Рассказы [Кобо Абэ] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Кобо Абэ РАССКАЗЫ

Вторгшиеся (Записки и эпилог)

Записки

1

Меня снова разбудили шаги нескольких человек, когда мне наконец с трудом удалось задремать. Видимо, они изо всех сил старались не быть услышанными, но были слишком неловкими, и их шаги, наоборот, так и лезли в уши. Укрывшись с головой, я ворочался с боку на бок.

Шаги, шурша, словно это была сороконожка, поднялись по лестнице, миновали уборную и приближались, казалось, к моему жилью. «Сволочи! — подумал я со злостью. — Этот чертов страховщик убийц ведет к себе, наверное, какого-нибудь карманника или ворюгу!» Но шаги прошли мимо и остановились, похоже, у восьмой квартиры. «Дерьмо! — подумал я. — Неужели эта кривоногая шлюха зараз может принять пятерых?» Но шаги прошли и мимо восьмой квартиры. «Значит, — решил я, — идут в девятую. Неужели угонщики автомобилей пристукнули наконец этого шофера?»

Однако шаги миновали и девятую квартиру, и если они не собираются пройти сквозь стену, значит, направляются, несомненно, в десятую, то есть в мою квартиру, понял я, и в тот же миг меня, точно пружиной крысоловки, подбросило на постели, я вскочил, едва не забыв голову на подушке. «Кого и зачем принесло среди ночи? Я чист. За мной ничего такого нет. Просто представить себе не могу!»

Светящиеся стрелки стоявшего у изголовья будильника показывали двадцать минут четвертого. Одернув задравшуюся рубаху, нащупав и подтянув к себе брюки, я подготовился к развитию событий. Шаги, одни за другими, тихо замерли у моих дверей. Наступила тишина, которая воцаряется, когда, затаив дыхание, заглядываешь в пропасть. Я прислушался — жужжание насекомых раздражало до омерзения, барабанные перепонки буквально распухли, будто я улавливал шум надвигающегося тайфуна.

Раздался звук, словно кто-то скребется в дверь, потом стук в дверь, тихий, но настойчивый. Точно отвечая на стук, в тон ему забилось мое сердце. Тихий разговор, и после небольшой паузы снова стук, немного громче, чем раньше.

— Кто там? — спросил я нутром, но голос так и не вылился наружу, вязкая слюна облепила язык.

Стук стал еще громче, за дверью явно волновались.

— Кто там?

На этот раз я постарался, чтобы голос мой прозвучал. Но мне показалось, лился он не изо рта, а из ушей.

— К.-сан[1], — вежливый голос мужчины средних лет назвал, несомненно, мое имя, — простите, что так поздно, уже ночь, но… — послышалось в ответ.

Вслед за этим раздался голос, видимо, молодой женщины:

— Так поздно, уже ночь…

Голоса были такими домашними, что сразу же вернули меня к действительности, они развеяли мои необоснованные страхи, как солнце рассеивает туман. Затем я услышал шарканье подошв нескольких человек — похоже, они были смущены.

Горько усмехаясь по поводу психологического эффекта времени, я натянул брюки и зажег свет. Ремня почему-то найти не смог и, придерживая брюки руками, не колеблясь или, лучше сказать, охотно распахнул дверь и встретил незваных посетителей. Яркий свет придал мне храбрости, а любопытство сделало приветливым.

Передо мной стояли благородного вида господин в черном вечернем костюме и бабочке и сияющая улыбкой такого же благородного вида дама, скорее всего его жена, в платье, ниспадавшем широкими складками. Рядом, опираясь на палку и пошатываясь, широко улыбалась, обнажив десны, сморщенная старуха, которой можно было дать не одну сотню лет. За ними, заполнив всю лестничную площадку, выстроилось несчетное множество детей, начиная со здоровенного детины лет двадцати и кончая новорожденным на руках девушки. Точно сговорившись, они дружно улыбались, склонив головы кто вправо, кто влево.

— Позволим себе побеспокоить хозяина, — сказал, повернувшись, благородного вида господин.

Хотя я не произнес ни слова, все дружно кивнули и толпой ввалились в квартиру. Всего их было девять человек. Они сразу же забили всю квартиру.

— Тесно, — сказал благородного вида господин.

— Тесно, — поддакнула женщина.

— Сейчас уберу, — сказал я поспешно, протягивая руки к постели.

— Не нужно, не нужно, — прошамкала старуха, отстраняя мои руки палкой. — Я устала, прямо сейчас и прилягу.

«Ну и бесцеремонная же!» — возмутился я и повернулся к благородного вида господину — тот, выдвинув ящик моего письменного стола, рылся в нем. Пораженный, я схватил его за руку.

— Что вы делаете? — возмущенно спросил я.

— Да вот, ищу сигареты, — последовал ответ, будто ничего предосудительного он не делал.

— И вообще, зачем вы пожаловали?

— Зачем, спрашиваешь? — возмущенно нахмурился благородного вида господин и заявил неожиданно нагло: — Мы пришли к себе домой, и нас вдруг спрашивают, зачем пожаловали, что все это значит? Ты задаешь неуместные вопросы.

— Ничего подобного, это моя квартира. — От испуга я тоже внезапно посуровел. — Вроде бы не пьяные, но то, что происходит, — полнейший абсурд. Незнакомые люди врываются к тебе среди ночи и заявляют, что это их дом. Я просил бы, чтобы вы в своих шутках соблюдали меру.

Благородного вида господин выпятил грудь, оттопырил нижнюю губу, прищурившись, смерил меня презрительным взглядом и сказал:

— Хм, бестолковый человек. Затевать среди ночи спор, пререкаться по совершенно ясному вопросу просто недопустимо. Виновник беспокойства — ты. Ну что ж, сейчас мы самым простым способом поможем тебе понять, наша это квартира или нет. — Благородного вида господин повернулся к остальным: — Друзья, здесь появился человек, посягающий на наше жилье. Чтобы защитить его, необходимо провести собрание. Необходимо решить, кто будет председателем. Надеюсь, вести собрание вы поручаете мне?

— Поручаем! — дружно завопили дети.

Я весь съежился, боясь, как бы соседи не рассердились, услышав этот крик.

— Итак, — сказал благородного вида господин, — я буду председательствовать. На повестке дня вопрос, является ли эта квартира нашей или нет, прошу высказываться.

— Конечно наша, — сказал, пожимая плечами, старший сын, здоровенный детина весом, наверняка, килограммов за семьдесят.

— Само собой, тут и спорить нечего, — раздраженно сказал второй сын, с такой же бандитской физиономией, как и старший.

— Согласны! — в один голос закричали остальные, за исключением спящей старухи и младенца.

— Ну, видишь теперь? — сказал, обращаясь ко мне, благородного вида господин.

Я разозлился:

— Что вы здесь творите? Вздор какой-то!

Благородного вида господин обиделся:

— Вздор? Ты называешь вздором волю большинства, являющуюся важнейшим принципом демократии? — Потом бросил брезгливо: — Фашист!

— Наплевать мне на все это, — парировал я с неменьшей решительностью. — Что бы вы ни говорили, эта комната моя, вы не имеете к ней никакого отношения, и я прошу вас убраться отсюда. Уходите побыстрей. Из-за таких безумцев, как вы, я пережил ужасные минуты!

— Фашист, — мрачно повторил благородного вида господин. — Все складывается не в твою пользу, вот ты и пытаешься, растоптав волю большинства, прибегнуть к насилию. Выгоняя среди ночи на улицу эту старушку, этих бедных детишек, ты ведешь себя просто по-дьявольски. Средство, к которому мы должны прибегнуть во имя защиты нашей свободы…

— Вооружить лагерь гуманизма, — продолжил его мысль старший сын.

— С насилием нужно бороться силой справедливости, — заявил вслед за ним второй сын.

В мгновение ока меня окружили благородного вида господин, старший и второй сын.

— У меня пятый дан по дзюдо, я был тренером в школе полицейских, — сказал благородного вида господин.

— В университете я занимался реслингом, — добавил старший сын.

— А я был боксером, — сказал второй сын.

Старший и средний сын взяли меня с двух сторон за руки, а благородного вида господин своим огромным кулаком нанес мне удар под ложечку. Брюки сползли вниз, и в таком неприглядном виде я потерял сознание.

2

Когда я пришел в себя, было уже утро.

Меня засунули под стол, сложив чуть ли не пополам.

Никто из вторгшихся еще не проснулся. В комнате было расстелено все, что им удалось найти: тюфяк, одеяло, одежда. Свернувшись на них, они храпели. В окно сквозь листву деревьев лилось утреннее солнце, с улицы доносился рожок торговца соевым творогом, и на фоне этих ощущений реальной жизни наглое существование вторгшихся стало выглядеть еще более реальным и ужасным.

Посредине, сняв пиджак, укрывшись им и подложив руки под голову, храпел благородного вида господин. Слева от него, с методичностью маятника двигая вправо и влево своим торчащим подбородком, спала старуха, оккупировавшая мою постель. Рядом с ней раскинула в стороны руки и ноги женщина, причем одна ее рука и нога лежали на постели старухи. При свете дня надетое на ней свободное платье выглядело очень странно. Оно было похоже на театральное одеяние, в котором выступают актеры, играющие в опере иностранцев (какими они видятся народу любой страны). На зеленом платье с множеством складок беспорядочно болтались абрикосового цвета лоскуты, выглядевшие чешуйками плохо вычищенной рыбы. Подол был сильно задран, — казалось, она сделала это специально, что меня раздражало, поскольку ставило в неловкое положение. Справа от благородного вида господина, уткнувшись головами в его живот, храпели, повернувшись друг к другу лицом, средний и старший сыновья. Стоило одному всхрапнуть, как у другого колыхались волосы. В ногах благородного вида господина, свернувшись калачиком и обняв младенца, спала девушка лет семнадцати с собранными в пучок волосами. Лицо ее казалось привлекательным. У самого стола, под который меня затолкали, в невообразимых позах, словно бодаясь, ничком лежали мальчик и девочка. Мальчику, видимо, снилось, что он бежит — время от времени ноги его подрагивали, точно от электрического разряда, а девочка что-то непрерывно бормотала — она производила очень неприятное впечатление.

Окинув взглядом комнату, я подумал про себя: «Нет, это не сон» — и в мрачном настроении стал выбираться из-под стола; суставы трещали, будто кто-то ломал бамбук. Услыхав этот треск, женщина лягнула старуху, та сразу же повернулась на другой бок, но, к счастью, никто не проснулся.

Я, как и прежде, поддерживая руками сползающие брюки, понуро стоял, лишенный собственного достоинства, ни к чему не пригодный, как палочка для еды, не имеющая пары, но вдруг меня пронзила мысль: «Эта квартира моя». Я возмутился: эти подонки хотят заставить меня плясать под их дудку. Начну с того, что растолкаю их и вышвырну вон, — что в этом противоестественного? Но как только я вспомнил насилие, учиненное ими вчера надо мной, меня охватил страх. Все нужно решать законным путем. Разве может кто-нибудь молчаливо позволить подобную несправедливость, более того, действия, лишенные здравого смысла? Для таких случаев существует общественный договор.

Я начал тихонько готовиться к тому, чтобы выйти из дому. Когда я снял висевший на стене пиджак, под ним оказался ремень, который я никак не мог найти. Надев пиджак, я решил проверить карманы и сразу же обнаружил, что исчез бумажник. Кроме него исчезли и зажигалка, и трубка, и табак. Проездной билет оказался на месте, но приколотые к нему талоны на еду и фотография S.-ко (моей возлюбленной) исчезли. Нетронутыми остались лишь сломанный карандаш и записная книжка.

Хотя меня это и ошеломило, я тем не менее посчитал случившееся естественным, но все же решил выйти наружу, глотнуть свежего воздуха и в покое обдумать меры, которые мне следует предпринять; с этой целью я крадучись, на цыпочках, проскользнул в прихожую.

Я вздохнул с облегчением, но в то же мгновение кто-то положил мне руку на плечо. Это была привлекательная девушка. Словно опасаясь окружающих, она приблизила ко мне свое лицо, источая запах младенца.

— Хочу посоветовать вам: было бы неплохо, если бы вы, пока они не встали, вскипятили чай, а если можно, то и еду приготовили. По утрам мои братья всегда встают в плохом настроении. Если что-то будет не по ним, тут же устроят собрание и поставят вас в дурацкое положение.

Ах так, тем более надо что-то делать. Взяв ботинки, я уже собрался было надеть их, но потом передумал и, с ботинками в руках, тихо открыл дверь и вышел наружу. Мне вдогонку девушка прошептала:

— На собрании, которое провели после того, как вы заснули, было решено разрешить вам пользоваться ботинками и одеждой. — Придерживая дверь, которую я пытался захлопнуть, она продолжала: — То, что я рассказала, должно остаться между нами. Если они об этом узнают, мне здорово влетит. Сочувствую вам. Я ваш доброжелатель.

Смеялись лишь глаза девушки, она поспешно вернулась в комнату.

Выйдя, я первым делом подумал о том, что нужно с кем-то посоветоваться о случившемся. Но в то же время сознавал, что попал в трудное положение, заставлявшее меня сожалеть о той жизненной позиции, которую я до сих пор занимал. Теперь уже поздно об этом рассуждать, но пришлось пожалеть о том, что я не сошелся ближе с жильцами нашего дома. Даже не с кем поговорить. Они меня еще и на смех поднимут.

Стараясь ступать тише, я дошел до уборной, надел наконец ботинки, справил нужду, сполоснул лицо, утерся подолом рубашки и от этого почувствовал себя гораздо лучше — во мне взыграла такая смелость, что я решил даже поговорить с управляющей домом. Это действительно можно было назвать решимостью. Ведь мне нужно было эту похожую на шимпанзе женщину с лицом, лишенным даже проблеска ума, эту нечеловечески алчную подлюку, мимо которой невозможно было пройти, чтобы она не напомнила о плате за квартиру, ту, о ком я мог думать только как о потенциальном противнике моих умозаключений, сделать союзником, которому я бы мог откровенно поведать о своих проблемах.

Положив локти на окно, выходящее на дорогу, и попыхивая трубкой в такт передававшейся по радио утренней гимнастике, управляющая искоса поглядывала своими маленькими белесыми глазками на толпившихся у колонки женщин. Потом, даже не поворачивая головы и лишь скосив глаза в другую сторону, она холодно взглянула на меня. Вынула трубку изо рта, углы ее сиреневых тонких морщинистых губ дрогнули в улыбке, и я подумал, что так она готовится к тому, чтобы изрыгнуть свои обычные слова: «Плата за квартиру». Чтобы опередить ее, я быстро подошел к ней и поклонился с деланной улыбкой:

— Простите, мне совершенно необходима ваша помощь. — Губы управляющей дрогнули еще сильнее, и я совсем оробел, но, набравшись смелости, продолжал: — Вчера ночью, глубокой ночью, какие-то странные люди…

Когда я на одном дыхании выложил ей всё, управляющая выколотила трубку и потупилась:

— О чем вы говорите? Я ничего не поняла.

— Чего же тут не понять? Я бы хотел, чтобы вы подтвердили, что десятая квартира моя.

— Мне совершенно все равно, чья это квартира. Она сдается человеку, который платит за нее, и кто бы им ни был, мне безразлично.

— Но ведь плата за квартиру означает, что вместе с квартирой он получает и право жить в ней. Именно я являюсь съемщиком десятой квартиры и плачу за нее, поэтому абсолютно незнакомые мне люди не имеют никакого права вторгаться в мою квартиру.

— О каких правах вы говорите? Со всем этим должен разбираться тот, кто снимает квартиру, а я ни о чем знать не хочу. Может, я говорю слишком откровенно — квартиры мной сдаются не людям, их арендуют деньги. — Управляющая подняла на меня свои косо прорезанные глаза. — Кстати, за свою квартиру вы, по-моему, еще не заплатили, собираетесь это сделать? Подумайте над этим как следует.

Я не рассчитывал, что все моментально разрешится, но все же не думал, что она окажется такой бездушной. В полном унынии я решил выйти наружу и, забыв о времени, застыл на каменных ступеньках, ведущих во внутренний двор.

— Доброе утро, — кто-то ударил меня по плечу и схватил за руку, — у тебя вид, будто ты что-то замышляешь. — Это был второй сын из семьи вторгшихся, с зажатой во рту только что купленной мной зубной щеткой и измазанными зубной пастой губами.

Как раз в это время мимо проходила с веером для раздувания жаровни в руке кокетливая вдовушка из третьей квартиры, и он, будто был знаком с ней чуть ли не десять лет, помахал ей рукой с зажатой в ней зубной щеткой и приветливо поздоровался:

— Доброе утро, Оку-сан. — И хотя она, лишь искоса взглянув на меня и на него, попыталась пройти мимо, он бросился за ней и схватил за руку: — Перепачкался зубной пастой, простите. — А потом, делая вид, что собирается обнять ее за талию, обернулся ко мне: — Послушай, отец будет сейчас проводить собрание. Иди туда быстрей.

Вдовушка уже давно строила мне глазки, и где-нибудь в укромном уголке лестничной площадки, когда там никого не было, она специально, чтобы я увидел, задирала юбку, делая вид, будто поправляет чулки, но я никогда не проявлял к ее заигрываниям никакого интереса, да его у меня и в самом деле не было. И когда этот омерзительный сынишка устроил на моих глазах такое откровенное представление, я не испытал никакой ревности, просто остался неприятный осадок оттого, что я увидел в этом знак появления вражеской силы, которая разрушит до основания всю мою будущую жизнь.

Не говоря ни слова, я хотел выйти из дому, но братец остановил меня окликом:

— Собрание начинается. Если не будешь присутствовать на нем, ничего хорошего не жди. Отправляйся туда.

Отмахнувшись от его слов, я выскочил наружу, правда, какого-то определенного плана у меня не было, но, подталкиваемый резкостью своих собственных действий, я неожиданно для себя решил наведаться в полицейскую будку, которая обычно моим доверием не пользовалась. Или, видимо, лучше сказать: поскольку другого места, куда бы мне следовало пойти, я придумать не мог, осталось лишь такое, куда мне меньше всего хотелось идти. В будке, развалившись на стульях, сидели со скучными лицами двое полицейских, молодой и пожилой, и от нечего делать курили. Когда я стал рассказывать, что привело меня к ним, молодой полицейский демонстративно отвернулся и, будто что-то вспомнив, стал листать записную книжку и делать в ней какие-то пометки, а пожилой время от времени хмуро кивал — слушаю, мол.

— Вот как, — сказал он. — Такими разговорами мы сыты по горло. Как видите, хотя вы этого, возможно, и не знаете, мы сейчас страшно перегружены, так что, может, зайдете к нам еще разочек, когда выдастся время?

— Неужели же вы не понимаете, что я не могу откладывать это дело ни на минуту? Смотрите, бумажник у меня забрали, в квартире моей ведут себя как хозяева, делают что хотят…

— Никакой срочности нет. Отправляйся на работу, уж в этом никто тебе не помешает. Кроме того, вмешиваться в дела, подобные твоему, нам очень трудно. Начать с твоего утверждения, что это совершенно чужие тебе люди, — но разве можно безоговорочно принимать на веру показания одной стороны? Предположим, эти люди заявят, что хорошо знают тебя, — исходя из тех случаев, с которыми мы сталкивались до сих пор, они именно это будут утверждать, — так вот, есть ли у тебя веские доказательства, способные опровергнуть подобное утверждение?

— Логика, здравый смысл.

— Нет, такие доказательства не годятся, на них не обопрешься. У нас в ходу только вещественные доказательства. Ты, должно быть, и сам понимаешь, как трудно заниматься подобными делами. Если хочешь знать мое мнение, я вообще сомневаюсь, что такого рода инциденты разрешимы. Не нервничай ты так, все будет хорошо.

Не успел я открыть рот, как молодой полицейский заявил раздраженно:

— Будешь еще болтать, мы посчитаем тебя преступником.

Он отшвырнул окурок и, делая вид, что ему нужно подойти к телефону, изловчился и вытолкнул меня из будки.

Я не стал возвращаться домой, а отправился прямиком на фирму, хотя идти туда было еще рановато.

3

В обеденный перерыв я пригласил S.-ко поесть со мной. Но вдруг вспомнил, что у меня нет бумажника. От смущения я покраснел, но S.-ко трогательно утешила меня:

— Не беспокойся, сегодня же день выдачи жалованья.

В другое время я бы от радости захлопал в ладоши, но на этот раз все было наоборот — я пришел в уныние. Отсутствие твердой уверенности в том, что я владею какой-то собственностью, сделало меня недоверчивым, неуверенным в себе. S.-ко сказала, что хочет свою прежнюю фотографию (вместе с талонами на питание ее похитили у меня вторгшиеся) поменять на новую, и протянула ее мне — на ней она выглядела еще привлекательнее. Я, в выражениях, соответствующих ее душевному состоянию и возрасту, необдуманно пообещал бережно хранить ее на сердце, что совсем выбило меня из колеи. У меня появился даже сильный соблазн рассказать ей обо всем, но я пока и сам не мог во всей полноте осмыслить суть происшедшего, поэтому отказался от этой идеи, чтобы не заставлять ее понапрасну тревожиться.

Я чувствовал одиночество, словно меня возносило в небесную высь, чувствовал, что время перестало течь, как моча при уретрите, исчезла стройность мысли, работа не продвигалась, все это породило непереносимую злость, мной овладело такое всепоглощающее, буквально физиологическое стремление бежать из фирмы, что лицо мое стало мертвенно-бледным. Я твердо решил, вернувшись домой, дать бой вторгшимся.

Выходя из фирмы, я сунул в руку ожидавшей обычного приглашения, а может быть, на этот раз просто сильно обеспокоенной S.-ко конверт с жалованьем и бросил на ходу:

— Возьми это сегодня себе. Завтра воскресенье, давай сходим в кино, я за тобой зайду.

Сказав это, я чуть ли не бегом устремился прочь от нее, но, опомнившись, обернулся — она стояла растерянно, и на лице, словно сошедшем с портрета Пикассо, застыло выражение трудно передаваемого словами неорганического смещения.

Одним духом я промчался по внутреннему двору нашего дома и уже поставил ногу на первую ступеньку, как тут меня окликнул женский голос.

— К.-сан, ваш гость очень интересный человек, — сказала, криво улыбаясь, вдовушка.

Я хотел выругаться как следует, но заколебался, не зная, на кого следует обратить брань в первую очередь — на вдовушку или на братца, и сдержался.

У меня дома все семейство, усевшись в кружок, ело. Благородного вида господин утер ладонью рот и снисходительно улыбнулся:

— О-о, пришел наконец. Утром и завтрака не приготовил, мало того, — лицо его вдруг резко изменилось и стало свирепым, — чай не вскипятил и преспокойно ушел, поставив нас в тяжелое положение. Если и дальше так пойдет…

Женщина оторвалась в испуге от чашки:

— Если и дальше так пойдет…

Благородного вида господин продолжил:

— …это поставит нас в затруднительное положение. Нам пришлось распределить между собой работу: одни пошли продукты покупать, другие стали разводить огонь. Разве можно взваливать на нас все эти заботы здесь, в совершенно незнакомом для нас месте? Ты должен обратить на это внимание. Тебе сегодня выдали жалованье, это очень хорошо, а то в твоем тощем бумажнике, в котором и тогда было почти пусто, после того как мы купили необходимые в хозяйстве вещи, ничего не осталось. Не хочу, чтобы у тебя были лишние проблемы, поэтому предупреждаю: в будущем всё делай по плану, предварительно посоветовавшись со мной.

Меня будто нежно погладили по разгоряченному лицу. И я начисто забыл заготовленные мною во множестве слова, которые всю дорогу буквально рвались из меня.

— Чего расселась как дурочка, ну-ка поднимайся!

Старшая дочь, примостившаяся с краешку, послушно освободила место и, повернувшись ко мне, чуть улыбнулась одними глазами, а я неохотно сел рядом, скрестив ноги.

— Может быть, сначала лучше уберешь посуду и приготовишь чай? — сказал, не дав мне отдышаться, старший сын.

Я непроизвольно вскочил и, будто катясь по крутому склону, заявил возмущенно:

— Не говори глупостей! Я не обязан этого делать. Мало того, у меня есть право сказать вам, чтобы вы убирались отсюда. Больше я ни на шаг не отступлю, знайте это. Соберите свои вещи и убирайтесь!

— Убирайтесь, говоришь? А разве у нас были такие планы? — Второй сын стал шутовски оглядываться вокруг, все громко засмеялись, даже младенец закатился, а я так неприлично растерялся, что готов был расплакаться.

— Этот человек еще не привык воспринимать современную жизнь, подобную нашей. И смеяться над ним просто жестоко.

Если бы дочь не утихомирила остальных, я бы, несомненно, начал бушевать — как человек, подверженный истерическим припадкам. Но слова дочери сковали меня по рукам и ногам.

— Совершенно верно, — сказал благородного вида господин. — Все должно делаться демократическим путем. К.-кун[2] еще не обучен тому, чтобы строить свою жизненную позицию на демократической основе. Это, конечно, обременительно, но мы столкнемся с серьезными трудностями, если не удастся приучить его к демократии путем проведения собраний по всем возникающим вопросам. Давайте, как обычно, выберем председателя и примем решение по поводу того, обязан К.-кун или нет убирать посуду и приготавливать чай. Кто будет председательствовать?

— Поручаем тебе, веди собрание! — в один голос закричали дети.

— Итак, — сказал благородного вида господин, — беру на себя председательствование. Извините, что затрудняю вас, представляю на ваше рассмотрение вопрос, обязан это делать К.-кун или нет. Тех, кто считает, что обязан, прошу выразить свою волю поднятием руки.

Не успел он закончить свою речь, как вся компания не только не выразила ни малейшего сомнения по этому будто совершенно очевидному для всех вопросу, но, глядя на меня с молчаливым осуждением — вот, мол, тип, — дружно взметнула вверх руки в знак согласия. Меня поразило, что даже не умевший еще как следует говорить младенец и тот не колеблясь поднял вверх свою пухлую ручонку.

— Так, вопрос решен. Подавляющим большинством голосов. В прошлом меньшинство господствовало над большинством, и бороться с этим можно было лишь путем индивидуального насилия, но человеческий разум прогрессировал. Вполне логически законом стала воля большинства; помимо всего прочего, этот метод вполне теоретичен и рационален. Надо сказать, он действительно гуманен.

Сидевший рядом с потиравшим руки и победоносно смотревшим на меня благородного вида господином второй сын попросил:

— Отец, дай сигаретку.

— Сигаретку? Твой отец не владелец табачной лавки, тебе должно быть это известно. Я не желаю, чтобы ко мне обращались с непомерными требованиями.

— Оставь свои шуточки, отец. Последнюю сигарету я выкурил часа три назад. А всем прекрасно известно, что бывает, когда у меня кончаются сигареты и я от этого выхожу из себя.

— Понимаю тебя, Дзиро-тян[3], — сказал старший сын, — но хватит осыпать друг друга угрозами, подумаем лучше, что делать. Если даже отец и поделится с нами сигаретами, это лишь временное решение проблемы. Правда, и заявление отца, хотя это в его характере, тоже, как мне кажется, излишне эмоционально. Может быть, лучше воспользоваться случаем, чтобы обсудить возможность кардинального решения с финансовой точки зрения? Отец только что намекал, что, к счастью, К.-кун должен был получить сегодня жалованье. Нужно, чтобы он немедленно отдал его, и тогда мы займемся составлением нашего бюджета. К.-кун, давай сюда конверт с жалованьем.

Все мои ожидания сбылись полностью. Окружавшие мой скелет мускулы, словно от удара тока, стали горячими.

— Не знаю, какие основания у вас это утверждать, хотя я и сам хотел бы получить жалованье. Но даже если бы я его и получил, у меня не появилось бы ни малейшего желания отдать его вам.

— Не морочь нам голову, — сказал благородного вида господин. — Порядочный человек не должен лгать. Обмануть умных людей тебе не удастся. Насколько правдиво твое последнее утверждение, видно даже невооруженным глазом. Помни, что тебе предстоит еще убрать посуду, у Дзиро-тян кровь уже закипает от недостатка никотина, потом нужно провести важное собрание по поводу нашего бюджета, так что давай сюда свое жалованье, да поживей. — Последние его слова прозвучали чуть ли не угрожающе. — Время — деньги, будешь мешкать — заставим проценты заплатить.

— Откуда мне взять то, чего у меня нет? — бросил я.

— Ну что ж, если так, у нас тоже кое-что припасено для тебя. — Он сделал сыновьям знак глазами. — То, что ты безответственно бросаешься словами, утверждая, будто у тебя нет того, что на самом деле есть, можно назвать не чем иным, как своего рода насилием. Слова представляют собой необходимое, я бы сказал бесценное орудие общения в сфере социальной жизни человека. А ты пользуешься ими как тебе заблагорассудится, да к тому же и беззаконно. Это фашистское насилие. Что нам необходимо предпринять в связи с такой позицией?

Сыновья вскочили и встали по обеим сторонам от меня.

— Надо научно удостовериться, есть или нет, это единственный выход, — сказал старший сын.

— А если будет сопротивляться, прибегнем к силе, другого выхода нет, — поддержал второй.

В то же мгновение они схватили меня за руки и начали трясти. Они были очень сильными, я не шел с ними ни в какое сравнение. Поскольку у меня и вправду не было с собой жалованья, я решил: пусть делают что хотят, пусть хоть дух будут из меня вышибать, не шелохнусь, сохраню полное спокойствие.

Благородного вида господин удивительно сноровисто стал обыскивать меня, вынул бумажник и отдал его дочери.

— Странно. — Наклонив голову, он обменялся взглядом с сыновьями.

А я подумал про себя: «Так тебе и надо».

В тот же миг женщина вырвала из рук дочери бумажник и увидела фотографию S.-ко.

— Ой, — визгливо воскликнула она, — как противно, как противно, опять фотография этой женщины! Противно, она мне отвратительна!

— Что вы делаете?! — закричал я.

— Мама, верни ему фотографию, пожалуйста, — сказала девушка.

— Подожди, не рви, мама. Она нам еще пригодится. Видишь, на обороте подпись: S.-ко. Это фотография той самой девушки, такую же ты вчера порвала. Понимаешь? Может быть, с ее помощью нам удастся установить, где этот желторотый фашист припрятал конверт с жалованьем, — сказал старший сын, вцепившийся в мою правую руку.

— Все верно, К.-кун, ты, видимо, предполагал, что это касается только тебя, и вы с девушкой преспокойно всё сварганили, — сказал благородного вида господин.

— Преспокойно, преспокойно, говоришь?! Мерзость, ужасная мерзость! — завопила женщина.

— Не говори так, — сказал благородного вида мужчина, — К.-кун тоже как следует пораскинул мозгами.

— В таком случае, поручите это дело мне, я закалился, проработав много лет в частном сыскном агентстве. — С этими словами старший сын, выпустив мою руку, попытался вырвать из рук матери бумажник.

Но путь ему преградил второй сын:

— Постой, братец. Я это говорю не потому, что сомневаюсь в тебе, но, поскольку речь идет о деньгах, следует избегать того, чтобы этим делом занимался один человек. Мы не должны испытывать друг к другу неприязни, так что давай действовать вместе.

— Я благодарен тебе за предложение, Дзиро-тян, но необходимы реальные действия. Как мы прекрасно знаем, в этом деле двигаться, ориентируясь по карте, на которой проведена прямая линия, не удастся. Придется заниматься поисками совершенно неизвестного места. Это некое искусство. Это должен делать один человек.

— Может, заставим его, — кивнул второй сын на меня, — признаться во всем?

— Ты имеешь в виду гипнотические способности отца? Я не то чтобы не верю в технику отца… — ехидно улыбнулся старший сын.

— Послушай, Таро-тян, что это за разговоры?! — резко сказал благородного вида господин.

— Да нет, я ничего не говорю, — стал оправдываться старший сын. — Вопрос лишь в том, что это может занять слишком много времени. К тому же, существует печальная реальность — в доме нет ни гроша. Проездной билет — единственное, что у нас есть, мы собираемся выходить из дому. И поскольку выйти, используя его, может только один человек, я один и должен отправиться на поиски. К тому же, — обратился он к брату, — не мешает тебе пораскинуть мозгами: придем мы домой к этой девушке и что будем делать? Она еще совсем неопытная. Надуть ее легче всего один на один.

— В этом-то и есть мое истинное призвание, — заявил второй сын. — Так что давай я тоже пойду. Контролера обманем, здесь вопроса нет. Мне было бы очень жалко уступить тебе эту девочку.

— О чем ты говоришь! Когда такой, как ты, специалист по соблазнению девиц привлекает к себе внимание, ждать откровенности не приходится. Только что ты шептался с вдовушкой с первого этажа, с которой и познакомиться как следует не успел, это может нам сильно повредить в будущем. Тебе не кажется, что с такими повадками обязательно придется либо отступить, либо подраться?

— Постойте, постойте, — вмешался, разнимая сыновей, благородного вида господин, — у вас нет достаточного опыта, так что послушайте человека, у которого его в избытке. Не кто иной, как я…

Но тут завертела головой и закричала плачущим голосом женщина:

— Вот теперь и началось самое противное!

— Отец! — воскликнула дочка.

Мальчик и девочка, взглянув друг на друга, расхохотались; захихикала и старуха, прикрыв рукой беззубый рот.

— Хм, в таком случае, — сказал благородного вида господин, — Таро-тян, иди один. Не можем же мы ему не доверять. И если Таро-тян сохранит нам верность, мы обещаем, что в будущем и пальцем не прикоснемся к девушке S. Слышишь, Дзиро-тян?

— Ну что ж, ладно. Молодые девицы меня не так уж интересуют, — сказал второй сын.

— Мерзость, — брезгливо бросила женщина.

— Ну, я пошел. — Старший сын с ухмылкой посмотрел на меня.

У меня было такое состояние, словно мое сердце, будто сухое дерево, источенное короедами, разодранное в щепки, покинув тело, скатилось к моим ногам. Почувствовав на себе сострадательный взгляд дочери, я растерянно опустил глаза и, шмыгнув носом, не дал слезам вылиться наружу.

— Побыстрей давай, — сказал второй сын, идя вслед за братом, и, остановившись в прихожей, продолжал, ни к кому не обращаясь: — Я тоже выйду ненадолго. Не потому, что обещал вдове с первого этажа, да если бы и дал обещание, преспокойно не сдержал бы его, цель у меня профилактическая — добыть сигаретку.


Заложив руки в карманы, я рассеянно смотрел в темнеющее окно — над крышей соседнего дома всплыла жуткая луна, похожая на желтого, как яйцо всмятку, дракона, и вдруг — я этого совершенно не ожидал — ноги понесли меня в прихожую.

— Куда пошел?! — Вздрогнув, я обернулся на голос благородного вида господина, и тут же что-то мягкое и влажное стукнуло меня по лбу, а младшие мальчик и девочка, спрятавшись за старуху, прыснули. Это была жевательная резинка. — Ты не должен слоняться без дела, — продолжал, приближаясь ко мне, благородного вида господин, — принимайся за работу. Напрасно думаешь, что, если сыновья ушли, можно делать все что заблагорассудится. Как я тебе уже говорил, у меня пятый дан по дзюдо, и я работал инструктором в школе полиции. Давай живей, будем делать друг другу жизнь приятной.

— Отец, — сказала дочь, наблюдавшая за происходящим со стороны, — у него нет привычки к такой работе. И это не его вина. Виновато воспитавшее его так старое общество. Он еще не избавился от феодальных представлений, будто мытье посуды — женская работа, думаю, именно в этом все дело.

— Что-то чересчур старательно ты под него ручки подкладываешь, — мрачно сказал благородного вида господин.

— Ничего подобного, — решительно возразила дочка. — Хочешь, чтобы он всю посуду перебил? Кроме того, демократия предполагает, помимо всего прочего, и гуманизм. А насилие — исключает.

