Мю Цефея. Делу время / Потехе час [Наталья Голованова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Мю Цефея. Делу время / Потехе час Альманах фантастики №№8(9)—9(10), 2019

Авторы: Давыдова Александра, Рыженкова Юлия, Лебеденко Сергей, Костюкевич Дмитрий, Абрамович Евгений, Краплак Ольга, Скоробогатов Андрей, Хикари Алекс, Ваон Андрей, Бурденко Анна, Яровова Леся, Акс Барбара, Голованова Наталья, Павлова Василиса, Невинная Мелалика, Цюрупа Мария, Ковба Михаил, Гончарова Анна, Бересток Олеся, Федосеев Алексей, Цветкова Ольга, Николов Дмитрий, Верещагина Амина, Булдашев Иван, Иваненко Дмитрий, Зеленый Медведь


Редактор Александра Давыдова

Дизайнер обложки Ольга Степанова

Дизайнер обложки Борис Рогозин

Корректор Наталья Витько


© Александра Давыдова, 2019

© Юлия Рыженкова, 2019

© Сергей Лебеденко, 2019

© Дмитрий Костюкевич, 2019

© Евгений Абрамович, 2019

© Ольга Краплак, 2019

© Андрей Скоробогатов, 2019

© Алекс Хикари, 2019

© Андрей Ваон, 2019

© Анна Бурденко, 2019

© Леся Яровова, 2019

© Барбара Акс, 2019

© Наталья Голованова, 2019

© Василиса Павлова, 2019

© Мелалика Невинная, 2019

© Мария Цюрупа, 2019

© Михаил Ковба, 2019

© Анна Гончарова, 2019

© Олеся Бересток, 2019

© Алексей Федосеев, 2019

© Ольга Цветкова, 2019

© Дмитрий Николов, 2019

© Амина Верещагина, 2019

© Иван Булдашев, 2019

© Дмитрий Иваненко, 2019

© Медведь Зеленый, 2019

© Ольга Степанова, дизайн обложки, 2019

© Борис Рогозин, дизайн обложки, 2019


ISBN 978-5-0050-5275-9 (т. 8, 9)

ISBN 978-5-4493-8223-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Слово редактора, или мир странных профессий и хобби

Чтобы вы так отдыхали, как мы работаем! Ну, или наоборот. Как уже догадался внимательный читатель, речь ниже пойдет о труде и заслуженном отдыхе после него. О работе, которая может сделать с человеком что угодно. Вытащить наружу его настоящую сущность, переплавить его и изменить, сделать самым успешным в мире, заменить семью и друзей, стать смыслом жизни… Или просто уничтожить. С другой стороны, некоторые хобби и увлечения могут сотворить с личностью то же самое. Вот и думайте, что опаснее. Бросаться в пучину рабочих будней или с жаром отдаваться приятному… порой чересчур приятному хобби. На страницах журнала вас ждут врачи, агрономы, металлурги, музыканты, программисты и строители, а еще парки развлечений, детские невинные шалости, виртуальные миры и роботы, не ведающие усталости в сексе. А может, и ведающие — как знать.

В этом номере мы изменили подход к зарисовкам. Теперь они стали длиннее (некоторые по объему приближаются к маленьким рассказам), и относятся они сразу к обоим номерам. Тут вам решать, к чему больше тяготеет текст — к делу или потехе. Приятного чтения! В конце концов, это тоже неплохой вариант отдыха.

ДЕЛУ ВРЕМЯ


Рассказы


Квартет для фортепиано (автор Юлия Рыженкова)

Пальцы от холода не слушались и не всегда попадали по нужным клавишам, но мелодия звучала чисто и громко. Голод, за эти месяцы ставший вторым нутром, притих, словно уснул, слушая вальс из балета «Спящая красавица». Музыка взлетала под потолок, отражалась от него и разлеталась, оседая на заиндевевших стенах, но не затихала, а снова и снова взметалась из-под пальцев, слово крошки льда из-под коньков. Вальс то лился спокойно и сдержанно, то становился стремительным, звонким, заполняя пространство энергией и страстью.

Музыка прогнала отчаяние и безысходность, и верилось, что навсегда, что есть силы играть, что есть желание жить, что все снова наладится. Даже холод — лучший друг голода — сейчас не брал пианиста, не мог заморозить его сердце, его руки, его музыку. Сейчас тут царила беззаботность, веселье и даже надежда. Лишь одно омрачало: рядом нет никого, кто мог бы танцевать, кружиться и смеяться. Пианист многое бы отдал за то, чтобы услышать смех, но отдать ему уже было нечего, да и смеяться — некому.


* * *

— Арнольд! Арнольд!

Пожилой Шёнберг прервал игру и опустил клап. Потер ладони друг о друга, согревая их дыханием.

