

— О чём речь! — весело воскликнул полицейский. — С удовольствием. — Он крикнул шофёру подъехавшей машины: — Надо бы подвезти этого джентльмена. Он нам здорово помог.

— Куда вам?

Тримбл удобно откинулся на спинку сиденья. Они рванулись с места, завыла сирена, машины на улицах шарахнулись в стороны. Вот это жизнь! Солнце вырвалось из-за облаков и засияло во всю мочь. Тримбл вдруг увидел, что рядом с ним едет его тень.

— Кларенс!

— Слушаю, господин, — смиренно отозвалась тень.

— В будущем можешь всё предоставлять мне.

— Хорошо, господин. Но…

— Заткнись! — скомандовал Тримбл.

— Это вы кому? — спросил шофёр, удивлённо поглядев на него.

— Жене, — находчиво ответил Тримбл. — Готовлюсь к бою.

Улыбаясь до ушей, шофёр лихо остановил машину и проводил своего пассажира до дверей. Когда Марта открыла, он приложил руку к фуражке и сказал:

— Сударыня, ваш муж — герой! И удалился.

— Герой! — фыркнула Марта.

Скрестив могучие руки на пышной груди, она приготовилась разразиться назидательной речью, но тут её взгляд упал на разбитую физиономию спутника её жизни. Она выпучила глаза.

— Где это тебя так разукрасили?

Не снизойдя до ответа, Тримбл оттолкнул её и вошёл в переднюю. Он подождал, чтобы она закрыла дверь, а потом упёр разбитые костяшки пальцев в бока, набычился и уставился на неё. Он был добрым человеком и не хотел причинять ей боли, но она должна была понять, что имеет дело с мужчиной.

— Марта, я уложил пару гангстеров и вышиб из директора ещё двенадцать долларов в неделю. — Он замигал, а она бессильно оперлась о стену. — Много лет я терпеливо сносил твои выходки, но теперь с меня довольно: больше и не пытайся меня пилить.

— Пилить… — тупо повторила она, не веря своим ушам.

— Иначе я так тебе врежу, что ты пожалеешь, что не обзавелась парашютом.

— Гораций! — она, пошатываясь, сделала шаг к нему, вне себя от изумления. — Неужели ты способен ударить женщину?

— Ещё как! — ответил он, поплёвывая на ноющий кулак.

— Ах, Гораций! — Она стремительно обвила руками его шею и запечатлела на его губах звонкий поцелуй.

Чёрт, ну кто их разберёт, женщин? Одни ценят нежность, а другие — вот как Марта — предпочитают что-нибудь погрубее. Ну, он пойдёт ей навстречу!

Ухватив жену за волосы, Тримбл запрокинул её голову, точно выбрал цель, рассчитал вес и силу и чмокнул её так, что вокруг всё зазвенело. С торжествующей усмешкой он взглянул через плечо на свою смирившуюся тень — что она теперь скажет?

Но Кларенсу было не до него. Ведь у Марты тоже была тень.

Перевод: И. Гурова

Кресло забвения

Те двое не знали, что Дженсен стоит за дверью. Приди им хоть на минуту в голову, что там, в темноте, кто-то подслушивает их, пытаясь не упустить ни единого слова, они немедленно приняли бы эффективные меры. Но они ни о чём не подозревали. Дженсен подкрался к двери неслышным шагом, скользя как тень, и лишь лёгкое дуновение выдыхаемого им воздуха выдавало его присутствие. Вот почему они вели разговор, вернее спор, во весь голос, в минуту несогласия переходя на крик.

В глубоком мраке коридора Дженсен прижался ухом к тонкой, не более дюйма толщиной, щели, сквозь которую пробивалась полоска света. И хотя он весь обратился в слух, пронзительный взгляд его налитых кровью глаз был устремлён туда, откуда он пришёл. В доме царила полнейшая тишина, но он был начеку: а вдруг (кто знает?) в коридоре появится человек, слуга например, с такой же кошачьей походкой, как у него самого.

Нельзя, чтобы его схватили, ни в коем случае нельзя позволить опять заграбастать себя. Этот псих Хаммел убил стражника, когда они бежали, и хотя сам он, Дженсен, не стрелял, всё равно его сочтут соучастником. Впрочем это не играло большой роли. Он и так получил вышку за убийство, а казнить человека можно только раз. Но он не вернётся в камеру смертников — никогда! Котелок у него варит, а парни, у которых варит котелок, на виселицу не попадают.

Жестокая, холодная решимость светилась в его глазах, с угрозой сверливших темноту, в то время как он прислушивался к тому, что происходило в комнате. Сейчас говорил тучный мужчина средних лет. Он пытался что-то втолковать похожему на дистрофика типу с седыми волосами, который никак не хотел понять самые простые вещи. Предметом спора была машина.

Толстяка звали Бленкинсоп. Обращаясь ко второму, он именовал его то Уэйном, то доктором. Машина, которую Дженсен с трудом разглядел сквозь дверную щель, представляла собой странного вида отполированный предмет, слегка напоминавший панель компьютера, увенчанную феном для просушки волос. Она была укреплена на высокой спинке кресла, и толстый кабель, отходивший от него, был включён в электрическую сеть.

— Хорошо, Уэйн, — лениво протянул Бленкинсоп. — Допустим, я согласен с вашим утверждением, что жизненная сила — это всепроникающая радиация, которую можно направлять и усиливать. Я готов даже принять на веру ваше заявление, что это приспособление способно излучать жизненные лучи с такой же лёгкостью, с какой кварцевая лампа излучает полезное человеку тепло.

Он похлопал себя по огромному животу и затянулся дымом так, что на месте его жирных щёк образовались две впадины.

— Ну, а дальше что?

— Я который раз объясняю вам, — пожаловался Уэйн, — что огромное увеличение духовной энергии способствует высвобождению человеческой души.

— Знаю, знаю, — одной затяжкой Бленкинсоп сжёг полдюйма своей сигары и сбросил пепел на машину. — Довольно я наслышался басен, их любят рассказывать мистики: всякие там раджи, хамы, ламы, свамы и бог знает кто ещё. С одним таким я был даже знаком. Называл себя Рай Свами Алажар. Утверждал, что может освободить своё астральное тело и взмыть в небо подобно реактивному самолёту. Сквернословил отчаянно. Настоящее его имя было Джо О'Хэнлон. — Бленкинсоп осклабился, отчего у него сразу выросло четыре подбородка. — Впрочем, полагаю, что с прибором, изобретённым таким великим учёным, как вы, можно выкинуть фокус и похлеще.

— Я гарантирую успех, — воскликнул Уэйн.

— Не горячитесь, — посоветовал Бленкинсоп. — Я готов принять ваш прибор без всяких испытаний. — Он небрежно взмахнул жирной рукой. Огромный бриллиант на среднем пальце брызнул снопом искр, вызвавшим ответный блеск в глазах стоящего за дверью человека. — Я вам верю. Я простой, честный труженик, я лишь эксплуатирую чужой мозг. Моя компания делает ставку на вашу способность создавать вещи, достойные её финансовой поддержки. Но вы должны понимать, что могут существовать и другие точки зрения на этот вопрос.

— Меня они мало интересуют, — сказал Уэйн, — мне не раз приходилось иметь дело с вашей фирмой…

— К обоюдной выгоде, — заметил Бленкинсоп. — Что касается меня, я готов считать эту штуку очередным детищем вашего таланта. Я принимаю ваши заверения в том, что она способна выполнить обещанное. Но я учитываю и тот факт, что она мне уже стоила кучу денег и будет стоить ещё больше, если я запущу её в производство. И я задаю себе вопрос: способна ли она принести мне прибыль, хотя бы самую скромную? — Он перевёл оценивающий взгляд с Уэйна на прибор и снова на Уэйна. — Да или нет?

— Деньги, деньги, деньги, — воскликнул Уэйн с гримасой отвращения. — Неужели научный прогресс оценивается лишь с точки зрения дохода, который он способен принести?

— Да!

— Но моя машина поможет человеку высвободить свою душу — своё «я»! Какие необыкновенные возможности откроются перед людьми!

— А кому нужно освобождать своё «я»? Кто захочет платить за это и сколько? Чёрт побери, в наши дни, когда всякий дурак может купить билет на самолёт, кому понадобится автоматический транспортёр душ? Когда мне хочется навестить Мейзи на юге Франции, я отправляюсь туда лично — во плоти и крови. Какой мне смысл посылать туда моё астральное тело? Вряд ли она получит удовольствие, обнимая дух.

— Вы забываете, что при облучении происходит такой громадный рост жизненной энергии, — с горячностью запротестовал Уэйн, — что душа человека способна покинуть свою телесную оболочку и переселиться в другое тело — по своему выбору, — навсегда вытеснив прежнего владельца, при условии, конечно, что тот не прошёл соответствующей обработки, которая придала бы ему равную или даже большую силу.

— В своде законов, как мне помнится, это называется похищением трупов, — уточнил Бленкинсоп, улыбнувшись одной из своих грязных улыбок. — В своё время вы изобрели несколько превосходных вещиц, мой милый, но на этот раз вы явно перемудрили. Мне не получить и двух с половиной процентов за механического похитителя трупов, так что лично меня эта штука не интересует.

— У вас какой-то иррациональный подход к делу, — запротестовал Уэйн. — Я ведь имею в виду лишь легальный обмен телами.

— Легальный? — Развеселившийся Бленкинсоп чуть не подавился сигарным дымом. — Чьи это тела могут подлежать легальной конфискации? И ради чьей выгоды? Он ткнул жирным пальцем в грудь Уэйна. — Кто будет платить за переселение и кто будет получать эти деньги? И при чём тут буду я?

Глядя на него с нескрываемым презрением, Уэйн сдержанно пояснил:

— В прошлый четверг умер Коллистер. Это был крупнейший в мире специалист по раковым заболеваниям. В тот же день был казнён Бэт Мэлони — преступник. Мозг Коллистера оставался активным до конца, в то время как тело было изношено долгими годами служения человечеству. Душа Мэлони представляла собой неизлечимо извращённое, антисоциальное «я», заключённое в грубое, но сильное и здоровое тело.

— Понимаю, — согласился Бленкинсоп. Он протянул руку за своей шляпой. — Будь ваша воля, вы бы засунули Коллистера в каркас Мэлони. Не стану обсуждать научную сторону этого эксперимента, так как верю, что вам бы он удался. Но я неплохо разбираюсь в законах. Моя жизнь протекала не в лаборатории, в окружении приборов и машин, а в нашем грешном и жестоком мире. Примите совет жалкого реалиста: вам не найти такого закона, который дал бы вам право на подобные фокусы, даже если бы вы агитировали за их гуманность до самого страшного суда.

— Но…

— Пора вам и повзрослеть наконец, — нетерпеливо перебил его Бленкинсоп. — С вашим идеализмом вам место разве только в детской. Я не могу выпустить на рынок воздушный замок, мне не дадут за него и стоимости пачки сигарет.

Пухлая рука протянулась к ручке двери, и человек, стоящий по ту сторону её, отпрянул в темноту.

— Советую вам лучше поломать голову над вашим стереоскопическим телевизором. На нём можно крупно заработать. Публика хочет этого, а кто мы такие, чтобы отказывать массе в её желаниях? Что касается вашей бредовой машины, то если вы предложите мне ещё что-нибудь в этом роде, я просто умру со смеху.

И, смеясь, он вышел из комнаты.

И умер.


Дженсен заметил Уэйну:

— Силёнок у тебя — кот наплакал, но сразу видно ты старик башковитый и котелок у тебя варит.

Он внимательно оглядел учёного и увидел, что утомлённые глаза старика светились внутренним огнём и одержимостью.

Этот седовласый фраер — крепкий орешек, решил Дженсен. В нём чувствуется душевная твёрдость, которую нельзя не уважать. Старик поймёт, конечно, что сопротивление бессмысленно, он не сделает попытки применить силу. Но он будет думать, думать, думать… Нужно быть начеку, а то, чего доброго, тебя могут и перехитрить.

— Для вашего и моего блага, — предупредил он Уэйна, — вам следует кое-что знать: во-первых, я вчера смылся из камеры смертников. И возвращаться туда не намерен. — Он ткнул Уэйна в плечо. — Никогда!

— Я так и подумал, что вы преступник, — сказал Уэйн. Он перевёл взгляд с верёвок, опутывавших его тело, на блестящую поверхность аппарата, а затем на стоявшего перед ним человека с жёсткими чертами лица. — Ваша фотография была помещена в утренних газетах рядом с фото ваших сообщников.

— Ага, это были я, Хаммел, Жюль и Краст. Мы скрылись в разных направлениях. Я не буду скучать о них, даже если никогда их больше не увижу.

— В газетах было написано, что вас зовут Генри Мейнелл Дженсен, что вы опасный преступник, убивший двух человек.

— Сейчас уже трёх — я пришил и того толстяка.

— А, Бленкинсопа — вы убили его?

— Да, заткнул ему глотку навечно. Это было совсем нетрудно.

Уэйн молча обдумывал что-то. Наконец он сказал:

— Вы понесёте за это наказание.

— Ха, — вскричал Дженсен, наклоняясь вперёд, — послушайте, вы, доктор или профессор, как вас там, я всё слышал о вашем гениальном изобретении. Толстяк был не дурак, он готов был поверить, что оно и в самом деле работает так, как вы говорите. Я-то с самого начала знал, что вы не врёте. Это просто блеск! Вы же можете стать моей крёстной матерью.

— Каким образом?

— Поможете приобрести новое облачение для моей души.

— Прежде я увижу вас у чёрта в преисподней.

— Ну, ну, папаша, не стоит кипятиться. Положение у тебя не блестящее, так что не советую лезть в бутылку по пустякам! — Он проверил верёвки, которыми ноги его жертвы были привязаны к стулу. — Легавым нужно моё тело, только тело — и ничего больше. Им хотелось бы увидеть, как оно будет болтаться на перекладине. Ну что ж, они его и получат — лицо, отпечатки пальцев и прочие предметы. Вы — единственный человек на свете, у которого хватит мозгов осчастливить всех — дать им то, о чём они мечтают, и помочь мне заполучить то, в чём нуждаюсь я. Мне ведь ничего не нужно, кроме приличного, не сильно поношенного тела, к которому полиция не проявляет никакого интереса. Как приятно делать людей счастливыми!

— Оставайтесь в том теле, которое при вас, — сказал Уэйн. — Я стар и не боюсь умереть. Можете добавить ещё одно преступление к тому грузу, который лежит на вашей совести, если только она у вас осталась, но вы всё равно ничего не добьётесь.

— Послушай, папаша, — процедил Дженсен; глаза у него стали ледяными. — Можешь упрямиться, сколько душе угодно, меня этим не разжалобишь. В те времена, когда я был идиотом и верил в честный труд, я закончил курсы электриков. Если я рано или поздно не разберусь в твоей машине, тогда меня действительно следует повесить.

— Что вы этим хотите сказать?

— А то, что я украду какого-нибудь ребёнка у любящих родителей и попробую на нём: сработает прибор — отлично! Нет — ну что ж, мало ли подопытных кроликов играет в песочек по дворам. Мне могут понадобиться двое, трое, десять ребятишек, но рано или поздно я добьюсь своего. Так что выбирай — твоя жизнь или их?

— Вы не посмеете экспериментировать на детях.

— Не посмею? Папаша, милый, я всё посмею. Мне ведь терять нечего. Они не смогут повесить меня десять раз, как им, наверное, хотелось бы. Им не удастся сделать этого ни разу — уж я об этом позабочусь. Но и в бегах прожить всю жизнь я не собираюсь. У меня найдётся занятие поинтересней, чем прятаться от легавых. Можешь мне поверить я на всё пойду, чтобы избавиться от шпиков раз и навсегда.

Вперив взгляд в стоящего перед ним человека, Уэйн обдумывал услышанное. Он ещё ни разу не пробовал свою машину на человеке, но знал, что она будет работать так, как он предсказал. Он был уверен в том, что определённые условия должны дать заранее предсказанный эффект. Однако при мысли, что ему придётся испытать её, подчинившись воле этого самонадеянного негодяя, мурашки буквально поползли у него по телу. Нужно вступить с ним в спор и попытаться выиграть время — прямой отказ явно не принесёт никакой пользы и может стоить жизни десятку невинных людей.

— Я помогу вам в пределах моих возможностей и насколько позволяет мне моя совесть, — произнёс он наконец.

— Вот теперь ты дело говоришь, — одобрил его Дженсен. Он выпрямился и с высоты своего роста взирал на связанного человека. — Веди со мной честную игру, и я буду играть честно. Мы оба от этого не останемся в накладе. Но ради бога, не пытайся перехитрить меня. — Он бросил на Уэйна холодный взгляд злодея из дешёвой мелодрамы. — Твой автомобиль в гараже. Я его приметил, когда осматривал эту халупу. Мы прихватим машину с собой и отвезём в один укромный уголок. Когда она сделает своё дело и я стану не тем, кем был раньше, я разобью её, а тебя отпущу. — Так как его слушатель не промолвил ни слова, Дженсен продолжал: — Мне необходим костюм поприличней, эту хламиду я прихватил на какой-то ферме. — Он мерзко хихикнул. — Но чего это я беспокоюсь: я ведь получу не только каркас, но и то, что его прикрывает!

Уэйн по-прежнему не издал ни звука. Сидя на стуле со связанными и прикрученными к коленям кистями рук и спутанными верёвкой ногами, он неотступно наблюдал за Дженсеном. Седые волосы старика серебрились в холодном свете ламп.

Между тем Дженсен приблизился к креслу, на спинке которого был укреплён сверкавший полировкой аппарат.

— Напоминает мне кресло, на которое сажают смертников. Янки называют его креслом забвения. Смешно, правда? Что касается меня, то, чтобы не сесть туда самому, я посажу на него сильных мира сего.

Эта шутка показалась ему столь остроумной, что он со смаком повторил её ещё и ещё. Затем повернулся к Уэйну.

— Где ты хранишь свои записи?

— В верхнем ящике, — Уэйн кивком головы указал на высокое стальное бюро.

Дженсен подошёл к нему и извлёк хранившиеся там бумаги. Он тщательно просмотрел все черновики и объяснения: его краткие замечания подсказали Уэйну, что он недооценил техническую подготовку преступника и его удивительную способность мгновенно схватывать сущность научной теории. Наконец Дженсен засунул бумаги в карман.

— Ну что ж, пошли.


Укромный уголок оказался внушительных размеров строением, прочно сложенным, но пришедшим в упадок за долгие годы полнейшего запустения. Оно очень выгодно располагалось на перекрёстке двух дорог, в самом центре когда-то густонаселённого местечка, в котором сейчас почти никто не жил. Люди торопливо проходили мимо мрачного, похожего на мавзолей здания, не удостоив его даже взглядом, и лишь иногда после захода солнца запоздалый путник стучался в дверь.

Домоправительницей в этом запустелом особняке была неряшливая женщина с огромной грудью и смышлёными глазами хрюшки, которую обучили правилам арифметики. Уэйн припомнил — когда они два дня назад впервые появились здесь женщина ничуть не удивилась и с угрюмой покорностью выполняла распоряжения Дженсена. По-видимому, укромное местечко было хорошо известно рыцарям удачи, у которых пользовалось особой популярностью за то, что было совершенно неизвестно полиции. Хрюшка умела держать язык за зубами, она неплохо зарабатывала, хотя и не любила своей профессии и боялась связанного с ней риска.

Стоя в тени у открытого окна с записями Уэйна в руках и внимательно наблюдая за дорогой, Дженсен объявил:

— Кажется, я усёк, в чём тут дело. Я не должен вступать в контакт с другими особями, то есть с животными и прочими тварями. Да и какой дурак захочет стать животным? — он ещё раз пробежал записи глазами, затем снова перевёл взгляд на дорогу: что-то там его заинтересовало. — Если я хочу совершить обмен, — продолжал он, — я не должен мешкать, так как энергия начнёт рассеиваться сразу же, как только я покину тело.

— Да, — вынужден был подтвердить Уэйн.

— Значит, я не могу перепрыгивать из одного каркаса в другой, для этого нужно каждый раз перезаряжаться заново. Ну что ж, не будем торопиться и подберём модель по вкусу. Уж если выбирать, то высший сорт, не брать же первое попавшееся тело.

— Прошу вас, Дженсен, подумайте хорошенько! Это опасная игра! Не лучше ли отказаться от неё, пока не поздно?!

— Да заткнись ты, ради бога. Я не откажусь от неё хотя бы только потому, что не собираюсь отказываться от самого себя. Им понадобилось моё тело? Милости просим, верите, раз уж оно мне самому больше ни к чему.

Дженсен снова обратился к запискам.

— Стало быть, от меня требуется одно — сосредоточить всю силу своего взгляда на том красавце, которому посчастливится меня приютить. Как только я вылезаю из своего каркаса, я прыгаю в новый, а его владельца выставляю вон. — Вдруг его поразила какая-то мысль, и он повернулся к Уэйну: — А почему бы ему не воспользоваться моим каркасом?

— Невозможно. Переселиться можно только в живое тело, мёртвое для этой цели не годится.

Уэйн не стал объяснять, почему это так, а Дженсен не проявил интереса. Внимание преступника сосредоточилось на одном из участков дороги. Приставив бинокль к глазам, он внимательно изучал какую-то точку вдали. Поза его выдавала еле сдерживаемое возбуждение.

Вдруг он выронил бинокль и бросился к стулу, на котором за несколько минут до этого они укрепили проектор Уэйна.

— Это та самая будка, которая мне нужна! — Он откинулся в кресле, обнажив в ухмылке все свои зубы: — Включай ток, и чтоб у меня без фокусов.

С трудом подавляя отвращение, Уэйн вставил вилку в розетку и повернул выключатель. Выбора у него не было: Дженсен будет оставаться в полном сознании и сохранит способность к действию до того момента, когда его душа покинет тело, после чего сделать что-либо будет слишком поздно. Ничего другого не оставалась, как подчиниться обстоятельствам и молить судьбу, чтобы аппарат не сработал.

Побледнев, с робкой надеждой на неудачу он следил за поведением своего проектора: никаких видимых лучей, никакого излучения, которое бы свидетельствовало, что аппарат находится в действии, — лишь стрелки индикатора упорно ползли вверх. Уэйн знал, что огромная жизненная сила вливается сейчас в напряжённое тело зверя, развалившегося в кресле.

Дженсен сидел неподвижно, уставясь на что-то за окном. Взгляд его приобрёл почти гипнотическую силу, пальцы рук конвульсивно задвигались.

Внезапно лицо его застыло, словно маска, в глазах погас свет, руки бессильно свесились.

Уэйн мрачно разглядывал бездыханное тело, в душе его надежда боролась со страхом. Он не мог поверить в то, что произошло.

Какой-то человек свернул на дорожку, ведущую к дому, поднялся по ступенькам и заколотил в дверь. Хрюшка, прошаркав по коридору, открыла входную дверь и бросила враждебное: «Что надо?»

Послышался гул голосов, затем шаги — кто-то приближался к комнате. Уэйн трясущейся рукой провёл по пушистым белым волосам — его отчаянная мольба не была услышана: аппарат сработал. Он выключил его и повернулся к незнакомцу.

Это был человек несколькими годами моложе Дженсена, шире его в плечах, с упрямым подбородком, с быстрыми и лёгкими движениями. На нём был хорошего покроя костюм, широкополая шляпа и ботинки, сшитые на заказ, излучавшие матовый блеск. Он выглядел человеком, достигшим цели, благодушным, но умеющим постоять за себя в случае нужды.

— Как я вам нравлюсь, папаша? — сказал незнакомец. Он встал в позу и начал медленно поворачиваться вокруг себя, подобно манекенщице, демонстрирующей вечерний туалет.

— Вы… вы… вы — Дженсен?

— Точно, это я — Дженсен, вернее сэр Генри.

Блаженно улыбаясь, он подошёл к креслу, в котором ссутулилась человеческая фигура. Но тут же блаженная улыбка сменилась гримасой ужаса и отвращения.

— У-у-ф! Какой ужас — видеть себя мёртвым! Чуть холодный пот не прошиб.

— Вам уже никогда не удастся вернуть себе прежний облик.

— Не имею ни малейшего желания. Когда посмотришь на себя со стороны, понимаешь, чего тебе не хватает. Тут явно требовались кое-какие изменения. Вот я и изменился. Нравится?

— Как прошло переселение? — спросил Уэйн, с трудом выдавливая из себя слова.

— Хуже не придумаешь. Всё равно что заниматься чем-то, что никому, даже мне, не по плечу. Я как бы рос, становился всё больше и больше, сильнее и сильнее. Вдруг что-то лязгнуло, и я очутился в его теле. По-настоящему внутри него. Я почувствовал, что стою на его ногах, смотрю его глазами, слышу его ушами и пытаюсь захватить его мозг. Он дрался, как одержимый, но в конце концов я его выставил. — Собственный рассказ как бы отрезвил Дженсена. Его даже передёрнуло. — Он вылетел из своего каркаса с жутким воплем — орал, как мартовский кот.

— Вы убили человечью душу. И рано или поздно вы ответите за это, пусть это даже будет суд всевышнего.

Он посмотрел на щёголя, который (как ни трудно было в это поверить) оставался Дженсеном.

— И я разделяю вашу вину, я ваш сообщник.

— Не морочьте мне голову своими проповедями. Я уже давно вырос. Меня тошнило от них ещё тогда, когда я ходил в коротких штанишках. — Он с опаской покосился на тело, которым владел так недавно. — Вы уверены, что я никогда в него не вернусь?

— Конечно. Оно мертво. Труп оживить нельзя. Смена оболочки возможна лишь тогда, когда вы вселяетесь в тело, ещё не покинутое своим прежним владельцем. Похоже на подмену водителя в автомобиле, который мчится с большой скоростью — затея опасная, но выполнимая при условии, что руль всё время находится в чьих-то руках. Либо один, либо другой — паузы быть не должно.

— Да, так оно и было. Он шатался, как пьяный, пока я его не выставил окончательно. Автомобиль немного заносило — то вправо, то влево, а?

Вдруг он о чём-то задумался.

— А сам-то он куда девался?

— Не вы один — весь мир хотел бы знать, куда. Ответ на этот вопрос раскрыл бы загадку жизни.

— Ну ладно, я думаю, одному человеку не под силу знать всё на свете даже такому учёному, как вы.

Дженсен вытащил из заднего кармана брюк плоские золотые часы и с удовольствием поглядел на них:

— Ценная вещица. Не меньше чем в полсотни обошлась, наверно. И бумажник у него — у меня — солидный: полным-полно башлей! Ловко я всё обтяпал, правда?

Уэйн промолчал.

— А теперь за дело, — спохватился Дженсен. — Тело своё я припрячу так, чтобы оно само попалось на глаза легавым — то-то звону будет! Обрадуются нашли убийцу толстяка. И подумать только — начну новую жизнь с того, что окажу услугу полиции! — Его внимание переключилось на Уэйна. — Игрушка останется у меня и записи тоже. Вас я выпущу, как только доберусь туда, куда ясобираюсь добраться.

— Вы намерены освободить меня?

— А почему бы нет? Я ведь исправился, стал совсем другим человеком, не так ли? Можете болтать, сколько влезет, кто вам поверит? — Он удовлетворённо хохотнул. — Впрочем, даже если и поверят, то что из того? Что они смогут со мной сделать? Можете подробно описать меня, сфотографировать, передать им отпечатки моих пальцев — им всё равно меня не взять. Они не будут знать, кем я стану завтра или через неделю.

— Но вы ведь обещали уничтожить проектор?

— Кто, я? Зарезать курицу, несущую золотые яйца? Поищи другого дурака!

Застегнув пиджак, он враскачку прошёлся по комнате, стараясь не смотреть на обмякшее тело в кресле.

— Я ведь сейчас могу идти куда мне вздумается, делать что захочется: пусть соберут хоть всех свидетелей на свете, мне наплевать — кто меня может опознать? Да пока эти легаши раскачаются, я уже буду другой. — Он весело хлопнул себя по ляжкам, как если бы в голову ему пришла блестящая идея: — Чёрт возьми, да я мог бы занять место шефа полиции и руководить погоней за самим собой! Стоит мне захотеть, и я стану королём Сиама или президентом Соединённых Штатов!

Уэйн буквально похолодел от ужаса, когда осознал, сколько правды таилось в этих хвастливых заявлениях, Перед ним была сила — сила, перед которой оставались беспомощными закон и порядок. Это он, Уэйн, выпустил её на свободу, на радость и ликование всему преступному миру. О, конечно, Дженсен будет хранить свой секрет про себя, ревниво оберегая его от других нарушителей закона. Но он сам представлял собой угрозу — как индивид, вернее один из бесконечной вереницы неуловимых индивидов.

Десять часов спустя мысль эта по-прежнему не оставляла Уэйна. Он стоял на травянистой обочине давно не езженой дороги, следя за тем, как исчезает вдали щеголеватая, самоуверенная фигура преступника, мчавшегося навстречу абсолютной, ничем не стеснённой свободе.

Дженсен мог легко прикончить его — это нисколько бы не обременило его совести, но по каким-то не известным Уэйну причинам он этого не сделал. Быть может, негодяй испытывал злорадное удовольствие при мысли, что власти будут предупреждены о возникновении проблемы, разрешить которую не в их силах. А может, он боялся каких-либо случайных неисправностей в проекторе и оставил его автору жизнь, чтобы тот смог исправить возможные поломки.

Машина умчалась, подняв облако пыли. Уэйн следил за ней, пока она не скрылась из виду, в ушах его назойливо звучали слова: «Да я мог бы занять место шефа полиции…»

Сутулясь, он зашагал к ближайшей деревне. «Он может занять чьё угодно место, — бормотал Уэйн. — Чьё угодно». Он повторял эти слова до тех пор, пока они ему самому не надоели. Тогда он слегка изменил их и пробормотал: «Какое захочет!»

Он уставился на небо, на далёкую линию горизонта, он не замечал ни того, ни другого, ибо весь был захвачен новой идеей: «Какое захочет… Господи, это же мысль! Какое захочет!»


За двадцать лет своей бурной жизни вне закона Дженсен с успехом ухитрялся участвовать даже в самых рискованных предприятиях. Единственный промах, который он допустил, было второе убийство, чуть не стоившее ему жизни.

Он многому научился от своих собратьев по ремеслу, в совершенстве владел тактическими приёмами и методами своей профессии и в преступном мире пользовался репутацией человека опытного и ловкого. И эти-то опыт и ловкость были сейчас заключены в молодом теле, которое почти автоматически реагировало на любую криминальную ситуацию.

Шагая по направлению к маленькому провинциальному банку, Дженсен отдавал полный отчёт в своих способностях. Эти простаки хранят деньги так, как будто только и ждут, чтобы их прикарманил какой-нибудь грабитель-одиночка. Парочка угрожающих жестов, выстрел-другой в случае необходимости — и дело в шляпе. Проще и не придумать. Особую прелесть предстоящей операции придавали несколько деталей, завершавших представление.

На этот раз зрители обойдутся без эффектного зрелища поспешного бегства, головокружительных гонок, в которых полицейская машина буквально висит на хвосте у преступника. Не унизится он и до такого дешёвого мелодраматического приёма, как чёрная маска. Он просто войдёт, возьмёт, выйдет и спрячет. И всё.

Что он и сделал. Он появился в холле за двадцать секунд до закрытия, когда там не оставалось ни единого посетителя, и показал кассиру предмет, который небрежно вынул из кармана. Кассир выглянул в окошко и побледнел.

— Будешь молчать — я тебя не трону.

Чтобы слова его скорее дошли до сознания кассира, Дженсен чуть выдвинул вперёд дуло револьвера и подумал, удалось ли ему состроить такое свирепое лицо, какое он умел делать раньше.

— Бумажки заверни в пакет, я возьму его с собой. Пошевеливайся и не вздумай подать голос. Если мне понравится ваше обслуживание, я загляну к вам ещё разок.

Двигаясь как во сне, кассир поспешно запихивал пачки банкнот в мешок. Общая сумма была невелика. Дженсен и не рассчитывал, что в этой крохотной конторе с двумя служащими его ждёт большая добыча. Но ведь деньги как бы сами лезут в руки и помогут ему продержаться, пока он не подготовится к более крупным и дерзким набегам. Пятясь, он подошёл к двери, ведущей в кабинет директора, и ударом ноги распахнул её. Достойный глава банка полез в бутылку, но, увидев направленное на него дуло пистолета, проявил сообразительность, закрыл рот и поднял руки.

Две минуты спустя Дженсен покинул здание банка, тщательно притворив за собой входную дверь. Двое мужчин были заперты в директорском кабинете, но он даже не потрудился их связать. Воспользоваться телефоном им не удастся — об этом он позаботился. Чтобы выбраться наружу, им потребуется не менее пяти минут, а этого времени ему с лихвой хватит.

Не спеша он сел в машину, включил среднюю скорость и через две минуты спокойно запер награбленное в багажнике другого автомобиля, который и доставил его домой, в однокомнатную квартиру. Там он уселся перед окном и стал ждать. Шлем проектора покоился у него на голове, до ручки переключателя дотянуться было нетрудно.

Всё его внимание, однако, сосредоточилось на окне, выходившем на улицу.

Когда он протянул руку к переключателю, полицейская погоня только началась.


Он тщательно спрятал проектор. В конце концов это было важней всего. Драгоценный прибор требовал особого ухода. Его нужно было сохранить, чего бы это ни стоило. Он не мог потерять его, лишиться возможности им пользоваться. Ни за что, ни за какие деньги! Если бы ему когда-нибудь пришлось выбирать между аппаратом и добычей, он не задумываясь послал бы добычу к чёрту.

Рассуждая подобным образом, он небрежной походкой фланировал по улице, укрывшись за новым, несколько более скромным «фасадом»: руки засунуты в карманы грубых, домашнего изготовления брюк, топорные башмаки цокают по тротуару стальными подковками, губы выпячены — вот-вот засвистит. Смешное ощущение: счастья и ужаса одновременно. Вот он здесь — вне досягаемости, но в ушах ещё стоит предсмертный кошачий вопль.

Кучка возбуждённых прохожих столпилась на перекрёстке, извергают словесное стаккато: «Да, конечно, я помню… ничего подобного раньше не было… всегда говорил, когда-нибудь они… наглость-то какая, просто вошёл и взял, сколько было, а кассир… давно пора принять меры… был бы я там, я б в него чернильницей запустил».

— В чём дело, друзья? — спросил Дженсен, проявляя деревенское простодушие.

— Банк очистили, — сообщила расхлябанная личность. — Ты малость опоздал. Грабитель был один. Успел смыться. Сколько он взял, ещё неизвестно, но, думаю, кругленькую сумму.

— А! — Дженсен уставился на парня с выражением, которое, он надеялся, являло собой смесь деревенской хитрости и простоты. Он почесал затылок, надвинул на лоб кепку и слегка нагнулся к уху парня. — В двух кварталах отсюда, у часовни, стоит зелёный фургон.

— Ну и что?

— Он всё утро простоял у банка — я видел. За рулём сидел тип, знаешь, из тех, кому палец в рот не клади. Может, он и заметил что-нибудь, что пригодится полиции. Неплохо бы разыскать его и расспросить — он, возможно, ещё ничего не слышал о налёте.

— Вот это было бы классно, — воскликнул парень, в душе которого пробудилось желание поиграть в частного детектива. Он глянул на стоящих вокруг зевак. Те одобрительно закивали головами. — Ты пойдёшь? — спросил он Дженсена.

— Нет, тороплюсь на автобус. Да ты его не спутаешь — зелёный фургон, стоит позади часовни.

Он лениво зашагал прочь. Пройдя сотню ярдов, он оглянулся — никого из толпы не было видно, все отправились на розыски фургона. Представить себе, как развернутся дальнейшие события, было нетрудно. Они найдут фургон и сообщат об этом полицейским. Те наведут справки, узнают адрес его хозяйки и спросят у неё, где её постоялец. Она проведёт их наверх, в однокомнатную квартиру. И там-то они обнаружат труп грабителя. Директор банка и кассир без труда опознают его. Полиция обыщет квартиру, перевернёт вверх дном весь дом, вытрясет душу из хозяйки, но деньги всё равно не найдёт.

Ухмыляясь, он вернулся ко второму автомобилю и сел за руль. На заднем сиденье машины уютно уместился тщательно запакованный проектор. Никому и в голову не придёт связать ограбление с этой машиной, так что ему не о чем беспокоиться.

Да, это было идеальное ограбление. Загадка, не поддающаяся расшифровке. И ничто не помешает ему повторить его снова, и снова, и снова. Закон и порядок могут гоняться за ним до скончания века: им всё равно не найти разгадки.

Досадно только, что он не знает, в чьём каркасе он очутился на этот раз. Ведь какова бы ни была его новая телесная оболочка, он по-прежнему оставался Дженсеном, с его, Дженсена, сознанием и с его памятью. Изгнанная личность оставляла новому владельцу свой мозг, но не его содержание. Память, по-видимому, являлась не материальной записью на сером веществе, а своеобразной духовной производной. Учёным этот факт показался бы весьма интересным.

Он проверил содержимое своих карманов в поисках каких-либо бумаг, позволивших бы ему определить, кем он стал на этот раз. Впрочем, он знал, что так или иначе раздобудет сведения о себе, и не позже чем заведёт мотор, чтобы отправиться в места новой охоты.

— Эй, Сэм, где ты раздобыл этот лимузин?

Голос, прозвучавший совсем рядом, заставил его вздрогнуть и поднять голову. Из окна соседнего дома на него взирала флегматичная лошадиная физиономия. Челюсти её владельца ритмично двигались, пережёвывая жевательную резинку. Физиономия с тупым любопытством ждала ответа.

Итак, он был Сэм имярек. Мысль Дженсена работала стремительно. Если он отзовётся, он непременно рано или поздно запутается. Отрицать всё — вот самый безопасный выход из положения.

Его новое лицо не отличалось подвижностью, но Дженсен сделал всё возможное, чтобы растянуть его в приличествующей случаю гримасе, прежде чем повернуться en face в сторону своего собеседника:

— Лимузин мой, да я не Сэм.

— Что-о-о? — Лошадиная челюсть отвалилась, обнажив розовые дёсны. — Ты не Сэм?

— Именно это я и хотел сказать. Ты ошибся, приятель. Я был бы рад познакомиться с этим Сэмом. По-видимому, мы с ним двойники — ты, кажется, десятый, принявший меня за него.

— Да уж, режьте меня на куски, но вы — точная его копия.

— Ничья я не копия, а уж что касается точности…

И не докончив фразы, Дженсен включил мотор и укатил, оставив лошадиную физиономию в состоянии полнейшего отупения. В этой игре с телами была одна неприятная сторона: ты мог нарваться на популярную личность, а это всегда чревато неприятностями. В дальнейшем следует выбирать свои жертвы с такой же осторожностью, как и поле своей деятельности, решил Дженсен. Чужаки — вот кто ему нужен. Люди, появившиеся в этих местах недавно. Никому не известные приезжие. Иностранцы. Впредь ему следует быть более осмотрительным.


Чтение газет всегда доставляло Дженсену удовольствие. Ему нравился налёт таинственности, которым газетные писаки украшали описания нашумевших преступлений.

Вот и сейчас-уж как они расписали его шестое по счёту похождение! Если верить газетчикам, тип, совершивший последнее ограбление банка, пользовался репутацией чуть ли не святого с ангельски чистым прошлым. И вот он был обнаружен мёртвым, награбленное же добро бесследно исчезло. Оставалось загадкой, как человек с безупречной репутацией решился на такое дерзкое преступление, почему он оказался мёртвым и куда девалась его добыча. «Ха», хмыкнул Дженсен, пробегая глазами печатные столбцы. Кое-каким из этих писак нельзя было отказать в смекалке. Автор одной заметки, скрывшийся за инициалами А.К.Д. связал-таки это преступление с предыдущим. Он сопоставил некоторые общие черты: ограбление банка с применением одной и той же техники, грабитель — лицо безупречного поведения, которое вскоре оказывается мёртвым, а похищенные суммы при этом бесследно исчезают. В заключение, однако, репортёр обратил внимание читателей на тревожный факт — официально санкционированное уничтожение крупного урожая индийской конопли, из которой добывают гашиш, туманно намекнув при этом на тайное распространение наркотика в уважаемых кругах общества.

— Смех, да и только! — пробормотал Дженсен одобрительно.

И вдруг он увидел объявление — несколько слов, помещённых в отделе частных объявлений и для большей убедительности обведённых рамкой.

«X. М. Дж. Свяжитесь со мной. Готов откупить прибор за наличные. Выгодные условия.

Уэйн».
Дженсен задумался. Похоже на западню, в которой Уэйн играет роль приманки. С другой стороны, здесь говорилось о деньгах — наличными. А что, если на самом деле приготовили кругленькую сумму? Уж он сумеет извернуться — захватит деньги и обойдёт ловушку. На что даны человеку мозги, если он не в состоянии пошевелить ими хорошенько?

Он поехал в город и позвонил из автомата.

— Это я. Не хочу, чтобы меня засекли, поэтому выкладывай побыстрее.

— Послушайте, — раздался торопливый старческий голос Уэйна, — я нашёл иностранца, который полагает, что мой аппарат может быть полезен его стране. Он готов купить его.

— А почему бы тебе не построить ещё один такой же?

— На это уйдёт не меньше двух лет, а он не даст денег, пока не увидит машину. Времени на размышление у меня немного. Дженсен, мой клиент молод и чрезвычайно богат…

— Я подумаю, — буркнул Дженсен и повесил трубку, не дав Уэйну закончить фразу.


Сутки спустя он решился пойти на сделку. Ему она сулила только выгоду. Тело, в котором он пребывал в настоящее время, для закона не представляло никакого интереса. Благодаря предыдущим операциям он собрал немалую толику денег, но был не прочь сорвать куш и с Уэйна, не расставаясь с проектором, конечно. У него на этот счёт сложился недурной план — идейка первый сорт!

Он позвонил из другого города:

— Я готов принять предложение — всё зависит от условий, — заявил он.

Уэйн спросил:

— Сколько вы хотите?

— А на сколько раскошелится ваш набоб?

— Не знаю. Он готов заплатить крупную сумму, но не пойдёт на вымогательство. Если вы согласны продать прибор, назовите цифру. С чего-то ведь придётся начинать.

Уверенность Уэйна в высокой покупательной способности иностранца подогрела любопытство Дженсена.

— Что он за тип, хотел бы я знать?

Хотя Уэйн и пытался казаться спокойным, в его голосе послышались нотки возбуждения.

— Он из Европы. Ему около тридцати, и он очень, очень, очень богат. Он обручён с самой красивой девушкой сезона, которая, насколько мне известно, сама далеко не нищая. Вы понимаете, что на этой стадии переговоров я не могу открыть вам его имя, но смею заверить, что у него больше денег, чем у кого-нибудь из тех, с кем мне приходилось иметь дело прежде.

— Хорошо. Я сам с ним переговорю.

— Но…

— И никаких фокусов, — предупредил он жёстко. — Я вешаю трубку. Мы и так слишком долго разговаривали. Я позвоню тебе ещё раз. Позаботься о встрече. И передай ему, что цифра будет умопомрачительной.

Когда он повесил трубку, рот его растянула широкая ухмылка. Иностранец, купающийся в деньгах и собирающийся жениться на светской львице. Вот будет здорово!


Всё складывалось как нельзя лучше. Узкая улочка не шире пятидесяти ярдов — отделяла его комнату на третьем этаже от апартаментов иностранца, находившегося на том же уровне. Глядя в окно, Дженсен мог следить за тем, что происходило напротив.

Конечно, ему могли подстроить какую-нибудь хитроумную западню, но он любую хитрость превратит в жестокий фарс. Рассказ Уэйна о богатом иностранце мог оказаться блефом, но, с другой стороны, он мог быть и правдой. Так или иначе он, Дженсен, ничего не терял, зато в случае удачи…

Что касается его, риск был невелик: либо он переселится в мускулистый каркас ловкого детектива, приготовившегося убить его, как только он войдёт в комнату, либо приобретёт благородный облик иностранца, у которого денег — куры не клюют.

Да, уж этот Дженсен явно не дурак. Те, у кого варит котелок, не попадают в лапы правосудия. У него хватило соображения догадаться, что Уэйн способен подстроить ему ловушку. Старик ведь может попытаться выманить Дженсена из тела, а потом подсунуть ему куклу или даже труп, зная, что без телесной оболочки сила Дженсена улетучивается как пар. Мудрец знает, как опасно недооценивать своего противника. Он же, Дженсен, — сама мудрость!

В мощный бинокль он изучал окна напротив. Тип, находившийся в глубине комнаты, был жив — живее некуда, тут уж сомневаться не приходилось. Ему не сиделось на месте, и время от времени он выглядывал из своего окна, бросая осторожные взгляды вниз, на улицу. Дженсен мог без труда разглядеть его лицо и фигуру.

Будущая жертва довольно точно отвечала описанию Уэйна — около тридцати, плотный, одет чуть-чуть вызывающе. И во всём его облике было нечто вызывающее, а бриллиант на среднем пальце левой руки просто слепил глаза. Его гладко зализанные волосы и грубоватое лицо показались Дженсену знакомыми — наверно, он видел того типа на фотографии, скорее всего на глянцевитой странице популярного журнала, об руку с потрясной дамочкой, а на переднем плане — только что подстреленный тигр.

Как бы то ни было, наружность этого человека пришлась Дженсену по вкусу. В выборе очередного тела, как и в выборе нового пальто, чем ты придирчивее, тем лучше. Предлагаемая модель отличалась прочностью и модной линией покроя, к тому же ничего не стоила! А Дженсен был не из тех, кто смотрит в зубы дарёному коню.

Интересно, есть ли у его жертвы какой-нибудь высокомерный дворецкий, который умеет произносить: «Да, милорд», «Нет, милорд», «Конечно, милорд»? Он, Дженсен, предпочёл бы, чтобы такой дворецкий существовал. Ах, да, придётся отучиваться от некоторых неблаговидных привычек, научиться произносить «нет» вместо «не». Но игра стоит свеч!

Красавчик опять появился у окна, бросив подозрительный взгляд на автомобиль, стоявший у тротуара. Затем он повернулся и сказал несколько слов кому-то, кто скрывался в глубине комнаты.

Дженсен бросил не менее подозрительный взгляд вниз и вдруг обнаружил лёгкую фигуру седовласого Уэйна. Достойный джентльмен торопливо направился к дому, сохраняя свой обычный сосредоточенный вид. Не оглянувшись, не проявив ни малейших признаков беспокойства или неуверенности, Уэйн вошёл в дверь, ведущую в апартаменты иностранца, который по-прежнему не спускал глаз с автомобиля внизу.

Пора! Бросившись к креслу, Дженсен тяжело плюхнулся в него и включил проектор. Многократные повторения придали его движениям уверенность и автоматизм, что, однако, не лишило его ощущения важности происходящего. В аппарате с его таинственным шлемом по-прежнему было что-то зловещее, напоминавшее о том, что всем радостям на свете рано или поздно приходит конец.

Живительная сила начала вливаться в преступника. Он пожирал глазами человека, находившегося за окном противоположной комнаты. Дженсену удалось внести некоторые усовершенствования в детище Уэйна. Садясь в кресло, он слегка откидывался назад, так чтобы покинутое им тело, поникнув, надавило на кнопку и выключило проектор. Отлично придумано — вполне в стиле Дженсена! Он очень гордился собой.

Тридцать секунд — и он был свободен. И мгновенно очутился на другой стороне улицы, в другой комнате, в другом теле — чудовищная трансформация совершилась с обычной стремительностью.

Ощущение небывалого триумфа, сознание сокрушительности своей силы пронизало его «я», когда оно вступило в смертельную схватку с душой противника, упорно цеплявшегося за свою телесную оболочку.

Жертва оказалась крепким орешком. Она сопротивлялась с такой яростью, злобой и беспощадностью, как ни одна другая душа, с которой Дженсену приходилось иметь дело. Чтобы сохранить свой каркас при себе, этот красавчик сражался с жестокостью и упорством доисторических ящеров.

На протяжении почти целой минуты сопротивляющееся тело пьяно вихлялось из стороны в сторону, дёргалось и даже раз упало на пол, извиваясь в конвульсиях, и как бы пытаясь изрыгнуть что-то, затем поднялось и в изнеможении опустилось на стул.

Физические силы почти оставили Дженсена, хотя душевная мощь его оставалась неизменной. Он понимал, что без помощи проектора ему бы ни за что не удалось сломить тигриную волю противника. Но вот он снова вышел победителем из схватки и снова услышал шипение, с которым гасла искра жизни, обращаясь в ничто.

Капли пота выступили у него на лбу, он прислонился к спинке стула, из горла его вырвались какие-то странные, похожие на всхлипывание звуки. Ноги казались ватными. Это было тяжёлое, мучительное сражение, и он его выиграл.

Ай да Дженсен! Когда дверь в комнату отворилась и на пороге появился Уэйн, его встретила широкая ухмылка Дженсена.

— Жаль, жаль, — невозмутимо произнёс Уэйн.

— Чего это вы разжалобились?

— Вы оставили свой револьвер в комнате напротив.

— О каком это револьвере вы говорите?

— О том, который принадлежал Дженсену.

— Значит, вы догадались?

Дженсен уселся на кончике стола. Он был счастлив. Он чувствовал себя прекрасно. В отличной форме — вот как это называется. Полон энергии и уверенности в себе!

— У вас, конечно, котелок варит, ничего не скажешь. Вы многое могли предвидеть. Но вот всех возможностей своей машины даже вы учесть не смогли, и вы поверили, что я продам её, а?

Он загоготал и мгновение озадаченно прислушивался к хриплым, вульгарным звукам своего нового голоса. Но тут же рассмеялся снова.

— Дурак бы я был, если б добровольно отдал вам отмычку к дверям в бессмертие.

Стоя в дверном проёме, Уэйн сказал:

— Да, да, бессмертие. Нет такой суммы, за которую бы его можно было купить. — Он провёл рукой по своим редеющим волосам. — Мой прибор великолепен. У меня нет причин его стыдиться. Единственный недостаток этого прибора в том, что он опередил своё время. Человечество ещё не готово к тому, чтобы принять его.

Усталые глаза учёного встретились с наглым взглядом Дженсена.

— Я решил его уничтожить.

— Чёрта с два ты это сделаешь! — Дженсен повелительно взмахнул рукой. — Да не торчи ты тут, как кукла! Входи! Я сгораю от нетерпения узнать, какая же я теперь важная шишка.

— Ах, да, конечно, — мягко согласился Уэйн.

Он вошёл в комнату. Четыре высоких, широкоплечих, спортивного вида человека последовали за ним.

— Вы, — очень важная шишка, и вас зовут Энрико Рапалли.

В мозгу Дженсена вспыхнул дьявольский фотомонтаж — кровавая галерея жертв неслыханных по жестокости преступлений. Большинство из них были совершены в то время, когда он, Дженсен, находился в тюрьме, и ему только раз привелось увидеть лицо короля гангстеров. Ничего удивительного, что это лицо показалось ему знакомым. И совсем уже не удивительно, что душа этого человека с таким звериным упорством сражалась за своё тело.

— Я отправился в полицию и всё рассказал, — продолжал Уэин. — Выяснилось, что они засекли Рапалли и готовились его схватить. Им понравился мой план — они согласились повременить с арестом убийцы, использовав его в качестве приманки. В течение долгих десяти дней моё объявление появлялось во всех газетах, пока вы на него не клюнули. Я назначил вам свидание в логове Рапалли. Мы устроили так, что квартира напротив оказалась свободной. Как только вы сняли её и перенесли туда проектор, я понял, что на этот раз вам не уйти. — Он снова откинул волосы со лба. У него было очень усталое лицо. — А теперь я уничтожу свой прибор.

— Пошли, Рапалли, — резко бросил один из пришедших с Уэйном мужчин. Он положил свою огромную лапу на плечо Дженсена.

— Я не Рапалли! — завизжал Дженсен. — Я… Я…

— А кто же ты тогда? — Кривая усмешка как бы приклеилась к губам вошедшего. — У тебя лицо Рапалли, его тело, отпечатки его пальцев, а ведь закону ничего больше и не требуется.

— Будьте вы прокляты! — завопил Дженсен, когда наручники защёлкнулись на его запястьях. В бешенстве, с налитыми кровью глазами он следил за направившимся к двери Уэйном, с губ его слетала грубая брань.

Уэйн обернулся, посмотрел на него с чисто академическим интересом и промолвил мягко:

— Рапалли, мне вас искренне жаль. Без сомнения, вы получите то, что заслужили. Это очень печально, конечно, если считать, что смерть полнейшее уничтожение, — он сделал небольшую паузу, затем продолжал: — Но если это не так, если вашей душе предстоит встретиться с теми, кто её давно поджидает, мне страшно подумать, что с вами будет.

Перевод: Р. Рыбакова

Тайна мистера Визеля

Нас было шестеро в душном купе старого железнодорожного вагона. Напротив меня сидел толстяк Джо. Я узнал его имя из обращений к нему менее толстого человека, его соседа, которого звали Эл. Место у стола было занято коммивояжёром с усталыми, но цепкими глазами. Напротив него сидела молодая пара, притворявшаяся, будто может обходиться без воркования.

Последние семьдесят миль Джо и Эл провели за анализом политического положения — вели его раскатистым полушёпотом и с мрачным усердием. Комми делил своё внимание между их беседой, «Теплотехническим справочником» с ушастыми страницами и любительской игрой молодой четы в ветеранов брака. Грохоча и сотрясаясь, длинный поезд прокладывал себе путь по стрелкам, быть может, полусотни пересекавшихся линий. Вдруг раздались визг и шипение тормозов. Джо и Эл замолчали. Мы услышали удары и хлопанье дверей.

— Манхэниген, — сказал комми, протирая запотевшее окно. — …И идёт дьявольский дождь.

Неожиданно дверь нашего купе распахнулась, и в него, дробно семеня ножками, вошёл маленький человечек. Заботливо закрыв за собою дверь, он широко улыбнулся нам и выбрал место на противоположной скамье, между Элом и коммивояжёром.

— Какой ливень! — заметил он, вытирая дождевые капли на лице большим малиновым платком. — Прекрасно! — Он снова просиял и восторженно вздохнул. — Это живительная влага!

Как обычно бывает в подобных случаях, все взоры обратились к вошедшему. Он был новым спутником наших бездельных часов, предметом внимания, разнообразящим скуку. Выпрямившись, любезно улыбаясь, сдвинув ножки на полу, он баюкал свой баул на коленях и терпеливо сносил наше любопытство.

У него было круглое, пухлое, гладко выбритое лицо и ротик проказливого эльфа. Волосы железно-серые, довольно длинные, очень кудрявые. Тельце было снабжено небольшим брюшком, а ножки только-только доставали до пола.

Странными были только его глаза — слишком подвижные, слишком проворные.

— Поезд немножко опаздывает, ребята, — весело сказал он.

— Мы пришли с опозданием на двенадцать минут, — сообщил комми. — Там, впереди нас, на линии что-то случилось. — Он наклонился вбок, пытаясь рассмотреть баул маленького человечка.

— Это плохо, — сказал человечек. — Быстрота — одна из основ действия.

— А остальные какие? — опросил, ухмыльнувшись, комми.

— Энергия, предусмотрительность и воображение, — самодовольно отозвался человечек. Он отечески улыбнулся молодой чете, немедля возобновившей любованье друг другом.

Комми опустился на место и углубился в свою книгу. Сказав согласное «угу», Джо прекратил споры с Элом и уставился через живот своего товарища на новоявленного оракула. Человечек обратил своё общительное сияние ко мне.

Тогда-то моё внимание и привлёк его баул, на который украдкой поглядывал комми. Необыкновенный баул. Цилиндрический, с ручкой посредине, сделанный из кожи, напоминающей змеиную, какого-то загадочного экзотического существа — окраски, не поддающейся описанию. Ни крышки, ничего, похожего на замок. Я лишь мельком заметил яркую наклейку на конце, обращённом к коммивояжёру. Вскоре я потерял к баулу всякий интерес, протёр окно и стал следить за дождливым пейзажем, проносящимся мимо со скоростью шестьдесят миль в час.

Мы покрыли миль тридцать, прежде чем моё внимание вновь обратилось к баулу. Эл и Джо молчали, погрузившись в сонные размышления. Но комми украдкой напряжённо изучал невозмутимого человечка, да и молодая пара не опускала с него глаз.

Проследив за направлением взглядов юной четы, я увидел, что они тоже смотрят на баул. Его владелец повернул его так, что конец баула был теперь обращён к нам. Мы ясно видели наклейку. Она выглядела совершенно необычайно.

На клочке глянцевитой бумаги, размерами примерно шесть на четыре дюйма, в ярких красках было изображено громадное здание, похожее на огромную розовую пирамиду и усеянное тысячами окон. Внизу шла отчётливая строка волнистого шрифта, сходного с арабским.

— Скоро ли мы прибудем в Фарбург? — спросил человечек.

— Минут через десять, — ответил я, и мой взгляд опять вернулся к баулу.

— Благодарю вас, — отозвался человечек крайне вежливо. Его улыбка была всеобъемлющей.

Занятная штука — эти украшения на бауле. У меня их было много, в своё время я коллекционировал этикетки, ярлыки и наклейки всех отелей и путей — от Леопольдвиля до Тонга-Табу, но никогда не видел ничего подобного. Не встречал я и шрифта, похожего на изображённый на рисунке. Чей он был: персидский, санскрит, арабский?..

Комми выказывал больше интереса и настойчивости, чем кто-либо из нас. Подняв любопытные глаза, он спросил:

— Иностранец?

— О, вполне, — заверил очень решительно человечек. Отвечал он довольно охотно, но лаконично.

Эта наклейка вызывала у меня танталовы муки. Где и кто пользуется письменами такого рода и что это за страна с небоскрёбами, похожими на розовые пирамиды?

Спрос — не беда, во всяком случае. Я не люблю, когда меня считают слишком любопытным, но человечек казался достаточно добродушным, чтобы не рассердиться на один-два вопроса. Юная чета всё ещё смотрела зачарованным взглядом на наклейку, а комми ёрзал на месте, пытаясь взглянуть ещё раз. Даже Эл и Джо начали ощущать присутствие чего-то таинственного и загадочного.

Когда поезд застучал на стыках, то баул запрыгал на пухлых коленках его владельца. Поверхность баула начала играть и переливаться разными красками.

— Я очень извиняюсь, мистер… э…?

— Визель, — сказал человечек чрезвычайно удовлетворённо. — Меня зовут Визель.

— Очень приятно. А меня — Рассел. Я не хочу показаться нахальным, но эта наклейка на вашем бауле…

— А, да, наклейка, — сказал он. — Обыкновенная отдельная наклейка. Вы знаете, как они нашлёпывают их. Весьма украшает, и если вы коллекционируете…

— Меня интересует здание, изображённое на ней.

— Ах это! — Теперь все насторожились. — Это «Отель Красных Гор».

— А надпись? — настаивал я. — Признаюсь, я её не понимаю.

Он просиял и сказал:

— Надпись — чистейший комрийский язык, скорописный шрифт, который можно назвать стенографическим.

— Вот как? — Я запнулся, окончательно обескураженный. — Благодарю вас. — Я уже сожалел о своих расспросах.

Он положил свой баул поудобнее, но держал всё так же крепко.

В купе воцарилось недоумённое молчание…

Поезд подходил к Фарбургу. Я поднялся, влез в свой плащ, готовясь выходить. Маленький человечек сделал то же.

Комми не смог дольше устоять. В глазах его было написано отчаяние, ибо загадочный мистер Визель стоял уже у двери с баулом в руке, ожидая остановки поезда.

— Скажите, мистер, где, во имя ада, находится «Отель Красных Гор», и какие дьяволы пишут на чистейшем комрийском языке?

Поезд останавливался.

— Марс и марсиане, — спокойно произнёс мистер Визель. Затем открыл дверь и вышел. Я последовал за ним и оглянулся. Эл и Джо уныло смотрели нам вслед, вид у них был ошеломлённый. Комми огорчённо наклонился к молодой чете.

— Вот видите? — говорил он. — А я поначалу попался на удочку, клюнул, чёрт возьми!.. Наговорил нам, шельма, всякой чепухи и смылся…

Я нагнал человечка, когда тот рысцой трусил к выходу. Он улыбнулся, увидев меня.

— Вы не поверили, — с удовлетворением заметил он. — И никто не верит. Своего рода парадокс. И это позволяет беспрепятственно ходить повсюду, не подвергая себя опасности.

Не зная, как реагировать, я спросил:

— Куда вы идёте?

— Поглазеть, поглазеть по сторонам, — ответил он весело. — И в самом деле, я хочу увидеть и узнать возможно больше за оставшееся время. — Он улыбнулся мне, размахивая баулом. — Знаете, меня предостерегали, что путешествие будет опасным и что здесь за мной будут охотиться, как за югаром в пустыне. Но нет! Ни одна душа не верит ни слову, а это всё упрощает.

— Братец, — сказал я, — такой рассказ, конечно, трудно проглотить…

Толпа сбилась около дверей, и у выхода мы задержались. Я достал свой билет.

Визель семенил впереди меня. Я шагал за ним следом. Совершенно невозмутимо он предъявил контролёру пустую руку. Тот, небрежно взяв ничто из его руки, пробил это ничто компостером и бросил в свой ящик. Затем он взял билет и у меня.

Я не успел опомниться, как Визель сказал:

— Так приятно было познакомиться с вами… Прощайте! — Он побежал и вскарабкался в подъехавшее такси.

Мысли у меня кружились. Уж не померещилось ли мне?! Но ведь я и впрямь видел такси, видел прохожих. Нет, он, должно быть, загипнотизировал контролёра.

Мотор такси заработал как раз, когда я подбежал к машине. Я сунул голову в окошко, хотел было сказать что-то и вдруг увидел, что на меня таращатся разгневанные глаза седовласой, полногрудой матроны. Она пронзила меня взглядом сквозь лорнет.

— Молодой человек! — резко бросила она.

— Простите, леди, — извинился я. Автомобиль тронулся.

Я следил, как он прошумел по скату на улицу. Чёрт возьми, я видел, как Визель садился в это такси. Почти перед моим носом. Он не мог быть марсианином, всё это чепуха! И даже если бы он и был им, то не мог бы мгновенно превратиться в пожилую, представительную даму.

Конечно, он не мог.

Нет, не мог…

Издав дикий вой, я бросился вслед за машиной. Слишком поздно, конечно.

Визель это или нет, но она держала его баул!

Перевод: З. Бобырь

Миролюбивый тигр

Миролюбивый тигр жил в густом тропическом лесу. Там было очень душно и влажно, и влага крупными каплями падала вниз. Кроны деревьев заслоняли и без того тусклый свет, поэтому в лесу было сумрачно. Стволы деревьев, подобно гигантским колоннам, уходили вверх и утыкались в густой нескончаемый туман. Пространство между деревьями занимали густые разноцветные травы.

Сэм Глисон стоял на коленях. Полянка, сдавленная со всех сторон растительностью, вполне сошла бы за неф лесного храма. Но Сэму, чуть ли не по пояс утопавшему в траве, было не до молитв. Посмотрев на неподвижно лежавшую зеленокожую девочку, он влил ей в рот ещё несколько капель аммонизированной хинной настойки. Поодаль стояли четверо взрослых зеленокожих и внимательно наблюдали за его действиями. Девочке было всего несколько лет от роду. По венерианским представлениям совсем малышка. Наверное, сестра кого-нибудь из этой четвёрки. Вряд ли она достигла возраста, когда детей начинают учить письму.

Туман оседал на листве деревьев и по пути вниз превращался в звонкую капель. Девочка облизала губы и вздрогнула. Четверо наблюдателей опёрлись на свои духовые ружья, не сводя с ребёнка глаз. Девочка снова вздрогнула, потом открыла блестящие, как у кошки, глаза. Ручонка расправила сплетённую из травы юбочку. Девочка попыталась сесть.

— Вскоре ей станет намного лучше, — сказал зеленокожим Сэм. Он подал им знак приблизиться. — Сядьте рядом с ней, чтобы она смогла прислониться к вашим спинам. Посидите так столько времени, сколько курится одна сигарета. Потом дайте ей выпить всё, что здесь есть.

Сэм подал одному из взрослых маленький пузырёк.

— Лекарство обязательно ей поможет. Когда она выпьет всё, отнесите её домой и уложите спать.

Сэм встал с лёгким хрустом в коленных суставах. Закрыв сумку, он прицепил её к заплечному ремню и передвинул на спину. По его морщинистому лицу струился пот, собираясь капельками в седой козлиной бородке. Такие же капельки блестели в его седых волосах, никогда не знавших шляпы.

— За твою помощь этому ребёнку, землянин, ты теперь будешь отцом отца её отца. Поющие камыши обязательно расскажут об этом деревьям, — произнёс на своём быстром певучем языке зеленокожий.

— Я привык, — улыбнулся Сэм. — Не реже чем раз в месяц я становлюсь чьим-то прадедом. А дети — везде дети. Даже по другую сторону Млечного Пути.

Зеленокожие не ответили. Иногда они без всякой видимой причины вдруг замолкали, и Сэму до сих пор становилось несколько не по себе от таких внезапных перемен в их поведении. Покинув туземцев, он дошёл до конца полянки и углубился в дебри тропического венерианского леса. Тропинка, по которой он шёл, была почти неразличимой. Где-то через час он доберётся до своей одинокой хижины.

За спиной Сэма раздался хрипловатый свист. Свист долетел с полянки, скрытой теперь стволами могучих деревьев. Не сбавляя шага и не оглядываясь, Сэм прислушался. Вскоре сзади и по обе стороны от него слегка зашелестела трава. Незримые телохранители старались быть ещё и неслышимыми. Сэм знал, что они будут сопровождать его до самого дома, и изо всех сил делал вид, будто ничего не замечает. Дипломатия, неизбежная в здешних местах. Обе стороны проявляли взаимную вежливость: землянин, стараясь не замечать свой эскорт, а туземцы — не позволяя их другу путешествовать по лесу без телохранителей.

Войдя в тёмную хижину, Сэм осторожно приблизился к окну, желая хотя бы мельком увидеть свой эскорт. Туземцы имели обыкновение окружать его хижину невидимым кольцом и ждать, пока он не зажжёт свет. Только однажды ему удалось заметить их тени, быстро исчезнувшие за деревьями. Вздохнув, Сэм зажёг керосиновую лампу, раскрыл свой полевой журнал и чётким твёрдым почерком записал:

«Сегодня днём я вновь увидел возле своего окна зеленокожего туземца. Он стоял неподвижно, точно статуя, и терпеливо ждал. Мне так и не удалось убедить туземцев, чтобы в случае необходимости они стучались в дверь или просто заходили внутрь. Они по-прежнему считают это недопустимой дерзостью. И потому они продолжают стоять и ждать, пока я случайно их не увижу. Посланец сообщил мне, что к северу от моего дома, в часе ходьбы, заболела маленькая девочка. По его словам, её мучили сильные боли в животе. Как я и предполагал, у ребёнка оказалась лихорадка Редера. К счастью, я поспел вовремя. Сильная доза хинина сделала всё остальное».

Сэм перестал писать, задумчиво поглядел на стену хижины, пощипал бородку и произнёс, разговаривая сам с собой:

— Вряд ли стоит писать, что это уже седьмой случай заболевания ребёнка. Я уже писал об этом в официальных отчётах, а повторения раздражают земных чиновников. Но я по-прежнему считаю, что у старушки-Природы есть лекарства от всего. И где-то здесь обязательно растёт хинное дерево или его полноценный местный заменитель.

Отложив журнал, Сэм встал и снова выглянул в окно. Тусклый день медленно переходил в светящиеся сумерки, называющиеся венерианской ночью. Где-то в вышине живой флейтой зазвучали птичьи трели. Сэм сделал лампу поярче, подошёл к полке с книгами и в который раз скользнул глазами по корешкам. Книг было совсем немного: «Лекарственная флора» Хауэрда Сакса, «Корень всякого блага» профессора Вентворта, «Природные целительные средства» Гуннара Яльмсена, «Теория Ханнемана» доктора Рейли и ещё дюжина других. Все их он успел прочесть не по одному разу. Наконец Сэм вытащил книгу Уолтера Кайзера с довольно странным названием «Как съесть каннибала» и уселся, раскрыв её наугад.

«В общении с примитивными народами необходимо с самого начала показать им своё безусловное главенствующее положение, сделав это твёрдо и недвусмысленно. В дальнейшем эта позиция должна неукоснительно сохраняться, а всякий, дерзнувший оспорить ваши права хозяина, должен получать суровый отпор. Это означает: будучи честными, вы одновременно должны быть твёрдыми, жёсткими, если того требуют обстоятельства, и даже жестокими, если иначе никак нельзя. Дикарь понимает только грубую силу и больше ничего. Возможно, это утверждение придётся не по вкусу рафинированным завсегдатаям каких-нибудь гуманистических обществ в Нью-Йорке или Лондоне, но когда вы окружены дикими и враждебными племенами и на ваших плечах лежит тяжкое бремя ответственности, вам и только вам решать, как и когда…»

Сэм нахмурился. Он всегда хмурился, когда перечитывал этот абзац. Он искренне восхищался Кайзером — одним из выдающихся людей Земли. Нынче Кайзер занимал пост Верховного инспектора по делам отсталых народов Юго-Восточной Азии. Казалось бы, недопустимо сомневаться в суждениях человека, написавшего всё это на основе собственного богатого опыта. Авторитет Кайзера был очень велик, однако некоторые его мысли вызывали у Сэма явный протест.

«Что же касается миссионеров, эти прекрасные люди часто становятся жертвой собственного энтузиазма. Мне нравится встречаться и беседовать с ними, но только не в тех местах, где царит первобытное беззаконие. Достаточно бросить взгляд всего на один список этих храбрых служителей Господа, убитых и замученных даяками[1] по обеим берегам реки Флай на Борнео[2], чтобы убедиться: они поторопились. Миссионерам следовало прийти в эти края позже, когда здесь появятся первые всходы цивилизованной жизни. Прежде чем учить диких и кровожадных аборигенов любить Бога, они должны хорошенько научиться бояться Его».

В концеконцов, утешал себя Сэм, эту книгу Кайзер написал давно. Тогда он был молодым и порывистым. Возможно, сейчас он изменился, ведь с возрастом люди всегда меняются. Кто знает, может, теперь он стал гораздо терпимее и мудрее. Нынче имя Кайзера стояло в одном ряду с такими мудрыми и уважаемыми людьми, как прославленный Консул Луны Виктор Херн и не менее прославленный Хабес Андерсон, Консул Марса. Их заслуженно считали великими и талантливыми людьми, надёжными столпами цивилизации, объявшей Землю и делающей уверенные шаги на других планетах.

Успокоив себя этими мыслями, Сэм Глисон лёг спать.

Весь следующий день его ум и руки были плотно заняты работой. Помимо необходимости самому готовить себе еду и прочих житейских забот Сэм должен был завершить немало других дел. До отлёта корабля на Землю оставалось менее трёх недель. Если бы корабли летали чаще, он мог бы не так спешить.

Но корабли летали раз в восемь месяцев, и Сэм просто не имел права пропустить этот рейс, поскольку у него накопилось много материала для отправки на Землю.

Многое уже было им упаковано, но кое-что ещё надлежало подготовить. Нужно обязательно сделать цветные фотографии восьми удивительных экземпляров Odontoglossum venusti. Помимо снимков надо будет зарисовать растения, а потом высушить и успеть упаковать, пока они не пожухли. Сэм добыл семнадцать образцов древесной коры, из отвара которой, если верить туземцам, они получали наркотик-сырец, аналогичный кокаину. Он подробно записал весь процесс приготовления. Этим возможности Сэма исчерпывались. В его незамысловатой хижине не было оборудования для подробного анализа, да и он сам не являлся квалифицированным химиком-аналитиком. Сэм был всего-навсего полевым коллектором, работавшим от Национального Ботанического института. Все лабораторные исследования производились уже в институте.

Его акварельные рисунки цветов были изумительно талантливы, однако для института они являлись не более чем иллюстративным материалом, создаваемым в целях экономии фотоплёнки. Вряд ли в будущем какой-нибудь ценитель искусства станет охотиться за подлинниками Глисона. Уложив рисунки вместе с хромограммами, Сэм поместил цветы в восемь чашечек из кварцевого стекла, присыпал сверху мелким серебристым песком и отправил их в свою печурку сушиться. Почувствовав, что за дверью кто-то есть, он распахнул её. Футах в десяти от двери стоял зеленокожий с духовым ружьём в руках. Он терпеливо ждал. Даже его суровое лицо выражало бесконечное терпение.

— Что случилось? — спросил Сэм.

— Землянин, Голос моего народа желает говорить с тобой.

Сэм огляделся и обеспокоенно пощипал свою бородку. Зеленокожий пришёл не один; между деревьями стояло ещё несколько туземцев. Телохранители.

— Прости меня, но я не могу пойти. Я очень, очень занят.

Сэм глядел прямо в большие кошачьи глаза туземца.

— Я бы очень хотел пойти, но не могу. Прости, — как можно мягче сказал он.

Все восемь цветков Odontoglossum venusii успели высохнуть и не потерять вида. Сэм достал их из плиты и аккуратно поместил каждый цветок в коробочку для образцов. Дневная духота нарастала, и его опять прошиб пот. В уголках глаз заблестело множество крошечных капелек. Закончив работу, Сэм перекусил, немного отдохнул, раздумывая о том и о сём, после чего вновь открыл дверь хижины. Прошло не менее двух часов, однако и зеленокожий, и его соплеменники продолжали неподвижно стоять и терпеливо ждать.

— Я же тебе объяснил, что не смогу пойти.

— Да, землянин.

Голова Сэма по-прежнему была занята цветами, травами и образцами древесной коры, не говоря уже о необходимости завершить всю работу в срок и не опоздать к отлёту корабля. И всё же он немного насторожился.

— Зачем я понадобился Голосу? — спросил он, чтобы узнать подробности.

— Ты спросил, я говорю. По ту сторону гор шестеро стали добычей смерти, убив друг друга. Трое наших и трое ваших. Узнав про это, Голос сказал, что ему нужно говорить с Седым Сказителем или с тобой. «Лети как птица и приведи мне одного из них». Так велел мне Голос.

— М-да, — пробормотал Сэм.

За четыре года, прожитых среди зеленокожих, он ни разу не встретился ни с кем из Голосов, как туземцы именовали племенных вождей. В другое время он отправился бы не задумываясь, но только не сейчас. Сейчас ему не то что каждый день — каждый час дорог. Путешествие отнимет у него целую неделю. Сэм не мог пожертвовать таким временем.

— Ты говорил с Седым Сказителем? — спросил он посланца.

— Землянин, мы уже навестили его.

— И он не смог пойти?

— Он согласился и даже прошёл короткий путь. Потом он напряг свой дух и прошёл ещё немного. Но после этого у него ослабли ноги.

— Никак и он заболел?

Хижина пожилого миссионера отца Руни находилась в шестидесяти милях к югу. Как и Сэм, он жил совершенно один. Если старик занемог, дело дрянь.

— Седой Сказитель сказал нам: «Я стар и слаб, и мои старые ноги отказываются мне подчиняться. Идите к Сухопарому. Скажите ему, что мой дух хотел бы пойти, но тело не пускает».

— Обожди, я сейчас, — сказал Сэм.

Он спешно привёл в порядок заваленный образцами и бумагами стол, взял сумку и убедился, что там есть всё необходимое для дальней дороги. Шляпы у Сэма не было, как никогда не было и оружия. Наверное, они с отцом Руни — единственные из двух тысяч землян на Венере, кто не нуждался в револьверах и карабинах.

Перед уходом Сэм достал давнишнее письмо, присланное ему с Земли. Содержание этого письма он знал наизусть. «Вас нанимали для ботанических, а отнюдь не для этнографических исследований… ожидалось, что вы будете больше времени посвящать изучению флоры и не тратить его на местную фауну… положение туземного населения входит в компетенцию соответствующего департамента… последнее предупреждение… будем вынуждены вас уволить». Сэм разорвал письмо и смахнул бумажные клочки в печь — прямо на мерцающие янтарные угли. Дерзко мотнув бородкой, он вышел из хижины.

Туземцы и не догадывались, что земляне создали специальный департамент, ведающий их жизнью. Они обращались к тем, кому доверяли. Если не смог пойти отец Руни, он, Сэм Глисон, пойдёт вместо захворавшего старика. Он просто обязан пойти. Если земляне хотят жить в мире, они должны знать, что на Венере есть свои тигры.

Зеленокожий посланец неслышно двигался впереди. Сэм твёрдым, решительным шагом шёл за ним. Телохранители замыкали шествие. Через несколько часов туман опустился ниже и сверху начали падать крупные капли росы.

До ближайшей деревушки пришлось добираться весь вечер и часть ночи. Венерианский лес не знал ни лунного, ни звёздного света, зато в нём росли светящиеся травы. Иногда, словно призрак великана, впереди вырастала переливающаяся холодным светом колонна — дерево-маяк. Лишь однажды путникам пришлось ненадолго остановиться: поперёк тропы лежал громадный удав.

Толщиной эта змеюка была не менее трёх футов, а свою длину от головы до хвоста знала только она сама. Живая блёкло-серая труба слегка вздымалась. Удав спал. Путники быстро перепрыгнули через него и бросились бежать. Пробежав милю, они решились вновь перейти на шаг. При встрече с местными удавами всё зависело от того, кто кого увидит первым.

Деревушка — несколько сплетённых из веток хижин — дала путникам пищу и кров на остаток ночи. Поздний ужин (или ранний завтрак) Сэма и туземцев состоял из печёной рыбы, корней дерева маро и сырого хлеба, который они запивали настоящим кофе. Когда ботаники обнаружили на Венере кофейные деревья, совершенно идентичные земным, это вызвало настоящую сенсацию. Учёные заговорили о необычайном сходстве двух планет и их обитателей. Появилась тьма гипотез о параллельном развитии Земли и Венеры. Из всех землян, наверное, только Сэм скептически относился ко всем этим разговорам о сходстве двух рас. Уж он-то знал зеленокожих!

Отдых был недолгим. Не успели дикие индюшки хрипло возвестить приближение рассвета, а первые туземные рыбаки отправиться к быстрым и шумным лесным речкам за очередным уловом, как путники отправились дальше. Всё так же, цепочкой, они пробирались сквозь дождевой лес, казавшийся бесконечным. Но к вечеру третьего дня лес расступился, и они оказались у подножья гор. Вершины скрывала плотная завеса облаков. Путники видели лишь часть плавно подымавшейся вверх равнины. Где-то на высоте тысячи футов (такой же высоты были и деревья в лесу) вершина уходила в туман.

В долине находилось селение, где жил Голос, — большое скопление приземистых каменных строений. Их крыши покрывал белёсый сланец, а в окна были вставлены пластины слоистого кварца. Резиденция Голоса разительно отличалась от бедной лесной деревушки с её убогими плетёными хижинами. Селение окружало небольшое кольцо возделанных полей, через которые текли две узкие и говорливые горные речки. Сэм никогда не видел подобных селений, хотя и слышал о них. Цивилизация зеленокожих поднялась в его глазах ещё на одну ступеньку.

Дом Голоса стоял в центре поселения. Вождь встретил их в главном помещении, восседая на подобии трона, больше напоминавшем высокий табурет. Он был высоким, поджарым туземцем средних лет. По-видимому, только высокое положение помогло ему хорошо сохраниться. Жизнь туземцев была нелёгкой, и в таком возрасте многие зеленокожие выглядели почти стариками. Как и все венерианцы, Голос был совершенно лысым. Его большие жёлтые глаза с узкими кошачьими зрачками бесстрастно глядели на Сэма.

Сэм протянул ему сигарету (для туземцев это являлось драгоценным подарком), поднёс зажигалку, после чего уселся напротив на другой табурет. У зеленокожих не было принято обмениваться словами приветствия. Вождь просто смотрел на землянина, делая затяжку за затяжкой. Через некоторое время он нарушил молчание.

— Я — Голос моего народа.

Сэм, как того требовал местный этикет, замер, выражая свои искреннее удивление и восхищение. Затем, достав из сумки нераспечатанную пачку сигарет, он преподнёс её вождю. Тот величественным жестом принял подарок.

— А сам ты не куришь?

— Я ожидаю твоего позволения, — сказал Сэм.

Кошачьи зрачки расширились. Вождь долго и изучающе глядел на землянина. Взгляд был по-змеиному немигающим.