С огромной сплетенной из бамбука корзиной, полной посуды, под острыми как иглы взглядами жены и всех остальных мне пришлось, словно заводной кукле, идти в сопровождении дочери между серыми стенами, направляясь в темную комнату, где был общий водопровод.

Если отбросить, что я при этом чувствовал, сама работа была пустячной.

— Какой ловкий, не ожидала, — сказала дочка и продолжала болтать, изо всех сил стараясь утешить меня, но я упорно хранил молчание. Если говорить о моих чувствах, мне с трудом верилось, что я в самом деле существую.

На обратном пути, подходя еще к третьей квартире, я услыхал топот и крики и сказал с раздражением:

— Старший из младших братьев.

На этот раз промолчала дочка.

В квартире младшие братья, поднимая пыль, боролись, подражая сумоистам. Женщина спала, будто рухнув, привалившись к стене и выставив из-под задравшейся юбки свои огромные ноги. Старуха, сидя у окна, смотрела на луну и неизвестно почему ухмылялась. Младенец у нее на коленях громко орал, будто его резали. Благородного вида господин, сидя за моим столом, невозмутимо что-то читал.

— Закончил? — спросил он, вынимая изо рта погасшую и прилипшую к губам сигарету. — Теперь дай мне чайку.

— Чая нет, — ответил я бесцеремонно.

— Я тебя не спрашиваю, есть чай или нет. А требую, чтобы ты налил его мне. Неужели ты думаешь, что, занимая подобную позицию, можно наладить совместную жизнь?

— На нет и суда нет.

— Но, может, все-таки стоит приложить усилия? Ведь и в Евангелии сказано: не уставай творить добро. Не сдавайся — и со временем пожнешь богатые плоды. Для общего блага нельзя жалеть усилий. Христос учил: счастье в том, чтобы давать, а не получать. Пойди к соседям и обрети это счастье. Неужели, прикрываясь предлогом, что ты нам нисколько не доверяешь, ты способен нанести подобное оскорбление?

Я молча пошел к выходу, но благородного вида господин, будто ему пришла в голову какая-то мысль, поспешно окликнул меня:

— Подожди. У тебя такой вид, будто ты чем-то недоволен. Не пытайся скрыть этого. Ты, наверное, собираешься удрать от нас. Нет, так дело не пойдет. Ничего у тебя из этого не выйдет. Разведи-ка огонь. А что касается чая, Кикуко, сходи куда-нибудь, займи. Если ничего не выйдет, возьмешь отсюда книг пять-шесть и продашь.

4

Был уже первый час ночи, когда нетвердой походкой вернулся старший сын. Стало ясно, что он вдрызг пьян. Все напряглись, а второй сын смотрел на брата с такой злобой, будто готов был броситься на него. А тот, заикаясь от удивления, бормотал, тараща глаза:

— Лягууушка на крыше, птииичка в небе… Так угрожающе смотрите, восхищаетесь, наверное. Хм, не доверяете. Бросьте.

Благородного вида господин шагнул вперед:

— Что с деньгами?

— Опять деньги, деньги?

— Именно, деньги. Надеюсь, ты их не пропил?

— Ты говоришь «пропил», имея в виду сакэ, сакэ? Пил, конечно, разве по мне не видно? Отвяжитесь.

— Напился, совести у тебя нет. Понятно.

— Ничего вам не понятно. Неужели я должен рассказать, что не только пил, но и закусывал? Не приставайте.

Перебранка разгоралась, в нее включился и второй сын, все пришли в неистовство, кто-то первым пустил в ход кулаки, и завязалась страшная потасовка. Соседи снизу стучали в потолок ручкой метлы, соседи сбоку колотили в стену кулаками, кончилось тем, что весь дом проснулся и загудел, как развороченный улей, и только тогда сражавшиеся опустили усталые руки; старший сын с громким смехом вытащил из кармана белый конверт.

— Что это такое? — Благородного вида господин, удивленно вытаращив глаза, выхватил конверт, быстро пересчитал деньги, которых было восемь тысяч, и сравнил с суммой, обозначенной на конверте. — Чудной человек, надо было сразу сказать, не пришлось бы тогда попусту расходовать столько калорий!

Старший сын хохотал не переставая.

— Это была хорошая зарядка. Испытать такое чувство напряжения — лекарство для души. А всё потому, что мозги у вас не работают, — неужели вам в голову могло прийти, что я стал бы пить на свои деньги? Меня угощала девочка. S.-ко девочка что надо. — Он искоса взглянул на меня. — Я прямо влюбился в нее, обещал сводить завтра в кино.

— Мерзость, мерзость, — рыдая, повторяла женщина. — Обо мне так никто не заботится.

Когда старший сын, выпив остатки остывшего чая, повалился спать, все с облегчением улеглись по своим местам, издавая долгие вздохи, каждый на свой лад. Благородного вида господин крепко держал в руке конверт с моим жалованьем, но все никак не мог успокоиться. И уж совсем не мог успокоиться я. Мной овладел вдруг приступ бешеной ярости, я вскочил и затеял драку. Вряд ли нужно рассказывать, к чему это привело. Было проведено собрание и решением большинства подтверждено, что деньги принадлежат им, да вдобавок еще второй сын подбил мне кулаком правый глаз.

— Фашист! — мрачно сказал благородного вида господин. — Скорее собаку научишь говорить, чем его приручишь. К.-кун, ты тоже должен, как мы, побыстрее привыкнуть к жизни современных культурных людей. Для своего же блага. Я как раз занимаюсь сейчас исследованием возможности научить собаку говорить. — И продолжил горделиво: — Если его удастся завершить, произойдет радикальное изменение законов общества. Даже рассказав обо всем этом подробно, я вряд ли смогу убедить таких, как ты. Положив в основу работы Павлова, изучившего физиологию речи, я пытаюсь с помощью гипноза оказать определенное воздействие на головной мозг собаки и добиться апостериорного овладения ее речевым центром. Ну как, ничего, наверное, не понял? Не я один, все члены нашей семьи ведут собственные работы. Блестящие научные работы, служащие обществу. Старший сын специализируется на практической психологии преступления. Второй сын исследует сексуальную психологию женщины в климактерический период, причем в качестве объекта выступает моя жена. Моя мать уже покинула передовые позиции, но в прошлом изучала мужскую психологию и одновременно была крупным авторитетом в исследовании слепого пятна у продавцов универсальных магазинов. Эту работу продолжают, будучи еще в нежном возрасте, младшие братик и сестричка. Старшая дочь — эта немного чудаковатая — пишет стихи. В ближайшее время должен выйти сборник ее стихов «Любовь к человечеству». А самый маленький, хотя еще не умеет говорить, натренирован поднимать ручку и выражать этим свое согласие, а кроме того, служит прекрасным опытным материалом при проведении исследований в области обучения собаки говорить. Вот, примерно, что представляет собой жизнь современной культурной семьи. Ну как, поражен? Если бы ты включился в нашу работу и стал сотрудничать с нами, это не только способствовало бы успешному продвижению нашихисследований, но и ты сам приобрел бы качества выдающегося культурного человека.

Тут я заметил, что, за исключением тихо плакавшей дочери, все снова погрузились в сладкий сон.

— Что с тобой?

— Мне почему-то грустно, — ответила она удивленно смотревшему на нее отцу.

Он откинул назад закрывавшие лицо девушки волосы, и я увидел, что оно было бледным и грустным.

— Ни о чем не думай, ни в чем не сомневайся, — мрачно сказал благородного вида господин и оглядел спавших членов семьи. — Давай спать. — Сказав это, он повернулся ко мне: — К.-кун, следуя демократическим принципам, я ни в коем случае не собираюсь ни к чему тебя принуждать, но все же хочу, чтобы ты понял мой намек. Эта комнатка крохотная. Для ночевки десяти человек, мне кажется, она слишком мала, и в ней очень мало кислорода. Однако днем я в этом доме всё обследовал и обнаружил, что на чердаке есть кладовка, в которой никто не живет. Что бы сделала скромная душа, если бы ей это стало известно?


До поздней ночи сражаясь с крысами в затянутой паутиной кладовке, от страха и унижения не в силах сомкнуть глаз, я, весь напрягшись, размышлял. Поклявшись отомстить, я выработал план действий с завтрашнего дня:

1. Встретиться с S.-ко до того, как старший сын выйдет из дому. (Она оказалась в опасности. Нужно подробно объяснить ей, в какое положение я попал, и добиться того, чтобы она, став моим союзником, обрела решимость бороться вместе со мной.)

2. Найти какого-нибудь добросовестного адвоката.

3. Расклеить листовки с обращением к жителям дома. (Когда недавно моряк из второй квартиры расклеил листовки с протестом против повышения квартирной платы, все жильцы сплотились в его поддержку.)


Послышался звон первого трамвая. «Нужно идти», — подумал я, но кто-то отправился в уборную. Лестница, ведущая на чердак, была рядом с уборной, и пока я ждал, когда из нее выйдут, меня охватила такая усталость, что я неожиданно для себя уснул.

5

Я проснулся оттого, что кто-то стучал в крышку люка кладовки. Откуда-то лились оранжевые лучи солнца, было уже светло.

— Быстрей, быстрей.

Слушая торопящие меня крики, я вытер слюну и открыл люк — это была старшая дочка, Кикуко.

— Пришла к вам, — сказала она и села рядом со мной. — Проголодались, наверное? — Она протянула кусок хлеба с маслом.

— Который час?

— Уже первый.

— Тьфу!

Мягко, смущенно улыбаясь, она удержала меня от стремления вскочить и сказала:

— S.-ко-сан? Вы уже опоздали.

— Что вы хотите со мной сделать?

— Таковы законы человеческих отношений. Первородный грех.

— Ворье!

— Мне жаль вас.

— Сумасшедшие!

— Кто? Они? Действительно, они странные, но, думаю, не настолько, чтобы называть их сумасшедшими, — может быть, исключая маму. Одна мама настоящая сумасшедшая. Твердя без конца «мерзость, мерзость», она, видимо, предается каким-то мерзким фантазиям, а может быть, хочет подражать отцу, а все слова, кроме этих, забыла.

Я с удивлением посмотрел на девушку:

— Ты на моей стороне?

— Разумеется. Я же вас люблю.

Я тут же решил изменить первый пункт выработанного мной плана: сделать Кикуко своей союзницей и привести в расстройство лагерь противника.

— Ты поможешь мне осуществить план?

— Конечно же, ради этого я и пришла.

— Мне необходимо выйти из создавшегося положения. Согласна?

— Согласна. Нужно как можно скорее бежать отсюда.

— Бежать… Это ты хорошо сказала. Да, именно бежать. Я не могу жить, когда разум мой так подавлен.

— Любовь. Проблема не в разуме, а в любви. Только сила любви дает возможность жить.

— Хорошо, хорошо, но ведь когда отсутствует разум, отсутствует и любовь.

— О-о нет, по-моему, вы ошибаетесь. Наоборот. Разум зиждется именно на любви.

— Да, видимо, я заблуждаюсь, — с откровенной готовностью согласился я, — но, поскольку мыслим мы одинаково, впредь, мне кажется, мы должны во всем помогать друг другу. Как только я увидел тебя, сразу же почувствовал, что ты в чем-то отличаешься от остальных членов семьи. Поэт все-таки. Теперь я вижу, что ты и прекрасна, как ангел. Если бы ты была независимой от этой семьи, я, возможно, полюбил бы тебя.

— В демократическом обществе личность, безусловно, независима.

— В таком случае, давай подумаем. Как выдворить этих людей?

— Выдворить? Ведь мы решили сами бежать.

— В этом нет никакой необходимости. Должны ли мы им уступать? Лучше выдворим их. Квартира же моя — это яснее ясного. Хорошо, убежим, но куда при нынешних-то жилищных трудностях?

— Я не в этом смысле. Бегство — проблема духовная. Бегство по пути любви, которая позволит вынести всё.

— Что это значит? Выходит, ты соглашаешься с нынешним положением?

— Нет, не соглашаюсь. Но, думаю, изменить его не удастся. Говорят же: кесарю — кесарево.

— Вот как? — Я встал и смахнул с лица налипшую паутину. — Выходит, ты тоже мой враг. Может, тебя подослали шпионить за мной и доверять тебе не следует?

— Я так и знала, что вы это скажете. — Кикуко поднялась, я ощутил благоухание ее волос. — Я много раз влюблялась в таких, как вы, но мне никогда не отвечали взаимностью.

В голосе Кикуко слышалась меланхолия, чувствовалось, что это правда, исходящая из самого ее нутра. Я заколебался. Но все равно, колебания не могли заставить меня взглянуть на всё иначе.

— Много раз… — непроизвольно повторил я шепотом, и вдруг до меня дошел смысл этих слов. Обомлев от страха, я понял, что должен снова вернуться к сказанному ею. — Выходит, что уже много людей, подобно мне, попадало в лапы твоей семьи, верно? — Девушка, потупившись, кивнула, и я продолжал, подчеркивая каждое слово: — Что стало с ними потом?

Девушка положила мне на грудь свои белые руки, напоминающие рыб, плавающих в тени утесов. Голос ее был грустным и в то же время прекрасным.

— Устав, все они отправились на отдых.

— Ты хочешь сказать — умерли?

Неожиданно волшебство чердака заволокло мои глаза, и я, обняв девушку, тихо поцеловал ее, в узенькую щелочку между нашими лицами потекли слезы — то ли мои, то ли ее.

6

В тот вечер я подвергся насилию вторгшихся — они забили гвоздями крышку люка рядом с уборной и устроили проход в кладовку через проделанную дыру в потолке встроенного стенного шкафа. В результате выйти из кладовки и войти в нее я мог только через квартиру, оказавшись, таким образом, под их неусыпным контролем.

Дни моего позора всё тянулись и тянулись. Я превратился в раба. На работу и с работы меня всегда сопровождали отъявленные хулиганы — младшие брат и сестра. По дороге они по очереди время от времени куда-то убегали и возвращались, притаскивая все, что им попадалось на глаза, — то жевательную резинку, то конфеты, иногда часы или бусы, а то и совсем ненужное им, начиная с отвертки и кончая противозачаточными средствами. Иногда они угощали меня какими-нибудь объедками. Я всегда был голоден и поэтому, не брезгуя, брал и съедал их.

S.-ко, встречаясь со мной в фирме, теперь не здоровалась. Я пытался затеять с ней разговор, но она всякий раз ловко уклонялась. Недели через две она вообще ушла из фирмы. А я продолжал ее любить.

За мной всегда следили и после того, как я возвращался домой. Во всяком случае, тронувшаяся умом женщина никогда не покидала квартиры. Первое время она пыталась кокетничать со мной (ей было все равно, с кем это делать, она кокетничала всегда, даже с кем-то невидимым), но, поняв, что я не собираюсь отвечать на ее заигрывания, резко изменила свою позицию и превратилась в лютого врага. Девушка по-прежнему демонстрировала мне свое расположение, но, поскольку у нас не было случая остаться с глазу на глаз, наши отношения не получили дальнейшего развития. Но если бы и получили, ее расположение ко мне было крайне ограниченным, как я понял по одному нашему тайному свиданию.

Что касается остальных, вообразите себе их поведение сами.

Почему я не пытался бежать? Почему я не бежал в физическом смысле этого слова, а не духовно, как говорила Кикуко? Я все еще не утратил волю к борьбе и не до конца потерял надежду. Я ждал своего шанса.

В один прекрасный день такой шанс представился. На углу одной из улиц по дороге домой был выстроен цирк-шапито. Я знал, что караулившие меня брат и сестра обязательно захотят посмотреть представление. Я умело соблазнил их и, сказав, что подожду снаружи, спровадил в цирк. За полтора часа мне удалось побывать в юридической конторе, которую я выбрал еще раньше. У юриста была огромная семья. Взрослые и дети без конца появлялись, а потом снова исчезали. Последним пришел жалкий, вконец измученный человечек — это и был хозяин конторы. Почувствовав, что в волосах у него запуталась паутина, он стал растерянно чесать голову, меня это даже начало беспокоить.

Я стал рассказывать о том, что произошло, но, как только адвокат начал вникать в суть дела, он поспешно приложил палец к губам:

— Тише, тише.

Все время, пока я рассказывал, глаза его испуганно бегали, а когда я закончил, лицо его стало мертвенно-бледным.

— Это всё? — хрипло спросил адвокат, потом встал и, взяв меня за руку, стал выпроваживать. — В таком деле, как это ни печально, помочь вам невозможно. Ни у кого из нас нет достаточно сил, чтобы по-настоящему защитить вас. — Он еще больше понизил голос: — Я сам захвачен семьей ворвавшихся. Вы, я думаю, видели — семьей из тринадцати человек. Когда это случается с таким человеком, как вы, одиноким, — еще ничего, а когда есть своя семья, как у меня, это просто бедствие. Жена, забрав детей, уехала, да нет, правильнее сказать, они ее выгнали. Все мои служащие уволились, и я теперь один работаю за всех, начиная с секретарши и кончая служанкой. За месяц я похудел килограммов на тридцать. Еще месяц — и я вообще лишусь веса.

Прощаясь, я сказал, пожимая ему руку:

— Будем друзьями.

Но он грустно покачал головой:

— Не надо, не приходите больше, пожалуйста.

7

Это была моя последняя попытка.

Совершить ее было нелегко, так как всякий раз, когда я возвращался домой, меня тщательнейшим образом обыскивали, но все же мне удавалось время от времени улучать момент и на обрывках бумаги, собранных при каждой благоприятной возможности, я написал тридцатистраничную листовку:

«Жильцы дома, граждане, имеющие сердце и разум! К вам настоятельно взывает один из ваших друзей, подвергшийся возмутительному нашествию.

Совершенно незнакомое мне семейство, не имея на то никакого права, внезапно лишило меня жилья и стало распоряжаться всей моей жизнью. Более того, я обязан, работая, содержать этих людей. Свои незаконные действия они прикрывают красивыми словами о решении большинством голосов и, опираясь на свое количество, как бы на законном основании навязывают мне свои решения. Допущение подобных возмутительных действий — верный путь к крушению общества! Это не только моя проблема. Это участь, которая ждет вас завтра. Мы должны, сплотившись, бороться с этим незаконным большинством. В первую очередь я обращаюсь к жильцам, выступавшим против повышения квартирной платы: не стоит ли нам снова сплотиться во имя еще более существенного, во имя свободы?! Ваша сплоченность защитит меня. И в то же время защитит вас.

Вместо глупого, лишенного всякого смысла большинства создадим истинное большинство!»

Теперь проблема состояла в том, чтобы повесить колокольчик на шею кошке. Я был связан по рукам и ногам, и возможность расклеить листовки пока не представлялась. Но приближался день очередной выплаты жалованья, и, думая о том, что, если не предприму решительных действий, мне придется еще целый месяц длить свои безысходные страдания, я пришел в полное отчаяние и однажды, сделав вид, что иду в уборную, стал расклеивать на стенах листовки.

Не успел я приклеить третью листовку, как услышал хмыканье и, обернувшись, увидел благородного вида господина и старшего сына.

— Работаешь. — Они переглянулись, ухмыляясь, и при этом выглядели очень зловеще, не сделав даже попытки сорвать листовки или помешать мне их расклеивать.

Придя в полную растерянность и не зная, что предпринять, я наклеил еще штук десять.

— Мы уж было подумали, что ты утихомирился, а ты снова за свое. Фашистское сознание — штука страшная, — сказал сын, обращаясь к отцу.

Благородного вида господин кивнул.

— Иди-ка сюда, — потянул он меня за руку.

— Может, содрать их? — спросил сын.

— Не нужно, пусть останутся в назидание. И послужат ему прекрасным уроком.

Заломив мне руки, меня отвели обратно в квартиру. Торжествующе благородного вида господин показал семейству листовки и брезгливым тоном рассказал о случившемся. Собравшийся уходить второй сын перестал одеваться и, выпятив грудь, злобно уставился на меня, но сразу же, будто ему что-то пришло на ум, изменил выражение лица и ухмыльнулся. Кикуко сидела понурившись и печально смотрела на меня, в ее глазах можно было прочесть осуждение. Остальные, естественно, не проявляли никакого интереса.

Благородного вида господин медленно заговорил:

— К.-кун, само собой разумеется, что ты должен нести ответственность за листовки. Начать с того, что по существующим в этом доме правилам использование стен для расклейки, а также их порча должны оплачиваться в размере ста иен за один листок. Ты расклеил десять листков — значит, тысяча иен. На нас, естественно, никакой ответственности не лежит. Кстати, ты получил разрешение управляющей домом на расклейку листовок? Согласие не было получено, думаю, что так. За это штраф пятьсот иен. Мы, конечно, поддержим в этом управляющую. А это приведет к результатам, прямо противоположным тем, на которые ты рассчитывал, — управляющая будет полностью поддерживать нас. Между прочим, в доме примерно половина жильцов задерживает квартирную плату. Неужели ты думаешь, что они пикнут против управляющей? Остальные — почти одни женщины, — все они более чем друзья мои и моих сыновей…

— Мерзость, мерзость, — захныкала вдруг умирающим голосом женщина и прервала этим благородного вида господина.

Рядом с ней стояла бледная, поникшая девушка. Старуха, утешая, гладила женщину по спине. Я молча вышел и стал сдирать листовки, которые мне с таким трудом удалось расклеить.

Эпилог

В ветреные дни каждую ночь из щелей крыши дома, в котором живет К.-кун, лились листовки. Десятки, сотни, тысячи листовок, подхваченные ветром, летали по городу. И никто не знал, откуда они летят. Десятки, сотни, тысячи жертв читали их.

Вторгшиеся затеяли необыкновенный судебный процесс, связанный с листовками. Они заявили, что листовки заражены опасными бактериями. В результате проверки, проведенной санитарной инспекцией, действительно были обнаружены некие бактерии. Добросовестный адвокат заявил, что такого рода бактерии есть на любых предметах, не подвергающихся дезинфекции, но его заявление было проигнорировано и был издан закон, запрещающий распространение листовок. Однако, еще за несколько дней до решения суда из крыши дома перестали вылетать листовки. Обессилев от насилия и голода, К.-кун устроил себе «отдых». Встав на колени, проткнул горло спицей.

Перевод: В. Гривнин

Жизнь поэта

Ж-жик… Ж-жик… — с раннего утра до поздней ночи тридцатидевятилетняя старуха, сократив и без того короткое время сна, точно машина во плоти, жмет и жмет на педаль почерневшей, будто смазанной маслом прялки. В емкость для масла, принявшую форму желудка, она два раза в день вливает масло — лапшовый суп — с единственной целью не дать машине остановиться.

Проходит какое-то время, и она вдруг обнаруживает, что эта заключенная в морщинистый кожаный мешок машина из высохших мышц и желтых костей насквозь пропиталась пылью изнеможения. И ее охватывает сомнение.

«Действительно ли имеет ко мне отношение то, что находится внутри? Зачем должна я вот так, без отдыха, нажимать на педаль прялки ради своего нутра, о котором я никогда ничего не узнаю, если незнакомый врач не выслушает меня с помощью резиновых трубок с костяными наконечниками? Если во имя того, чтобы вскармливать гнездящееся во мне изнеможение, то хватит, ты столь велико, что стало уже непереносимо для моего нутра. Ж-жик… Ж-жик… Ох, у меня не осталось сил, я превратилась в ком ваты».

Как раз в то время, когда женщина думала так, сидя под желтым светом тридцатисвечовой лампочки, кончилась шерсть. Она приказывает машине, находящейся внутри кожаного мешка: стой! Однако, как это ни странно, колесо продолжает вращаться, не желая останавливаться.

Колесо безжалостно вращалось, цепляясь за кончик нити, чтобы продолжать прядение. Когда стало ясно, что прясть уже нечего, кончик нити закрутился вокруг пальцев старухи. И тело ее, обессиленное до того, что превратилось в ком ваты, начиная с кончиков пальцев стало распускаться, превращаясь с помощью колеса в пряжу. После того как женщина целиком превратилась в нить, колесо, удовлетворенно скрипнув, наконец остановилось.

«Вы уволили пятьдесят человек, заставив нас работать и за них, и теперь, радуясь, что не стало тех, кто осмеливался открыто говорить о вашем бесчестье, стали заставлять нас работать еще больше и сумели получить пятьдесят миллионов иен. Так что постарайтесь уж повысить нам жалованье».

Сын тридцатидевятилетней старухи, выгнанный с фабрики за распространение этой листовки, и сегодня, ради блага своих бедных товарищей, оставшихся на фабрике, целый день на бумаге для гектографа чертил слова, которые должны стать кислородом для затухающих печей их сердец, целый день с силой водил валиком гектографа, а когда устал до изнеможения, то, прикрыв полуобнаженное тело газетой, лег у ног матери, ж-жик… ж-жик… нажимавшей на педаль прялки, и уснул, но когда жужжание сменилось скрипом, он вдруг открыл глаза и в ту же секунду увидел ярко-красный кончик ноги, торчавший из-под черной одежды. Он все тянулся и тянулся, втягиваемый сквозь маленькую дырочку прялки.

— Мама!

Пожилой сын молодой старухи сидел, изо всех сил сцепив пальцы, так что даже ногти посинели. Неожиданно ему пришло на память, что, всякий раз встречаясь с тем, о чем даже подумать было невозможно, встречаясь с тем, что даже невозможно было почувствовать сердцем, он обдумывал и прочувствовал вот так, сидя со сцепленными пальцами. Прочувствовав сполна все, что могло просочиться между пальцами, он снова лег, укрывшись вместо газеты рабочей одеждой лишившейся нутра старухи. Таков физический закон существования, не позволяющий ничего изменить, не позволяющий спастись от волн моря усталости. Когда он, не имея ничего, кроме цепей, от которых нужно освободиться, хотел спать, ничто не могло помешать ему.

Следующий день начался со звука шагов соседки, такой же бедной. Она пришла, чтобы забрать нитки, которые прошлым вечером спряла старуха. Связав из них свитер, можно будет хотя бы получше накормить семью из пяти человек, на что одного заработка мужа никак не хватает.

— Матери нет дома? Куда же она ушла в такую рань? И нитки не смотала. Тяжелое положение. Но я очень тороплюсь, так что возьму как есть. Скажи ей и насчет комиссионных.

Пожилой юноша, подавив зевок, снова сел, сцепив пальцы.

— Мне кажется, если вы возьмете нитки, окажетесь в тяжелом положении.

— Окажусь в тяжелом положении, говоришь? Так тебе кажется, говоришь? Очень странные вещи тебе кажутся. Уж не кажется ли тебе, что ты нашел заклинание, которое позволяет питаться воздухом? Только говорить с серьезным лицом о том, что тебе кажется, не стоит.

— Вы правы, положение в самом деле тяжелое, хотя вы этого и не понимаете.

— Ну конечно же, если бы понимала, ноги бы моей здесь не было. Ты не в таком возрасте, чтобы с утра отпускать шуточки в адрес немолодой женщины.

Через три дня из старухи был связан свитер.

Женщина завернула его и вышла на улицу.

На углу улицы, где была фабрика, она взывала к прохожим:

— Купи, браток. Теплый. Ни за что не простудишься.

— Верно, он еще тепленький.

— Конечно, это же чистая шерсть. Состриженная в крестьянском доме с живой мериносовой овцы.

— Странно… кажется, будто его кто-то уже носил и только что снял с себя.

— Ничего подобного. Вещь абсолютно новая. Я ее только что связала.

— А может, шерсть с примесью?

— Подойди поближе и пощупай. Шерсть, состриженная в крестьянском доме с живой мериносовой овцы.

— Может, и правда… Ой, свитер издает какие-то чудные звуки, слышишь? Кажется даже, что скребется, вздыхает, блеет. Уж не потому ли, что ты использовала шерсть живой мериносовой овцы?

— Брось шутить. Может, это у тебя в животе блеет. Объелся, наверное, протухших бобов.

Внутри свитера всхлипывала старуха. Внутри свитера старуха с трудом сдерживала слезы. Превратившись в свитер, старуха мыслила мозгом, превратившимся в нитки, чувствовала сердцем, превратившимся в нитки.

Тут к женщине подошел сын старухи:

— Продаете? Мне кажется, если вы его продадите, окажетесь в тяжелом положении.

— Окажусь в тяжелом положении, говоришь? А вот мне кажется, я окажусь в тяжелом положении, если ты будешь мешать мне торговать. Нет ничего приятного, когда над тобой издевается такой беспорточный, как ты.

— Верно, свитер ведь предназначен для продажи.

— Конечно, если ты думал, что я связала его, чтобы носить, то глубоко ошибаешься. Браток, подойди, посмотри, он прямо на тебя. Девочки будут заглядываться. Да и никогда не простудишься.

Однако прошло много времени, а покупателя так и не нашлось. Хотя связан свитер был очень прилично. За тридцать лет в спицы словно проросли нервы пальцев женщины, к тому же она работала спицами очень ловко. Сезон тоже вполне подходящий. Зима была уже на носу.

Дело в том, что вокруг сплошь бедняки.

Люди, которым необходим свитер, связанный женщиной, были слишком бедны. А те, кто мог его купить, принадлежали к классу, носившему высококачественную одежду, которую привозили из-за границы. Потому-то в конце концов свитер оказался в ломбарде в обмен на тридцать иен.

Все ломбарды были уже полны свитерами. А под крышами всех домов в городе было полно людей, не имевших свитеров.

Почему же люди не ропщут по поводу такого положения со свитерами? Неужели люди уже вообще забыли о существовании свитеров?

Погруженные в нищету, они напоминают лежащие на дне бочки жизни соленья, придавленные гнетом засоленные баклажаны; из кожаных мешков, в которые заключена их плоть, вытекли мечты, души, заветные желания. Лишенные хозяина, они плавают в воздухе, подобно густому туману. Вот кого следовало закутать в свитер, так несомненно их. Нищета, не позволяющая купить свитер, доводила людей до такой нищеты, что они лишались плоти, которую необходимо было облечь в свитер.


Люди нищают от нищеты.

Была ли какая-то причина такой нелепой нищеты? Что ты собой представляешь? Откуда ты пришел?

Люди, принадлежащие к классу, который носит совсем не теплые, с цветочным рисунком заграничные свитеры машинной вязки из тонкой шерсти, размышляли. Все-таки свитеров стало многовато. Может быть, развязать войну и продать их куда-нибудь за границу?

Ноги солнца согнулись в коленках, тени стали длинными и бледными — наступила зима. Испарившиеся мечты, души, заветные желания, превратившись в мрачные тучи, изо дня в день не пропускали лучей солнца, и поэтому наступившая зима была очень холодной.

Листья с деревьев облетели, птицы сменили оперение, воздух стал скользким, как стекло. Люди ссутулились, носы их покраснели, слова и кашель превращались в белую изморозь, и, случалось, приняв ее за табачный дым, учителя били плеткой учеников, а мастера — рабочих. Бедные люди боялись наступления ночи, печалились, когда наступало утро. Мужчины, носившие свитеры заграничного производства, увлекались охотничьими ружьями, женщины, носившие свитеры заграничного производства, по тридцать раз на дню вертелись перед зеркалом, наряжаясь в дорогие меха. Лыжники растапливали воск, конькобежцы смазывали маслом точильный брусок. Улетела последняя ласточка, первый продавец угля потирал руки на углу.

В добавление к законам метеорологии все это охладило изнутри и снаружи облака, заключившие в себя мечты, души, заветные желания, — заледенев, они кристаллизовались. Однажды, превратившись в снег, они стали падать на землю.

Внимательно присмотревшись, можно было обнаружить, что снег падал, наполнив все пространство так плотно, что даже казалось, будто само пространство течет в поднебесье. Снег поглощал все звуки жизни города. В наступившей мертвой тишине слышалось лишь доносившееся в ночи шуршание сталкивающихся снежинок. Этот звук напоминал звон крохотного, с горошину, колокольчика в огромной комнате со звукопоглощающим устройством. Снег, образовавшийся оттого, что кристаллизовались мечты, души, заветные желания, отличался, естественно, от обычного снега. Кристаллизация была поразительно всеобъемлющей, сложной и прекрасной. Одни снежинки были холодно-белые, как отшлифованный изысканнейший фарфор, другие — тускло-белые, подобно тончайшему срезу слонового бивня, сделанному микротомом, третьи — обворожительно-белые, напоминающие тоненькие осколки белого коралла. Некоторые выглядели соединенными вместе тридцатью мечами, некоторые — нагромождением семи видов планктона, иные — кристаллами самого прекрасного обыкновенного снега, увосьмеренными, будто на них смотрели в калейдоскоп.

Снег был холоднее сжиженного воздуха — бывало, наблюдали, как упавшая в него снежинка плавилась, испустив дымок. Снег был необыкновенно твердым. Если бы он кристаллизовался в виде лезвия, им, несомненно, можно было бы бриться.

Когда по снегу ехала машина, он не только не таял, а наоборот, следуя принципу повторного смерзания, с резким визгом резал покрышки. Почти все сущее, что можно было назвать сущим, до того как пыталось разбить эти кристаллы, само резалось на мелкие кусочки, до того как пыталось растопить эти кристаллы, само превращалось в лед.

Какой пример следует привести, чтобы рассказать об этом холоде? О снеге, падавшем на разгоряченные лица следующих Верлену влюбленных в обледенелом парке, прижавшихся друг к другу щеками? Двое застыли в неподвижности, подобно раскрашенным фигурам Дали. Или о снежинке, упавшей на лоб издающего предсмертные стоны больного, мечущегося в страшном жару? Этот больной, находясь между жизнью и смертью, не отправился ни в ту, ни в другую сторону. А может быть, о снежинке, упавшей сквозь пролом в стене на едва горевшую керосиновую печурку нищего? Пламя застыло в неподвижности, будто сделанное из стекла.

Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год… непрерывно падал и падал снег, будто это был конвейер фордовского завода. Падал беспрерывно, глухо, словно кто-то щелкал по листу олова.

На ветви росших вдоль улицы деревьев.

На почтовые ящики.

На опустевшие гнезда ласточек.

На крыши.

На дороги.

На водосточные канавы.

На крыши люков.

На речушки.

На стальные мосты.

На входы в туннели.

На поля.

На курятники.

На лачуги угольщиков.

И еще на ломбарды, в которых хранились свитеры.

На выпавший снег валил и валил новый, улицы были покрыты образующим мягкие линии снегом; через несколько дней, а может быть, и через несколько часов снегопада весь город замер в неподвижности, будто неожиданно заели зубчатые колесики кинопроектора. Из пространства Минковского[4] исчезла ось времени, и двигалось лишь противящееся снегу пространство в виде ровной доски.

Рабочий с коробочкой завтрака, висевшей на поясе, высунувшись наполовину из двери, взглянул на небо и застыл в неподвижности. Мяч, подброшенный вверх игравшим на площадке ребенком, повис в воздухе, будто пойманный в невидимую паутину. Прохожий, пытавшийся прикурить сигарету, склонив голову, заледенел, держа в руке спичку, пламя которой оставалось неподвижным, будто стеклянное. Клубы дыма, вылетающего из огромных заводских труб, как резвящиеся бесенята, завернувшиеся в черные простыни, висели неподвижно, словно застывший в воде желатин. Воробьишко, не успев замерзнуть шариком в воздухе, упал на землю и раскололся на мелкие кусочки, как электрическая лампочка.

И все это снова засыпало снегом. Ртутный столбик опускался все ниже, в итоге и шкала кончилась, а сам градусник укоротился настолько, чтобы показывать почти постоянную температуру.

Временами улицы вдоль и поперек покрывались трещинами, вздымая клубы снега. Но и их мгновенно заносило.

