Двойной Нельсон [Игорь Данилович Шприц] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

И. Шприц ДВОЙНОЙ НЕЛЬСОН

ГЛАВА 1. ЛЖЕДАМА ДЛЯ ГУБЕРНАТОРА

В начале мая, с приходом белых ночей, в столице в половине восьмого вечера уже довольно светло. Но разноцветные огни в саду «Буфф» были зажжены, озаряя громадный цветник из живых и искусственных цветов, сооруженный при самом входе.

Вершинин прошел через арку с гирляндами, где всегда в это время уже стоял хозяин увеселительного сада Иван Ефремович Тумпаков, как и все бойкие половые — из ярославских. Заметив Вершинина, Тумпаков слегка кивнул головой. Журналист не из «первачей» столичной прессы, но все-таки личность в узком кругу уже довольно известная. Кидаться к нему с поклонами было бы некстати, но и не замечать — себе в убыток: карьеры в столичных газетах иногда делают ошеломительные. От кивка шея не ломится. По сану и почет.

Андрей Вершинин ответил таким же легким поклоном. Погоди, дядя, пройдет немного времени — в пояс будешь кланяться, кидаться навстречу с хором цыган и хрустальной чаркой водки на серебряном подносе! Вершинин себя покажет! Не для того он бросил все в своем родном скучном Таганроге, чтобы прозябать в столице. Уже сейчас он — самое бойкое перо в отделе городских происшествий газеты «Вести», а ведь прошло всего ничего, каких-то полтора годика!

Сегодня давали «Корневильские колокола». Музыканты уже настраивали инструменты, но дирижер чех Шпачек еще не выходил, и сцена была закрыта коммерческим занавесом со всевозможными изображениями корсетов, граммофонов и велосипедов.

Все эти приятные картинки превзошла собой реклама мази для ращения волос: лысый, как коленка, мужчина до употребления средства — и он же, мохнатый как павиан, после первых двух сеансов. Волосатый череп с подписью «Я был лысым!» излучал такое безудержное счастье, что сразу становились понятными все страхи, которые одолевают лысых мужчин.

Вершинин гордо тряхнул головой — его романтическая шевелюра затмевала все возможные шевелюры столицы. Вместе с природной худобой и большими карими глазами она делала журналиста весьма привлекательной фигурой на рынке петербургских женихов. Все портили деньги, вернее, их полное отсутствие. Пора сменить пиджак, ботинки... пора менять все! Как воздух нужна сенсация. Сенсация! Трупы, трупы и еще раз трупы! Море крови и любовь.

Пока же трупов и крови в «Буффе» не наблюдалось, хотя любовь явно присутствовала. Дамы в гигантских шляпах с лениво колыхающимися в такт шагам страусиными перьями; жантильные кавалеры в блестящих цилиндрах с тросточками в руках; офицеры, чуть слышно звенящие золочеными шпорами... Они шли к буфетным стойкам в ресторане, ели, пили, смеялись им одним ведомым шуткам и скользили пустыми взглядами по Вершинину.

Никто не подходил к нему, не угощал сигарой, не хлопал дружески по плечу и не предлагал хлопнуть рюмку-другую водки со льда под остромаринованную миногу с лимоном или под оранжевый пластик архангельской семги совершенно райского посола с мраморными прожилками жира.

Вершинин сглотнул набежавшую слюну и поспешил на воздух, подальше от соблазнов. Пора набирать фамилии, информацию, сплетни, слухи — заметку надо сдать, кровь из носу, сегодня, чтобы утром все прочитали и изумились необыкновенной бойкости молодого и талантливого пера. Всего сто пятьдесят строчек. Два пятьдесят за заметку, двадцать заметок в месяц, итого пятьдесят рублей. Не разгуляешься.

Только он вышел в аллею, как взгляд зацепился за немолодого одинокого господина в прекрасно сшитом английского фасона сюртуке. Лицо было определенно знакомым, но никак не вспоминалось. Господин направлялся в дальнюю, относительно глухую часть сада. Там имелся фонтан, у которого нынче стало модным назначать свидания. Высокая фигура с военной выправкой, твердый шаг, прямая спина. Точно, военный! Лет сорок пять...

Ба, да это же киевский губернатор князь Оболенский собственной персоной! Нет, ей-богу, он все-таки везунчик, этот Андрей Вершинин. Вот тебе и яркая краска в заметку: киевский инкогнито! Что делает князь в саду «Буфф»? Ревизор? Заехал из любопытства сорвать цветы наслаждений? Неужто он поклонник оперетты и самой мадам Зброжек-Пашковской? Она сегодня играет. Тэкс-тэкс...

И Вершинин, пропустив вперед себя грузного господина в мятой пиджачной тройке и котелке, фланирующей походкой поспешил за губернатором, держась на расстоянии, не могущем возбудить подозрений в душе князя, который явно искал кого-то в темной аллее.

* * *

В отличие от душевного подъема Вершинина, грузный господин в котелке, неотрывно следовавший за князем, не испытывал ни малейшей радости от присутствия в таком веселом и красивом месте, каковым, по общему мнению, являлся «Буфф».

Мысли грузного господина вертелись вокруг крохотного комочка желто-зеленых перьев, еще вчера вечером веселившего его слух длинными басовыми трелями отличного дудочного напева. А сегодня утром Евграфий Петрович Медянников обнаружил своего лучшего кенаря бездыханным.

Как такое могло приключиться — одному Богу известно. Чем он его прогневил, непонятно. То есть прогневил не кенарь — певец безгрешен по определению, но в чем грешен сам Евграфий Петрович, оставалось неясным. Сотоварищи покойного, евшие и пившие из одного котла, были настроены весело и порхали по клеткам аки желтенькие ангелочки. Траура по безвременно усопшему Лимончику среди артистов не наблюдалось.

Евграфий Петрович, часто беседующий со своими питомцами, укорил их за безнравственное поведение, завернул Лимончика в чистый носовой платок и захоронил его в специальном местечке неподалеку от дома, на собственном канареечном кладбище, куда попадали, в основном по возрасту, любимые его ученики.

Тризну он справил за завтраком, выпив рюмку лимонной настойки, своим цветом повторявшей окрас покойного. Молитву читать не стал, дабы не грешить именем Божьим, хотя в наличии души у кенарей был почти уверен: косвенным образом на присутствие оной указывало то, что их пение исторгало слезы у слушателей-христиан.

Поутру в Департаменте его вызвали к начальству и дали поручение весьма деликатного свойства. Еще со времен достопамятного III Отделения в столице велся негласный надзор за высокопоставленными гостями. Так, на всякий случай. И этому надзору стало известно, что третьего дня князем Оболенским получено надушенное письмецо с назначением свидания в саду «Буфф».

Данное письмецо было оформлено по всем правилам такого рода писем: нежно-сиреневая бумага, чернила чарующего фиалкового оттенка, французские ландышевые духи фирмы «Убиган». Имя дамы ни о чем не говорило, что насторожило чиновника, ответственного за перлюстрацию. Письму был дан ход, закончившийся резолюцией «К надзору!».

Подобные поручения обычно доставались заслуженным работникам наружного наблюдения, к каковым, несомненно, относился Евграфий Петрович. Провести несколько часов в приятном месте и изложить случившееся в короткой докладной записке — чем не отдых? В помощники Медянникову был определен молодой филер Мираков, обладавший настолько неприметной личностью, что его и родная мамаша на улице не признала бы. Такие физиономии в Департаменте ценились на вес золота: человек часами мог ходить за наблюдаемым, не вызывая ни тени подозрения.

Мираков, у которого по молодости ноги были еще не стоптаны, кружил в отдалении вокруг князя, а Медянников, особо не утруждая себя, шел сзади. Князь тоже не гнал своего жеребца, а шествовал чинно, видимо предвкушая встречу с очаровательной незнакомкой, клюнувшей на породистое лицо, положение в обществе и репутацию великосветского льва, иногда охотившегося и на дичь невысокого полета — купчих и гувернанток.

Далее следовало прошествовать за парочкой, записать время знакомства, адрес интимного свидания и время его окончания. Если все проходило благополучно, надзор мог быть снят, что и делалось в большинстве случаев. Разглашение подобных приключений было строжайше запрещено, но информация о таковых всегда присутствовала в докладах высочайшим лицам, хихикавшим при прочтении письменных пассажей филеров.

Князь достиг места свидания и застыл вопрошающей статуей — одинокой дамы не наблюдалось. Очевидно, присматривается издалека и стесняется. Ну что ж, надо дать ей время. Это будет по-джентльменски.

Князь достал портсигар, вынул из него короткую, но толстую папиросу и пустил из-под холеных усов первый густой клуб дыма. Вся фигура его излучала безмятежность и наслаждение короткими мгновениями жизни. Все-таки в столице есть свои прелести, и одна из них — изысканные петербурженки, впитавшие в себя множество кровей, собранных империей за три столетия царствования Романовых.

Дама все еще робела, не в силах поверить своему счастью. Она могла послать вместо себя компаньонку или просто доверенное лицо. Такое случалось. Посему Евграфий Петрович не сильно беспокоился за князя, а принялся изучать верхушки деревьев и птичек в этих самых верхушках. Ничего выдающегося, кроме воробьев и ворон, замечено не было. В доклад это не войдет.

Когда Медянников спустился с небес на землю, ситуация на земле изменилась кардинально. Из-за густых зарослей ирги вышел молодой человечек, пораженный ступором. Он двигался медленно, волоча ноги и завороженно глядя на князя. В руке он держал кусочек картона, скорее всего открытку, и искоса поглядывал то на нее, то на князя. Должно быть, вестник с запиской. Князя не знает, поэтому смотрит и сравнивает с открыткой.

Убогий человечек уже подошел довольно близко, и тут должен был появиться Мираков, в чьи обязанности входило отсечение посторонних от сиятельного тела. Но Миракова нигде не наблюдалось, и Медянников стал медленно подбираться к князю, безмятежно пускавшему струи папиросного дыма. Человечка князь не видел, поскольку тот приближался заметно сбоку, обозревая характерный профиль киевского губернатора.

Наконец человечек удостоверился в личности Оболенского, преодолел мучивший его с детства недуг и стал ползти заметно быстрее. Открытка выпорхнула из левой руки человечий и упала на зеленый газон. Чего, естественно, доверенное лицо делать никак не должно было!

Медянников выхватил из-за пазухи свой верный наган — и вовремя: за долю секунды до медянниковского действа человечек сделал то же самое. И теперь князь оказался с двух сторон окружен людьми с оружием. Преимущество было на стороне Евграфия Петровича, потому что человечек ничего вокруг не замечал, обеспокоенный одной лишь мыслью — попасть в стройную и худощавую фигуру князя. Задача была не из простых.

Медянникова сия мысль не отягощала, и посему он открыл огонь на поражение — или на испуг, что было вероятнее. Тяжелый грохот нагана мгновенно всполошил все воронье, но что касаемо человечка — тот уже не слышал ничего. Ступор из ног перешел в уши, и он даже не посмотрел в сторону Медянникова.

Однако князь, удивленный таким нетривиальным звуковым сопровождением любовного свидания, немедленно поворотился в сторону Евграфия Петровича, и это спасло ему жизнь. Человечек выстрелил и точно попал бы князю в шею, но пуля скользнула по коже и только оглушила губернатора. Вместо того чтобы бежать быстрее лани, князь Оболенский застыл, беспомощно взирая на неумолимо приближающуюся смерть.

Боги хранят влюбленных, хотя со стороны князя наблюдалась не любовь, а скорее поползновения к ней. Человечек нажал курок еще и еще раз — тщетно! Из ствола лишь курился дымок предыдущего выстрела.

А Медянников палил, как на учебном полигоне: три... четыре... пять! Шестой патрон Евграфий Петрович оставил на крайний случай, но он не понадобился: испуганный отказом оружия человечек ринулся наутек.

Добежал он только до первого куста. Оттуда ему навстречу в гигантском прыжке вылетел этот сукин сын Мираков. В руке у сукиного сына была початая бутылка портера, которой он и озадачил человечка прямо по голове. Портер сильно ударил в голову, и человечек упал, орошая плотно утрамбованный песок кровью, водой и солодом.

Медянников сбавил ход и схватился за сердце. Слава Богу, князь жив. Но княжеский ум был чрезвычайно растерян всеми этими событиями. Стрельба с двух сторон, кровь, портер и отсутствие дамы повергли князя в точно такой же ступор, коим страдал бывший нападавший, а ныне поверженный человечек. Скрючившийся на песке, теперь он выглядел совсем лилипутом. Рассудок князя помрачился до последней степени: вместо дамы ему назначил свидание лилипут, которого принялись убивать неизвестные злодеи...

Обдумать ситуацию до конца князю помешали Медянников и Мираков — своими спинами они взяли князя в кольцо, выставили стволы наганов, отпугивая ими всех зевак и любопытных. Мера эта была не последней, так как у террориста могли быть сообщники, могущие воспользоваться суматохой и повторить теракт, на сей раз много действеннее.

Засвистел соловьем дворник Степан, ему откликнулись городовые — началась обычная полицейская рутина.

— Ваше превосходительство! — тихо сказал князю на ухо Медянников.

— Вы кто? — задал резонный вопрос Оболенский.

— Охранное отделение.

— А этот кто?

Князь указал на человечка, с трудом подымающегося с земли. Мираков ласково помогал жертве портера, держа наган наготове, чтобы огреть его посильнее в случае попытки побега.

— Террорист, ваше превосходительство, — шепнул Медянников. — А вы кого ждали-с?

— Даму! — Князь пришел в себя и строго взглянул на Евграфия Петровича. — Что вы себе позволяете, милейший?

— Ничего-с! — и Евграфий Петрович стал озираться, прикидывая пути для отхода.

В это время подбежала основная масса зевак, радуясь невиданному зрелищу и ликуя: кто-то в кого-то стрелял и сейчас понесет справедливое наказание. Но поскольку ни на ком ничего написано не было, зеваки в своих мнениях разделились: одни стали поносить Медянникова и Миракова, другие — князя, и лишь самые умные и проницательные набросились на дворника, немедленно призывая того к порядку, а власти в целом — к ответу!

Завязалась российская склока, чреватая непредсказуемостью. Медянников выбрал самого горластого из проницательных и выверенным ударом ноги пнул его в крестец. Горластый налетел на дворника Степана, тот рефлекторно ухватил его за грудки, толпа получила смутьяна и занялась им. А Медянников подцепил князя под руку и, исполняя роль отсутствующей дамы, поволок его к выходу. Мираков остался стеречь человечка, периодически тыча тому в нос дулом револьвера.

Наконец-то князь осознал все, что с ним произошло, и пошел без понуканий, стараясь выглядеть незаметным, что ему поначалу удавалось с трудом. Но как только они отошли шагов на двадцать, все волшебным образом изменилось: никто не обращал внимания на странную парочку, все торопились насладиться зрелищем разгоравшегося скандала и летели туда, как бабочки на свет фонаря.

— Пронесло, ваше сиятельство!

Медянников снял котелок и отер пот со лба.

Глядя на него, князь проделал то же самое.

— Дозвольте, я провожу вас до гостиницы. И с вашего разрешения, — Медянников помялся,— письмецо... если можно. Надо найти злоумышленников.

У князя отвисла челюсть:

— Вы полагаете... они меня... — Он с ужасом уставился на скомканное письмо, извлеченное из жилетного кармана.

— Так точно-с. Они вас на него подманили, — и Медянников тут же изъял улику. — Найдем автора!

Князь опустил голову:

— Боже мой, какой позор... Идемте отсюда!

В это время к ним подскочил бойкий молодой человек и, задыхаясь от быстрого бега, пошел частить словами:

— Ваше сиятельство! Несколько слов для прессы! «Вести», самая крупная газета города. Не откажите дарующим правду! Позвольте! Ну позвольте же! Всего один вопрос!

Князь с ненавистью осмотрел юношу.

— Скажите: в меня стрелял террорист, — шепнул князю на ухо Медянников. — А то ведь напишет черт знает что про ревнивого мужа.

— В меня стрелял террорист, — послушно повторил Оболенский и повернулся к Вершинину спиной, показывая всем своим видом, что более разговаривать не расположен.

Но Вершинин не отходил:

— Ваше сиятельство! А при каких обстоятельствах вы оказались здесь? Откуда он узнал, что вы будете именно в «Буффе»? Ваше сиятельство!

Тут Медянников в качестве последнего аргумента показал Вершинину сизый кулак. Журналист понял — интервью не будет — и резво поскакал описывать злоключения террориста.

Это он сделал вовремя, потому что толпа коллективным разумом наконец-то доперла до истины и разделилась на две примерно равные половины: одна жаждала крови и пыталась вздернуть человечка на ближайшей осине, для чего надо было ехать за город; вторая же видела перед собой героя-мстителя и так же горячо жаждала поднять его на руки и отнести крестным ходом в ближайшую лечебницу.

Страсти разгорелись до неприличия. Один худой господин из второй половины плюнул в лицо толстому господину из первой и назвал того Иудой, после чего плотный оплеванный Иуда побледнел и ударил худого по уху. Плотные люди вообще склонны к защите существующего строя насильственными методами. Все это Вершинин сладостно стенографировал в свою походную записную книжечку.

Подоспевшие городовые, как дождь во время лесного пожара, охладили человеческие страсти и повели террориста к выходу. Замыкали шествие вездесущие мальчишки и господин Тумпаков, картинно заламывающий руки. Хотя горевал он совершенно напрасно: такие вещи только способствуют популярности заведения. И действительно, назавтра «Буфф» ломился от посетителей. (Но не будем забегать вперед.)

Напоследок Вершинин за небольшую мзду все-таки выудил у городового совершенно пикантные подробности: на револьвере террориста были искусно сделаны три надписи — «За пролитую кровь», «Смерть царскому палачу» и «Боевая организация».

Две первых были совершенно тривиальные, но последняя — от нее просто веяло инфернальным ужасом. «Боевая организация», некие мрачные юноши с горящими взорами, с бомбами и револьверами, сеющие кровь, страх и пепел... Господи! Дай мне информацию об этой организации — и я переверну этот мир! От радости Вершинин закусил губу и бросился ловить извозчика, чтобы мчаться в редакцию. Он еще успевал в утренний выпуск.

* * *

Павел Нестерович Путиловский, в чьем непосредственном подчинении находился Евграфий Петрович, в данный момент даже не подозревал о приключениях своего подчиненного, а мирно докуривал большую «коронас», периодически прикладываясь то к сигаре, то к бокалу с коньяком.

Его школьный приятель, а ныне профессор Петербургского университета, Александр Иосифович Франк утопал в кресле напротив. Поскольку Франк не курил, то к бокалу с коньяком он, соблюдая заданный хозяином квартиры ритм, прикладывался в два раза чаще. Поэтому к концу дистанции он приходил обычно с двойным запасом поглощенного коньяка. Но Путиловский прощал ему эти милые слабости, ценя во Франке не собутыльника, а философа, способного ответить на самые жгучие вопросы современности. Третьим собеседником, составлявшим кворум, был безмятежно спящий на диване сибирский кот Максимилиан, или просто Макс. В дискуссии он обычно участвовал одним лишь молчаливым присутствием.

Вот и сейчас троица обсуждала самые последние, животрепещущие события в Империи — Златоустовский расстрел рабочих и кишиневский погром. По странному стечению обстоятельств в обоих инцидентах погибло одинаковое количество — по 45 человек. И раненых было около восьмидесяти и там, и там.

— ...Если почитать Ветхий Завет, конечно же, тогда никто не обращал внимания на такие жертвы. Счет шел на тысячи, десятки тысяч людей. Но с тех пор человечество прошло далеко вперед. Оно не должно мириться ни с какими жертвами!

— Ей-богу, Пьеро, ты меня в который раз удивляешь. — По давней привычке Франк называл своего приятеля школьным прозвищем. — Какой, к черту, прогресс? Мир замер перед чудовищными жертвами! Ты посмотри — идет накопление сил и интересов перед большой битвой народов. Какие, к черту, десятки тысяч? Миллионы будущих жертв — вот цена твоего прогресса! За все надо платить, мой милый Пьеро.

— А за что тогда заплатили твои соплеменники?

— О-хо-хо... — Франк спрятал лицо в ладони, раскачиваясь, как его предки во время молитвы. — Снова евреи на распутье: либо исчезнуть и раствориться в ассимиляции, либо оставаться единым народом. Тогда погромы неизбежны.

— Я думаю, такое не повторится. В России двадцать лет не было ничего подобного. Русский народ принял столько наций! Ты посмотри, в столице каждый четвертый — немец, каждый пятый — поляк. А татары? А кавказцы? А те же иудеи?

— Да при чем здесь иудеи? Речь идет о национальном! Когда встречаются две нации, много ли в истории примеров их цивилизованного добрососедства? Ты вспомни, вспомни историю — сплошные войны, и ничего, кроме войн. Си вис пацем, пара баллум!

— Хочешь мира, готовься к войне? Я категорически возражаю! — Путиловский вскочил и нервно заходил но кабинету. — Мир изменился!

— И преотлично! Я полностью с тобой согласен. Мир изменился -- вот уже изобрели передачу информации без проводов, по эфиру. А счастья все нет и нет. А почему? Че-ло-век! Человек не изменился ни на йоту! Толпа как была толпой, таковой и остается. И если вдруг одному олигофрену с повышенным чувством ксенофобии удастся встать во главе толпы — все! Начинаются массовые поиски виновных. И оказывается, что виноваты соседи, которые не так молятся.

Франк тоже разволновался, но ходить но кабинету не стал, а унял волнение солидным глотком коньяка, что тоже успокаивает, и даже гораздо эффективнее.

— Не так солят кашу и разбивают яйца не с того конца! Они пришли на наши исконные места! Съели всю нашу рыбу и обесчестили всех наших девушек! А на Пасху им для мацы обязательно нужна кровь христианского младенца! И пошло-поехало... Мир изменился — но и война изменилась. А люди не изменились. Не изменилась и их реакция на все незнакомое и чужое. Следовательно, исходя из первичных, фундаментальных основ поведения человека, я смею предсказать — а это очень неблагодарное занятие! — что ничего хорошего нас с тобой в будущем не ждет. Дикси[1].

— Что же делать?

— Жить. Коптить небо. И радоваться хотя бы этому. Вот... пить коньяк! — И он без промедления претворил прогноз в действие.

Лейда Карловна, экономка Путиловского, с отсутствующим видом внесла свежую пепельницу. Она считала Франка совратителем хозяина, не скрывала этого и не одобряла такого рода посиделки.

— Кстати, спросим совершенно невинную Лейду Карловну! — обрадовался Франк.

— Фот еще! — возмутилась действительно невинная Лейда Карловна. — Сачем вам моя нефинность?

— Скажите, дражайшая Лейда Карловна, эстонцы любят латышей?

— Фот еще! Латысы! Пьяницы и пестельникки!

— А русских эстонцы любят?

— Нет. Тозе пьяницы и пестельникки! Простите, Пафел Нестерофич.

— А евреев любят?

— Не очень. Ефреи спаифают русских.

И Лейда Карловна смерила Франка проницательным взглядом. Тот фыркнул в бокал. Макс открыл глаза и удивился.

— Так кого же любят эстонцы? — не выдержал Путиловский.

— Как кого? Эстонцы люпят эстонцефф! Макс! Са мной!

Гордая собой и эстонцами, Лейда Карловна вышла, высоко держа голову. Макс послушно пошел следом за ней на кухню, развалив такую хорошую компанию.

И тут зазвонил телефон. Путиловский только что установил новейшую модель, и Франк, с опаской относившийся ко всем нововведениям младше двухсот лет, с любопытством неофита издалека уставился на новинку.

Длинный коробчатый футляр башенкой красного дерева был укреплен на стене. На самом верху под символической резной крышей белели два никелированных звонка, смутно напоминавших вылупленные белки негра. С правого бока имелась аккуратная ручка вызова, слева на латунном крючке висела трубка с далеко отставленным приемным рупором. Все это богатство сияло латунью, хромом и золотой надписью «А. М. Эриксонъ и К°, С.-Петербургъ». Казалось очевидным, что по такому произведению промышленного искусства должны приходить вести столь же великолепные и изящные, как и сам аппарат. Ан нет...

Путиловский выслушал чью-то пространную речь с каменным лицом, не проронив ни слова. И только в самом конце разговора сказал:

— Сейчас буду.

Повесил трубку, дал отбой и крикнул в отворенную дверь:

— Лейда Карловна! Кофе и сюртук!

— Что случилось? — полюбопытствовал на всякий случай Франк.

— Только что в саду «Буфф» стреляли в киевского губернатора князя Оболенского. — Путиловский быстро скидывал домашнее. — За мной выслали.

— Удачно?

— Смотря для кого, — усмехнулся Путиловский, облачаясь в цивильное платье, незамедлительно поданное экономкой.

— Для истории, конечно же!

— Для нее — нет. Князь жив, террорист пойман. Буду допрашивать.

— Жаль, — искренне вздохнул Франк.

— Террориста?

— Историю, — и Франк выпил за ее здоровье.

Лейда Карловна внесла две чашки кофе, намекая этим гостю, что пора и честь знать. Франк горестно вздохнул, быстро выпил свой кофе, подкрался к телефону и осторожно снял трубку. Там было тихо, как в могиле. Тогда он крутанул ручку вызова и открыл рот. Это подействовало — вдалеке раздался слабый шум морского прибоя, и ласковый женский голос неожиданно произнес:

— Алло, центральная! Говорите!

Говорить Франку было нечего, и он стыдливо молчал перед гипнотическим взором нового века.

— Говорите же! Алло, вас слушают!

Тогда Франк, совершенно неожиданно для себя и своего возраста, выдавил в трубку нечто детское:

— Ку-ку...

И стал ждать реакции. Она последовала незамедлительно:

— Мальчик! Повесьте трубку и не балуйтесь! А то расскажу отцу!

Франк удовлетворенно улыбнулся и исполнил приказ. Таких угроз он уже давно не боялся, отец у него семь лет как почил в Бозе.

Полностью облаченный Путиловский выглянул из прихожей:

— Ты готов? Я завезу тебя домой.

— Сейчас!

Франк двумя большими глотками допил коньяк, вначале свой, потом Пьеро. Потешно сморщась, закусил лимоном и скомандовал:

— А вот теперь — вперед!

* * *

За несколько часов до описываемых выше событий в маленькой спальне небольшой квартиры, расположенной под самой крышей доходного дома на углу Забалканского проспекта и Таирова переулка, проснулся человек. Сам по себе этот факт ничего особенного не представлял, интересным в нем было лишь то, что человек при пробуждении никак не мог вспомнить свое имя. То есть он ощущал себя как личность, но что это за личность, что это за спальня и как он здесь очутился — вот этого человек вспомнить не мог.

Минуты две он бессмысленно таращил глаза на узорчатые темные обои, в приступе жажды тщетно пытаясь сглотнуть слюну, затем обратил свой взор к небу, но ничего на потолке не увидел.

Тогда в логичной попытке обрести точку опоры он спустился к земле, и — о счастье! — на полу рядом с кроватью оказалась темно-зеленая пивная бутылка. Человек нацелился на дар Божий левой рукой и попытался ухватить бутылку за горлышко, но промахнулся.

Понимая, что небесами ему отпущено конечное и весьма малое количество попыток (чувствовал он себя смертельно плохо!), к следующей человек подготовился основательно. Он сменил руку, очевидно, являясь от рождения правшой (но этого он тоже не помнил!), и сделал пробное движение, боясь, что бутылка опрокинется или, не дай Бог, убежит. Бутылка не проявила склонности к побегу, и эта малость придала страдальцу уверенности.

Он стал действовать лаской, потихоньку подбираясь к заветному сосуду. И, как всегда в реальной жизни, ласка подействовала. Погладив зеленое твердое горлышко, человек резко сжал пальцы, и из его груди вырвался торжествующий вопль — он поймал ее!

Теперь осталось к ней припасть. Для начала надо было определиться с силой тяжести. Потому что сама по себе жидкость вверх течь не будет. Законы физики человек помнил, и это уже вселяло надежду на дальнейшее восстановление памяти.

Инстинкт подсказывал ему, что после нескольких глотков смертельная головная боль утихнет, душа успокоится и он найдет себе подобающее место в этом ужасном мире... Кстати, мелькнуло в голове, а в каком он городе? Мелькнуло и пропало.

Если не было губительного землетрясения, то потолок обычно располагают наверху, а пол внизу. Приняв эту сомнительную гипотезу за основную, экспериментатор расположил бутылку сообразно гипотезе горлышком к потолку, а донышком к полу. Отлично. После этого неимоверным усилием всего организма, а главным образом шеи, человек изогнулся и ртом наполз на горлышко. Все. Теперь оно никуда не уйдет!

Чуть отклонившись назад, языком и небом он ощутил непередаваемую живительность первого глотка. Мощный кадык заработал в режиме водокачки, и содержимое буквально за считанные мгновения переместилось из бутылки в душу страждущего. Душа утешилась даром Божьим — и успокоилась.

Через несколько минут успокоился и мозг. И уже успокоенный, прежде чем осоловеть, он выдал давно запрашиваемую информацию о личности: Иван Карлович Берг, бывший артиллерийский поручик, выпускник Михайловской артиллерийской академии, в свое время прикомандированный к Особому отделу Департамента полиции, а ныне — офицер Корпуса жандармов в одноименном чине поручика. Честь имеем...

Обретший имя Иван в полудреме стал вспоминать события прошедших суток. Картина вначале была очень и очень мозаичной. Но как опытный палеонтолог всего по одной косточке может восстановить практически весь скелет доисторического животного, так и опытному Ивану Карловичу понадобилась всего одна деталь, чтобы понять произошедшее и восстановить картину вчерашнего кутежа во всей его красоте и великолепии.

Итак, вначале был день ангела Манон... Таковое имя в православных святцах отсутствовало напрочь, что, однако, саму Манон ничуть не смущало, ибо в ее паспорте русским языком было написано: Дарья Петрова. Так и отпраздновали: с одной стороны — Дарья, с другой — Манон.

Поскольку подружек у доброй Манон было много, а друзей и того больше, начали в заведении, где она служила не за страх, а за совесть (кстати, девица она была очень совестливая, в чем Иван Карлович лично убеждался последние несколько месяцев). Потом поехали на Острова, где встретили не менее веселые компании.

На Островах им крупно повезло: один из новоявленных приятелей вспомнил, что недавно получил довольно большое наследство, которое жгло ему ляжку. И, дескать, поскольку оно заработано путем нечеловеческой эксплуатации человека человеком, его надо пропить как можно быстрее. К этому и приступили...

К чести Ивана Карловича следует сказать, что такой праздный образ жизни он вел далеко не всегда. Ранее он был примерен во всем, и даже более, нежели того требовала человеческая натура. Он был тих, скромен в быту, пил только газированные напитки, жизнь вел одинокую и практически святую.

Однажды волею службы начальство отправило его в веселый дом получить информацию об одном опасном террористе. Информацию ему дали, но в такой интересной форме, что невинный Иосиф (а Иван Карлович был действительно невинен) пал и вместо него из ворот оного дома вышел лихой сердцеед и кутила.

Жизнь задолжала Ивану Карловичу слишком много. Недоцелованный, недолюбленный, недопивший, недогулявший — на его примере можно было построить целую теорию о вреде воздержания в юном возрасте. И теперь он пожинал плоды позднего мужского развития.

Внезапно проснувшиеся угрызения совести стали сладостно терзать винную душу поручика. Именно сегодня у него была назначена встреча с начальством, Павлом Нестеровичем, на которой они должны были обсудить новый криминалистический метод исследования отстрелянных пуль, чрезвычайно облегчавший задачу идентификации оружия, с помощью которого было произведено преступление. Настоящая революция в баллистической экспертизе! И он променял революцию на общество Манон и пива? Берг замычал и потряс головой.

Это он сделал напрасно, потому что голова мгновенно откликнулась жесточайшим приступом боли. А лекарство, как и все хорошее в этой жизни, кончилось...

Берг заставил свое тело встать, одеться и выйти из спальни. Кому принадлежала эта квартира, одному Богу было известно. Но в тот день Боженьке было не до квартирантов и не до Берга, иначе он бы не допустил такого печального финала дня ангела Манон-Дарьи.

Правая рука по собственной инициативе проверила бумажник. Пусто... Но тут очнулась левая, и в жилетном кармане — о чудо! — ею была обнаружена синенькая ассигнация. На пять рублей можно легко начать новую, безгрешную жизнь. И Берг направил свои измученные ночной мазуркой стопы на поиски бань.

Бани нашлись мгновенно — отныне судьба явно благоволила Бергу, вставшему на путь раскаяния и очищения. Тарасовские бани славились во всем городе, особенно отделением для благородных господ. Не прошло и десяти минут, как Берг уже лежал на полке в позе непорочного младенца, а над его утомленным телом играл двумя вениками один сноровистый малый, в то время как другой держал в тазике с ледяной водой пару бутылок пива, подносившихся к пересохшему рту поручика по первому же знаку.

После адовой жары парной Берг остывал в раздевалке, на диване, обтянутом прохладным льняным чехлом. Красный как рак, обернутый простыней, он удивительно дополнял своим цветом настоящих раков, приятно разложенных по кругу на мельхиоровом подносике. Пиво впитывалось телом, как вода землей после долгой засухи. Голова наконец-то стала почти ясной. Еще раз посетив парную, Берг насытился теплом и нырнул под ледяной душ, из-под которого вышел чистым огурчиком, готовым вновь нести все тяготы службы на благо Отечества и Государя.

Выйдя на улицу, он кликнул извозчика и поехал в Департамент, отчаянно пытаясь придумать правдоподобную причину своего безобразного отсутствия на службе. Голова была пуста, как воздушный шарик, и мыслей в ней не было вовсе...

ГЛАВА 2. СТРАСТИ ПО НОБЕЛЮ

Три неподвижных фигуры — две мужских и женская — застыли вокруг лабораторного стола, на котором последовательно выстроились закрепленные на чугунных штативах три колбы — одна цилиндрическая с мерительными делениями и две сферических. Цилиндрическая колба нижней своей частью была погружена в глубокую кювету, наполненную смесью кусочков льда и воды.

Яркая матовая лампа в коническом абажуре заливала стол бестеневым светом. На молодой даме поверх изящного платья был надет резиновый химический фартук и очки, защищавшие почти все лицо. Очки не могли скрыть прелестных черт ее молодого семитского лица с большими печальными глазами и нежным персиковым румянцем. На молодых людях очков не наблюдалось, из чего можно было сделать вывод, что главное действующее лицо здесь дама.

— Нитроглицерин является исключительно нестабильным веществом. Он может взрываться практически от любой причины...

Дора Бриллиант была от природы несколько близорука, но очков не носила и поэтому максимально приближала лицо к измерительной сетке колбы.

— Может взрываться по весьма ничтожным причинам, — назидательно повторила она. — Например, вследствие температурных изменений на один-два градуса или при минимальном ударном воздействии. Ввиду нестабильности состояния нитроглицерина я должна заметить, что только люди с основательной подготовкой в области химии могут освоить этот технологический процесс. Помните формулу нитроглицерина?

— Це три, аш пять, эн о три трижды, — отчеканил коренастый студент-химик.

Второй завистливо покосился в его сторону и тихо вздохнул: Дора ему очень нравилась.

— Правильно. — Дора осторожно поместила термометр внутрь цилиндрической колбы. — Но еще правильней — следить за температурой. Помните: это основное! Один вносит вещества, второй следит. Неотрывно! И чуть что, мгновенно выливает содержимое колбы в кювету со льдом.

Невский лед в виде больших прозрачных брусков — «кабанов» — лежал в объемистом цинковом ящике, распространяя вокруг себя свежий запах реки. Сверху «кабаны» были присыпаны мокрыми опилками и прикрыты рогожей.

— Вначале займемся азотной кислотой.

Дора вынула из горловины колбы притертую пробку. Запарило и резко запахло едким. Внутри колбы тяжело колыхнулась темно-коричневая жидкость. Дора повернулась ко второму молчаливому студенту:

— Какая должна быть концентрация безводной азотной кислоты?

Тот вспыхнул ярким румянцем на прыщеватом юношеском лице, но тут же справился с волнением:

— Девяносто восемь процентов!

— Правильно. — Дора локтем попыталась поправить упавшую на лоб прядь темно-рыжих волос,— Помогите мне.

Второй студент покраснел как маков цвет и осторожно убрал прядь с высокого белого лба. Дора была от природы рыжевата и, как все рыжие, отличалась белоснежной кожей.

— Спасибо, — улыбнулась она студенту, отчего тот впал в любовную прострацию. — Всего в производстве нитроглицерина участвуют три составляющих: кислоты азотная и серная и глицерин. В какой пропорции?

Студент молчал, любуясь Дорой. Тогда она обратила свой печальный взор на знайку.

— Двадцать частей азотной, пятьдесят частей серной и тридцать глицерина! — радостно выпалил тот.

И снова лицо Второго опечалилось: ну почему он все время опаздывает с ответом? Он же знает не хуже! Но сомневается и вновь сомневается...

Оттого и пошел в террористы, чтобы не сомневаться, а действовать. Такой шанс дается всего раз в жизни: никого не пригласили в боевую группу, а его пригласили! Значит, он способен действовать на благо народа. И сейчас он докажет это делом!

С завтрашнего утра он начнет новую жизнь, забудет рукоблудие и будет воспитывать в себе человека будущего. Долой все старые постыдные привычки! Новую жизнь нужно делать чистыми руками и с чистой душой!

Планы на будущее так увлекли его сознание, что он даже не расслышал обращенного к нему вопроса:

— До какой температуры надо охладить азотную кислоту?

Дора вздохнула — вот с какими прекраснодушными юношами приходится ей работать! Азеф организовал три лаборатории по производству динамита. Сам он доставал оборудование и набирал людей, а Дора должна была только обучать, хотя ей самой более всего хотелось бросить сделанную собственными руками бомбу в любого царского сановника. Но после кишиневских событий у нее появилась лишь одна цель — министр внутренних дел Плеве.


ДОСЬЕ. ПЛЕВЕ НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ

Родился 8 апреля 1846 года. Из дворян. Окончил Московский университет со степенью кандидата юридических наук. С 1867 года на службе в Московском окружном суде. В 1879 году назначен прокурором Санкт-Петербургской судебной палаты. С 1881 по 1884 годы — директор Департамента полиции. С 1884 года — сенатор, в 1894 году назначен государственным секретарем. С 1899 года — министр, статс-секретарь Княжества Финляндского. С 1902 года — министр внутренних дел империи. В иностранной печати после кишиневского погрома появилось «письмо» Плеве кишиневскому губернатору, предупреждавшее о погроме и о нежелательности использовать оружие против погромщиков. Русская печать объявила это «письмо» подложным.


— До плюс пяти по Цельсию или четырех по Реомюру.

Дора осторожно наклонила колбу и тоненькой струйкой начала лить в рабочую колбу азотную кислоту. Воздух стал едким, и Второй неожиданно для всех, а более для себя самого, смешно чихнул.

От резкого звука Дора замерла. Первый укоризненно уставился на Второго.

— Прошу прощения, — пробормотал тот, в душе назвав себя ослом.

— Ничего, — сказала Дора. — Пока не приготовили нитроглицерин, чихать не возбраняется. Но потом — Боже упаси! Кстати, пары азотной кислоты отлично лечат насморк.

Прыщавый студент еле удержался, чтобы не выбежать из подвала наружу. Господи, ну что он за неудачник! Такая очаровательная террористка улыбается ему, а он только чихает и краснеет.

«Сегодня же наложу на себя руки!» — подумал Второй и вновь впал в меланхолию. Он будет лежать в гробу в черной студенческой тужурке, весь интересно бледный. Прыщи он попросит замазать гримом. А кого он попросит? И тут же сообразил — в предсмертном письме! Ну да, хорош гусь — перед самоубийством заботится о внешности! Господи, какой он дурак и мальчишка...

— Считывайте показания термометра. — Дора теперь обращалась только к Первому, очевидно поставив крест на Втором.

— Пятнадцать... тринадцать... тринадцать... двенадцать...

Дора повернулась к неудачнику:

— А вы приготовьтесь лить серную. После охлаждения добавьте пятьдесят частей серной кислоты вот до этой отметки. Сто шестьдесят миллилитров. Вы льете и одновременно мешаете стеклянной палочкой. Движения руки должны быть медленными и осторожными, чтобы не допустить вспенивания или всплеска.

С этими словами она взяла Второго за запястье и стала показывать ритм движения руки. От наслаждения такой интимной близостью голова у Второго закружилась. Еще ни одна девушка не брала его за руку... Господи, какие у нее теплые и нежные руки! Он готов жизнь отдать и за Дору, и за весь русский народ одновременно!

— Ни малейшего всплеска. Вы меня поняли?

— Так точно! — по-военному лихо ответил Второй.

— Молодец. Наденьте защитные очки.

Он молодец! Он молодец, еще какой молодец! Видели бы его сейчас школьные товарищи, третировавшие его за мечтательность, мягкость и неумение трезво мыслить! Дали ему гадкое и обидное прозвище — Кисель. Овсяный Кисель, Молочный Кисель, Клюквенный Кисель (позорный намек на прыщи)... Он пытался драться, получил взбучку от первого силача класса и смирился.

Даже младшая сестра знала эту обидную кличку и тоже называла его Старшим Киселем. Самое страшное, что в университете, видимо, прознали об этом, и уже несколько раз он слышал за своей спиной якобы невинный разговор о вкусном киселе.

— Реакция смешивания экзотермическая, поэтому не давайте температуре смеси подниматься выше десяти, максимум пятнадцати градусов. — Голос Доры с чуть заметным мягким местечковым акцентом вывел Киселя из транса. — Начинайте лить. Не бойтесь, я слежу.

Совершенным молодцом Кисель аккуратно смешал две кислоты и довел температуру до десяти градусов. Конечно же, он знал толк в химии и понимал, что самое серьезное начинается дальше. Смесь азотной и серной кислот страшна, но не взрывается. А вот нитроглицерин... Ну ничего, он уже опытный химик и не сделает ничего неправильного.

— После охлаждения вводим глицерин.

Дора взяла в руки склянку с совершенно безобидным глицерином.

Вот за это Кисель и полюбил науку химию! По весне, когда они с сестрой возились во дворе с талой водой, устраиваязапруды и пуская кораблики из сосновой коры, мамаша смазывала им глицерином руки, сплошь покрытые саднящими «цыпками». Если тихонько от родительницы лизнуть руку, то язык от глицерина становился чуть жирным и сладким.

И вот теперь он узнает, как из простого сладковатого вещества, который добавляют в ликеры, сделать орудие мести и справедливости, химически разящий ответ тупому и кровавому режиму...

Вообще-то Кисель не сильно разбирался в политике и, учась в Первой городской гимназии губернской Пензы, даже и не думал отдавать свою жизнь за будущую справедливость. Но, поступив в Петербургский университет, был приведен школьным товарищем на вечеринку, куда пригласили одного из видных социал-революционеров, так хорошо молчавшего, когда наиболее активные из собравшихся громили царское самодержавие вдоль и поперек, взрывали, вешали и расстреливали царских слуг, как бешеных собак, по три-четыре зараз.

Когда вино, чай и колбаса закончились, стали расходиться группками по два-три человека. И тут Кисель, набравшись смелости, подошел к молчавшему Ивану Николаевичу (и ежу было ясно, что это его партийная кличка) и тихо спросил, что он может сделать для революции.

Иван Николаевич, очень плотный солидный мужчина с властными, тяжелыми глазами, уставился на Киселя, проникая взором, казалось, до самых глубин мягкой кисельной души. Видимо, обзор удовлетворил социал-революционера. Помолчав еще минуту, он задал лишь один вопрос, принял какое-то свое решение и спросил адрес Киселя, сказав, что к нему придут.

И ровно через неделю пришел некий незаметный господин, вручил другой адрес и велел быть по нему в означенное время. По тому адресу Киселя встретили, посадили в карету и увезли на третий. Киселю все это ужасно понравилось: ничего подобного в его скучной жизни ни разу не происходило. Вот так он и очутился в подвале дома на Загородном проспекте. Первого студента он лично не знал, но видел в толпе старшекурсников. Они сделали вид, что знакомы.


— Очень небольшими порциями, не больше одной пипетки в один прием, набираем глицерин. И выпускаем медленно и осторожно в кислоту. Удельный вес глицерина меньше, поэтому он плавает сверху... Отойдите чуть дальше.

Дора проделывала все это не раз, поэтому ее движения были точны и уверенны. Обучали ее и еще троих таких же добровольцев в Бельгии, где Евно Азеф нашел отставного химика, специалиста по взрывчатым веществам, работавшего в свое время в «Национальной динамитной компании».

Бельгиец охотно (еще бы, ведь Азеф платил хорошо!) поделился своими знаниями в деле лабораторного производства динамита.

Они приготовили под его чутким руководством по нескольку фунтов взрывчатки и опробовали ее в деле в заброшенном карьере по добыче известняка. Бельгиец не подвел: динамит оказался первоклассным и вдребезги разнес пустовавшую сторожку вместе с несколькими вагонетками.

Посвящать в дальнейшие тонкости изготовления метательных аппаратов бельгийца не стали, оплатили его услуги, и он забыл об этом эпизоде в своей биографии. А Азеф стал рисовать чертежи простых чугунных бомбочек, которые могли быть изготовлены в любой российской механической мастерской силами одного, максимум двоих рабочих.

Какое-то количество динамита Дора привезла с собой, в багаже богатой петербургской певички. И сейчас этот динамит, заботливо спрятанный в дамскую летнюю сумочку, лежал в лабораторном сейфе, ожидая своей печальной, но героической участи.

Оба неофита не отрывали глаз от колбы, в которой происходило революционное таинство.

— Это самая опасная технологическая ступень. Дора плавно помешивала раствор. — При добавлении глицерина необходимо поддерживать температуру не более двадцати четырех по Реомюру или тридцати по Цельсию. Если только температура поднимется выше, раствор мгновенно сливается в лед!

Пленка на поверхности кислоты местами чуть поменяла цвет с прозрачного на опалесцирующий. Именно там происходило образование нитроглицерина.

— Смесь надо медленно помешивать, а то взорвется! — Дора насмешливо взглянула на вздрогнувших и чуть отступивших назад студентов. — Шучу. Сейчас все зависит только от температуры. Какая она, кстати?

Первый усилием воли заставил себя наклониться к термометру:

— Д-д-десять по Реомюру.

— Отлично. Помешивайте вместо меня.

Кисель принял стеклянную палочку как рыцарский меч и в заданном Дорой темпе стал повторять ее движения. Он отлично видел столбик ртути, поднявшийся чуть выше десятиградусной отметки. Термометр был проградуирован в двух шкалах Реомюра и Цельсия, но к Киселю был повернут только Реомюром.

Тем временем Дора давала пояснения:

— Вот сейчас идет образование нитроглицерина. Реакция довольно медленная, потому что температура низкая. Если ее приблизить к порогу детонации, она пойдет быстрее, но тогда больше шансов взлететь на воздух, что и происходило на первых заводах Нобеля. Нам торопиться некуда, минут двадцать можем мешать.

На самом деле Первому торопиться было куда: у него пропадало назначенное свидание со слушательницей словесно-исторического отделения Бестужевских курсов. Свидание почти решающее — они должны договориться связать свои судьбы навсегда и посвятить будущую совместную жизнь просвещению народа в каком-нибудь глухом уголке.

Только что выпускницам курсов было даровано высочайшее право преподавать в старших классах женских гимназий, и это вселяло надежду, во-первых, на безбедную жизнь, а во-вторых — на жизнь интересную и многообещающую. Так что желание взрывать себя или кого-то другого у Первого находилось в зачаточном состоянии.

Первый, от природы человек обязательный, готов был наработать достаточное количество динамита. Но бросать, стрелять и убегать ему не хотелось: у подруги кончались деньги на обучение, и он, как честный человек, должен был взять на себя все ее расходы и заботы. К тому же она приболела, стала часто кашлять и собиралась пойти к врачу.

— Когда все закончится, надо влить раствор в воду. Кислота в воде растворится, а нерастворимый нитроглицерин опустится на дно — его удельный вес чуть больше веса воды. После этого раствор кислоты можно слить, а осадок нитроглицерина собрать пипеткой в отдельный сосуд с раствором соды, который удалит остатки кислоты. Это еще двадцать минут.

Дора из-за плеча Киселя наблюдала за его плавными движениями. Близкое и ароматное дыхание молодой женщины ввергло Киселя в полный ступор. Движения его замедлились и почти остановились. Дора усмехнулась уголками рта и перешла на противоположную сторону стола, дав тем самым Киселю глотнуть воздуха и прийти в себя.

— Видите, поверхностная пленка стала одного цвета? Это означает, что весь глицерин прореагировал с кислотами. И теперь нам надо отделить его и избавить от остатков кислоты. Вы продолжайте помешивать, а вы, — Дора обернулась к Первому, — вы приготовьте раствор бикарбоната натрия, то есть соды, для последней процедуры.

Несколько минут прошло в полной тишине. Дора внимательно следила за термометром, Кисель помешивал, а Первый готовил простой содовый раствор.

Дора любила такую созидательную тишину, когда все сосредоточенно занимались завершающими делами. Еще несколько минут тишины — и на Божий свет появится нечто новое и неожиданное.

— Я сейчас солью смесь кислоты и нитроглицерина в холодную воду. Разница в температурах должна быть минимальной. Температура смеси сейчас двенадцать и три десятых. А воды — двенадцать и две. Это нормально. Допустимо не более трех десятых.

Наступил самый важный момент эксперимента. Дора прикусила нижнюю губу, несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Она была полностью спокойна. Все происходящее доставляло ей духовную и физическую радость. Из ничего она творила новую субстанцию, одновременно разрушительную и созидающую. Медленно и осторожно она стала сливать кислоту в воду. И только закончив этот процесс, заговорила:

— Объем воды должен быть много больше объема кислоты. Иначе температура поднимется и возможен взрыв.