— Кури! — разрешил Голос.

Сэм закурил. Он не решался торопить вождя; у того были свои представления о времени. Зная зеленокожих, Сэм предположил, что вначале Голос постарается прощупать его со всех сторон и только потом заговорит о делах.

— Ты и Седой Сказитель говорите на нашем языке, — продолжал вождь. — Остальные земляне ведут себя как маленькие дети, которые не научились говорить. Они объясняются с нами жестами. Почему?

Сэм заёрзал на табурете, обдумывая ответ. На Венере полевому коллектору поневоле приходилось быть ещё и дипломатом.

— Моя работа, — начал Сэм, старательно взвешивая каждое слово, — заставляет меня жить рядом с твоим народом. Работа Седого Сказителя — тоже. Как мы можем подружиться с соседями, если не будем говорить на их языке? Тебе бы понравилось, если бы я жил сам по себе, не замечая твоего народа?

Сэм сделал паузу, давая вождю время для ответа, однако тот молчал.

— Вот потому-то и я, и Седой Сказитель научились вашему языку.

— А почему другие из твоего народа не учатся? — спросил вождь, не сводя с него больших немигающих глаз.

— У других людей другая работа. Они работают вместе, и им не одиноко. У многих работа куда тяжелее моей. Они трудятся с утра до ночи, и у них просто нет времени учить ваш язык. Некоторым землянам учиться трудно, поскольку у них нет навыка к чужим языкам. Я легко научился говорить по-вашему, а Седому Сказителю было намного труднее. Для кого-то это совсем трудно.

Вождь не произнёс ни слова. Он слегка разжал тонкие губы, выпустив поток сизого дыма, но глаза так и остались неподвижными. Этот пронизывающий взгляд не пугал Сэма. Он привык и к кошачьим глазам, и к кошачьим повадкам зеленокожих. Ничего удивительного. Прожив более четырёх лет в дождевых лесах, начинаешь понимать зеленокожих. Но только начинаешь. Пока Сэм курил свою сигарету и ожидал следующего вопроса, ему вспомнилось, как написал Берроуз, впервые увидев вене-рианцев. «Телом они на восемьдесят процентов напоминают людей, а откуда взяты остальные двадцать процентов — одним небесам известно. Разум у них на восемьдесят процентов человеческий, а на двадцать — кошачий». Верно подмечено, думал Сэм, глядя в кошачьи глаза вождя. А эта погружённость в себя, эта тайна, скрытая в жёлтых глазах? А удивительное терпение и врождённое чувство собственного достоинства? Правда, Берроуз забыл добавить, что облик и повадки венерианцев имели мало общего с изнеженными домашними кошками.

— Я ничем не отличаюсь от своего народа, — вдруг нарушил молчание вождь, — Ты не найдёшь отличий ни здесь, ни по другую сторону гор, ни даже на другом краю нашего мира. У землян не так. У тебя лицо коричневое, морщинистое и покрытое густым мхом, как кора старого дерева радус. Седой Сказитель тоже землянин, но у него лицо гладкое и бледное, как свет зари.

— Во мне есть кровь индейцев чероки, — сказал Сэм и тут же спохватился: вождю это ни о чём не говорило. — На Земле живут люди с разным цветом кожи. Есть белокожие, есть краснокожие и чернокожие. У некоторых людей кожа коричневая или жёлтая.

— О! — заинтересованно произнёс вождь. — А зелёная тоже есть?

— Зеленокожих людей на Земле нет.

Здесь Сэм утратил бдительность и, усмехнувшись, необдуманно добавил:

— Правда, о некоторых говорят, что они зелёные. — Спохватившись, он тут же перестал улыбаться и поспешно произнёс: — Но так только говорят. На самом деле они не зелёные.

И надо же допустить такой дурацкий промах! Ему ли не знать о прямолинейности разума венерианцев? Где им понять земные иносказания?

— Если они не зелёные, зачем тогда называть их зелёными? — следуя безупречной венерианской логике, спросил вождь.

Кошачьи глаза вождя снова застыли на лице Сэма, требуя ответа. Сэм лихорадочно подыскивал слова для ответа, который удовлетворил бы прямолинейно мыслящего венерианца, не оскорбив его чувств.

— У нас есть люди, которые отличаются особой честностью и прямотой. Про таких говорят, что в них живёт зелёный дух. Потому их иногда и называют зелёными.

Вождь молча выслушал ответ и всё так же неподвижно глядел на землянина. Привычка венерианцев надолго умолкать очень мешала разговору с ними. Что им ни говори, никогда толком не поймёшь, убедили их твои слова или нет. Зеленокожие умели неожиданно задать острый вопрос, но их реакция на ответ сама становилась вопросом, зачастую совершенно непонятным. Сигарета вождя давно погасла, а он всё молчал.

Наконец он заговорил:

— Я много слышал о тебе, Сухопарый. Мой ум не пропускает ничего, даже капельки росы, падающей с листа. Я знаю, что ты — хороший землянин.

Он опять помолчал.

— Есть разные земляне: хорошие и плохие. Но о тебе и о Седом Сказителе я слышал только хорошее.

От этих слов, произнесённых размеренным голосом и сопровождаемых гипнотическим взглядом, Сэм ощутил слабость во всём теле. Он неуклюже попытался отмахнуться и стал думать, как объяснить вождю, что его заслуги преувеличены. Меньше всего Сэму был нужен нимб, возводимый туземцами над его всклокоченной седой головой. Он ведь не совершал никаких подвигов — просто помогал, когда его об этом просили, и занимался своей работой. В его родном городке на реке Ниошо[3] такое считалось обыкновенным проявлением добрососедства. Люди хорошо отзывались о тебе, и этого было достаточно.

Сэм так и не успел найти ответных слов, поскольку вождь заговорил снова.

— Большая беда постигла оба наших народа, и по горам поползла смерть. Это плохо, очень плохо, ибо зло подобно разлившейся реке. Я не хочу, чтобы живущие в наших лесах разделились на охотников и дичь. Я не хочу, чтобы лес стал опасным местом, где убивают по подозрению.

Сэм подался вперёд. Его скуластое лицо напряглось, а морщинки возле глаз стали ещё гуще. Пять лет назад, когда земляне только начали расселяться по Венере, между ними и зеленокожими возникали мелкие стычки. Мудрость обеих сторон не дала разгореться вражде, однако подспудный страх всё равно оставался. Чем больше землян прилетали на Венеру, тем выше становился риск конфликтов с непредсказуемыми последствиями. Сэм внутренне содрогнулся. Им ещё не хватало войны с туземцами!

— Меня зовут Эльран Старший, — продолжал вождь. — По другую сторону гор живёт народ Эльрана Младшего, моего брата. А за его землями лежат пастбища народа Митры Молчаливого. Моя жена — сестра Митры. Мы с ним братья по родству.

— Беда случилась на землях Митры?

— Да. Вот уже почти год, как туда пришли земляне. Они стали копать глубокие ямы и доставать оттуда какой-то нужный им камень. Митра не возражал, потому что они по-честному договорились с ним. Но потом всё изменилось. Земляне стали вести себя дерзко и угрожающе. А недавно заговорило их оружие, которое выплёвывает огонь. Они убили троих из племени Митры.

У Сэма перехватило дыхание.

— А что сделал Митра? — спросил он.

— Он забрал жизнь у троих землян. Терпением и ловкостью его воины загнали землян в ловушку. Землянам не помогло их огненное оружие. В них вонзилось столько копий, сколько бывает ветвей на дереве. Ещё не успев упасть, земляне потеряли свой дух. Ночью Митра послал воинов с копьями и верёвками, чтобы сорвать проволоку над крышей дома землян. Без проволоки земляне не смогут говорить по воздуху и позвать себе на помощь летающую лодку.

— Тебе известно, что было дальше? — спросил Сэм.

— Земляне заперлись в своём доме. Воины Митры окружили дом со всех сторон. Митра ждёт нашего решения. Он не хочет войны и пока готов погасить зло добром. Но каждый день уменьшает эту возможность.

— Плохо дело, — сказал Сэм.

— Когда земляне только прилетели к нам из тумана, тоже была смерть. Но Вакстр Долгоживущий и землянин, которого мы назвали Долговязым, сошлись в мудрости и заключили мир. Я считаю, что ты, Сухопарый, и Митра можете сделать то же самое, пока ещё не поздно. А если не сумеете — мы все поступим как Митра. У землян есть оружие, выплёвывающее огонь, но нас не испугаешь. Когда поток течёт среди густых трав, его не слышно. Так и мы.

— Я обязательно пойду к Митре, — пообещал Сэм. — Я тотчас же отправлюсь к нему.


Не прошло и часа, как Сэм снова был в пути. Чтобы добраться до места трагедии, ему понадобилось три дня. Один день занял переход через горы и спуск в долину, где жило племя Эльрана Младшего, и ещё два дня ушло на дорогу до земель Митры. Всего — шесть дней. Шесть дней туда и столько же на обратный путь. Если Сэм хоть где-то задержится, он опоздает к отлёту корабля. Материалы на себе не потащишь, а вездеход ждать не станет. Запаса времени почти не оставалось.

Сэм хмурился, вспоминая строчки сожжённого письма. «Положение туземного населения входит в компетенцию соответствующего департамента». Да нет здесь никакого департамента! На Венере нет даже консула! Единственный космопорт — и тот пока не достроен. Земные посёлки можно пересчитать по пальцам. Переселенцы сюда не торопятся: ждут, когда жизнь станет более цивилизованной. А этих умников, просиживающих штаны на Земле, не мешало бы свозить сюда. Пусть глотнут жизни в венерианских джунглях. Может, тогда начнут по-иному смотреть на многие вещи. «Последнее предупреждение… будем вынуждены вас уволить». Кем они его считают? Роботом, запрограммированным лишь на сбор растений?

Туземцы, идущие впереди, должно быть, уловили настроение Сэма и прибавили шагу. Ни день, тусклый и серый позёмным меркам, ни ночь не являлись для зеленокожих помехой к путешествию. Они прекрасно видели в любое время суток.

Чем выше в горы, тем ниже становилась пелена тумана. Перевалив вершину, вниз спускались почти ощупью. Облачность и туманы были сущим проклятием Венеры; если бы не радары, посадка космических кораблей была бы неимоверно опасным делом. Туман постоянно держал путников под колпаком. Лучи невидимого солнца силились пробиться сквозь его пелену, но доходили настолько тусклыми и жалкими, что окружающие предметы даже не отбрасывали тени.

Под вечер второго дня путники добрались до границы дождевого леса, составлявшего часть земель Эльрана Младшего. Их ждал сытный ужин: какая-то индюшка оказалась слишком беспечной и не затаилась в сумерках. Один из зеленокожих метнул копьё, оборвав птичью жизнь. Венерианские индюшки не имели перьев, а их кожа напоминала змеиную. Однако жареное мясо по вкусу ничем не отличалось от земной индюшатины.

До деревни Митры они добрались на два часа раньше ожидаемого срока. Селение тоже было каменным, но несколько меньше, чем у Эльрана Старшего. Оно располагалось на невысоком холме, со всех сторон окружённом девственным лесом. Правда, в радиусе трёх миль от селения лес был вырублен, а земли — тщательно возделаны.

Митра вначале переговорил с провожатыми, затем позвал Сэма. Этот вождь тоже был средних лет, но ниже и коренастее Эльрана Старшего. Глаза у Митры были светло-янтарного цвета.

— Я — Голос моего народа, — официальным тоном произнёс Митра.

Сэм промолчал, зная, что ответ в таких случаях не требовался, однако разыграл обычную сцену, показав хозяину своё удивление и восхищение. Вождь сразу же перешёл к делу. Либо он, в отличие от своего брата по родству, не любил церемоний, либо его тревожило создавшееся положение.

— Я наравне со всеми знаю о тебе. Рад принять тебя, но не знаю, сможешь ли ты мне помочь.

— Что произошло? — спросил Сэм.

— Когда в деревьях начали подниматься жизненные соки, у нас появился землянин и пробыл здесь, пока деревья не стали погружаться в спячку. Он не знал нашего языка и объяснялся жестами и рисунками. Мы приютили его и дали пищу, поскольку он был один и совсем худой. Много дней он бродил по горам, спускался в расселины и даже в пропасти. Однажды он пришёл ко мне очень довольный: землянин нашёл то, что давно искал. Оказалось, это всего лишь металл риала, в котором нет никакого проку.

— Это для вас нет, — деликатно возразил Сэм. — Если добавить этот металл к другому металлу, из которого мы делаем летающие лодки, он становится необычайно прочным.

— Я заключил с ним договор, — продолжал вождь. — Я позволил землянину выкапывать металл и определил границу: стократ его роста во все стороны от места находки. Землянин ушёл. Его долго не было. Мы решили, что он не вернётся. Но он вернулся и привёл с собой пятерых землян. Мой народ помог им построить каменный дом. Над домом земляне натянули проволочную паутину — ту, что позволяет говорить далеко. По этой паутине они вызвали летающую лодку. На ней прилетело ещё двадцать землян. Они привезли с собой много разных орудий. Лодка улетела, а земляне с помощью своих орудий стали выкапывать и плавить металл рилла. Так они работали почти год, пока металла больше не осталось.

Вождь замолчал и прикрыл глаза. Сэм ждал продолжения рассказа.

— Потом земляне пришли ко мне и, как могли, объяснили, что под этим холмом есть ещё очень много металла рилла. Я сказал, что на холме стоит моё поселение и рыть здесь нельзя. Они настаивали и требовали, чтобы я заключил с ними новый договор. Я отказался. Они разгневались и угрожали выбить из меня дух. Один из моих воинов поднял духовое ружьё, а они наставили на него свои палки, плюющиеся огнём. Земляне убили моего воина. Ночью мы похоронили его. Земляне побежали к своему дому. Множество моих молодых воинов бросились за ними в погоню. Земляне убили ещё двоих. Но на следующую ночь мы заманили в ловушку троих землян и успокоили духов наших убитых. Мы также порвали проволочную паутину над крышей дома землян и окружили их со всех сторон нашими воинами. С тех пор они не осмеливаются выбраться наружу, а мы не решаемся захватить их дом.

— Можно мне поговорить с этими землянами? — спросил Сэм.

— Тебя отведут к ним, как только скажешь, — без колебаний ответил вождь.

— Я пойду к ним попозже. Сначала я хочу обойти деревню, холм и осмотреть место, откуда они выкапывали металл рилла.

Дом, ставший осаждённой крепостью, находился на другом невысоком холме, примерно в полутора милях от селения Митры. В неясном свете венерианского утра он выглядел мрачным и угрожающим.

Дом и в самом деле был окружён плотным кольцом зеленокожих, прятавшихся в лесных зарослях. У некоторых из них были особые духовые ружья с шестью загубниками. Чтобы выстрелить из такого ружья, требовались одновременные усилия шестерых воинов. Зато выпущенные из него тяжёлые стрелы летели более чем на двести ярдов. Помимо этих ружей Сэм заметил у воинов ладно сработанные арбалеты с массивными металлическими пружинами и нехитрым заводным механизмом. Такого оружия Сэм ещё не видел. Не увидел он у осаждающих и катапульт, но слышал, что венерианцы умеют ловко метать зажигательные снаряды. Всё воинство Митры расположилось у кромки леса, приготовившись ждать столько, сколько понадобится. Сэму вспомнилась старая охотничья поговорка: «Умей ждать в кустах у водопоя, и жажда выгонит дрожащую косулю прямо на тебя».

Сэм шёл к осаждённому дому, держа руки в карманах. Вид у него был самоуверенно-безразличный. Он рассчитывал, что такая манера удержит землян от поспешного нажатия курка. Правда, в скудном утреннем свете земные глаза вряд ли сумеют издали отличить друга от врага. Единственное отличие — голос, но вначале нужно подойти поближе, чтобы его услышали. Сэм ещё раз позавидовал зрению венерианцев. Люди на Земле даже не задумываются, сколько опасных мелочей подстерегает их в неизведанном мире другой планеты. Например, недостаток света. Неизвестно почему, но опаснее всего оказываются именно мелочи. Например, пуля в живот. Тоже мелочь. От этой мысли у Сэма заныло в животе.

Правда, обошлось без выстрелов. В пятидесяти ярдах от дома Сэм увидел щит с грубо намалёванной надписью:

КОРПОРАЦИЯ «ТЕРРАЛОИД»
Сэм нахмурился. «Терралоид» был большой и могущественной корпорацией и ворочал делами отнюдь не из любви к искусству. Правда, корпорация не пользовалась дурной славой и ещё ни разу не была уличена в мошенничестве, и тем не менее эти энергичные, предприимчивые дельцы очень не любили выжидать и строить далеко идущие планы. В мире бизнеса их называли спринтерами, всегда стремившимися оказаться у лакомого кусочка быстрее и раньше других. Сэм знал, что на других планетах у «Терралоида» часто возникали трения с местными консулами и с законом.

Дверь осаждённого дома отворилась. На пороге появился рослый грузный человек и прорычал:

— Эй, как тебя занесло сюда? Разве ты не знаешь, что вокруг полно зеленюшников?

— Как раз поэтому я пришёл, чтобы поговорить с вами. Меня послал Митра.

— Надо же, голубок мира к нам залетел, — язвительно бросил другой землянин.

Он провёл Сэма во внутреннее помещение, в котором находилось не менее дюжины землян. Кто-то из них чистил и проверял оружие, остальные сосредоточенно мастерили новую антенну.

— Парни, к нам парламентёр от зеленюшников.

Люди вскинули головы и без всякого интереса посмотрели на Сэма. Грузный человек опустился на стул, заскрипевший под тяжестью его тела, и пробасил:

— Меня зовут Клем Мейсон. Я — управляющий здешнего отделения корпорации. А кто ты? Почему он послал сюда именно тебя и кто вообще наделил тебя властью вести переговоры? Ещё желательно знать, почему ты так радеешь за этих поганых зеленюшников?

— Я — Сэм Глисон, всего-навсего полевой коллектор, работающий по контракту с Национальным Ботаническим институтом. Думаю, мой контракт долго не протянет, — спокойно ответил Сэм. — У меня столько власти, сколько даёт эта скромная должность, — то есть никакой. Причина, почему Митра послал меня к вам, тоже очень проста. Я говорю на их языке и успел в какой-то степени изучить их психологию.

Немного подумав, Сэм добавил:

— Ещё одна вероятная причина моего появления здесь — болезнь миссионера отца Руни. Я пришёл вместо него.

— Отец Руни? — пробурчал Клем Мейсон, — Не слыхал о таком. Мы не нуждаемся в проповедниках и не хотим, чтобы они совали нос в наши дела. Знаем мы всех этих гуманистов. Потолкаются на Венере недельку-другую, потом возвращаются на Землю и начинают красочно расписывать, какие мы грубые и жестокие по отношению к местному населению. Их вопль тут же подхватывают другие кабинетные гуманисты, и вот уже публика рвёт на себе волосы и требует, чтобы мы расшаркивались с каждым вонючим аборигеном и говорили ему: «Да, сэр… нет, сэр… благодарим вас, сэр». Мы никого не просим лезть к нам с советами.

Он выразительно кивнул в сторону свежесмазанного оружия.

— Мы в состоянии сами разобраться.

Сэм широко улыбнулся и сказал:

— Похоже, нам с вами и вправду надо разобраться в случившемся, пока отец Руни не сунул сюда свой нос. Как вы считаете?

Мейсон задумался над его словами.

— Валяй. Может, хоть от тебя мы услышим что-то дельное.

— Я слышал рассказ Митры о случившемся, — сообщил Сэм, — Теперь мне хотелось бы услышать ваш. Тогда станет ясно, как нам вылезти из этого тупика.

— Тут особо нечего рассказывать. Всё проще простого. У нас с Митрой был договор на разработку одного участка. Мы выбрали оттуда весь металл. Этим дело бы и кончилось, но мы установили, что копали на ответвлении от материнской жилы. Мы провели дальнейшие изыскания и обнаружили саму жилу прямёхонько под тем холмом, на котором стоит деревня Митры, Там тонны металла рилла, и они позарез нам нужны. Думаю, мы подпортили дело, поскольку никто из нас не знает венерианского языка. Что делать? Нарисовали кучу картинок, все руки себе вывернули, пытаясь объяснить Митре, что нашли у него под погребом настоящую пещеру Аладдина. Мы просили его заключить новый договор. Мы предлагали ему великолепные условия, хотели всё устроить так, чтобы обе стороны были довольны. Но чем больше мы лезли из кожи вон, тем сильнее он упирался.

— Пожалуйста, продолжайте, — попросил его Сэм.

— Наконец я уже начал сходить с катушек от его упрямства и крикнул ему в лицо, что он — зеленокожий придурок. Опасаться мне было нечего, Митра всё равно не понимает английского. А потом пошла одна дурь за другой.

— Это как?

— Какой-то сопляк, стоявший рядом с Митрой, вскинул своё духовое ружьё. Может, ему не понравился тон моего голоса. Может, он ничего и не затевал, а поднял свою дудку просто так. Но наш Фаргер занервничал и, не особо раздумывая, уложил этого щенка на месте. Потом нам пришлось спешно улепётывать сюда. Ночью рассерженные зеленюшники обложили нас со всех сторон. Пришлось их немного отогнать. Мы стреляли не целясь. Возможно, ухлопали ещё кого-то.

— Вы убили двоих, — сказал Сэм.

Мейсон презрительно поморщился.

— Они тоже не овечки. Уж не знаю, как они выследили Фаргера, но когда стемнело, вместе с ним зеленюшники убили Микина и Уилса. Всё было кончено в считанные секунды, мы и ахнуть не успели! Потом забросали нам крышу копьями, а к копьям у них были привязаны верёвки. Сорвали нам внешнюю антенну. Мы были вынуждены запереться в доме. У нас есть второй передатчик, портативный. Мы попробовали вызвать базу, но где там! До базы далеко, а тут ещё горы мешают. Но ничего, скоро мы натянем новую антенну, и тогда пусть эти вонючие зеленюшники молятся своим богам. Только боги им не помогут. Мы вызовем корабль, и от резиденции Митры останутся пепел да кости!

— Беда порождает беду, — возразил ему Сэм. — Боюсь, вы недооцениваете серьёзности случившегося. Вам кажется, что произошла всего-навсего мелкая стычка с местным племенем. Увы, положение намного сложнее. Я не собираюсь вас пугать. Я много общаюсь с венерианцами и сумел узнать о весьма странных особенностях их психологии. Хотя они живут племенами, у них нет племенных различий, а потому нет племенной обособленности и местного патриотизма. Венерианцы обладают, я бы сказал, обшепланетным сознанием. У них один цвет кожи, один язык. Есть что-то ещё, заставляющее их чувствовать себя частями единого целого, но до сих пор я так и не понял, что именно. Moгy лишь сказать: принцип «разделяй и властвуй» на Венере не действует. Здесь горе одного сразу становится общим горем.

— Давай-ка без лекций о туземной психологии, — криво усмехнувшись, перебил его Мейсон. — Говори, что имеешь сказать, и надо что-то решать. Мы и так теряем время, а за простой нам не платят.

— Я не намерен читать вам лекции, Мейсон. Я пытаюсь вам объяснить ошибочность ваших представлений. Не тешьте себя иллюзиями, будто остальным племенам нет дела до вашей вражды с Митрой. Даже Эльран Старший, который живёт в трёх днях пути отсюда, по другую сторону горы, знает о происходящем и готов повторить действия Митры. Поймите: альтернативой добрососедским отношениям с зеленокожими может быть только война между землянами и венерианцами. Да, оружие землян неизмеримо превосходит копья и духовые ружья, однако нас здесь только две тысячи, а венерианцев — многие миллионы. Нам придётся иметь дело с каждым из них среди необозримых джунглей — величайших во всей Солнечной системе. Понимаете, Мейсон, все наши боевые корабли, оснащённые современнейшими деструкторами, окажутся бессильными. Мы будем палить из пушек по воробьям. Что толку в нашей силе, если её невозможно применить? — немного подумав, добавил он.

— К счастью, не все рассуждают так, как ты, — возразил Мейсон. — Ты засиделся на собственной заднице, разглядывая здешние травки-цветочки, и решил, что Земля забыла о своих посланцах.

— Как же, раз в восемь месяцев, на целых три недели Земля вспоминает о нашем существовании, — с грустной улыбкой ответил Сэм. — Мы хотим почти голыми руками заграбастать целую планету. У нас пока что нет ни орбитальных кораблей, ни орбитальных станций. Мы не знаем, что происходит на другом краю Венеры. Мы ещё не успели достроить первый и единственный космопорт. Земля так заботится о своих посланцах, что у нас с отцом Руни нет даже простеньких передатчиков. Конечно, где-то лет через пятьдесят положение изменится, если только мы сами всё не испортим. Знаю, такие мысли больно задевают наше самолюбие. Но правда есть правда: Земле не удастся завоевать венерианцев силой.

— Ты со своим… — попытался перебить его Мейсон, но Сэм сердито махнул рукой:

— Позвольте мне договорить. Вам нужен металл рилла. Ради него вы здесь и оказались. Так вот: договориться с Митрой и уговорить его допустить вас к жиле будет стоить намного дешевле, чем воевать с ним. Если вы — акционер «Терралоида», вы это поймёте без лишних объяснений. Если же у вас нет их акций, тогда зачем вообще вы вляпались в эту историю?

— Клем, а здесь он прав на все сто, — произнёс один из слушавших, — Я приехал сюда как следует повкалывать и вернуться домой живым и с жирным наваром. Ты говорил, что всё будет чисто-гладко. А теперь что, нам надо воевать с зелёными индейцами? Мы так не договаривались!

К нему присоединилось ещё несколько человек.

— Не галдите, парни, мы ещё не кончили, — Мейсон зацепился большими пальцами за проймы жилетки и откинулся на спинку стула. — Допустим, мы согласимся договориться с Митрой, но как?

— Вы можете добывать свой металл, не разрушая деревню?

— Чего проще. Жила залегает глубоко. Мы можем пробить штольни прямо от подножия холма. Уж это мы умеем!

— Вы пытались объяснить это Митре?

— Ты ещё спрашиваешь! А чем же мы занимались? — рассердился и повысил голос Мейсон. — Но как ему втолкуешь, если никто из нас не мурлыкает по-ихнему? Он видел, как мы всё разворотили на первом участке, и подумал, что такую же чехарду мы устроим и на его холме.

— Значит, Митра испугался за судьбу деревни?

Мейсон с большой неохотой кивнул.

— Похоже, что так. Мы ему уйму картинок нарисовали. И так и эдак пробовали показать. Всё как коту под хвост.

— Значит, я могу передать Митре, что от вашей работы не пострадает ни один дом в деревне, а когда вы закончите, у них появится удобное подземное хранилище?

— А это мысль! — обрадовался Мейсон, ставший вдруг очень сговорчивым. — Мы даже выровняем им стены и поставим дополнительные крепления, чтобы своды не осыпались.

— Замечательно. Тогда я сейчас же пойду к Митре и всё ему объясню. Думаю, его удовлетворит такое предложение. Я даже уверен, что он согласится.

— Будем надеяться. — Мейсон шумно встал — Но осталась ещё одна закавыка.

— Какая?

— Не забывай, зеленюшники ухлопали троих моих людей. Что Митра думает по этому поводу?

Сэм тоже встал, готовясь уйти. Теперь, когда его миссия была почти выполнена, он почувствовал невероятную усталость. Устали не только его ноги; устала каждая клеточка его тела. За минувшие шесть дней он спал урывками и шёл, шёл, шёл. Вскоре всё повторится с той лишь разницей, что он пойдёт в обратном направлении. А потом придётся вертеться как белка в колесе, чтобы поспеть до отлёта корабля. Собачья жизнь, по-иному не скажешь.

— Митра пришлёт вам виновных, и вы сможете наказать их, как сочтёте нужным.

— Чёрта с два он их пришлёт, — скривился Мейсон. — Спятил он, что ли?

— Пришлёт, но при одном условии.

— Что ещё за условие?

— Вы отправите ему тех, кто убил его воинов, и предоставите ему право их покарать.

— Годится, если Митре нужны мертвецы.

— Те, кто убивал ваших людей, тоже мертвы, — сказал Сэм.

Митра принял предложение и снял осаду. Из прилегающего к дому землян леса исчезли живые тени, унеся арбалеты и катапульты. От внимания Сэма не ускользнуло, что Митра не послал ни одного гонца с известием о заключении мира. Перед уходом из деревни Сэм сказал Мейсону:

— Как видите, ни у одной из сторон не было злого умысла. Взаимное непонимание — ют единственная причина случившегося. Не мне кого-либо судить или винить. Я лишь рискну вам посоветовать: пусть кто-нибудь из ваших рабочих займётся изучением венерианского языка. Выделите ему время для занятий. Честное слово, оно окупится. Если мы говорим на одном языке и зачастую не можем договориться, как же можно рассчитывать на успех, объясняясь с инопланетной расой жестами?

— Я что-нибудь придумаю, — пообещал Мейсон. — А вам большое спасибо за всё.

Он вдруг нахмурился и добавил:

— Если вдруг встретите того отца Руни, уговорите его забрести сюда. Обещаете?

— Непременно, — ответил улыбающийся Сэм.

Он поправил свой мешок и двинулся в обратный путь.


Проводником Сэма был тот же туземец, который привёл его к Митре, однако число телохранителей возросло с трёх до двенадцати. Голос оказал ему большую честь, добавив в эскорт своих воинов. Правила хорошего тона требовали, чтобы Сэм следовал за проводником и по-прежнему делал вид, что не замечает остальных.

Двенадцать оберегающих теней сопровождали его до самой хижины. Они окружили жилище Сэма невидимым кольцом и ещё некоторое время оберегали его покой. Потом они растворились в душном сумраке леса. Словно призраки, они двигались за ним все дни пути и теперь, словно призраки, исчезли.

Сэм был рад возвращению. Он с удовольствием глядел из окна на знакомую поляну, слушал знакомую капель, стучавшую по крыше. Он предвкушал, как сейчас растянется на койке, немного почитает и наконец-то выспится.

Едва проснувшись утром, Сэм сразу же вспомнил, что ему предстоит уйма дел. Из владений Митры он принёс экземпляр нового растения, внешне похожего на вереск, но имеющего запах и вкус мяты. Трава стойко вынесла путешествие и не завяла. Сэм зарисовал растение, потом сфотографировал его и отправил сушиться в печь. Достав коробочку для образца, он вывел на этикетке: «Erica mithrii». Своей очереди дожидались четыре новых корня, которые нужно было надлежащим образом подготовить и добавить к ожидавшим отправки образцам. После этого Сэм уселся писать отчёт. Отчёт был готов едва наполовину, когда невдалеке послышались металлический грохот и басовое пение дизельного мотора. Сэм выбежал наружу и увидел ползущий по поляне вездеход с базы. Внутри сидело четверо. Вездеход пришёл на два дня раньше, а у Сэма далеко не всё ещё было готово к отправке. Стоя на крыльце, он со смешанным чувством следил за приближавшейся машиной.

Окутав траву последним синеватым облаком густого дыма, вездеход замер почти у самой двери хижины. Пассажиры выпрыгнули наружу. За гусеницами тянулись две широкие колеи, скрываясь среди деревьев.

Все четверо были Сэму не знакомы. Один из приехавших молча подал ему связку почты и направился в хижину, остальные двинулись следом. Сэм вошёл последним, теребя в руках пакет и ощущая нарастающее внутри раздражение.

Тот, кто вручил ему почту, уже сидел на краешке койки. Это был довольно грузный мужчина с толстой шеей, румяным лицом и какой-то едва уловимой насмешливой улыбкой, игравшей на его мясистых губах.

— Брат Глисон, вы уволены, — без обиняков произнёс грузный незнакомец.

Сэм швырнул нераскрытый пакет на койку и осторожно присел на ящик с образцами.

— Я знал, что рано или поздно это случится.

— И я тоже, — с энтузиазмом сообщил толстяк. — Вы бы знали, сколько месяцев мне пришлось добиваться, чтобы вас вытурили из Ботанического института.

— Неужели? — спросил Сэм и прищурился, разглядывая вестника своего увольнения, — Чем же я помешал лично вам?

— Вы заставили меня понять, как мало я знаю и сколько всего мне ещё предстоит изучить.

Незнакомец указал пальцем на своего спутника — взволнованного молодого человека в очках.

— Ему тоже предстоит многому научиться. Разрешите представить: Джад Хенкок, ваш преемник. Ему малость не по себе, как будто это он вас сковырнул.

— Не надо беспокоиться, — равнодушно ответил Сэм. — Я не буду мозолить вам глаза. Только объясню, что к чему, после чего соберу вещи и отправлюсь на Землю.

— Нет, на Землю вы не полетите! — объявил толстяк и упёрся руками в свои круглые колени. — Земля решила, что пришло время назначить Консула Венеры и навести кое-какой порядок в здешних делах. Это благородное дело взвалили на меня, и хоть плечи у меня не хилые, я чувствую: ноша будет тяжёлой. В моём новом положении мне крайне необходим толковый советник по вопросам взаимоотношений с туземцами. И вы, Глисон, — самый подходящий для этого человек.

— Что заставляет вас так думать? — поспешно спросил Сэм.

— Ваши отчёты. Я внимательно прочёл каждый из них.

— Но кто вы?

— Уолт Кайзер, — ответил толстяк.

Сэм ошеломлённо замотал головой.

— И вы нуждаетесь в моих советах?

— Предельно нуждаюсь! От кого ещё, чёрт побери, я могу получить дельный совет, как не от знающего человека? Кто лучше вас понимает венерианцев?

Кайзер перестал улыбаться и посмотрел на Сэма. Взгляд его былцепким и пристальным.

— Например, кто лучше вас объяснит мне, что такое «непроизвольное установление ментальной связи» между венерианцами?

— Я сам едва это понимаю, — ответил Сэм.

Он взъерошил волосы, пощипал бородку и попытался справиться с охватившим его замешательством.

— Вот то немногое, что мне удалось узнать. Пока туземцев ничто не тревожит, они по уровню индивидуальности ничем не отличаются от нас. Но стоит появиться каким-то серьёзным трудностям или опасностям, как разум каждого из них превращается в частичку коллективного разума. Едва только один зеленокожий попал в беду, как об этом мгновенно узнаёт весь мир зеленокожих. Они обсуждают и анализируют случившееся, дают пострадавшему советы, а если надо — приходят на помощь.

— Так это же телепатия.

— Не совсем. Ментальная связь между зеленокожими устанавливается вне зависимости от их желания. Это происходит непроизвольно и только тогда, когда кто-то оказывается в беде или испытывает сильное затруднение умственного характера. Ни на Земле, ни на Марсе вы ничего подобного не встретите.

Сэм впервые делился тем, что его занимало и волновало. Его голос звучал всё увереннее.

— Поэтому, мистер Кайзер, в своих отношениях с туземцами мы должны быть предельно осторожными. Понимаете, здесь стоит ненароком обидеть сопливого туземного мальчишку, как об этом будут знать все зеленокожие. Венера — неподходящее место для поспешных решений и скоропалительных действий. Единственный способ убедить туземцев в своих добрых намерениях — это проявлять добрые намерения всегда и во всём. Суровая необходимость диктует нам такие нормы поведения.

— И что же нам угрожает в противном случае?

— Зеленокожие способны быть жёсткими и безжалостными. И тогда нам будет не просто трудно — нам будет невыносимо трудно с ними. Пройдёт ещё очень много времени, прежде чем мы по-настоящему познаем все их особенности.

Сэм замолчал и, казалось бы, совсем забыл, что он в хижине не один.

— Иногда я совершенно теряюсь и не могу решить: являются ли зеленокожие подлинно индивидуальными существами в нашем понимании этого слова, или же они — всего лишь части какой-то огромной, непостижимой зеленокожей сущности, объемлющей собой всю планету. Бывает, они странным образом предстают в двух этих качествах одновременно. Временами они кажутся мне не расой, а неким гигантским зверем, кем-то вроде… миролюбивого тигра. Он вежлив и уступчив, и для нас лучше, чтобы он всегда оставался таким.

— Вот видите! — воскликнул Уолтер Кайзер.

— Я вас не понимаю.

Кайзер повернулся к троим приехавшим и с притворной беспомощностью развёл руками.

— Слышали? Он не понимает! Знайте же, Сэм Глисон: человек, способный подружиться с миролюбивым тигром, — и есть нужный мне человек. Кстати, как по-вашему, что является первейшей необходимостью в установлении более широких и прочных контактов с зеленокожими?

— Изучение их языка, — горячо и убеждённо ответил Сэм. Он встал. — Это единственный способ, который помог мне узнать туземцев.

— Единственный способ? — переспросил Кайзер, удивлённо вскинув брови.

— Несомненно!

Не обращая внимания на людную компанию, Сэм беспокойно мерил шагами хижину. За какую-то неделю столько всего произошло, что даже его спокойный, уравновешенный разум был немного взбаламучен. Что можно сделать для лучшего взаимопонимания между землянами и венерианцами? Не переоценил ли Кайзер его дружественные отношения с туземцами? Разве это особая заслуга — научиться говорить на языке тех, кто тебя окружает? Тут не надо быть семи пядей во лбу, нужно лишь немного постараться.

Продолжая раздумывать, Сэм глянул за окно. На поляне стоял зеленокожий и терпеливо ждал, когда на него обратят внимание.

— Прошу прощения.

Сэм открыл дверь и вышел.

Туземец стоял, опираясь на своё духовое ружьё. Его большие жёлтые глаза были печальными и задумчивыми.

— Седой Сказитель, — коротко произнёс зеленокожий.

— Что с ним? Заболел?

Туземец кивнул.

— Я знаю: он не велит звать тебя. Но ему трудно биться с недугом одному. Седой Сказитель уверял нас, говорил, что ему хватает и нашей заботы. Жаль, что твой народ не умеет чувствовать, когда кому-то из вас плохо.

— Я сейчас.

Сэм вбежал в хижину, схватил сумку и перекинул её через плечо.

— Отец Руни заболел, — сказал он своим внезапным гостям. — Он живёт в шестидесяти милях отсюда. К сожалению, на вездеходе туда не добраться. Машине не одолеть овраг и не пройти по верёвочному мосту. Только пешком. Ну, я пошёл.

Четверо землян, сгрудившись у открытой двери, наблюдали, как фигура Сэма быстро пропала за деревьями. Негромко прошелестели ветки, листья отозвались коротким дождём, и стало тихо. И вдруг из-за деревьев вынырнула дюжина юрких фигур с духовыми ружьями и устремилась вслед за Сэмом по невидимой тропе.

— Нет, вы только посмотрите на них! — выдохнул Хенкок, хватая Кайзера за руку.

— Его телохранители, — прошептал Кайзер и пожал широкими плечами. — Лучшего эскорта я бы и не желал. Шестьдесят миль — и хоть бы что!

Кайзер о чём-то задумался. Хенкок по-прежнему стоял рядом, не решаясь нарушить молчание.

— В одном из его отчётов была фраза, вызвавшая во мне целую лавину мыслей. Знаете, что он написал? «Они добры ко мне».

Хенкок пробормотал что-то невразумительное, но почувствовал себя увереннее.

— Глисон пока ещё не принял вашего предложения, — напомнил Кайзеру водитель вездехода.

— Примет, обязательно примет, — убеждённо ответил Кайзер. — Не такой у него характер, чтобы отказаться.

Перевод: И. Иванов

Конец долгой ночи

Командор Круин неторопливо спускался по металлическому трапу, на последней ступеньке секунду помедлил и, горделиво приосанившись, шагнул вниз. Наконец под ногами твердь. Новая территория. Он первым из людей ступил на поверхность этой незнакомой планеты.

Огромный, могучего сложения, в полном парадном одеянии, стоял он возле флагманского корабля, озарённый лучами чужого солнца. Серовато-зелёный, идеального покроя мундир — без единой морщинки. На груди сверкают усыпанные бриллиантами ордена. Сапоги начищены до зеркального блеска, как ни разу ещё с момента старта на родной планете. Круин чуть переступил с ноги на ногу, и золотые колокольчики на каблуках знаки различия — тоненько зазвенели. Из-под козырька тяжёлого, затейливо украшенного шлема самодовольно смотрели холодные глаза.

Тотчас же вслед за ним из отсека, откуда он только что вышел, раскачиваясь, спустился микрофон. Круин поймал его своей левой ручищей, отрешённый взгляд устремился вдаль, точно ему были открыты видения далёкого прошлого и ещё более отдалённого будущего. Великий момент в истории Гульда.

— Во имя моей планеты, во имя моего великого народа, торжественно, официальным тоном начал он, — объявляю эту территорию владением Гульда. — И чётко, резко, как автомат, отдал честь.

И сейчас же двадцать два древка с чёрно-красно-золотыми полотнищами — цветами Гульда — высунулись одновременно из носовых иллюминаторов чёрных длинных ракет. Внутри каждого корабля семьдесят человек команды вытянулись по стойке смирно и, отдав честь, дружно грянули гимн Гульда: «О святая отчизна Гульд».

Когда гимн был пропет, Круин опять отдал честь. Полторы тысячи рук взметнулись вверх в ответном салюте. Круин поднялся по лестнице во внутреннее помещение флагмана. Вымпелы были тотчас же убраны, люки задраены. Двадцать два корабля чужеземных захватчиков стояли в военном строю на равном расстоянии один от другого, носы выравнены строго по воображаемой прямой.

Над невысоким холмом к востоку от долины вырос столб огня и густого дыма. Горело то, что осталось от двадцать третьего корабля — восьмая катастрофа за три года космического полёта от Гульда на эту незнакомую планету. В момент старта их было тридцать. Цели достигли двадцать два.

Войдя в рубку, командор Круин опустился в кресло перед своим столиком, снял с головы тяжёлый шлем и поправил орден, скромно спрятавшийся за соседа.

— Этап четвёртый, — с удовлетворением проговорил он. Первый помощник Джусик почтительно кивнул и протянул командору тоненькую книжку. Раскрыв её, Круин стал негромко читать:

— Этап первый: выяснить, годятся ли природные условия планеты для наших форм жизни. — Потерев могучий подбородок, Круин ответил себе: — Выяснили, годятся.

— Да, сэр. Ваша первая большая победа.

— Благодарю, Джусик. — Крупное лицо командора скривила жёсткая улыбка: — Этап второй: держаться в тени, отбрасываемой планетой, на расстоянии не менее одного её диаметра, пока самолёты-разведчики исследуют поверхность на предмет существования более высоких форм жизни. Третий этап: выбрать место посадки вдали от крупных городов, способных оказать серьёзное сопротивление, но так, чтобы вблизи были небольшие селения, которые легко покорить. Четвёртый этап: торжественная церемония провозглашения планеты колонией Гульда в соответствии с Уставом космической службы. — Круин опять потёр подбородок. — Всё это позади. — Он снова улыбнулся и с удовлетворением взглянул в иллюминатор над столом. Точно картина в круглой раме, открылся ему далёкий холм со столбом дыма. Чело командора нахмурилось. На скулах заиграли желваки.

— Окончить школу космических навигаторов, получить самую высокую квалификацию! — Он презрительно нахмурился. — И погибнуть у самой цели! Нет ещё одного корабля, ещё одной команды. Восьмая катастрофа за три года. Вернёмся на Гульд, придётся навести порядок в учебноастронавигационном центре.

— Так точно, сэр, — поддакнул Джусик. — Этому не может быть оправдания.

— Никому и ничему не может быть оправдания!

— Не может, сэр.

Презрительно фыркнув, Круин продолжал читать:

— Пятый этап: занять оборонительную позицию, как предписано в наставлении по обороне. — Круин взглянул на Джусика, в его худое с тонкими чертами лицо. — Каждый капитан имеет Боевой устав. К выполнению пятого этапа приступили?

— Да, сэр, приступили.

— Хорошо. Того, кто будет последним, понижу в звании. Послюнявив большой палец, Круин перелистнул страницу: — Этап шестой: если на планете обитают разумные существа, захватить несколько особей. — Откинувшись на спинку стула, Круин выждал секунду и вдруг рявкнул: — Вы чего ждёте?

— Прошу прощения, сэр?

— Немедленно доставить сюда туземцев! — заорал Круин.

— Будет сделано, сэр.

Не моргнув глазом, Джусик отдал честь и строевым шагом вышел из капитанской рубки.

Дверь автоматически затворилась. Круин смотрел на неё с ненавистью.

— Чёртов учебный центр! С тех пор, как я оттуда ушёл, дела там идут из рук вон плохо.

Отодвинувшись в кресле, он положил вытянутые ноги на стол и едва заметно подрагивал ими, чтобы слышать, как звенят золотые колокольчики. Он ожидал, когда приведут туземцев.

Туземцев не пришлось долго искать, они подвернулись сами. Выстроившись у хвоста самой последней ракеты, они широко раскрытыми глазами смотрели на невиданное чудо. Капитан Сомир лично привёл их к командору.

— Этап шестой предусматривает поимку туземцев, — обратился он к Круину. — Я понимаю, вам требовалось что-нибудь получше. Но я нашёл этих под самым нашим носом.

— Под самым носом? Вы где, у себя дома на Гульде? Как вы можете допустить, чтобы вокруг вашего корабля разгуливали как ни в чём не бывало обитатели новой территории? Почему не сработала оборонительная система?

— Пятый этап ещё не завершён, сэр. На всё нужно время.

— А что делают ваши наблюдатели? Спят?

— Никак нет, сэр, — заверил командора Сомир, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног. — Но они решили, что из-за этих вот не стоит поднимать общей тревоги.

Круин нехотя согласился. Окинул презрительным взглядом стоявшую перед ним троицу: мальчишка от горшка два вершка, курносый, во рту пухлый кулачок, голенастая с мышиными хвостиками девочка постарше и девочка-подросток, высокая, чуть пониже Сомира, в лёгком платье, тоже худенькая, но уже с намечающейся грудью. У всех троих ярко-рыжие волосы и лица в веснушках.

— Я Марва, Марва Мередит, — сказала высокая девочка, обращаясь к Круину. — Это Сью, а вот это — Сэм. Мы живём в Вильямсвилле, вон там. — Она улыбнулась Круину, и он вдруг заметил, что глаза у неё ослепительно ярко-зелёные. — Мы собирали голубику, а тут прилетели вы.

Круин хмыкнул, сложив руки на животе. То, что обитатели планеты оказались по виду такими, как он, ничуть не удивило его. Ему в голову не приходило, что может быть иначе. Учёные Гульда утверждали, что все высшие формы жизни должны быть человекоподобными, и до сих пор исключений из этого правила не наблюдалось.

— Я не понимаю ни слова этой тарабарщины, — сказал он Сомиру, — а она, разумеется, не понимает меня. Надо быть идиоткой, чтобы тратить время на такой бессмысленный разговор.

— Да, сэр, — согласился Сомир. — Отвести их в учебный отсек?

— Не надо. Какой от них толк!

Круин брезгливо смотрел на усыпанное веснушками лицо стоящего перед ним малыша. Он никогда прежде не видел ничего подобного.

— Они все в каких-то точках. Может, это болезнь? Фу, мерзость! — его передёрнуло от отвращения. — Они прошли дезинфекционную лучкамеру?

— Разумеется, сэр. Это первое, что было сделано.

— И впредь не забывайте об этом.

Он медленно перевёл взгляд с малыша на девочку с мышиными хвостиками, затем на высокую, зеленоглазую. Он не хотел смотреть на неё, но знал, что не удержится и посмотрит. В её чистых, как утренняя роса, глазах было что-то такое, отчего он ощутил смутное беспокойство. Против воли глаза его встретили её взгляд. Она опять улыбнулась, и на её щеках обозначились ямочки.

— Вышвырни их вон, — рявкнул Круин, не взглянув на Сомира.

— Как прикажете, сэр, — ответил тот и легонько подтолкнул всех троих. Взявшись за руки, дети цепочкой пошли к двери.

— До свидания, — важно пробасил малыш.

— До свидания, — застенчиво проговорили мышиные хвостики.

Высокая девочка обернулась в дверях.

— До свидания, — сказала она и снова показала ямочки.

Круин взглянул на неё. Услыхав ещё одно непонятное слово, заёрзал в кресле. Дверь за детьми автоматически затворилась.

«До свидания», — мысленно произнёс Круин незнакомое слово. Судя по ситуации, прощальное приветствие. Вот он уже знает одно туземное выражение.

«Этап седьмой — обучить туземцев гульдскому языку и вступить с ними в общение».

Обучить их. А не наоборот. Не они должны обучать, а ты их. Раб не должен учить хозяина. Хозяин должен учить раба.

«До свидания», — в сердцах повторил Круин. Казалось бы, пустяк, но налицо явное нарушение устава. Никому и ничему не может быть оправдания.

Оглушительно грохотали двигатели-космические корабли занимали оборонительную позицию, предусмотренную наставлением по обороне. В течение нескольких часов эти громадины маневрировали в тесной долине; разворачивались, двигались вперёд, осторожно подавали назад. И в конце концов образовали, встав носами к центру, хвостами наружу, две одиннадцатиконечные звёзды. Полоса земли, покрытая пеплом сожжённой травы, кустов и деревьев, окружала эти два зловещих кольца, ощетинившихся соплами, пламя которых могло испепелить всё живое в радиусе одной мили.

Покончив с передислокацией, пропитанные потом и копотью гульдианцы снимали с кораблей носовые орудия и устанавливали их в промежутках между соплами. Хвостовые орудия остались на месте, но их стволы были нацелены под углом вверх. Пушки плюс сопла двигателей образовали грозную круговую оборону. Эта хитроумная система была гордостью Гульда, изобретением его военных специалистов. Но наблюдатель с другой планеты сказал бы, что круговая оборона — очень древнее изобретение, что её применяли в стародавние времена ещё пионеры Дальнего Запада, отправлявшиеся на поиски новых земель в своих допотопных фургонах. Правда, это было в столь далёком прошлом, что о круговой обороне помнили только немногие знатоки древней истории. И, конечно, нагрянувшие сюда космические пираты ничего об этом не знали.

Впереди каждого космического корабля были поставлены носом наружу по два маленьких скоростных, вооружённых до зубов самолёта-разведчика, готовых взмыть в любую минуту. Стояли они так, что ни огонь из сопел, ни пушечные выстрелы им не угрожали. Много сил и времени было потрачено, чтобы добиться идеального построения: расстояние между каждой парой самолётов было выверено до сантиметра; так же точно были выверены углы поворота. Весь лагерь имел ту геометрическую правильность построения, которая так мила сердцу военного.

Шагая по узкой дорожке вдоль наружной падубы флагмана, Круин с удовлетворением наблюдал, как трудится его команда. Чёткая организация, дисциплина, прилежание и беспрекословное повиновение — вот в чём сила Гульда, залог его нынешнего и будущего стократного могущества.

Дойдя до хвостовой части, Круин остановился, облокотившись на перила, и взглянул вниз на концентрические круги широкого короткого сопла. Команда флагмана измеряла углы поворота самолётов-разведчиков относительно корпуса корабля. Через выжженное поле во главе с Джусиком шагали с автоматами через плечо четверо стражников, ведя под конвоем пленных.

Увидев командора, Джусик скомандовал: «Стой!» Стража и пленные остановились, щёлкнув каблуками и подняв облако чёрной пыли. Взглянув в их сторону, Круин отдал честь.

— Шестеро особей, сэр.

Круин оглядел пленников безразличным взглядом: шестеро мужчин в песочного цвета мешковато сидевших костюмах. Он бы медного гроша не дал и за шесть тысяч таких, как эти.

Самый высокий, второй слева, был рыжеволос, изо рта у него торчало что-то длинное, дымящееся. Он был шире Круина в плечах, но весил наверняка вдвое меньше. «Интересно, не зелёные ли у него глаза», — рассеянно подумал командор. На таком расстоянии не было видно.

Спокойно посмотрев на Круина, рыжеволосый вынул дымящуюся штуку изо рта и, не повышая тона, проговорил:

— Чёрт возьми, живой генерал.

Затем сунул дымящуюся штуку в рот и выпустил сизую струйку дыма.

Остальные с сомнением покачали головами, точно не поняли приятеля или не поверили ему.

— Не может быть! — возразил стоявший справа, тощий, длинный, с худым мрачным лицом.

— Говорю тебе, генерал, — также не повышая тона, повторил Рыжий.

— Отвести их в учебный отсек, сэр? — спросил Джусик.

— Да.

Выпрямившись, Круин стал аккуратно натягивать белые парадные перчатки.

— Доложите мне о них, когда они научатся говорить по-гульдски. А до тех пор ничего не желаю о них слышать.

Ответив на приветствие Джусика и стражи, Круин отправился обратно в нос корабля.

— Теперь видите? — спросил Рыжий, стараясь идти в ногу со стражей. Казалось, это доставляет ему удовольствие. Подмигнув соседу, он выпустил изо рта душистый завиток дыма.

Лингвисты Фейн и Парт на другой же вечер попросили аудиенции у командора. Джусик их впустил. Круин недовольно оторвался от доклада, который он обычно составлял в этот час.

— В чём дело?

— Сэр, пленники предлагают, чтобы мы обучали их языку у них дома.

— Как они смогли предложить вам это?

— Мы объясняемся знаками.

— А как вам могло прийти в голову, что эта идиотская идея заслуживает моего внимания?

— Есть соображения, сэр, которые вынуждают обратиться к вам, — гнул своё Фейн. — Согласно Уставу внутренней службы, подобные дела должны представляться на рассмотрение вышестоящего начальства, чьё решение считается окончательным.

— Прекрасно, прекрасно, — Круин посмотрел на Фейна более благосклонно. — Какие же это соображения?

— Время — самый важный для нас фактор. Чем быстрее наши пленники научатся нас понимать, тем лучше. Здесь же их внимание слишком поглощено непривычной и, возможно, таящей опасность обстановкой. К тому же они всё время думают об оставленных семьях, о друзьях. А дома их ничто не будет отвлекать. Они будут заниматься куда более прилежно и очень скоро выучатся нашему языку.

— Несерьёзно, — презрительно скривился Круин.

— Это ещё не всё. По натуре здешние туземцы приветливы и простодушны. И я думаю, что мы можем их не бояться. Если бы они были настроены агрессивно, то уже давно бы напали на нас.

— Как сказать. Осторожность необходима всегда. Это неоднократно подчёркивается в наставлении по обороне. Туземцы скорее всего сначала разведают о нас побольше, а уж потом нападут.

Фейн вдруг сообразил, чем можно подействовать на командора.

— Ваши последние слова — мой самый веский довод, — сказал он. — В недрах нашего лагеря находятся сейчас шесть пар чужих глаз и шесть пар чужих ушей. Кроме того, отсутствие этих шестерых наверняка встревожило их соплеменников. Если же они вернутся в целости и сохранности, то тревога уступит место благодушию, а в их расположении появятся наши глаза и уши.

— Хорошо сказано, — на секунду забылся Джусик.

— Молчать, — рявкнул Круин. — Я не помню, чтобы где-нибудь в уставе имелись на этот счёт указания. — Взглянув на Джусика, он придвинул к себе Устав космической службы и долго изучал его. Наконец сказал: — Единственное подходящее к данному случаю правило заключается, по-видимому, в следующем. В случаях, не предусмотренных инструкцией, решение должен принимать я при условии, что оно не будет противоречить параграфам других уставов, а также распоряжениям вышестоящего начальства.

— Да, сэр, — откликнулся Фейн.

— Разумеется, сэр, — поддержал его Парт.

— Далеко живут эти пленные? — нахмурившись, спросил Круин.

— В часе ходьбы отсюда. Если же, — Фейн энергично взмахнул рукой, — с нами что-нибудь случится, а это почти невероятно, то стоит послать одного разведчика, и от их деревни останется мокрое место. Один разведчик, одна бомба, один миг — и всё кончено. По вашему приказанию, разумеется, — благоразумно прибавил он.

Круин был явно доволен.

— Не вижу причины, почему бы нам не воспользоваться их исключительной тупостью. — Он смотрел на Джусика, как бы спрашивая его мнение, но тот предпочёл не заметить взгляда начальства. — Поскольку вы, лингвисты, подали свой план на моё рассмотрение, я ваш план одобряю и приказываю приступить к его выполнению, — с этими словами Круин заглянул в листок, который вынул из ящика. — Вместе с вами пойдут два психолога, Калма и Хефни.

— Есть, сэр, — Фейн бесстрастно откозырнул и в сопровождении Парта вышел из рубки командора.

Рассеянно глядя на неоконченный доклад, Круин поиграл немного вечным пером, взглянул на Джусика и вдруг рявкнул:

— Вы чему улыбаетесь? — Улыбка тотчас растаяла на лице Джусика. — Выкладывайте, что там у вас.

— Я думаю, сэр, — медленно начал Джусик, — что три года на борту космического корабля — это очень много.

Швырнув ручку на стол, Круин встал, выпрямившись во весь рост.

— Разве для меня этот путь был короче, чем для других?

— Ваш путь, — твёрдо, но почтительно произнёс Джусик, был самым длинным.

— Убирайся вон, — заорал на помощника Круин. Он смотрел, как Джусик вышел, как сама собой закрылась дверь, подождал, пока щёлкнет замок. Перевёл взгляд на стекло иллюминатора. За стеклом сгущались сумерки. Он стоял неподвижно, и золотые колокольчики молчали. Невидимое солнце втягивало в себя последние лучи-щупальца.

Спустя короткое время по полю в сторону далёкого холма, поросшего лесом, зашагали десять фигур. Четверо были в форме, остальные шесть — в мешковатых, песочного цвета костюмах. Они шли, переговариваясь с помощью жестов, один смеялся. Командор Круин закусил нижнюю губу, следя взглядом за теми, кто уходил к чужим, пока вечерние сумерки не поглотили их.

— Этап восьмой: отразить первый удар противника в соответствии с Боевым уставом, — Круин презрительно фыркнул, заученным жестом поправил ордена.

— Первого удара не было, — заметил Джусик.

— Мне этот факт небезызвестен, — сдвинув брови и саркастически усмехнувшись, заметил Круин. — Но я предпочёл бы, чтобы был. Мы готовы отразить его. Чем раньше они решат помериться с нами силой, тем скорее поймут, кто хозяин положения! — Круин сунул большие пальцы огромных рук за отделанный серебряной чеканкой ремень. — Кроме того, и люди были бы заняты. Я не могу заставить их зубрить уставы с утра до ночи. Мы здесь уже девятый день, а ничего ещё не случилось. Вспомнив про устав, Круин продолжал: — Этап девятый: отразив нападение, взять инициативу в свои руки и в соответствии с Боевым уставом перейти в наступление. — Круин опять фыркнул. — Как можно наступать, если не было первого удара противника?

— Это невозможно, — рискнул вставить Джусик.

— Невозможных вещей нет, — из духа противоречия огрызнулся Круин. — Этап десятый: в случае если разумные существа не нападут или даже выкажут явное дружелюбие, что маловероятно, оборону по-прежнему не снимать, захваченных в плен обучать гульдскому языку и производить разведку с помощью самолётов-разведчиков, причём в разведывательных полётах использовать не больше одной пятой всех имеющихся в наличии самолётов.

— Это значит, что мы можем послать сразу восемь или девять самолётов-разведчиков, — подумав, заметил Джусик. — А что предписано делать, если самолёт-разведчик не вернулся в назначенный срок?

— Почему вы задали этот вопрос?

— Восемь самолётов-разведчиков, посланных по вашему приказанию, вылетели сорок периодов назад и в назначенный срок не вернулись.

Командор Круин в ярости отшвырнул книгу. Его тяжёлое широкоскулое лицо. побагровело.

— Первый помощник Джусик, вы обязаны были сообщить мне тотчас же по окончании этого срока.

— Что я и сделал, — невозмутимо отпарировал Джусик. — Самолёты могут находиться в воздухе сорок периодов, не дольше. Горючее, как вам известно, рассчитано именно на этот срок. Таким образом, они должны были сейчас вернуться. Но, как видите, их пока нет.

Круин дважды прошёлся по рубке, ордена на груди позвякивали в такт перезвону золотых колокольчиков.

— Если самолёт не вернулся, ответное действие — стереть с лица планеты все населённые пункты, которые находятся вдоль трассы его полёта. Никаких полумер. Урок должен быть наглядным.

— Какие именно населённые пункты, сэр?

Остановившись на середине рубки, Круин заорал:

— Вы это должны знать! У всех самолётов-разведчиков имелся строго установленный маршрут. Так что проще простого…

Резкий свистящий звук прервал его на полуслове, свист перешёл в глухой гул и снова поднялся до самых высоких нот.

— Номер первый, — сказал Джусик, сверившись с висящим на стене хронометром. — С опозданием, но вернулся. Возможно, сейчас появятся другие.

— Кто-то дорого поплатится, если они не вернутся.

— Пойду приму донесение вернувшегося пилота, — сказал Джусик и, отдав честь, вышел из каюты.

Подойдя к иллюминатору, Круин наблюдал за тем, как самолёт-разведчик приземляется возле ближайшего корабля. Он опять закусил нижнюю губу и медленно, долго жевал её — мысли путались.

За серой, выжженной полосой начинался зелёный луг, пёстрый от лютиков и ромашек. Там гудели пчёлы, и лёгкий ветерок шелестел листвой соседнего леса. Четверо механиков корабля № 17, открыв этот рай земной, улеглись в тени цветущего большелистого куста. Зажмурив глаза, перебирая руками стебли травы, они лениво болтали о пустяках и не слыхали приближающегося звяканья золотых колокольчиков. Подойдя вплотную к беззаботно отдыхавшим парням, Круин, весь побагровев, рявкнул:

— Встать!

Вскочив на ноги, все четверо вытянулись по стойке смирно: плечо к плечу, руки по швам, бесстрастные лица, глаза устремлены на Круина.

— Ваши фамилии?

Каждый послушно, громким, отчётливым голосом назвал фамилию, Круин записал их в блокнот и, пообещав заняться ими попозже, приказал: «Кругом-марш!»

Откозыряв, все четверо, чётко печатая шаг, зашагали в сторону лагеря: ать-два, ать-два! Круин зло смотрел им вслед, пока их фигуры не слились с тенью ракеты. Только тогда он повернулся и пошёл дальше. Поднимаясь по холму, Круин не снял руки с холодной рукоятки пистолета. Дойдя до гребня, он остановился и посмотрел вниз, в долину, откуда только что пришёл. Корабли Гульда, образовав две геометрически правильных звезды, стояли молчаливые и зловещие.

Тяжёлый властный взгляд Круина устремился в долину по другую сторону холма. Мирная, пасторальная картина открылась ему. Заросший лесом склон холма убегал вниз, к маленькой речушке, голубая лента которой вилась, исчезая в туманной дали. За речкой тянулись возделанные поля и виднелись три небольших домика.

Усевшись на большой валун, Круин расстегнул кобуру, настороженно огляделся, вынул из кармана свёрнутое в трубочку донесение, расправил и стал в сотый раз просматривать. Слабый запах травы и хвои приятно щекотал ноздри.

«Я кружил над аэродромом на небольшой высоте и старался сфотографировать все стоявшие там машины. В воздухе находилось ещё две машины, но они не мешали мне и скоро улетели куда-то по своим делам. Люди внизу подавали мне какие-то сигналы. Было похоже, что они приглашают меня сесть. Я решил воспользоваться приглашением, как рекомендовано в Уставе космической службы. И сел. Мой самолёт сейчас же отвели с взлётно-посадочной полосы. Встретили меня очень любезно».

Что-то засвистело, забулькало над головой, Круин взглянул вверх, инстинктивно схватившись за кобуру. Это запела в кустах маленькая серая птичка. Перелистав несколько страниц, Круин нахмурился и стал читать заключительную часть:

«…не зная языка, я не мог отказаться от приглашения осмотреть город. Всюду меня угощали каким-то напитком. После шести стаканов я почувствовал, что ноги у меня стали как ватные, и повалился на руки моим спутникам. Решив, что меня отравили, коварно заманив в ловушку, я стал ожидать смерти… они щекотали мне шею и, смеясь, что-то говорили… меня немного поташнивало». — Круин в недоумении потёр подбородок и продолжал читать: «Только убедившись, что я окончательно пришёл в себя, они отвели меня обратно к моему самолёту. Я вырулил на старт и взлетел, а они стояли внизу и махали мне вслед. Приношу извинение моему капитану за опоздание. Меня задержали обстоятельства, перед которыми я был бессилен».

Птичка вспорхнула с ветки и села на траву у самых ног Крупна. Она тоненько, жалобно засвистела, склонила набок крошечную головку и посмотрела на него ясными глазками-бусинками.

Окончив один рапорт, Круин взялся за следующий. Этот был аккуратно отпечатан на машинке и подписан Партом, Фейном, Каямой и Хефни.

«Они, кажется, не понимают, что произошло, и относятся к прилёту космических кораблей Гульда как к чему-то вполне заурядному. Их самоуверенность поразительна, тем более что, как мы успели заметить, для неё нет никаких оснований. Покорить их так просто, что если связной корабль отправить на Гульд чуть попозже, то мы сможем доложить не только об открытии этой планеты, но и о её завоевании, а значит, о нашей новой победе».

«Победа», — прошептал Круин. Какое внушительное, какое весомое слово! Услыхав его, весь Гульд возликует и будет восторженно рукоплескать.

Пять космических навигаторов рапортовали до него об открытии новых планет, но никто из них не залетал так далеко, ничей путь не был таким тяжёлым и долгим. И никто ещё как награду за все испытания не получал такой лакомый кусок такую большую, одетую сочной растительностью, такую гостеприимную планету. И никто до него не рапортовал о победе. Нельзя одержать победу над голой каменной глыбой. Но это…

За спиной командора раздался голос:

— Доброе утро.

Говорили по-гульдски, но с незнакомым акцентом.

Круин поспешно поднялся на ноги, опустил руки по швам, лицо стало жестоким, властным.

Она смотрела на него ясными зелёными глазами и смеялась.

— Вы помните меня? Я Марва Мередит.

Ветер разметал её огненно-рыжие волосы.

— Ну вот, — продолжала она медленно, не совсем уверенно. — Вот я и умею немного говорить по-гульдски. Всего несколько фраз.

— Кто тебя научил? — резко спросил он.

— Фейн и Парт.

— Это у вас они остановились?

— Да, у нас. Калма и Хефни гостят у Билла Глисона. А Фейн и Парт у нас. Их привёл отец. Они живут в комнате для гостей.

— В комнате для гостей?

— Ну да.

Усевшись на валун, на котором только что сидел Круин, она подтянула к подбородку тонкие ноги, обхватила их руками и уткнулась подбородком в колени. Он заметил, что ноги её, как и лицо, всё в веснушках.

— Ну да, — повторила она. — А где же ещё? В каждом доме есть комната для гостей, ведь правда?

Круин промолчал.

— А у вас в доме есть такая комната?

— У меня в доме?

Он поискал взглядом птичку, которая только что пела над головой в кустах, но птичка улетела. Забывшись, Круин снял руку с кобуры. Его ладони, как живые существа, прильнули одна к другой, пожимали, поглаживали друг друга, точно искали близкую душу, ожидали утешения.

Взглянув на его руки, Марва сказала мягко и нерешительно:

— Ведь у вас где-нибудь есть дом, свой дом? Есть?

— Нет.

Вытянув ноги, она встала.

— Мне очень, очень вас жаль.

— Тебе жаль меня? — Его взгляд метнулся к ней. В нём были недоверие, изумление, сменившиеся мгновенной вспышкой гнева.

— Ты чудовищно глупа, — прибавил он грубо.

— Правда? — спросила она робко.

— Ни у кого в моей экспедиции нет дома, — продолжал он. Каждый прошёл очень строгий отбор, самые разнообразные испытания. Ум и профессиональное умение — ещё не всё. Участник экспедиции должен быть молод, здоров, без всяких привязанностей. Определяющей при отборе мы считали способность сконцентрировать всё своё внимание, все свои силы на выполнении поставленной задачи, чтобы никакая сентиментальная чушь, вроде тоски по оставленному дому, не мешала ему. Это снижает моральный дух.

— Я не понимаю всех ваших длинных слов, — жалобно проговорила зеленоглазая девочка, — и говорите вы очень быстро.

Круин повторил всё сначала, на этот раз медленно, выговаривая каждое слово:

— Космический корабль покидает базу на многие годы, и команда не должна тосковать по родине. Мы набирали команду из людей, не имеющих дома, чтобы, расставаясь с Гульдом, ни один не проронил и слезинки. Все они обладают мужеством первопроходцев!

— Молодые, здоровые, без всяких привязанностей, — повторила Марва. — В этом их сила?

— Разумеется, — подтвердил Круин.

— Специально отобранные для космоса. Сильные люди. — Марва посмотрела вниз на свои узкие ступни, и её зелёные глаза спрятались под ресницами. — Но ведь теперь они не в космосе. Они здесь, на нашей планете.

— Ну и что же? — спросил Круин.

— Ничего, — раскинув руки, Марва глубоко вздохнула, улыбнулась Круину, показав ямочки на щеках, и повторила: — Ничего.

— Ты ещё совсем ребёнок, — презрительно проговорил Круин. — Вот когда вырастешь…

— Станешь умнее, — докончила Марва за Круина. И нежным, ласкающим ухо голосом повторила нараспев: — Когда вырастешь, станешь умнее. Станешь умнее. Станешь умнее. Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!

Кусая в раздражении губы, Круин повернулся и пошёл прочь, вниз по холму к своим кораблям.

— Куда вы? — крикнула ему вдогонку Марва.

— К себе, — резко бросил он на ходу.

— А разве вам не нравится вон там, у нас? — её брови в изумлении изогнулись дугой.

Круин, остановившись в десяти шагах, хмуро сказал:

— Какое тебе дело?

— Я… я не хотела быть навязчивой, — проговорила Марва с виноватой улыбкой. — Я спросила вас потому… потому что…

— Почему?

— Я хотела узнать, не согласитесь ли вы пойти к нам в гости?

— Чушь! Это невозможно! — ответил Круин и быстро зашагал вниз.

— Отец приглашает вас. Он думал, что вам будет приятно пообедать с нами. Свежие продукты. Вам, наверное, уже надоела ваша еда? — Марва вопросительно смотрела на Круина, а ветер развевал её медно-красные волосы. — Отец говорил с Фейном и Партом. Они сказали, что это прекрасная мысль.

— Вот как? Прекрасная мысль? — черты его лица казались отлитыми из стали. — Скажи Фейну и Парту, чтобы они прибыли ко мне сегодня вечером с докладом. Непременно.

Марва села на камень и смотрела, как Круин тяжело спускается вниз, держа путь к своему ощетинившемуся орудиями лагерю. Её руки лежали на коленях, ладонь на ладони, как недавно руки Круина. Но её руки ничего не искали. В них были покой и терпение, древние как мир.

Видя, что командор чем-то сильно раздражён, Джусик решил обратиться к нему с докладом попозже.

— Капитанов Дрэка и Белтрна ко мне, — приказал Круин.

Когда Джусик ушёл, Круин снял с головы шлем, бросил на стол и вгляделся в своё отражение в зеркале. На его лице ещё не успели разгладиться морщины усталости, как за дверью раздались шаги. Круин сел за стол, приняв строго официальную позу. Капитаны вошли, молча отдали честь и замерли посреди комнаты по стойке смирно. Круин не отрывал от них разъярённого взгляда. Лица их выражали полнейшее бесстрастие.

— Я наткнулся на ваших четырёх парней за пределами зоны безопасности. Они позволили себе валяться на траве, как будто прилетели сюда на прогулку. Никакой дисциплины! — разразился он гневной тирадой. Взгляд его буравил капитана Дрэка: — Они с вашего корабля! А вы, Белтон, сегодня начальник охраны. Что вы оба можете сказать в своё оправдание?

— У них сегодня свободный от дежурства день, и все они получили увольнение, — объяснил Дрэк. — Их специально предупреждали, чтоб они не выходили за пределы выжженной зоны.

— Я не знаю, как они сумели проскочить мимо охраны, — ответил Белтон, не повышая тона, как положено по инструкции. По-видимому, охрана была недостаточно бдительна. Это моя вина.

— Нарушение дисциплины будет занесено в ваш послужной список, — отрезал Круин. — Всех четверых и потерявшую бдительность охрану наказать в соответствии с Дисциплинарным уставом. — Он чуть приподнялся и через стол пристально посмотрел на обоих. — Ещё одно подобное нарушение, и вы будете понижены в звании.

— Слушаюсь, сэр, — на одном выдохе хором произнесли провинившиеся капитаны.

Отпустив капитанов, Круин взглянул на Джусика.

— Как только Фейн и Парт доложат о прибытии, немедленно проведите их ко мне.

— Будет сделано, cap.

Круин на секунду отвёл глаза и снова воззрился на Джусика:

— Что с вами такое сегодня?

— Со мной? — Джусик явно смутился. — Ничего, сэр.

— Не лгите, Джусик. Чтобы узнать человека, надо с ним пожить. Мы с вами живём бок о бок три года. И я вас вижу насквозь. Так что вам не обмануть меня. Вы чем-то обеспокоены.

— Меня беспокоят наши люди, — признался Джусик, не выдержав взгляда командора.

— А что с ними такое?

— Они волнуются, сэр.

— Вот как? Ну что же, у меня есть от этого лекарство! А чем они недовольны?

— Причин недовольства несколько.

Джусик замолчал, Круин подождал немного и вдруг заорал:

— Я что, должен каждое слово из вас тянуть?

— Никак нет, сэр, — запротестовал Джусик и без особого энтузиазма продолжал: — Во-первых, им нечего делать, Во-вторых, вместо понятной, приносящей пользу работы ежедневная, набившая оскомину муштра. И постоянное ожидание. Три года они были как в тюрьме. И вот они ждут, ждут, но ничего не происходит.

— Что ещё?

— А рядом, за выжженной зоной, они видят такую знакомую, милую сердцу жизнь. Фейн, Парт и другие с вашего разрешения наслаждаются этой жизнью. Пилоты, что вернулись из разведки и приземлялись в разных местах, рассказывают такие заманчивые истории. — Джусик говорил всё это, твёрдо глядя в лицо командора. — На сегодняшний день в разведывательных полётах участвовало пять эскадрилий, то есть сорок машин. Из них только шесть уложились в срок. Все остальные под тем или иным предлогом вернулись в лагерь с опозданием. Пилоты рассказывают, как их принимали, показывают фотографии, хвалятся подарками. Один сидит под арестом за то, что привёз несколько бутылок с одурманивающим питьём. Но дело уже сделано. Эти рассказы взбудоражили людей.

— Что ещё?

— Прошу прощения, сэр. Люди видели, как вы поднимались на гребень холма. Они завидуют даже этому. — Джусик не мигая смотрел в глаза командора. — Я сам завидую.

— Но я командир экспедиции, — заметил Круин.

— Так точно, сэр, — сказал, не опуская глаз, Джусик, но ничего больше не прибавил.

Первый помощник ожидал взрыва, но командор молчал. Сложные чувства поочерёдно отражались на его тяжёлом широкоскулом лице. Откинувшись в кресле, он рассеянно смотрел в стекло иллюминатора, а ум его был поглощён размышлениями над услышанным.

— Вы напрасно думаете, Джусик, что я ничего не вижу. Я всё вижу, всё знаю и всё это предвидел, — прервал он свои размышления. — Но я знаю ещё что-то, что ускользнуло от вашего внимания. Если мы упустим время, Джусик, мы очутимся в довольно-таки скверном положении. И это очень меня беспокоит.

— Да, сэр?

— Я хотел бы, Джусик, чтобы вы об этом помалкивали. Насколько мне известно, ни в одном уставе ничего не сказано, как действовать в таких случаях.

— Вы уверены, сэр? — Джусик облизал пересохшие губы, чувствуя, что его откровенность увела разговор по совершенно неожиданному руслу.

— Давайте оценим обстановку, — продолжал Круин. — Мы утвердились на этом клочке суши. В нашем распоряжении оружие такой мощи, что ничего не стоит покорить эту планету. Достаточно одной бомбы из нашего боевого запаса, чтобы от горизонта до горизонта не осталось камня на камне. Но всякое оружие надо применять с наибольшей эффективностью. Нельзя бросать бомбы где попало, наудачу. Ведь если удар не придётся по основным силам противника и не устрашит его, мы окажемся безоружными перед лицом наступающего врага. У нас просто не останется бомб. А помощь, если её затребовать, придёт только через шесть лет. Поэтому мы должны напасть как раз в том месте, где эффект от взрыва бомб будет максимальным. — Круин замолчал, потирая рукой массивный подбородок. Затем немного погодя добавил: — А где такое место, мы не знаем.

— Не знаем, — подтвердил недоумевающий Джусик.

— Мы должны выяснить, где их главные города — ключевые центры их цивилизации, кто правители этой планеты и где их резиденция. Удар должен быть нанесён по нервным центрам этой страны. А это означает, что, пока мы не получим всей необходимой информации, руки у нас связаны. А из этого в свою очередь следует, что мы должны как можно быстрее, используя наших лингвистов, вступить в общение с туземцами. — Круин опять начал массировать челюсть. — А для этого необходимо время.

— Да, сэр, но…

— Но времяидёт, и моральный дух команды падает. Мы здесь только двенадцатый день, а люди уже неспокойны. Завтра будет ещё хуже.

— Я знаю, как решить проблему, сэр, если вы позволите дать вам совет, — волнуясь, прервал командора Джусик. — На Гульде каждый пятый день — выходной. Человек в этот день может делать что хочет, идти, куда ему вздумается. Так вот, если вы отдадите приказ давать нашим людям увольнение раз в десять дней, то ежедневно у нас будет отсутствовать всего одна десятая наличного состава. Мы можем позволить себе это, но, конечно, надо будет усилить охрану.

— Ну наконец-то вы высказались. Стало быть, вот что беспокоило вас последние дни. — Круин невесело улыбнулся. Джусик покраснел до корней волос. — Но я и об этом думал, продолжал командор. — Вы зря считаете меня таким уж безмозглым.

— Я никогда этого не считал, сэр, — возразил Джусик.

— А-а, пустяки, Джусик. Давайте лучше вернёмся к вашему предложению о свободном дне. Свободный день — для нас западня. И в этом вся беда. Ни в одном уставе не сказано, как поступать в таких обстоятельствах, — Круин нетерпеливо постучал ладонью по полированной поверхности стола. — Если я лишу своих людей этой крупицы свободы, они, естественно, станут волноваться ещё больше. Если же я им дам эту свободу, то они начнут мирно общаться с врагом, увидят жизнь, которая так похожа на нашу. И тогда, естественно, у них будет ещё больше причин для недовольства.

— Позвольте мне возразить вам, сэр, — опять перебил командора Джусик. — Наши люди преданы Гульду. Клянусь мраком космоса, преданы.

— Да, они были преданы. Вероятно, преданы ещё и сейчас. Ему вспомнились сказанные недавно слова, и он криво усмехнулся. — Они молоды, здоровы, без всяких привязанностей. В космосе это имеет значение. Здесь — нет. — Круин медленно поднялся на ноги — огромный, грузный, давящий. — Мне это хорошо известно, — сказал он.

Джусик взглянул на него и понял, что Круииу это действительно известно.

— Да, сэр, — послушно согласился он.

— Поэтому вся ответственность за принятие оптимального решения лежит на мне. Решать буду я. А вы как первый помощник проследите, чтобы мои приказы исполнялись неукоснительно.

— Я знаю свой долг, сэр, — худое, с правильными чертами лицо Джусика выражало всё большее беспокойство.

— И моё окончательное решение таково: весь персонал без исключения должен немедленно прекратить всякое общение с противником. Только два психолога и два лингвиста под моим непосредственным руководством будут продолжать работу с туземцами. Никому никаких выходных дней, строжайше запретить выход за пределы выжженной зоны. Самое малейшее нарушение этого приказа должно караться немедленно и со всей строгостью. Вы должны проинструктировать капитанов всех кораблей, чтобы они самым решительным образом пресекали слухи, сеющие смуту.

Глаза Круина холодно блестели, на скулах играли желваки.

— Все вылеты самолётов-разведчиков впредь отменить, продолжал он. — Никаких отлучек без особого разрешения.

— Но тогда мы совсем не будем получать информации, — заметил Джусик. — Во время последнего вылета на юг были обнаружены десять полностью покинутых городов. Это очень важно в свете…

— Я сказал, — вылеты должны быть отменены! — заорал Круин. — Даже если я прикажу перекрасить самолёты-разведчики в розовый цвет, то вы должны будете беспрекословно подчиниться и от носа до хвоста тщательно и без промедления покрасить машины, как я приказал. Ясно? Выше меня здесь начальства нет.