Однако вначале некоторым семьям удалось избежать оледенения. Это были семьи, носившие заграничные свитеры. В самих заграничных свитерах не было ничего, что способствовало бы этому, просто из-за того, что эти семьи не были бедными, крыши их домов не заваливало снегом, они имели горевшие ярким пламенем печи. Но и они в конце концов не могли не заметить, что пустота полок, где хранились продукты, становится угрожающей. Сидя вокруг попыхивающей печки, члены семьи стали наблюдать друг за другом, сколько кто ест. Потом стало не хватать угля, от диванов перешли к деревянным стульям, от деревянных стульев — к ящикам из-под мандаринов, от ящиков из-под мандаринов — к полу и стали осторожно отдирать с него доску за доской. Электрические лампы сменились керосиновыми, керосиновые — свечами, а затем и полной тьмой. Дамы в шелковистых мехах превратились в тощих лисиц, благородные господа, чистившие охотничьи ружья, думая о банковских счетах, превратились в облезлых, страдающих ревматизмом собак, их сыновья-студенты, зачитывавшиеся детективными романами, превратились в настоящих гангстеров, вооружающихся пистолетами и похищавших спрятанные в спальне матери консервы. Из-за темных окон вместо доносившихся оттуда в прошлом строгих выговоров служанкам и утонченного, приятного смеха, вызванного карточным выигрышем, теперь слышались ругань, крики, звук падения тяжелых предметов, рвущихся тканей, предсмертные вопли.

Главы семей по радиотелефонам, работавшим от домашних электростанций, непрерывно вели истерические совещания и в результате пришли к заключению о необходимости просить иностранной помощи.

Ответ на их радиограмму был такой: «Купите еще пять тысяч свитеров нового рисунка в идейную черно-белую полоску. А как насчет пятидесяти атомных бомб?»

Теперь каждому стало видно невооруженным глазом, что так или иначе придется начинать войну, заставив трудиться бедных, работать заводы.

Тогда один большой умник решил связать несколько палок, прикрепить на конце изогнутую проволоку и, просунув это подобие багра сквозь щель в окне, подцепить оледеневшего снаружи прохожего. В мгновение ока члены семьи в заграничных свитерах прекратили ссоры и, вцепившись в бинокли и радиотелефоны, затаили дыхание. Однако прохожий, не издав ни звука, рассыпался на мелкие кусочки.

Последний истерический взрыв саморазрушения. Игрушка со сломанной пружиной. Самый короткий путь возврата к бессмысленной материи. Казалось, последнее разумное, что следовало сделать, — это открыть окно, высунуть наружу руку и превратить себя в ледышку.

Но, как ни странно, теперь, когда все сущее должно было заледенеть, осталась крыса, которая жила такой же точно жизнью, что и раньше. Крыса из того самого ломбарда, где лежал свитер из старухи. Крыса искала, из чего бы сделать гнездо для своих детенышей, которые вот-вот должны были родиться.

Не зная — как это свойственно человеку, — что такое бедность, препятствующая осуществлению страстного желания, она, ни минуты не колеблясь, воспользовалась этим поразительным свитером.

Схватив свитер, крыса стала рвать его зубами.

Вдруг из прогрызенной дыры полилась кровь. Клыки крысы случайно вцепились в самое сердце старухи, превратившейся в нитки. Крыса, которая не могла знать этого, перепугалась и опрометью убежала в свое гнездо, у нее тут же случились преждевременные роды.

Кровь старухи тихо струилась и через какое-то время залила весь пол, а свитер от своей собственной крови стал ярко-красным.


Снегопад неожиданно прекратился. Возможно, мороз достиг своего предела. Само движение снега вниз заледенело, и снег уже не мог падать.

Вот тогда-то красный свитер, ярко сверкая свежей кровью, легко поднялся с пола. Казалось, его надел на себя человек-невидимка. Свитер выскользнул наружу. И мягко поплыл в покрытом недвижимым снегом пространстве, где невозможно было отличить ночь ото дня.

Свитер из старухи наткнулся на лежавшего в снегу юношу. Это был сын старухи, заледеневший в той позе, когда он у заводских ворот раздавал выходившим зажатые под мышкой листовки.

Свитер остановился перед ним. Потом он оказался плотно натянутым на тело юноши, словно свитер надевал на него стоявший рядом человек-невидимка. Юноша вдруг заморгал. Потом слегка повертел головой вправо, влево, чуть-чуть подвигался. Удивленно посмотрел по сторонам, глаза его остановились на красном свитере, в который он был одет. Неожиданно юноша ощутил себя поэтом и удовлетворенно улыбнулся.

Набрав в пригоршни скрипящий снег, он долго, неотрывно смотрел на него. Даже держа в руках снег, юноша не обледенел. Может быть, он стал холоднее снега? Глаза его сияли… Он пересыпал снег с ладони на ладонь, и снег не ранил их, будто это был теплый прибрежный песок. А может быть, кожа на его руках стала тверже стали? Он задумчиво наклонил голову. Нужно вспомнить путь, который привел к изменению облика.

Нахмурившись, он пытался вспомнить. Он знал: есть то, что необходимо вспомнить. Даже если и не было того, что прерывается этим оледенением, все же это было то, что известно любому бедняку. Откуда взялся этот снег?

Даже если невозможно ответить, удастся почувствовать. Смотри, не являются ли эти удивительно огромные, сложные и прекрасные кристаллы словами, забытыми бедняками? Кристаллы мечтаний… душ… заветных желаний… Шестиугольные, восьмиугольные, двенадцатиугольные цветы… они прекраснее цветов, материальные структуры, расположение элементов душ бедняков.

Слова бедняков огромны, сложны, прекрасны и, к тому же, неорганически лаконичны, геометрически рациональны. Совершенно естественно, что кристаллизоваться способны души одних только бедняков.

Юноша в красном свитере слушал глазами слова снега.

Он решил записать на обороте зажатых под мышкой листовок слова снега.

Схватив горсть снега, он подбросил его вверх — снег звонко взлетел, а падая, звонко воскликнул: «Свитер, свитер!» Юноша засмеялся. Его сердце тихой, светлой мелодией вылетело сквозь чуть приоткрытые губы и исчезло в далеком небе. Будто в ответ ему весь лежавший вокруг снег восклицал: «Свитер, свитер!»

Юноша начал детально, конкретно рассматривать каждый кристаллик. Записывал, обозначал, анализировал, приводил статистические данные, чертил графики и снова прислушивался. До него доносились слова снега — голоса бедняков, раскрывавшие их мечты, души, горячие желания… Он работал беспрерывно, с удивительной энергией.

Пока это продолжалось, снег начал постепенно таять. Видимо, дальнейшее существование снега, поведавшего ему всё, не имело смысла. Закончив свой рассказ, снег, превращавший раньше в лед даже горевший в печи огонь, бесследно исчез, подобно снегу ранней весны, который, не успев упасть на черную землю, тут же таял.

Да, наступала настоящая весна. Весна, посчитав толстую стопку записок в его руках календарем, стремительно приближалась.

В один прекрасный день солнце, как шаловливая девочка, высунуло руку сквозь разрывы в тучах. И нежно, тихо, словно ища на дне кувшина со старым забродившим сакэ уроненное туда золотое колечко, пробудило ото сна город.

Началось движение. Шатаясь, вышли полупарализованные, которые, увидев юношу, радостно улыбались, тянули к нему руки. Легонько коснувшись его, они шептали: «Свитер» — и уходили. Вскоре вокруг него уже толпились все новые и новые люди, приходившие к нему со всего города. Коснувшись юноши и сказав: «Свитер», они, улыбаясь, расходились.

Повсюду можно было наблюдать такую картину: склады, оставшись без хозяев, были распахнуты, и из них вытаскивалось бесчисленное количество свитеров. «Свитер!» — этот радостный, полный силы гимн мощно звучал, обращаясь к посланцам весны — к тяжелой черной земле, к журчащей речушке, неловко бегущей, как трехлетний ребенок, только что научившийся ходить, к бледной зелени, проглядывающей между оставшимися кое-где островками снега. Хотя наступила весна, в холодные дни бедные люди могли надеть свитеры — разве не прекрасно было видеть это?!

Растаял последний снег, и работа юноши тоже закончилась. Загудели заводские гудки, и вокруг него было множество людей в свитерах, идущих на работу улыбаясь. Принимая их приветствие, он закрыл последнюю страницу законченного сборника своих стихотворений.

И в то же мгновение исчез между его страницами.

Перевод: В. Гривнин

Солдат из сна

В морозный день, когда даже сны коченеют,

Я видел страшный сон —

Надев фуражку, он вышел из дому,

Было за полдень…

Я запер дверь.

Это случилось лет пятнадцать назад. Правда не имеет возраста, но в данном случае указать время совершенно необходимо. Не потому ли, что правда была неправдоподобной?

С прошлой ночи окруженная горами маленькая деревушка на границе префектур была захвачена пронизывающим ветром, смешанным со снегом, и стенала от мук. Рано утром из соседнего городка через горы перевалил отряд солдат, проходивших учения по выработке навыков действий в условиях мороза. Солдаты отряда, с трудом передвигая по глубокому снегу ноги в огромных соломенных сапогах, с песней пересекли деревню и снова скрылись во вьюге.

Солнце село, ветер утих. В полицейском участке у входа в деревню вдовец-полицейский, грея ноги у раскаленной докрасна печки, чистил картошку. По радио шла какая-то передача, но он ее не слушал. Он был погружен в сладкие мечты. «Я всё вижу, знаю, это староста деревни и его помощник сбывают на черном рынке нормированные продукты — сговорились с настоятелем и прячут их в подвале храма. Но я не собираюсь никому ничего говорить. И все деревенские знают, что я буду молчать. А то, что они мне продукты приносят, так это не просто плата, чтобы рот мне заткнуть, а их хорошее ко мне отношение. И даже когда в отставку уйду, я не должен буду, как другие полицейские, убираться из деревни, а смогу, наверное, поселиться здесь навсегда. Возьму себе какую-нибудь вдову, у которой есть земля, и буду мирно доживать свой век. Если уж сказать, о чем я мечтаю, так это о крестьянской жизни — лучше ее ничего нет. А когда вернется из армии сын, будет дом, где и он сможет жить… Спасибо войне — в этой деревне уже три вдовы, и все с землей. Конечно, сейчас у всех у них есть сыновья. Ну и что из того? Любой из них вполне может погибнуть геройской смертью на войне. В общем, не сомневаюсь, я это дельце смогу провернуть. Даже не припомню, чтобы я хоть раз сделал такое, за что бы деревенские меня ненавидели, а вдов становится все больше… так что суетиться нет надобности, нужно всё взвесить спокойно, обстоятельно. Сколько у вдовы земли, узнать, какие у нее там отношения в семье… и чтобы все было поделено пополам…»

Вдруг раздался телефонный звонок — очищенная картофелина упала в золу. Подняв ее и обтерев подолом рубахи, он с трудом разогнул затекшую спину и спустился в прихожую. С профессиональной небрежностью сняв трубку, он ответил ленивым голосом, но тут же лицо его напряженно застыло, а рука с зажатой в ней картофелиной задрожала.

Солдаты, миновав деревню, продолжали свой марш, направляясь в горы. Прошло уже более трех часов с тех пор, как они, ведя боевые учения в горных условиях, пересекли склоны, долины и леса и достигли гребня последней горы. Ветер усиливался, дышать становилось все труднее, да к тому же и еда кончилась, и возвращаться отряду пришлось чуть ли не бегом. Шестеро солдат, хотя и знали о суровом наказании, которое их ждет, отстали от строя. Поскольку это были специальные учения, призванные выявить взаимозависимость голода, усталости и мороза, заранее предполагалось, что отставшие от строя обязательно будут, и поэтому за отрядом шло подразделение санитаров. Однако, догнав отряд, они привели с собой лишь пятерых отставших. Один из солдат бесследно исчез.

Солдат голоден. Он непременно придет в деревню. И если только ему удастся, постарается похитить гражданскую одежду.

Повесив трубку, полицейский ссутулился и поплелся обратно к печке. Шмыгая носом, он долго почесывал лысину. Потом, подняв голову, посмотрел на часы. Было половина восьмого. Выходить не хотелось. Очень уж холодно на улице. Да и неизвестно еще, вправду ли этот солдат дезертир или нет. Вьюга-то страшная. Может, просто отстал от товарищей и заблудился. Да и какой дурак будет дезертировать, когда кругом все покрыто снегом. По следам его сразу же найдут и схватят. Ну конечно, заблудился. Значит, замерзает сейчас где-нибудь. Хотя, если только ветер будет дуть, как сейчас, то снег, наоборот, пожалуй, помощник. Ветер заметет следы. Может, он и запланировал свое преступление в расчете на это? А ветер взял и утих. Вот он и устроил себе ловушку. Злое дело никогда не сходит с рук… Пока я получил лишь сообщение. Но приказа не получал. В общем-то, это дело жандармов, а не мое. К тому же, дезертир — это тебе не беглый преступник, просто трус — и больше ничего. Плюнь, плюнь, нечего соваться не в свои дела. Да я никогда в жизни не слышал, чтобы дезертиру удалось бежать — всегда ловят…

Ему показалось, что в дверь тихо постучали, и он поспешно обернулся. Некоторое время прислушивался, но нового стука не последовало. Наверное, послышалось. Но почему-то вдруг забеспокоился. И не просто забеспокоился. Это было другое чувство, близкое к неизъяснимому страху. Дезертира он, разумеется, не боялся. В нем не всколыхнулась ненависть, как это бывало, когда дело касалось обычных преступников, и поскольку ненависть не всколыхнулась, он отчетливо представил себе существование людей, приказывающих ему ненавидеть, и это заставило его увидеть пропасть между преследователем и преследуемым, о чем он забыл, потому что до сих пор прочно стоял на позициях преследователя. Движимый угрызениями совести, он поднялся. «Нельзя так!» — решительно сказал себе вслух. Но беспокойство все равно не улеглось. Это было еще совсем маленькое, притаившееся внутрибеспокойство. Но вскоре его охватил невероятный страх. Внутреннее беспокойство было беспокойством соучастника преступления, беспокойством, которое испытывал в деревне каждый, и ему тоже его не избежать, и вот оно-то и было причиной невероятного страха. Стар стал. Он неожиданно разозлился на себя. «Когда будут судить, судить будут всех, на меня одного не свалят». В горле запершило. Он прикрыл поддувало, нацепил меч и, подняв воротник шинели, вышел наружу.

Снег был легкий, рассыпчатый и приятно поскрипывал под ногами. Было ясно, что кто-то прошел, но от самих сапог следов не оставалось. Завернув за угол рыбной лавки, он оказался у дома старосты — единственного в деревне строения с окнами, застекленными на европейский манер. За окном горела яркая лампочка, и до самой дороги доносился громкий смех. Настоятель, конечно, — как всегда. Он по привычке не пошел к черному ходу, а распахнул парадную дверь и вошел.

Перепугались и притихли. Кто-то поспешно убирал посуду, и одновременно послышался безучастный, но в то же время дрожащий голос старосты:

— Кто это там? В такое время?..

Что-то слишком рано переполошились. Полицейский откашлялся, но намеренно ничего не ответил. Чуть раздвинув перегородку, высунул голову помощник старосты.

— О-о, это вы, господин полицейский, что случилось?

— Входите, входите, — выскочил вслед за ним настоятель, до конца отодвигая перегородку. Все трое были явно пьяны.

— Веселенькая история случилась…

— Что такое?..

— Ладно, потом поговорим. Заходите, выпейте рюмочку…

— Дезертир. Бежит сейчас с северной горы…

— Дезертир?.. — Настоятель, глядя поверх очков, проглотил слюну. — Если с северной горы, то, где бы он ни спустился, обязательно должен пройти здесь — другой дороги нет.

— Об этом и сообщили… Вроде, он в нашу деревню направляется…

— Направляется? — староста растерянно потер нос.

— Изголодался он…

— Вот так дела! Что будем делать?

— Да чего там, — решительно перебил старосту помощник, — всякий дезертир — это же непатриот. Трус проклятый, и всё. Устроим на него облаву и поймаем как пить дать.

— Но у него ведь винтовка… И голодный к тому же — он, наверное, сейчас совсем бешеным стал…

— В Китае я был, — вздохнул староста. — Там что ни деревня, что ни поселок — все окружены крепостными стенами…

— Крепостными стенами, вот это да… — с досадой протянул помощник старосты.

— Да, именно крепостными стенами.

— Какие там крепостные стены — обыкновенные глинобитные заборы…

— Верно, обыкновенные глинобитные заборы — ну и что из того…

Напуганные звуком, напоминающим скрежет цепи, все враз обернулись — это большие напольные часы начали бить восемь. Кашлянув, настоятель посмотрел на остальных:

— Чего делать будем?

— Схватить его надо и избить до полусмерти!

Угрозы исходили от одного помощника старосты, но, если подумать, делал он это не зря. В деревне он остался лишь один тридцатилетний, которого не взяли в армию. Но все-таки теперь тон его уже не был таким же решительным, как вначале.

Полицейский бодро кивнул:

— Это верно, непатриот все равно что паршивый пес, но… — Он понизил голос и склонил голову набок: — Винтовка у него… Нагоним, а этот изголодавшийся непатриот — с винтовкой. Что тогда будет, представляете?..

— Верно, верно — все равно что сумасшедший с мечом… — помахал рукой настоятель перед носом помощника старосты и заглянул в глаза полицейскому: — Что же делать?

— Что делать, говорите? Это ведь… — Староста схватился пальцами за нос и неожиданно заявил: — Вряд ли этот дезертир наш, деревенский…

— Вряд ли! — Помощник старосты напыжился и сказал громко и убежденно: — Нет, не наш, он откуда-нибудь с юга, это уж точно!

— Ладно, а почему он тогда дезертировал? В такой мороз.

— Верно… Он же понимал, что никуда ему не скрыться… Родителей жалко…

— Я слыхал: в какой-то деревне вдова больше двух месяцев прятала на чердаке дезертира.

— Это старая история. Теперь таких непатриотов уже нет.

— Верно…

Смотри ты, как они все растерялись. Каждый забеспокоился. Страшно им влипнуть в эту историю. Узнай они что-нибудь, не замарать рук ни за что не удастся. Зажмут себе уши — руки, которыми зажмут, и те услышат вопли этого человека, который будет молить о помощи. А зажать уши — значит стать соучастником преступления… и сразу же выходит, что ты в сговоре с преступником.

— Хм, а я вот что думаю, — сказал полицейский медленно, без всякого выражения, потирая при этом нос. — Нужно каким-то способом срочно оповестить всю деревню… Поскольку дезертир подходит к деревне, нужно как следует запереть двери и не покидать домов… Как во время воздушной тревоги, света не зажигать, а если он окликнет снаружи, не отвечать… Если заговорить, он это сразу же использует… К примеру, начнет с того, что попросит попить… Но это только зацепка: дадите попить — попросит еды… дадите еды — потребует одежду, чтобы переодеться… за одеждой последуют деньги… дадите денег — еще чего-нибудь запросит. Пожалеешь человека, поможешь ему, а самому плохо придется: раз ты его увидел, он на что угодно пойдет…

Все трое, ожидая, что еще скажет полицейский, затаили дыхание. Но он не собирался, кажется, продолжать, и староста спросил:

— Хорошо бы, жандармы прибыли…

Настоятель, поднимаясь, сказал грустно:

— Мой сын далеко…

Староста стал поспешно звонить в пожарную команду, его помощник тоже встал со своего места вслед за настоятелем:

— Всем собраться побыстрей на площади… Ясно?..

Не прошло и часа, как деревня знала о случившемся. Во всех домах, точно прошло сообщение о надвигающемся тайфуне, были прикрыты ставни, поломанные укрепили с помощью досок. Потом рассказывали, что некоторые, перед тем как лечь спать, положили у изголовья бамбуковое копье и топор. К десяти часам все дома, за исключением полицейского участка, погрузились во тьму. Животный страх охватил деревню.

Несмотря на тревогу, деревня, в конце концов, заснула. И лишь один полицейский, словно ожидая чего-то, не ложился и чутко прислушивался к звукам, доносившимся снаружи. Запершиеся в домах жители деревни даже не догадывались об этом.

На следующее утро, только-только забрезжил рассвет, со стороны южной горы, то замирая, то вновь усиливаясь, послышался долгий, пронзительный гудок паровоза. Тучи висели низко, и жалобный вопль гудка нещадно хлестал деревню, разбудив всех ее жителей. Некоторые догадались, что означают эти гудки, и тут же выскочили из дому и открыли ставни.

Полицейский, с красными от недосыпа глазами, подошел к окну, выходившему на юг, и долго смотрел на гору. Он ясно видел темные полоски, переваливающие через гору. Гудок умолк, и вскоре пришли помощник старосты и двое мужчин с лыжами.

— Кто-то опять бросился под поезд, уж не вчерашний ли непатриот?.. Хотим посмотреть, вы не пойдете с нами?

— Нет, я останусь здесь. Могут из города позвонить…

Трое на лыжах увидели, наконец, темные полоски, переваливающие через гору, понимающе закивали головами и пошли в ту сторону, куда они вели. Полицейский отошел от окна и опустился на колени у печки.

Когда помощник старосты вернулся, полицейский все еще дремал в той же позе. Помощник старосты молча ждал, пока тот проснется. Нет, он никогда не проснется, отчаялся помощник старосты и решил было уйти, но полицейский вдруг открыл глаза и спросил шепотом:

— Ну как… видели?

— Ага, видели.

— Ну и дела…

— Вы, значит, знали?

— Да, знал…

— Вы его сами и отправили?

— Да-а… нет, я… Господин помощник старосты… мне очень стыдно… Зря он сделал это так близко от нашей деревни… назло мне, не иначе… Сначала я и не подумал, что это мой сын… Вы уж никому из деревенских не говорите, ладно?

— Но ведь двое, которые были со мной, тоже знают…

— Да… верно… Я с себя ответственности не снимаю, так что…

— Двое, которые были со мной, тоже знают…

— Не надо болтать…

— Умер он достойно. Винтовку положил в сторонке, аккуратно прикрыл ветками.

— Да-а…

— Надо бы уничтожить следы под окнами.

— Не надо болтать…

Через десять дней полицейский, волоча тележку с поклажей, покинул деревню.

В теплый день, когда даже сны оттаивают,
Я видел забавный сон —
Вернулась одна фуражка.
Было за полдень…
Перевод: В. Гривнин

Посланец

Тридцать два посланца

Прибыли с секретной миссией,

Но убедить никого не смогли,

И их погнали, издеваясь,

На кладбище холода и безумия.

Их песня
В комнате отдыха, где плавал слабый запах уборной, сонно посапывал Дзюмпэй Нара, ожидая начала своей лекции, утопив нижнюю часть тела в диване с продавленными пружинами и выпрямив верхнюю. На самом же деле он не спал. Поза его говорила об усилиях, продиктованных современным рационализмом, использовать любую свободную минуту для отдыха. Но в глубине души он бушевал и, стиснув зубы, с трудом сдерживал гнев.

Сегодня ему явно не везло. Кинофильм, который должен был демонстрироваться до его лекции, из-за того что его вовремя не привезли, опоздал на двадцать минут, да к тому же еще во время демонстрации сломался аппарат и сеанс продлился лишних двадцать пять минут — так что в общей сложности сорок пять минут ушло впустую. И уж если такое случилось, нечего ему было вылезать со своей лекцией. Культурная организация, устроительница его лекции, судя хотя бы по ее названию — «Надежда», выглядела вполне дилетантской, и он, чтобы преподать ей урок и вместе с тем продемонстрировать, сколь серьезны гражданские чувства, являющиеся его визитной карточкой, прежде всего заявил о сумме, которую он требует, и, не дав устроителям опомниться, продолжал наступление: что главное на лекции — сама лекция или кинофильм? И когда ему ответили: естественно, лекция, — сурово заявил: в таком случае нужно изменить программу и — главное — собственно лекцию передвинуть в конец, ибо начинают обычно с более легкого. Возможно, найдутся люди, которым это все равно, но если человек хочет произвести на других впечатление, то хотя бы на это не следует жалеть сил. Потом он спросил о характере аудитории и, когда ему сказали, что большинство — студенты, предложил прислать буклет о лекторе, подходящий именно для такой аудитории, — кто может знать о нем лучше, чем он сам? — и обещал заранее выслать его по почте, а если будут вопросы, можно связаться с ним хоть по телефону… Ну что вы, что вы, не стоит благодарности. Рассчитывая на разные аудитории, он подготовил пять видов буклетов.

Однако на такое проявление его гражданского духа собеседники ответили вполне антигражданственно. Разве не было для него естественным рассчитывать, что они скажут ему: поскольку произошло такое, мы увеличим оплату на сумму, причитающуюся вам за сорок пять минут? Он бы, разумеется, отказался — ему необходимо было нечто духовное, а не материальное, — и они остались бы довольны друг другом, а так он оказался в ужасном положении — хоть плачь… Ладно, постараемся второй раз не поддаться трогательным заверениям устроителей, которые всегда звучат более чем искренне.

Однако, этими попусту потраченными сорока пятью минутами дело не ограничилось. Даже само содержание подготовленного им буклета было ему неприятно. Честно говоря, он никогда особенно не любил студентов. В последнее время они утратили уважение к интеллекту и всех и каждого связывают с политикой. Ползают по земле, точно жабы, а воспарить мыслью — такое им даже на ум не приходит. Чтобы переварить таких людей, нужно слегка приправить их юмором, подумал он и, подготавливая буклет, проявил всю свою изобретательность. Буклет был составлен в таком тоне: «Дзюмпэй Нара-сэнсэй[5] безусловно известен семидесяти процентам студентов, не входящих в руководство студенческим движением, его передовые статьи постоянно печатаются в газете S., его знают как личность выдающуюся в кругах, занимающихся проблемами нашей цивилизации…» Правда, этот буклет по сравнению с теми, которые он делал для служащих фирм, особым успехом не пользовался, и он подумал было, не отпечатать ли новый, но ему претило проявлять предусмотрительность к студентам, и он оставил буклет без изменений. Лишь сверху, на белом поле, свободном от текста, приписал от руки: «Тема сегодняшней лекции: „Будущее космической эры“. Эта проблема привлекает пристальное внимание всех журналистов, и мы хотим представить вам Дзюмпэя Нару-сэнсэя, который остротой постановки вопроса заткнет за пояс любого ученого-специалиста в данной области» — и послал буклет устроителям. Прочитав эту фразу, студенты, конечно, состроят кислую мину — мол, подобное чувство превосходства недостойно серьезного человека. Если же, идя у них на поводу, ограничиться небрежным поклоном, этим уж точно обманешь ожидания слушателей. Так не бывает, чтобы товар в плохой упаковке имел лучший сбыт.

Больше всего на свете он терпеть не мог всякого рода обсуждения, дискуссии. Так верно, а так неверно — подобные мнения носят субъективный характер, и если при этом нет уважения к мнению друг друга, от демократии не остается и следа. Излишний критицизм способен породить нигилизм, граничащий с пустой бравадой. Эта мысль позволяла ему не обращать ни малейшего внимания на то, что думают оппоненты, и, увидев растерянные лица юных устроителей его лекции, он им всё и высказал. Именно благодаря тому, что буклет был в меру живой и содержал вполне уместный тонкий юмор, под стать ему должна быть и лекция, предельно яркая, — ведь перед ним будут раздосадованные слушатели, которых заставили напрасно прождать сорок пять минут, да к тому же еще, чтобы спасти положение, им показывают какую-то короткометражную кинокомедию «Поиски нового мира» и дурацкий документальный фильм… Но, судя по всему, не успеет ведущий с трясущимися руками взобраться на трибуну, как все разбегутся, и он окажется перед враждебной, сократившейся наполовину аудиторией и будет читать, запинаясь, по бумажке. Да, это ясно как божий день. Семьдесят процентов студентов, не входящих в руководство студенческим движением… Передовые статьи постоянно печатаются в газете S… Выдающаяся личность в кругах, занимающихся проблемами нашей цивилизации… Привлекает пристальное внимание всех журналистов… Острая постановка вопроса… Одна мысль обо всем этом заставляет содрогаться. Слова о нем будут выглядеть отвратительнее разнаряженной уродины. Он представлял себе вытянутые в насмешливой улыбке рты слушателей…

Не в силах спокойно усидеть на месте, Дзюмпэй Нара в оставшееся до лекции время решил досконально разъяснить молодым устроителям пафос буклета, предназначенного для студентов. Его разъяснения действительно были доскональными. Он без конца вдавался в мелочи, касался самых незначительных деталей и делал это упорно, точно старательно чистил зернышки арахиса, вкладывая в каждое слово всю душу. Молодые люди, которые считали своим долгом проявить любезность к приглашенному лектору, в конце концов пришли в уныние и по одному, по двое стали разбегаться — через десять минут не осталось никого.

Тогда-то Дзюмпэй Нара, чтобы не потратить зря ни секунды, предался дремоте.

Ему показалось, что дремал он довольно долго, но, взглянув на часы, увидел, что прошло всего несколько минут. Неожиданно раздался звук чьих-то шагов. Шаги на мгновение стыдливо замерли у двери. Но вдруг ручка повернулась и вошел человек. Это был ничем не примечательный мужчина в серой заурядной одежде. Он выглядел несколько старше молодых устроителей лекции, но Дзюмпэй Нара решил, что это один из них, и не обратил на него особого внимания.

Мужчина закрыл за собой дверь, сделал несколько шагов вперед и, сдвинув колени, преувеличенно вежливо поклонился. Потом сказал слишком уж бойким тоном:

— Разрешите побеспокоить вас?

Услышав это, Дзюмпэй Нара сообразил, что мужчина не имеет никакого отношения к устроителям, а является одним из тех нахальных слушателей — на каждой лекции таких непременно бывает двое-трое, — кто хочет обязательно поговорить с лектором, и резко оборвал его:

— Я занят. Мне необходимо обдумать лекцию…

Мужчина стыдливо потупился. Подавшись вперед, он большим пальцем правой руки потирал ладонь левой:

— Извините, пожалуйста. Но я думал, что случай как раз очень подходящий. Я неоднократно искал возможность встретиться с вами, сэнсэй, но робость мешала. И вот я подумал, сэнсэй: чем беседовать с вами на глазах этого жалкого сборища, правильнее прийти сюда. Разумеется, у меня даже и в мыслях не было, что вы, сэнсэй, проявляете недостаточный интерес к нашим проблемам. Правда, некоторое беспокойство в связи с тем, что вы всё еще находитесь на волне космического бума, возникшего благодаря появлению искусственных спутников Земли, все же владело мной…

— Что вы там мелете, понять ничего не могу! Ни о каких ваших делах и проблемах я никогда не задумывался. Ну ладно, оставьте меня!

— Извините, пожалуйста. И все же сейчас, когда космический бум пошел на спад, присутствовать на этом провонявшем уборной сборище…

— Прекратите, слушать вас надоело! Выйду я к этой аудитории, не выйду — это мое дело!

— Прошу прощения. Я совсем в другом смысле… Видите ли, было бы очень хорошо, если бы вы самым серьезным образом отнеслись к нашему…

— Послушайте… — Дзюмпэй Нара тяжело дышал, точно ему перехватило горло, — я не знаю, кто вы такой, но не кажется ли вам, что вот так осаждать лектора просто неприлично? Люди пришли послушать меня, уплатив равную сумму денег. Почему вы один хотите снять пенки — это же воровство!

Возмущенное дыхание Дзюмпэя Нары, точно внутри у него кузнечные мехи, было широко используемым приемом — люди обычно приходили в полную растерянность, но теперешний его собеседник особого волнения не выказал, на лице его было написано лишь некоторое смущение.

— Вы совершенно правы. Прежде всего мне следовало представиться. Выслушав меня, вы, я думаю, всё поймете, но есть кое-какие сложные моменты. Если я вот так, вдруг, заявлю, кто я, не знаю, сможете ли вы сразу осознать сказанное… Пожалуй, это будет непросто… Даже для вас, сэнсэй… Что уж говорить о других! Сколько бы я ни объяснял, нет никаких надежд, что хоть что-то будет понято, но вы, человек, столь увлеченный космосом, сможете, мне кажется, понять, если только я как следует всё объясню… более того — должны понять. Вы, сэнсэй, единственная моя надежда…

Дзюмпэй Нара забеспокоился и стал украдкой посматривать на дверь. Черт подери, куда подевались эти студенты!.. В хорошую передрягу он попал, ну и тип — сначала вроде бы не показался ему ненормальным, но теперь ясно — шизофрения. И цвет лица ужасный, и взгляд. Слишком длинная шея, покатые плечи, ключицы торчат — по классификации Кречмеля, явный тип шизофреника. Знай он это сразу, просто не стал бы разговаривать… ведь чем настойчивее он возражает, тем больше доставляет тому удовольствия. Ему следовало бы молчать либо просто выйти из комнаты. Ну конечно больной — пришел на эту по-дурацки организованную лекцию и так разошелся. В общем, беда не приходит одна.

После недолгого молчания мужчина, понизив голос, сказал нерешительно:

— Извините… вы не поверите, сэнсэй… Ну да будь что будет, я все же решил сказать… По правде говоря, я марсианин…

Дзюмпэй Нара бросил на него взгляд, полный ужаса. Вид и в самом деле странный — впалые грудь и спина. Глядя на грудь, трудно было удержаться от смеха, а вид со спины вызывал страх, даже мурашки по коже пробегали.

Ну конечно, он отличался от обыкновенного человека, но лицо — точно как у японца. То, что он считает себя марсианином, — просто комично. И вместе с тем, в самом факте, что этот комичный тип удостоил его своим доверием, чувствовалось нечто зловещее. С ужасом представляя себе, что будет, когда студенты вернутся, Дзюмпэй Нара думал лишь о том, что он должен сохранять достоинство, не забывать, что он — писатель… Нет, он не тот человек, которого можно обвести вокруг пальца детскими побасенками; попадись он на такую удочку, каким бы он выглядел дураком, — нужно, чтобы этот человек ясно всё осознал. Дзюмпэй Нара не в силах был удержать кипевшее в нем возмущение.

Глядя на ножку стола, он насмешливо сморщил нос и выпалил одним духом:

— Марсианин? Марсианин!.. Хватит болтать глупости, на Марсе таких высокоразвитых животных, как вы, не существует — это с полной определенностью доказано наукой. Вы же являетесь высшим животным? Правильно? Следовательно, не можете быть марсианином. Ваш трюк несколько устарел. Времена Уэллса миновали. Марс — слишком холодная планета, на ней нет ни воды, ни кислорода, он напоминает пустыню, вознесенную на двадцать тысяч метров над уровнем моря. Расти там может лишь мох или плесень…

— Совершенно верно, вы прекрасно осведомлены.

— Не иронизируйте! Даже пренебрежение должно иметь границы!

— Да… вы абсолютно правы. В том смысле, в каком вы говорите, я, конечно, не марсианин. Но белые, прибывшие из Европы, стали американцами, и в аналогичном смысле я, несомненно, марсианин.

— Понял. В марсианской ассоциации вы купили участок на Марсе. Но ведь это…

— Ничего подобного. Вы ведь пошутили, и я на вас не в обиде. Нет, наше правительство не собирается признавать такого рода сделки. А коль скоро правительство не признаёт, они считаются недействительными.

— Вот как! Значит, вы чиновник марсианского правительства?

— Нет, я не чиновник. Не чиновник, но, тем не менее, как член экспедиционного отряда, подчиняющегося непосредственно правительству, уполномочен вести переговоры с землянами…

— Хх-а-хх-а… Следовательно, с вашего разрешения будет создана новая компания и опять начнется продажа участков на Марсе? Однако, мне кажется, вы ошиблись адресом.

— Заблуждаетесь, сэнсэй… — патетические нотки застряли в его горле. — Я в самом деле марсианин. Я принадлежу к народу, который в давние времена переселился на Марс с другой планеты и поныне живет там.

— Хватит болтать глупости, вы же обыкновенный японец!

— Именно в этом, сэнсэй, именно в этом состоит проблема!

Мужчина впервые изменил позу и тонкими, длинными пальцами оперся об угол стола.

— Мы, марсиане, тоже ломали голову над этой проблемой. Когда же наконец нам стало ясно, что посещение Земли возможно, мы сочли, что внешнее сходство с землянами послужит нашему сближению, но, пораскинув мозгами, пришли к выводу: нет, именно оно станет роковым препятствием. Понимаете? Как мы, прибыв на Землю, сможем доказать, что являемся марсианами?! Вы сами только что убедились, что это невозможно. Я не могу доказать, что не являюсь землянином, и, значит, мне никого не удастся убедить в том, что я марсианин…

Дзюмпэй Нара почувствовал, что им овладело любопытство. Разумеется, то, что он услышал, было остроумной софистикой, не более. Однако для обновления своего буклета этот случай можно прекрасно использовать. Его можно использовать и как вступление к лекции.