Теперь, когда самое страшное осталось позади, ею овладел бесенок веселого настроения. Надо подразнить этого влюбленного студентика.

— Наденьте защитное забрало, — приказала она Киселю. — Подойдите сюда. И теперь, как я отойду, стукните палочкой по пустой колбе.

Ничего не соображающий Кисель следовал всем ее приказаниям. Дора улыбалась, показывая в улыбке крупные и белые зубы чрезвычайно правильной формы. «Как жемчужины!» — подумал бедный Кисель и притронулся палочкой к колбе. Ничего не произошло.

— Да не трусьте вы! Смелее!

Кисель с размаху тюкнул по стеклу. Раздался громкий хлопок, и колба в одно мгновение превратилась в крошево из мелких стеклянных осколков. Студенты отскочили от неожиданности, а Дора заразительно засмеялась, прижимая руки к груди.

«Господи, как я люблю ее! Вот оно, то настоящее чувство, о котором безрезультатно мечталось столько лет!» Совершенно одурев, Кисель быстро наклонился и поцеловал Дорины пальчики.

Дора покраснела, отчего-то закашлялась и как ни в чем ни бывало продолжила свою лекцию:

— Это сдетонировали остатки нитроглицерина на поверхности колбы. Теперь вы видите, вследствие каких малых сотрясений он взрывается и какой разрушительной силой обладает. А ведь там было всего несколько миллиграмм вещества! Теперь я солью водный раствор кислоты, и на дне кюветы останется почти готовый нитроглицерин.

Она стала осторожно сливать бурый раствор в раковину. В дверь постучали — три удара, пауза, один удар. В подвале стало тихо. Кисель взял молоток, лежащий на столе, и на цыпочках подкрался к двери, готовый защищать свою первую любовь до последней капли крови.

* * *

Спинной мозг Берга полностью владел почти всем телом, кроме органов, отвечавших за пространственную ориентацию. Поэтому иногда его швыряло куда-то вбок, и лишь неимоверным усилием воли и неведомо откуда взявшихся боковых мышц Иван Карлович обуздывал неожиданные порывы непокорного тулова.

Помимо пространственного дефекта в логических структурах мощного головного мозга отчетливо наблюдались заметные лакуны, и мысли его обладателя текли несколько отрывисто и непоследовательно. Сам обладатель ничего этого не замечал и, сидя за рабочим столом, продолжал мыслить вслух, чего делать бы не следовало.

— Итак, — говорил Берг сам себе, — ежели пуля, покидая канал ствола... зачем Манон носит лиловое? несет на себе все его дефекты... лиловое ее полнит... то из этого следует, что, досконально изучив пулю, мы сможем... я смог всю ночь... при наличии нескольких подозреваемых однозначно... куда делся наган? определить ствол, из которого был произведен роковой выстрел... пиф-паф, ой-ей-ей... все-таки абсент мы пили зря — гадость! Предупреждали меня товарищи еще в училище — не внял! Земмлер два года назад доказал, что масло полыни, содержащееся в абсенте, ведет прямиком к повреждениям мозга: тяжелые фенолы застревают в тонкой мозговой субстанции, становишься дураком... пуля дура, а я молодец, такую вещь открыл! Ай да Берг, ай да сукин сын!

Дверь отворилась, и в комнату стремительно вошел Путиловский. Берг вскочил, как подброшенный пружиной:

— Господа офицеры!

И тут же смутился — в комнате он был один как перст.

Путиловский изумленно взглянул на Берга. Подобное обращение в Департаменте не приветствовалось. К тому же офицерского чина Путиловский не имел и на такое приветствие вряд ли мог рассчитывать.

— Добрый вечер, Иван Карлович, — мягко ответил Путиловский, снимая легкое летнее пальто. — Мы с вами должны были сегодня встретиться, но, очевидно, я что-то напутал со временем?

— Счастливые часов не наблюдают, — поддержал Берг светский разговор. — Павел Нестерович, я приношу свои извинения... я опоздал, потому что... потому что!

Берг решил поменять тактику прямо во время разговора, замкнуться и сыграть в таинственность, чем сразу решалось много проблем, в том числе и служебных. Поэтому он замолчал, принял горделивый вид и стал что-то рисовать карандашом на листе бумаги.

Путиловский повел своим орлиным носом, ощущая в полной красе сложный аромат, составленный неопытными руками новоиспеченного развратника из пива, ликеров, шампанского, дешевых сигар и дрянного коньяка, связал все это воедино с утренним отсутствием носителя запаха на рабочем месте и мысленно прочел всю бесхитростную историю падения дома Бергов.

Берг сидел одинокий, как узник замка Иф, покрывая замысловатыми узорами лист казенной бумаги. Путиловский, стоя над ним, размышлял, как бы поделикатнее отправить Берга домой и донести до него при этом простую истину: в похмельном виде на работу лучше не являться.

Из коридора донесся характерный лошадиный топот, и в комнату ворвался Евграфий Петрович, спасая тем самым ситуацию.

— Павел Нестерович! Идемте, он сейчас в смотровой, оттуда его — в камеру. Там и допросим!

— Может, сюда? Здесь приятнее.

— То-то и оно! Здесь потом. А в камере много сподручнее: пусть, зараза, тюрьмы нюхнет! Ваня, хочешь взглянуть?

Совершенно невинный вопрос неожиданно вызвал у Берга неадекватную реакцию. Он вскочил, с хрустом переломил карандаш надвое и вскричал:

— Я вам не Ваня, а русский офицер! И впредь попрошу обращаться ко мне по уставу!

Удивленный своей смелостью и напуганный своей же непредсказуемостью, он сел. Лицо его выражало один лишь вопрос, направленный глубоко внутрь, до самых печенок подсознания: «Какого рожна я так ору?» Но ответа не последовало. Внутренние органы молчали все как один.

Медянников оторопел и воззрился на Путиловского. Тот прижал палец к губам и показал на дверь. Евграфий Петрович кивнул, и оба молча вышли. Уже в коридоре Путиловский тихо высказал свою точку зрения на мотивы столь странного поведения подчиненного.

Оттого что вследствие пьянства в Берге остались лишь хорошо вколоченные в него воинские инстинкты, безболезненно изъять вояку из кабинета нужно было тоже чисто воинским путем. Медянников высказал здравую мысль, как это можно быстро сделать, и они удалились в неизвестном Бергу направлении.

Вверенный самому себе, одинокий Берг забегал по комнате и быстро пришел к мысли о спасительном самоубийстве как самом верном способе избавить себя от позора, а мир — от такой гнусно несовершенной личности, которая отвратительно пялилась на него из зеркала в раме орехового дерева. Мысль эта была настолько приятна всему его существу, что он даже засмеялся от радости. Дело оставалось за малым — за орудием самоубийства.

Несомненно одно: уходить из этой жизни следовало достойно, но быстро. Никакие медленно действующие способы — яды, запой, удаление в пустыню с последующей смертью от голода — не годились.

Можно повеситься... Фу! Берга даже передернуло от этой мысли. Некрасиво и не по-военному. Броситься вниз? Он подошел к окну: невысоко и мала вероятность сломать себе шею. Можно себя взорвать! Новейший способ покончить с собой! Но что будут хоронить? Кусочки Берга? И он представил шуточки товарищей во время похоронной процессии. Нет!

Остается только оружие. Да, так он и сделает! Можно выбрать холодное — стилет, кинжал, штык. Чтобы было благородно и красиво! Берг заметался по комнате в поисках стилета, но ничего более похожего, чем нож для разрезания страниц, в кабинете Путиловского не обнаружил. Примерился и понял, что нож не выдержит. Но раньше не выдержит он сам.

Тогда — стреляться. Как же он раньше не догадался, тупица, идиот, штафирка!

И тут воспоминание, острое как бритва, заставило его застонать от отчаяния: своими руками вчера он отдал старый верный наган какому-то купчику, посмотреть. Что было потом, Берг не помнил, но нагана при нем не оказалось.

Полнейший позор! Утеря личного оружия на поле боя карается смертной казнью! Если, конечно же, нет смягчающих обстоятельств. Смягчающим обстоятельством мог явиться день ангела Дарьи-Манон, но членов полевого трибунала навряд ли бы смягчил факт активного участия поручика в плясках до утра. Он дошел до того, что выучил новейший «обезьяний» танец, в чем ему усердно помогал тот самый неизвестный купчик. А может, и не купчик то был вовсе, а адвокат?

Берг стал по крупицам восстанавливать события давно минувших дня и ночи. События сопротивлялись отчаянно, вплоть до мучительной драки внутри головы. Спас его от сей кровавой битвы посыльный, вручивший Бергу плотный запечатанный конверт. На конверте аккуратным государственным почерком было написано:

«Секретно. Поручику Бергу И. К. лично. Вскрыть по прибытии к месту проживания. По прочтении уничтожить».

Посыльный ел глазами Берга:

— Ваше благородие, экипаж ждет! Велено вас сопровождать!

— Отлично, братец!

Берг был ласков с нижним чином, тем более что тот спас его от верной смерти. Правда, впереди их ждало неизвестное и опасное задание. И Берг скомандовал окрепшим и решительным голосом:

— Вперед!

До дома домчались в пять минут. Берг, молодцевато пошатываясь, чертом влетел в квартиру на четвертом этаже. Сзади усердно топотал сапогами посыльный. Вбежав, Берг отдышался, распечатал конверт и уставился на лист бумаги, на котором чернело всего лишь одно слово:

«Спать!» И подпись: «Путиловский».

Команду Берг исполнил без промедления. Предварительно уничтожив приказ и отпустив посыльного.

* * *

Вновь раздался такой же стук — три удара, пауза, один удар.

— Откройте, эго свои, — спокойно сказала Дора, продолжая сливать желтоватый раствор в раковину.

Кисель, держа в руке молоток, свободной рукой с трудом отодвинул массивный засов. На пороге стоял семинарист с длинными поповскими волосами, выбивавшимися из-под черной скуфейки. Взгляд его был спокоен и благостен.

— Бог в помощь, — сказал он, входя в лабораторию, поискал взглядом образа, не нашел и перекрестился на кювету с нитроглицерином.— Сестра, тебя срочно ждут. Собирайся.

Дора продолжала сливать кислотный раствор, следя за струйкой.

— Я заканчиваю, осталось работы на полчаса.

Семинарист был неумолим:

— Мне велено тотчас привезти тебя. Поехали, извозчик ждет. Сказали — срочно.

Дора закончила слив. На дне кюветы тонким слоем растекся светло-коричневый нитроглицерин, миллилитров двести, не более. Аптекарская склянка.

— Ничего не трогайте. Ждите меня. Списки принес? — спросила она семинариста.

Он молча достал из-за пазухи сложенный вчетверо листок. Дора взяла его и присовокупила к пачке бумаг, лежащих на маленьком столике.

— Я скоро буду, — сказала она, уже стоя за порогом, и улыбнулась Киселю. — Не скучайте. Учите инструкцию. Приду — проверю! Закройте дверь. Запомнили? Три стука, пауза, один. И повторяется.

Кисель, держа молоток как распятие, проводил Дору влюбленным взглядом. Закрыл дверь на засов и, как сомнамбула, вернулся к столу.

Что там написано в инструкции? — зевая, спросил Первый.

Назначенный час свидания уже прошел, девушка ждала в комнатах, и Первый заметно нервничал. А когда он нервничал, то всегда зевал.

Кисель взял в руки инструкцию по изготовлению динамита, нашел нужный пункт и огласил:

— Восьмое. Глазной медицинской пипеткой нитроглицерин извлекается и помещается в раствор бикарбоната натрия (соды) для очищения от кислотных остатков. Девятое. После процесса нейтрализации (15-20 мин.) от кислотных остатков нитроглицерин аналогичным образом (пипеткой) извлекается из содового раствора в отдельную небольшую емкость, в коей и хранится до приготовления динамита. Десятое. Для приготовления динамита... — Кисель растерянно уставился на Первого: — Дальше уже про динамит.

— Ну давай, — зевая, сказал Первый. — Вот пипетка. Вот содовый раствор. Переноси.

— Я... боюсь. Она велела ничего не трогать.

— Велела! — передразнил Первый. — Тюфяк! Смотри.

Он взял пипетку и уверенно набрал нитроглицерин. Затем так же уверенно выпустил содержимое в содовый раствор.

— Вот и все. Видишь, как просто. Главное — не трусить и не дрожать, как кисель!

У Киселя перехватило горло, кровь застучала в висках.

Ты считаешь меня трусом? Давай сюда! — и он вырвал пипетку из рук Первого.

* * *

— Палач! — вскричал террорист, увидев входящего в камеру Путиловского.

— Я палач? — удивился Путиловский и присел напротив, внимательно изучая маленькое лицо. — Какой же я, батенька, палач? Это вы стреляли в человека, а не я.

— Это не человек! Это царский прихвостень, мучивший крестьян! — и террорист сложил руки на груди, показывая всем своим видом, что будет молчать, несмотря ни на какие пытки.

— Евграфий Петрович, кто он? — повернулся Путиловский к Медянникову, стоявшему за его спиной с тоненькой папкой в руках.

Евграфий Петрович водрузил на нос очки в прочной железной оправе, прокашлялся и зачитал:

— Качура, Фома Корнеевич. Рождения 7 июля 1877 года от рождества Христова...


ДОСЬЕ. КАЧУРА (КОЧУРА, КОЧУРЕНКО, КОЧУР) ФОМА КОРНЕЕВИЧ

1877 года рождения. Из крестьян села Лозановка Черкасского уезда Киевской губернии. В семье четверо детей. Отец — поденщик в порту В 1898 году умирает мать, отец уходит из дома. Качура начинает странствовать по югу России. Во время странствий вступает в социал-демократический «Союз борьбы», но к 1902 году переходит к эсерам. В феврале 1902 года — первый арест за хранение рукописей революционного содержания. С мая 1902 года на свободе под надзором полиции.


Прослушав исчерпывающую информацию про себя, Качура остолбенел от радости. Наконец-то его заметили, записали в книгу, и теперь куча важных господ наперебой желают видеть его и беседовать с ним! Хотя несколькими часами ранее никто, кроме товарищей по партии и Боевой организации, не хотел перемолвиться с ним даже парой слов.

Воцарилось молчание.

— Будете бить? — тихо спросил Качура и сжался в комочек — на всякий случай.

Путиловский достал портсигар и любезно открыл его перед самым лицом Фомы:

— Курить изволите?

Соблазнительный запах дорогих папирос привел Фому в состояние экстаза. Дрожащей рукой он достал тугую папиросу, чуть не выронив пяток других, прикурил от зажженной спички и вдохнул аромат благородного дыма. На душе сразу стало легче.

Слава Богу, он промахнулся, душа его чиста, греха нет никакого — значит, его не повесят, а будут держать в теплой, сытной тюрьме и разговаривать за жизнь, что и являлось его любимым занятием последние пять лет.

— Кто вас направил на это дело? — буднично спросил Путиловский.

— Партия, — горделиво ответил Качура.

— Какая партия?

— Партия социал-революционеров, ставящая своей целью освобождение народа от царского ярма!

Чувствовалось, что террорист этот совсем неопытный. Странно, что такого придурка выпустили на убийство губернатора. Кто стоял за ним? Кто-то же следил из-за кустов за всеми его действиями.

— Много ли товарищей было с вами в саду?

— Много! — гордо ответил Качура. — Всех не перевешаете!

Провожал его один Гершуни.


ДОСЬЕ. ГЕРШУНИ ГРИГОРИЙ АНДРЕЕВИЧ (ГЕРШ ИСААК ИЦКОВИЧ)

Родился 18 февраля 1870 года в имении Таврово Ковенской губернии. Из мещан. В 17 лет бросает учебу в гимназии и уезжает в Старую Руссу работать у дяди аптекарским учеником. В 1887-1888 годах работает учеником провизора в Кронштадте, удостаивается письменной благодарности о. Иоанна Кронштадского за устройство Дома трудолюбия. 1895 год — Киевский университет, где сразу избирается в совет старост и союзный совет. Получив степень провизора, отправляется в Москву В 1898 году приезжает в Минск, открывает химико-бактериологический кабинет, школу для еврейских мальчиков, при ней — вечерние курсы для взрослых. Брешко-Брешковская, «бабушка» русской революции, вернувшаяся после 25-летней ссылки в Минск, благословляет Гершуни на террор. С сентября 1901 года единолично создает Боевую организацию (БО) партии эсеров. Партийная кличка — Гранин. Организатор убийства министра внутренних дел Сипягина (март 1902 года). После этого убийства Николай Второй сказал: «Озолочу того, кто поймает Гершуни!»


Встретившись с Гершуни, Качура вначале для храбрости попросил выпить. Подошли к буфетной стойке и взяли по рюмке горькой и пиву, закусили сардинкой. До назначенного времени оставалось минут десять. Оболенский был точен, об этом знали все. Поэтому пошли к фонтану по кружной дорожке, по пути курили и разговаривали о жизни.

Из-за этих разговоров Качура и пошел за Гершуни. Уж больно ловок тот языком болтать. Поет как соловей — заслушаешься! Они даже пропустили момент, когда появился Оболенский. Фома и думать перестал о покушении, так хорошо было после водки с пивом говорить о жизни будущей и счастливой, когда всех извергов перестреляют и народ вздохнет полной грудью!

Перестав петь о будущей жизни, Гершуни первым увидел Оболенского.

«Идите же, Фома! Вон он!» С этими словами Гершуни всунул в руку Качуре фотографическую открытку с изображением киевского генерал-губернатора в полной парадной форме.

«Дайте докурить, Гриша!» — взмолился Качура, понимая, что эта папироса, возможно, последняя в его и так не очень счастливой жизни.

«Или сейчас, или никогда! — Гершуни безжалостно вырвал папиросу изо рта маленького человечка и пихнул его в сторону Оболенского. — Идите же!»

Фома истово перекрестился, вознес очи к небу, прошептал «Господи, пронеси!» и мелкими шажками стал приближаться к жертве, сверяя его лицо с изображением на открытке. В невинного, конечно же, стрелять не следовало...


— Молчит, Павел Нестерович, — огорченно констатировал Медянников. — А ведь мы к нему с самыми лучшими намерениями, поговорить о жизни и смерти.

— Не получается у нас разговора, а жаль! — вздохнул Путиловский. — Куда Гранин убежал?

Он назвал это имя наобум, но угадал. Фома вздрогнул и застыл, двигая одними лишь глазами.

— Видишь, голубчик, а мы все знаем! — ласково подсел к Качуре Медянников. — С тобой Гриша Гранин был, он тебе револьвер-то и надписал всякими похабными словечками... спортил орудию. Говорил, говорил и уговорил дурачка на виселицу. Сам, небось, не пошел на верную смерть! Тебя подослал!

— Я... не убивал... — непослушными губами выдавил Качура.— Я никого не убивал!!

— Точно! Ты просто попугать хотел князя. В шею ему попал, князь-то при смерти! Уже у него священник был, покаялся князюшка... Вот и ты покайся, пока мы священника к тебе не пригласили!

— Не виноватый я! — заголосил Качура. — Он меня уговорил!

— Кто он? Гранин? — приблизив лицо вплотную, спросил Путиловский. — С вами был Гранин?

— Я... — И без того маленький, Фома сдулся совсем и превратился в карлика. — Я... не могу говорить...

Медянников погладил Фому по головке:

— Да ты просто кивни.

И Фома кивнул.

— Спасибо. А теперь поспите, отдохните. Завтра встретимся.

Путиловский поднялся со стула. Больше Качура сегодня ничего не скажет. А за отдых будет благодарен. Уже то, что за ним стоял Гершуни, помогало предотвратить последующие покушения.

— Евграфий Петрович, устройте Фому Корнеевича получше. И скажите, чтобы ужин доставили. Горячий.

И быстро вышел. Необходимо было срочно разослать дополнительные ориентировки на Гершуни. Он еще в городе.

— Повезло тебе, Фома, — приобняв Качуру за плечо, сердечно вымолвил Медянников.

— Отчего же?

— Оттого, что не пристрелил я тебя сразу!

— Так ведь грех это, — приободрился Качура. Медянников ему нравился все больше.

— И первый человек греха не миновал. Пошли, праведник хренов!

* * *

Маленький Гершуни бегал чертиком перед крупным, массивным Азефом.

— Я не допущу никакой анархии в терроре! Террор — это искусство планирования и тщательной подготовки. Как оса наносит удар в нервные узлы жертвы, так и мы парализуем власть точечными уколами!

— Полностью с тобой согласен. — Азеф говорил медленно, роняя слова увесисто и с паузами: сказывалась немецкая школа правильного ведения дискуссии. — Но каждый удар должен быть выверен и продуман. Мы не можем их наносить во множестве. Гоняться за каждым губернатором, как это бездарно сделано сегодня, — только подставлять напрасно лучших людей. За губернаторами пусть гоняются провинциалы, они люди недалекие. А мы — мы центральный террор! Наша цель — правительство.

— Слушай, Евно, можно подумать, что это ты все выдумал! — удивился Гершуни. — А я здесь вроде бы и ни при чем?

— Перестань молоть ерунду! — вступилась за мужа маленькая смуглолицая Люба, жена Азефа. — Мы все знаем, что ты создал Боевую организацию. Но это не значит, что мы лишены права определять ее задачи.

Явно проигрывая против двоих Азефов, Гершуни обратился за помощью к молчащей Бриллиант:

— Дора! Ты-то что молчишь? Скажи им!

Дора оглядела своими темными большими глазами всю компанию и тихим голосом промолвила одну лишь фразу:

— Евно прав, — вызвав этим бурю страстей: Гершуни от желания быть правильно понятым чуть ли не по потолку забегал.

— Что ты несешь?! — заорал он на бедную Дору. — Что ты несешь, милочка? Террор должен быть распределен по всей империи, чтобы ни один подлец не мог спать спокойно в своей кровати! Сделал подлость — умрешь! И тогда каждый сатрап задумается сто тысяч раз, прежде чем поднять руку на пролетария, крестьянина, солдата. Какое дело простому человеку до столичного министра? Его выпорол местный губернатор! Значит, местный должен быть убит! И чем скорее, тем лучше.

— Но не нами, — спокойно возразил Азеф. — Если мы будем кидаться на каждую порку в России, нас просто не хватит. Мы будем вынуждены набирать непроверенных людей, вроде твоего идиотика Качуры, они будут все рассказывать на первом же допросе, и нас всех поймают тут же. Нужна жесткая конспирация.

— И ты будешь учить меня конспирации? — изумился Гершуни.

— Буду, — так же веско пообещал Азеф.— Какого черта ты поперся смотреть на убийство Оболенского? Тебя могли поймать в одну секунду! Ты что себе думаешь, у них нет твоих фотографий? Или у тебя есть шапка-невидимка? Я забочусь о твоей жизни!

— Спасибо! — буркнул Гершуни.

— И о своей не меньше. Они спокойно могли прицепить к тебе хвоста, и ты привел бы его к нам. Вот и конец всем планам. Ответь мне, зачем ты стоял в «Буффе»?

— Так нужно, — усмехнулся Гершуни, — Ты еще ни одного боевика не подготовил, а учишь меня! Если за этими господами не присматривать вплоть до последнего шага, вплоть до выстрела, они могут передумать. Вот не было меня с Григорьевым — он и не выстрелил в Клейгельса. А стой я рядом — он испугался бы позора бесчестья. Тут к каждому нужен индивидуальный подход! Смотрю на этого Качуру, он смолит папиросу как последнюю в жизни и расставаться с ней не хочет. Я у него отобрал портсигар и говорю, глядя в глаза: «Или сейчас, или никогда!»

— Он пошел и промахнулся. — Азеф закурил папиросу, словно проверяя ощущения Качуры.

— Бывает, — снисходительно проронил Гершуни. — В следующий раз следующий человек не промахнется.

— Пуганая ворона куста боится. — Дора тоже закурила, но тонкую женскую пахитоску, обернутую рисовой бумагой. — Следующего раза может и не быть. Поэтому нужен динамит, а не эти пистолетики.

Гершуни оглядел присутствующих.

— Я смотрю, вы хорошо тут спелись. Отложим этот разговор до моего возвращения. Я проедусь по России, надо навестить нескольких товарищей... Когда вернусь, займемся царем. Тебя не интересует, куда я поеду?

Азеф, к которому непосредственно был обращен этот вопрос, невозмутимо пыхнул дымом:

— Даже если меня интересует, ты не должен сообщать ничего при большом скоплении людей. Что знают трое, знает и свинья.

— Хе! Это не случайные люди, это твоя жена и ее подруга! — Гершуни ласково улыбнулся обеим. — Ты им не доверяешь?

Азеф не улыбался.

— Я и себе не доверяю. Герш, пойми, конспирация выше всего личного. Ты веди себя так, будто все в этой комнате — агенты охранки. И тогда будешь спать спокойно.

— Спасибо за совет. Я сплю как младенец! До свидания! — и Гершуни вышел.

Некоторое время в комнате царило неудобное для всех, кроме Азефа, молчание. Последний же спокойно докурил папиросу, аккуратно загасил ее в карманной серебряной пепельнице, закрыл крышечку пепельницы, полюбовался ею и спрятал в специальный жилетный кармашек.

— Ведет себя как младенец... Головокружение от успеха с Сипягиным. Бог с ним. И никакого царя. Пора начать охоту за Плеве. Он ответит за Кишинев. Дора, где списки?

Дора на мгновение задумалась:

— Оставила в лаборатории.

Азеф помолчал и так же неспешно, без эмоций сказал:

— А вот это ты зря. Быстро Батюшку за списками!

ГЛАВА 3. ЛЮБОВЬ С НИТРОГЛИЦЕРИНОМ

Заметка была принята с восторгом и сразу ушла в набор, вытеснив с первой полосы всю обычную городскую дребедень под девизом «Доколе?!» — о кучах гниющего мусора, грубых извозчиках и плохих дорогах. Секретарь редакции пристально посмотрел Вершинину в глаза и произнес нечто неординарное:

— Послушайте, молодой человек, а вы, случаем, не знали о готовящемся?

На что Вершинин дерзко ответил вопросом на вопрос (уже мог себе позволить такое!):

— А ежели знал, то что?

— А ничего, — одобряюще улыбнулся секретарь. — Я не прочь регулярно получать такие сенсации!

И, радостный, убежал подстегивать метранпажа с наборщиками. Завтра будет большая продажа, никто не успел в набор, кроме «Вестей»!

Вершинин, открывший рот, чтобы перехватить у секретаря пару рублей, остался ни с чем и вынужден был направить стопы к дому. Но при этом он чувствовал, что удача не оставит его голодным.

И точно. Придя домой, в плохо обставленную мансарду под крышей доходного дома по Загородному проспекту, он сразу услышал тихий стук в дверь. Не оборачиваясь, крикнул, придав голосу некоторую суровость и выражение крайней занятости:

— Войдите!

Дверь скрипнула, и тихий девичий голос спросил с тревогой:

— Можно?

В дверях стояла Оленька, горничная домохозяина Дубовицкого, богатого зубного врача.

Комната Оленьки была рядом, через стенку, и посему молодые люди, быстро познакомившись, так же быстро и сошлись. В этом Вершинину была масса удобств: все его мужские желания удовлетворялись скромной, но пылкой Олей практически полностью. Бог миловал девушку от беременности, поэтому связь была приятно не отягощающей, и временами Вершинин испытывал к подружке довольно-таки теплые чувства, напоминавшие даже некий зародыш любви. Однако сам Вершинин гнал от себя этот зародыш, поскольку Оленька, естественно, не могла составить пару молодому блестящему журналисту.

Оленька это понимала. Вершинин не был у нее первым: горничные в столице редко живут в невинности дольше двух месяцев. Несмотря на нерусскую суховатость в фигуре, она была соблазнительна, и ее первый хозяин стал и ее первым мужчиной.

Он был приятно поражен несоответствием видимого и тайного: в обнаженном виде фигура Оленьки просто поражала красотой пропорций, в особенности зрелостью грудей. Не первой молодости хозяин быстро утерял чувство меры и приобрел уверенность в мужской силе и походке, за что и был наказан возревновавшей кухаркой доносом по начальству.

Прямым начальником была, естественно, мадам-хозяйка. Чтобы иметь на руках все козыри, она по навету злодейки-кухарки подстерегла благоверного в постблаженный момент выхода из Олиной каморки. Сцена была сыграна превосходно, и порок был беспощадно наказан злобно торжествующей добродетелью. Так обычно случается в театре, именуемом жизнью. Быстрая смена декорации не устроила хозяина, и Оленька тут же вылетела на улицу, получив первый в жизни урок.

Впрочем, она недолго оставалась без места. Все те же очарование и французистая фигура в сочетании с мягким нравом сделали свое дело, и уже через пару дней она шустро сновала по богатому дому Дубовицкого, уворачиваясь от якобы случайных прикосновений хозяина.

Оленька не была чрезмерно умна, но своих ошибок не повторяла. Большому жуиру Дубовицкому оставалось только облизываться при виде стройной фигурки с туго перехваченной талией. Талия мадам Дубовицкой была раза в три богаче, что и служило основанием для перманентного облизывания.

Тем не менее молодая душа искала любви и нашла ее, как только Вершинин въехал в утлую мансарду. Вначале были лишь осторожные обоюдоострые взгляды. Потом последовал первый визит Оленьки якобы за спичками разжечь керосиновую лампу. Лампа была успешно зажжена, а в красивой груди горничной вспыхнул костерок любви.

Сучья в том юном костре были сухие, огонь быстро возрос и заполонил всю Олину душу. Теперь ее день был лишь прелюдией и ожиданием вечера, когда за стенкой раздадутся милые сердцу шаги и послышится скрип пера и бормотание возлюбленного, не подозревающего о том, что он, собственно говоря, уже возлюблен.

Оля тайком проникала в комнату Вершинина и однажды даже оставила там знак внимания в виде марципанового сердечка, которое неравнодушный к еде Вершинин быстро сжевал, даже не подумав, откуда оно здесь. Правильное воспитание не позволяло Оле сделать первый шаг, но помог случай, который всегда на стороне влюбленных.

Была святая Пасха, и Оля вернулась из храма. Семья Дубовицких хоть и считалась крещеной, но христианские нововведения воспринимала с трудом и Пасху отмечала некую промежуточную — не то иудейскую, не то православную. Во всяком случае, пили и праздновали в два раза дольше, памятуя, что и Спаситель тоже отмечал Пейсах в компании со своими учениками и это разрешенное римскими властями занятие почему-то в дальнейшем стало именоваться «Тайною вечерей». В конце концов, рассуждал Дубовицкий, оба праздника изначально еврейские, и негоже оставаться в стороне от обычаев предков, к коим язычники-славяне примазались лишь тысячу лет спустя.

Вершинин храмов не посещал по причине вольнодумства, развитого в нем уроками закона Божьего и стараниями батюшки Серафима (преподававшего эти уроки вне всякой связи с живой историей и не забиравшегося в своих толкованиях Писания далее второго столетия от Рождества Христова).

Столкнувшись в темном узком коридоре с Оленькой, он уже хотел пройти мимо, но услышал нежное:

— Христос воскресе...

Оля стояла перед ним словно свечечка, в белом шелковом платочке и новом легком пальто с меховым боа из неизвестного науке зверя.

Пальто было не таким уж и новым, подарено хозяйкой по случаю, но Олины умелые ручки придали ему надлежащий вид. В полутьме Оля выглядела почти что дамой света. Это растрогало Вершинина, в душе своей бывшего изрядным снобом.

— Воистину воскресе! — умилился он и узрел доверчиво подставленные губы, чуть приоткрытые, пухлые и оттого невинно-детские.

Вершинин прикоснулся к ним своими опытными губами журналиста-развратника (каковым он почитал себя всерьез) и обомлел. Обомлела и Оленька. Таким вот макаром, совершенно обомлевшие, уже не отрываясь друг от друга, они мелкими шажками вплыли в чью-то комнату (его ли, Олину ли, было уже все равно!) и пали в прямом смысле на диван, а в переносном — во грех.

Он (грех) оказался настолько сладостен, что первые несколько ночей они провели, не отрываясь друг от друга, и никакая мораль не могла даже втиснуться меж их телами, настолько тесны были объятия. Косвенным следствием этого явилась печальная участь двух вазочек, выпавших из ослабевших рук горничной, и некий спад в работе одного из самых молодых, но многообещающих журналистов газеты «Вести».

Первым пасторальными ласками пресытился Вершинин. Оленька же всячески старалась проникнуть в его комнату, прижаться к предмету любви и мешать ему писать заметки. Он стал гнать ее и запретил без спроса вторгаться в свои владения.

Полностью разорвать отношения мешало то обстоятельство, что Оленька подружилась с кухаркой и брала у той остатки с барского стола. Стол у Дубовицких был роскошный (вспомните талию мадам Дубовицкой!), к нему припадали в голодные дни многочисленные молодые родственники-студенты. Памятуя о своей нищей юности, домохозяин денег на провизию не жалел, так что Вершинин стал округляться в наиболее худых местах и опасность дистрофии отступила.

Со временем у него выработался условный рефлекс, на который инстинктивно и надеялась Оленька: ее появление уже прочно вязалось с подносом вкусной еды, с постельными ласками и мечтами Оленьки о будущей совместной жизни. От этих мечтаний Вершинину хотелось выть одиноким волком, но воспоминания о голодных неласковых днях перевешивали, и он откладывал изгнание дочери Евы из рая до лучших времен.

Да, вот еще что ужасно раздражало! Она не научилась говорить ему «ты» даже в самые интимные минуты! Однажды Вершинин даже слегка, конечно же шутя, побил ее за это, что вызвало у Оленьки бурный прилив свежей нежности и желания. Более Вершинин подымать руку не рисковал, иначе его здоровье было бы основательно подорвано...

Услышав за спиной Олин голос, он лениво процедил сквозь зубы:

— Ну что с тобой поделаешь, — встал из-за стола и потянулся, предвкушая сладкий ужин.

— Андрей Яковлевич, откушайте.

Оля поставила на стол поднос с судками. Кухня у Дубовицкого была вполне европейской, но когда у него гостили местечковые родственники, все приготовлялось на кошерный манер. Вот и сейчас не было ни духу свиного, ни молочного — нельзя варить козленка в молоке его матери. Все было телячье и вкусное. А спаржа так просто великолепна. Вершинин даже не заметил (или сделал вид, что не заметил) — самый аппетитный кусочек был надкусан мелкими женскими зубками.

Он ел быстро и вкусно, телячьи хрящики с хрустом дробились молодыми острыми зубами.

Смотреть на него было одно удовольствие, что Оля и делала, не смея сесть в присутствии кумира.

— Много написали? — спросила она с обожанием.

— Очень, — с полным ртом ответил предмет любви.

— А про что? Про любовь?

— Оля, — укоризненно протянул Вершинин, — я про любовь не пишу. Разве если убьют по любви, тогда уж...

— Кто ж из-за любви убивает? — удивилась Оля. — Из-за любви топятся! А сегодня вашу статью хозяин хвалил.

Вершинин оживился:

— Да? И что сказал?

— Клевретом вас назвал!

— А-а, — буркнул про себя оболганный и занялся десертом. На десерт был настоящий цимес — морковь, тушенная в меду с черносливом.

Оля поспешила заполнить колоссальные пробелы в своем образовании:

— А кто такой клеврет?

— Греческий бог, — не задумываясь соврал Вершинин.

— Такой же красивый? — и Оля, не утерпев, прикоснулась к лицу возлюбленного.

Продолжая быстро есть, Вершинин недовольно отстранился:

— Оля...

— Андрюша, — Оля наклонилась к его лицу, щекоча прядками выбившихся из прически волос, — можно, я сегодня останусь?

Вершинин не спеша доел цимес, аккуратнообтер губы полотняной салфеткой и безразлично обронил:

— Как хочешь.

Оля, радостно взвизгнув, бросилась на шею своему кумиру и стала целовать милое лицо, чуть искаженное недовольной гримаской. Однако эта гримаска продержалась совсем недолго, уступив место настоящей гримасе страсти, сильно исказившей лицо клеврета. Как заметил бы большой любитель русской словесности Евграфий Петрович: «Середка сыта — и краешки заиграли!»

Краешки заиграли так быстро и сильно, что уже полминуты спустя их обладатели избавились не только от одежды, но и от стыда, забыв даже закрыть дверь на крючок. Но мансарда была пуста, и стоны пополам с криками не привлекали ничьих любопытных ушей. Только пара голубей, севшая на подоконник для занятий любовью, быстро слетела с него, встревоженная неожиданными звуками людской страсти, гак непохожими на нежное голубиное воркование.

* * *

Кисель ликовал: весь нитроглицерин тонким слоем покрывал дно кюветы с содовым раствором, а образовавшиеся при нейтрализации кислоты соли уже растворились. Он доказал свою химическую состоятельность!

Двадцать минут давно прошло, а Дора все не появлялась. Первый несколько раз доставал из жилетного карманчика швейцарские часы, на что Кисель огорченно вздыхал: часы у Первого были не в пример богаче его собственных немецких. Корпус часов был выточен умелыми швейцарцами из полосатого прозрачного агата, так что сквозь него таинственно просвечивали золотом все шестереночки, маховички и зубчики. Вот станет он инженером, разбогатеет и купит себе такие же или даже еще лучше.

— Мне надобно идти.

Первый больше не мог ждать. Нина уйдет и будет считать, что он трус и бросил ее в самый трудный момент ее жизни.

— Давай соберем это, — Кисель небрежно кивнул на кювету. — И уходи. Я дождусь ее и получу инструкции.

Тем самым Кисель неявно становился первым и главным номером в их двойке. Первый это почувствовал.

— Или трусишь? — На сей раз укол нанес Кисель. И не промахнулся!

Первый хладнокровно взял в правую руку склянку темного стекла, заранее подготовленную еще Дорой, в левую — пипетку.

— Сливай соду, — коротко бросил он Киселю.

Кисель удовлетворенно хмыкнул и осторожно наклонил кювету над раковиной. Сода полилась в сток тихой струйкой, нитроглицерин стал собираться в одном углу кюветы светло-коричневой колыхающейся пирамидкой.

Дора научит его грамотно смешивать эту жидкость с глиной. Глина нужна особенная, ее частицы должны иметь очень развитую микроструктуру. Тогда нитроглицерин маленькими дозами будет равномерно распределен по толще глины и не сможет детонировать при ударах или скачках температуры. Им можно спокойно заполнять бомбы любой формы, оставляя место для запалов. Как делать запалы, Кисель еще не знал, но уже догадывался, что не очень сложно.

Первый аккуратно набрал полную пипетку нитроглицерина и выпустил его по стенке склянки.

— Набирай поменьше, чтобы носик оставался пустым, — тихо сказал Кисель.

— Не учи меня, — так же тихо отозвался Первый. Но вторую пипетку набрал уже следуя указанию — не до конца.

Надо будет потом устроить фокус с кюветой, как это показала Дора, — эффектно стукнуть по стенке и полюбоваться на то, как Первый подпрыгнет вверх козлом от неожиданности.

В лаборатории установилась почти полная тишина, лишь глухо отзывались копыта по торцовому покрытию Загородного проспекта да Первый посапывал от сосредоточенности. Казалось, все так и будет тянуться мирной цепочкой еще много дней: лаборатория, химические опыты, работа, производство и снова опыты.

Динамит интересен, но уже изобретен, подумал Кисель. Надо бы заняться Х-лучами. Вот где будущее науки — в странном микроскопическом мире электронов и электромагнитных волн! Там чудеса поинтереснее нитроглицерина и бомб.

Поедет к самому Рёнтгену и станет его любимым учеником...

Если Нина уже ждет ребенка, он должен жениться на ней, как честный человек, ответственный за чужую судьбу, удовлетворенно думал Первый, продолжая предельно осторожно собирать коричневую жидкость. Мысль о будущей женитьбе ему нравилась чрезвычайно; видимо, он один из тех счастливцев, кто создан для нормальной и спокойной семейной жизни.

Первый вырос в большой семье, рано потерял отца, но не потерял любви к семейному кругу и всегда мечтал о покойных вечерах за самоваром, с вареньем и милыми домашними печеностями, — о той жизни, которая была у них, когда еще жив был отец и в доме царил небольшой, но пристойный достаток.

Кисель протянул руку и взял из стакана стеклянную палочку — такую же, как была в руке у Доры. Она вернется, а у них уже все сделано в точности как надо. Она залюбуется аккуратной работой и поймет, что Кисель не такой уж дурачок, каким кажется, — в нем масса скрытых достоинств: ум, спокойствие, внутренняя сила и благородство. Кабы не эти проклятые прыщи...

Говорят, они проходят при начале регулярной половой жизни. Киселю даже случайная половая жизнь казалась несбыточной мечтой, но теперь он позволил своей фантазии проникнуть чуть дальше ранее дозволенного, и перед ним открылась столь заманчивая перспектива, что у него просто закружилась голова!

Утверждают, что революционерки гораздо смелее каботинок[2].Они знают, что жизни им отпущено немного, и стремятся познать ее всю, прежде чем отдать на человеческое благо. Говорят, что из-за конспирации они не могут делать «это» с посторонними и чужими по духу людьми, а только с товарищами но подполью. Тут блудливые Киселиные мысли увлеклись подпольем как крайне романтическим местом для начала подпольной половой жизни, и он в своем вольнодумстве даже решил сегодня поцеловать Дору как подобает. Да, он сделает это, и она его поймет! Когда Первый уйдет, они с Дорой останутся одни. Лучшего момента не придумаешь!

Он забоялся своей непривычной решимости, но тот внутренний человечек, которого он стеснялся, поднял голову и четко произнес: «Либо сейчас, либо никогда!»

Обрадованный так хорошо складывающейся ситуацией, Кисель приступил к осуществлению задуманного фокуса, тем более что Первый свою миссию благополучно выполнил и с надменным лицом держал в руке склянку с нитроглицерином, как будто он здесь единственный и главный.

С этой мыслью Кисель состроил озорное лицо и произнес:

— Смотри теперь, что будет!

И стукнул стеклянной палочкой по пустой кювете. Почти пустой. Поскольку кювета была наклонена, в самом углу, откуда Первый черпал нитроглицерин, осталось довольно заметное его количество. Миллиграмм двести, не менее.

Двести миллиграмм высококачественного нитроглицерина сдетонировали и разнесли кювету, но не в мелкие брызги, как ранее колбу, а на несколько крупных кусков. Один из них резанул кисть Первого, крепко державшую склянку. Первый не подпрыгнул, не испугался, он просто от неожиданности разжал пальцы, и склянка начала свой недолгий путь до цементного пола.

Оба студента, как завороженные, следили за ее полетом. Кисель даже понять ничего не успел. Когда склянка исчезла за краем столешницы (Первый стоял с другой стороны стола), в голове Киселя мелькнула одна лишь мысль: только бы уцелела! Что он скажет Доре? Все труды насмарку!

И в это раздумное растянутое мгновение склянка соприкоснулась с полом. Тонкая волосная сетка трещин покрыла сосуд...

* * *

— Я накоплю денег, и вы женитесь на мне, — мечтательно шептала Оленька, свивая куцые косички из каштановой вершининской шевелюры. — Ведь мы же любим друг друга, правда?

— Угу... — точно филин, ответствовал будущий муж.

Сейчас он лжесвидетельствовал бы под любыми показаниями, так ему было сытно и в желудке, и ниже. Все вкусное, свежее и сладкое. Кроме разговора о женитьбе, слегка саднившего его еще не успевшую окостенеть душу. Однако, став журналистом, он обрел одну очень удобную причину для вранья женщинам: так набираются жизненного опыта. Тут либо бойкое перо без совести, либо совесть, но уже без бойкого пера.

Удовлетворенная правильным ответом Оленька стала рассказывать новости:

— К хозяину родственник приезжал. Лысый такой, толстый. Пока не пристает.

— А чем живет?

— Богатенький. Из инженеров. Каждый день гривенник на чай дает.

— А что хозяйка?

— Орет с утра. А ввечеру такая вся тихая, обходительная... при чужих. Как хозяин из клуба придет в убытке — хоть святых выноси!

— Часто играет? — чуть оживился Вершинин, любивший игру, но не имевший на то средств.

— Каждый вечер.

— Много выигрывает?

Олины глаза заблестели:

— Третьего дня тыщу принес! На ковер вывалил и давай кататься по деньгам. Я потом красненькую под диваном нашла. На нашу свадьбу отложила.

— Молодец, — зевнул Вершинин. — Хозяйственная ты. Ну что, пора спать?

— Ой! — забеспокоилась Оленька, — Я вас еще хочу поцеловать... разрешите?

— Только разок, — снисходительно подставил лицо Вершинин.

Некоторое время он безразлично принимал нежные ласки, размышляя относительно построения будущей статьи о несостоявшемся террористическом акте. Какую позицию занять? Проправительственную? Скучно. Революционную? Газета не разрешит, да и без него достаточно бойких писак на эту тему. Тут надо быть над схваткой, озирать обе стороны, зная много больше, нежели обыватели и сотоварищи по ремеслу.

И сразу возникла мысль, давно точившая душу: надо пойти в охранку и предложить свои услуги в обмен на информацию. У них всегда есть много интересного и необычного. Если грамотно держать на руках козыри, можно крупно сыграть и выиграть. Вот только козырей на руках у него пока не было. Не приходят.

Внезапно за окном, обращенным во двор-колодец, послышался резкий хлопок. Затем секундная пауза — и взрыв! Оконное стекло в мансарде выдержало, но послышался звон разбитых стекол во дворе.

Вершинин вскочил и бросился к окну. Там внизу раздавались чьи-то крики вперебивку с дворницкими свистками. Он наполовину высунулся из окна — мешал карниз! — и увидел: снизу вверх валили жирные клубы черного, едко пахнущего дыма, а в дыму бестолково суетился одинокий дворник.

Вершинин мгновенно впрыгнул в брюки, накинул сюртук и заскакал на одной ноге к двери, на ходу натягивая башмаки.

Оленька светящейся в полутьме голой ведьмой выскочила из постели и крестом загородила дверь:

— Ой, лишенько там! Не пущу-у-у!!

— Дура!

Вершинин отшвырнул ее и гигантскими прыжками понесся вниз по лестнице.

* * *

Огня не было. Был чуть светящийся шар из чрезвычайно твердого воздуха, расширяющийся со скоростью, много большей скорости звука. Этот шар поглотил Первого, а когда дошел до Киселя, плотность его спала и ничего, кроме тугого удара по всему телу, Кисель не ощутил.

Первому мгновенно оторвало обе голени, и он стал падать вертикально вниз, пока раздробленные колени не уперлись в пол, принимая на себя всю тяжесть еще живого тела. Он ничего не понимал, решив, что просто подогнулись и отказали ноги, поэтому вцепился пальцами в край столешницы, внезапно оказавшейся на уровне лица. Боли Первый не чувствовал никакой.

Лабораторный стол загородил тело Киселя от взрывной волны, и, не будь на столе всяких химикалий, он бы не понес никакого урона, кроме лопнувшей правой барабанной перепонки и обожженной кожи лица. Но при взрыве все колбы и емкости были снесены со стола на пол, где они и перемешивались по мере падения в адские горючие смеси. Погаснувшее освещение стало ненужным, все осветил огонь пожара.

Два литра бензола и литр перекиси водорода мгновенно вспыхнули за спиной Киселя, при этом изрядная часть смеси окатила его сверху донизу, превратив спину в ярко пылающий факел. Первый смотрел остекленевшим взором на то, как силуэт Киселя освещается ореолом синего огня.

Сам Кисель ничего не почувствовал, пока на его голове не занялись огнем волосы. Он бросился на пол в тщетной инстинктивной попытке сбить огонь, но покатился по горящей луже и вспыхнул уже весь. Из горящего клубка теперь доносился нечеловеческий вой.

Первый не мог больше держать себя пальцами, упал и пополз вдоль стола к выходу. Вой стих, и только потрескивала догорающая одежда. Занялись деревянные полки, бумажные фильтры и бумага, которой был застелен стол. Первый полз, упираясь локтями в искрошенный цементный пол.

Когда он выполз из-за стола, то увидел перед собой нечто обугленное и черное в позе человеческого эмбриона с поджатыми локтями и ногами. По черному пробегали маленькие синеватые огоньки и пропадали в складках, чтобы потом снова показаться в неожиданном месте.

Первый обогнул бывшего Киселя, продолжая ползти к выходу. На несколько секунд он остановился, перевернулся на спину и посмотрел на свои бесполезные ноги. Ниже колен ничего не было, а по полу тянулся черный след — так выглядела кровь в сполохах пожара. Он ничего не понял, что было и к лучшему.

Далее взгляд Первого уперся в сейф. Пламя уже лизало бумаги внутри его, а сразу за бумагами лежала, как он вспомнил, дамская сумочка с динамитом. Сейчас она взорвется, и тогда ему верная смерть. Поэтому Первый перевернулся на живот, коль ноги уже ничего не могли, и рывками пополз к спасительной двери.

На пороге возник чей-то бесплотный серый силуэт, помахал руками и исчез.

— Помогите... — вырвалось шепотом из груди Первого.

Сзади тихо шелестело, набирая силу, пламя. Силы кончились, и он застыл, уткнувшись лбом в прохладный пол. Стало хорошо...

Вершинин, подбежав ко входу в подвал, оттолкнул в сторону бестолково махавшего руками дворника:

— Пожарных зови!

— Бяда! Бяда! — и с этим воплем дворник раскорякой растаял во тьме проходного двора.

Дверь была освещена изнутри адским пламенем химического пожара. Что-то горело чисто фиолетовым, что-то сверкало ярко-зелеными языками. Дым был едок, но терпим.

Вершинин молодецки нырнул внутрь и огляделся. У самого порога лежал очень низкорослый мужчина и, уткнувшись лицом в пол, тихо бормотал себе под нос какие-то ритмические слова — чьи-то стихи. Вершинин наклонился к нему, перевернул лицом вверх.

— Уходите отсюда, сейчас взорвется динамит, — четко выговорил лежащий. — Бросьте меня, вы погибнете...