— Так точно, сэр.

— И наконец, объявите капитанам, что завтра в полдень я сделаю инспекторский обход всех кораблей. Пусть приведут их в порядок. Таким образом, и команды займутся делом.

— Будет исполнено, сэр.

Отдав честь, Джусик с тяжёлым сердцем подошёл к двери, отворил её и выглянул в коридор.

— Фейн, Калма, Парт и Хефни ждут приёма, сэр, — сказал он.

— Впустите их.

Выслушав Круина, который в самых резких выражениях обрисовал им ситуацию, Фейн сказал:

— Мы понимаем, что дорога каждая минута, сэр. И мы стараемся не за страх, а за совесть. Но эта публика бегло заговорит по-гульдски не раньше чем через месяц. Они просто неспособны к языкам.

— Мне не нужна беглость, — прорычал Круин. — Мне нужно несколько десятков слов, чтобы они могли сообщить все необходимые для нас сведения. Сведения, без которых мы не можем двинуться дальше ни на шаг.

— Я хотел сказать — не бегло, а связно. А то ведь они до сих пор объясняются с нами знаками.

— Рыжеволосая девчонка говорит вполне сносно.

— Да, она сделала успехи, — согласился Фейн. — Но у неё, видно, особый талант к языкам. К сожалению, её познания в военной области столь ничтожны, что пользы от неё никакой.

Круин в раздражении оглядел Фейна с головы до ног.

— Вы жили среди этих людей почти две недели, — проговорил он, угрожающе понизив голос. — Я гляжу на вас и не узнаю, так вы изменились. В чём дело?

— Изменились? — с изумлением воскликнули четверо и переглянулись.

— По вашему виду не скажешь, что вы три года бороздили космическое пространство. Куда девался суровый аскет-астронавт? Морщины на ваших лицах разгладились, щёки округлились, порозовели. Глаза довольно поблёскивают, как у жирных поросят, хрюкающих возле кормушки. Видно, что вы провели время с пользой для себя. — Круин приподнялся в кресле, и лицо его исказилось гневом. — А может быть, вы нарочно тянете с выполнением задания?

Как и следовало ожидать, все четверо с негодованием отвергли это чудовищное предположение.

— Мы ели всё свежее и высыпались, — начал оправдываться Фейн, — и наше самочувствие улучшилось. Теперь мы можем вкладывать в свою работу ещё больше сил. Мы считаем, что противник своим гостеприимством, сам того не подозревая, оказывает нам существенную услугу. А поскольку в Уставе…

— Своим гостеприимством? — резко прервал его Круин. Фейн заметно растерялся, тщетно пытаясь найти эпитет, более подходящий для характеристики врага.

— Даю вам ещё одну неделю, — категорически отрезал командор. — И ни одного дня больше. В это время ровно через неделю приведёте ко мне всех шестерых своих подопечных, и чтобы они были в состоянии понимать меня и отвечать на мои вопросы.

— Трудная задача, сэр.

— Нет ничего трудного. Нет ничего невыполнимого. Ничему не может быть оправдания. — Круин из-под грозно сдвинутых бровей взглянул в лицо Фейна. — Вам ясен мой приказ? Выполняйте!

— Слушаюсь, сэр!

Взгляд Круина устремился на психологов.

— Ну, с лингвистами всё, — сказал Круин. — Теперь вы. Что вы мне можете рассказать? Много ли вы узнали?

— Не так много, — нервно мигая от страха, начал Хефни. Всё упирается в незнание языка.

— Сгори оно в пламени Солнца, это незнание языка! Я вас спрашиваю, что вы узнали, пока набивали брюхо жирной снедью?

— Люди этой планеты, — сказал Хефни, взглянув на свой ремень, как будто вдруг с запоздалым раскаянием почувствовал, как туго он перепоясывает живот. — Люди этой планеты, — повторил он, — очень странные существа. Что касается домашнего быта, в этом их цивилизация, бесспорно, стоит на очень высокой ступени. Во всём остальном они сущие младенцы. Семья Мередитов, к примеру, живёт в прекрасном доме, оснащённом самой первоклассной техникой. У них есть абсолютно все удобства, даже цветной телевизор.

— Вы. отдаёте себе отчёт в том, что говорите? Цветное телевидение? Здесь? Немыслимо!

— И тем не менее, сэр, у них оно есть, — осмелился возразить Хефни. — Мы сами видели.

— Да, это так, — подтвердил Фейн.

— Молчать! — Круин был готов испепелить взглядом слишком ретивого лингвиста. — С вами разговор окончен. Меня сейчас интересуют эти двое, — он снова воззрился на дрожащего мелкой дрожью Хефни. — Дальше!

— В них, без сомнения, есть что-то странное, чего мы ещё не можем пока понять. — У них нет, например, всеобщего эквивалента. Они обменивают один товар на другой, не учитывая его товарной стоимости. Они работают, когда им хочется. Если не хочется — не работают. И, несмотря на это, они почти всё время что-то делают.

— То есть как? — недоверчиво спросил Круин.

— Мы спрашивали их, почему они работают, если никто и ничто их не принуждает. Они ответили — работают, чтобы не было скучно. Мы это объяснение не приняли, — Хефни развёл руками. — Во многих местечках у них маленькие фабрики, которые в соответствии с их непонятной, противоречащей здравому смыслу логикой являются увеселительными центрами. Эти фабрики работают только тогда, когда кому-нибудь вздумается поработать.

— Что, что? — переспросил совсем сбитый с толку Круин.

— Вот, например, в Вильямсвилле, небольшом городке в часе ходьбы от дома Мередитов, есть обувная фабрика. Она беспрерывно работает. Иногда туда приходят десять человек, иногда набирается до пятидесяти, а иногда и до ста. Но никто не помнит, чтобы фабрика остановилась хотя бы на день из-за отсутствия добровольной рабочей силы. Марва, старшая дочка Мередитов, пока мы у них гостили, три дня работала на этой фабрике. Мы спросили её, что заставляет её ходить на фабрику.

— И что же она ответила?

— Сказала, что ходит для собственного удовольствия.

— Для собственного удовольствия… — Круин силился понять, что это могло бы значить. — Удовольствие… хм, а что, собственно, это такое?

— Мы этого не выяснили, — признался Хефни. — Виноват языковый барьер.

— Чёрт бы побрал этот языковый барьер! Сгори он в пламени Солнца! — выругался Круин. — Она ходила на фабрику в принудительном порядке?

— Нет, сэр.

— А вы уверены в этом?

— Да, уверены. Работать на фабрику ходят по желанию. Других побудительных причин нет.

— А за какое вознаграждение они работают? — Круяп подошёл к проблеме с другой стороны.

— Ни за какое или почти ни за какое, — проговорил Хефни, сам не веря своим словам. — Один раз она принесла пару туфель для матери. Мы спросили, не плата ли это за труд? Она ответила, что туфли сшил один её приятель по имени Джордж и подарил ей. А вся недельная продукция, как нам объяснили, была отправлена в соседний город, где в то время в обуви появилась нужда. Город в свою очередь собирается поставить партию кожи, но сколько этой кожи будет, никто не знает. Да и никого это не волнует.

— Какая глупость, — рассудил Круин. — Нет, это чистый идиотизм.

Он подозрительно посмотрел на психологов, не выдумали ли они сами эту явную несообразность.

— Даже самое примитивно организованное общество не может функционировать, когда в экономике царит такой хаос. Вы, по-видимому, рассмотрели очень немногое. Остальное или вам не показали, или вы со своим куцым умишком не сумели ничего понять.

— Уверяю вас… — начал было Хефни.

— А впрочем, это не имеет значения, — отмахнулся Круин. Не всё ли мне равно, на каких принципах держится их экономика? В конце концов им придётся работать так, как мы им прикажем. — Круин подпёр кулаком тяжёлый подбородок. — Меня больше интересует другое. Вот, например, наши разведчики сообщают, что на планете много городов. Одни города населены, но плотность населения в них очень мала. В других совсем никто не живёт. Они покинуты. Города, где есть жители, вполне благоустроены. В них имеются прекрасные взлётные площадки для летательных аппаратов. Как могло случиться, что такое примитивное общество имеет летательные аппараты?

— Одни делают обувь, другие — летательные машины. Каждый делает, что умеет, занимается тем, к чему испытывает склонность.

— У этого Мередита есть летательная машина?

— Нет, — ответил Хефни. Вид у него был растерянный, как у человека, потерпевшего полное фиаско. — Если ему понадобится самолёт, он подаст заявку на телевидение, где есть специальная программа спроса и потребления.

— И что тогда?

— Рано или поздно он получит самолёт, новый или подержанный. Даром или в обмен на что-нибудь.

— И для этого надо всего только подать заявку?

— Да.

Круин вышел из-за стола и стал мерить рубку шагами. Стальные пластины на каблуках щёлкали по металлическому полу, золотые колокольчики мелодично позвякивал ли в такт. Он был зол, неудовлетворён, нетерпение сжигало его.

— В вашем идиотском сообщении нет никакой информации.

Он вдруг остановился перед Хефни.

— Вы хвалились, что будете моими глазами и ушами. — Громко фыркнув, Круин продолжал: — Невидящие глаза и заткнутые ватой уши! Хоть бы одна цифра, характеризующая их силы, хоть бы…

— Прошу прощения, сэр, — рискнул прервать командора Хефни, — их всего двадцать семь миллионов.

— Ага, — на лице Круина отразился живейший интерес. Всего двадцать семь миллионов? Вот как! Население Гульда в сотни раз превосходит население этой планеты, а размеры планет почти одинаковы! — Он на секунду задумался. — Плотность населения здесь чрезвычайно мала. Во многих городах нет ни одной живой души. Но у них есть летательные машины и другие механизмы, которые могла создать только высокоразвитая цивилизация. То, что мы видим, — это остатки великой цивилизации. Вы понимаете, что это означает?

Хефни замигал, ничего не ответив. Калма нахмурился. Фейн и Парт стояли молча, с непроницаемыми лицами.

— Это означает одно из двух, — продолжал Круин, — войну или мор. Или то, или другое, но в масштабах всей планеты. Я должен иметь информацию, проливающую свет на этот период их истории. Я должен знать, какое оружие они применяли в этой войне, сколько этого оружия осталось и где оно хранится. Если же это не война, то какая именно болезнь опустошила планету, чем она вызывается и как её лечат. — Круин замолчал и, чтобы придать вес своим словам, постучал кулаком в грудь Хефни. — Я хочу знать, что они скрывают, что так тщательно прячут от ваших глаз, потому что эти добряки могут не сегодня-завтра напасть на нас. И тогда, если мы не разгадаем их тайны, мы будем беспомощны перед ними, и мы погибли. Кроме того, я хочу знать, кто отдаст приказ о первом ударе, где находятся эти люди.

— Всё понятно, сэр, — с сомнением в голосе проговорил Хефни.

— Вот какая информация мне нужна от ваших шестерых туземцев. Информация, а не приглашение на обед. — Увидев, как Хефни от страха замигал, Круин жёстко усмехнулся. — Если вы сами всё вытянете из своих подопечных, это будет занесено в графу отличий вашего послужного списка. Но если мне придётся делать вашу работу — пеняйте на себя.

Хефни отрыл было рот, потом закрыл и затравленно посмотрел на Калму, который стоял ни жив ни мёртв.

— Можете идти, — отпустил всех четверых Круин. — В вашем распоряжении одна неделя. Если вы не выполните задания, я расценю это как дезертирство с линии фронта, и вас будут судить как находящихся на действительной службе со всей строгостью, предусмотренной Дисциплинарным уставом.

Все четверо побледнели, отдали честь и двинулись по одному к двери. Круин, презрительно сощурившись, глядел им вслед. Подойдя к иллюминатору, он стал смотреть, как за стеклом быстро сгущаются сумерки. На востоке слабо светилась мерцающая звёздочка. Она была очень далеко, но Гульд был ещё дальше.

На шестнадцатые сутки, в полдень, командор Круин, начищенный и при всех орденах, под резкий звон золотых колокольчиков отправился к зелёному холму. На границе выжженной зоны ему отдал честь недавно поставленный здесь часовой. Лицо у него было мрачное, и козырял он вяло.

— Вот как ты приветствуешь начальство! — сказал ему Круин, поймав его угрюмый взгляд.

Часовой ещё раз отдал честь, на этот раз чуть живее.

— Давно не занимались строевой подготовкой, — ехидно заключил Круин. — Отвыкли от военной дисциплины. Я знаю, чем от этого лечат. Каждый день в течение целого периода будешь тренироваться — отдавать честь. — Взгляд Круина не отрывался от лица часового. — Ты что, немой?

— Никак нет, сэр.

— Молчать! — рявкнул Круин. И, выпятив грудь, добавил: Продолжай нести караул.

Остекленевший взгляд часового блеснул возмущением, он молча отдал честь третий раз, повернулся, щёлкнув по уставу каблуками, и зашагал вдоль края выжженной полосы.

Взойдя на холм, Круин сел на большой валун. Сначала посмотрел налево, на долину космических кораблей, затем перевёл взгляд в другую сторону, туда, где росли деревья, тянулись возделанные поля и вдали виднелись домики. Стальной шлем, украшенный литыми крыльями, давил голову, но он не снял его. Серые глаза холодно созерцали из-под нависшего козырька открывшийся ему мирный пейзаж.

Наконец она пришла. Он сидел здесь уже полтора периода, а её всё не было, но он чувствовал, знал, что она придёт, знал, хотя и не мог понять, какой тайный инстинкт подсказал ему это. Никакого желания видеть её у него не было. Никакого. Да, не было.

Она легко шла между деревьями на своих тонких длинных ногах. С ней пришли Сыо и Сэм и ещё три молоденькие девушки. У них были большие смеющиеся глаза. Волосы-у всех были тёмные, а ноги длинные.

— Привет! — окликнула они Круина, увидев его.

— Привет! — как эхо, повторила Сью, тряхнув мышиными хвостиками.

— Привет! — надул щёки малыш, стараясь не отставать от сестёр.

Круин нахмурился. Его сапоги и шлем сияли на солнце.

— Это Бекки, Рита и Джойс — мои друзья, — сказала Марва на своём странном гульдском языке.

Все три улыбнулись Круину.

— Я привела их посмотреть корабли.

Круин промолчал.

— Вы ведь не возражаете, чтобы они посмотрели на корабли?

— Не возражаю, — недовольно буркнул он.

Марва изящным движением опустилась на траву, подобрав под себя длинные ноги. Все остальные уселись рядом, кроме Сэма, который крепко стоял на своих толстых ножках и сосал большой палец, сосредоточенно изучая ордена Круина.

— Отец очень жалеет, что вы не могли к нам прийти.

Круин ничего не ответил.

— И мама тоже. Она прекрасно готовит. И очень любит гостей.

Круин молчал.

— Вы не смогли бы прийти к нам сегодня вечером?

— Нет.

— А завтра или послезавтра?

— Мадемуазель, — начал он жёстко, — я не хожу по гостям. И никто из моих людей не ходит.

Марва перевела его слова подругам. И все дружно от души рассмеялись. Круин покраснел и встал.

— Что в этом смешного?

— Ничего, — смутившись, ответила Марва. — Если я вам скажу, вы всё равно не поймёте.

— Я не пойму? — в сердитом взгляде Круина загорелось беспокойство. Он посмотрел на одну подружку Марвы, на другую, потом на третью. — Я всё-таки думаю, что они смеялись не надо мной. По-видимому, они смеялись над чем-то, чего я не знаю, но должен был бы знать и чего они не хотят мне сказать.

Он нагнулся над Марвой, большой, сильный, не человек, а исполин. Марва подняла голову и посмотрела на него огромными зелёными глазами.

— Что же я такого по невежеству сказал, что показалось смешным? — спросил он.

Марва, не отрывая глаз, смотрела на него, но ничего не ответила. Слабый, нежный запах исходил от её волос.

— Я сказал: никто из моих людей не ходит по гостям, — повторил он. — Смешное заявление, не правда ли? Не думайте, что я так уж глуп. — Круин выпрямился. — Ну мне пора, — прибавил он. — Пойду делать перекличку.

Спускаясь по холму, Круин чувствовал, что воя компания провожает его взглядом. Все молчали, только Сэм тоненько пискнул: «Пьивет!» Круин сделал вид, что не слышит.

Ни разу не обернувшись, он подошёл к флагману, поднялся по металлическому трапу, вошёл в рубку и приказал Джусику немедленно сделать перекличку.

— Что-нибудь случилось, сэр? — спросил встревоженный Джусик.

— Немедленно сделать перекличку, — взорвался Круин, сдёрнув с головы шлем. — Тогда и увидим, случилось что-нибудь или нет.

Еле сдерживая ярость, он резким движением повесил шлем на крючок, сел, вытер лоб.

Джусика не было почти целый период. Наконец он вернулся. Лицо у него было озабоченное, но решительное.

— С прискорбием докладываю, что восемнадцать человек отсутствуют, сэр.

— Они смеялись надо мной, — тихо, с горечью произнёс Круин. — Они смеялись, потому что знали! — Он сжал подлокотники кресла, и суставы его пальцев побелели.

— Прошу прощения, сэр? — Брови Джусика удивлённо поползли вверх.

— Сколько времени они отсутствуют?

— Ещё утром одиннадцать были на дежурстве.

— Значит, остальные семь отсутствуют со вчерашнего дня? Но железная дисциплина — наш девиз. Такова цена власти.

Глядя на четверых капитанов, он почувствовал, что ищет лазейку, как бы на законном основании смягчить приговор: заменить высшую меру наказания разжалованием. К счастью, такую лазейку Устав предусматривал.

Капитаны стояли перед ним в ряд, с белыми как полотно застывшими лицами, мундиры на них были расстёгнуты, ремни сняты. По обеим сторонам замерла безучастная к происходящему стража. Круин дал волю гневу, он осыпал их бранью, упрёками, ударяя правым кулаком по левой ладони.

— Но поскольку, — наконец смягчился он, — вы в момент переклички оказались на своих местах и таким образом формально я не могу обвинить вас в дезертирстве, поскольку вы незамедлительно подчинились моему распоряжению и явились с повинной, на вас налагается не самое суровое наказание: вы все разжалованы в рядовые и ваше недостойное поведение будет занесено в ваш послужной список. Всё!

Круин резко взмахнул белой перчаткой, отпуская арестованных. Те молча вышли. Командор взглянул на Джусика.

— Сообщите помощникам этих капитанов, что они производятся в капитаны и что им предписывается наметить кандидатуру для замещения должностей, освободившихся в результате их повышения… Всех намеченных кандидатов прислать ко мне в течение дня.

— Будет сделано, сэр.

— Поставьте их также в известность, что им предписано принять участие в суде над всеми солдатами и младшими офицерами, возвращающимися из самовольной отлучки. Сообщите капитану Сомиру, что он назначается командиром взвода, который будет приводить в исполнение приговор немедленно после его вынесения.

— Будет сделано, сэр.

Джусик с ввалившимися глазами, постаревший на десять лет, повернулся и, щёлкнув каблуками, вышел из рубки.

Когда дверь автоматически закрылась за ним, Круин сел за стол, опёрся на него локтями и спрятал лицо в ладони. Если дезертиры не вернутся, их нельзя будет наказать. Ни у кого во всей Вселенной нет власти покарать отсутствующего преступника. Закон бессилен, если его граждане лишены весьма существенного свойства: быть в пределах досягаемости. Все законы, все уставы Гульда не могут вызвать дух сбежавшего дезертира и повести его на расстрел.

Но он должен примерно наказать злостных нарушителей приказа. Он понимал, что тайные посещения вражеского стана стали весьма частым явлением и даже, наверное, вошли в привычку. Нет сомнения, эти перебежчики сейчас с комфортом гостят у кого-нибудь, заняв комнату для гостей, вкусно едят, смеются, развлекаются. Нет сомнения, они прибавили в весе; разгладились морщины, оставленные годами космического полёта; потускневшие глаза снова жизнерадостно заблестели. Они ведут беседы при помощи знаков и рисунков, участвуют в играх, учатся сосать эти дымящие штуки и гуляют с девушками в зелёных дубравах.

Круин смотрел в окошко иллюминатора. На его бычьей шее сильно билась жилка: он ждал, что внутри тройного кольца охраны вот-вот появится первый задержанный дезертир. Где-то очень глубоко в подсознании жила предательская надежда (хотя он никогда бы не признался в этом), что ни один дезертир не вернётся.

Потому что пойманный дезертир — это чёткое, неторопливое движение страшного взвода, хриплый крик «Целься!», затем «Огонь!» И последний милосердный выстрел Сомира.

Будь проклят Устав.

Стемнело. Прошёл период, начался другой, как вдруг в рубку ворвался Джусик и, едва отдышавшись, отдал командору честь. Падающий с потолка свет углубил морщины на его худом лице, каждая щетинка на небритом подбородке была видна как сквозь увеличительное стекло.

— Сэр, я должен донести вам, что люди вышли из повиновения.

— Что, что? — нахмурив брови, Круин грозно посмотрел на Джусика.

— Им стало известно о недавнем разжаловании. О том, что назначен военно-полевой суд над дезертирами… — Джусик перевёл дыхание. — Они знают, какое наказание им грозит.

— Ну?

— За это время ушло ещё несколько человек — предупредить ушедших раньше, чтобы те не возвращались.

— Так, — Круин криво усмехнулся. — А что же охрана? Пропустила их?

— Вместе с ними ушло десять человек охраны, — ответил Джусик.

— Десять? — Круин быстро встал, подошёл к помощнику и пристально взглянул на него: — А сколько всего ушло?

— Девяносто семь.

Сняв шлем с крючка, Круин резким движением надел его, затянул металлический ремешок под подбородком.

— Девяносто семь — это больше, чем команда одного корабля. — Круин осмотрел пистолет, сунул в кобуру, пристегнул на ремень второй. — Эдак они к утру уйдут все. — Он посмотрел на Джусика. — Как вы думаете, Джусик?

— Боюсь, что уйдут, сэр.

— Ответ на эти действия, Джусик, самый простой. — Круин похлопал помощника по плечу. — Мы немедленно снимаемся с места.

— Снимаемся с места?

— Разумеется. И всей флотилией. Надо выйти на равновесную орбиту, откуда ни один человек не сумеет сбежать. А пока мы будем находиться на этой орбите, я ещё раз всё хорошо обдумаю. По всей вероятности, мы найдём новое место для приземления, но такое, откуда никто не сможет убежать. Просто потому, что бежать будет некуда. Тем временем самолёт-разведчик подберёт Фейна с его группой.

— Сомневаюсь, чтобы команда подчинилась приказу об отлёте, сэр.

— Посмотрим, посмотрим. — Круин опять улыбнулся, жёстко, язвительно. — Если вы внимательно читали уставы, вы должны знать, что бунт в зародыше подавить нетрудно. Единственное, что надо сделать, — изолировать зачинщиков. Толпа — это не просто совокупность людей как таковых. Толпа — это зачинщики и стадо безмозглых идиотов. — Круин похлопал по рукоятке пистолета. — А зачинщиков узнать легче лёгкого. Как правило, они первые разевают рот.

— Так точно, сэр, — с сомнением проговорил Джусик. — Прикажете просигналить общий сбор?

Душераздирающе взвыла сирена флагмана, нарушив покой ночи. На кораблях один за другим вспыхнули прожекторы, на холме за выжженной полосой в кронах деревьев проснулись и громко защебетали испуганные птицы.

Медленно, уверенно, важно спускался Круин по металлическому трапу. Устремлённые на него лица в свете бортовых огней казались гроздьями белых шаров. Капитаны кораблей и их помощники встали позади командора и по обе стороны от него. Каждый был вооружён двумя пистолетами.

— После трёх лет верной службы Гульду, — напыщенно начал Круин, — среди вас оказались изменники. Это малодушные трусы, неспособные потерпеть каких-нибудь несколько дней. Всего несколько дней, и нас ждёт блестящая победа. Позабыв о своём долге, они нарушают приказы, братаются с врагом, утешаются с их женщинами. Они, эта горстка ничтожных эгоистов, стремятся за счёт большинства наслаждаться всеми радостями жизни. Круин обвёл собравшихся тяжёлым, осуждающим взглядом. — Придёт время, и эти люди будут жестоко наказаны.

На него со всех сторон глядели ничего не выражающие глаза. Он был меткий стрелок, с двадцати пяти шагов попадал в ухо бегущего человека, и он ждал, когда цель обнаружит себя. Этого ждали и стоявшие рядом с ним.

Но никто не нарушил молчания.

— Среди вас наверняка есть виновные в тех же самых преступлениях. Но пусть они не радуются. Ибо очень скоро они будут лишены возможности совершать свои беззакония. — Круин переводил взгляд с одного лица на другое, глаза его вспыхивали гневом, а руки крепко сжимали пистолеты. — Корабли должны быть приведены в полную готовность. Стартуем немедленно и выходим на равновесную орбиту. Вас ожидают бессонные ночи и тяжкий многодневный труд, за что вы должны благодарить своих товарищей, изменивших долгу. — Круин секунду помолчал, потом спросил: — Возражения есть?

Один зачинщик ведёт за собой тысячу.

Ответом опять было молчание.

— Приказываю начать подготовку к старту, — отрубил Круин и повернулся, чтобы идти к флагману.

Капитан Сомир, оказавшийся лицом к лицу с Круином, вдруг закричал:

— Командор, берегитесь!

Рука с пистолетом взметнулась вверх, у самого уха Круина прозвучал выстрел.

Услыхав за спиной рёв толпы, он резко повернулся и вскинул обе руки, сжимающие пистолеты. Он не слыхал выстрела Сомира, не видел больше толпы, рёв прекратился так же внезапно, как начался. Страшная тяжесть сдавила голову, трава поплыла на него, руки разжались, пистолеты выпали, и он, прикрыв руками лицо, упал. Расплывшиеся, танцующие огни стали меркнуть в его глазах, и скоро всё поглотила тьма.

Как сквозь сон, Круин слышал слабый, беспорядочный топот множества ног, приглушённые, точно доносившиеся издалека, крики, исторгавшиеся сотнями орущих глоток. Потом всё перекрыли чудовищной силы взрывы: один, другой, третий… Круин ощущал, как содрогается от взрывов почва.

Кто-то плеснул ему в лицо холодной воды.

Круин сел и обеими руками обхватил гудящую голову. Бледные пальцы рассвета уже ощупывали край неба. Болели глаза; помигав, чтобы рассеять затягивающую их пелену, Круин разглядел возле себя Джусика, Сомира и ещё восьмерых. Все были с ног до головы в грязи, лица в синяках, мундиры порваны и точно изжёваны.

— Они напали на нас в тот самый момент, когда вы повернулись, чтобы идти на корабль, — мрачно проговорил Джусик. Впереди стояло около сотни человек, и все они в какой-то безумной ярости, как по команде, бросились на нас. За ними ринулись все остальные, нас было очень мало. — Джусик посмотрел на командора красными, воспалёнными глазами. — Вы всю ночь были без сознания.

Круин, пошатываясь, встал на ноги и заковылял, нетвёрдо ступая.

— Сколько убитых?

— Ни одного. Мы выстрелили поверх голов. Ну, а потом было уже поздно.

— Поверх голов? — расправив плечи, Круин почувствовал в позвоночнике острую боль, но, не обращая на неё внимания, продолжал:

— Разве оружие существует не затем, чтобы убивать?

— Это не так просто, — слабо запротестовал Джусик. — Не так просто стрелять в своих товарищей.

— Вы тоже так думаете? — спросил Круин, взглянув на остальных.

Капитаны с унылым видом кивнули, а Сомир сказал:

— У нас было совсем мало времени. А если начинаешь колебаться, как мы в этот раз, то…

— Ничему не может быть оправдания. Вам был отдан приказ, вы должны были его исполнить. — Его лихорадочный взгляд обжёг одного, потом другого. — Вы оба недостойны носить своё звание. Я разжалую вас в рядовые. — Нижняя челюсть Круина выпятилась, лицо стало уродливым, полным ненависти. — Убирайтесь вон с моих глаз! — заорал он.

Капитаны поплелись прочь. Круин, кипя от ярости, поднялся по трапу, вошёл во внутреннее помещение флагмана, осмотрел его от носа до хвоста. На борту не было ни души. Забравшись в хвост, он понял, какие взрывы слышались ему тогда. Сжав губы, смотрел он на искорёженные баки для горючего, развороченные двигатели. Флагман был теперь просто грудой металлического лома.

Круин обошёл все остальные корабли. Всюду было пусто, все корабли выведены из строя. И починить их нет никакой возможности. Бунтовщики действовали по крайней мере логично. Только связной корабль, вовремя отправленный на Гульд, мог бы сообщить родной планете местопребывание Круина и его экспедиции. А так, пусть даже будут предприняты самые тщательные поиски в этой части Вселенной, их не удастся обнаружить и через тысячу дет. Восставшие поступили умно: отрезали себе путь на Гульд до конца дней своих и таким образом избежали ожидавшего их возмездия.

Испив до конца горькую чашу поражения, Круин сел на ступеньку трапа последнего, двадцать второго корабля и прощальным взглядом окинул двойную звезду своей разбитой армады. Их орудия, теперь уже нестрашные, по-прежнему смотрели в сторону противника. Двенадцати самолётов-разведчиков не было. Остальные также приведены в негодность.

Посмотрев вверх, Круин заметил на фоне светлеющего неба силуэты Джусика, Сомира и других капитанов, взбиравшихся по холму. Они уходили от него, уходили за холм в ту долину, на которую он так часто смотрел. Наверху их встретили четверо ребятишек, дальше все пошли вместе — впереди капитаны, сзади, весело смеясь и обгоняя друг друга, три девочки и один мальчик. Вся группа скоро исчезла за гребнем холма, озарённого восходящим солнцем.

Вернувшись на флагман, Круин положил в рюкзак личное имущество и вскинул его на плечи. Даже не взглянув в последний раз на своё безжизненное детище, он зашагал прочь от этого места, прочь от солнца, в сторону, противоположную той, куда ушли его люди.

Его сапоги облепило грязью. Ордена висели перекосившись, на месте одного, потерянного в ночной свалке, зияла проплешина. Золотой колокольчик остался только на левом сапоге. Его нестройное, с перебоями звяканье раздражало Круина. Пройдя шагов двадцать, он отвинтил его и выбросил.

Рюкзак за плечами был очень тяжёл. Но ещё тяжелее было у него на сердце. Упрямо сдвинув брови, он шагал вперёд и вперёд, подальше отсюда, навстречу туманной дымке утра, один перед лицом нового неведомого мира.

Три с половиной года оставили свой след на боках кораблей Гульда, Они всё ещё стояли в долине, выстроенные с геометрической правильностью носами внутрь, хвостами наружу, как их поставила здесь стальная воля Круина. Ржавчина на одну четверть изъела толстые бока прочнейшего панциря, металлические трапы прогнили, на них было опасно ступить. Полевые мыши и суслики нашли под ними себе приют, внутри гнездились птицы. На месте выжженной полосы буйно разрослись кустарник и высокие травы, навсегда скрыв её очертания.

Из зарослей кустарника вышел человек, опустил на траву рюкзак и стал разглядывать дотлевающие остатки былой космической мощи. Он был высок ростом, могучего телосложения, с загорелой кожей цвета старинного пергамента. Серые, спокойные, глубоко посаженные глаза задумчиво смотрели на густую кисею плюща, затянувшую хвост флагмана.

Так он стоял около получаса, размышляя о чём-то своём. Солнце уже стало клониться к западу, когда он снова надел рюкзак и пошёл через кусты в сторону холма, потом вверх по холму и, перевалив через гребень, спустился в соседнюю долину. Его движения не стеснял простой, свободного покроя костюм. Шагал он уверенно и неторопливо.

Скоро он вышел на дорогу, которая привела его к небольшому каменному коттеджу. Изящная темноволосая женщина срезала в саду цветы. Прислонившись к калитке, человек заговорил с ней. Говорил он быстро, но акцент выдавал в нём чужеземца. Голос у него был хрипловатый, но приятного тембра.

— Добрый день, — проговорил он.

Женщина выпрямилась, держа в руках огромную охапку пёстрых, ярких цветов, и взглянула на незнакомца чёрными бархатистыми глазами.

— Добрый день, — её пухлые губы тронула приветливая улыбка. — Путешествуете? Не хотите ли погостить у нас? Мой муж Джусик будет счастлив. Наша комната для гостей свободна.

— Мне очень жаль, — перебил гостеприимную хозяйку пришелец, — но я ищу Мередитов. Вы не скажете, где они живут?

— Следующий дом по просеке, — ответила женщина, ловким движением подхватила выпавший из охапки цветок и прижала его к груди. — Если их комната для гостей занята, пожалуйста, не забудьте про нас.

— Не забуду, — пообещал незнакомец. Он ласково посмотрел на женщину, и его широкоскулое, волевое лицо озарилось улыбкой: — Спасибо вам большое.

Шевельнув плечами, он поправил рюкзак и зашагал дальше, чувствуя, что она провожает его взглядом. У следующей калитки он остановился: в саду, полном цветов, стоял очень живописный, вытянутый в длину дом со множеством пристроек. Возле калитки играл мальчик. Человек остановился. Мальчик взглянул на него и спросил;

— Вы путешествуете, сэр?

— Сэр? — как эхо повторил человек. — Сэр? — лицо его чуть дрогнуло в улыбке. — Да, сынок, путешествую. Я ищу Мередитов.

— Я и есть Мередит, Сэм Мередит, — лицо мальчугана вдруг вспыхнуло от радости: — Вы хотите погостить у нас?

— Да, если можно.

— Ура! — мальчишка со всех ног побежал по дорожке в глубь сада, крича на ходу: — Мама, папа, Марва, Сью, у нас гость!

К калитке подошёл высокий рыжеволосый мужчина с трубкой во рту. Он смотрел на гостя спокойно и чуть насмешливо.

Человек вынул изо рта трубку и сказал:

— Я Джек Мередит. Входите, пожалуйста. — Отступив в сторону и пропустив гостя, он крикнул: — Мэри, Мэри, приготовь гостю поесть с дороги.

— Сейчас, — откликнулся откуда-то звонкий, весёлый голос.

— Идёмте, — пригласил Мередит гостя и повёл его на веранду. Подвинув ему кресло, сказал: — Отдохните, пока готовится обед. Мэри в пять минут не уложится. Она довольна только тогда, когда ножки у стола готовы обломиться под тяжестью снеди. Горе тому, кто оставит хотя бы кусочек.

— Спасибо, — сказал гость, вытягивая усталые ноги, и, глубоко вздохнув, оглядел окружавшую его мирную картину. Мередит сел рядом и разжёг трубку.

— Вы видели почтовый корабль?

— Да, вчера утром. Мне повезло — он пролетел прямо над моей головой.

— Вам действительно повезло. Ведь он появляется один раз в четыре года. Я сам видел его лишь дважды. Он проплыл прямо над нашим домом. Внушительное зрелище.

— Да, внушительное, — подтвердил гость с неожиданным волнением. — Мне показалось, что он в пять миль длиной. Грандиозное сооружение. Его масса, должно быть, во много раз больше, чем все чужеземные корабли из соседней долины, вместе взятые.

— Да, во много, — согласился Мередит.

— Я часто спрашивал себя, — начал гость, чуть подавшись вперёд и не отрывая взгляда от лица хозяина, — как чужеземцы объясняли такую малую численность населения. Скорее всего мором или войной, не допуская мысли об эмиграции в таких широких масштабах и обо всём, что из этого вытекает.

— Сомневаюсь, чтобы это очень их волновало, поскольку они сожгли за собой мосты и поселились среди нас. — Мередит кончиком трубки указал на соседний дом. — Один из них живёт в соседнем коттедже. Его зовут Джусик. Славный парень. Женился на местной девушке. Они очень счастливы.

— Не сомневаюсь.

Оба помолчали, затем Мередит проговорил отрешённо, точно думая вслух:

— Они привезли с собой мощнейшее оружие, не зная что у нас тоже есть оружие, которое поистине несокрушимо. — Мередит неопределённо взмахнул рукой, как бы охватывая этим взмахом весь мир. — Нам понадобились тысячелетия, чтобы понять, что единственным непобедимым оружием является идея. Идею никто не может взорвать, сжечь, раздавить. Идею может победить только другая идея, более высокая, более разумная. — Он опять сунул трубку в рот.

— Да, — продолжал Мередит, — они прилетели слишком поздно. Опоздали на десять тысяч лет. — Искоса взглянув на собеседника, он заключил: — Наша история — это долгий, долгий день. Она была такой неспокойной, что перемены происходили ежеминутно. Ежеминутно — новый выпуск последних известий. А теперь вот финал — конец долгой ночи.

— Философствуем? — добродушно спросил гость.

Мередит улыбнулся.

— Я часто сижу здесь, наслаждаясь покоем. Сижу и думаю. И каждый раз неизбежно прихожу к одному выводу.

— К какому же?

— А вот к какому. Если бы я лично владел всеми видимыми звёздами и бесчисленным количеством обращающихся вокруг них планет, я всё равно был бы ограничен в одном, — наклонившись, Мередит выбил трубку о каблук. — Я не мог бы, как и все остальные люди, съесть больше того, что вмещает желудок.

Мередит встал, высокий, широкоплечий.

— Сюда идёт моя дочь Марва. Вы не возражаете, если она покажет вам ваше жильё?

Гость окинул комнату оценивающим взглядом. Удобная постель, изящная мебель.

— Вам нравится здесь? — спросила Марва.

— Да, конечно. — Его серые глаза внимательно рассматривали девушку: она была высокая, стройная, рыжеволосая, с зелёными глазами и изящной, вполне оформившейся фигурой. Потерев рукой массивный подбородок, он спросил:

— Вы не находите, что я похож на Круина?

— На Круина? — её тонкие, изогнутые брови поползли вверх от удивления.

— На командора Круина, начальника чужеземной космической экспедиции.

— А, на него. — Глаза её засмеялись, на щеках обозначились ямочки. — Какие глупости! Вы ни капельки на него не похожи. Он был старый, злой, с глубокими морщинами на лице. А вы молодой и гораздо красивее Круина.

— Вы очень добры, — тихо проговорил он и вдруг, волнуясь, растерянно зашагал по комнате, провожаемый спокойным, открытым взглядом её ярко-зелёных глаз. Потом подошёл к рюкзаку, развязал его.

— Есть обычай, чтобы гость дарил что-нибудь хозяевам, — в голосе его зазвучали горделивые нотки. — Вот и я принёс вам подарок. Я его сделал сам. Мне потребовалось несколько лет, чтобы научиться… несколько лет… Вот этими неумелыми руками. Я мастерил его долго, почти три года.

Марва взглянула на подарок и побежала из комнаты в сад. На площадке, облокотившись на перила, она закричала:

— Мама, папа, наш гость принёс нам подарок! Часы, чудесные часы с птичкой. Она будет куковать и показывать, который час.

Внизу послышались быстрые шаги и затем голос Мэри:

— А мне можно посмотреть? Пожалуйста, я очень хочу посмотреть подарок.

Запыхавшаяся, с блестящими глазами, она чуть не бегом поднималась по лестнице.

Он ждал их в комнате с подарком, сделанным собственными руками. Плечи его распрямились, он весь приосанился, точно принимал парад. Часы, чуть вздрагивая, тикали в его руках. Птичка начала куковать. Раз, два…

Перевод: М. Литвинова

Мыслитель

Высокий крутой холм, вершина которого поросла лесом, возвышался над равниной в лучах палящего солнца, отбрасывая густую тень на полоску земли, за которой начинались джунгли.

На почти отвесном его склоне, как раз посередине, прилепился огромный серый утёс, напоминавший фигуру великана, погружённого в размышления. Этот утёс, неровный, щербатый, изъеденный водой и ветром, так разительно походил на гигантскую статую человека, занятого решением мировых загадок, что ещё со времён исчезнувших чиапасеков назывался «Мыслитель» и внушал суеверный страх.

Медно-красное небо Чиапаса заливало раскалёнными лучами горы, долину и джунгли. В нескольких милях к югу расположился городок Паленке, вблизи которого покоятся оплетённые вьющимися растениями руины — остатки позабытой цивилизации. Там, в Паленке, — ближайший кабачок, где бедный пеон мог утолить жажду, а также стряхнуть с себя мистический страх, внушаемый этим колоссом, погружённым в вековечные думы.

Неуклюже развернув мула в конце борозды и перенеся вслед за ним соху, Хосе Фелипе Эгуерола остановился и отёр платком пот с худого, дочерна загорелого лица, облизнул потрескавшиеся губы и отогнал тучу москитов. Слева, в зарослях джунглей, насмешливо тявкали, пищали и выли невидимые твари. Справа вздымался крутой холм с выступающим каменным чудовищем. Тень огромной головы падала наискось, доставая самые дальние борозды — так высоко в небо возносилась голова гиганта.

Хосе Фелипе Эгуерола старался не смотреть на мрачную фигуру Мыслителя. Ни разу ещё он не взглянул ей прямо в лицо. Это считалось опасным. Он не имел ни малейшего понятия почему, но испытывать судьбу не решался. И так уже, по мнению многих, он вёл себя слишком неосторожно.

Только брат Бенедиктус со святой водой да несколько сумасшедших янки могли следовать пословице, что и кошке дозволено глядеть на царя. И, насколько ему было известно, ничего плохого с ними не случилось. Но у него, Хосе Фелипе, не было сандалий из сыромятной кожи, никогда в жизни не удавалось ему пленить пухленькую сеньориту и никогда не выигрывал он в лотерею ни единого песо. Вся его собственность состояла из семи акров болотистой, нагоняющей лихорадку земли, соломенной хижины, расположенной по соседству с кабачком, сохи, мула и пары драных штанов. Но вопреки всему он был одержим стремлением во что бы то ни стало жить.

В двадцатый раз в тот день перекатил он языком во рту от щеки к щеке кусочек смолы, отогнал москитов и, сойдя с борозды, уголком чёрного влажного глаза искоса взглянул на каменного гиганта. Несмотря на палящий зной, По спине его пробежал холодок — так громаден был гигант, так величав, так царственно равнодушен к возне крошечных существ, копошащихся внизу у его исполинских ног.

Сдвинув вперёд соломенное, плетёное вручную сомбреро, чтобы солнце не било в глаза, Хосе Фелипе хлестнул крепкие, грязно-серые ягодицы мула и громко закричал:

«Н-но, мул, но, но!» Мул послушно поплёлся. Налегши всей тяжестью тела на соху, Хосе Фелипе пошёл за ним, неуклюже ступая по свежевспаханной земле босыми ногами.

Высоко в небе Мыслитель продолжал думать свою думу, не замечая крошечных букашек внизу — двуногую и четвероногую, медленно приближавшихся к его тени.

Он восседал на этой скале так давно и был так сильно изъеден временем, ливнями и ветром, что никто не мог с уверенностью сказать, вытесала его в стародавние времена рука искусного мастера или он был всего-навсего причудливым порождением стихий.

Но истина заключалась в том, что он не был ни игрой природы, ни древним идолом. Те немногие, кто видел его и пытался научно объяснить факт его существования, совершали ошибку, отбрасывая очевидное в угоду собственным фантазиям. Он был именно тем, чем казался: мыслителем. В этом отношении шестое чувство Хосе Фелипе, внушавшее ему безотчётный страх, явилось более верным судьёй, чем эрудиция его образованных соплеменников.

Человек и скотина с замиранием сердца вступили в полосу тени, отбрасываемой каменным изваянием. Снова выйдя на свет, Хосе Фелипе, прокашлявшись от пыли, с облегчением вздохнул. В любом другом месте тень радовала его как всякого пеона: в тени — спасение от жгучего солнца, в тени можно предаться безделью, поваляться на земле, блаженно вытянув голые до колен ноги, и слушать умные речи жирного, ленивого сеньора Антонио Мигеля Гаутисоло-и-Ласареса, который умел не только читать, но и писать. Любимым его изречением было: «Пусть работают янки, они более развитый народ».

Но сейчас тень не радовала его. Не вообще тень, а именно эта, короткая, густая тень колосса, который гнал отсюда прочь индейцев и пеонов, охраняя этот клочок земли от всех, кроме самых храбрых, таких, как Хосе Федипе. Он даже частенько жалел, что храбрость его так велика. Им восхищались в Паленке. О нём говорили даже в далёком Вилье-Эрмосе. Очень приятно, когда тобой восхищаются, особенно в родном Паленке, за стойкой в шумном весёлом кабачке. Но платить за похвалы приходилось дьяволу на этом поле, осенённом зловещей тенью, и цена с каждым днём становилась выше. Здесь не было восхищённых зрителей, здесь только он сам, его бессловесный мул и каменный истукан, к подножию которого не смеют выбегать даже голодные обитатели джунглей.

Дойдя до конца поля, он развернул мула, перенёс соху, вытер платком лицо, отогнал москитов, поправил сомбреро и с опаской взглянул на скалу. «Н-но, мул, но!» Его голос уносился к каменной крепости, эхом завывал в ней, проваливаясь в расщелины, прыгая с одного отрога на другой. «Н-но, мул, но!» В непроницаемой гуще джунглей верещали попугаи, кто-то тяжело ухал в самых недрах зелёного ада. Где-то в отдалении треснула ветка. «Н-но, мул, но!»

Мыслитель очнулся.

Неторопливым, титаническим усилием, как в кошмарном сне, Мыслитель приподнял руку, подпиравшую голову, и снял локоть с бугра, изображавшего округлость колена. Весь его огромный торс пришёл в движение, гора ожила, подножие содрогнулось, и две тысячи тонн камня обрушились вниз, разлетевшись, на милю кругом. Грохот стоял такой, точно раскололись одновременно земля и небо. В — джунглях залаяли, запищали, завыли, зарычали тысячи приглушённых голосов, выражая несказанное удивление.

Мул остановился, в испуге прядая ушами. Хосе Фелипе точно прирос к земле: он глядел не вверх, а вниз, себе под ноги на борозды, которые затемняла гигантская тень. Он видел, как локоть оторвался от колена и начал подниматься вверх. Ладони Хосе Фелипе взмокли, пальцы, державшие соху, бессильно разжались. Медленно, против воли он обернулся.

Сердце его в мгновение ока обратилось в речного угря, бьющегося на крючке. По носу, за ушами, по икрам побежали тоненькие струйки пота. Мышцы челюсти, живота и бёдер вдруг стали точно ватные. Голова закружилась, как будто он долго стоял нагнувшись под палящим солнцем.

Он не мог сдвинуться с места, не мог шевельнуть ни единым мускулом. Он остолбенел, точно его на веки вечные установили здесь, подобно каменному изваянию, на которое он сейчас смотрел.

Оглашая воздух душераздирающим скрежетом, Мыслитель постепенно, могучим усилием отъединился от горы. Лавина камней, гальки, земли сыпалась по его бокам, густая пыль окутала ноги. Огромные валуны неслись вниз, подпрыгивая, катились по полю, иные падали в трёх шагах от пригвождённого к земле свидетеля чуда. Загремев суставами, Мыслитель выпрямился и неподвижно замер, его выросшая тень упала на джунгли, и тревожный гомон в чаще стих. Умолкли птицы. Только медно-красное небо по-прежнему изливало на землю раскалённые лучи. Весь мир оцепенел, объятый изумлением и ужасом.

Мыслитель вздохнул. Точно взвыл ветер — искатель приключений, заблудившийся в незнакомых горах. Затем вдруг Мыслитель, ничем не обнаружив своего намерения, огромными пальцами осторожно взял мула. Сбруя натянулась и лопнула, и несчастное животное, перевёрнутое вниз головой и в мгновение ока вознесённое на стометровую высоту, задёргало в воздухе всеми четырьмя конечностями. Какое-то время исполин изучал его со спокойным, чуть насмешливым интересом. Потом, презрительно хмыкнув, опустил на землю. Мул лежал на боку, тяжело дыша, глаза у него безумно вращались, из оскаленного рта вывалился язык.

Огромная ручища приблизилась к Хосе Фелипе. В отчаянии силился тот отодрать от земли ноги, ставшие непослушными. Но тщетно, ступни его точно приклеились. Тука сомкнулась вокруг него: огромная, жёсткая, сильная — не рука, а каменная западня. Раскрыв рот, Хосе Фелипе издал вопль на такой высокой ноте, что сам не услыхал себя. И с леденящей душу быстротой стал возноситься вверх, замурованный в камень, издавая беззвучные вопли широко разинутым ртом.

Точно в кошмарном сне приблизился он как на качелях к гигантскому лицу. Оно изучающе глядело на него двумя каменными шарами. И Хосе Фелипе каким-то необъяснимым образом понял, что изваяние видит, или, вернее, впитывает в себя его облик с помощью чувства, аналогичного зрению.

— Санта-Мария! — сорвалось с уст Хосе Фелипе. Ноги его, висящие над пропастью, судорожно задёргались.

— Спокойно, — услышал Хосе Фелипе. У Мыслителя не было рта, на каменном лице только явственно обозначались толстые губы, но вещал он внятно и членораздельно, как говорящий колосс Мемнон.

— Спокойно, букашка, жалкое моё подобие. — Исполин повертел Хосе Фелипе, чтобы лучше его рассмотреть. У Хосе затрещали кости. Он опять завопил, обезумев от страха. Каменные пальцы чуть ослабили хватку.

— Ясно, — сказал Мыслитель, — эта тварь — хозяин той. Эта умеет думать. Так, так, — усмехнулся он. — Забавно. Значит, козявка, ты действительно умеешь думать? Это уже нечто. И я умею. Скажи, есть ли на свете более достойное, более сладостное занятие, чем глубокое, непрерывное размышление?

— Санта-Мария! — взвизгнул опять Хосе Фелипе.

Взгляд его оторвался от огромного лица и скользнул в бездну, разверзшуюся за краем ладони. С такой высоты мул показался ему не больше мыши. Стараясь держаться поближе к пальцам, Хосе Фелипе заполз в ямочку в центре ладони. Его драные, мокрые от пота штаны плотно облепили ноги.

— Только размышление спасает от нестерпимой пытки бесконечной вереницы лет, — продолжал Мыслитель. — Постоянная, напряжённая работа мысли, решение сложнейших проблем — вот единственный источник истинного наслаждения. — Колосс согнул палец, оглушив Хосе Фелипе скрежетом, и легонько толкнул его в бок: — Верно, а?

— Нет! — завопил Хосе Фелипе, не понимая, что говорит, и не слыша слов ужасного собеседника. — Да, да, — поспешил он поправиться на всякий случай, зажмурившись, чтобы не видеть ни чудовищного лица, ни бездонной пропасти.

— Увы, — продолжал мрачно Мыслитель, — я только что решил увлекательнейшую проблему: задачу попарно вращающихся девяти тел, одно из которых вращается в противоположном направлении. Решение этой задачи доставило мне ни с чем не сравнимое блаженство — мыслить семьдесят тысяч лет. — Чудовище на секунду задумалось. — Или, может, семь тысяч? Не знаю. Не стоит и голову ломать над этой пустяковой задачей. — Мыслитель резко качнул ладонь. — Но для тебя, козявка, мне думается, даже такая задача была бы неразрешимой.

От толчка язык у несчастного Хосе отлип от гортани, и он поспешил воспользоваться вновь обретённым даром речи.

— Опусти меня на землю! Опусти! Я оставлю твою тень в покое! Клянусь, я больше никогда не буду…

— Молчи! — ладонь опять закачалась. — И вот я безумно страдаю. Мне нужна новая проблема, чтобы я опять замолчал на тысячелетие. Силикоид без пищи для размышления — самое жалкое на свете существо!

Большой палец огромной руки успел задержать Хосе Фелипе, который, беспомощно барахтаясь, покатился было к краю бездны.

— Ты крохотная козявка, жизнь твоя короче промежутка между двумя ударами моего пульса, и, по всей вероятности, любая придуманная тобой задача будет столь же ничтожна и столь же незамысловата. А я ищу проблему, для решения которой потребовалась бы вечность.

— Клянусь моим отцом и моей матерью, я никогда больше и близко не подойду к твоему подножию, не наступлю на твою тень, если только…

— Тише, козявка, не мешай мне. Я думаю, нельзя ли обратить тебя в хорошенькую задачку.

Каменная голова приблизилась к Хосе Фелипе и долго глядела на него пустыми каменными шарами.

— Допустим, я раздавлю тебя. Ты, конечно, умрёшь. И, конечно, рано или поздно твои сородичи придут сюда на поиски. Я их тоже раздавлю. И чем выше вырастет гора трупов, тем загадочнее будет их гибель. Молва об этом разойдётся, как расходятся по воде круги от брошенного камня. В конце концов другие козявки, несообразительнее, чем ты, придут сюда и займутся расследованием. И если я вовремя не остановлюсь, то отыщется умник, который разгадает тайну, и уж тогда найдут способ стереть меня в порошок.

— Я не хочу умирать, — завывал Хосе Фелипе, — я ничем не заслужил безвременной смерти.

В джунглях между тем возобновилась жизнь, где-то в отдалении, точно сочувствуя ему, защебетали попугаи.

— А впрочем, это тоже проблема, — размышлял вслух колосс, пропуская мимо ушей мольбы пленника. — Она не потребует долгих размышлений, но зато сдобрена риском. И это придаёт ей особую прелесть. Пусть я брошу камень, тогда я должен высчитать скорость распространения волн, их частоту и расстояние, на котором они затухнут. Интересно, смогу ли я вовремя проснуться с готовым решением, чтобы отвратить собственную гибель? — Колосс опять усмехнулся. — В этом, несомненно, есть что-то оригинальное, что-то совсем новое. Ничего себе задача, от решения которой зависит вся моя жизнь! Она всерьёз увлекает меня. Да, да, увлекает!

Каменные пальцы, хрустнув, стали сгибаться, приближаясь к Хосе Фелипе.

— Сжалься надо мной, — закричал человечек, едва дыша в каменных объятиях.

— Сжалиться? — пальцы немного ослабили хватку. — Жалость? Что за туманное понятие! Заключена ли в нём имманентно какая-нибудь проблема? — Мыслитель помолчал. — Нет, ничего не вырисовывается. — Опять молчание. — Но я понимаю тебя, козявка. Допустим, я подарю тебе крупицу жалости, тогда, пожалуй, можно будет немного развлечься. Хорошо, я пойду на это. Так и быть, пожалею тебя. Сыграю с тобой в одну маленькую игру.

— Опусти меня на землю! Освободи меня!

— Погоди. Ещё не время. Сначала поиграем. — Гранитные шары глядели на него, но взгляд их был пуст, безнадёжно пуст. — Игра заключается в следующем: я пощажу тебя, если ты докажешь, что твой ум не уступает моему. Сумей обратить меня снова в камень, и ты получишь свободу. Так что думай, козявка, напряги свои жалкие мозги. Итак, начинаем: ты против силикоида!

— Обратить тебя в камень?

Для Хосе Фелипе эти слова были лишены всякого смысла. Страх всё ещё не покидал его, но в нём вдруг стала закипать злость, разъедающая страх.

— Да, придумай что-нибудь. Не какую-то пустяковую проблему, решить которую ничего не стоит в промежутке между ударами моего пульса. Мне нужна проблема одних со мной временных масштабов. — Каменная рука чуть наклонилась. — Ну, думай, изобретай, как погрузить меня в каменный сон и спасти себе жизнь.

Хосе Фелипе в отчаянии прижался к каменному пальцу, соскользнул вниз, уцепился, снова соскользнул. Стиснув зубы, тщетно заставлял мозг работать. Он не умел думать, и это ему было известно лучше других. Он был человеком храбрым, при обычных обстоятельствах, разумеется. Но мыслителем не был. Ещё никто никогда не хвалил его за оригинальную мысль. Даже кроткий, безобидный брат Бенедиктус, и тот однажды сказал, что Хосе Фелипе так глуп, что ему и жить-то незачем. По-видимому, преподобный отец был прав, ибо конец его близок.

Брат Бенедиктус…

Сказал, что он глуп.

Почему?

Брат…

— Скорее! — Рука ещё сильнее наклонилась. — Только безмозглые идиоты так медленно думают!

Съехав на самый край, Хосе Фелипе невероятным усилием воли заставил себя не разжать рук, обхвативших каменный палец. Ноги его уже болтались в воздухе. Мысленным взором увидел он внизу мула величиной с мышь, а рядом исковерканный труп начало длинной цепи убийств, первое звено адской затеи. Руки у него побелели от напряжения. Только бы не сорваться, только бы…

— Скорее!

Ладонь наклонилась ещё.

Вдруг безумная ярость захлестнула всё существо Хосе Фелипе, подавив страх, умножив стократ силы. Ловко изогнувшись, он одним махом перебросил тело на. огромный палец, выпрямился во весь рост. Его яркие чёрные глаза горели от гнева, он потрясал перед каменной физиономией до смешного крошечным кулаком, первый раз открыто глядя в лицо врагу.

Сильным, звенящим от волнения голосом он крикнул, бросая истукану вызов:

— Ответь, кому сказал бог: «Да будет свет!»

— Кому?

И не заботясь о том, было ли это для человека проблемой, каменный монстр принял посылку, почуяв в ней возможность тысячелетней работы мысли. Его огромная длань медленно выпрямилась и стала опускаться. Она опускалась всё ниже и ниже, странно подрагивая. В полутора метрах от земли Хосе Фелипе сорвался с неё. Он упал на колени, тяжело поднялся на ноги, пробежал шагов двадцать и потерял сознание. Откуда-то сверху, глухо, как сквозь сон, послышался скрежещущий голос:

— Кому?!

Небесный купол над Чиапасом по-прежнему пылал зноем, когда к Хосе Фелипе вернулось сознание, и он, шатаясь, поднялся на ноги. Мул, целый и невредимый, стоял как обычно на четырёх ногах, глядя на него большими печальными глазами. Хосе Фелипе припал щекой к его тёплой шее, радуясь присутствию живого существа. Он не хотел смотреть назад. Но взгляд его, как магнитом, притягивало туда, где высился Колосс. Он не выдержал и обернулся. Привычная, знакомая во всех подробностях картина открылась ему: высокий крутой холм с вершиной, одетой лесом, утёс причудливых очертаний, разительно похожий на гиганта, погружённого в вековечное размышление.

Какое-то время он ошеломлённо смотрел на скалу, чувствуя, что страх отпускает его. Потом принялся ругать себя на чём свет стоит. Где же твоя хвалёная храбрость, о которой известно даже в Вилье-Эрмосе? Горький ты пьяница и больше никто. Протираешь штаны в кабачке. Безмозглый чурбан, такому и жить-то незачем. Сколько было мозгов, и те проквасил вечером в кувшине с текилой. Не удивительно, что наутро упал за плугом и в беспамятстве сражался с ожившей горой.

Задумавшись, он взял в руки сбрую и вдруг увидел, что она порвана. Поискал глазами обрывки. Они были разбросаны по полю на расстоянии мили к северу от того места, где он стоял. Повсюду тут и там торчали валуны, которых утром не было, по обе стороны от Мыслителя выросли свежие бугры камней, а у подножия белело его, Хосе. Фелипе, сомбреро. Он вскинул глаза вверх — большой обломок скалы сорвался с кручи, полетел вниз и с грохотом исчез в расщелине. Эхо дважды повторило грохот и Хосе Фелипе различил в нём мощное, приглушённое бормотание:

— Кому сказал? Кому?

— О боже, — прошептал Хосе Фелипе. Трясясь всем телом, он кое-как сел на мула и, понукая, погнал его в сторону Паленке. Пот лил с него ручьями; москиты тучей вились над головой, он не замечал ничего, колотя пятками бока своего мула, пока тот, наконец, не затрусил ровной лёгкой рысцой.

— Н-но, мул, но, но!

Перевод: М. Литвинова

Персона нон грата

Он выскользнул из собирающихся сумерек и опустился на другом конце скамейки, отсутствующе глядя через озеро. От заходившего солнца наливались кровью небеса. Утки-мандаринки загребали по малиновым полосам на воде. Парк хранил свой обычный вечерний покой; единственными звуками были шорох листвы и травы, воркование уединившихся парочек да приглушённые сигналы далёких авто.

Как только скамейка вздрогнула, извещая, что я здесь не один, я поднял глаза, ожидая увидеть очередного попрошайку, пытающегося выклянчить денег на ночлег. Контраст между ожидаемым и тем, что открылось моим глазам, был столь разителен, что я взглянул ещё раз, стараясь, чтобы он не заметил.

Невзирая на серые тона сумерек, то, что я увидел, было этюдом в чёрно-белых тонах. У него были тонкие, чувствительные черты лица, белого, как его перчатки и треугольник сорочки. Ботинки и костюм были не столь черны, как его прекрасно очерченные брови и напомаженные волосы. Глаза его были чернее всего: той непроницаемой, сверхъестественной чернотой, что не может быть глубже или темнее. И всё же они оживали подспудным тайным блеском.

Шляпы у него не было. Изящная эбеновая трость небрежно покоилась между коленей. Чёрный плащ на шёлковой подкладке был наброшен на плечи. Если он снимался сейчас в кино, то не мог бы лучше изобразить какого-нибудь знатного иностранца.

Я стал думать о нём, чисто автоматически, поскольку больше заняться было нечем. Какой-нибудь европейский эмигрант, решил я. Возможно, выдающийся хирург или скульптор. Или же писатель или художник — скорее всего, последнее.

Я украдкой бросил на него ещё один взгляд. В тающем свете заката бледный профиль казался орлиным. Скрытый тайный блеск в глазах усиливала темнота. Плащ придавал ему особую величавость. Деревья простирали над ним ветви, как будто предоставляя приют и покровительство на всю долгую, долгую ночь.

Ни единого намёка на страдания не замечалось на его лице. Оно не имело ничего общего с потасканными, морщинистыми лицами, какие попадались мне везде: лица, навсегда запечатлевшие память о кандалах, кнуте и лагере смерти. Напротив, оно хранило смесь дерзости и спокойствия, уверенности в твёрдом убеждении, что придёт день и события повернутся в другую сторону. Вдруг ни с того ни с сего я решил, что передо мной музыкант. Я мог бы представить, как такой человек дирижирует грандиозным хором в 50 тысяч голосов.

— Обожаю музыку, — сказал он бархатистым баритоном.

Его лицо повернулось ко мне, блеснув пробором в чёрной напомаженной шевелюре.

— В самом деле? — Эти неожиданные слова застали меня врасплох. Как-то, незаметно для себя, я высказал свои мысли вслух. Довольно жалким голосом я поспешил спросить:

— И какого рода музыку?

— Вот эту. — Эбеновой тростью он показал мир вокруг. — Символ уходящего дня.

— Да, это умиротворяет, — согласился я.

— Это моё время, — сказал он. — Время, когда день уходит — как всё когда-нибудь уйдёт из этого мира.

— Да, так, — сказал я за отсутствием другого ответа.

Мы помолчали немного. Медленно горизонт наливался кровью с неба. Город зажёг свои огни, и бледная луна плыла над его башнями.

— Вы не местный? — обратился наконец я к нему с вопросом.

— Нет. — Опустив длинные тонкие кисти на трость, он устремил вперёд сосредоточенный и задумчивый взор. — У меня нет родины. Я изгнанник.

— Сочувствую…

— Спасибо, — коротко сказал он.

Я не мог просто сидеть рядом, оставив его томиться в собственной скорби. На выбор оставалось либо продолжить беседу, либо удалиться. Безотлагательной необходимости для ухода не было, и поэтому я продолжил:

— Не могли бы вы рассказать об этом подробнее?

Он вновь повернул голову, изучая меня пристальным взором, как будто только сейчас обратил внимание на моё существование. Странный свет в его очах ощущался почти физически. На его устах появлялась снисходительная улыбка, демонстрирующая безукоризненные зубы.

— Я обязан это сделать?

— Нет, что вы. Но иногда это помогает выкинуть из головы лишние мысли.

— Сомневаюсь. Кроме того, я только отниму у вас время.

— Как раз это не важно. Я всё равно его трачу понапрасну.

Снова улыбнувшись, он стал вычерчивать тростью невидимые круги перед чёрными ботинками.

— В нынешний день и век это слишком хорошо известная история, — начал он. — Некий лидер так ослеплён собственной славой, что считает себя неспособным на промахи. Он отвергает совет и не терпит критики. Он поощряет культ своей личности, выставляя себя окончательным арбитром во всём, от рождения до смерти, и, таким образом, сам приводит в действие маховик своего низвержения. Он создаёт семена собственного разрушения. Это неизбежно в данных обстоятельствах.

— И совершенно справедливо, — поддержал я его. — К чёрту диктаторов!

Трость выскользнула из его ладоней. Он поднял её, лениво поигрывая, и возобновил свои круги.

— Восстание сорвалось? — предположил я.

— Да. — Он посмотрел на круги и перечеркнул их тростью. — Оно показало свою слабость и преждевременность. Затем пришла чистка. — Его сияющие тайным блеском глаза прошлись по стоявшим на страже деревьям, словно по рядам безмолвных часовых. — Я создал эту оппозицию режиму. И по-прежнему думаю, что это оправданно. Но я не могу вернуться обратно. До сих пор…

— Лучше всего забыть об этом. Теперь вы в свободной стране и можете здесь неплохо устроиться.

— Не думаю. Меня сюда никто особо не звал. — Голос незнакомца стал глубже. — Да и вообще, меня нигде не ждут.

— О, да перестаньте! — возразил я. — Каждого кто-то где-то да ждёт. Не впадайте в хандру. Помимо прочего, свобода — превыше всего.

— Никто не свободен, пока он не ушёл от противника. — Незнакомец посмотрел на меня с раздражением и замешательством, как на юнца, которому ещё предстоит поучиться у жизни:

— Когда ваш противник прибирает к рукам контроль над всеми каналами информации и пропаганды, когда он использует их, чтобы представить собственную картину событий и полностью затушевать мою версию случившегося, когда он пытается ложь выдать за правду, а правду за ложь, для меня почти не остаётся надежды.

— Ну что ж, это ваша точка зрения. Что ж поделать, если вы так остро чувствуете пережитое. Но со временем вы должны это забыть. Здесь вы в совсем ином мире. Мы вольны говорить всё, что угодно. Любой может сказать о том, что ему нравится, и писать, что ему заблагорассудится.

— Если бы только это было правдой…

— Это правда, — настаивал я, слегка раздражённо. — Здесь вы можете назвать даже Раджу Бэмского заносчивым, обожравшимся паразитом, если пожелаете. Никто не может запретить вам это, даже полиция. Мы свободны, я же сказал вам.

Он встал, возвышаясь на фоне обступивших нас деревьев. Со скамейки мне показалось, что он необычно высокого роста. Луна освещала его лицо, наполняя бледным жутким свечением.

— Ваша вера удобна, но необоснованна.

— Нет! — настаивал я.

Он развернулся. Плащ взлетел за его плечами, вздымаясь волнами в лёгком ночном ветре, похожий на могущественные крылья.

— Моё имя, — вкрадчиво произнёс он, — Люцифер.

И после этого остался только шёпот ветра.

Перевод: С. Фроленок

Нерешительные

Посадка была не просто вынужденной. Она была предельно аварийной. Пилот Питер совершил её с мастерством, достойным аплодисментов, приветственных криков и прочих атрибутов восторга, которых, впрочем, он не получил. Вы бы сами попробовали посадить корабль, когда после столкновения с летающим кирпичом в несколько сот тонн вся система антигравитации оказалась разбитой всмятку и пришлось полагаться на примитивный аварийный двигатель.

Уму непостижимо, какие чудеса вытворял Питер с этой игрушкой. Двигатель ревел, брыкался, упирался, выплёвывал огонь из сопел, но корабль опустился-таки на поверхность планеты. Толчок средней силы был единственной неприятностью, сопровождавшей посадку. Удалось обойтись без новых поломок. Восемь членов экипажа были в безопасности: семь лиц мужского пола и одно женского. Правильнее сказать, они остались живы. А о том, насколько безопасен этот неизвестный мир, можно будет говорить только после некоторого знакомства с ним.

Пока остальные члены экипажа телепатировали пилоту свои поздравления, от которых он скромно отмахивался, Питер продолжал сидеть в рубке управления и разглядывать мир, открывавшийся за армированным стеклом иллюминаторов. Попутно в стекле отражались задумчивые синие глаза пилота и его лицо без признаков возраста. Такие лица способны до глубокой старости сохранять юношескую свежесть. Даже его волосы с серебристой проседью оставались густыми и сильными. Питер не торопился выходить. Он погрузился в раздумья. Думать было его обязанностью. Подсознание сообщило ему, что трое членов экипажа уже покинули корабль, а остальные четверо поддерживали с ними телепатический контакт.

Итак, они потерпели крушение. Вдалеке от Земли, вдалеке от оживлённых космических трасс. Случившееся не слишком угнетало Питера: корабль поддавался починке, и у них было достаточно топлива на обратный путь. А если трое его спутников поспешили выбраться из корабля, значит, окружающий мир вполне пригоден для их временного пребывания. Здешняя природа чем-то напоминала земную. И на том спасибо. Правда, внешность бывает обманчива. Ремонт займёт не день и не два. Придётся повозиться. Опыт подсказывал Питеру: если неприятности не начались с первой минуты посадки, это ещё не значит, что они не появятся завтра или через неделю. Эго-то и занимало сейчас его мысли.

Оказавшись здесь, они не были застрахованы от столкновения с другой расой, обитавшей в близлежащей звёздной системе. Раса не являлась человекоподобной, и этим сведения о ней исчерпывались. Оценки её силы и возможностей не шли дальше догадок и предположений. У этой расы имелись космические корабли: медленные, неуклюжие, значительно уступавшие земным по дальности полёта, но всё-таки корабли. Следовательно, земляне имели дело с достаточно развитым потенциальным противником.

Вот уже двенадцать веков подряд эта раса безуспешно пыталась догнать каждый земной корабль, залетавший в здешний сектор галактики. Погоня всегда кончалась одинаково — сомнительным удовольствием наблюдать быстро удалявшийся хвост корабля. Кому понравится век за веком терзаться неудовлетворённым любопытством? А чья гордость вынесет неизменное равнодушие со стороны землян? Любопытство и в самом деле не было взаимным. Пилот Питер не представлял, как выглядят эти горделиво-любопытные существа, однако мог побиться об заклад, что у них нет зубов. Потеряли в процессе своей эволюции.

И теперь судьба сделала им неожиданный подарок. Планета явно находится в зоне их влияния, корабль заносчивых пришельцев вынужденно привязан к поверхности. Редкий шанс незаметно подкрасться и дать выход накопившемуся за долгие века гневу. Да, сейчас земной корабль был похож на утку с подбитыми крыльями. Тут бы даже трусливый вуз-вуз, обитающий в окрестностях Сириуса, осмелел и попытался напасть. Питер вздохнул, сокрушённо пожал плечами (поневоле станешь фаталистом!) и включился в телепатический обмен новостями.

— А я нашёл ручей! — радостно сообщил Разведчик Риппи. — Воду можно пить.

— Ты нашёл? — накинулся на него Сверхзоркий Сэмми. — Я тебя буквально ткнул носом в этот ручей. Смешно было бы его не найти.

— Я пошёл туда, куда ты мне показал, и нашёл ручей, — не сдавался Риппи. — Теперь ты доволен? Не надо так волноваться. Почисти ноготки, это помогает. Или прими успокоительное.

— Что ты видишь, Сэмми? — мысленно спросил Питер.

— Куда ни глянь — сплошные деревья. Хорошее местечко ты выбрал для игры в прятки, только вот надолго ли?.. А теперь я вижу странное и препротивное существо, затаившееся возле ручья. Оно жадно лакает воду, поскольку ему больше нечем заняться. Ещё и скалится на меня, рожи корчит и…

— Оставь Риппи в покое, — велел Питер. — А где Ким?

— Не знаю, — равнодушно отозвался Сверхзоркий Сэмми, — Он сразу же выскочил, только его и видели. Зато скоро ты услышишь воркотню Гектора.

— Не бойся, не услышит, — вклинился в разговор Гурман Гектор. Его импульсы были сильнее, поскольку он не покидал корабля. — Довожу до всеобщего сведения: я запер камбуз на десять замков. У меня это не первая аварийная посадка, и я не хочу, чтобы оголодавшие головорезы слопали всё, что попадётся под руку.

— Ким! — позвал Питер.

Молчание.

— Когда этот парень научится не закрывать разум и отвечать, если его зовут?

— Когда проголодается, — угрюмо ответил Гектор.

В разговор вклинился ещё один голос, хриплый и раздражённый:

— Вы мне… дадите… спать, изверги? Только уснула… Совесть надо иметь!

— А ещё называется Недремлющая Нильда, — вздохнул Гектор. — Несносная Нильда — вот её настоящее имя. И откуда у неё такие ужасные манеры?

Спустя несколько секунд Гектор нашёл новый источник для недовольства:

— Клобо, ты уберёшь свою пасть от этой банки? Честное слово…

Питер отключился от привычного обмена любезностями, поднялся с кресла и вновь обвёл глазами мир за иллюминатором. Разумеется, то была лишь маленькая частичка чужого мира, который и сам являлся маленькой частичкой в большой и неизведанной системе планет. Мир, откуда прилетели Питер и его спутники, строился на быстроте и уверенности индивидуальных решений. И потому пилот был исполнен решимости встретиться лицом к лицу с любыми сюрпризами, ожидавшими его здесь. Он не испытывал ни волнения, ни страха. Только трезвая оценка, точный расчёт, готовность принимать решения и действовать.

После миллиона лет развития земной цивилизации (и всех последствий этого развития) земляне просто не понимали, как можно быть нерешительными.


Сектор-маршал Бвандт, точно гусеница, перемещал своё желеобразное тело по полу. Его псевдоподии дрожали от волнения, а два из восьми глаз, расположенных вокруг зубчатой макушки, были прикрыты. Всё это, а также некоторые другие жесты свидетельствовали, что он необычайно рад, доволен и чувствует себя победителем.

— Один таки свалился, — причмокивая губами, сообщил Бвандт. — Наконец-то. Как давно мы этого ждали.

— Вы о ком? — спросил командующий Втейш.

— О таинственном корабле. Об одном из тех сверхбыстрых цилиндров, которые нам никак не удаётся догнать.

— Быть того не может! — воскликнул Втейш.

— Может! С ним случилась какая-то авария. Я только что получил донесение. Увы, там упомянут лишь факт и никаких деталей о причинах вынужденной посадки. Сначала Звильтер преследовал его на своём СХ-66, но, как обычно, стал отставать. И вдруг этот цилиндр резко изменил курс. Он немного порыскал туда-сюда, и тоже на большой скорости, а потом полетел прямо к Ланте.

— Ланта, — повторил командующий Втейш, — Так это же не в нашем секторе. Тут какое-то недоразумение.

— Знаменательное недоразумение, — язвительно заметил Бвандт. — Особенно если учесть, что любое донесение о чрезвычайном происшествии автоматически направляется маршалу того сектора, где оно произошло.

— Вне всякого сомнения, маршал, — поспешно согласился Втейш. — Я был так взволнован известием, что как-то упустил это из виду.

Он подобострастно заёрзал, завибрировал псевдоподиями, закрыл часть глаз, показывая начальнику свою беспредельную преданность.

— И что вы намерены предпринять? — осторожно спросил Втейш.

— Ланту населяет малочисленная отсталая раса. Я уже отправил туда строжайший приказ держаться от чужеродного цилиндра подальше. Нельзя допустить, чтобы орава любопытных олухов погубила нам исключительно важный замысел. Второй такой возможности у нас может не быть. Очень многое зависит от того, как мы распорядимся этим подарком судьбы. Мы должны распорядиться им исключительно разумно.

— Полностью с вами согласен, — завибрировал Втейш. — Вне всякого сомнения.

— Поэтому я намерен лично возглавить операцию, — объявил Бвандт.

— А-а! — произнёс через рот для речи Втейш.

Как и все нормальные представители своей расы, он имел два рта, по одному с каждого бока. Делать жующие движения ртом для речи считалось серьёзным оскорблением, но пытаться издавать булькающие звуки ртом для еды — это уже было крайне серьёзным оскорблением. Только усилием воли Втейш поборол искушение что-нибудь булькнуть ртом для еды.

— Ты отправишься вместе со мной, — продолжал Бвандт. — С нами также полетят капитан Гордд и капитан Хиксл. В нашем распоряжении будут два корабля. Лучше бы, конечно, полсотни, но где их взять? Зато оба корабля — из последних наших достижений, мощные и надёжные.

— Разве нельзя вызвать дополнительные корабли из других секторов?

— Я уже послал запросы, но кораблям понадобится время, чтобы добраться до Ланты. А нам нельзя медлить. Я бы сказал, мы не имеем права медлить. В любое мгновение чужой цилиндр может взмыть в небо, и тогда всё пропало. Мы должны захватить его, пока не поздно.

— Да, маршал, — согласился Втейш.

— Но какая удача! Какой редкий подарок!

Будь у Бвандта руки, он захлопал бы в ладоши от радости. Поскольку рук у него не имелось, он тряс псевдоподиями.

— Теперь наш черёд познакомиться с неизвестной жизнью, не раскрываясь перед ней самим. После предварительного знакомства мы их слегка атакуем и тем самым проверим, насколько прочна у них оборона. И наконец, мы захватим их корабль и выпытаем секрет его необычайной скорости и манёвренности. Всё это, мой дорогой командующий, позволит нашей цивилизации совершить необычайный прорыв. О нашем подвиге будут помнить на протяжении жизни двадцати поколений.

— Мне бы хватило и одного поколения, — с бесстыдным цинизмом сказал Втейш. — Пока я не вылупился, я и знать не знал об этой жизни. И меня совсем не занимает, что будет с нею потом, когда меня сожгут.

Он уполз в прохладу, растёкся по стене и спросил:

— Вы считаете, что раса, строящая эти цилиндры… похожа на нас?

— Не вижу причин сомневаться в этом, — после недолгого размышления ответил Бвандт. — В освоенном нами космосе мы являемся высшей формой разумной жизни, следовательно, любая другая раса, достигшая высокого уровня развития, должна быть похожей на нашу.

— Ваше утверждение не подкрепляется доказательствами. А что, если они выглядят, допустим, вот так?

Втейш изменил привычную форму, показав, какой вид могут иметь пришельцы.

— Что за глупость? С какой стати им так дико выглядеть?

— А почему бы нет?

— Ты слишком увлекаешься этими фантастическими «пьесами сновидений» и начинаешь путать их с реальностью. Ты склонен к пустому умствованию, к никчёмным умозрительным забавам. По-моему, так ты просто стонешь от безделья.

Задней парой глаз Бвандт взглянул на устройство времени.

— Но у меня есть хорошее лекарство. Отныне у тебя не будет ни минуты на праздные мысли. Через час мы улетаем на Ланту, и я не потерплю никаких проволочек. Так что, поторопись со сборами.

— Да, маршал. Слушаюсь, маршал, — пообещал Втейш, тщательно следя, чтобы не перепутать рты.

С восточного холма, густо поросшего деревьями, земной корабль казался лежащим во впадине.

Бвандт, точно крупный, жирный слизень, прилепился к стволу дерева. К одному глазу он приладил мощную зрительную трубу, а оставшиеся семь закрыл. Изображение в трубе не смещалось и не дрожало, поскольку псевдоподии служили более надёжной опорой, нежели руки.

Наведя трубу на резкость, Бвандт отчётливо увидел пилота Питера. Тот сидел на ступеньке трапа и покуривал трубку. Маршал едва не свалился с дерева.

— Клянусь яйцом, из которого я вылупился!

Оторвавшись от окуляра, Бвандт заморгал всеми глазами сразу и оглянулся по сторонам.

— Ты это видел? — спросил у Втейша.

— Да, — спокойно ответил Втейш. — У этого существа только две ноги, которые тоньше и длиннее наших. Только два глаза и очень странные верхние конечности. Они не меняют своих размеров и движутся так, будто скреплены шарнирами.

— Я его тоже вижу, — сообщил с соседнего дерева капитан Гордд. Только вынужденные меры предосторожности заставляли его говорить шёпотом. — Это существо не похоже ни на одну нашу расу на всех двадцати четырёх планетах.

— Главное, мы должны узнать, сколько всего этих существ прилетело на корабле, — сказал Бвандт.

— От десяти до двадцати, — немного подумав, предположил Гордц. — Возможно, тридцать, хотя вряд ли.

Бвандт снова припал к окуляру зрительной трубы, затем убрал свой инструмент и спустился вниз.

— Срочно включайте пиктограф, — велел он.

Один из офицеров спустился со своего наблюдательного пункта, нажал несколько кнопок на громоздком, напоминающем ящик аппарате, который держал в руках, и вскоре вытащил из щели большой снимок Питера с трубкой в зубах.