— Да, ваш довод весьма интересен. Но если бы вы и в самом деле были марсианином, то, я думаю, смогли бы назвать какие-нибудь характерные детали. Ну, например, показать корабль, на котором прибыли, специфические предметы, отсутствующие на Земле…

— Совершенно верно, мы тоже об этом думали. Нельзя сказать, что специфические предметы вовсе отсутствуют. Специфические условия требуют специфической одежды. Что же касается специфических особенностей нашего корабля… Нет, они настолько специфичны, что, назвав их, можно только испортить все дело. Видите ли, он представляет собой не материальный объект, а некий процесс… другими словами — некое состояние энергии. Как бы это лучше объяснить… Я не ученый, не специалист и не смогу как следует сформулировать, но… скажем так, материю можно превратить в энергию. Это позволяла осуществить даже древняя техника. Однако обратный процесс — превращение энергии в материю — весьма сложен. В самом общем виде вы, земляне, тоже сделали в этой области некоторые успехи, однако техника моментального воспроизведения материального объекта сложной конструкции вам пока еще недоступна. А мы научились это делать очень давно. У нас подобная теория называется «фазовая физика». Когда она была открыта, до техники превращения материи в энергию и последующего воспроизведения материи в ином месте оставался всего лишь шаг. Ее использование превратилось в могучее оружие. Подумайте — и вы поймете, что произойдет, если в материальном теле даже на мгновение появится другое материальное тело. Например, представьте себе, что произойдет, если мы вдруг поместим внутрь Земли одну из наших лун — Деймос или Фобос. Не пройдет и пяти секунд, как земной шар разлетится на мелкие кусочки, — нет, нет, это не шутка. Правда, осуществлять эту дурацкую затею мы не собираемся. К счастью, таких образований, как государства, на Марсе теперь не существует, и в связи с этим…

— Всемирное правительство?

— Да, пожалуй, это можно назвать именно так. Видите ли, наша история значительно более древняя, чем история Земли, и в связи с этим…

Считая собеседника сумасшедшим пятидесятых годов, то есть сумасшедшим космической эры, Дзюмпэй Нара все же не мог совладать с любопытством:

— Прекрасно, и поэтому?..

— Таким образом, используя выработанную нами технику, удалось добиться стремительного развития новых средств сообщения. Разумеется, сначала перемещались неодушевленные предметы. Прежде всего осуществлялась транспортировка различных товаров. Но в скором времени стало возможным перемещение и одушевленных предметов. По времени перемещение неодушевленных и одушевленных предметов отличается весьма незначительно. Но станции для них должны быть разные. И эти два вида станций покрыли буквально всю страну. Теперь стало возможным в течение секунды совершить путешествие сколь угодно большой дальности. На станциях, используемых для путешествий, в несколько рядов установлены кабины, напоминающие здешние телефонные. Назвав пункт назначения, нужно войти в указанную кабину, нажать кнопку — и в следующую же секунду оказываешься в конечной точке путешествия. Дальнейшие исследования позволили таким же способом достигать и других планет. Трудность заключается лишь в том, что невозможно построить станцию в пункте назначения и предусмотреть меры, которые бы позволили избежать вероятных столкновений. Можно, конечно, вычислить соответствующий пункт на поверхности земного шара. Видимо, удастся избежать того, что ноги, до колен уйдя в землю, коснутся мины и от взрыва человек превратится в кровавое месиво. Ну а что, если в точке назначения гуляет собака — такое вполне возможно. Тогда мгновенно произойдет реакция синтеза ядер. Предусмотреть подобные случайности немыслимо. Поэтому мы выбрали центр школьного двора ночью — в общем, приняли все возможные меры предосторожности, но, тем не менее, для всех, кто отправлялся сюда, путешествие было связано со смертельной опасностью. Нам было по-настоящему страшно. А вдруг на этот раз не сойдет благополучно — от одной этой мысли я весь покрывался пóтом, будто меня окунули в воду…

— Да, в таком случае корабль действительно продемонстрировать не удастся. Мне пришла в голову хорошая мысль. Вы ведь можете этим же способом вернуться назад?

— Конечно могу. Каждый четырехсотый день меня встречают в том месте, где я приземлился.

— Четырехсотый день?

— Да, такой срок установлен в связи с разницей между вращением планеты вокруг собственной оси и вокруг Солнца.

— Но в том месте, я полагаю, нет никакой станции. И нет кнопки, которую вы могли бы нажать.

— Нет, вы, возможно, сочтете это странным, но, если точка заранее определена, обратное перемещение с нее одушевленных предметов может быть осуществлено и без станции. Поскольку неодушевленные предметы примитивнее одушевленных, может показаться, что с ними всё проще, на деле же наоборот — без станции не только невозможно их обратное перемещение, но и прямое перемещение может вызвать отклонение от намеченного пункта на величину прямо пропорциональную квадрату расстояния. Досконально причина этого мне неизвестна, но, кажется, одушевленные предметы обладают энергией, способной направлять перемещение словно по рельсам.

— Именно поэтому вы и не привезли с собой специфические неодушевленные предметы, существующие на Марсе?

— Совершенно верно. Хотелось свести возможную опасность до минимума.

— Однако, — губы Дзюмпэя Нары, которые обычно, когда он нервничал, сжимались и вытягивались вперед, теперь растянулись в ехидную улыбку, — что вы скажете об одушевленных предметах? Например, о марсианских собаках или птицах?..

Мужчина растерянно опустил глаза и кивнул:

— Я в затруднении… Мой рассказ покажется слишком уж гладким… В самом деле, почему у меня все выходит так гладко?.. Честно говоря, ни собак, ни птиц на Марсе нет… Когда наши предки переселялись на Марс, никаких животных они с собой не взяли, туда прибыли только люди. Видите ли, они смогли искусственно синтезировать белок…

— Хорошо, а фотографии? Уж одну-то вы должны были захватить с собой. Пейзаж, строение, сценка из жизни…

— Разумеется. Фотобумагу у нас делают из минерального волокна, так что фотокарточка представляет собой тоже предмет неорганический, неодушевленный, однако он легкий, и если направить фотокарточку в воздушное пространство над Землей, она самым естественным образом упадет вниз — никакой опасности она собой не представляет. Таким способом было отправлено несколько десятков фотографий. Их, наверное, развеяло ветром, и они попали в чьи-нибудь руки. Дальнейшая их судьба мне неизвестна, но не исключено, что когда-то их стали здесь широко распространять как воображаемые картины Марса — от естественного пейзажа до куполообразных городов… Так что, если бы они и были со мной, это ничего бы не изменило. Наши фотографии выглядели бы как кадры диснеевских кинофильмов и вызвали бы только скептические улыбки — какой в этом смысл?

Дзюмпэй Нара зло смотрел на собеседника, но голос его звучал почти нежно:

— Но когда-нибудь вас отсюда заберут? Когда же? Неужели ждать еще целых четыреста дней?

— Нет, день этот наступает в самое ближайшее время.

Может быть, ему это показалось — в обращенных вверх глазах мужчины появилось выражение мольбы.

Дзюмпэй Нара непроизвольно рассмеялся:

— В таком случае всё в порядке. Правда? Можно пригласить корреспондентов и продемонстрировать, как вы отбываете. Мне бы и самому хотелось присутствовать при этом, если вы, конечно, не возражаете. В назначенное время вы внезапно исчезаете с центра школьного двора. А вдали сверкает красная звезда… И вот тогда-то уже никто не усомнится в том, что вы марсианин…

— Ничего не выйдет, — подавшись вперед, резко заявил мужчина. — Пока я не выполню свою миссию, о возвращении не может быть и речи. Приземление связано с колоссальной опасностью и осуществляется крайне редко. У нас, находящихся сейчас здесь, на Земле, нет иной цели, кроме как выполнить свою миссию.

— Вы без конца твердите: миссия, миссия — в чем она состоит, эта ваша миссия?

— Найти авторитетного жителя Земли, который признает, что я марсианин.

— Ну хорошо, найдете, а потом?

— Сделать из него организатора движения за строительство на Земле станций для развития торговли между нашими планетами. Если он хотя бы раз посетит Марс, увидит всё своими глазами и представит свой доклад правительству, переговоры будут значительно облегчены.

— Каких расходов потребует строительство подобных станций?

— Трудно сказать, что-нибудь в пределах пяти миллиардов иен.

Дзюмпэй Нара непроизвольно наклонил голову. Нет, он не сумасшедший, а обыкновенный жулик, который хочет обвести его вокруг пальца. В таком случае злонамеренность его переходит все границы. Столь сложную махинацию затеял ради того, чтобы выставить его на посмешище, — на это способен лишь человек, который его люто ненавидит. Но он не помнит за собой ничего такого, за что бы его можно было так ненавидеть. А может быть, все-таки сумасшедший?

…Если и сумасшедший, то слишком уж аккуратно скроенный. Нет, постой, если он и в самом деле сумасшедший, то можно использовать все услышанное от него в том виде, в каком он излагал. И если материал действительно удастся использовать, то сегодняшнее дурацкое происшествие сослужит полезную службу. А не рассказать ли об этом прямо сейчас, на лекции?.. Немного иронии — и будет совсем неплохо… И назвать рассказ «Псевдомарсианин»… Не слишком ли просто? А может быть, так: «Логика в ящике»? Нет, слишком высокопарно. Нужно будет что-нибудь придумать…

Мужчина зашептал, точно размышлял вслух:

— Сэнсэй, вы не покинете меня?

— Послушайте, скажите мне честно, кто вы?

— Разве я не говорил? Я марсианин! Прошу вас, верьте мне. У меня вся надежда на вас. Вы же верите в существование марсиан? Да разве я сам не марсианин? Очень прошу вас, не покидайте меня, пожалуйста.

— Не покидать вас?!

— Прямо сейчас можно будет отправиться на Марс. Буквально через тридцать минут. А упустить эту возможность — значит ждать еще четыреста дней. А я безумно устал. На земном шаре такая огромная гравитация. Даже когда просто стоишь, и то очень устаешь. Прошу вас. Давайте отправимся вместе.

— Перестаньте хулиганить!

Отбросив руку мужчины, пытавшегося схватить его за рукав, Дзюмпэй Нара вскочил с дивана. Сердце захлебнулось и, казалось, перестало биться.

— Простите… Я не собираюсь принуждать вас. Но попытайтесь представить себе, как горько мне, марсианину, если я не в силах доказать, что я марсианин, — словами этого не передать. А мое желание принудить вас… Вы сами виноваты, сэнсэй, не верите мне, вот я и пытаюсь принудить вас.

— Уходите и не болтайте глупостей!

— Очень прошу вас.

— Уходите же!

— Я прекрасно понимаю, сколь опасно принуждение. До сих пор Землю посетили тридцать восемь марсиан. Семерым не удалось приземлиться, и они взорвались. Можете узнать в управлении пожарной охраны — там эти случаи зарегистрированы как взрывы и пожары, возникшие по неизвестным причинам. Остальные тридцать один, измученные непосильным единоборством, в конце концов стали принуждать некоторых людей отправиться с ними на Марс — всех их арестовала полиция и поместила в психиатрические лечебницы. Я тридцать второй марсианин, благополучно достигший Земли. Мои предшественники строго наказывали мне ни в коем случае не отказываться от своей миссии: будь терпелив; даже отчаявшись, не прибегай к принуждению, — но у меня лопнуло терпение. Мне все осточертело. Но ведь вы, сэнсэй, обладаете таким богатым воображением, я верю — вы меня не покинете.

— Оставьте меня в покое, иначе плохо вам будет!

— Нет, я уверен, вы ничего со мной не сделаете. Вы же, сэнсэй, друг космических пришельцев. Прошу вас. Неужели у меня единственный выход — насильно взять вас с собой? Неужели мне придется усыпить вас? Я надеюсь, вы не собираетесь отправить меня в психиатрическую лечебницу? Нет, вы этого не сделаете. А все эти подлецы — обыкновенные черви, ползающие по земле. Тридцать один мой предшественник, которых заперли в психиатрические лечебницы, не смогли найти настоящих людей — им встретились лишь черви. Но мне повезло — я увидел вас, сэнсэй. Вы согласны лететь со мной?

Дзюмпэй Нара с силой отбросил мужчину, который — может быть, оттого, что земное притяжение, в два раза превышавшее марсианское, оказалось для него слишком большим — неловко, тяжелой походкой приблизился к нему, вытянув перед собой руки. А сам выскочил в коридор.

— Сэнсэй, подождите! — слышал он за собой крики и топот ботинок, стремительно несясь по коридору к лестнице, ведущей на сцену. Там студенты, прислонившись к стене, смотрели фильм. Им и в голову не пришло, что крики Дзюмпэя Нары были криками о помощи. В страхе они, словно паучки, разбежались так проворно, что Дзюмпэй Нара даже не смог определить, куда все скрылись. Точно во сне, он поднялся по лестнице и оказался перед экраном, на котором, вращаясь вокруг своей оси, медленно покидал космическую станцию отправляющийся на Марс космический корабль. Тень мужчины поглотила корабль.

— Отойдите! — раздались крики из зала.

И тут же из зала послышался голос марсианина:

— Сэнсэй, прошу вас…

Дзюмпэй Нара в панике спрыгнул со сцены. В темноте студенты с криками вскакивали со своих мест, а он со всех ног мчался к выходу в конце зала. Ему казалось, что его преследуют. В зале поднялась суматоха — студенты не понимали, что происходит, но шум заглушали могучие заключительные аккорды музыки: направлявшийся к Марсу рейсовый корабль летел в космическом пространстве.

Вбежав в канцелярию, Дзюмпэй Нара, не говоря ни слова, схватил телефонную трубку и позвонил в полицию.

— Немедленно приезжайте, здесь сумасшедший, буянит…

Через десять минут прибыли полицейские. Они взяли под руки самозваного марсианина, разыскивавшего повсюду Дзюмпэя Нару, и, подняв точно ребенка, посадили в белую машину с решетками.

Дзюмпэй Нара, наблюдавший за всем из маленького окна канцелярии, вдруг подумал: а что, если он настоящий марсианин? И ему стало не по себе, словно глаза разъехались в стороны… а голова раздулась до размеров трехметрового шара… Нужно ли объяснять, почему в тот вечер лекция его была столь сумбурной, что никто не смог ничего понять. Однако лицо Дзюмпэя Нары после лекции было просветленным. Наверное, потому, что он придумал, наконец, название для своего рассказа: «Космический безумец», — и это примирило его с неудачной лекцией.

Перевод: В. Гривнин

Смерть, к которой он непричастен

К нему кто-то пришел. Ничком, ногами к двери, лежит человек. Мертвый.

Он не сразу осознал, что произошло. Страх нахлынул лишь через несколько секунд. И эти несколько секунд царил захватывающий дух покой, будто перед глазами — залитый электрическим светом лист белой бумаги.

Потом углы рта напряглись, зрачки так расширились, что глаза застлала белесая пелена, обоняние обострилось, и он уловил запах человеческой кожи. А., хозяин седьмой квартиры жилого дома М., точно его разбудил этот запах, вздрогнул и только тогда осознал, что случившееся — дело нешуточное. Незнакомец, даже не попросив разрешения, умер в его квартире. То, что он умер, — несомненно, достаточно посмотреть на неестественно вывернутую над головой руку.

А. осторожно повернулся к неплотно прикрытой двери. Шейные позвонки хрустнули, точно спичка переломилась. Ни живой души, видны лишь блестящие перила. Облегченно вздохнув, он поспешно захлопнул дверь и испытал даже внутренний протест оттого, что облегченно вздохнул. Окажись там кто-нибудь, он бы, конечно, сразу же попросил о помощи. Совершенно естественно, ведь ничего предосудительного он не совершал. И облегченно вздохнул скорее потому, что ничего подобного не совершал. Чтобы спокойно разобраться в случившемся, требовалось какое-то время, это точно, но все равно в его душевном движении было и нечто такое, с чем трудно было примириться.

Если бы он тогда сразу же обнаружил скрытое за этим противоречие, то, не исключено, все закончилось бы совсем иначе. Но стоило ему захлопнуть дверь, тут же пришлось сделать следующий неизбежный шаг — запереть ее изнутри. Самоанализ сдал свои позиции. Тем не менее, можно ли упрекать его за то, что он не придал должного значения своей нерешительности, считая, что это пустяк. Положение было весьма серьезным, даже трагическим.

Поспешно, будто его кто-то подгонял, он запер дверь на задвижку. Задвижка была самой обычной, из толстой латуни. Внутри скобы была резина, и задвижка входила в нее мягко и плотно. Задвигать ее большим пальцем было легко и приятно… но вдруг его обожгла мысль, от которой перехватило дыхание. Нет, все правильно… Он помнит, что повернул ключ в замке. Но ведь труп сам не мог запереть дверь — это очевидно, и тогда выходит, что человек кем-то убит, — эту мысль, возникшую в ту самую минуту, как он обнаружил труп, он старательно гнал от себя. Мало того, происшедшее говорило и о том, что все началось с незаконных действий, — начать хотя бы с того, что без разрешения была отперта дверь чужой квартиры… Неужели все было сделано по заранее разработанному плану? Неужели не только убитый, но и он тоже был с самого начала как необходимое звено включен в преступный план?.. При мысли, что случившееся — результат злого умысла, о котором он и не подозревал, по его телу забегали мурашки… И то, что он не стал сразу же звать на помощь, вероятно, явилось инстинктивным стремлением к самозащите, вызванным такой возможностью.

Трудно, конечно, утверждать, что ключ от его квартиры какой-то особенный. Вообще трудно утверждать, что замок, по внешнему виду похожий на цилиндрический, обязательно обладает качествами такого замка. Он уже давно потерял свой ключ, и привратник дал ему первый попавшийся, который вполне подошел к замку. Правда, вставлять его в прорезь и поворачивать нужно было осторожно. Значит, любой ключ нужных размеров мог сыграть роль специально подобранного. Тогда, не исключено, его квартира была выбрана не заранее, а совершенно случайно, просто она ближе остальных к лестнице, а что касается того, что он точно помнит, как поворачивал ключ и отпирал дверь, то это могло ему просто показаться, потому что ключ поворачивался и он мог подумать, что отпер дверь, а она вообще не была заперта… Но даже если и так, злой умысел, породивший случившееся, не сделался менее злым. Возможных вариантов можно найти сколько угодно, а вот что ему делать — неизвестно.

Он боязливо оглянулся на труп. Шейные позвонки снова хрустнули, будто спичка переломилась. Мертвец, казалось, был чем-то раздражен. Хотя на самом деле он, конечно, не шевелился, создавалось полное впечатление, что он движется, точно стрелка часов, медленно, но неуклонно. Так казалось, наверное, из-за позы, в которой он находился. Мертвец был неестественно изогнут, напоминая запечатленного моментальным снимком танцора, выделывающего какое-то невообразимое па. Левая рука вытянута вдоль тела, правая — вывернута так, будто в ней нет костей, тело — всю его тяжесть — поддерживал лоб, в той точке, где он касался пола. Поэтому нижняя часть тела была вытянута в прямую линию, точно ее отлили в форме. Все явно свидетельствовало о том, что после смерти труп перетаскивали.

На покойнике были темно-синие неглаженые брюки. Сильно помятые под коленками.На ногах — светло-коричневые ботинки на толстой подошве со стоптанными каблуками. На подошвах налипли крупные песчинки. За отворотами брюк тоже был песок. Брюки на внутренней стороне ляжек были покрыты темными пятнами. Видимо, его задушили. Помнится, кто-то сказал, что задушенный всегда обмачивается. Ярко-синий пиджак со шлицами сзади задрался, и виднелась рубашка. Ремень на брюках почему-то отсутствовал.

А. поспешно осмотрел квартиру. Вроде бы все как было. Ванная… кран, из которого постоянно капает вода… комната в шесть дзё[6], поверх татами лежат тонкие циновки… фанерный потолок, на стыках обитый крест-накрест рейками… стол, стулья, книжная полка… огромный, в полстены, фонарь, залитый оранжевым блеском заходящего солнца… над ним висит горшок, в котором какое-то растение с опавшими листьями, а рядом — застиранное полотенце…

Что делается на кровати, стоящей у стены, обращенной к северу, не видно — ее скрывает занавеска. Дешевая, цвета вялой зелени занавеска с изображением рыб. Пытаясь уловить, не происходит ли за ней что-то, он старательно прислушивается, но напрасно — мешает шум с улицы. Раньше он и не замечал, как все вокруг наполнено звуками. Отчетливо, будто это происходит совсем рядом, слышится даже скрип рессор едущего где-то вдали трехколесного грузовичка. Не умолкая, лают собаки. Визгливо смеются прохожие. Кто-то скребет сковородку. Доносится шум электрички, раздается отраженный затянутым тучами небом гудок парохода.

Занавеска колеблется. Присмотревшись, он видит, что она колеблется беспрерывно. Но его это почему-то не обеспокоило. Может быть, он неосознанно понимал, что опасность, если она и появится, придет не оттуда. Он снимает ботинки и, стараясь не смотреть на труп, приближается к кровати — чтобы заглянуть за занавеску. Разумеется, на кровати никого нет. Постель сбита, как он оставил ее утром. Почему-то она выглядит жалкой и беззащитной. Он решается заглянуть под кровать. Там белой эмалью сверкнул ночной горшок.

Точно устыдившись, он задергивает занавеску и снова поворачивается к мертвецу. Теперь хорошо видна верхняя часть туловища. Модная короткая стрижка… неестественно торчащий воротник рубашки… от его белизны кажущаяся грязноватой морщинистая шея… бледные, без кровинки, уши… словно припорошенные мукой иссиня-белые пальцы… фиолетовые ногти…

Лицо видно плохо, но он уверен, что никогда не встречал этого человека. А. решил найти рану, нанесенную покойнику. Он стал ходить вокруг него, заглядывать в промежуток между ним и полом. Самым важным сейчас ему казалось установить, не запачкан ли кровью пол. Все его действия, скорее всего, не имели никакого смысла, но зато спасали от охватившего его отчаяния. Беглый осмотр показал, что крови нигде не было. А. выпрямился и взглянул на подбородок покойника. На нем торчал невыбритый волосок.

Вдруг в его голове, беспрерывно сменяя одна другую, зароились идеи. Вернее, не идеи, а побуждения, которые он еще не мог сформулировать. Они напоминали сонмище живых существ, охваченных одним стремлением — бежать. Но в поисках спасения они действуют слишком хаотично. Так мечутся животные, которым преградили путь. Неужели и впрямь выхода нет? Почему нет — выход вот он. Достаточно обернуться — он это прекрасно понимал. Правда, чтобы обернуться, потребуется мужество. Ведь именно выход больше всего пугает его. Если бы он попытался выразить одним словом то, что его пугает, каковы его побуждения, он бы сказал: «Обернуться».

Он, разумеется, не имел никакого отношения к убийству. Это безусловный, неопровержимый факт. Он действительно невиновен, но поверить этому мог лишь тот, кто сам оказался бы в его положении. Иначе факт о случившемся будет погребен в человеке, на долю которого выпало это испытание. Если хочешь, чтобы факт признал кто-то еще, его нужно доказать. А его теперешнее положение, несомненно, требует таких доказательств. Именно они смогут гарантировать ему свободный выход. Правда, он еще не совсем ясно осознавал, насколько трудно представить необходимые доказательства. Очевидность факта никак не связана с мерой трудности. Например, аксиома, что параллельные линии не пересекаются, несмотря на свою очевидность, абсолютно недоказуема, и, наоборот, гораздо легче доказать теорему, что две непараллельные линии рано или поздно пересекутся. Пока конкретно не изучишь проблему, сделать верный вывод невозможно.

Все-таки почему бы не попытаться уйти? Ведь выход прямо перед ним. Действительно, что заставляет его проявлять подобную нерешительность? Разумеется, коль скоро такое случилось, рано или поздно ему все равно придется представлять доказательства своей невиновности. Но сделать это никогда не поздно, поэтому лучше подождать, что предпримет привратник. Разве не естественнее вести себя так, чтобы всем было ясно, что любые обвинения против него беспочвенны? На отсутствие документов привратник, скорее всего, посмотрит сквозь пальцы, а если повезет, он может даже проявить любезность и помочь в сборе доказательств… Но произойдет ли это на самом деле?.. Действительно ли это самое заурядное событие, о котором можно судить, исходя из множества примеров? Неужели случаи, когда труп совершенно незнакомого человека нежданно-негаданно оказывается в твоей квартире, происходят столь часто, что по этому поводу можно обращаться к властям с официальной жалобой? Нет, такое немыслимо. Случившееся с ним настолько неординарно, что какую бы большую осторожность он ни проявлял, она ни в коем случае не окажется чрезмерной. В данном случае рассуждения о трудности или легкости доказательств неуместны. Сам факт необходимости гарантии свободного выхода говорит о том, в сколь опасную западню он попал.

За дверью послышалось тихое покашливание. А. напрягся. Замер, прислушиваясь. Вибрирующие обручи поползли от ног вверх, стягивая кожу, все глубже впиваясь в тело. Теперь из-за двери никакие звуки уже не доносились. Значит, покашливание то же самое, что происходило неоднократно. Видимо, из-за каких-то конструктивных особенностей дома звуки, возникавшие в соседних квартирах, слышались так, будто они проникали сквозь входную дверь. Причем, не любые звуки, а только такие, которые обычно трудно уловить: шелест разрываемой бумаги, вздохи… Сейчас, наверное, то же самое.

Он немного успокоился и, запрокинув голову и приоткрыв рот, глубоко вздохнул, но тут же поспешно сжал губы и отвернулся от покойника. Ему показалось, что он вдыхает нечто осязаемое, исходящее от мертвого тела. Его вдруг охватил страх: а вдруг труп начал разлагаться? Хотя явных признаков как будто нет. Но рано или поздно он начнет разлагаться. Это лишь вопрос времени. Ему еще никогда не приходилось вдыхать трупный запах, но представить его себе он все же мог. Запах, несомненно, тошнотворен, омерзителен. Продолжаться так до бесконечности не может. Опасность, притаившаяся, возможно, за дверью, совсем не обязательно ограничится бесплотным покашливанием, да и покойник совсем не обязательно надолго останется таким паинькой. Не исключено, что неожиданно может зайти кто-нибудь из сослуживцев… может случиться и что-нибудь похуже… может, наконец, и сам покойник заявить о себе, разнеся вонь по всему дому. Поджать хвост в предвидении опасности, таящейся за дверью, значит отказаться от спасения вообще. Это все равно что загнать себя в порочный круг — превратиться в змею, зажавшую в пасти свой собственный хвост. Змею нужно в каком-то месте разрубить. Но справиться со змеей — порочным кругом не так-то просто. На первый взгляд может показаться: где ни разруби ее, там она и будет разрублена, но нет, совсем не все равно, где разрубить змею. Вот и приходится ходить вокруг нее, вооружившись своим решением, а время безвозвратно утекает. Кольцо змеи сжимается все туже.

Его начало знобить. В квартире становится все холоднее. Пылавшее за окном заходящее солнце неожиданно погасло. Интересно, который час? Заход солнца всегда стремителен. Может быть, прошло совсем немного времени. Но ему кажется, что все это длится бесконечно. Как будто вспомнив, что у него есть часы, он смотрит на них. Десять минут шестого. Почему он сразу же не посмотрел на часы? Запоздалое сожаление. Да, когда случается такое, на сообразительность особенно рассчитывать не приходится.

Скоро, наверное, совсем стемнеет. И тогда придется зажечь свет. Перед его мысленным взором всплыло светящееся окно. В затылке прокатился горячий комочек. Вдруг кто-то обратит внимание на светящееся окно? Тогда его алиби рухнет. Мертвец загонит его в ловушку.

Но сидеть без света — в этом тоже нет ничего хорошего. Начать с того, что в темноте ничем невозможно заниматься. И даже если удастся что-то придумать, чтобы выйти из создавшегося положения, темнота помешает осуществить это. Кроме того, весьма сомнительно, что именно темнота может обеспечить безопасность. В этом доме едва слышные звуки — например, то самое тихое покашливание — разносятся на немыслимо большое расстояние. И всегда найдутся жильцы, которые по таким звукам, как шарканье ботинок, поворот ключа, дерганье ручки, скрип дверных петель, давно поняли, что он вернулся, и сохранят это в памяти. К тому же, не исключено, были и случайные свидетели его возвращения. Им покажется странным, что его окно не освещено, и потом, соединив все эти факты и труп, они смогут построить в своем воображении любую картину…

В общем, положение довольно скверное. Если сделать попытку освободиться от трупа, то возможны лишь два пути — либо представить дело так, будто он еще не возвращался домой, либо уничтожить труп. А что предпринять, если оба эти пути окажутся неприемлемыми? Может быть, заявить в полицию?..

Ни в коем случае. Это будет только на руку преступнику. Ведь неизвестно, какую ловушку он подстроил. Полицейский же, скорее всего, иронически улыбнувшись, спросит: «Совершенно незнакомый? В самом деле?» Ответ может быть каким угодно, поскольку доказать ничего невозможно, ведь доказательств у него действительно нет. Добиться, чтобы ему поверили, не удастся: когда речь идет о знакомом человеке, доказать свою невиновность сравнительно легко, когда же речь идет о незнакомце, сделать это бесконечно трудно.

Вокруг его тела снова кольцами обвилась змея.

В углах комнаты начала сгущаться тьма. Труп тоже стал почти черным. Неожиданно он вспомнил, что так и не удосужился как следует рассмотреть лицо покойника. Именно сейчас нужно убедиться, что это незнакомый ему человек. Вообще-то, в этом он был абсолютно уверен, но, возможно, покойник и живой человек выглядят по-разному.

До чего же противно дотрагиваться до трупа. Ему хотелось сделать всё одним движением. Нужно, взявшись за волосы, приподнять голову. И одновременно потянуть ее влево… Тогда все получится как надо — повернется только голова. Он попробовал проделать это со своей головой. Как будто получается, но все-таки не совсем так, как хотелось бы. Видимо, нужно будет одной рукой поднять голову, а другой повернуть ее. Это, наверное, будет нелегко, и придется приложить некоторые усилия. Прикасаться к трупу было противно, поэтому А. снял висевшее у окна полотенце и обернул им правую руку. Потом выброшу, решил он. Встав на колено у трупа, он устроился поудобнее. Нужно проделать всё разом, не отнимая рук.

Шея совсем окаменела. Повернуть ее, правда, удалось, но сделать всё разом, как он предполагал, не получилось. Начать с того, что он не рассчитал своих сил и по инерции чуть не свалился на труп. Труп был точно каменный. Может быть, уже наступило обычное после смерти окоченение.

Какой тяжеленный, — преодолевая сопротивление мертвого тела, он стал медленно, чуть ли не со скрипом поворачивать его. Волосы холодные и липкие. Наконец он увидел лицо. У покойника был брезгливо скривлен рот. За полуприкрытыми веками виднелись темные глаза. Выдающиеся скулы, но лицо скорее удлиненное. У носа залегли насмешливые морщины. Доброе мертвое лицо, на котором застыло выражение, будто ему стыдно, что он так долго спал.

А. с беззвучным криком отпрянул назад. И замер — ноги и руки не слушались. Он расправил полотенце и прикрыл им лицо мертвеца. Не очень аккуратно, но все же лица стало не видно.

Он испугался, но вовсе не потому, что увидел нечто неожиданное для себя. Лицо, разумеется, не было ему знакомо.

Просто он не ожидал, что у мертвеца может быть такое индивидуальное выражение лица — он был наказан за недостаток воображения. А. застонал. Волоча ноги, обошел труп, пересек комнату и ничком упал на стол. Опершись на него локтями, он стал большими пальцами тереть виски.

Он тер их долго. Потом внезапно выпрямился. Видимо, то, что пришло ему на ум, было не менее внезапным. Да, труп нужно куда-то унести… То, что он лежит в его квартире, знают лишь два человека: преступник, который приволок его сюда, и он сам… если знает еще кто-то, то не молчал бы до сих пор, моментально примчался бы сюда и здесь поднялся бы страшный переполох… Стоит лишь унести труп, и можно не опасаться, что подозрения падут на него; преступник же, разумеется, будет молчать.

Как бы то ни было, змею где-то надо разрубить. Мысль унести труп не просто означала, что он нашел решение, она избавляла его от страха, заставлявшего колебаться, выйти наружу или нет. Казалось, лопнула туго натянутая пружина и теперь исчезнут и противоречия выхода, и следы случившегося. Во всяком случае, так ему представлялось. О чем он все это время размышлял? Пытаясь что-нибудь придумать, он, можно сказать, ни о чем не думал… Но сейчас всё иначе. Вполне обоснованные рассуждения, реалистические выкладки стройной чередой выстраивались в его мозгу. План унести труп нельзя было назвать глупой аферой, продиктованной отчаянием, нет, он вполне обоснован и реалистичен.

Возможно, это результат того, что он попытался поставить себя на место другого человека. Иными словами, решив унести труп, он, тем самым, сделал попытку поставить себя на место преступника. И сам факт, что обнаружен труп совершенно незнакомого человека, — факт, казалось бы, очевидный, но, вместе с тем, необъяснимый — неожиданно может рассказать о многом, если посмотреть на него глазами преступника. Начать с того, что преступник, скорее всего, жилец этого дома. Труп, несомненно, был принесен в его квартиру днем. И произошло это примерно за десять часов, пока его не было дома. Но средь бела дня вряд ли стали бы тащить по улице такой груз. Гораздо логичнее предположить, что труп переносили в этом же доме.

Ему еще не известно, наметил ли преступник его квартиру заранее или выбрал случайно, когда тащил труп. Во всяком случае, многие жильцы знают, что днем его почти никогда не бывает дома, что замок плохой и его ничего не стоит открыть любым ключом. Однако все это относилось не только к его квартире. Из пятнадцати квартир над ним и под ним можно найти сколько угодно таких же. Если преступник живет под ним, то, когда он поднялся по лестнице, ближайшая к ней квартира была, разумеется, для него самой удобной. Но не слишком ли рискованным было это предприятие?..

С полной определенностью можно лишь утверждать, что, поскольку жертва не имеет к нему никакого отношения, преступник тоже не имеет к нему никакого отношения. Не исключено также, что труп — не более чем средство, а цель — нанести ему вред, но среди знакомых, сколько он ни перебирал их в памяти, не смог найти ни одного, кто был бы способен на такую ужасную подлость. К тому же, совесть его чиста — он не сделал ничего, что могло бы вызвать к нему подобную ненависть. Впрочем, не исключено, преступнику было достаточно того, что это квартира незнакомого ему человека. В этом случае не имеющий к жертве никакого отношения подходил ему больше всего. И все же, именно его квартира была выбрана не только поэтому.

Ничто не могло помешать плану унести труп. Или, лучше сказать, «видимо, не могло». «Видимо», если преступник не умышленно сделал так, чтобы связать его с трупом. Об этом, конечно, он не мог не подумать. Будь он преступником, несомненно, учел бы это в своем плане. Возможно несколько вариантов. Например, внушить привратнику, что в квартире А. вчера кто-то ночевал. После этого откуда-нибудь позвонить ему и попросить к телефону А. Когда же привратник ответит, что его нет дома, сказать раздраженно: «Так и знал, что его „нет дома“, стакнулись, наверное», а потом завопить как настоящий якудза[7]: «Договорились с ним, а он на попятную». Привратник сразу же поймет, что А. — приятель этого человека. Если бы А. в самом деле был преступником, он бы, скорее всего, прибег к такому трюку. Этим можно произвести сильное впечатление, а самому остаться в тени.