Ни говоря ни слова в ответ, Вершинин ухватил мужчину за студенческую тужурку и потащил к выходу. Неожиданно мужчина оказался довольно легким грузом (Вершинин даже подивился своей силе и сноровке), но только снаружи стало понятно, отчего это так: у студента не было ног по самые колени.

— Кто-нибудь еще есть?! — проорал Вершинин в лицо спасенному.

— Не кричите, мне больно. — Глаза студента были ясны.— Там еще один. И документы. Спрячьте их от полиции. Вы честный человек.

Вершинин бросился внутрь. Одного взгляда на лежащего было достаточно, чтобы понять: мертв. Он насмотрелся на таких при пожарах. На отдельном столике лежала кипа бумаг, не тронутая огнем, и он стал запихивать их за пазуху. Лихорадочно огляделся, памятуя про возможность взрыва. Увидел сейф, подскочил было к нему, но в лицо пахнуло таким жаром, что затрещали волосы. Если в нем и были бумаги, то они уже сгорели.

Пожар разошелся вовсю. Вершинин осмотрелся, стараясь запомнить как можно больше деталей — вот оно, настоящее логово бомбистов! — и побежал к выходу.

В эту секунду температура поверхности динамита перешла критическую и он вспотел, выделяя изнутри капельки нитроглицерина. Первую капельку лизнул маленький язычок пламени, и она взорвалась, инициируя своей смертью смерть всему вокруг. Весь динамит сдетонировал в одно мгновение.

Как только Вершинин выскочил из дверного проема, сзади раздался рокот большого взрыва. Будто великан чихнул из всех окошек, щелей и самой двери прыснуло диким огнем пополам с пылью. Сейф направил энергию взрыва в открытую дверцу, и струя пламени вымела все на своем пути в дверь подвала. Только обгорелое тело Киселя так и осталось лежать, прикрытое массивным лабораторным столом.

Вершинина сбило с ног и протащило несколько метров по двору. На всякий случай он пролежал несколько секунд, не вставая, в ожидании нового взрыва. Но было тихо. Взрыв загасил пламя, и теперь из подвала валил лишь один дым. Внутри было темно.

Вершинин сел, тряся головой, в ушах у него звенело. Во дворе невесть откуда появился молодой семинарист, огляделся кругом, нырнул на мгновение в подвал и тут же выскочил наружу. Подошел к лежащему студенту, пошарил у него за пазухой. Студент лежал на спине, безразлично уставившись в серое столичное небо. Семинарист трижды осенил крестом весь двор и исчез так же таинственно, как и появился.

Послышались рожок и колокол пожарного обоза. Пора было уходить. Вершинин встал, пересек двор по диагонали и зашел в свой подъезд, оставив дверь чуть прикрытой — понаблюдать.

Во двор на вороной лошади въехал верховой пожарный «скачок», подававший сигналы и показывающий въезд основному обозу. За ним почти тотчас же въехала квадрига могучих коней, запряженная в линейку, откуда горохом посыпались одетые в толстые серые куртки пожарные, понукаемые красавцем-брандмейстером Евлампием Каллистратовичем Яшуковым, давним знакомцем Вершинина. Однако сейчас свое знакомство афишировать было никак нельзя. И Вершинин быстро юркнул в темень лестницы, всем телом ощущая драгоценные, еще теплые от жары листы.

* * *

Поужинать одному и тут же лечь спать, как мечталось в пути, не удалось. Едва Путиловский вышел из служебной кареты, он сразу узрел одинокого Франка.

— Ты что здесь делаешь? — невежливо спросил Путиловский, уже предвидя ответ.

И угадал. Франк жалостливо склонил голову набок и поведал душещипательную историю о том, как после их совместного ужина он зашел в одно прелестное местечко, посидел там, немного пофилософствовал с одним господином, а когда дошел до дома, в приюте ему было отказано. Дверь не открывали, и только поэтому он вспомнил, что сегодня годовщина свадьбы, а он, подлец и негодяй, про все забыл, цветов не прислал, подарка не купил да еще и напился. Хотя и не очень.

Такой афронт с ним приключался по нескольку раз в год. Всесильная Клара, Богом данная супруга Франка, пользовалась отлучением мужа от дома в воспитательных целях, что помогало, но ненадолго. Поскольку прошлая подлость была совершена Франком аккурат на Новый год, условный рефлекс приослаб и он позволил себе немного разгуляться. За что немедленно и поплатился. Теперь он униженно просит приюта, чашечку кипятка на ужин и коврик в прихожей — выспаться. Завтра утром он уползет домой с покаянием.

— Дайте, дядя, водички попить, а то так есть хочется, что и переночевать негде! — завершил свою одиссею Франк.

Естественно, кипятком не ограничились. Лейда Карловна, фыркая в душе и вслух, принесла холодную телятину с каперсами, семгу, чай и булочки с маком. Пришел ради возобновленной хорошей компании и Макс — он умел ценить мужское общество; видимо, общение с дворовыми котами не давало ему полной картины бытия, и Макс любил послушать умные разговоры. Вечер, а точнее, ночь начиналась хорошо.

Жуя прекрасную телятину, Франк ободрился телом, воспрял духом, забыл все семейные невзгоды, повеселел и стал кликать беду:

— В России наступил кризис. Перепроизводства.

— Что ж плохого в перепроизводстве? — поддержал тему хозяин дома и телятины. — Всего много. Везде достаток.

И в качестве доказательства указал на стол.

— Экономика, Пьеро, очень сложная система. — С этими словами Франк тоскливо огляделся в поисках графина с коньяком, но не узрел; Путиловский же сделал вид, что не понял тайного смысла ищущего взгляда. — Прямых ходов здесь нет. Возьмем человека. Всего много он взял все и съел. Что тогда?

— Запор, — прямо намекнул гостю Путиловский.

Тот намека не понял и, продолжая мести семгу, сделал дополнение:

— Или диарея. По-простому — понос.

— Так что нас ждет? Диагнозы прямо противоположные!

— Скорее диарея. Не дай Бог, кровавая...

— И что же делать?

— Лечить. — Франк вспомнил свои невзгоды и горестно вздохнул. — Вот только доктора у России все никудышные...

Лейда Карловна деликатно зашла забрать пустые тарелки, намекая, что на сегодня уже все и больше ничего не ждите. Макс намек понял и, вылизывая брюшко, стал готовиться ко сну. Благодарный Путиловский откинулся на спинку стула.

— Лейда Карловна, спасибо! Чудесная семга. А у меня к вам весьма неожиданная просьба.

— Семга контилась, — с прибалтийской прямотой заявила экономка, хотя по ее лицу было видно, что это святая ложь во спасение остатков семги.

— Да черт с ней, — отмахнулся Путиловский. — У меня просьба поважнее. Не могли бы вы найти невесту?

— Фам? — От изумления Лейда Карловна чуть не выронила пустое блюдо.

— Боже упаси! Зачем мне невеста, когда есть вы? Ивану Карловичу.

— Ха! Нефесту Ифану Карловичу! — Уже по интонации старой девы стало понятно, что шансы у Берга почти нулевые. — Та кто с са такого пойтет?

— Иван Карлович офицер! И весьма достойный человек! — Франк оскорбился равно за Берга и за себя, как незаслуженно обижаемых прекрасной половиной человечества. Хотя какой дурень первым назвал их прекрасными? Истинный философ так бы никогда не сказал.

Лейда Карловна, почувствовав за собой силу всего женского племени, пошла ва-банк:

— Самуж выхотяг са нетостойных! — и покинула кабинет с гордо поднятой головой.

Франк хрюкнул в салфетку, а Путиловский добавил вслед:

— Только хорошенькую!

И услышал ответ из коридора:

— Опойтется ваш Берг! Люпую восмет!

Нет мира под оливами, и в подтверждение этому зазвонил телефон. Путиловский с тоской посмотрел на дьявольское изобретение, но делать нечего — не подходить к нему за двести пятьдесят рублей (годовая абонентская плата) было бы накладно.

Франк струхнул, подумав, что это Клара, но вовремя вспомнил, что у них телефона нет, воспрял духом и с интересом наблюдал за развитием событий. Ночь обещала стать необыкновенной.

И точно: из Департамента объявили о взрыве на Загородном проспекте. Сон сразу вылетел из двух голов, потому что Франк наотрез отказался бросить друга в беде:

— Скажу Кларе, а ты подтвердишь, что мы с тобой всю ночь спасали город от неминуемого взрыва!

Пришлось Путиловскому согласиться, но за это Франк обещал никуда не влезать, ничего не трогать и в развращающие умы разговоры с нижними чинами не вступать. На том и тронулись, как только прибыла разъездная служебная карета.

* * *

Едва Вершинин появился на пороге комнаты, как Оленька накинулась на него с безумными поцелуями счастья, но была немедленно изгнана в свою девичью обитель.

Бумаги лежали на столе соблазнительной пачечкой и вкусно пахли дымком.

«Ну! Начинай же!» — сказал дрожащий от репортерской жадности внутренний голос, но Вершинин растягивал удовольствие до последнего.

Он выглянул в окно — внизу как муравьи суетились пожарные, вкруг них толпилась вездесущая публика, с нетерпением ожидая большого пожара, жертв и зрелищ. Но все подходило к своему логическому концу. Безногого увезли в лечебницу, а мертвый лежал в углу двора, накрытый дворницкой рогожей. Более ничего интересного не наблюдалось.

Наконец Вершинин успокоил внутреннюю дрожь, сел в рабочее кресло и, прежде чем коснуться бумаг, трижды перекрестился. Потом столько же раз сплюнул через левое плечо. И взял первую страницу, лежащую к нему оборотной чистой стороной. Перевернул. Так, листы пронумерованы... Этот был третий. Нашел второй, седьмой... вот и первый! И стал внимательно читать, от усердия чуть шевеля губами.

Дочитав первую страницу, Вершинин так же внимательно прочитал вторую, третью. Отложил эти три в сторону и задумался. В таком задумчивом состоянии он просидел минут пять, не ощущая времени. Затем быстро достал из ящика чистые листы бумаги, новое перо, открыл чернильницу и застрочил четким ясным почерком, не останавливаясь ни на секунду. Строчки ложились ровной чередой, превращая белое поле листа в поле битвы за новую, хорошую жизнь!

Он писал ровно десять минут. Не читая, поставил витиеватую красивую подпись и стал переодеваться, одновременно натягивая и рубашку, и брюки. Затем выскочил за дверь с написанным в руке, однако за дверью остановился, секунду помедлил, вернулся в комнату и заметался в поисках тайника для похищенных бумаг. Первые три места его не удовлетворили, пока наконец взгляд не упал на печку. Вряд ли ее будут топить в скором времени.

Вершинин аккуратно свернул бумаги, закутал сверток в старое нижнее белье и засунул все это в дымоход, запачкав руку в копоти. Один лист он сложил вчетверо и бережно спрятал за отставший шпон письменного стола. Затем быстро вышел, закрыл дверь и побежал в редакцию. Если успеть, то еще можно убрать что-нибудь малозначащее с первой полосы. Он даже уговаривать не станет! Материал кричит сам за себя — вот так рождаются сенсации!

* * *

Медянников очумело оглядывал пожарище.

— Жаль, нету Берга. Ни хрена не понимаю! Может, послать за ним?

— Думаю, это будет несколько преждевременно,— усомнился Путиловский и закурил, чтобы обдумать ситуацию. — Навряд ли, судя по вчерашнему, он способен трезво оценить обстановку. Пусть спит до утра!

Франк ходил вокруг них с умным видом, заложив руки за спину (велено было ничего не трогать!) и не произнося ни слова. Вследствие этого среди городовых, стоявших в охране, сложилось мнение, что он и есть самый главный, бери не меньше чем товарищ министра внутренних дел. Краем уха Франк услышал свою новую должность и пожалел, что нет рядом Клары. Вот бы она удивилась и порадовалась за мужа!

— Давайте вот что. — Путиловский аккуратно загасил папиросу и спрятал окурок в карманную пепельницу. — Без Берга сейчас здесь ловить нечего. Евграфий Петрович, поезжайте в лечебницу к безногому. Наверное, у него можно будет деликатно что-то выспросить. Двери опечатаем, выставим караул и завтра уже начнем работать спокойно вместе с Иваном Карловичем. Ничего не уносим, кроме бумаг.

— Бумаг никаких нету. Я осмотрел все. Что были — сгорели. — Медянников продемонстрировал несколько обгоревших клочков.

Все равно заберите. Это тоже важно. И поезжайте быстрее в лечебницу. Любая информация, особенно о руководителях. Если надо, позовите священника, пускай исповедует.

— А тайна исповеди? — спросил наивный Франк.

Медянников горестно вздохнул и перекрестился двуперстно в сторону, от греха подальше.

— А новые жертвы? — вопросом на вопрос ответил Путиловский. — Не захочет священник говорить, так намекнет, чтобы невинные не погибли!

На том и порешили. Медянников растворился в сереющем утреннем тумане. Путиловский задрал голову вверх. Четырехугольник неба во дворе-колодце уже синел утренней зарей. Пора ехать, чтобы хоть немного поспать. Отдав приказания, он вышел на проспект.

Рослый городовой, расставив руки, не пускал во двор девушку, одетую не по времени суток празднично.

— Отойдите, не велено! Ваше благородие, мадама какая-то!

Девушка, поняв, что перед ней, по всей видимости, главный, молитвенно сложила руки на груди:

— Господи, скажите мне, что там случилось?

Путиловский сразу понял — вот она, наколка! — и повел себя в высшей степени деликатно: не стал официальничать, а отвел девушку в сторону, подальше от любопытных ушей.

— Вы ищете кого-то? — спросил он с легким оттенком соболезнования, и девушка это сразу почувствовала.

— Что тут произошло? Я хочу знать! Я требую! Там был мой знакомый! — В ее голосе зазвенели слезы.

— Произошел взрыв, потом пожар. Один человек погиб. Его фамилия Киселев. Второй, неизвестный, тяжело ранен.

— Где он?!

— Отвезен в госпиталь. Сейчас вас туда не пустят. Кем вы ему приходитесь?

Вместо ответа девушка обмякла и осела на мостовую.

— Саша, помоги!

Вдвоем с Франком они подняли девушку и посадили на кожаное сиденье пролетки. Расторопный городовой сбегал за водой, но Франк придумал получше — смочил платок коньяком из тайной фляжки Путиловского и протер девушке виски. Потом глотнул коньяк сам, одобрил — тут и девушка очнулась.

Она попила воды, но на расспросы не отвечала, погруженная в транс. Пустыми глазами она смотрела поверх крыш и не двигалась, полностью поглощенная какими-то своими, неведомыми мыслями.

Встала проблема — что с ней делать? Отпустить? Идти не может, да и не найдешь потом. Отвезти в участок? Там ее так напугают, что замкнется и замолчит насовсем. Еще была конспиративная квартира для встреч с агентами, но в ней пусто, нет женской прислуги, а девушка явно плоха.

Для начала Путиловский отобрал у Франка фляжку (тот проводил подружку печальными глазами, но противиться не стал). Решение пришло неожиданно, хотя изрядная доля личного в нем имелась: девушка была хороша своей неброской, но все-таки проступающей красотой, которую не могли скрыть дешевые украшения и отсутствие всякой косметики. Она была как полевой цветок — чтобы понять его прелесть, надобно вглядеться чуть пристальнее, и потом взгляд уже сам ищет такие цветки посреди безбрежной зелени луга.

— Так, — подвел итог раздумьям Путиловский и обратил взор к Франку. — Сейчас завезем тебя домой. Я объясню Кларе, что ты выполнял государственное задание особой важности.

— А эту куда? — Судьба девушки и ее красота тоже взволновали Франка, не чуждого философской сентиментальности. — Неужели в тюрьму?

— Господи, за что? — удивился Путиловский.— Отвезу домой. Не бросать же в таком состоянии на улице. Лиговские обчистят.

Довод был силен и логичен, хотя красть у девицы было явно нечего. Франк вздохнул, завидуя холостому положению Путиловского: вздумай он сам привезти девицу домой даже из самых гуманных побуждений, наказание последовало бы незамедлительное и страшное.

Чинно и благородно тронулись в путь, соблюдая похоронное молчание. Франк молчал из страха перед будущим, девушка — перед настоящим, а Путиловский — просто так, от усталости.

Перед самым франковским домом Путиловский чуть помазал лицо блудного мужа копченой тряпицей, предусмотрительно прихваченной на пожаре. Франк мгновенно преобразился в погорельца, и эта старая как мир уловка сработала безотказно.

Пуговку звонка Путиловский жал долго и уверенно. Сердце у стоявшего за ним фальшивого страдальца ушло в пятки настолько глубоко, что он даже не смог сбежать, хотя таковое намерение росло с каждой секундой приближения к родной двери.

Дверь распахнулась на удивление быстро, как будто этого звонка ждали давно. За дверью открылась любопытная чужому взору картина: впереди стояла прислуга с ухватом наготове, за ней маленькая, но очень агрессивная Клара, за Кларой — Франковы детки в полном составе, призванные устыдить развратного отца своими невинными заспанными физиономиями.

Лицо Путиловского выражало государственное значение всего происходящего и не дрогнуло даже при виде детей.

— Клара! — начал он сразу. — Саша, слава Богу, жив!

И с этими словами, как кролика из цилиндра, достал из-за спины Франка, чья физия носила явные следы бедствия.

Эффект был точно такой же, как и у фокусника. Дети завизжали от восторга, прислуга оторопела, а Клара, у которой выбили почву из-под ног, молчала, не зная, что и сказать. Зато не растерялся Франк:

— Мы были на взрыве динамитной лаборатории. Все разрушено... еле уцелели! — и он припал к плечу опешившей супруги.

— Клара, я приношу вам извинения от лица Департамента полиции. — Путиловский был непривычно сух и официален. — Подробности вы узнаете от Саши и из газет. Честь имею!

Он прикрыл дверь. Судя по звукам, донесшимся из-за нее, самое страшное миновало и невинные детки радостно требовали рассказа о взрыве и счастливом спасении папаши. Фантазии Франка хватит на несколько таких повестей (хотя что-то надо предусмотрительно оставить и на будущее).

Пролетка ждала Путиловского. Девушка сидела в пролетке, не предпринимая никаких шагов к исчезновению. Апатия полностью овладела ею. До дома доехали в том же молчании. При выходе из пролетки Путиловский предложил даме руку, она безропотно подала и вышла. Ни слова не говоря, она шла и ничего не спрашивала. На втором этаже дверь уже была открыта — Лейда Карловна в сопровождении бодрствующего Макса ждала хозяина.

При виде девушки глаза у обоих немного расширились от изумления — и не более. Хозяин ушел с Франком, пришел с дамой — что же в этом удивительного?

Зато удивилась девица. Она оглядела прихожую и растерянно спросила:

— Куда вы меня привезли?

— Это моя квартира, — пояснил Путиловский. — Это Лейда Карловна, экономка. Это Макс, кот. Я сотрудник Департамента полиции Путиловский Павел Нестерович. Позвольте узнать ваше имя?

Три пары глаз вопросительно смотрели на нее. После такого приема девице ничего не осталось, как назвать себя:

— Бернацкая. Нина Ивановна. Курсистка. Я думала, мы едем в полицию.

— Отчего же? Что вам делать в полиции посреди ночи? Лейда Карловна, постелите даме в гостевой комнате. Вы есть хотите?

— Если можно, чаю, — попросила гостья, все еще не понимающая, как она здесь очутилась.

— Все вопросы утром, — предупредил ее Путиловский, видя, что Бернацкая наморщила лоб, пытаясь вспомнить ход событий. — Лейда Карловна, дайте даме валерьянки.

При слове «валерьянка» морда Макса озарилась предвкушением счастья, как у Франка при слове «коньяк». Путиловским сразу овладело подозрение, что внимание слабого на дух Макса Лейда Карловна завоевывает не всегда достойными методами, но проверять гипотезу он не стал, прошел в спальню, быстро разделся и сразу же, как в омут, с головой нырнул в глубокий сон, без сновидений и динамитных кошмаров.

ГЛАВА 4. СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО БЕРГА

Столь незаменимый на пожарище Берг спал сном праведника, одолеваемого антихристами. Для этого недруги наслали в Бергов сон демонов разврата и насилия в виде соблазнительно полуобнаженных женщин легкого поведения. Истины ради следует заметить, что иных женщин Берг на своем коротком мужском пути еще не встречал, поэтому и неудивительно, что дьявол послал ему хорошо знакомые искушения.

События, как и во всяком эротическом мужском сне, развивались стремительно и только в одном направлении — ниже пояса. Самым гадким в нем было то, что подсознание местом развратного действия выбрало почему-то рабочий кабинет группы Путиловского. Ничего иного оно найти не сумело, и поэтому вся картина пробуждала в душе поручика двойственные чувства: с одной стороны, ему было неимоверно приятно видеть в кабинете Манон и Зизи в компании себе подобных. Но с другой стороны, служебный долг повелевал ему немедленно изгнать из рабочей обстановки предметы внеслужебного пользования. Тем более он заявился на службу первым и с минуты на минуту могли войти сослуживцы.

Однако девушки ничего не имели против прихода других мужчин и даже стали шалить на их рабочих местах, располагаясь прямо на столах в соблазнительных позах. Вряд ли суровый женоненавистник Евграфий Петрович поприветствует такое! И Берг приступил к переговорам, суля дамам неземные блаженства, но только не здесь и не сейчас.

Дамы согласились уйти, но с одним условием — Берг должен сыграть с ними в фанты. Пришлось пойти на попятный. В шляпу посыпались кружевные подвязки, Берг не глядя запустил туда руку, и чей-то приятный голосок заявил: «С этой дамой вам надо немедленно потараканиться!» Все засмеялись, а Берг одной половиной похолодел от ужаса, второй же обрадовался до чрезвычайности.

Долг есть дело чести, и первая половина стала срочно готовить место действия, а вторая половина — орудие. И то, и другое образовались как-то внезапно и без усилий. Незнакомая Бергу дама заняла рукотворное ложе и приняла позу покорности. Вторая половина тут же приступила к фанту, в то время как окружающие дружно считали вслух: «Раз! Два! Три!..»

В это время дверь за спиной Берга отворилась и чей-то начальнический голос гневно произнес: «Поручик Берг! Что вы себе позволяете в служебной обстановке? Срочно к министру!» От ужаса Берг проснулся. Дьявольское наваждение исчезло как сон, оставив после себя вещественные доказательства в виде оскверненной постели.

В окна светило солнце, день разгорался и обещал быть чудесным. Берг, обрадованный тем, что это был всего лишь сон, внезапно вспомнил вчерашнее и застонал от душевной боли. На часах была половина восьмого, торопиться было не с руки, но Иван Карлович, спешкой пытаясь искупить неизгладимый грех, стал быстро облачаться, на ходу совершая все необходимые гигиенические процедуры.

Он выскочил из дома и на углу сразу же наткнулся на знакомого газетчика. На околыше фуражки сияла бляха с названием газеты — «Вести». Лицо у газетчика было необычно радостным, что означало сенсацию, о которой тот вопил в три горла:

— Страшный взрыв динамита на Загородном проспекте! Семеро убитых! Двадцать три раненых! Только в «Вестях»! Без рук, без ног! Всего десять копеек! Страшный взрыв динамита! Как самому сделать бомбу в домашних условиях! Рецепт только у нас! Семеро убитых! Газета «Вести»!

Поскольку на ходу было трудно оценить количество жертв, никто не придирался к такому отчаянному вранью. К тому же чем больше жертв, тем интереснее, и читатели сами усугубляли трагедию, так что по мере удаления от газетчика цифры только возрастали.

Берг застыл в недоумении. Как же так! Почему его не вызвали на взрыв? Что тому причиной? И сам в ту же секунду догадался: это конец... Павел Нестерович не простил ему пьянства. Отставка. Позор! Гражданская смерть!!

Он машинально купил газету. Действительно взрыв, на Загородном, в подвале. Написано чрезвычайно грамотно, точно автор сам баловался приготовлением бомб. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день...

Угрюмая тоска овладела душой Берга. Понурясь, он остановил извозчика и, как на каторгу, отправился в Департамент на Фонтанку. Семь бед — один ответ. Как сказал бы Евграфий Петрович: «Любишь медок, люби и холодок!»

* * *

Завтракали в столовой. За ночь Бернацкая пришла в себя и за столом сидела совершенно спокойно, как будто в ее появлении в незнакомом доме нет ничего необычного.

Она с аппетитом ела и, судя по виду, не очень хотела, чтобы завтрак заканчивался. Но всему есть предел, в том числе и еде. И когда Путиловский сложил полотняную салфетку, поблагодарил Лейду Карловну и попросил кофе в кабинет, Бернацкая потупилась, но все-таки вымолвила первой: — Вы, наверное, хотели бы со мной побеседовать?

Путиловский был деликатен до противности:

— Если позволите.

— Я согласна, — и она тоже встала из-за стола.

В кабинете сели в два кресла возле кофейного столика. Бернацкая попросила закурить. Дамских папирос у Путиловского не водилось, но Нина Ивановна спокойно закурила крепкие мужские.

Путиловский ничего не записывал, понимая, что любая бумага ограничит искренность. Память у него пока еще приличная. Молчание затянулось.

— Вы, наверное, хотите знать, что там взорвалось?

— И это тоже. Поймите, я по долгу службы должен предотвращать такие взрывы и действия, ведущие к взрывам. Если вы расскажете, что знаете, буду вам благодарен. Ежели вы не хотите мне говорить всего, это ваше право. Но только тогда вы берете на себя всю ответственность. Когда взорвутся еще несколько человек. Или кто-то убьет кого-то с помощью динамита.

Бернацкая задумалась, покуривая папиросу и перемежая затяжки глотками крепкого душистого кофе.

— Хорошо. Я скажу все, что знаю. Кроме имен. Не хочу быть доносчицей, хотя и не считаю действия Константина правильными...

Вот и имя пришло — Констатин.

— Мы давно знаем друг друга. Мы из одного города. Витебска.

Теперь понятно, откуда этот еле заметный тяжеловатый белорусский акцент.

— Константин поступил в университет, а я на курсы. У нас небольшое витебское землячество, все очень хорошие, правильные люди, чудесные товарищи. Мы помогаем друг другу... помогали. Его фамилия Хрищанович. Костя недавно пришел и стал говорить новые вещи. Относительно новые. Я слыхала такое дома. Но думала — это там, дома, а здесь совсем по-другому, здесь знают другие рецепты счастья. Но, видно, кухня везде одна и та же. И повара везде одинаковые.

Лейда Карловна принесла кофейник свежего кофе. Бернацкая с благодарностью взглянула на экономку, но ответной благодарности не встретила. Лейда Карловна явно ревновала.

— Спасибо. Он сказал, что познакомился с чудесными людьми, людьми будущего. Чистыми и прозрачными духом. Они думают только о человеческом счастье. И будут добиваться скорейшего прихода добра на землю...

Она замолчала, но ненадолго. Путиловский умел слушать женщин, и это располагало.

— Я понимаю, что вы человек полиции и что я должна молчать.

— Если хотите, молчите. Я вас ни к чему не принуждаю.

— Спасибо. Поэтому я буду говорить. То же, что говорила Косте. Я сторонница Льва Николаевича Толстого и считаю, что всякое насилие неприемлемо по своей дьявольской природе. Любое.

Государственное, семейное, религиозное. В том числе и насилие революционное. Костя возражал. Он говорил, что, если идти таким путем, путешествие в рай затянется на тысячи лет. Мы не можем ждать и должны приблизить царство свободы. Оно рядом, за стенкой. И мы должны эту стену взорвать! И взорвал...

Зазвонил телефон.

— Извините. — Путиловский поднялся и вышел к телефону.

Он выслушал сообщение (звонил Медянников), дал отбой и несколько раз прошелся по коридору, собираясь с мыслями. Пошептал что-то на ухо Лейде Карловне, вошел в кабинет. Бернацкая, глядя ему в лицо, побледнела и встала с кресла:

— Это о Косте?

Путиловский молча кивнул головой.

— Что с ним? — спросила она совершенно бесстрастно, словно речь шла о здоровье заведомо здорового человека.

— Скончался ночью.

— Вот и все...

Бернацкая нервно стиснула руки, сделала несколько шагов и покачнулась, но Путиловский успел подхватить ее легкое невесомое тело.

— Лейда Карловна! Помогите!

Экономка была тут как тут — с нашатырем и салфетками. Вдвоем они перенесли Бернацкую на диван. Лейда Карловна принялась оживлять бедняжку. Путиловский по телефону вызвал известного профессора-невропатолога Кюфферле, лечившего его два года назад, и поспешил на службу.

* * *

Азеф любил завтракать в номере, в полном одиночестве обдумывая планы на предстоящий день. С утра голова работает особенно ясно, мысли приходят нетривиальные, впереди весь день и вся жизнь. Прекрасно.

Он заказал два яйца-пашот, холодный ростбиф, икру, копченого сига и шоколад. Еще в студенческие годы в Германии он пристрастился к горячему шоколаду и стал зависеть от него, выпивая в день до пяти чашек. Очень вкусно.

Только-только он справился с яйцами и ростбифом, как дверь без стука распахнулась и стремительно вошла Дора Бриллиант. В руке у нее был свежий номер газеты, который она, неговоря ни слова, швырнула на стол перед невозмутимым постояльцем.

— Читай вслух!

С этими словами она упала в глубокое кресло у окна.

Азеф с любопытством посмотрел на нее, но исполнять приказа не стал, аккуратно отложил газету в сторону и принялся за сига, тщательно препарируя рыбу двумя золочеными вилочками, любовно оглядывая аппетитные кусочки и отправляя их в рот.

— Что ты нервничаешь с утра? — спросил он безмятежно, — Подумаешь, взорвались. Не они первые, не они последние. Все погибли?

— Один погиб, второй тяжело ранен.

— Жаль, — и Азеф продолжил исследование рыбного скелета. — Хочешь шоколада?

Дора вскочила, точно взорвалась:

— Как ты можешь спокойно сидеть и завтракать?!

— А что я, по-твоему, должен делать? Бегать, кричать, вешаться? — Азеф даже развеселился, представив такую картину. Но голос у него стал жестким, — Сядь и успокойся! Истеричка.

Дора вернулась в кресло и тихо заплакала. Доев сига, Азеф брезгливо обнюхал пальцы, выжал на ладонь ломтик лимона и протер кончики пальцев лимонным соком.

— Не люблю запах рыбы, — философски заметил он. — И женских слез тоже. Батюшка нашел что-нибудь?

— Нет. Все бумаги сгорели.

— Вот и слава Богу.

И только теперь он углубился в чтение статьи, причем прочел ее раза три, не менее. Вынул из портсигара спрятанный в нем механический карандаш и тщательно отчеркнул несколько мест, заслуживающих внимания. После чего протянул газету Доре:

— Обрати внимание на эти места.

Дора вышла из транса и уставилась в газету По мере чтения унылый вид менялся на изумленный, она вновь вскочила и затрясла газетою:

— Так ведь это он... он...

— Вот именно. Живет в том же доме, успел прибежать первым и сгреб все, что нашел. Слово в слово твои инструкции. Не успел даже переменить порядок слов. Догадываешься почему?

— Нет.

— Взгляни на время подписи в печать.

Дора растерянно осмотрела страницу.

— Торопился успеть к сдаче в набор. Взрыв был в час ночи. Номер подписан в час сорок. Успел. Возможно, и список у него. Это чревато.

— Подлец!

— Молодец! Он точен. Профессионал. Бойкое перо, хороший слог, не боится писать правду. Нам нужны такие. Скажи Дубовицкому, пусть устроит вечер и пригласит в гости — как его? — господина Вершинина. Теперь он знаменитость. Есть причина поздравить! Что с Батюшкой?

— Ждет указаний.

— Пускай не мозолит глаза. Он хотел в Коневецкий монастырь, замаливать грехи. На три дня свободен. Благословляю.

— Я такая дура! — Дора уставилась в газету. — Как ты быстро понял, что этот писака украл бумаги!

— Дора! Я же инженер. У меня аналитический ум. А сейчас иди, мне надо поработать.

Оставшись один, Азеф сел за письменный стол, достал из бювара чистый лист бумаги, наладил автоматическое перо и каллиграфическим почерком стал выстраивать строчку за строчкой:

«Милостивый государь Сергей Васильевич! Получив Ваше письмо, я заинтересовался Вашим сообщением относительно приготовлений Гершуни террористического плана по отношению к великому князю Сергею Александровичу. Среди соц.-рев. господствует полнейшее уныние после всех русских провалов. В Москву направляются следующие лица: Ольга Таратута, Николай Романов (sic!), Вера Григорьевна Мятлицкая и Краков. Сам Гершуни будет проездом в Киеве. Но детали его приезда знает некто Розенберг, которого легко сыскать по адресу...»

* * *

Сергей Васильевич Зубатов, тщательно причесанный, весьма интеллигентного вида господин, принял Путиловского первым.

— Ну, что за взрыв? Кто это был? — с радостным нетерпением встретил он докладчика еще у самой двери. Дело обещало быть скорым и удачным.


ДОСЬЕ. ЗУБАТОВ СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ

Родился в 1864 году в офицерской семье. Учился в 5-й Московской гимназии, полного курса не кончил, вышел из 7-го класса. В 1884 году определен канцелярским служителем в Московскую дворянскую опеку В 1886 году телеграфист III разряда на Московской Центральной станции. С начала 1889 года — чиновник для поручений в Московском охранном отделении. С 1894 года — помощник начальника Московского охранного отделения, с 1896 — начальник вышеуказанного отделения в чине полковника жандармерии. Создатель системы политического сыска в России. Родоначальник тактики «полицейского» социализма. С октября 1902 года — заведующий Особым отделом Департамента полиции.


— Сергей Васильевич, пока могу вас обрадовать, если можно так сказать, лишь именами погибших. Киселев и Хрищанович. Студенты петербургского университета. Хрищанович родом из Витебска, Киселев — из Пензы. Ни в каких бумагах по нашему ведомству не значатся. Новички. Но ими кто-то несомненно руководил. Сейчас на месте взрыва находится мой сотрудник, поручик Берг...

Путиловский немного лукавил и упреждал события. Как только он пришел на службу, то сразу уперся взглядом в спину Берга, сидевшего за своим столом с видом старца, готовящегося с минуты на минуту уйти из опостылевшей жизни. Мысли о суициде посещали поручика регулярно, а точнее — сразу же после провала в каком-либо деле, так что он к ним совершенно привык, как к постоянным спутникам.

Несколько секунд царило неловкое молчание. Неловко было и Бергу, и начальнику. Надо было что-то быстро предпринимать для выхода из неприятной ситуации. И тут провидение послало порученца.

— Господа! — звонким тенорком объявил посланец начальства. — Сергей Васильевич ждет вас для доклада о взрыве!

Ясно было, что Бергу идти к Зубатову бессмысленно — вся доступная ему информация заключалась в куцей газетной заметке.

— Иван Карлович, — быстро сказал Путиловский,— Немедленно поезжайте на Загородный, дом семь, и приступайте к осмотру.

— Э...— возразил Берг. — Э-э...

— Никаких «э» ! Духу чтобы вашего здесь не было! Исполнять!

Берг вскочил как подброшенный пружиной:

— Слушаюсь!

И, схватив рабочий саквояж с необходимым инструментарием, мгновенно исчез.

— ...Я полагаю, к концу дня его стараниями мы будем иметь достаточно полную картину произошедшего. Поручик Берг на сегодняшний день самый авторитетный эксперт по динамитным лабораториям.

Как не хватало сейчас этих слов бедняге Бергу! Он несся на пролетке к Загородному, орошая слезами раскаяния страдающую душу и вознося благодарности небесам, пославшим ему такого начальника. Не только браки совершаются наверху, но и кадровые вопросы решаются там же.

— Что касаемо предположений о том, чья это лаборатория и кто ее придумал, у меня уже появился весьма полезный информатор. С ним надо будет аккуратно поработать, и он выдаст нам все, что знает.

Зубатов повеселел — это было что-то. С этим уже можно идти на ковер к вышестоящему начальству.

— Я тоже жду информацию от инженера Раскина, — скромно сказал Сергей Васильевич.

Скрываемый под этой кличкой Азеф был его любимым агентом. Каждый месяц несколько человек арестовывались и допрашивались исключительно по письмам Азефа. Половину из них приходилось отпускать с извинениями сразу же, еще четверть выходила под надзор полиции, но и оставшегося было более чем достаточно для ощущения полноты жизни. Один пойманный террорист — это одна неразорвавшаяся бомба, одно несостоявшееся убийство. Статистика — великая вещь!

Но все эти террористы, по мнению Зубатова, были не более чем прыщи на громадном теле российского народонаселения. И если организм здоров, они должны исчезнуть сами собой, являя миру гладкую и чистую кожу возродившейся красавицы России. И Зубатов оседлал любимого конька:

— Хотите знать мое мнение?

— Буду польщен. — Путиловский склонил голову в коротком поклоне, показав начальству идеально ровный пробор, предмет зависти многих молодых писарей.

— Все-таки мы с вами действуем не с того конца: пытаемся лечить последствия, а надо устранять первопричину. Террор сам по себе не возникает, на него работает цепочка: нищета — злоба — месть!

Зубатов встал и подошел к окну. По Фонтанке шла пустая барка-садок, перевозившая живую рыбу в Апраксин двор. От клотика короткой мачты к корме был натянут тросик, сплошь усеянный золотистыми вялеными лещами, каждый размером со сковородку. Зубатов вздохнул: в душе он был заядлый рыбак.

Путиловский обрадовался разговору, соскользнувшему с основного пути. Потянем время, поговорим. А там, глядишь, подоспеет Медянников с информацией, Берг нароет что-нибудь. Бог не выдаст, свинья не съест...

— Я разделяю вашу теорию рабочего движения под контролем властей. В датском королевстве, конечно, что-то надо менять. Но вы утверждаете, что в России возможно это сделать чисто экономическими требованиями?

— Разумеется! — обрадовался Зубатов, — Как в Англии! Тред-юнионы же не вмешиваются в политику!

— Увы. Россия — не Англия. Здесь я с вами полностью расхожусь. Вот свежий пример. Уфимский губернатор Богданович в Златоусте расстрелял забастовку. Тридцать человек погибло. Началось с экономических требований, кончилось большой кровью. А где кровь — там всегда политика. Мне кажется, мы будим зверя, с которым не сможем совладать. Как в охотничьей байке: «Я медведя поймал!» — «Так тащи его сюда!» — «Не могу, он не пускает!» Мы с вами можем разбудить такого медведя, что сами пожалеем!

— И что же делать, по-вашему?

— Пускай спит. Ходить вокруг на цыпочках, только не будить. Вот придет весна — он и проснется. Без нас с вами. Найдет себе пищу, медведицу, нарожают деток...

Зубатова стал забавлять такой несовременный взгляд на вещи.

— Этак вы договоритесь до того, что нас с вами не надо!

Однако Путиловский был серьезен:

— Мы нужны, чтобы никто этого медведя раньше времени не разбудил. Иначе он начнет шастать, искать еду в снежной пустыне и от безысходности нападать на людей. Охотники называют таких «шатунами». Участь их предопределена. Понимаете, революционеры требуют радикальных мер — и вы пытаетесь им ответить тем же, только с другой стороны. Вы — полицейский революционер!

Зубатов огорченно крякнул: так его еще никто не называл.

— Однако интересное мнение!

— Вы спросили, я ответил.

— У вас есть такой сотрудник, как Евграфий Петрович, — перевел разговор Зубатов. — Я бы хотел попросить вас направить его проконтролировать новый рабочий кружок Общества развития ремесел.

— Разумеется, я передам Медянникову вашу просьбу. Но заранее предупреждаю — он горяч. Иногда не в меру.

— Это мне и нужно! Благодарю вас. Кстати, вы знаете, что за Богдановичем началась охота?

— Да. В России хлебом не корми — дай только выстрелить в губернатора.

Зубатов подошел к Путиловскому и положил ему руку на плечо:

— Поверьте мне, наступит такое время, когда рабочие сами изгонят этих террористов из страны! И губернаторы будут ходить в народ так же спокойно, как и сто лет назад.

Путиловский деликатно освободил плечо: он ужасно не любил, когда начальство делало это.

— Буду рад ошибаться, но на мой взгляд, организованная толпа еще хуже неорганизованной.

— Почему же? — удивился Зубатов.

— Ею легче манипулировать. Она как дитя — верит всему, даже сказкам.

— И это тоже надо использовать! — поставил точку в коротком споре Зубатов. — Спасибо за доклад. Я жду дальнейшей информации. Если это Гершуни — буду рад вдвойне. Настала пора с ним покончить.

* * *

Дворник почтительно отодрал официальные печати, открыл большие висячие замки и застыл, боясь трогать дверь. Берг отодвинул его в сторону, рывком отворил разбухшее от воды дверное полотно, вошел в едко пахнущую дымом и пролитыми кислотами темноту пожарища. Поднял над головой зажженный керосиновый фонарь.

— Принеси-ка мне, братец, электрических лампочек. Штуки две. И стремянку не забудь!

Дворник радостно кивнул и исчез от греха подальше. А Берг, стоя посреди подвального помещения, внимательно разглядывал ноле прошедшей битвы, стараясь в первые моменты только наблюдать, замечать и ничего не выдумывать. Прозрение наступит потом, при достаточном фактическом материале, когда количество внезапно перейдет в качество и он воскликнет: «Я знаю!»

Зрелище радовало душу множеством разнообразных покореженных предметов, осколков и фракций, как радует душу опытного археолога вскрытое захоронение или стойбище. Сейчас мы все узнаем, только не будем торопиться.

Ага... взрыв был не один! Характерные царапины от стеклянных осколков чертили две группы следов. Следовательно, их было два. Скорее всего два! Не спешим с выводами... Берг мысленно продолжил направление взрыва, зашел с другой стороны, сделал вторую засечку. Обе показывали на угол лабораторного стола, чья мраморная поверхность не была уничтожена пожаром.

Первый относительно слабый, следы от него ведут к краю стола. Второй... очень сильный. Где же он?

Дворник принес лампы, и Берг аккуратно вкрутил их, предварительно вывинтив разрушенные взрывом цоколи прежних ламп. Щелкнул выключателем, и картина происшедшего стала намного яснее. Вот здесь, на полу, взорвался первый заряд. Рядом с ним запекшаяся лужа крови. Этот человек (ныне безногий, дворник почтительно сообщил обо всех жертвах) выронил склянку с нитроглицерином. Скорее всего с нитроглицерином (это еще надо доказать!). Последовал взрыв, после чего начался пожар. За ним — второй взрыв, намного сильнее.

Берг подошел к сейфу. Стенки двухдюймовой толщины выгнуло наружу. Дверца вырвана, петли сплющены. Вся поверхность изнутри покрыта характерным пепельным налетом.

Берг пальцем снял налет, понюхал, для достоверности лизнул. Динамит. Причем нехороший, с заметными несгоревшими примесями. И чувствуется избыток кислоты — не дотянули процесс нейтрализации. Это чревато преждевременным самопроизвольным взрывом. Плохая доморощенная технология. Судя по выгнутости стенок, несколько фунтов. Пять-шесть, не более.

После первого взрыва горели легкие углеводороды. На цементном полу остались характерные округлые пятна неправильной формы. Вот здесь явно горел ацетон. А здесь уайт-спирит. Или толуол.

Баллоны со щелочами и кислотами разбились, частично нейтрализовав друг друга, частично испарившись. Что-то впиталось в пол. Берг аккуратно расстелил на мраморе стола лист бумаги, поставил на него саквояж и выгрузил миниатюрную химическую экспресс-лабораторию, свое собственное детище, вызывавшее интерес всех немногочисленных коллег: несколько пробирок с реактивами, полоски бумажек, пропитанных разноцветными солями и лакмусом, спиртовка и портативная газовая горелка на сжатом газу.

Берг зажег горелку, нагрел ею маленькое пятно на полу. Пары исследуемой жидкости, сразу закипевшей в трещинах пола бурыми пузырьками, изменили цвет лакмусовой бумажки. Она покраснела. Здесь кислота. А вот здесь была щелочь — вторая бумажка посинела.

Он стал рисовать план лаборатории. Душа успокоилась, мысли пришли в полный порядок, привычные процедуры настроили Берга на философский лад, и все тревоги улетучились. Более он не будет подводить товарищей по службе. Женщины — это хорошо. Но работа превыше всего.

Условными значками Берг покрыл почти весь рисунок. Что предшествовало взрыву? Почему безногий человек выронил склянку? Что его испугало? Так просто склянки с нитроглицерином не бросают даже неопытные...

Возможно, он хотел таким образом покончить с собой? Возможно, у него тоже были проблемы с женщинами? Навряд ли. Если кончать с жизнью, имея под рукой такую хорошую лабораторию, проще всего было получить несколько кристаллов цианистого калия — и дело с концом! Он сам разочек с товарищем приготовил такую пилюлю и испытал ее на белой крысе. Мгновение — и крыса очутилась на том свете, где ее ждали многочисленные родственники, павшие жертвой научных экспериментов.

И тут Бергу повезло. Он увидел маленький локальный очаг еще одного взрыва. Совсем слабого. Это был круговой след на поверхности стола, образованный очень мелкими фрагментами стекла, впечатанного взрывом в мрамор. То, что это стекло, Берг убедился, капнув концентрированной соляной кислотой. Фрагменты не исчезли. Стекло. Он прогрел это место горелкой — ничего не изменилось. Да, это несомненно стекло. В сильную лупу можно было даже определить приблизительную толщину — миллиметр.

Итак, прояснялась цепочка взрывов, закончившаяся пожаром. Последние значки украсили рисунок. Все, что относилось к взрывам, Берг пометил синим карандашом. Разрушения от пожара пометил красным. Еще раз проверил сам себя. Все логично укладывается в цепочку событий, развивавшихся в течение двух-трех минут. «Все-таки я молодец!» — удовлетворенно подумал Берг и позволил себе закурить впервые за этот день. Такую епитимью он еще утром наложил сам на себя.

Берг взглянул на часы — прошло два часа! Удивительно, но он их даже не заметил.

Дверь распахнулась, и в подвал вошли вначале Путиловский, за ним Медянников. На лице последнего был отчетливо заметен крайний скептицизм и сомнения в умственных способностях похмельного Берга, но Путиловский весь светился надеждой. Берг устало выпрямился и улыбнулся.

— Ну? Что-нибудь есть? — нетерпеливо выпалил Путиловский. В руке у него были те самые злосчастные «Вести».

* * *

Из кабинета редактора Вершинин вышел фланирующей походкой политического обозревателя, не обремененного, в отличие от воробья-репортера, поисками каждодневной мелкой пищи. Карман приятно оттягивал конверт с изрядным бонусом, врученным лично редактором.

— Если я в вас не ошибаюсь, — сказал редактор, вставая из-за стола (!), — а я редко ошибаюсь! — вы именно тот человек, который подымет нашу газету до европейского уровня. Я рад видеть вас хоть каждый день с такими материалами.

И пожал руку! Вершинин еле удержался от искуса тут же сунуться в конверт и пересчитать хрустящие купюры. Сидевшие за внушительными ундервудами две пишбарышни с не менее внушительными турнюрами отреагировали должным образом.

— Уже с нами и не здороваются! — Маленькая блондинка ласково стрельнула глазками, ни на секунду не замедлив стрекот своего аппарата.

— Они знаменитыми стали, — вздохнула вторая, тоже очень приятная во всех отношениях. — Они теперь в моторе ездить будут. Андрей Яковлевич! Вы уж нас не забудьте!

— Раскатала нос! — Первая на секунду остановилась попудриться и застрекотала вновь. — На нас и не оглянется!

— С кокотками на Острова! В Стрельну! Кстати, вас ждут в приемной.

— Дама? — поинтересовалась блондинка.

— Великосветская! — театрально закатила глаза вторая.

Вершинин ухмыльнулся и, не говоря ни слова, вышел из секретарской. Снаружи его ждал сюрприз — его действительно ждали. Но не дама, а жуковатый хозяин дома, господин Дубовицкий. Он сразу бросился к Вершинину, ухватился за его руку и стал ее мять, точно желая вылепить из нее нечто иное:

— Здравствуйте! Читал! Весьма рад за вас. Вот, подал объяснение в вашу газету. И еду в управу разъяснить. Я чист как ангел! Мой агент сдал черт знает кому, каким-то проходимцам, а я отдувайся. Неприятная история. Вы вечером свободны? Никаких отговорок. Жду к девяти. Будет маленькое, но приятное общество. Без церемоний!

Дубовицкий жестом фокусника достал бумажник и оглянулся:

— Голубчик! Милый! Если вам нужны деньги... не стесняйтесь! Я сам был молодым студентом. О, эти студенческие годы... Берите-берите! — и так быстро всунул Вершинину деньги, что стало ясно: это он умеет делать отменно ловко. — И приоденьтесь: будут важные персоны. Не прощаюсь! До вечера!

Как во сне, Вершинин вышел на улицу и пошел, куда глаза глядят. Они привычно глядели в сторону кофейни. Зайдя внутрь, он гордо заплатил месячный долг, взял угловой столик и, попивая двойной со сливками, украдкой пересчитал барыш. Изрядно! Сто ассигнациями без малого. Поперло! Вершинин сплюнул трижды через левое плечо. Глянул в зеркало напротив — действительно, приодеться бы не помешало... И, одним глотком допив кофе, быстро вышел. Шаг его был упруг и легок.

* * *

— Киселев стоял вот здесь, — Берг на полу очертил мелом небольшой круг и поставил в нем единицу, — Хрищанович стоял с другой стороны стола, вот здесь.

Место Хрищановича обозначилось двойкой. Путиловский внимательно следил за всеми действиями Берга. Медянников тоже таращил глаза, но понять логику, как ни старался, все-таки не мог. «Мудрит Карлыч! — подумал Евграфий Петрович, — С похмела и не то покажется!»