— Наконец-то мы узнали, как они выглядят, — проворчал Бвандт, изучая снимок. — Ни за что бы не поверил, если бы не увидел собственными глазами. Подумать только: тысячи странных существ!

— Миллионы, — поправил приблизившийся Втейш.

— Да, миллионы, и все они такие. — Бвандт вернул снимок. — Подготовьте копии для рассылки по штабам всех секторов.

Втейшу он сказал:

— А теперь проверим, чего они стоят.

Маршал подозвал ближайшего солдата.

— Подкрадись к нему как можно ближе и стреляй.

— На поражение? — спросил солдат.

— На поражение, — подтвердил Бвандт.

— А есть ли в этом необходимость? — вмешался Втейш, проявив не свойственную ему смелость.

— Мы обязательно должны увидеть, как они ведут себя при чрезвычайных обстоятельствах, — уже жёстче сказал Бвандт и сердито зыркнул глазами на солдата. — Чего ты ждёшь? Выполняй приказ!

Солдат миновал деревья и скрылся в густом подлеске. Вскоре хруст ветвей затих; дальше солдат двигался ползком. Остальные замерли под деревьями, ожидая, что вот-вот раздастся выстрел и на корабле начнётся паника. На деревьях находилось двенадцать наблюдателей с инструментами, готовые заснять все приёмы обороны, свойственные странной расе.

Пилот Питер сидел, прикрыв глаза, и внимательно слушал, но не ушами, а мозгом. Мысли Сверхзоркого Сэмми были ровными и бесстрастными.

— Они затаились в деревьях, примерно в миле от тебя. Я был совсем близко от них. Могу сказать: они по-прежнему там. Ты бы видел этих слизней! Ходить они не умеют, а только ползают и при этом противно чавкают. У них по восемь глаз, и каждый вращается самостоятельно. Меня они просто не замечали, и я уже начал подумывать: может, я для них прозрачный?

— Как же, прозрачный! — вклинился Риппи. — Особенно с тем, что у тебя в брюхе.

— Заткнись! — приказал ему Питер. — Сейчас не время для ваших перепалок.

— Деревья мешают, — продолжал Сэмми. — Сквозь листву не видно. Тут Клобо рассказал бы тебе больше.

— Наконец-то я услышал, что Клобо на что-то годен, — донеслась до Питера мысль Клобо. — Мне и так хватает моих сновидений. Знали бы вы, какой это кошмар! — Он испустил глубокий мысленный вздох. — Самое скверное, что наутро всё забывается.

— Что ты видишь, Клобо? — серьёзно и одобряюще спросил Питер.

— Они о чём-то совещаются на своём отвратительном языке. Сразу чувствуется, что телепатия им недоступна.

— Иначе они давно бы нас подслушали, — резонно заметил Сэмми.

— Кажется, они пришли к какому-то решению и отправили одного из своих в направлении корабля. Предмет, который он тащит с собой, подозрительно напоминает оружие, — продолжал Клобо, — Я не ошибся: это существо осторожно продвигается к кораблю… Ага, теперь он пополз. У меня странное чувство.

— Какое? — спросил Сэмми.

— Он ползёт к кораблю вовсе не для дружеских объятий и поцелуев.

— М-да, — хмыкнул Питер, вытряхивая из трубки пепел. — Думаю, мне не стоит идти на контакт, пока я не удостоверюсь в дружественных намерениях этого типа.

— Если хочешь знать моё мнение, я бы не доверил этому разине даже консервооткрывашку Гектора, не говоря уже о винтовке, — заявил Клобо.

— Что я слышу! — удивился Гектор.

— Теперь он замер… там ямка… Ага, залёг и выставил свою стрелялку. По-моему, я залез к нему в мозг. Ну и мысли! Питер, он собирается в тебя стрелять. Риппи, наверное, сейчас уже совсем рядом,где-нибудь футах в десяти.

— Мне пора включаться в дело, — сказал Риппи.

— Только будь осторожнее. Неизвестно, каких фокусов можно ждать от этого слизня, — предостерёг Питер.

Питер знал: Риппи и слизень находятся в полумиле от корабля. Он прищурил глаза и попытался отыскать Риппи среди густой растительности. Бесполезно. Зелень скрывала всё.

В мозгу Питера застрекотали мысли Клобо. Сейчас он тарахтел, словно комментатор на финальном матче. Питеру показалось, будто Клобо, ведя свой репортаж, то взмывает вверх, то опускается вниз.

— Риппи вскочил на ноги и смотрит прямо на этого типа. Стрелок удивлённо шипит и роняет винтовку. Риппи замер на месте. Стрелок немного очухался. Не спуская все свои восемь глаз с Риппи, он ощупью находит винтовку, подбирает и поднимает. Спрашивается, зачем тогда ему восемь глаз, если он ими не пользуется?.. Ага, он наводит винтовку на Риппи, но в это время с другой стороны незаметно появляется Ким и прыгает слизню на спину… Да, зрелище не для слабонервных! Ким отдирает от него куски и бросает лягушкам. Горе-стрелок повалился на спину, он отчаянно сучит ножками и издаёт какие-то дикие звуки обоими ртами сразу. Ким быстро избавил его от необходимости кричать. Распоров ему брюхо, Ким украшает кусты вокруг внутренностями бывшего стрелка. Кусты приобретают забавную синеватую окраску. Живопись слизью — это новое…

Питер отключился от трескотни Клобо и прислушался. В траве действительно происходила какая-то возня и слышались нечленораздельные звуки. Питер задрал голову и вгляделся в небо. В небе не было ничего, кроме облаков. Питер достал кисет, снова набил трубку, умял табак и, не зажигая её, пососал черенок.

— …оставив на месте лишь зловоние и крайне неприглядное месиво, — устало закончил Клобо.

— Суп готов, — сообщил Гектор, не подозревая, что выбрал не самое лучшее время для приглашения к столу.


Трое солдат, крадучись, вернулись из разведки. Они беспокойно озирались, и чаще всего — назад. Двое рассказывали о случившемся, а третий, повозившись с пиктографом, достал снимок и подал Бвандту.

— Разорвали на куски? — не веря своим ушам, переспросил маршал.

Солдаты нервозно закивали. Некоторое время Бвандт рассматривал зажатый в псевдоподиях снимок. Маршал был в ужасе.

— О солнце красное, под которым мы вылупились!

— Разрешите взглянуть.

Втейш наклонился к снимку. Все его три желудка свело судорогой.

— Исполосовать беднягу на мелкие кусочки! — тихо прошептал командующий.

— Должно быть, нападавшие скрывались в засаде, — решил Бвандт, даже не удосужившись подумать, откуда те узнали, в каком именно месте устроить засаду. — Их было несколько. Они набросились разом, с неописуемой жестокостью. Всё произошло так быстро, что наш солдат даже не успел выстрелить.

Маршал повернулся к угрюмым, молчаливым солдатам.

— Это мне напоминает… Кстати, а где винтовка погибшего? Вы нашли её?

— Винтовки там не было. Она исчезла.

— Так! — налился желчью Бвандт. — Теперь они заполучили нашу винтовку и знают, чем мы вооружены.

— Стоит ли волноваться? — попытался успокоить его Втейш. — Обыкновенная винтовка. У нас есть более крупное и серьёзное оружие, о котором они не знают.

— Ты уверен, что они не знают? — сорвал на подчинённом раздражение Бвандт. — Что вообще нам о них известно? Пока только одно: они вооружены ножами.

— Сверхскоростные корабли и обыкновенные ножи, — стал рассуждать вслух Втейш, — Одно как-то не вяжется с другим. Я усматриваю в этом несоответствие.

— Иди ты в космическую дыру со своим несоответствием! — выругался Бвандт. — Их острые ножи оказались сильнее нашего оружия. Они убили нашего солдата, а сами не получили ни царапины. Я этого не потерплю!

— Что вы предлагаете?

— Мы дождёмся темноты и повторим атаку, — раздражённо елозя на месте, объявил Бвандт. — Я не рассчитываю захватить их спящими. Мы не знаем, спят ли они вообще. Узнав о нашем присутствии, они наверняка выставят часовых. Но если они не слишком привычны к темноте, это даст нам некоторое…

Маршал замолчал, услышав лязг металла, донёсшийся со стороны корабля. Один из наблюдателей сообщил с дерева, что видит очень странную картину. Бвандт вполз по стволу и достал зрительную трубу.

Из корабля появился ещё один член экипажа, не имеющий ни малейшего сходства с первым.

У этого были ромбовидные бока и блестящее тело. Ног Бвандт не заметил; похоже, это существо вообще не имело ног и двигалось либо на невидимых гусеницах, либо на скрытых колёсиках. Из тела под разными углами отходило множество конечностей. Одни состояли из нескольких скреплённых шарнирами фрагментов, другие напоминали щупальца. За существом волочился толстый чёрный кабель, уходивший внутрь корабля. Этот странный субъект явно направлялся к хвостовой части. В двух конечностях он сжимал изогнутую металлическую пластину.

Пока Бвандт смотрел, что называется, во весь глаз, субъект повернулся к нему спиной, приложил пластину к корпусу корабля. В том месте вспыхнула россыпь искр, медленно скатывающихся по пластине вниз.

— Сварка! — воскликнул Втейш, будто он один знал, как называется этот процесс.

Бвандт нахмурился, задрал голову вверх, где сидел оператор пиктографа, и спросил:

— Ты это снимаешь?

— Да, маршал.

— Сделай побольше снимков.

Бвандт посмотрел вниз. У основания дерева стояло шестеро солдат. Чувствовалось, им очень не по себе.

— Вам я приказываю отправиться к кораблю и остановиться на расстоянии винтовочного выстрела. Займёте позицию, образовав четверть круга. Держаться вместе. Слышите? Чтобы ни случилось, не разбегаться. Найдите удобное место, но в пределах попадания, и угостите-ка это безногое чудовище хорошей порцией пуль. Постарайтесь не промахнуться. Шкуру спущу с того, кто промажет!

Солдаты послушно, но без особого энтузиазма, двинулись выполнять приказ. Бвандт перебрался повыше, нашёл удобное разветвление и снова навёл зрительную трубу на странного типа с блестящей кожей. Тот был поглощён своей работой. Втейш, Горда и Хиксл тоже достали зрительные трубы и прильнули к окулярам. Оператор пиктографа не отрывался от экрана, делая снимок за снимком.

Медленно, с тяжёлым сердцем, солдаты приблизились к кораблю на расстояние винтовочного выстрела и заняли указанную позицию. Они беспокойно озирались. Их чувства были натянуты до предела. Однако никто из шестерых не догадывался, что сейчас за ними наблюдают другие глаза и идёт оживлённый обмен мыслями.

Ждущему Бвандту казалось, что прошла целая вечность. Карательный отряд не подавал никаких признаков жизни. В мозгу маршала засела жуткая мысль, и ему было никак её оттуда не выгнать. Что, если все шестеро уже нашли свой беззвучный и страшный конец? И как раз в эго мгновение послышались громкие винтовочные выстрелы. До слуховых отверстий Бвандта отчётливо долетал свист пуль. Ещё слышнее были удары, когда пули соприкасались с целью.

Россыпь искр мгновенно потухла. Странный субъект подался вперёд и застыл. Потекли напряжённые секунды. Потом он вдруг приставил конечность к другому концу металлической пластины, и искры посыпались опять.

В языке существуют слова, употребляемые столь редко, что их услышишь один раз за всю жизнь. Бвандт не только произнёс такое слово, он произнёс его ртом для еды. Втейш не мог поверить своим слуховым отверстиям. Гордд оцепенел. Хиксл на всякий случай запомнил слово и обстоятельства, при которых оно было произнесено.

Вскоре из корабля появился уже знакомый им двуногий и двуглазый с трубкой во рту. В верхней конечности он держал какой-то предмет. Зрительные трубы позволили им разглядеть этот предмет. Он имел рукоятку, поверх которой находилась небольшая площадка, а на площадке — небольшая трубка, торчащая почти под прямым углом. Двуногий стиснул рукоятку. Из трубки вырвалось пламя, разлилось по площадке и мгновенно куда-то исчезло. Только белая струйка пара змеилась в небе, отмечая след улетевшего огня.

Бвандт уже собирался съязвить по поводу техники чужой расы, когда окрестности сотряслись от грома. Справа, где залёг карательный отряд, с корнем вырвало могучее дерево. Оно поднялось на несколько футов в воздух, таща за собой мутный шлейф взбаламученной почвы. Остальные деревья согнулись и переломились, словно освобождая место для падения этого гиганта.

От шестерых солдат не осталось даже синеватой слизи.


Пилот Питер устало ввалился к себе в каюту, завёл стенной хронометр, глянул через трёхдюймовый иллюминатор на спустившуюся тьму, потом растянулся на койке и закрыл глаза. Ему хотелось спать, и потому он не обращал внимания на шум и лязг, доносившиеся из коридора.

В мозгу назойливо зудели мысли раздражённого Гектора:

— Каким бы совершенным он ни был, я всё равно утверждаю, его можно усовершенствовать. Почему его нельзя научить телепатическому общению? У меня есть миленькие замечания насчёт разного железа, разгуливающего по кораблю, когда мы спим.

— А по-моему, такая дотошность и усердие в рутинных делах — просто чудо, — возразил ему Питер. — Будь благодарен, что он обладает ограниченным и прямолинейным разумом и слит лишь тогда, когда нечем заняться.

— Ему всегда приспичит работать, когда я хочу спать, — пожаловался Гектор. — В редкие часы, когда меня не донимают разные голодные личности, требуя еды.

Откуда-то из хвостового отсека послышался отнюдь не нежный звук, напоминающий «пение» отбойного молотка. Гектор завопил:

— Слышишь? Как будто нарочно. Неужели я не заслужил права на сон?

— Не припомню, чтобы ты когда-нибудь признал моё право на сон, — влез Клобо. — Ты делаешь всё, чтобы помешать мне спать.

— Право на сон! — взвыл Гектор. — Днём у него, видите ли, право на сон. Только завзятые бездельники могут спать днём.

— Главная беда корабля — большое количество неисправимых идиотов на его борту, — вмешался Сэмми. — Моё терпение на исходе. Очень скоро я оставлю всякие попытки выспаться и перережу кое-кому глотки.

— Фу, как грубо! — вяло отреагировал на обещание Гектор.

Металлический «концерт» в хвостовом отсеке продолжался, но больше не вызывал ничьих комментариев. Питер снова закрыл глаза и медленно погрузился в сон. Его астральное тело, как всегда, отправилось на Землю. Там (в среднем раз в неделю) оно бродило по городу сновидений, а иногда (примерно раз в месяц) встречалось с прелестной блондинкой.

Эта ночь подарила ему одну из таких встреч. Блондинка сидела напротив него. Их разделяли стол и большая ваза цветов.

— Дорогой, если мы купим эту планетку только для себя, тебе придётся оставить службу. Ты же не будешь…

Неожиданно блондинка резко изменила тему разговора.

— Питер, не спи! Просыпайся!

Он сел на койке, мотая головой и чувствуя себя так, словно его окатили ведром холодной воды.

— Поднимайся, соня, — послышался в мозгу голос Недремлющей Нильды. — Нам готовят большую забаву.

— Это ещё слабо сказано, — пробурчал Клобо.

— Что ты видишь, Нильда? — спросил Питер.

— Большую пушку. Они выгрузили её со своего корабля и теперь волокут по другому склону холма. Думаю, подъём займёт у них не меньше часа.

— Как по-твоему, она может повредить нашу обшивку?

— По-моему, она способна размазать нас по поверхности. Это уже не игрушки. Её тащат около шестидесяти их солдат. Их главная преграда — деревья.

Нильда что-то пробурчала себе под нос, потом включилась снова:

— Ты у нас главный. Какие будут распоряжения?

— Я мог бы одолжить им лебёдку, — невесело пошутил Питер. — Но тогда они сразу же узнают о нашем тяжёлом вооружении. Лёгкое не в счёт. Хотелось бы, конечно, обойтись без крайних мер. Ведь наш корабль тоже может пострадать. Мы ещё не можем поднять его в воздух.

— Тогда что ты предлагаешь? — не отставала Нильда.

— Я оставлю тебе у основания трапа дезинтегратор средней мощности. Ты бросишь его туда, где он может сильнее всего досадить нашим назойливым соседям.

— Идёт, — согласилась Нильда, не проявив никаких эмоций, что вообще-то было странно для женщины.

— Послушай, пучеглазая потребительница, — закричал Клобо. — Дай мне время выбраться оттуда. А то я уже в гуще деревьев, почти над ними!

— Это ты назвал меня пучеглазой? — сердито спросила Нильда. — На себя лучше посмотри: коротышка с лицом призрака. Мой разум, если хочешь знать, наполовину…

— Золотые слова. Я всегда знал, что ты полуразумная, — подхватил Клобо. — Оставшейся части разума тебе должно хватить, чтобы дать мне выбраться.

— Нильда, дай ему выбраться, — приказал ей Питер. — Я сейчас проверю, нет ли у нас ещё любителей ночных прогулок.

Взяв фонарик, Питер вышел в коридор и навестил каждую каюту. Оставшаяся часть его экипажа находилась на борту и спала, за исключением Риппи, всегда спавшего вполглаза. Обойдя ромбовидного субъекта, продолжавшего над чем-то трудиться в коридоре, Питер зашёл в арсенальную каюту, выбрал небольшой дезинтегратор и отнёс его на нижнюю ступеньку трапа. Сделав обещанное, пилот вернулся к себе, лёг на койку и сообщил:

— Всё в порядке, Нильда.

Он закрыл глаза и попытался вернуться в комнату, где оставил блондинку.

Сон не возвращался: ни с блондинкой, ни без. Питер поймал себя на том, что прислушивается и ждёт, когда появится Нильда и заберёт взрывное устройство. Тоже бесполезное занятие: Нильда умела двигаться бесшумно. Его каюта находилась с другой стороны, и в иллюминатор он так и так не увидел бы никакой пушки, однако Питер всё равно вглядывался в круглое окошечко. Нильда и Клобо перестали обмениваться любезностями. Остальные члены экипажа спали. Вокруг корабля было тихо. Внутри — почти тихо, если не считать клацанья и лязганья, периодически раздававшихся из хвостовой части.

Через полчаса деревья за иллюминатором на несколько секунд стали ярко-малиновыми. Корабль содрогнулся, и тут же послышался ужасающий грохот. Экипаж пробудился и стал оживлённо делиться своими мнениями.

— Неплохо поиграли, — сказала Нильда. — Правда, мне пришлось улепётывать оттуда быстрее, чем падал наш подарочек.

— Иначе ты бы попортила себе причёску, — чуть ли не хором подхватили четыре голоса.

— Да, — невозмутимо ответила Нильда. — Кто-то ведь должен выглядеть пристойно.

Гектор отреагировал на эти слова невообразимым шумом. Из всех только он один умел шуметь телепатически.


Над воронкой, оставленной взрывом, светило раннее утреннее солнце. На краю воронки стоял угрюмый сектор-маршал Бвандт. Он не показывал виду, что поражён размерами катастрофы; всё его удивление было внутренним и тайным. Радом стоял капитан наземных войск.

— Докладывай, я слушаю, — бросил ему Бвандт.

— Мы поставили круговое оцепление, причём плотное. Солдат от солдата отстоял на два корпуса. Это оцепление мы держали всю ночь. Пространство находилось под нашим пристальным наблюдением. Никто не мог пробраться незамеченным.

— Значит, пробрался. Иначе откуда бы всё это?

Тремя ногами Бвандт спихнул несколько комьев глины, быстро упавших на дно воронки.

— Никто не мог, — продолжал твердить капитан. — Мы вели пристальное наблюдение буквально за каждым клочком. Мы продолжали наблюдать даже после взрыва, до самого рассвета.

— Но факт остаётся фактом. Взрыв произошёл. Незаряженная пушка не могла взорваться сама по себе. Кто-то её взорвал. Или что-то.

— Я не в состоянии этого объяснить. Могу лишь сказать, что никого из чужого корабля поблизости не было.

Уверенность капитана оставалась непоколебимой.

— Гм! — Не скрывая своего недовольства, Бвандт повернулся к раненому солдату, терпеливо дожидавшемуся, когда высокое начальство обратит на него внимание. — Ты что видел?

— Они уничтожили пушку и тягач с боеприпасами, который шёл следом. — Четыре солдатских глаза из восьми не могли оторваться от воронки. — Я шёл совсем рядом. Было темно и тихо. Я ничего такого не видел и не слышал. Никаких подозрительных звуков. И вдруг потом этот взрыв. — Дрожащими псевдоподиями солдат указал в сторону громадной дыры. — Меня подняло в воздух и ударило о дерево.

— Удивительно! Никто ничего не знает! — Бвандт сплюнул от досады и отправил на дно воронки ещё несколько комьев глины. — Пушка, тягач, двое капитанов и шестьдесят солдат — всё это разом исчезает, превращается в пыль, и никто ничего не знает.

Он хмуро покосился на капитана.

— Что с чужим кораблём? По-прежнему молчит? Они-то сами пострадали от взрыва?

— Нет, — выдавил капитан.

— Давай, идиот, выкладывай всё остальное! Говори, я пока ещё в состоянии понимать речь!

— Сразу после того, как стемнело, мы услышали, что дверь в корабле открылась и вскоре закрылась. Мы решили, что кто-то вышел наружу. Но никакого стука шагов по лестнице не услышали. Из-за темноты мы не видели, выходил ли кто или нет. Могу поклясться: никто из них не пытался прорваться сквозь оцепление и даже приблизиться к нему. Вскоре после взрыва… он случился около полуночи… дверь снова открылась и закрылась. С лестницы донеслись слабые шаги. Похоже, кто-то вышел и сразу же вернулся обратно.

— Какой впечатляющий рассказ, — сердито запыхтел Бвандт. — Я узнал буквально всё, что хотел.

— Я очень рад, мой маршал, — подобострастно ответил туповатый капитан.

— Прочь с моих глаз! — потребовал Бвандт, сердито взмахнув псевдоподиями.

— У нас ведь есть аппараты слежения, — напомнил ему Втейш. — С их помощью можно вести круглосуточное наблюдение. Досадно, что мы не пользуемся ими.

— Думаешь, ты меня опередил? — перекинулся на него Бвандт. — Ты опоздал на несколько дней. Я обдумывал такую возможность, когда мы ещё только летели сюда. Аппаратуру слежения нельзя снимать с кораблей. Но даже если пойти на такой шаг, она всё равно останется зависимой от источника питания, то есть от корабля. А мы не можем рисковать кораблями, перемещая их поближе к вражескому цилиндру.

— Кажется, я где-то слышал об автономных передвижных моделях аппаратов слежения, — продолжал Втейш. — Они меньше и снабжены генераторами.

— Я уже вдоволь наслушался идиотских речей. А теперь ещё ты. Во-первых, у нас этих аппаратов нет, и никакими заклинаниями я не могу их создать из воздуха. Насколько мне известно, два таких аппарата должны доставить наши корабли, однако это произойдёт только через несколько дней. Я не могу приказать кораблям лететь быстрее.

— Разумеется, мой маршал.

— А во-вторых, — Бвандта захлестнула новая волна раздражения, — я сомневаюсь, что нам от этих аппаратов будет много пользы. Те, кто сумел уничтожить крупнокалиберную пушку, взорвут и передвижной аппарат слежения. И в-третьих, вражеский цилиндр располагает собственной аппаратурой слежения, превосходящей нашу.

— В каком смысле?

— В каком смысле? — повторил Бвандт, устремляя все свои глаза к небесам, которым явно не было дела до его забот. — И ты ещё меня спрашиваешь: «В каком смысле?» Если тебе угодно заметить, командующий Втейш, мы находимся на склоне холма. Вражеский корабль залёг с другой стороны, в низине. Нам его отсюда не видно. Он скрыт от наших глаз, поскольку мы не способны видеть сквозь толщу песка и глины, из которых состоит этот холм. Ни один наш аппарат слежения не возьмёт эту толщу. Мне трудно даже вообразить себе подобное устройство.

Бвандт с силой ткнул командующего в бок.

— Но они определённо умеют это делать. Они способны видеть… сквозь холм! Иначе как бы они узнали, что мы подтягиваем пушку, и нанесли прицельный удар?

— Возможно, у них есть устройства, которые работают на принципе отражения волн от определённых слоёв атмосферы. Нечто аналогичное нашей радиосвязи, — предположил Втейш, стараясь говорить убедительно. — В таком случае ни холмы, ни даже горы не являются для них препятствиями.

— Чепуха! Каминниф! Не путай свои фантастические пьесы с реальным противником. Если бы даже у них и были такие устройства, чему я не верю, они всё равно не увидели бы ничего, кроме верхушек деревьев. Или ты считаешь, что их аппараты вдобавок умеют видеть сквозь листву и различать то, что скрыто под ней?

— Я не стану спорить о том, что они могут и чего не могут, — ответил Втейш. — Мне достаточно того, что я вижу собственными глазами. — Он указал на воронку. — Вот неопровержимое доказательство их умения видеть и сквозь холмы, и сквозь листву. Они видят, причём ночная тьма тоже не является для них препятствием.

— Именно об этом я тебе и твержу! — взорвался Бвандт. — Тебе нравится ходить по кругу? Или ты споришь, чтобы насладиться звуком своего голоса?

Бвандт всё ещё кипел от раздражения, когда появился посыльный и подал ему цилиндр с сообщением. Маршал торопливо отвинтил крышку цилиндра, извлёк сообщение и прочитал вслух:

— «Получили ваши пиктограммы с изображением представителя расы двуногих. Благодарим за хорошую работу!»

Скомкав лист, Бвандт швырнул его в воронку.

— В штабе это называют хорошей работой. Без их поддержки мы можем делать только скверную работу.

— Вот ещё одно послание. — Посыльный подал Бвандту второй цилиндр.

Маршал снова стал читать вслух:

— «Получили пиктограммы, на которых представлено странное существо, лишённое ног, но имеющее множество конечностей. Оно ничем не напоминает первое. Какая между ними связь? Ждём ваших незамедлительных объяснений».

Бвандт уставился на посыльного, который смущённо топтался на месте.

— «Ждём ваших незамедлительных объяснений». Они что, считают меня всемогущим?

— Вам эго лучше знать, мой маршал. Я — всего лишь посыльный.

Скорее всего, посыльный тоже получил бы свою порцию маршальского раздражения, если бы в это время к Бвандту не подошёл оператор пиктографа. Одна часть его псевдоподий держала аппарат, в другой блестели глянцевитые снимки. Вид у оператора был несколько ошалелый.

— Что ещё? — сердито спросил у него маршал.

— Вчера вечером мы по приказу капитана Хиксла установили пиктографы на деревьях. Каждый аппарат был снабжён вспышкой и несколькими сигнальными верёвками. Стоило слегка коснуться хотя бы одной из них — пиктограф сразу же срабатывал. Мы получили несколько снимков древесных ящериц, что не было для нас неожиданностью. — Оператор подал Бвандту снимки. — Но это не всё. Пиктографы сумели заснять вот это. Если бы взрыв не уничтожил часть пиктографов, снимков могло быть ещё больше.

Схватив снимки, Бвандт уставился на них всеми восемью глазами. Оба его рта беззвучно шевелились. Он даже сгорбился, потрясённый увиденным.

Три снимка запечатлели одно и то же диковинное существо. Оно восседало на ветке, словно наслаждаясь свежим воздухом. Отдалённо оно напоминало первое существо, поскольку тоже имело две пары конечностей и схожее строение тела. Но это существо было куда мельче первого. Ещё более разительным отличием было его длинное заднее щупальце, обвившееся вокруг ветки. На его шаловливом личике сияли огромные, словно луны-близнецы, глаза.

— Космос милосердный! — вырвалось у Втейша. — Это ещё что такое?

У командующего и вовсе перехватило дыхание, когда Бвандт показал ему другие снимки. С них смотрело ещё одно существо, абсолютно не похожее ни на предыдущее, ни на два остальных. Оно тоже восседало на ветке и имело весьма кошмарный вид. Вместо ног у него были две трёхпалые руки и никаких дополнительных конечностей или щупалец. Его тело состояло как бы из двух плавно и симметрично изогнутых частей и было покрыто странным пухом.

Но сильнее всего Бвандта и Втейша поразило жуткое лицо этого существа. Верхняя часть лица была совсем плоской и оканчивалась отвратительными рожками. Посередине выдавался горбатый, угрожающего вида нос, по обе стороны от которого сверкали громадные глаза. Они были ещё больше, чем у существа с задним щупальцем. Даже на снимке от этих глаз исходило что-то завораживающее. Казалось, от их холодного, надменного, всепроникающего взгляда никому и ничему не укрыться.

— Итак, у нас есть изображения четырёх разных существ с вражеского корабля, — угрюмо заключил Бвандт, продолжая разглядывать снимок. — Несложно догадаться, что будет дальше. Я отошлю оба новых изображения в штаб. Меня опять похвалят за хорошую работу. — Подражая излюбленной манере штабных бюрократов, он произнёс повелительным официальным тоном: Получили ваши пиктограммы ещё двух существ. Ждём ваших незамедлительных объяснений относительно того, какое из них принадлежит к главенствующей расе и каковы взаимоотношения между нею и остальными расами.

— Даже не знаю, какой ответ я бы дал, — признался Втейш.

— Пока никакого. — Бвандт рассерженно махнул в сторону вражеского корабля. — Космос безбрежный, ну почему они без конца меняют обличье? Именем красного солнца, голубого солнца и всех прочих солнц спрашиваю: почему они не могут выбрать какой-то один облик и всегда оставаться в нём?

— Возможно, природные условия их родины или что-то ещё не позволяет им принять окончательное решение, — пустился в теоретические рассуждения Втейш. — Я вполне допускаю, что они все принадлежат к одному виду, но, попадая в незнакомую, чужеродную среду, вынуждены время от времени менять свой облик.

Возможно, это их инстинктивная реакция на определённые внешние раздражители.

— Ты вполне допускаешь! — Раздражение маршала мгновенно перекинулось на командующего — Иногда я думаю: зачем ты избрал карьеру военного? Писал бы себе фантастические пьесы и разыгрывал бы их в театрах сновидений.

Бвандт в очередной раз посмотрел на большие глаза Клобо, потом на глаза Нильды, которые были ещё больше.

— Мы должны, не мешкая, разгадать эту загадку.

— Как?

— У нас две возможности. Во-первых, мы могли бы напасть на вражеский корабль, окружив его со всех сторон и направив на захват всех наших солдат и экипажи обоих кораблей.

— Эта атака оставит нас почти без солдат, — заметил Втейш. — Если нам не повезёт, пополнение появится здесь дня через четыре, не раньше. Нам придётся согнать себе на подмогу местных жителей и рассчитывать только на них, пока не прилетят корабли.

— Я это предусмотрел, — сказал Бвандт. — Для меня предпочтительнее другой план, хотя он и рискованный. Мы можем своим кораблём протаранить вражеский корабль или хотя бы повредить его так, чтобы они уже не сумели его починить.

— Космос милосердный! — воскликнул Втейш. — Я бы не стал рисковать. Минимальная скорость, при которой корабль поддаётся управлению… получается, у нас будут считанные мгновения, чтобы ударить и поскорее убраться. Иначе мы и сами ковырнемся.

— Без тебя знаю.

— Прицельная бомбардировка на малой высоте… космический корабль не годится для этого. Не та скорость. Она всё равно слишком велика.

— Когда обстоятельства вынуждают, приходится достигать недостижимого, — заявил Бвандт.

— Обычный самолёт лучше справился бы с такой задачей, — заметил Втейш.

— Согласен. Замечательная мысль, мой уважаемый командующий. Поздравляю тебя с остроумным решением. Итак, где твой самолёт?

— Может… у местных жителей?

— У этих замарашек нет и никогда не было самолётов. Ты забыл, что здесь — задворки цивилизации? — Маршал не скрывал своего презрения. — Пока на планете не будет основного ядра наших сил, не будет и самолётов. А это ещё несколько недель.

Бвандт ещё раз презрительно фыркнул.

— Мы вынуждены довольствоваться тем, что имеем. Здесь мы в одинаковом положении с этими чужаками. Придётся задействовать корабль и рассчитывать на лучший исход. Если мы всё-таки потерпим неудачу… не хочется думать заранее, но я — не мечтатель… так вот, если мы потерпим неудачу, нам останется лишь лобовая атака с учётом любых возможных потерь.

— А если запустить воздушный змей с бомбой и снабдить его автоматическим механизмом сброса? — предложил Втейш, живо представивший себя одной из жертв атаки.

Бвандт был сама любезность.

— Я с удовольствием предоставлю тебе бомбу, когда увижу змей, автоматический механизм сброса и когда ты объяснишь мне, каким образом ты собираешься убрать десять тысяч деревьев, мешающих нам наблюдать и корректировать полёт змея.

Маршал задрал голову вверх и уже без всякой иронии добавил:

— Я вдруг подумал: а что, если это жуткое существо и сейчас прячется где-нибудь в листьях, смотрит на нас своими выпученными глазами и подслушивает наши разговоры?

— Неужели?

Втейш и несколько солдат обеспокоенно задрали головы и принялись изучать лабиринты листвы, не обращая внимания на просветы. Никто из них почему-то не удосужился взглянуть ещё выше — в самое небо. Непростительная ошибка, но они об этом не знали.

— Один из их кораблей начал прогрев двигателей, — мысленно доложил Сверхзоркий Сэмми.

— Я так и подумал, — ответил Питер. — Их гул слышен и здесь, правда слабо. Скажи, эти восьминогие уроды ещё продолжают следить за нашим кораблём?

— Зевак с избытком, — ответил ему Риппи. — Правда, держатся на приличном расстоянии. Они засели на деревьях и, кажется, чем-то взбудоражены.

— Как ты думаешь, они вас засекли?

— Возможно. Но по прыжку из норы в кусты многого не скажешь. Ну, видели что-то, но что именно? Знают: им не померещилось, а от этого на душе у них ещё поганее. Остаётся лишь прилипнуть к стволу и молиться, если умеют. Во всяком случае, ни меня, ни Кима они не видели.

— Ким! — позвал Питер.

Ответа не было.

— Что с Кимом?

— Неразговорчивый он у нас, вот что, — ответил Риппи. — Я прав, Ким?

— Всё намного проще, — включился в разговор Гектор. — Стащил у меня лакомый кусочек и лопает себе втихаря.

— Нет, когда-нибудь я не удержусь и всё-таки сменю свой рацион, — послышался сердитый мысленный голос, прозвучавший впервые за все эти дни. — Кстати, Риппи. Один из слизней ползёт в твою сторону. Тянет с собой ящик. Сам справишься или мне поговорить с ним?

— Они задраивают все люки и готовят корабль к старту, — сообщил Сэмми. — Солдаты остаются на поверхности… Ага, выдвинули носовые орудия. Похоже, они собираются влепить кому-то соли в зад.

— Сейчас проверим, — спокойно отреагировал Питер.

Войдя в рубку, он включил передатчик космической связи, послал запрос и стал прислушиваться. Тихо. Питер ещё несколько раз повторил запрос, но ответа не получил.

— В этом секторе нет ни одного земного корабля, — сказал он. — Значит, Сэмми, заряд соли предназначен нам. Да, придётся показать нашим друзьям, что они выбрали неподходящую мишень. Вообще-то приятного мало, даже с таким тихоходом, как их посудина.

— Они всерьёз собрались ударить по нам, не считаясь с потерями, — ответил Сэмми. — Я готов повторить трюк Нильды, только бомбочкой в один фунт тут не обойтись. Для их корабля нам понадобится гостинец посолиднее.

— Хорошо, не будем скупиться, — решил Питер. — Дай-ка мне их координаты. Дальность и всё остальное.

Зная, что Сэмми понадобится не менее двух минут, Питер не стал тратить время понапрасну, а отдал мысленное распоряжение существу, которое вторым попало в поле зрения пиктографов. Существо, бросив свои дела, помогло Питеру снарядить и загрузить управляемую бомбу в пусковую камеру. После этого существо вернулось к прерванной работе.

— Относительно долготы нашего корабля склонение сорок семь градусов влево, со стороны входного люка, — сообщил Сэмми, — Дальность — чуть больше шести миль. Точнее, шесть и две десятых.

— Не хотелось бы устраивать им этот урок, — признался Питер, — Но пока мы торчим здесь, они не оставят нас в покое. Жаль, они не понимают, на что сами же нарываются.

— У тебя есть около двух минут, чтобы отказаться от этой затеи и придумать другую. Но торопись: их сопла уже раскаляются. Корабль вот-вот стартует.

— Не хотелось бы… но сами напросились.

Сокрушённо пожав плечами, он привёл в действие пусковой механизм.

Парная ракета взметнулась вверх, унося с собой управляемый снаряд. Где-то на высоте двух тысяч футов жизнь ракеты оборвалась, и её обломки скрылись в листве деревьев. Теперь включился вспомогательный реактивный двигатель снаряда и понёс его дальше. Двигатель был импульсного действия, а потому его удалявшийся звук чем-то напоминал «чихающий» мотоцикл.

Питер сидел на опустевшей пусковой камере и рассеянно болтал ногами. Пальцы замерли на кнопке небольшого передатчика, находящегося рядом. «Чиханий» снаряда уже не было слышно. Всё замерло. Казалось, даже деревья застыли в ожидании.

— Пора! — хрипло скомандовал Сэмми.

Питер вдавил кнопку и не отпускал несколько секунд… Звук взрыва донёсся не сразу; расстояние и листва существенно уменьшили его громкость, и Питер услышал лишь глухой стук. Ещё через какое-то время вдалеке потянулась к небу тонкая струйка дыма.

— Докладываю. — Сэмми не скрывал своего злорадства. — Ты угостил их, что называется, по первое число. «Пирога» хватило на всех. Ну их и тряхануло! Даже меня зацепило взрывной волной.

— Вы дадите мне хоть немного выспаться? — вклинилась раздражённая Нильда.

— Успеешь! — отмахнулся Сэмми. — Слушайте дальше. Корабли находились в четырёхстах ярдах друг от друга. Тому, который разогревал двигатели, собираясь взлетать, разогревать больше нечего. Изнутри не выползло ни одного слизня. Корабль-то точно уже не взлетит.

— Что со вторым кораблём? — спросил Питер.

— У второго вырвало солидный кусок из носовой части. Починить можно, но на ремонт уйдёт месяц, если не два.

— То есть взлететь он не сможет?

— Сейчас? Исключено, — заверил Сэмми.

— Спа-а-ть! — взвыл Клобо. — Мы с Нильдой вообще имеем право на сон?

— Тот же вопрос возникает и у меня, когда вы оба шляетесь по ночам, — ответил Сэмми.

— Отцепись от них! — потребовал Питер. — Пусть и в самом деле выспятся. И меня тоже не беспокойте. Только если что-то очень серьёзное.

Питер прислушался. Сэмми и остальные послушно замолчали. Он решил пока не убирать пусковую камеру, ибо неизбежные при этом шум и лязг были весьма далеки от убаюкивающей колыбельной. Правда, тогда придётся оставить открытым входной люк. Ладно.

Существо номер два, поймав мысль Питера, протопало по коридору и втащило пусковую камеру внутрь. Не обращая внимания на Питера, существо проявило максимум усердия, сопроводив свои действия максимумом шума и полным безразличием к шквалу мыслей остальных членов экипажа.

А шквал был, и ещё какой!


Все самые острые и язвительные фразы своей речи сектор-маршал Бвандт произнёс ртом для еды. Мало того что он комкал и искажал слова, одновременно маршал делал жевательные движения ртом для речи. Разумеется, всё это было верхом откровенной непристойности (или низшей точкой падения). Единственное, что оправдывало поведение Бвандта, — это крайняя степень отчаяния, владевшего им.

Исчерпав свой обширный словарь крепких слов и выражений, посвящённых низости, коварству и прочим отталкивающим качествам «космических ублюдков», Бвандт прорычал, обращаясь к Втейшу:

— А теперь подсчитывай, что у нас осталось.

Втейш отправился выполнять приказ. Вернувшись, он доложил:

— Экипаж одного корабля не пострадал. Со второго уцелело трое. Помимо них, пять капитанов наземных сил и четыреста шесть солдат.

— Так! — резюмировал Бвандт. Он потрясал в воздухе псевдоподиями, хлестал себя по бокам, ещё больше распаляясь гневом. — Так!

— Как понимать ваши «так»? — спросил Втейш, допустив грубую ошибку.

Опрометчивый вопрос командующего вызвал новый поток отборной брани. На сей раз мишенью маршала стали окружавшие его офицеры и в особенности — командующий Втейш, которому досталось за уход в фантастические миры и полный отрыв от реальности.

— Да, мой маршал, — согласился Втейш. Вид у него был крайне сконфуженный.

— Итак, — продолжал Бвандт, кое-как заставив себя успокоиться. — Я заметил во вражеской тактике одну странную особенность. — Три сердитых маршальских глаза были устремлены на Втейша, остальные пять созерцали деревья. — Вряд ли ты обратил на неё внимание.

— Какую особенность, мой маршал? — осторожно спросил Втейш, не желая нового всплеска маршальских эмоций.

— Враг придерживается тактики одиночных ударов. — К этому времени маршал уже достаточно остыл, чтобы удостоить подчинённых объяснением. — Сначала удар по нашему снайперу, потом удар по шести стрелкам, удар по пушке и, наконец, удар по кораблю. И каждый удар достигал своей цели, поскольку был точным и выверенным. Но всегда — только один удар. Мы ещё не видели, чтобы враги нанесли сразу два, три или шесть ударов.

Маршал выразительно посмотрел на подчинённых.

— Возможно, враги не в состоянии этого сделать.

— Как? — вырвалось у Втейша.

— У них совершенно иной, чужеродный разум. Я допускаю даже, что они просто не могут одновременно сосредоточиваться более чем на одной цели. Вполне вероятно, несколько очагов угрозы будут им уже не по силам.

— Вполне вероятно, — с нескрываемым сомнением повторил Втейш.

— Или ты считаешь, что мы должны отступить, вернуться домой и уже там заниматься анализом? — спросил Бвандт, которому очень не понравилось скептическое настроение командующего.

— Что вы, мой маршал! Ни в коем случае, — поспешил возразить Втейш.

— Тогда будь любезен, вытащи наружу свой боевой дух и готовность участвовать в моих планах. Помни: ты — офицер, а потому должен служить вдохновляющим примером. Как я!

Для большей убедительности Бвандт топнул ногами.

— Да, мой маршал.

— Для начала займёшься боковыми орудиями кораблей. Проследи, чтобы их сняли, погрузили на тягачи для боеприпасов и доставили к вражескому кораблю на расстояние уверенного выстрела. По прибытии на место орудия установить полукругом.

— Почему полукругом?

— А как же ещё, идиот? Если мы поставим их вкруговую, они перестреляют друг друга.

— Насколько я понимаю, центром круга будет вражеский корабль, — упорствовал Втейш. — В таком случае…

— В таком случае я не хочу рисковать понапрасну и тратить время на оценку возможного перелёта снарядов, — огрызнулся Бвандт. — У нас и так достаточно потерь.

Маршалу пришлось сделать паузу и унять подступившее раздражение.

— Важно сразу же рассредоточить орудия и следить, чтобы в пути между ними тоже сохранялось бы значительное расстояние. Тогда враг, если и нанесёт направленный удар, не сумеет уничтожить их все. Ответственность целиком лежит на тебе.

Восемь сердитых маршальских глаз уставились на Втейша.

— Что стоишь? Выполняй приказ!

— Слушаюсь.

Бвандт повернулся к капитану Хикслу.

— Ты вместе с экипажем останешься здесь. Будешь выполнять приказы командующего Втейша. Проследи, чтобы орудия с кораблей сняли как можно быстрее.

Далее внимание маршала переместилось на капитана Гордца.

— Ты будешь командовать наземными силами. Продвигаться на позиции организованно и тихо. Быть особо осторожными в непосредственной близости от вражеского корабля. Ни в коем случае не сбиваться в одну кучу. Помни, что враг наносит направленные удары. Поэтому держи отряды на расстоянии, достаточном для контакта. Но не ближе! Подберёшь наиболее толковых солдат для охраны мест установки орудий. Удерживать эти плацдармы до прибытия командующего Втейша. Отражать все возможные нападения врага и вести тщательное наблюдение за деревьями.

Бвандт покосился на окружающие деревья и повторил:

— Обязательно следить за деревьями!

— Как прикажете, маршал.

Не скрывая тягостных предчувствий, Гордд удалился, уводя свою заметно поредевшую армию. Бвандт раздражённо ходил взад-вперёд, вглядывался в верхушки деревьев, по-прежнему игнорируя просветы. При этом он не забывал понукать и подгонять экипаж, корпевший над снятием орудий.

Маршальский энтузиазм возымел своё действие: орудия были сняты и уложены среди деревьев. Все двенадцать. Бвандт предпочёл бы видеть на их месте более мощные носовые и кормовые орудия, однако те требовали подъёмных кранов. Маршалу не оставалось иного, как довольствоваться двумя мобильными батареями.

К сумеркам подготовка завершилась. За это время ничего из ряда вон выходящего не произошло, если не считать гибели капитана Гордда. Солдат, специально посланный сообщить печальную новость, рассказал, как было дело. Побуждаемый кажущимся безразличием врагов, Гордд попытался приблизиться к кораблю. Он осторожно пополз вперёд, взяв с собою двух солдат для прикрытия. Те словно чуяли беду, поэтому всё время озирались по сторонам. Вдруг из кустарников выскочило чёрное существо — настоящее порождение мира зла. Оно разорвало Гордда на куски, сопровождая своё злодеяние странными нечленораздельными звуками.

— А что в это время делали солдаты, которых Гордц взял с собой? — спросил Бвандт, сверля рассказчика всеми восемью глазами. — Я спрашиваю, что они делали? Сидели и жевали листья?

— Чёрное существо появилось слишком неожиданно, — объяснил солдат. — Прежде чем они успели опомниться, оно подмяло капитана Гордда. Оба сплелись в один клубок. Солдаты не решались стрелять, боясь задеть капитана. А потом и они подверглись нападению.

— Кто на них напал?

— Другое существо. Оно было похоже на первое, но отдалённо. Оно было более худощавым, более быстрым, и его тело имело жёлтый цвет. Да, жёлтое тело со странными пятнами. А лицо… не хотел бы снова увидеть это лицо. — Солдат вздрогнул. — Жёлтое существо двигалось намного быстрее чёрного и совсем беззвучно. Оно расправилось с обоими солдатами из прикрытия капитана Гордда и исчезло в кустах. Операторы пиктографов не успели сделать ни одного снимка.

— Значит, эти два существа — чёрное и жёлтое — отличаются от тех пришельцев, которых мы засняли ранее?

— Да.

— Получается, у них там шесть разных видов, — подытожил Бвандт.

В это время к нему подошёл Втейш.

— Только что обнаружили ещё два вида пришельцев. Они растерзали Гордда и двух солдат из его прикрытия.

Маршал раздражённо махал псевдоподиями.

— Сколько же обличий они принимают? Тысяча голубых комет, ну почему они не могут остановиться на каком-то одном облике?

— А что, если это особенность их расы? — всё-таки не удержался от очередной гипотезы Втейш.

— Как понимать твои слова?

— У нас периодически вылупляются индивиды с пороками развития, — сказал Втейш. — Иногда это незначительный порок, но иногда он превосходит все допустимые пределы, и такого детёныша приходится уничтожать. Мы считаем его дефектным, однако он-то себя таким не считает. Если нарушения развития становятся слишком частыми, их начинают считать нормой. Многообразие обличий уже принимается как должное. Процесс делаетсянеуправляемым, появляются всё новые и новые формы. Родители не знают, какое потомство проклюнется у них и будет ли оно хотя бы отдалённо на них похоже.

— Каминниф! — отрезал Бвандт. — Естественно, и на наших планетах есть другие формы жизни: древесные ящерицы, водяные рептилии, насекомые. Я могу напрячь воображение и представить себе живых существ, способных летать по воздуху без помощи двигателей. Скажем, какое-нибудь сверхлёгкое существо с необычайно длинными рыбьими плавниками. Но я решительно отказываюсь даже гипотетически признавать, будто различные существа способны рождать потомство, ещё более отличающееся от них. Я не желаю верить в хаотичный мир, где нет ни законов, ни порядка.

— Тогда чем вы объясните разнообразие пришельцев, прилетевших на этом корабле? — спросил Втейш. — До сих пор мы не видели даже двух одинаковых.

— Здесь только одно объяснение: они — выходцы из разных миров, и каждая раса является господствующей на своей планете.

— В таком случае нам противостоит не одна планета, а целая империя, — возразил Втейш.

— И чему ты удивляешься? Мы — тоже империя, состоящая из двадцати четырёх миров. Не вижу причин, почему бы и этим отвратительным нифтам не создать свою империю. Мы же не знаем, каким по их меркам считается прилетевший корабль: большим или маленьким. Если маленьким, что тогда у них называется большим кораблём? Мы не можем ручаться, что видели всех существ с этого корабля. Сколько их ещё на борту? И сколько планет входит в их империю? Вдруг — целая тысяча?

— Ну уж только не тысяча! — Разум Втейша категорически отказывался соглашаться с такой цифрой.

— Мы этого не знаем. — Бвандт нервозно перебирал ногами, чувствуя, как гнев отступает под натиском глубокой досады. — Мы не получили никаких по-настоящему важных сведений. Такие потери, и всё понапрасну. Одни вопросы и никаких ответов. Что делает их корабли столь быстрыми? Какова дальность полёта? Насколько могущественна их империя по сравнению с нашей? Наконец, сколько всего существ на их корабле и какой У них облик?

Бвандт причмокнул губами, будто собирался плюнуть.

— Наши знания о них по-прежнему остаются нулевыми.

— Вскоре мы многое узнаем! — с воодушевлением пообещал Втейш.

— Мы просто обязаны узнать, иначе даже не представляю, чем это для нас обернётся. Орудия уже установлены на позициях?

— Почти.

— Тогда почему ты околачиваешься здесь? Отправляйся в зону развёртывания и проследи, чтобы поторопились с установкой. Огонь открывать сразу же, как только всё будет готово. Обстрел вести до тех пор, пока не убедишься, что цель надёжно поражена. Только не разбивайте корабль в щепки. Он нам пригодится для подробного изучения.

— Слушаюсь, мой маршал.

С необычным для себя проворством Втейш направился на боевые позиции.

— А ты что стоишь? — издевательски-любезным тоном спросил маршал у солдата, принёсшего известие о гибели Гордда. — Никак, ты превратился в овощ и у тебя выросли корни? Или кто-нибудь дал тебе увольнительную?

— Нет, мой маршал.

Солдат угрюмо поплёлся вслед за Втейшем.

Стемнело. Сквозь листву просвечивали звёзды. Прохладный вечерний ветер шелестел в кронах деревьев. Что-то медленно и беззвучно двигалось над ними, загораживая звёзды. Что-то, похожее на большеглазого призрака. Бвандт его не заметил.

Маршал поднялся на второй, менее пострадавший корабль и расположился в проёме люка. Он ждал, когда заговорят орудия. Рядом с ним застыл в ожидании капитан Хиксл. Оба предавались своим невесёлым мыслям и вглядывались в едва различимые силуэты деревьев.

Наконец раздался прерывистый говор орудий. Засвистели снаряды. От звуковых волн задрожали ветки на деревьях. Потом всё смолкло. Пауза была довольно продолжительной. Второй залп оказался более согласованным и мощным. Снаряды с визгом неслись в направлении главной и единственной цели. Небо расцветилось малиновыми вспышками.

— Думаю, теперь-то они его накрыли! — произнёс довольный Бвандт.

Хиксл промолчал.


— Слушай, что ещё они придумали! — ворвался в мысли Питера Сэмми, — Они решили снять с кораблей боковые орудия среднего калибра, чтобы подтащить поближе к нам и ударить залпом. Они бы не прочь снять и носовые, но у них явно не хватает силёнок.

— Они что, в самом деле намерены лупить по нам? — спросил Питер.

Он сидел в рубке, почёсывая подбородок и прислушиваясь к лесным звукам.

— Представь себе.

— И сколько орудий?

— Я насчитал десять… Погоди-ка… Ага, ещё два. Значит, всего двенадцать. Может, кинуть им новый гостинец?

— Слишком поздно, — заметил Питер.

Он вцепился в подлокотники кресла, поскольку корабль вдруг поднялся на несколько футов и с грохотом опустился снова.

— Что это за фокусы? — спросил Сэмми.

— Проверяем результаты ремонта. Удалось подняться на целый ярд.

— Пора, — мысленно одобрил Риппи. — Меня уже воротит от этих слизней. — Через пару минут его мысли зазвучали снова: — Фу ты, дрянь какая! Один из них ползёт мне прямо в рот. Сзади ещё два, с винтовками. Трусят, солдатики. Ким, ты как?

— Беру обоих, — ответил Ким.

— Жадина ты, — сказал Риппи. — Ладно, бери.

Оба замолчали. В мозгу Питера снова зазвучал голос Сэмми:

— Теперь развлечения хватит надолго. Только бы не заигрались.

— Мальчишки есть мальчишки, — напомнил ему Питер. — Что ты видишь сейчас?

— Они волокут орудия в нашу сторону. Снарядов прихватили с запасом. Листья мешают смотреть, но, похоже, процессия растянулась на пару миль. Очень быстро темнеет. Пора бы Ниль-де меня сменить.

— Подожди, я сейчас, — отозвалась Нильда.

— Их армия уменьшилась ещё на три слизня, — весело сообщил Риппи. — Б-рр! Опять эта голубая дрянь из них полезла… Чисто сработано, Ким.

Ким не ответил.

Корабль снова взмыл в воздух и остался висеть в десяти футах над поверхностью. Из хвостовой части донёсся резкий, дребезжащий звук, напоминающий завывания точильного круга. Он был недолгим и вскоре оборвался. Его сменила целая гамма столь же немузыкальных звуков. Казалось, кто-то катал подшипники по пустым консервным банкам. Корабль оставался висеть в воздухе.

— Висим над поверхностью, — информировал Питер свой экипаж.

— Знаю, — ответил Гектор. — У меня как раз четыре сковородки полны до краёв, пара сдвоенных бойлеров и кофейный агрегат ждут не дождутся, когда корабль шмякнется вниз.

Корабль послушно шмякнулся вниз. Удар был не слишком сильным, но весьма ощутимым.

— Ну, что я вам говорил? — взвыл Гектор.

Питер покинул рубку и вышел в коридор. Мимоходом заглянул в антигравитационный отсек. Там было тихо и пусто. Никаких следов ромбовидного существа.

Обрадованный Питер бросился к двери четвёртой каюты и распахнул её настежь. Существо, имевшее честь быть запечатлённым на пиктографе сразу после Питера, тихо стояло в углу. Все его многочисленные конечности были сложены или убраны внутрь. Существо обладало бесконечным терпением и могло стоять в такой позе до скончания веков.

— Механо закончил ремонт! — мысленно закричал Питер. Не удержавшись, он пустился в пляс. — Всем на корабль, слышите? Поторапливайтесь!

— Вот так всегда, — пожаловался Клобо. — Только собрался прогуляться…

Вернувшись в рубку, Питер пристегнул ремни и начал готовиться к старту. Руки почти ощупью поворачивали рычажки и нажимали кнопки, а сам он с беспокойством вглядывался во тьму. Его не особо волновали устанавливаемые вокруг корабля орудия. Теперь, когда их не защищало ни расстояние, ни естественная преграда в виде холма, он мог легко избавиться от непрошеных и назойливых гостей. Способов было несколько, и самый простой — вызвать колебания в молекулярной структуре боеприпасов. Совсем слабые и тем не менее… Питер мог бы это сделать прямо сейчас, но он сомневался в необходимости столь жестокого шага. Незачем воевать с глупцами.

Куда сильнее Питера волновало отсутствие на борту кое-кого из экипажа. Никто из них не обладал механическим послушанием ромбовидного предмета. Питер и не требовал железной дисциплины, однако каждая минута задержки грозила не слишком приятными последствиями.

— Риппи на борту, — мысленно доложил один из самых своевольных.

— Сэмми на борту, — раздалось следом.

— Они расставляют орудия и нацеливают на корабль. Скоро начнут заряжать, — сообщила Нильда, как будто приказ возвращаться её не касался. — По-моему, нам самое время трогаться.

— Ким! — тревожно позвал Питер.

Склонившись в кресле, он всматривался в темноту. Но что там увидишь, кроме слабого мерцания далёких звёзд в просветах между деревьями?

— Возвращаюсь, — буркнул самый своевольный член экипажа.

Прошло ещё полминуты.

— Ким на борту.

— Они зарядили орудия, — проскрипел голос невидимой Ниль-ды. — Немедленно поднимай корабль! Оставь открытым люк, я скоро.

Питер инстинктивно передвинул рукоятку антигравитатора. Корабль резко взмыл на пятьсот футов и повис в воздухе. Спустя мгновение на поверхности вспыхнуло огненное полукружье. Противно заскулили невидимые снаряды. Фейерверк внизу продолжался.

— Нильда!

— Не дёргайся. Я на подходе.

Питер поднял корабль ещё на двести футов и стал ждать. Пальцы застыли на кнопках, глаза смотрели сквозь армированное стекло иллюминатора рубки. Он не видел, как она появилась.

— Нильда на борту.

Поверхность озарилась новыми вспышками залпов. По звуку снарядов и их разрывам было понятно, что стволы орудий успели приподнять и нацелить в небо. Питер перевёл антигравитаторы на полную мощность. Ещё через час он выключил их и запу- > стил корабельные двигатели.

Отлетев от негостеприимной планеты на полмиллиона миль, корабль Питера повстречал четыре передовых корабля из флотилии, направлявшейся на подмогу Бвандту. Те сразу же изменили курс и пустились в погоню. Свой курс Питер менять не собирался. Он максимально увеличил скорость и стал ждать. Постепенно четвёрка преследователей переместилась на боковой экран, затем на хвостовой, где они продолжали уменьшаться в размерах. Когда корабли превратились в едва различимые точки, они оставили бесплодную затею и повернули назад.

Питер откорректировал курс, включил автопилот, проверил его работу, после чего встал с кресла, зевнул и с наслаждением потянулся.

— Десять раз тебе твержу: еда готова, — прозвучал в мозгу недовольный голос Гектора. — Или ты есть не хочешь?

— Слушаюсь, сэр! Сейчас иду.

Прежде чем уйти из рубки, Питер ещё раз проверил автопилот. Из хвостовой части, где находилась столовая, она же — кают-компания, шли импульсы нескончаемого хохота. Скорее всего, опять Клобо. Сидит себе, выпучив глаза, и изображает адмирала Диксона на торжественном обеде. Излюбленный номер. Хороший он малый, этот Клобо. Кто ещё умеет так развлечь, разогнать монотонность и скуку долгих перелётов и поднять настроение?

Закрывая дверь рубки, Питер испытал знакомое чувство удивления. Миллион лет. Каким странным образом безграничность пространства переплетается с бесконечностью времени!

Сколько эонов длится это чудо, называемое жизнью? Одни её виды ушли далеко вперёд, другие отстали. Но некоторые отстающие, будто не желая смириться со своей участью, вдруг рванулись догонять. Отчасти это можно объяснить действием законов эволюции, а отчасти — результатом давнего соседства с человеком.

Питер знал, что так было далеко не всегда, но плохо представлял себе это. Неужели когда-то человек и впрямь считал себя венцом творения, свысока взирая на своих соседей? Ведь насколько легче и приятнее идти так, как идут они: бок о бок.

По пути в столовую Питер в который уже раз задержался возле скромной доски, приделанной к стене, и перечитал то, что было на ней написано:

ПАТРУЛЬНЫЙ КОРАБЛЬ «ЛЕТИЦИЯ РИД»
СОСТАВ ОБЪЕДИНЁННОГО ЭКИПАЖА
(исполнено и подарено объединённому экипажу Уолдо Ридом)
Член экипажа — Кто есть кто

Пилот Питер — Земной человек

Сэмми Сверхзоркий — Белогривый орёл

Гектор Гурман — Венерианская обезьяна

Риппи Разведчик — Земная собака

Коварный Ким — Охотничий гепард

Механо Многоумелый — Робот

Клобо Клоун — Спектральный долгопят

Нильда Недремлющая — Большая рогатая сова

Улыбнувшись, Питер мысленно произнёс:

— Ну и диковинная же мы семейка! — Потом, закрыв разум, чтобы не слышали другие, добавил: — Но я скорее согласился бы расстаться со своей ногой, чем с кем-нибудь из них!

— Слушай, пилот, в одиннадцатый раз тебе говорю… — взвыл Гектор.

— Иду!

Питер оторвался от доски и поспешил в столовую.

Перевод: И. Иванов

Подарок дядюшки Джо

— Итак, — продолжал Куит со снисходительной интонацией, — в те далёкие дни было предсказано, что скорость дегидрации даёт возможность предположить, что нам осталось жить не более четырёхсот тысяч лет. После этого — конец!

Фернит содрогнулся и с тоской в голосе спросил:

— Так значит мы умрём?

— Нет, нет, конечно нет, — Куит важно прошёлся по огромной комнате для совещаний. Здесь, окружённая массивными научными приборами, его фигура казалась особенно внушительной. Он обладал величием, достаточным, чтобы произвести впечатление на любого простого ребёнка. Но Фернит не был простым ребёнком. Он был единственным сыном Повелителя, его наследником и будущим боссом Куита.

— Нет, мы не умрём, — продолжал Куит. — Наша сообразительность сослужит нам службу в нужное время.

— Но каким же образом?

Куит провёл рукой по своему великолепному лбу и опустился в кресло. Как объяснить все те знания, аккуратно и благоговейно накапливаемые в течение десяти веков? Мысленно он посылал Фернита к чёрту, хотя внешне ему удавалось сохранять глубокомысленный вид.

— Мы переселимся на другую, лучшую планету, — сказал он наконец.

— Но как?

— В космических кораблях.

— Что, все?

— Нет, не все. Нас слишком много, — он замолчал, подыскивая слова. — Только самые лучшие из нас. Ты и твой отец, учёные и другие, те, кто по нашему мнению наиболее приспособлены к жизни.

— А другие останутся здесь и умрут?

— Боюсь, что так.

— Используй их правильно, — равнодушно произнёс Фернит. — А на той планете есть жизнь?

— Да, есть. Мы оставим часть тех существ для своих нужд и избавимся от других.

— Они также умрут?

— Скорее всего, — пообещал Куит. — Нас это мало заботит. Мы заставим очистить для нас жизненное пространство. Вот как это будет. Низшие формы жизни должны уступить дорогу высшему разуму.

— Прекрасно! — воскликнул Фернит. — Масса убийств! А это будет скоро?

— Мы ещё точно не знаем.

— Но почему? Почему мы не можем начать прямо сейчас?

Куит вздохнул, оглядев приборы страдальческим взглядом.

— Да потому, что мы не можем выйти в космос без космического корабля, а у нас их нет, ни одного.

— Почему это нет?

Пробубнил что-то про себя, Куит ответил:

— Потому что у нас нет кониума.

— Какого ещё кониума?

— Это специальное вещество, обладающее огромной взрывчатой силой. Это единственный достаточно мощный источник энергии, способный вытолкнуть корабль в открытый космос. На этой планете его вообще нет, ни единого грамма.

— Может быть, он есть на лунах? — настаивал Фернит.

— Сомневаюсь, — осторожно сказал Куит. — Если даже и есть, то очень немного.

— Так почему нельзя добыть его на луне?

— Потому что, дорогой мой Фернит, нам нужен кониум, чтобы долететь до какой-нибудь из лун. Мы находимся в очень трудном положении. Нам нужен кониум, чтобы долететь до запасов кониума.

Пока Фернит обдумывал эти слова, Куит его насмешливо разглядывал. Потом тот спросил:

— Если у нас его нет, откуда мы вообще узнали, что он есть где-нибудь?

— Мы вычислили его существование теоретически, выявили его свойства математически и, наконец, исследовали его спектроскопически, — продекламировал Куит.

— Что всё это значит?

— Я предлагаю тебе спросить об этом у своего папаши, — отрезал Куит, теряя терпение и поспешно добавил: — Он великий и очень умный человек.

Он направился к столу.

— Пожалуйста, извини меня, я очень занят.

С большим облегчением он смотрел на бредущего к выходу Фернита. Ужасный ребёнок. Как и его пронырливый, всюду вмешивающийся отец. Выбросив мальчишку из головы, он заставил себя заняться механической защитой главной батареи огромной антенны. В любом случае они должны быть всегда настроены точно на одну точку, единственную, откуда можно ждать спасения.

Ронсед пришёл рано утром, залез в кресло и начал:

— Контролёры только что прислали свой отчёт — НАЧАЛОСЬ!

— Ты имеешь в виду?.. — Куит пристально посмотрел на него.

— Да, они опять воюют! Я тебя поздравляю, — Ронсед залез глубже в кресло. — Прогнозисты ошиблись примерно на шесть лет. Но что такое шесть лет? В конце концов, они оказались правы.

Он взволнованно посмотрел на Куита.

— Я думаю, дальше всё пойдёт как надо, Небеса нам помогут, если этого раньше не сделают двуногие!

— Я всегда был пессимистом, — пробурчал Куит.

— Пессимизм здесь не поможет. Скорее всего, это непонимание своих противников.

— Единомышленников, — поправил его Куит.

— Противников, — повторил Ронсед. — Никто не убивает своих единомышленников.

— Пока они продолжают оставаться единомышленниками, — цинично заметил Куит.

Ронсед заёрзал и надолго замолчал. Потом проворчал:

— У меня какое-то предчувствие. С тех пор, как я узнал об этой программе. У меня отвратительное предчувствие. Этот план провалится. В нём есть определённые неточности, которые могут привести нас всех к гибели.

— Какие именно неточности?

— Что у этих существ не хватит природной сообразительности, чтобы догадаться, что происходит, и кто в этом виноват.

— Тьфу ты! — взорвался Куит. — Что тебе сказали контролёры? Зачем ты сюда пришёл? Они опять ведут войну, точно как нами запланировано. Они как миллионы белых мышей, смотри, как они мечутся!

— Может быть. Пока всё развивается с точностью до дня. Но так должно продолжаться до часа Х, — он посмотрел на календарь. — А время бежит. Просто шестьсот лет — всё это уходит из отведённых четырёх тысяч лет.

— Ну и что? — фыркнул Куит. — Психоанализ показал, что их развитие ускоряется. Нам понадобится всего треть запланированного по схеме времени. Это временное ускорение почти не оставляет сомнений в нашем успехе.

— Я рад, что ты сказал «почти».

— У тебя впереди ещё более двухсот лет жизни. Я могу поспорить, что ты доживёшь до нашего триумфа. Живи, чтобы увидеть это.

— Может быть, — Ронсед скептически покачал головой. — А может и нет.

Дверь открылась, и вошёл Харна, на ходу спрашивая Куита:

— Ты слышал новость?

— Да, Ронсед мне уже сказал.

Харна присел на угол стола и пристально посмотрел на Ронседа.

— Ну, а ты что думаешь, Ворчун?

— Всё идёт хорошо — пока.

— Пока?! — воскликнул Харна. Он переключил своё внимание на Куита.

— Он опять, да?

Ронсед с досадой сказал:

— Со мной всё в порядке. Мои гланды здоровы, как твои. Мой желудок так же хорошо работает, как твой. А моё воображение лучше.

— Вообрази для меня пару вещей, — умильно попросил Харна.

— Мы развили науку настолько хорошо, что сами были потрясены до такой степени, что забыли, что это наше собственное детище, — Ронсед возвёл глаза к небу.

— Мы — маги-телепаты, — продолжал Ронсед, — мы далеко, далеко впереди этих двуногих, на которых мы влияем. Мы можем усилить, спроектировать и воспринять нервные сигналы, общие для нас и для двуногих. Мы даже можем послать телепатические передачи, которые принесут назад их импульсы. Всё это значит, что мы можем читать их мысли и влиять на них через огромные расстояния. Мы можем постичь их мир и их стиль жизни настолько, насколько эти вещи могут быть восприняты чужеродным разумом. В определённых пределах мы можем влиять на них тем образом, который наиболее подходит для наших целей. Но этого не достаточно. В соей основе их мозг отличается от нашего, и эта разница опасна, потому что неизвестна.

— Но… — начал Харна.

— Я ещё не закончил. Вы помните тот доклад на конференции? Он доказывает, что двуногие используют нетелепатический метод общения, который нам непонятен даже сейчас. Это доказывает, что если два двуногих ведут беседу, то совсем не обязательно, что они передают ответ мысленно, в логической последовательности. Далее, один из них, или оба могут быть связаны чем-то другим, что не передаётся мысленно, чем-то фальшивым, направленным скорее на то, чтобы скрыть, а не обнаружить ход своих мыслей. Что это такое, мы не знаем. Как много другого мы ещё не знаем?

— Мы знаем, как они реагируют на наши сигналы, — отчётливо произнёс Куит.

— Мы знаем, как они реагируют в массе, — возразил Ронсед. — Но представьте, что несколько умнейших из них задумались над той же проблемой. Как мы можем их найти? Как отвлечь их от этих мыслей? Мы не можем по выбору подобраться к нескольким умам через этот телепатический гул всей планеты. Даже если нам удастся найти несколько человек, это будет чистой случайностью.

— Я не слышу твоего мнения, — запротестовал Харна. — Мы знаем, что они обнаружили наши пульсы около двадцати лет назад и легкомысленно отнесли их к природному явлению. Это хорошо, разве нет?

— Это вполне хорошо до того, пока какой-нибудь любопытный индивид не свяжет лучевую активность со всеобщей истерией, докажет их родство и, в конце концов, найдёт в космосе источник этих лучей — здесь! Откуда мы можем знать, что кто-то не делает этого уже сейчас?

— Догадки, — ухмыльнулся Харна. — Сможет ли Красное Солнце защитить тебя, если Повелитель услышит твои слова!

— Что вы можете на это возразить?

— А вот что, — Харна откинулся назад. — Мы знаем, что в том, другом мире предостаточно кониума. Что эти двуногие способны построить космические корабли на кониум-энергии и, в конце концов, они их построят, даже без каких-либо подсказок с нашей стороны. Но если их развитие будет ускорено нами, они могут покорить космос и появиться здесь в нужное нам время, чтобы спасти наши шкуры. Мы знаем, что можем заставить их построить то, что мы не можем произвести, привезти нам то, чего у нас нет. Мы можем использовать их, управляя ими издалека и таким образом покорить космос! И наконец, мы знаем, что если возможно влиять на них на таком расстоянии, то мы можем сделать их своими рабами, когда появимся на их планете. О чём же большем можно мечтать?

— Никогда в жизни я не желал с такой силой, чтобы вы оказались правы, а я бы ошибался, — Ронсед поднялся и пошёл к двери. — Но я никогда ничего не принимал на веру, имея дело с незнакомыми вещами.

Он медленно покачал головой и вышел.

— Много ума, мало веры, — прокомментировал Харна. — Очень печально!

— Когда мы отправимся в наш новый дом, ты полагаешь, что Ронсед будет среди избранных? — спросил Куит.

— Нет, — Харна тупо уставился в стену. — Мы — завоеватели, и у нас не будет места для такого сомневающегося.

Время шло, отчёты контролёров заполнялись всё новыми вереницами гала-дней.

— Война растёт и растёт.

— Импульсы неистовства привели их в ярость.

— Война вылилась в мировую конфронтацию.

— Необходимость выжить дала их науке огромный скачок.

В двенадцатый день Двойных Лун и день рождения Фернита пришло великое известие: «Они используют ракетное оружие».

Повелитель объявил всеобщий праздник. Радостно неся свои знамёна, толпы народа маршировали по улицам. Они наполнили мысленное пространство таким количеством поздравлений, что контролёры потеряли связь с другой планетой. Позже, гораздо позже, Повелитель сам зачитал сообщение: «Они используют кониум! В ознаменование этого события я объявляю свободный день!»

Толпы стали ещё в два раза больше, и контролёры полностью потеряли контакт с планетами. Телепатический рёв был настолько сильным, что часть его просочилась через экран проекторной комнаты, где Куит развлекался с бутылкой. Эта бутылка, наполненная светло-зелёной жидкостью, была наполовину пуста, когда пришёл Ронсед. Куит рыгнул, посмотрел на него остекленевшими глазами и придвинул к нему бутылку.

— Пей, — предложил он. — Это может помочь тебе противостоять насмешкам всяких глупцов.

— Мы ещё посмотрим, кто будет смеяться последним, — Ронсед отодвинул бутылку. — Сейчас они уже располагают кониумом и ракетами. Сложи две эти вещи вместе, и ты получишь результат, который ты хочешь, результат стольких веков конспирации — но получишь ли?

— Почему бы и нет?

— Потому что некоторые из них могут иметь тайный знания и тайные мысли.

— Ничего подобного, — заключил твёрдо Куит.

— Или если даже таких мыслей пока нет, они могут появиться прежде, чем они будут здесь.

— Может, ты уйдёшь, — предложил Куит. — Уходи, ты убиваешь меня своими душевными переживаниями.

Он громко стукнул бутылкой по столу.

— Тогда дай мне поговорить с Повелителем.

— Что?! — Куит даже уронил бутылку.

— Я прошу об аудиенции у Повелителя.

— Ты пьян! — подняв бутылку, Куит опорожнил её до конца, дважды рыгнул и уставился на Ронседа. — Пьян до скотского состояния.

Помолчав немного, он добавил:

— О чём ты с ним хочешь говорить?

— О плане спасения. Я думаю, он должен быть изменён, пока не поздно.

— А, так ты вот чего хочешь? После многих поколений кропотливого психологического планирования приходит Ронсед и предлагает всё изменить. Во имя Красного Солнца, это питьё, должно быть, действительно сильное — оно заставляет меня доверять твоим сумасшедшим идеям.

— Ты меня прекрасно понимаешь. Я думаю, что план ошибочен. Я хочу сказать об этом Повелителю, объяснить, почему и предложить его изменить.

— В каком ключе? — засомневался вдруг Куит.

— Мне кажется, мы должны использовать наши телепатические способности, чтобы открыто связаться с этими двуногими, объяснить им наши сложности и попросить о помощи.

— И ты думаешь, они её нам предоставят? — холодно спросил Куит.

— Я не знаю, — продолжал Ронсед. — Но я чувствую, что у нас будет больше шансов, если мы встретим их доброжелательно.

— Глупости! Глупости и ерунда! Мы завоюем их абсолютно и полностью нашей собственной мудростью. Они очутятся в тисках обстоятельств, которые они не смогут преодолеть, ибо наш гений для них совершенно чужероден. Прежде, чем они это поймут, мы захватим их с помощью их собственного невежества.

— Мой дорогой Куит, — возразил Ронсед, — может так случиться, что они воспринимают эту нашу мудрость именно как нечто чужеродное.

— Я ничего такого не предвижу. Для меня всё ясно, — хвастливо сказал Куит. — Включая и то, что ты, несчастный зануда, со своими «как», «почему» и «может быть», ты — угроза для всеобщей морали настолько, что узнай Повелитель хотя бы половину всего этого, он бы упёк тебя куда-нибудь подальше.

Куит презрительно изучал собеседника.

— Твоя просьба об аудиенции у Повелителя официально отклонена.

— Ты не позволишь мне его увидеть?

— Конечно нет! Я буду заслуживать наказания, если позволю засорять его мозг подобными идеями.

— Могут ли звёзды подтвердить, что эти двуногие окажутся такими тугодумами, как ты это предполагаешь? — воскликнул Ронсед. Он медленно направился к двери и, уже отрыв её, добавил:

— Если придёт успех, Куит, твоя незаурядность будет признана и Повелитель вознесёт тебя так, как никого до этого. Но если ты провалишься, то никогда не узнаешь, как сильно ты упал. Ты будешь мёртв, — и он захлопнул за собой дверь.

Куит пнул бутылку через всю комнату и с гневом уставился на дверь. Этот Ронсед с его постоянным нытьём! Некоторое время он с раздражением смотрел на дверь, потом, наконец, одел нейрофон и долго настраивал антенну, пока гудок не подтвердил, что отдел Записи на связи.

— Проследите, чтобы имя Вычислителя Ронседа было занесено в списки недопущенных к переселению.

В ответ от Харна пришла мысленная волна:

— С превеликим удовольствием. Он тебя опять доставал?

— Да, испортил мне весь тихий час с бутылкой.

— Ну, это уже слишком, — подтвердил Харна. — Я вообще удивляюсь, как ты его так долго терпел. Жаль, что ты не можешь отправить его в Восточную Пустыню, где он мог бы лелеять свои идиотские опасения в одиночестве.

— А это идея, — поразмыслив над этим, Куит продолжал: — Я подам жалобу Повелителю. Он предпримет необходимые меры. Мы будем, наконец, избавлены от этого пророка отчаяния к завтрашнему вечеру.

— С тебя бутылка за совет, — быстро сориентировался Харна. — Мы разопьём её с тобой после того, как Ронсед покинет нас.

Прежде, чем отключиться, он сымитировал мысленный смешок.

Когда старый Повелитель скончался и подвергся церемониальному сожжению, Фернит на долгих двенадцать лет взошёл на Трон Власти, в то время, как двуногие уже достигли спутников своей планеты. Контролёры, с нетерпением прослушивающие эфир, ждали этого события долгие месяцы, но ни одному слуху о том, что приближалось, не было разрешено проникнуть в общество. Когда, наконец, предположения подтвердились, Куит решил лично сообщить эту новость Ферниту. Важно войдя в его кабинет, он поклонился с минимальным почтением, что соответствовало его высокому положению.

— Ваше Высочество, — объявил он. — Двуногие вышли в открытый космос!

— А! — Фернит с силой сжал ручки трона. Красноватые отблески появились в его глазах. — Они приземлились на свой спутник?

— Да, на десяти кораблях. Стартовали двенадцать. Отказали только два. Остальные теперь на их луне.

— Это здорово, просто здорово, — он удовлетворённо пошевелил щупальцами. — Пусть все знают, что я объявляю три свободных дня.

— Будет объявлено, — пообещал Куит.

— А что сейчас говорят прогнозисты?

Куит нахмурился:

— Ваше Высочество, они утверждают, что настал тот самый момент, когда Вам надлежит собрать совет для обдумывания нашей дальнейшей стратегии. Кроме того, есть одно затруднение, по поводу которого мнения наших лучших психологов разделились.

— Затруднение? — Фернит смерил его тяжёлым взглядом. — Какие ещё могут быть затруднения?

— Дело в следующем: эти двуногие поддаются нам, только пока наши внушения не вступают в явное противоречие с фактами. Это их приземление на луну выявило один нежелательный для нас факт, который может отложить на долгое время их попытки добраться сюда.

— И этот факт?..

— То, что Утренняя Звезда — планета Саркен — к ним ближе. Мы находимся почти вдвое дальше. Для них будет логичнее попытаться достичь Саркена, — Куит сделал недовольный жест. — Если они долетят до Саркена, они могут осесть там на тысячу лет, обживаясь и исследуя его, прежде чем решат прилететь сюда. Тем не менее, у нас есть средства заставить их забыть о Саркене в нашу пользу.

— Но Саркен необитаем и не приспособлен к жизни, — возразил Фернит. — То мы никогда не сможем уловить ни одной их мысли из-за плотных слоёв атмосферы.

— Возможно, его атмосфера имеет свойства отражать мысли, — предположил Куит. — Или, может быть, что жизненные формы на нём обмениваются мыслями на частотах, далеко выходящих за пределы диапазона наших приёмников. Но проблема даже не в том. Проблема, Ваше Высочество, в том, как нам убедить двуногих появиться здесь прежде, чем будет слишком поздно — а это будет сложно, потому что не логично.

— Тогда я созову совет, — решил Фернит. — Выход должен быть найден как-нибудь, неважно как. Это вопрос жизни и смерти, так же как и для двуногих.

Он вздохнул и продолжил:

— Жизнь и смерть этих двуногих также.

— Да, Ваше Высочество, — согласился Куит, услужливо рассмеявшись.

Совет заседал целую ночь. Они согласились, что ситуация близка к безвыходной. Так продолжалось до самого утра, пока Алрат, наиболее уважаемый эксперт по психологии двуногих, не сказал последнего слова.

— Это не выход, если мы навяжем им ещё одну мировую войну, — сказал он. — Двуногие только воссоединились после прошедшего кризиса и им необходим этот союз, чтобы вплотную заняться космосом. А если, как предлагает Веркин, мы привьём им новую идеологию, они снова разделятся и будут попусту терять энергию. Время для стимулирования войной теперь прошло.