Однако, в его квартире труп, и подобные уловки обернулись бы в первую очередь против него самого. Не будь трупа, все эти рассуждения были бы ни к чему. Если рассмотреть в этом доме квартиру за квартирой, окажется, что нет ни одного человека, на которого не могло бы пасть подозрение. У кого найдут труп — тот и погиб. Сколько он ни будет твердить, что к убийству непричастен, от факта, что труп найден в его квартире, никуда не уйти. От него или от нее потребуют доказательств непричастности к убийству. Доказательств того, что его или ее не было дома в момент убийства, поскольку улики налицо… Да, надежней и проще способа, чем избавиться от трупа, не придумаешь. Это гораздо проще, чем закапывать его.

Но возникает конкретный вопрос: в какую квартиру его унести? Встав спиной к окну, А. впился глазами в дверь, у которой лежал труп. Ему казалось, что взгляд его проник сквозь дверь и блуждает по дому. Там было гораздо оживленнее, чем он предполагал. Без пяти шесть… В доме жили либо холостяки, либо супружеские пары, которые целый день были на работе и по дому ходили мало, — так что сейчас время, видимо, неподходящее. С другой стороны, не исключено, что это оживление ему как раз на руку. Оживление не означало, что по лестнице взад и вперед без конца сновали люди, просто время от времени слышался шум шагов, потом он исчезал, через некоторое время появлялся снова — приноровившись к этому ритму, можно беспрепятственно унести труп. Во всяком случае, никто даже не заметит, как открылась и закрылась дверь.

Перенести труп можно известным ему способом. Он увидел его в кино, где кто-то тащил мертвеца, делая вид, что ведет пьяного. Правда, он не любил ходить под руку даже с живым человеком. А тут придется обнимать мертвеца — сомнительное удовольствие, но выбора у него не было. Если же он будет волочить труп, завернув его в одеяло, то сразу же привлечет к себе внимание. Нужно сделать всё, чтобы не создалось впечатление, будто он что-то скрывает. Ему следует действовать так же, как действовал преступник, преспокойно притащивший труп в квартиру совершенно незнакомого ему человека. То, что скрываешь, всегда обнаруживается. И если есть опасность, что обнаружат, к этому нужно быть готовым заранее.

Разумеется, в такое время тащить труп вниз по лестнице было бы слишком рискованно. К каким бы уловкам, чтобы усыпить бдительность соседей, он ни прибегал, добиться, чтобы никто не обратил на него внимания, все равно не удастся. К тому же, двигаться он должен от лестничной площадки в сторону квартир. Короче, нужно создать впечатление, будто он возвращается домой. Любое другое поведение может показаться странным и вызвать нездоровое любопытство: куда, мол, направляется этот человек. Так что речь может идти только о квартирах на втором этаже, где жил он сам.

Наиболее подходящие — три самые дальние от лестницы. Удачно, что днем в них часто никого не бывает. Как сегодня, правда, неизвестно. Но судя по тому, что он не помнит, чтобы слышал направляющиеся туда шаги, наверное, никто еще не вернулся. Рядом с ним тоже живет холостяк — круглолицый верзила с густой бородой, имеющий привычку так громко прищелкивать языком, что даже через стену слышно. Он ведает сбытом в фирме, производящей сварочное оборудование, и когда возвращается домой пьяным, пропорционально степени опьянения возрастает количество пощелкиваний языком. Он с ним никогда и словом не перемолвился, за исключением двух-трех раз в бане. Напротив живет длинноволосый сутулый мужчина, чем занимается — неизвестно, но всякий раз, когда он проходит мимо его квартиры, слышен противный голос, каким он напевает модные песенки. Уходит и приходит в неопределенное время. Бывает, много раз покидает дом и возвращается, а иногда по нескольку дней носу не кажет. Случается, словно обезумев, поднимает невообразимый шум, включив на полную мощность радиоприемник, и тогда кто-нибудь из соседей, не в состоянии выносить это, идет к нему, чтобы высказать возмущение, после чего из квартиры уже не доносится ни звука, будто в ней никого и не было.

В третьей, самой дальней от лестницы, квартире живут муж с женой. К сожалению, о них ему ровным счетом ничего не известно. Правда, для того, что он собирается сделать, знать о них что-нибудь, в общем-то, совсем не обязательно. Вполне достаточно того, что он с ними незнаком. Даже наоборот — чем меньше о них знаешь, тем лучше.

Но стоило ему представить себе их смятение, когда они обнаружат труп, как его охватила щемящая жалость к этим людям. Поскольку они муж и жена, то должны разделять волнения и горести друг друга, а значит, их паника удвоится, удвоятся и страдания. Они с ужасом представят себе строгий допрос, который ждет их за дверью, и постараются сразу же бежать — тут-то они и попадут в ловушку… Однако это уже не его вина… он попал в такой же переплет, но, к счастью, нашел прекрасный выход… каждый человек должен искать его сам… есть ведь еще множество дверей. Может быть, и тот, кто притащил к нему труп, тоже получил его еще от кого-то. Возможно, вот так он и кочует по дому. Сквозь сжатые зубы вырвался смешок. Нет, слишком уж терзаться не стоит. Он сделает лишь то, что делают все. Этими рассуждениями он притупил стыд, который испытывал оттого, что собирался всучить труп кому-то из соседей.

А. предполагал проделать операцию в таком порядке. Сначала убедиться, что в намеченной квартире никого нет. Затем заранее отпереть в ней дверь. Судя по замку в его собственной квартире, сделать это будет, видимо, нетрудно. Уж одну-то из трех наверняка удастся открыть. Но пробовать придется все подряд. Ключи ведь подбирались в определенном порядке. После этого нужно быстро вернуться к себе и посмотреть из окна, что делается на улице. Сколько времени потребуется человеку с того момента, как он попадет в его поле зрения, чтобы войти в дом и, миновав вестибюль, дойти до лестницы? Мысленно проделав этот путь, он подсчитал: самое меньшее — секунд тридцать пять. Следовательно, если, посмотрев в окно, он никого не увидит, тридцать пять секунд можно чувствовать себя в полной безопасности. Обняв труп, он выходит на лестничную площадку. Дверь своей квартиры оставляет распахнутой. Не только для того, чтобы не тратить понапрасну время, но и с целью маскировки — дверь не позволит увидеть, как он тащит труп. В этом и состоит преимущество того, что он избрал для своего плана самую дальнюю от лестницы квартиру. Он мысленно прорепетировал все действия, которые ему придется проделать, начиная с перетаскивания трупа в намеченную квартиру и запирания замка и кончая возвращением назад, — все это занимало двадцать четыре секунды. В запасе более десяти секунд. Даже если по дороге у трупа свалится ботинок, вполне хватит времени, чтобы снова надеть его.

Труп перестал внушать ему омерзительный страх. Но неприятное чувство не уходило. Какое-то нелепое подобие человека, смотреть на него тошно. Доставляющая людям массу хлопот обуза, от которой стараются избавиться, перетаскивая от одного к другому. Но теперь еще чуточку терпения — и всё. Труп уже был едва различим и, казалось, сделался невесомым.

Он вынул из кармана ключ и стал подбрасывать его, ловить, тереть в ладонях. Еще десять минут… пройдет еще десять минут, и станет так темно, что газету невозможно будет читать. Даже самый отъявленный лентяй и тот уже зажег бы свет. Если из-под двери не будет проникать свет, он сразу же поймет, что квартира пуста, и тут же начнет действовать…

А. зажимает в зубах сигарету. Ищет спички.

Однако, если вдуматься, не странно ли все это? Ведь сам факт, что он теперь связан с мертвецом, не исчезнет даже после того, как он унесет его. Закон осудит его не столько за то, что он имеет к нему отношение, сколько за оплошность — за то, что поставил себя в положение, когда должен доказывать свою непричастность. В худшем случае к нему отнесутся формально, в лучшем — с пониманием, и все закончится благополучно. В общем, если человек не натворит глупостей, он, как правило, остается на свободе.

Разумеется, никто не гарантирован от опасности натворить глупости, но выражать по этому поводу недовольство, по меньшей мере, странно. Представим себе, например, такую комическую ситуацию: тот, к кому он собирается перетащить труп, оказывается тем самым преступником, который приволок труп в его квартиру. Может быть, это как раз следует назвать справедливостью закона?.. Но эти успокоительные рассуждения почему-то не улучшили его настроения. На душе было так тяжело…

Его рука шарит по столу… в груде старых журналов… под подносом с посудой… спичек нет. Он хорошо помнит, что где-то здесь клал их. Может быть, стащил покойник и положил в карман?

Неожиданно он услышал треск, будто в голове что-то лопнуло. Дикая идея, что спички мог спрятать покойник, и предположение, что труп он перенесет к виновнику преступления, столкнулись в его голове, мгновенно превратившись в страшное по своей достоверности предостережение. Да, спички вполне могут послужить вещественным доказательством. Почему он сразу не подумал о таком простом трюке? Маленькая хитрость, и преступник тут же воздвиг преграду, не позволяющую возникнуть порочному кругу.

Преступник берет со стола спички и кладет покойнику в карман. Спички из кафе «Три кошки», которое он часто посещает. На коробке аккуратно выполненный рисунок: на золотом фоне прутик, на который, точно иваси, нанизаны три котенка в черную и зеленую полоски. Не исключено даже, что на коробке его рукой сделаны какие-нибудь заметки. Но если и не сделаны, скрыть, что спичечный коробок его, невозможно. Да, нужно быть предельно осмотрительным. Трудность доказательства не выходит за рамки общих рассуждений. Спички — лишь один пример. Преступник мог использовать его визитную карточку, фотографию, мог бы, например, обмотать пальцы покойника его волосами. Для улики ему подойдет любая вещь из тех, что разбросаны по квартире.

Изо рта выпала сигарета. Он дал ей упасть. Впервые почувствовал, что сигарета тоже имеет вес. А. вопрошающе поворачивается к окну. Вожделенный свет оттуда в комнату не проникает. Чуть поблескивают лишь углы мебели. Чтобы уничтожить на мертвеце лжеследы того, что он имеет к нему отношение, необходимо зажечь свет. Но как только он это сделает, сразу же появится неопровержимое доказательство его пребывания в квартире…

Раньше, чем включить свет, он должен принять окончательное решение, что делать с трупом. Разумеется, он не отказывается от плана унести его. Он обязательно осуществит это, но сначала как следует осмотрит труп. Однако, даже если он уничтожит все вещественные лжедоказательства, главная задача — убедить окружающих в своей непричастности к убийству — остается неизменной. Только если ему удастся беспрепятственно перенести труп, можно будет спокойно зажигать свет. Более того, в этом случае даже желательно, чтобы горел свет, как свидетельство его невиновности. Однако непременное условие успешного осуществления плана — тщательный осмотр трупа, и тут без света не обойтись, поэтому выход один — решиться и включить свет в надежде, что все кончится благополучно. Прочь колебания, вызванные опасением, что труп перенести не удастся, а в квартире его будет гореть свет…

Все эти страхи оттого, что расшатались нервы. От яркого света он почувствовал такое потрясение, что весь покрылся испариной. Ожившее пространство сразу же обступило его, требуя восстановления с ним отношений. В нем горделиво утверждал свое существование мертвец. Не только родные стены и мебель, но и мертвец беспардонно требовали установления отношений. Итак, свет он зажег. Подгоняемый временем, водоворотом, вращавшимся вокруг застывшего трупа, — неподвижные камни всегда подчеркивают стремительность потока, — он опасливо приблизился к мертвому телу.

Карманы пиджака оказались под ним. До карманов брюк тоже не добраться, если оставить его в том же положении. Придется повернуть на спину. А. попытался рассчитать, какое необходимо приложить усилие, какое положение занять, с какой стороны подойти, чтобы удобнее было осматривать неподдающееся тело. И при этом как можно меньше к нему прикасаться. Может, подсунуть под него ручку половой щетки и, пользуясь ею как рычагом, перевернуть труп? Или перевернуть, ухватившись за одежду? Не выйдет. Судя по тому, какая у него твердая шея — он уже в этом убедился, — торчащая правая рука тоже, конечно, окостенела. Правда, взявшись за нее, легко повернуть тело в противоположную сторону. Но как выразительно запястье. На нем еще отчетливее, чем на липе, запечатлена смерть — такое впечатление, будто, коснувшись его, тут же заразишься смертью. Прикрыв запястье развернутым еженедельником, он взялся за него рукой и потянул к себе. Вопреки ожиданиям, суставы легко согнулись. И не только в запястье, но и в локте. Он с самого начала заметил, что рука вывернута неестественно… Возможно, она сломана. От вида искалеченного трупа мутит больше, чем от ран живого человека. Неужели сломанные суставы не окостеневают? Или, может быть, здесь какие-то другие обстоятельства?

В общем, в этой вызывающей рвотный рефлекс обстановке нужно поскорее всё закончить. Ботинки стояли у порога. Надев правый, он поддел труп и не слишком деликатно пнул его, чтобы перевернуть. Продолжая толкать труп и переместив усилия с верхней его части на нижнюю, А., в конце концов, добился того, что труп с грохотом перевернулся на спину. Проделал он это довольно легко, но на спине покойника остались следы от ботинка. Он вздрогнул. Поспешно взял платяную щетку и почистил пиджак. К счастью, подошва ботинка была сухой и грязь быстро очистилась. Во всяком случае, если не присматриваться, трудно заметить, что была грязь.

В общем, след от ботинка доставил не так уж много хлопот. Но то, что он обнаружил потом, оказалось намного страшнее тех опасностей, которые он предвидел. Сначала краешком глаза он увидел небольшое бурое пятно. Оно выглядывало из-под ворота пиджака. И напоминало обрывок темно-коричневой оберточной бумаги. Приподняв ворот, А. заглянул внутрь — рубашка была разорвана и завернулась. В этом месте она была цвета запекшейся крови.

Он инстинктивно перевел взгляд вниз. На то место, где находилась грудь покойника, когда он лежал ничком. Как и следовало ожидать, там оказались ржавые пятна величиной с одноиеновую монетку. Это были глянцевые неправильной формы пятна, напоминавшие струпья, и в середине каждого блестела прозрачная красная точка. Видимо, это были застывшие капли крови, сбежавшие по лоскуту разорванной рубашки.

Но все это не явилось таким уж страшным потрясением, как можно было предположить. Он испытал скорее чувство полной беспомощности, точно его парализовало. Подняв полотенце, соскользнувшее с лица покойника, когда он его переворачивал, он стал машинально оттирать пятна крови. Плевал на полотенце и тер, тер без конца. Удалось оттереть почти все, но с кровью, попавшей в переплетения циновки, ничего сделать не удалось. А. пошел в ванную, чтобы намочить полотенце. Идя туда, он бросил взгляд на лицо покойника. Оно было все в синяках. Это была левая сторона лица, которая оказалась сейчас наверху, а раньше была внизу. Но ему кажется, что когда он впервые увидел эти пятна, они в основном были у носа и под подбородком… Значит, это не просто синяки, а уже появившиеся трупные пятна… Но могут ли трупные пятна все время менять форму, перемещаться под воздействием силы тяжести? Возможно, труп та же морская губка, пропитанная подкрашенной водой?

Только сейчас он понял, как трудно стирать мокрым полотенцем пятна с циновки. Был бы у него бензин для зажигалки, спирт или хотя бы пятновыводитель! Может быть, попробовать мылом? Ведь смывают же мылом кровь с порезов во время бритья, и получается прекрасно. Лучше всего попробовать. Он тщательно потер мылом пятна, потом намоченным полотенцем взбил пену. Отжал полотенце и вытер досуха. Повторив эту операцию дважды, он добился того, что, не присматриваясь, заметить следы крови стало невозможно. Плохо только то, что и циновка в этом месте отмылась добела.

Обмануть никого не удастся. Невооруженным взглядом можно увидеть следы подтирки. А если возникнет хотя бы малейшее подозрение, он пропал. Кроме того, существуют научные методы судебной экспертизы: на исследуемое место насыпают специальный порошок, и, если там есть хотя бы малейшие следы крови, моментально возникает голубоватое свечение.

Видимо, покойник, воспользовавшись крохотными капельками крови, собирается поселиться у него навсегда. И план унести его может с треском провалиться. Где бы труп ни был, рано или поздно его обнаружат. И сразу же начнется расследование. Полицейские будут осматривать одну квартиру за другой, в том числе и те, которые не вызывают у них никаких подозрений. Вот тогда-то, обнаружив следы недавней чистки, они просто запляшут от радости. Поставить на том месте, где сейчас лежит труп, какую-нибудь мебель невозможно — здесь самый проход.

Как много разболтают обнаруженные специалистами пятна! Они начнут свое повествование с рассказа о группе крови. Потом, возможно, поведают о времени своего появления. Действительно, для установления времени кровь имеет решающее значение. Можно будет назвать время, когда рана покойника еще кровоточила… другими словами, установить тот факт, что труп находился в его квартире в момент убийства или же сразу после него. Как это в дальнейшем скажется на нем, как повлияет на его судьбу? Так или иначе, он будет связан по рукам и ногам, и ему уж не выпутаться.

Без конца оттирая кровь, он не мог не вытирать одновременно и свои грязные, липкие руки. Прежде всего его пугал вид крови, а кроме того, руки его должны были приступить к обследованию карманов покойного. Каким бы безнадежным ни представлялось его положение, отступать перед вещественными лжесвидетельствами не следовало. Ни визитной карточки, ни коробка спичек с тремя котятами, ни даже обломка спички он не обнаружил. Более того, у покойного не только не было ничего, что бы указывало на их связь, не было вообще ни одной вещи, которые обычно лежат в карманах — мелочь, носовой платок, бумажки с номерами телефонов. Покойник был так вычищен и вывернут наизнанку, что можно было подумать, будто его только что принесли из прачечной или почистили пылесосом. То, что это было сделано преднамеренно, можно было заключить хотя бы из того, что с пиджака был спорот фирменный знак. Не осталось ничего, что указывало бы на личность покойного. Кроме крупных песчинок, налипших на подошвы и набившихся за отвороты брюк, все на нем было самым обычным и непримечательным.

Нельзя сказать, что положение А. улучшилось, но, во всяком случае, и не ухудшилось. В общем, все вернулось к исходной точке. В некотором смысле на такой результат он и рассчитывал. Для преступника подобный образ действий намного логичнее, чем пытаться неуклюже подбрасывать лжеулики. Не будь этих пустячных пятен, все было бы прекрасно… Кстати, преступнику они тоже ни к чему…

По лестнице кто-то осторожно поднимается. Этот кто-то в туфлях на высоких неустойчивых каблуках. Неужели она?.. Но ведь сегодня среда… почему же в среду?.. Быстро — такой стремительности он не ожидал от себя — А. заталкивает труп под кровать. Ночной горшок, оказавшись между трупом и стеной, жалобно звякнул. Шаги миновали его дверь. Послышался звук отпираемого замка дальней квартиры.

Тяжело дыша, он облизывает губы. Но ему кажется, что они все равно остаются сухими. Хотя они не сухие, их, наверное, просто свело. Ясно одно: коль скоро хозяйка дальней квартиры вернулась, задача его усложняется. Но пока отчаиваться нет оснований. Выход всегда найдется. Она действительно может помешать, поэтому на время, пока он будет переносить труп, нужно выманить ее из дому. Вызвать ее, позвонив из автомата на углу. Раз уж свет зажжен, опасаться посторонних глаз нечего. Убедившись, что привратник позвал ее к телефону, он, не опустив трубку на рычаг, быстро вернется домой. И пока женщина в комнате привратника будет ждать разговора с несуществующим абонентом, он успеет освободиться от трупа. Немыслимо, чтобы женщина меньше чем за двадцать четыре секунды отказалась от надежды поговорить с позвонившим ей человеком. Здорово придумал — голова у него работает.

Плохо, правда, что в две квартиры уже вернулись хозяева и осталась всего одна. Не то что теперь не удастся перетащить труп — просто это становится более опасным. Осуществить свой план он сможет только незамедлительно. Но браться за него без надежды на успех тоже бессмысленно. Слишком уж тщательная подготовка способна лишь все испортить. Неужели из-за этих несчастных пятен крови он не сможет спастись?..

Место, откуда он только что убрал труп, казалось неправдоподобно огромным. И на нем сразу же бросался в глаза своей белизной след от замытой крови на циновке. Его вдруг охватило искушение разлить эту белизну по всей циновке. Сначала это была не сформулированная мысль, а нечто близкое к физиологической потребности, но, как только он осознал ее, она наполнилась глубоким содержанием. Да, чтобы уничтожить белое пятно, нужно распространить его на всю циновку…

Мысль его пошла дальше. А что, если вообще освободиться от циновки? Разумеется, просто выбросить ее на улицу нельзя. Тогда сразу же нападут на след. Нужно сделать другое — разрезать на мелкие кусочки и сжечь, хотя бы в пепельнице. Его огромная пепельница, которую он купил, чтобы реже выбрасывать окурки, вполне подойдет для этого. Пепел можно будет потом выбросить в уборную.

Так все разрешится. А покончить с трупом и после этого будет не поздно. Если не удастся сегодня вечером, можно будет сделать это и завтра.

Циновка горела хорошо. Подбрасывать в огонь соломинку за соломинкой было приятно. Каждая новая порция приближала его к свободе. Только вот дым ужасный. Он без конца кашлял и вытирал слезы. Один дым еще бы ничего. Запах гари — вот настоящая проблема. Как сделать, чтобы его не унюхал привратник, чувствительный к запахам в доме, даже самым слабым? Подняв голову, он увидел, что комната полна дыма. Даже лампочка затуманена. А еще не сгорела и первая горсть соломы — видимо, из идеи сжечь циновку ничего не выйдет. Он вылил в пепельницу воду из чайника, который приготовил заранее. Поднялся столб пара, пепельница треснула.

Хочешь не хочешь, придется мыть циновку. Он налил в таз воды, подвернул брюки, засучил рукава и стал разводить в воде моющее средство. Да, трудно быть невиновным.


Неожиданно он понял, что идет нелепым кружным путем. Возможно, пятна крови, на уничтожение которых он направил все свои усилия, как раз и доказывали его невиновность, были главным свидетельством, дававшим возможность спастись… Все верно. Стоит повнимательнее осмотреть труп, и по степени окоченения и трупным пятнам сразу же удастся установить, сколько времени прошло после смерти. А зная это, несомненно, определят, в котором часу в его квартиру принесли труп. Пятна крови как раз должны послужить вещественным доказательством! Если только на это время у него окажется алиби… а поскольку до самого ухода из фирмы он действительно ни разу никуда не отлучался, его алиби непоколебимо и, следовательно, его невиновность будет сразу же доказана.

Однако, когда эта мысль пришла ему в голову, все циновки были уже вымыты добела. Новейшее моющее средство оказалось весьма эффективным. А. застыл, глядя на сверкающую белизну циновок. Как он объяснит посторонним людям эту дурацкую белизну? Он неразумно привлек внимание к циновкам, и у них теперь могут возникнуть серьезные подозрения. А ведь как раз пятна крови могли спасти его…

Еще хуже то, что, обнаружив труп, он, до сих пор не заявив о нем, прятал его в своей квартире. Дать этому разумное объяснение не удастся. Теперь у него исчезла всякая возможность доказать свою невиновность. Его положение будет только ухудшаться. Поэтому нужно отбросить все колебания и явиться с повинной. Чем скорее он решится на это, тем лучше…

А тут еще эти нелепые белые циновки… и с этим теперь уже ничего не поделаешь… а может быть, перестать хныкать и продолжить борьбу с трупом? В любом случае необходимо мужество. Изберет ли он явку с повинной или борьбу с трупом, в любом случае потребуется большое мужество — только оно позволит принять правильное решение…

Рассвет близок, но он слишком устал, чтобы определить, в чем заключается мужество.

Перевод: В. Гривнин

Тоталоскоп

Есть пословица: за двумя зайцами погонишься. Ни одного не поймаешь. Но я, вероятно, жаден от природы, я не мог примириться с тем, что нельзя поймать сразу двух зайцев, а потому придумал способ слить двух зайцев в одного. Уж одного-то зайца поймать не так трудно. Но поскольку этот мой заяц состоит все-таки из двух, тело его как бы сшито из двух частей, причем шов сам бросается в глаза. На вид мой заяц неказист, да с этим уж ничего не поделаешь. Впрочем, если разрезать его по шву, то каждая половина в качестве отдельного зайца могла бы с успехом иметь самостоятельное хождение. Таким образом, моего сборного зайца можно использовать дважды. Например, при переписке двух корреспондентов. Один пошлет другому первую половину, другой в ответ пошлет вторую. Все равно хуже, чем при погоне за двумя зайцами, не будет.

Итак, намереваясь, по пословице, сбить одним камнем двух птиц, я презентую переднюю часть своего составного зайца любителям научной фантастики, а заднюю часть — любителям детектива.

Прошу вас, Кимура-сан, мы ждем вашего рассказа… Да, одну минуту! Пока вы будете излагать первую, научно-фантастическую половину рассказа, вам, пожалуй, лучше не говорить, кто вы такой… До второй половины будьте простым, незаинтересованным рассказчиком.

Понятно. Итак, господа, по желанию автора я не стану представляться вам, пока не подойду ко второй, детективной части рассказа. Заметьте, однако, что рассказ этот странен и удивителен, какова бы ни была моя профессия. Мало того, соль первой половины рассказа не имеет никакого отношения к моему существованию… Вернее, мое существование можносовершенно игнорировать… Впрочем, довольно предисловий. Э-э… Коротко говоря, вся эта история… Если рассказывать все по порядку… Э-э… Скажите, приходилось ли вам слышать когда-либо о «Плане Т»? Нет? Ну, тогда о плане «Тотаско»? Тоже не слыхали? Ну, а если я скажу, что «Тотаско» — это сокращение от слова «Тоталоскоп»? Уж теперь-то вы должны вспомнить… Что? Объемное кино? Нет, нет, ничего подобного. Сказать так — это все равно, что вообще ничего не сказать… Идея тоталоскопа на сто голов выше первобытной идеи объемного кино. Начнем с того, что изображение в объемном кино, как бы реалистично оно ни выглядело, проецируется на экран, который всегда находится вне зрителя. Это всего лишь развитие идеи старинного плоского кино. Другое дело — тоталоскоп. Тут экран создается внутри зрителя. Понимаете? Внутри! Тоталоскоп коренным образом отличен от кино, воздействующего на элементарные органы чувств: на зрение, слух, обоняние. И если уж говорить о кино, то слово «объемное» следует заменить словом «совершенное» или «абсолютное».

Дело в том, что тоталоскоп одновременно и всесторонне воздействует на всю сенсорную систему человека, на все его нервы, ведающие ощущениями и восприятиями. В тоталоскопе зритель не просто слушает и смотрит то, что ему демонстрируют, он воспринимает действие как участник его. В тоталоскопе изображение передается не светом и не звуком, а электрической стимуляцией непосредственно клеток головного мозга и нервов. А кинопленку в нем заменяет род магнитной записи, которая переводит изображение на язык напряжений, частот и интенсивностей.

«План Т» можно было бы назвать квинтэссенцией последних достижений науки. Он предусматривал использование всех новейших открытий в области нейрофизиологии и электроники. Компания «Тоё-эйга» вложила в него деньги и вот за три года до описываемых событий начала его осуществлять. Работы велись в строжайшем секрете. Но полностью тайну соблюсти не удалось. Да это и понятно. Разве можно сохранить в тайне создание чудодейственного средства, воскрешающего кинопромышленность, которая погибает в конкурентной борьбе с телевидением? И не удивительно, что «План Т» вскоре подвергся всевозможным давлениям извне. Особенно тяжело было с капиталовложениями. Чтобы выйти из тупика, президент компании «Тоё-эйга» господин Куяма решил основать отдельное акционерное общество «Т», во главе которого он поставил некоего господина Уэду, одного из преданных ему директоров-распорядителей.

Ну вот, такова в общих чертах подоплека… А теперь я расскажу о необычайных происшествиях, имевших место во аремя первого пробного просмотра первых тоталоскопических фильмов после того, как «План Т» был осуществлен. Впрочем, сначала, пожалуй, следовало бы вкратце изложить историю создания этих фильмов.

Если конструирование аппаратуры оказалось невероятно трудным делом, то и проблема сценария не была пустячком. Ведь какая-нибудь обычная история, где кто-то входит, а кто-то выходит, для тоталоскопического фильма не имела никакого смысла. И вот группа специально подобранных писателей дни и ночи напролет обсуждала вопрос, как лучше использовать в сценарии все возможности тоталоскопа.

В чем главная особенность тоталоскопического сценария? Само собой, зритель тоталоскопического фильма — не стороннее, третье лицо по отношению к действию, он — непосредственный участник действия, причем не наблюдатель, а главный персонаж.

Из этого и старались исходить, работая над сценарием. Сценарная комиссия пришла к выводу, что тоталоскопические ленты могут быть трех типов:

А. Запись осуществленных желаний.

Б. Запись необычайных приключений в пространстве.

В. Запись необычайных приключений во времени.

Попробую вкратце объяснить, что здесь имелось в виду.

А — это, например, счастливая любовь. Жизнь в качестве императора. Перевоплощение в красавца или красавицу, в полновластного диктатора и осуществление всех желаний. Перевоплощение в миллионера… и тому подобное.

Что касается Б, то здесь речь идет, например, о том, чтобы летать по воздуху, стать невидимкой. Совершить путешествие на Марс. Испытать ужас при встрече с чудовищем. Совершить убийство, ограбление, другое какое-нибудь преступление… и прочее.

Относительно В мнения членов комиссии разделились. Одни считали, что передать сжатый опыт долгой жизни невозможно. Другие возражали. Соображения первых сводились к следующему. В обычном кино сжатие времени не более чем внешний прием, когда временные интервалы минуются посредством психологического скачка. В тоталоскопе, где зритель все должен пережить на личном опыте, такой скачок совершенно невозможен. Но возражавшие опровергали эти доводы, указывая на относительность времени. Действительно, если магнитофонную запись игры оркестра, продолжавшейся час, прокрутить за десять минут, обыкновенный человек не услышит ее. Но если этот человек будет двигаться во времени со скоростью, соответствующей темпу воспроизведения, он воспримет игру оркестра так же, как если бы она продолжалась час.

Рассмотрев доклад комиссии, правление решило:

1. Записи типов А и Б можно, по-видимому, сочетать в одном сценарии.

2. Принимая во внимание, что председатель правления господин Уэда проявил к записи типа В особый интерес, следует попытаться в виде эксперимента создать сценарий на основе такой записи.

Что ж, это было разумно. Ведь если бы эксперимент удался и оказалось возможным передавать опыт пятичасового бытия за пять минут, это дало бы колоссальный выигрыш даже с точки зрения коммерческой…

И вот, руководствуясь указаниями правления, сценарная комиссия быстро состряпала два проекта экспериментальных сценариев: один — на основе сочетания записей А и Б, другой — на основе В.

Сценарий на основе А и Б сочетал приключения при встрече с чудовищем и счастье разделенной любви. Но первоначальный вариант сюжета имел несколько иной вид.

Некий юноша заполучает карту острова сокровищ — какого-то островка в Южных морях. Прибыв на остров, он обнаруживает, что там живет доисторическое чудовище Дзогаба. Юноша несколько раз попадает в опасные ситуации, однако с честью выходит из них, находит в конце концов сокровища и становится мультимиллиардером.

— Не хватает женщины! — тут же заявил один из членов комиссии.

— И потом, нужно, чтобы герой защищался от чудовища каким-нибудь остроумным способом, — добавил другой.

Проект сценария передали на доработку второму писателю. В измененном виде сюжет выглядел так.

Некий юноша заполучает карту острова сокровищ. Это островок в Южных морях, и юноша попадает на него после долгого путешествия на корабле. Вместе с ним на берег высаживается влюбленная в него девушка, плывшая на корабле зайцем. Вдобавок на острове проживает первобытное чудовище Дзогаба. Девица беспомощна и ничего не умеет делать. Юноша ее бранит, и она горько плачет. Но вот нападения Дзогабы ставят юношу в очень стесненные обстоятельства. И тут именно девушка обнаруживает у чудовища слабое место. Дзогаба начисто лишен обоняния! И он решительно не способен отличить человека от чучела. Молодые люди совместными усилиями изготовляют чучело, подсовывают его Дзогабе и, пока чудовище отвлечено, благополучно отыскивают сокровище. Юноша преисполнен благодарности к девушке, и они счастливо соединяются…

Члены комиссии животы надорвали от смеха. Они признали, что это самая нелепая история, какую им приходилось слышать, и она, несомненно, отвечает вкусам публики. А когда проект был утвержден (после нескольких мелких поправок и уточнений; так, решили сделать юношу молодым ученым, а девушку взять самую сексуальную, какую можно найти), один из членов комиссии, специалист по психологии кино, задал чрезвычайно важный вопрос:

— Простите, господа, а кто в этом сценарии главное действующее лицо? В кого будет перевоплощаться зритель?

— Ну, разумеется, молодой ученый… А, вот что вы имеете в виду! Вы думаете, что когда зрителем будет женщина, это может вызвать затруднения?

— Вовсе нет. Как раз это не имеет никакого значения. Ведь известно, что самое большое желание любой женщины — это стать мужчиной… Нет, дело не в этом. Вот у меня сложилось впечатление, что сюжет этот уж слишком похож на сюжеты фильмов обычного кино.

— Что же вы предлагаете?

— Видите ли… Короче говоря, по моему глубокому убеждению, главным действующим лицом следует сделать это самое чудовище.

— Чудовище?! — в один голос вскричали все члены комиссии. — Дзогаба — главное действующее лицо! Да это эпохальная идея!.. Да это потрясающе!.. Гениальная мысль!

— Одну минуту, дайте мне договорить. Вовсе это не счастливое озарение, а просто логическое умозаключение. Почему фильмы о чудовищах одно время так притягивали публику? Потому что это рассказы о победе разуманад грубой силой? Чушь! Публику привлекала свирепость чудовищ! И это легко доказать. В тех фильмах, где самые ужасные чудовища оказывались смирными, как статуи Будды, публика не была заинтересована. На такие фильмы ходило вдвое меньше зрителей. Да, публику притягивало именно сверхзверство монстра… совершенно так же, как ее притягивают жестокие фильмы о войне… ее бесчеловечность! И именно поэтому даже в старых, обычных фильмах чудовищ старались делать главным действующим лицом. Разумеется, пока экран находился вне зрителя, переместить ощущения чудовища в зрителя было невозможно, и мне кажется, только поэтому продюсерам приходилось идти на идею победы человека над зверем.

— Действительно! Тоталоскоп дает возможность переместить в зрителя ощущения любого существа, и нам не стоит стесняться чудовища — главного героя, не так ли?

— Совершенно верно. А какая это полировка крови — в наш просвещенный век превратиться на часок в свирепое непобедимое чудовище и всласть побуйствовать!

— Да, да! Не говоря уже о том, что, сделав чудовище главным действующим лицом, мы сразу удовлетворяем и требованию типа А — осуществление желания и требованию типа Б — необычайные приключения в пространстве… Великолепно! Дух захватывает, как представишь себе это!

— Вот только как быть с любовью? — тихонько сказал один из членов комиссии. — Она у нас выпала…

— Ничего подобного! Вставим в сценарий самку Дзогабы, и все будет в порядке. Любовь в первозданном виде. Колоссальная любовь? Ну, не прекрасно ли это?

— Замечательно! Колоссальная любовь?

Члены комиссии ржали, утирая слезы. Так благополучно закончилось обсуждение проекта первого экспериментального сценария.

Со вторым сценарием — о необычайном опыте во времени — дело обстояло сложнее. Слишком уж четко была определена задача. Между тем длительность временных промежутков сама по себе создавала ощущение монотонности, что неизбежно вело к скуке. Сразу же решили, что сценарий должен быть биографическим, жизнеописательным и называться «Жизнь такого-то». Но вот кого взять субъектом кинобиографии? Долго перебирали разные возможности, но остановиться на какой-либо так и не смогли. Тогда список претендентов сократили до четырех человек и решили предоставить все случаю — вытянуть жизнеописание по жребию. Вот этот список:

ЖИЗНЬ НАПОЛЕОНА.