— Вначале был очень небольшой взрыв. Взорвалась стеклянная посудина, возможно колба, возможно кювета, есть осколки и сферические, есть и плоские. Если следовать логике производства нитроглицерина, взорвалась посуда с остатками вещества. Они уже успели собрать весь нитроглицерин, который находился в руках Хрищановича.

— Отчего вы решили, что они успели собрать? Не факт! — возразил Пугиловский в порядке оппонирования. — Давайте так: я неверующий. И буду вас сбивать вопросами. А вы доказывайте!

— Да! — сказал Медянников, потому что надо было что-нибудь сказать. — Я тоже не верю!

И он придал лицу неверующее выражение. Обычно Евграфий Петрович сопровождал такое выражение легким рукоприкладством по голове подчиненного. Но сейчас этот легкий путь к недоверию был закрыт, Берг ему не подчинялся, посему приходилось изворачиваться.

— Ха! — торжествующе воскликнул Берг. — Следите за моей логикой!

Медянников тоскливо оглянулся в поисках последней, ничего не нашел и насупился: «Слова какие употребляет, подлец! Ишь, наловчился, немчура очкастая...» И затих. Берг же, напротив, распалился до крайнего:

— Всего взрывов было три: сильный, средний и очень слабый. Последним был сильный — вследствие пожара взорвался наличный запас динамита в сейфе. Это установлено однозначно при опросе дворника. Он слышал два взрыва именно в такой последовательности: средний — сильный. Я обнаружил следы слабого взрыва. Теперь вопрос: что было ранее — средний или слабый? Допустим, первым был средний — Хрищанович выпускает из рук склянку с нитроглицерином и лишается ног. Вследствие этого взрыва детонирует что-то маломерное, предположительно остатки того же вещества в колбе или кювете. Так?

— Логично.

Путиловский закурил и теперь следил за струйками дыма, а некурящий Медянников осторожно отгонял те же струйки от себя.

— Но если слабый взрыв последовал за средним, то эта колба или кювета должна была лететь со стола в направлении, указанном первым взрывом, то есть средним! — и Берг начертил мелом на столе возможную траекторию полета. — Мы же видим, что этот слабый ничем не потревожен. Он был первым. Затем от него идет цепочка: Хрищанович выпускает склянку — средний взрыв — пожар — взрыв сильный и последний! Он почти гасит пожар.

Медянников давно запутался в слабых, средних и сильных взрывах. Для простоты он представил их в виде трех мужиков соответственной внешности и силы. Вначале лопнул первый мужичонка, хилый и никчемный. Его смерть вызвала судорогу и лопанье мужика покрепче; потом отдал Богу душу самый здоровый и толстый. Эта логика Медянникову была понятна — хилые помирают первыми.

— От малой искры сыр-бор загорается, — определенно подтвердил он выводы Берга.

— Почему произошел первый взрыв? — подумав, спросил Путиловский. — Что за причина? Хотя какая нам разница?

— Не скажите! — Берг был неудержим,— Я догадываюсь, почему взорвался первый сосуд. Это обычный фокус всех преподавателей — получить небольшой запас нитроглицерина, убрать его, а затем чем-нибудь легко ударить по якобы пустой посуде.

— И она взорвется, — заключил Путиловский. — Неужели он так силен?

— Кто? — Медянников внезапно понял, как заметают следы. — Бомбист? Да разбить бутылку и ребенку сил хватит!

И насупился больше прежнего, потому что Путиловский и Берг откровенно засмеялись.

— Евграфий Петрович, голубчик, не сердитесь! — Путиловский платком отер выступившие слезы. — Вы так очаровательны. Понимаете, это вещество чрезвычайно взрывчато... как вы! Раз — и вспыхнули. Достаточно одной пилюльки, чтобы разнести к черту солидную емкость. Отсюда,— он обратился к Бергу, — становится явным, что перед нами нечто вроде курсов для обучения динамитному делу.

— Так точно!

Берг был лаконичен: Путиловский чуть упредил его вывод.

— И кто учитель?

Вопрос повис в воздухе. Мертвые ученики молчали и сказать что-либо были уже не в силах.

— Иван Карлович, большое спасибо, вы меня радуете, как и прежде! Объявляю вам поощрение.

— Честь имею! — Берг встал во фрунт и щелкнул каблуками.

Медянников печально вздохнул. Он давно уже никому не завидовал, но печалился оттого, что сейчас увидел, насколько сладки плоды просвещения: Ваня посидел часок, пошевелил мозгами, наврал с три короба, а ему еще и поощрение за вранье вышло! Вот Евграфию Петровичу для малого поощрения приходится пол-Петербурга перепахать, засеять, собрать и смолотить. И только тогда он выпечет пирожок, за который еще дай Бог если похвалят. А образованному — вона! Ври побольше! «Лишь бы мерку снять да задаток взять!» — подумал про себя Евграфий Петрович, но уста на хулу отворять не стал.

— Гм...—сказал он многозначительно,— Дальше что творить будем?

Берг сразу увял, как спущенный воздушный шарик. Медянников прав: что же дальше делать? У него рабочих гипотез не было.

Путиловский развернул газету:

— У меня есть вопросы к автору сей заметки. Он очень осведомлен в деле производства динамита, точно сам его делал не раз. Хочется повидать его лично. Живет в этом доме. Предлагаю нам с вами, — он поворотился к Евграфию Петровичу, — посетить его скромную обитель. А Иван Карлович закончит дела по взрыву и напишет подробный доклад вышестоящему начальству.


Берг тут же воспрял духом, ловко собрал свой «кодак», приспособил магний и сфотографировал отдельно пожарище, затем Путиловского и Медянникова на фоне взорванного сейфа, Медянникова с дворником и дворника отдельно с метлой в руке и выпученными глазами — как типичного представителя благородной профессии.

Дворника процедура фотосъемки повергла в священный трепет и коленопреклонение. За это он, топая валенками (в мае месяце?), побежал вперед освещать и показывать господам дорогу в каморку журналиста Вершинина. Ключи у дворника были, так что дверь ломать не пришлось. Да никто и не собирался этого делать — у Евграфия Петровича были свои, весьма изощренные методы входа в закрытые для иных помещения.


ГЛАВА 5. ПЕРЕМЕНЫ УЧАСТИ

Порученец со звонким голосом, что спас Берга от самоубийства, сидел при зубатовском кабинете и, глядя в карманное зеркальце, маникюрными ножницами аккуратно подстригал молодые негустые усики.

День близился к концу, и надо было чем-то занять вечер. Звали порученца Константином Ефимовичем, фамилия ему была Пакай. Два года назад он закончил юридический факультет Варшавского университета, пошел работать в полицию и по протекции директора Департамента полиции Зволянского ровно через год попал из варшавского отделения в столичное. Отличная карьера!

Классическая юриспруденция внушала Константину Ефимовичу отвращение, он хотел живой работы, однако по истечении года понял, что служба в Департаменте полиции тоже внушает отвращение, но по иным причинам — мировоззренческим. Страна бурлила, в воздухе носилось ожидание нового и свежего, а Департамент заполнял громадные простыни бумаг о настроениях в провинции, губернских центрах и обеих столицах. Было скучно. Жизнь текла мимо.

Вечерами он часто сиживал в ресторане «Вена», что на Малой Морской. Там собирались интересные люди — артисты, писатели, художники. Назваться чиновником Департамента в «Вене» было рискованно — могли не понять и даже вывести. Поэтому Константин Ефимович представлялся просто литератором. И это была почти правда: он начал писать роман из современной юридической жизни, уже набело были написаны почти семь страниц. Друзей он себе завести не мог по причинам меланхолического толка, дорожил одиночеством, но все время тянулся со своим одиночеством в веселую богемную толпу.

Так шла его практически двойная жизнь. Днем он корпел над входящими и исходящими, добиваясь плавного течения бумаг и благодарственной улыбки начальства, а вечерами сидел в «Вене», блаженно вдыхая прокуренный воздух и слушая очередного кумира нового века. Кумиры шли один за другим, у каждого был собственный рецепт будущего, отчего кружилась голова и в нее заплывали туманные картинки в духе Жюля Верна, до которого Константин Ефимович был большой охотник, но эту свою страсть всячески скрывал.

Душа жаждала действий, однако тело у Пакая было слабым и нерешительным. Он мог бы выстрелить в министра внутренних дел Плеве или, к примеру, в директора Департамента полиции. Пожалуй, рука бы поднялась даже на Государя... Но лишаться своей молодой жизни было страшно, и он понял — такие действия ему противны из-за страха перед собственной смертью. Плюс к тому он сильно близорук и наверняка промахнется. Впрочем, Плеве достаточно плотен и широк.

В последнее время он долго думал о своем месте в жизни и понял, что не простит себе бездействия. Но как начать — неясно. Написать тайное письмо руководителям социал-революционной партии? Бессмысленно. Он знал возможности «черного кабинета», занимавшегося перлюстрацией. К нему на стол иногда попадали наиболее сильные «избранные места из переписки с Друзьями». Кстати, интересно: данная деятельность официально запрещена повсеместно, но неофициально процветает! Читать чужие письма постыдно, но очень завлекательно. Некоторые он даже перлюстрировал по второму разу, для маленькой домашней коллекции.

Оставалось единственное — найти и поговорить с кем-либо лично. Донести до этого человека свое желание участвовать в тайной революционной деятельности, но действительно тайной, принося пользу на своем рабочем месте. За такую возможность эсеры должны уцепиться двумя руками! А когда с его немалой помощью победит революция, он, Константин Ефимович Пакай, получит по заслугам и встанет во главе нового, преображенного Департамента милиции, чтобы мощной революционной рукой заставить его работать на службу народу. Далее мечты не простирались, даже Жюль Верн тут был бессилен...

Он встретил такого человека. С виду это был обычный, ничем не примечательный интеллигент плотного сложения, лет тридцати с небольшим. Он иногда появлялся в зале «Вены», сидел, попивая ликеры и слушая поэтов. Рукоплескал, когда рукоплескали остальные, но никогда не вскакивал, криков «Браво!» не издавал и с поцелуями к выступавшим не лез. Его темные глаза с гипнотизирующим эффектом внимательно ощупывали все новые лица. Чаще этот человек был со спутником, реже со спутницей. Ничего особенного, но однажды Пакай услышал своим тонким слухом: «Это видный эсер, инженер Азеф!» И Пакай понял: вот оно, будущее знакомство.

Сегодня вечером таинственный инженер Азеф должен быть в «Вене», там ожидают программное богоискательское выступление популярных литераторов Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус. Они вроде бы отыскали новую дорогу к Богу и должны поделиться найденным с широкими интеллигентскими массами, до сей поры плутающими в темноте безбожия или лжеучений. Что равносильно.

Чтобы не идти с пустыми руками, Пакай скопировал для начального разговора несколько циркуляров относительно недавнего заседания в городе Париже Центрального комитета партии, где рассматривался вопрос об организации центрального террора и назывались фамилии тех, к кому этот террор должен быть приложен своей действенной частью.

Сейчас он заканчивал цитирование, любовно выискивая наиболее сильные выражения:

«Мы не понимаем той неземной нравственности “непротивления злу насилием” нравственности не от мира сего, которая блюдет лишь самодовлеющую и абсолютную чистоту индивида, не считаясь со страданиями или счастьем человечества как основой решения! Не человек для субботы, а суббота для человека.

Наша нравственность — земная, она есть учение о том, как идти к завоеванию лучшего будущего для всего человечества, через школу суровой борьбы и труда, по усеянным терниями тропинкам, по скалистым крутизнам и лесным чащам, где нас подстерегают и дикие звери, и ядовитые гады!

Это — боевой клич, это — учение о трудном и суровом нравственном долге, а не об утонченном нравственном эпикурействе, от которого никому ни тепло, ни холодно — кроме разве насильников и угнетателей, которым спокойно и тепло, да насилуемых и угнетаемых — которым очень и очень холодно...»

Пакай прочитал переписанное и даже внутренне слегка прослезился, настолько хорошо и правильно было сказано. Потом перечитал исходные документы и добавил еще одно, очень сильное выражение:

«Неужели жизни крестьян и рабочих, переряженных в военные мундиры и вышколенных в казармах, которые являются лишь слепым орудием в руках своих же собственных тиранов и истязателей, для нас менее священны, чем жизнь таких зверей в образе человеческом, как Клейгельс и Плеве?!»

Дверь в проходную порученческую комнату резко отворилась, и сквозь нее быстро прошел в человеческом облике сам министр внутренних дел зверь Плеве, сопровождаемый исполняющим обязанности директора Департамента зверем Лопухиным.


ДОСЬЕ. ЛОПУХИН АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

1864 года рождения. Из дворян, окончил Московский университет, юридический факультет, кандидат правоведения. С 1886 года служил по судебному ведомству; с 1896 года в Министерстве юстиции; с 1899 года — прокурор Московского окружного суда; с 9 мая 1902 года — и. о. директора Департамента полиции.


Пакай вскочил, подброшенный пружиной служебного рвения. Плеве на ходу по-звериному мотнул головой, приветствуя подчиненного, чьего имени он даже и не знал. Как только парочка исчезла за глухими дверями кабинета, Пакай сел и, дописывая, стал размышлять, на кого смахивает министр. После долгого сравнения он пришел к выводу, что Плеве, благодаря своим густым усам, более всего машет на моржа, толстого и злобного, если на него нападает белый медведь. Хорошо бы стать охотником, подумалось Константину Ефимовичу, но свободолюбивая кровавая мысль была отвергнута: он будет тайным загонщиком зверя. Все-таки морж — благородная дичь...

* * *

Длинными шагами через две ступеньки Вершинин летел как на крыльях в свою комнату. Не мешали даже пакеты в обеих руках. Дворник особенно низко поклонился ему вслед. Странно, неужели тоже прочел «Вести»?

Вершинин купил светло-серый английский жилет с двумя кармашками для часов и чего-нибудь маленького, потом не удержался и приобрел давно лелеемую мечту — кожаные легкие перчатки «Дерби» с большой матовой пуговицей на тыльной стороне. Синий пиджак из альпаковой шелковой ткани и легкие светлые брюки в продольную полоску он давно присматривал в «Гостинке». Приказчик облегченно вздохнул и продал со скидкой (такого тощего покупателя ему пришлось бы ждать и ждать!). Хватило денег и на новые ботинки с модными носами из мягкой, весьма хорошей кожи. Дюжина воротничков, две рубашки в очередь и тросточка легкого испанского камыша с почти серебряным набалдашником дополняли картину покупок.

Уже закупив все, о чем мечталось, он остановился и после секундного размышления зашел в ювелирную лавку, где от полноты чувств купил хорошенькую цепочку с медальоном для Оли.

Купил и умилился: все-таки он честный человек и не забывает добра, малютка будет счастлива. А потом можно будет и расстаться. Хотя нет, пусть остается, она ничему не мешает. У него будут женщины для флирта, для выхода в свет и для постели. На выбор.

Приятные мысли о женщинах, за которыми он в скором времени приударит, скрасили зрелище собственной убогой двери. Пора, пора менять жилье! Сюда приличную даму и не пригласишь. Держа пакет с жилетом в зубах, он отворил дверь и задом, затворяя за собой, вошел внутрь.

Внутри было темно. Вершинин аккуратно положил свертки на постель и облегченно вздохнул. Он все-таки устал. Надобно чуть полежать перед приемом. Он теперь всегда должен выглядеть энергичным и готовым к любым приключениям, точно английский джентльмен в дебрях Африки. С этой мыслью Вершинин сбросил ботинки, расстегнул ремень и приспустил брюки, готовясь снять их первыми. Так часто поступают мужчины, оставаясь наедине.

Сзади деликатно кашлянули.

Нет в мире более беззащитного и неразумного существа, нежели мужчина со спущенными брюками, обнаруживший, что он в комнате не один. Ноги спутаны, бегством не спастись, «невыразимые» белеют на весь белый свет, подтяжки для носков делают и без того кривоватые ноги еще более вогнутыми, степень интеллигентности приближена к нулю (или равна ему), лицо глупое и недоумевающее. Только очень сильная личность может в такую секунду сохранять видимость душевного равновесия.

Вершинин собрал остатки воли в кулак и обернулся. В кресле сидел один господин, а на венском стуле — второй. Лица почти не просматривались, но фигуры очерчивались довольно ясно. Сидевший в кресле был грузен и лысоват, обладатель стула был строен, но силен молодцеватую стать одежда не скрывала, а только подчеркивала.

— Господа! Что это значит?

Вершинин попытался придать своему голосу суровость и гнев, но спущенные брюки не позволили это сделать, и сидевшие это услышали.

— Андрей Яковлевич, оденьтесь, пожалуйста.

Голос молодцеватого господина был чуть низковат и по тембру очень приятен.

— Штаны-то подыми, милок! — посоветовал сиплый тенорок из кресла. — Чай, не в бане...

Вершинин взял себя в руки, секунду подумал и взял в руки брюки. Стараясь выглядеть невозмутимо, он лихорадочно просчитывал варианты: ограбление? Нет. Шантаж? Зачем? Полиция? И понял: полиция. Но вопрос — какая? Криминальная? Там он знал всех. Итак, политическая... Ну, доигрался. Хотя... ничего не ясно и ничего не потеряно. Будем играть дальше!

— Господа! — Голос Вершинина приобрел столь необходимую ему в эти тяжелые минуты уверенность. — Что за вторжение в частный дом? По какому праву вы здесь находитесь? Кто вы такие?

— Душой Божьи, телом государевы, — отрешенно отозвался грузный в кресле.

— Зажгите свет, — вновь дал правильный совет обладатель приятного голоса.

А тенорок задумчиво добавил:

— Ишь, выкаблучивается, щенок... Тявкать не научился, а хочется!

Тусклый свет одинокой лампочки слабо озарил комнату, несколько прояснив ситуацию. В кресле сидел уже знакомый по саду «Буфф» пожилой господин с усами и расслабленным взором. Сам Вершинин его нисколько не интересовал, и посему взор пожилого скользил по стенам, по убогой мебели с какими-то лишь ему одному ведомыми целями. Как только пожилой заинтересовался печкой, Вершинин непроизвольно дернулся в ту же сторону, и это движение не ускользнуло от взгляда пожилого. Он усмехнулся в усы и перестал шарить взглядом по комнате, а уткнул его прямо в глаза Вершинину.

Стройный господин поднялся со стула:

— Прошу прощения за столь бесцеремонное вторжение. Мы спешили за истиной. Я Путиловский Павел Нестерович, служу в Департаменте полиции. Мой спутник, — грузный господин приподнялся в кресле, — Медянников Евграфий Петрович. Служит там же. Вы Вершинин Андрей Яковлевич, журналист «Вестей» и автор этой сенсационной статьи.

И Путиловский указал на хорошо знакомый всем горожанам заголовок.

— Вы автор? — переспросил Путиловский.

— Я.

— Насколько следует из текста, вы подоспели первым на место взрыва.

— Да. Как вы могли заметить, — съязвил Вершинин,— я снимаю мансарду в этом доме.

Путиловский прошелся но комнате, взял в руки статуэтку чертика.

— Хорошее литье. Каслинское. Вы ничего не заметили, кроме того, что описано в заметке?

— Бумажки там какие! — не выдержал Медянников. — Фотографии, записные книжки, квитанции, билеты, паспорта, купюры... А? Может, взял что ненароком?

Вершинин молчал, но понимал, что каждая секунда молчания говорит не в его пользу.

— Милый, милый Андрей Яковлевич, — мягко заговорил назвавшийся Путиловским. — Упаси вас Боже торопиться! Не открывайте рта ранее, чем взвесите ситуацию. А я вам помогу.

— Чего с ним цацкаться? На Фонтанке пусть думает! Вся ночь впереди! — вроде бы не выдержал, но на самом деле подыграл Путиловскому Медянников. Это была старинная сыщицкая игра «плохой и хороший».

— Евграфий Петрович, вы бы лучше помолчали! — Голос Путиловского повысился и тут же смягчился. — Андрей Яковлевич, не слушайте его. Человек пожилой, уставший от жизни. А вы молоды. У вас все впереди. Итак, ежели вы говорите: «Нет, я ничего не видел и ничего не брал!», мы вам верим, но продолжаем расследование происшедшего. И упаси вас Боже, если мы узнаем, что вы нас обманули. Тогда, в силу служебного расследования, мы будем вынуждены дать ход обвинению вас в воровстве улик, укрывательстве злоумышленников и помехе следствию. Тому есть много статей, облегчающих жизнь нам, но отягощающих вас.

И Путиловский сделал паузу, во время которой Медянников встал, потянулся, как медведь после спячки, и сместился якобы случайно в сторону печки. Подойдя к родимой, он стал ее гладить, ища в ней тепла, что было бесполезно, так как на дворе стоял май.

Однако действия Медянникова повлияли на цвет лица Вершинина. Он стал чуть бледен, взгляд его застыл, и по лицу было видно, что в мозгу его происходит чудовищно быстрая оценка ситуации. Смотреть на него было любопытно, что Путиловский и делал. Медянников в то же время продолжал оказывать знаки внимания орудию тепла открыл дверцу и даже попытался заглянуть в нее, но безрезультатно: внутри было темно, как у арапа за пазухой.

Если же вы скажете: «Да! Видел, спешил сохранить от пожара и взял, дабы отдать в полицию!» — это уже совсем другой поворот дела. — Путиловский подошел к окну, растворил его и выглянул наружу. — Действительно, все прекрасно видно. Более того! Это ведь вы вытащили одного из пострадавших во двор? Вы?

Вершинин откашлялся и выдавил из себя:

— Я...

Медянников поднял очки на лоб и отошел от печки:

— Так он просто молодец! Достоин награды «За спасение на пожаре»!

Вершинин перевел дух. А Путиловский затворил окно и отозвался:

— Будем ходатайствовать. Правда, несчастный скончался в лечебнице, но перед смертью на исповеди покаялся священнику. Все сказал...

И Путиловский сделал многозначительную паузу. Вершинин глубоко вздохнул, точно перед прыжком в холодную воду, и затараторил:

— Господа! Я очень рад вашему визиту. И хочу заявить нижеследующее: действительно, я прибыл к месту взрыва ранее всех. И там я обнаружил горевшие бумаги. Чтобы спасти их и вручить в руки дознавателей, я принес их в свою комнату. Вы упредили мое отчетливое намерение сдать бумаги тотчас же в полицию. Тем более что предварительный просмотрпоказал: в них содержатся сведения, могущие повлечь смерть ни в чем не повинных людей!

— Отлично! — воскликнул Путиловский. — И где же эти горевшие манускрипты? Надеюсь, они не догорели? — и потер руки в предвкушении чтения инкунабул.

Медянников распахнул дверцу печки пошире, так что Вершинину не оставалось ничего другого, как запустить руку поглубже и достать из дымохода сверток.

— Вот они. — С легким поклоном Вершинин вручил бумаги Путиловскому.

— Спасибо, — просто ответил тот и передал сверток Медянникову — Евграфий Петрович, не в службу, а в дружбу, отвезите это в Департамент. Меня не ждите, отсюда я домой. Уже поздно.

Медянников бережно принял сверток и вышел, молча показав Вершинину на прощанье уже знакомый громадный кулак. Путиловский подождал, пока Медянников уйдет, и внимательно посмотрел на Вершинина:

— С вашего позволения я задержусь на пару минут, я бы хотел переговорить с вами о некоторых приватных вещах.

— Разумеется. — Вершинин слегка расслабился после этих неприятных минут. — Присаживайтесь.

Путиловский сел на свое прежнее место. Вершинин, показывая, что сейчас он хозяин положения, вольготно развалился в кресле.

— Андрей Яковлевич, я понимаю, что вы хотели использовать бумаги в ваших дальнейших сенсационных разоблачениях. Это похвально. По мы допустить этого не можем в целях секретных. Иначе проиграем противнику, который будет знать наши шаги на ход вперед. Я готов компенсировать ваши денежные потери, хотя и понимаю, что в должной мере сделать это будет трудно.

Путиловский протянул Вершинину раскрытый портсигар, молча предлагая закурить, что тот и сделал.

— Вы приглашаете меня к сотрудничеству?— Вершинин выпустил эффектный клуб дыма. — А если я отвечу «нет»? Будете преследовать?

— Андрей Яковлевич, вы не понимаете сути сотрудничества с политической полицией.

Перещеголяв Вершинина, Путиловский пустил три безупречных дымных кольца. Вершинин тут же захотел повторить фокус, но не смог.

— Это целиком ваш выбор, — продолжил Путиловский. — Вы вправе отказаться, и я на вашем месте так бы и поступил. Будь я человеком свободной профессии, я бы не стал связывать себя обещаниями. Но в вас есть тяга к политическим приключениям. И если пожелаете, приключения эти можно продолжить. Я же не прошу у вас всей правды. Я прошу информацию, которую вы и так пустите в ход, рано или поздно. Просто я хочу получать ее первым. Или одним из первых. Информация — это самое ценное в жизни. Естественно, правильная. Вот что я у вас прошу, а не бегать за террористами с выпученными глазами и револьвером в руке! На это у нас есть более подходящие люди.

— Допустим, я соглашусь. А вы потом сдадите меня с потрохами, и все будут тыкать пальцами — провокатор! В России не любят доносчиков. Доносчику — первый кнут!

— Я не прошу доносительства. Я прошу трезвого информационного анализа. Вроде статьи в газету. Только читать эту газету буду я один. И платить буду я.

— И каков гонорар?

— Вначале вы будете получать сто рублей в месяц за еженедельные резюме столичной прессы. Меня интересуют только вопросы, касающиеся деятельности социал-революционеров радикальной закваски, тех, кто призывает к насилию. Это все. Никакой уголовщины, никакой клубнички, ничего личного. Только насилие. Согласитесь, борьба с насилием — это благородная цель.

— Оправдывающая средства!

— Однозначно.

— Вы предлагаете мне войти в комнату без выхода?

— Ну что вы! — рассмеялся Путиловский. Выйдете в любой момент, как только захотите. Или захотим мы. Даст Бог, динамитное безумие закончится, мы скажем всем «спасибо» и займемся ворами и душегубами, как и ранее. Я ведь следователь криминальной полиции. Предлагали место на кафедре римского права. Нужда заставила.

Что-то во внешности Путиловского было приятное и располагающее. Судя по всему, он говорил правду и был человеком не очень далеким. С таким можно и поиграть. Правда, первый бой Вершинин проиграл, но он был не из тех, кто долго переживает поражения. Он много читал, в основном труды по военной истории, и знал, что успеха добивается не самый гениальный полководец, а самый настырный. И умеющий скрывать свои замыслы.

Чудненько! Не резон отказываться от простого заработка, если деньги сами плывут в руки. Тем более он давно хотел предложить свои услуги государству. Все великие умы начинали со службы в тайной полиции.

— Пожалуй, я соглашусь. — Вершинин деланно зевнул, показывая, что поддается только из чувства усталости.

— Тогда я вам заплачу за спасенные документы в размере месячного содержания. И, простите, к медали представлять вас не будем, иначе пойдут разговоры и некоторые заинтересованные лица будут искать с вами нежелательной для вас встречи. — Путиловский достал бумажник и аккуратно отсчитал сто рублей красненькими ассигнациями — он давно заметил, что платные агенты почему-то больше любят купюры не очень крупного достоинства. — Если можно, расписку в получении.

Вершинин сложил купюры в новый бумажник.

— Я бы не хотел оставлять в качестве улики образцы своего почерка.

— Похвальное желание. В обычной практике пишут левой рукой.

Вершинин взял лист бумаги, усмехнулся и стал карябать непривычной рукой расписку. Написав продиктованное, он остановился:

— Я должен подписаться...

— ...вымышленным именем. Придумайте сами.

— Странно, никогда не думал о таком псевдониме!

— Возьмите имя любимого героя. Некоторые любят из истории, из литературы.

Чтобы не смущать новоиспеченного информатора, Путиловский отошел к печке, от которой и танцевали.

— Нельсон. Годится?

— Отлично!

И расписку завершила корявая строчка: «Нельсонъ».

— Вот мой адрес, домашний телефон и служебный. Можете оставлять мне записки на работе. Можете звонить и назначать свидания. Большое спасибо за понимание проблемы. Жду от вас информации. До свидания! — Путиловский крепко пожал руку «Нельсона». — Семь футов под килем, адмирал!

Как только за визитером закрылась дверь, «адмирал» встал перед зеркалом, прикрыв один глаз сложенной вчетверо купюрой, усмехнулся своему отражению, отражение усмехнулось ему, и оба стали быстро переодеваться к званому ужину — их ждали новые битвы и победы.

* * *

Остатки сна уходили в виде бессвязных сновидений, когда не сознаешь, что сон, а что явь, и любые призраки тревожат сильнее, нежели действительность. Душа еще поскуливает в непонятной тревоге, начиная понимать, что все пережитое — не настоящее. И вдруг в какой-то момент понимаешь, что настоящее еще страшнее и уж лучше было бы не просыпаться вовсе. Но поздно. Она проснулась.

Глаза Нина не открыла — вначале надо было понять, где она и что с ней. Костя погиб мучительной и глупой смертью. Это знание жило в ней несколько лет, хотя она узнала о его смерти совсем недавно — день назад. Или два?

Вместе с неизлечимой горечью утраты в ней родилось и новое, незнакомое прежде чувство полной свободы. Кости больше нет и не будет, жизнь надо начинать с чистого листа, и была в этом новом ощущении какая-то тайная злая радость, маленькая и гадкая, которую Нина гнала изо всех сил. Но радость приплясывала и показывала язык, понимая, что никуда от нее не денутся и к ней привыкнут, как быстро привыкают к какой-нибудь легкой хронической болезни, невидной и недосадной, лишь слегка отравляющей полноту жизни.

Человеку всегда кажется, что он знает себя много лучше других, но это действительно только кажущееся знание. В реалии он знает о себе гораздо меньше окружающих, которые всего по нескольким внешним признакам определяют его настоящее место в жизни, а он сам, обладая вроде бы полным набором своих мыслей, имеет о себе весьма смутное представление. И это представление называется театром в себе. Лживым театром. С плохим актером в главной роли.

После сильного снотворного мысли текли медленно, вращаясь в голове, как опавшие листья в водовороте, проплывая мимо берега по нескольку раз. Ее привели в приятную квартиру, где она... провела ночь? Провела. Спала одна в хорошо обставленной комнате. После этого никуда не выходила... Они завтракали с мужчиной. При сем присутствовали прислуга со смешным прибалтийским акцентом и кот с нечеловечески умным взглядом.

Кто был еще? Профессор. Ага, она потеряла сознание, и поэтому пригласили профессора. А сознание она потеряла после того, как Павел Нестерович сообщил о смерти Костика. Павел Нестерович — это из полиции. Охранка. Значит, она в охранке. Ее увезли туда, воспользовавшись слабостью и бессознанием.

Нина открыла глаза. Нет. Она не в тюрьме, а на своем старом месте, если можно назвать его старым. Она к нему уже привыкла.

В комнате царствовал полумрак, не скрывавший, однако, всего уюта обстановки. Нина лежала на старинной постели темного красного дерева с бронзовыми украшениями в виде стилизованных египетских сфинксов. Две сфинксовы женские головки по обе стороны Нининой головы печально смотрели вдаль, сквозь стены, не видя вокруг ничего хорошего.

Постельное белье цвета светлой фиалки было в меру накрахмалено и нежно пахло лавандой. Ночничок, что освещал комнату, прятался в углу под зеленым матовым абажурчиком, украшенным выдавленными по нему светящимися виноградными кистями.

Помимо кровати в комнате стоял шкап из карельской березы в новомодном стиле северного модерна, трюмо с пустой столешницей безо всяких флаконов и пудрениц, а также два креслица, одно у стены, а второе у кровати.

На прикроватном серело нечто пушистое и большое. Оно вдруг открыло глаза и оказалось котом, внимательно смотревшим на Нину. Глазное дно отливало зеленым фосфоресцирующим светом, отчего казалось, что к обычному ночнику прибавилось два кошачьих.

— Кис-кис, — прошептала Нина и выпростала руку из-под одеяла. Рука, как и голова, слушалась Нину с большим трудом.

Кот деликатно понюхал протянутые к нему пальцы, облизнул нос и на долгое мгновение прищурил глаза. После чего замурлыкал вначале тихо, потом все слышнее.

(В оставшейся позади молодости у Нины был кот, родительский, встречавший ее после долгих отлучек короткой обидой, перераставшей в благодарность за то, что она вернулась и восстановила ему ту единственно справедливую картину мира, к которой он привык с детства: семья, абажур, чай с молоком и молоко.)

Помурлыкав с минуту, кот встал, потянулся, спрыгнул с креслица, подошел к двери, просунул лапу в щель, открыл дверь и вышел.

«Сейчас появится эта женщина...» — лениво подумала Нина, и точно: за приоткрытой дверью мелькнуло лицо экономки.

— Профессор, она очнулась, — доложил по телефону Путиловский. — Что делать?

— Это очень хорошо! Гут! — Невропатолог профессор Кюфферле искренне радовался изобретению телефона, который избавил его от некоторой части излишних визитов.— Я изложил схему первичного лечения в записке. Ваша Лейда Карловна вполне справится с заданием, я ее проэкзаменовал, она достаточно умна и несомненно педантична! Так что следуйте моим указаниям. Теперь о лечебнице: ее могут поместить в приют великой княгини Ольги. Но не сразу. Сейчас больная более всего нуждается в полном покое и во сне. Спать, спать и спать! Сон — самое целебное средство в мире! Вы меня слышите? Але! Але! Доннерветтер![3] — и профессор энергично дунул в приемный раструб телефона.

— Слышу прекрасно, — отозвался Путиловский. — Мне самому второй день хочется этого вашего целебного лекарства.

— Послезавтра утром я приду исследовать ее рефлексы. Рефлексы это самый верный индикатор! Кстати, давненько я не смотрел ваши. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, — солгал Путиловский. — Рефлексирую с утра до ночи.

— Проверю! — пригрозил издалека Кюфферле. — Если у дамы будет ухудшение, телефонируйте немедленно.

И дал отбой. Лейда Карловна стояла рядом наготове и ждала указаний. Макс сидел у ее ног и тоже ждал.

— Дама должна как можно больше спать. Лекарства по схеме. Все остальное в руках Господа и профессора Кюфферле.

Путиловский устало развязал душивший шею галстук и помахал им перед носом кота. Макс с укором посмотрел на хозяина, пару раз для проформы махнул лапой и степенно удалился в покои больной, чтобы там претворить в жизнь указания профессора о целебном сне.

Сквозь полузакрытые веки Нина лениво наблюдала за дверью. В дверную щель вначале просунулась полосатая серая лапа, кот вспрыгнул на креслице, свернулся клубком и вновь уставился немигающим взглядом на Нину. Следом появилась экономка с уколом морфина, горьким лекарством и сладким гоголем-моголем. Укол, лекарство и гоголь-моголь вкупе с котом сделали свое дело. Нина провалилась в спасительный сон, уже без тревог и страхов.

Путиловский, лежа в постели, попытался размышлять на тему будущего трудного дня, но тоже не смог сопротивляться одуряющему воздействию Морфея.

Через двадцать минут вся квартира спала. Профессор должен был гордиться такими послушными пациентами.

ГЛАВА 6. РАЗВИТИЕ СОЦИАЛИЗМА В РОССИИ

Общество развития ремесел под покровительством княгини Ольденбургской размещалось на Большой Мастерской улице неподалеку от Фонтанки, в трех-этажном флигельке внутри двора. Евграфий Петрович уже два дня не общался с простым народом и посему настроился приятно провести вечерок в компании чаевничающих мастеровых, поговорить с ними о кенарином пении и узнать для себя что-либо новое. Кабы не служба в полиции, пошел бы он по столярному делу и стал бы знатным краснодеревщиком. Дерево Евграфий Петрович любил за красоту и теплый рисунок.

Полный благостных мыслей, Медянников приоткрыл дверь в залу, откуда слышался невнятный мужской ропот. Сквозь щель наблюдалось довольно изрядное скопление мужчин серьезного вида: почти все в тройках черного сукна, с галстуками и нафабренными усами.

«Солидные люди...» — удовлетворенно вздохнул Евграфий Петрович и просунулся далее. На столе стоял медальный самовар, в корзине лежали свежие сушки (сушной запах приятно пощекотал ноздри проголодавшегося Медянникова). Во главе стола председательствовал молодой человек студенческой наружности в синей косоворотке, рядом с ним сидела единственная женщина, молодая курсистка, и с обожанием глядела в рот председателю.

Двери во флигеле были скрипучие, и оттого все головы разом повернулись к Медянникову и уставились на гостя. Шум чаепития мгновенно стих. Евграфий Петрович застеснялся, поскольку по роду службы не был человеком общественным, любил тишину и уединение. Но что делать назвался груздем...

— Товарищ, вы откуда? — обрадовался новому лицу председатель сборища. Видимо, у него тоже, как и в Департаменте, существовала отчетность и всякий человек только увеличивал денежную помощь.

Медянников не был готов к такому странному обращению и, чтобы не ляпнуть привычное «Гусь свинье не товарищ», выпалил первое, что пришло на ум:

— Фабричный я.

— Отлично! — обрадовался председатель, точно вокруг сидели все деревенские и ощущался большой дефицит в фабричных. — А именно?

Евграфий Петрович вранья не любил и врезал правду:

— От Путиловского мы, — имея в виду своего непосредственного начальника. И тут же удивился, насколько удачно сказанул: и не согрешил ложью, и прикрылся знаменитым заводом, на котором несколько тысяч рабочих. Попробуй всех запомни!

— Прекрасно! — Председатель возбужденно потер руки и официально обратился к курсистке: — Товарищ Алиса, с Путиловского у нас ведь пока никого нет?

Девушка ответила не сразу. Шевеля губами, она внимательно просмотрела регистрационные документы и только потом, покраснев от усердия и внимания, солидно кивнула в знак подтверждения.

— Присаживайтесь!

Председатель указал на свободное кресло, и Медянников, проверив рукой крепость предлагаемого, грузно опустился в него. Кресло пискнуло, но устояло.

— Ну, и как там у вас на Путиловеком?

— Плохо, — опять же не стал врать Евграфий Петрович и горестно вздохнул. — За всякую малость штрафуют. Могут и в морду дать за просто так...

Не далее как вчера Медянников собственноручно за просто так начистил ряху одному из филеров, представившему доклад о наблюдении. При внимательном прочтении доклада Медянников понял, что тот никуда не ходил, а все благополучно придумал. Наказание последовало незамедлительно, как физическое, гак и нравственное: с побитого был взят штраф в пять рублей за вранье, могущее расшатать и повредить устои государства российского.

Фабричные, сидевшие вкруг самовара, обменялись сомневающимися взглядами: ежели мастеровой высокого класса, то никто ему просто так в зубы тыкать не будет. Стало быть, пришел шаромыжник и втирает очки. Сам того не подозревая, Евграфий Петрович посеял семена будущей бури, но не успокоился и добавил для пущей достоверности:

Мастер Иван Карлыч, из немцев, просто лютует. Сегодня из левольверта грозился убить!

Председатель очень обрадовался явной хуле на неизвестного ему Берга. По-видимому, данный факт хорошо укладывался в стройную картину мироздания, воздвигнутую в незрелом студенческом мозгу председателя:

— Вот видите! А почему плохо? Почему грозят? Потому что основные средства производства находятся в руках тех, кто ничего не делает! А в руках тех, кто делает все, ничего нет. Надо изменить ситуацию — передать все в руки рабочим, и дело пойдет! Пейте чай, товарищ. С сахаром!

— Чай — дело хорошее, — пробормотал Евграфий Петрович, налил стакан доверху и, чтобы заткнуть себе рот, аппетитно захрустел бесплатной сушкой.

Председатель, однако же, не унимался и на примере новичка решил развернуть полную картину перехода к новой, счастливой жизни, когда все средства производства очутятся в руках рабочих и на земле наступит рабочий рай.

— Вопрос номер два! Как грамотно изъять у собственника то, что по праву принадлежит вам?

Пьющие чай одобрительно загудели. Раньше они и помыслить не могли, что токарные, фрезерные и даже долбежные станки могут стать их собственностью. А теперь открывалась такая радужная перспектива, что захватывало дух! Оказывается, их обманывали! Спасибо ученым людям, которые открыли глаза на все беззаконие и вековой обман. И правда, откуда на земле взялось все? Рабочими руками сотворено. А раз ихними руками -- отдай и больше не греши. Я сам знаю, как мне токарить правильно.

Всеобщее жужжание накаляло атмосферу, и Медянников накалился тоже. Он вспомнил пару случаев из своей далекой деревенской жизни, допил чай, поставил стакан на блюдечко донышком кверху и встрял:

— То-то и оно! Вот у нас в деревне — я раньше деревенский был — тоже один мужик разок повстречал другого, побогаче который...

Шум умолк — тема оказалась близкой, половина из сидевших была родом из деревни. Вспомнилась родная изба, тятенька с вожжами в руках, девки, красные от мороза и любовных утех... скоро посевная, небо синее, озимые зеленые... Все расчувствовались и прониклись симпатией к новому мужику. Мабуть, землячком обернется, вона харя какая широкая. Наверное, из пскобских, стервец, дери его за ногу...

Евграфий Петрович тоже расчувствовался и слегка потерял бдительность, что его и погубило:

— Который побогаче, у того в руках веревка была, да, а к веревке-то телка привязана. Справная телка.

— Тельная?— спросил кто-то с неподдельным интересом.

— Да нет, молодая еще, но по всему было видно — хороша! Вот который победнее и думает: как бы мне эту телку-то заполучить, вместе с веревкой-то...

Евграфий Петрович, будучи хорошим актером, стал держать паузу: вновь налил себе чайку и с треском поломал сушку в большой деревенской ладони.

— А дальше что? — не выдержал сельского темпа председатель, уже готовый на фоне этого примера пустить свои мысли вскачь.

— Че-че? Известное дело, что дальше. Убил. Вся корова ему досталась. С веревкой.

Спросивший про телку горестно охнул и перекрестился. А Медянников, встал, сложил из трех пальцев ужасающих размеров кукиш и стал вертеть им перед носом у председателя собрания:

— Во, видал? Во тебе отдадут! Ты мужика хоть раз вблизи нюхал? Да он за курицу удавится! За одно яйцо тебя — чик — и ангелом сделает! А ты — все общее! Все общее! Тьфу! — и Евграфий Петрович смачно сплюнул на пол, тем самым поправ основы Общества.

Председатель вскочил и зазвонил в лошадиный колокольчик:

— Товарищ с Путиловского! Остыньте! Прошу вас сесть!

— Эй, путиловский! — Самый продвинутый из развитых ремесленников одернул пиджак, состроил строгое лицо и обратился к новичку со словами увещевания: — Рыгламент!

— Чево? — медведем развернулся в его сторону Медянников, чутким ухом уловив в непонятном слове чудовищное оскорбление своей нравственности.— Кто я?!

— Рыгламент! — не унимался законопослушный европеец, будя в Медянникове азиатского зверя.

— Тля!

Медянников перегнулся через стол, одной рукой схватил лжеевропейца за манишку, а второй нанес его носу непоправимый урон.

Пролилась первая невинная кровь. После нее секундное оторопение прошло и все стало возможным. Счастье, что отсутствовала сама княгиня Ольденбургская: в воздухе замахали руки, головы, стулья и самовар... Тьма опустилась на Общество развития ремесел.

* * *

За столом обсуждали предстоящие празднества по случаю двухсотлетия Петербурга, что ожидались 16 мая. К юбилею открывался новый Троицкий мост по проекту фирмы «Батиньоль» с использованием фантастически передовых идей инженера Семиколенного. Азеф был знаком с ним по заседаниям Инженерного общества и пригласил на ужин к Дубовицкому, так что все вкушали новости из рук самого изобретателя.

«Вот это светская жизнь!» — радостно думалось Вершинину. Все пленяло его: и собственное новое платье, и гости, и шампанское в честь нового моста. Пили за каждый пролет в отдельности, и, поскольку мост был пяти-пролетным, выпито было изрядно.

Пятьсот восемьдесят два метра! Семиколенный даже не садился, а ел и закусывал стоя. Пять миллионов двести тысяч рублей! Шаброль и Пагульяр, самые модные французские архитекторы! Арт нуво! Одних канделябров на двести тысяч отлили! Господа! За канделябры!

Все прокричали «Виват!» и выпили за канделябры.

Вершинин на всякий случай все это записывал и вздыхал про себя: «На двести тысяч...» Вот бы ему сейчас двести тысяч!

Дубовицкий, обрадованный такой хорошей вечеринкой, делавшей честь его дому, выдернул Вершинина из-за стола и таинственно повел в темную смежную залу. Там тоже было хорошо: стоял ломберный стол, рядом с ним столик с холодными закусками и всякого рода соблазнительными графинчиками. Для полного антуражу стояли удобные кресла. В комнате не было никого, кроме плотного со спины господина.

— Евгений Филиппович, вот вам обещанное золотое перо России! — торжественно пропел Дубовицкий. Вершинин даже покраснел от приятных чувств. Так его еще не называли, и это ему понравилось чрезвычайно.

Господин поворотил целиком всю спину, и тяжелый взгляд остановился на лицевой стороне золотого пера. Затем тело встало и подошло к Вершинину.

— Оставляю вас, господа, оставляю! — пропел Дубовицкий и исчез, плотно притворив за собою дверные створки, прихотливо вырезанные из тяжелого мореного дуба.

Мгновенно стало тихо.

— Вы повели себя совершенным храбрецом. — Голос у Евгения Филипповича был низким и очень приятным. — Спасли человека?

— Спас — скромно сказал Вершинин. — Но он, к несчастью, умер в лечебнице той же ночью.

— Расскажите, как это было? Что вы увидели в подвале?

Крупные глаза Азефа гипнотизировали, и Вершинину пришлось напрячься, чтобы не рассказать всю правду.

— Там было трудно что-то видеть — дым, пламя. Я вытащил раненого... все, как описано в заметке.

— И никаких бумаг? — в лоб спросил Азеф.

Вершинин в душе ухмыльнулся: «Проверяет!» И сказал почти всю правду:

— Бумаги? Были.

— Вы их взяли. Прочитали, — утвердительно проговорил Азеф.

— А как же! Такая профессия — читать чужие бумаги.

— И что в них было?

Вершинин хладнокровно взял из открытого ящичка прекрасную сигару, серебряной гильотинкой обрезал кончик и, не торопясь, прикурил от свечи на ломберном столе. Только выпустив первый клуб дыма, он открыл Азефу истину:

— Инструкции по производству динамита. Хотите знать, как делают динамит?

— Я знаю, — коротко ответил Азеф. И все?

— И все.

Азеф налил в два бокала портвейна, жестом пригласил Вершинина присоединиться. Выпили. Портвейн оказался хорош.

— Я бы хотел взглянуть на бумаги. После короткой паузы Азеф закурил тоже. — Любопытства ради.

— Все бумаги я отдал полиции.

Азеф задумался, потом в знак согласия наклонил свою бычью голову на короткой шее:

— Правильно. Пусть учатся делать сами. Андрей Яковлевич, вы мне очень нравитесь. Я читал статью — вы так хорошо пишете, такое легкое перо. Завидую! Так мало одаренных людей! Я эсер. Нашей партии нужны вы и ваш талант. Не согласились бы вы периодически писать для нас?

«Черт!» — подумал Вершинин и даже стиснул зубы, чтобы не выкрикнуть незамедлительное:

«Да! Очень хочу!» Отсчитал про себя до десяти и только после этого открыл рот и произнес как можно равнодушнее:

— Революционные идеалы мне весьма близки. В гимназии я, знаете ли, входил в революционный кружок. Потом, правда, отошел от практической работы...

— Я знаю, — мягко остановил его Азеф. Мы с вами деловые люди. — Он достал из внутреннего кармана конверт и протянул его Вершинину Это аванс. Приятный вечер, не правда ли?

— Очень приятный! — искренне ответил несколько ошеломленный автор, но размеры аванса сейчас уточнять не стал, хотя судорожно хотелось залезть в конверт. — Евгений Филиппович! Давайте за знакомство, а?

— Отчего же нет? — поддержал его Азеф, и они подошли к столику к закусками.

По такому поводу решили выпить чего-либо покрепче. Шесть сортов домашней водки со льда являли собой приятное разнообразие. Азеф выбрал настоянную на березовых почках как более полезную для сердца, а Вершинин налил полынной горькой. Опрокинули в горло по большой рюмке и тут же закусили маринованной невской миногой с лимоном.

Действительно, от сердца отлегло.

— Давайте по второй? — Вершинин осмелел и немного размяк.

— Давайте, — просто согласился Азеф.

«Хороший человек!» — подумало золотое перо. На сей раз водками обменялись и одобрили выбор друг друга. Закусили маленькими волованами с начинкой из раковых шеек пополам с икрой. Волованы просто таяли во рту.

— Я вынужден уйти. Дела! — коротко попрощался Азеф, направился к двери и по пути взмахом руки указал в угол: — А вам, чтобы не было скучно, представляю Дору Марковну.

Вершинин поворотил голову в поисках невидимой дамы и застыл от удивления: в самом дальнем углу комнаты в кресле чернело нечто непонятное. Внезапно это непонятное убрало от лица веер из черных страусиных перьев и оказалось молодой женщиной с большими печальными глазами в половину бледного лица.

Все это время она незримо присутствовала здесь! А он вел себя как дешевый репортеришка! Она слышала все их разговоры про бумаги, видела, как он торопливо сунул деньги в карман. Господи, ну что же он за дурак такой?!

Женщина встала и медленно подошла к стоявшему истуканом Вершинину, протянула к нему узкой кости белокожую кисть.

Вершинин опомнился и припал к руке губами. От женщины пахло мускусными восточными духами.

— Зовите меня просто Дора.

Тихий мелодичный голос отозвался в помраченной голове Вершинина пасхальными колокольчиками счастья.

— Хотите водки? — спросил он совершенно автоматически и тут же ошалел от своей непроходимой тупости. — Извините! Я дурак! Даме — водку!

— Отчего же? — просто сказала Дора. — Я химик, значит, водку употребляю. Налейте.

После чего стало однозначно ясно: он влюбился!