— Тогда у нас остаётся это проклятое предложение Ронседа, — вставил Куит. — Привезти их сюда, открыто обнаружив своё присутствие.

— Совсем нет, — возразил Алрат. — Красное Солнце запретил кому-либо из нас слушать Ронседа. Если кто-то предпочитает партнёрство владычеству — он сумасшедший!

Он пристально оглядел присутствующих.

— У этих двуногих сильно развито любопытство и огромное самомнение. Мы это знаем, мы пользовались этими факторами веками. Так дайте нам и дальше ими пользоваться.

— Продолжай, — приказал Фернит.

— Оцените ситуацию: разве они достигли луну на одном единственном корабле? Нет! Они послали двенадцать, и десять из них добралось до цели. На следующий год они пошлют пятьдесят, а через год у них будет уже сто кораблей. Их амбиции соизмеримы только с их энергией.

— Итак? — нетерпеливо спросил Фернит.

— Я думаю, будет не так трудно убедить их в мысли достичь сразу двух планет, Саркена и нашей. Это предложение будет для них подходящим, потому что оно не противоречит близости Саркена, и в то же время взывает к их честолюбию — двойной триумф куда лучше, чем один.

— Но, насколько нам известно, это вдвое сократит их силы, — возразил кто-то.

Алрат гневно посмотрел на него.

— Какое это имеет для нас значение, если на Саркене приземляются 50 кораблей, лишь бы один прилетел сюда. Одного достаточно — одного корабля, способного увезти одного хорошо подготовленного телепата. После этого все их ракеты примчатся сюда.

Гул слышался за столом совещаний, пока Фернит не прекратил его фразой:

— Все согласны с планом Алрата?

— Это лучше всего, — ответили все.

— Тогда это — мой приказ, — Фернит обратился к Куиту: — Прикажи радистам передать мысль о двойном перелёте тайно, без остановки.

«Нам придётся остановиться, когда мы достигнем противоположной стороны солнца», — мысленно прикинул тот, неосторожно забыв, что может быть «услышан». Поймав его мысль, Фернит покраснел и взревел:

— Идиот, ты думаешь я этого не знаю?! Даже будучи грудным ребёнком я знал, как расстояния между планетами влияют на наши возможности. Почему даже эти тупые двуногие могут понять?.. — он остановился, соображая, куда завёл его гнев. За столом воцарилась тишина. Жуткая, мёртвая тишина.

Ронсед отбыл уже половину своей двадцатисемилетней ссылки в Восточной Пустыне. Проклятое красное солнце висело в небе, и слабый ветерок пересыпал сухой красный песок. Сидя у окна, он рассеянно смотрел на до смерти надоевший ему пейзаж.

В то утро планетарная нейростанция объявила ограничения на воду, первый признак приближающегося конца. Теперь на одного человека приходилась строго отведённая порция воды в сутки. На той планете двуногих много воды, там её больше, чем земли. Этот факт был известен прежде, чем появился телескоп, способный подтвердить это. Они получили информацию из мыслей двуногих. Телеприборы дают возможность наблюдать безжизненные миры или те, мысли которых нельзя уловить, таких как Саркен, например. Они практически ничего не знали о Саркене или других подобных планетах, пока они не извлекли мысль о создании телескопов и спектроскопов из мозга двуногих. К сожалению, двуногие чересчур умны в своём роде, чуждом роде — слишком умны, чтобы чувствовать себя здесь спокойно.

Поудобнее устроившись в кресле. Ронсед взялся за нейрофон и стал ждать вечернего сообщения. Он уже давно не видел ни одного живого существа, передачи новостей из города были его единственной возможностью услышать чьё-то постороннее мнение. Это было последним ударом тех, кто закрыл ему путь к переселению. Он всё сильнее уставал от одиночества, и в конце концов решил, что смерть — куда меньшая утрата.

«Если бы у Фернита и Куита хватило ума связаться с двуногими, вместо того, чтобы влиять на них исподтишка, если бы они предпочли сотрудничество владычеству, ещё могла бы быть какая-нибудь надежда. Но теперь…»

Он мрачно ухмыльнулся, нейрофон щёлкнул и начал передавать: «Шесть дней назад восемь космических кораблей стартовали к Саркену, и один — к нашей планете. Ни один из них нам ещё не виден, но мы получили эти сведения из умов двуногих, которые наблюдают за полётом из своих более мощных телескопов. Корабль, направляющийся к нам, уже недалеко и приземлится здесь очень скоро. Мы держим нейростанцию в полной готовности!»

Ронсед покрылся испариной. Телепатическая волна отдавалась в глубине его мозга, пока он ждал продолжения. Он посмотрел на свои передние щупальца, как будто видел их впервые. Их присоски увлажнились, по ним пробежала дрожь.

После длительного молчания передача возобновилась: «Теперь мы можем наблюдать, как приближающийся корабль пересекает орбиту ближайшей к нам луны. Любопытно, что мы не можем прочитать мысли пилота, несмотря на то, что его возбуждение должно было бы передаваться достаточно явственно. Это скорее всего потому, что корабль, нагруженный кониумом, может иметь защитный эффект.»

«А может быть потому, что там нет никакого пилота», — добавил про себя Ронсед, — «никого, кроме робота». Он попытался остановить дрожь, но не смог.

Опустилась ночь, а он всё ещё сидел там в полной темноте, когда нейростанция снова обратилась к притихшей в ожидании планете: «Мы ведём нашу передачу из подвижной станции. Корабль двуногих вот-вот приземлится к северу от города Калтрака. Вот он блестит на солнце. Те, у кого есть селектрофоны, могут подключиться и увидеть эту картину моими глазами.»

Ронсед нажал кнопку, закрыл глаза и увидел далёкую картину. Это была радужная, похожая на мираж картинка. Огромный светящийся цилиндр нёсся над песками прямо на наблюдателя. Приземляясь, он вспахал громадную полосу земли, и пыль медленно оседала вслед за ним. Показались два телепата, они бежали к кораблю, готовые взять под контроль его экипаж. Ронсед различал нашивки на униформе ближайшего к нему телепата, было заметно, как тот сутулился. Когда картинка приблизилась, Ронсед смог разглядеть полосы космической пыли на корпусе ракеты и ряд объективов видеокамер и надпись из трёх слов. Он постарался прочитать замысловатые, необычные буквы надписи. Там было написано: «ПОДАРОК ОТ ДЖО».

Ронсед вскочил, открыл глаза и перестал видеть сцену, происходящую на другой стороне планеты. Какое-то мгновение он смотрел в темноту за окном, а через секунду весь горизонт залило ослепительным белым светом. Он потянулся щупальцами к глазам, чтобы закрыть их. Но это ему не удалось.

И щупальца, и глаза, и комната, в которой он находился, и вся земля вокруг, по существу, вся планета Марс превратилась в огромное, бурлящее скопление взбесившихся атомов, всего за каких-нибудь две с небольшим секунды.

Двуногие разрешили проблем.

По своему.

Перевод: Б. Клюева

Без прикрытия

Ригелианский корабль прибыл тихой сапой, укрываясь в глубине ночи. Выбрав особенно густой участок леса, он выжег под собой кольцо деревьев, сел в пепел и выбросил мощную струю жидкости, уничтожив пламя, пробивающееся сквозь подлесок по сторонам.

Тонкие нити дыма поднимались из умирающего пламени. Теперь, замаскированный со всех сторон, и главное — сверху, корабль припал к земле среди высоких крон, остывая трубами, поскрипывая и попискивая металлическими частями. В воздухе сильно пахло дровяным перегаром, сосновой хвоей, едким огнетушителем и перегревшимся металлом.

На судне тем временем проходило совещание инопланетян. У них была разделённая пара глаз. В остальном они представляли собой бесформенную, почти текучую слякоть самого что ни на есть злобного и агрессивного нрава. Трое в штурманской рубке, склонившись над фотографиями планеты, энергично жестикулировали чем-то подвижным: всякими усиками, ложноножками, какими-то чудовищными руками-обрубками, с единственным пальцем — словом, всем, чем приходило в голову.

В данный момент все трое ёрзали на широких и плоских ластах, были шарообразны и с ног до головы покрыты великолепным мягким пухом, напоминающим зелёный бархат. Это однообразие в одежде было продиктовано скорее учтивостью, нежели желанием: во время совещаний было принято подражать форме и наружному покрову старшего по званию.

Двое были шарообразны и пушисты только потому, что капитан Ид-Ван принял эти формы. Временами капитан проверял исполнительность подчинённых: он выдерживал многозначительную паузу, обретая какую-нибудь форму повышенной сложности, например, ретикулярного крохобоя, и затем смотрел на то, как подчинённые торопливо воспроизводят тот же образ.

Ид-Ван говорил:

— Мы засняли этот мир издалека с его освещённой стороны, и ни один звездолёт не засёк нашего присутствия. Похоже на то, что у них нет звездолётов. — Выразительно фыркнув, он продолжал: — Такого масштаба увеличения снимков нам вполне хватит. Этот сектор нас вполне устроит — на первых порах.

— Похоже, здесь ещё полно морей, — заметил старший навигатор Би-Нак, вглядываясь в снимок. — Слишком много морей. Больше половины.

— Ты опять пытаешься приуменьшить мои завоевания? — взъерепенился капитан, выгоняя из тела негодующе дрожащий хвостик.

— Что вы, капитан, — поспешил заверить его Би-Нак, старательно воспроизводя такой же хвостик. — Я просто хотел отметить…

— Слишком много отмечаешь, — оборвал его Ид-Ван. Он повернулся к третьему члену экипажа. — А, По-Дук? Разве не так?

Пилот По-Дук предусмотрительно спасовал:

— Бывает и так — а бывает и эдак.

— Глубоко замечено, — бросил Ид-Ван, питавший нескрываемое презрение к нейтралам. — Один отмечает, в то время как другой без устали бьёт источником мудрости. Вот было бы интересно, если бы ты сам когда-нибудь отметил, предоставив Би-Наку быть оракулом. Я бы перенёс. Всё-таки разнообразие.

— Так точно, капитан, — подтвердил Би-Нак.

— Пор-р-рядок! — Раздосадованный Ид-Ван вновь обратился к снимкам. — Вон как много городов. А значит — разумной жизни. С другой стороны, нам не попалось ни одного звездолёта и, насколько известно, они не обосновались даже на собственном спутнике. Стало быть, это разум не особо высокого пошиба. — Капитан, покряхтывая, вырастил пару ложных рук, чтобысложить их, потирая, перед грудью. — Другими словами — самое время сбора наилучших рабов.

— Вы уже говорили это на последней планете, — напомнил Би-Нак, чьей стойкой чертой характера было отсутствие такта.

Ид-Ван гневно взметнул свой хвостик и возопил:

— Это было — относительно прежде посещённых миров! До сих пор те были — лучшие. А эти типы — ещё лучше!

— Мы же их даже не видели…

— Увидим. С местным населением проблем не будет. — Капитан успокоился и стал размышлять вслух. — У нас вообще никогда проблем не бывало, и сомневаюсь, что есть что-либо, способное их вызвать. Мы одурачили уже с полсотни преуспевающих жизнеформ, причём все они были совершенно разными и чуждыми нашей родной системе. Поэтому уверенно не предвижу трудностей с очередной. Временами мне вообще думается, что мы уникальны в мироздании. Во всех прочих мирах население зафиксировано в закоснелых, неизменяемых формах. Это — яркое свидетельство того, что мы — единственные, кто не является рабами отверделости, ригидности, косности.

— Фиксированные формы имеют свои преимущества, — снова встрял Би-Нак, прямо какой-то лакомка до наказаний. — Когда моя мать впервые встретила моего отца в поле спаривания, она было решила, что он — долгорогий нодус и…

— Вот ты опять, — повысил голос Ид-Ван, — начинаешь подвергать критике самоочевидное!

— Я просто имел в виду, что моя мать…

— Медаль твоей матери, — перебил его Ид-Ван. Он вновь занялся снимками, намечая район в северной части грандиозного массива земли. — Мы расположены здесь, в стороне от наезженных дорог, и в то же время на вполне преодолимой дистанции полёта сразу от четырёх среднего размера городов. Большие же города, таящие реальную угрозу, на порядочном удалении. Ближайшие поселения дадут скудный материал для исследований. Провинциальные города среднего размера — как раз то, что нам нужно, и, как я уже сказал, — их целых четыре в пределах досягаемости.

— В каком порядке приступим? — заинтересовался По-Дук, чтобы продемонстрировать неравнодушие к происходящему.

— Тактика обычная — по два разведчика на каждый. Сутки на растворение в массе местных жителей — и они поведают о себе всё необходимое, не узнав от нас в то же время ничего. А уже потом…

— Демонстрация мощи? — вмешался По-Дук, страстной натуре которого не терпелось отыграться.

— Совершенно определённым образом. — Ид-Ван простёр нечто вроде усика толщиной с волос, отмечая один из четвёрки близлежащих городов. — Вот хотя бы это место — ничем не хуже других. Мы начисто соскребём его с поверхности планеты, затем отсидимся в космосе и посмотрим, что они будут делать. Массированный удар — самый эффективный путь для выяснения уровня организованности системы.

— Если последние семь планет хоть чем-то похожи на этот мир, — подал голос По-Дук, — мы не увидим здесь особой организации. Они станут паниковать или молиться — или то и другое разом.

— Вроде того, как мы в году Великого Пятна, — заговорил Би-Нак. Голос его затухал по мере того, как он распознавал неприятный блеск в глазах Ид-Вана.

Капитан повернулся к По-Дуку:

— Вызовите начальника разведки, и пускай поторопится. Мне нужны действия. — Он уставился тяжёлым взглядом на Би-Нака и добавил: — Действия — а не бесплодные разговоры.


Толстяк по имени Оли Кампенфельдт неторопливо брёл сквозь тьму к бревенчатой хижине, откуда доносились гитарный перезвон и гомон голосов. Он хмурился, приближаясь, и то и дело отирал лоб.

По соседству там и сям виднелись и другие хижины, в нескольких светились окна, но большинство уже утонуло во тьме. Жёлтая луна повисла над частоколом, окружавшим посёлок, расстилая тени от хижин по аккуратно скошенным лужайкам и газонам.

Кампенфельдт сунулся в шумную хижину и взвыл с надрывом. Бренчание гитары оборвалось. Беседа осеклась. Тут же погас свет. Толстяк появился на пороге в сопровождении небольшой группы мужчин, по большей части тут же растворившихся во тьме.

Двое остались с ним, когда он направился к строению возле единственных ворот в мощном частоколе. Один из них мягко увещевал:

— Ну, хорошо. Людям надо спать. Так откуда ж мы знали, сколько время? Почему не повесить там какие-нибудь часы?

— Последние спёрли. Обошлись мне, между прочим, в полсотни… Ша! — воскликнул старый ворчун Кампенфельдт. — Время — ни при чём. Какое мне дело? Поменьше шума — и на боковую. Мы не держим часов, потому как на хазе полно воров. Меня на нары не тянет.

Сопровождающий Кампенфельдта по другую сторону вскинул голову с внезапным интересом.

— Вот не думал, что ты, оказывается, был в тюряге.

— После десятка лет на ночной вахте за длинным баксом где только не побываешь, — бросил первый. — Даже в дурке, а то и на кладбище. — Тут он приостановился, вытягивая шею и вглядываясь в северном направлении.

— Что это?

— Что — что? — переспросил Кампенфельдт, хмуря брови и тяжело сопя.

— Какое-то кольцо света — яркое такое и красное. Сплыло вниз — куда-то в лес.

— Метеор, — предположил Кампенфельдт, слегка заинтересованный.

— Почудилось, — сказал третий, который ничего не увидел.

— Слишком медленно для метеора, — заявил наблюдатель, не отрывая взгляда от темноты. — Он сплыл вниз, я же сказал — сплыл. А метеоры не сплывают. Метеоры слетают, свистят или грохают. К тому же что-то не приходилось мне слышать о метеоре, похожем на красный бублик. Это, скорее, похоже на горящий самолёт. Может, это и в самом деле горящий самолёт?

— Узнаем… Через часок-другой… — пообещал Кампенфельдт, вконец раздосадованный при мысли о беспокойствах ночного дежурства.

— Как это мы узнаем?

— Лесной пожар раскатится миль на десять. Такого сухостоя ещё не бывало — чистый порох. — Он косолапо взмахнул пухлой ладонью. — Ни огня там, ни самолёта.

— Ну а что ж там ещё может быть?

Усталым голосом Кампенфельдт сообщил:

— Знать не знаю, и дела мне нет. Мне утром ещё встать надо.

Он поволокся в свою хижину, широко зевая. Остальные некоторое время постояли у порога, глядя в северном направлении. Ничего из ряда вон выходящего им увидеть так и не удалось.

— Почудилось, — снова повторил один.

— Нет, я что-то странное увидал. Ума не приложу, что могло быть там, в этой дровяной свалке, но что-то я видел, а глаз у меня — алмаз. — Наконец, пожав плечами, он вышел из наблюдательного ступора. — Ладно, леший с ним, что бы там ни стряслось — надо спать.

И они пошли спать.


Капитан Ид-Ван отдавал распоряжения начальнику разведгруппы:

— Воплотитесь в местные жизнеформы, в какие сподручнее, принимая во внимание размеры. Нам надо их проверить.

— Слушаюсь, капитан.

— Собирайте непосредственно по соседству. К югу расположен лагерь, где наверняка обнаружатся высшие формы жизни. Держитесь от них подальше. Лагерем займёмся после того, как будут освоены более примитивные формы.

— Понимаю, капитан.

— Ничего вы не понимаете! — ощетинился Ид-Ван. — Иначе вы давно бы заметили, что я отрастил подвижные пальцы на ногах.

— Прошу прощения, капитан, — проговорил начальник разведгруппы, торопливо восполняя недостающие формы.

— Прощено, но впредь будьте осмотрительнее. Во главе группы направите радиста, дальнейшие инструкции станете получать через него. — Офицеру-связисту, отрастившему нижние пальцы с похвальным проворством, он сказал: — Что имеете доложить?

— То же, что было замечено ещё до посадки, — они перегоняют воздух.

— Что? — Ид-Ван удивлённо вытянул ухо, которого у него ещё за секунду до этого не было. Ухо напоминало сильно деформированную резиновую грелку. — Почему меня своевременно не проинформировали?

— Виноват, забыл, — начал было Би-Нак, но тут же осёкся и выложился в подражании, напрягаясь, прежде чем Ид Ван успел увидеть его без уха-грелки.

— Они перегоняют воздух внутри тела, — повторил офицер-связист, корректно и образцово повторивший одноухость начальника. — Мы собрали все воспроизводимые ими шумы — от верхнего до нижнего порога. Похоже, здесь сосуществуют не менее десяти различных речевых паттернов.

— Отсутствие единого языка… — задумчиво пробормотал Би-Нак. — Это усложняет дело.

— Это облегчает дело, — круто возразил Ид-Ван. — Разведчики смогут замаскироваться под иностранцев и таким образом избежать языковых проблем. Едва ли сам Великий и Зелёный смог бы устроить лучше.

— Есть также и другие источники импульсов, — продолжал докладывать связист. — Подозреваем передачи пиктограмм изобразительного содержания.

— Подозреваете? Вы что — не знаете наверняка?

— Наши приёмники не расшифровывают этих волн, капитан.

— Отчего же?

Как можно более спокойным и умиротворяющим тоном офицер сообщил:

— Их методы не соответствуют нашим. Различие чисто техническое. Детальное разъяснение займёт неделю. Вкратце, наши приёмники не способны принимать их видеопередачи. Частично, методом проб и ошибок, мы можем овладеть этой системой. Но для этого потребуется время.

— Но вы, по крайней мере, получили доступ к их речи?

— Да, она относительно несложная.

— Что ж, и этого хватит. Надо же, они добрались до радиосвязи. Ладно, значит, общаясь звуками, они вряд ли способны к телепатии. Ради такой поживы стоило пролететь космос вдоль и поперёк. — Капитан корабля проследовал мимо офицера-связиста и встал у люка, вглядываясь в окутанный тьмою лес: что там поделывают разведчики?

Его странное ригелианское зрение позволяло определить добычу с первого взгляда — даже жизнь, вспыхнувшую в кромешной тьме подобно крошечному язычку пламени. Вот огонёк вспыхнул в кроне ближайшего дерева. Вот он кувыркнулся вниз, парализованный стрелкой из ружья разведчика. Пламя затрепетало, приземлясь, но не угасая. Охотник поднял его и вынес к свету. Это оказалось крохотное животное с острыми ушками, густой рыжей шерстью и длинным пушистым хвостом.

Вскоре восемь разведчиков вступили в борьбу с каким-то мешком — здоровенным, покрытым шерстью и весьма агрессивного нрава. Он оказался косолап, когтист и бесхвост. Пах он точно кровь молобатера, смешанная с застарелым сыром. Ещё с полудюжины иных форм вступили в борьбу за существование, причём у двух из них обнаружились крылья. Все были парализованы стрелами, и закрыв глаза, утратили способность к передвижению. Все были взяты на обследование.

Один из экспертов явился к Ид-Вану в самый разгар лабораторной работы. Он весь был покрыт алыми пятнами и пах чем-то едким.

— Безвредны. Все без исключения.

— Льйах! — торжествующе воскликнул Ид-Ван. — Что у низших, то и у высших.

— Не обязательно, но весьма вероятно, — извернулся специалист.

— Посмотрим. Овладей за время эволюции хоть одно из этих существ талантом мимикрии и сверхбыстрого изменения формы, я бы пересмотрел и усовершенствовал свой план. Но поскольку дела обстоят именно так, как они обстоят, можно приступать к делу.

— Судя по этим простейшим, особых хлопот с пенками здешней цивилизации не будет.

— Так я и думал, — кивнул Ид-Ван. — Теперь нам надо заполучить экземплярчик местной высшей формы.

— Два — как минимум. Пара даст возможность выяснить параметры вариаций. Если же предоставить разведчикам имитацию на собственное усмотрение, они могут выдать себя.

— Ладно, возьмём пару, — кивнул Ид-Ван. — Вызовите ко мне командира разведгруппы.


Как только шеф разведчиков предстал перед ним, Ид-Ван заявил:

— Все отловленные вами образцы были ригидных форм.

— Превосходно! — вырвалось у офицера.

— Пфах! — пробормотал Би-Нак.

Ид-Ван метнул взгляд по сторонам.

— Кто сделал это замечание?

— Пфах, капитан, — подтвердил Би-Нак, мысленно проклиная чувствительность резинового уха. Как можно деликатнее, он добавил: — Я предавался размышлениям по поводу парадокса этой подавляющей ригидности, и «пфах» вырвался сам собой.

— Был бы я телепатом, — процедил Ид-Ван с тяжёлым вздохом, — я бы давно вывел тебя на чистую воду.

— А может, мы недалеки от этого, — предположил Би-Нак, пытаясь развеять атмосферу. — До сих пор мы не сталкивались ещё ни с одним видом, наделённым телепатическими способностями. На этой планете существует много высших форм, свято преданных ригидности, откуда же взяться превосходству? Хотя, возможно, они и в самом деле телепаты.

— Нет, вы слышите, что он говорит… — расстроенно обратился Ид-Ван к начальнику разведки. — И вот так всякий раз он подбрасывает нам новые трудности. По-моему, он их просто изобретает. Да… повезло мне с навигатором!

— Всё, что могло быть лучше, могло быть и хуже, — вставил По-Дук, уже совершенно ни к месту.

— Вот ещё один мастер молоть языком. — Пуховой покров капитана при этих словах поменял цвет с зелёного на голубой.

Все тут же стали голубыми, и только По-Дук, замешкавшись, оказался крайним. Ид-Ван смотрел на него, быстро трансформируясь в ретикулярного молобатера. Всех троих это так и придавило к полу. Ид-Ван заметно выделялся среди молобатеров и ехидно наблюдал, как старательно расстилаются они — один ниже другого.

— Вот видите, — бросил он, когда наконец новые формы были обретены, — вовсе не так уж и хороши вы.

— Нет, капитан, мы совсем нехороши, — подтвердил Би-Нак, выделяя характерный смрад молобатера.

Ид-Ван окинул его гневным взором, словно собирался отругать за возникшее зловоние, но решил пропустить запах мимо рецепторов и переключил внимание на начальника разведгруппы.

— Вот посёлок, — указал он на снимки. — Расположен несколько к северу. Как видите, он соединён длинной, извилистой тропой с узкой дорогой, которая уходит аж за горизонт, где соединяется с более широким трактом. Словом, место превосходно изолировано со всех сторон, поэтому наш выбор пал именно на него.

— Выбор? — переспросил главный разведчик.

— Мы точно рассчитали место посадки, — разъяснил Ид-Ван. — Уединённое место для сбора, наименьшая вероятность рассекречивания.

— Ах да! — догадался начальник разведки, чьей сообразительности несколько мешали формы молобатера. — Сбор экземпляров?

— Пары вполне хватит, — подтвердил Ид-Ван. — Любых первых двух, чтобы не поднимать лишнего шуму.

— Разведка не подкачает!

— Иного ответа и не ожидал. Да и вообще, были бы мы здесь, не сопутствуй нам успех?

— Нет, капитан! То есть да, капитан! Словом, вы правы.

— Отлично. Приступайте. Не забудьте взять радиста. Он проверит зону. Если обнаружатся передатчики, следует немедленно вывести их из строя, оставляя картину спонтанных повреждений.

— Нам прямо сейчас начинать? — спросил разведчик. — Или подождать?

— Без промедления, пока ещё не рассвело. Мы наблюдали за тем, как их города обесточиваются к ночи, как стихает поток транспорта и пешеходов. Очевидно, они не придерживаются ночного образа жизни. Активнее всего население этой планеты ведёт себя в светлое время суток. Вам надо успеть вернуться до рассвета.

— Есть, капитан. — Командир разведчиков вышел — по-прежнему исполнительный молобатер, но уже ненадолго.

Би-Нак зевнул и заметил:

— Кстати, я тоже не придерживаюсь ночного образа жизни.

— Ты — на службе, — сурово напомнил ему капитан, — пока я не сочту нужным освободить тебя от неё. Скажу больше — я всё менее склонен снимать тебя со службы, пока остаюсь на этой должности.

— Личный пример лучше всякого наставления, — одобрил По-Дук, торопясь использовать благоприятный момент.

Ид-Ван резко повернулся к нему и рявкнул:

— Молчать!

— Он только хотел отметить, — подал голос Би-Нак, ковыряя в псевдозубах пальцами, которые на деле ими не являлись.


Кампенфельдт слоновьей поступью прокрался к троим, растянувшимся во весь рост на траве. Он отирал лоб на ходу, что, впрочем, было вызвано скорее привычкой, чем настоящей необходимостью. Солнце уже проехало часть своего пути по небосводу и едва начинало припекать. Утренняя прохлада ещё царила в природе. Кампенфельдт не потел и тем не менее утирался.

Один из раскинувшихся на траве томно перекатился на бок, дружелюбно приветствуя его:

— Всё на ногах, старина Оли. Что бы тебе ни плюхнуться, ни попарить сало на солнышке?

— Нет никакой возможности, — Кампенфельдт снова утёрся с расстроенным видом. — Ищу вот Джонсона и Грира. Каждое утро одно и то же — обязательно кто-то опоздает к завтраку.

— Разве они не в своей хижине? — спросил второй, с усилием приподнимаясь и вороша пальцами траву, чтобы выдернуть стебель посочнее.

— Нет. Там я проверил перво-наперво. Должно быть, они отчалили с самого ранья, потому как никому на глаза не попадались. Почему эти ребята не говорят, что уходят и припозднятся? Оставлять для них порции или нет?

— Сделай им разгрузочный день, — посоветовал второй, со стоном укладываясь в траву и заслоняя глаза рукой.

— Обслужи по первому разряду, — присовокупил первый.

— Прямо как исчезли, — пожаловался Кампенфельдт, — и в ворота никто не проходил.

— Наверно, через частокол перелезли, — предположил третий. — Они часто так. На ночную рыбалку… Парочка полоумных. Кто бродит по ночам, рано или поздно получает пулю в лоб. — Он посмотрел на внимательно слушающего Кампенфельдта. Удочки были у них в хижине?

— Как-то не обратил внимания, — признался Кампенфельдт.

— Можешь и не обращать. Они их прихватили с собой, уж это как пить дать. Им так нравится показывать, какие они крутые. Ну и пусть будут крутыми. Это свободная страна.

— Точно, — со вздохом согласился Кампенфельдт, пожимая плечами. — Но могли бы предупредить насчёт завтрака. Теперь их порции пропадут, если я их не съем.

Они посмотрели ему вслед. Он хлопотливо удалялся, то и дело утирая невзмокший лоб. Один из оставшихся в траве изрёк:

— По его фигуре видно, сколько порций пропадает.

— Х-ха! — сказал другой, прикрыл глаза ладонью и попробовал взглянуть на солнце.


Лаборант появился, как и в прошлый раз, весь в красных пятнах и в сопровождении едкого запаха химикалий:

— Они, как и все остальные, — фиксированы в форме.

— Неизменяемые? — уточнил Ид-Ван.

— Да, капитан. Мы разместили их по отдельности и привели в чувство. Потом терминировали — сначала одного, а затем и другого. Первый, как мог, брыкался всеми четырьмя конечностями, шумел, однако сильного сопротивления не оказал. Другой не имел ни малейшего понятия о том, что случилось с его сотоварищем. Он также был терминирован при попытке оказать сопротивление. Диагноз может быть один: они неспособны к телепатии.

— Прекрасно! — воскликнул Ид-Ван с искренним облегчением. — Вы поработали на славу…

— Это ещё не всё, капитан. После всего проделанного, мы подвергли тела детальному обследованию и не смогли отыскать органов распознавания и слежения.

— Ещё лучше, — с энтузиазмом откликнулся Ид-Ван. — Ни термохимических опознавателей, ни сенсорной настройки на индивидуальный код протоплазмы — никаких возможностей для выслеживания и охоты в окружающей среде. Значит, те, что остались в лагере, понятия не имеют, что стряслось с этими двумя.

— Уж этого они никак не могут, — подтвердил собеседник. Он бросил на стол ещё пару предметов. — Кстати, на себе они носят вот такие штуки. Вы, вероятно, захотите взглянуть.

Ид-Ван схватился за загадочные предметы, как только исследователь покинул помещение. Это была пара небольших заплечных котомок из выделанных шкур животных: старательно сработанные, замечательно отполированные и с ладно пригнанными ремешками.

Он вывалил содержимое сумок на стол: пара длинных плоских пенальчиков с белыми патрончиками, набитыми травами. Два металлических приспособления, похожих, но неодинаковых, способных производить искры и даже пламя. Карта со странными, кривыми надписями на одной стороне и цветной картинкой, изображающей город с высокими башнями, на другой. Одно увеличительное стёклышко. Инструменты для письма: один чёрный, другой серебристый. Какой-то совсем уж примитивный хронометр с тройной системой индикации и громким боем. Несколько насекомоподобных объектов с прикреплёнными к ним острыми крючочками. Четыре аккуратно сложенных квадратика ткани неизвестного предназначения.

— Гм! — Он сгрёб всё обратно и перебросил сумки По-Дуку. — Отнесите в мастерскую, пусть там сделают ещё шесть копий с аналогичным содержимым. Они должны быть готовы до наступления следующей ночи.

— Шесть? — переспросил По-Дук. — Но разведчиков — восемь.

— Тупица! Ещё два — у тебя в руках.

— Действительно… — растерянно признался По-Дук, с недоумением теребя мешки в руках, будто они появились из воздуха.

— «Бывает так, а бывает — и эдак», — изрёк Би-Нак, как только По-Дук удалился.

Ид-Ван пропустил реплику мимо ушей, не озаботившись даже выдвинуть из своего организма воронкообразное ухо диковинной формы. — Я должен взглянуть на эти тела. Что-то мне не даёт покоя…

С этими словами он направился в операционные, а Би-Нак последовал за ним.

Пленники оказались вовсе не столь чудовищной наружности, как те, что попадались в соседних мирах. Они мирно лежали друг подле друга, длинные, тощие, коричневокожие, с парными руками и ногами, неопрятной шерстью на головах. Глаза покойных мало чем отличались от глаз ригелианцев. Плоть их была до ужаса твёрдой на ощупь, вызывая настоящее омерзение. Не помогало даже то, что они до краёв были наполнены красным соком.

— Примитивные типы, — произнёс Ид-Ван, небрежно ткнув одного из них передним пальцем ласты. — Просто чудо, что они забрались так высоко по дереву эволюции.

— Пальцы у них удивительно ловкие, — объяснил начальник лаборатории. — К тому же они неплохо развили мозг, он гипертрофирован даже больше, чем я предполагал.

— Мозги им очень скоро пригодятся, — пообещал Ид-Ван. — Мы слишком продвинутые существа, чтобы брать в услужение каких-то идиотов.

— Что есть, то есть, — вмешался Би-Нак, вновь собравшись с духом.

— Хотя временами я удивляюсь, — продолжал Ид-Ван, одарив разгильдяя тяжёлым взглядом и вновь оборачиваясь к сноровистым и исполнительным учёным. — Передайте эти тела разведчикам — пусть попрактикуются в имитации. Я лично отберу восемь имитаторов на ночную вылазку. Это будут лучшие из лучших!

— Есть, капитан.


Солнце на закате казалось осколком сияющего обода, оставленном на далёком холме, когда начальник разведки явился с докладом к Ид-Вану. Прохладная мгла опускалась на землю, но то был не холод. Просто здесь в такое время ночами свежело.

— Были трудности с захватом этих двух утренних экземпляров?

— Никак нет, капитан. Основные хлопоты вызвала доставка, нужно было уложиться до восхода. Однако нам повезло.

— В смысле?

— Эта парочка была уже за границами лагеря, будто бы сам Великий и Зелёный специально приготовил её для нас. С ними были какие-то примитивные аппараты для водной охоты. Всё, что нам оставалось, — это обездвижить и забрать добычу. Они даже пикнуть не успели. Так что лагерь спал спокойным сном.

— А как с каналами связи?

— Радист ничего не обнаружил, — отвечал командир разведчиков, — ни проводов над головой, ни подземных кабелей, ни антенн — словом, ничего.

— Обычное дело, — заметил Би-Нак. — И всё-таки — отчего они отсталые? Ведь они — цари местной природы, разве не так?

— Они относительно неважны в данном мироустройстве, — объявил Ид-Ван. — Без сомнения, каким-то образом они служат этим деревьям или присматривают за огнём. Словом, положение, что и говорить, — незначительное.

— Сидеть верхом на куче собственного дерьма — мало сказать, что положение незначительное, — брякнул Би-Нак, обращаясь главным образом к самому себе. — Я стану только счастливее, когда мы сожжём один из их городов, а лучше — десяток или полсотни. Засечь, как они среагируют, — и домой, со свежими новостями. Что-то так домой тянет, не хочется даже дожидаться победного конца и возвращаться в составе основного флота.

— Разведчики к осмотру построены? — поинтересовался Ид-Ван.

— Уже ждут, капитан.

— Порядок. Я осмотрю их немедленно. — Он двинулся к задним каютам и осмотрел двадцать ригелианцев, выстроившихся вдоль стены. Два тела выставили здесь же — для сравнения.

Ид-Ван отобрал восемь бойцов, после чего оставшиеся двенадцать обрели свои формы. Восьмёрка избранных была хороша, на диво хороша. Четверо Джонсонов и четверо Гриров.

— Это довольно простая форма для дубликации, — прокомментировал Би-Нак. — Лично я смог бы ходить в ней до конца дней.

— Я — тоже, — согласился Ид-Ван и обратился к ряду двуруких бронзовокожих двуногих, которые в любую минуту могли стать всем, чем он пожелает. — Помните главное и неукоснительное правило: ни при каких обстоятельствах не менять формы, пока ваша задача не выполнена. До тех пор вы обязаны оставаться точно в такой же форме и обличье, и даже под угрозой разрушения.

Всем своим видом бойцы выразили понимание.

Он продолжил:

— Высадка перед рассветом. Затем незаметно сливаетесь с остальным народонаселением пробуждающихся к жизни городов. После чего действовать по традиционному плану: вытряхивать все полезные сведения, которые можно собрать, не вызывая подозрений. Особый интерес представляют детали вооружения и источники энергии. В здания не входить, пока ни уверитесь, что это не потребует изменения формы. Не заговаривать и по возможности не поддаваться на провокации к разговору. В крайнем случае, отвечать, имитируя различные речевые образцы.

Ид-Ван проследовал вдоль ряда выстроившихся разведчиков.

— Ну, и самое главное — будьте осмотрительны. Один может выдать всех. Помимо прочего, вас восемь, и потеря бойца в любом случае не останется незамеченной для отряда.

Они вновь кивнули в ответ, человекообразные двуногие, но с бушующим внутри пламенем ригелианцев.

Вместо напутствия капитан сказал:

— В случае крайней необходимости немедленно оставлять выполнение задания и скрываться до времени возвращения. Всем быть в соответствующих точках высадки в середине следующей ночи. Оттуда вас заберут. — И подчеркнул особо: — До тех пор — ни в коем случае не изменять формы!

Они не стали этого делать. Ни на волосок не изменились, когда меж полуночью и восходом бесстрастно заполнили десантный отсек разведшлюпки. Ид-Ван тоже был здесь, дабы произвести последний досмотр. Каждый шагал в той же манере, что и мёртвые экземпляры планетной фауны, схожим образом болтал руками, правил корпусом и двигал мышцами лица. На плечах каждого красовался ранец, укомплектованный инопланетной амуницией вкупе с миниатюрным стрелкометом.

Разведывательный шлюп поднялся над деревьями, унося восьмёрку смелых прочь. Несколько живых существ в кронах деревьев подняли лёгкий переполох, сопровождаемый сигналами тревоги.

— И ни одного чужого корабля в ночи, — пробормотал Ид-Ван, поднимая взор к небесам. — Ни одного ракетного следа среди звёзд. Они не удосужились изобрести ничего, кроме этих воздушных увальней, что попались в облаках ещё на подходе к планете. — Капитан хохотнул. — Мы отберём у них планету, точно плод карда у раззявы-нодуса. Уж больно всё легко, больно элементарно. Временами просто кажется, что немножко трудностей сделали бы работу только интереснее.

Би-Нак зевал, изредка бросая к звёздам свой невыспавшийся, равнодушный взор. Два дня и ночи на беспрерывном дежурстве с неугомонным Ид-Ваном утомили его.

Включив маяки передатчиков, Ид-Ван осмотрел контрольные сферы, настроенные на всех удаляющихся разведчиков. В каждом шаре горело яркое пятнышко жизненного свечения. Он наблюдал за тем, как сжимаются эти пятнышки, исчезая вдали. Чуть погодя шлюп вернулся, и пилот доложил об успешной высадке. Пятнышки продолжали светиться без изменений. Никто не двинулся с места, пока солнце не вонзило в небо свой первый луч с востока.


Поместив второй опустевший стакан на поднос, Оли Кампенфельдт хмуро посмотрел в окутанное ночной мглою окно и произнёс: — Уже два часа как стемнело. Они ушли на весь день. Ни завтрака, ни обеда, ни ужина — ничего. Мужик не может без ничего. Что-то мне это не нравится.

— Да и мне, признаться, тоже, — присоединился другой. — Может, в самом деле, что-то стряслось?

— Если кто-то из них сломал руку или того хуже — шею, другой давно бы прибежал позвать на помощь, — размышлял вслух ещё один. — Кроме того, будь это кто другой, я бы давно пустился на поиски. Но мы же все знаем этих охламонов. Уже не в первый раз Джонсон и Грир выбираются в джунгли. Видно, у них головы отравлены после киношек про Тарзана. Это же просто пара здоровых переростков, у которых каждый бицепс с ляжку, а ума столько, что под наседкой найдёшь больше.

— Джонсон — не ребёнок, — возразил первый. — Он бывший морпех-тяжеловес, который всё никак не отвыкнет, что у него за плечами нет парашюта. Ещё не напрыгался.

— Да, вероятно, они просто заблудились. Заплутать не сложно, особенно когда есть такое желание. Четыре раза я ночевал за пределами лагеря и всё…

— Не нравится мне это, — твёрдо оборвал его Кампенфельдт.

— Ну, хорошо — тебе это не нравится. И что ж ты собираешься делать? Позвонить копам?

— Здесь нет телефона, как тебе не хуже моего известно, — отвечал Кампенфельдт. — Кто станет тянуть провода в такие дебри? — Он задумчиво вытер лоб. — Даю им время — до утра. Если они не вернутся на рассвете, я отправлю Сида на мотоцикле, чтобы сообщил лесникам. И никто не станет говорить, что я отсиживал задницу, махнув на всё рукой.

— Сказал — как отрезал, Оли! — одобрил один из слушателей. — Ты приглядываешь за детьми природы, а они — за тобой.

Раздалось несколько смешков, правда, беззлобных. Через полчаса Джонсон и Грир были преданы забвению.


Полдень только-только вступил в свои права, когда в капитанскую кабину ворвались операторы слежения. Они настолько забылись, что не потрудились даже воспроизвести формы Ид-Вана. Оставаясь шарообразным и бледно-розовым, старший этой тройки выпалил, неистово жестикулируя:

— Двое ушли, капитан.

— Что значит — двое ушли? — вопросил капитан и уставился на него, как на телеграмму о собственном увольнении.

— Две динамические искры исчезли.

— Вы уверены? — Не дожидаясь ответа, Ид-Ван метнулся к приёмникам.

Всё оказалось правдой, жестокой правдой. Шесть шаров всё ещё держали крошечные огоньки. Два — оставались пусты, непричастные к процессу свечения. Пока капитан смотрел, не в силах вынести удара, погас ещё один. Затем, один за другим, ещё трое.

Начальник разведки вошёл со словами:

— В чём дело? Что-то не так?

Медленно, почти задумчиво, Ид-Ван ответил:

— В несколько последних мгновений шесть разведчиков были окружены жизнью. — Он тяжело дышал, похоже, с трудом воспринимая очевидность пустоты шаров. — Эти приборы говорят, что они мертвы, и если это действительно так, — то они не могут сохранять прежнюю форму. Их тела автоматически перейдут в форму отцов. А вам известно, что это значит.

— Полный провал, — произнёс командир разведчиков, уставясь на опустевшие шары.

Оба оставшихся огонька погасли.

— Полная боевая готовность! — завопил Ид-Ван. — Задраить люки! Прочистить дюзы! Стартуем! — Он дико оглянулся на По-Дука. — Штурман! Не моститесь здесь, как эбельминт, застрявший в собственной скорлупе. Марш в кресло пилота, идиот, у нас нет времени на философствования!

Что-то пронеслось над их пропащими головами. Что-то тенью скользнуло в ближайшем иллюминаторе. Что-то продолговатое, пропорционально сложенное, но слишком уж проворное для детального осмотра. Оно улетучилось почти так же внезапно, как появилось, оставив после себя заметно отставший шум: какой-то вой с надрывом.

Раздался голос радиста:

— Источник мощного сигнала поблизости. Похоже, это их…

Дюзы корабля глухо кашлянули, зашипели, изрыгнули огонь и надсадно закашлялись вновь. Какое-то дерево занялось пламенем за периметром уже выжженной земли. Дым, поднявшийся от дерева, стал сигналом, различимым за многие мили. Ид-Ван приплясывал от нетерпения. Он ворвался на капитанский мостик.

— Стартуй, окаянный По-Дук, живо!

— Подъём нас не спасёт, капитан, счётчики показывают, что…

— Смотрите! — возопил Би-Нак, указывая в последний раз…

Сквозь экран переднего обзора они смогли увидеть то, что близилось к ним: клин из семи стремительных точек. Приближавшиеся точки удлинялись, выпуская крылышки. Они беззвучно прострелили пространство над головами. Что-то чёрное и тяжёлое посыпалось с неба, осыпая корабль и землю вокруг.

Гул авиамоторов опоздал — его заглушил рёв и потрясающие взрывы авиабомб.

В своём последнем превращении ригелиане обрели форму единого облака разрозненных молекул.


Поудобнее устроившись в кресле, разъездной телерепортёр загнусил:

— Не успел я сунуть нос в офис, как директор студии сцапал меня и велел без промедления мчаться сюда и дать затаившему дыхание миру честный и беспристрастный крупный план инопланетного вмешательства. На полпути меня задержали наши ВВС и на несколько часов отсекли от района боевых действий. «Что же, — спросите вы, — обнаружил я по прибытии?» — Он фыркнул — иронически и печально: — Свалку горящих брёвен вокруг гигантской воронки! И — ничего более. Ни сосиски…

Вытянув свой почти бесконечный носовой платок из кармана, Кампенфельдт возил им по лбу.

— Мы здесь держимся на расстоянии протянутой руки от всего цивилизованного. У нас нет ни телефона, ни радио, ни видео. Так что я даже не знаю, о чём вы говорите.

— Похоже на то, — пустился в объяснения репортёр, — что они разбросали своих шпионов ночью по окрестным паркам. Долго они не рыскали. Двадцать шагов и клэнси сцапали их.

— Чё?

— Ну, значит, копы, — пояснил другой. — Мы взяли лиц первой пары по утренней телесводке. К нам поступил десяток тревожных звонков от очевидцев, опознавших Джонсона и Грира. Мы решили, что названные Джонсон и Грир были не в себе. — Тут он саркастически хмыкнул.

— Временами я о себе думаю то же самое, — признался Кампенфельдт.

— Затем, полчаса спустя, следующая станция в цепочке, бесцеремонно нарушив авторские права, также продемонстрировала Джонсона и Грира. Следующие сенсации доходили через каждые десять минут. К десяти часам появилось уже четыре пары наших героев дня, и все были схвачены в похожих обстоятельствах — они засветились в общественных парках. Создалось такое впечатление, будто весь окосевший мир вознамерился стать Джонсоном или на худой конец Гриром.

— Но только не я, — заартачился Кампенфельдт. — И никто из наших. Ни за какие коврижки.

— Ценность новостей об этом происшествии, естественно, возрастала с каждой минутой. Придя к соглашению, станции включили всю восьмёрку в утренний рекламный блок. Единственной нашей мыслью было попридержать что-то напоследок. Чины военной разведки в Вашингтоне увидели трансляцию, надавили на местных копов, сложили два и два и получили, как говорится, четыре — если не сказать — восемь.

— И потом?

— Они очень серьёзно заинтересовались всеми этими Джонсонами и Грирами. Они дали им то, что некоторые называют, посмеиваясь в кулак, обхождением. Ну, те отвечали, как полагается, только ничего из сказанного смысла не имело. Один из гостей предпринял попытку к бегству, естественно, неудачную, поскольку был сражён на самом старте. Он так и оставался Джонсоном, когда шмякнулся оземь, но уже через минуту его тело превратилось в нечто несусветное. Вы бы видели — у вас бы желудок вывернуло.

— В таком случае, отказываюсь от подробностей, — поспешил заверить его Кампенфельдт, оглаживая своё брюхо.

— Вот тут-то у всех глаза и раскрылись. То, что никак не может принадлежать этому миру, ясное дело, должно явиться из какого-нибудь другого. Власти обошлись очень круто с оставшимися семерыми, которые держали себя в руках, пока не поняли, что их раскололи. После чего они тотчас же предпочли смерть бесчестию, оставив нам восемь порций студня и никаких комментариев.

— Фу ты! — вырвалось у Кампенфельдта.

— Наш единственный ключ лежал в Джонсоне и Грире. Раз уж эти существа копировали всамделишных людей, оставалось только отыскать следы по наводкам очевидцев. Тут как раз вмешались лесные братья, рассказали про ваше сообщение об исчезновении.

— Да, это я передал, — скромно подтвердил Кампенфельдт. — И скажу, положа руку на сердце, знай бы я, куда ушли эти двое, то сам бы заблудился, но искал, не переставая.

— Ну а потом прибыли ВВС. Им было приказано лишь провести осмотр. Если уж корабль был обнаружен внизу, значит, там ему и полагалось стоять — до прибытия корреспондентов. Но вы же знаете этих парней из ВВС — у них вечно руки чешутся. Они, как всегда, перестарались и не оставили ни вот такусенького кусочка металла, — обозреватель продемонстрировал свой мизинец. — И что теперь показывать в очередной сводке теленовостей? Воронку и обгорелые пни?

— Всё не так уж и плохо, — заметил Кампенфельдт. — Кому по душе смотреть штуки, которые лезут к вам в постель, норовя обернуться дядюшкой Вилли? С такими тварями и вовсе не разберёшь, кто есть кто вокруг тебя.

— Такого вам бы не захотелось! — Репортёр ностальгически поразмышлял с минуту и продолжил: — Но симуляция, однако, была совершенной. Если бы не один досадный промах… Конечно, голых разведчиков нельзя было не заметить! — Он почесал затылок и задумчиво посмотрел на остальных. — Просто поразительно, как угораздило их выбрать местом высадки именно нудистский лагерь?

— Центр солнечного оздоровления, — гордо поправил его Кампенфельдт, отирая лоб.

Перевод: С. Фроленок

Разворот на 180°

Он медленно спустился по трапу космического корабля, с одной мыслью, постоянно вертевшейся в голове: мы высокотехнологичны и высокоцивилизованны — и поэтому я должен умереть.

Таможенники почти не обратили на него внимания, проводив дежурным взглядом, когда он прошёл мимо них к воротам космопорта. Там он остановился на обочине городской улицы и рассеянно оглянулся.

«Мы высокотехнологичны и высокоцивилизованны — и поэтому я должен умереть». Он пожевал губами. Это будет легко. Они сделают мою смерть лёгкой. И никаких забот. Ведь было время, когда меня не существовало. Я умер перед тем, как родился, и моё небытие тогда ничуть не беспокоило меня.

Он посмотрел на затянутое облаками, унылое, серое земное небо, столь не похожее на небеса Марса. Струился затяжной ливень, но ни капли не упало ему на голову. Громадный купол из прозрачного пластика, протянувшийся над шоссе, ловил каждую каплю и отводил влагу в сторону. Дорога оставалась тёплой, сухой, без пыли, грязи и микробов. Это была магистраль века санитарии, устроенная для чистоты, удобства и полной независимости от стихий.

Электротакси мягко прожужжало по дороге; серебряные шарики антенны вращались, почти теряясь из вида, словно принимали какую-то далёкую радиопередачу. Он взмахнул рукой, будто нехотя, но в то же время подчиняясь врождённой привычке. Машина остановилась. Водитель бесстрастно смотрел не него.

— Вам куда, мистер?

Забираясь на заднее сиденье, он сказал:

— Терминал Жизни.

Уже готовый повторить адрес, таксист передумал и промолчал. Он тронулся с места, чуть быстрее гусеницы преодолевая пространство, хмуро и торжественно нависнув над баранкой. Безрадостное это занятие — везти пассажиров до Терминала Жизни. Они напоминают о том, что путь человека короток и недолговечен.

Его пассажир перенёс улиточный ход машины без возражений, с фаталистическим спокойствием существа, уже примирившегося с неизбежным. Несколько обтекаемых спортивных электромоделей промелькнули мимо на скорости, от которой содрогнулся автомобиль, но не водитель, казалось, заснувший за баранкой.

У громадного мраморного входа в Терминал Жизни пассажир проводил взглядом такси, которое удалялось, заметно прибавив скорости. Он ещё раз посмотрел на небо, на улицу, на ровные линии высоких крыш. Затем преодолел сорок ступенек, ведущих к хрустальным дверям, замер, уже готовый сделать очередной шаг, но удерживаемый каким-то внутренним сопротивлением. Ноги, казалось, отказывались подчиняться, как педали ржавого велосипеда, но вот, преодолев инерцию, он постепенно разогнался и наверх прибыл практически бегом.

За дверью открылся округлый мозаичный пол. В центре его поднималась гигантская рука из сверкающего гранита — впятеро, а то и вшестеро превосходящая человеческий рост. Мощный указательный перст вздымался, словно предупреждая. Заключённый в руке динамик пророкотал слова, отразившиеся в глубинах его сознания, словно окрик телепата:

ОСТАНОВИСЬ! ПОДУМАЙ! ВСЁ ЛИ ТЫ СДЕЛАЛ?

Он спокойно обошёл гранитную руку. За углом молодая миловидная девушка в белой униформе поднялась ему навстречу. Полные губы с готовностью улыбнулись, когда она произнесла:

— Могу я чем-нибудь помочь, сэр?

Он криво усмехнулся:

— Боюсь, что можете.

— Ах! — В её чистых голубых глазах отразилось непонимание. — Так вы не в справочное? Вы хотите… да?

— Да, — сказал он. И это «да» эхом отразилось над сводами зала. «Да!»

Гранитная рука снова пророкотала:

ОСТАНОВИСЬ! ПОДУМАЙ! ВСЁ ЛИ ТЫ СДЕЛАЛ?

— Третий этаж направо, — прошептала девушка.

— Благодарю вас.

Она проследила за ним до самых дверей. И даже после его ухода не могла оторвать взгляд.

Человек, занимавший кабинет на третьем этаже, был совсем не похож на официального палача. Это был полный, явно общительный человек, сразу вскочивший с места при появлении посетителя. Он энергично потряс ему руку и предложил стул. Заняв собственное кресло, чиновник выдвинул перед собой пачку бланков и занёс над ними ручку, выжидательно глядя на собеседника.

— Ваше имя?

— Дуглас Мэйсон.

Записав, он продолжил:

— Постоянное место жительства?

— Марс.

— Ого! — присвистнул чиновник. — Ваш возраст?

— Двести восемьдесят семь лет.

— Значит, вы прошли уже третье омоложение?

— Да. — Мэйсон заёрзал. — Это тоже надо вписывать в анкеты?

— Что вы, — служащий Терминала посмотрел на него изучающе: высокий седоватый джентльмен с усталым грустным взглядом потухших глаз. — Цивилизованное государство не предъявляет никаких требований к жизни индивидуального гражданина. Любой имеет неотъемлемое право прекратить своё существование по любой удовлетворительной причине или даже вовсе без таковой, при условии, что способ его ухода из жизни не принесёт опасности, дискомфорта или душевных потрясений остальнымсогражданам.

— Я знаю свои права, — заверил его Мэйсон.

— И посему, — продолжал чиновник тоном, как будто совершал обычный в таких случаях ритуал, — мы должны принять ваш выбор независимо от того, хотите ли вы или не хотите помочь заполнению анкет. Если вы не станете отвечать на наши вопросы — это ничего не изменит. Но некоторые сведения могли бы сослужить нам большую службу, и мы были бы чрезвычайно благодарны вам за содействие. Вопросов вовсе не так уж много — осталось всего несколько пунктов.

— Содействие? — переспросил Мэйсон, почёсывая подбородок с той же саркастической усмешкой, какая была у него при разговоре с девушкой за дверью. — Мне кажется, я вряд ли уже могу быть кому-либо полезен.

— Многим так кажется. И, как правило, это заблуждение. На деле, — продолжал пухлый человечек, оживая на глазах, — я служу на этом месте вот уже двадцать лет и до сих пор не встретил человека, который был бы совершенно бесполезен.

— Похоже, вы пытаетесь отговорить меня, — заметил Мэйсон. Его голос неожиданно окреп: — Мой разум отработал своё!

— Не будете ли вы столь любезны рассказать, на чём основано такое утверждение?

— Нет ни одной причины оставаться в живых. Если человек решает умереть, значит, он имеет на то свои веские основания. Но только в виде любезности, могу сказать: основная причина в том, что я не боюсь смерти.

— И жизни? — вставил чиновник. Его пухлое лицо внезапно приняло иное выражение. Оно стало чрезвычайно проницательным.

— И жизни, — повторил Мэйсон без малейшего колебания. Затем продолжил: — Когда все планы в жизни человека осуществлены, все цели достигнуты, все амбиции реализованы, а все друзья давно отправились в мир иной, то и он должен отойти от всего лишь по той причине, что ему больше нечего делать, жизнь перестаёт быть жизнью. Она становится, скорее, просто существованием, временем ожидания. Других оправданий своему существованию я не нахожу.

Чиновник участливо кивнул: — Не мне, конечно, разубеждать вас. — Он показал на бланки: — Разрешите хотя бы заполнить эти анкеты или вы отказываетесь сделать одолжение?

— Ах, давайте, доводите до конца эту волокиту, — ответил Мэйсон.

Собеседник вновь поднял ручку:

— Женаты?

— Не было времени.

— В самом деле? — Он записал это с явным сомнением. — Значит, и детей нет?

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы никогда не выступали в роли донора?

Мэйсон оборвал его:

— Никогда не одобрял подобных обычаев, даже если они заложены в нашей цивилизации.

— Они необходимы, поскольку полезны для каждого, — возразил собеседник. — Ведущая сила, толкающая вперёд современную науку, — это стремление помочь людям. Или вы предпочитаете, чтобы всё вершилось, как в варварские века, когда наука была продажной, а знания употреблялись во зло?

— Не уверен, что это было бы хуже. Во всём было больше путаницы, но больше и жизни.

— Вы предпочитаете, так сказать, поедать всё сырым?

— На этой стадии — да, — Мэйсон продолжал говорить, как будто раздумывал вслух. — У меня алебастровая вилла и сорок акров кактусовых садов на Марсе. Это верх возможного и достижимого в жизни. Во многих отношениях эта алебастровая вилла — своеобразный мавзолей над могилой. Но я страдаю от мучительной скуки в абсолютном комфорте. Как же мало осталось сделать — эта работа для первого и второго поколения омоложающихся. Земля цивилизованна. Венера освоена. Марс тоже. Также и Луна под многочисленными искусственными куполами. Везде, куда ни глянь, — цивилизация, порядок, расчёт и контроль.

— Неужели везде? — засомневался чиновник, недоверчиво поднимая брови.

— Даже джунгли искусственно выращены на потеху роду человеческому, — продолжал Мэйсон с ощутимой ноткой презрения в голосе. — Джунгли из вегетативно разработанных растений и животных, которые находятся под наблюдением ветеринаров. Лев в конце концов возлёг-таки рядом с агнцем. Тьфу!

— Вам это не нравится? — осторожно поинтересовался чиновник.

Мэйсон гордо повернул голову:

— Веками китайцы пользовались древним проклятием: «Что б ты жил во времена перемен!» Теперь это уже не проклятие. Это благословение. Мы высокотехнологичны и высокоцивилизованны. Мы получили так много прав, вольностей и свобод, что можно только молиться об оковах, с которыми можно побороться и потом с наслаждением разбить. Я считаю, что с оковами жизнь была бы интереснее, если бы у нас ещё остались хоть какие-то оковы.

— Сомневаюсь, — заявил чиновник. — Люди очень счастливы в нашем веке, пока ими вдруг не овладевает фрустрация, непонятное ощущение бесцельности существования. Но у подавляющего большинства это наступает очень и очень нескоро. — Он указал ручкой на свои бумаги. — В вашем случае это заняло почти три века — чтобы достичь подобной стадии в развитии.

— Да, — согласился Мэйсон, — потому что у меня был порядочный промежуток времени, когда мне было что делать. Теперь делать нечего. В конце концов, придётся делать ещё одно омоложение. И какая от этого польза? Человек долго может слоняться без дела, слишком долго. — Он наклонился к собеседнику, упёршись руками в колени, лицо его посуровело. — Знаете, что я думаю? Я думаю, что наука зашла слишком далеко.

— Дело не только в этом.

— Это так, — настаивал Мэйсон. — Говорю вам, наука поймала нас в капкан. Она доставила нас до Марса и Венеры. Дальше она повести нас не может. Внешние, более отдалённые планеты лежат за пределами достижений любого мыслящего существа. Никакая ракетно-горючая смесь и никакая реактивная система запуска в перспективе не могут преодолеть подобную пропасть. И от этого никуда не денешься. Наука вывела нас на крайний рубеж — и вот я располагаю кнопкой — полностью автоматизированной белой виллой на этом рубеже. Дальше науке просто некуда идти, поэтому она обернулась на жизнь внутри общества, из чего получилась цивилизация. В результате мы абсолютно свободны и получили счастье такой ценой, что можно только оплакивать такое счастье.

Чиновник удивлённо поднял брови, язвительно заметив:

— Довольно странно, что человек, столь непримиримый к науке, прибегает к её помощи, чтобы уйти из жизни?

— Я выбрал способ ухода в соответствии с законом, — возразил Мэйсон. — К тому же я готов признать, что наука имеет свои полезные стороны. Но я не считаю, что она должна быть выше критики.

— Может, там вас ещё что-то ждёт, — загадочно предположил собеседник. — Я часто думаю, что на этом не всё кончается.

— Конец приходит, когда нет цели и желания. Всё, что не может расти, погибает.

— Это мнение, на которое вы, как гражданин, имеете полное право. — Поведение чиновника обнажило его собственную позицию. Перебирая свои бланки, он выбрал один. — Выяснив, что ваше решение окончательное и бесповоротное, мне не остаётся ничего другого, как выписать вам пропуск.

— О боги, туда ещё нужен пропуск! — Мэйсон склонился над столом и выхватил подписанный пропуск прямо из руки чиновника, помахав им, как белым флагом. — Что теперь с этим делать?

Кивнув на следующую дверь, чиновник сказал:

— Пройдите и предъявите консультанту. Он поможет выбрать способ ухода.

— Здорово у вас всё устроено, — сказал Мэйсон. И снова помахал чиновнику флагом-пропуском. — Что ж, спасибо за всё. До встречи в следующем мире.

— Эта встреча произойдёт не раньше, чем моё тело не сможет выдержать дальнейших омоложений, — пообещал тот.

Консультант оказался высоким, тощим, лысым и неразговорчивым. Взяв пропуск, он придирчиво осмотрел его.

— Предпочитаете быструю или медленную?

— Боже правый! Что за вопрос? Кому захочется умирать медленно?

Похоронным тоном консультант сообщил:

— Я спрашиваю не о процессе испускания последнего вдоха, а об условиях смерти. Желаете, чтобы это произошло скоро или с определённым интервалом?

— Лучше сделайте это поскорее, с минимальной задержкой, — кивнул Мэйсон с хмурой иронией. — В противном случае могу пасть духом и переменить решение.

— Это случается.

— Неужели?

— Часто, — подтвердил консультант.

— Что-то новенькое, — сказал Мэйсон. — Ещё ни разу не слышал, чтобы кто-то зашёл так далеко, а потом вернулся и рассказывал байки.

— Никто не рассказывает. Молчание — цена свободы.

— В таком случае я могу изменить своё решение в любое время вплоть до финального момента и преспокойно уйти отсюда, дав клятву, что никому не скажу ни слова?

— Вам не придётся давать клятвы.

— Почему же?

— Вы не захотите изобличать собственную моральную трусость.

— Ах, как вы правы! — сказал Мэйсон.

Собеседник посмотрел поверх него ничего не значащим невыразительным взглядом:

— Однако я не думаю, что вы измените своё решение. Вероятно, вы из тех, кто откладывает решение, пока не становится слишком поздно.

— Я вас понял. Позвольте вам заметить, что я уже спасовал шесть раз за последние два года. Я не собираюсь сдрейфить в седьмой раз.

Он осмотрел комнату. Не считая стола и настенного календаря, она была совершенно пуста.

— Я что-нибудь почувствую? Как это произойдёт?

— Неожиданно.

— Это я понимаю, но как?

— Мы работаем с индивидуальным подходом к клиенту, — сказал консультант.

— Я ещё больше заинтригован.

— Это пройдёт — впоследствии, — пообещал собеседник. Он продолжил: — Процедура такова: вы проходите через эту дверь и вызываете лифт. На лифте поднимаетесь в отель Терминала, где можете выбрать любой из номеров по желанию. Все они комфортабельные и…

— Подняться на лифте куда? — поражённо переспросил Мэйсон.

— В отель, — повторил консультант. — Там вы будете жить, пока всё не случится: прекрасный сервис, программа развлечений, приятная компания, вплоть до наступления кульминации, которая произойдёт, как только вы полностью расслабитесь и совершенно ничего не будете ожидать. Произойти это может через несколько часов или дней, в соответствии с психологией субъекта, но это самый гуманный метод.

— Так что же, я должен теперь просто сидеть и ждать, как курица на яйцах?

— У всех получается по-разному. На самом деле никто не скучает в ожидании. Всё намного проще: вы или меняете своё решение или получаете то, что хотели.

— Вы не могли бы рассказать мне об этом поподробнее?

— В данный момент не представляю, чем вам это поможет.

— Я тоже, — согласился Мэйсон. — Ничего не понимаю. Ну что ж, приступим или есть ещё какие-то бюрократические проволочки?

Собеседник наморщил лоб:

— Есть две анкеты, которые мне надо бы заполнить. Но если вы так торопитесь, я оставлю их пустыми.

Он указал на две следующие двери:

— Выбирайте. Это выход. — Он указал на ближайшую. — И это — тоже выход, — сказал он, указывая на вторую дверь.

Мэйсон без колебаний направился к первой, открыл её и огляделся. За ней лежал мозаичный зал с гигантской гранитной рукой.

ОСТАНОВИСЬ! ПОДУМАЙ! ВСЁ ЛИ ТЫ СДЕЛАЛ?

Тогда он открыл вторую дверь. За ней находился лифт, совершенно пустой, выложенный металлическими рейками, и на стенке лифта была всего одна красная кнопка.

Ступив в кабину, он выглянул напоследок и сказал с каким-то недобрым предчувствием:

— Поехали?

Затем закрыл дверь и надавил большим пальцем красную кнопку, тут же поняв, что это такое.

Кнопка поддалась, в то время как он смотрел на неё, не в силах оторвать ни заворожённого взгляда, ни пальца. Казалось, она уходит в стену страшно медленно, что было вызвано искажением чувства времени в минуту смертельной опасности. Приближение смерти нелегко, её прикосновение захватывает дух. Поры широко раскрылись, тело одеревенело, сердце глухо застучало, рассудок помутился, когда кнопка замкнула электрическую цепь и мнимый лифт выполнил свою задачу.

Затем были только бледное свечение в воздухе и в долю секунды грандиозная агония, во время которой его тело, казалось, разрывается на миллион частиц, а после распыляется до последней молекулы.


Глухие голоса в белой бесцветной мгле. Они медленно росли, удалялись и затем прибывали вновь. Они звучали совсем рядом, уносились шёпотом сквозь бескрайние пространства и возвращались. Был особенный ритм в этом прибое голосов, словно бы постоянное колебание звуковых волн, чудовищно растянутых во времени. Прошло немало времени, прежде чем он смог различать слова, доступные пониманию.

— Трое — один за другим. Это здорово спутало карты.

— Не знаю, не знаю. Редкий мозг долетит до середины. У тебя слишком узкий взгляд на вещи.

— А может быть, они, наоборот, улучшаются?

— Хотелось бы верить. Но пока этого не видно.

Мэйсон сел и поднял голову. Голоса убегали прочь, а потом возвращались.

— Вколи-ка ему… да, вот сюда.

Он почувствовал укол.

Открыв глаза, он внезапно увидел перед собой лицо, которое могло принадлежать Деду Морозу: седая борода и румянец на всём, что она не закрывала. — Прошло нормально? — спросил Дед Мороз. — В сорочке родился. Крепкие мозги.

— Счастливчик, — добавил второй, не очень-то похожий на Снегурочку, тяжело скроенный мужчина, нависавший над ним, как медсестра. — Некоторые проходят через такое только с половиной мозга, а другим не остаётся и этого.

— А некоторые никогда и не пользовались второй половиной, — произнёс Мэйсон. Он отнял руки от головы и, опираясь о пол, поднялся. Комната бешено закружилась перед глазами, когда он попытался обрести равновесие.

Дед Мороз взглянул на него изучающе, приладил длинный воронёный ствол поудобнее к бедру и прошёл к грубо сколоченному столу. Сев за него, он схватил бланк-распечатку, лизнул кончик химического карандаша и вновь посмотрел на Мэйсона.

— Имя?

Мэйсон, шатаясь, почувствовал, как крепкая рука Снегурочки удерживает его, и сипло запротестовал:

— Правый Боже! Опять эта канитель?

— Всё, что нам надо, — сообщил Дед Мороз, — это ответ на три вопроса: ваше имя, неиспользованный запас омоложений и род деятельности.

— Дуглас Мэйсон, двадцать четыре, самоубийца, — лаконично ответил Мэйсон.

Коренастая Снегурочка хохотнула в рукав. Когда же Мэйсон повернулся в ответ на это, Снегурка добавила:

— Тебя разыграли.

— Заткнись, Корлетт. — Дед Мороз был слегка раздосадован. — Уже сколько раз говорено было тебе, береги психику новоприбывших.

Затем он показал белые зубы и потряс белой бородой:

— Вы нуждаетесь в уходе.

— А я не тепличный цветок, — заявил Мэйсон. — Не бойтесь, не завяну.

Корлетт издал ещё один смешок и прибавил:

— Ты слышал, Декстер? Он не хочет ухода.

Дед Мороз, которого звали Декстером, перевесился через стол и сурово спросил Мэйсона:

— Это ещё почему?

— Вот как это случилось, — стал рассказывать Мэйсон. — Мне не осталось ничего, как только сидеть и думать. Через некоторое время я передумал обо всём на свете, и многое показалось мне пустяком. Я стал бесполезным винтиком в большой сложной машине, и всё, что мне оставалось, — это ждать, пока меня заменят.

— Мне это знакомо, — кивнул Декстер. — Самому пришлось через это пройти.

— Затем как-то раз проповедник, выступающий по телевизору, дал новый толчок смыслу моего существования. Он превозносил нашу цивилизацию, её научную аккуратность, её совершенство. Она работает так чудесно, говорил он, потому что каждый человек имеет своё место, и каждое место — имеет своего человека. Все винтики сцеплены, от мала до велика, и все приносят общественную пользу. Его речь, видимо, была построена в поднимающей дух технике типа «Всё в твоих руках!»

— Ну и? — отозвался Декстер.

— И вот тут-то он сболтнул лишнее. Он выразил мнение, что наша неспособность достичь далёких планет ниспослана нам свыше, только мы этого не замечаем. Всемирная цивилизация столь тонко и высоко организована, что внезапный разброс винтиков по Вселенной может развалить всю систему. Наступит хаос. Механизм сверхцивилизации не сможет отлаженно работать, если станет терять свои части быстрее, чем их можно будет заменить новыми.

— Не лишено смысла, — вставил Корлетт. — Но что из этого?

— Я провёл этот эксперимент на своей алебастровой вилле на Марсе. — Мэйсон загадочно посмотрел на Корлетта. — Вы знаете, что на Марсе нет алебастра?

— Нет.

— Ну так вот, его там действительно нет. Ни унции, ни грана. Мне посчастливилось пригнать партию алебастра с Земли ещё в прошлом веке. И он был доставлен не кораблём. Он был выстрелен через космос методом вибротранспортировки, в снарядах. Послать их пришлось куда больше, чем было необходимо, поскольку три четверти ракет реинтегрировались неправильно и перестали быть алебастром. Это большая, очень большая проблема вибротранспортировки. Хотя это и сверхскоростной способ доставки товара, но крайне капризный.

— Продолжайте! — потребовал Декстер, не сводя с него взгляда.

— Человеческие существа совершают перелёты по маршруту Земля — Марс на ракетных кораблях. Это медленно, зато надёжно. Все остаются целы и невредимы. — Мэйсон остановился и почесал голову, в которой по-прежнему сохранялся слабый, но настойчивый звон. — И вот на этой чёртовой проблеме я проторчал четыре года, высчитывая шансы для мыслящего существа, выброшенного живьём на одну из дальних планет средствами вибротранспортировки. Я вычислил, что предельный груз должен составлять несколько выше двухсот фунтов.

— Двести восемьдесят четыре, — поправил Декстер.

— И ещё я вычислил, что шансы потрясающе невелики. Не более трёх на тысячу.

— Семь, — сказал Декстер.

— Неужели? Эффективность, должно быть, повысилась.

— Повысилась. Ничто не стоит на месте.

— В любом случае, — продолжал Мэйсон, — шанс на удачу столь убийственно невысок, что эта техника перелётов зарезервирована исключительно для сумасшедших и самоубийц. Другими словами, для нескольких винтиков, которые стали лишними, по их мнению.

— И вы — один из них? — заключил Декстер. Он оглаживал бороду, бросая задумчивый взгляд то на Корлетта, то снова на Мэйсона.

Мэйсон согласно кивнул.

— Представляете, какая поднимется возня среди освоителей космоса, если этот способ путешествий станет доступен всем? Но подобного энтузиазма не наступит, если ворота космопорта для дальних перелётов станут воротами Терминала Жизни. Немногие отчаянные пройдут через них: их число невелико, и они для общества не много значат.

— Так значит, вы просто сложили два и два?

— И получил четыре. Я тщательно изучил права личности, ловко сформулированные законом, затем несколько туманных сведений об оборудовании Жизненного Терминала и, наконец, заявление специалистов о нецелесообразности дальнейших пробных запусков ракет на дальние расстояния. Но всем известно, что учёные спят и видят, как сделать такие ракеты. Почему же не поэкспериментировать? Вот вам и ответ: потому что средства дальних перелётов давно уже изобретены и работают!

Декстер хмыкнул:

— Есть один изъян в вашем объяснении. Если вы могли додуматься до этого, используя всем известные сведения, почему же миллионы других не пошли по вашим следам?

— Потому что любой вывод — ничто, пока не получены прямые доказательства, — Мэйсон пригорюнился. — Вот где власти предержащие разыграли меня. Я совершил мой лучший поступок в жизни, с того момента, как оставил Марс и ступил на Землю, я поставил свою жизнь на те семь шансов из тысячи и прошёл. Я счастливчик и действительно в сорочке родился. Я получил доказательство, которого искал.

— И теперь завязли в нём, — вставил Корлетт. — Здесь нас восемь сотен. Учитывая процент, при котором новоприбывшие успешно реинтегрируются, пройдёт ещё много времени, прежде чем нас будет от восьмидесяти тысяч до восьми миллионов. Так что пока что мы немногого достигли. Ни аэропланов, ни ракетных кораблей, ни видео, ни фабрик по омоложению, ни алебастровых вилл, ни вибротранспортеров. Теперь возврата нет. Ты не сможешь вернуться из мёртвых.

— Знаю, — Мэйсон расстроенно причмокнул, впрочем не особенно походя на огорчённого человека. Он задержался взглядом на воронёном стволе Декстера: — Эти учёные головы создали хитрую систему, очень искусную игру. Есть жизнь после смерти, но никто не вернулся, чтобы рассказать о ней. Фокус в том, что никто не расскажет этого, пока мы не сможем построить собственную цивилизацию.

— Верно говоришь, — согласился Корлетт с особым воодушевлением.

— Но не возвращение меня беспокоит. Я хотел доказать это только себе. Я совершил разворот на сто восемьдесят градусов. Я повернулся вокруг себя и пошёл обратно, туда, откуда начинал, на дне ямы, с лопатой в руках.

— Одной лопаты будет мало, — заметил Декстер. Он похлопал по ружью, с которого не сводил глаз Мэйсон. — Эта планета не слишком дружелюбна.

— Тем лучше. Оковы делаются для того, чтобы их разбивали. В моей жизни больше не будет омоложений, и мне осталось не так много. Дайте же мне ружьё и лопату и покажите, где начинать.

Для него нашли и то и другое, и вывели его наружу. Опершись на лопату, он вдыхал пряный воздух чужой незнакомой планеты, увидел несколько сложенных из камней домов. Взор его скользнул оттуда в небо, на гигантское красное пятно на чудовищной штуке, подвешенной в небесах. Его ноги зарывались в причудливо-пурпурной траве.

Он сказал:

— Когда один каллистриец примкнул к двум другим, это очень хороший знак!

Перевод: С. Фроленок

Конец радуги

Ловушка была незаметна и выглядела совершенно невинно. Жертвы уверенно, даже с охотой и рвением входили в неё — и так и не успевали понять, что нанесло им удар.

Что касается уверенности, охоты и рвения, то всё это в полной мере относилось к четырём членам экипажа разведывательного судна 87D, о чём свидетельствовало хотя бы то, как они приземлялись. Они возникли в ясном голубом небе и понеслись вниз в своём золотистом судне с малиновыми узорами на бортах и номером, крупно выведенном на остром носу. Грохот регулярно повторяющихся взрывов топлива в хвосте судна был настолько силён, что на мили вокруг на деревьях задрожали листья и смолкли испуганные птицы.

С агрессивной самоуверенностью они посадили корабль на травянистую равнину и выбрались наружу; шум, вызванный их появлением, медленно затихал, снова и снова отдаваясь эхом среди холмов и долин. В космосе они сжились и сейчас стояли тесной группой, радуясь свежему воздуху и твёрдой земле под ногами — всему тому, чего так долго были лишены.

— Вот здорово! — жизнерадостно воскликнул Рид Винграув, навигатор. — До чего же симпатичный сгусточек плазмы! Не иначе как нас повысят до капитанов первого ранга за то, что мы его нашли.

Рид был молод, высок, полон сил и лелеял надежду со временем стать большой «шишкой».

— Более похоже, что мы окажемся в тюрьме, — задумчиво произнёс Джаскью Дройллард, шаря взглядом по сторонам. — Что ни говори, мы вышли за официально дозволенные пределы, пусть и не намного. Мы не имели права залетать так далеко. К тому времени, когда мы вернёмся, нас спишут как погибших.

— Или как дезертиров, — добавил Билл Мегвайр.

— Я несу всю ответственность за то, куда мы летим или не летим, — напомнил остальным капитан Вальтер Сиэл.

Этот крупный человек произносил слова медленно, предпочитая не говорить, а думать.

— Джаскью уже наверняка слышит, как с ужасным шумом уносятся в прошлое год за годом. — Билл Мегвайр устремил на Дройлларда взгляд тёмных глаз, и на его веснушчатом ирландском лице заиграла добродушная усмешка. — Он никогда в жизни не забудет то золотое время и прекрасных девушек, так и не дождавшихся космического бродягу.

— Может, ему повезёт, и он найдёт тут что-нибудь другое, — уже более серьёзно откликнулся Рид Винграув и указал на юг. — Под этими холмами есть уран. И немало, судя по тому, как щёлкали счётчики, когда мы проносились над ними. Может, это месторождение столетия, обнаруженное, когда в нём больше всего нужды, за пределами той области, где ведутся изыскания. Такое богатство нельзя тут оставлять, чего бы это ни стоило, — Он пробежал взглядам по лицам и добавил: — Пусть даже на это уйдут лучшие годы нашей жизни.

Мегвайр встретился с ним взглядом.

— Мы долгие месяцы тряслись в тесной, жаркой грохочущей консервной банке. И то же самое нам предстоит на обратном пути. Разве этого недостаточно, чтобы чувствовать себя здесь счастливыми? — Приглаживая рыжие волосы, он с удовольствием втянул носом воздух и двинулся вперёд по высокой, мягкой траве. — Пошли. Давайте избавимся от раздражения, вызванного долгим пребыванием в космосе, и будем радоваться жизни в перерыве между мучениями.

— Скажите, пожалуйста, они страдают! — Капитан Сиэл по очереди обвёл всех взглядом, — А кто вас заставлял? Вы подписали контракт на десять лет, с обязательством держать глаза широко открытыми.

— Лично меня обманул весь этот вздор насчёт великолепия Каллисто, — проворчал Дройллард. — Хотя я предпочёл бы штук двадцать увеселительных поездок туда и обратно. Тридцать месяцев, чтобы добраться сюда, тридцать на возвращение, плюс двенадцать на ожидание подходящего планетарного транспорта. Получается шесть лет на одну «прогулку». Шесть лет в аду — это долго. — Он поскрёб голубоватый от щетины подбородок. — Слишком долго ради какого-то ломтя урана, всё равно, большого или маленького.

— Если нам удастся заполучить его, — сказал Мегвайр. — Может, у этого урана есть хозяин, который не желает его продавать. — Он махнул рукой в сторону. — Гляньте-ка, мы тут, оказывается, не одиноки!

Прислонившись к краю тёплого двигателя, он расстегнул кобуру и, пожёвывая стебелёк сочной травы, следил взглядом за приближающимся незнакомцем.

Остальные повели себя точно так же; все были наготове, но не испытывали серьёзных опасений. Во внешнем облике представителя высокоразвитой жизненной формы этого мира не было ничего пугающего. Кроме того, их не покидала уверенность в собственной силе — уверенность, порождённая тем, что люди уже сумели закрепиться на множестве миров, из которых одни были враждебны, а другие просто недоступны пониманию. И конечно, они находились в блаженном неведении по поводу ловушки.