ЖИЗНЬ ТОЁТОМИ ХИДЭЁСИ.[8]

ЖИЗНЬ БЕТХОВЕНА.

ЖИЗНЬ ЛЕДИ ЧАТТЕРЛЕЙ.

Жребий пал на «Жизнь Наполеона».

Когда сценарий был готов, приступили к изготовлению тоталоскопических лент. Сначала перевели сценарий на язык электронной машины. Затем вложили его в электронную машину. Ни актеров, ни декораций не требовалось. В машину уже были заложены всевозможные элементы актерской игры, различные чувства, пейзажи. Правда, совершенно уникальные представления, как, например, облик Дзогабы, пришлось моделировать специально и вводить в программу машины дополнительно…

Ленты были готовы.

Несколькими днями позже закончился монтаж тоталоскопического оборудования. Решено было произвести пробный просмотр. Были приглашены дельцы и работники кино, а также корреспонденты газет.

Гостей собрали в подвале здания лаборатории, помещении несколько убогом. Но в тот день там царила атмосфера необыкновенного волнения и жадного любопытства. И недаром. Ведь если эксперимент увенчается успехом, это будет не только революция в киноделе. Это будет означать, что кино вновь займет королевское положение в промышленности развлечений…

Люди настороженно оглядывались, переговаривались вполголоса:

— А где же экран?

— Говорят, экран им не нужен. Фильм демонстрируется прямо в мозгу зрителя или что-то в этом роде…

— Ну и ну! Но тогда каждому зрителю надо придать какой-то аппарат…

— А вот он, смотрите… Видите, эта камера…

— Хо-хо-хо! И туда нужно входить? Да, это нечто совсем новое…

Все с любопытством смотрели на сверкающий металлический ящик величиной с телефонную будку. Затем перед ящиком появился президент «Тоё-эйга» господин Куяма.

— Позвольте, господа, — начал он, — поблагодарить вас всех за то, что вы в такой радостный для нас день почтили нас своим присутствием. Вы, должно быть, уже знаете из пригласительных билетов, что самоотверженные усилия председателя правления акционерного общества «Т» господина Уэды увенчались, наконец, успехом. Тоталоскоп, это чудо нашего века, создан. Древний западный философ Аристотель как-то сказал, что жизнь человека есть его опыт. Изобретение тоталоскопа безгранично обогащает этот опыт, широко раздвигает рамки человеческой жизни. Отныне оказывается возможно за небольшую плату пережить биографию любого великого человека. И вот о чем я подумал, когда господин Уэда доложил об окончании работ. Жизнь прожита недаром! Наш замысел осуществился. И те, кто вложил капитал в это дело, несомненно, удовлетворены. А почему? Дело в том, что тоталоскоп — это не просто новый вид кинематографа. В отличие от всех других видов искусства он создает неслыханно тесную связь со зрителем. Ведь старое кино и телевидение были для зрителя всего-навсего источником мимолетных удовольствий. Другое дело — тоталоскоп. С его появлением людям нечего будет ворчать на скуку и однообразие существования. Они смогут выбирать себе биографии по вкусу. Мне думается, если позволят им средства, они всю жизнь будут торчать в тоталоскопических боксах. Да возьмите хотя бы меня. Я стар и последние годы своей жизни хотел бы провести при помощи тоталоскопа веселым юношей, так и умереть во сне… А потому… Это, конечно, пока только мое личное мнение, но в ближайшем будущем разумно будет учредить нечто вроде «Т-страхования». Пока человек молод, он вносит деньги, а к старости, когда наберется установленная сумма, он получает в свое распоряжение тоталоскопический бокс и живет жизнью других людей. Тогда исчезнет это чудовищное противоречие нашего существования: нона мы молоды, мы вынуждены работать, а едва успеваем обеспечить себя, как наступает старость. Подумайте, каждый старик сможет встретить свой последний день веселым, прекрасным юношей… Поистине ничего лучше еще не было. Разве это не благодеяние для всего рода людского? Нет, это великолепно. Я уверен, что идея «Т-страхования» будет всеми встречена с восторгом. Уже теперь не приходится сомневаться, что тоталоскопическая промышленность станет самой процветающей отраслью производства…

Он с торжеством оглядел собравшихся. Многие гости удовлетворенно кивали, другие, словно побитые, отвадили глаза и упорно глядели на кончики носков своей обуви. Среди этих унылых и подавленных были не только руководители других кинокомпаний и держатели акций телевизионных фирм, но и бывшие члены руководства «Тоё-эйга», те, кто всеми силами противился выделению «Т» в качестве дочерней компании. Ничего не поделаешь, приходилось делать вид, будто только и ждешь случая приобрести на деньги, полученные при выходе из дела, тоталоскопическое оборудование…

После приветственного слова господина Куямы поднялся главный технический руководитель и коротко объяснил принцип действия аппаратуры.

— Поскольку тоталоскоп в отличие от обычного кино не имеет внешнего экрана, а создает внутренний, этих экранов, естественно, должно быть столько же, сколько зрителей. Вот этот бокс, который вы, господа, видите перед собой, и содержит необходимые устройства для создания у зрителя внутреннею экрана, Зритель входит сюда, садится на стул и по указанию служителя, передаваемому по телефону, производит манипуляции с кнопками и верньерами на пульте перед собой. Вот и все. Далее аппаратура автоматически настраивается на индивидуальные характеристики зрителя и сама пускает в ход демонстрационное устройство. В нынешней модели приемопередатчик работает на проводной связи, но в будущем мы перейдем на радио и надеемся, что со временем тоталоскопические боксы станут достоянием любой семьи… Но пора начинать демонстрацию. К сожалению, за один раз мы можем показывать фильм только одному зрителю. Но мы постараемся удовлетворить всех желающих одного за другим, насколько нам позволит время. Первым же зрителем тоталоскопа по нашему решению будет ведущий киноартист компании «Тоё-эйга», звезда экрана господин Оэ Куниёси. Вторым зрителем по праву будет практический руководитель работ над тоталоскопом, председатель акционерной компании «Т» господин Уэда… Господин Оэ, прошу вас. Первый тоталоскопический фильм называется «Дзогаба в Токио».

Продолжительные аплодисменты. Оэ нарочито беспечно, со всем известной ослепительной улыбкой пожимает руку господину Куяме и при помощи служителя забирается в бокс. Дверь бокса закрывается. Вспыхивает красная лампа, затем ее сменяет зеленая.

— Настройка закончена, — объясняет техник.

Фильм начинается. Гости освежаются пивом и коктейлями и переговариваются между собой:

— А что это такое «Дзогаба в Токио»?

— Говорят, что зритель в этом фильме перевоплощается в доисторическое чудовище…

— Ха! Это самая подходящая роль для господина Оэ…

Зеленая лампа гаснет, снова зажигается красная.

— Демонстрация закончена, — объявляет техник. — Сейчас господин Оэ расскажет нам, что он перечувствовал и пережил… Между прочим, господа, извините меня, но прошу вас на время отойти подальше, вон в тот угол. Есть основания опасаться, что господин Оэ в настоящий момент все еще сильно возбужден. Имейте в виду, он только что был чудовищем Дзогабой, минуту назад он сеял в Токио смерть и разрушения, стремясь освободить из зоопарка свою самку Дзорэру, закованную в цепи толщиной в десять сантиметров…

Взрыв хохота. В ту же секунду дверь бокса распахивается, и оттуда, потрясая скрюченными, как когти, пальцами и скрипя зубами, вылетает господин Оэ. Он издает страшный рев и бросается на служителя. Тот с визгом кидается бежать. Господин Оэ мчится за ним. Фотокорреспонденты мчатся за Оэ. Гостей охватывает паника.

— Господин Оэ! — кричит другой служитель. — Господин Оэ! Фильм закончен!

Оэ поворачивается и набрасывается на него. Он хорошо вошел в эту роль, как и подобает опытному актеру. Лицо его ужасно, движения хищные и угрожающие. Свирепость Дзогабы так и выпирает из него. И страшно то, что он все никак не может прийти в себя. Среди приглашенных несколько дам, визг и шум поднимаются не на шутку. Наконец четверо или пятеро наиболее сильных мужчин набрасываются на господина Оэ, одолевают его и выволакивают из помещения.

— Спокойствие, господа! — кричит технический руководитель. — Все уже в порядке! Ему сейчас дадут успокоительного, и он очнется… Но каков эффект! Успех выше всяких ожиданий!.. Видимо, зрителям в порядке профилактики придется перед демонстрацией давать что-нибудь… Нет-нет, разумеется, только в тех случаях, когда фильмы такие острые и впечатляющие… Нужно будет рассмотреть этот вопрос… Э-э… Однако перейдем к следующему фильму. Он называется «Жизнь Наполеона». Впрочем, не знаю… Господин Уэда, как вы, не отказываетесь?

— Я готов… Я готов… Я не так молод, как господин Оэ… и темперамент у меня не тот… Я гарантирован…

В напряженной атмосфере еще не остывшего вол нения вспыхивает смех. Господин Уэда, дергаясь всем своим маленьким туловищем на коротких ножках скрывается в боксе.

Красная лампа… Зеленая лампа.

— Да, вот это успех!

— Прямо-таки потрясающий… При неосторожном обращении с этой машиной можно таких дров наломать…

— Но если применять ее умело, подумайте, какие возможности в воспитании добродетельного человека…

— Как бы то ни было, ясно, что это величайшее изобретение века…

— Да, старое кино и телевидение уходят в безвозвратное прошлое…

— Между прочим, жизнь Наполеона в этом фильме показывают от рождения до самой смерти?

— Вряд ли…

— Но ведь говорили же о сокращении опыта во времени…

— Нет, просто переживания, связанные со смертью, неприятны… Скорее всего фильм доводится до того момента, когда он становится императором и находится в зените могущества…

— Гм… Могу себе представить, каким надутым выйдет из бокса господин Уэда…

Зеленый огонь гаснет. Зажигается красный. Гости ждут затаив дыхание. Дверь открывается.

Но господин Уэда не выходит. В чем дело? Переволновался? Не выдержало сердце?

Взволнованный служитель боязливо заглядывает в бокс и вдруг кричит:

— Беда! Он исчез!

Исчез? Что за чепуха? Гости обступают бокс. Да, как это ни странно, служитель прав. Господин Уэда исчез.

Под стулом валяются брюки и пиджак, сорочка осталась — рукава в рукавах пиджака, пуговицы застегнуты, галстук завязан. Невероятно! Господин Уэда не снимал одежды, он просто исчез внутри нее!

— Что же произошло в конце концов?

Все разом повернулись к техническому руководителю. Тот, бледнея под обвиняющими взглядами десятка пар глаз, говорит, запинаясь:

— Невероятно… И тем не менее факт… Страшный факт… Я человек науки, и я не могу не признать, что факт есть факт… Не могу обманывать вас, ссылаясь на сверхъестественные обстоятельства… Видимо, это наша вина. Объяснить исчезновение господина Уэды можно только так… Фильм «Жизнь Наполеона» включает в себя сжатый опыт примерно двенадцати лет жизни. Но, как видно, абсолютность тоталоскопа не ограничена просто психологическим опытом, она включает и физиологический опыт. А если это так, то картина ясна. За двенадцать лет жизни Наполеона господин Уэда не принял ни грамма реальной пищи, он держался исключительно на электрической стимуляции. Клетки его организма постепенно замещались электромагнитными импульсами, и едва фильм закончился, его тело исчезло… Я виноват… Готов нести заслуженную кару… Вся ответственность на мне…

Пораженные гости не успевают усвоить сказанное, как приходит сообщение от врача, пользующего господина Оэ. Это страшное сообщение полностью подтверждает догадку технического руководителя. За несколько десятков минут, проведенных в боксе, организм господина Оэ претерпел огромные изменения. Странно развилась мускулатура. Появились дикие, свирепые рефлексы…

Среди гостей воцарилось тяжелое молчание. Господин Куяма стоял подавленный, безучастный ко всему. И недаром. В одно мгновение блестящий успех обернулся таким поражением.

Внезапно заговорил один из бывших членов руководства «Тоё-эйга», из тех, кто до конца противился «Плану Т».

— Послушайте, Куяма, всему должен быть предел! Вы растратили на эти дурацкие, сумасшедшие машины половину капиталов фирмы! Вы понимаете это, Куяма? Вы разорили фирму!

Напряженная тишина… Осторожные шаги гостей, один за другим направляющихся к выходу… Только фотокорреспонденты хладнокровно и без устали снуют вокруг…

— Я еще не теряю надежды, — с трудом говорит господин Куяма.

— Не теряйте! — с издевкой восклицает бывший член правления. — Тогда вы, может быть, в доказательство соблаговолите сами войти в бокс?

Господин Куяма молча опускает голову.

Ну вот, рассказ на этом закончен. В вихре упреков и обвинений со стороны вкладчиков акционерная компания «Т» объявила себя банкротом… Господин Уэда исчез, его нельзя было даже кремировать и похоронить… Без шума и без помпы ушел со своего поста господин Куяма.

Ну что? Как вам понравилась передняя часть моего зайца — для любителей научной фантастики?.. А теперь приступим к его задней части — для сторонников так называемой логической литературы. Господин Тимура, будьте любезны пояснить, кто вы такой…

Пожалуйста. Сказать по правде, я частный детектив, директор-распорядитель и по совместительству старший детектив частного сыскного агентства «Кимура». Как я был замешан в эту историю с «Планом Т» и какую роль пришлось мне там играть?..

У меня под рукой одна магнитофонная пленка. Это запись моего разговора с господином Куямой, когда он нанес мне визит. Желаете прослушать?..

«— Я имею честь говорить с господином Кимурой из агентства „Кимура“?

— Да. Я руководитель агентства.

— Понятно, понятно… А я президент компании „Тоё-эйга“…

— Я знаю. Вы господин Куяма, не правда ли?

— Но это строго между нами, хорошо?

— Непременно. Итак, чем могу быть полезен?

— Прежде всего я хотел бы… Видите ли, прежде чем рассказать вам о моем деле, я вынужден получить от вас согласие… Это дело вы должны взять на себя сами, лично. Таково условие.

— Ясно. Раз господин президент требует, чтобы я взялся за его дело самолично, значит, дело очень серьезное. В чем же оно состоит? Нужно проследить за поведением какой-нибудь знаменитой кинозвезды?

— Чушь.

— Необходимо разведать планы какой-нибудь другой фирмы?

— Ничего подобного. Короче говоря, выслушайте меня… Но прежде скажите, сможете ли вы взять на себя… Видите ли, если вы откажетесь после того, как я изложу суть дела, мне останется только пожалеть… Деньги на расходы, разумеется, не ограничены.

— Ну, конечно, превосходно, я берусь за ваше дело с радостью.

— Хорошо, договорились… А нет ли в вашей комнате каких-либо приборов, скрытых микрофонов, фонографов?

— Что вы, разумеется, нет! (Как видите, я был не совсем искренен.)

— Дело вот в чем. Я хотел бы, чтобы вы взяли под надзор компанию „Т“…

— Надзор?

— Вот именно. Осуществляя надзор, вы по лезете в чужие постели…

— Бывает, что и лезем.

— Нет, нет, я имею в виду вовсе не эти глупости. Компания „Т“ занимается разработкой чрезвычайно важного изобретения, именуемого „Планом Т“, и в связи с этим у нее много врагов.

— А что это такое — „План Т“?

(Объяснения я пропущу.)

— …Поэтому лица, осуществившие это изобретение, неизбежно займут ведущее положение в нашей промышленности развлечений. И именно поэтому их жизнь находится под угрозой. Вот вам пример. Уже трое наших сотрудников… эти люди, должен сказать, играли существенную роль в работе… один погиб в уличной катастрофе, другой сошел с ума, третий пропал без вести…

— Вы хотите, чтобы я разоблачил убийц?

— Отнюдь нет. Как я уже сказал вам, мне нужно, чтобы вы взяли все дело под тщательный надзор. Для меня важно не столько то, что уже произошло, сколько безопасность в дальнейшем… Завершение работы под угрозой. Ваши услуги мне требуются для того, чтобы подобных инцидентов больше не было и чтобы впредь работа лаборатории проходила в нормальных условиях.

— Я понял вас. Приложу все силы, чтобы оправдать ваше доверие и оказать вам помощь…»

Вот как я попал в эту историю. Вы уже поняли, в чем дело? Нет, кажется, еще не поняли. Тогда я приведу один мой разговор по телефону…

Телефон 328—3388.

— Алло, это «Тоё-эйга»? Можно господина Куяму?

— Кто говорит?

— Кимура из агентства «Кимура».

— Подождите, будьте любезны…

Проходит около трех минут.

— Господин Куяма?

— А, это вы… Ну что ж, мне остается только поблагодарить вас… Вы много потрудились, но… К сожалению, как вам известно, все наши усилия пропали даром…

— Вы так думаете?

— Что вы хотите сказать?

— Согласно вашему приказу я осуществлял строжайший надзор…

— И что, собственно?.. А, расходы… Я должен оплатить вам по счету?

— Несомненно. И потому я почитаю своим долгом доложить вам о результатах своей работы…

— Нет, нет, не стоит. Теперь это уже не нужно…

— Вот как? А я ведь нашел человека, который мешал «Плану Т».

— Что вы имеете в виду?

— Я нашел преступника. И я не знаю, заслуживает ли он того, чтобы я промолчал об этом.

— Кто же он?

— Вы, господин президент… Преступник — это вы!

— Не понимаю. Что вы такое говорите? Ничего не понимаю…

— Я раскусил вас во время пробного просмотра. Этот просмотр был сплошным надувательством… И исчезновение господина Уэды — тоже ложь. Сейчас он, наверное, скрывается где-нибудь под вымышленной фамилией. В случае чего я смог бы его отыскать…

— Что вы болтаете? Давайте ближе к делу!

— С удовольствием. Я догадался, что все это подделка, когда на сцене появился Оэ Куниёси. Выйдя из бокса, этот Оэ повел себя так, словно он и впрямь превратился в чудовище Дзогабу. Разыграно было отлично, но вы немного переборщили. И все стало ясно.

— Что значит — разыграно? Какие у вас доказательства?

— А вот послушайте. Разве так он должен был вести себя, выйдя из бокса, если бы действительно был Дзогабой? Ничего подобного. Ведь гости должны были показаться ему чудовищами-великанами, поймите! В боксе, пока он смотрел фильм, люди представлялись ему крошечными насекомыми, вроде муравьев, не так ли? А тут вокруг люди в десятки, в сотни раз крупнее! Вот, скажем, его возлюбленная, она той же породы, что и он. Не знаю., возможно, ее облик должен был казаться ему прекрасным… Но мы, реальные люди! Он должен был испугаться, увидев нас — грозных, немыслимо громадных чудовищ!.. Это был ваш серьезный просчет.

— Ну, хорошо, а для чего, по-вашему, мне понадобилось нанимать вас?

— По всей вероятности, и Оэ и сотрудники лаборатории были с вами в сговоре. И чтобы сговор ваш не был раскрыт, вы наняли меня. Я должен был не допускать никого со стороны к вашему делу. А вот те сотрудники, которые погибли в уличной катастрофе и бесследно исчезли, они-то, наверное, искренне верили в ваш «План Т». И убрать их с дороги могли только вы сами, господин Куяма…

— Чепуха, глупости! Ну, пусть даже так… Но мне-то какая выгода от всего этого?

— Огромная! Под этот шум о «Плане Т» вы прибрали к рукам огромные капиталы вкладчиков. Ведь «Тоё-эйга» находилась на грани банкротства.

— Так. И чего же вы хотите? Что вы намерены делать?

— Да ничего особенного… Я просто подумал, что вам следовало бы несколько увеличить мой гонорар… из уважения к моим трудам и усилиям.

Вот так, гоняясь за двумя зайцами, я поймал обоих.

Перевод: А. Стругацкий

За поворотом

1

Тут я замедляю шаг и останавливаюсь. Останавливаюсь, словно меня отбросила назад пружина воздуха. Центр тяжести, перенесенный с пальцев левой ноги на пятку правой, снова возвращается к левой и сосредоточивается в колене. Очень уж крутой склон.

Дорога покрыта не асфальтом, а грубым бетоном, и, видимо, чтобы предотвратить скольжение, через каждые десять сантиметров в нем прорезаны узкие бороздки. Но пешеходам от них пользы мало. К тому же пыль и крошки от стирающихся на шершавом бетоне покрышек постепенно забили все неровности, и в дождливый день, если ботинки на резине да еще старые, идти по такой дороге — сущее мучение. Скорее всего, такое покрытие рассчитано на автомашины. Бороздки через каждые десять сантиметров могут сослужить им полезную службу. Не исключено, что они будут удобны и для отвода воды в кювет, когда тающий снег и грязь забивают водостоки.

Впрочем, все эти ухищрения напрасны, так как машин здесь совсем мало. Из-за отсутствия тротуара во всю ширину дороги идут с сумками в руках несколько женщин, поглощенных беседой. Посреди дороги мчится мальчишка на роликах, завывая, как сирена. Я поспешно посторонился, потому что и сам шел посреди дороги.

Но вот я замедляю шаг и останавливаюсь. Останавливаюсь, словно меня отбросила назад пружина воздуха. Центр тяжести, перенесенный с пальцев левой ноги на пятку правой, снова возвращается к левой и сосредоточивается в колене. Мальчишка на роликах проносится мимо, проходят и женщины — теперь передо мной ни души. С исчезновением людей замирает и пейзаж. Но, скорее всего, пейзаж замер потому, что остановился я.

Слева — крутая стена, сложенная из камней. Справа, за неглубоким кюветом, почти отвесный обрыв. Стена, казалось, перерезает и дорогу впереди — она круто поворачивает здесь влево и, должно быть, сразу же поднимается вверх, на холм. Достаточно пройти еще несколько шагов, как обзор расширится и покажется нужная мне улица на холме. В этом можно было не сомневаться. Пейзаж — его даже не замечаешь, так привычна мне стала эта дорога, по которой я могу идти хоть с закрытыми глазами… дорога, ставшая такой родной, — сколько сотен раз ходил я по ней… и сейчас иду, будто возвращаюсь к себе домой.

Но тут я непроизвольно останавливаюсь, словно меня отбросила назад воздушная волна. Останавливаюсь с желанием бежать от удивительно четкой картины, рожденной видом крутой дороги, — обычно я не обращал на это внимания. Почему-то пейзаж, который должен был открыться сразу же за поворотом, пейзаж, казалось, знакомый мне не хуже крутой дороги, расстилавшейся сейчас передо мной, я никак не могу вспомнить.

Оснований для беспокойства пока нет. Такие провалы памяти, кажется, бывали у меня не раз. Попробую подождать. Когда смотришь на стену, выложенную квадратной плиткой, смещается фокус и теряется ощущение дистанции. Забыть на какой-то миг имя знакомого человека — в этом нет ничего удивительного. Сейчас я упрусь левой пяткой в землю, уравновешу центр тяжести — много времени это не займет — и спокойно дождусь, пока фокус восстановится. Ведь за поворотом улица, где мой дом, — это совершенно точно. Я просто не могу вспомнить, но то, что он существует, — факт неопровержимый.

Небо, как обычно в этом сезоне, сплошь затянуто негустыми синевато-серыми тучами, и уже надвигаются вечерние сумерки, хотя часы показывают двадцать восемь минут пятого. Еще достаточно светло, чтобы различить бороздки, прорезающие дорогу через каждые десять сантиметров, но не настолько светло, чтобы предметы отбрасывали тень. Стена слева уже вся темная, виной тому, наверное, материал, из которого она сложена, да и покрывающий ее влажный мох быстро вбирает в себя тьму. Я скольжу взглядом вверх по стене — неровная линия, оттого что сверху стена выветрена, перерезает обзор, и над ней — пронзительно-светлое небо. Рассмотреть это отсюда, конечно, невозможно, но на середине холма, я это знаю, должны стоять три небольших деревянных жилых дома, а рядом — в окружении деревьев — не то общежитие, не то гостиница. Там от самого подножия холма идет еще одна дорога, но в тех местах я бываю редко и поэтому плохо их помню — тут уж ничего не поделаешь. Я лишь возлагаю надежду на то, что в тайниках памяти, хоть и нечетко, что-то все же сохранилось. Иначе, когда расстилавшаяся передо мной дорога распахнула двери в прошлое, такое воспоминание не родилось бы. А может быть, в действительности совершенно неизвестное место представляется мне знакомым только потому, что весь мир за пределами моего поля зрения для меня не существует и может преспокойно исчезнуть? Но исчезла лишь улица на холме за поворотом.

Улица под обрывом, обращенным к северу… Даже положение солнца точно определить я не в состоянии, а еще пытаюсь говорить о сторонах света! Я нахожусь на такой высоте, что ряды домов там оказались значительно ниже уровня моих глаз и видны лишь бесчисленные огороды, где вместо овощей — люди, ну точно вычерченный лабиринт, образованный черепичными и железными крышами, лес антенн, чутко улавливающих радиоволны, а прямо передо мной — труба бани, торчащая рядом с каменной оградой… Но я уверен, что смогу точно проделать в уме весь путь через лабиринт до бани в конце улицы. Я направляюсь по улице, где у закрытых еще лавок сидят и покуривают сигареты старики. После трех часов по этой улице спешат женщины с банными принадлежностями в руках. Объезд у самого обрыва, где снуют грузовички, развозящие топливо. На обочинах громоздятся горы обломков рекламных щитов. Я прекрасно помню день, когда бамбуковая корзина для грязного белья была сменена на голубую пластмассовую. Но что действительно стоило бы сменить, так это всегда мокрую подстилку у входной двери с запотевшим стеклом, о которую очень неудобно вытирать ноги…

Переступаю с ноги на ногу, дышать становится все труднее. И по мере того как дышать становится труднее, начинает расти беспокойство. А может быть, оттого, что растет беспокойство, и дышать становится все труднее? Мне не только не удается восстановить фокус, но хуже того — улица за поворотом все больше превращается для меня в пустое место, будто ее стерли ластиком. Стерт цвет, стерты очертания, стерты формы, наконец, стерто само существование этой улицы. Сзади приближаются шаги. Меня обгоняет мужчина, по виду служащий, с папкой в левой руке и с зонтом в правой. Ссутулившись, загребая ногами, он идет, вскидывая зонт в такт шагам. Видимо, оторвалась застежка, и складки зонта, точно дыша, то расходятся, то сходятся. Окликнуть его не хватило духу, но в какой-то миг захотелось пойти за ним следом. Может быть, лучше всего вот так, не колеблясь и не раздумывая, идти вперед? Во всяком случае, тогда бы я смог буквально через каких-нибудь пять-шесть шагов увидеть, что там, за поворотом. Мне кажется, что, если удастся своими глазами убедиться в реальности пейзажа, который должен там появиться, все легко разрешится, как застрявшая в горле пилюля легко проглатывается с водой. Мужчина как раз поворачивает за угол. Он исчез, но никакого вопля не слышно. Видимо, улица на холме действительно существует, в чем мужчина был совершенно уверен. То, что удалось мужчине, должно удаться и мне. Всего каких-то пять-шесть шагов, по времени это и десяти секунд не займет — невелика потеря.

Но действительно ли невелика? Не могу отделаться от дурного предчувствия. Не случится ли так, что, не дожидаясь, пока вернется память, я помчусь туда и возврата назад уже не будет? Вдруг пейзаж, который я увижу, окажется совершенно незнакомым — что я тогда буду делать? Совсем не исключено, что все, такое знакомое мне, пока я стою на этой крутой дороге, превратится вдруг в незнакомый мир, если я пойду вслед за мужчиной. Вполне возможно. Может быть, и дома на холме существуют лишь в моем воображении, а пришедший мне на память лабиринт под обрывом — просто ассоциация, вызванная трубой бани. Ясно, что здесь северный склон холма — на это указывает влажный мох, легко захвативший владения от каменной стены до бетонного покрытия дороги.

А вдруг мои привычные ощущения на самом деле не настоящие воспоминания, а лишь подделывающиеся под них фантазии… и тогда уверенность, что я на пути домой, не более чем предлог для оправдания этих фантазий… и даже я сам превращаюсь в нечто неопределенное, что невозможно назвать мной.

Я перевожу дух, изо рта вырывается холодный пар. Навстречу обогнавшему меня мужчине с зонтом бежит вприпрыжку, звеня мелочью в кошельке, девушка в длинной зеленой кофте. Безлюдный пейзаж оживляется. Точно по мановению волшебной палочки, кто-то исчезает на исчезнувшей улице, и вместо него кто-то появляется с исчезнувшей улицы. Чтобы найти предлог для своего стояния, я, оттягивая время, нарочно медленно беру в рот сигарету и делаю вид, что никак не могу зажечь спичку. Как было бы хорошо, если бы прошел кто-либо из знакомых. А вдруг, как улица на холме, он превратится по взмаху платка фокусника в совершенно незнакомого мне человека?..

Подступила тошнота. Может быть, потому, что я слишком напрягал зрение, стараясь разглядеть невидимое. В случае если кто-то окликнет меня, мне пришло на ум использовать слово «пожар».

— Говорят, где-то там пожар, не знаете где?

Наверное, такую ассоциацию вызвала спичка, которую я продолжал тереть о коробок. Слово «пожар» вместе с тошнотой покачивалось, словно маленькая лодчонка на волнах. Причина должна быть. Без причины на распахнутые двери не вешают массивный замок. В какой-то книге, помнится, я читал, что потеря памяти — в большинстве случаев проявление инстинкта самосохранения с целью избавиться от тяжелых воспоминаний. Неожиданно для себя я понял, что слово «пожар» — ключ ко всему, а я, того не ведая, решил позабавиться этим ключом. Например, из-за пожара можно потерять жизнь или состояние… нет, другое, если учесть, что преступник всегда возвращается на место преступления, то я не только жертва, но, наоборот, самый настоящий поджигатель. В растерянности я бросил сигарету и растоптал ее. И стал принюхиваться. Мне почудился запах гари. Сладковатый и вместе с тем острый запах сырого пепла. Запах старого пепла в жаровне. А всё из-за трубы бани внизу. Когда ее топят не тем, чем следует, да к тому же и труба плохо прочищена, такой запах вполне возможен.

К тошноте прибавилось и головокружение. В общем, я, очевидно, слишком долго колебался. Стоит совершить ошибку — потом будет поздно исправлять ее. Допустим, я преступник, вернувшийся на место преступления, — в этом случае очевидцы уже донесли полиции. Кроме поджога могут быть совершены какие угодно преступления. Если я не наберусь смелости, чтобы повернуть за угол, тогда лучше, не раздумывая, вернуться назад. Но в тот миг, когда я уже собрался вернуться, сзади раздался пронзительный гудок автомобиля — шофер, видимо, решил подурачиться. Изрыгая клубы дыма, меня обгоняет груженый овощами обшарпанный трехколесный грузовичок. Я задумчиво смотрю ему вслед. Некоторое время после того, как его не стало видно, был слышен шум мотора, но грузовик исчез за поворотом, и проследить его путь я не мог. Лишь однажды изменился звук, издаваемый мотором, и я решил, что водитель переключил скорость, но и сам не мог понять, как мне удалось это установить. Что за галлюцинация — состояние, будто меня с головой погрузили в какую-то вязкую жидкость! И я помчался назад, откуда только что пришел. Спускаться вниз по крутой дороге еще труднее, чем подниматься по ней. Выщербленный бетон не особенно удобен для ходьбы, бороздки, предотвращающие скольжение, тоже никакой пользы пешеходу не приносят, и, чтобы сохранить устойчивость, приходится изо всех сил напрягать колени. Каменная стена — теперь она справа — постепенно повышается, мне кажется, я погружаюсь в ночь. В самом конце спуска — уличный фонарь. На фонарном столбе — табличка с названием улицы, написанным белыми иероглифами на голубом фоне. И хотя я чувствую, что название именно то, которое яждал, прежней уверенности нет.

2

Я занимаю столик в самом дальнем углу кафе, у окна. Зажав двумя пальцами правой руки бумажник, лежащий в левом внутреннем кармане, я не отрываю глаз от женщины на табурете. Табурет недалеко от входной двери, женщина сидит на нем, закинув ногу на ногу. Она уже дважды поднималась с табурета. Когда она встанет в третий раз, я решусь и начну действовать. Хотя я и говорю «у окна», все столики стоят в один ряд — все у окна; хотя я и говорю «в самом дальнем углу», от меня до двери всего пять столиков, каждый на четыре человека. И служащих в кафе — только эта молодая женщина, одновременно официантка и кассирша, с которой я не спускаю глаз. За стойкой маленькое окошечко, как в голубятне, — через него подают заказанные блюда. Видны высовывающиеся в окошко руки, но лица ни разу заметить не удалось. Руки белые, большие, однако возраст и пол человека, которому они принадлежат, не определить. Если это мужчина, то женоподобный, если женщина, то мужеподобная. Но в моем представлении обладатель рук обязательно должен быть мужчиной и он должен быть мужем сидящей на табурете женщины или кем-то в этом роде. Наверное, из необоримой ревности он и упрятал себя за стену. Представляя себе взгляды мужчин, рыщущие по телу его жены, он корчится там, за стеной, в непереносимых муках. А может быть, где-то в стене проделана дырка, и он исподтишка наблюдает за посетителями. Иначе зачем бы женщине, как птице на жердочке, сидеть у стойки на высоком круглом табурете, высоко подняв скрещенные ноги? Выполнив очередной заказ посетителя, она тут же возвращается на свой табурет и, тряхнув головой, поправляет рассыпанные по плечам волосы. На лоб, перерезая его наискось, спадает челка. Устроившись на табурете, она замирает в удивительно напряженной позе, закинув ногу на ногу, словно рекламирует чулки. Она становится совсем беззащитной. Ее действительно стоит ревновать. Даже я, посторонний для нее человек, непроизвольно испытываю ревность.

Разумеется, если бы удалось убрать стену, тогда бы сразу все разъяснилось. Я, помнится, слышал, что посетителям кафе очень нравится наблюдать за тем, как приготавливают для них еду. Но не будет стены — представление, устраиваемое женщиной, сразу же утратит свою естественность, а поведение мужчины покажется смешным. Нельзя забывать и о вознаграждении. Цена женщины снизится наполовину. Нужно учесть и ревность: если она чего-то стоит, потеря будет чувствительной. Кто бы ни был режиссером этого представления, мужчина вряд ли согласится расстаться с позицией, которую он занял. Ведь самая горькая ревность, упрятанная за стену, может рассчитывать на вознаграждение. Вот почему я и стал постоянным посетителем этого кафе. Я, конечно, ни на минуту не сомневаюсь в том, что являюсь постоянным посетителем, хотя…

Двое за столиком у самой двери, которые до этого, оживленно жестикулируя, договаривались, видимо, о какой-то торговой сделке, поднялись. Вслед за ними, одернув юбку, спускается с табурета и женщина. Икры ее слегка поблескивают. Впечатление, что поблескивает покрывающий их пушок, хотя ноги ее вряд ли обнажены. Все-таки юбка слишком короткая и не гармонирует с ее длинными распущенными волосами. Ну ладно, сомнения в сторону. Я решительно достаю из внутреннего кармана бумажник и кладу на стол. Черный, бычьей кожи, прямоугольный бумажник с загнутыми углами и следами долгого пользования. Выну-ка я всё из него и разложу на столе — на светлой пластиковой поверхности легко удастся рассмотреть содержимое. Нужно вынимать по порядку — начну с того, что лежит в глубине бумажника. Почти беззвучно расстегиваю молнию. Верхнее отделение для ключей, в нем два ключа — большой и маленький. Один сложный, от цилиндрического замка, другой обычный, простой формы. На каждом выбит номер — никаких других знаков на них нет. К сожалению, не помню, от чего они. Тревожит лишь то — я это почувствовал, еще когда водитель переключил скорость, — что мое знание таких специальных слов, как «цилиндрический замок», неразрывно связано с автопортретом, созданным моим воображением. Действительно, что я за человек?