* * *

Чудо спасло Евграфия Петровича от неминуемой погибели во славу зубатовского эксперимента: в самый разгар побоища отворилась дверь и на пороге возникла стройная и рослая фигура священника в черном облачении.

Не более секунды святой отец вникал в суть происходящего. А диспозиция была нижеследующей: Медянников лежал на полу навзничь, на его ручищах и ножищах сидело по два, а то и более невзрачных мужичонки, а самый крупный и задиристый оседлал Евграфия Петровича сверху, вцепился ему в волосья и довольно-таки успешно старался придать лицу жертвы плоское выражение, втискивая все неровности оного в виде носа и скул в поверхность пола.

Вокруг этой живой, но грозящей смертью картины бегал бородатенький сторонник передела собственности и заламывал руки в тщетной надежде словами смирить насилие и перековать мечи на орала.

— Товарищи! Товарищи! — без удержу кричал он одно и то же.

Но товарищи его не слышали, а гнули свое, причем успешно. Жить Евграфию Петровичу оставалось секунд десять, если не менее. Поэтому священник вручил себя небесам, и небезосновательно: по воле Отца нашего одним ударом в чресла батюшка, подобно Давиду, сокрушил Голиафа, терзавшего жертву, а потом тремя-четырьмя простенькими оплеухами согнал душегубов с поверженного тела и чудесным образом вернул Медянникова к жизни.

Молитвенную тишину нарушало лишь сопение фабричных и Евграфия Петровича, ощупывавшего руки и ноги. Все было цело.

— Что же вы, дети мои?! — вопросил поп, он же пастырь овец православных, но ответа не получил. Все бараны стыдливо прятали глаза.

Богатырь-священник подал руку поверженному и помог ему встать.

— Цел, сын мой? — заботливо вопросил он, на что Медянников перекрестился двуперстно, молчаливо явив свое старообрядчество. Поп сразу оценил деликатность спасенного и более не докучал ему пастырством.

— Как же так, Петр Мартынович? — укорил он сторонника передачи средств собственности. — Ты же обещал мне, что все будет тихо-мирно! А что, если бы пришла полиция? Каково мне было бы страдать за ваши безобразия?

— Бог терпел и нам велел, — проявил миролюбивую инициативу побитый Медянников,— Я сам виноват. Возбудил мирян словом, они и не выдержали. Простите меня, братцы, грешного! — и поклонился в пояс обидчикам, на всякий случай запоминая самого драчливого, того, что терзал его шевелюру. При встрече отольются ему все его каверзы!

— И ты нас прости, путиловский! — хмуро ответил за всех знаток французского регламента.

— Вот и хорошо! — Батюшка был рад согласию. — Благословенны будут мирящие, ибо первыми войдут они в Царство небесное!

— Аминь... — нестройно отозвались фабричные.

— Ты кто будешь? — спросил миротворец у новоспасенного.

— Евграфом меня кличут. Петров сын.

— А я отец Георгий Гапон. Подобрав рясу, отец Георгий уселся за стол. — Чайку бы налили, бараны бодливые!

Бараны расцвели улыбками — видно было по всему, что за батюшку они в огонь и в воду.

* * *

Зинаида Гиппиус была великолепна. Вначале она рассмешила всех, прочитав Бальмонта точно так, как прочитал бы сам Бальмонт, с надрывом и распевом:

— Ветер, ветер, ветер, ветер...

Уже здесь отдельная публика засмеялась, поскольку волшебница Зинаида в поисках ветра даже оглянулась позади себя, тем самым сразу понизив первую строфу до каких-то там совершенно низменных ветров.


ДОСЬЕ. ГИППИУС ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА

1869 года рождения. С 1889 года замужем за Дмитрием Мережковским, литератором. Основательница Религиозно-философских собраний. Критик, поэтесса, хозяйка литературного салона. Литературный псевдоним «Антон Крайний».


Пакай тоже хохотнул вовремя, чем вызвал завистливые взгляды соседнего столика, не успевшего отреагировать правильным образом. А Зинаида с безмятежно-глупым лицом продолжила:

— Что ты в ветках все шумишь? Вольный ветер, ветер, ветер...

Она сделала паузу, вызвав очередной пароксизм смеха теперь уже у всех присутствующих, помолчала и добила Бальмонта:

— ...пред тобой дрожит камыш!

Публика откровенно заржала, какой-то господинчик вскочил и прокричал:

— Шумел камыш, деревья гнулись! — чем сорвал шутовские аплодисменты.

Но это была лишь прелюдия. Мережковский сидел и ухмылялся сатиром: он-то все знал. Дальше пошла чистая пародия:


Валерий, Валерий, Валерий, Валерий!

Тебя воспевают и гады, и звери.

Тебе поклонились, восторженно-чисты,

Купчихи, студенты, жиды, гимназисты!


Публика завыла и застучала ногами, изнемогая от смеха и требуя продолжения. И дождалась:


Но всех покоряя — ты вечно покорен,

То красен — то зелен, то розов — то черен...

О жрец дерзновенный московских мистерий!

Валерий... Валерий... Валерий...


И, как гвоздь в крышку гроба, вогнала последнее:


Валерий!!


Поклонилась, чертовка, и села спокойно за свой столик, словно не она сейчас низвела до самого дна зарвавшегося москвича, возомнившего себя поэтом!

Инженер появился незаметно. Только что Пакай стоя кричал «Браво!!», отбивая себе ладони, потом сел, повернул голову — и вот он, знакомый невозмутимый профиль Евгения Филипповича. Он спросил себе кофе с ликером, внимательно посмотрел на Пакая и сказал лишь одно слово:

— Ну?

Пакай моментально, даже с небольшой дрожью в руках достал приготовленный пакет с перлюстрированной почтой и попытался тихонько, под столом передать его Азефу, на что тот прореагировал довольно грубо:

— Все в гимназистиков играете? — открыто взял конверт и стал проглядывать бумаги, нисколько не заботясь даже о малейшей конспирации.

— Запомните, молодой человек, — говорил он, одновременно читая подчеркнутые места. — Ничто так не возбуждает любопытство, как деланная секретность. А если вы будете все делать открыто, уверяю, вас даже никто и не заметит. Это все?

— Да. — Пакай пожалел, что взял мало.

— Негусто...

— Я приготовлю еще.

— Уж извольте! — Принесли кофе, и Азеф пригубил ликер. — Через два дня я еду в Париж, партии нужны документы.

Пакай решился поведать тайну, за открытие которой ему уж наверняка не поздоровится:

— Сегодня я услышал одну информацию. О Гершуни.

— Что? — насторожился Азеф. — Кто информатор?

Пакай сглотнул слюну:

— Информатор из очень высоких партийцев...

— Кто же? — Азеф резко приблизил свое большое лицо вплотную к Пакаю.— Кто?!

Пакай наклонился к его уху. Ухо было мясистое и волосатое, с мочкой, плотно приросшей к черепу.

— Некий инженер Раскин. Несомненно одно — это его кличка.

— Спасибо. — Азеф одним глотком допил кофе.— Спасибо. Вы молодец. Завтра здесь же, в это же время. Узнайте обязательно про этого Раскина. И про информацию! Любую деталь. Мне это архиважно.

И вышел так же незаметно, как и появился.

* * *

Он даже и не понял, как они очутились в его комнате. Шампанское, портвейн и водка смешались в голове и полностью отключили участки мозга, отвечавшие за логичное поведение.

Одно лишь занимало все его естество — белеющее в полумраке женское лицо и большие чарующие глаза, внимательно оглядывающие его апартаменты.

Уста лепетали какие-то глупости, а тело целенаправленно подталкивало женщину к кровати, желая только одного, и немедленно. Такого бешеного напора неподвластных страстей он еще не ощущал ни разу.

Дора с гибкостью опытной соблазнительницы ускользала от всяческих прикосновений. Сделать это было совсем нетрудно: Вершинин своим телом не владел, как, собственно говоря, и тело не владело Вершининым. Такая печальная разобщенность физического и психического приводила к тому, что он промахивался мимо Доры, как бык мимо тореадора, но все с тем же бычьим упрямством разворачивался и атаковал гибкий стан в бессмысленной жажде крови и смерти, если не тореадора, так своей уж точно.

Наконец Доре все это надоело, и она позволила себя обнять и поцеловать, не сделав ни малейшего движения навстречу победителю. Так букашки, преследуемые любопытным мальчиком, переворачиваются на спину и притворяются мертвыми, после чего интерес к ним пропадает. Дора притворилась совершенно бесстрастной особой. Присосавшийся к ее губам Вершинин не почувствовал никакого ответа, задним умом понял, что сегодня ему ничего не светит, и оба застыли в скульптурной позе, несомненно взявшей бы медаль на очередной выставке Академии художеств.

— Недозрелый колос не жнут... — шепнула ему на ухо Дора знакомую цитату из Ги де Мопассана и легко разняла вершининские руки.

Хмель из головы триумфатора выдуло мгновенно, он прислушался к внутреннему голосу, который вопил нечто нечленораздельное, извинился и выбежал в коридор по малой нужде, которую ощутил всеми фибрами так резко и настойчиво, как никогда прежде. Чуть не оконфузился перед дамой!

Дора мгновенно из апатичной дамы превратилась в молниеносно шарящее существо, не пропускавшее ни ящичка, ни бювара, ни малейшей щелочки, куда бы могла поместиться интересовавшая ее бумага со списком кандидатов в Боевую организацию — плод двухмесячной работы Азефа. Все было попусту — список не шел в руки.

Упреждая появление Вершинина, Дора выскользнула из комнаты и достойным дамы шагом ушла по коридору, совершенно не обращая внимания на какую-то прислугу, прижавшуюся к стенке.

Оля, пораженная в самую душу, смотрела вслед модно одетой молодой даме, появившейся из комнаты любимого мужчины. Так вот куда исчез Андрюшенька! Они были вместе с этой самой сучкой! И грешили на той же постели, где она каждый вечер целовала любимое тело! Господи, за что?!

Вернувшись в свою комнату с приятным чувством облегчения, Вершинин был изрядно удивлен. Вместо ожидаемой Доры там оказалось нечто остервенелое, набросившееся на него с кулачками и рыданиями:

— Подлец! Подлец! Ненавижу...

Пришлось приложить всю физическую силу и силу слова, чтобы утихомирить Ольгу, а затем и быстро приласкать, выпустив тем самым весь пар, заготовленный для Доры.

— Ты ведь любишь меня? — тихо вопросила распластанная на постели Оля.

— Конечно же, дурочка!

Одеваясь, Вершинин одновременно любовался своим отражением в зеркале. «Не зря живу!» — мелькнуло у него в голове. Весьма довольный собой, он чертиком поскакал по лестнице вниз продолжать великосветские увеселения. Жизнь обернулась к нему парадной стороной! И эта сторона его радовала.

* * *

Иван Карлович Берг в очередной раз начал новую жизнь, радикально изменив все свои привычки, кроме, естественно, тех, которые составляли основу рационально выстроенной судьбы.

Каждый вечер, независимо от состояния духа, он изучал десять новых английских слов. Просыпаясь ночью по нужде, он эти слова повторял, а утром устраивал себе экзамен. Эффект был поразительный: всего за неделю удалось освоить почти сто слов из разных областей познания. Правда, появился побочный эффект от нового способа изучения (Берг назвал свое изобретение «физиологическим методом»): при звуках английской речи почему-то хотелось немедленно посетить места уединения. Но Берг уже думал над тем, как это преодолеть.

Как известно, у гениальных людей вспышка гениальности происходит от совершенно прозаических причин, иногда даже от причин неприличных, о чем, естественно, гениальные люди не упоминают в своих мемуарах. Так, к примеру, идеальный способ разведения спирта водой до сорока градусов Менделеев придумал, страдая головной болью как следствием пития водки недоброкачественной. И лишь потом он вставил свое изобретение в рамки научной работы.

Собственноручно наложенный монашеский пост с полным отказом от сексуальных утех уже на второй день принес поразительный положительный результат. Иван Карлович придумал способ обнаружения скрываемых взрывчатых веществ! Ход его мыслей был нижеследующим.

Не секрет, что замыслы о разрушении господствующего строя сами по себе безвредны и не пахнут. Но как только замысел начинает превращаться в реальность, он выдает себя с головой самыми разными запахами. Прокламации пахнут типографской краской. Оружие пахнет смазочным маслом и металлом. Патроны пахнут порохом. А взрывчатка пахнет кисленьким. Причем разные сорта взрывчатки и пахнут немного по-разному. Сам Берг одним лишь своим могучим носом мог с закрытыми глазами классифицировать все пороха и динамиты. Но только в замкнутом объеме лаборатории. Стоило обернуть источник запаха в бумагу, как способности его падали до нуля.

Нужно срочно изобрести нюхательную машинку! И Берг включил свое мощное подсознание, которое подводило его весьма редко. Тут дьявол вновь выполз из-под земли, куда его укатал Берг, и стал соблазнять новообращенного развратными картинками из недавнего прошлого.

Перед Берговыми глазами как живые забегали прыткие дамочки в неглиже и без оного, граммофон визгливо заиграл тустеп, и немедленно образовались две танцующие парочки: одна — шерочка с машерочкой, а вторая — сам Берг с Зизи. Попрыгали они совсем недолго и тут же в ритме танца ткнулись в дверку, за которой пряталось уютное гнездышко с расстеленной постелькой, самим Богом созданное для любовных утех. Все стало ясно без слов, и танцующие в полутьме в ритм глухо звучавшего граммофона стали скидывать с себя мешавшую одежду.

— Давай собачками! — предложила развратная Зизи.

Берг в знак согласия тявкнул два раза и даже изобразил из себя кобелька, задирающего ножку на кровать, отчего смешливая Зизи просто скисла со смеху и сползла на ковер...

Усилием воли Иван Карлович прогнал дьявольское наваждение, встал со стула и сделал несколько энергичных упражнений по шведской гигиенической системе. Дьявол исчез, оставив после себя странный, но приятный запах. Берг пустил в ход нос, сделал несколько энергичных вдохов и определил источник дьявольского аромата — свой собственный сюртук!

Он вспомнил все: и как Зизи щедро поливала себя французскими духами, и как она окропила его самого в знак короткой любви, но долгой дружбы. В голове Берга что-то мучительно заворочалось, просясь наружу. Собачками, собачками... какие туг, к черту, собачки?

И тут его прорвало: собаки! Не надо никаких нюхательных машинок! То есть они нужны, но уже изобретены самой природой это собаки! Специальные розыскные собаки, приученные искать взрывчатку. Эврика!

Берг даже похолодел от восторга, опустился на стул и впал в оцепенение. Наверное, вот так же оцепенело сидел под яблоней, держа в руке парик, и сам Исаак Ньютон, после того как яблоко упало ему на голову и заставило поверить в силу всемирного тяготения яблок к лысине.

Горизонты открывались невероятные. На каждом вокзале прогуливаются одетые в штатское молодые люди с собаками на поводках. Внешне ничего приметного и выдающегося. Но вдруг собака поводит носом и кидается к законопослушному господину с саквояжем в руке. Или к дамочке с ребенком и няней. Или к офене стоваром.

А Берг сидит в отдельном кабинете и собирает данные о задержанных. На груди у него орден. Или даже пять орденов. И тут дверь кабинета открывается и вводят арестованную дамочку в густой вуали. Он жестом руки выпроваживает всех посторонних из кабинета, подходит к дамочке и откидывает вуаль. О чудо! Под вуалью очаровательное, но заплаканное личико Зизи. Вот это сюрприз!

Зизи узнает своего давнего возлюбленного, рыдает в свое оправдание, но храбрый генерал Берг утешает ее. Поцелуями.

Старая любовь вновь вспыхивает костром в душе генерала, Зизи пламенно отвечает на его братские поцелуи. Из братских они становятся весьма плотскими, Зизи веселеет и озорно оглядывается:

— Давай собачками, как тогда, а?

Берг остервенело вскочил со стула и проделал очень энергичные приседания все по той же гигиенической системе проклятых шведов. На сей раз ему повезло больше: в рабочую комнату бочком вошел Евграфий Петрович. На лице вошедшего красовались синие очки, делавшие Медянникова похожим на слепого быка. Дьявол мгновенно улетучился, оставив сотрудников наедине.

— Доброе утро, Евграфий Петрович!

Берг радостно пошел навстречу сослуживцу. Но реакция Медянникова была более чем странной: от рукопожатия он уклонился и вообще не подходил к Бергу ближе чем на два метра.

— Чего уж там доброго... — буркнул он себе под нос и быстро спрятался в угол за свой стол, заставив Берга изумиться и начать ломать себе голову: не хочет даже играть в шахматы? Неужто заболел? Или Берг позволил себе что-то лишнее и тем оскорбил нежную душу Евграфия Петровича?

А у Евграфия Петровича действительно болело все, и в особенности душа. Пора, пора на покой! Пущай молодые резвятся, они, поди, знают, как правильно воровать средства производства!

В томительном молчании тянулись минуты, пауза стала совсем уже невыносимой. Наконец грозовую тишину разорвал сиплый голос бывшего фабричного с Путиловского:

— Иван Карлович, вот ты у нас все знаешь...

Обрадованный Берг подскочил на стуле:

— К вашим услугам, Евграфий Петрович! Всегда рад!

— Вот скажи мне, что означает такое слово — рыг... тьфу, прости меня, Господи, грешного... Рыгламент. Вот. Что это за фрукт?

Берг радостно засмеялся, но в основном в душе — на лице ликование проявилось лишь слабой улыбкой.

Это слово французское, происходит от корня «regle», что означает «правило». Регламент — это правило, регулирующее порядок ведения какого-либо собрания или съезда.

— Когда ж эти чурки французский-то выучили? — проворчал себе под нос Медянников и, сняв очки, стал задумчиво рассматривать в зеркальце громадный синяк под левым глазом,— Чуть зрения не лишили, ироды царя небесного...

— Здравствуйте, господа! — вступил в разговор неслышно вошедший Путиловский.

Медянников сразу надел очки.

— Доброго здоровья. Я похожу там, присмотрюсь... может, само что выплывет. Дерьмо оно завсегда сверху.

— Что у вас с глазом, Евграфий Петрович? — удивился Путиловский.

— Писяк,— поставил неверный диагноз Meдянников, но Путиловский тактично не стал его опровергать.

— Что мне сказать Зубатову? Вы ведь вчера посетили Общество развития ремесел?

Медянников выдохнул весь накопившийся воздух и сказал правду:

— Посетил... Скажите, проверка проведена. Кружок развитый, ремесло знают, народ физически крепкий, подкованный. Доводы приводят сильные, — и он осторожно потрогал глаз. — Рыгламент блюдут строго. Дух монархический. Патриоты, ерондер пуп...

— Отлично! — заключил Путиловский. — Что у вас, Иван Карлович? Вижу по глазам, придумали нечто особенное.

— Да уж! — не удержался Берг и забегал по комнате.

Медянников захотел съязвить, но подумал — и передумал: негоже с битым рылом соваться насмешничать. Донасмешничался ввечеру, довольно... И смолчал.

Обрадованный молчаливой поддержкой битого Евграфия Петровича, Берг тут же приступил к изложению новейшей теории поиска динамита с помощью злых обученных собак.

— При новейшей германской методике тренировки полицейской собаки ей все равно, что искать.

— Как это все равно? — не удержался Медянников.— Она кость ищет. Пропитание.

— А вот и нет! — возликовал Берг. — Здесь процесс сложнее! Если за каждый найденный тренировочный образчик собака получает вознаграждение, она быстро привыкает искать не кость, а то, за что ее поощряют. Это называется в науке условным рефлексом.

«Пора, ой пора ему невесту!» — подумал Путиловский.

— Ежели за каждого пойманного вора я буду платить своим филерам по рублю, так они мне специально разводить воровство начнут и толку никакого не будет! — Евграфий Петрович все-таки не выдержал и возгорячился. — Да твой кобель не за динамистами бегать станет, а за суками! Для бешеной собаки, Ваня, семь верст не крюк.

— За суками?

Берг задумался над внезапно возникшей проблемой. Действительно, тут же перед его взором как живые встали картины из собственной кобелиной жизни. А ведь он по сравнению с собакой разумный и образованный человек!

Путиловский оборвал зоологическую дискуссию, щелкнув крышкой брегета:

— Господа, через два часа мы выезжаем в Киев. Прошу вас собраться в кратчайший срок. — Улыбаясь, он выдержал паузу и потом добавил самое главное: — Едем за Гершуни! Поступила достоверная информация о его местонахождении.

Медянников ожил, как старая полковая лошадь при звуках горна:

— Славно! Ну, держись, Гришенька!

Для таких случаев у каждого на рабочем месте в шкафу содержался чемоданчик со всем необходимым. Берг стал проверять оружие и припасы к нему. Щелкая вхолостую револьвером, он все еще мысленно спорил с Медянниковым, пока в голову не пришла весьма оригинальная идея:

— Господа! Да это же решается гениально просто!

— Что просто? — обернулся Путиловский.

— Надо взять и обучить суку. Суки, они же за кобелями не бегают!

— Кто о чем, а вшивый о бане, — горестно сплюнул Медянников.

А Путиловский подумал: «Нет, все-таки надо торопить Лейду Карловну».

* * *

Нина проснулась сразу и с чистой головой, не замутненной ни остатками болезни, ни тревожными снами. Уже вовсю светило солнце, и шум за окнами указывал на середину дня: стучали по мостовой груженые фуры, покрикивали легкие извозчики, из двора напротив доносились протяжные крики разносчиков. Вот слышалось далекое: «Цветы-цветики...», а после того сразу: «Сельди голландские!.. Паять-лудить, паять-лудить, точить ножи-ножницы...»

Она встала и надела приготовленный для нее домашний наряд, состоящий из строгого белья и халата, полностью скрывавшего не только белье, но и саму Нину. Лишь внимательный взгляд мог понять, что внутри прячется молодая красивая женщина. По крайней мере, именно такая особа радостно глядела на Нину из трюмо в коридоре.

Чувствовалось сразу, что в квартире никого нет. От этого ощущение свободы только усилилось. И хотя в душе по-прежнему жаль было Костю, но он ушел и назад его ничем не воротишь, а жизнь продолжается. И, судя по всему, она обещает быть не такой ужасной, как рисовалось ранее, — в постоянном труде и беспрестанных заботах. Конечно, жизнь будет трудной, но будет и счастливой.

Выйдя из ванной комнаты свежей и благоухающей, Нина пошла на кухню. Ее терзал зверский голод, что указывало на выздоровление, по крайней мере физическое. В буфете она нашла свежий финский хлеб с изюмом, охтинское масло в бочоночке и большой кусок чеддера под стеклянным колпаком. В молочнике желтело молоко. Ничего более для утреннего счастья и не требовалось.

Она уселась за стол, вооружилась ножом и стала поочередно прикладываться к молоку, потом к хлебу с маслом и куском сыра сверху, затем снова к молоку... Чей-то укоризненный взгляд заставил Нину вздрогнуть и пролить каплю молока на халат. Сбоку совершенно неслышно подошел Макс и уставился на нее немигающим взором, изредка облизывая нос розовым язычком и тем самым показывая, что и он не против отдать должное молоку и сыру. Кусочек хлеба Макс вежливо понюхал, но с достоинством отклонил.

Макс наелся первым и принялся за утренний туалет, удаляя с помощью языка и левой лапы (он был убежденный левша) невидимые миру остатки завтрака или даже просто запаха от этого завтрака. Закончив умывание, он встал, поднял хвост кверху и пошел неспешным шагом в кабинет хозяина.

От сытной еды Нина осоловела и направилась за котом, поскольку сил для самостоятельных решений у нее уже не осталось. В кабинете Макс запрыгнул на широкий подоконник, улегся и стал принимать солнечные ванны. Нина сделала то же самое, усевшись в удобное кресло, в котором было тепло, уютно и сонливо. Она закрыла глаза и погрузилась в очень глубокий, но недолгий сон, знакомый всем, кому довелось выздоравливать после тяжелой болезни.

Она поспала совсем чуть-чуть, если судить по положению солнца. Однако даже короткий сон прибавил сил, отчего захотелось сделать что-нибудь полезное и хорошее для гостеприимного дома.

Для этого Нина принялась изучать все, что представляло интерес. Вначале прочитала названия книг на корешках. Книги были солидные, в большинстве юридические, частью на латыни. Книг с картинками, судя по всему, не было вовсе. Не было ни Герцена, ни Белинского, ни Горького, ни даже стихов К.Р. И Льва Толстого не было. Зато стоял Чехов, и Нине это понравилось. Чехова она любила, хотя Костя презирал его за отсутствие верного бытописания рабочего класса и бедного крестьянства.

На столе лежала открытая книга с фотографиями. Нина мельком взглянула и оторопела: на нее глядело мертвое женское лицо. Глаза были полузакрыты, волосы растрепаны, на шее ужасный след от веревки. Подпись под фото гласила: «Крестьянка О-ва. Самоубийство от повешения на вожжах. Представлено д-ром Затонским». Другие фотографии были не менее интересны и заманчивы — зарезанные, утопленные, застреленные разными способами, а также удавленные и погибшие под поездом.

Имелась даже реконструкция самоубийства литературного персонажа, а именно Анны Карениной. Причем мелким шрифтом в тексте была приведена история болезни вымышленной самоубийцы. В качестве основной причины была названа болезнь щитовидной железы, вследствие чего у больной наблюдался неуравновешенный характер, слезливость и депрессивное состояние, которое и привело к самоубийству. Неправильное лечение морфином только усугубило начальную стадию болезни.

— Ай-яй-яй! Нехорошо прыгать под поезд! — указала Нина нарисованной Анне Карениной, готовящейся шагнуть в последний раз, и Макс подтвердил ее слова одобрительным мурчанием.

Положив открытую книгу на место, Нина принялась рассматривать всякого рода мелкие штучки, в обилии расставленные по темно-зеленому сукну стола. Более всего ей понравилось миленькое пресс-папье для почтовых марок, украшенное сверху бронзовым зайцем с красными рубиновыми глазками. В спине у зайца был вставлен янтарик. Заяц украшал собой крышечку, под которой таилось отделение для самих марок. Нине страшно захотелось взять себе этого зайца, но пойти на детскую кражу не позволило чувство собственного достоинства. Да и Макс внимательно следил за всеми ее действиями.

Нина села в кресло, нахмурила брови и строгим взором обвела кабинет, представляя себя следователем по особо важным делам. Найден труп молодой красивой женщины. Кто толкнул ее под поезд? А? Такие женщины просто так из жизни не уходят! Стра-а-ашная тайна... Вызываются свидетели, прочитавшие роман. Свидетель Бернацкая, вам известно, кто убил Анну? Известно. Вы можете назвать имя убийцы? Да, он в зале! Публика в ужасе вскакивает с мест. Прекратите, или я велю очистить зал! Кто он? Граф Лев Николаевич Толстой!

Подсудимый, встаньте! За что вы убили невинное существо? Почему вы не позволили ей вернуться к мужу и жить дальше на радость Сереже? Под поезд надо было толкнуть негодяя Вронского. Или просто застрелить его на дуэли рукой самого Каренина, невинной жертвы вашего вымысла. Стыдно, граф. Встать, суд идет. Приговор: пожизненная домашняя ссылка под надзором супруги! Приговор привести в исполнение немедленно. Граф плачет. Поздно, голубчик... Думать надо было, когда писали.

И тут у нее остановилось сердце. Конечно, оно остановилось не насовсем, с чего бы это? Просто оно замерло на две-три секунды, а потом застучало так, словно извинялось и хотело быстро наверстать упущенное биение.

Нина увидела себя самое.

В первое мгновение она решила, что это зеркало, и испугалась своего неподвижного лица. Потом она поняла, что из рамки на столе, ранее невидимая только из-за угла зрения, на нее смотрит девушка. Лицо у смотрящей было одновременно и грустное, и ждущее чего-то, что было спрятано от нее. Как будто эта неведомая Нине девушка (или молодая женщина?) знает тайну, которая случится вот сейчас, и от этого в ее глазах застыла такая печаль, какую невозможно наблюдать у живого человека. Мгновение этой печали было поймано и заключено в простую деревянную клетку, из которой уже никуда не денешься.

Настоящей Нине тоже стало печально. Она взяла фотографию в руки, подошла к настенному зеркалу и стала сравнивать. Конечно, они разные люди, но глаза, лоб и брови удивительно схожи. Нина присела таким образом, чтобы поверх среза зеркала видны были лишь глаза ее и той печальницы. Две пары одних и тех же глаз с одной и той же невысказанной грустью смотрели на нее, так что на долю секунды она перестала понимать, где она, а где другая.

И тут в ее душу вошла отгадка радостного настроения, что пронизывало тело с первых секунд пробуждения. Она полюбила хозяина этой квартиры. Наверное, и эта девушка с портрета тоже его любит. Странно, как можно любить человека, совершенно незнакомого и дурного уже тем, что он служит в полиции, преследует, ловит и отправляет на каторгу самых чистых юношей империи... Она отвратительный, испорченный человек и не должна даже мыслить на эту запретную тему. Все!

Нина поставила портрет туда, где он стоял, и вышла из кабинета. Сделала она это вовремя, потому что открылась входная дверь и пришла Лейда Карловна. Тотчас с черного хода появился рассыльный с покупками.

— Как фы сепя сювствуете?

Услышав, что все в порядке, сухощавая экономка удовлетворенно кивнула и безо всяких послесловий принялась готовить изысканный обед о пяти блюдах. Надо ли говорить о том, что Макс, как единственный на сей момент мужчина в доме, улегся на табуретку контролировать весь процесс приготовления пищи?

Нина тоже никуда не ушла, села в угол и задремала, прислонившись к стене и открыв глаза только на предложение попить кофейку с целью восстановить силы. Лейда Карловна деликатно не спрашивала ни о чем, так что питие прошло в весьма изысканной, почти английской атмосфере. В самом окончании кофейной церемонии Нина не выдержала:

— Я случайно зашла в кабинет. Там стоит фотография красивой молодой дамы... я понимаю, мое любопытство излишне... но она...

— ...похоза на фас! — четко заключила фразу Лейда Карловна.

Нине ничего не оставалось, как кивнуть головой.

— Я срасу фее поняла! Как только фас уфитела!

И Лейда Карловна, налив себе и Нине по второй чашечке, принялась рассказывать короткую и трагическую историю любви и гибели Ниночки Неклюдовой, невесты Путиловского.

Глаза ее слушательницы сразу налились слезами, слезы ползли по щекам, обгоняя друг друга, но Нина не замечала ничего. Макса после полной невзгод юности удивить взрывами было трудно, поэтому он дремал, подымая уши в те моменты, когда Лейда Карловна, как опытный театральный режиссер, расцвечивала ткань и без того богатого повествования звуками взрывов и выстрелов.

Та, прежняя, Ниночка погибла, как и Константин, при взрыве динамитной лаборатории. Однако Константин был виновником своей гибели, а Ниночка оказалась совершенно невинной жертвой. Она зашла сняться на фото перед свадьбой. А фотолаборатория оказалась приютом ужасных бомбистов, пожелавших убить самого государя!

Туда заявились какие-то пришлые революционеры, стали стрелять в местных революционеров. Бог, который спас Путиловского, оказался нерасторопным и не смог уберечь невинную Ниночку. (Тут даже Макс проснулся, потому что Лейда Карловна повествовала о вещах совершенно ужасных.)

В общем, все умерли, а Ниночка испустила дух прямо на руках жениха. От всего этого бедный Павел Нестерович впал в нервную горячку, пролежал без сознания три дня, да и сейчас при перемене погоды его мучают головные боли. От болей спасает травяной отвар, составленный лично Лейдой Карловной по рецептам ее покойной муттер. Тоже, кстати, страдавшей мигренями.

Доверительно открыв тайну семейного рецепта, Лейда Карловна принялась за обед. А Нина, промыв холодной водой заплаканные глаза, прошла в кабинет, перекрестила портрет покойной Ниночки и ушла к себе в комнату. Теперь ей многое стало ясно и в поведении Павла Нестеровича, и в своем собственном.

Мысленно она попросила прощения у Константина, не говоря ему слов укора, которые давно просились — еще когда Костя был жив. Нельзя ценой смерти одного человека делать счастливыми других людей. Не получится. Одна смерть не поможет. Дорожка протоптана, впереди вторая смерть, третья... И так до бесконечности? Что делать? Кто виноват? Не в силах ответить на эти вопросы, Нина заплакала, теперь уже навзрыд, уткнувшись лицом в подушку, чтобы ни Лейда Карловна, ни Макс не слышали ни звука ее очистительных рыданий. Господи, помоги...

Когда Лейда Карловна пригласила ее в столовую, глаза у Нины были сухи, лицо осунулось и сходство с погибшей Ниночкой стало таким поразительным, точно дух успокоившейся вселился в новую Нину. Лейда Карловна даже охнула про себя, но говорить вслух ничего не стала. Тем более позвонил Павел Нестерович и сказал, что его не будет дня два, а может, и все три. Срочная командировка. Так что обедали женщины в полном одиночестве. Если не считать кота.

ГЛАВА 7. ОХОТА НА ТИГРА

Чтобы не подвергать опасности ценного информатора, Азеф назначил свидание Пакаю на Малой Садовой. Но прямой встречи на улице быть не должно, иначе кто-нибудь да увидит. А если увидит, то непременно расскажет — и пошло-поехало...

Однажды ради любопытства Азеф провел эксперимент — рассказал двум знакомым любопытную информацию, но просил никому ее не сообщать. Излишне говорить, что сама информация была выдумана полностью. Она вернулась к автору ровно через двенадцать часов, облагороженная и приукрашенная массой мелких и любопытных подробностей, которые свидетельствовали, во-первых, о скорости распространения слухов, а во-вторых — о фантазии петербуржцев, превосходившей эту самую скорость.

На Малой Садовой был очень удобный ресторанчик средней руки.

Держал его купец Федоров. Славился сей чиновничий приют своею стойкой. Возле нее можно было, не раздеваясь, выпить пару рюмок недурной водки и закусить фирменными федоровскими бутербродами с бужениной. Водка всегда была холодной, а буженина свежей и часто еще теплой. Помимо простой водки, наливали зубровку, зверобой, вишневку и калган-корень. Кроме того, на стойке стояли судки с хреном, тертым со сметаной либо с лимоном. Стоило это удовольствие (бутерброд и рюмка) всего десять копеек, так что в урочные часы народу там толпилось немеряно и заметить сговор во встрече было практически невозможно.

Известный половине Петербурга буфетчик Анвар, держа в руках две бутылки водки, успевал наливать подставленные рюмки, брать деньги, отсчитывать сдачу, приветствовать постоянных клиентов, острить сам и смеяться над остротами других — в общем, это было представление, которое само по себе тоже стоило денег.

Пакай положил на тарелочку два бутерброда, поставил две большие рюмки водки и пошел в угол, где и спрятался. Не медля, он сладострастно махнул в рот первую рюмку. Водка казалась безвкусно прозрачной и холодной водой, лишь в конце глотка чуть пахнуло ржаным запахом.

Пакай обильно покрыл буженину красным хреном, подкрашенным свеклой, и помедлил, разглядывая бутерброд и решая, с какой стороны к нему подступиться. Наконец он выбрал краешек с толстой полосочкой чесночного жирка, сглотнул мешавшую слюну и впился в буженину молодыми голодными зубами.

— Не помешаю? — раздался сзади знакомый голос.

— Нет, — ответил Пакай, не поворачивая головы.

Рядом с его тарелкой Азеф поставил свою, с такими же двумя рюмками водки. Только бутерброды были не с бужениной, а с «заломом», астраханской селедкой. Молодость Азеф провел в Ростове-на-Дону и очень любил керченский посол. Но «залом» был много лучше. Кусочки филея были удивительно толсты и жирны, так что на одном бутерброде еле помещалось две штуки.

Если бы я был царь, я закусывал бы только «заломом»!

С этими словами Азеф приподнял рюмку за тонкую талию, слегка наклонил голову в честь своего случайного соседа и выпил водку маленькими глотками. Такую немецкую манеру пития ему привили годы учебы в Германии.

Вокруг них десятки чиновников подымали рюмки, выпивали и впивались в бутерброды. И снова выпивали, и снова закусывали... Так что определить навскидку, кто есть кто, не представлялось никакой возможности. Даже изощренному полицейскому уму.

Азеф размяк и повеселел:

— Ну-с, чем вы меня обрадуете?

Пакай все еще был напряжен, и это чувствовалось. Пришлось выпить вторую рюмку и сходить еще за двумя. У стойки он столкнулся с двумя небольшими чиновниками из Департамента, но не испугался, а лихо поприветствовал их и сам удивился своей смелости.

— Только что, два часа назад, под Киев выехала группа на поимку Гершуни.

Пакай говорил негромко, вокруг стоял неразборчивый гомон служебных чиновничьих разговоров, но Азеф все слышал.

— Плохо, — отозвался он коротко и выпил еще. — Что за группа? Кто во главе?

— Некто Путиловский. Он начальник. Из следователей по криминальным делам. С ним двое: один — очень хороший филер, Медянников; второй — еще дурачок, но прекрасный химик и специалист по динамиту.

При слове «динамит» Азеф оживился:

— Кто и откуда?

— Поручик Берг из Михайловской академии. Из прикомандированных.

— Узнайте про этого Берга поподробнее. А Григория им не видать, как своих ушей. Наверняка он пустил вашего Раскина по ложному следу. Пускай побегают. Россия большая.

Пакай преисполнился гордости за новообретенного соратника Григория и предложил выпить за его фортуну. Азеф лучился таким спокойствием и благополучием, что и в душе Пакая после трех рюмок наконец-то воцарился мир.

— Давайте документы.

Азеф протянул руку, и Пакай совершенно открыто вложил в его руку конверт, который Азеф прятать не стал, а спокойно положил на стойку. «Вот это нервы!» — восхитился Пакай.

— Здесь донесения Раскина. Но, понимаете... только те, что проходили через меня. Я... я... еще не научился заходить и брать что-нибудь из чужого стола...

— И не надо! — ласково успокоил его Азеф. — Сами в руки придут! А помимо Раскина есть что-нибудь?

— Да. Группа Путиловского недавно завербовала журналиста. Кличка «Нельсон». Я видел денежную ведомость. В Москве сидит очень хороший информатор. Я не знаю, кто он. Агентурная кличка «Прасковья».

— Женщина? — неожиданно глухо и с беспокойством спросил Азеф, и Пакай почувствовал в его вопросе звериную тревогу.

— Не факт. У нас часто называют агентов женскими именами.

Азеф молча, механически жевал бутерброд. Судя по его лицу, мыслями он пребывал где-то очень далеко. Пакай не решался вопросом разрушить революционные построения, которые наверняка возводились в этой по-европейски умной голове.

— Уходите, — негромко сказал Азеф.

— Что? — не понял Пакай.

— Уходите! — прошипел инженер. — Не торопясь! Да не пяльтесь на меня, идиот...

Пакай все понял, схватил недоеденный кусок и вышел, жуя на ходу. Он даже побоялся посмотреть по сторонам. Наверняка слежка! Или полиция, или провокаторы. Боже, какая интересная жизнь открылась наконец-то!

Азеф не торопясь допил и доел, аккуратно спрятал конверт в портмоне и вышел на улицу. Там он постоял в раздумье, соображая, в какой ресторан пойти обедать — в новый «Донон» или в старый? Водка и бутерброды только разбудили зверский аппетит.

Старый «Донон» рядом с Николаевским мостом перевесил — уж больно хороша там уха из стерлядки, которую приносили живьем в садке. Стерлядку метили по лбу специальным ножичком, а потом ждали повторного окончательного свидания с рыбкой, коротая время за холодными закусками.

«Закажу отдельный кабинет и буду читать бабские донесения. Что это за “Прасковья” такая вылезла черт знает откуда?! Ну погодите, господин Зубатов, я вам устрою истерику! Со всеми “онерами” А вечером уеду-ка я в Берлин на недельку. От греха подальше».

* * *

Путиловский и Берг сидели в буфете пригородной станции Дарница, что неподалеку от Киева. Перед ними стояли бутылка коньяка, две рюмки, блюдце с тоненько нарезанным лимоном и ваза с фруктами.

В мае местных фруктов еще не выросло, поэтому питались одними большими грушами прошлого урожая и курагой. Бутылка была почата чуть-чуть, для порядка. Но как только кто-то заглядывал в буфет, оба принимались чокаться с таким усердием, что на душе у вошедшего теплело и он под влиянием симпатичной пары выпивающих неожиданно для себя тоже заказывал и выпивал много больше, нежели планировал при входе.

Путиловский подметил эту закономерность на третьем посетителе:

— Дурной пример заразителен...

Настроение у обоих было препаршивое. Только что пришла молния из Уфы: в городском саду застрелен генерал-губернатор Богданович. А поскольку Гершуни ехал из Уфы, все было ясно. Его почерк. Если бы аптекарского ученика взяли в Петербурге при убийстве Сипягина...

— Если бы! — вздохнул Путиловский.

Прозвонил станционный колокол. Пора идти.

Берг для собственного успокоения проверил револьвер — известно, что Гершуни оружие с собой не носит. Он полагает себя гением конспирации и чрезвычайно уверен в себе.

В поезде едет Евграфий Петрович. Он не упустит никого, даже комара, так что задержание представлялось не очень сложным делом. Если Гершуни не сойдет здесь, они подсядут. Поезд не уйдет без особого сигнала, который подаст Путиловский. Начальник станции от всего этого инструктажа превратился в еле передвигавшийся соляной столп: Пресвятая Богородица, ведь застрелить могут!

Начальник киевской охранки полковник Спиридович со своими молодцами незримо присутствовал вокруг вокзальчика, но они никогда не видели тигра революции (так величала Гершуни революционно-бравая пресса). Поэтому на острие атаки приказом начальства была выдвинута троица Путиловского, которая могла ранее заметить Гершуни в окрестностях Мариинского дворца при убийстве Сипягина.

* * *

В это самое время тигр, он же гений конспирации, сидел в вагоне второго класса и прислушивался ко внутренним ощущениям. Дремавшие до поры до времени (кроме крайней гордости за себя и Боевую организацию) внутренние ощущения приподняли голову и стали тихо нашептывать: «Что-то не так... что-то не так...»

Хотя все выглядело так. Помимо Гершуни, в полуоткрытом купе сидели еще три пассажира — одна дама и двое пожилых мужчин, никоим образом не возбуждавших ни малейшего подозрения. Первый всю дорогу — а подсел он часов шесть назад — молчал и слушал второго, подсевшего всего три часа назад. Второй же никаких тем, кроме особенностей канареечного пения, не затрагивал. Но про канареек он знал все, а чего не знал — так того, видимо, и знать не надо было.

Гершуни вначале удивлялся глубине погружения в предмет, потом тосковал, выходил на стоянках, пил водку в буфетах, возвращался и слышал одно и тоже: кенари, самки кенарей, дети кенарей, внуки, бабушки и дедушки... Иногда второй доставал из кармана коротенькую флейту и насвистывал на ней простые мелодии, объясняя разницу между Овсянкиным коленцем и дудочным распевом.

«Для кого стараемся, жизней не жалеем? А они про кенарей... Дубье!» — огорченно думал Гершуни.

Птицевод попытался было разговорить Гершуни, спросив предельно вежливо:

— А что, господин хороший, иудеи разводят канареек?

На что Гершуни, дабы прекратить всякие поползновения, отреагировал быстро и остро:

— Только на мясо! — чем несказанно обидел птицефила.

Затем разговор перешел на полутона, и Гершуни чуть вздремнул.

Проснулся он от тягостного ощущения чужого взгляда. Напротив их куне стоял малый весьма непрезентабельного вида, родом явно из третьего класса. В голове проснувшегося сразу зароились мысли: зачем он остановился? что он здесь делает? Гершуни даже успел уловить странный взгляд малого, брошенный на птицеведа. Однако птицелюб не повел и глазом, тираду свою не прекратил, а наоборот, даже обратился к постороннему за подтверждением какой-то птичьей мысли, высказанной до того, как Гершуни открыл глаза.

«Странно все это...» — вяло подумал тигр революции, и малый мгновенно исчез. У Гершуни было два варианта выхода: сойти в Дарнице или доехать до станции Киев-второй. На главный вокзал он заявляться не хотел и не мог, ибо там всегда дежурили филеры с альбомчиками фотографий, среди которых красовалась и его собственная. На ней Гриша глядел орлом, всем своим молодцеватым видом призывая новых рекрутов в ряды революционного подполья.

Сейчас он завалится на подпольную квартиру, отоспится, отъестся, а через пару дней триумфатором въедет в Париж, на заседание ЦК партии эсеров. Потом на южный берег Франции, немного поиграет, отдохнет и примется за очередного губернатора. Россия большая, этих птичек-канареек много, на его век хватит.

Прошел проводник, выкрикивая станцию. Дарница. «Что-то мне этот малый не понравился. Сойду здесь на всякий случай». Его должны были ждать и здесь, и на Киеве-втором. Только надо сходить оригинально. В последнюю секунду. Тогда сразу обнаружится хвост. Тьфу-тьфу-тьфу...

Перрон был пуст. Паровоз накатывал по инерции, во всех дверях важные проводники протирали сиявшие золотом латунные поручни. Начальник станции на всякий случай прошел подальше, где должна была остановиться голова поезда. Путиловский и Берг расположились неподалеку, чтобы одним взором контролировать всю вереницу вагонов.

Скрипнув тормозами и натужно прозвенев сцепками по всей длине состава, поезд застыл. Проводники разом спустились на перрон, помогая выйти пассажирам. Таковых было мало: две матроны с четырьмя детьми и прислугой. Матроны вышли из второго класса, навьюченная баулами прислуга вылезла из третьего и тут же поспешила наседкой к хозяйкам.

Из первого класса выпал пьяненький господинчик, но проводник заботливо окоротил его намерение заскочить в буфет, дав информацию о времени стоянки. Господинчик тоскливо устремил жаждущий забвения взор к буфету, как пустынник к миражу, потом, горестно махнув рукой («Ешьте меня, мухи с комарами!»), стал штурмовать неприступные ступени вагона. Тут к нему явились архангелы в виде двух проводников и вознесли бедолагу в покинутый рай не без помощи физического насилия над духовной личностью.

И все. Больше люди не выходили и знаков не подавали. Лица проводников были тупо застывшими, никто таинственно не манил перстом перронного жандарма, что означало — казусов внутри не происходит.

* * *

Начальник поезда просвистел первый сигнал к отправке.

— Садимся? — нетерпеливо потер руки Берг.

— Погодите.

Путиловский неторопливо докуривал папиросу. Со стороны он выглядел нормальным курильщиком, наконец-то дорвавшимся до свежего воздуха.

Просвистели второй раз. Перрон был пуст, как ночная паперть.

— Садимся, — уверенно сказал Берг.

— Погодите.

Продолжая курить, Путиловский пошел к паровозу и встал перед его мордой, так чтобы видеть обе стороны поезда. Машинист стал махать рукой, показывая: уходи, задавлю! Начальник станции от такого поведения Путиловского впал в ужас, но поделать ничего не мог, поскольку инструкция ему была дадена одна: никуда не вмешиваться и вести себя так, словно ничего чрезвычайного не происходит.

Паровоз выпустил из рабочих цилиндров два фонтана густейшего свежего пара, окутавшего фигуру Путиловского по самый пояс. Он невозмутимо выглядывал оттуда, точно сам Господь из облака. Берг даже залюбовался необычным ракурсом и пожалел, что не захватил свой «кодак».

Просвистели в третий раз. Машинист, отчаянно скривив лицо, вцепился в какую-то особую ручку, и невыносимо низкого тона паровозный гудок заполнил собой все пространство.

— Садимся! — закричал Берг, тщетно пытаясь перебороть голосом машину, и вцепился в поручни. Путиловского он не видел, так как тот все еще стоял перед паровозом.

Котел один за другим выдал горизонтальные пышные фонтаны пара, и состав плавно тронулся с места. Путиловский шел впереди на несколько метров. Наконец он увидел то, на что и рассчитывал. Двумя прыжками он отскочил от надвигающейся красной решетки паровоза и махнул рукой стоявшему на нижней ступеньке Бергу:

— Он здесь!

Скорость поезд набрать еще не успел, и Берг, вспомнив училищную гимнастику, спрыгнул с подножки легко и изящно.

Совсем иная картина предстала перед глазами Путиловского, когда с ним поравнялись вагоны второго класса. В дверях, отбросив проводника куда-то внутрь, внезапно возникла кряжистая фигура Евграфия Петровича. Осенив себя широким крестом во все тело, он прыгнул вперед с грацией носорога и, конечно, тут же нашел идеальный способ остановить свой полет, со всего маху врезавшись в Берга. Сам он при этом не пострадал, однако поверженный Берг остался лежать на перроне.

Вторым из вагона птичкой вылетел Мираков. Перебирая по воздуху ногами, он приземлился и, не меняя рисунок воздушного бега, тут же тенью исчез за зданием вокзала. Туда же устремился и Медянников. Путиловский помог подняться Бергу — и вовремя: хвост поезда прошел мимо начальника вокзала ровно в тог момент, когда они успели спрятаться за строением.

Открылась багажная сторона путей. Одинокая мужская фигурка в инженерской фуражке и с портфелем в руке стояла неподвижно на фоне кирпично-красных ворот багажного склада.

Инженер постоял несколько секунд. Никого. Все в порядке. И Гершуни ехидно взглянул вслед поезду. Если за ним следил тот малый, сейчас он, утирая слезы, рыщет по вагонам в поисках улетевшей канарейки. Нет, какие же эти филеры идиоты... Даже неинтересно с ними играть в поддавки.

Дело сделано. И сделано хорошо. Слух о нем пройдет по всей Руси великой. Народ потянется к топору. Все-таки чертовски соблазнительно творить историю своими руками...

Приятно размышляя в том же ключе, Гершуни вышел на привокзальную площадь. Пусто. Лишь одинокий извозчик ожидал судьбы в виде нечаянного ездока, сам не веря в такую милость. Не верила и лошадь, трагически понурив голову в поисках травинки. Вот она, печальная, не верящая никому Россия... Сейчас он их обрадует хорошим заработком.