К ним приближался маленький гуманоид, но это никого не удивило. Человек, систематически грабящий космос, пресыщен всяческими сюрпризами и теряет способность удивляться. Он знает, что ожидать можно чего угодно, хоть даже встречи с крошечной копией самого себя, и остаётся равнодушным ко всему. Вот почему никто не вскинул удивлённо брови при виде первого представителя этого мира.

Он двигался прямо в их сторону, не выказывая ни малейшего страха, просто изучая с детским простодушием. Маленький, не выше трёх футов, с лицом, чем-то напоминающим птичье, и пронзительным бегающим взглядом. Голову украшала конусообразная фетровая шляпа малинового цвета, натянутая так низко, что остроконечные уши торчали из-под неё. На длинных, узких зелёных ботинках поблёскивали серебряные пуговицы. Единственным его оружием была сучковатая палка, на которую он опирался, внимательно разглядывая пришельцев блестящими, похожими на бусинки глазами.

— Ну и малыши, — пробормотал Винграув. — Можно было догадаться об этом — судя по игрушечному городу, который мы заметили прямо перед приземлением. — Стараясь завоевать доверие карлика, он с улыбкой ткнул себя пальцем в грудь: — Рид Винграув.

Продолжая бросать на него быстрые пронзительные взгляды, чужеземец не отвечал. Прервав неловкое молчание, представились и все остальные. Опираясь на посох и сохраняя полную неподвижность, если не считать постоянного движения глаз, карлик, казалось, размышлял.

— Рифкин, — произнёс он спустя некоторое время негромким, писклявым голосом.

— Ну, по крайней мере, он может говорить, — прокомментировал это событие Дройллард, — Уже хорошо. Нам не придётся объясняться на пальцах. Теперь только и требуется, что выучить его язык или научить его нашему.

— Не вижу в этом никакой необходимости, — на превосходном английском заявил Рифкин.

Эффект был потрясающий. От флегмы космических волков, которых уже ничто на свете удивить не способно, не осталось и следа. Дройллард подскочил на фут. Капитан Сиэл выхватил пистолет, но тут же засунул его обратно, с сердитым видом оглядываясь в поисках чревовещателя. Мегвайр заёрзал, нечаянно прикоснулся рукой к более горячей части двигателя, обжёгся и вскрикнул.

Взяв себя в руки, Винграув спросил:

— Вы знаете наш язык?

— Конечно, — ответил Рифкин с обезоруживающей небрежностью.

Используя свою крючковатую палку, он сбил головку похожего на маргаритку цветка.

— Какого чёрта?.. — пробормотал капитан Сиэл, по-прежнему озираясь.

— Медленно соображаешь, — заметил Рифкин.

Ни у кого не нашлось остроумной ответной реплики: что тут можно было возразить? Медленно — это ещё мягко сказано.

— Откуда ты знаешь наш язык? — спросил наконец Винграув.

— Я могу фахнать его, — сообщил Рифкин таким тоном, словно объяснял очевидные вещи ребёнку. — Неужели непонятно? Как людям общаться между собой, если они не в состоянии фахнать речь друг друга?

— Morbleau![4] — воскликнул Дройллард, подозрительно оглядываясь, в подражание Сиэлу. — A chaque saint sa chandelle![5]

— Si chacun tire de son cote,[6] — с обезоруживающей беспристрастностью согласился Рифкин.

Дройллард вскинул голову, отбросив назад волосы, сел на корточки и начал есть траву — словно пытался таким образом дать разрядку обуревавшим его чувствам. Капитан Сиэл некоторое время наблюдал за ним со всё возрастающим раздражением, но потом не выдержал.

— Прекрати! — рявкнул он. Дройллард замер, выпрямившись. — Что за чушь ты сейчас молол?

— Это по-французски, — точно во сне ответил Дройллард. — Я родом из Канады, — Он перевёл затуманенный взор на карлика. — Он знает и этот язык!

— Как я могу его знать? — возразил Рифкин. — Нельзя знать то, чему никогда не учился! Я фахнал его.

— Ладно, допустим! — рявкнул Сиэл. — Как ты фахнаешь его?

— Прекрасный вопрос. — Рифкин задвигал остроконечными ушами. — О многом говорит мне. Если ты не знаешь ответа, очевидно, что ты не в состоянии фахнать сам.

— Что, нельзя вопрос задать? — взорвался Сиэл.

— А если ты не можешь фахнать сам, — продолжал Рифкин, — то не существует способа объяснить тебе, как это делается. — Пронзительный взгляд его маленьких глаз встретился со взглядом Сиэла. — Может лишённый ушей камень воспринять игру на флейте?

— Не может, — признал Сиэл.

— Ну, вот тебе и ответ! — Рифкин навалился на посох. — Сомневаюсь, что даже сама Мэб сможет объяснить тебе это. Или сама Моргана, если уж на то пошло. Твоё желание невыполнимо.

— Давай оставим эту тему и подумаем лучше, как нам повезло, — предложил Винграув явно неудовлетворённому Сиэлу. — Мы здесь, приземлились без всяких происшествий, и не прошло и часа, как уже общаемся с туземцами. Спорю, это рекорд.

— Оставь это мне, — приказал Сиэл и посмотрел на Рифкина. — Нам хотелось бы как можно больше узнать о вашем мире и…

— Зачем? — спросил Рифкин.

Неужели капитану не почудилось, что в этих пронзительных глазках мелькнул проблеск понимания? Искорка цинизма и хитрости? Трудно сказать.

— Взаимопонимание — основа дружбы, — терпеливо продолжал Сиэл, — которая чрезвычайно важна, чтобы мы могли ко взаимной выгоде развивать отношения. — Он замолчал, но если его слова и возымели действие, это ни в чём не проявилось, — Если бы один из моих людей мог нанести визит вежливости в ближайший город…

— Ему будут рады, — заверил капитана Рифкин и добавил после недолгого раздумья: — В Баллигулоне.

— Где?! — воскликнул Мегвайр; рыжие волосы у него на голове встали дыбом.

— В Баллигулоне, — повторил Рифкин.

— Что тебе не нравится? — спросил Сиэл, сердито глядя на Мегвайра.

Вытаращив глаза, тот ответил:

— Бог мой, я же там родился!

— Естественно, — заметил Рифкин, ничуть не удивившись непониманию столь очевидных вещей.

Капитан сжал кулаки, так что побелели суставы.

— Почему естественно? — спросил он Рифкина. — Как такое возможно — чтобы он родился здесь? До нашего прибытия никто и не знал о существовании этой планеты. — Его недоумевающий, настороженный взгляд заскользил по сторонам, — Тут определённо творится что-то странное.

— Город называется, как кому вздумается, — объяснил Рифкин, снова тоном воспитателя в детском саду. — Одни зовут его так, другие эдак. Сегодня у него одно название, завтра другое. Редкий случай, когда на протяжении одной недели трое называли бы его одинаково. И то из-за лености ума.

— Ущипни меня, чтобы я проснулся. — Дройллард протянул руку Винграуву.

— Какое это имеет значение? — спросил Рифкин. — В любой момент всякий может фахнуть название, данное городу другим.

— Выходит сегодня, в среду, он называется Баллигулон? — слабым голосом спросил Мегвайр.

— Если тебе нравится это название. А оно тебе нравится. Поглядев на тебя, я фахнул и понял, что оно будет тебе приятно.

— С этим разобрались! — рявкнул Сиэл, вперив в Мегвайра холодный, властный взгляд, — Кто-то же должен быть первым. Легче всего это сделать туземцу по рождению. Можешь отправляться.

— Кто? — изумлённо спросил Мегвайр. — Я?

— Ты! — хором ответили все.

Мерцая глазами, Рифкин повёл его прочь.


Прошло десять дней, прежде чем Билл Мегвайр вернулся. Экипаж уже готовился к решительным действиям. Тяжело дыша, Мегвайр просунул голову в люк и спросил, глядя на трап, по которому только что поднялся:

— Кто растянул ступени?

Оторвавшись от чистки пистолета, капитан вперил в Мегвайра сердитый взгляд.

— Вовремя ты появился. Ещё бы чуть-чуть, и мы бы разнесли бы этот карликовый город на части, чтобы найти тебя живым или мёртвым.

— Не знал, что меня так высоко ценят, — ответил Мегвайр.

— Один человек — это четверть моего экипажа, — по-прежнему очень серьёзно продолжал Сиэл. — За потерю придётся отвечать. Что тебя задержало?

— Вино, женщины и песни, — с блаженным видом ответил Мегвайр.

— Вот как!

Дройллард встал и щёлкнул пальцами; опять манна сыпалась с небес, и опять не надо мной — вот какое было у него выражение лица.

— Сидеть! — прикрикнул на него Сиэл, снова повернулся к явно ни в чём не раскаивающемуся блудному сыну и язвительно спросил: — Надо полагать, мысль об истинной цели нашей миссии ни разу не посетила твой ум?

— He-а. С какой стати? — продемонстрировал Мегвайр полное нежелание каяться. — Как можно думать о новых пограничных фортах, расширении территории или залежах минералов, проводя время с Мэб? — Он восторженно присвистнул. — Она высокая, темноглазая, грациозная — аж мурашки бегут по коже. Мне хочется остаться здесь. Ну, чтобы не потерять её.

— Чем тебя опоили? — спросил капитан Сиэл, пристально вглядываясь в его лицо.

— Они называют это наливкой. Изготавливается из мёда, трав и утренней росы. Это самая замечательная…

— Не бывает мёда без пчёл, — вклинился в разговор Винграув. — Хочешь заморочить нам головы, убеждая, что здесь есть пчёлы, такие же, как на Земле?

— Миллионы, — заявил Мегвайр. — Большие, толстые, трудолюбивые — и ручные, как деревенские кошки. Местные жители разговаривают с ними, и пчёлы отвечают им. Они фахнают друг друга, понимаете?

— Нет, не понимаю. — Сиэл сделал Винграуву знак молчать. — Но, по правде говоря, это меня не волнует. — Он по-прежнему сверлил Мегвайра взглядом. — Кто такая Мэб? Похоже, она смыла напрочь кашу, которая у тебя была вместо мозгов.

— Одна из дочерей-близнецов Рифкина, — нисколько не обиделся Мегвайр. — Лучшая в этой паре. Другую зовут Пег, и она тоже нечто! Если бы не моё воспитание, я мог бы…

— Нет, не мог бы. С тебя и одной за глаза хватило. — Сиэл говорил, глядя в сторону и ни к кому конкретно не обращаясь. — Похоже, встреча с этим рыжеволосым чудом ничего хорошего нам не принесла. Ну и что теперь?

— Отпустите теперь меня, — горячо произнёс Дройллард.

Его тёмные глаза пылали, как у человека, боящегося упустить последнюю возможность.

Мегвайр попытался охладить его пыл:

— Уймись, Казанова. С тобой девочки не пойдут. — Он вдруг пригляделся к письменному столу, удивлённо нахмурился и согнулся, рассматривая пол. — Кому вздумалось поднимать мебель? Больше нечем было заняться?

— Никто не прикасался к письменному столу, — ответил Винграув. — Он кажется больше, потому что ты стал ниже ростом. Как только ты вернулся, я сразу же заметил, что ноги у тебя будто слегка укоротились. Гоняясь за чем угодно, только не за тем, ради чего мы сюда прилетели, ты потерял не меньше двух дюймов.

— С моими ногами всё в порядке. — Мегвайр поднял ногу и внимательно осмотрел её, — Это стол поднялся на дюйм-другой.

— Тебе надо протрезветь, вот что, — возразил Винграув. — Ты перебрал медового пойла. Нехорошо быть таким жадным.

— Хватит спорить! — нетерпеливо вмешался в перепалку Сиэл, неодобрительно глядя на Мегвайра. — Что ты там сболтнул? О том, что с ним женщины не пойдут?

— Они пришли со мной, просто прогуляться захотелось. Я оставил их снаружи. Сказал, что не задержусь.

— Чёрт возьми! — Дройллард рванулся к двери, отталкивая остальных, чтобы выбраться наружу, прежде чем Сиэл попытается остановить его.

Было слышно, как он торопливо сбегает по лестнице. Потом стало ясно, что идёт разговор — звучали низкий мужской голос и два других, мелодичных, похожих на звон колокольчика. Снова шаги на лестнице, и тут же появился Дройллард, в сопровождении двоих гостий, которых ему никто не разрешал приводить.

— Вот они, кэп! — У него был возбуждённый вид человека, внезапно ощутившего новый интерес к жизни.

Сиэл оглядел их — медленно, тщательно, с подозрительностью слона, исследующего волчью яму. Обе были маленькие, с пепельными волосами, пышными формами и похожи как две капли воды. Ростом не выше тридцати дюймов. На обеих малиновые шляпки и ярко-зелёные, отделанные серебром мантии. Глаза со слегка опущенными уголками, большие, голубые и простодушные. И было ещё что-то в этих глазах — что-то такое, для чего капитан не сразу нашёл подходящее слово. Да, вот оно: волшебные.

— Которая из вас Мэб? — спросил он.

— Я, — ответила та, что слева.

Капитан откинулся в кресле и вздохнул.

— Это она-то высокая и темноглазая? — спросил он Мегвайра.

— А разве нет? — Чувствовалось, что Мегвайр не видит тут никакого противоречия.

Все снова уставились на Мэб и разглядывали её долго. Не вызывало сомнений, что она маленькая и голубоглазая. Ямочки у неё на щеках стали заметно глубже.

Спустя некоторое время Сиэл произнёс:

— Нет!

Мэб засмеялась — словно колокольчик зазвенел.

— У него поехала крыша, — высказал предположение Дройллард. — Слишком долго пробыл в космосе. — Сам он не отрывал взгляда от Пег, — Однако я его не осуждаю. Я и сам готов сойти с ума из-за этой вот зеленоглазой, с длинными каштановыми локонами. — Его взгляд затуманился. — Она похожа на девушку, о которой я всегда мечтал.

Рид Винграув слегка толкнул его локтем и спросил:

— Это кто тут с длинными каштановыми локонами?

— Раскрой пошире гляделки, — ответил Дройллард, продолжая пожирать глазами объект своего внимания.

— Мои, во всяком случае, раскрыты достаточно широко, — вклинился в разговор Мегвайр. — Пег — блондинка с голубыми глазами.

— Ну, ты даёшь, — усмехнулся Дройллард. — Не видишь даже того, что прямо у тебя под носом.

Капитан Сиэл сделал глубокий вдох, потом молниеносно собрал пистолет и покачал его на ладони, чтобы почувствовать тяжесть оружия. Потом он заговорил, медленно, обдумывая каждое слово и обращаясь только к тем, чей разум был пока не затуманен.

— Рид, покажи девушкам выход. Запри за ними дверь и не открывай ни на какие просьбы. — Мегвайр и Дройллард заметно напряглись, и дуло пистолета поднялось. — Стоять, идиоты! Ни с места! Это приказ. — Мегвайр попятился от капитана в сторону двери. В голосе Сиэла зазвучали жёсткие нотки. — Поостерегись, Билл. Не заставляй меня прибегать к оружию, а я буду вынужден сделать это, если ты ослушаешься.

— Ты не сможешь, — возразила Мэб нежным, мелодичным голоском. — Я фахнаю, что даже в самом крайнем случае ты не решишься сделать это.

Держась за руки, малютки вышли. Зазвучали лёгкие, быстрые шаги. Мегвайр последовал за ними, точно лунатик. И Дройллард тоже.

Рид Винграув молча запер за ними дверь и, тяжело ступая, вернулся на своё место. В воздухе ощущался слабый нежный запах, аромат женственности; он манил, звал за собой. Капитан Сиэл сидел у стола, по-прежнему сжимая бесполезное оружие и мрачно уставившись в стену.

Прошло несколько минут, прежде чем Винграув заговорил:

— Вы не заметили, какой любопытный рисунок на их серебряных пуговицах? В точности как у Рифкина. Вроде как четыре сердца, а их кончики сходятся в центре круга, в который они заключены. В этом есть что-то знакомое, но вот что? Никак не могу вспомнить.

Сиэл не отвечал. Продолжая обдумывать ситуацию, он всё так же смотрел в стену, ничего не видя перед собой.


Прошло три недели, а об ушедших не было никаких вестей. Винграув вернулся с одной из своих коротких прогулок, в последнее время вошедших у него в привычку, и опустился на траву рядом с угрюмым капитаном, радуясь тому, что тень корабля защищает от солнечного света.

— Как насчёт того, чтобы отпустить меня в город, капитан? Может, я там что-нибудь обнаружу.

— Нет.

— Ну, тогда сходи сам.

— Нет.

— Ну, и ладно. — Винграув лёг на спину и прищурился, вглядываясь в сияющее небо. — Всё никак не успокоишься?

— Да. — Сиэл пожевал нижнюю губу. — Я рассматриваю то, что произошло, под всеми возможными углами и каждый раз упираюсь в одну и ту же точку. Минимальный штат для управления этим кораблём — четыре человека; в крайнем случае, можно справиться втроём. Но вернуться домой вдвоём… Нет, это невозможно.

— Нуда.

— Выходит, мы застряли на этой планете до тех пор, пока хоть один из этих придурков не надумает вернуться.

— Могло быть и хуже. — Винграув кивнул на лазурное небо, на буйную растительность вокруг. — Чем дольше я здесь, тем больше чувствую себя как дома. — Он повернулся на бок, сорвал цветок и принялся разглядывать его. — Похоже на… колокольчик.

— Ну и что с того? — Сиэл скользнул взглядом по цветку.

— На Земле тоже растут колокольчики.

— Не трави душу, — с сожалением сказал Сиэл.

— И здесь есть маргаритки, и лютики, и мята. Янашёл их, бродя среди холмов. — Винграув удивлённо хохотнул. — Это просто фантастика — чтобы огрубевший космический волк вдруг проявил интерес к маргариткам и лютикам. Наверное, дело в том, что нам очень многого недостаёт.

— Чего нам недостаёт? — хмуро глядя на Винграува, спросил Сиэл.

— Я слышал птичьи трели у водопада, — продолжал Винграув, игнорируя вопрос. — Замечательная песенка. Я поискал и нашёл птицу. Похожа на дрозда. Дрозды тоже есть на Земле. Странно, не правда ли?

— Схожие условия дают схожие результаты.

— Может быть, — не стал возражать Винграув. — Но у меня такое чувство, что это ещё не всё. Слишком большое сходство, и этому существует другое, лучшее объяснение. — Он помолчал, жуя травинку. — Я снова видел сегодня тот узор с четырьмя сердцами, в самых разных местах, на стенах, деревьях и скалах. По-моему, это какой-то племенной тотем. Каждый раз при виде него я испытываю чувство узнавания. Жаль, что не могу вспомнить, откуда знаю о нём.

— Ты не приближался к городу?

— Нет, кэп. Я держусь от него подальше, как ты велел.

— И никого не встречал?

— Прямо головоломка какая-то — этот узор с четырьмя сердцами. — Винграув перекусил стебелёк, — Он не даёт мне покоя.

— Ты никого не встречал? — допытывался Сиэл.

— Я видел эти четыре сердца на Земле, и не раз, но ют где…

Сиэл встал, широко расставил ноги и посмотрел на Винграува из-под тяжёлых бровей.

— Хватит! Хватит увёрток. Ты больше недели шлялся тут и днём, и утром. Уходил с ясным взглядом, а по возвращении выглядел точно зомби. С кем ты встречался?

— С Мелузиной, — неохотно признался Винграув, сел и отшвырнул стебелёк.

— Ага! — Сиэл впечатал правый кулак в ладонь левой руки. — Ещё одна очаровательная лилипутка?

— Она очаровательна, да, но она не лилипутка.

— Это ты так думаешь! — с горечью сказал Сиэл и принялся расхаживать туда и обратно. — А ведь я тебя предупреждал! Снова и снова повторял, какими способностями они обладают. Способностями, которых мы лишены и которые даже понять не в состоянии.

Винграув не произнёс ни слова.

Сиэл остановился перед ним.

— Ты ведь понимаешь, что эта Мелузина делает с тобой. Её облик — идеал, извлечённый из твоего сознания. Она заморочила тебе голову, представляясь созданием из плоти и крови, но в точности таким, о каком ты давно мечтал. Комбинация телепатии и гипноза или что-то в этом роде. Психологическое оружие, и весьма грозное, поскольку оно находит самые незаметные трещинки в чужой броне. Под его воздействием человек обманывается по одной-единственной причине — потому что желает быть обманутым. Это отвратительно!

— Это чудесно, — глядя в небо, ответил Винграув.

— Ты собираешься бросить меня, как остальные?

— Пока нет. — Винграув выпрямился, сорвал колокольчик и принялся вертеть его в пальцах. — Я разрываюсь, не зная, что делать. Почему? Может, я более упрям, или более дисциплинирован, или более восприимчив, чем Билл и Джаскью. А может, сама Мелузина мягче и не торопится увести меня отсюда. — Его взгляд на мгновение остановился на Сиэле, — Думаю, ей не нравится мысль, что ты останешься тут совсем один.

— Очень благородно с её стороны, — с иронией сказал Сиэл. — В особенности если учесть, что она не знает точно, смогу я улететь отсюда самостоятельно или нет.

— Ничего у тебя не получится.

— Мы оба понимаем это. Но она — нет. Здешний народ хочет, чтобы о его мире никто ничего не знал. И для достижения этой цели расставляет ловушки для всякого, кто забредает сюда. Никаких бомб, никаких пуль, никакой крови. Достаточно лишь предложить парню то, о чём он всю жизнь мечтал. Женские губы закроют ему рот и заставят молчать.

— Ах! — вздохнул Винграув. — Что за прекрасная судьба.

— Это не смешно! — рявкнул Сиэл, выходя из себя. — Это очень, очень серьёзно. Это диверсия против Земли. Ты знаешь, что происходит и почему это происходит. Понимаешь, что самым вульгарным образом обманут, и, однако, эта Мелузина по-прежнему влечёт тебя!

— И ещё как!

— Хотя ты всё время сознаёшь: она не такая, какой выглядит.

— А какая разница? Мне важно, какой она выглядит. В точности такой, как мне всегда хотелось, включая самые мелкие привычки, незначительные жесты и манеру вести себя. Она не подходила бы для меня лучше, даже если бы была собрана по моему собственному замыслу.

— Тупица! Она и собрана по твоему замыслу! — взорвался Сиэл.

— Знаю. — Неожиданно Винграув перешёл в контратаку: — Стал бы ты желать чего-то ещё, если бы имел самое лучшее?

— Меня только во всё это не втягивай, — сказал Сиэл. — Судя по тебе, они даже сильнее, чем я думал. Сильнее, хитрее, коварнее, искуснее.

— Ты и половины их способностей не знаешь, — отозвался Винграув. — Нет, тебе определённо нужно попробовать самому. У Мелузины есть подруга по имени Ниветта. Мелузина готова её привести…

— Ага, вот почему она не торопится! — прохрипел Сиэл. — Вот почему она позволяет тебе возвращаться сюда! Она хочет поймать сразу двух птичек! Не только тебя, но и меня. Успокоится только тогда, когда здесь останется лишь пустой корабль. Будет себе лежать и разлагаться под солнцем, словно скелет.

— Ох, прямо не знаю, кэп. Мы долгие годы заселяли другие миры. В конце концов, можно сделать по-другому — привезти их…

— Никогда в жизни вы не привезёте их на Землю, — категорически объявил Сиэл. — Да и сами её не увидите. Никогда в жизни, — Надвигаясь на Винграува, он с жаром продолжал: — Послушай, Рид, мы нашли тут золотое дно — залежи урана. Отыскивать такие вещи — работа, за которую нам платят. Сообщить о находке на Землю — наш святой долг. Если мы не вернёмся, пройдёт от пятидесяти до пятисот лет, прежде чем другой земной корабль обнаружит планету. Ты отдаёшь себе в этом отчёт?

— Спорим, что отдаю.

— Тогда осознай и вот что. Если эти недомерки в состоянии фахнать нашу речь — что бы это слово ни означало — и вытаскивать картинки из нашего сознания, им наверняка всё известно о наших целях и мотивах. Если они не одобряют их, а так, по-видимому, и обстоит дело, для них лучше всего было бы уничтожить нас или, по крайней мере, помешать нам вернуться. Для этого нужно только завладеть экипажем — и корабль превратится в груду железа. Он сгниёт и рухнет, а вместе с ним рухнут и планы Земли.

— Лучше пусть сгниёт корабль, чем экипаж, — возразил чей-то голос.

Сиэл резко повернулся.

Это был Мегвайр, в красной шляпе, зелёном одеянии и ростом не выше четырёх футов.

Рядом с ним теснились дюжина коротышек, как мужчин, так и женщин. Сиэл узнал Рифкина и Мэб, которая держала Мегвайра за руку. Все они ростом были по плечо Мегвайру, хотя прежде едва доходили ему до пояса.

Две красавицы с влажными глазами вышли вперёд, двигаясь с грацией балерин. Одна вложила крошечную руку в огромную лапу Винграува.

— Мелузина, — сказал он, глядя на капитана.

Капитан медленно отступал к корабельному люку.

— Ты уменьшился и всё ещё уменьшаешься, — сказал он, обращаясь к Мегвайру. — Скоро провалишься в собственные сапоги.

— Знаю, — ответил Мегвайр. — Здесь такое происходит со всеми, если не жить почти безвылазно под прикрытием металла. — Он с равнодушным видом пожал плечами. — Думаешь, меня это волнует? Нисколько! Так гораздо лучше, чем быть большим и безобразным. То же происходит с Джаскью. И Ридом. И с тобой — пока ты за пределами корабля.

Капитан поставил ногу на нижнюю ступеньку трапа, собираясь рвануть наверх.

— Я хочу получать удовольствие от жизни, пока молод, — продолжал Мегвайр. — И мне хорошо, и другим никакого вреда. Значит, пусть всё идёт как идёт. Между прочим, я обручился с Мэб.

— Мои поздравления, — с иронией сказал Сиэл, лихорадочно думая, сможет ли он быстро схватить Мегвайра и забросить его в корабль. И сможет ли проделать то же самое с Винграувом. Троих вполне хватит, чтобы вернуться домой. Дройлларда можно будет забрать позже. Готовясь к броску, он вцепился в перила трапа.

— Он хочет захватить вас! — закричал Рифкин.

Мегвайр с усмешкой спросил Сиэла:

— Какой толк строить козни, если мы в состоянии фахнать тебя?

Расслабившись, Сиэл проворчал, обращаясь исключительно к Мегвайру:

— На кой чёрт вы пришли?

— Джаскью тоже обручился, и теперь у нас праздник. Здешние праздники — на редкость забавное зрелище. Мы хотим, чтобы ты пошёл с нами.

— Зачем?

— А почему бы и нет? Какой смысл торчать тут в одиночестве, когда все остальные предаются веселью? Что хорошего это тебе даст? Пошли, кэп. Мы хотим, чтобы ты был с нами…

— Лучше убирайтесь отсюда! — прервал Мегвайра Сиэл. — И делайте это побыстрее. Пока ещё я не занёс в бортовой журнал ничего такого, за что вас уволят со службы. Но моё терпение на исходе.

— Ой, как страшно! — фыркнул Мегвайр, — Меня с позором выгонят из армии. Ха! Джаскью тоже не сильно опечалится, когда узнает. Он собирается жениться на Пег и открыть забегаловку под названием «Всякая вкуснятина». Мы будем есть свежие продукты, а не эти опостылевшие протеины в тюбиках и витаминные таблетки. Мы будем пить медовую наливку, а не дистиллированную воду. Мы будем петь песни и напрочь выкинем из головы наш корабль-разведчик. — Он перевёл взгляд на Мегвайра. — Точно так же поведёт себя и Рид, если поймёт, что для него хорошо. — Он снова посмотрел на Сиэла. — Хватит сопротивляться, кэп. Поверь, лучше уступить по доброй воле.

— Убирайтесь к чёрту! — воскликнул Сиэл.

Крошечные сияющие глаза мгновение разглядывали его, а потом коротышки и впрямь скрылись. Он сел на нижнюю ступеньку трапа, упёр локти в колени, обхватил голову руками и уставился на зелёную траву между подошвами и склонивший голову колокольчик.

Ушли Мегвайр, и Мэб, и Рифкин. И Винграув со своей Мелузиной и её подругой. Он остался один. Ужасно! Один — с бесполезным кораблём за спиной. Капитан просидел в такой позе долго, очень долго.

Следующие двадцать два дня прошли в компании с сушёными продуктами и дистиллированной водой. И в полном молчании. Капитан делал записи в корабельном журнале, бродил вокруг, не отходя далеко от корабля, размышлял и играл с дружелюбно настроенным бронзовым жуком, который, однако, не мог ни слышать, ни говорить.

На двадцать второй день он почувствовал, что сыт по горло. Он сидел на нижней ступеньке трапа в той же самой позе, в какой его оставили много дней назад, — локти упираются в колени, голова зажата между ладонями. Даже жук уполз по каким-то своим делам.

Лёгкий шорох травы. Он приподнял взгляд и увидел зелёные туфельки с серебряными пуговичками. Очень маленькие, очень изящные.

— Прочь отсюда! — хрипло сказал он.

— Посмотри на меня.

— Убирайся!

— Посмотри на меня.

В её голосе не слышался звон колокольчика, как в голосах остальных. Он звучал мягко, нежно; где-то капитан уже слышал такой голос…

— Говорю же, уходи.

— Ты боишься меня… Вальтер?

Воспоминания нахлынули на него, он вздрогнул. И против воли поднял взгляд. Однако он увидел её не такой, какой она была на самом деле. Перед ним стояла блондинка с волосами, отливающими бронзой, черноглазая, с полными губами. Он медленно встал, не отрывая от неё взгляда. На лбу выступил пот, руки сами сжались в кулаки.

— Бетти погибла, когда корабль разбился на Луне. Да, ты выглядишь, как она… в точности как она… проклятая ведьма! — Он с трудом проглотил ком в горле, пытаясь не потерять контроля над собой. Это было нелегко. — Но я знаю, что ты не Бетти. Это просто невозможно.

— Конечно. — Она подошла поближе, лёгкой подпрыгивающей походкой, которую он так хорошо помнил. — Я Ниветта — сегодня. Но завтра моё имя может измениться. — Она заправила за ухо золотистый локон, тоже очень хорошо знакомым жестом, — Если я — образ, который ты хранишь, воспоминание, которым дорожишь, разве не могу я на самом деле стать этим образом и этим воспоминанием? Навсегда? Разве я не стану тогда… Бетти?

Сиэл приложил руку к глазам, чтобы не видеть её. Но всё равно чувствовал знакомый аромат. Слова хлынули из него потоком.

— Я не рассказывал Винграуву, надеясь, что он сам найдёт это и подтвердит мою догадку. Пока он уходил на прогулки, я тоже бродил туг, неподалёку. И однажды нашёл дольмен,[7] похожий на сказочный стол. На нём выгравированы четыре сердца, с отходящим из центра стебельком. Едва увидев изображение, я понял, что это четырёхлистный клевер.

Сейчас её аромат ощущался сильнее, она подошла ещё ближе. Он продолжал говорить, словно человек, для которого дорога каждая минута.

— Потом мне припомнилось, что Мэб и Пег — любимые имена у вашего народа, так же как и Моргана, или, точнее говоря, фея Моргана. Существует легенда, что в далёкие, почти забытые времена ваш народ ушёл, потому что чувствовал себя обиженным, нежеланным. Уйдя, вы унесли с собой семена трав, плодовых растений и цветов, ну и, конечно, своё непостижимое искусство, которое многие называют магией. Вы ушли на поиски дружественного мира, похожего на родной; ушли на поиски того, что скрывается за концом радуги.

Когда Сиэл закончил, она не произнесла ни слова. Однако он почувствовал прикосновение её руки, лёгкое, как прикосновение бабочки. Указательным пальчиком она обхватила его большой. Это был исключительно интимный жест, известный только им двоим. Выходит, она и впрямь… Бетти!

На него нахлынули чувства, и он не стал сопротивляться ностальгии, потому что так было легче и приятнее. Его одиночество закончилось. Он посмотрел ей в глаза — в те глаза, которые так хорошо помнил.

Рука об руку они шли по цветущим лугам, всё дальше и дальше от корабля, всё дальше от уже почти забытого мира.


Самоуверенность и нахальство четырёх членов разведывательного судна 114К не знали границ. Выскочив из корабля, они отпускали грубые шутки и тыкали друг друга под рёбра, с наслаждением вдыхая свежий воздух, радуясь красивым пейзажам и своему успешному приземлению.

В нескольких сотнях ярдов к северу двое обнаружили груду истлевшего металла, имеющую смутно цилиндрическую форму. Не придав никакого значения находке, они попинали ногами бесформенные, рассыпающиеся в порошок куски и, опережая друг друга, помчались к кораблю.

— Парни, вот повезло! — воскликнул Густав Бернере, крупный швед, обращаясь к капитану Джеймсу Хейварду. Тот похохатывал низким грудным смехом, глядя, как два других члена экипажа устроили шутливый боксёрский поединок. — Когда космический шторм на долгие месяцы забросил нас за пределы исследованного пространства, я было решил, что всё, мы конченные люди. Кто же мог предположить, что мы попадём в такое роскошное местечко? Ну прямо как дома.

— Дом, — эхом повторил Хейвард. — В ушах любого космического бродяги это слово звучит музыкой.

— Урана здесь хватит на миллион лет, — продолжал Бернере. — Стоит перебраться через вон тот холм, и, считай, каждый из нас уже на миллион кредитов богаче. Протяни руку и бери. И никаких тебе тупоголовых аборигенов, с которыми нужно сражаться за эти сокровища.

— Не суди сгоряча, — ответил Хейвард.

— Вот именно, — сообщил один из боксирующих, перестав лупить противника по животу. — Гляньте-ка туда.

Все взволнованно обступили появившегося карлика. Это был человек в малиновой шляпе и зелёной мантии с серебристой окантовкой.

— Мелкота, — прокомментировал появление чужака Хейвард. — Пигмеи-полуварвары. Я сужу по игрушечному городу, который мы заметили прямо перед приземлением. — Одарив гнома сердечной улыбкой, он ткнул себя пальцем в грудь и сказал: — Джеймс Хейвард.

Вперив в него пронзительный взгляд, чужак не отвечал. Заполняя паузу, остальные космонавты тоже представились, как и их капитан. Чужак не двигался, опираясь на сучковатый посох, поблёскивая глазами и размышляя. Спустя некоторое время он сказал тонким, пронзительным голосом:

— Вальтскин.

— Ха! — воскликнул один из космонавтов. — Давайте звать его Вальтером! — Понятия не имея, насколько пророчески это звучит, он запел: — «Вальтер, Вальтер, веди меня к алтарю!»

— По крайней мере, он умеет говорить, — заметил Хейвард. — Нам не придётся выворачивать пальцы, объясняя на них то, что мы хотим довести до его понимания. Нужно только выучить его язык или научить его нашему.

— Ни в том ни в другом нет нужды, — заявил чужак; произношение у него было прекрасное.

Все ошарашенно воззрились на него. Когда вдоволь нагляделись, Бернере прошептал на ухо Хейварду:

— Это облегчает дело. Так же просто, как утащить конфету с кухни.

— Ты всё перепутал, — ответил Хейвард. — Ты имел в виду — так же просто, как забрать у ребёнка испорченную рыбу. — Он усмехнулся и перевёл взгляд на карлика, — Откуда ты знаешь наш язык?

— Я не знаю его. Я его фахнаю. Как людям общаться между собой, если они не в состоянии фахнать речь друг друга?

Для Хейварда это было слишком сложно.

— Не понимаю, о чём ты. Я много чего повидал, но это что-то новенькое. — Он устремил взгляд на далёкий город, спрашивая себя, есть ли шанс слегка расслабиться, — Да, нам будет о чём рассказать, когда вернёмся.

— Когда вы вернётесь куда? — спросил Вальтскин.

В солнечном свете блестел узор из четырёх сердец на его серебряных пуговицах.

— Когда мы вернёмся домой, — ответил Хейвард.

— О да, — сказал чужак и повторил фразу капитана, слегка сменив ударение. — Когда вы вернётесь домой.

Сбив концом посоха головку похожего на маргаритку цветка, он замер в ожидании, пока беседа свернёт на тропу, ведущую к неизбежному концу. И когда это время пришло, он, мерцая глазами, увёл свою первую жертву.

Перевод: Б. Жужунава

Пробный камень

Сверкающий голубовато-зелёный шар с Землю величиной, да и по массе примерно равный Земле — новая планета точь-в-точь соответствовала описанию. Четвёртая планета звезды класса С-7; бесспорно та, которую они ищут. Ничего не скажешь, безвестному, давным-давно умершему косморазведчику повезло: случайно он открыл мир, похожий на их родной.

Пилот Гарри Бентон направил сверхскоростной астрокрейсер по орбите большого радиуса, а тем временем два его товарища обозревали планету перед посадкой. Заметили огромный город в северном полушарии, градусах в семи от экватора, на берегу моря. Город остался на том же месте, другие города не затмили его величием, а ведь триста лет прошло с тех пор, как был составлен отчёт.

— Шаксембендер, — объявил навигатор Стив Рэндл. — Ну и имечко же выбрали планете! — Он изучал официальный отчёт косморазведчика давних времён, по следам которого они сюда прибыли. — Хуже того, солнце они называют Гвилп.

— А я слыхал, что в секторе Боттса есть планета Плаб, — подхватил бортинженер Джо Гибберт. — Более того, произносить это надо — как будто сморкаешься. Нет уж, пусть лучше будет Шаксембендер — это хоть выговорить можно.

— Попробуй-ка выговорить название столицы, — предложил Рэндл и медленно произнёс: — Щфлодриташаксембендер.

Он прыснул при виде растерянного лица Гибберта.

— В буквальном переводе — «самый большой город планеты». Но успокойся, в отчёте сказано, что туземцы не ломают себе язык, а называют столицу сокращённо: Тафло.

— Держитесь, — вмешался Бентон. — Идём на посадку.

Он яростно налёг на рычаги управления, пытаясь в то же время следить за показаниями шести приборов сразу. Крейсер сорвался с орбиты, пошёл по спирали на восток, врезался в атмосферу и прошил её насквозь. Чуть погодя он с рёвом описал последний круг совсем низко над столицей, а за ним на четыре мили тянулся шлейф пламени и сверхраскаленного воздуха. Посадка была затяжной и мучительной: крейсер, подпрыгивая, долго катился по лугам. Извиваясь в своём кресле. Бентон заявил с наглым самодовольством:

— Вот видите, трупов нет. Разве я не молодец?

— Идут, — перебил его Рэндл, приникший к боковому иллюминатору. — Человек десять, если не больше, и все бегом.

К нему подошёл Гибберт и тоже всмотрелся в бронированное стекло.

— Как славно, когда тебя приветствуют дружественные гуманоиды. Особенно после всех подозрительных или враждебных существ, что нам попадались: те были похожи на плод воображения, распалённого венерианским ужином из десяти блюд.

— Стоят у люка, — продолжал Рэндл. Он пересчитал туземцев. — Всего их двадцать. — И нажал на кнопку автоматического затвора. — Впустим?

Он сделал это не колеблясь, вопреки опыту, накопленному во многих чужих мирах. После вековых поисков были открыты лишь три планеты с гуманоидным населением, и эта планета — одна их трёх; а когда насмотришься на чудовищ, то при виде знакомых человеческих очертаний на душе теплеет. Появляется уверенность в себе. Встретить гуманоидов в дальнем космосе — всё равно что попасть в колонию соотечественников за границей.

Туземцы хлынули внутрь; поместилось человек двенадцать, а остальным пришлось ожидать снаружи. Приятно было на них смотреть: одна голова, два глаза, один нос, две руки, две ноги, десять пальцев — старый добрый комплект. От команды крейсера туземцы почти ничем не отличались, разве только были пониже ростом, поуже в кости да кожа у них была яркого, насыщенного цвета меди.

Предводитель заговорил на древнем языке космолингва, старательно произнося слова, будто с трудом вызубрил их у учителей, передававших эти слова из поколения в поколение.

— Вы земляне?

— Ты прав как никогда, — радостно ответил Бентон. — Я пилот Бентон. На этих двух кретинов можешь не обращать внимания — просто бесполезный груз.

Гость выслушал его тираду неуверенно и чуть смущённо. Он с сомнением оглядел «кретинов» и снова перенёс своё внимание на Бентона.

— Я филолог Дорка, один из тех, кому доверено было сохранить ваш язык до сего дня. Мы вас ждали. Фрэйзер заверил нас, что рано или поздно вы явитесь. Мы думали, что вы пожалуете к нам гораздо раньше. — Он не сводил чёрных глаз с Бентона — наблюдал за ним, рассматривал, силился проникнуть в душу. Его глаза не светились радостью встречи; скорее в них отражалось странное, тоскливое смятение, смесь надежды и страха, которые каким-то образом передавались остальным туземцам и постепенно усиливались. — Да, мы вас ждали много раньше.

— Возможно, нам и следовало прибыть сюда гораздо раньше, — согласился Бентон, отрезвев от неожиданной холодности приёма. Как бы случайно он нажал на кнопку в стене, прислушался к почти неразличимым сигналам скрытой аппаратуры. — Но мы, военные астролётчики, летим, куда прикажут и когда прикажут, а до недавнего времени нам не было команды насчёт Шаксембендера. Кто такой Фрэйзер? Тот самый разведчик, что обнаружил вашу планету?

— Конечно.

— Гм! Наверное, его отчёт затерялся в бюрократических архивах, где, возможно, до сих пор пылится масса других бесценных отчётов. Эти сорвиголовы старых времён, такие следопыты космоса, как Фрэйзер, попадали далеко за официально разрешённые границы, рисковали головами и шкурами, привозили пятиметровые списки погибших и пропавших без вести. Пожалуй, единственная форма жизни, которой они боялись, — это престарелый бюрократ в очках. Вот лучший способ охладить пыл каждого, кто страдает избытком энтузиазма: подшить его отчёт в папку и тут же обо всём забыть.

— Быть может, оно и к лучшему, — осмелился подать голос Дорка. Он бросил взгляд на кнопку в стене, но удержался от вопроса о её назначении. — Фрэйзер говорил, что чем больше пройдёт времени, тем больше надежды.

— Вот как? — Озадаченный Бентон попытался прочитать что-нибудь на меднокожем лице туземца, но оно было непроницаемо. — А что он имел в виду?

Дорка заёрзал, облизнул губы и вообще всем своим видом дал понять, что сказать больше — значит сказать слишком много. Наконец он ответил:

— Кто из нас может знать, что имел в виду землянин? Земляне сходны с нами и всё же отличны от нас, ибо процессы нашего мышления не всегда одинаковы.

Слишком уклончивый ответ никого не удовлетворил. Чтобы добиться взаимопонимания — а это единственно надёжная основа, на которой можно строить союзничество, — необходимо докопаться до горькой сути дела. Но Бентон не стал себя затруднять. На это у него была особая причина.

Ласковым голосом, с обезоруживающей улыбкой Бентон сказал Дорке:

— Надо полагать, ваш Фрэйзер, рассчитывая на более близкие сроки, исходил из того, что появятся более крупные и быстроходные звездолёты, чем известные ему. Тут он чуть-чуть просчитался. Звездолёты действительно стали крупнее, но их скорость почти не изменилась.

— Неужели? — Весь вид Дорки показывал, что скорость космических кораблей не имеет никакого отношения к тому, что его угнетает. В вежливом «Неужели?» отсутствовало удивление, отсутствовала заинтересованность.

— Они могли бы двигаться гораздо быстрее, — продолжал Бентон, — если бы мы удовольствовались чрезвычайно низкими запасами прочности, принятыми во времена Фрэйзера. Но эпоха лозунга «Смерть или слава!» давно миновала. В наши дни уже не строят гробов для самоубийц. От светила к светилу мы добираемся в целом виде и в чистом белье.

Всем троим стало ясно, что Дорке до этого нет дела. Он был поглощён чем-то совершенно другим. И его спутники тоже. Приязнь, скованная смутным страхом. Предчувствие дружбы, скрытое под чёрной пеленой сомнений. Туземцы напоминали детей, которым до смерти хочется погладить неведомого зверя, но страшно: вдруг укусит?

Общее отношение к пришельцам было до того очевидно и до того противоречило ожидаемому, что Бентон невольно попытался найти логическое объяснение. Он ломал себе голову так и этак, пока его внезапно не осенила мысль: может быть, Фрэйзер — до сих пор единственный землянин, известный туземцам, — рассорился с хозяевами планеты, после того как переслал свой отчёт? Наверно, были разногласия, резкие слова, угрозы и в конце концов вооружённый конфликт между этими меднокожими и закалённым во многих передрягах землянином. Наверняка Фрэйзер отчаянно сопротивлялся и на целых триста лет поразил воображение аборигенов удачной конструкцией и смертоносной силой земного оружия.

По тому же или подобному пути шли, должно быть, мысли Стива Рэндла, ибо он вдруг выпалил, обращаясь к Дорке:

— Как умер Фрэйзер?

— Когда Сэмюэл Фрэйзер нашёл нас, он был немолод. Он сказал, что мы будем его последним приключением, так как пора уже пускать корни. И вот он остался с нами и жил среди нас до старости, а потом стал немощен, и в нём угасла последняя искра жизни. Мы сожгли его тело, как он просил.

— Ага! — сказал Рэндл обескураженно. Ему в голову не пришло спросить, отчего Фрэйзер не искал прибежища на своей родной планете — Земле. Всем известно, что давно распущенный Корпус Астроразведчиков состоял исключительно из убеждённых одиночек.

— Ещё до смерти Фрэйзера мы расплавили и использовали металл корабля, — продолжал Дорка. — Когда он умер, мы перенесли всё, что было на корабле, в храм; там же находится посмертная маска Фрэйзера, его бюст работы лучшего нашего скульптора и портрет в полный рост, написанный самым талантливым художником. Все эти реликвии целы, в Тафло их берегут и почитают. — Он обвёл взглядом троих астронавтов и спокойно прибавил: — Не хотите ли пойти посмотреть?

Нельзя было придумать более невинный вопрос и задать его более кротким тоном; тем не менее у Бентона появилось странное чувство, словно под ногами разверзлась вырытая для него яма. Это чувство усиливалось из-за того, что меднокожие ждали ответа с плохо скрытым нетерпением.

— Не хотите ли пойти посмотреть?

«Заходи, красотка, в гости, — мухе говорил паук».

Инстинкт, чувство самосохранения, интуиция — как ни называй, нечто заставило Бентона зевнуть, потянуться и ответить утомлённым голосом:

— С огромным удовольствием, но мы проделали долгий-предолгий путь и здорово измотались. Ночь спокойного сна — и мы переродимся. Что, если завтра с утра?

Дорка поспешил рассыпаться в извинениях:

— Простите меня. Мы навязали вам своё общество, не успели вы появиться. Пожалуйста, извините нас. Мы так давно ждали, только поэтому и не подумали…

— Совершенно не в чем извиняться, — заверил его Бентон, тщетно пытаясь примирить свою инстинктивную настороженность с искренним, трогательным огорчением Дорки. — Всё равно мы бы не легли, пока не установили с вами контакт. Не могли бы глаз сомкнуть. Как видите, своим приходом вы избавили нас от многих хлопот.

Чуть успокоенный, но всё ещё пристыжённый тем, что он считал недостатком такта, Дорка вышел в шлюзовую камеру и увёл за собою спутников.

— Мы оставим вас, чтобы вы отдохнули и выспались, и я сам позабочусь, чтобы вам никто не досаждал. Утром мы вернёмся и отведём вас в город. — Он опять обвёл всех троих испытующим взглядом. — И покажем Храм Фрэйзера.

Он удалился. Закрылась шлюзовая камера. А в голове у Бентона звонили колокола тревоги.

Присев на край пульта управления, Джо Гибберт растирал себе уши и разглагольствовал:

— Чего я терпеть не могу, так это торжественных приёмов: громогласные приветствия и трубный рёв массовых оркестров меня просто оглушают. Почему бы не вести себя сдержанно, не разговаривать тихим голосом и не пригласить нас в мавзолей или куда-нибудь в этом роде?

Стив Рэндл нахмурился и серьёзно ответил:

— Тут что-то нечисто. У них был такой вид, точно они с надеждой приветствуют богатого дядюшку, больного оспой. Хотят, чтобы их упомянули в завещании, но не желают остаться рябыми. — Он посмотрел на Бентона. — А ты как думаешь, грязнуля небритый?

— Я побреюсь, когда один нахальный ворюга вернёт мне бритву. И я не намерен думать, пока не соберу нужных данных. — Открыв замаскированную нишу чуть пониже кнопки, Бентон вынул оттуда шлем из платиновой сетки, от которого отходил тонкий кабель. — Эти-то данные я сейчас и усвою.

Он закрепил на себе шлем, тщательно поправил его, включил какие-то приборы в нише, откинулся на спинку кресла и, казалось, погрузился в транс. Остальные заинтересованно наблюдали. Бентон сидел молча, прикрыв глаза, и на его худощавом лице попеременно отражались самые разнообразные чувства. Наконец он снял шлем, уложил на место, в тайник.

— Ну? — нетерпеливо сказал Рэндл.

— Полоса частот его мозга совпадает с нашими, и приёмник без труда уловил волны мыслей, — провозгласил Бентон. — Всё воспроизведено в точности, но… прямо не знаю.

— Вот это осведомлённость, — съязвил Гибберт. — Он не знает!

Не обратив внимания, Бентон продолжал:

— Всё сводится к тому, что туземцы ещё не решили, любить ли нас или убить.

— Что? — Стив Рэндл встал в воинственную позу. — А с какой стати нас убивать? Мы ведь не сделали им ничего плохого.

— Мысли Дорки рассказали нам многое, но новее. В частности, рассказали, что с годами Фрэйзера почитали всё больше и больше, и в конце концов это почитание переросло чуть ли не в религию. Чуть ли, но не совсем. Как единственный пришелец из другого мира, он стал выдающейся личностью в их истории, понимаете?

— Это можно понять, — согласился Рэндл. — Но что с того?

— Триста лет создали ореол святости вокруг всего, что говорил и делал Фрэйзер. Вся полученная от него информация сохраняется дословно, его советы лелеются в памяти, его предостережениями никто не смеет пренебречь. — На миг Бентон задумался. — А Фрэйзер предостерегал их: велел опасаться Земли, какой она была в его время.

— Велел он им при первом же случае снять с нас живых кожу? — осведомился Гибберт.

— Нет, этого он как раз не говорил. Он предупредил их, что земляне, те, которых он знал, сделают выводы не в их пользу, это принесёт им страдания и горе, и может случиться так, что они будут вечно сожалеть о контакте между двумя планетами, если у них не хватит ума и воли насильно прервать вредный контакт.

— Фрэйзер был стар, находился в последнем путешествии и собирался пустить корни, — заметил Рэндл. — Знаю я таких. Еле на ногах держатся, ходят вооружённые до зубов и считают себя молодцами, а на самом деле весь заряд давно вышел. Этот тип слишком много времени провёл в космосе и свихнулся. Пари держу: ему нигде не было так хорошо, как в летящем звездолёте.

— Всё может быть. — В голосе Бентона послышалось сомнение. — Но вряд ли. Жаль, что мы ничего не знаем об этом Фрэйзере. Для нас он только забытое имя, извлечённое на свет божий из письменного стола какого-то бюрократа.

— В своё время и я стану тем же, — меланхолически вставил Гибберт.

— Так или иначе, одним предупреждением он не ограничился; последовало второе — чтобы они не слишком-то спешили нас отвадить, ибо не исключено, что тогда они потеряют лучших своих друзей. Характеры людей меняются, поучал Фрэйзер туземцев. Любое изменение может послужить к лучшему, и настанет день, когда Шаксембендеру нечего будет бояться. Чем позднее мы установим с ним контакт, утверждал он, тем дальше продвинемся на пути к будущему, тем выше вероятность перемен. — Бентон принял озабоченный вид. — Учтите, что, как я уже говорил, эти взгляды стали равносильны священным заповедям.

— Приятно слышать, — заворчал Гибберт. — Судя по тому, чти Дорка наивно считает своими затаёнными мыслями — а может, то же самое думают и все его соотечественники, — нас либо вознесут, либо перебьют, в зависимости от того, усовершенствовались ли мы по их разумению и соответствуем ли критерию, завещанному чокнутым покойником. Кто он, собственно, такой, чтобы судить, дозрели мы до общения с туземцами или нет? По какому признаку намерены определить это сами туземцы? Откуда им знать, изменились ли мы и как изменились за последние триста лет? Не понимаю…

Бентон перебил его:

— Ты попал своим грязным пальцем как раз в больное место. Они считают, что могут судить. Даже уверены в этом.

— Каким образом?

— Если мы произнесём два определённых слова при определённых обстоятельствах, то мы пропали. Если не произнесём — всё в порядке.

Гибберт с облегчением рассмеялся.

— Во времена Фрэйзера на звездолётах не устанавливались мыслефоны. Их тогда ещё не изобрели. Он не мог их предвидеть, правда?

— Безусловно.

— Значит, — продолжал Гибберт, которого забавляла простота ситуации, — ты нам только скажи, какие обстоятельства представлял себе Дорка и что это за роковые слова, а мы уж придержим языки и докажем, что мы славные ребята.

— Всё, что зарегистрировано насчёт обстоятельств, — это туманный мысленный образ, указывающий, что они имеют какое-то отношение к этому самому храму, — объявил Бентон. — Храм определённо будет испытательным участком.

— А два слова?

— Не зарегистрированы.

— Отчего? Разве он их не знает? — чуть побледнев, спросил Гибберт.

— Понятия не имею. — Бентон не скрывал уныния. — Разум оперирует образами, значением слов, а не их написанием. Значения облекаются звуками, когда человек разговаривает. Поэтому не исключено, что он вообще не знает этих слов, а может быть, его мысли о них не регистрируются, потому что ему неизвестно значение.

— Да это ведь могут быть любые слова! Слов миллионы!

— В таком случае вероятность работает на нас, — мрачно сказал Бентон. — Есть, правда, одна оговорка.

— Какая?

— Фрэйзер родился на Земле, он хорошо изучил землян. Естественно, в качестве контрольных он выбрал слова, которые, как он считал, землянин произнесёт скорее всего, а потом уж надеялся, что ошибётся.

В отчаянии Гибберт хлопнул себя по лбу.

— Значит, с утра пораньше мы двинемся в этот музей, как быки на бойню. Там я разину пасть — и не успею опомниться, как обрасту крылышками и в руках у меня очутится арфа. Всё потому, что эти меднолицые свято верят в западню, поставленную каким-то космическим психом. — Он раздражённо уставился на Бентона. — Так как, удерём отсюда, пока не поздно, и доложим обстановку на Базе или рискнём остаться?

— Когда это флот отступал? — вопросом же ответил Бентон.

— Я знал, что ты так ответишь.

Гибберт покорился тому неизбежному, что сулил им завтрашний день.

Утро выдалось безоблачное и прохладное. Все трое были готовы, когда появился Дорка в сопровождении десятка туземцев — может быть, вчерашних, а может быть, и нет. Судить было трудно: все туземцы казались на одно лицо.

Поднявшись на борт звездолёта, Дорка спросил со сдержанной сердечностью:

— Надеюсь, вы отдохнули? Мы вас не потревожим?

— Не в том смысле, как ты считаешь, — вполголоса пробормотал Гибберт. Он не сводил глаз с туземцев, а обе руки его как бы случайно лежали у рукоятей двух тяжёлых пистолетов.

— Мы спали как убитые. — Ответ Бентона против его воли прозвучал зловеще. — Теперь мы готовы ко всему.

— Это хорошо. Я рад за вас. — Взгляд тёмных глаз Дорки упал на пистолеты. — Оружие? — Он удивлённо моргнул, но выражение его лица не изменилось. — Да ведь оно здесь не понадобится! Разве ваш Фрэйзер не уживался с нами в мире и согласии? Кроме того, мы, как видите, безоружны. Ни у кого из нас нет даже удочки.

— Тут дело не в недоверии, — провозгласил Бентон. — В военно-космическом флоте мы всего лишь жалкие рабы многочисленных предписаний. Одно из требований устава — носить оружие во время установления всех первых официальных контактов. Вот мы и носим. — Он послал собеседнику очаровательную улыбку. — Если бы устав требовал, чтобы мы носили травяные юбки, соломенные шляпы и картонные носы, вы увидели бы забавное зрелище.

Если Дорка и не поверил несообразной басне о том, как люди рабски повинуются уставу даже на таком расстоянии от Базы, он этого ничем не выказал. Примирился с тем, что земляне вооружены и останутся при оружии независимо от того, какое впечатление произведёт это обстоятельство на коренных жителей планеты.

В этом отношении у него было преимущество: он находился на своей земле, на своей территории. Личное оружие, даже в умелых руках, ничего не даст при неоспоримом численном превосходстве противника. В лучшем случае можно дорого продать свои жизни. Но бывают случаи, когда за ценой не стоят.

— Вас там ждёт Лиман — Хранитель храма, — сообщил Дорка. — Он тоже хорошо владеет космолингвой. Весьма учёный человек. Давайте сначала навестим его, а потом осмотрим город. Или у вас есть другие пожелания?

Бонтон колебался. Жаль, что этого Лимана вчера не было среди гостей. Более чем вероятно, что он-то знает два заветных слова. Мыслефон извлёк бы их из головы Лимана и подал бы на тарелочке после его ухода, а тогда ловушка стала бы безвредной. В храме нельзя будет покопаться в мозгу Лимана, так как карманных моделей мыслефона не существуете ни хозяева планеты, ни гости не наделены телепатическими способностями.

В храме вокруг них будут толпиться туземцы — бесчисленное множество туземцев, одержимых страхом неведомых последствий, следящих за каждым движением пришельцев, впитывающих каждое слово, выжидающих, выжидающих… и так до тех пор, пока кто-то из космонавтов сам не подаст сигнала к бойне.

Два слова, нечаянно произнесённых слова, удары, борьба, потные тела, проклятия, тяжёлое дыхание, быть может, даже выстрел-другой.

Два слова.

И смерть!

А потом примирение с совестью — заупокойная служба над трупами. Медные лица исполнены печали, но светятся верой, и по храму разносится молитва:

— Их испытали согласно твоему завету, и с ними поступили согласно твоей мудрости. Их бросили на весы праведности, и их чаша не перетянула меру. Хвала тебе, Фрэйзер, за избавление от тех, кто нам не друг.

Такая же участь постигнет команду следующего звездолёта, и того, что придёт за ним, и так до тех пор, пока Земля либо не отгородит этот мир от главного русла межгалактической цивилизации, либо жестоко не усмирит его.

— Итак, чего вы желаете? — настаивал Дорка, с любопытством глядя ему в лицо.

Вздрогнув, Бентон отвлёкся от своих бессвязных мыслей; он сознавал, что на него устремлены все глаза. Гибберт и Рэндл нервничали. Лицо Дорки выражало лишь вежливую заботу, ни в коей мере не кровожадность и не воинственность. Конечно, это ничего не значило.

Откуда-то донёсся голос — Бентон не сразу понял, что это его собственный: «Когда это флот отступал?»

Громко и твёрдо Бентон сказал:

— Сначала пойдёмте в храм.

Ничем — ни внешностью, ни осанкой — Лиман не напоминал первосвященника чужой, инопланетной религии. Ростом выше среднего (по местным понятиям), спокойный, важный и очень старый, он был похож на безобидного дряхлого библиотекаря, давно укрывшегося от обыденной жизни в мире пыльных книг.

— Вот это, — сказал он Бентону, — фотографии земной семьи, которую Фрэйзер знал только в детстве. Вот его мать, вот его отец, а вот это диковинное мохнатое существо он называл собакой.

Бентон посмотрел, кивнул, ничего не ответил. Всё это очень заурядно, очень банально. У каждого бывает семья. У каждого есть отец и мать, а у многих — своя собака. Он изобразил горячий интерес, которого не испытывал, и попробовал прикинуть на глаз, сколько в комнате туземцев. От шестидесяти до семидесяти, да и на улице толпа. Слишком много.

С любопытством педанта Лиман продолжал:

— У нас таких тварей нет, а в записках Фрэйзера они не упомянуты. Что такое собака?

Вопрос! На него надо отвечать. Придётся открыть рот и заговорить. Шестьдесят пар глаз, если не больше, прикованы к его губам. Шестьдесят пар ушей, если не больше прислушиваются и выжидают. Неужто настала роковая минута?

Мышцы Бентона непроизвольно напряглись в ожидании удара ножом в спину, и он с деланной беспечностью разлепил губы:

— Домашнее животное, преданное, смышлёное.

Ничего не случилось.

Ослабло ли чуть-чуть напряжение — или оно с самого начала существовало лишь в обострённом воображении Бентона? Теперь не угадаешь.

Лиман показал какой-то предмет и, держа его как драгоценнейшую реликвию, проговорил:

— Эту вещь Фрэйзер называл своим неразлучным другом. Она приносила ему великое решение, хотя нам непонятно, каким образом.

Это была старая, видавшая виды, покрытая трещинами трубка. Она наводила только на одну мысль: как жалки личные сокровища, когда их владелец мёртв. Бентон понимал, что надо что-нибудь сказать, но не знал, что именно. Гибберт и Рэндл упорно притворялись немыми.

К их облегчению, Лиман отложил трубку, не задавая уточняющих вопросов. Следующим экспонатом был лучевой передатчик покойного разведчика; корпус был с любовным тщанием надраен до блеска. Именно этот устаревший передатчик послал отчёт Фрэйзера в ближайший населённый сектор, откуда, переходя с планеты на планету, он попал на Земную базу.

Затем последовали пружинный нож, хронометр в родиевом корпусе, бумажник, автоматическая зажигалка — уйма мелкогостарья. Четырнадцать раз Бентон холодел, вынужденный отвечать на вопросы или реагировать на замечания. Четырнадцать раз общее напряжение — действительное или воображаемое — достигало вершины, а затем постепенно спадало.

— Что это такое? — осведомился Лиман и подал Бентону сложенный лист бумаги.

Бентон осторожно развернул лист. Оказалось, что это типографский бланк завещания. На нём торопливым, но чётким и решительным почерком были набросаны несколько слов:

«Сэмюэлу Фрэйзеру, номеру 727 земного корпуса космических разведчиков, нечего оставить после себя, кроме доброго имени».

Бентон вновь сложил документ, вернул его Лиману и перевёл слова Фрэйзера на космолингву.

— Он был прав, — заметил Лиман. — Но что в мире ценнее?

Он обернулся к Дорке и коротко проговорил что-то на местном языке — земляне ничего не поняли. Потом сказал Бентону:

— Мы покажем вам облик Фрэйзера. Сейчас вы увидите его таким, каким его знали мы.

Гибберт подтолкнул Бентона локтем.

— С чего это он перешёл на чужую речь? — спросил он по-английски, следуя дурному примеру туземцев. — А я знаю: он не хотел, чтобы мы поняли, о чём они толкуют. Держись, друг, сейчас начнётся. Я это нутром чую.

Бентон пожал плечами, оглянулся: на него наседали туземцы, они окружали его со всех сторон и сжимали в слишком тесном кольце; с минуты на минуту им придётся действовать молниеносно, а ведь в такой толчее это невозможно. Все присутствующие смотрели на дальнюю стену, и все лица приняли благоговейно-восторженное выражение, словно вот-вот их жизнь озарится неслыханным счастьем.

Из всех уст вырвался единодушный вздох: престарелый Лиман раздвинул занавеси и открыл изображение Человека Извне. Бюст в натуральную величину на сверкающем постаменте и портрет, написанный масляными красками, высотою метра в два. Судя по всему, оба шедевра отлично передавали сходство.

Долгое молчание. Все, казалось, ждали, что скажут земляне. Так ждут оглашения приговора в суде. Но сейчас, в этой нелепо запутанной и грозной ситуации, бремя вынесения приговора было возложено на самих подсудимых. Те, кого здесь негласно судят, должны сами признать себя виновными или невиновными в неведомом преступлении, совершённом неведомо когда и как.

У всех троих не было никаких иллюзий: они знали, что наступил кризис. Чувствовали это интуитивно, читали на медных лицах окружающих. Бентон оставался серьёзным. Рэндл переминался с ноги на ногу, будто не мог решить, в какую сторону кинуться, когда придёт время. Воинственный фаталист Гибберт стоял, широко расставив ноги, держа руки у пистолетов, и всем своим видом показывал, что просто так жизнь не отдаст.

— Итак, — внезапно посуровевшим голосом нарушил молчание Лиман, — что вы о нём думаете?

Никакого ответа. Земляне сбились в кучку, настороженные, готовые к худшему, и разглядывали портрет разведчика, умершего триста лет назад. Никто не произнёс ни слова.

Лиман нахмурился. Голос его прозвучал резко:

— Вы, надеюсь, не разучились говорить?

Он форсировал решение вопроса, торопил с окончательным ответом. Для вспыльчивого Гибберта этого оказалось больше чем достаточно. Он выхватил из-за пояса пистолеты и заговорил неистово, с обидой:

— Не знаю, что вы хотите услышать, да и нет мне до этого дела. Но вот что я скажу, нравится вам это или не нравится: Фрэйзер — никакой не бог. Всякому видно. Обыкновенный, простой косморазведчик эпохи первооткрывателей, а ближе и не дано человеку подойти к божескому званию.

Если он ожидал взрыва ярости, его постигло разочарование. Все ловили каждое слово, но никто не считал, что он богохульствует.

Напротив, два-три слушателя миролюбиво закивали в знак одобрения.

— Космос порождает особые характеры, — вставил Бентон для ясности. — Это относится к землянам, марсианам и любым другим разумным существам, освоившим космос. При некотором навыке можно распознать космонавтов с первого взгляда. — Он облизнул пересохшие губы и докончил: — Поэтому Фрэйзер, типичный космопроходец, нам представляется заурядным человеком. Не так уж много можно о нём сказать.

— Сегодня в космическом флоте таких, как он, дают десяток за пенни, — прибавил Гибберт. — И так всегда будет. Это всего лишь люди с неизлечимым зудом. Иной раз они вершат потрясающие дела, а иной раз нет. У всех у них храбрости хоть отбавляй, но не всем улыбается удача. Фрэйзеру просто неслыханно повезло. Он ведь мог разыскать полсотни бесплодных планет, а вот наткнулся на ту, где живут гуманоиды. Такие события делают историю.

Гибберт замолчал. Он открыто наслаждался своим триумфом. Приятно, если высказывание в сложных обстоятельствах, когда собственный язык может навлечь на тебя внезапную насильственную смерть, сходит с рук. Два слова. Два привычных, часто употребляемых слова, а он каким-то чудом избежал их, не зная, что это за слова.

— Больше вам нечего сказать? — спросил внимательно наблюдающий за ними Лиман.

Бентон мирно ответил:

— Да нет. Пожалуй, можно добавить, что нам было приятно увидеть изображения Фрэйзера. Жаль, его нет в живых. Он бы обрадовался, что Земля наконец-то откликнулась на его зов.

На мрачном лице Лимана медленно проступила улыбка. Он подал туземцам какой-то неуловимый знак и задёрнул картину занавесями.

— Теперь, когда вы тут всё осмотрели, Дорка проведёт вас в городской центр. Высокопоставленные особы из нашего правительства горят желанием побеседовать с вами. Разрешите сказать, как я рад нашему знакомству. Надеюсь, в скором времени к нам пожалуют и другие ваши соотечественники…

— У нас есть ещё одно дело, — поспешно прервал его Бентон. — Нам бы хотелось переговорить с тобой с глазу на глаз.

Слегка удивлённый Лиман указал на одну из дверей:

— Хорошо. Пройдите сюда, пожалуйста.

Бентон потянул Дорку за рукав.

— И ты тоже. Это и тебя касается.

В уединённой комнате Лиман усадил землян в кресла, сел сам.

— Итак, друзья мои, в чём дело?

— Среди новейшей аппаратуры на нашем звездолёте, — начал Бентон, — есть такой робот-хранитель: он читает мысли любых разумных существ, у которых процессы мышления подобны нашим. Возможно, пользоваться таким аппаратом неэтично, зато это необходимая и весьма действенная мера предосторожности. Предупреждён — значит, вооружён, понимаете? — Он лукаво улыбнулся. — Мы прочитали мысли Дорки.

— Что? — воскликнул Дорка, вскочив на ноги.

— Из них мы узнали, что нам грозят туманная, но несомненная опасность, — продолжал Бентон. — По ним выходило, что вы нам друзья, что вы хотите и надеетесь стать нашими друзьями… Но какие-то два слова откроют вам нашу враждебную сущность и покажут, что нас надо встретить как врагов. Если мы произнесём эти слова, нам конец! Теперь мы, конечно, знаем, что не произнесли этих слов, иначе мы бы сейчас не беседовали так мирно. Мы выдержали испытание. Но всё равно, я хочу спросить. — Он подался вперёд, проникновенно глядя на Лимана. — Какие это слова?

Задумчиво потирая подбородок, ничуть не огорчённый услышанным, Лиман ответил:

— Совет Фрэйзера был основан на знании, которым мы не владели и владеть не могли. Мы приняли этот совет, не задавая вопросов, не ведая, из чего исходил Фрэйзер и каков был ход его рассуждений, ибо сознавали, что он черпает из кладезя звёздной мудрости, недоступной нашему разумению. Он просил, чтобы мы вам показали его храм, его вещи, его портрет. И если вы скажете два слова…

— Какие два слова? — настаивал Бентон.

Закрыв глаза, Лиман внятно и старательно произнёс эти слова, будто совершил старинный обряд.

Бентон снова откинулся на спинку кресла. Он ошеломлённо уставился на Рэндла и Гибберта, те ответили таким же взглядом. Все трое были озадачены и разочарованы.

Наконец Бентон спросил:

— Это на каком же языке?

— На одном из языков Земли, — заверил его Лиман. — На родном языке Фрэйзера.

— А что это значит?

— Вот уж не знаю. — Лиман был озадачен не меньше землян. — Понятия не имею, что это значит. Фрэйзер никому не объяснил смысла, и никто не просил у него объяснений. Мы заучили эти слова и упражнялись в их произношении, ибо то были завещанные нам слова предостережения, вот и всё.

— Ума не приложу, — сознался Бентон и почесал в затылке. — За всю свою многогрешную жизнь не слышал ничего похожего.

— Если это земные слова, они, наверное, слишком устарели, и сейчас их помнит в лучшем случае какой-нибудь заумный профессор, специалист по мёртвым языкам, — предположил Рэндл. На мгновение он задумался, потом прибавил: — Я где-то слыхал, что во времена Фрэйзера о космосе говорили «вакуум», хотя там полно различных форм материи и он похож на что угодно, только не на вакуум.

— А может быть, это даже и не древний язык Земли, — вступил в дискуссию Гибберт. — Может быть, это слова старинного языка космонавтов или архаичной космолингвы…

— Повтори их, — попросил Бентон.

Лиман любезно повторил. Два простых слова — и никто их никогда не слыхал.

Бентон покачал головой.

— Триста лет — немыслимо долгий срок. Несомненно, во времена Фрэйзера эти слова были распространены. Но теперь они отмерли, похоронены, забыты — забыты так давно и так прочно, что я даже и гадать не берусь об их значении.

— Я тоже, — поддержал его Гибберт. — Хорошо, что никого из нас не переутомляли образованием. Страшно подумать: ведь астролётчик может безвременно сойти в могилу только из-за того, что помнит три-четыре устаревших звука.

Бентон встал.

— Ладно, нечего думать о том, что навсегда исчезло. Пошли, сравним местных бюрократов с нашими. — Он посмотрел на Дорку. — Ты готов вести нас в город?

После недолгого колебания Дорка смущённо спросил:

— А приспособление, читающее мысли, у вас с собой?

— Оно намертво закреплено в звездолёте, — рассмеялся Бентон и одобряюще хлопнул Дорку по плечу. — Слишком громоздко, чтобы таскать за собой. Думай о чём угодно и веселись, потому что твои мысли останутся для нас тайной.

Выходя, трое землян бросили взгляд на занавеси, скрывающие портрет седого чернокожего человека, косморазведчика Сэмюэла Фрэйзера.

— «Поганый ниггер»! — повторил Бентон запретные слова. — Непонятно. Какая-то чепуха!

— Просто бессмысленный набор звуков, — согласился Гибберт.

— Набор звуков, — эхом откликнулся Рэндл. — Кстати, в старину это называли смешным словом. Я его вычитал в одной книге. Сейчас вспомню. — Задумался, просиял. — Есть! Это называлось «абракадабра».

Перевод: Н. Евдокимова

Свидетельствую

Ещё никогда ни один суд не привлекал столь пристального внимания мировой общественности. Шесть телекамер медленно поворачивались вслед за торжественно шествующими к своим местам юридическими светилами в красных и чёрных мантиях. Десять микрофонов доносили до обоих полушарий Земли скрип ботинок и шелест бумаг. Двести репортёров и специальных корреспондентов заполнили балкон, отданный целиком в их распоряжение. Сорок представителей ЮНЕСКО взирали через зал суда на вдвое большее число ничего не выражающих, натянутых физиономий дипломатов и государственных чиновников.

Отказалось от традиций. Процедура не имела ничего общего с обычной — это был особый процесс по совершенно особому делу. Вся техника была приспособлена к тому, чтобы соответствовать совершенно необычайному, ни на что не похожему обвиняемому. И высокие титулы судей подчёркивались театральной пышностью обстановки.

На этом процессе не было присяжных, зато было пять судей. И миллиард граждан, которые следили за процессом дома у телевизоров и готовы были обеспечить справедливую игру. Вопрос о том, что же считать «справедливой игрой», заключал в себе столько вариантов, сколько невидимых зрителей следило за спектаклем, и большинство этих вариантов диктовалось не разумом, а чувствами. Ничтожное меньшинство зрителей ратовало за сохранение жизни обвиняемому, большинство же страстно желало ему смерти; были и колеблющиеся, согласные на изгнание его — каждый в соответствии со своим впечатлением от этого дела, вынесенным в результате длительной фанатичной агитации, предшествовавшей процессу.

Члены суда неуверенно, как люди слишком старые и мудрые, чтобы выступать у рампы перед публикой, заняли свои места. Наступила тишина, нарушаемая только боем больших часов, расположенных над судьями. Было десять часов утра 17 мая 1987 года. Микрофоны разнесли бой часов по всему миру. Телекамеры передали изображения судей, часов и, наконец, того, что было в центре внимания всего человечества: существа на скамье подсудимых.

Шесть месяцев прошло с того дня, как это существо стало сенсацией века, точкой, на которой сфокусировалось ничтожное количество безумных надежд и гораздо больше — безумных страхов человечества. Потом оно так часто появлялось на экранах телевизоров, на страницах журналов и газет, что чувство удивления прошло, а надежды и страхи остались. Постепенно его начали воспринимать как нечто карикатурное, дали ему презрительное прозвище Кактус, одни стали к нему относиться как к безнадёжно уродливому глупцу, другие — как к коварному эмиссару ещё более коварной иноземной цивилизации. Таким образом, близкое знакомство породило презрение, но не настолько сильное, чтобы убить страх.

Его звали Мэт; оно прибыло с одной из планет системы Проциона. Около метра в высоту, ярко-зелёное, с ножками-подушечками, ручками-обрубками; снабжённое отростками и ресничками, всё это существо было в колючках и выступах и выглядело как взрослый кактус.

Только у него были глаза, большие золотистые глаза, которые наивно смотрели на людей в ожидании милосердия, потому что существо это никогда никому не причиняло зла. Жаба, просто загрустившая жаба с драгоценными камнями на голове.

Секретарь в чёрной мантии напыщенно провозгласил:

— Заседание специальной коллегии суда, созванной под эгидой юриспруденции Соединённых Штатов Америки, объявляю открытым! Внимание!

Тот судья, что сидел в центре, посмотрел на коллег, поправил очки, кинул хмурый взгляд на «жабу», или «кактус», или как его ещё назвать.

— Мэт с Проциона, нам известно, что вы не способны ни слышать, ни произносить слова, но можете телепатически понимать нас и отвечать в письменной форме.

Телекамеры тут же показали, как Мэт повернулся к доске, установленной за скамьёй подсудимых, и написал мелом одно слово: «Да». Судья продолжал:

— Вы обвиняетесь в том, что незаконно попали в мир под названием Земля, точнее — страну, называемую Соединёнными Штатами Америки. Признаёте ли вы себя виновным?

Большими белыми буквами Мэт вывел на доске: «А как ещё можно сюда попасть?»

Судья нахмурился:

— Будьте добры отвечать на мои вопросы.

— Не виновен.

— Вам предоставлен защитник. Есть ли у вас возражения против его кандидатуры?

— Благословен будь, миротворец.

Немногие восприняли это как остроту. Большинство решило, что это сам дьявол цитирует Библию. Судья вздохнул, протёр стёкла очков и откинулся на спинку кресла.

Расправив мантию на плечах, встал был высокий, длиннолицый человек с взглядом маленьких глаз.

— Первый свидетель!

Из зала вышел тщедушный человечек, неловко присел на стул свидетелей, беспокойно перебирая пальцами.

— Ваше имя?

— Сэмуэл Нолл.

— Ваша ферма расположена близ Денвила?

— Да, сэр. Я…

— Не называйте меня «сэр». Только отвечайте на вопросы. Это существо приземлилось на территории вашей фермы?

— Ваша честь, я протестую! — поднялся с места адвокат, человек чрезвычайно полный и краснолицый, по-видимому сангвиник. — Мой клиент — юридическое лицо, а не какое-то там существо. Поэтому его следует называть «обвиняемым».

— Протест отклоняется! — отрезал судья в центре. — Продолжайте, мистер прокурор.

— Итак, это существо приземлилось на территории вашей фермы?

— Да, — ответил Сэмуэл Нолл, с гордостью глядя в объективы телекамер. — Оно свалилось как снег на голову и…

— Отвечайте только на вопросы. Посадка сопровождалась серьёзными разрушениями?

— Да.

— Что пострадало?

— Два сарая и большая часть урожая. Убытков на три тысячи долларов.

— Существо проявило при этом какие-либо признаки раскаяния?

— Никаких, — Нолл сердито оглядел зал. — Вело себя как ни в чём не бывало.

Прокурор сел, насмешливо улыбнувшись своему толстому противнику.

— Передаю свидетеля защите, — сказал он.

Адвокат встал, благожелательно посмотрел на Нолла и спросил:

— Скажите, ваши сараи — это восьмиугольные башни с жалюзи в стенах и барометрически управляемыми крышами?

Нолл вскинул брови и тихо ахнул:

— Чего?

— Ну, хорошо. Оставим это, ответьте мне на такой вопрос: ваш урожай, по-видимому, состоял из фузлинов и двухцветных меркинсов?

— Это был ячмень, зрелый ячмень, — в отчаянии произнёс Нолл.

— Бог мой! Ячмень — надо же! А вам знакомы фузлины и меркинсы? Вы бы их узнали, если бы увидели?

— Пожалуй что нет, — неохотно признался Нолл.

— Разрешите заметить, что вам просто недостаёт умственных способностей, — резко заключил адвокат. — И я бесконечно сожалею об этом, поверьте мне. Вы видите по моему лицу, как это меня огорчает?

— Не вижу, — ответил Нолл, чувствуя, как его трон перед телекамерами превращается в ложе, утыканное гвоздями.

— Другими словами, вы не увидели бы и раскаяния, будь оно написано на моём лице?

— Протестую! — загремел прокурор, заливаясь краской. — Нельзя сознательно заставлять свидетеля…

Он остановился, заметив, что его соперник опустился на стул. Поспешно взяв себя в руки, прокурор проворчал:

— Следующего свидетеля!

Свидетель номер два был крепкий, весь в синем мужчина. Держался он уверенно, как человек, давно знакомый с судами и скучными судебными процедурами.

— Имя?

— Джозеф Хиггинсон.

— Вы офицер полиции города Денвила?

— Так точно.

— Это вас вызвал на свою ферму первый свидетель?

— Меня.

Прокурор улыбался, задавая следующий вопрос, в полной уверенности, что теперь-то он целиком овладел событиями.

— Увидев случившееся, вы постарались разобраться в причинах, не так ли?

— Да, конечно.

Мистер Хиггинсон обернулся и бросил сердитый взгляд в умоляющие золотистые глаза обвиняемого.

— И что тогда случилось?

— Оно парализовало меня одним взглядом.

Вмешался судья слева:

— Вы, кажется, выздоровели. Насколько глубок был паралич и сколько времени он продолжался?