Среднее отделение, с двух сторон затянутое прозрачной пластмассой, служит для проездного билета. Когда я открывал верхнее отделение, заметил, что среднее пустое — это так на меня похоже: проездной билет и бумажник класть в разные карманы. Но не буду отвлекаться. Отстегнув кнопку, пересчитываю деньги. Три новенькие бумажки по десять тысяч иен и две по тысяче. И еще мелочи на шестьсот сорок иен. Итого тридцать две тысячи шестьсот сорок иен… Даже если я не сразу найду свой дом, можно просуществовать какое-то время. Но откуда у меня такие деньги? Мне кажется, сумма слишком велика. Иметь при себе на карманные расходы месячное жалованье — это слишком. Наверное, для чего-то я их предназначал. Вещь за тридцать тысяч наличными, должно быть, весьма ценная. И не помнить, какую вещь я собирался купить, — это уж не укладывается ни в какие рамки. Разумеется, речь может идти и не о покупке вещи. Возможно, мне поручили передать собранные в фирме деньги семье умершего сослуживца. Но этот вариант так же мало подходит для объяснения, как и забывчивость. Даже несуразность должна иметь какие-то пределы. Если я обыкновенный служащий, у меня не могло быть никаких оснований носить с собой такие деньги. Это был бы неубедительный автопортрет, кое-как слепленный из подвернувшихся под руку материалов. Не нужно обманывать себя настолько, чтобы ложь представлялась правдой… Я даже не в состоянии ухватиться за главную путеводную нить — собственное имя!

От затылка ко лбу вдруг начинает надвигаться тупая боль. Снова поднимается тошнота, оставившая было меня, как только я вошел в кафе. Кажется, я действительно забыл свое имя. Бессмысленное занятие — пытаться вспомнить свое имя, когда сохранилось лишь сознание, что я — это я. Исчезнувшая на холме улица обладала жизненным содержанием, а что такое имя? Всего лишь зарегистрированный условный знак, как ни крути. Да в моем собственном кармане найдется сколько угодно — хоть десяток, хоть сотня — указаний на мое имя. Прекрасно сознавая это, я продолжал сидеть сложа руки. По той же причине, по которой не решился повернуть за угол и возвратился назад, чтобы дождаться, пока ко мне вернется память… Сжав зубы, неотрывно смотреть на ноги женщины! Это лучшее средство превозмочь тошноту.

По этикетке на спичечном коробке, который я использовал, прикуривая на той крутой дороге, я сразу же вспомнил это кафе. Если спуститься вниз и пройти под эстакадой, можно увидеть выстроившиеся в ряд табачную лавку, мастерскую водопроводчика, химчистку и, наконец, выходящую в переулок автозаправочную станцию, перед которой перекресток со светофором. Миновав его и свернув вправо, окажешься на автобусной остановке рядом со вторым уличным фонарем. Для меня существование этой автобусной остановки — отправной пункт в мир.

Когда я стою там, дожидаясь автобуса, в моем облике отражаются самые разные чувства, владевшие мной в то или иное время года. А это кафе как раз напротив остановки. Мое пребывание здесь свидетельствует о том, что это воспоминание не выдумано сию минуту. В случае необходимости я могу представить неопровержимое доказательство — спичечный коробок с названием кафе, но теперь уж нет смысла цепляться за тень того, что кажется существенным. Сейчас мне необходимо не столько собственное имя, сколько имена других людей.

Неожиданно стакан на столе со звоном подпрыгнул. К счастью, он пустой — не пролился. И не разбился. Видимо, стол затрясся от моего колена, — значит, это я дрожу. Нет ничего проще, чем игнорировать осуждающий взгляд женщины, но психологически преодолеть дрожь куда сложнее. Какие доводы ни приведи в свое оправдание, создавшееся положение не изменится. Разве что ухудшится. Так что дрожь вполне естественна. Мое воспоминание, словно маятник, колеблется между поворотом и этим кафе. Тот факт, что в моем облике, когда я дожидаюсь автобуса, отражаются самые разные чувства, владевшие мной в то или иное время года, не может служить доказательством, что я еду на службу. Кладу на стол локти — от этого он начинает дребезжать, и я поспешно отдергиваю их. Действительно, выяснить ничего невозможно. Я даже не в состоянии вспомнить, где работаю. Утверждать, будто это равнозначно забвению собственного имени, я мог лишь раньше, если же теперь я не возвращаюсь с работы, то и исчезновение улицы на холме приобретает совершенно иной смысл. Предположение, что преступник всегда возвращается на место преступления, выходит за рамки обычной допустимости и превращается в реальность. В таком случае, обстоятельства меняются полностью: самой настоятельной необходимостью для меня является погоня за собственным именем, а не за именами чужих мне людей. И прежде всего нужно найти ту щелочку в памяти, через которую просачивается все, в том числе и исчезнувшая улица.

Я начинаю беспорядочно шарить по карманам. Хотя бы отыскать проездной билет, тогда все встало бы на свои места. Раньше мне казалось, что знать имя, адрес не так уж и важно, но теперь я бы не мог это утверждать. Теперь я реагирую на всё иначе. Кто-то заглянул с улицы в окно, и я подумал, что это сыщик, который следит за мной. Ему плевать, что подумают окружающие. Я начал выкладывать на стол все, что было в карманах.

Носовой платок… спички… сигареты… оторванная от пиджака пуговица… темные очки… маленький треугольный значок… обрывок бумаги, на котором начерчен какой-то план…

Оконное стекло сверкнуло. Его лизнули фары автобуса. В их свете ветви чахлых деревьев вдоль тротуара кажутся рваной сетью. Мое внимание полностью сосредоточивается на автобусе. Ощущаю истертые подножки, рассматриваю стальные поручни, ищу, где бы за них ухватиться, рыскаю глазами по салону, отыскивая свободное место, вижу рекламу за сиденьем водителя, вдыхаю специфический запах — смесь пота и бензина, вслушиваюсь в работу мотора. И все это воспринимается мною как живое продолжение меня самого. Погрузив в автобус свои впечатления, я мчусь вместе с ним. Множество остановок, таких важных для меня, все время меняющийся пейзаж, строения, имеющие названия, — все это, сливаясь в общую картину, всплывает перед моими глазами. Вправе ли я сомневаться, что между мной и автобусом существует тесная, неразрывная связь? Только бы найти проездной билет — тогда бы все разъяснилось. Может, завалился куда-нибудь, может, потерялся… нет, наверное, срок его истек, и я отдал его, чтобы получить новый… да, а что, если часть из этих тридцати тысяч предназначалась на его покупку?..

Ладно, сколько ни строй догадок, это ничего не дает. Все эти увертки лишь глубже загоняют меня в лабиринт, из которого нет выхода. К тому же, мой автобус шел куда угодно, только не туда, куда мне было нужно.

Настоящий автобус, дав газ, умчался. Оконное стекло снова превращается в темное зеркало. И как раз в том месте, где был виден свет фар, отражается фигура женщины. На ее лицо падает свет фонаря, пробивающийся сквозь листву деревьев, растущих вдоль дороги, так что как следует его не рассмотришь, но, кажется, она наблюдает за мной. Если вдуматься — ничего удивительного в том, что ей хочется наблюдать за мной. Жалкий, суетящийся человек, что-то потеряв, вываливает содержимое своих карманов на стол. Насколько осознает она серьезность положения — это уже другое дело. Речь идет всего лишь о потерянной вещи, но ей и в дурном сне не приснится, что на самом деле я потерял самого себя. Нет, может быть, не я потерял самого себя, а потерян самим собой. И поэтому, когда умчался автобус, я почувствовал на мгновение боль оттого, что он меня потерял, стряхнул с себя. Выходит, я, находящийся здесь, не потерявшийся «я», а именно потерянный «я». Или, другими словами, правильнее считать, что не улица на холме за поворотом исчезла, а, скорее, исчез тот, другой мир, оставив меня одного между поворотом и кафе. Действительно, если вдуматься, я не утратил воспоминаний посреди склона, а, пожалуй, с того места только и начались мои воспоминания. И проблема, как это ни странно, не в исчезнувшей улице, а в том, что осталось, не исчезнув. Может быть, это кафе имеет для меня несравненно большее значение, чем я предполагал.

Я тоже, не отрываясь, смотрю на женщину, отражающуюся в окне. На женщину, сидящую на табурете, не отрываясь смотрит, возможно, заговорщик, заперший меня за невидимой стеной потери памяти. Зеркало окна слишком темное, глаза слепят фары беспрерывно проносящихся машин, и поэтому я перевожу взгляд прямо на женщину. Она, конечно, замечает мой взгляд. Но продолжает смотреть в окно, не делая даже попытки пошевелиться и, как мне кажется, всё понимая. Возможно, что ключ в ее руках. Быть может, именно она, а не то, что извлечено мной из карманов и вывалено на стол, поможет мне ухватиться за путеводную нить.

Вошли новые посетители — молодые мужчина и женщина. Мужчина по виду продавец из универмага неподалеку, женщина — его возлюбленная или сестра, а может быть, просто родственница, приехавшая из деревни навестить его. Они садятся через столик от меня, мужчина, подняв два пальца, громко говорит: «Кофе», — и они начинают о чем-то разговаривать шепотом, с таким трагическим видом, будто обсуждают расходы на лечение умирающего отца. Женщина, сидящая на табурете, слезает с него, и я, воспользовавшись этим, заказываю себе еще кофе. Я не думал, что этим оправдаю свое пребывание в кафе, — я сидел уже минут сорок-пятьдесят, и меня все больше раздражал мужчина за стеной. Правда, этот мужчина существовал лишь в моем воображении. Однако, кажется, у меня с этим воображаемым мужчиной была в чем-то общая судьба. Но оттого, что он был воображаемым, пренебрежительно относиться к нему не следовало. На пятой отсюда автобусной остановке — конечная станция электрички, там пять кинотеатров и три универмага, а я думаю лишь об одном воображаемом мужчине. И полностью уверен в существовании этого созданного моим воображением образа. Нет никаких оснований не верить в реальность мужчины, спрятавшегося за стеной. Если в потере памяти есть своя логика и закономерность, то и этот воображаемый человек, естественно, как один из главных соучастников, заслуживает равного положения с женщиной.

Я смотрю на женщину. Сквозь просветы в ниспадающих на лицо волосах я воровски перехватываю ее взгляд. Из-под слишком короткой юбки видно, как в такт движению ног, точно дыша, эластично сокращаются ложбинки под коленями. И вот сейчас этот незримый мужчина за стеной, весь обратившись в слух, разобьет от ревности первое, что попадется под руку, и прольет крутой кипяток — надежда на это заставляет сердце бешено колотиться. Но сколько я ни жду, звука разбившегося фарфора, к величайшей досаде, так и не слышу. Вместо этого из окошка как ни в чем не бывало высовывается белая рука. Чашки на подносе совсем не дрожат. Дрожу я. Большой палец, которым я уперся в край стола, чтобы успокоиться, точно в нем остался резонанс печали, продолжает дрожать, как дрожит рука актера, когда он хочет безмолвно передать волнение. Но можно ли в это поверить? Ведь сила взрыва пропорциональна силе сжатия. В таком случае, может быть, мне действительно постараться соблазнить эту женщину? Как только я выйду отсюда, мой мир превратится в тупик перед тем поворотом. Значит, спокойно сидеть я могу только здесь. Связь между мной и этим кафе значительно бóльшая, чем у обыкновенного завсегдатая, зашедшего сюда, чтобы выпить чашечку кофе. Вовсе не исключено, что скрытый смысл выпавших на мою долю испытаний как раз и заключается в том, чтобы соблазнить женщину. Пусть женщина, перехватив мой взгляд, осознает уготованную ей роль. Смотрясь в окно как в зеркало, я приглаживаю волосы над ушами. Выпятив подбородок, поправляю галстук. Он не очень дорогой, но модный, только что поступивший в продажу. Я, разумеется, не считаю себя завзятым соблазнителем. Но положение мое весьма выгодно. У мужчины, увязнувшего в ревности, я похищаю женщину, увязнувшую в любви, — до предела простое химическое уравнение. Будь я обыкновенным соблазнителем, все было бы в порядке. Наконец женщина начинает реагировать, как это и предусмотрено химическим законом. Попробую-ка я, улучив момент, сунуть ей деньги и попрошу пораньше закрыть кафе и переспать со мной. Тогда реакция в полном соответствии с химическим законом пойдет с нарастающей скоростью и, наконец, достигнет апогея. А мужчина, взорвавшись, пробьет стену. И правильность химической реакции будет подтверждена. Я, естественно, тоже, избавившись от своей роли… хотя и не думаю, что все связи с прошлым порваны… Обрету, наконец, свой мир за поворотом… Из окошка снова высовывается белая рука — на этот раз, очевидно, мой кофе. Женщина, держа поднос в одной руке, подходит ко мне и отставляет стул, загораживающий узкий проход между столиком и стеной. Я поспешно отодвигаю вещи, раскиданные на столе. И, ясно поняв, что в них теперь нет никакой надобности, рассовываю по карманам.

Носовой платок (без инициалов)… спичечный коробок (из этого кафе)… сигареты (осталось всего четыре штуки)… пуговица от пиджака… темные очки…

Темные очки? Глаза у меня болят, что ли? Судя по отражению в оконном стекле, вид у меня вполне пристойный. Одет скромно, костюм среднего качества, — в общем, не похож на определенную категорию людей, щеголяющих в темных очках. В том, что коммивояжерам и рекламным агентам приходится носить темные очки, нет ничего удивительного — им нужно незаметно следить за реакцией клиента. Если бы я был представителем фирмы, расположенной в отдаленном районе, и моя контора находилась в моем собственном доме, отсутствие проездного билета легко объяснялось бы именно этим. Но все равно, не слишком ли мало у меня с собой вещей? Не могу понять, почему нет ни одной визитной карточки. А может быть, у меня вошло в привычку всё складывать в портфель и оставлять его в камере хранения на вокзале?

Когда женщина приблизилась к моему столику, на нем лежали лишь три вещи: обрывок бумаги, значок и сложенная вдвое визитная карточка. Я подумал, что с ними, наверное, связана какая-нибудь история, и решил не убирать их со стола, тем более что поставить кофе они не мешали. Кроме того, мне хотелось увидеть реакцию женщины. Не исключено, что эти вещи — такие, казалось, знакомые — помогут распутать нить воспоминаний. Женщина ставит кофе, молочник, сахарницу, наливает в стакан воды и, пока делает все это, по меньшей мере два раза бросает взгляд на оставленные вещи. Но никакой особой реакции я не замечаю. Если бы вместо них лежали сигареты, спички и пуговица, было бы, наверное, то же самое. Обманутый в своих надеждах, я, захваченный странным выражением ее лица, которое ему придают веснушки — по направлению к внешним углам глаз их становится все больше, — упустил момент задать ей несколько вопросов, самых общих, они были у меня заранее приготовлены. Один из вопросов, например: какой сегодня день недели? Сам по себе он никакого особого смысла не имеет. Но по ответу я мог бы судить, как воспринимает меня женщина, и, кроме того, эти ничего не значащие слова послужили бы прекрасной зацепкой для более важных вопросов. Во всяком случае, сегодня эта женщина — единственный знакомый мне человек. Хорошо, если бы она помогла мне. Очень бы хотелось, чтобы она по возможности рассказала все, что знает обо мне. Значит, нужно повести дело осмотрительно, стараясь не допустить ни малейшей оплошности. Судя по ее внешности, она не особенно склонна говорить о людях. Может быть, именно поэтому обладатель рук вынужден был упрятать себя за стену.

Женщина снова усаживается на табурет и закидывает ногу на ногу. Туфля, которая наверху, едва не сваливается с ноги, впадинки у лодыжки тревожат мое воображение. Сдерживая дрожь, я опускаю глаза. Ладно, брошу последний вызов вещественным уликам. Если это не поможет, у меня останется только женщина. И пока она не заинтересуется мною, я сооружу стену и укроюсь за ней — другого выхода нет.

Слегка выпуклый посредине значок в виде правильного треугольника с закругленными углами, покрытый голубой эмалью, с серебряным ободком. Такое же серебряное выпуклое S. Буква необычной формы — просто ломаная линия и на первый взгляд напоминает молнию. А может быть, и в самом деле не S, а молния? Если молния, то, я думаю, значок как-то связан с электричеством. Но что предпринять — не могу же я, в самом деле, выискивать в телефонной книге названия всех электрических компаний, начинающихся с буквы S? Судя по тому, как сделан значок, это не детская игрушка, в нем заключен некий смысл. Внимательно рассматривая его, я начинаю думать, что это значок какой-то опасной, тайной организации. Просто начинаю так думать, но догадаться, что это за организация, не могу. В конце концов я понял — задача мне не по плечу.

Обрывок бумаги тоже напоминает мне что-то, но что — вспомнить не могу. Похоже и на какой-то план, и на схему расположения газовых и водопроводных магистралей, и на насос в разрезе — в общем, может быть что угодно, в зависимости от того, как посмотреть. Не помню, чтобы я сам чертил нечто подобное, но и не помню, чтобы кто-то дал мне это. Что же это такое? Вместо того чтобы отвечать на вопросы, обрывок бумаги сам задает их. Остается только скрежетать зубами от досады.

Последняя из трех вещей, лежащих на столе, — визитная карточка — позволяет на что-то надеяться. На верхней части сложенной пополам визитной карточки напечатаны имя и место работы владельца. Но ни то, ни другое ничего мне не говорит. На оборотной стороне карандашом написан чей-то номер телефона. Какая существует связь между владельцем визитной карточки и этим телефоном — неясно, но пока это не имеет значения. Несомненно лишь то, что номер телефона связан с моим прошлым, и если удастся установить, чей он, это откроет мне путь в мое прошлое. Вот он — единственный промах, допущенный сбежавшей от меня памятью. Ничто не может быть абсолютно неуязвимым…

Телефон рядом с кассой. Сразу же за табуретом женщины. Когда я проходил мимо, она почти не изменила позу. Ее выставленные вперед колени коснулись моего локтя, но она и не подумала убрать их. Она сжала губы, а потом неожиданно расслабила их и издала звук, похожий на звук поцелуя. Это можно было принять за приветствие, но приветствие весьма опасное. А если не приветствие, то что же? Я предположил — этим она предупреждает меня, что затея с телефоном пустая, а может быть, я просто психологически покорен женщиной. Стремясь бежать, я, видимо, выискивал средство совершить побег и в глубине души хотел навсегда бросить здесь этих двоих и не возвращаться в свой прежний мир.

Стоило поднять трубку, как меня сразу охватило беспокойство, чувство, будто берусь обезвредить мину, не умея с ней обращаться. Может быть, я сам хочу попасть в поджидающую меня ловушку. Медленно, сверяясь по бумажке, набираю номер. С чего начать, когда поднимут трубку? Нужно, чтобы у собеседника не возникло подозрений. Я должен поддерживать разговор и попытаться выяснить, что это за человек и где он живет. Ничего не выходит, занято. Набираю еще раз — снова занято. Покурив, звоню подряд раз семь, минут двадцать, но все время слышу одни и те же резкие, прерывистые гудки.

Чувствуя себя одураченным, возвращаюсь на свое место, подношу ко рту остывший кофе и залпом выпиваю. Почувствовав на себе взгляд, поднимаю глаза — отражающаяся в оконном стекле женщина неотрывно смотрит на меня. Наши взгляды встречаются, и нижняя часть ее лица странно искривляется. Может быть, виной тому оконное стекло — утверждать ничего не могу, но мне кажется, она уловила мое состояние, вернее, ошибочно восприняла его и с холодной улыбкой смотрит на меня.

Я понял, что и сам ошибался. Кажется, я неверно оценил воображаемого человека, укрывшегося за стеной, потому-то и не в состоянии найти выход. Возможно, конечная остановка электрички тоже плод моей фантазии. Но между воображаемой конечной остановкой и воображаемым мужчиной существенная разница. Если бы меня спросили, когда я пользовался так хорошо знакомым мне автобусом, я бы затруднился ответить. То же самое относится и к моим сведениям о конечной остановке — им недоставало временных ощущений. А поскольку таких временных ощущений не было, значит, остановка существовала лишь в моем воображении. Что же касается мужчины за стеной, то с ним дело обстоит иначе. Я ни разу не удостоверился в его пространственном существовании. Но стена, скрывающая мужчину, была пространственной, а стена, упрятавшая меня, была стеной времени. И не было ни малейшей необходимости, подражая мужчине, уготовить себе его судьбу — превратиться в камень.

Я набираю в рот чуть ли не полстакана воды и поднимаюсь. Постепенно проглатывая ее, иду. Теперь женщина странно закинула другую ногу. Но и не думает слезать с табурета, считая, что я снова иду к телефону. Когда же я молча кладу на конторку счет, она удивляется и впервые смотрит мне прямо в лицо. Ее глаза выражают невинность, но я им нисколько не верю. Значит, то, что мир исчез и осталось только это кафе, — величайшая ложь. Исчезла лишь улица на холме за поворотом. И чтобы закрыть ту улицу на холме, все дороги памяти, ведущие к ней, опечатаны. Память — стена времени. Пока я не увижу той улицы за холмом, никакое решение невозможно.

Я молча протягиваю тысячеиеновую бумажку, женщина, тоже молча, дает сдачу. Она не произносит ни слова, но, как и раньше, трижды издает губами звук поцелуя. Был ли в это вложен определенный смысл — я снова так и не понял. Неужели между мной и ею воздвигнута стена времени, которую я до сих пор не замечал? Но осознать существование стены времени все равно невозможно, тут уж ничего не поделаешь.

Я надеялся услышать от нее какие-то слова и немного подождал. Потом попытался еще раз позвонить по тому номеру. По-прежнему занято. Какой-то бесконечный разговор. Я не думаю, что кто-то, предвидя мои действия, сознательно препятствует мне…

3

Останавливаю такси. Темно-синее такси с желтым верхом. Дверца захлопывается с таким грохотом, что кажется, будто машина вот-вот развалится. В открытой пепельнице еще дымится сигарета, оставленная предыдущим пассажиром. Молодой шофер, раздраженный тем, что я все не называю улицу, на которую нужно ехать, в сердцах срывает с головы фуражку и швыряет на сиденье рядом. Протягиваю пятьсот иен — недалеко, мол, — и прошу ехать куда укажу. У него сразу же улучшается настроение, но фуражку он так и не надевает.

— Как называется улица вон на том холме?

— Не Нагорная?

— Возможно. Она на горе, потому, наверное, и называется Нагорная.

Разговаривая, мы доехали до половины склона. Вдруг звук мотора изменился, его точно била дрожь. Неужели, оттого что я в машине, она не хочет ехать? Нет, этого, конечно, не может быть. Видимо, какой-то непорядок в коробке скоростей. Но вот машина стремительно поворачивает за угол. Я упираюсь ногами в пол, спина плотно вдавливается в подушку. Затаив дыхание, я жду, какой предстанет передо мной сбежавшая улица…

Нельзя сказать, что я брошен в пустоте. Какая там пустота: насколько хватает глаз — огромный жилой массив! Четырехэтажные жилые дома устремлены в темное небо, тянется беспрерывная цепь огней. Я и вообразить себе не мог существование такой улицы. Но вопрос в том, почему не мог. В пространстве улица несомненно существовала, а во времени представляла собой пустоту. Как это страшно — существовать и вместе с тем не существовать. Четыре колеса действительно вращаются по земле, и мое тело несомненно ощущает вибрацию. Но все равно моя улица исчезла. Наверное, не следовало проскакивать этот поворот. Теперь попасть туда, за поворот, мне уже никогда не удастся.

Я почти кричу, приказывая шоферу, в нерешительности замедлившему движение. Кричу, чтобы он как можно скорее ехал назад. Нужно бежать в такое место, где гарантирована свобода пространства. А здесь я потеряю не только время, но и пространство, и окажусь замурованным в стену действительности наподобие того белорукого хозяина кафе.

К счастью, остальной мир в порядке. Наверное, я поступил правильно, выбрав такси. Выехав на улицу, по которой ходят автобусы, я выскакиваю из такси у первой же телефонной будки. Сейчас в моих руках единственная нить — тот самый номер телефона. Конечно, если я буду действовать неловко, со мной случится то же самое, что произошло там, за поворотом. А может быть, телефон по-прежнему занят? Снимаю трубку и опускаю монету. Монета проваливается с неприятным звуком — предчувствую недоброе.

Однако раздаются долгие гудки. Гудки вызова. В растерянности я чуть было не бросил трубку. В таком состоянии мне вряд ли удастся решиться на что-либо, даже если ответят. Начинаю пересчитывать трещины в разбитом стекле кабины. Если четное число — подожду. Если нечетное — положу трубку. Но раньше, чем я успел пересчитать все трещины, к телефону подошли.

Женский голос. Голос до ужаса отчетливый, — значит, та же телефонная станция. К счастью, женщина представляется первой. Но произносит не свое имя, а название кафе. Я окончательно растерян. Это же кафе, в котором я только что сидел. Выходит, тогда я из кафе звонил в то же самое кафе, и вполне естественно, что телефон был занят. В полном замешательстве я все-таки решил прервать разговор. Три секунды молчания во время телефонного разговора — это очень много. Пять секунд — противоестественно. Если же молчание длится дольше, ясно, что связь прервалась. Однако моя собеседница терпеливо ждет, не вешая трубку, время от времени издавая знакомый звук поцелуя. Никакого особого смысла она в него не вкладывает. Просто привычка такая.

Наконец я вспоминаю имя, напечатанное на визитной карточке, и называю его.

Теперь замолчала она. Не сказала, что не знает такого, — значит, знает. Но тогда зачем же ей молчать? Женщина перестала издавать губами звук поцелуя, я уловил, как она напряжена. Кажется, мне удалось приблизиться к сути. Во всяком случае, я был вправе подумать это. В общем, что-то тут есть…

Из трубки раздается глубокий вздох женщины. Нет, скорее не вздох, а смешок. А потом веселый голос:

— Это мой муж. Вы его знаете?

— Муж?.. Вы о нем говорите?

Я представлял себе, как человек за стеной навострил уши, и у меня испортилось настроение. Женщина снова хихикнула:

— Конечно, именно о нем.

— Я только что сидел в вашем кафе, помните?

— Не знаю, какая у вас цель, но вы затеяли какую-то странную игру. Да, помню вас.

— Он тоже меня знает?

— Думаю, что знает. Он всегда очень душевно говорит о вас.

— Душевно?

— Вы относитесь к нему иначе?

— Нет… почему же…

— Ну что ж, приходите в десять.

— В десять?

— Вам это неудобно?

— В десять. Где?

— Как всегда, в кафе, конечно.

— А он?

— Он?.. А какими правилами вы будете руководствоваться? Разве можно играть, если не знаешь правил? Не важно кто — вы ли, он ли, — но, будьте добры, сегодняшние утренние деньги отдайте домовладельцу.

— Домовладельцу?.. Но я…

— Вы план получили?

— Я себя плохо чувствую, очень плохо… Это что, такая игра?

— Ну хватит, все-таки вы наш клиент…

Я опускаюсь на пол прямо тут же, в кабине. В углу валяется скомканная газета, под ней чернеют высохшие испражнения.


Точно в пропасть, я лечу вместе с женщиной за несуществующий поворот. Меня хватают. И лишают пространства. И в довершение всего я превращаюсь в камень.

— Вы считаете, что вас дурачат?

— Не знаю, кто меня дурачит, но иногда у меня создается такое впечатление.

Дом номер восемнадцать… Перешагнув через дощечку, на которой написано: «По газонам не ходить», по лестнице поднимаюсь на площадку второго этажа, откуда снова по лестнице… и, как я ни стараюсь ступать бесшумно, все равно с грохотом, долетающим до небес, иду, словно по могильным плитам…

— Если думаете, что я вас обманываю, можете открыть своим ключом.

Спрятанный в бумажнике ключ от цилиндрического замка… не нужно даже пробовать… я прекрасно понимаю, что мы встретимся… и все будет, как предсказала женщина, но только я по-прежнему ничего не могу понять…

— Очень прошу вас, объясните, что это такое?

Треугольный значок с буквой S… а может быть, с молнией…

— Действительно, что же это такое?

— Не знаете?

— Где-нибудь на улице подобрали, наверное?

— Не можете объяснить?

— Почему это так интересует вас?

— Да нет, особенно не интересует…

— Узнать всё немыслимо, даже стараться не нужно.

Видимо, она права. Достаточно и того, что я знаю. Перед тем поворотом я считал, что до этого все шло нормально, но это мое ощущение, вероятно, лежало в мире грез, никак не связанных с реальностью. Я верчу между пальцами треугольный значок. И этот непонятный значок вселяет в меня безотчетный страх. Как только рассветет, уйду куда-нибудь подальше и выброшу его.

Перевод: В. Гривнин

Детская

— Посмотрите. Вон туда… Нет, сегодня не видно… В хорошую погоду как раз там виднеется верхушка телевизионной башни…

Праздник, а может быть, и обычное воскресенье. Укромный уголок готового лопнуть от обилия запахов переполненного ресторана недалеко от конечной остановки электрички. За шатким столиком у окна друг против друга сидят мужчина и женщина. Перед женщиной — мороженое с консервированными фруктами и шоколадом. Перед мужчиной — чашка кофе со сливками. Мужчина, видимо оттого, что поспешно отхлебывает кофе, беспрерывно дымя сигаретой, поперхнулся и выпускает дым через ноздри. Взгляд женщины остается абсолютно безучастным. Оба они — это видно с первого взгляда — совсем еще не привыкли друг к другу, как к новой выходной одежде.

Мужчина продолжает скованно:

— Откровенно говоря, я мечтаю взобраться когда-нибудь на самый верх башни и прикрепить там дощечку с надписью: «Здесь нефть». Понимаете? Грязное небо становится все тяжелее и тяжелее и уже сейчас готово обрушиться на город. И тогда раздавленный город постепенно превратится в огромное нефтеносное поле. Ведь утверждают же, что уголь образовался из растений, а нефть — из животных. Посмотрите. Там, внизу, улица, и она забита теми, из кого образуется нефть. Поэтому я и собираюсь обучать детей лишь одному — технике добычи нефти.

В уголках глаз женщины впервые появляются морщинки улыбки. Но она тут же, сжав губы, кончиком языка слизывает улыбку вместе с мороженым и шепчет извиняющимся тоном:

— Мне даже подруги всегда говорили, что я не понимаю юмора. Но в том, что вы говорите, мне кажется, много юмора.

— Вы что, простудились?

Мужчина говорил, покашливая, и женщина тоже непроизвольно кашлянула несколько раз в ладонь, в которой держала ложечку. Прокашлявшись, она сказала своим обычным голосом:

— Нет, наверно, поперхнулась дымом.

— Тогда ничего страшного. А то при простуде мороженое — это было бы крайне неразумно.

Взгляд женщины проникает в глаза мужчины, на мгновенье задерживается там и, оставив в них легкий трепет, убегает к окну.

— Действительно не видна телевизионная башня…

— Не видна. Из-за смога.

— Да, ужасный смог.

— А вот интересно, вправе ли люди возмущаться смогом? Вам не кажется, что это весьма проблематично?

— Возможно, — женщина снова допускает в уголки глаз улыбку, но скорее из чувства долга.

— Если говорить о грязи, и люди и смог, пожалуй, очень схожи между собой.

Мужчина, сцепив руки, кладет их на край стола и, слегка расправив плечи, садится ровно. Тогда его подбородок и шея оказываются освещенными, и женщина обращает внимание, что на кадыке у него остались несбритые волоски. Следя за ее взглядом, мужчина опускает глаза и тут же отнимает от стола оставшиеся сцепленными руки, прижимает их к узлу галстука и, глубоко вздохнув, говорит с воодушевлением:

— Во всяком случае, мы должны быть друг с другом откровенны, правда? Мы уже не в том возрасте, чтобы стесняться…

— Да, я тоже так думаю.

Выражение лица женщины сразу меняется, она поднимает голову и начинает быстро теребить пальцами воротник бежевого костюма. Бледно-розовый лак оттеняет красивые длинные ногти — интересно, обратил на них внимание мужчина или нет?

— Нужно с самого начала подготовить себя к тому, что это может создать определенную неловкость.

— Вы думаете?

— Мы с вами встретились, воспользовавшись картотекой брачной конторы, — это факт, и от него никуда не уйти… Но если этот факт будет бесконечно тяготить нас…

— Нисколько он не тяготит, во всяком случае, меня…

— Правда?

— Просто мы чуть трусливее других, менее приспособленные, недостаточно ловкие — вот и все.

— Ну что ж, меня это успокаивает. — Мужчина расцепляет сложенные на груди руки и, склонившись набок, начинает искать в кармане сигареты. — Откровенно говоря, меня это тоже нисколько не тяготит. Более того, когда вопрос касается брака, я становлюсь ярым приверженцем картотеки. Если хочешь, чтоб брак был рациональным, то любовь и всякие другие случайные моменты должны решительно отметаться. Вы согласны?

— Просто мы недостаточно ловкие.

— Да, да, конечно, вы совершенно правы. — Мужчина склоняется к чашке, залпом допивает кофе, поспешно подносит огонь к сигарете, а свободной рукой начинает теребить галстук. — В общем, мне бы хотелось поскорее узнать ваши намерения…

— Намерения?

— Если я вам не подхожу, так откровенно и скажите, что не подхожу. Я ко всему готов.

— Я… видите ли… раньше я думала, что встреча с вами доставит мне больше удовольствия.

— Почему? Вы ведь, наверно, тщательно изучили мои ответы в карточке?

— Так, что даже помню их наизусть.

— Я ничего не сочинял.

— Нет, я не в том смысле… Нельзя отвечать на вопросы, как это делают в экзаменационной работе.

— В экзаменационной работе? — Стряхивая пепел, упавший на колени, мужчина озадаченно покачал головой. — Да, действительно интересное сравнение, будто вы школьная учительница. Но вы правы, что есть, то есть. Вы ожидали большего, чем от примитивной экзаменационной работы, вот я и провалился. Видите ли, я простой служащий фирмы и во мне нет ни капли сверх того, что я написал в карточке, хоть десять лет ищи.

— И вы считаете, что по карточке вы сможете определить все? Значит, по моей карточке…

— Могу, конечно. Я вам скажу вот что. Результаты оказались именно такими, на какие я рассчитывал, прибегая к картотеке.

Женщина быстро опускает глаза и прикусывает нижнюю губу. В ее тоне появляется нерешительность, которую она не в силах скрыть.

— А вам не кажется, что вы сделали слишком поспешный вывод? Чтобы человек сам написал о себе в карточке всю правду — в это трудно поверить.

— Во всяком случае, мне ясно одно — вы именно тот человек, который мне нужен…

— Ну и…

— Человек, который мне нужен. Что же еще?

Женщина, сжав губы, подавляет вздох и, откинувшись на спинку стула, смыкает колени. Изменение положения смягчило ее несколько угловатую фигуру.

— Все это потому, что вы человек совсем неприспособленный… И не особенно прозорливый. Правда? Я прекрасно поняла, что вы очень чистый, наивный человек. Вот почему, основываясь только на этом…

— Чепуха. — Мужчина подносит огонь к сигарете, зажатой в зубах женщины. — Вам известно, какую работу в фирме я выполняю?

— Если верить заполненной вами карточке, исследуете косметические товары.

— Исследую фальшь.

Женщина первый раз от души рассмеялась. Курила она весьма умело.

— Я не могу не питать доверия к человеку, прививающему мне чувство юмора!

Мужчина чуть склоняет голову набок, тушит сигарету и вопросительно смотрит на женщину.

— Вы знаете, что такое косметические товары? Для тех, кто работает в отделе рекламы, это, возможно, предметы, придающие женской коже красоту. Для нас же, работников технического отдела, — все иначе. Для нас косметические товары — это жиры и полимеры, которые не вызывают явных побочных явлений и могут дешево выпускаться в большом количестве.

— Вы говорите ужасные вещи.

— Вам так кажется?