Хотелось пить, и Гершуни вначале завернул к киоску с лимонадами. Сласти он любил неимоверно, в любом виде и качестве. Любил «гоменгаши» — сладкие треугольные пирожки с рассыпчатым черным маком. Любил шоколад, нугу, рахат-лукум тоже любил. Любил морсы, узвары, компоты и гоголь-моголи. Углеводы давали моментальную энергию его небольшому, но весьма живому телу. Когда он шел на дело — сопровождал очередного боевика, в кармане у него всегда лежала плитка горького шоколада «Эйнем».

— Что у вас холодное? — спросил Гершуни ларечника.

Тот с растерянным видом, словно не ожидал такого простого вопроса, стал рассматривать стеклянные конусы с разноцветными водами, к одному даже притронулся рукой. Наконец ответил совершенно невпопад:

— Так что... вот... — и повел рукой по ассортименту.

Гершуни в очередной раз с горечью подумал: «И этот идиот!»

— Налей крем-соду! — покровительственно перешел он на ты. — И побыстрее, братец, я тороплюсь!

Долгими нудными движениями ларечник вытер стакан, потом подставил его под краник и стал заинтересованно разглядывать сей краник со всех сторон, точно никогда ранее не видал такой сложной конструкции.

Они встретились глазами, и Гершуни пробил смертельный холодный пот. Он увидел, что у ларечника глаза фальшивые. Что это вовсе не дурак-ларечник, а человек гораздо более высокой стадии развития, может быть даже с гимназическим образованием. Глаза были много умнее, нежели полагалось иметь ларечнику!

Ларечник тоже все понял, однако переменять тон глаз у него уже не было ни сил, ни времени. Фальшиво осклабясь, он справился с краником и стал цедить в стакан сладко пахнущую крем- соду.

Гершуни поставил портфель у ног и наклонился, якобы завязать шнурки. От вокзала к нему шли трое. В переулках как по мановению чьей-то руки замаячили неподвижные фигуры в черном. В животе у тигра стало больно, он неимоверным усилием воли сдержал позывы выходного сфинктера и выпрямился. На прилавке стоял полный стакан.

— С вас две копейки, господин инженер, — хрипло выдавил из онемевшего горла лже-ларечник и сунул правую руку под прилавок.

«Сейчас достанет револьвер и выстрелит в меня...» — отрешенно подумал Гершуни, машинально протянул руку, взял стакан и стал вливать в себя теплое пойло.

Только сейчас он стал мыслить как человек, которого должны неминуемо убить. Ничего прекрасного в этих мыслях не оказалось, кроме вселенской тоски и печали. Даже крем-сода внезапно приобрела сакральный вкус прощания.

— Вон он. Наш, — уверенно сказал Медянников. — Глаза его, с косинкой. Не спутаешь.

Человек в инженерной фуражке медленно цедил свой стакан лимонадной воды, запрокидывая голову все выше и выше. У лее было понятно, что стакан опустел, но человек этому не верил и как будто ждал, что из запрокинутого пустого сосуда на него снизойдет милость Божья, все страхи пропадут, а подходящие со спины люди окажутся милой компанией, с которой можно будет перекинуться парой шуток.

Ларечник тоже смотрел молящими глазами на Медянникова, ожидая, что его избавят от необходимости говорить какие-то слова, доставать револьвер и стрелять в грудь пьющего человека в инженерской фуражке, о котором он не знает ничего, кроме того, что тот любит крем-соду.

— Две копейки с вас, господин инженер! — взмолился ларечник, стремясь своей жалкой просьбой продлить ощущение мира и отдалить момент объявления войны, после которого придется стрелять и убивать.

«Что он хочет от меня? — подумал Гершуни. — Какие две копейки? Меня убьют, а эти несчастные медные монетки будут жить долго-долго. Путешествовать по миру, не вспоминая обо мне...» Ему стало мучительно больно и стыдно за бесцельно прожитые годы. Ничего-то он не успел. Но надо сделать так, чтобы этой боли никто не увидел. Ведь он человек! Гершуни поставил стакан на прилавок и выпрямился.

Путиловский подходил чуть сбоку и увидел знакомый профиль. Когда после покушения на Сипягина из Мариинского дворца выскочил чиновник и бестолково, на всю Исаакиевскую площадь, стал звать доктора, Путиловский все понял и по старой следовательской привычке оглядел кругом место преступления. Уже потом, сидя в кабинетном кресле, он последовательно восстановил в своей фотографической памяти все, что его окружало: немногочисленных прохожих, извозчиков, фигуру чиновника, расположение конных городовых.

У перил Синего моста стоял тогда человек и курил папиросу. Он запомнился из-за возникшего на миг чувства зависти к курильщику, спокойно наслаждающемуся свежим ароматным дымом, в то время как мир перевернулся, а для кого-то исчез навсегда. Лица Путиловский не заметил и опознать потом по фотографиям никого не смог. Но теперь по очертанию фигуры, по повороту головы он узнал его и обрадовался встрече. Это был человек с Синего моста.

Медянников остановился в метре от Гершуни, помедлил секунду, прокашлялся и задал чисто риторический вопрос:

— Господин Гершуни?

Гершуни чуть поворотил голову в сторону вопрошавшего — то был любитель канареек! Его вели как мальчишку... Предательство! Они не могли, не должны были знать поезда!

— Господин Гершуни,— на сей раз утвердительно произнес Медянников и чарующе улыбнулся.

Совершенно неожиданно для себя и Медянникова Гершуни тоже попытался улыбнуться, но в отличие от улыбки Медянникова получилась тигриная улыбка. Гершуни просто показал зубы, к слову, очень хорошие, крепкие и белые. Острые клычки чуть-чуть выдавались из общего строя, и оскал напоминал тигриный.

Берг зашел сзади, блокируя возможные действия Гершуни. И в этот момент случилось непредсказуемое: ларечник действительно достал из-под прилавка револьвер и действительно прицелился в Гершуни. Более того, он стал судорожно, с видимым усилием давить на курок. Револьвер становился на самовзвод, после чего мог последовать выстрел.

Все замерли. Гершуни окаменел и не смог закрыть рот. Медянникова пробил просто-таки банный пот. Берг стоял за спиной Гершуни и боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть ларечника и не вызвать резким движением смертельный выстрел. «Кстати, — мелькнуло у него в голове, — достанется и мне — наверняка пробьет Гершуни насквозь, вон он какой хилый и ненаетый...»

Щелкнул взведенный курок. Счет времени пошел на секунды.

— Налейка, голубчик, водицы. — Путиловский снял котелок и платком протер изнутри ободок из светлой замши. — Жарко. Здравствуйте, господин Гершуни. Добро пожаловать в Киев.

Ларечник посмотрел на револьвер, потом на краник, подумал секунды две и замер, не зная куда подевать орудие убийства. Ствол уставился в живот Путиловскому.

— Давай я подержу, — ласково предложил Медянников и просяще протянул свою лапу,— Не украду, чай...

Лицо ларечника озарилось улыбкой облегчения. Он сунул Евграфию Петровичу револьвер рукояткой вперед — как учили! — и стал как можно быстрее обслуживать просителя, безо всякого намека наливая ту же крем-соду.

Все терпеливо ждали, пока Путиловский мелкими глотками выпьет лимонад.

— Две копейки с вас, ваше благородие.

Ларечник никак не мог выйти из образа, и все невольно оживились. Даже Гершуни не удержался от саркастической улыбки.

— Спиридович заплатит, — усмехнулся Путиловский.— Молодец, служивый!

— Рад стараться, ваше благородие! — и ларечник с облегчением вытянулся во фрунт.

Все вокруг мгновенно пришло в движение: из переулка лихо выкатила крытая карета, со всех сторон посыпались люди самых разнообразных фасонов и профессий. И даже снулый кучер и его лошадка волшебным образом внезапно превратились в лихача с молодецкой харей и скакуна если не арабских, то уж орловских кровей наверняка.

Поднесли заранее приготовленные кандалы и тут же на облучке приспособили их на Гершуни. Он стоял бледный как мел. Все оставалось позади. Впереди виселица и конец жизни. Усилием воли Гершуни-революционный заставил Гершуни, любящего жизнь,поднять руки и картинно поцеловать стылое железо. Во рту появился противный металлический привкус, как будто уже хлынула горлом кровь.

— Да здравствует террор... — Горло пересохло, точно он и не пил минуту назад. — Всех не перевешаете...

— Все не нужны, одного хватит, — усмехнулся Евграфий Петрович. — Бог долго ждет, да больно бьет. Залезай, пока не продырявили...

И легонько пихнул Гершуни в темное нутро кареты. Берг и Путиловский нырнули следом. Медянников кликнул Миракова и, когда тот подбежал рысью, размахнулся и несильно врезал ему в ухо:

— На козлы, титька тараканья!

— Евграфий Петрович! — строго прикрикнул Путиловский. — Вы что себе позволяете?

— Что он себе позволяет! — грузно осев на сиденье, оправдывался на ходу Медянников,— В «Буффе» с Оболенским пиво пил, подлец, а здесь закурился, сволочь! Чуть Гришеньку не проворонил! Да подвинься ты! — прикрикнул он на Гершуни. — Расселся, ровно барин. Не по годам! Чем старее — тем правее, чем моложе — тем дороже...

И радостно крикнул, высунувшись в окно:

— Мираков! Не гони, сукин сын! Царское золото везем!

Из здания вокзала выскочил начальник станции, в руке у него была недопитая Путиловским и Бергом бутылка коньяка. Размахивая ею, он пробежал было несколько шагов вслед карете, понял, что не догонит, остановился, уставился на бутылку, подумал и с горя прильнул к горлышку, успокаивая вконец раздерганные нервы.

Патриархальная пыльная железнодорожная тишина вновь воцарилась на станции Киев-второй...

ГЛАВА 8. ПИР ПОБЕДИТЕЛЕЙ

Лейда Карловна металась по квартире. Макс, никогда не видевший подобного, на всякий случай спрятался в шкаф с одеждой, откуда и выглядывал в щелочку весьма настороженным взором, следя за непредсказуемыми передвижениями экономки.

Только что посыльный принес записку из дома, где в такой же должности пребывала ее единственная и лучшая подруга (с острова Саарема) Кэлли. В записке сообщалось, что два часа назад несчастная Кэлли упала со стремянки, сломала ногу (слава Богу, перелом закрытый!), у нее поднялась температура, она в бреду и умирающим голосом на родном языке кличет Лейду Карловну. Никто ничего не понимает! Не будет ли Лейда Карловна так добра и не посидит ли с подругой хотя бы несколько часов, пока не пройдет первый приступ эстонского бреда и к несчастной вернется имперское сознание?

В доме все в порядке. Павел Нестерович сегодня рано утром вернулся из служебной командировки, помылся, сменил костюм и ускакал в Департамент. Оттуда позвонил, веселым голосом по телефону сообщил, что задержится и будет поздно вечером. Обед готов, ужин тоже, Макс накормлен, Нина здорова — так в чем же дело? Надо помочь бедной маленькой Кэлли. (В малышке содержалось без малого сто семьдесят фунтов, и назвать ее малышкой можно было лишь потому, что она была на два года младше подруги.)

На время своего отсутствия Лейда Карловна дала самые подробные инструкции по действиям в случае: пожара, ограбления, наводнения, землетрясения и пропажи Макса. Нине пришлось все повторить и заверить Лейду Карловну в том, что если, не дай Боже, Павел Нестерович вернется раньше ее самой, то Нина разогреет ужин, накормит Павла Нестеровича, уложит его спать, предварительно сварив свежий травяной отвар и напоив им хозяина, несмотря ни на какие отговорки и сопротивление. Нина поклялась применить силу (при этом покраснев) и даже перекрестилась на семейные образа Путиловских.

После этого дверь захлопнулась и в квартире стало тихо-тихо. Слышно было лишь, как тикают часы в кабинете. Туда Нина и направила свои стопы. Когда приехал Путиловский, она еще почивала и предмета своей любви пока не лицезрела. Нина плюхнулась в кресло и стала мечтать, как будет кормить, поить и укладывать спать хозяина кабинета.

К моменту укладывания Нинина фантазия разгулялась настолько, что пришлось вскочить, побежать в ванную комнату и ополоснуть горящее лицо холодной водой, после чего сказать самой себе в зеркало: «Вы, Бернацкая, испорченная и гадкая девчонка!» Отражение в зеркале радостно и согласно кивнуло головой.

* * *

Государев суд скор не только на расправу, но и на милость: как только Гершуни был доставлен под охраной в столицу, тут же высочайшим повелением всем сестрам было роздано по серьге.

Наградные посыпались, как из рога изобилия. Даже последний писаришка в Департаменте получил свою долю. По трехмесячному окладу досталось Бергу и Медянникову. Путиловскому денег не дали ни копейки, зато представили к следующему чину — надворного советника, что в Табели о рангах соответствовало подполковнику.

Поскольку почти неделю вкушали чрезвычайно опостылевшую железнодорожную пищу, решено было празднование события не откладывать, а устроить мужскую пирушку прямо сейчас. Душа жаждала отдохновения от трудов праведных, тем более что соседство Григория Гершуни веселия духа не прибавило: Гриша всю дорогу пугал конвоиров сказками о грядущей революции, которая не простит его смерти и каждому воздаст по делам его.

К такому мрачному будущему все отнеслись по-разному. Для шести часов бдения по очереди в обществе Григория каждый избрал свою тактику.

Берг вступал в споры, кричал, махал руками и цитировал древнегреческих авторов, в которых оба были не сильны. В ответ Гершуни бил Берга цитатами из трудов какого-то Маркса, очевидно, дальнего родственника Берга по крови. Маркса в училище и академии не проходили, поэтому из словесных поединков с Гершуни Берг выходил побитым и потом долго восстанавливал силы и мировоззрение за дегустацией железнодорожного пива.

Путиловский внимательно выслушивал Гершуни, делал пометки в записной книжице, затем проводил тщательный разбор всех его высказываний с точки зрения действующего законодательства, с подробным указанием преступления и последующего за ним наказания в виде ссылки, тюремного заключения, пожизненной каторги или смертной казни путем повешения либо расстрела, если дело юридически переходило из уголовных в разряд военных преступлений. Свой комментарий Путиловский украшал латинскими выражениями. Гершуни латынь записывал, очевидно готовясь к будущей судебной речи. Оба были довольны общением.

Оставшись первый раз наедине с Евграфием Петровичем, Гершуни легкомысленно покусился на царствующие устои государства, отчего Медянников вначале окаменел. Данного признака Гершуни не заметил или счел его вниманием новообращенного к его ораторским талантам. Таким вот кенарем Гриша разливался минут пять, после чего терпение Евграфия Петровича лопнуло. Неожиданно для себя самого и для оратора он схватил Гершуни за загривок, пригнул ему голову и повозил мордой по кандалам. У наказуемого вспух нос и полностью пропало желание даже открывать рот в присутствии Медянникова. Наградой за такое поведение послужили долгие рассказы конвоира все о тех же кенарях, их потомстве и методах обучения чарующему пению.

Заткнуть Медянникова физическим способом у Гершуни не хватало ни сил, ни умения, поэтому приходилось слушать и страдать. Скорая смертная казнь, которой иногда попугивал для блезиру Евграфий Петрович, стала казаться Гершуни сладостным избавлением от ужасного желтого мира канареек...

Ресторан выбирали недолго. Поскольку Путиловский настоятельно заявил, что приглашает всех обмыть новый чин, долго этому не сопротивлялись: начальник — барин, значит, и ресторан предлагает он.

Наиболее солидными заведениями считались гостиничные, а также великая ресторанная троица — «Кюба», «Медведь» и «Донон». В гостиницы решили не ходить, там было много залетного люду. «Кюба» отпадал из-за своей нетрадиционной балетной ориентации, «Донон» обитал на Мойке, так что остановились на «Медведе», который располагался на Большой Конюшенной. Держал ресторан австриец Эрнест Игель, знавший Путиловского как приятеля Франка. А уж Франк в «Медведе» оставил столько, что мог до конца своей жизни бесплатно пользоваться буфетом. Что он иногда и делал.

Отправили посыльного заказать столик на четверых в самом уютном местечке — в нише, подальше от оркестра и посторонних глаз. Четвертый прибор предназначался Франку: Медянников строжайше наказал Миракову добыть профессора хоть из-под воды и к семи пополудни препроводить в «Медведь», ничего не сообщая самому предмету поиска о цели препровождения.

В ожидании пирушки все позволили себе слегка побездельничать и расслабиться. Евграфий Петрович, шевеля губами, читал и приводил в порядок изрядно выросшую картотеку. Путиловский сидел в своем отдельном кабинете, задрав ноги на стул, и думал о жизни как о печальной форме существования бесформенных белковых тел. Такой строй мыслей возбуждал интерес к жизни, в особенности к поеданию родственных низших организмов, приготовленных опытными руками поваров.

Иван Карлович чертил на листе каракули и мечтал о собаке-сыщике. Это будет такая собака — всем собакам собака! По уму не ниже ротмистра или даже штабс-капитана. И породу он уже выбрал: только доберман!

Бывавшие в Берлине и посещавшие тамошнее полицейское управление рассказывали чудеса про немецких доберманов. Ладные, стройные, с красивой нервной мордой, они полностью заменяют неловких сыщиков и распутывают любое преступление минут за пять. По улицам Берлина бегают одни лишь доберманы, и за каждым на поводке тащится агент, еле успевающий арестовывать злоумышленников. Дело дошло до того, что эти божественные собаки определяют будущего преступника по запаху готовящегося злодеяния и кусают его, отбивая всякую охоту к совершению оного!

Вот храбрый ротмистр Берг с собакой Дульсинеей, а попросту Дусей, идет по Невскому. Слух бежит впереди них, и душегубы всех мастей в страхе покидают насиженные места преступлений: Берг со своей страшной псиной вышел на охоту! Невский пустеет, лишь впереди торопится щепетной походкой подозрительная женская фигурка. Берг отстегивает поводок, командует «Форвертс!»[4], и Дуся страшными прыжками мчится за добычей. Короткий женский визг — и преступница лежит на мостовой, бдительно охраняемая собакой. Берг подбегает с револьвером в руках и видит: молящими о спасении глазами на него смотрит Зизи. Уста их сливаются в поцелуе, а Дуся коротким радостным лаем приветствует нашедших друг друга...

— Иван Карлович! — Путиловский потряс Берга за плечо. — Да что это с вами? Мы готовы. Вас ждем-с!

Берг тряхнул головой, отгоняя дьявольское наваждение:

— Извините...

— Все баллистика мнится! — подковырнул Евграфий Петрович, — Баллистика из фигового листика.

У входа в зал ресторана посетителей встречал настоящий двухсаженный медведь, вставший на дыбы. Коричневые стеклянные глазки смотрели радушно и приветливо, словно говоря входящему: «Ну что, брат? Ухрюкаемся?» В лапах медведь держал поднос с рюмочками водки — на приход и на посошок. Натурально, Франка еще не подвезли. В ожидании подошли к стойке, где подавали только чарку лимонной водки за пятьдесят копеек, однако богатая закуска была бесплатной.

— Евграфий Петрович! Гость дорогой! — рассыпался перед Медянниковым улыбчивый буфетчик и призывно прокричал цыганам: — Эй! Эй! Ромалэ!

Цыгане все поняли, темные лица расцвели белоснежными улыбками, и две цветастые, грудастые цыганки павами подплыли к Медянникову.

— Хор наш поет припев любимый, вина полились рекой! — Глава ресторанного табора, перебирая струны маленькой старинной гитары, заглянул черными маслинами глаз в душу Евграфию Петровичу. — К нам приехал, к нам приехал сам Евграфий дорогой!

И хор подхватил:

— Евграфий, Евграфий! Графий, графий, графий! Графий, пей до дна! Пей до дна, пей до дна, пей до дна...

Медянников лихо опрокинул хрустальную рюмку лимонной, чем заслужил поцелуи цыганок и перепляс вокруг себя всей таборной молодежи. Затем он дрызнул хрусталем об пол и немного потоптался по осколкам, точно медведь на пасеке, отбивающийся от пчел. Таковыми телодвижениями Евграфий Петрович обозначил народный русский танец «дробушки», единственный покорявшийся ему в безбрежном море танцев.

Берг с удовольствием выпил и с не меньшим удовольствием полюбовался на танцевальный позор Медянникова. Не подозревая об истинной причине подобострастия буфетчика (лет пять назад Медянников засадил его на годик за разбой без насилия), Берг возмечтал о том, что когда-нибудь и его будут встречать цыганским хором с рюмкой на серебряном подносе. С такими мыслями он приступил к закускам.

Из холодных закусок предлагались: свежая икра, заливная утка в соусе «кумберленд», салат «оливье», тартинки с сальпиконом из языка и сыр из дичи. Любители горяченького могли выбрать котлетки из рябчика, сосиски в томатном соусе либо белые грибы в сметане. Путиловский закусил икрой, а сверху положил рябчика. Берг как истый немец накинулся на сосиски. Медянников увидел салат, мнительно спросил его название, попробовал и ошалел: такой вкусности он в своей долгой полицейской жизни еще не пробовал.

Буфетчик, посветлев лицом, обещал лично принести на стол Евграфию Петровичу парадную миску «оливье», сказав, что, ежели надо, он прикажет нарубить еще целую кастрюлю. Сегодня у него праздник души — сам Евграфий Петрович наведались! «Я так о вас скучал-с, все вспоминал уроки ваши-с...» — прошептал он на ухо Медянникову, имея в виду годичные тюремные каникулы за счет государства.

Метрдотель почтительнейше препроводил компанию к заказанному столику. Нюхом он понял, что главный в компании самый тихий, и обращался только к Путиловскому. Как из-под земли выросли два официанта и застыли молчаливыми столбами в ожидании приказов метрдотеля. Тот вручил гостям карту вин толщиной в энциклопедию Брокгауза и Ефрона, чем озадачил всех троих, к такому размаху не привыкших. А мудрого в этих делах Франка все еще не привезли.

— Ну, Мираков, харю начищу подлецу! — сладострастно пообещал Медянников.

Но тут в дверях показалась большая фигура, прищуренными глазками озиравшая зал в поисках сюрприза. То был Франк собственной персоной. И все радостно вздохнули: с приходом опытного человека проблема выбора была решена полностью. Можно было расслабиться.

— Ага! — с видом судьи, уличившего закоренелых преступников, многозначительно произнес Франк. — Попались, голубчики? По какой-такой причине? Всех уволили? Зарезали, как баранов?

— Если бы,— произнес Путиловский, троекратно целуясь с другом. — Прибавку решили обмыть.

— Тогда кого ждем?

— Вас. — Берг с трудом поднял карту вин и вручил Франку.

Тот внезапно посерьезнел:

— Кто платит? Пьеро?

Путиловский утвердительно кивнул:

— Увы мне!

Франк просиял, для начала брезгливо отодвинул в сторону энциклопедию вин:

— Это надо знать назубок! — и поманил метрдотеля.

Тог покорно, как барашек перед мясником, склонился перед Франком.

— Кузьма Илларионович, приступим. «Шато Мутон-Ротшильд» семьдесят пятого года, три бутылочки.

— Помилуйте, — горестно прошептал Кузьма Илларионович, — у нас всего пять-с осталось! Меня же убьет светлейший...

— Тогда две, — сжалился Франк, — Теперь херес. Бутылку. Естественно, сухой. Есть что-нибудь приличное? Только не лукавить!

— Есть, — потупившись, сознался подозреваемый. — Фино или манзаниллу? Только что получили фино «Гонзалес Байасс». Нектар-с!

— Попробуем. Шампанское. Прямо сейчас заморозь бутылочку «Мумма». Смотри мне, только «Кордон Руж»! К селянке — холодную «смирновку» и английскую горькую. И еще зубровку. Потом пауза. Но небольшая! Бутылку мадеры к десерту. «Мальвазия» или «Мальмсей»?

— «Мальвазия»-с!

— Бутылку пикона. Ну и... коньячок под занавес.

— Французский? — склонил головку с пробором Кузьма Илларионович.

— Ммм...— задумался перед важным выбором Франк, — Нет. Пожалуй, шустовский! Он трезвит.

Берг впервые услышал о таких особенностях шустовского коньяка и запомнил это, чтобы потом при случае воспользоваться целебными свойствами вышепоименованного напитка.

* * *

Обольщение Доры приближалось к закономерному финалу. Сегодня она согласилась отобедать с Вершининым и затем пойти нить кофе к нему на квартиру.

Во-первых, Азеф уже несколько дней пребывал неизвестно где, скорее всего в Берлине — он никогда не сообщал своих истинных путей, предпочитая в таких делах непредсказуемую импровизацию. Доре было элементарно скучно. Никаких новых лабораторий они в ближайшее время развивать не планировали, хотя в одну из них уже были завезены исходные вещества. Дело оставалось за малым — за учениками. Пока не прояснилась судьба списка, Азеф запретил Доре контакты с будущими членами Боевой организации. «Отдохни!» — просто сказал он ей, дал денег и исчез.

Во-вторых, на дворе стоял май месяц, а у Доры южная горячая кровь. Ей хотелось если не любви, то хотя бы заменителя. Вершинин идеально подходил на эту роль: молод, горяч, красив, не противен. Чего же боле? И она решила уступить натиску. А то голова по вечерам болит, и Дора знала хороший бабушкин способ, как эту голову вылечить, — ночного доктора.

Он сейчас заедет за ней в гостиницу, вечер они проведут в театре, затем в ресторане, а остаток ночи — в постели. Дора ничего не делала наполовину. Она могла бы пригласить Вершинина в гостиницу, где у нее была репутация полуроскошной певички из кафешантана. Но чем черт не шутит, вдруг Андрей разговорится и выдаст взглядом тайну списка — где он, в полиции или все же у него в каморке?

Из маленькой коробочки красного лака Дора достала по-аптекарски аккуратно упакованный порошок, насыпала его длинной белой полоской по внутренней поверхности крышки, оторвала тонкий мундштук женской пахитоски и, зажав одну ноздрю, вынюхала половину дорожки, а затем, поменяв ноздри, и вторую половину. К кокаину ее пристрастили сокурсники по Сорбонне. Там только начиналась мода на порошок из Южной Америки. Он снимал усталость и придавал мыслям четкость и такой одухотворяющий полет, которого они лишены в обыденной жизни.

После кокаина не болела голова. Все остальное пустяки. Вот морфин — это плохо. И абсент плохо. Его даже запретило государство. А кокаин — это простая вытяжка из листьев коки. Пьют же вытяжку из корня валерианы. Все, что от природы, — все полезно...

Дора села в кресло и закрыла глаза. Надо обождать минуту-другую, нервы улягутся, и в душу придет творческий покой. Она станет сильной и уверенной в себе и своих товарищах. Иногда она подозревала в предательстве всех подряд, однажды после провала очередной лаборатории усомнилась и в Азефе. Как она могла даже позволить родиться такой мысли?

Азеф своим звериным чутьем конспиратора сразу прочел единственный подозрительный взгляд — уж больно логично связывалась цепочка, к началу которой он был пристегнут. По любой теории невероятностей выходило, что он провокатор. Дора решила молчать и наблюдать. И сделала совершенно правильно: через неделю истинный провокатор был изобличен, его имя покрыли позором, от него отвернулись все его товарищи. Через месяц он повесился, оставив записку с мольбой о невиновности.

Дора подошла к Азефу, чтобы попросить прощения за подозрение. В ответ он наорал на нее: каждый должен подозревать каждого! Только тогда они сплетут сеть, мимо которой не проскользнет ни один полицейский агент!

Она упрямо спросила: как жить с постоянным подозрением? Это же невозможно! Он ответил совсем тихо: «А как живу я?» И своим простым вопросом заставил ее заплакать... Господи, с какими удивительными, внешне простыми, но внутренне солнечными личностями свела ее судьба!

Дора открыла глаза и встала. Голова стала удивительно ясной, ни одной тревожной мысли в ней не осталось. Она молодая, красивая женщина. Вечернее платье с открытыми плечами, привезенное из Парижа, могло восхитить любую столицу, даже Петербург. Все-таки у нее есть вкус. Бабушкина нитка крупного жемчуга украшала матовую кожу идеальной шеи. Ни морщинки. Ни малейшего дефекта. Если бы она не отдала свое сердце революции, у нее было бы много поклонников...

На всякий случай Дора положила пару порошков в маленькую сумочку. Накинула на обнаженные плечи боа из черных страусиных перьев — все-таки она певица! — и стала ждать кавалера, коротая время за пасьянсом. Они должны пойти в Театр Литературно-артистического кружка Суворина, что на Фонтанке. Сегодня дают «Потонувший колокол» Гауптмана. Будет много передовой публики.

* * *

Первую рюмку пили под серую зернистую икорку с горячим калачом. Из любопытства каждый налил себе иное, нежели сосед. Только Франк как оседлал английскую горькую, так и не слезал с нее до поры до времени. Вторую пили, закусывая нежными жареными телячьими мозгами, дымившимися на черных чухонских хлебцах с изюмом. Третья пошла под крошечные расстегайчики с налимьими печенками.

Франк вел стол, точно кафедральное заседание,— священнодействовал! Один лишь грозный взгляд, брошенный поперек целой залы, — и два молодца мигом принесли поднос с дымящимся провесным вестфальским окороком. Третий искусник, вооруженный двумя ножами неимоверной длины, стал поигрывать сталью с волшебством средневекового палача, отчего из-под ножей сами собой выпорхнули на тарелки полотнища ветчины толщиной с бумажный лист. Выпили под окорок.

Пилось как-то легко и непринужденно, без задних мыслей, как будто впереди была свободная от работы жизнь, полная удовольствий и приятных приключений. Ресторация была заполнена наполовину. «Медведь» считался театральным прибежищем и после окончания сезона обычно закрывался. Но в этом году высочайшим повелением в связи с двухсотлетием столицы сезон был продлен.

Путиловский только достал портсигар, а уже у лица вспыхнул огонек длинной спички — желания здесь предугадывались. Тарелочки из-под закуски исчезали сами собой и тут же вновь возникали, но уже чистыми.

Только передохнули и расстегнули первую пуговичку на жилете, как закусочный стол переменился с мясного на рыбный. Кузьма Илларионович с самым серьезнейшим видом прильнул к уху Франка, и они зашептались, как два заговорщика времен Венецианской республики. Страсти при этом кипели глубоко шекспировские.

Результатом переговоров стало явление архангельской розовой семги с мраморными прожилками жира, янтарного ахтубинского балыка и каспийской белорыбицы. Географические пояснения Евграфию Петровичу давал Берг, а тот комментировал географию своими похождениями в этих местах: «Ловил я там... и там ловил тоже!» Но в отличие от рыбарей ловил Медянников одних только уголовничков — астраханских да архангельских.

Остроумно порешили пить, начиная с Севера — то есть с семги. Такое питие, пояснил Франк, есть процесс познавательный и, следовательно, тренирующий интеллект. От простого пьянства — тут Франк широким жестом обвел залу, в которой преобладали личности низменные и погрязшие, — они сейчас уходят в мир науки и познания, ни на секунду не переставая быть лучшей частью человечества, его солью. Выпили за соль, закусили балыком.

После балыка мир преобразился в несколько лучшую сторону. Соседи более не вызывали раздражения своей фанаберией, а превратились в славных господ, которые по прошествии нескольких тостов станут закадычными друзьями. Дамы ближнего круга волшебным образом помолодели на несколько лет, а за дальними столами и вовсе казались желанными красавицами, возбуждавшими далеко не академический интерес.

Франк постучал серебряной вилочкой по пустому бокалу:

— Господа! Господа! Прошу внимания!

Все заулыбались, предвкушая после начального плотского наслаждения возвышенное интеллектуальное. И не ошиблись. Франк заговорил о тщетности познания как о мировой константе (последнее время после пятой он только об этом и говорил — видимо, обдумывал очередную статью):

— Друзья мои, прошло всего каких-то полчаса, как мы начали свой трудный путь к познанию окружающего нас мира. И что мы видим? Принципиальную непознаваемость оного. Что меня очень печалит. Я могу угадать события на несколько минут вперед: сейчас мы выпьем налитое и закусим белорыбицей. Но истинного философа — попрошу заметить, ударение на третьем слоге! — истинного философа несчастные пять минут никак не удовлетворят! Пять минут, если строго разобраться, — не такой уж важный кусочек жизни. Хотя с точки зрения бабочки-однодневки это изрядно. Ну да черт с ней, с однодневкой! Дайте мне вечность!

Франк замолк, и его могучий ум стал работать неслышно. Все высказали порицание однодневке и потребовали гласного ведения собрания.

— Мир непознаваем! Это так удручает! Я бьюсь изо всех сил, чтобы хоть как-то убрать с глаз временную пелену и заглянуть в будущее! А оно не проглядывается. Даже очертаний не видно. Что там, за горизонтом, к которому мы все стремимся со скоростью один день в двадцать четыре часа и триста шестьдесят пять дней в год? Что он, грядущий, нам готовит? Его мой взор напрасно ловит...

Франк встал, чтобы подчеркнуть важность тоста. Несколько секунд он стоял, вперив глаза в потолок. Три соседних стола почтительно смолкли.

— Я прошу вас выпить за непознаваемое будущее. В противном случае жить пресно!

Евграфий Петрович даже слегка прослезился. Ранее он пил по весьма прозаическим поводам, как-то: крестины, сороковины, покупка калош, приход гостя и посошок по случаю ухода. А теперь они пьют за что-то необъятное и непредсказуемое!

Берг и Путиловский не прослезились, но тоже воодушевились. После поимки Гершуни будущее казалось намного более розовым и приятным. Сиди себе в уютном кабинете, изучай входящие и отпихивай исходящие.

Соседние столы позавидовали такому ученому времяпрепровождению и попросили разрешения присоединиться к тосту, на что Франк благородным кивком головы дал благословение. Число последователей его стройной философской системы пития стремительно росло и к концу вечера обещало выплеснуться за пределы «Медведя».

Водка текла по горлу, как простая родниковая водица, чуть пахнущая лесными травами и дальним ельником с грибами. Очень кстати к водице и белорыбице подошли соленые рыжики прошлого урожая, каждый не более двугривенного.

Закуски потихоньку таяли, только перед Евграфием Петровичем стояла вечная бадья со свежим салатом «оливье», куда по мановению руки благодарного буфетчика прилетали все новые и новые порции, так что Медянников от удивления крутил головой, пытаясь определить, каким чудом возобновляется это блаженство. Не определив, он безропотно отдался на волю случаю, который именно сейчас к нему салатно благоволил.

На соседнем сервировочном столике задымилась рыбная сборная селянка, зажелтела кулебяка гоголевского размеру и ассортименту, засуетились официанты, меняя маленькие закусочные на большие тарелки чистого фарфора. Наступило время главной еды. Все благоговейно замолчали, заткнули салфетки за жилеты и занесли ложки над дымящимся чревом селянки, выискивая аппетитные стерляжьи кусочки. Евграфий Петрович мысленно сотворил молитву и перекрестился.

— Стойте! — сдавленным шепотом прокричал Франк. — А под селяночку?

Устыдившись, выпили под селянку. Цыганский хор стал выводить сладкие рулады:

В чертоги входит хан младой,

За ним отшельниц милых рой;

Одна снимает шлем крылатый,

Другая кованые латы...

Благодать незримо заползла в самые отдаленные уголки души и ресторанного зала.

— Хорошо, — прошептал Путиловский. — Остановись, мгновение...

* * *

После Берлина и Парижа в столице Азефу было несколько брезгливо: вонь от пропитавшихся лошадиной мочой деревянных торцовых мостовых, трехэтажная ругань сцепившихся извозчиков и четырехэтажная городовых. То ли дело чистый и педантичный Берлин, эти пивные ресторанчики, созданные самим Господом для успокоения души над большой литровой кружкой баварского пива и глубокой тарелкой, до краев наполненной тушеной капустой и свиными ножками! Kellner, noch einmal![5]

С утра у Азефа крошки во рту не было, поэтому воспоминания его посещали исключительно гастрономические. В Париже он объедался все больше молодыми овощами — артишоками, спаржей и картошкой с дивной руанской уткой в апельсиновом соусе... А сыры? Как можно было устоять перед сырами? Он даже и не сопротивлялся, а ел, ел... И пил. Легкое божоле поутру, в обед — сицилийскую марсалу (она целебна для печени), вечера заканчивал тяжелыми густыми ликерами, зелеными и синими, красными и желтыми.

К счастью для себя и своего желудка, Азеф был законченным космополитом — в любой стране ел с удовольствием местные деликатесы, пил местные напитки и, конечно же, спал с местными женщинами. Так что, попади он в Японию или, пронеси Господи, в Китай, в первый же вечер сидел бы, облаченный в кимоно, с интересом поглощал всякую нечисть и с вожделением любовался косенькой японочкой, по-птичьи щебечущей над четырехугольными стопками с подогретым сакэ.

Вокруг была Россия, и поэтому сейчас Азеф торопился в «Медведь», где любимым лакомством для него стали кошерные молочные поросята с гречневой кашей вместо сердца, не вкушавшие до своей кончины ничего грязного, а посему годные для утоления голода в тяжелых случаях, когда правоверному иудею разрешается есть все, лишь бы не погибнуть.

В Париже у Азефа состоялась одна весьма интересная встреча, после которой он успокоился насчет ближайшего будущего и обрел давно назревавшую уверенность относительно своих весьма далеко идущих планов. Он нашел себе заместителя по финальному террору.

Любой террористический акт делился Азефом на теоретический замысел и практическое выполнение, куда входили составными частями изготовление, транспортировка и в финале — сам акт, подобие древнегреческой трагедии с гибелью основных действующих лиц.

Азеф с удовольствием планировал все части: и теоретическую с финансовой, и производственную с организацией лабораторий и транспортировкой готовых бомб. Но до финала он дойти не мог. В силу особенностей своего характера он не любил смерти и не хотел никого убивать. Конечно же, Азеф прекрасно отдавал себе отчет в том, что финальная часть не есть основная — уже сам замысел вкупе с созданием снаряда достаточны, чтобы в глубине души признать себя убийцей.

Но он оставлял себе нравственную щелку, в которую и прятал все свои рассуждения. Так уходит сам от себя создатель смертоносного орудия, оставаясь творить в тиши лаборатории, в то время как его смертоносное дитя, резвясь и поигрывая, разрывает в клочья людей, повинных лишь в том, что они оказались не на стороне создателя.

Сам Азеф не мог даже помыслить присутствовать на месте во время революционного судилища. Обычно он убегал за границу, где в тиши ресторанчика средней руки при уютной гостинице все происходящее в России казалось туманными картинами, придуманными и снятыми гениальным режиссером. А утренние газеты выдавали уже оформившийся миф с красивыми фотографическими отпечатками с места событий. Крови не было.

До сих пор финальную часть обслуживал Гершуни. Но несколько дней назад печальная весть облетела весь социалистический мир: тигра революции посадили в клетку и выставили на посмешище дикой публике, желавшей смерти прекрасному экземпляру революционера.

На заседании ЦК партии эсеров, где со дня на день ждали триумфатора уфимского теракта, объявили минуту молчания — мало кто верил, что наш Гриша останется жив, после того как Николай Второй назначил цену его воистину золотой голове.

Азефу по-человечески было жаль безумного Григория. Будь он на его месте, никто бы не знал путей отхода. Сам виноват. Проговорился — и поймали. Не донеси Азеф информацию о Гершуни, донес бы кто-нибудь другой. И вообще, в той большой истории, которую задумал Азеф, Гершу просто нет места. Мавр должен уйти вовремя, или ему поможет уйти драматург.

Теперь у него, а значит, и у Боевой организации появился человек на своем месте. Когда Азефу сказали, что один студент, только что бежавший из ссылки, ищет возможность заняться террором, Азеф не удивился.

Таких молодых дураков к нему приводили десятками. Достаточно было одного беглого взгляда, чтобы понять: еще один маменькин сынок в затянувшейся стадии полового созревания желает обратить на себя внимание экзальтированных барышень. «Надин! Надин! Смотри, вон тот интересный молодой человек — настоящий террорист! Он завтра идет на верную смерть!»

Фамилия и имя у студента были ординарные — Савинков Борис. Рекомендовала его Брешко-Брешковская. Такая рекомендация стоила многого и не требовала проверки на связь с охранкой.


ДОСЬЕ. САВИНКОВ БОРИС ВИКТОРОВИЧ

1879 года рождения. Родился в Варшаве в семье судьи. За либеральные взгляды отец Савинкова был уволен в отставку Старший брат сослан в Сибирь и погиб в якутской ссылке. Савинков учился в гимназии в Варшаве, затем в Петербургском университете. Лидер групп «Социалист» и «Рабочее знамя». За участие в студенческих беспорядках в 1901 году арестован, в 1902 году сослан в Вологодскую губернию. Из ссылки бежал. Через свою жену — дочь писателя-демократа Успенского — связан с идеологами народничества.


После побега через Норвегию Савинков приехал в Женеву. Азеф зашел по указанному адресу, выждав, когда кандидат в БО останется в одиночестве.

Савинков сидел в кресле у окна и читал книгу своего тестя Успенского. На лице его играла весьма ироническая улыбка. Одет он был прекрасно, если не сказать щегольски. Все в нем выдавало педантичного человека: серый шелковый галстук, рубашка идеальной белизны, штиблеты английской работы начищены безукоризненно. Сухое аскетическое лицо с намечающимися залысинами по бокам широкого лба. Азиатские скулы в сочетании с азиатскими же глазами придавали лицу сходство с восточным божком, невозмутимым и беспощадным в своем суде.

Азефу Савинков понравился сразу. Несколько мгновений они рассматривали друг друга. Азеф не обольщался относительно своей внешности, но если хотел, то мог придать тяжелой фигуре и лицу ощущение каменной глыбы, что обычно при первой встрече подавляло собеседника. Они подали друг другу руки. Ладонь у Савинкова была сухой и прохладной, рукопожатие сильное, но короткое. Это хорошо.

— Мне сказали, вы хотите работать в терроре. Почему именно в терроре?

Азеф сел верхом на стул и уставился немигающим бычьим взглядом Савинкову прямо в переносицу. Тот спокойно выдержал взгляд, неторопливо закурил и только после этого изложил свое кредо:

— Считаю террор единственно возможной формой работы в России. Русский народ исторически тяготеет к террору как естественному и правильному ответу на насилие. Пока революционные начетчики и фарисеи будут просвещать, пройдут века. А народ любит богатырей и сказки — все должно произойти быстро. И этому поможет террор. Как первый камень в лавине. Своим падением он спровоцирует сход всей лавины.

— И кто должен быть этим первым камнем?

— Естественно, Плеве. — Савинков зажег спичку, полюбовался на огонь и резким выдохом загасил ее. — Вот так.

— Хорошо, — так же коротко ответил Азеф. — У вас есть проверенные товарищи?

— Есть. Надежный человек. Егор Сазонов.

— Вы ему доверяете?

— Как родному брату.

— Каин и Авель тоже были родные братья.

— Да. Но это было давно. Кстати, знаете, какая у Егора кличка?

— Интересно бы узнать.

— «Авель»!

И Савинков рассмеялся хорошим, открытым смехом. Его лицо преобразилось, и вместо азиатского божка на Азефа смотрел совсем еще молодой человек с чудесной улыбкой и белоснежными острыми зубами. Так же резко он перестал смеяться:

— Если вы мне откажете, мы с «Авелем» займемся Плеве. И тогда Каину не поздоровится!

— Я подумаю.

Азеф встал и вышел не прощаясь. Для себя он уже все решил. Савинков — хорошее приобретение для Боевой организации.

Самым симпатичным во всем этом являлся тот факт, что теперь, после исчезновения Гершуни (надо надеяться, навсегда!), все денежные потоки на Боевую организацию проходили через Азефа. И это было приятно. Даже если ничего не делать, деньги липли к рукам сами. А если делать, то процент от операций превосходил все мыслимые цифры. Можно было откладывать до тридцати, а иногда и до пятидесяти процентов от жертвуемых сумм. О, это очень недурной процент!

Революция — весьма выгодное предприятие. В случае удачи вам в руки попадает целая страна! Но если удача от вас отвернется... В жизни все бывает, и на этот случай Азеф создавал свой маленький неприкосновенный «Фонд помощи Азефу». Он финансист, он же и потребитель.

Вот совсем недавно к нему лично обратилась группа американских банкиров российского происхождения. Хотят встретиться. Наверняка относительно шкуры Плеве. Плеве сейчас весьма ценная и дорогая добыча, и никто, кроме Азефа и Боевой организации, не должен охотиться на министра внутренних дел. Чтобы не спугнуть раньше времени.

— Приехали, барин! «Ведмедь»! — Кучер оборотился к ездоку: — На чай бы с вас. Как дитятю грудного довез!

Азеф порылся в кошельке, выудил мелочь и щедро дал «желтоглазому». Такое прозвище петербургские извозчики заслужили за преобладающий цвет белков глаз — перманентная эпидемия желтухи красила сразу и надолго.

— Евгений Филиппович! — Лопатобородый швейцар склонился в радостном полупоклоне. — Заждались мы вас!

И широко распахнул парадную дверь, из которой неслись многообещающие голоса цыганского хора:

...Усталы члены прохлаждает

И в ароматах потопляет

Темнокудрявые власы.

ГЛАВА 9. ПИР (продолжение)

Осоловевшие после селянки жуиры расплылись на стульях — трудно было представить дальнейшее развитие пиршества. Все допустимые пуговички были расстегнуты, тела полны до краев. Но опытнейший в сатурналиях Франк не терял бодрости духа:

— Что приуныли, други?

— Пощади, Сашенька... уж ничего не лезет, — выдавил из себя Путиловский.

Берг и Медянников всем своим видом поддержали начальника.

— Такого быть не может! Природа не терпит пустоты! Милейший! — Франк только поворотил голову, как официант мгновенно подставил свое ухо ко рту зовущего. — Милейший, бутылочку эля для «осажэ»! Трезвиловку сообрази. И стаканчики.

— Мигом-с!

Профессиональное внимание Путиловского (которое не пропьешь) привлекла молодая пара, занимавшая столик неподалеку. Видимо, закончились спектакли и зрители постепенно съезжались отужинать.

— Евграфий Петрович, гляньте-ка... — Путиловский наклонился к Медянникову. — Правее вас, молодой человек с дамой.

— Тю! — шепотом заорал Медянников, скользнув пустым взглядом мимо пары. — «Нельсон»! Ишь, жабий хвост, деньги завелись.

— Кто это? — Берг уставился на пару. Дама это почувствовала и несколько секунд держала свое внимание на любопытствующем столике.

— Ваня, — мягко заметил Медянников, подлезая с пьяным поцелуем к Бергу и отворачивая его взор от дамы, — Никогда не позволяй себе разглядывать людей. Оне этого ой как не любят! Вот только что ты засветил нашего информатора. Ты не моги смотреть в ту сторону!

Тут возникли поднос с темным элем и ведерко с шампанским во льду. На подносе же стояла икорница, куда расторопный малый сложил блестяще-черную ачуевскую икру, выдавил сок двух лимонов, обильно полил все это английским вучестерским соусом и щедро сыпанул кайенского перца из маленькой карманной перечницы. Помешав все это серебряной ложечкой, он почтительно исчез.

— Господа! — нравоучительным тоном произнес Франк. — Судя по вашим лицам, есть вы более не в состоянии?

— Господи, — простонал, оглаживая живот, Евграфий Петрович, — сейчас помру...

— Тогда — «осажэ»! Смотрите на меня и повторяйте мои движения! — Франк налил в стаканчик эля из пирамидальной бутылки, зачерпнул ложечкой изрядный кус «трезвиловки», завел глаза на потолок, глубоко вздохнул и решительно сунул ложку в рот. Потом рот закрыл и прислушался к внутренним ощущениям. Все, затаив дыхание, следили за экспериментом.

Глаза Франка вылезли из орбит, и лицо явило собой маску Медузы или человека, который внезапно увидел эту Медузу. Однако в камень Франк превратиться не успел, ибо секунды за две до этого события одним глотком всосал в себя стаканчик эля. Глаза медленно вползли в орбиты, огонь в желудке погас, и Франк превратился в профессора философии с умным и трезвым, как стеклышко, взглядом.

— Ну же! — ласково пригласил Франк. — Не бойтесь, видите — я жив...

И действительно, все тоже остались живы. Хотя на следующий день Медянников признался Бергу, что никогда не был так близок к смерти, как в те две секунды, пока эль не дошел до желудка и не сотворил там чудо. Голова и желудок стали ясными, тяжесть исчезла, а взамен ее появилось волшебное чувство зверского голода.

— Так-с... — Франк пальчиком поманил самого Кузьму Илларионовича. — Мы, пожалуй, приступим. Что там у тебя?

Кузьма Илларионович покопался в памяти и стал наговаривать приятным тенорком всякую кулинарную всячину:

— Котлетки а ля Жандиньер. Теляточек молоком выпаиваем, так что сами понимаете... Поросята молочные, весенний опорос. Он попостнее осеннего будет, но и полезнее для желудка, сами понимаете... Лангусты есть свежие, еще ползают, мерзавцы.

— А что с дичью? — тревожно вопросил Франк. — Не огорчай меня, Кузьма Илларионович! Сердце не выдержит, ты же меня знаешь! Не молчи...

Кузьма Илларионович от облыжного подозрения даже всплеснул руками:

— Как можно, Александр Иосифович! Да я для вас... — и доверительно наклонился: — Тетерочки только что прибыли! Усть-лужские. Жирные-с! Есть бекасы и вальдшнепы. Несколько гусачков, но не советую, худосочные после перелета.

Франк задумался: выбор был невелик, но все-таки был.

— Черт с тобой! Так... Мне тетерку с моченой брусникой. Пьеро, ты со мной?