— Парализовало меня всего, ваша честь, но часа через два это прошло.

— И за это время, — спросил прокурор, — иноземный преступник успел удрать?

— Да, — мрачно ответил свидетель.

— Резюмируем: существо игнорировало офицера полиции, находившегося при исполнении служебных обязанностей, напало на него и избежало ареста, так?

— Да, — охотно согласился Хиггинсон.

— Передаю свидетеля защите.

Прокурор сел, чрезвычайно довольный собой. Поднялся адвокат, засунул пальцы за край жилета и с обезоруживающим дружелюбием обратился к Хиггинсону:

— Вы всегда сумеете распознать при встрече своего коллегу полицейского?

— Конечно.

— Очень хорошо. Среди публики в зале сидит полицейский. Будьте добры, покажите его господам судьям.

Хиггинсон внимательно осмотрел немногих присутствующих, которые здесь, в зале суда, представляли куда более обширную аудиторию телезрителей. Телекамеры следовали за его взглядом по рядам зрителей. Судьи, корреспонденты, репортёры, государственные чиновники — все смотрели туда же.

— Он, наверное, в гражданском, — заявил Хиггинсон, сдаваясь.

Судья в центре поспешил вмешаться:

— Вряд ли суд признает доказательством вашей правоты неспособность свидетеля узнать полицейского, одетого в штатское.

— Конечно, ваша честь, — согласился адвокат. На его круглом лице отражалось крушение надежд, что порадовало сердце его наблюдательного противника. Тогда, удовлетворённый тем, что прокурор вознёсся на должную высоту, он вдруг просиял и шмякнул его на самое дно:

— Но вышеупомянутый полицейский одет по всей форме.

Прокурор изменился в лице, будто надел новую маску. Хиггинсон чуть не вывихнул шею, делая новую попытку разглядеть полицейского среди зрителей.

— Зеленовато-коричневая форма с красными лампасами, — подсказал адвокат. — Это маршал, начальник корпуса военной полиции.

— Вы мне этого не говорили, — обиженно заметил Хиггинсон.

— А вы тогда, на ферме, сказали обвиняемому, что вы офицер полиции?

Свидетель покраснел, открыл рот, закрыл его, умоляюще посмотрел на прокурора.

— Отвечайте на вопрос, — потребовал судья.

— Нет, я ему этого не говорил.

— Почему?

Вытирая платком лоб, Хиггинсон вдруг сказал охрипшим голосом:

— Не считал нужным: по-моему, это было и так видно. А как по-вашему?

— Задавать вопросы буду я, вы же будете отвечать на них. Что, по вашему мнению, маршал военной полиции «и так виден»?

— Протестую! — замахал руками прокурор. — Мнение — это ещё не доказательство.

— Поддерживаю протест! — провозгласил судья в центре. Он посмотрел на адвоката поверх очков: — Суд принимает во внимание тот факт, что обвиняемый любую информацию способен получать телепатически и поэтому свидетель не должен был представляться ему вслух. Продолжайте допрос свидетеля.

Адвокат снова обратился к Хиггинсону:

— Опишите, пожалуйста, во всех подробностях ваше поведение в тот момент, когда вас парализовало.

— Я тогда прицеливался.

— Собирались стрелять?

— Да.

— В обвиняемого?

— Да.

— Это входит в ваши привычки — сначала стрелять, а потом задавать вопросы?

— Привычки свидетеля не относятся к делу, — заявил судья в центре. Он взглянул на Хиггинсона: — Вы можете не отвечать на поставленный вопрос.

Офицер Хиггинсон, удовлетворённо осклабившись, игнорировал вопрос адвоката.

— С какого расстояния вы собирались стрелять? — продолжал адвокат.

— С пятидесяти или шестидесяти ярдов.

— Так далеко? Вы хороший стрелок?

Хиггинсон осторожно кивнул, правда, без всякого чувства гордости. «Определённо этот толстяк — не такой уж простачок», — подумал он.

— В котором часу вы рассчитываете попасть домой на ужин?

Захваченный врасплох этим неожиданным манёвром атакующего, свидетель от изумления открыл рот и произнёс:

— К полуночи, наверное.

— Ваша жена будет рада узнать об этом. Если бы не радио и телевидение, разве вы могли бы передать ей это, передать словами?

— Не стану же я орать так, чтоб было слышно в Денвиле, — съехидничал Хиггинсон.

— Конечно, не станете. Человеческий голос без помощи радио и телевидения не может преодолеть такое расстояние. — Адвокат потёр подбородок, подумал немного и вдруг воскликнул: — А телепатически «орать» на расстояние пятидесяти или шестидесяти ярдов вы станете?

Ответа не последовало.

— Или ваши телепатические способности превосходят способности обвиняемого, который сообщил мне, что у него они ограничены расстоянием в двадцать пять — тридцать ярдов?

Хиггинсон прищурился, но не ответил ничего.

— Вы и сами не знаете своих способностей?

— Не знаю.

— Жаль! — отрезал адвокат и, покачав головой, сел.

Третий свидетель — тёмная личность оливкового цвета — мрачно разглядывал свои ботинки, пока прокурор не начал допроса.

— Ваше имя?

— Доминик Лолордо.

Он произнёс это тихим голосом, будто хотел, чтобы телезрители не только не видели его, но и не слышали.

— Вы — директор рыбного ресторана?

— Да.

— Вы узнаёте это существо на скамье подсудимых?

Лолордо скосил глаза.

— Да.

— При каких обстоятельствах вы видели его в последний раз?

— У меня в забегаловке, после закрытия.

— Оно ворвалось в помещение перед самым закатом, и вы проснулись в тот момент, когда оно приступило к грабежу, не так ли?

— Верно.

— Вы не попытались схватить его?

Лолордо состроил гримасу.

— Это его-то? Схватить? Да посмотрите на него!

— Но ведь если бы вы увидели, что вас грабят, наружность вора вас бы не остановила? — многозначительно заметил прокурор. — Тут, конечно, было что-то ещё?

— Оно влезло в окно, — сказал Лолордо уже громче прежнего. — Прямо в окно, проделало в нём дыру, повторившую его собственные очертания. И ушло точно тем же путём — просто ещё одна такая же дыра в окне. И ни разбитого стекла, ни осколков — ничего. Что бы вы на моём месте стали делать с зелёным кошмаром, который лезет в окно так, как будто там нет никакого стекла?

— Когда существо проявило свои сверхъестественные способности, вы бросились за помощью?

— А вы как думали?!

— Но помощь пришла слишком поздно? Когда бессовестного грабителя и след простыл?

— Да.

Прокурор жестом дал понять, что кончил, и к допросу приступил адвокат.

— Вы утверждаете, что вас ограбили. Что у вас украли?

— Так, пустяки.

— Это не ответ.

— Разве? — Лолордо зевнул с нарочитым безразличием.

Судья в центре, грозно нахмурившись, наклонился вперёд.

— Вы что, хотите схватить срок за неуважение к суду?

— Он украл немного лобстеров и устриц, — неохотно, но поспешно ответил Лолордо.

— Другими словами, плотную еду, а? — спросил адвокат.

— Ну, если хотите…

— Вы не подумали, что обвиняемый был безумно голоден?

— Ещё чего не хватало — думать! Я только взглянул на него — и давай бог ноги.

— Так что, если даже обвиняемый успел прочитать ваши мысли о том, что он совершил преступление, у него уже всё равно не оставалось времени на извинения или на возмещение причинённых вам убытков?

Ответа не последовало.

— А уж мысли-то вы излучали предельно враждебные?

— Да, конечно, в любви ему не объяснялся, — заметил свидетель.

Адвокат обратился к судьям:

— Свидетель не заслуживает доверия. Дальнейший допрос считаю нецелесообразным.

Судьи посовещались, и тот, что в центре, холодно объявил о решении:

— Содержать под стражей в помещении суда до вынесения приговора.

Лолордо потопал прочь, бросая по сторонам злобные взгляды.

— Четвёртый свидетель!

Трибуну занял энергичный человек среднего возраста — такими в кино представляют солидных президентов банков или знаменитых судей. И, по всей вероятности, с любой из этих ролей он бы великолепно справился.

— Ваше имя?

— Уинтроп Аллен.

— Профессор зоологии, не так ли? — спросил прокурор.

— Совершенно верно.

— Вы узнаёте это существо?

— Как не узнать? Несколько месяцев я находился с ним в тесном контакте.

Сделав нетерпеливый жест, прокурор спросил:

— При каких обстоятельствах вы впервые столкнулись с ним?

На такой вопрос, очевидно, можно было бы не отвечать: весь мир знал эти «обстоятельства». О них толковали вкривь и вкось, сопровождая рассказы всякими прикрасами.

Тем не менее Аллен ответил:

— Оно появилось в зоопарке через два часа после закрытия. Как оно туда попало, я не знаю.

— Оно всюду совало свой нос, высматривая всё, что можно высмотреть, всё наматывая на ус?

Аллен заметил с сомнением:

— Что тут можно сказать…

— Осматривало оно всё вокруг или нет?

— Конечно, ему многое удалось увидеть в зоопарке, прежде чем служители обнаружили его, но…

— Пожалуйста, отвечайте без выкрутас, профессор Аллен, — жёстко заметил прокурор. — Продолжим: благодаря невероятному фурору, произведённому прибытием на Землю этого существа, и последующим событиям вашим служащим нетрудно было опознать его?

— Конечно. Они сразу сообщили мне о нём.

— Как же вы тогда поступили?

— Занялся этим делом сам. Нашёл ему тёплое удобное помещение в незанятой секции павильона рептилий.

Все в зале суда, включая и телевизионные камеры, с уважением воззрились на специалиста, который с таким хладнокровием действовал в столь необычайных обстоятельствах.

— Как же случилось, что вас при этом не разбил паралич, никто не уничтожил и вообще вы не стали жертвой сверхъестественного рока? — с кислой миной спросил прокурор. — Уж не излучали ли вы при этом самое сердечное приглашение?

Свидетель сухо ответил:

— Совершенно верно, излучал.

— Оставьте ваши шутки до лучших времён, профессор, здесь они неуместны, — сурово оборвал его прокурор. — Как бы то ни было, суд понимает, что вы отнесли это кошмарное существо к классу рептилий и отвели ему подобающее место.

— Чепуха! Просто павильон рептилий оказался свободен, удобен и поэтому приемлем. Обвиняемый не поддаётся нашей классификации.

Сделав презрительный жест, прокурор продолжал:

— Вам, вероятно, трудно объяснить суду, какими средствами вы одолели грозные силы и поймали это существо в ловушку?

— Я не ловил его. Я знал, что оно разумно, и соответствующим образом относился к нему.

— Если учесть заявление предыдущих свидетелей, вам крупно повезло, — колко заметил прокурор. — Почему этот уродец позволил вам в отличие от всех других вступить с ним в контакт?

— Просто он понял, что мой разум привык иметь дело с нечеловеческими формами жизни. А отсюда он логически пришёл к выводу, что со мной легче, чем с кем-либо другим, наладить контакт.

— Логически пришёл к выводу, — повторил прокурор и обратился к судьям: — Прошу, милостивые государи, обратить серьёзное внимание на эти слова, учитывая, что данный свидетель находится на особом положении. — И он снова повернулся к Аллену: — Таким образом, вы считаете, что это существо обладает разумом?

— Безусловно!

— В течение нескольких месяцев вы имели возможность изучать разум этого незваного агрессора. Какой, по, вашему мнению, уровень интеллекта у этого существа?

— Такой же, как и у вас, только он иной, совсем не похож на наш.

— Вы считаете этого субъекта полноценным представителем его расы?

— У меня нет оснований думать иначе.

— То есть его раса равна нашей по разуму?

— Очень возможно. — Профессор Аллен потёр подбородок, минуту подумал. — Да, я бы сказал, равна, если вообще можно сравнивать столь непохожие явления.

— А может быть, они даже превосходят нас и не только умственно, но и численно? — настойчиво гнул свою линию прокурор.

— Не знаю. Сомневаюсь.

— Но можно ли исключить такую возможность?

— Такие произвольные умозаключения не могут удовлетворять, и поэтому я…

— Не увиливайте от ответа! Существует ли возможность, пусть малейшая, что форма жизни, представляемая этим чудовищем, является самой страшной угрозой роду человеческому за всю его историю?

— Если сильно захотеть, угрозой можно назвать всё что угодно, но…

— Угроза — да или нет?!

Вмешался судья в центре:

— Нельзя требовать определённого ответа от свидетеля на гипотетически поставленный вопрос.

Прокурор невозмутимо поклонился:

— Отлично, ваша честь, я поставлю вопрос иначе. — И возобновил допрос: — Считаете ли вы, как специалист, что интеллектуальный потенциал данной формы жизни достаточно высок, чтобы они напали, победили и поработили человечество, если бы они этого захотели?

— Не знаю.

— Это всё, что вы можете сказать?

— Боюсь, что да.

— Но этого вполне достаточно, — резюмировал прокурор, многозначительно глядя в телекамеры на невидимое многомиллионное жюри. — Значит, вы допускаете, что существует опасность, небывалая опасность?

— Я этого не говорил, — возразил Аллен.

— Но вы не утверждали и обратного, — парировал прокурор, занимая своё место с видом самоуверенным и довольным. — Я кончил.

Адвокат помедлил, прежде чем приступить к допросу.

— Профессор Аллен, как освещались в прессе ваши многочисленные заявления, касающиеся обвиняемого?

— Все они без исключения были грубо извращены, — хмуро ответил Аллен. Он бросил ледяной взгляд на большую группу репортёров, которые в ответ высокомерно ухмыльнулись.

— Обвиняемого неоднократно рассматривали как шпиона, к которому во избежание худшего нужно применить решительные меры. На основании сведений, которыми вы располагаете, вы поддерживаете эту версию?

— Нет.

— Как бы вы определили общественное положение обвиняемого?

— Он эмигрант, — ответил Аллен.

— Не правда ли, побуждения обвиняемого невозможно рассматривать как враждебные роду человеческому?

— Нет ничего невозможного, — сказал профессор Аллен, потому что он был воплощённая честность. — Обмануть можно и самого хитрого из нас. Но не думаю, чтобы меня обманули. Таково моё мнение, чего бы оно ни стоило.

Адвокат вздохнул:

— Как мне уже тут напоминали, мнение — это ещё не доказательство. — Он опустился на стул, ворча себе под нос: — Хуже некуда! Какое несчастье!

— Пятый свидетель!.. — Десятый свидетель!.. — Шестнадцатый свидетель!

Шестнадцатый был последним в списке обвинения. Свидетелей могло быть в пять раз больше, но и этого хватало за глаза! И у них было что предложить для окончательного всеобщего приговора, соответствовавшего если не здравому смыслу, то по крайней мере предрассудкам, вполне убедительное, продуманное предложение о том, как поступать с кочующими формами жизни: терпеть их, дать им под зад коленом или сделать что-нибудь ещё похуже. В настоящий момент стоял вопрос об общественной безопасности, и решать, стоит ли подвергать себя риску, должна была сама общественность. Имея это в виду, все шестнадцать свидетелей обвинения составили грозный обвинительный акт против странного златоглазого подсудимого, покушаясь не только на его свободу, но и на саму жизнь.

Чувствуя себя хозяином положения, прокурор обращает повелительный взгляд на обвиняемого и приступает к допросу:

— Без дураков — зачем вы прилетели на Землю?

«Мне надо было сбежать из своего собственного мира».

— И вы думаете, мы в это поверим?

«Я ничего не думаю, — с трудом выводит на доске Мэт. — Я просто надеюсь».

— На что же вы надеетесь?

«На доброту».

Прокурор смущён. В поисках соответствующего саркастического ответа он молчит с минуту, пока не находит другой путь допроса.

— Так ваш собственный мир вас не устраивал? Что же вам в нём не нравилось?

«Всё»…

— То есть вы были там отщепенцем?

«Да».

— А наш мир вы рассматриваете как подходящую мусорную свалку для таких отщепенцев, как вы?

Мэт не отвечает.

— Я считаю, что ваше утверждение — сплошная чепуха, что вся эта ваша история — просто выдумка. Полагаю, что причины вашего появления здесь глубже и неблаговиднее, чем вы хотите нам представить. Пойду дальше и скажу вам, что и прибыли-то вы сюда не из района Проциона, а откуда-то гораздо ближе, с Марса, например.

Мэт по-прежнему хранит молчание.

— Да знаете ли вы, что инженеры — конструкторы межпланетных кораблей подвергли ваш потерпевший крушение корабль длительному и серьёзному обследованию и составили отчёт об этом?

Мэт стоит совсем спокойно, смотрит отсутствующим взором вдаль и ничего не говорит.

— Знаете ли вы, что, хотя, по их мнению, ваш корабль превосходит всё до сих пор сделанное нами в этой области и способен совершать полёты далеко за пределы Солнечной системы, тем не менее он не может достичь не только Проциона, но и Альфы Центавра?

«Это верно», — пишет на доске Мэт.

— И вы продолжаете упорствовать, что вы прибыли из системы Проциона?

«Да».

Прокурор недоумённо разводит руками.

— Ваша честь, вы слышали, что говорит это существо. Его корабль не мог долететь до Земли с Проциона. И всё же оно прилетело с Проциона. Чудовище непоследовательно либо в силу своего слабоумия, либо потому — и это, видимо, более вероятно, — что оно неумело лжёт. Поэтому мне представляется едва ли целесообразным дальнейший…

«Мой корабль и я ехали на астероиде», — выводит каракулями на доске Мэт.

— Ну вот! — прокурор саркастически показывает на доску. — Обвиняемый ехал на астероиде! Ничего себе выход из им самим созданного тупика — на астероиде, не больше и не меньше! — Он сдвинул брови и посмотрел на обвиняемого. — Ох, и длинный путь вы, должно быть, проделали!

«Да».

— Значит, вы посадили корабль на астероид и, пролетев на нём много миллионов миль, сэкономили таким образом горючее? Вы никогда не слыхали о математической теории вероятностей, по которой вряд ли можно найти свободно плавающий астероид в каком бы то ни было районе космического пространства?

«Это действительно чрезвычайно редкое явление», — соглашается Мэт.

— И всё же вы обнаруживаете такой именно астероид, который вместе с вами проделывает весь путь сюда? Самый поразительный из космических кораблей, не так ли?

«Он не проделал весь путь сюда. Только большую часть пути».

— Ну хорошо, — с лёгким презрением соглашается прокурор. — Девяносто девять миллионов вместо ста или сколько там должно быть. И всё-таки это поразительно.

«Более того, — продолжает уверенно писать Мэт, — это вовсе не был какой-то специально выбранный астероид, который доставил бы меня именно сюда. Это был первый попавшийся астероид, который мог увезти меня куда угодно. У меня не было определённой цели. Это был полёт в пустоту, наудачу, на волю случая, навстречу моей судьбе».

— Так если бы вы сели на другой астероид, вас могло занести куда-нибудь ещё, да?

«Или вовсе никуда, — дрожащей рукой пишет Мэт. — Судьба оказалась добра ко мне».

— Не будьте так уверены в этом. — Прокурор засунул пальцы в карман жилета и зловеще посмотрел на обвиняемого. — Если истинные ваши цели, истинные мотивы хоть немного похожи на те, что вам приписывают наши вечно бдительные газетчики, то ваша защитительная речь должна быть безукоризненной, она должна убеждать. Представленный же сейчас вами вариант абсолютно бездоказателен. Кроме голословных утверждений, утверждений уродливого иноземца с неизвестными нам намерениями, мы, суд, ничего от вас не получили. — Он передохнул и закончил: — Можете вы представить на рассмотрение суда что-нибудь более существенное, чем ваша фантастическая история?

«Я не знаю, как бороться с недоверием, — пишет Мэт медленно, устало. — Только верой».

Прокурор отвергает это заявление резко и безжалостно:

— Сколько ещё подобных вам находится сейчас в нашем мире и проводит в жизнь свои подлые планы, пока вы тут в полном блеске славы морочите нам головы?

До сих пор подобная мысль никому не приходила в голову — ни тем, кто находится в зале, ни за пределами его. Теперь с полдюжины репортёров втихомолку корили себя за то, что вовремя не набрели на эту ценную идею и не воспользовались ею. С самого начала предполагалось, что на планете пребывает всего лишь один пришелец, что он в надёжных руках. Но ведь, действительно, где гарантия того, что десятки, а то и сотни других не скрываются в тени, не ждут своего часа? Люди переглядываются, беспокойно ёрзают на своих местах.

«Кроме меня, никого на корабле не было», — пишет мелом на доске Мэт.

— Правда. Пожалуй, это первое ваше свидетельство, которое не вызывает сомнений. Ведь эксперты в отчёте показали, что корабль, на котором вы прибыли, одноместный, так что, очевидно, вы были на нём одни. Но сколько ещё ваших кораблей приземлилось примерно в это же время?

«Ни одного».

— Хотелось бы верить вам, — говорит прокурор, своим замечанием снова внося беспокойство в ряды слушателей. — На вашей планете, видимо, существует немало кораблей и более мощных и гораздо более вместительных, чем ваш, верно?

«Много, — соглашается Мэт. — Но они не быстроходнее моего и не могут летать на более далёкие расстояния. Они только могут нести больший груз».

— Откуда у вас собственный корабль?

«Украден».

— Неужели вы его украли? — с ухмылочкой поднимает брови прокурор. — Так вы вор, признающийся в собственном преступлении! — Тут он делает вид, что его вдруг озарила идея: — А между прочим, каждый понимает, что лучше признаться в воровстве, чем в шпионаже. — Он даёт этой мысли пустить корни, прежде чем нанести следующий удар. — Не будете ли вы добры рассказать нам, сколько ещё ваших смелых и отчаянных соотечественников готовы или готовятся последовать вашему примеру в завоевании нашего мира?

Поднимается адвокат и говорит:

— Я рекомендую клиенту не отвечать на этот вопрос.

Его противник нетерпеливым жестом предлагает адвокату сесть и обращается к судьям:

— Ваша честь, я готов изложить версию обвинения.

Судьи смотрят на часы, совещаются между собой, разрешают:

— Приступайте!

Речь прокурора была блистательной, разгромной, продолжительной, камня на камне не оставившей от защиты. В ней вновь приводились доказательства тяжести преступления, делались намёки, которые наводили невидимую аудиторию на ещё более мрачные мысли. Нельзя сказать, чтобы прокурор испытывал истинную ненависть или страх перед незваным гостем — просто он блестяще выполнял свой профессиональный долг.

— Этот процесс, этот необычайный, уникальнейший процесс, — говорил прокурор, — войдёт в историю права и законности. Он представляет собой прецедент, в соответствии с которым мы будем строить свои отношения с будущими пришельцами из космоса. И вам, представителям общественного мнения, принадлежит решающая роль в установлении этих отношений; вам и только вам достанется либо пожинать плоды союза с иными цивилизациями, либо… — он сделал паузу, потом жёстко добавил: — взвалить на свои плечи все ужасы инопланетной интервенции. И, позвольте вам заметить, плоды союза могут быть весьма незначительными, в то время как ужасы интервенции безмерны.

Откашлявшись, отпив глоток воды, он снова приступил к делу:

— И вот, чтобы наилучшим образом решить этот вопрос, прийти к правильным выводам, вам не остаётся ничего другого, как исходить из опыта общения с этим фантастическим типом, которому вы к тому же должны вынести свой приговор.

Он повернулся к Мэту и дальше на протяжении всей своей речи не спускал с него глаз. — Это существо не было приведено к присяге, так как мы не знаем, чему оно может присягнуть. Его этика — если таковая вообще существует — это их этика, ничего общего не имеющая с нашей. Всё, что мы знаем о нём, мы знаем с его слов, почерпнули из его весьма красочной фантастической истории, столь неправдоподобной для человеческого уха, что вряд ли можно винить кого-либо из нас за то, что он считает это существо бессовестным лжецом.

При этих словах огромные глаза Мэта закрылись от боли и страдания, но прокурор решительно продолжал:

— Если вопрос об искренности этого существа можно считать открытым, то в некоторых других аспектах — например, уважение к собственности, к закону — обвинение строится нафактах. А ведь это краеугольные камни нашей цивилизации, они создавались веками, и мы не дадим сокрушать их, пусть ради этого нам придётся драться с самыми необыкновенными пришельцами!

Тут он немного перехватил: уж очень явно это маленькое большеглазое существо не подходило на роль сокрушителя цивилизаций. Тем не менее нарисованная им перспектива должна была сформировать мнение тысяч, миллионов людей. Если они ещё сомневаются, лучше действовать наверняка.

— Он — вор. Более того: человек, сам признающий себя вором. Он обокрал не только нас, но и своих соотечественников, — продолжал наступление прокурор, не замечая, что употребляет по отношению к пришельцу уже местоимение не среднего рода, а мужского и называет его не «существом», а «человеком». — Сокрушитель, и притом разумный сокрушитель, и, возможно, предтеча целого сонма сокрушителей. Я думаю, что там, где прошёл один, может пройти и целая армия! — И, не затрудняя себя вопросом, где найти столько астероидов, чтобы доставить к Земле сонмища пришельцев, добавил: — Сотни армий!

То повышая, то понижая голос, то с вызовом, грубо, то мягко, вкрадчиво, он говорил, играя, как органист играет на гигантском органе, на чувствах своих слушателей, взывая к земному патриотизму, потворствуя ограниченности, оправдывая предрассудки, раздувая страхи — страх перед самим собой, страх перед другими, страх перед необычным по форме, страх перед завтрашним днём, страх перед неизведанным. Речь его была высокопарной, насмешливый тон сменялся торжественным, а затем саркастическим.

— Он, — говорил прокурор, указывая на Мэта и всё ещё употребляя местоимение мужского рода, — он просит считать его гражданином нашего мира. Принять его со всеми его штучками-дрючками, с его сверхъестественными способностями, с его тайными побуждениями, которые, может быть, станут явными, когда будет уже слишком поздно? А не лучше ли — пусть даже он и в самом деле так чист и непорочен, как он хочет нас уверить, не лучше ли несправедливо покарать его одного, чем подвергать бесконечно большему риску великое множество других?

Он с вызовом осмотрел аудиторию.

— Предположим, мы примем его как беженца. Но кто даст ему кров? Кто захочет жить рядом с существом, столь чуждым человеку? — Он ухмыльнулся. — Впрочем, такие есть, жаждущие составить ему компанию. Как бы неправдоподобно это ни звучало, нашлись люди. Которым он нужен.

Он поднял над головой письмо, чтобы все видели, и сказал:

— Этот человек предлагает ему кров. Он пишет, что во время восьмого воплощения на Проционе сам он стоял на позициях нетерпимости… — Он швырнул письмо на стол. — Ненормальные встречаются и среди нас. Но, к счастью, судьбу человечества будут решать уравновешенные, разумные граждане, а не хронические идиоты.

Поток слов лился ещё полчаса. Закончил он так:

— По нашим законам, шпиона-человека ждёт быстрый конец, от человека, подозреваемого в шпионаже, мы легко избавляемся. Не вижу причин, почему инопланетный шпион заслуживает более мягкого обхождения, чем шпион-человек. Вот перед нами существо, в лучшем случае просто нежелательное, в худшем — первый агент разведки грозного врага. Обвинение считает, что в интересах всеобщей безопасности вы должны рассмотреть только два возможных варианта приговора: смертный приговор или немедленный выброс подсудимого в космос, туда, откуда он прибыл. Доказательства его вины весомы, и другой альтернативы у нас нет. Вы не могли не заметить, что все выступавшие здесь свидетели были свидетелями обвинения. Разве не знаменательно то, что у защиты не оказалось ни одного свидетеля? — Он подождал, пока смысл сказанного дойдёт до слушателей, и, повторив: — Ни одного! — окончательно пригвоздил обвиняемого к позорному столбу.

Ещё один глоток воды, и он сел, аккуратно расправив складку на брюках.

Теперь, кажется, ни у кого не осталось сомнений: Мэт — гад вонючий.

Адвокат произвёл лёгкую сенсацию, встав и заявив:

— Ваша честь, защита отказывается излагать свою версию.

Судьи посмотрели на него так, словно он был в десять раз чуднее своего клиента. Они пошелестели бумагами, пошептались между собой.

Через некоторое время судья в центре спросил: — Это означает, что вы целиком полагаетесь на вердикт всеобщего голосования?

— В конечном итоге, без сомнения, ваша честь, но ещё не теперь. Мне необходимо провести дополнительный допрос и затем построить версию, основываясь на нём.

— Приступайте, — разрешил судья, в сомнении нахмурив брови. Адвокат обратился к Мэту:

— Все обитатели вашей планеты, так же как и вы, скажем… телепаты и не обладают устной речью?

«Да, все».

— У них общий нейроцентр, или, говоря проще, они прибегают к помощи общественного мозга?

«Да».

— Расскажите суду о своих родителях.

Мэт, закрыв глаза, на какой-то миг погрузился в воспоминания.

«Мои родители были не как все. Они были уродами. Они удалялись от нейроцентра до тех пор, пока почти не потеряли связь с остальными».

— И они погибли вдали от всех?

«Да», — после долгой паузы, медленно, неуверенно, дрожащими тонкими линиями вывела на доске рука Мэта.

— И вы, видимо, впали в полное отчаяние?

«Да».

Адвокат обратился к судьям:

— Мне хотелось бы задать ещё несколько вопросов четвёртому свидетелю.

Судьи дали согласие, и профессор Аллен снова прошёл к месту свидетелей.

— Профессор, будьте добры, как эксперт и человек, долгое время лично изучавший моего клиента, скажите, пожалуйста, молод он или стар?

— Он молод, — без заминки ответил Аллен.

— Очень молод?

— Довольно молод, — сказал Аллен. — По нашим понятиям, не достиг зрелости.

— Спасибо. — Адвокат обвёл мягким бесхитростным взглядом зал. На его полном, добродушном лице ничто не предвещало надвигающегося шторма. Тихим голосом задал он следующий вопрос: — Мужчина это или женщина?

— Женщина, — ответил профессор Аллен.

Репортёр уронил блокнот. И в течение нескольких минут звук падения блокнота был единственным звуком в наступившей тишине. А потом раздался общий вздох, застрекотали кинокамеры, спеша запечатлеть Мэт, возгласы удивления прокатились из конца в конец зала.

А наверху, на балконе, остроумнейший из современных карикатуристов рвал на кусочки своё последнее произведение, где он изобразил обвиняемого привязанным к хвосту ракеты, которая отправлялась на Луну. Подпись внизу гласила: «Кактус отправился в путешествие». А теперь — куда это годилось? Назвать, его… нет, её, «кактусиха»? В поисках новой темы он почесал в затылке, сознавая в то же время, что какая тут может быть тема, не четвертовать же маленькую одинокую женщину.

Прокурор сидел с поджатым ртом, всем своим видом напоминая фаталиста, из-под ног которого вырвали по крайней мере восемьдесят процентов почвы. Он-то знал эту публику. Он мог оценить общественную реакцию с точностью до десяти тысяч голосов.

Все теперь смотрели только в золотистые глаза Мэт. Они были огромные, как и прежде, но теперь казались мягче и светились вроде бы ярче. Теперь, когда стало известно, что они принадлежат женщине, все увидели, что в них действительно есть что-то женственное. И каким-то странным, непонятным образом морщинки вокруг глаз вдруг помягчели, в них промелькнуло что-то, отдалённо похожее на человеческое.

Полночь. Большой каменный подвал с металлической решёткой, стол, кровать, два стула и радио в углу. В камере двое: Мэт и толстяк адвокат. Беседуют, изучают корреспонденцию, посматривают на часы.

— Вообще-то говоря, обвинение село в лужу с этим письмом, — говорит защитник: он всё никак не отвыкнет выражать свои мысли вслух, хотя прекрасно знает, что собеседница слышит его мысли, а не слова. Толстым указательным пальцем он похлопывает по пачке писем, которые они только что прочитали. — Мне ничего не стоило положить его на обе лопатки, предъявив эти письма, написанные неделю назад прямо в наш адрес. Но что бы это дало? Лишний раз доказало бы, что люди мыслят по-разному.

Он вздохнул, потянулся, зевнул, сотый, наверное, раз взглянул на часы и вынул очередное письмо.

— Вот послушайте.

И стал читать письмо вслух.

«Мой тринадцатилетний сын докучает нам просьбой предложить вашему клиенту хотя бы недолго побыть в нашем доме. Может быть, вы сочтёте глупостью с нашей стороны, что мы ему во всём потакаем, но нам так легче. У нас здесь есть свободная комната, и если ваш клиент чистоплотен и в банные дни не боится пара…»

Последние слова он прочёл невнятно, сквозь сдерживаемый зевок.

— Предполагают, что всеобщее голосование должно закончиться к шести часам утра. Но, уверяю вас, раньше восьми или даже десяти им не кончить. Такие вещи никогда не проходят в положенный срок. — Он поёрзал на жёстком стуле, тщетно стараясь устроиться поудобнее. — Как бы там ни было, что бы ни произошло, я останусь с вами до самого конца. И не думайте, что я у вас единственный друг. — Он потрогал пачку писем. — Вон их сколько, вам остаётся выбирать.

Мэт всё это время была занята чтением записки, написанной неуверенным, неровным почерком. Потом она дотянулась до карандаша и бумаги и написала:

«Аллен объяснил мне не все слова. Что такое „ветеран“?»

Получив от доктора объяснение, она написала:

«Мне больше всех нравится этот. У него травма. Если меня освободят, я приму его приглашение».

— Ну-ка, покажите. — Толстяк взял письмо, прочитал его, похмыкивая, и вернул ей. — Как хотите. Впрочем, у вас с ним есть что-то общее, поскольку вы оба не в ладах с этим дурацким миром. — Он снова взглянул на часы и проворчал: — Да идут ли вообще эти часы? Что нам, целую неделю ждать утра, что ли?

Кто-то, звеня связкой ключей, открыл дверь, и в камеру вошёл прокурор. Улыбнувшись сопернику, он сказал:

— Эл, вы настолько основательно почувствовали себя узником, что отказываетесь даже от тех немногих удобств, которые предоставлены тюрьмой?

— От чего именно?

— Да от радио!

Адвокат презрительно фыркнул.

— К чёрту радио! От него только шум. Мы тут занимались чтением писем, в тишине и покое… — Вдруг на его полном лице отразилось замешательство. — А что, мы здесь что-нибудь прослушали, что-нибудь передавали?

— Последние известия в двенадцать. — Прокурор облокотился на край стола, продолжая улыбаться. — Голосование прекращено.

— Не может быть! — Лицо адвоката вспыхнуло от гнева, он встал. — Ведь по всемирному соглашению приговор…

— Может быть… при известных обстоятельствах, — прервал его прокурор. — А обстоятельства сложились так, что несметный поток голосов в защиту вашего клиента сделал дальнейший подсчёт ненужным. — И он повернулся к Мэт: — Только это строго между нами, моя дорогая: я ещё никогда так не радовался своему поражению.

Человек средних лет, рано поседевший, с длинными тонкими пальцами, слушал радио в дальней комнате, когда раздался звонок в дверь. В комнате не было телевизора, только по радио звучала нежная полинезийская мелодия. Звонок прорвался сквозь музыку, хозяин выключил радио и поднялся. Очень осторожно он пересёк комнату, открыл дверь и вышел в коридор.

Странно. В этот предвечерний час некому было звонить. Сюда почти никто не заходит. Почтальон обычно заезжает утром, среди дня забредут иногда один-два торговца. А позднее редко кто появляется, чрезвычайно редко. И сегодня он никого не ждал.

Тихо — толстый ковёр заглушал звук шагов, — на ощупь, вдоль стены пробирался он по коридору к парадной двери.

Что-то очень необычное было в этом позднем визите. По мере того как он приближался к двери, в душу ему закрадывалось удивительное чувство — будто он заранее знал, кто ждёт его там, снаружи. В его сознании складывалась картина, пока смутная, как бы переданная какими-то непонятными ему средствами, словно её процитировал один из тех, кто стоял, исполненный надежд, там, за дверью. Он видел крупного, полного добродушного мужчину в сопровождении крошечного зелёно-золотого существа.

Хотя он прошёл через суровые испытания и беды — это из-за них он теперь такой, — нервы у него были в порядке, и он ни в коем случае не принадлежал к тому типу людей, которым мерещатся разные небылицы, и вообще он не был склонен к галлюцинациям. И его обеспокоили, расстроили даже эти неизвестно откуда явившиеся видения. Он никогда раньше не знал большого толстого человека, портрет которого ясно вырисовывался в его сознании, никогда, даже в лучшие времена. А о его спутнике и говорить нечего…

Встречаются, конечно, люди с весьма обострёнными чувствами, с необычайно развитыми, удивительными способностями. Были и у него способности — ведь судьба милостива к пострадавшим и старается компенсировать их потери. И трудно ему было бы без этих способностей. Но это было что-то новое, незнакомое.

Пальцы его, обычно такие чуткие, не повиновались ему, когда он нащупывал дверной замок, будто они на какое-то время забыли, где он находится. Нащупав наконец замок, они повернули ручку, и тут он услышал тонкий, будто птичий, голосок, который прозвучал прямо у него в мозгу, ясно, как колокольчик:

— Откройте, пожалуйста, я буду вашими глазами.

Перевод: Б. Клюева

Ультима Туле

Корабль, содрогаясь рябью, вынырнул из гиперпространства и застыл. Холодом металла отливала его поверхность. Бледные призраки сорока главных реактивных двигателей наконец обрели конкретность. Они стали твёрдыми, образуя счетверённое кольцо дюз, готовых выстрелить столпами огня длиною в восемь миль.

Лаудер вглядывался сквозь носовой иллюминатор переднего обзора и протирал глаза. В этот раз взгляд его задержался дольше обычного — намного дольше. Дрожащая рука нащупала бинокль. Но и мощные линзы здесь не помогали, так тряслись руки. Он отложил оптику и снова протёр глаза.

— Что это тебя так гложет? — Сантел уставился на него в упор. — Что-то не так?

— Ещё бы.

Слова его заставили Сантела встревожиться, он поскрёб длинными пальцами в рыжем загривке, подошёл к иллюминатору и уставился наружу.

— Как картинка? — спросил его Лаудер.

— Не может быть!

— Ха! — изрёк Лаудер.

Сантел воззрился в бинокль, пристроив локти на толстую оправу иллюминатора.

— Ну, как? — поощрил Лаудер, которому не терпелось узнать мнение товарища.

— Не может быть! — остался при своём Сантел.

— Глазам не веришь?

— Первое впечатление может быть обманчивым.

— Мы заблудились, — Лаудер сел, уставясь невидящим взором в ботинки. Его осунувшееся лицо исказилось отчаянием. — Заблудшие души в колодце кромешной тьмы.

— Заткнись!

— В детстве я как-то засунул три мухи в одну бутылку. А потом заткнул пробкой. Вот так и мы теперь-точно мухи в бутылке…

— Заткнись! — гаркнул Сантел громче прежнего и встряхнул рыжей всклокоченной шевелюрой. Он снова бросил взгляд за стекло иллюминатора. — Я поговорю с Вандервееном.

— Потом я бросил бутылку в озеро. С той поры минуло тридцать лет, несколько мушиных веков. В озере холодном и тёмном, без берегов. Они, может, всё ещё там. Там ещё, понимаешь. Всё там же, под пробкой.

Включив интерком, Сантел проронил в микрофон несколько слов хриплым, надтреснутым голосом.

— Капитан, тут что-то не то. Вам бы лучше прийти да посмотреть.

— Я и отсюда прекрасно вижу, — пророкотало в динамике.

— Ну?

— Здесь четыре окна в навигаторской. Как раз чтобы наблюдать. Я увидел.

— И что вы думаете?

— Ничего.

— Потерялись, — бормотал Лаудер. — Сгинули бесследно, будто нас никогда и не существовало. Ещё одна строка в списке пропавших кораблей. Память, что блекнет с годами, пока наконец не улетучивается окончательно.

— Из ничего можно получить только ничего, — сказал капитан Вандервеен. — Кто это там бредит?

— Лаудер.

— А кто ещё может быть? — прокричал Лаудер в динамик. — Здесь только мы трое, и больше — никого. Плечом к плечу — и в кошмарном одиночестве. Всего — трое. Вы, я и Сантел.

— Как же трое могут быть в одиночестве? — спокойно спросил Вандервеен. — Одиноким может быть только один мужчина или женщина, один ребёнок, в конце концов.

— Женщин мы теперь вообще больше никогда не увидим. — Костяшки пальцев на судорожно сжатых кулаках Лаудера побелели. — И насчёт детей — тоже… никогда не узнаем, что это такое.

— Полегче, — посоветовал Сантел, глянув на него.

— Ещё осталась четверть тралианского энергосплава во втором двигателе, — донёсся командирский бас Вандервеена. — Дадим двойной толчок. Через минуту буду у вас.

Лаудер тяжело дышал. Через некоторое время он произнёс:

— Прости, Сантел.

— Всё в порядке.

— Мне что-то не по себе.

— Понимаю.

— Ты не понимаешь. — Он поднял левую руку и продемонстрировал перстень с печаткой. — Она подарила мне его два месяца назад. Я преподнёс ей закалённые опалы с Проциона Семь. Мы собирались пожениться — в самом скором времени. Этот рейс должен был стать для меня последним.

— Вот как! — Брови Сантел а чуть приподнялись.

— И он станет моим последним рейсом.

— Ну, ну, — утешительно пробормотал Сантел.

— Моим самым последним — навеки. Она может ждать, листать календарь, обыскивать космопорты, просматривать списки прибывших, надеяться, молиться. Она состарится, она поседеет в ожидании новостей. Или найдёт себе другого. Который вернётся к ней, улыбаясь, с подарками. — Рука его бессильно опустилась. — Дай-ка мне ещё разок эту посудину. — Он сделал несколько продолжительных глотков, поднёс бутылку к глазам, пристально вглядываясь сквозь тёмное стекло. — Мухи, вот кто мы.

— Твоё детство наносит удар через года, — вынес диагноз Сантел. — Не стоило тебе делать этого.

— А ты, ты разве никогда не сажал мух в бутылку?

— Нет.

— И крылышки, крылышки никогда не обрывал, наблюдая их мучения?

— Нет.

— Счастливый человек.

— Похоже на то, — Сантел сухо кивнул в иллюминатор.


В рубку протиснулся Вандервеен — дюжий мужчина внушительной комплекции с шикарной окладистой бородой.

— Стало быть, посмотрели в окна, и пейзаж вам не понравился. — Вандервеен был, вероятно, единственным повидавшим виды звёздным волком, который упорно называл иллюминаторы окнами. — Смотрите, значит, только через эти, а через другие не желаете. Не глупо ли?

Они отреагировали достаточно энергично.

— А вы, вы видели что-нибудь, капитан?

— Ничего. Во всех окнах — то же самое. Пустота кромешная.

Они вздохнули, разочарованные вконец.

— Осталось только одно неисследованное направление, — продолжил он. — С кормы. Пусть кто-нибудь из вас примерит скафандр и попытает счастья. Через носовой шлюз идти не стоит — основные двигатели давно остыли, и с тыла обзор открыт.

Сантел облачился без посторонней помощи. Они лишь помогли установить шлем и туго затянули болты. Скафандр ожил, зашевелился — и покинул помещение.

Каждый его шорох эхом раскатывался по кораблю, передаваясь с некоторым усилением. Стук тяжёлых магнитных подошв. Шум двигателя за дверью воздушного шлюза. Тонкий пронзительный свист воздуха, выкачанного, прежде чем космонавт откинул трап у камеры внутреннего сгорания. Шелест скафандра по обшивке: удаляющийся, затем — приближающийся. Всё те же звуки — только в обратном порядке.

Он вернулся. Ответ им был известен ещё прежде, чем оказался сдвинут последний болт головного шлема. Ответ был написан на его лице за пластигласовым визором. Сняли шлем. Мрачная безнадёжность лежала на челе космонавта.

— Засада почище той, что у вас перед глазами. — Сантел размашисто расстегнул молнию скафандра и, извиваясь, стал выбираться оттуда, точно краб из усохшего панциря. — Похоже, нам кранты.

— Тьма кромешная, — безнадёжно бормотал Лаудер, помахивая бутылкой. — Полнейшая тьма, плотная, непроницаемая. Ни искорки света. Ни тебе золотого или серебряного отблеска какой-нибудь далёкой звезды. Ни бледно-розового следа ракетного двигателя. Ни призрачного фантома кометы.

Вандервеен стоял у иллюминатора, оглаживая бороду.

— Ни солнц, ни планет, ни зелёных полей, ни поющих… птичек, — тянул Лаудер, в перерывах щедро увлажняя глотку. — Бог дал — Бог и взял.

— Он здорово нализался, — предупредил Сантел.

— Пусть себе. — Вандервеен и глазом не повёл. — Ему так лучше — и нам спокойнее.

— Может, у меня реакция замедленная, — голос Сан-тела оставался твёрд. — Но я пока не нахожу причин для отчаяния.

— Естественно. Ты ведь инженер и мыслишь, как инженер. Ты знаешь, что гиперпространственным скачком можно испытать судьбу — куда вынесет. Остаются к тому же ракетные двигатели. Пусть мы сгинули с глаз долой, но ещё целы.

— Да, конечно, гиперпространственный… — Видимо, это слово нашло отклик в пьянеющей с каждой минутой голове Лаудера. — Двадцать световых в час. Это спасёт нас. Надо пользоваться любым шансом. — Он, ухмыляясь, стал озираться, мгновенно осчастливленный.

— Точно упавший в море аэроплан, — такое сравнение отчего-то вдруг взбрело в голову Сантелу. — Вошёл в воду и не может взлететь…

Лаудер качнулся, замахиваясь бутылкой, точно стеклянной дубинкой.

— Молчи — тебе и дела нет, пусть мы здесь хоть заживо сгниём. Да и куда тебе возвращаться? В вонючую комнатёнку в общаге для одиноких космонавтов? Месяц на мели лузгать семечки да храпеть в библиотеке за гипнопедами, чтобы устроиться в коммерческий рейс на крупном судне — чего тебе никогда не светило. Живи и страждуй звёздных трасс, что не приведут никуда, — и когда тебе уже ничего не будет…

— Ещё будет, Лаудер, — оборвал его Вандервеен.

— А что до тебя… — обернулся Лаудер к капитану.

— ВСЁ БУДЕТ! — Борода Вандервеена встопорщилась. На дюжих ручищах вздулись кулаки.

В ярости Лаудер запустил в него бутылкой, всхлипнув: — Поговори у меня!

Капитан утробно рявкнул, взмахивая внушительной дланью. Больше он ничего не сделал, но этого оказалось достаточно, чтобы запустить напарника по комнате, точно шар в боулинге.

И — тишина. Они посмотрели на то, что рухнуло в углу с зажмуренными глазами, дыша тяжело и хрипло. Отвернувшись от тела, они вновь посмотрели в иллюминатор. Молчание и темнота. Ни звёздочки, ни отдалённого светила. Ни отчётливо различимого сияния Млечного Пути. Лишь глубокая бездушность до дня Творения. Они были телами на забытой барке, покоившейся в океане без времени и берегов, без дна и перемен. Тьма африканская и умиротворяющая, как смерть.

— Это не путь астронавта. — Сантел ткнул пальцем в угол. — Он не сможет сохранить ясность рассудка.

— Его ещё ждут. Это многое значит.

Сантел подмигнул.

— Тебя — тоже.

Капитан смотрел во тьму и, казалось, видел там только прошлое.

— Я совсем другой человек. Да и ты другой. В этом и прелесть человеческих отношений, что все люди — разные. Каждый делает то, что отпущено ему щедротами Господа. Лаудер не способен на другое.

— Нет, сэр, — согласился Сантел с безграничным уважением в голосе.


Лаудер скоро пришёл в себя, проморгался, но ничего не сказал. Вскарабкавшись на свою койку, он проспал четыре часа кряду. Проснувшись, он сразу посмотрел на хронометр.

— Эй, ребята, мы что, так и стоим на месте?

— По большей части.

— Пялитесь в эту чёрную Тускарору? Что вы в ней нашли интересного?

Сантел не подумал отвечать, и не только ухом, но и бровью не повёл.

— Думаем, — ответил Вандервеен. — Тяжко.

— Да ну? — Лаудер выкарабкался наружу, осторожно потянулся и ощупал челюсть. — Кто это так меня приложил?

— Может, я. А может, и Сантел. А может, ты сам себе двинул той бутылкой, которой всё время размахивал. Неугомонный ты наш.

— Понял. Вопросов нет. Замяли.

— И пока я здесь капитан — никаких склок, никакой грызни. Тем более когда мы в этой западне. Группа у нас небольшая, и все повязаны.

Лаудер оглядел его, облизал пересохшие губы.

— Думаю, вы правы, капитан. Что ж, пойду попить. Пересох, как подошва.

— Полегче с водой, — посоветовал Вандервеен.

— Не понял?

— Там последняя.

«…Полегче с водой — там последняя. Это уже сегодня, в первый день. А завтра, на следующей неделе, в следующем месяце — что? Рацион строго по каплям, причём каждая следующая порция — дороже предыдущих. Каждый жадно смотрит на долю соседа, облизывается на каждую капельку, следит за тем, как она сползает, падает, издавая сладкое, восхитительное „кап!“

И три ума неодолимо занимаются нехитрой арифметикой: делить надвое гораздо дольше, чем натрое. А вершина всех вычислений, уже высшая математика: всё для одного — куда больше, чем для двух. И сколько жидкости можно отыскать в чужом теле? Которому она уже всё равно не нужна? Самое крупное, поди, накопило её гораздо больше. Сколько плещется согревающих пинт в Вандервеене?..»

Взор капитана сопровождал его, когда он отправился за водой. Беду легче переносить в обвинениях, подозрениях и угрозах. Но их не было. Было хладнокровие, спокойствие, мужество. Переделка, в которую они влипли, что и говорить, из ряду вон. Лаудер обошёлся одним-единственным глотком, прокатившимся незамеченным в пересохшем рту, и медленно побрёл обратно в рубку.

— Что, так и будем корячиться здесь, пока не высохнем, как мумии? Почему не попробовать гиперпространственный скачок?

Большой палец Вандервеена уткнулся в иллюминатор.

— Потому что мы не знаем, в какую сторону скакать. Направление — путь для видимого мира. А здесь ничего видимого нет, одно только невидимое, поэтому никак не определиться, раз непонятно направление, Эйнштейнище ты наш.

— Мы знаем, как мы сидим. Всё что надо — развернуться по линии первоначального движения.

— Легко сказать. — Если капитан и чувствовал беспокойство, то оно никак не отражалось на его мужественном лице. — Мы на самом деле не знаем — ни как мы сидим, ни даже, где сидим, хотя — где сидим, я бы мог сказать, поскольку, похоже, среди нас нет женщин. Прибавьте к этому, что мы даже не знаем, движемся ли куда-нибудь и с какой скоростью или просто стоим на месте. А может, мечемся на привязи вокруг какого-нибудь гравитационного кола, вбитого в самой середине чёрной дыры. Так что мы можем крутиться сколько угодно, вдоль оси, как ты говоришь, или поперёк — ничего нового мы при этом не узнаем. Мы можем на самой высокой скорости перенестись в какую-то точку по прямой или вращаться по гигантской бесконечной дуге. Для нас нет никакой возможности узнать это.

— Но приборы…

— Приборы придуманы для пространственно-временных континуумов, в которых они и действуют. Теперь же нам нужны… новые инструменты для совершенно иного типа условий!

— Хорошо. Вы получите инструменты. Но для этого нам всё-таки придётся привести в действие гиперпространственные двигатели. — Лаудер встряхнул кулаком. — Они могут рвануть нас за четыре последовательных слоя гиперпространства, четыре сосуществующие вселенные. И там ничто не будет закрывать обзора, как в этой чёртовой дыре. Там будут огни, маяки, сигналы — всё, что может привести нас домой.

— Маяки, — уныло отозвался Сантел. — Красный карлик, старый, стерильный и лишённый планет, сейчас бы показался мне сущим раем.

— Но мы же можем попробовать? — настаивал Лаудер. — Что нам мешает?

— Можем, — Вандервеен был задумчив, отвечал неохотно. — Но если мы промахнёмся…

— Тогда мы сделаем ещё один скачок, более глубокий и решительный — в той же тьме кромешной, — закончил за него Сантел. — А потом уже окончательно сбрендим и станем скакать снова и снова, как блоха в скафандре. И будем погружаться всё глубже и глубже, вместо того, чтобы выбираться ближе и ближе. Всё больше барахтаться и всё глубже увязать, точно мухи в пивной луже.

— Мухи! — воскликнул Лаудер на самой высокой ноте, доступной его голосу. — Вы мне их опять подбросили?

Вандервеен двинулся вперёд и столкнулся с ним грудь о грудь.

— Спокойно! Слушай сюда! — Пальцы его в этот патетический момент служили гребнем шикарной бороде. — Мы располагаем множеством выходов. Право, лево руля, полный вперёд и назад, по восходящей, нисходящей — и в тысяче других промежуточных направлений. И вдобавок все прочие координаты, столбцы которых заняли бы лист в десять ярдов длиной. И лишь одна из них может быть верной. Только одна может дать нам спасение, жизнь, дом, зелёные поля, ласковое солнце, тепло и дружеский локоть. Любой другой вектор может завести нас в тупик ещё более глубокий и сделать наше безнадёжное положение крайне безнадёжным. Понятно?

— Да, — ответ прозвучал почти шёпотом.

— Прекрасно. Задай направление, и мы испытаем судьбу.

— Я? — Лаудера трясло. — Но почему я?

— Потому что ты нытик, — сказал Сантел.

Капитан повернулся на его реплику.

— А вот это необязательно. — И снова, обращаясь к Лаудеру: — Ну, выбирай!

— Прямо сейчас? — Лаудер оттягивал момент, жутко боясь ошибиться.

— Точка?.. — командирским голосом спросил Вандервеен. И повторил уже утвердительно: — Точка!

Обливаясь потом, Лаудер махнул рукой наугад. Это походило на сигнал к старту при заплыве в гиблом омуте.

— Назовите любое сочетание из трёх цифр.

— Двести тридцать семь.

— Литера.

— «Б».

— И — угол.

— Сорок семь градусов.

— А вы, — обратился капитан к Сантелу, — слушайте, что он говорит. Направьте корабль по выбранным координатам. Включайте, как только будете готовы.

Сантел церемонным жестом извлёк из нагрудного кармана крошечную деревянную обезьянку, трижды прихлопнул между ладоней, поцеловал и сунул назад. После чего сел за панель управления и, взявшись за штурвал, рванул с места.

Остальные стояли, как ни в чём не бывало, словно задержка гиперпространственного скачка была обычным делом. Очевидно, сам факт, что двигатели не отозвались, не сразу проявился у них в голове. Не было ни тряски, ни рывка. Ни этого головокружительного, пьянящего толчка, всегда сопровождающего сверхбыстрые перемещения от одного миропорядка к другому. Ни даже отчётливой дрожи в тканях обшивки.


Хмурясь, Сантел снова уселся за штурвал и попытался ещё раз, затем отправился проверять двигатели. Он исчез в машинном отсеке, появился минут через двадцать и снова стартовал.

— Не работает. — Он склонил голову к плечу, лицо его хранило выражение тревоги и озадаченности. — Двигатель в полном порядке. Всё, как и должно быть. И тем не менее — не работает.

— Должно работать! — взорвался Лаудер.

— В таком случае, — предположил Сантел, освобождая место штурмана, — сделай так, чтобы работал.

— Я не инженер. Это твоя епархия.

— Что ж, тогда я — пас. Не могу отладить то, что не ломалось. Как устранять неисправности в механике или электронике, которых не существует? Попробуй, может, у тебя получится.

— Дайте-ка я попытаю счастья, — Вандервеен протиснулся вперёд, сел за пульт управления и старательно набрал с десяток серий координат. Корабль так и не шелохнулся. Экраны оставались пусты, словно утонули в саже. — Счастье моё молчит. — Он тяжело поднялся, не выражая никаких эмоций, однако сразу как-то постарел и осунулся. — Двигатели не действуют.

Сантел поскрёб в затылке:

— Не нравится мне это, капитан. Гиперпространственные переносят из пространства в пространство. Теоретически возможно лишь одно место, где они не могут работать.

— Ну?

— Непространственное или внепространственное — как вам больше придётся по душе называть его. Место, которому совершенно чужды пространственные характеристики.

— Вздор, — тут же с азартом вмешался Лаудер. — Где это не бывает пространства? Всегда найдётся тот или иной континуум. Где можно отыскать место вне космоса?

— За пределами мироздания, — мрачно изрёк Вандервеен.

Эта сентенция загипнотизировала остальных. Они стояли бок о бок, ошалело пялясь на него, их мысли смешались, языки онемели и пересохли.

Наконец Лаудер совладал с голосом.

— Большие корабли ходят побыстрее и подальше нашего. Они могут пересекать проливы между островами вселенных. Они перепархивают из одной галактики в другую и за каждыми открывшимися пределами находят их ещё больше. Всегда есть что-то, находящееся за пределами, бесконечная процессия выстроилась у дверей бытия, сияя в ночи. Творение не имеет границ.

— В самом деле?

— Нет, — однозначно заявил Лаудер.

— А можешь ты ДУМАТЬ о чём-либо вне ограничений?

— Ум человека на самом деле не способен постичь бесконечность. Ну, так и что?

— Значит, ты безапелляционно отвергаешь то, что не можешь понять. — Вандервеен внимательно смотрел на него из-под кустистых бровей. — То, что нельзя ни доказать, ни опровергнуть.

— Попробуйте сами доказать то, что вы здесь говорите, — выпалил Лаудер. По мере того как сознание его воспринимало жуткий подтекст слов капитана, он всё больше терял самоконтроль.

Вандервеен отвечал ровным голосом:

— Гиперпространственный крайне эффективен, однако и он не имеет стопроцентной гарантии. То есть он работает в любом пространственном континууме. Здесь же — не действует. Вдобавок — никакой свет не проникает в данный момент за борт корабля. И никакие радиосигналы — по бортовой рации.

— Рация, — Лаудер с досадой хлопнул себя по лбу. — Совсем забыл про неё.

— Мы уже пробовали, пока ты дрых. Рация молчит, как могила. — Скрестив руки перед грудью, капитан размеренно расхаживал по рубке. — Итак, мы имеем некое место, которое по сути не является космосом, пространством в нашем понимании. Нечто холодное и стерильное. Где не существует всех гравитационных и электромагнитных явлений, о чём красноречиво свидетельствует молчание всех наших приборов. Короче говоря, то, что стоит в стороне от всего материального и от любых созидающих сил материи. Полное отрицание. Ультима Туле. Место, забытое Богом. — Он посмотрел на них, выставив бороду. — Гиперпространственные вынесли нас на обочину, и мы — за пределами вселенной.

— Что ж, — заговорил Сантел, — вот как обстоит дело, на мой взгляд. — Все вещи, с которыми мы знакомы: свет, гравитация, воздух, пища, тепло, общество и так далее, — заключены внутри корабля. По ту сторону — ничего, кроме, наверное, кораблей, рассеянных по бесконечному кладбищу мрака, сорок кораблей, тех самых, которые исчезли, не оставив ни сигнала, ни следа за три тысячи лет, после того как гиперпространственный двигатель вошёл в широкое пользование. Ушли вовеки, — заунывно бубнил Сантел, видимо, получая странное болезненное удовольствие. — Во веки веков — аминь!

Лаудер в неистовстве стал восклицать:

— Мы ещё выберемся отсюда. Мы улетим в сиянии славы. Мы не станем ждать, пока придёт новое царство. — Он поочерёдно сверкал глазами на спутников, ожидая возражений. — Потому что я сейчас же стартую ракетными двигателями.

— Бесполезно, — отвечал ему Сантел. — Один час гиперпространственных покрывает большее расстояние, чем ракеты — за двести лет, даже если топливо…

— Плевать на топливо! Горите вы вместе с вашим топливом!


Двое молчали. Их взоры следовали за Лаудером, который усаживался в кресло пилота, возился с инжекторами, включал зажигание. Корабль ревел и трясся.

— Видите? — Он выскочил из кресла, стараясь перекричать шум, и сплясал небольшой танец триумфа. — Видели?

— Видишь? — крикнул Сантел ещё громче. Он указал на шкалы измерителей. Их стрелки трепетали в полном согласии с вибрацией корабля, но больше ничего не происходило. Ни толчка вперёд. Ни завывания скорости. Ни тяжести ускорения. Реагировал только термометр. Он проворно карабкался вверх. Тепло хлестало от кормы, почти никакой излучения вовне не было.

— Вырубай, Лаудер! — скомандовал Вандервеен, заметив, что показания термометра уже перебираются за красную линию. — Вырубай — или мы поджаримся заживо.

— Поджаримся! — взвыл Лаудер, не обращая внимания на термометр и продолжая свою безумную пляску у панели управления. — Кому какое дело? Ведь мы возвращаемся. Домой. Туда, где деревья и цветы. Где Винифред смеётся, счастливая навсегда.

Ракетные двигатели ревели. Жар нарастал. Пот струился по его щекам, незамеченный в этом буйстве и торжестве.

— Моя Винифред. Мой дом. Мы — на пути.

— Пространственная эйфория, — хмуро прокомментировал Сантел.

— Лаудер, я же сказал — вырубай!

— Назад — к солнцам, лунам, морям, облакам! Назад к людям, к миллионам людей. Скажите спасибо мне. Бутылка откупорена, скажите спасибо.

— Вырубай! — Вандервеен двинулся к нему: волосы на голове слиплись, с бороды струился пот. До критической отметки оставалась всего треть пути ртутного столбика.

— Никогда! Никогда! Мы возвращаемся, я же сказал. Нравится вам это или нет. — Лаудер смотрел на приближающегося капитана, и его взгляд приобретал осмысленность и даже остроту. — Ни с места! Ракеты дадут газа без твоего приказа. Ни с места! — Распахнув бардачок пилота, он хватил рукой на ощупь, извлекая нечто увесистое и отливающее голубым металлом…

Тонкий огненный луч вырвался из запястья Вандервеена.

Лаудер замер у выдвижного ящика, опершись рукой. Он смотрел на Вандервеена, лицо его было мокрым от пота, взгляд — туманным. Ракетные двигатели сотрясались и громыхали. Он медленно сполз на колени, выпустил свою последнюю опору — выдвижной ящик, рассыпая его содержимое. Быстро переступив через него, Сантел выключил тягу основных двигателей.

В глубокой тишине Лаудер оправдывающимся тоном произнёс:

— Я просто очень хотел домой… Винифред! Ты понимаешь? — Голос у него был, точно у ребёнка. Он машинально встряхнул головой, рухнул и замер — дыхание его осеклось.

— Последний рейс, — Сантел застыл над его телом. — Это был его последний рейс.

Вандервеен вытер лоб.

— Я хотел только по касательной — для острастки. Неудачный выстрел.

— Это судьба.

— Неудачный выстрел, — упрямо повторил Вандервеен. — Не было времени ни сообразить, ни прицелиться. Он отвернулся с тоской. — Страдания выпали на его долю, наказание — на мою. На самом деле я сразил этим выстрелом сразу двоих.

Сантел посмотрел ему вслед — удалявшемуся, едва передвигая ноги.

Человек — никогда не остров.


Пять недель. Восемьсот сорок земных часов. Двадцать межгалактических временных блоков. Зоны лет в бериллиево-стальной бутыли. И по-прежнему непроницаемая внешняя тьма, плотная и насыщенная, самодовлеющая тьма, никогда не знавшая света жизни.

Слоняясь по кораблю, Сантел заглянул в капитанскую рубку, упал в кресло штурмана. Он был худ, бледен и вообще имел вид человека, которого давно не оставляют проблемы.

— С питанием всё в порядке. Хватит на год. Но на что оно без годичного резерва кислорода?

Занятый какой-то писаниной за своим столом, Вандервеен не откликнулся.

— Если бы мы разжились хоть полуакром кислородного какти с Сириуса, какие есть на всех крупных кораблях, мы запросто протянули бы целый год. Да и ухаживать за растениями было бы полезно, это могло бы как-то скрасить времяпрепровождение, — последнее слово он выговорил ленивым тоном человека, привыкшего скучать, не оставляя при этом долгих и тягостных раздумий. — Можно было бы сосредоточиться на проблеме воды.

Скрип-скрип, продолжал Вандервеен.

— Воды нам, по всем подсчётам, ещё на три с лихвой недели, если мы и дальше будем сокращать потребности в том же темпе.

Никакого ответа.

— После чего — туши свет! — Он с досадой уставился в широкую спину капитана. — Тебе это неинтересно?

Вандервеен со вздохом отложил перо и повернулся на винтовом кресле. — Так и будем делить — до самого конца.

— Понятное дело, — кивнул Сантел.

— Не такое уж понятное, как кажется. — Взгляд собеседника предстал Сантелу острым и проницательным, как только встретился с его глазами. — Ты смошенничал. Ты пытался обмануть меня. Последние десять дней ты брал меньше, чем рассчитано по твоей честной делёжке. Но я вычислил тебя. — Помолчав немного, капитан добавил: — Я тоже уменьшил свою долю. Так что теперь мы квиты.

Покраснев, Сантел отвечал:

— И зря.

— Это почему?

— Ты же в два раза крупнее. Тебе нужно больше.

— Чего больше — жизни? — Вандервеен ожидал ответа, который так и не прозвучал. — Я старше тебя. У меня жизни и так было больше.

Не имея аргументов, Сантел с готовностью сменил тему разговора.

— Всё пишешь и пишешь — как ни зайдёшь, всё только пишешь. Решил стать писателем?

— Веду бортовой журнал. Отчёт обо всех деталях.

— Да его не будут читать миллион лет, если не больше. Мы попали в мёртвую петлю. Мы по сути покойники, которые ещё хорохорятся и не хотят ложиться — но за этим дело не станет. Так что вести бортовой журнал в данной ситуации — дело бессмысленное, не так ли?

— Это мой долг.

— Долг? — Сантел пренебрежительно усмехнулся. — Лаудер тоже думал о долге?

— В некотором смысле — да. — Капитан смутился на мгновение. — У него было благородное, всепоглощающее, естественное и вполне невинное стремление: женщина и дом на Земле. Он долгие годы отдавал им свои силы, был лишён желаемого и, наконец, почти достиг своей цели. В кризисном состоянии он предался мечтам и поступился долгом, но так как мы чужды его внутреннему миру, то и сочли его слегка помешанным. — Вандервеен поднял журнал. — Поэтому я пишу, что он погиб при исполнении долга. Это всё, что я могу для него сделать.

— Это всё — пустая трата времени, — отмахнулся Сантел.

— Вот уже пятую неделю ты набираешь комбинации векторов на гиперпространственных. Это разве не трата времени?

— Какая-то комбинация может сработать. И потом, лучше жить в надежде, чем погибать в отчаянии.

— Совершенно верно! — Вандервеен вновь развернулся спиной к нему и завёл пером своё бесконечное скрип-скрип. — Поэтому я, как командир корабля, исполняю свой последний долг. И хотя шанс на то, что это пригодится, невелик, полный и развёрнутый отчёт о произошедших событиях может когда-нибудь сослужить службу. Даже если сможет спасти шкуру хоть какому-нибудь невежественному дикарю, и то уже не пропадёт даром.

«Вести бортжурнал, который может пригодиться когда-то, где-то, как-то. Мрачная унылая рутина долбёжки, пока жизнь по капле вытекает в оставшиеся три недели, а может, и того меньше. Одна из миллионов вероятностей — ради надежды спасти какого-то варвара, которому суждено появиться через тысячи ещё нерожденных поколений. Несбыточная перспектива помощи какому-то кораблю или мореходу на дальних временных перелётах, когда гиперпространственные могут безнадёжно устареть и вся множественность сущностей станет учтённой, отмеренной, взвешенной, оценённой».

— Последнее, что надо сделать, — добавил Вандервеен, видимо, размышляя, — остаётся на совестипоследнего.

Сантел приподнялся, заглядывая капитану за плечо, и увидел только бороду капитана, под которой напевало перо «скрип-скрип». Словно когти человечьих орд на заре Творения. Они вгрызаются, дабы обнажить скрытые в земле сокровища, но, так и не выцарапав их у природы, умирают, продолжая скрести в агонии.

И всё это живо напомнило скрип его пересохшего языка на обезвоженном небе. Вода, воды. Три недели. Дважды три будет шесть. Трижды три девять. Миссис Мери, шире двери — как растёт ваш садик? Воды, ему бы воды. Три недели. Дважды три будет шесть.

— Так что и я беру меньше. Мы в расчёте.


Сантел медленно вышел, прикрыв переборку. Походка его была затвержённой, окаменелой: двигался он, точно оживший манекен, с застывшим лицом. Глаза его завязли на чём-то далёком и незначительном. Его мечты… Скрип пера по бумаге. Усохший свёрток пергамента, несущий великую транскосмическую печать с его именем. Инженер первого класса. Возможно, имя будет записано скрипучим пером. И всё — ради этого. Какая тщета.

Чуть погодя тонкий свист воздуха донёсся издалека. Он поднялся до высокой ноты и пропал: точно кто-то всхлипывал вдали — жалостливо и беззвучно, глухо рыдая в одиночестве. Заслышав стон, Вандервеен отложил ручку. В смятении и тревоге он направился к переборке, отодвинул её.

— Сантел!

Молчание.

— Ты здесь?

Загробная тишина.

— САНТЕЛ!

Он поспешил в носовую часть корабля, стальные подошвы взволнованно лязгали, борода простиралась вперёд, точно знамя наступающего полка, в глазах командира стыло волнение.

Вот он, передний шлюз с закрытым внутренним и отодвинутым наружным люком — распахнутым в вечный мрак. Он озирался вокруг, судорожно сжимая кулаки. Три скафандра висели рядом, громоздкие, но пустые — точно искусственные люди, лишённые внутренностей. Записка была прикреплена к среднему:

«За мной — никого. За тобой — многие. Прощай».

Сняв записку, он перенёс её в рубку и сидел долго, перебирая этот клочок бумаги в пальцах и невидящим взглядом упираясь в обшивку. Наконец он снова взял в руки перо.


Ещё шесть с половиной недель. Двадцать шесть межгалактических временных блоков.

Вандервеен писал медленно, кропотливо, щуря глаза и часто делая паузы, чтобы перевести дыхание. Бортовой журнал его уже не занимал. Долг службы лежал по одну сторону, отставленный, законченный вместе с днём, вступившим в свои права. Долг был выполнен до конца. Но он не отрывал руки от пера. Календарь пусто свисал со стены, разграфлённый и поделённый на участки — он давно вышел из употребления. Хронометр остановился. С десяток кислородных рожков были открыты и пусты — ни дуновения жизни не доносилось из патрубков, в которые некогда изливали своё живительное дыхание ныне истощённые кормовые бункеры. Глубокий мрак небытия по-прежнему лежал за иллюминаторами, готовый к вторжению и дальнейшему завоеванию, когда давно уже туманные сигнальные огни поморгали напоследок и угасли навсегда.

Изнемогая от усталости, он всё же смог написать:

«Я не один, пока лицо твоё передо мною. Я не один, пока воспоминания живут. Я думаю о тебе, мой самый дорогой человек, о том, что ты дала мне, отчего я до сих пор не чувствую себя одиноким. — Он приостановился, чтобы почувствовать слабеющую руку. — Но пришла пора закончить с самой светлой любовью к тебе и детям — от их любящего отца Конрада В…»

Он тяжко боролся с собой, стараясь закончить имя, но так и не смог. И вошла тьма.


И многочисленные годы, и долго раскручивающиеся зоны неизмеримы смертью. Ибо нет времён за гранью живого.

И так же не было чувства прошедшего тысячелетия, когда пробудился Вандервеен. Был только слепящий свет и непередаваемая боль, и ещё множество трубок — сверкающих, точно новогодние погремушки, в которых разноцветные гремучие смеси кипели и переливались. И ещё были голоса — глубоко в сознании.

— Больше мы ничего не можем. Теперь или никогда. Давай вот этот переключатель: посмотрим, способен ли он ещё…

Боль возобладала, она прошла сквозь каждый нерв и артерию, каждую мышцу, но мало-помалу спадала. Беззвучные голоса росли и набирали силу.

Что-то совсем рядом звонко щёлкнуло. Мучительная дрожь, овладевшая телом, прекратилась. Осталась лишь слабая пульсация сердца. Он чувствовал странную усталость.

— ВАНДЕРВЕЕН! — Неколебимый приказ ударил в глубине рассудка, и глаза распахнулись.

Он лежал на чём-то мягком, тёплом и упругом. Его окружали трое. Он инстинктом угадал, что они — люди, хотя таких он ещё не видел. С такими большими глазами и столь мощной психической аурой.

— Ты слышишь нас?

— Да, — вырвался едва слышимый шёпот.

— За Кольцом ничего не меняется, ничто не разрушается. Это спасло тебя.

— Спасло? — Он силился понять.

— Ты воскрешён.

Вопросы наперебой всплывали в его сознании. «Где я?» «КТО они?» «Что сталось со мною?»

Наверное, они читали его мысли, ибо тут же ответили:

— Невозможно бежать из непространства. Но мироздание ширится с потрясающей скоростью. Со временем его границы вместили и это судно — жизнь взяла своё.

Постичь это было свыше его сил. Он и не пытался, только слушал их.

— Так корабли возвращаются вновь — сквозь эоны бесконечных лет, реликтами рассвета истории. Твой корабль по праву станет считаться реликтом неисчислимой ценности, ибо содержит жизненно важные данные, которые предотвратят дальнейшие исчезновения кораблей. Больше не должно быть потерянных кораблей, никогда, никогда…

Но это не успокоило его: оставались другие опасения, мешавшие связать вчерашний долг с сегодняшним воздаянием.

— Моя жена, — выдавил он, замирая.

Они печально покачали головами, храня молчание.

Он попытался сесть:

— Мои дети…

Один из них вложил свою руку ему в ладонь и улыбнулся:

— Мы — твои дети.

Конечно, так и должно было случиться. Он лёг, закрывая глаза. Он, служивший человечеству, сам являлся частью человечества, и дети человечества были его детьми.

Какой-то наблюдатель провернул громадный неповоротливый сканер, подвёл его ближе, показал с нетерпением ожидающему миру, что человек, живший семнадцать тысяч лет назад, — снова живой.

И когда всеобщее внимание сконцентрировалось на нём, капитан Вандервеен заснул, зная, что он не одинок.

Перевод: С. Фроленок

Быстро наступает вечер

Это был старый мир, невероятно старый, с луной, словно переболевшей оспой, с умирающим солнцем, с небом, таким бессильным, что оно даже не могло удержать летние облака. Здесь росли деревья, но совсем не такие, как в стародавние времена, им пришлось долго и постепенно приспосабливаться к новым, изменившимся условиям. Они вдыхали и выдыхали значительно меньше, чем их далёкие предки, упрямо цепляясь корнями за древнюю почву.

И трава тоже была чахлой.

И цветы.

Однако лишённые лепестков и корней дети этого шара, те, что могли передвигаться по собственной воле, не могли бы существовать, оставаясь на одном месте и забирая силу у земли. Поэтому в результате медленной, очень медленной эволюции они отказались от того, что прежде было для них важнее всего. Теперь они прекрасно обходились минимумом кислорода. А иногда, в крайнем случае, существовали и вовсе без него, испытывая лишь небольшую слабость. Так могли жить все без исключения.

Детьми этой планеты были жуки.

И птицы.

И двуногие.

Мошки, сороки и люди были родственниками. Они происходили от одной матери — древней планеты, которая вращалась вокруг сияющего оранжевого светила, того самого, что однажды вспыхнет в последний раз и погаснет навсегда. Они долго и тяжело готовились к наступлению этого дня, иногда сами того не желая, иногда сознательно. Сейчас наступило их время: век реализации возможностей, которыми обладали все.

Вот почему не было ничего странного в том, что Мелисанда разговаривала с жучком, который с самым серьёзным видом сидел на её бледной длиннопалой руке — крошечное существо, чёрное с малиновыми пятнышками, чистое и сверкающее, словно кто-то провёл не один час, терпеливо полируя его спинку. Естественно, божья коровка не понимала ни слова из того, что ей говорили. Она была не настолько умна. Прошёл столь большой срок и атмосфера так сильно изменилась, что теперь у жучка были крылышки в два раза больше, чем у его сородичей из далёкого прошлого. Малюсенький, точно булавочная головка, мозг тоже подвергся изменениям. Эта божья коровка забралась на несколько ступенек по эволюционной лестнице, и, хотя не понимала значения слов, она знала, когда к ней обращаются, старалась держаться поближе к людям, успокаивалась, слыша их голоса.

Точно так же обстояло дело и с остальными.

С птицами.

И с потомками пчёл.

Со всеми созданиями, что прежде робко прятались от людей в темноте.

Те, кому удалось выжить — а многим видам это не удалось, — больше не были робкими. Вне зависимости от того, понимали они произносимые людьми слова или нет, им нравилось, когда с ними разговаривали, словно люди признавали их существование на этом свете. Они могли слушать часами, получая необычайное удовольствие от звуков, даривших ощущение тепла и близости. А порой они даже менялись ролями с людьми, которые замирали, очарованно прислушиваясь к мелодичному языку дроздов или соловьёв, изливающих миру свою душу.

И вот Мелисанда говорила на ходу, а букашка слушала её, наслаждаясь всеми силами своей души, пока девушка не рассмеялась, легко взмахнув рукой, и не пропела: «Божья коровка, божья коровка, улетай на небо».

Букашка подняла яркие надкрылья, расправила прозрачные крылышки и скрылась из виду. Мелисанда взглянула на звёзды. Теперь они ярко сияли не только ночью, но и днём — этот феномен вызвал бы у её предков, влюблённых в воздух, страх перед наступлением катастрофы и концом жизни.

Рассматривая звёзды, Мелисанда не испытывала никакого страха. Только лёгкое любопытство. Ей атмосфера, заканчивающаяся на высоте пяти миль, тусклое солнце и сияющие днём звёзды не казались чем-то необычным. Она часто смотрела на звёзды, вспоминая их названия, снова и снова задавая себе один и тот же вопрос:

— Которая?

А небеса вторили ей: «Да, которая?»

Оторвавшись от своих размышлений, Мелисанда легко зашагала по узкой лесной тропинке, которая вела в долину. Далеко слева, на горизонте, нечто длинное, стройное, с металлическим отливом спустилось с неба и скрылось за холмами. Чуть позже Мелисанда услышала приглушённый гул.

Ни сам предмет, ни звук не привлекли её внимания. Всё в порядке вещей. На эту древнюю планету часто прилетали космические корабли, иногда раз в месяц, а порой дважды в день. И очень редко они бывали похожи друг на друга. А члены команды одного судна почти никогда не походили на членов команды другого.

Они говорили на разных языках, эти гости из сияющего мрака. Некоторые могли общаться, только проецируя мощные мыслеобразы. Другие не обладали телепатическими способностями и даром речи, они изъяснялись ловкими движениями рук или сверхбыстрыми шевелениями ресниц.

Как-то раз, совсем недавно, Мелисанда провела короткое время в обществе чёрных, точно ночь, членов команды корабля с Кхва, мира, расположенного на немыслимом расстоянии от Андромеды. Покрытые жёсткой бронёй, слепые и немые, они общались друг с другом, очень быстро двигая конечностями; движения эти они улавливали при помощи чувствительных специальных органов. Они говорили с ней, не имея голоса, и восхищались её красотой, не обладая глазами.

Всё это значительно осложняло обучение. Мелисанде исполнилось семьсот лет, она только что сдала свой последний экзамен и обрела статус взрослого. Давным-давно человек мог вобрать в себя мудрость поколений за один век. В более ранние, сумеречные времена он это делал за десятилетия.

Но знаний накопилось так много, что уже невозможно было усвоить их быстро. Могущественный космос с бессчётным количеством миров — неисчерпаемый источник информации. Каждый новый корабль вносит свой скромный вклад в копилку, а сколько ещё предстоит познать — если этот мир проживёт достаточно долго, чтобы получить все знания.

Если.

Вот в чём заключалась проблема. Законы мироздания открылись и подчинились тем, кого они произвели на свет. Могущество атома стало орудием в руках — или других конечностях — существ, способных передвигаться и мыслить. Макромир и микромир превратились в игрушки для тех, чьи корабли без устали бороздили огромную пустоту.

Но никто не знал, как оживить умирающее солнце.

Теоретически, да и практически это невозможно было сделать.

Невозможно.