— Может быть, вы и правы, но все же… — Женщина выливает в дымящуюся пепельницу несколько ложек растаявшего мороженого. — Ваши слова оставляют какое-то неприятное чувство, это безусловно.

— Меня же все это не особенно волнует. Я старательно занимаюсь исследованиями, не испытывая ни малейших угрызений совести. Потому-то я и не высказываю никакого недовольства по поводу смога. Вы говорите, я наивен… Я хочу, чтобы с самого начала между нами не было никакой недоговоренности. Да, я человек, знающий, что такое фальшь, человек, погрязший в этой фальши.

— Слишком нервный вы…

— Это я-то нервный, я, убийца?

— Убийца?

— Восемнадцать человек — это я точно помню. И меня ни разу не мучили по ночам кошмары.

Женщина прикуривает, глубоко затягивается, чуть задерживает дыхание и медленно выпускает дым в потолок.

— Значит, предложение мне делает одно из тех чудовищ, о которых пишут в еженедельниках?

— Может быть, вас это огорчит, но чудовище — самый обыкновенный бывший солдат.

— А-а, так это вы о войне…

— Вы считаете, что, если убивают на войне, это вполне естественно?

— На войне речь может идти лишь о законной обороне.

— Только в мирное время существует такое понятие, как превышение предела необходимой обороны, то есть любую оборону обязательно снабжают, так сказать, предохранительным клапаном. А на войне нападение — лучший вид обороны. То есть война — узаконенное превышение предела необходимой обороны.

— Я вовсе не намерена оправдывать войну.

— Почему? А вот я, например, не собираюсь выступать против войны. Хоть я и говорю: убийца, убийца, а ведь речь-то идет о сущем пустяке — всего каких-то восемнадцать человек. К счастью или несчастью, я был простым солдатом, да и стрелял плохо. Ну ладно, поглядите-ка в окно. В этой толпе прохожих полно летчиков, артиллеристов, которые действовали в прошлом весьма успешно. А если не они сами, то их братья или дети. У кого же из этих людей повернется язык осуждать меня?

— Ни у кого, естественно. Да и не должны осуждать.

— По той же причине и я не осуждаю.

— Кажется, я понимаю. Вернее, начинаю понимать, почему вы так долго оставались одиноким.

— Я бы предпочел, чтобы вы поняли, почему я собираюсь расстаться с одинокой жизнью.

— Мне очень хочется понять, но…

— Я же говорю, что вы человек, который мне нужен.

— Я не настолько самоуверенна.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Мы с вами люди неприспособленные. Я прекрасно поняла, что вы легкоранимый, мягкий человек… И все-таки, почему я вам необходима — не объясните ли вы мне конкретнее и яснее. Вы согласны? Мы ведь встретились с вами,будучи людьми уже сформировавшимися…

— Вы правы. Можно объяснить вполне конкретно. Если бы мое решение было продиктовано минутным порывом, разве стал бы я прибегать к картотеке брачной конторы? Нет, мое решение вполне конкретно. Оно так же конкретно, как вот этот стол или эта пепельница.

— Благодарю, вы очень любезны… Но у меня угловатый подбородок — как у мужчины, некрасивые уши, а губы злые…

— Но зато вы прекрасно разбираетесь в воспитании детей. Это, как я увидел, ваше призвание.

— Вы действительно похожи на большого ребенка. — Женщина весело смеется. По ее виду не скажешь, что она недовольна разговором, напоминающим блуждание в лабиринте. — Но между ребенком и взрослым, похожим на ребенка, — большая разница.

— Я говорю именно о детях. Разве вы лишены чувства долга перед детьми, которых надо спасти, вырвать из этого мира, превращающегося под тяжестью смога в нефтеносное поле?

Женщина сползла вниз, еще выше подняла сведенные вместе колени — поза несколько вызывающая.

— По-моему, у вас все задатки стать верующим. Я же в бога не верю и поэтому считаю, что детей, даже нежно любимых, нужно растить в естественных условиях. Да и педагогика отрицает воспитание в стерильной среде. Во всяком случае, поскольку речь идет о замужестве, я должна в первую очередь подумать о себе.

— Вы хотите сказать, что вас не волнует, если наши дети окажутся в самом очаге эпидемии, охватившей людей?

— Наши дети?

— Разумеется, именно наши дети. Я не такой альтруист, чтобы делать вам предложение ради желания усыновить чужих детей.

— Раньте времени говорить об этом как-то странно.

Женщина чуть проглатывает конец фразы, что, правда, очень женственно. Может быть, так выражается ее смущение. Мужчина сразу же улавливает это и говорит решительно, хотя в тоне его проскальзывают нотки растерянности:

— Вы ошибаетесь. Я говорю о своих, уже существующих детях.

Лицо женщины сереет.

— Странно. Я внимательно прочла вашу карточку, в ней написано, что у вас нет детей.

— А-а, в карточке… — Мужчина облизывает губы и смотрит в пустую чашку. — Да, в карточке действительно…

— Вы написали неправду?

— Никакой особой неправды там нет.

— Вот как? Написать неправду, которая моментально обнаружится…

— Как бы это лучше сказать?… Речь идет не о таких детях. Не о таких, о которых следует писать в карточке…

— Тайный ребенок?

— Пожалуй, в некотором смысле…

— Наверно, внебрачный ребенок, которого вы пока не признали?

— Я же вам говорю, речь идет совсем не о таких детях, которых признают или не признают.

— Ничего не понимаю.

— В обычном смысле они на свете не живут и включить их в жизнь тоже невозможно…

Женщина, продолжая пристально смотреть на мужчину, чуть склоняет голову набок, лукаво улыбается, обнажая зубы, и кивает головой, будто своим мыслям:

— Все понятно… Если вы это имеете в виду, то мне все понятно.

— Что вам понятно?

— Просто вы их видели во сне.

— Да, возможно, и во сне. Но сон был наяву. Они дышат, двигают руками и ногами — сон наяву.

— Интересно, интересно вы рассказываете…

— Я вам уже говорил и повторяю снова: дети действительно живые. Реально существующие в биологическом смысле дети. Если вы мне не можете поверить хотя бы в этом…

— Где они живут?

— В моем доме, разумеется. В подвале моего дома. Я называю его подвалом, но там все оборудовано так, чтобы они не испытывали ни малейших неудобств… Это идеальное жилище, если отвлечься от того, что оно полностью изолировано от внешнего мира.

— Интересно. Ну и дальше…

— То, что я рассказал, не пустая болтовня.

— Я вас слушаю вполне серьезно.

— Детей двое. Старшему тринадцать лет, младшему недавно исполнилось девять. Но меня вот что беспокоит — станете ли вы другом этих детей, существует ли такая возможность, пусть даже самая маленькая? Разрешите мне хотя бы надеяться на это.

— Что ж, если вы действительно этого хотите…

— Тогда позвольте мне задать еще один вопрос… Если бы в таком положении оказались вы… Нет, я напрасно это делаю. Вопрос, имеющий подобную посылку…

— У меня была тетя, дальняя, дальняя родственница, я, правда, не состояла с ней в кровном родстве — так вот, она держала кошек.

— Кошек?

— У нее было четыре поколения кошек — всего штук тридцать. И никто их никогда не видел.

— Вы ставите меня на одну доску со своей ненормальной тетей…

— Моя тетя вовсе не была ненормальной. Каждый день хозяин ближайшей рыбной лавки привозил ей еду для тридцати кошек. Кошки существовали на самом деле. И я ни разу в этом не усомнилась. Если кому-то это действительно необходимо, нет ничего проще, как поверить в существование тридцати кошек.

— Да, вы несомненно человек, который мне нужен. Все же задам вам вопрос. Какое небо вы бы хотели создать для наших детей? Вместо этого, затянутого смогом…

— Ослепительно голубое летнее небо морского побережья.

— Почему?

— Или, может быть, осеннее. Осень — изумительный сезон, когда уже не жарко, созревают фрукты…

— Это нереально.

— Вы так думаете?

— Детям придется жить лишь вдвоем на вымершем земном шаре. Им будет не до выбора сезона. Им нужна суровая закалка, чтобы они смогли выжить, противостоять любым невзгодам.

— И даже смогу?

— Нет, смог и человек взаимно исключают, взаимно уничтожают друг друга. Потому-то с самого начала — правда, тут были и экономические причины — я выбрал небо пустыни.

— Детям — пустыня, не слишком ли это жестоко?

— Но я сделал поблизости небольшой оазис. И что, вы думаете, произошло?

— Как что произошло?

— Дети, точно дикие животные, по одному запаху учуяли воду.

— Очень интересно. Вы мне не закажете чаю?

— Может быть, попьем его у меня дома? Чаю у меня сколько угодно. И кроме того, прежде чем вы примете окончательное решение, я думаю, хорошо бы вам встретиться с детьми…

— Когда я попаду в ваш дом, то тоже увижу небо пустыни?

— Нет. Теперь пустыню я уничтожил. Детей я поселил в джунглях третьего ледникового периода. И потому, что там бродят динозавры, от огромных до самых маленьких, и потому, что все живое превращается в уголь и нефть, этот период имеет очень много общего с современностью.

— В таком случае не придут ли в конце концов ваши дети к тому же, к чему пришли мы? Ведь наши предки тоже прошли когда-то через ту же самую эпоху динозавров…

— Ошибаетесь. Моим детям не придется жить как первобытным. Мы обогащены знаниями и техникой. Кроме того, если вы окажете им помощь в учебе, процесс их развития, естественно, будет совсем иным, чем у первобытного человека.

— А как вы объясняете детям все, что касается современности?

— Для чего им рассказывать об этом?

— Но ведь полностью изолировать их от внешнего мира тоже невозможно. С улицы доносятся гудки автомобилей, в дверь стучат разносчики товаров.

— Подвал абсолютно звукоизолирован. Правда, однажды мне пришлось здорово поволноваться. Водопроводная труба, проложенная в железобетонной стене, неожиданно лопнула. И подвал стало затоплять. Пришлось детей запереть в сундуке и вызвать водопроводчика. Но дети сквозь щель все же увидели, как он работает. Я совсем растерялся. Как им объяснить, кто это?…

— Но они видят вас, и, значит, какое-то представление о людях у них должно быть. Вряд ли водопроводчик так уж сильно поразил их воображение.

— Нет, я им внушил, что, кроме нас троих, никаких других людей не существует.

— И для этого вам пришлось внести коррективы в историю, да?

— Детям я так объяснил: «Слушайте внимательно. Тот, которого вы сейчас видели, — дракон-оборотень, появившийся в образе вашего отца».

— А-а, значит, вы все превратили в сказку?

— Да-да, совершенно верно. Потом я сказал им, что дракон может то появляться, то исчезать… Такое объяснение весьма удобно… Взять, например, пищу. Раньше я сталкивался с огромным неудобством — невозможностью использовать продукты, подвергавшиеся какой-либо обработке. А с тех пор дракон-оборотень легко превращается во сне даже в сосиски или китайскую лапшу.

Женщина рассмеялась, вытянула ноги и уперлась руками в колени. Скованность исчезла, она снова обрела женственность. Поза ее стала свободной, спокойной.

— Пойдемте. Посмотрим, как там ваши дети… Руководить детьми, формировать их нужно не только во время учебы, но в какой-то мере и во время игр!..

— Кстати, вон те, что там, кем они вам представляются? Все еще людьми?

— Нет, драконами-оборотнями… Или скорее теми, из кого образуется нефть… А вокруг густо растут огромные кедры — первобытный лес каменноугольного периода…

Они поднимаются. Поднимаются одновременно, словно сговорившись. Но расплачивается один мужчина. В лифте женщина мысленно сравнивает плечи мужчины со своими, находящимися почти на одном уровне, потом заглядывает ему в лицо и тихо смеется.

Мужчина даже не улыбнулся в ответ, наоборот, прищурился и слегка придержал женщину за локоть. Оба снова выходят в смог. Даже их одежда сзади примята одинаково. Точно они уже десять лет прожили, опираясь на одну и ту же поддерживавшую их перекладину…

Четвертая остановка на электричке, а там совсем близко — несколько минут на такси. Обычно он ездит автобусом, но сегодня, естественно, можно позволить себе такую роскошь. Дом мужчины действительно существует. Это обычный крупноблочный дом в так называемой пригородной зоне, разбитой на аккуратные участки. Даже цветом крыши он не отличается от соседних строений. Крыша железная, зеленого цвета, той же краской выкрашены и водосточные трубы. Но женщина не видит сейчас ничего, кроме того, что это реальный дом. Ей вполне достаточно, что дом существует.

Мужчина и женщина снова сидят за столом и теперь пьют чай. Стол другой формы, чем в ресторане, но такой же шаткий, и женщина, скомкав пустую пачку сигарет, подкладывает ее под одну из ножек.

— Что сейчас делают дети?

— Который час? — Мужчина смотрит на ручные часы и слегка задумывается. — Сейчас они, вооружившись, охотятся.

Женщина смеется и, откинувшись на спинку стула, поправляет волосы. Потом вдруг, пораженная неуютностью комнаты, говорит:

— Вы действительно совсем, совсем одиноки.

Мужчина оценивающе смотрит на женщину — ее участие вызывает у него теплое чувство.

— Откровенно говоря, я бы не хотел снова возвращаться к картотеке брачной конторы. Дети, между прочим, очень ловко охотятся.

— Какая же сегодня добыча — большая, маленькая?

— Огромный динозавр — это определенно.

— А дракон-оборотень их не удивит?

— Я много рассказывал им о вас.

— Я тоже буду послушным ребенком.

Женщина поднимает чашку чаю на уровень глаз, будто хочет чокнуться, то же делает и мужчина, но в их движениях все еще чувствуется некоторая скованность. Может быть, оттого, что беззаботное веселье не соответствует их возрасту.

— Но мои дети ужасно впечатлительные и поэтому…

— Разумеется, — быстро соглашается женщина. — Сегодня я зашла на минутку. И уже собираюсь откланяться… Все должно идти своим чередом… Чтобы подготовиться к встрече со мной, детям потребуется время.

— Нет, давайте лучше спросим самих детей. Если они ответят, что времени им не потребуется, то нет нужды тянуть понапрасну.

— Да, конечно. — Женщина покраснела так, что на глаза навернулись слезы. — Ну что ж, спросите их. Если они проголодались, я могу приготовить еду.

— Нет, есть им еще рано.

— Что же я должна делать?…

Женщина покраснела еще сильнее, но мужчина, казалось, не обратил на это никакого внимания. И, наклонившись к чашке и громко прихлебывая, сказал:

— Ладно, спросим их сейчас же… Вот только допьем чай и спросим…

И оба, точно птицы, уткнувшись в кормушку, сосредоточенно пьют чай.

Неожиданно мужчина встает, вытирая губы тыльной стороной ладони. Женщина, поднявшаяся за ним, явно растеряна. Мужчина идет впереди, вслед — женщина.

— Это кухня.

— Ага.

— Вот здесь ванная.

Открыв дверь, мужчина входит в ванную комнату, выложенную кафелем; женщина покорно следует за ним.

Войдя, она замирает. И неудивительно. В ванной часть кафеля на полу снята, и круто вниз уходит грубо сколоченная деревянная лестница.

Женщина принужденно улыбается, надеясь на ответную улыбку ободрения. Но мужчина не улыбается. В самом деле, настоящая шутка производит большее впечатление, если при этом сохраняют серьезность.

— Зажгите свет и прикройте, пожалуйста, дверь.

Когда она прикрыла за собой дверь, то почувствовала, будто ей заложило уши. Нет, уши ей не заложило, просто сразу наступила гробовая тишина. Кромка двери обита толстым войлоком.

— Там, внизу, детская.

Женщину удержал, возможно, тон, каким это было сказано. Тон, каким мужчина произнес: «Детская»… Неуловимо загадочный, теплый и в то же время искренний и торжественный… Видимо, пока тревожиться нечего. Не исключено, что каждый дом имеет свою вот такую детскую. И она просто не в курсе дела — возможно, именно такой и должна быть настоящая детская.

Мужчина спускается до середины лестницы и спокойно, без всяких колебаний, протягивает женщине руку.

— Осторожно голову.

В конце лестницы — еще одна дверь. Вся обитая войлоком, мохнатая, как шкура животного, толстая дверь. Массивный засов. Мужчина отодвигает его и открывает дверь.

И сразу же бросаются в глаза мрачные зеленые волны… Колышущиеся темно-зеленые полосы света. Потом слышится шуршащий звук, точно по песку морского побережья тащат телеграфный столб.

— Джунгли каменноугольного периода, — слышит она шепот мужчины. — Может быть, этот звук издает ползущий динозавр?

— Какие огромные джунгли, а?

— Это только кажется, эффект достигнут с помощью полупрозрачных экранов и светотени. Поэтому к ним неприменимо понятие «огромный» в прямом смысле слова.

— Если присмотреться, видны даже кедры.

— А вон там есть и болото. Смотрите, на его поверхности поблескивает вода.

— И какая духота.

— Большая часть моих заработков ушла на эту комнату… Давайте пройдем сюда.

Неожиданно раздается вой какого-то зверя.

— Что это?

— Аргозавр. Один из видов хищных динозавров.

— Как же удалось?…

— Магнитофонная лента. Звукозапись. Конечно, по правде говоря, никому не известно, каким голосом выл динозавр. Сейчас среди сохранившихся пресмыкающихся есть ящерица-крикунья, но ее крик не имеет ничего общего с ревом дикого зверя. Он похож скорее на лягушачье кваканье. Но педагогический эффект важнее правды. В кино и телевизоре голоса чудовищ соответствуют их размерам. То, что вы сейчас слышали, записано с телевизора… О-о, по этой дороге дальше не пройти. Она проецируется на стену… Идите сюда.

— Где же дети?

— Сейчас они выскочат откуда-нибудь. Привыкли нападать неожиданно.

— Ага…

Это произошло в тот момент, когда женщина кивнула. Ветви огромного кедра слева от нее, за которым ничего не было видно, неожиданно раздвинулись, показалось ярко-голубое небо и оттуда — просто непонятно, каким чудом они там удерживались, — выглянули двое детей.

Один, видимо, старший, целился в нее из лука. Другой, стоя рядом с ним на одном колене и жуя резинку, держал наготове стрелы для брата. Лица ужасно бледные… Или, лучше сказать, почти бесцветные, полупрозрачные… Головы кажутся какими-то мятыми — видимо, из-за неправильного ухода волосы у них свалялись, как вата.

Мужчина в растерянности кричит, но уже поздно — первая стрела вылетела из лука. Она задела шею женщины, инстинктивно отпрянувшей назад, и издала резкий свистящий звук — точно рассекли воздух хлыстом. Разрушительная сила, беспощадность чувствовались в звуке, который издала стрела, ударившись о железобетонную стену, и это совсем не вязалось с крохотным луком в руках мальчика.

Женщина, бежавшая сквозь полосы зеленого света, слышала крик мужчины:

— Нельзя, что вы делаете?

Тонкий скрипучий голос ответил ему:

— Дракон-оборотень.

— Да нет же, это мама. Она хочет научить вас счету.

— Неправда, дракон-оборотень.

Женщина захлопывает за собой мохнатую дверь, взбегает по лестнице, слыша, как рвется ее платье, выбирается из ванной и выскакивает из дому. Она замедляет бег, лишь оказавшись на улице. Теперь уж бесцветные мальчики не настигнут ее, да и гнало ее не чувство опасности или страха, совсем иное чувство. По дороге на станцию ей попались три телефонные будки, но у нее и в мыслях не было останавливаться.

Электричка, в которой едет женщина, мчится в центр — над ним навис толстый слой смога. В вагоне много свободных мест, но она стоит, держась за поручень, и пристально смотрит в окно на пейзаж, несущийся мимо, как бесконечная лента газеты в ротационной машине. На фоне пейзажа в окне отражается ее лицо. Испуганное лицо с плотно сжатыми губами. Вдруг лицо в ужасе отшатывается. Это происходит в тот момент, когда мимо пробегают строения начальной школы. Было воскресенье, а может быть, и праздник, и поэтому детей там было очень мало — они возились в углу школьного двора. Женщина устремляет взгляд к серому небу. Смотрит на потерявшее высоту скучное, невыразительное небо. И сердце женщины бьется как обычно. Она еще крепче сжимает губы. Это единственное, что ей остается. Не нужно открывать рта, и тогда, может быть, и завтра ей удастся встретить утро, похожее на сегодняшнее. Даже если небо такое же ненастоящее, нарисованное, как в той детской.

Перевод: В. Гривнин

Руки

В ту ночь в городе бушевала метель. Налетая издалека, точно подземный гул, сталкиваясь с телеграфными столбами, деревьями, стенами, она стонала то голосом обезьяны, то женщины, то ребенка, то больного, а когда задувала в узенькие щели, куда даже дождь не попадал, сразу же напоминала людям об их безысходной нищете.

Ни одного прохожего, уличные фонари запорошены белой мукой, а я, как всегда, стоял в одиночестве, и весь мир казался мне туманной, белой космической пустотой. На образующем площадь перекрестке, где я стоял, ничто не преграждало путь ветру, да к тому же моя кожа, прекрасный проводник близкого к ней тепла, была холоднее окружающего воздуха, облепивший мое тело снег заледенел, превратившись в сверкающую кварцевую крупу.

Неожиданно в этой белой пустоте неясно вырисовалось что-то движущееся. Оно приблизилось и превратилось в силуэт человека. Он еще приблизился и, подойдя к постаменту, на котором я стоял, посмотрел на меня снизу вверх. Я увидел маленького человечка в толстом, подбитом собачьим мехом хлопчатобумажном пальто, лицо его было замотано куском грубой ткани. В глазах были неуверенность и страх.

Прячась за постамент, на котором я стоял, мужчина торопливо огляделся по сторонам, а когда его следы занесло снегом, осторожно ища опору для ног, стал влезать на постамент. При каждом сильном порыве ветра он так плотно прижимал голову к камню, что казалось, будто его уже давно сдуло ветром. Несколько раз руки его срывались, ноги скользили, голова отрывалась от камня, но таившаяся в его теле невидимая глазу воля помогала ему цепляться за камень, и в конце концов он забрался на самый верх. Послышался такой пронзительный звук — мужчина потирал руки, — что его не могли заглушить вопли снежного лешего, крики снежной ведьмы: руки, несомненно, были очень шершавыми, грубыми. Потом донесся скрежет зубов и костей, визг мышц — этот человек принес мне что-то страшное.

Из висевшего за плечами мешка он вытащил ножовку длиной в полметра, а другой рукой стал ощупывать мои лапки, определяя место, где нужно пилить. И тут я сразу же вспомнил, кто этот мужчина. Это тот самый мужчина. Действия рук того самого мужчины, действия, которые мог производить только тот самый мужчина. Более того, это Руки, видоизменившие меня, подарившие мне мою нынешнюю судьбу. Для меня тот мужчина был всего лишь придатком этих Рук.

Руки начали действовать — левая крепко схватила меня за лапку, правая приложила напильник к суставу и поранила его. Потом они взяли ножовку и начали отпиливать лапку. Колебания, близкие звуковым волнам металла, разлились по всему моему телу. Я завопил. Но на расстоянии метра этот звук, не идущий ни в какое сравнение с воплями снежного лешего, с криками снежной ведьмы, поглощался желудком и исчезал.

Итак, если говорить о том, сколько времени придется работать Рукам, то исходя из того, что для пропилки одного миллиметра моей лапки нужно провести ножовкой туда и обратно пять раз, три пропила требуют одной секунды, а толщина моей лапки четыре сантиметра шесть миллиметров, и, принимая во внимание задержки, которые могут возникнуть, потребуется по меньшей мере две минуты. Учитывая, что лапок две, а Рукам во время работы нужно время от времени давать отдых, на все уйдет примерно пять минут. Используя оставшееся время, я расскажу, кто я такой и что представляют собой Руки.

В прошлом я был почтовым голубем. Руки — солдатом, нашим хозяином, отвечающим за голубей. Теперь я стал бронзовой скульптурой Голубя Мира, а Руки отпиливают мне лапки.

Будучи еще почтовым голубем, я был породистым красавцем, умным, много раз отличался, на лапке, кроме цилиндрика для корреспонденции, висела сделанная из алюминия медаль Героя. Я, разумеется, всего этого не знал. Для меня существовали лишь голубое небо, наслаждение ощущать крылья, когда несешься по небу, гоняясь за своими товарищами, торопливость во время еды, расширяющийся, ничем не связанный пучок времени. Я был прост и единствен. Был самим собой без всяких прилагательных и объяснений. Я теперешний способен на объяснения, а в то время не сознавал даже того, что я есть я.

В один прекрасный день война окончилась, и мы с товарищами остались одни в голубятнях, брошенные своим хозяином. Точно по волшебству исчез тот, кто свистел в дудочку, давая нам знать о еде, тот, кто менял в голубятнях солому, тот, кто каждое утро ставил в них корытца со свежей водой, — наступил беспорядок, хаос. Однако вскоре я привык находить воду, еду, супругу, и тогда хаос снова превратился в порядок, для меня опять существовали лишь голубое небо, наслаждение ощущать крылья, когда несешься по небу, гоняясь за своими товарищами, торопливость во время еды, расширяющийся, ничем не связанный пучок времени.

Если же говорить о том, что изменилось, то отсутствие человека, способного приложить руки, привело к тому, что ограда вокруг голубятен развалилась и дикие обезьяны стали там безобразничать, то и дело врывались мальчишки, число моих товарищей все сокращалось и сокращалось. Конечно, часть из них просто улетела в поисках корма и нашла себе новое удобное пристанище, но, как бы то ни было, я мог лишь смутно ощутить, что их становится все меньше, точно же я ничего не знал.

Однажды, через много месяцев, неожиданно появился тот самый отвечавший за меня солдат, который ухаживал за голубями. И с того дня он стал Руками, определившими мою судьбу. Руки все еще носил военную форму, но теперь мятую, без погон и ремня. Не было и фуражки, не смазанные маслом волосы на голове были грязными и длинными. Руки нежно, но в то же время с какой-то тайной мыслью посмотрел на меня… Неожиданно случившееся точно туманом заволокло меня, и я, непроизвольно сев на плечо Рук, почувствовал тревожную ностальгию. Руки нежно взял меня сзади за крылья. И я вспомнил, что обычно происходило после этого: меня уносили. Руки, как и прежде, посадил меня в коробку и куда-то унес.

Это был балаган. Там меня прятали в цилиндре, а когда выпускали, я мог лететь куда хочу и всегда возвращался в свою голубятню. Но моего возвращения ждал опережавший меня Руки, и я получал угощение — горох. Это была сравнительно неплохая работа. С тех пор она стала моим ежедневным уроком. Я стал средством существования Рук и, не сознавая, естественно, этого, обрел новые привычки.

Это продолжалось, как мне кажется, бесконечно долго. Однажды весенним днем балаган прекратил свое существование. Когда я дремал, греясь в лучах солнца, ко мне подошел незнакомый мужчина. Насторожившись, я приготовился лететь, но он сделал только еще один шаг, остановился, удобно устроил сумку, которая до этого висела у него под мышкой, и, время от времени искоса поглядывая на меня, начал быстро работать карандашом. Особой опасности как будто не было, и я продолжал сидеть не шелохнувшись. Тут пришел Руки. Он и мужчина тихо обменялись приветствиями. Глядя на ловкие движения мужчины, Руки сказал:

— Здорово у вас получается! Какой прекрасный голубь. Он — моя гордость, во время войны заслужил медаль Героя.

Мужчина удивленно перестал рисовать:

— Значит, он был почтовым голубем, да?

— Да, а сейчас участвует в номере фокусника в балагане, но тот прогорел.

— Ха-ха, у него насмешливый вид, — сказал, улыбаясь, мужчина.

— Он служит вам моделью для будущей скульптуры?

Некоторое время они молчали. Мужчина рисовал, Руки наблюдал за его ловкими движениями.

— Сиди тихо, не двигайся, — сказал мужчина.

— Живое существо, никуда не денешься, — сказал Руки.

— Послушай, дружище, это моя профессия, очень прошу тебя, не двигайся.

— Ничего не получится.

— В таком случае… — Мужчина перестал рисовать и вдруг сказал сурово: — Может быть, вы его поймаете?

Руки быстро заморгал, видимо делая какие-то подсчеты, потом кивнул:

— Ладно.

После этого они начали тихо что-то обсуждать. Они долго торговались, хмуря брови, рисуя пальцами кольца и линии, крутя головами. Наконец мужчина хлопнул в ладоши, Руки слегка склонил голову набок и умолк — стало ясно, что они, скорее всего, договорились.

Руки схватил меня. И хотя я никакой работы не сделал, вынул из кармана мешочек гороха и насыпал полную кормушку.

— Давай ешь, — сказал он ужасно ласковым голосом.

— Грустно? — спросил сзади мужчина.

— Что же тут удивительного, — раздраженно ответил Руки.

Как обычно, меня посадили в коробку. Но пошли со мной не в балаган. Я оказался в пропахшей лекарствами комнате огромного темного дома. Меня положили на спину, выщипали на груди перья и разрезали острым скальпелем. Потом вынули из меня внутренности и, будто сняли рубаху, оставили одну шкурку. Внутренности положили в котелок, сварили и съели. Шкурку набили, укрепили проволочным скелетом, и я стал чучелом.

После этого меня снова положили в ящик и отнесли в мастерскую того самого мужчины. Он поставил меня на помост для моделей, расправил крылья, изменил положение головы. Я уже как таковой перестал существовать. Глядя на меня, мужчина мял и резал глину.

Со стороны могло показаться, что случившееся не представляло для меня ничего особенного. Но то огромное заблуждение. Оставлю в стороне то, что меня лишили жизни, — это дело обычное, произошло иное: я превращался в некое совершенное тело, мало того — превращался в идею. Руками мужчины я формировался как идея. Так что, разве казавшееся со стороны не было огромным заблуждением? Будучи всего лишь интегральной ценностью чувств, я трансформировался в интегральную ценность смысла.

Завершение этой трансформации произошло в один летний день, когда из-за недостаточно хорошо проведенной асептики, что было вызвано поспешностью, моя шкурка стала изнутри разрушаться и пожираться червями. Меня бросили в кухонный очаг и сожгли, но зато руками мужчины я был превращен в скульптуру голубя. И неожиданно для себя понял глубокий смысл происшедшего.

Теперь я скульптура Голубя Мира. Я обладаю четко определенным смыслом, представляю собой сам этот смысл, однако не могу быть просто самим собой. Короче говоря, я могу существовать только благодаря действиям поддерживающих меня людей. Все это привело к тому, что я был установлен на перекрестке. Это был перекресток политической динамики.

Вернемся к тому, с чего я начал. Кажется, Руки закончили пилить мою вторую лапку. Но если не рассказать о том, что происходило до этого, появление Рук покажется очень уж неожиданным и случайным. Руки, я не сомневаюсь в этом, ужасно раскаивался, что продал мою жизнь за несколько бумажек. После того, что произошло, он каждый день появлялся на перекрестке и, куря сигарету, неотрывно смотрел на меня. Встречаясь с жалким взглядом Рук, я смог понять очень многое. Руки был окончательно загнан жизнью. Его захватила дикая идея, будто виной валившихся на него изо дня в день несчастий было совершенное против меня преступление. Но, с его точки зрения, это было равносильно смыслу действительности. Для него стало невыносимым хранить в себе эту тайну. С каждым встречным он заводил речь о моей судьбе. Для того, чтобы низвести меня с символа мира до судьбы Рук.

Однажды голос Рук достиг ушей противника движения за мир… Однако, вернемся к происходящему. Руки уже отпилили обе мои лапки.

Теперь я буду рассказывать все по порядку. Когда я стал падать, Руки подхватил меня, обвязал веревкой и аккуратно спустил на землю. Я тут же утонул в снегу и стал невидим. Руки привязал веревку к постаменту и спустился по ней. После этого вытащил меня из-под снега, взвалил на плечи и, согнувшись под напором ветра, побежал сквозь захватывающую дух метель. Снежный леший выл, снежная ведьма плакала, он то и дело спотыкался.

Миновав две улицы, Руки остановился у входа в подвал дома, разбомбленного во время войны, оттуда вышло человек пять-шесть. Один из них взял меня, другой передал Рукам какой-то конверт, ударил его по плечу и рассмеялся. Затем, оставив стоявшего с отсутствующим видом Руки, мужчины быстро ушли. Уходя, один сказал:

— Все прошло как нельзя лучше. Как видите, даже сумасшедшего можно использовать. Этот тип не только деньги заработал, но попытался таким способом еще и совершить обряд изгнания бед, мы сами этот обряд совершили.

Другой мужчина сказал:

— Реальность использовала фантазию. Очень многие знают, что этот тип хотел украсть скульптуру, и ни у кого не возникнет сомнений, что преступник именно он. И приперся сюда, просто сумасшедший. Будто специально, чтобы подтвердить наше алиби.

Эти мужчины были подосланы правительством. Я был для них бельмом на глазу. Были бельмом и те, благодаря кому я существовал. Тогда они, закрыв глаза на узкую реальность, подговорили сумасшедшего Руки. Однако наши с ним отношения на этом не закончились. Мой рассказ продолжается.

Меня отвезли на секретный завод, переплавили, потом перевезли на другой завод, сплавили с таким же металлом, и я стал частью глыбы. Из меня сделали самые разные предметы, из части меня — пистолетные патроны. Из части, но для меня, потерявшего индивидуальность, одним из этих патронов был именно я сам. Я был и тем и другим, я был частью и целым. Поэтому впоследствии я стал ассоциироваться с пистолетным патроном.

У пистолетного патрона судьба может быть самой разной. Мне было уготовано секретное назначение. Цель моего использования уже определена. Я был вставлен в пистолет и подготовился к тому, что меня вытолкнет в спину энергия колоссальной мощности. Моя голова была обращена в темный, узкий туннель. Впереди виднелся мусор на дне кармана. Вместе с лежавшим в кармане пистолетом я, находясь в таком положении, несколько дней блуждал по улицам. Однажды ночью меня вдруг вытащили наружу. Теперь впереди туннеля был не мусор на дне кармана, а городской пейзаж. Наконец я увидел освещенного уличным фонарем мужчину. Это был Руки. Бедный Руки, названный правительством похитителем Голубя Мира и скрывавшийся более месяца, страдал от позора и неимоверной усталости. А ведь это чиновники задумали использовать его, чтобы украсть меня, а потом уничтожить. Причем использовав для этого меня!

Курок был спущен, энергия комедии взорвалась, и я вылетел из туннеля. Возможный путь был лишь один. Другого пути не было. Я несся прямо к Рукам, вырвал кусок мяса, пролил кровь, прошел сквозь тело и расплющился, врезавшись в ствол росшего на улице дерева. Сзади меня послышались стоны Рук, звук падающего тела. Так я завершил свою последнюю трансформацию.

Перевод: В. Гривнин

Примечания

1

Сан — слово, присоединяемое к имени при вежливом обращении. (Здесь и далее примечания переводчика)

(обратно)

2

Кун — суффикс, присоединяемый к имени при фамильярном обращении.

(обратно)

3

Тян — суффикс, уменьшительный от «сан». Присоединяется к именам девушек и детей.

(обратно)

4

Пространство Минковского — четырехмерное пространство, объединяющее физическое трехмерное пространство и время.

(обратно)

5

Сэнсэй — вежливое обращение к уважаемому человеку.

(обратно)

6

Дзё — мера жилой площади, равная 1,5 кв. м. Это стандартный размер татами — толстых матов из рисовой соломы, которыми застилается пол в японском доме.

(обратно)

7

Якудза — японская мафиозная организация; так же именуются и ее члены.

(обратно)

8

Один из военных диктаторов феодальной Японии.

(обратно)

Оглавление

  • Вторгшиеся (Записки и эпилог)
  •   Записки
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •   Эпилог
  • Жизнь поэта
  • Солдат из сна
  • Посланец
  • Смерть, к которой он непричастен
  • Тоталоскоп
  • За поворотом
  •   1
  •   2
  •   3
  • Детская
  • Руки
  • *** Примечания ***