Путиловский кивнул — ему было все равно. Евграфий Петрович насчет тетерки засомневался, так что ему заказали поросенка с гречневой кашей (заднюю часть, чтобы не смущать мордой невинно убиенного). А Берг лихо попросил лангуста, которого ни разу в жизни не видел, но предполагал, что артиллерийский поручик и не с таким чудищем справится. Знай наших!

— Ну-с, пока готовят, вспомним первопричину, по которой мы здесь собрались.

Франк указал пальцем на шампанское, и оно мгновенно было открыто с легким выстрелом. Из горлышка темно-зеленой замшелой бутылки закурился парок. Франк ладошкой подогнал пар к своим ноздрям и слегка втянул в себя воздух:

— Ммм! Божественно. Так вот, Пьеро. Сегодня ты именинник...

— Откуда ты узнал? — удивился Путиловский.

— Секрет Полишинеля! Ваш курьер мне все поведал. — Франк предостерегающе поднял руку: — Я обещал, что ему ничего не будет.

— Анфрактус юдициум! — возразил виновник торжества. — Юридическая уловка!

Франк обратился к Медянникову:

— Я апеллирую!

Тот не понял ни бельмеса, но на всякий случай принял торжественный вид и кивнул в знак согласия:

— При соблюдении рыгламента!

— Кадит куэстио! — махнул рукой Путиловский и засмеялся. — Вопрос отпадает...

— Так-то оно лучше! — Франк встал, взял в руку бокал и пригласил всех проделать то же самое.— Дорогой Павел Нестерович! «Чины и звания людьми даются, а люди могут обмануться!» Нас ты не обманешь. Если кто из здесь присутствующих и достоин чина надворного советника, так это мой Пьеро. Я давно, еще в гимназии, твердо знал, что ты им станешь. Исключительно ради этого я все время корыстно дружил с тобой и буду дружить, ибо только глупый человек может отказаться от такого счастья. Поздравь меня, поскольку с этой минуты я могу говорить тебе: мечтал ли ты в выпускном классе, что будешь пьянствовать с другом надворного советника? За то, что мечтания твои сбылись! Гип-гип ура!

И все трое, чокнувшись с Путиловским, тихонько проорали:

— Гип-гип ура! гип-гип ура! ура! ура!

После чего выпили по полному бокалу и застыли, прислушиваясь к новому ощущению. «Кордон Руж Мумм» пришелся ко двору и сразу попал прямо в голову, наполнив последнюю газовыми пузырьками и веселыми мыслями о предстоящем вечере.

* * *

Вершинин боялся ресторанного позору более всего, но форс держал и Демонстративно беспечно оглядывал залу якобы в поисках знакомых лиц, пока Дора читала меню.

Она не стала испытывать кошелек кавалера на прочность и ограничилась скромной цветной капустой, икрой, беф а ля мод с трюфелями и сырами на десерт. Кофе условились пить у Вершинина. Кавалер, обрадованный целостью своей казны, лихо выбрал вальдшнепов, жаренных в кастрюльке, паровую стерлядку и бутылку дешевого лафита «Шато-Ляроз» для дамы. А себе заказал скромный графинчик водки-листовки.

После дозы кокаина у Доры проснулся аппетит, и она стала уминать все подряд, беззастенчиво отрывая куски и от вершининского заказа. Ела она выразительно и красиво, смеялась невпопад и все требовала вина. После первых рюмок за маленьким столом установился теплый мир с ожиданием страстной ночи в конце пира.

Вершинин по поведению дамы понял, что сегодня она будет безраздельно принадлежать ему, и душевно успокоился. Тем более что от соседних столиков он перехватил несколько завистливых взглядов — мальчишка, щелкопер, с такой дамой явно парижского шика!.. Эти взгляды очень польстили щелкоперу, и он расслабился, что выразилось в быстром опустошении графинчика. Закуска слегка отстала от выпивки, Вершинин приятно захмелел и попросил второй графинчик. Затем он откинулся на спинку стула и стал наблюдать нравы.

Цепкому взгляду было на что посмотреть: зала заполнилась целиком, столы ломились от блюд, красивая картина всеобщего пира еще не была полностью разрушена. Официанты еще не успели притомиться и носились, как черти в аду перед инспекцией Сатаны. «Медведь» славился, помимо богатого погреба французских вин, интересным собранием русских водок, которые были выставлены в карте по алфавиту, и при желании из них можно было набрать любое слово или имя: анисовая, березовая, вишневая, гвоздичная, дынная, ежевичная, желудевая, зверобойная, ирная, калиновая, лимонная, мятная, ноготковая, облепиховая, полынная, рябиновая, смородиновая, тминная, укропная, фисташковая, хреновая, цикорная, черемуховая, шалфейная, щавелевая, экстрагонная и яблочная.

Купеческие компании любили отмечать дни тезоименитства, набирая на стол водки по имени юбиляра — Варсонофия, Елпидифора или какого-нибудь там простенького Дормидонта. И пили строго по алфавиту, добавляя в случае жестокой необходимости еще и отчество именинника — Пафнутьевич либо Гермогенович.

Несколько таких сообществ начинало разгуливаться в боковых полуоткрытых ложах, человек на семь-восемь. Туда безвозвратно несли блюда с цельными паровыми осетрами; жбаны с икрой; подносы с разукрашенной дичью; устриц, выложенных на льду; лобстеров и омаров, закованных в пламенеющие панцири; пышные кулебяки о двенадцати ярусах, которые заказывали за сутки до гульбы, и прочее, и прочее, и прочее...

— Когда победит революция, здесь будет пиршествовать простой народ, — Прожевав икру, Дора подняла бокал: — За революцию!

Вершинин охотно поддержал тост, но в душе ему стало как-то неуютно: вместо красивых мужчин и женщин в дорогих костюмах, со значительными лицами сюда придет пролетариат со своими ужимками и дешевым пьянством... Жаль! Кесарю кесарево, а слесарю — слесарево. Даже слоноподобных купчин с осетрами тоже жаль — этакие варварские краски, возбуждающие интерес к жизни. И он про себя подумал: не дай Бог!

Пусть все остается таким, каким получилось: революция отдельно, а рестораны отдельно. Все-таки вышло неплохо. И он с аппетитом закусил рюмку холодной листовки нежным и духовитым кусочком вальдшнепа.

Усердие Вершинина в поисках знакомых лиц в конце концов было вознаграждено. Вдалеке за столом сидело четверо господ без дам — этим стол выделялся среди множества театральных людей, где дамы были рассеяны пропорционально Божьему замыслу — один кавалер на одну даму.

Вначале репортерский взгляд зацепился за фигуру внушительную, которая периодически вскакивала, махала руками и понуждала остальную троицу к пьянству и закусыванию. Иногда фигура обращалась за поддержкой к соседним столам и, по-видимому, необходимую поддержку получала, потому что соседи радостно вскакивали, целовали фигуристого и выразительно чокались с ним, очевидно полностью поддерживая его эскапады.

Вся четверка возбудила репортерский интерес Вершинина, он подозвал официанта и вопросил его об общительном господине. Бритое лицо официанта озарилось блаженной улыбкой:

— Это, ваше степенство, сами Александр Иосифович Франкс собственной персоной с друзьями чин отмечают-с! Профессор! Ему арапа не вкрутишь! Ресторанное дело до тонкостей знает-с! Сыры подавать, ваше сиятельство?

«Смешные люди», — снисходительно подумал Вершинин. Впрочем, все люди по-своему смешные. Он смешон, и Оленька смешна... Дора тоже по-своему смешна. Кстати, а что делать с Оленькой? Что делать с Дорой, он уже сообразил, но вот куда девать ревнивую горничную? Подумал, выпил очередную рюмку, и мысли об Оле куда-то испарились. Остались лишь мысли о Доре, которая испариться не имела права.

Тут один из троицы чуть поворотился, и Вершинина охватило радостное чувство узнавания: это точно был один из тех двух господ (с соколиным профилем!), что незаконным образом вторглись в его жилище! Но поскольку сокол тогда щедро заплатил за вторжение, его вина исчезла, и теперь он являлся сотоварищем по ресторанному счастью, что и требовалось тут же отметить.

Вершинин встал — и подивился неустойчивой погоде или даже землетрясению, которое весьма редко, но посещало Петербург: все качнулось и тут же вернулось на круги своя. Странно, что никто этого не заметил... надо будет написать заметку о трясении земли в ресторане «Медведь». Твердой рукой он взял пустую рюмку (она позволила себя поймать лишь со второй попытки) и кратчайшей дорогой вдоль стены направился к желанному столику, повторяя на каждом шагу:

— Виноват! Миль пардон! Извините... Мадам, целую ваши ручки...

Впрочем, на его извинения никто не обращал внимания, ибо одна половина зала находилась в таком же состоянии, а вторая — в гораздо более веселом и завлекательном. Дама, на декольте которой Вершинин по пути случайно оперся, почти ничуть этому не сопротивлялась, а наоборот, поощрила его кокетливым смехом. Но он проскочил кокетку, а когда захотел вернуться — обратной дороги уже почему-то не нашел... занесло снегом...

* * *

Поросенок Евграфия Петровича не разочаровал: нежнейшая задняя часть с малюсенькими косточками, хрустящая кожица, которую при жарке поливали медовой водой, мясцо совершенно райского вкуса напомнили деревенское детство, стылую позднюю осень, пору мясоеда, когда поутру за гумном раздавался дикий предсмертный визг годовалого поросенка, обрывавшийся резко и страшно...

Дети на печке тихо всхлипывали о своем летнем любимце, но к обеду грусть проходила: подавали жареный ливер, мозги, по избе шел сытный запах — варили целый чан холодца. Так что хрящики Евграфий Петрович обсасывал как в детстве — с грустью и радостью, не забывая перемежать кусочки мяса духовитой гречневой кашей с солоноватыми хрусткими шкварками. И запивая всю эту крестьянскую ностальгию красным французским вином с трудно выговариваемым названием.

Путиловский тихонько пощипывал свою тетерку, попивал «Шато Мутон-Ротшильд» (когда еще удастся его попить!), вполуха слушая тирады Франка и вполглаза наблюдая за страданиями Берга, сцепившегося не на жизнь, а на смерть с таким же молодым лангустом. Оба были ярко-пунцового цвета: лангуст — от живительного действия подсоленного кипятка, а Берг — от усердия.

К лангусту подавался небольшой набор слесарного инструмента, с помощью которого смышленый человек за каких-нибудь два часа мог вскрыть природную кирасу морского насекомого и насладиться видом растерзанного соперника. Успехов на лангустовом фронте у поручика пока не наблюдалось — дальше жеваной ножки он не продвинулся.

— Гуляет Россия, — меланхолично продолжал гнуть свою линию Франк. — Ты посмотри, сколько здоровья надо, чтобы все это переварить и не умереть от обжорства! Какие купчины, какие чиновники ядреные! А женщины? Пьеро, ты посмотри, какие женщины! Кстати, у тебя давно не было романов. Это, брат, плохо для душевного здоровья. Ты должен влюбиться или даже жениться. Одно другого не исключает.

— Сейчас вот все брошу и побегу женихаться, — лениво отозвался Путиловский. — Передай мне «Шато». Жениться у нас Иван Карлович будут-с!

Берг на секунду съежился от такой ужасной перспективы и с удвоенной энергией накинулся на лангуста. Тот уже поскрипывал, но пока держался.

Официант возник за спиной неслышной тенью, как ангел смерти, и наполнил бокал до краев.

Рука Путиловского дрогнула, и несколько капель красного вина окропили белоснежную салфетку.

— Кровь, — прокомментировал Франк. — Говорят, вы кого-то поймали? Или застрелили?

— Гершуни задержали. Завтра выйдет высочайший указ о замене смертной казни ссылкой на каторгу. Государь хочет быть милостивым.

— Ты не согласен?

— Не знаю, — протянул Путиловский. — Это его дело — миловать. Мое дело ловить и судить.

— А все-таки? — не унимался Франк.

— Повесить Гришеньку надобно, — оторвавшись от своих крестьянских утех, высказался Медянников. — Душегуб — он и есть душегуб. Хоть бы из-за денег там или из-за бабы! А то просто так: не понравилась ему политика — раз! — и кишки на руку мотай! Да ежели бы я всех своих начальников из-за политики резал, то первый бы на Руси кровопийца был!

В подтверждение своих слов Евграфий Петрович стал яростно терзать ножом безвинную тушку поросенка.

— И Павла Нестеровича бы не пожалели? — ехидно вопросил Франк.

— Вы Павла Нестеровича не трожьте, — так же ехидно ответил Медянников. — По его приказу ваши бумажники вам раз пять возвращали! Мы такие убытки несли в Департаменте, агентуру из-за вас самую лучшую провалили!

Путиловский только посмеивался в усы, прихлебывая «Шато».

— Да, — примирительно протянул Франк. — Дело не в Гершуни. Его можно простить, а можно и повесить — второе предпочтительнее. Дело в тенденции.

— А что тенденция? — спросил Берг, услышав знакомое слово.

— Общество на всех парах стремится к насилию. Полнокровной стала Европа, избыточный вес, давление... Вон, взгляните, — Франк обвел зал рукой. — За версту видно, как мы раздобрели.

— Так что ж в этом плохого? — удивился виновник торжества.

— Плохо это все, брат Пьеро! Как ни странно, все катастрофы происходили с богатыми империями в самый момент их расцвета, ну разве что самую малость позже. Египет, Рим, Османская империя... Знаешь почему?

Путиловский пожал плечами:

— Нет.

— Велик уровень ожиданий!

— Не понимаю.

Люди надеются на лучшее житие только тогда, когда уже живут хорошо. И если ты их надежды обманул — не жди пощады. В приступе праведного гнева они разнесут всю старую систему и тебя в том числе! А при новой будут жить гораздо хуже и вздыхать о потерянном величии, рассказывать сказки о дедах-исполинах. Сочинят новые мифы...

— Печально. И что же, мы сейчас в таком периоде?

— Похоже на то. Крестьяне зажили относительно богато, мастеровые — те просто уже носят галстуки и котелки, хотя сидят они на них, как на корове седло. Каждая прослойка мнит себя иной — даже священники.

— Они-то здесь при чем?

— Это очень верный знак: когда церковь присваивает себе государственные функции, она терпит провал. Церковь — это вера. Государство — это знание. Любое: железнодорожное, артиллерийское, акушерское... Вера исключает знание, равно как и знание полностью исключает веру. В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную... Так что, милые, ждите великую смуту.

— Я могу это написать в аналитической записке? — поинтересовался Путиловский.

— Мочь ты можешь все. Но все ты не можешь. Понимаешь разницу, Пьеро?

— Еще пару бокалов — и уже пойму.

— Тогда к делу!

И ресторанный философ грузно поднялся, дабы возобновить свои несколько подзабытые функции. В эту же секунду Берг испустил вопль радости:

— Получилось!

И продемонстрировал окружающим кусочек мяса размером с мизинец самой наиминиатюрнейшей дамы. То было мясо поверженного лангуста.

— Дорогу осилит идущий! — прокомментировал Франк победу Берга над силами природы. — Иван Карлович, отныне вы принадлежите к славной когорте ихтиофагов, победителей лангустов! Оформился тост. Попрошу внимания.

Берг скромно потупился, чувствуя, что тост будет в честь его победы.

— Миллионы лет эволюция оттачивала свое мастерство — и создала вот это чудо природы!

Берг зарделся, подразумевая под чудом самого себя, но несколько ошибся.

— Чудо природы — лангуст! Что значит по сравнению с ним скромный артиллерийский поручик? Чудачество все той же эволюции, никчемная боковая ветвь. Равно как и мы все, господа! Да-да! Мы все — жалкая, ничтожная плесень на теле планеты. Но что мы видим? Это чудачество, эта плесень, вооруженная двумя вилочками и ножиком, победила вершину эволюции! И будет побеждать, потому что у нее есть разум, господа. Я предлагаю тост за разум. Я мыслю, значит, я существую. Я существую, значит — я пью! За разум!

Тост всем понравился, и все выпили, тем более что питие за прошедшие два часа превратилось в необременительную и приятную привычку. Франк пил стоя, и Путиловский вдруг прозрел, зачем он встает каждый раз: так больше помещается!

— Саша! — спросил он изумленно. — Зачем ты все время встаешь?

— Так больше помещается, — хладнокровно ответил тот и в награду самому себе за выдумку налил еще один бокал драгоценного «Шато».

Но судьба решила все по-иному: как только опытная рука поднесла бокал ко рту, некий неизвестный молодой человек протаранил соседний столик, пройдя сквозь него как сквозь пустоту, и своей верхней частью вцепился во Франка, в то время как часть нижняя цеплялась за ножки стула от соседнего столика.

Такое раздвоение личности стало бы губительным для содержимого бокала, не обладай Франк удивительной реакцией и гигантским опытом пития в самых разнообразных ситуациях. Схватившись свободной рукой за сюртук молодого человека, Франк зафиксировался в пространстве, в долю секунды всосал в себя вино и только после этого расслабился и вскричал:

— Что вы себе позволяете, молодой человек?

И тут Путиловский узнал в молодом человеке Вершинина — Нельсона.

— Как я рад, господа, столь неожид... жид... жид энной всрт... втср...

Совершенно запутавшись в языке, Вершинин позорно умолк.

— Встрече, — подсказал Путиловский.

— Так точно! — по-военному ответила жертва водки-листовки, раскрыла объятия и призывно обратила свой взор к Франку.

Франк тяжело вздохнул, закрыл глаза, распахнул в свою очередь мощные объятия и принял в них разомлевшего от счастья журналиста. Наконец-то жизнь повернулась к Вершинину лицом окончательно и бесповоротно. Франк троекратно исполнил свой долг, взасос поцеловав страдальца в область юношеской щеки, внимательно вгляделся в незнакомое лицо и честно ответствовал:

— Не признаю!

— Я... вот я — Нельсон,— и Вершинин стал тыкать в Путиловского и Медянникова, пытаясь на пальцах показать узы, связывающие его с этими хорошими господами.

Евграфий Петрович с горьким сожалением оторвался от полускелетика бывшего поросенка, встал и ласково обнял Вершинина:

— Пойдем, милок, прогуляемся до ветру!

Тут же подскочил назначенный на эту должность специальный человек, взялся за Вершинина с другой стороны, и они ловко провели подопечного извилистой дорогой меж столиков прямо в вестибюль, а оттуда — в сортир, где ему дали понюхать нашатырного спирта, после чего Медянников вернулся на место, а Вершинин показал бездушной белой раковине всю проглоченную ранее закуску.

— Кто это был? — поинтересовался Франк.

— В первый раз вижу, — хладнокровно ответил Путиловский, слегка зевнул в знак своей искренности, поворотил голову в сторону, чтобы избежать дальнейших расспросов,- и чуть не подавился. С этой стороны на него издалека смотрели большие темные женские глаза, преисполненные легкого презрения к нему лично. То были глаза маленькой княгини Анны Урусовой.

И тут Путиловский вспомнил, что вчера у тайной матери его сына был день ангела.

— Те-те-те... Господи, — прошептал он в надежде на чудо.

Но чуда не случилось. Маленькая ручка с самыми изящными пальцами во всей столице поднялась вровень с лицом. Указательный пальчик согнулся и совершил несколько повелительных движений — дескать, прошу пожаловать добровольно, иначе будет хуже.

Пьеро осклабился в забывчивой идиотской улыбке, кивнул головой в знак понимания, прохрипел Франку углом рта:

— Я сейчас...

Встал и пошел навстречу гильотине на прямых негнущихся ногах.

* * *

Азеф не любил больших застолий и предпочитал, подобно Гоголю, наслаждаться едой в одиночестве, лучше всего в отдельном кабинете, а ежели такового не было, то требовал накрыть ему отдельный столик и прибор ставить так, чтобы сидеть спиной к зале.

Вот и сейчас он поглощал жареного поросенка с кашей, загородив внушительной спиной доступ к столику. Однако зал он видел — часть зеркального убранства позволяла ему контролировать все происходящее в ресторане. Так что Дору с Вершининым Азеф узрел еще до бесславного путешествия Вершинина в туалетную комнату, с интересом наблюдая за развитием событий.

По иронии судьбы поросенок ему достался медянниковский, вернее половина поросенка, с мордочкой и пучком зелени во рту. Как ни странно, но именно эту часть Азеф любил более всего — сказывались старозаветные пустынные традиции, когда голова ягненка доставалась самому уважаемому гостю. Потом эта традиция, следуя за иудейской диаспорой, превратилась из пустынной в болотную, синайский ягненок обернулся белорусской щукой, но страсть к препарированию головы осталась неизменной.

Путь Вершинина к столику с четырьмя господами заставил Азефа насторожиться: два лица из четырех ему определенно были знакомы, в особенности того человека, который заботливо повел Вершинина на выход. Поскольку Дора сидела спокойно и никуда уходить не собиралась, Азеф занялся поросенком вплотную, копаясь вилкой и ножом в голове, а мыслями — в своей отличной памяти.

Не прошло и пары минут, как он вспомнил: это же самое лицо он два или три раза видел возле дома Дубовицкого. В первый раз это был дворник с метлой, поклонившийся ему в пояс, а во второй раз — мастеровой, лузгавший с бездельным видом толстые полосатые семечки, точно такие же, какие любил лузгать гимназистик Азеф. Он запомнил родной жареный запах этих семечек, вызвавший обильную слюну, и цепкий взгляд мастерового, которым тот ощупывал всех прохожих.

Несомненно, это полицейский человек. То, как он опытно увел Вершинина от греха подальше, а потом спокойно вернулся и как ни в чем не бывало занялся таким же поросенком, говорило об одном: он прекрасно знает Вершинина. И Вершинин шел к ним как к знакомым — почти уверенно.

Если пьяненький журналист пошел так открыто на контакт с полицейским, возможны два варианта: либо он знаком с ним по криминальным хроникам (маловероятно, тогда лжедворник не стал бы скрывать знакомства), либо это политическая полиция, его родное ведомство, люди Зубатова. А это означает, что Вершинина после взрыва завербовали и не хотят, чтобы он мозолил глаза.

«Милая ситуация!» — подумал Азеф. С одной стороны, ему нужен человек в газетном мире. Мало ли что придется узнавать или пристраивать. С другой стороны, такое близкое соседство чревато — ведь выдаст, сукин сын, своим же. Если же вести большую, но личную игру, выбирать не придется — провокатора надо отсекать. И делать это надо быстро. Пока не сдал список с кандидатами в БО своим покровителям.

Все эти мысли не помешали Азефу заказать еще одну порцию поросенка, на сей раз заливного с хреном, и аппетитно прибрать его почти всего, когда Дора, вертевшая головой в поисках пропавшего кавалера, поднялась с места и пошла в сторону дамской туалетной комнаты. Азеф, с сожалением взглянув на тарелку с заливным, незамедлительно последовал на ней.

* * *

— Ну? Что все это значит?

Темные княжеские глаза, как два револьверных дула, смотрели Путиловскому прямо в лоб, примериваясь для последнего выстрела. Путиловский горестно вздохнул и достал из-за спины спасительный букет пармских фиалок, который он успел взять у цветочницы, сновавшей по залу с двумя пахучими корзинками. Анна букет приняла, но выражение глаз не изменила ни на йоту:

— Что все это значит?

— Поздравь меня, я представлен к следующему чину, — попытался извернуться Путиловский.

— Поздравляю! — как можно более едко ответила Анна. — И кто же ты теперь? Тайный советник?

— Ну зачем ты так, Аня? Ты же знаешь мои подвиги! Надворный.

— Наслышана. У тебя в доме живет женщина! Тебе некогда прийти ко мне и приласкать своего собственного сына. Ты знаешь, сколько уже Алешеньке?

— Семь месяцев, — наугад сказал Путиловский и дико промахнулся.

— Без малого год! Глаза княгини стали ледяными. — А мой день ангела? Почему тебя не было?

— Тут я чист! Мы ловили государственного преступника! — Лицо Путиловского озарилось светом высокой миссии по поимке вышеназванного злодея.

— Надеюсь, поймали?

Вдруг (о чудо!) княгиня волшебным образом переменила тон:

— Серж! Смотри, кто к нам пришел!

Путиловский облегченно расправил искаженное правдой лицо и радостно обернулся. На него самым ласковым взором глядел супруг княгини князь Серж Урусов собственной персоной. Не говоря ни слова, он заключил Путиловского в дружеские объятия. Затем Серж продемонстрировал новый способ приветствия, который он подсмотрел у аборигенов Новой Гвинеи, — потерся носом о нос Путиловского. И усадил его за стол простым вопросом:

— Мой друг, ты хочешь нас обидеть?

— Ни за что! — чистосердечно ответил Путиловский и был посажен рядом с княгиней.

Она воспользовалась счастливым случаем, опустила руку под скатерть и острыми ногтями впилась в ногу неверного любовника. Хотя неверным он был лишь в ее фантазиях — на деле у Путиловского давно не было ни малейшего романа, и это беспокоило не только Франка, но и Лейду Карловну с Максом.

* * *

Белое мясо лангуста оказалось действительно таким, как его описывали юношеские авторитеты Робинзон Крузо и Жюль Верн: сочным, нежным, немного сладким и очень вкусным. Кроме того, анатомия лангуста была интересной и познавательной, в особенности жаберная система и устройство клешней. Наверное, если соорудить такие же клешни из металла и вооружить ими подводные лодки, то можно легко резать буйрепы донных мин... или противолодочные заграждения... и даже прикреплять магнитные заряды к днищам вражеских кораблей!

Франка военно-морские проблемы волновали в малой степени — он был обеспокоен пропажей Пьеро и отправился на его поиски, подкрепившись перед трудной экспедицией остатками «Шато» и положив поверх приличный стакан мадеры. Медянников тоже исчез — очевидно, пошел проследить за процессом отрезвления Вершинина. И Берг остался в гордом одиночестве.

Что-то непонятное витало в воздухе и побуждало Ивана Карловича к приятным воспоминаниям. Он вздернул нос, втянул сильными ноздрями воздух... Сладкий запах Зизи? Или ему уже мерещится? Повел носом — точно! Запах панциря лангуста. Такими духами одуряюще сладко пахла кожа Зизи после ночи, проведенной во грехе.

Берг поманил официанта, тот ловко убрал все источники манящих ароматов, но запах продолжал преследовать несчастного влюбленного. Берг принялся тайком обнюхивать себя, пока не понял, что этот слабый аромат исходит уже от него самого, от пальцев рук, усов и бороды.

Теперь он сообразил, для чего была поставлена чаша воды с золотыми ломтиками лимона, и омыл в ней персты. Но не полоскать же там бородку и усы! Проблема! Немного подумав, Берг решил и ее: встал и направился в мужскую комнату, где наверняка есть вода и полотенца. И не прогадал.

Выйдя полностью чистым и благоухающим английским травяным мылом, Берг присел выкурить папироску в тиши зеленого садика, под тенистой финиковой пальмой, готовой пробить потолок пучком вечнозеленых листьев. Было тихо, только откуда-то издалека, из-за кущи дикого винограда, доносился журчащий женский смех и мужской голос, повторявший, как заезженная граммофонная пластинка, одно и тоже: «Ну когда же? Ну когда же?»

«Бедолага, — иронически подумал Берг. — Да никогда боле!» Ему вдруг стало жаль себя, свою никому не нужную, загубленную жизнь, глаза увлажнились, на ресницах повисла предательская слеза, как вдруг все тот же сладкий аромат заставил его нервически обнюхать свой сюртук. Сколько можно! Никогда он не прикоснется к лангустам, омарам и прочим членистоногим! Тьфу, экая дьявольщина... Однако сюртук чист!

Берг вскочил и как будущая собака-ищейка пошел по тонкой струйке аромата, которая повела его в зеленые заросли зимнего садика. Аромат делался все заметнее и гуще, ноздри у Берга раздулись и прокачивали воздух галлонами. Полузакрыв глаза, он шел точно по следу, заворотил за развесистую банановую пальму, споткнулся о чей-то воздушный корень и замер.

Жизнь в основном состоит из явлений предсказуемых и наказуемых, поэтому шанс встретить неожиданное и разрешенное очень мал. Когда такой шанс реализуется — а это происходит очень редко! — люди предпочитают изъясняться терминами веры, в крайнем случае научного богословия. Так вот, самым осторожным названием редчайшего события является слово «чудо». Именно чудо и предстало перед взором ищейки-Берга.

В зеленой полумгле на мраморной скамеечке, прихотливо украшенной восточной резьбой, деликатно возились две особи противоположного пола. Смысл сей возни для постороннего взгляда вначале был непонятен, но после недолгого наблюдения становилось ясным: особь мужеского пола, купчик средних лет, домогался облобызать коленку молодой дамы, которая всячески препятствовала лобызанию, отпихивая голову купчика от предмета его вожделений.

Берг с любопытством естествоиспытателя продолжил полевые наблюдения, оставаясь слегка взволнованным до того момента, когда дама показала ему свое лицо. Это была Зизи!!

Берг остолбенел в прямом и переносном смысле. Дыхание его остановилось, перестало стучать сердце, звуки как отрезало, кровь застыла в жилах, мозг отключился, зрение померкло...

Именно поэтому внезапно поднявший голову купеческий молодец в полутьме принял Берга за местную статую краснорожего дикаря, покрутил головой и выпалил:

— Я щас! Сей момент!

И убежал в направлении туалетной комнаты, откуда только что появился Берг. Видимо, водная система жизнедеятельности данного субчика резко заявила о своем существовании, что и явилось причиной такой прыти.

Зизи (теперь стало ясно, что это она!) как ни в чем не бывало принялась чистить перышки и смотреться в зеркальце, в котором мог поместиться разве что кончик ее маленького носа. Поэтому все внимание Зизи сосредоточилось на подглядывании за собой в крошечный кусочек стекла, и явление поручика она просто проморгала в прямом смысле этого слова.

Берг тихим мерным шагом выступил из зелени, как статуя Командора перед неверной Анной. Способность идти строевым шагом — единственное, что осталось рабочим в его военном организме.

— Жан, как вы быстры! Точно ветер! — не отрываясь от зеркальца, хихикнула Зизи. — Хочу холодного шампанского и рябчика!

Рык тигра вырвался из груди Берга. Зизи недоумевающе вскинула глаза и обомлела. Из ее грудки вырвался крик изумления:

— Вано! Это ты?

Не говоря ни слова в свое оправдание, Берг подскочил к Зизи и грубо схватил ее в свои артиллерийские объятия. Зизи не успела и охнуть, как с блаженной ношей на руках Берг проскакал козликом через вестибюль, выскочил в любезно отворенную швейцаром дверь и ввалился в роскошную пролетку на дутых шинах с электрическими фонарями по бокам козел. Лихач в поддевке тонкого сукна, в шапке с павлиньим пером и с путевыми часами сзади на поясе неторопливо натянул белые перчатки из оленьей кожи:

— Куда прикажете, ваше сиятельство?

— Гони! — диким голосом заорал Берг.— Гони, скотина, а то убью!!

Лицо лихача расплылось в довольной улыбке, и он заорал таким же голосом, наводя страх на случайных прохожих:

— Па-аберегись! Грабят! Гра-а-абят! — и засвистел соловьем-разбойником.

Рысак рванул с места, сзади из дверей выскочил облегчившийся Жан-купчик, секунду соображал, а потом дернул, быстро суча ногами, вслед за обидчиком, но куда там... Птица-тройка! Куда несешься? Дай ответ...

— Что это такое, Георгий Валентинович? — послышался в публике удивленный женский голос.

И опытный в таких делах мужской пояснил:

— Это у них, у купцов, называется похищение сабинянок! Азия, Вера Павловна, чистая Азия... девятый век, язычество!

— Поехали и мы.

— Куда?

— Туда же, куда и купец. Спать!

* * *

Компания таяла на глазах, как кусок льда в зажатом кулаке. Берг изчезоша яко воск пред лицом огня, Путиловского заграбастала княгиня Урусова, Франка соблазняют купцы-мануфактурщики... Опять один.

Евграфий Петрович добил остатки поросенка и задумался о жизни. Хотелось чего-то такого непонятного, душевного, чтобы прочувствовать, согрешить малым грехом и раскаяться в содеянном. Пить до умопомрачения? Он исследовал бутылки, налил себе хересу, попробовал, оглянулся — не насмешничает ли кто? — и благородно сплюнул херес под стол.

Затем попробовал мадеру и остался доволен. Стаканчик мадеры привел Медянникова в приятное расположение духа, и он задумался о малом грехе. Взять, что ли, себе барышню на ночь? Он припомнил весь свой небогатый опыт общения с женщинами легкого поведения и замотал головой — нет уж, дудки-с! Стар он для этого греха.

Идти домой к канарейкам тоже не очень хотелось. Они уже давно спят, и будить их посреди ночи означало верную порчу слуха у самых нежных самцов. Съесть что-нибудь? Чревоугодие ведь тоже грех! И Евграфий Петрович воспрял брюхом: а что, ежели самую малость этого «аливе»? Он бросил гурманский взгляд на буфетную стойку, буфетчик мгновенно уловил сей взгляд, и через три секунды чаша со свеженамешанным салатом стояла перед грешником.

Медянников успокоенно вздохнул, перекрестился — «Прости меня, раба грешного!» — и с невесть откуда взявшимся аппетитом пошел наворачивать четвертую порцию райской еды.

* * *

Маленькая княгиня вырвала у Путиловского клятвенное заверение в том, что завтра же или, в крайнем случае, послезавтра он явится на обед, два часа проведет за истинно мужским воспитанием сына, останется на ужин, уложит малютку спать и на ночь успокоит ее расшатавшиеся нервы рассказами о своих подвигах, как на охранном фронте, так и в любовных битвах.

— Я ведь теперь для тебя уже не женщина! — сказала Анна с печальным укором, чем вынудила Путиловского скорчить все отрицающее выражение и замахать руками в знак несогласия.

Он расплатился по счету (пока Франк не вздумал заказать что-нибудь сногсшибательное!), дал хорошие чаевые и пошел смотреть, кто где. Медянников с блаженным видом доедал «оливье». Берг исчез — Мираков сказал, что он с чужой дамой на руках выбежал на улицу и удрал от купеческой погони на лихаче. «Однако! — подумал Путиловский. — Ему точно нужна жена! Уже чужих ворует...»

Дольше всех он искал Франка. Потерявшийся нашелся в отдельном кабинете, где держал речь о правильном философском питие как основе долголетия. С десяток широчайших бородатых лиц внимали истине в тщетной надежде запомнить хоть что-нибудь из того вороха премудростей, которые вываливал на них Сашка. Увидев лик Пьеро, Франк извинился и вышел.

— Слушай! Ты куда пропал? — обвинил он Путиловского.

— Я пропал? — изумился Путиловский.

— Ну какая разница? Я, ты — все относительно! — Франк перешел на доверительный шепот, ежесекундно оглядываясь на кабинетную портьеру. — Случай дичайший, упустить никак невозможно... купцы из Иванова... заказали водок на слово «Навуходоносор»! Дошли до дынной, и кончились тосты! Я должен заставить их допить до конца — дело чести! Хочешь с нами? Я представлю тебя как потомка Навуходоносора.

Из-за портьеры высунулась ищущая взором кудлатая голова:

— Лександра Иосифович! Ты где? Люди ж ждуть!

Путиловский со вздохом отклонил подобную честь, расцеловался с Сашкой и вышел. Наконец и он остался один. Слава Богу, теперь можно немного отдохнуть. Хотел взять извозчика, но ночь уже была светла, по-летнему свежа, и он пошел пешком, не думая ни о чем. Такое состояние духа редко посещало Путиловского в последние месяцы.

* * *

Батюшка, он же Рождественский Владимир Ювенальевич, бывший семинарист, стоял на коленях перед иконой Христа Спасителя и привычно творил молитву на ночь, чтобы отогнать бесов, изредка, но все же посещавших его молодую и еще неокрепшую в молитвенных бдениях плоть.

Сын священника из бедного прихода Оренбургской губернии, он с малолетства знал, что у него путь один — стать священником, жениться по благословению наместника на выходе из семинарии, получить такой же бедный, как у отца, приход и служить Богу до той минуты, пока он не призовет душу к себе, а тело предаст земле. Все в Его воле.

Первые сомнения посетили отрока Владимира еще в семинарии. И хотя он светских книг почти не читал, мысли стали приходить в голову совсем не те, каких он сам от себя ожидал. Иерархи церкви, за редким исключением, оказались людьми своекорыстными, злобливыми, нечистыми на руку и, стыдно сказать, порочными.

Красивый семинарист с льняными кудрями и большими синими глазами совершенно ангельского цвета сразу вызывал интерес совсем не ангельского характера. Он хранил свою девственность как стеклянный сосуд, живя все время в страхе, что чужие руки разобьют этот драгоценный сосуд вдребезги и ему останутся одни лишь ранящие душу острые осколки. Никогда ранее даже в самых грязных мыслях он не мог допустить ни малейшего намека на разврат, который внезапно стал его враждебным окружением.

Однокурсники занимались рукоблудием, старшекурсники открыто ходили по падшим девкам, а некоторых смазливых отроков увозили на ночные молитвы, откуда они возвращались на следующее утро со всезнающим выражением глаз, видеть которое у Владимира просто не хватало душевных сил. Он ушел в молитвы и стал изгоем, кем-то вроде юродивого. После второго курса его отчислили за строптивость, гордыню и академическую неуспеваемость.

И было ему видение. Архистратиг Гавриил с пылающим мечом в руках явился в окне и сказал: — Иди и спасай заблудших! Упорствующих же во грехе рази мечом беспощадным... — и пропал в утреннем тумане.

Поскольку Христос был радикальным религиозным революционером, Батюшка сразу пошел в революцию, в ее самую действенную часть — в террор. Такой мгновенный выбор объяснялся чисто теологическими соображениями, которые были удивительно ясны и понятны самому Батюшке. Почему не все разделяли его взгляды безоговорочно, он понять не мог и только горестно воздыхал, глядя на заблудших овец.

Азеф сразу понял всю выгоду от такого члена Боевой организации: фанатичен, не боится никого, кроме Бога, честен до изумления и до изумления же беспощаден ко всем инакомыслящим. Безверие Батюшка еще прощал, однако неверие в революционный очистительный террор простить никому не мог и даже покушался на убийство несогласного. Но Азеф отвел его карающую руку, отобрав в последний момент револьвер. Через день револьвер вернул.

Азефа как руководителя Батюшка принял сразу и безоговорочно — то был иудей. А ведь сказано в писании: «избранный народ, соль земли». Значит, так тому и быть. И Богородица иудейка, и ученики Господа тоже иудеи. Насчет Иуды сомнений не было: не захотел Всемогущий избрать другого предателя. Значит, и Иуда тоже был богоизбранным.

Помолившись до душевного пота и очистив себя от мелких дневных грехов, Батюшка перешел к главному — к орудию Божьему. Он расстелил на столике под иконою чистую белую тряпицу, достал из ящика стола бутылочку с оружейным маслом и принялся разбирать и смазывать револьвер. Вороненые черные детали оружия на белоснежном поле очень хорошо гармонировали с мировоззрением самого Батюшки — черным и белым. Иного не дано. Всякие краски и полутона есть смертный грех. Или ты с Богом, или с дьяволом. Дьявол прячется в мелочах и в полутонах, в мелких уступках самому себе и другим грешным людям, имя которым — легион.

Собрав револьвер, Батюшка убрал масло и откупорил пузырек со святой водой, только что привезенной им из богомолья в Коневецкий монастырь. Единственными местами, свободными от греха, остались мужские монастыри, да и то далеко не все. Он прочел молитву и маленькой кисточкой окропил револьвер и желтые цилиндрики патронов. Теперь оружие было освящено. Конечно, лучше бы это сделать в храме, но не поймут. Могут донести, и тогда святое дело православной революции погибнет на корню.

Потом Батюшка расстелил узкую железную кровать, лег на доски, укрытые лишь одной простыней, закутался в тонкое одеяло, перекрестился, зевнул и мгновенно заснул. Сны ему не снились никакие. Скорее вся его дневная жизнь походила на сны.

ГЛАВА 10. ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ

Дверь Путиловский открывал предельно осторожно, чтобы не разбудить Лейду Карловну и Нину. И, скользнув в прихожую, обрадовался — никого. Спят. Отлично! Сейчас нужно принять на ночь ванну, выпить порошок от головной боли (на всякий случай) и задать храповицкого до самого утра. Утром проснуться, позавтракать и, никуда не торопясь, отправиться на службу. Там надо будет справиться у Миракова о судьбе Франка (Мираков должен доставить тело в семью) — и больше срочных дел не предвидится.

Вода в титане оказалась прохладной, но это было хорошо — весь хмель сняло как рукой, а радость духа осталась. Вытершись жгучим махровым полотенцем, Путиловский облачился в мягкую пижаму, надел сверху халат с кистями и всунул ноги в мягкие козловые домашние туфли. Посмотрелся в зеркало и остался доволен — еще не старый для надворного советника. Если все пойдет хорошо, то можно к концу карьеры стать действительным статским, а это генерал-майор! Отец был бы просто счастлив...

И, пригладив еще мокрые волосы щеткой черного дерева с золотой монограммой (подарок Анны), Путиловский пошел в кабинет — могли звонить, и на такой случай Лейда Карловна составляла подробный список с указанием, кто звонил и по какому делу. Читать и разбирать ее русскую орфографию без смеха было невозможно. Но он привык.

Настольная лампа была предусмотрительно оставлена зажженной, и кабинет был пронизан зеленым светом, словно все погрузилось в прозрачную морскую глубину. И если бы из угла выплыла золотая рыбка, Путиловский ничуть не удивился бы, а стал бы ее ловить — майская ночь чудес, исполняются все желания. Или кликнул бы Макса, тот по рыбкам мастак.

Любимое вольтеровское кресло было развернуто боком, глубокий подголовник загораживал его внутренность. Подойдя к столу и не увидев никакой записки с аккуратнейшим готическим почерком Лейды Карловны, Путиловский замер — боковым зрением он уловил нечто непонятное, находившееся в кресле. Он еще не понял, что там такое, но инфернальный ужас почему-то пополз вверх по спине.

Медленно поворотив голову, он увидел в кресле спящую покойницу Нину Неклюдову. На коленях у Нины безмятежно лежал непокойный Макс.

Мелькнула мысль о безумии, но тут же пропала: голова ясна, окружающий мир воспринимается адекватно. Сновидение? Он не спит. Белая горячка? Хотя выпито было изрядно, гипотеза «белочки» была отброшена как нерабочая. Запоями Путиловский не страдал.

И когда мозг, в бессилии что-либо понять, уже готов был спасительно отключиться, Макс открыл глаза, взглянул на хозяина, беззвучно мяукнул в знак приветствия и переложил хвост в более удобную вторую позицию.

От этого движения открылись и глаза у Нины. Безумие рассеялось — это была Нина Бернацкая, но до того похожая на Неклюдову, что Путиловский не мог двинуться с места. Так вот почему его первым душевным движением было стремление приютить эту девушку... Он выдумал массу причин, по которым это надо было сделать, а главного не заметил или не захотел заметить — ему было невыразимо приятно видеть Нину у себя дома.

— Добрый вечер. — Нина смущенно улыбнулась, движением руки заставила недовольного Макса спрыгнуть с ее колен и встала. — Заснула у вас в кабинете... Извините. Я сейчас приготовлю вам травяной отвар — он должен быть свежим,— и она пошла к двери.

— Не стоит беспокоиться! Я попрошу Лейду Карловну.

— Вы разве не знаете? — Нина удивленно остановилась на пороге. — Я забыла сказать! Лейда Карловна звонила: ее подруга сломала ногу, так что она будет только утром.

Они застыли, глядя друг другу в глаза. По-видимому, одна и та же мысль внезапно посетила их головы. Нина опомнилась первой, покраснела, потупила взор и выскользнула за двери.

Путиловский вспомнил бедолагу Берга и сделал несколько энергичных движений по шведской системе гимнастики. Помогло. И он пошел бродить по квартире, тщательно избегая кухни, куда его влекла неведомая сила.

Нина трясущимися от той же неведомой силы руками заварила отвар, процедила его через ситечко и налила в любимую путиловскую кружку — синюю в мелкий белый горошек. Поставила кружку на чайныйподнос и пошла в кабинет. Путиловского там не было. Не было его и в спальне. В гостиной тоже было пусто. Оставались спальня Лейды Карловны и ее собственная. Нина постояла покорно, затем решилась и открыла дверь в свою спальню:

Как ни странно, но Путиловский оказался там.

— Извините, — пролепетал он. — Зашел случайно... Извините, Бога ради!

— Ничего-ничего, — пролепетала и она. — Вы хозяин, вы можете бывать везде. Это же ваш дом.

— Мой, — сознался Путиловский.

— Пейте! Ну пейте же, я вас прошу!

— Я пью.

В доказательство этих слов Путиловский сделал два крупных глотка. Отвар был невероятно горьким, видимо, Нина не пожалела целебных трав. Но из рук Нины Путиловский сейчас готов был выпить и чашу с цикутой.

— Какой вкусный настой!

— Правда? — обрадовалась Нина. — Я старалась!

— Всю жизнь бы пил!

Тут Путиловский не соврал, потому что от такого отвара любой здоровяк ушел бы в мир иной уже на второй чашке.

— Никогда не пробовала.

— Хотите? — Путиловский протянул чашку Нине.

Нина, точно эта простая услуга имела какой-то скрытый и очень важный для нее смысл, побледнела и кивнула головой. Она не стала брать чашку, а чуть наклонила голову вперед и сделала глоток из его рук.

— Как вкусно... — прошептала она, облизывая горькие губы.

Этого нежного движения Путиловский вынести был не в силах. Он сомнамбулически поставил пустую чашку на поднос, поднял руки и притянул Нину к себе. Нина закрыла глаза и набухшими от желания губами стала искать в пространстве его губы. Когда же нашла, из ее груди послышался короткий стон успокоения.

Он нащупал на стене электрический выключатель. Чуть слышный щелчок — и целебная темнота окутала обоих... но они этого уже не замечали.

* * *

Худенькое тельце горничной билось на постели в беззвучных рыданиях: он привел эту проститутку к себе! Господи, как он смел это сделать, зная, что Оля все слышит и чувствует через стенку! Любовь и ненависть переплелись в сердце девушки настолько крепко, что только это сплетение и спасало сердечко от мгновенного разрыва.

Оля ждала прихода Вершинина, как ждут пришествия мессии-избавителя. Не раздеваясь, она легла на кровать и все молила: приди, приди, милый! Я жду тебя, как последнюю надежду... Еще утром она почувствовала легкую тошноту, однако не придала этому никакого значения. Но, прислуживая за столом, не смогла сдержать приступа повторной тошноты и выскочила из комнаты, заткнув рот фартуком. Еле успела добежать до кухни, где ее и вырвало в чан с грязной водой. Кухарка посмотрела на все это, понимающе поджав губы:

— Что, девка, нагулялась? — и пошла доносить хозяйке.

Было проведено немедленное расследование, опрошены свидетели и сам Дубовицкий. Более всего хозяйка боялась мужниного греха, но узнав, что Ольга чуть ли не каждую ночь ходила к студенту (кухарка поведала), презрительно расхохоталась и сказала:

— Мы не звери, люди гуманные. Даю тебе месяц на поиски другого места. Мне тут проститутки не нужны. У меня мальчик растет! Не маленький, все видит!

Никакие мольбы ни к чему не привели. Опозоренная Оля покорно доработала день, поднялась к себе и стала ждать любимого. Ее бил крупный озноб. Чтобы согреться, она накрылась одеялом и нечаянно заснула. А когда проснулась, услышала за стенкой голоса — Андрюшин и женский, в испуге обмерла и не стала стучаться. Может, все и обойдется? Уйдет эта женщина, и тогда Андрюша позовет ее к себе, прижмет, поцелует, и все ее страхи растают, как снег по весне. Они поженятся, она выносит ребеночка как полагается, к Рождеству и родит. Сейчас эта женщина уйдет. Все будет хорошо.

Голоса за стенкой вдруг перестали звучать. Воцарилась невыносимая тишина, потом послышался чей-то не то громкий шепот, не то плач. Оля замерла, прижав ухо к стене: там заскулила собака! Ничего не понимая, она вскочила с постели, на цыпочках вышла в коридор и приникла к замочной скважине. Собака продолжала поскуливать все сильнее и сильнее.

Скулеж постепенно вошел в ритм. Другая собака, голосом пониже, стала вторить первой, отчего первая сразу взяла несколько высоких нот. Олю снова затряс озноб, но на сей раз не от холода, а от волнения, невыносимого и страшного, как будто она присутствовала при агонии любимого человека.

Она продолжала верить в двух собачек, принадлежащих даме, и в то, что все происходящее так или иначе связано с этими животными. А потом дверь откроется, оттуда выйдет Андрюша, и все будет по-старому, как раньше.

Но тут собаки заголосили в полный голос, совсем уже не по-собачьи. Женские звуки стали отрывистыми и плачущими, а мужской звук точно бил в какой-то хриплый колокол и звал к беде. Несколько самых громких выкриков — и внезапно стало тихо-тихо, только слышно было хриплое дыхание ее Андрюши, словно из него выходил последний дух.

Не помня себя и своего будущего ребенка, Оля рванула хлипкую дверь. Крючок вылетел вместе со ржавыми шурупами, и при свете двух свечей в изголовье кровати ее глазам предстала дикая картина, сразу врезавшаяся ей в сознание. И хотя она тут же захлопнула дверь, мгновенно поворотилась и понеслась, не разбирая дороги, вниз по лестнице, она продолжала видеть расстеленную кровать безо всякого одеяла и раскинувшееся на простынях обнаженное женское тело, белое как мел, с темным треугольником лона и пышными волосами вкруг головы.

Над этим чужим и отвратительным телом навис Андрюша, тоже полностью обнаженный, но прекрасный в своей наготе. Изогнувшись, он целовал темные кончики острых грудей, торчавших в разные стороны, как сосцы молочной козы. Он не двинулся с места, только повернул голову в сторону двери, и глаза его смотрели на Олю зло, презрительно и страшно...

— Что это было? — спросила Дора, отрешенно глядя в потолок.