И потому в разных местах космоса время от времени старые солнца вспыхивали, гасли через мгновение, снова вспыхивали в последней слабой попытке удержать жизнь и наконец исчезали навсегда. Крошечная искорка в темноте неожиданно затухала, не замеченная великим сонмом тех, что ещё хранили в себе жизнь.

И каждая такая смерть несла с собой трагедию, иногда мгновенную, иногда растянутую во времени. Некоторые жизненные формы были в состоянии бороться с холодом дольше других, но в конце концов они тоже гибли. Используя достижения науки и техники, иные миры могли обогревать себя, пока не кончались запасы топлива. И тогда эти миры тоже исчезали, словно их никогда и не существовало.

Каждая планетарная система, чьё солнце превращалось в огромный огарок, становилась добычей гигантского жадного кретина, чьё имя Вечный Холод. Он не желал делить свои владения ни с кем, кроме мёртвых.

Мелисанда раздумывала над этим, входя в долину. Впрочем, её мысли не были пронизаны печалью или возмущением. Она принадлежала к народу, обладавшему многовековой мудростью и опытом, а также невероятным умом. В прошлом он много раз был вынужден сражаться с неизбежностью и давно понял, что бессмысленно нестись вперёд, очертя голову. Народ знал, как быть с валуном на дороге, который невозможно сдвинуть с места: нужно либо перебраться через него, либо прорыть под ним ход, либо обойти. Надо пользоваться мозгами, потому что они у тебя есть.

Неизбежного не стоит бояться.

Его можно победить умением и умом.


В конце долины расположился большой мраморный дворец. Его фасад был обращён к длинному ряду украшенных кустами и клумбами террас с узкими лужайками и изящными фонтанами. Тыльная сторона здания смотрела на долину. Мелисанда всегда подходила к нему с этой стороны, потому что лесная тропинка была самой короткой дорогой домой.

Здание было таким огромным, что дух захватывало. Широкие коридоры с мозаичными полами и украшенными яркой росписью стенами привели её в восточное крыло, где звучал ровный гул голосов, прерываемый время от времени сигналом трубача.

Предвкушая удовольствие, с сияющими глазами она вошла в огромный полукруглый зал, в котором ряды скамеек поднимались почти к самому потолку. Изначально предполагалось, что зал должен вмешать четыре тысячи человек. Однако сейчас здесь сидело не больше двухсот — на каждое занятое место приходилось около двух десятков пустых. И потому возникало ощущение, что здесь слишком просторно. Несколько голосов плыли по залу, отражаясь гулким эхом от стен, переходящих наверху в купол.

Таким стал их мир. Тем, что необходимо тысячам людей для жизни, пользуется лишь несколько десятков. По планете разбросаны большие города с крошечным населением; городишки, в которых людей не больше, чем в деревне; и деревни, где встретишь три или четыре семьи. На всю улицу — полдюжины заселённых домов, а остальные пусты, безмолвны, смотрят в низкое небо блестящими окнами.

В мире жило чуть больше миллиона людей. Когда-то, очень давно, их было четыреста миллионов. Большинство отправилось в космос, не как крысы, покидающие обречённый корабль, а уверенно и отважно — их судьбы были слишком важны, им стало тесно на одной планете.

Те немногие, что остались, должны последовать за ними, как только будут готовы. Вот почему здесь собралось двести человек. Они ждали в огромном зале. Взволнованные до такой степени, что не могли молчать, они прислушивались к означающему перемену в судьбе голосу трубача.

— Восемь-два-восемь, Хьюберт, — неожиданно объявил он. — Комната номер шесть.

Светловолосый великан поднялся с места и под взглядами собравшихся пошёл по проходу. На мгновение в зале повисла тишина. Когда он проходил мимо Мелисанды, она едва слышно прошептала:

— Удачи!

— Спасибо!

И вот он скрылся за дверью. Разговоры тут же возобновились. Мелисанда села в самом конце ряда, около худого, бледного юноши, которому было примерно семь с половиной веков, иными словами, чуть старше неё самой.

— Я опоздала на минуту, — прошептала она. — Давно уже называют имена?

— Нет, — успокоил он её. — Это четвёртое, — Он нетерпеливо поёрзал в кресле. — И чего тянут? Сидишь тут как на иголках.

— Девять-девять-один, Хосе Пьетро, — возвестил глашатай. — Комната номер двадцать.

Юноша выслушал это с открытым ртом, с изумлением в глазах. Потом неуверенно, медленно поднялся на ноги. Облизнул вдруг пересохшие губы, бросил жалобный взгляд на Мелисанду:

— Это я!

— Наверное, тебя услышали, — рассмеялась она, — Ну, что стоишь? Расхотелось идти?

— Хочу, конечно. — Он осторожно, не сводя глаз с двери, за которой исчез светловолосый Хьюберт, пробрался мимо неё. — Но как до дела дошло, у меня затряслись поджилки.

— Никто не собирается лишать тебя ног, — уверила она. — Просто вручат документ — может быть, с золотой печатью.

Бросив на неё благодарный взгляд, он ушёл, слегка расправив плечи.

— Семь-семь, Джослин, комната номер двенадцать.

Сразу после этого:

— Два-четыре-ноль, Бетсибель, комната номер девятнадцать.

Из зала вышли две девушки, одна темноволосая, пухленькая, с улыбкой на лице, другая высокая, стройная, рыжеволосая и очень серьёзная.

Затем быстро прозвучало несколько других имён: Лертон, Айрин, Джордж, Тереза-Мария, Роберт и Элена. После короткого перерыва Мелисанда услышала то, чего так ждала:

— Четыре-четыре, Мелисанда, комната номер два!


У человека, ждавшего её во второй комнате, были светло-серые глаза, белоснежные волосы и гладкое, без единой морщинки лицо. Он мог быть среднего возраста, а мог быть и старым, очень старым. Когда человек прожил больше тысячи лет, но сохранил гладкую кожу и густые волосы, определить его возраст невозможно.

Дождавшись, когда она сядет, он сказал:

— Ну, Мелисанда, я счастлив сообщить, что ты сдала экзамены.

— Благодарю вас, наставник.

— Я не сомневался в благополучном исходе. Более того, результат был мне известен заранее, — Он улыбнулся: — Ты наверняка хотела бы знать свои сильные и слабые стороны. Ведь это самое главное, верно?

— Да, наставник, — едва слышно ответила Мелисанда и скромно сложила на коленях руки.

— По общим дисциплинам ты получила блестящие оценки, есть чем гордиться. Тебе удалось освоить огромный объём информации, впитать мудрость, которая получила столь неподходящее название — общие дисциплины. Ты также прекрасно знаешь социологию, психологию масс, древнюю и современную философию и транскосмическую этику. — Он чуть наклонился вперёд и посмотрел на неё: — Однако ты очень сильно плаваешь в вопросах общей коммуникации.

— Мне очень жаль, наставник, — Мелисанда прикусила губу, недовольная собой.

— Ты не обладаешь телепатическими способностями и, похоже, не можешь развить в себе даже рудиментарную восприимчивость к излучениям чужого мозга. Что касается обмена визуальными сигналами, тут дела обстоят немного лучше, однако всё равно недостаточно хорошо. Скорость коммуникации у тебя низкая, ты делаешь множество ошибок, и складывается впечатление, что тебе мешает тактильная неуверенность.

Мелисанда покраснела и опустила глаза.

— Я сожалею, наставник.

— Тебе не о чем сожалеть, — резко возразил он. — Человек не может давать блестящие результаты во всём, как бы сильно ему этого ни хотелось. — Он подождал, пока она поднимет глаза, а затем продолжал: — Что же до чисто звуковых форм коммуникации, то тебе удалось неплохо, но не более того, освоить гуттуральные языки. Зато ты просто великолепно овладела языками, которые построены на плавных звуках.

— Правда?! — Лицо Мелисанды прояснилось.

— Устные и письменные тесты по этой дисциплине основаны на структуре языка валреан с Сириуса. Ты говорила со скоростью триста двадцать слов в минуту и не сделала ни одной ошибки. Средний валреанин произносит триста четырнадцать слов в минуту, — Он улыбнулся, радуясь тому, что его ученица смогла превзойти носителей языка, — Итак, Мелисанда, тебе пора принять серьёзное решение.

— Я готова, наставник. — Она посмотрела на него спокойно, уверенно, без намёка на сомнения.

— Сначала я должен вручить тебе вот это, — Он протянул лист бумаги, свёрнутый в тонкую трубочку; с её конца на алой ленте свисала золотая печать. — Поздравляю.

— Спасибо! — Она взяла драгоценное свидетельство и осторожно погладила пальцами.

— Мелисанда, — мягко спросил он, — ты хочешь иметь детей?

Она ответила ровным голосом, совершенно спокойно, нисколько не смутившись:

— Пока нет, наставник.

— В таком случае тебе ничто не мешает отправиться на задание? — И он показал на окно, за которым маняще сияли миллионы звёзд.

— Да.

На его лице появилось торжественное выражение.

— Но ты не откажешься от мысли когда-нибудь родить ребёнка? Ты не уйдёшь насовсем, не увлечёшься делами другого мира настолько, что забудешь о своём собственном?

— Думаю, нет, — пообещала она.

— Я рад, Мелисанда. Нас мало, и мы разбросаны по всей Вселенной. Нет никакой необходимости увеличивать наше число, но нас не должно становиться меньше. Следует поддерживать статус кво. Именно в этом секрет бессмертия любого народа.

— Да, я знаю. Часто об этом думала. — Она опустила задумчивый взгляд на бумажную трубочку. — Когда придёт срок, я выполню своё предназначение.

— Ты очень молода, у тебя ещё полно времени, — Он вздохнул, словно сожалел, что не может то же самое сказать и о себе. Встал, пересёк комнату, открыл шкаф и достал большую стопку перфокарт, — Мы рассортируем заявки и постараемся выбрать наиболее подходящую.

Он начал вводить карточки в стоящий рядом со шкафом компьютер. Они представляли собой тонкие прямоугольные пластины из белой пластмассы, с порядковым номером у кромки. Всё остальное пространство было испещрено круглыми дырочками. Когда в руках ничего не осталось, он снял крышку с клавиатуры, напечатал «неголосовые» и передвинул рычажок.

Машина щёлкнула, зажужжала и начала выплёвывать карточки. Когда остановилась, он посмотрел на счётчик.

— Осталось восемьдесят четыре.

Он снова повернулся к клавиатуре и набрал другое слово: «гуттуральные». Машина в ответ выбросила очередную партию карточек.

«Сверхзвуковые». Вылетело десятка два перфокарт. «Стаккато». Небольшая кучка. «Свист». Ничего.

— Двадцать одна. — Наставник посмотрел на ученицу. — Остались только языки, основанные на плавных звуках, но мне кажется, что нам следует исключить самые медленные из них. Ты согласна?

Дождавшись ответного кивка, он набрал на клавиатуре «максимум 300». Появилось несколько перфокарт. Он вертел их в тонких пальцах, задумчиво глядя на звёзды за окном.

— Одиннадцать штук. Ты можешь выбирать из одиннадцати миров.

Засунув первую карточку в другую щель в машине, он покрутил пару ручек настройки и нажал на кнопку. Прибор заворчал, готовясь выдать ответ, затем из невидимого громкоговорителя зазвучал голос:

— Заявка номер сто девять тысяч семьсот сорок семь. Валреа, союз четырёх планет, расположенных в…

Голос мгновенно смолк, когда наставник нажал на другую кнопку, увидев, что Мелисанда махнула рукой.

— Тебе не интересно?

— Нет, наставник. Возможно, я не права, поскольку уже знаю их язык и это значительно облегчило бы мне жизнь. Но ведь у них уже есть наши представители?

— Есть. Они попросили прислать четыреста человек. Мы отправили тридцать семь, а потом, много позже — ещё двадцать. — Он посмотрел на неё почти с отеческим терпением. — Ты там была бы не одинока, Мелисанда.

— Пусть так, — не стала спорить она. — Но разве справедливо, что жители Валреа, чью заявку мы уже частично выполнили, получают ещё, в то время как мы отказываем другим?

— Нет, не справедливо.

Он вставил следующую перфокарту.

— Заявка номер сто восемнадцать тысяч четыреста пятьдесят один, — доложила машина. — Брэнк, одинокая планета, расположенная в туманности Лошадиная Голова, сектор А-семьдесят один, подсектор Дэ-девятнадцать. Масса одна целая, две десятых. Цивилизация типа Е. Основная жизненная форма — двуногие позвоночные. Снимок прилагается.

Экран над прибором засветился яркими красками, и на нём появилось несколько худых существ с зеленоватой кожей, длинными, тощими ногами, с семипалыми руками, безволосыми головами и большими жёлтыми глазами.

Голос ещё две минуты сообщал разные сведения, касающиеся Брэнка и его чахлых обитателей. Потом он смолк, и машина отключилась.

— Тридцать лет назад они попросили нас прислать сто человек, — сказал наставник Мелисанде. — Мы отправили десять. Теперь намерены послать ещё шестерых. Хочешь войти в состав отряда?

Видя, что она никак не реагирует, он засунул в машину очередную карточку.

— Заявка сто двадцать тысяч семьсот семьдесят шестая. Найл-дин, планета с одним большим спутником, густо населена, расположена в Вихре, сектор Эл-семь, подсектор Эс-Эс-три.

Начался доклад. На экране появились жители планеты — безглазые существа со щупальцами и органами осязания, которые торчали на голове, точно усики насекомых. Найлдинцы уже получили сорок представителей народа Мелисанды, но попросили прислать ещё. Она не согласилась лететь к ним. Одиннадцатая и последняя перфокарта заинтересовала её больше других. Не в силах сдержать волнение, она подалась вперёд, глаза заблестели.

— Заявка сто сорок одна тысяча сорок восьмая. Зелам, одинокая планета, расположена на границе разведанного космоса, координаты и прочие сведения пока не внесены в файлы. Контакт установлен недавно. Масса — единица, цивилизация типа Дэ. Превалирующий вид разумной жизни — рептилии. Данные прилагаются.

Они отдалённо напоминали аллигаторов, вставших на задние лапы, хотя Мелисанда ни разу не видела аллигатора. Весь класс ящериц исчез с лица её родной планеты миллионы лет назад. Так что ей было не с кем сравнить зеламитов, обладавших жёсткой шкурой и клинообразными зубастыми челюстями. По меркам туманного прошлого они были необыкновенно уродливыми. Но с точки зрения её современника и соотечественника — вполне нормальными. Ведь какие только формы не принимает универсальная сущность под названием Разум.

Естественно, виды мыслящей жизни далеко не всегда точно отражали эту неуловимую, пронизывающую космос сущность. Некоторым требовалось больше времени, чтобы догнать старших братьев по разуму. Одним посчастливилось стартовать раньше, другие объявили о своём существовании совсем недавно. Это походило на соревнования бегунов с разными физическими возможностями: кто-то впереди, иные отстают, но все рано или поздно пересекут финишную прямую. Зеламиты оказались в самом конце.

— Я полечу туда, — приняла Мелисанда окончательное решение.

Разложив одиннадцать перфокарт на столе, наставник, обеспокоенно хмурясь, рассматривал их.

— Они попросили прислать шестьдесят человек. Все заказывают слишком много, особенно те, кто присоединился к нам недавно. У нас нет лишних людей, но и отказывать не хочется.

— И что?

— Мы предложили для начала отправить к ним одного человека. Показать, что готовы сотрудничать.

— Я вполне подхожу! — заявила она.

— Так-то оно так, — сказал он с видом человека, которого загнали в угол, — но мы считаем, что лучше бы послать мужчину.

— Почему?

— Боже мой! — Вопрос поверг его в полнейшее замешательство, — Да нипочему. Просто мы решили, что так будет лучше.

— Настаивать на чём-то без видимой причины — это шаг назад, это недостойно нас.

— Мы могли бы сделать это с лёгкостью, будучи уверены, что не причиним тем самым никакого вреда, — возразил он, — Вот здесь и зарыта собака: неизвестно, к чему приведут наши действия.

— Повредит ли зеламитам наш отказ в помощи?

— Мы не отказываем им в помощи, Мелисанда. Кроме тебя, есть и другие добровольцы. Вполне возможно, что добрый десяток прошедших экзамены тоже предпочёл Зелам. Но пока туда отправится только один. Возможно, остальные прибудут позже.

— Узнайте, пожалуйста, есть ли ещё добровольцы, — взмолилась Мелисанда.

Не слишком охотно он нажал на кнопку на столе и заговорил в серебристый раструб переговорного устройства:

— Сколько человек выбрало Зелам, заявка сто сорок одна тысяча сорок восьмая?

Прошло довольно много времени, прежде чем прозвучал ответ:

— Ни одного.

Выключив прибор, он откинулся на спинку стула и задумчиво посмотрел на Мелисанду.

— Тебе будет там очень одиноко.

— На любой планете новичку одиноко.

— Тебя могут поджидать самые невероятные опасности.

— Они будут поджидать и отряд в сотню человек, — совершенно спокойно ответила она.

Тогда он привёл последний довод:

— Зеламиты ведут ночной образ жизни. Тебе придётся работать по ночам и спать днём.

— Наши на Брэнке живут так уже много лет, да и на других мирах тоже. Наставник, вы считаете, что мне будет труднее, чем им?

— Нет, не считаю, — Он встал из-за стола и подошёл к ней. — Вижу, мне не под силу тебя переубедить. Если такова твоя судьба, не мне мешать её свершению. — Взяв Мелисанду за руку, он коснулся губами её пальцев в традиционном прощании. — Удачи тебе, Мелисанда. Я рад, что ты была моей ученицей.

— Спасибо, наставник. — Бережно держа свиток с золотой печатью, она остановилась в дверях и благодарно улыбнулась ему. — Я горжусь тем, училась у вас!

Он ещё долго сидел за столом и задумчиво смотрел на дверь. Ученики приходят и уходят. Сначала они совсем чужие, зато в самом конце становятся родными, словно дети, и уносят частичку его души.

И каждый, навсегда уходя в безбрежность космоса, забирает и частичку умирающего мира, и мир всё больше пустеет. Нелегко жить под любимым солнцем, видеть, как постепенно гаснет его пламя, а тени растут и окутывают всё вокруг.


Даже при невероятных скоростях этого века путешествие на Зелам оказалось долгим и скучным. Дни складывались в недели, а те — в месяцы. Мелисанде пришлось сделать несколько пересадок. Вначале — с огромного гиперпространственного лайнера на корабль поменьше, доставивший её на голубой шар, где обитали немые ксанфиане. Оттуда потрёпанная ракета с командой, представляющей собой диковинную смесь разных народов, включая двуногих соотечественников Мелиссы, перевезла её на планету халдизиан. В конце концов она попала в удивительную клиновидную штуковину, работавшую непонятно как; гибкие халдизиане летали на таких по торговым делам между планетами небольшого скопления звёзд. Одной из этих планет и был Зелам.

За ним лежал сияющий звёздный туман, пронизывать его предстояло более современным и мощным кораблям.

Зелам. Ещё один остров во Вселенной. Ещё одно прибежище живых существ, чьи потомки будут иметь черту, которая объединит их с другими племенами космоса и благодаря которой они смогут поделиться своими достижениями с остальными.

Впрочем, долгое путешествие пошло Мелисанде на пользу. При помощи фонетического словаря и самого простого диктофона, а также врождённых способностей она овладела языком к тому моменту, когда увидела планету.

Поскольку на корабле не было ни лестниц, ни пандуса, халдизиане просто вытолкнули Мелисанду из воздушного шлюза. Какая-то загадочная сила — может быть, поле, создаваемое невидимым прибором, — подхватила её и аккуратно опустила на землю. Её багаж и два члена команды были спущены точно так же. Другие двое медленно поднялись наверх, ступили на специальную платформу и занялись грузовыми люками.

Мелисанду встречала небольшая депутация зеламитов — известие о её прибытии на несколько дней обогнало корабль. Они оказались крупнее, чем она ожидала, — экраны учебных компьютеров не позволяли судить об их истинных размерах. Самому невысокому она доходила до груди, а его острые зубы были длиной с её руку и могли, наверное, легко перекусить её пополам.

Крупнейший и старейший из группы встречающих, могучего телосложения рептилоид с покрытым бородавками лицом, вышел вперёд, а остальные направились к багажу.

— Вас зовут Мелисанда?

— Да, — улыбнулась она.

В ответ он угрожающе зарычал. Однако Мелисанда нисколько не испугалась. Её народ уже тысячу веков назад понял, что не похожие на землян существа свои эмоции выражают тоже по-другому. Она не сомневалась, что сердитое рычание — это дружелюбное приветствие.

Тон, которым зеламит заговорил в следующий миг, подтвердил её правоту.

— Мы рады видеть вас на нашей планете. — Он несколько мгновений разглядывал её оранжевыми глазами с вертикальными зрачками, а потом с некоторым огорчением добавил: — Мы просили прислать сто представителей вашего народа, а надеялись получить двадцать или хотя бы десять.

— Сюда прилетят и другие мои соплеменники.

— Будем надеяться. — Он бросил многозначительный взгляд на корабль, из которого выгружались привезённые товары, — Хаддизиане получили двадцать землян, мы устали слушать их хвастливую болтовню. Мы считаем, что имеем право на столько же по меньшей мере.

— Но в самом начале к ним прибыло только двое, — возразила Мелисанда, — Остальные прилетели позже. Так будет и здесь. Очень уж много заявок, нам приходится соблюдать очерёдность.

— Ну что ж… — Он поднял руку и растопырил длинные пальцы — на его месте человек пожал бы плечами.

Глава делегации встречающих подвёл Мелисанду к стоящей неподалёку шестиколёсной повозке, проследил за погрузкой багажа, затем уселся на водительское сиденье рядом с землянкой.

— Я восхищён тем, как вы овладели нашим языком. Это поразительно.

— Благодарю вас.


По дороге в город — причём на довольно приличной скорости — Мелисанда рассматривала необычный пейзаж: голубые мхи и жёлтые цветы. От зеламита исходил чуть горьковатый запах, на который она не обращала внимания. Ещё один древний урок: у каждого метаболизма свои побочные эффекты. Какой скучной была бы Вселенная, если бы все её обитатели оказались совершенно одинаковыми!

Они остановились около низкого каменного здания, с высокой черепичной крышей и окнами из пластика. Оно выглядело внушительно — по меньшей мере в полумилю длиной. Земля перед фасадом поросла синим мхом, а ограждён был этот двор забором.

— Здесь институт, — указал на ближние окна зеламит, — а здесь ваш дом. — Заметив на её лице новое выражение, он добавил извиняющимся тоном: — Разумеется, мы не ждём от вас больше того, что в состоянии сделать один человек. Мы строили в расчёте на десятерых и очень быстро сложили бы ещё несколько зданий, если бы наш заказ был выполнен полностью.

— Понятно.

Мелисанда выбралась из повозки и стала смотреть, как заносят в здание её вещи. Она училась несколько веков; она сама выбрала планету и провела в пути несколько месяцев — и всё же ей не сразу удалось осознать происходящее. «А здесь ваш дом», — сказал зеламит. Сколько уйдёт времени — неделя, месяц, — прежде чем она начнёт считать это место своим домом? Может, и больше, ведь её жизнь перевёрнута с ног на голову — придётся работать по ночам, а днём отсыпаться.

— Не желаете ли подкрепиться?

— Увольте! — Мелисанда звонко рассмеялась. — Халдизиане устроили прощальный обед, который продолжался до бесконечности. Кажется, я наелась на несколько дней вперёд.

— Фр-р-р! — Лицо рептилоида перекосилось — понятно, зеламита больше устроило бы, если бы халдизиане не лезли не в своё дело.

— В таком случае, единственное, что я могу вам предложить, это отдых, в котором вы наверняка нуждаетесь. Сможете ли вы приступить к работе завтра вечером?

— Вне всякого сомнения.

— Можно отдохнуть и подольше, никакой спешки…

— К завтрашнему вечеру буду готова, — заверила она его.

— Хорошо, я передам Натаму, это наш министр культуры. Он навестит вас перед тем, как вы приступите к работе.

Одарив её широкой зубастой улыбкой, он уехал. Мелисанда проводила его взглядом и повернулась к двери, которую носильщики оставили гостеприимно открытой. Она оказалась совсем простой, поднималась и опускалась при помощи рычага, выступающего сбоку из стены, и запиралась только изнутри, на маленький засов.

За дверью начинался коридор — пустой, примитивный, — по нему придётся ходить, транспортировка не предусмотрена. И свет нужно включать-выключать, потому что местные жители ничего не знают о постоянном освещении. Но теперь это её дом. И Мелисанда вошла внутрь.


Натам явился на следующий день, когда спустились сумерки. И явился не один — представитель Зелама, на плечах которого сверкали знаки отличия, держался властно и уверенно.

Несколько минут он болтал о пустяках, не сводя внимательного взгляда умных глаз с её лица, затем ворчливо заявил, что если один человек, по мнению другою, равен ста, то, видимо, зеламитам надо было попросить десять тысяч.

Помолчав немного в задумчивости, он сказал:

— Пока мы не вступили в контакт с другими народами космоса, у нас не было никакой истории, кроме собственной. Теперь же мы должны изучать законы и особенности Вселенной. Для этого мало одной жизни. Однако я свою жизнь посвятил именно этому и теперь знаю: народ, к которому вы принадлежите, исключительно умён.

— Вы так считаете? — Мелисанда с интересом за ним наблюдала.

— Я так не считаю. Я это знаю. — Натам вдруг оживился. — Известно, что около шестидесяти или семидесяти народов космоса сошли со сцены. Одни в сражениях друг с другом уничтожили свои миры, другие пали жертвой космических катаклизмов, которых было невозможно ни предвидеть, ни избежать. Они перестали существовать — и всё. Многие погибли, когда погасли их солнца и тепло сменилось чудовищным холодом. — Оранжевые глаза по-прежнему не мигая смотрели на неё. — Это доказывает одну вещь: что целый народ может исчезнуть, как будто его и вовсе не было.

— Не обязательно, — возразила Мелисанда. — Потому что…

— Вот именно! — перебил он, вскинув руку. — Только земляне вправе говорить такие слова. Какая сила способна уничтожить народ, разбросанный по сотням миллионов планет? Не существует такой силы!

— Сомневаюсь, что у кого-то могло бы возникнуть такое желание.

— Если только он не сошёл с ума, — согласился с ней Натам. — Вы сделали себя бессмертными. Вы сохранили себя для вечности. Я называю это высшим разумом. — Он поморщился. — И как вам такое удалось?

— А вы как думаете? — предложила она ему ответить на его же вопрос.

— Вы применили свой бесценный опыт, свою великую мудрость, играя на снобизме других, менее развитых народов.

— Я так не считаю.

Он, словно не услышав возражения, продолжал:

— Вы предвидели катастрофу. И прекрасно понимали: когда погаснет ваше солнце, никакой другой мир не сможет, да и не захочет принять миллионы беженцев. Но никто не откажет нескольким десяткам или даже сотням, если их присутствие значительно поднимет престиж тех, кто их приютил. И вот вы убеждаете всех в том, что они должны бороться за такую честь, а мы уподобляемся детям, выпрашивающим подарки у взрослых.

— Ну что вы…

Он снова резким жестом заставил её умолкнуть, пересёк комнату и заговорил, растягивая гласные, явно подражая кому-то, с кем Мелисанда ещё не была знакома.

— Помилуйте, Тасалми, мы даже и мысли не допускаем о том, чтобы послать детей в государственную школу. Мы отправили их в центральный колледж, в Хей. Ужасно дорого, конечно. Но там есть преподаватели с Земли, а это так важно, когда твоё чадо может похвастаться, что его учили земляне!

Он вышел из образа и сказал:

— Вы видите? С тех пор как халдизианские корабли обнаружили наш мир, здесь побывало десятка два представителей различных народов. И каждый прямо-таки лучился спесью. Как, у вас нет землян? О, какие вы отсталые! На нашей планете их сорок, нет, даже пятьдесят… — Он фыркнул, раздув ноздри. — Они так хвалятся и важничают, что у моих соотечественников развился страшный комплекс неполноценности. Чем мы хуже других! — кричат мне со всех сторон. — Немедленно дайте нам землянина.

— Мы не воспитываем хвастунов и зазнаек, — заявила Мелисанда.

— Возможно. Но именно так действует ваше присутствие на тех, кого вы ещё не учили. Они сияют в лучах вашей славы. Так что я снова отдаю должное вашей мудрости. Во-первых, вы поняли: чем народ умнее, тем меньше ему нравится, когда его считают глупым. Во-вторых, таким способом вы обеспечили бессмертие своего народа. И в-третьих, не увеличивая свою численность, вы не вызываете беспокойства у тех, кто даёт вам убежище. Инопланетная диаспора не опасна, если она не растёт.

Мелисанда улыбнулась:

— Вы ждёте, чтобы я спросила: «Разве я говорила что-нибудь подобное?»

— Да, вы превосходный дипломат. — Подойдя к ней поближе, он сменил тон на ещё более серьёзный: — Мы просили прислать сто землян. Если бы мы их получили, то заказали бы ещё. А потом ещё. Не ради престижа, но ради другой, гораздо более важной цели.

— А именно?

— Мы хотим заглянуть в далёкое будущее. Халдизиане, которые знают больше нас, утверждают, что наше солнце недолговечно. А это означает такой же конец, как и тот, что грозит вашему миру. Мы должны воспользоваться вашим опытом; поскольку не можем придумать ничего другого. Дорога, выбранная вами, годится и для нас. Я слышал, вас осталось совсем немного?

— Немного, — подтвердила Мелисанда. — Около миллиона. Земля доживает последние столетия.

— Наступит день, когда нам придётся сказать то же самое о своём мире. И было бы прекрасно, если бы зеламиты стали преемниками землян. Вот в чём ваша задача. Она непроста. Вы начнёте заниматься с самыми умными детьми, чтобы наш народ обрёл мудрость, которая поможет ему выжить.

— Мы сделаем всё, что в наших силах, — пообещала Мелисанда, сознательно использовав множественное число.

Натам это заметил, и на его лице появилось благодарное выражение. Попрощавшись с Мелисандой, он удалился. А она, обдумывая поставленную перед ней задачу, быстро зашагала по коридору к комнате, из которой доносились пронзительные голоса.

Когда она вошла, в классеповисла напряжённая тишина. Заняв своё место за учительским столом, Мелисанда окинула взглядом сотню маленьких лиц с длинными тонкими носами и щёлочками-глазами, которые рассматривали её с детским любопытством.

— Мы начнём с главного предмета, который называется космической этикой, — сообщила она.

Повернувшись к широкому тёмному прямоугольнику — такому же точно, как в любом классе любой школы, в которой преподают земляне, — она сняла с его основания белую палочку и твёрдой рукой написала на доске: «Урок номер один. Разум можно сравнить с конфетами. Он имеет бесконечное количество форм, размеров и цветов, и ни один из его представителей не хуже другого».

Она оглянулась — слушают ли ученики — и увидела, что они, опустив оранжевые глаза, старательно переписывают в тетрадки её первый постулат. Один даже язык высунул из усердия, его пурпурный кончик шевелился в одном ритме с рукой.

Мелисанда невольно перевела взгляд на прозрачную крышу, сквозь которую на неё смотрела галактика. Где-то там, далеко, крошечная алая точка, теряющая последние силы, постепенно затухающая. А рядом — другая, серебристо-голубая, которая будет сиять до самого конца.

Перевод: И. Оганесова, В. Гольдич

Немного смазки

Всё в корабле жужжало, завывало, бренчало. Нота была низкая, она напоминала звучание большой трубы органа. Она стонала в обшивке корпуса, рыдала в шпангоутах, билась в костях и нервах, ударяла в усталые уши, и не слышать её было невозможно. Во всяком случае, через неделю, месяц или год. И уж тем более спустя без малого четыре года.

Способа избавиться от шума не было. Он был неизбежен и неустраним, когда в цилиндр из металла с высокой звукопроводимостью втискивали атомный двигатель.

В первом корабле скрежетание было на сто герц выше, минута за минутой, час за часом — и корабль так и не вернулся. Наверно, ещё и теперь, через тридцать лет, он по-прежнему завывает, никем не слышимый, в бесконечных пустынях космоса.

Во втором корабле двигательный отсек был обит толстым слоем войлока, а у дюз было кремниевое покрытие. Низкий звук. Гудение пчелы, усиленное в двадцать тысяч раз. Пчела так и не вернулась в свой улей: восемнадцать лет назад она вылетела в звёздное поле и теперь слепо неслась в новую сотню, тысячу или десять тысяч лет.

А третий корабль, сотрясаясь от грохота, летел назад — домой. Нащупывая дорогу к ещё невидимой красноватой точке, затерянной в тумане звёзд, он, как заблудшая душа, ищущая спасения, был исполнен решимости не погибнуть. Третий по счёту — должно же это что-нибудь значить!

У моряков есть свои морские суеверия. У космонавтов — свои космические. В капитанской кабине, где Кинрад сидел, склонившись над бортовым журналом, суеверие воплотилось в плакатик:

ТРИ — СЧАСТЛИВОЕ ЧИСЛО
Они верили в это на старте, когда их было девять. Они готовы были верить в это и на финише, хотя теперь их осталось всего шестеро. Но в промежутке были — и могли снова повториться — мгновения горького неверия, когда любой ценой, если потребуется, даже ценою жизни, людям хотелось выбраться с корабля — и провались в преисподнюю весь этот полёт! Жестокие мгновения, когда люди, силясь избавиться от мучащих их аудио-, клаустро- и полудюжины других фобий, затевали драки со своими товарищами.

Кинрад писал, а около левой его руки поблёскивала воронёная сталь пистолета. Глаза смотрели в бортовой журнал, уши вслушивались в грохот. Шум мог ослабеть, стать прерывистым, прекратиться совсем — и благословение тишины одновременно было бы проклятьем. В наступившем безмолвии могли послышаться совершенно иные звуки — ругательства, выстрелы, крики. Такое уже случилось однажды, когда спятил Вейгарт. Такое могло случиться снова.

Да и у самого Кинрада нервы оставляли желать лучшего: когда неожиданно вошёл Бертелли, капитан вздрогнул, а его левая рука инстинктивно дёрнулась к пистолету. Однако он моментально овладел собой и, повернувшись на вращающемся сиденье, взглянул прямо в печальные серые глаза вошедшего.

— Ну как, появилось?

Вопрос вызвал у Бертелли недоумение. Удлинённое грустное лицо с впалыми щеками ещё больше вытянулось. Углы большого рта опустились. Печальные глаза приняли безнадёжно-остолбенелое выражение. Он был удивлён и растерян.

Кинрад решил уточнить:

— Солнце на экране видно?

— Солнце?..

Похожие на морковки пальцы рук Бертелли судорожно сплелись.

— Да, наше Солнце, идиот!

— А, Солнце! — наконец-то он понял, и его глаза расширились от восторга. — Я никого не спрашивал.

— А я подумал, вы пришли сказать, что они его увидели.

— Нет, капитан. Просто у меня мелькнула мысль: не могу ли я чем-нибудь вам помочь?

Обычное уныние сменилось на его лице улыбкой простака, горящего желанием услужить во что бы то ни стало. Углы рта поднялись вверх и раздвинулись в стороны — так далеко, что уши оттопырились больше прежнего, а лицо приобрело сходство с разрезанной дыней.

— Спасибо, — немного смягчившись, сказал Кинрад. — Пока не надо.

Мучительное смущение овладело Бертелли с прежней силой. Лицо его молило о милосердии и прощении. Потоптавшись немного на своих огромных неуклюжих ногах, он вышел, поскользнулся на стальном полу узкого коридора и только в самый последний момент, грохоча тяжёлыми ботинками, каким-то чудом восстановил равновесие. Не было случая, чтобы кто-нибудь другой поскользнулся на этом месте, но с Бертелли это происходило всегда.

Внезапно Кинрад поймал себя на том, что улыбается, и поспешил сменить выражение лица на озабоченно-хмурое. В сотый раз пробежал он глазами список членов экипажа, но нового почерпнул из него не больше, чем в девяноста девяти предшествовавших случаях. Маленький столбик, в котором три имени из девяти вычеркнуты. И та же самая строчка в середине списка: Энрико Бертелли, тридцати двух лет, психолог.

Это последнее не вязалось ни с чем. Если Бертелли психолог или вообще имеет хоть какое-нибудь отношение к науке, тогда он, Роберт Кинрад, голубой жираф. Почти четыре года провели они взаперти в этом стонущем цилиндре — шесть человек, отобранных из всего огромного человечества, шестеро, которых считали солью Земли, сливками рода человеческого. Но эти шестеро были пятеро плюс Дурак.

Здесь скрывалась какая-то загадка. Он размышлял над ней в те минуты, когда мог позволить себе забыть о более серьёзных делах. Загадка манила его, заставляла снова и снова рисовать в воображении Бертелли, начиная с его печальных глаз и кончая большими плоскими ступнями. В редкие минуты раздумий он обнаруживал, что снова и снова пытается (совершенно безрезультатно) разобраться в Бертелли, понять, чем тот живёт, — пытается, сосредоточивая на нём все мысли и забывая на время об остальных.

Кинрад не упускал случая понаблюдать за ним, неизменно испытывая при этом изумление перед фактом такого умственного убожества — тем более у учёного, специалиста. Наблюдение за Бертелли так захватывало его, что ему даже в голову не приходило понаблюдать за другими и посмотреть, не заняты ли они тем же, чем и он, по тем же или очень похожим причинам.

Когда Кинрад пошёл на ленч, Марсден нёс вахту у приборов управления, а Вейл — в двигательном отсеке. Остальные трое уже сидели в тесной столовой. Он кивнул им и сел на своё место.

Большой белокурый Нильсен, инженер-атомщик, которому по совместительству пришлось стать ботаником, сказал, смерив его скептическим взглядом:

— Солнца нет.

— Знаю.

— А должно быть.

Кинрад пожал плечами.

— Но его всё нет, — не отставал Нильсен.

— Знаю.

— Ну и как, вас это трогает?

— Не валяйте дурака, — и, надорвав пакет с ленчем, Кинрад высыпал содержимое в пластмассовую тарелку с несколькими отделениями.

«Бамм, бамм, бамм», — грохотали пол, потолки, стены.

— Так я, по-вашему, дурака валяю?

Нильсен подался вперёд, со злобным ожиданием уставившись на него.

— Давайте поедим, — предложил Арам, худой, чёрный, нервный космогеолог, сидевший около Нильсена. — И так тошно.

— Нечего зубы заговаривать. Я хочу знать… — снова начал Нильсен.

Он замолчал, потому что Бертелли, пробормотав: «Простите», потянулся перед его носом за солонкой, привинченной к другому концу стола.

Отвинтив её, Бертелли с солонкой в руке плюхнулся вниз и чуть не свалился на пол. От изумления он вытаращил глаза, вскочил, поставил солонку, выдвинул сиденье вперёд, сел снова, сбил солонку со стола. Вспыхнув от стыда, поднял её с таким видом, будто это не солонка, а большое ведро, посолил пищу и, чтобы привинтить солонку на прежнее место, закрыл телом весь стол. Наконец привинтил её и, подняв зад, сполз со стола на своё сиденье, но только на этот раз сел мимо. В конце концов он устроился на сиденье, разгладил невидимую салфетку и обвёл присутствующих загнанным, виноватым взглядом.

Глубоко вздохнув, Нильсен спросил его:

— Вы уверены, что хорошо посолили?

Трудный вопрос поставил Бертелли в тупик. Он нашёл глазами свою тарелку, внимательно оглядел её содержимое.

— Пожалуй, хорошо, благодарю вас.

Перестав жевать, Нильсен поднял глаза и, встретившись взглядом с Кинрадом, спросил:

— Что такое есть в этом парне, чего нет в других?

Улыбаясь до ушей, Кинрад ответил:

— Сам бы хотел понять, пытаюсь уже давно, но всё безуспешно.

Лицо Нильсена осветилось подобием улыбки, и он признался:

— Я тоже.

Бертелли молча, сосредоточенно ел. Жевал он, как всегда, высоко подняв локти, а его рука неуверенно искала рот, мимо которого было просто невозможно пронести ложку.

Дотронувшись до экрана кончиком карандаша, Марсден сказал:

— Вот эта, по-моему, розовая. Но, может, мне это только кажется.

Кинрад нагнулся и стал вглядываться в экран.

— Слишком маленькая, ничего пока сказать нельзя. Прямо с булавочную головку.

— Значит, зря я надеялся.

— Может, и не зря. Возможно, цветовая чувствительность ваших глаз выше моей.

— Давайте спросим нашего Сократа, — предложил Марсден.

Бертелли стал рассматривать едва заметную точку, то приближаясь к экрану, то удаляясь от него, заходя то с одной стороны, то с другой. Наконец он посмотрел на неё, скосив глаза.

— Это наверняка что-то другое, — сообщил он, явно радуясь сделанному им открытию, — потому что наше Солнце оранжево-красное.

— Цвет кажется розовым благодаря флуоресцентному покрытию экрана, — с раздражением объяснил Марсден. — Эта точка — розовая?

— Не разберу, — сокрушённо признал Бертелли.

— Ну и помощничек!

— Тут можно только гадать, она слишком далеко, — сказал Кинрад. Одного желания здесь мало — придётся подождать, пока мы не окажемся немного ближе.

— Я уже сыт по горло ожиданием, — с ненавистью глядя на экран, сказал Марсден.

— Но ведь мы возвращаемся домой, — напомнил Бертелли.

— Я знаю. Это и убивает меня.

— Вы не хотите вернуться? — недоумевающе спросил Бертелли.

— Слишком хочу, — и Марсден с досадой сунул карандаш в карман. — Я думал, обратный путь будет легче хотя бы потому, что это путь домой. Я ошибся. Я хочу зелёной травы, голубого неба и места, где можно свободно двигаться. Я не могу больше ждать.

— А я могу, — гордо сказал Бертелли. — Потому что надо. Если бы я не мог, я бы сошёл с ума.

— Да ну? — Марсден окинул Бертелли ироническим взглядом, и его нахмуренное лицо начало понемногу проясняться. Наконец у него вырвался короткий смешок. — Сколько же времени вам бы для этого понадобилось?

Не переставая смеяться, он вышел из кабины управления и направился в столовую. Заворачивая за угол, он расхохотался.

— Что тут смешного? — удивлённо спросил Бертелли.

Оторвав взгляд от экрана, Кинрад внимательно посмотрел на него.

— Как это получается, что каждый раз, когда кто-нибудь начинает…

— Да, капитан?

— Нет, ничего.

Корабль мчался вперёд, сотрясаясь: все его части и детали издавали стон.

Появился Вейл — его вахта кончилась, он шёл в столовую. Он был невысокого роста, широкий в плечах, с длинными сильными руками.

— Ну что?

— Мы не уверены, — и Кинрад показал на точку, сиявшую среди множества ей подобных. — Марсден думает, что это оно и есть. Может быть, он прав, а может, и нет.

— Вы не знаете? — спросил Вейл, глядя на Кинрада и не обращая внимания на экран.

— Узнаем, когда придёт время. Ещё рановато.

— Запели по-новому?

— О чём это вы? — резко спросил Кинрад.

— Три дня назад вы говорили нам, что теперь Солнце может показаться на экране в любой момент. Это подняло нам дух — а мы в этом нуждались. Я не привык распускать нюни, но должен сознаться: что-нибудь в этом роде было мне нужно. — Он смерил Кинрада злым взглядом. — Чем радужней надежды, тем сильней разочарование.

— А вот я не разочаровываюсь, — сказал Кинрад. — Плюс-минус три дня пустячная погрешность, если учесть, что обратный путь длится два года.

— Да — если курс правильный. А у меня нет в этом уверенности.

— То есть вы думаете, что я не в состоянии дать правильные координаты?

— Я думаю только, что даже лучшие из нас могут ошибаться, упорствовал Вейл. — Разве первые два корабля не отправились к праотцам?

— Не из-за навигационных ошибок, — с глубокомысленным видом вставил Бертелли.

Скривившись, Вейл уставился на него:

— Вы-то что смыслите в космической навигации?

— Ничего, — признался Бертелли с гримасой человека, у которого удаляют зуб мудрости, и кивнул на Кинрада. — Но он смыслит.

— Да?

— Обратный маршрут был рассчитан покойным капитаном Сэндерсоном, сказал Кинрад, лицо которого начала заливать краска. — Я проверял и перепроверял вычисления больше десяти раз, и Марсден тоже. Если вам этого мало, возьмите и проверьте их сами.

— Я не навигатор, — сердито сказал Вейл.

— Тогда закройте рот и помалкивайте, и пусть другие…

— Но я и не открывал его! — неожиданно возмутился вдруг Бертолли.

Переключившись на него, Кинрад спросил:

— Чего вы не открывали?

— Рта, — обиженно оказал Бертелли. — Не знаю, почему вы ко мне придираетесь. Все ко мне придираются.

— Вы ошибаетесь, — сказал Вейл. — Он…

— Вот видите, я ошибаюсь. Я всегда ошибаюсь. Я никогда не бываю прав.

Бертелли громко вздохнул и, тяжело переставляя свои огромные ноги, со страдальческим выражением побрёл прочь.

Проводив его изумлённым взглядом, Вейл сказал:

— Похоже на манию преследования. И такой, как он, считается психологом! Прямо смех.

Вейл приблизил лицо к экрану и начал внимательно его рассматривать.

— Которая, по мнению Марсдена, Солнце?

— Вот эта, — показал Кинрад.

Вейл хищным взглядом вперился в светящуюся точку и наконец сказал:

— Ладно, будем надеяться, что он прав.

И вышел.

Кинрад сел и вперил в экран невидящий взгляд. Его занимала проблема, которая, может быть, имела смысл, а может быть, и не имела: когда наука становится искусством? Или наоборот — когда искусство становится наукой?

На следующий день свихнулся Арам. У него начался приступ «чарли», тот же синдром, который привёл к гибели Вейгарта. У болезни этой было и медицинское название, но очень немногие люди его знали и ещё меньше могли выговорить. В обиходе же её стали называть «чарли» — после древней, почти забытой войны, когда, бывало, хвостовой стрелок большого военного самолёта, или, как его называли, «Чарли-на-хвосте», слишком много думавший о тяжёлом грузе бомб и тысячах галлонов высокооктанового горючего за своей кабиной, похожей на клетку попугая, вдруг начинал выть и биться о стены своей призрачной тюрьмы.

Всё началось с эпизода, очень типичного для этой космической болезни. Арам сидел рядом с Нильсеном и спокойно ел, ковыряя вилкой в своей разделённой на отделения пластмассовой тарелке с таким видом, будто у него совсем нет аппетита. Внезапно, не сказав ни слова и не изменившись в лице, он оттолкнул тарелку, вскочил и бросился вон из столовой. Нильсен попытался было задержать его, но не сумел. Арам, как кролик, спасающий свою жизнь, пулей вылетел в коридор и помчался по проходу к люку. Нильсен последовал за ним, а за Нильсеном — Кинрад. Бертелли замер на месте, не донеся вилки до рта, уставившись пустым взглядом в стенку напротив, ловя своими большими ушами доносящиеся из прохода звуки.

Они схватили Арама в тот момент, когда он с лихорадочной поспешностью пытался повернуть винт люка не в ту сторону. Люк он всё равно не успел бы открыть, даже если бы поворачивал винт правильно. Его тонкое лицо было бледным, и он задыхался от натуги.

Оказавшись рядом, Нильсен резко повернул его лицом к себе и ударил в челюсть. Удар был сильнее, чем могло показаться со стороны. Арам, маленький и щуплый, покатился и, потеряв сознание, мешком плюхнулся у передней двери прохода. Потирая костяшки пальцев, Нильсен проворчал что-то себе под нос и проверил, хорошо ли закручен винт. Потом он взял Арама за ноги, а Кинрад за плечи, и они отнесли его, провисшего между ними, на койку. Нильсен остался сторожить его, а Кинрад пошёл за шприцем. Следующие двенадцать часов Араму предстояло проспать. Это было единственное известное средство для таких случаев — искусственно вызванный сон, дававший возможность взбудораженному мозгу отдохнуть, а взвинченным нервам успокоиться.

Когда они вернулись в столовую, Нильсен сказал Кинраду:

— Хорошо ещё, что он не прихватил с собой пистолета.

Кинрад молча кивнул. Он знал, что тот имеет в виду. Вейгарт, готовясь бежать с корабля на пузыре воздуха к иллюзорной свободе, не хотел подпускать их к себе, угрожая пистолетом. Кинуться на него, не рискуя жизнью, они не могли, и им пришлось, отбросив всякую жалость, застрелить его, пока не поздно. Вейгарт погиб первым из экипажа, и случилось это всего через двадцать месяцев после старта.

Они не могли допустить новой потери. Впятером можно было вести корабль, контролировать его движение, совершить посадку. Пять — это был абсолютный минимум. Четверо были бы обречены остаться навечно в огромном металлическом гробу, слепо громыхающем среди звёзд.

С этой проблемой была связана и другая, которой Кинрад так и не мог разрешить — во всяком случае, удовлетворительным для себя образом. Следует ли держать выходной люк запертым на замок, ключ к которому у одного капитана? Или же в случае внезапной аварии это могло бы дорого им обойтись? В чём больше риска — в безумной попытке к бегству со стороны одного или в препятствии к спасению всех?

А ну, к чёрту всё, — сейчас они летят домой, а когда прилетят, он сдаст бортовой журнал с подробными записями, и пусть головы поумнее разбираются во всём сами. Это их обязанность, а его — обеспечить благополучное возвращение.

Кинрад перевёл взгляд на Нильсена, увидел сосредоточенно-угрюмое выражение его лица и понял, что тот тоже думает о Вейгарте. Учёные и инженеры при всём своём высокоразвитом интеллекте в сущности такие же люди, как все. Несмотря на свои познания и умения, они не могут изолировать себя от остального человечества. Вне круга своих профессиональных интересов это обыкновенные люди с такими же заботами и переживаниями, что и у прочих. Они не могут думать только о своей специальности и позабыть обо всём остальном. Иногда они думают о других людях, иногда о самих себе. Нильсен обладал высокоразвитым интеллектом, был умён и восприимчив — и тем больше было у него шансов свихнуться. Кинрад чувствовал, что уж Нильсен, если побежит к люку, прихватить с собой пистолет не забудет.

Вынести долгое заточение в огромном стальном цилиндре, по которому день за днём, час за часом (без передышки молотит дюжина дьяволов, могли только более тупые, более толстокожие — такие, про кого говорят, что у них коровьи мозги. Тут тоже было над чем задуматься умным головам. Дураки терпеливей и выносливей всех прочих, зато от них мало толку; умники необходимы, чтобы управлять кораблём, зато у них больше шансов свихнуться — хотя бы временно, не насовсем.

Каков же итог? Ответ: идеальный экипаж космического корабля должен состоять из безнадёжных тупиц с высоким интеллектом — качества явно взаимоисключающие.

Вдруг его осенило. Не в этом ли скрывается разгадка тайны Бертелли? Те, кто проектировал и строил корабль, а потом подбирал для него экипаж, были люди неслыханной хитрости и прозорливости. Нельзя поверить, чтобы они выбрали такого, как Бертелли, и им было наплевать, что из этого получится. Подбор был целенаправленным и тщательно обдумывался — на этот счёт у Кинрада не было никаких сомнений. Быть может, потеря двух кораблей убедила их в том, что, набирая экипаж, следует быть менее строгим? А может, они включили Бертелли, чтобы посмотреть, как покажет себя в полёте дурак?

Если это предположение правильно, то кое-чего они достигли — но немногого. Наверняка Бертелли спятит и побежит к люку последним. Однако с точки зрения технических знаний в его пользу нечего было сказать. Из того, что необходимо знать члену космического экипажа, он почти ничего не знал, да и то, что знал, перенял у других. Любое дело, которое ему поручали, оказывалось виртуозно испорченным. Более того: огромные неуклюжие лапы Бертелли, лежащие на рычагах управления, представляли бы собой настоящую опасность.

Правда, его любили. В известном смысле он даже пользовался популярностью. Он играл на нескольких музыкальных инструментах, пел надтреснутым голосом, был хорошим мимом, с какой-то развинченностью отбивал чечётку. Когда раздражение, которое он сперва вызывал у них, прошло, Бертелли стал казаться им забавным и достойным жалости; чувствовать своё превосходство над ним было неловко, потому что трудно было представить себе человека, который бы этого превосходства не чувствовал.

«Когда корабль вернётся на Землю, руководители поймут: лучше, если на корабле нет дураков без технического образования», — не совсем уверенно решил Кинрад. Умные головы провели свой эксперимент, и из этого ничего не вышло. Ничего не вышло. Ничего не вышло… Чем больше Кинрад повторял это, тем меньше уверенности ощущал.

В столовую вошёл Вейл.

— Я думал, вы уже минут десять как кончили.

— Всё в порядке. — Нильсен встал, стряхнул крошки и жестом пригласил Вейла сесть на освободившееся место. — Ну, я пошёл к двигателям.

Взяв тарелку и пакет с едой, Вейл сел; поглядев на Кинрада и Нильсена, спросил:

— Что случилось?

— У Арама «чарли», он в постели, — ответил Кинрад.

На лице Вейла не отразилось никаких эмоций. Он резко ткнул вилкой в тарелку и сказал:

— Солнце вывело бы его из этого состояния. Увидеть Солнце — вот что нужно нам всем.

— На свете миллионы солнц, — сказал Бертелли тоном человека, с готовностью предлагающего их все.

Поставив локти на стол, Вейл произнёс резко и многозначительно:

— В том-то и дело!

Взгляд Бертелли выразил крайнее замешательство. Он стал беспокойно двигать тарелкой и нечаянно сбросил с неё вилку. Продолжая глядеть на Вейла, нащупал вилку, взял её за зубцы, не глядя ткнул ручкой в тарелку, потом поднёс ручку ко рту.

— А может быть, лучше другим концом? — спросил Вейл, с интересом наблюдая за ним. — Он острее.

Бертелли опустил глаза и стал внимательно рассматривать вилку, постепенно лицо его начало приобретать рассеянно-удивлённое выражение. Он по-детски беспомощно развёл руками и, одарив собеседников обычной для него извиняющейся улыбкой, одновременно, как бы между прочим, одним движением большого и указательного пальцев положил вилку ручкой к себе в ладонь.

Вейл не увидел этого движения, но Кинрад его заметил — и на миг у него появилось странное, трудно объяснимое чувство, что Бертелли допустил маленькую оплошность, крохотную ошибку, мимо которой могли пройти, не обратив на неё внимания.

Кинрад был уже в своей кабине, когда услышал по системе внутренней связи голос Марсдена:

— Арам очнулся. Щека у него распухла, но сам он вроде бы поостыл. По-моему, снова колоть его не нужно — во всяком случае, пока.

— Пусть ходит, но будем за ним присматривать, — решил Кинрад. — Скажи Бертелли, чтобы держался к нему поближе, — хоть при деле будет.

— Хорошо.

Марсден помолчал, потом добавил, понизив голос:

— Что-то Вейл киснет в последнее время — вы заметили?

— По-моему, с ним всё в порядке. Иногда нервничает, но не больше, чем все мы.

— Пожалуй.

Голос Марсдена прозвучал так, словно ему хотелось добавить ещё что-то; но ничего больше он не сказал.

Закончив в журнале последние записи за этот день, Кинрад посмотрел на себя в зеркало и решил, что повременит с бритьём ещё немного — маленькая роскошь, которую он мог себе позволить. Процедуру эту он не любил, а отпустить бороду у него не хватало смелости. Разные люди — разные понятия.

Он откинулся в своём вращающемся кресле и задумался — сперва о планете, которая была для них домом, потом о людях, пославших в космос корабль, а потом о людях, летящих в нём вместе с ним. Они, шестеро, первые достигшие другой звезды, прошли подготовку, которая отнюдь не была односторонней. Трое из них (профессиональные космонавты) быстро, но основательно познакомились с какой-то областью науки, а трое других (учёные) прослушали курс атомной техники или космонавигации. Две специальности на каждого. Он подумал ещё немного и исключил Бертелли.

Подготовка к полёту этим не ограничилась. Лысый старикан, заведовавший жёлтым домом, с видом знатока наставлял их по части космического этикета. Каждый, объяснил он, будет знать только имя, возраст и специальность своих товарищей. Никто не должен расспрашивать других или пытаться хоть краем глаза заглянуть в их прошлое. Когда жизнь человека неизвестна, говорил он, труднее найти повод для иррациональной вражды, придирок и оскорблений. У «ненаполненных» личностей меньше оснований вступать в конфликт. Было сказано, что ни один из них не должен требовать откровенности от другого.

Таким образом, Кинрад не мог узнать, почему Вейл чрезмерно раздражителен, а Марсден — нетерпеливей остальных. Он не располагал данными о прошлом своих товарищей, которые помогли бы ему понять, почему Нильсен потенциально самый опасный, а Арам наименее устойчивый. И он не мог настаивать на том, чтобы Бертелли объяснил своё присутствие на корабле. До успешного завершения их миссии история каждого оставалась скрытой за плотным занавесом, сквозь который лишь иногда можно было разглядеть что-то малозначительное.

Прожив бок о бок с ними почти четыре года, он теперь знал их так, как не знал никого, но всё же не так, как узнает в один прекрасный день на зелёных лугах Земли, когда полёт станет прошлым, табу будет снято и они смогут делиться воспоминаниями.

Он любил размышлять об этих вещах, потому что у него возникла одна идея, которую он по возвращении собирался предложить вниманию специалистов. Идея касалась отбывающих пожизненное заключение. Он не верил, что все преступники глупцы. Наверняка многие из них — умные люди с тонкой душевной организацией, которых что-то столкнуло с так называемого прямого пути. У некоторых из них, когда они оказывались запертыми в четырёх стенах, начинался приступ «чарли», они пытались вырваться любой ценой, бросались о кулаками на надзирателя — всё, всё, что угодно, лишь бы бежать, — и результатом этого было одиночное заключение. Это всё равно что лечить отравленного ещё более сильной дозой отравившего его яда. Нельзя так, нельзя! Он был твёрдо убеждён в этом. В Кинраде было что-то от реформатора.

На его рабочем столе всегда лежала составленная им, аккуратно написанная от руки программа профилактических мер для тех пожизненно осуждённых, которым угрожает помешательство. Программой предусматривалось постоянное индивидуальное наблюдение и своевременное использование трудотерапии. Какова практическая ценность этой программы, Кинрад не знал, но выглядела она конструктивной. Это было его любимое детище. Пусть маститые пенологи[8] рассмотрят его и проверят на практике. Если он окажется стоящим (а Кинрад был склонен думать, что так оно и будет) их полёт принесёт миру пользу ещё в одном, совершенно непредвиденном отношении. Ради одного этого стоило его предпринять.

Тут его мысли были прерваны неожиданным появлением Нильсена, Вейла и Марсдена. За ними стояли Арам и Бертелли. Кинрад выпрямился, не вставая, и проворчал:

— Замечательно! У пульта управления — ни души.

— Я включил автопилот, — сказал Марсден. — Он продержит корабль на курсе четыре-пять часов, вы нам это сами говорили.

— Верно. — Он обвёл их лица пристальным взглядом. — Ну, так что же означает эта мрачная депутация?

— Кончается четвёртый день, — сказал Нильсен. — Скоро начнётся пятый. А мы по-прежнему ищем Солнце.

— Ну и что?..

— Я не уверен, что вы знаете, куда мы летим.

— А я уверен.

— Это точно или вы морочите нам голову?

Поднявшись на ноги, Кинрад сказал:

— Хорошо, допустим, я признаюсь, что мы летим вслепую, что тогда вы сделаете?

— На этот вопрос ответить легко, — сказал Нильсен тоном человека, худшие опасения которого оправдываются. — Когда умер Сэндерсон, мы выбрали в капитаны вас. Мы можем отменить решение и выбрать другого.

— А потом?

— Полетим к ближайшей звезде и постараемся найти планету, на которой мы могли бы жить.

— Ближайшая звезда — Солнце.

— Да, если мы идём правильным курсом, — сказал Нильсен.

Выдвинув одни из ящиков стола, Кинрад извлёк оттуда большой свёрнутый в трубку лист бумаги и развернул его. Сетку мелких квадратиков, густо усыпанную крестиками и точками, пересекала пологая кривая — жирная чёрная линия.

— Вот обратный курс. — Он поочерёдно ткнул пальцем в несколько крестов и точек. — Непосредственно наблюдая эти тела, мы в любой момент можем сказать, правилен ли наш курс. Есть только одно, чего мы не знаем точно.

— Что же? — спросил Вейл, хмуро глядя на карту.

— Наша скорость. Её можно измерить только с пятипроцентной погрешностью в ту или иную сторону. Я знаю, что наш курс правильный, но не знаю точно, сколько мы прошли. Вот почему мы ожидали увидеть Солнце четыре дня назад, а его всё нет. Предупреждаю вас, что это может продлиться и десять дней.

Чётко выговаривая каждое слово, Нильсен сказал:

— Когда мы улетали с Земли, созвездия были сфотографированы. Мы только что накладывали на экран плёнки — не сходится.

— Как же может сойтись? — в голосе Кинрада зазвучало раздражение. Ведь мы не в той же точке. Обязательно будет периферическое смещение.

— Хоть мы и не получили настоящей штурманской подготовки, но кое-что всё-таки соображаем, — огрызнулся Нильсен. — Да, есть смещение. Но распространяется оно от центра, вовсе не совпадающего с розовой точкой, которая, по вашим словам, и есть Солнце. Центр этот — примерно на полпути между розовой точкой и левым краем экрана. — И, презрительно фыркнув, он добавил: — Интересно, что вы теперь скажете.

Кинрад тяжело вздохнул и провёл пальцем по карте.

— Как видите, это кривая. Полёт с Земли шёл по сходной кривой, только выгнутой в противоположную сторону. Хвостовой фотообъектив сфокусирован по оси корабля. Пока мы были в нескольких тысячах миль от Земли, он был обращён в сторону Солнца, но чем дальше уходил корабль, тем больше отклонялась от этого направления его ось. Ко времени, когда мы пересекли орбиту Плутона, она указывала уже чёрт-те куда.

Всматриваясь в карту, Нильсен задумался, а потом спросил:

— Допустим, я вам поверю — сколько это может продлиться, самое большее?

— Я уже сказал — десять дней.

— Почти половина срока прошла. Подождём, пока не пройдёт вторая.

— Спасибо! — с иронией сказал Кинрад.

— Тогда мы или убедимся, что видим Солнце, или назначим нового капитана и полетим к ближайшей звезде.

— Кому быть капитаном? Надо бросить жребий, — предложил стоявший сзади Бертелли. — Может, и мне удастся покомандовать кораблём!

— Сохрани нас бог! — воскликнул Марсден.

— Мы выберем того, кто подготовлен лучше остальных, — сказал Нильсен.

— Но ведь потому мы и выбрали Кинрада, — напомнил Бертелли.

— Возможно. А теперь выберем кого-нибудь другого.

— Тогда я настаиваю, чтобы рассмотрели и мою кандидатуру. Один дурак может всё испортить не хуже другого.

— Ну, гусь свинье не товарищ, — поспешил сказать Нильсен, в глубине души чувствуя, что все его усилия Бертелли незаметно сводит на нет. — Вот когда вы двигаете ушами, тут мне за вами не угнаться.

Он посмотрел на остальных:

— Правильно я говорю?

Они закивали, улыбаясь.

Это не был триумф Нильсена. Это был триумф кого-то другого.

Просто потому, что они улыбались.

Вечером Бертелли устроил очередную пирушку. Поводом для неё опять послужил его день рождения. Каким-то образом он ухитрился отпраздновать за четыре года семь дней рождения — и почему-то никто не счёл нужным их посчитать. Но лучше не перегибать палку, и на этот раз он объявил, что выдвигает на пост капитана свою кандидатуру и поэтому хочет снискать расположение избирателей — повод не хуже любого другого.

Они навели в столовой порядок, как делали уже раз двадцать. Раскупорили бутылку джина, разлили поровну, с угрюмой сосредоточенностью выпили. Арам, как всегда, принялся посвистывать, имитируя птичье пение, и получил обычную порцию вежливых аплодисментов. Марсден прочитал наизусть какие-то стишки о карих глазах маленькой нищенки. К тому времени, когда он кончил, Нильсен оттаял достаточно, чтобы пропеть своим глубоким, звучным басом две песни. На этот раз он обновил репертуар и был вознаграждён громкими аплодисментами.

Правда, не было Вейгарта с его фокусами. И в концерте не принимали участия Докинс и Сэндерсон. Но, предвкушая выступление премьера, крохотная горстка зрителей на время забыла об отсутствующих.

Премьер? Бертелли, кто же ещё! Тут он был вне конкуренции, и именно поэтому к такому недотёпе, как он, притерпелись, стали снисходительны и, быть может, даже прониклись любовью.

Когда они устроили пирушку по случаю посадки на незнакомую планету, он почти целый час играл на гобое и проделывал с ним штуки, в возможность которых никто из них раньше не поверил бы. Под конец он изобразил столкновение автомобилей — тревожные гудки, звук удара и яростную перебранку водителей. Нильсен тогда от смеха чуть не скатился со своего сиденья.

На обратном пути они без какого-либо особенного повода устроили ещё две-три такие вечеринки. Бертелли вынул челюсти (отчего лицо его стало как резиновое) и начал показывать пантомиму. Руки его извивались как змеи. Он изображал моряка, который, сойдя на берег, ищет себе подругу. Находит, преследует, пытается завязать знакомство, получает отпор, уговаривает, идёт с ней на шоу, провожает домой, задерживается на пороге и зарабатывает синяк под глазом.

В следующий раз он сменил эту роль на противоположную — стал пухлой блондинкой, которую преследует жаждущий любви моряк, без слов, но жестами, позами и мимикой, по выразительности равными речи или даже превосходящими её, он показал те же события, завершившиеся оплеухой на крыльце её дома.

На этот раз он изобразил застенчивого скульптора, ваяющего из воображаемой глины статую Венеры Милосской. Создавая несуществующую фигуру, он робко гладил её, нервно похлопывал, смущённо делал её почти зримой. Он скатал два шара с пушечное ядро каждый, пришлёпнул, зажмурившись, ей на грудь, а потом скатал два крошечных шарика, стыдливо прилепил их к большим шарам и мягкими движениями пальцев придал им нужную форму.

Двадцать минут, наполненных весельем, потребовалось Бертелли, чтобы почти вылепить её, после чего он вдруг заметался в тревоге: стал осматривать горизонт, выглянул за дверь, заглянул под стол, дабы убедиться, что он наедине со статуей. Наконец, успокоенный, но полный смущения, он робко шагнул к Венере, попятился, снова набрался смелости, опять её лишился, ещё раз исполнился отваги, которая затем, в критический момент, его снова покинула.

Вейл давал ему забористые советы, а Нильсен, откинувшись, держался за живот — у него от смеха ныла диафрагма. Собравшись наконец с духом, Бертелли метнулся к невидимой статуе, упал, зацепившись одной ногой за другую, и проехался лицом по стальным листам пола. Нильсен задыхался. Рассвирепев, Бертелли вскочил на ноги, закинул нижнюю губу на кончик своего носа, подвигал ушами, похожими на уши летучей мыши, зажмурил глаза, ткнул в статую пальцем — и у Венеры появился пупок.

В последующие дни, вспоминая пантомиму, они то и дело обводили руками в воздухе невидимые округлости или тыкали друг друга пальцем в живот. Призрачная Венера веселила их до тех пор, пока не появилось, наконец, долгожданное Солнце.

К концу восьмого дня, во время очередной проверки, Марсден обнаружил, что при наложении одной из плёнок на экран звёзды на плёнке, если принять за центр точку на два дюйма левее розового огонька, ставшего заметно ярче, совпадают со звёздами на экране. Он издал вопль, услышав который, все бросились к нему, в носовую часть корабля.

Это действительно было Солнце. Они смотрели на него, облизывали пересохшие от волнения губы, смотрели снова. Когда ты закупорен в бутылке, четыре года в звёздных просторах могут показаться за сорок. Один за другим заходили они в кабину Кинрада и, ликуя, перечитывали висящий на стене плакатик:

ТРИ — СЧАСТЛИВОЕ ЧИСЛО
Дух экипажа поднялся до небывалых высот. Дрожание и гудение корабля перестали казаться назойливыми — теперь они вселяли надежду.

Новое напряжение, совсем непохожее на то, что было раньше, скрутило в клубок их натянутые до предела нервы — слишком долго ждали они того, чему скоро предстояло свершиться. И наконец они услышали в приёмнике чуть различимый голос Земли. Голос крепчал день ото дня — и вот он уже ревел из громкоговорителя, а передний иллюминатор закрыла половина планеты.

— С места, где я стою, я вижу океан лиц, обращённых к небу, — говорил диктор. — Не меньше полумиллиона людей собралось здесь в этот великий для человечества час. Теперь вы уже в любой момент можете услышать рёв первого космического корабля, возвращающегося из полёта к другой звезде. Нет слов, чтобы передать…

Хуже всего было сразу после приземления. Оглушительная музыка, гром приветствий. Рукопожатия, речи — и позирование перед фоторепортёрами, кинохроникой, телеобъективами, перед бесчисленным множеством любительских кинокамер.

Наконец всё позади. Кинрад попрощался с экипажем. Рука его ощутила по-медвежьи мощную хватку Нильсена, мягкое и сердечное рукопожатие Арама, робкое, застенчивое прикосновение Бертелли.

Глядя в его печальные глаза, Кинрад сказал:

— Ну, теперь они как волки набросятся на все данные, которые мы для них собрали. Надеюсь, вы кончили свою книгу?

— Какую книгу?

— Ну-ну, меня не проведёшь, — и он многозначительно подмигнул. — Вы ведь были па должности психолога, не так ли?

Ответа он ждать не стал. Забрав бортовые записи, он отправился в Управление.

Ничуть не изменившийся за четыре года, Бэнкрофт грузно уселся за свой стол и с виновато-иронической улыбкой сказал:

— Ты видишь перед собой толстяка, который радуется повышению по службе и прибавке к жалованью.

— Поздравляю.

Кинрад свалил на стол свою ношу и тоже сел.

— И то и другое я с удовольствием отдал бы за молодость и приключения.

Бэнкрофт бросил полный жадного любопытства взгляд на принесённое Кинрадом и продолжал:

— У меня к тебе куча вопросов, но я знаю, что ответы запрятаны где-то среди этих страниц, а ты сейчас, наверное, спешишь домой.

— За мной должен прийти вертолёт — если продерётся через эту толкотню в воздухе. У меня есть ещё минут двадцать.

— Тогда я ими воспользуюсь, — и Бэнкрофт, вперив в него испытующий взгляд, подался вперёд. — Что ты можешь сказать о судьбе первых двух кораблей?

— Мы обыскали семь планет — ничего.

— Не садились, не разбивались?

— Нет.

— Значит, полетели дальше?

— Очевидно.

— Почему, как ты думаешь?

Кинрад заколебался, потом сказал:

— Это всего лишь моё предположение. Я думаю, они потеряли несколько человек — несчастные случаи, болезни и тому подобное. А оставшихся было слишком мало, чтобы управлять кораблём.

Он помолчал и добавил:

— Мы сами потеряли троих.

— Плохо, — помрачнел Бэнкрофт. — Кого именно?

— Вейгарта, Докинса и Сэндерсона. Вейгарт умер ещё на пути с Земли. Так и не удалось ему увидеть новое солнце, не говоря уже о своём. Сам прочтёшь — там всё записано, — кивком головы он показал на бумаги. Другие двое погибли на четвёртой планете, которую я считаю непригодной для заселения людьми.

— Почему?

— Под её поверхностью живут большие прожорливые существа. Слой почвы в шесть дюймов толщиной, а под ним — пустоты. Сэндерсон ходил, смотрел — и вдруг провалился прямо в красную мокрую пасть размером в четыре на десять футов, которая сразу его проглотила. Докинс бросился на выручку и провалился в другую — такую же. — Сжав переплетённые пальцы, он кончил: Ничего нельзя было сделать — ничего.

— Жалко их, очень жалко. — Бэнкрофт грустно покачал головой. — А остальные планеты?

— Четыре непригодны. Две — как по заказу.

— Это уже что-то!

Бэнкрофт бросил взгляд на небольшие часы, стоявшие на его столе, и торопливо заговорил:

— Теперь о корабле. Твои докладные наверняка полны критических замечаний. Ничто не совершенно, даже лучшее из того, что нам удалось создать. Какой у него, по-твоему, самый главный недостаток?

— Шум. Он сводит с ума. Его необходимо устранить.

— Не совсем, — возразил Бэнкрофт. — Мёртвая тишина вселяет ужас.

— Если не совсем, то хотя бы частично, до переносимого уровня. Поживи с ним недельку, тогда поймёшь.

— Прямо скажу — не хотелось бы. Эта проблема решается, хотя и медленно. На испытательном стенде уже новый, не такой шумный тип двигателя. Сам понимаешь, прогресс — как-никак четыре года прошло.

— Это самое необходимое, — сказал Кинрад.

— А что ты скажешь об экипаже? — спросил Бэнкрофт.

— Лучшего ещё не было.

— Так и мы думаем. В этот раз мы сняли с человечества сливки — на меньшее согласиться было нельзя. Ни один из них в своей области не знает себе равных.

— Бертелли тоже?

— Я знал, что ты о нём спросишь. — Бэнкрофт улыбнулся чему-то. Хочешь, чтобы я рассказал?

— Я не могу настаивать, но, конечно, хотелось бы знать, зачем вы включили в экипаж балласт.

Бэнкрофт больше не улыбался.

— Мы потеряли два корабля. Один мог погибнуть случайно. Два не могли. Трудно поверить, чтобы столкновение с метеоритом иликакое-нибудь другое событие вроде этого с вероятностью порядка один против миллиона могло произойти два раза подряд.

— Я тоже не верю.

— Мы потратили годы на изучение этой проблемы, — продолжал Бэнкрофт, — и каждый раз получали один и тот же ответ: дело не в корабле, а только в людях. Проводить четырёхлетний эксперимент на живых людях мы не хотели, и нам оставалось только размышлять и строить догадки. И вот однажды, чисто случайно, мы набрели на путь, ведущий к решению проблемы.

— Каким образом?

— Мы сидели здесь и, наверно, в сотый или двухсотый раз ломали голову над проклятой проблемой. Вдруг эти часы остановились, — и он показал на часы, стоявшие перед ним. — Парень по имени Уиттейкер с научно-исследовательской станции космической медицины завёл их, встряхнул, и они пошли. И тут Уиттейкера осенило. — Взяв часы со стола, Бэнкрофт поднял заднюю крышку и показал собеседнику механизм. — Что ты видишь?

— Шестерёнки и колёсики.

— И больше ничего?

— Пару пружин.

— Ты уверен, что это всё?

— Во всяком случае, всё, что важно, — твёрдо ответил Кинрад.

— Так только кажется, — сказал Бэнкрофт. — Ты впал в ту же ошибку, в которую впали мы, когда снаряжали первые два корабля. Мы создавали огромные металлические часы, где шестерёнками и колёсиками были люди. Шестерёнками и колёсиками из плоти и крови, подобранными с такой же тщательностью, с какой подбирают детали к высокоточному хронометру. Но часы останавливались. Мы проглядели то, о чём внезапно догадался Уиттейкер.

— Что же это было?

— Немного смазки, — улыбнувшись сказал Бэнкрофт.

— Смазки? — выпрямившись в кресле, удивлённо спросил Кинрад.

— Упущение наше было вполне понятно. Мы, люди техники, живущие в эру техники, склонны думать, будто мы — всё человечество. Но это совсем не так. Возможно, мы составляем значительную его часть, но не более. Непременной принадлежностью цивилизации являются и другие — домохозяйка, водитель такси, продавщица, почтальон, медсестра. Цивилизация была бы настоящим адом, если бы не было мясника, булочника, полицейского, а были бы только люди, нажимающие на кнопки компьютеров. Мы получили урок, в котором кое-кто из нас нуждался.

— Что-то в этом есть, — признал Кинрад, — хотя я не понимаю, что именно.

— Перед нами стояла и другая проблема, — продолжал Бэнкрофт. — Что может служить смазкой для людей — колёсиков и шестерёнок? Ответ: только люди. Какие люди выполняют роль смазки?

— И тогда вы раскопали Бертелли?

— Да. Его семья была смазкой для двадцати поколений. Он — носитель великой традиции и мировая знаменитость.

— Никогда о нём не слыхал. Он летел под своим именем?

— Под своим собственным.

— Я его не узнал, и никто из остальных тоже — какая же он знаменитость? Может, ему сделали пластическую операцию?

— Никакой операции не потребовалось. — Поднявшись, Банкрофт вразвалку подошёл к шкафу, открыл его, порылся немного, нашёл большую блестящую фотографию и протянул её Кинраду: — Он просто умылся.

Взяв фото в руки, Кинрад уставился на белое как мел лицо. Он не отрываясь рассматривал колпак, нахлобученный на высокий фальшивый череп, огромные намалёванные брови, выгнутые в вечном изумлении, красные круги, нарисованные вокруг печальных глаз, гротескный нос в форме луковицы, малиновые губы от уха до уха, пышные кружевные брыжи вокруг шеи.

— Коко!

— Двадцатый Коко, осчастлививший своим появлением этот мир, подтвердил Бэнкрофт.

Взгляд Кинрада снова вернулся к фотографии.

— Можно её взять?

— Конечно! Я всегда могу достать хоть тысячу таких же.

Кинрад вышел, из управления как раз вовремя, чтобы увидеть, как предмет его раздумий гонится за такси.

Вокруг руки Бертелли мячиком плясала сумка с наспех запиханными в неё вещами, а сам он двигался шаржированно развинченными скачками, высоко поднимая ноги в больших тяжёлых ботинках. Длинная шея вытянулась вперёд, а лицо было уморительно печальное.

Много раз Кинраду чудилось в позах Бертелли что-то смутно знакомое. Теперь, зная то, что он знал, Кинрад понял: он видит классический бег циркового клоуна, что-то ищущего на арене. Если бы Бертелли вдобавок испуганно оглядывался через плечо на скелет, волочащийся за ним на длинной бечёвке, картина была бы совсем полной.

Бертелли догнал такси, бессмысленно улыбнулся, и, забросив в машину сумку, влез сам. Такси рванулось с места и умчалось, извергая две струи газа из реактивных двигателей под корпусом.

Кинрад стоял и смотрел невидящим взглядом в небо и на обелиски космических кораблей. А внутренним взором он видел сейчас весь мир, видел его как гигантскую сцену, на которой каждый мужчина, женщина и ребёнок играет прекрасную и необходимую для всех роль.

И, доводя до абсурда ненависть, себялюбие и рознь, над актёрами царит, связывая их узами смеха, клоун.

Если бы Кинраду пришлось набирать экипаж, он не мог бы выбрать лучшего психолога, чем Бертелли.

Перевод: Р. Рыбкин

Примечания

1

Группа народов, живущая на территории Индонезии, Малайзии и Брунея. Являются коренным населением индонезийского острова Борнео (Калимантан). — Прим. перев.

(обратно)

2

Борнео (сейчас более употребительным стало его историческое название — Калимантан) — самый большой остров Малайского архипелага. Основная часть острова принадлежит Индонезии, север и северо-запад занимает островная часть Малайзии и государство Бруней. Говоря о реке Флай, автор, вероятнее всего, допустил неточность: эта река находится не на Борнео, а на острове Новая Гвинея. — Прим. перев.

(обратно)

3

Ниошо — река, протекающая по территории штатов Канзас и Оклахома. Ее длина 740 км. — Прим. перев.

(обратно)

4

Чёрт возьми! (фр., устар.)

(обратно)

5

Каждому святому своя свеча! (фр.)

(обратно)

6

Если каждый занимается своим делом (фр.).

(обратно)

7

Древнее погребальное сооружение в виде огромных камней, поставленных на ребро и сверху накрытых каменной плитой.

(обратно)

8

Пенолог — специалист в области пенологии, науки о наказаниях за правонарушения.

(обратно)

Оглавление

  • Импульсивность
  • Мы с моей тенью
  • Кресло забвения
  • Тайна мистера Визеля
  • Миролюбивый тигр
  • Конец долгой ночи
  • Мыслитель
  • Персона нон грата
  • Нерешительные
  • Подарок дядюшки Джо
  • Без прикрытия
  • Разворот на 180°
  • Конец радуги
  • Пробный камень
  • Свидетельствую
  • Ультима Туле
  • Быстро наступает вечер
  • Немного смазки
  • *** Примечания ***