— Горничная, — спокойно ответил Вершинин и нежно поцеловал второй сосок. — Спутала двери, дура...

* * *

Успокоительный отвар на деле явился настолько возбуждающим, что первое соитие закончилось для Путиловского всего за несколько секунд позорным мужским фиаско.

— Извини, — прошептал он Нине в душистую ушную раковину.

— Ну что ты, любимый... это ты прости меня...— прерывисто дышала Нина. — Отдохни...

Но солгала, отдохнуть не дала ни секунды, а стала покрывать его распростертое тело быстрыми жгучими поцелуями, не пропуская ни единого сантиметра. От такого горячего жалящего душа погасшее было желание вновь затлело, вначале маленькими искорками, потом по чреслам побежали огоньки, угли налились рубиновым пламенем и огонь вновь охватил, казалось бы, уже прогоревший дотла костер.

Тихо смеясь от радости, Нина вновь приняла долгожданного гостя в себя, но тут же постаралась замереть и отдалить момент его очередной сладостной смерти. Они лежали, спаянные вместе такой непреодолимой силой, что казалось — ничто не может заставить тела разойтись хотя бы на миллиметр.

Выставишь дьявола в дверь, а он — в окно. Так и случилось: пока тела безмолвно наслаждались друг другом, ожидая неминуемой безумной скачки, за дело принялись языки. Первой начала игру она: самым кончиком быстро дотронулась до его рта и тут же крепко сжала губы. В ответ он попытался взломать эту сладкую крепость, но встретил ожесточенное сопротивление — голова поворачивалась из стороны в сторону, и рот ускользал в последнее мгновение.

Тогда Павел применил иную тактику: затаился сбоку и не отвечал ни на какие ее движения. Эта тактика оказалась победной. Ее губы терпели одиночество всего несколько секунд, потом направились на поиски приключений.

Два рта встретились уже как старые знакомые. Языки осторожно узнали друг друга, приветствовали легким сладким прикосновением и вновь начали медленный танец. Безумие постепенно вытеснило остатки благоразумия, танец становился все быстрее и быстрее... Наконец они безмолвно сказали друг другу все, что могли, и замерли, не зная продолжения.

Тела, наполненные страстью почти до краев, ожили, и головы опустели полностью, уже не принимая никакого участия в любовной игре. Главное сражение разыгрывалось в низине...

Весь мир сжался до размеров их общего тела, стремящегося то разъединиться на составные части, то слиться в одну бесконечно маленькую точку. Уже невозможно было более переносить сладкую боль, но они терпели вдвоем, понимая, что движутся рядом и могут броситься в желанную пропасть, не разлучаясь и держась за руки, и лететь вместе долго-долго... И когда боль стала нестерпимой, одним согласным судорожным движением они освободились от всего и стали парить, чувствуя единым общим телом, что дно приближается и скоро они вновь разобьются на две несвязные половинки. Она застонала-заплакала от сладкой горечи утраты, но было поздно...

В спальне стало тихо, лишь в узкой полоске приоткрытой двери горели зеленым фосфоресцирующим блеском два любопытных глаза — то Макс в щелочку наблюдал за людскими играми, догадываясь обо всем древними звериными инстинктами. Когда тела откинулись и замерли в блаженной истоме, он лапой приоткрыл дверь, спокойной неслышной походкой подошел к кровати, запрыгнул на нее и свернулся клубком в ногах, охраняя сон двух человеческих существ, только что положивших начало жизни новому выводку. Макс не знал, но чувствовал, что это единственное дело, ради которого стоит жить.

* * *

Встав из-за ресторанного стола, Евграфий Петрович обнаружил, что малость переел. Тело раздулось, на душе лежала смутная тяжесть, ноги подкашивались.

«Надо было один салат есть! А то намешал всякой дряни...» — пришла в голову вялотекущая мысль. Удостоверившись, что Мираков сидит в вестибюле и ожидает Франка (а ждать он умел сутками), Медянников провел подчиненному короткий инструктаж, завершив его логической точкой — демонстрацией всевидящего кулака. И ушел восвояси.

В таких случаях профессиональная привычка побеждает всякие телесные хвори, и Евграфий Петрович пошел проверить филерский пост, выставленный у взорванной лаборатории. Прогулка медленно, но верно целила желудок, так что, когда он добрался до Загородного проспекта, тяжесть прошла, а ноги обрели прежнюю уверенность.

Филер находился на месте. Увидев издалека знакомую фигуру, не кинулся с распростертыми объятиями, а подождал, пока Медянников пройдет в соседний переулок, и только там доложился.

— Все в порядке, Евграфий Петрович, — прикуривая папиросу, тихо наговаривал опытный следопыт. — Журналист вернулся домой с дамочкой, брунеткой, второй раз она у него. Более незнакомых лиц не наблюдал. Все чинно-благородно.

— Как дамочка выйдет, проследишь за ней. Ежели смена придет, передашь, чтобы смена проследила.

— Слушаюсь, — и филер серой тенью растаял в проходном дворе.

А Медянников выбросил раскуренную папиросу (портсигар он носил с собой только для служебных дел) и пошел мимо подъезда Дубовицкого к себе на квартиру. Пора спать, завтра на службу, там и отдохнем...

Но жизнь рассудила по-иному. Только он миновал подъезд и отошел саженей на двадцать, как глухо бухнула дверь и чьи-то быстрые ноги зашлепали у него за спиной. Медянников обернулся и чуть не упал: ему в живот со всего разбегу врезалась маленькая девичья фигурка, простоволосая и босая. Живот взвыл внутренним голосом, но устоял. А девушка, крепко схваченная руками Евграфия Петровича, тихо выла на одной ноте и все порывалась бежать, даже не понимая, что ее держат.

— Эй! Ты куда, красна девица? — вопросил ловец девушек, пытаясь заглянуть ей в лицо.

— Топиться! — По голосу было понятно, что она не шутит. — Пустите!

— Погодь! — не выпускал Медянников. — Отгадаешь загадку — отпущу. В лесу-то тяп-ляп, дома-то ляп-ляп, на колени возьмешь — заплачет. Что это?

— Не знаю... Пустите, кричать буду!

— Не знаешь, а топиться бежишь! Балалайка это.

Девица подняла заплаканное лицо, и Медянников узрел знакомые черты горничной Дубовицкого.

— Э-э-э, — протянул он удивленно. — Оленька! Ты-то мне и нужна.

— Кто вы? — испуганно спросила несостоявшаяся утопленница.

— Кто-кто? Дед Пихто из полиции. А ну, пошли в дворницкую!

— Зачем?

— Я тебе разрешение выпишу, теперь топиться без разрешения запрещено! Ежели все топиться будут, Нева из берегов выйдет, начнется наводнение. Давай-давай, шевели ножками! А отчего босая? Босым топиться негоже, явишься в рай без сапог, а туда не пущают...

И, заговаривая таким макаром зубы, он повел жертву сексуальной социалистической революции в теплую дворницкую, которая для дражайшего Евграфия Петровича была открыта круглые сутки.

* * *

— Хочешь кокаина?

Дора приподнялась на локте и достала из сумочки коробочку с белым душевным лекарством. Вершинин порадовал ее тело неутомимостью, и ей тоже захотелось сделать ему что-нибудь приятное. Тем более что видятся они скорее всего в последний раз...

— Кокаин? — Он с любопытством уставился на дорожку из белого порошка. — Ни разу не пробовал. Говорят, он вреден!

— Жизнь вообще очень вредна и всегда заканчивается смертью. — Дора зажала ноздрю и вынюхала пол-дорожки. — Так что надо все успеть, а то будет поздно... Зажми нос и нюхай.

Вершинин аккуратно вдохнул и закашлялся — с непривычки кокаин попал в горло.

— Ничего, сейчас пройдет.

Дора откинулась на подушку, одной рукой тихо лаская темный грудной сосок. Вторая скользнула вниз и стала ощупывать влажную моховую подушку лона, ища там еще один источник удовольствия.

Вершинин сел на постели, спиной оперся о стену и стал наблюдать за молодой женщиной, впервые в жизни видя и ощущая то, о чем ранее только читал или слышал от более развитых товарищей. Сон прошел, мысли стали объемными и мудрыми, мир вокруг наполнился скрытым смыслом в каждой вещи и повернулся к нему незнакомой, ранее невидимой, но приятной стороной.

Дора наконец нащупала то, что искала, и медленно стала идти по дорожке наслаждения в сторону обрыва, сама регулируя скорость продвижения, то останавливаясь, а то и вовсе сворачивая в сторону от основного пути.

— Завтра меня может и не быть... — Тихий шепот Доры ударил по обострившемуся слуху Вершинина. — В час я иду на теракт... на верную гибель...

Вершинин блаженно улыбнулся — ему стало очень хорошо. И даже Дорино признание только усилило наслаждение жизнью. Она умрет, а он будет жить. Вечно.

— Кто? — спросил он, не стирая с лица улыбки.

— Плеве, на Малой Морской, — прошептала Дора. — Ну же, иди ко мне... сколько еще мучаться...

Он торжествующе оглядел покорную жертву и, сознательно медля, стал овладевать ею, сантиметр за сантиметром, ощущая удовольствие не только от молодого упругого тела, но и от чувства его близкой смерти. Завтра эти груди, руки, бедра будут мгновенно разорваны взрывом на десятки окровавленных частей... но сегодня все это принадлежит ему, и только ему!

* * *

Путиловский проснулся оттого, что во сне вспомнил: почему-то надо проснуться раньше, нежели заявится Лейда Карловна. И не потому, что он боится ее осуждающего взгляда, а потому, что будет плохо... кому? Действительно, кому? И проснулся.

Он лежал не в своей, а в гостевой постели. Голова после вчерашнего была чуть тяжелой. Странно, видимо, не добрел до своей спальни. Бывает. И тут он понял, что сзади его охватывают две женские руки, а к спине прижато чье-то горячее тело. Кого-то привел из ресторана? Чуть обернулся — и густо покраснел за свои гнусные мысли: сзади чуть посапывала в счастливом сне его Нина.

Путиловский бросил взгляд в окно — однако! Пора вставать, а то действительно Лейда Карловна их застукает. Но расставаться с Ниной было так жалко, что он дал себе еще две минуты понежиться в ее компании.

Поскольку часы были пущены, он начал с нежных поцелуев, которыми покрыл узкие девичьи плечи и маленькие, но уже вполне самостоятельные груди. От этих поцелуев Нина проснулась, но не сразу, а сначала сладко потянулась, не открывая глаз, и только потом с интересом посмотрела — кто же это?

От увиденного она покраснела не менее Путиловского и сразу укуталась в одеяло по самую макушку. Путиловский несколько оторопел от такой скромности, но понял, что она еще ничего не вспомнила. И точно: через мгновение Нинино личико вынырнуло из-под одеяла и ответило невинным на первый взгляд поцелуем.

После этого поцелуя всю их невинность как рукой сняло, под одеялом тела зажили своей, совсем личной жизнью, и новоиспеченным любовникам ничего не осталось, как отбросить утренний стыд и одеяло и предаться любви настоящим и полноценным образом. За короткую ночь они отдохнули и потому, чуть помучив друг друга уже знакомыми ласками, дружно кинулись в глубокую пропасть и затихли там, блаженно отдыхая.

Во входных дверях загремели ключи — вернулась Лейда Карловна. Путиловский одним броском вскочил с постели, на ходу сунул ноги в туфли и, прихватив свое небогатое имущество, кинулся в спальню. Там он быстро помял постель, надел пижаму, сверху халат и, натурально позевывая, вышел в коридор за несколько секунд до появления Лейды Карловны.

— Как здоровье бедняжки Келли? Я могу сказать вам «доброе утро»?

— Слафа Погу! Она фне опасности, — и Лейда Карловна поспешила на кухню. — Я стелаю фам кофе!

— Спасибо! — крикнул ей вслед Путиловский, на секунду воровски заглянул в спальню к Нине, поцеловал ее и был изгнан ударом подушки по голове.

Во время завтрака, между первой и второй чашками кофе, Лейда Карловна торжественно заявила:

— Можете поздравить Берга! Я нашла ему нефесту. Жених он невидный. Но у подруги моей покойной муттер есть племянница. Образованная, поэтому еще на выданье.

— Естественно! — ехидно-сочувственно отозвался Путиловский, допив кофе и вытерев рот салфеткой.

Нина прыснула, зажала рот и выскочила из- за стола в коридор.

— Не надо смеяться! — Лейда Карловна обидчиво поджала губы. — Девица в наше время — редкий товар! Отец — известный археолог. Алиса Дернфельд. Так фот, она готова.

— Спасибо, Лейда Карловна. За завтрак и за невесту! — И, жуя мятную пастилку, добавил: — Предупрежу Берга, чтобы тоже готовился. Дело ведь нешуточное. Как говорит Евграфий Петрович: «Женитьба есть, а разженитьбы нету!»

* * *

Вершинин проснулся один. Дора ушла рано утром, не разбудив и не попрощавшись. А он спал как убитый. И теперь судорожно отделял зерна от плевел, убирая в сторону ненужный мусор воспоминаний вроде кокаина и вчерашней раковины с нашатырным спиртом.

Голова болела, поэтому он кое-как оделся и вышел.

Проходя мимо Олиной комнаты, Вершинин на секунду остановился — пригрезился ли ему дурацкий Олин визит или это было на самом деле? От этих мыслей голова разболелась еще сильнее, он махнул рукой — образуется, если любит, — и пошел в портерную возле редакции, опохмеляться.

Бутылка темного портера вернула к жизни управляющие центры головного мозга. Медленно продвигаясь к редакции, Вершинин попытался обдумать весьма непростую ситуацию.

Итак, если он все помнит, сегодня в час пополудни на Малой Морской будет убит Плеве. Надо звонить в Департамент. Если узнают, что он утаил информацию, засудят. Могут даже и на каторгу.

С другой стороны, если эсеры узнают о его игре с Департаментом, тоже несдобровать — просто убьют, и все.

С третьей стороны, такая сенсация должна идти только из-под его пера. Гулял, нечаянно оказался рядом... Случилось же такое с князем Оболенским! Волка ноги кормят!

«Обожди-обожди!» — охолонил он себя. Есть вариант, устраивающий всех! И эсеров, и Департамент, и газету... Он еще не понял, каков этот волшебный вариант, но внутри все запело от радости: все-таки он удачник! Лучше него никто в этом городе не сможет так хитро водить всех за нос! Он гений!

* * *

Евграфий Петрович поутру долго-долго просидел в месте уединения, куда и царь пешком ходит. Потом уже совсем собрался в Департамент, но вновь решил зайти попрощаться с толчком, и так целых три раза.

«Все он, молочный поросенок, язви его душу. Тяжел, паразит, для желудка! То ли дело этот самый аливе, деликатнейший продукт, — думалось ему сидя. — Неужто такое можно дома готовить? Узнать бы рецепт да научить эту дуру Прасковью!»

На имя Прасковья откликалось угрюмое существо женского пола, всерьез считавшее себя медянниковской кухаркой. У нее было два достоинства: молчаливость и отсутствие всяких претензий на мужскую свободу хозяина. Все остальное у нее были недостатки, включая и самобытное кулинарное искусство, вынесенное из зауральской глубинки. Только могучий организм Медянникова был в силах переварить ее произведения.

Сам он об этом не подозревал, однако после дегустации «оливье» первые семена сомнения проросли в его давно окаменевшей, но все-таки изначально гурманской душе.

Поскольку отдаляться от мест общественного пользования Евграфий Петрович позволить себе никак не мог, на работу он явился очень рано и тут же проверил санитарное состояние кабинета, обозначенного магическими цифрами «00».

Состояние было признано ниже удовлетворительного, вследствие чего Евграфий Петрович нашел младшего дворника, в чьем ведении был вышеозначенный кабинет, и дважды указал ему на неправильное ведение дел. Дворник, утирая слезы пополам с кровавой юшкой, быстро побежал исправлять ситуацию, а Медянников омыл руки от дворника и чинно пошел в свой рабочий кабинет.

Как ни странно, но поручик Берг Иван Карлович уже сидел на своем рабочем месте. Одежда Берга пребывала в идеальном состоянии. Выбрит он был как стеклышко; усы являли собой строгую черную линию; кругов под глазами замечено не было; кожа светилась здоровьем и юношеским румянцем. Не поручик, а картинка с выставки.

Медянников бросил взгляд на зеркало — в нем отражался потрепанный жизнью и молочным поросенком старый человек и со вздохом позавидовал молодости и силе.

Высунув от усердия кончик безупречно розового языка, Берг собирал макет бомбы, реконструированный им из остатков, найденных в сгоревшей эсеровской лаборатории. Любопытный от природы Евграфий Петрович встал за спиной и начал наблюдать процесс сборки, тупо глядя на ничего не значащие для него части бомбового тела.

— Чего ты молчишь как рыба, Иван Карлович? — не выдержал паузы Медянников. — Скажи что-нибудь! Вот это что такое?

— Запал. Эта трубочка при ударе разбивается.— Берг пинцетом взял трубочку и аккуратно вставил ее в дырочку. — Кислота проливается на соль, соль загорается.

— Соль же не горит! — подловил его Медянников, отлично знавший все свойства соли.

— Обычная не горит, — снисходительно обронил Берг. — А бертолетова — еще как!

— Вертолет этот, небось, тоже француз? — поинтересовался Медянников.

— Итальянец.

— Один хрен...

— Огонь воспламеняет детонатор, — Берг вставил детонатор. — Детонатор создает взрывную волну. И динамит — бабах!

Медянников от неожиданности подскочил на месте:

— А вот как это: «бабах»?

Берг обернулся и сказал как можно мягче:

— Понимаете, Евграфий Петрович... как бы вам объяснить... Вы сколько классов закончили?

— Четыре. А что?

— Тогда просто «бах». Дело в том, что любой взрыв — это мгновенное выделение химической энергии...

Медянников замер, прислушиваясь к внутреннему голосу, решил для себя что-то важное, быстро сказал:

— Все понял! — и поспешил из кабинета, чуть не сбив входящего Путиловского.

— Доброе утро, господа! — Начальствующее лицо выглядело совсем именинником. — Куда же вы, Евграфий Петрович?

— Сейчас верну-у-усь! — донеслось угасающим эхом из коридора. — Вот только дворника проверю-у-у...

Путиловский прошелся по кабинету туда-сюда, видимо решая для себя какую-то важную проблему, потом подошел к Бергу и ласково положил ему руку на плечо:

— Милейший Иван Карлович! Кхм... — Прочистил горло и продолжил еще ласковее: — Лейда Карловна сказала мне, что... что у ее подруги есть племянница. Очаровательная девушка с кучей достоинств. Образованна, умна, красива. Скромна, что важно в наш развращенный век! Папаша — серьезнейший ученый, археолог мирового уровня, чуть ли там не Трою раскопал по второму разу... Да-с... Маменька у нее умерла, что тоже немаловажно: тещи не будет. Сам бы посватался, да стар! Ха-ха... Так вот, у Лейды Карловны родилась презанятнейшая мысль: а не познакомить ли вас с этой девицей? Ничего обязывающего, естественно... Два молодых сердца, весна, соловьи... Э?

На что Берг хладнокровно ответил:

— Почему бы и нет? Сегодня ночью я как раз подумал и сказал себе: пора, брат, пора остепениться! Сколько можно все одному да одному?

Путиловский, никак не ожидавший такой трезвой немецкой реакции, замер, сделал надлежащие выводы и, направляясь в свой кабинет, промолвил:

— Мудро. Действительно мудро! Я буду у себя.

И затворил дверь, оставив Берга наедине с почти готовой бомбой.

* * *

Пошатавшись по городу, Вершинин истомился, ожидая назначенного самому себе часа. Наконец, когда раздался выстрел полуденной пушки на Петропавловской крепости, он повернул в сторону редакции и через двадцать минут был на месте. Газетный день только начинался, и комната репортеров безнадежно пустовала. В своей каморке отчаянно скучал выпускающий редактор.

— Здравствуй, Яков, — приветствовало редактора золотое перо России.

— Здорово, коль не шутишь, — лениво протянул руку выпускающий и зевнул так, что чуть не вывихнул челюсть. — Скука! Ничего нету — ни тебе убийства, ни тебе погрома, ни младенца задушенного. Не знаю, что и ставить на первую полосу... Говорят, на Серафимовском купец ожил. Черт его знает, может, и в самом деле дурку про купца запустить?

— На Литовском трамвай собаку на три части переехал, — сострил Вершинин, держа за пазухой свою сенсацию.

— Все бы тебе шутить, Андрюшенька... Теперь тебе все можно! Лучший из лучших. Дошутишься! Где твои сенсации? Что, брат, кончились? Мышей не ловишь, брат! Постарел, заелся. Я тоже таким был, да укатали сивку крутые горки, брат...

— Оставь первую полосу под меня, — как можно равнодушнее сказал Вершинин и открыл портсигар с хорошими папиросами. — Угощайся.

— Разбогател! — съехидничал редактор, но угостился. — Я возьму три, скурил все. Про первую шутишь?

— Бери, бери больше... Не шучу.

— А что там? Бродягу зарезали?

— Покушение на Плеве, — оглянувшись, тихо сказал Вершинин. — Повезет, так удачное.

— Врешь! — не веря ушам, счастливо выдохнул дежурный. — Ну скажи, что врешь!

— Ты ничего не слышал! — строго сказал Вершинин. — Пойду смотреть. Пора. За тобой — полоса!

— Две! — застонал счастливейший из выпускающих. — Три! Всю бери, только дай сенсацию! Ни пуха, ни пера!

— К черту! — Вершинин энергично сплюнул через левое плечо. — Я позвоню по редакторскому?

— Звони, милый! Звони! Куда хочешь, звони! — и прослезившийся редактор расцеловал Вершинина. — Эх, брат, везунчик ты какой!

ГЛАВА 11. ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО ПРОВОКАЦИЯ

Азеф и Дора встретились в кафе на углу Гороховой и Малой Морской. Взяли столик у окна, чтобы видеть изрядный кусок улицы, и заказали кофе — Доре со сливками, Азефу с коньяком — и на двоих вазу с пирожными: что смогут, съедят сейчас, а остальное с собой. По Гороховой все больше неслись экипажи, а по Морской прогуливались пешком. Светило солнце, погода стояла самая расчудесная, кофе был сварен отлично, и ничто не предвещало ни бурь, ни иных потрясений.

— Не жалко мальчика? — Азеф с хитрой улыбкой взглянул на Дору, но та была спокойна, точно статуя. — Все-таки чувства... с ними бывает трудно справиться!

— Нисколько. — Дора с наслаждением затянулась папироской, вставленной в длинный мундштук. — Во-первых, он не мальчик.

— Он хорош?

— Жеребец и жеребец. Я уже забыла его. Кстати, не факт, что он провокатор.

— Ой, вот только не надо, — насмешливо сморщил лицо Азеф. Сегодня он был в хорошем настроении. — Я таких за версту чую. Он ведет двойную игру и воображает, что всех перехитрит. Знаешь, что он придумал?

— Нет.

— Он не будет звонить в полицию до последнего. В газете он прикажет оставить себе первую полосу под сенсацию. И за десять минут прибудет сюда, чтобы все увидеть своими глазами. Плеве действительно в это время едет по Малой Морской. Это знают все. Поэтому он чист: перед нами — мы все успеваем провернуть; перед охранкой — он всех предупредил, заодно потом все расскажет о тебе. Кстати, за тобой была слежка?

— Была.

— Вот видишь. А как ты ушла?

— Очень просто. У церкви стоял один извозчик — я его и взяла. Пообещала рубль и сказала, что муж ревнивый. Филер попытался бежать, но улицы пустые.

— Потом он увидит, что ничего не произошло. Поймет, что попался на проверке, и — что дальше?

— Пойдет в газету?

— Нет. Побежит домой перепрятывать список. Мы знаем, что он предатель. Охранка знает, что он поздно предупредил и что мы его проверили. Значит, ведет двойную игру. Значит, неминуем арест и тщательный обыск. Найдут список — и все! Каторга за недоносительство и соучастие в покушении на министра внутренних дел.

— Евно, — засмеялась Дора, — откуда ты такой умный взялся?

— Пожила бы ты у нас в Ростове! Вот где люди поумнее меня. — Азеф выпил рюмочку и зажевал трюфелем, — У них и научился. Все просто, если знать, что человек всегда ищет свою выгоду во всем. Даже в благородном деле.

— А какая у тебя выгода в революции?

— Я — особенный. — Азеф задумался, формулируя мысль. — У меня нет выгоды. Я выше этого. Если хочешь, вот моя выгода: быть выше всех выгод!

— Хорошая цель, — Дора прищурилась, рассматривая прохожих. — А что ты с ним сделаешь?

— Я? — удивился Азеф. — Да ничего. Пошлю к нему Батюшку. Пусть исповедует. Надеюсь, ему будет что сказать.

* * *

Кабинет окнами выходил на солнечную сторону, и Путиловский, разомлев от майского тепла, задремал в кресле. Все мысли его были только о прошедшей ночи. Ну что ж, действительно, может, хватит все одному да одному? Нина девушка развитая, не дура. Революционная романтика слетела с нее как шелуха при первом же серьезном столкновении с жизнью...

Хорошо все-таки иметь дома нежное существо, ждущее тебя не так, как ждет Лейда Карловна или даже Макс. Ты приходишь усталый, разбитый, тебя раздевают ласковые руки, укладывают в постель и не уходят, а продолжают раздевать... раздевать...

Телефон зазвонил, как всегда, в самую неподходящую минуту. Путиловский стал ждать, что на звонок ответит Лейда Карловна. Та действительно взяла трубку, потом подошла к двери спальни и сказала мужским голосом:

— Павел Нестерович, вас к аппарату!

Путиловский подскочил в кресле и замотал головой: он был у себя в рабочем кабинете, а вместо Лейды Карловны в дверь просунул голову Берг. Тьфу!

— Алло! Путиловский у аппарата. Нельсон? Добрый день... Вы уверены? Вы точно уверены? Где?! Морская? Какая Морская? Их две! Большая? Малая! Конкретно!!

Выслушав невидимого собеседника, Путиловский аккуратно повесил трубку, дал отбой, застыл на несколько секунд, а потом проговорил незнакомым жестким голосом:

— Тревога. Покушение на Плеве. Малая Морская. Бомбистка! Всех туда!

Медянников и Берг, как подброшенные пружинами, вскочили, натягивая сюртуки и шаря по ящикам стола в поисках револьверов.

Втроем они выскочили из комнаты. Путиловский побежал за дежурным взводом конных городовых, Берг — за пролетками, а Медянников — за филерами, наряд которых всегда сидел и ждал неожиданностей.

Через две минуты пара пролеток выкатила из ворот Департамента. Конный взвод разогревал лошадей вдоль набережной.

— Взво-о-од! — протяжно заорал взводный. — На рыся-я-ях! Марш-ма-а-арш!

И наметом послал своего черного громадного жеребца по кличке Лютый вдоль набережной Фонтанки к Марсову полю, а там по Конюшенной на Малую Морскую.

— Кока! Кока! Смотри, верховые! — закричал восторженный столичный мальчик, гулявший с крестной у Летнего сада. — Куда они поскакали?

— Чудо-богатыри... — вздохнула вслед трясущимся городовым задам старая дева-кока. — Воров ловить. Николя, не смей так кричать, застудишь горло и не получишь мороженое на сладкое.

* * *

Азеф доедал мороженое с ромом, когда внезапно мимо зеркальных окон кафе проскакали конные городовые.

— Вот и они, — меланхолично заметил Азеф, с удовольствием облизывая ложечку. — А сейчас подъедут жандармы и филеры набегут.

И точно, улица вмиг наполнилась внешне деловыми молодыми людьми в котелках, черных сюртуках с серыми жилетами и в серых же в полосочку брюках.

— Они что, в одном магазине их одевают? — пробурчал Азеф и подумал: «Надо будет отметить это в записке! Профанация ремесла».

— А вон и наш герой, — Дора кивнула на Вершинина, осторожно проходившего по противоположной стороне. — Евно, ты просто гений.

— Я знаю, — польщенно наклонил голову Азеф, — Жди меня здесь.

На выходе из кафе его терпеливо ждал Батюшка. Высокий семинарист склонил голову к Азефу и несколько секунд внимательно слушал. Потом кивнул и исчез за углом.

— Все, дело сделано. — Азеф сел за стол и с сожалением уставился на пустую вазочку из-под мороженого. — Жаль, но все хорошее рано или поздно кончается.

— Почему? Все в нашей власти, — возразила Дора. — Смотри, какое солнце! Поехали на Острова, отдохнем. У меня сегодня подходящее настроение.

— Действительно, — фыркнул Азеф. — Ради чего мы должны отказывать себе в удовольствии? Жизнь так коротка! Никуда от нас Плеве не денется. Кельнер! — поворотился он к стойке.— Счет.


* * *

Путиловский проехал всю Малую Морскую до Исаакиевской площади и обратно. На всех точках стояли люди охранки и наблюдали за молодыми дамами. Неподалеку раздался женский визг и истошный крик:

— Караул! Грабят! Полиция-я-я!

Туда мгновенно побежали двое городовых, придерживая на боку мешавшие сабли-селедки. Оказалось, что кто-то из филеров не выдержал напряжения и проверил стоявшую столбом дамочку с подозрительным пакетом в руках. Перед ней извинились и уволокли «грабителя» за угол, где и отпустили, нацепив на него синие очки для изменения внешности.

С угла площади Медянников подал зеркальцем условленный сигнал — показался кортеж Плеве. Министерская темно-голубая карета с гербами на дверцах, окруженная со всех сторон четверкой конных городовых, тяжело пронеслась мимо Путиловского. Следом увязался конный взвод. Ничего уже поделать никто был не в силах. Оставалось уповать на случай. Вроде пронесло.

Путиловский перекрестился и пошел к пролетке принимать рапорта. Никого не наблюдалось. Никто даже не пытался пересечь улицу перед носом у Плеве. Все было тихо. Был отдан приказ об отмене тревоги и о возвращении всех в Департамент. Кроме Берга и Медянникова.

— Что это было? — спросил Путиловский сам себя,— Кто-нибудь видел «Нельсона»? Где этот сукин сын?!

Медянников развел руками:

— Я следил! На секунду глянул в сторону — он и исчез!

— Плеве проехал! — Берг еще не мог успокоиться. — Я ничего не видел!

— Ну? — вновь спросил себя Путиловский. — Что все это значит? Это значит одно — провокация.

— Однозначно, — кивнул Медянников. — Они Нельсона на вшивость проверили. И нас заодно.

— Боевики? — спросил Путиловский и ответил: — Похоже.

— Значит, снюхался с ними. Двойную игру задумал. Я ж говорил, он нам не все сдал! Дурак.

Берг успокоился и стал думать в нужном направлении:

— Его убьют?

Медянников сплюнул на мостовую, взялся за живот и стал вертеть головой в поисках чего-то важного:

— И правильно сделают... Где тут сортир?

— И сделают это сейчас! Он тоже понял, что его вычислили. Будут ликвидировать. — Путиловский оглянулся в поисках извозчика. — Быстро на Загородный. Обыщите комнату. Дождитесь Нельсона. Задержите его, и в Департамент! Я буду там. Объясняться с начальством. Давайте! Жду вас!

— Мираков! — закричал Медянников. — С нами поедешь, засранец...

* * *

Вершинин, запыхавшись, вбежал в свою комнату и стал быстро собирать самые необходимые вещи в саквояж. Он попытался достать из-за отставшего шпона спрятанный там список, но пальцы не слушались, и он, чертыхаясь, тупым столовым ножом стал отслаивать фанеровку. Лист от этого проваливался все глубже, пока он не отодрал фанеровку по всей длине. Лист упал на пол.

Из-за этих столярных упражнений Вершинин и не заметил, как оказался в комнате не один. На пороге тихо возник человек в семинаристской сутане, с черной скуфейкой на голове и револьвером в руке.

— Дай сюда бумагу, — неожиданно высоким тенорком обнаружил свое присутствие семинарист.

Вершинин обернулся на звук голоса и уставился на револьвер. Ужас неминуемой смерти сковал все его члены, включая руки, ноги и горло.

Семинарист поднял список, бросил на него взгляд.

— Вы, Нельсон, подлец, — сказал он вкрадчиво. — Иуда. К столу. Быстро!

— Конечно же... конечно...

Вершинин быстро подскочил к столу и замер, не зная и не догадываясь, что же делать дальше.

— Пишите. «Я, Вершинин Андрей...» По батюшке?

— Яковлевич! — с готовностью отозвался Вершинин и радостно подумал: «Всего лишь расписка, взял — отдал... Слава Богу!»

— «Яковлевич», — диктовал Батюшка, наслаждаясь послушанием жертвы. — «Являюсь агентом охранки и провокатором. Не в силах вынести позора, добровольно ухожу из жизни. Прощайте! В борьбе обретете вы право свое». Дата. Подпись. Дайте сюда.

Вершинин протянул листок. Ужас кончился.

— Для чего это? — спросил он.

— Для истории, — и Батюшка стал тщательно выцеливать сердце Вершинина.

Вершинин не согласился с этим и начал аккуратно уворачиваться от крошечной черной дырочки, описывая маленькие круги вокруг стола и приговаривая:

— Я... не хочу... я категорически не хочу уходить из жизни! Товарищ! Я только начал жить! Прошу вас! У меня есть деньги!

Батюшка ухмыльнулся, и Вершинин обрадовался — откупится! Он выхватил бумажник, выворотил его и стал бросать бумажки на стол, на пол.

— Возьмите все! Я все расскажу!

* * *

Медянников с несвойственной его возрасту и размеру быстротой первым выскочил из пролетки и кинулся в подъезд дома Дубовицкого. За ним, топоча и тихо матерясь, бежали Берг и Мираков. На лестничной площадке второго этажа стояла бледная, вжавшаяся в стенку Оля.

— Где он? — заорал Медянников, размахивая наганом.

— К себе пошли, — еле выговорила Оля.

— Один?

— Семинарист сзади поднялся...

— За мной!

И Медянников прытко, через две ступеньки ринулся вверх по лестнице. Сзади остался нечленораздельный стон Оли: «Лишенько мне...»

— Возьмите все! — уговаривал тем временем Батюшку Вершинин. — Я никому ничего не скажу! Я уеду. Я вам все расскажу. Один из них такой здоровый идиот... Да вот же он!!

И Вершинин радостно выкинул руку, перстом указывая на Медянникова, заполнившего собой весь дверной проем.

Батюшка резко обернулся. Медянников успел выстрелить первым — прямо в центр черной сутаны. Посреди разорвавшегося сукна образовалась белая дыра: под сутаной была поддета белая рубаха. Пуля нагана с ударной силой в тысячу фунтов разорвала в клочья грудину и вдавила осколок ребра в сердечную сумку, напрочь порвав все сложное сплетение кровеносных сосудов.

Теряя сознание от дикой сердечной боли, Батюшка успел один раз нажать курок, на что Медянников ответил еще одним выстрелом. Потом наступила тишина, прерванная двумя стуками об пол: первым упал раненный в ногу Берг, вторым — мертвый Батюшка. И только теперь на пороге возник, как черт из табакерки, запыхавшийся Мираков. Не разобравшись в ситуации, он на всякий случай выстрелил в потолок, закричал дурным голосом:

— Ложись! Стрелять буду! — и действительно засадил во второй раз.

Вершинин выполнил приказ Миракова, но чисто инстинктивно — просто сполз на пол в обмороке.

— Цыц! — заорал Медянников на Миракова. — Дурак, палишь зря! — После чего в недоумении стал проводить инвентаризацию лежавших. — Так... куда кого? — Ощупал Батюшку. — Этого в рай! — Затем принялся за Берга, с силой дунул ему в лицо: — Ваня!

Берг скривился от боли.

— Жив. С крещеньицем тебя. До свадьбы заживет. — И яростно зашипел на Миракова: — Ну, чего встал, чучело пскобское? В больницу его. В больницу! Да живо!

Мираков послушно взвалил стонущего Берга на плечи и, сгибаясь под тяжестью, исчез за дверью.

Не переводя дух, Евграфий Петрович присел подле Вершинина и похлопал того по щекам. В комнату осторожно заглянула готовая к любому ужасу Оля.

— Воды давай, — ухмыльнулся ей Медянников. — Цел твой журналист.

— Сколько? — оторопело спросила Оля.

— Ведро! Везет дураку, — И пока Оля не исчезла за дверью, перешел на интимный просящий шепот: — Слышь, голубушка, где тут у вас сортир, а?


***

Только к вечеру Путиловский освободился настолько, что смог вернуться в свой кабинет. Позади были объяснение перед самим Плеве по поводу ложной тревоги, докладная о перестрелке в доме Дубовицкого, опознание неизвестного покойного, докладная о двойной игре «Нельсона», заключение его под стражу и торжественное представление начальству списка петербургских кандидатов в члены Боевой организации. В общем, писанины было предостаточно. Все чиновники знают: чем больше бумаг, тем чище, скажем деликатно, репутация.

Так что, когда Лейда Карловна по телефону попросила его приехать домой как можно быстрее, он не удивился. Хотя тому имелась причина, и причина более чем веская: у Нины днем открылось легочное кровотечение и был вызван известный фтизиатр, профессор Таубе.

Нина лежала в постели, цветом лица почти сливаясь с подушкой, бледная и внезапно исхудавшая, только на щеках двумя резкими пятнами горел неожиданный горячечный румянец. Глаза увеличились почти вдвое и занимали пол-лица.

Путиловский, не говоря ни слова, поцеловал ей руку, а она лишь беспомощно смогла погладить его по лицу.

— Видишь, какая я нехорошая... — с трудом прошептала Нина.

Таубе запрещающе помахал рукой:

— Я прошу вас — ни слова! — и показал Путиловскому на дверь: надо, мол, поговорить.

— Она плоха. Каверны в обоих легких. Как вы позволили болезни так развиться? Нужна срочная перемена климата! Желательно — в Швейцарию.

— Профессор, я сделаю все, что скажете. Но только чтобы она выздоровела.

— Я не волшебник, — фыркнул Таубе. — Особенно когда такой запущенный случай! В общем, считайте, что ей повезло: завтра вечером я отправляю двух больных в сопровождении моего ассистента в швейцарский санаторий доктора Эбельштейна. Мировая знаменитость, излечивает в восьмидесяти процентах случаев. Пневмоторакс, высокогорье, кислород и все такое. Вы готовы?

Путиловский отрешенно молчал, перебирая в голове немногочисленные варианты развития событий. У него нет выбора. Оставить Нину здесь? Умирать? Нет, второй раз он не вынесет потери.

— Я готов. Завтра подготовлю паспорт и вещи. Она сама из Белоруссии. Там ее родители. Я извещу их, они смогут повидать ее.

— Вы молодец. Уважаю решительность!

— Я выпишу чек нашвейцарский банк. Вы принимаете чеком?

— Разумеется! Завтра в пять пришлю за ней экипаж с сестрой милосердия. Сиделку я вызвал, она скоро явится. Я сделал укол, больная будет спать до утра.

Путиловский проводил профессора, а когда вернулся, Нина уже спала. Он сел прямо на постель и просидел так час, наблюдая за тем, как она дышит, как бьется синяя жилка на тонкой шее, как иногда пальцы, лежащие поверх одеяла, начинают подрагивать... Лейда Карловна не могла ничего понять, но в комнату не входила. Потом пришла сиделка.

Путиловский прошел к себе, разделся, улегся в кровать и забылся тяжелым, неглубоким сном.

* * *

Нину увезли, и жизнь померкла, но тем не менее продолжалась. Тикали государственные механизмы, дела рассматривались, бумаги двигались и принимались к исполнению. Он был частью всей этой машинерии, но частью неодушевленной и чисто механической.

Берг лечился в госпитале, Медянников молчал и старался без настоятельной причины Путиловского не тревожить. Поэтому он часто сидел в кресле и ничего не читал, не писал, а только смотрел поверх крон Летнего сада на шпиль Петропавловки.

Привели Нельсона для напутственного слова. Он был одет в хороший дорожный костюм, с одним лишь саквояжем в руке, тем самым, который начал собирать до губительного визита Батюшки.

Путиловский заговорил с ним, не подымая глаз, официально и сухо, как с совершенно незнакомым человеком:

— Мы сделали максимум возможного в вашей непростой ситуации. Его превосходительство требовал каторги. Государь не возражал. Но все обошлось пяти летней ссылкой в город Омск, под надзор полиции. Счастливого пути. И упаси вас Господь от таких смертельных игр в будущем. Мы будем присматривать. У вас новый паспорт. Новая фамилия, новое имя, отчество — жизнь заново. До свидания.

Вершинин не ожидал такой милости.

— О, благодарю вас.

— Я только исполнил свой долг. И еще. Исключительно по инициативе Евграфия Петровича. В Омске за вами будет наблюдать наш сотрудник. Кстати, хорошо вам знакомый.

К Нельсону частично вернулось его природное любопытство:

— Кто же?

— Увидишь, — тронул его за плечо Медянников. — Пошли, барин. Пора.

Пройдя посты охраны, вышли на улицу. От свежего воздуха у Вершинина сладко закружилась голова. Медянников достал из-за пазухи новенький паспорт и стал внимательно изучать надписи.

— Омск — город хороший. Правда, сам я там не был...

Вершинин попытался заглянуть в паспорт и прочесть свою новую фамилию.

— И кто я теперь?

— На! — Медянников протянул ему документ. — Теперь, паря, ты не то иудей, не то француз. Нельсон Яков Андреевич. Держи крепко. Третьего не будет.

Чуть поодаль от подъезда стояла крытая государственная карета. Медянников гостеприимно распахнул дверцу, приглашая Нельсона сесть.

Вершинин-Нельсон, прежде чем нырнуть внутрь, вгляделся в темноту — внутри кареты, одетая подорожному, в платочке, с чемоданчиком в руках сидела горничная Оля.

— Здрасьте, Андрей Яковлевич! — заулыбалась она, не в силах сдержать радости при виде любимого лица.

Вершинин отшатнулся, но Медянников заботливо попридержал его за спину:

— Чтоб в Омске не скучал! Присматривать будет. На крестины приеду! — Затолкнул Вершинина в карету, сел сам и дал руководящее указание кучеру: — Пошел, подлец! На Николаевский. Только бережно — дама в ожидании!

Карета тронулась, Оля доверчиво прижалась к сидевшему столбом Андрею:

— Теперь я ваше все буду читать. Мне по должности положено.

* * *

Путиловский ждал письма, а его все не было и не было. Таубе позвонил и сказал, что группа доехала, но пока ничего обнадеживающего он сказать не может. Надо ждать. И Путиловский ждал, привычно ждал, оставив себе тот уровень надежды, ниже которого опуститься сам себе не позволил.

Они пришли одновременно — телеграмма и письмо. Видимо, письмо шло долго, а телеграмма быстро. Еще не открывая последнюю, он понял, что произошло плохое. Разорвал бумажную облатку, латинские буквы телеграфного аппарата поплыли перед глазами. Написано по-немецки. Скончалась. Тело отправлено родным в Витебск. Соболезнуем.

Он предчувствовал это. Пошел в кабинет, сел в кресло и сухими глазами стал осматривать письмо. Оно еле заметно пахло ландышевыми духами. Вскрывать письмо он не стал. Еще не время. Он даже не знает, когда откроет и откроет ли его вообще.

Пришел вечер. Лейда Карловна заходила каждый час и спрашивала, не хочет ли он поесть. Путиловский не хотел ничего есть.

Звонил Франк, напрашивался в гости. Он не хотел его видеть.

Откуда-то вдруг появился профессор Кюфферле. Сразу запахло спиртом и каплями. Кюфферле вошел со снаряженным шприцем и, не спрашивая ни о чем, ловко и быстро сделал ему укол в руку, после чего потянуло спать. Он заснул в кресле, утром проснулся в кровати. Вставать не хотелось. Время остановилось.

Путиловский перестал считать дни — два, или три, а может, все пять? Думать на тему времени тоже не хотелось. Он находился внутри какого-то безвременного пузыря, в котором было покойно и безразлично. Укол — забытье. Забытье — укол...

Позвонил Таубе. Путиловский долго не мог понять, о чем тот толкует. Потом с трудом догадался: от чека осталась изрядная сумма, которую профессор обязательно вернет, ведь потрачена лишь малая часть денег.

— Профессор, у вас есть больные без достаточных средств?

— Разумеется.

С профессорской педантичностью Таубе стал перечислять какие-то ничего ему не говорящие фамилии. Он подождал, пока профессор не огласит весь список.

— Потратьте эти деньги по вашему усмотрению. Пошлите кого-нибудь в санаторий.

— О! — только и сказал Таубе. — О, вы гуманист. Благодарю вас!

И тут же дал отбой, видимо боясь, что гуманизм конечен во времени и в деньгах.

После Таубе настал черед невесты Берга. Путиловский вспомнил, что давно хотел решить эту щекотливую проблему.

— Лейда Карловна, — позвал он экономку.

Та явилась в сопровождении Макса. Оба не верили глазам своим: хозяин встал и готов жить дальше!

— Лейда Карловна, помните, вы говорили о невесте для Берга?

— О да, да!

— Так вот, Иван Карлович не совсем еще готов для знакомства.

— Испугался?

— Не успел. У него легкое ранение. Лежит в госпитале.

— Так это прекрасно! Я пойту с ней. Нефеста у постели раненого героя!

Путиловский заглянул в злополучный список:

— Дернфельд... Дернфельд Алиса Готлибовна?

— Так фы ее знаете?

— Нет. Но буду весьма рад знакомству. Передайте, пожалуйста, — он написал короткую записку,— что я жду ее в Департаменте послезавтра, в десять.

— Ага! Как начальник, фы хотите с ней поговорить об Иване Карловиче!

Путиловский покачал головой:

— Не только о нем. Посмотреть. Вдруг не подойдет?

— Какие вы, мущины, приферетливые! — просияла Лейда Карловна. — Вы будете обедать?

— Буду,— коротко заявил о своих намерениях Путиловский и взял на руки Макса. Тот не вырывался, потому что понимал значение слова «обедать»

Прозвонил телефон. То была княгиня Анна. В жесткой и категоричной форме она известила Путиловского о том, что Алешенька пошел, и хотела, чтобы Путиловский, как отец юного дарования, собственноручно в этом убедился, для чего он должен прибыть в воскресенье на обед. Кстати, он так и не явился после встречи в ресторане, хотя клятвенно обещал! Она не потерпит на сей раз никаких отговорок!

Жизнь потихоньку возвращалась, пусть и не в самых лучших своих проявлениях.

* * *

Берг жил высоко, и оба успели запыхаться, пока добрались до его более чем скромной квартирки. Он ждал их, смешно припрыгивая, боясь нагружать уже подзажившую ногу.

— С днем ангела вас, Иван Карлович! — Путиловский расцеловал именинника и вручил ему гигантскую корзину из Елисеевского магазина, набитую дарами всех шести континентов. — Это вам. На откорм и поправку.

— Спасибо. — Берг, как чувствительный человек, слегка прослезился.

— А теперь, Ваня, — пропел Евграфий Петрович, — готовься к худшему.

И жестом фокусника достал из-за спины плетеный садок с крышкой. Внутри садка шевелилось что-то живое и маленькое. Берг сделал стойку, охваченный приятными предчувствиями.

Медянников откинул крышку. Все замерли, глядя на отверстие. Оттуда, поскуливая и моргая щенячьими глазами, высунулась шоколадного цвета мордочка, в которой знаток сразу бы опознал чистопородного добермана.

— Боже... — простонал Берг, не веря глазам своим. — Боже...

— Прошу любить и жаловать! Будущая сыщица, гроза бомбистов!

Подцепив щенка за пузцо, Медянников поставил его на стол. Щенок стоял растопыркой, уперев четыре лапы и поджав хвостик-прутик под брюшко. Берг осторожно погладил его, и тот пустил струйку на скатерть.

— Ну вот! Оконфузила нас, дурочка! — Евграфий Петрович щелкнул виновницу по заду. — Это, Иван Карлович, не кенарь!

— Дуся, — ласково произнес тот, наклонился и поцеловал щенка в теплую макушку. — Дульсинея. Какая ты красивая...

Благодарный щен, поскуливая и помахивая хвостом, тут же стал вылизывать Бергу усы.

Иван Карлович, — сказал Путиловский, инспектируя небольшую батарею бутылок на обеденном столе, — помните, я говорил, что Лейда Карловна нашла вам невесту?

— Так точно! — с готовностью откликнулся Берг, не выпуская из рук Дусю.

— Забудьте про нее.

— С удовольствием! — Берг облегченно вздохнул и прижался лицом к горячему тельцу щенка. — Собака лучше жены. Господа, прошу за стол!

И совершенно серьезно прошептал Дусе на ухо:

Ты чего хочешь?

Примечания

1

 Я сказал (лат.)

(обратно)

2

Актрис (фр.).

(обратно)

3

 Черт побери! (нем.)

(обратно)

4

Вперед! (нем.)

(обратно)

5

Официант, повторить! (нем.)

(обратно)

Оглавление

  • И. Шприц ДВОЙНОЙ НЕЛЬСОН
  • ГЛАВА 1. ЛЖЕДАМА ДЛЯ ГУБЕРНАТОРА
  • ГЛАВА 2. СТРАСТИ ПО НОБЕЛЮ
  • ГЛАВА 3. ЛЮБОВЬ С НИТРОГЛИЦЕРИНОМ
  • ГЛАВА 4. СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО БЕРГА
  • ГЛАВА 5. ПЕРЕМЕНЫ УЧАСТИ
  • ГЛАВА 6. РАЗВИТИЕ СОЦИАЛИЗМА В РОССИИ
  • ГЛАВА 7. ОХОТА НА ТИГРА
  • ГЛАВА 8. ПИР ПОБЕДИТЕЛЕЙ
  • ГЛАВА 9. ПИР (продолжение)
  • ГЛАВА 10. ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ
  • ГЛАВА 11. ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО ПРОВОКАЦИЯ
  • *** Примечания ***