— Замерз?! — удивилась Гертруда, включая вентилятор. Нынешний конец апреля выдался весьма жарким, и жена надела чрезмерно открытое, на взгляд Шёнберга, ситцевое платье. Впрочем, несмотря на возраст, ей оно шло, и Арнольд залюбовался хорошей фигурой.

— Ты разве не опаздываешь?

Арнольд бросил взгляд на напольные часы и выскочил из-за пианино. Схватил пиджак, обнял жену и выбежал на улицу.

Берлин встретил духотой и противным звуком клаксонов. Несмотря на легкий светлый костюм и рубашку с коротким рукавом, уже через несколько минут Арнольд потянулся за платком, чтобы стереть капли пота со лба: он тяжело переносил жару и не любил лето. Еще его раздражали дети, но не их звонкие, слишком высокие для уха голоса, а их беготня: мальчишки то и дело сновали перед ним, путаясь под ногами, норовили попасть под автомобили, и Арнольд постоянно дергался, нервничая. Но сегодня он не замечал ни жару, ни детей, ни продавцов мороженого, ни газетчиков. Занятия начинались через десять минут, а до консерватории еще два перекрестка и длинная Шарлоттенштрассе.

Однако что это было? Странное ощущение холода и голода, иней, покрывающий корешки книг… не немецких. Смутно знакомый язык, кажется, какой-то из славянских, но откуда взялась эта комната? Воспоминание? Или он заснул, начав играть Чайковского? Ощущение тревоги и чего-то смутно знакомого Шёнберг пытался приглушить логическими рассуждениями. Это просто его слишком буйная фантазия и бессонная ночь накануне… хотя такой голод вообразить невозможно, только пережить. Но как бы тяжело ему ни было в юности с деньгами, из-за чего пришлось бросить учебу и пойти работать, настоящего голода их семья никогда не испытывала.

На Потсдамской площади Арнольд забыл обо всем и от удивления замедлил шаг. На ветру трепетали красные полотнища со свастикой, норовя отцепиться от крыши и взвиться в небо. Привычный черно-красно-желтый флаг Веймарской республики месяц назад декрет рейсхпрезидента упразднил и ввел два новых государственных флага: черно-бело-красный и флаг со свастикой, но немцы их воспринимали чужеродными.

Возле входа в огромный шестиэтажный «Дом „Родина“» скопилась толпа, перешептывания перешли в удивленные возгласы, и чей-то голос наконец озвучил то, что интересовало всех собравшихся:

— Эй, что тут происходит?

Шёнбергу показалось, что вопрос никому не адресован, но он ошибся. Из-под флага вынырнул работяга, закрепляющий полотно, оглядел толпу и даже соизволил пренебрежительно ответить: «День труда!» — а затем вновь нырнул куда-то под свастику, посчитав ниже своего достоинства объяснять еще что-то уличным зевакам. Только деревенщина не знает, что на Первомай в стране запланированы грандиозные празднования.

Арнольд вздрогнул, вспомнив о своей работе, и заторопился.

У входа в консерваторию томилась в ожидании всклокоченная фрау Марта. Шёнберг никогда не видел ее такой обеспокоенной, обычно сорокалетняя фрау в неизменном синем платье до колен являла собой образец невозмутимости, если не сказать равнодушия. Но не сегодня. Произошло что-то из ряда вон, и пожилой композитор напрягся.

— Герр Шёнберг, наконец-то! Директор послал за вами. Быстрее! Все уже собрались!

В кабинете Зигфрида Эберхардта уже действительно толпились все преподаватели консерватории; в комнате, всегда казавшейся просторной, стало тесно. Арнольд удивился, увидев самого директора не за любимым дубовым письменным столом огромного размера, всегда заваленным бумагами, а нервно теребящим галстук возле книжного шкафа. Арнольд вновь вытер пот уже мокрым платком, но на сей раз не от жары. В центре комнаты крепкий молодой человек в военной форме, со свастикой на рукаве, нетерпеливо покачивался с мыска на пятку, заложив руки за спину, при этом его новенькие блестящие черные сапоги скрипели о паркет, и звук неимоверно раздражал. Шёнберг вообще не любил тупых солдафонов, а нет сомнений в том, что перед ним стоял типичный представитель этого вида. Коротко стриженные светлые, почти золотистые мягкие волосы контрастировали с холодными серо-стальными глазами, которые впивались, словно клинки. Взгляд выражал надменность и пренебрежение, толстые пальцы — рабочее происхождение, а принадлежность к НСДАП — отсутствие ума.

— Карл Ханке из Имперского министерства народного просвещения и пропаганды. Ну, он сейчас сам все расскажет, — сбивчиво представил гостя обычно такой спокойный и рассудительный Зигфрид и словно вжался в шкаф, стремясь стать невидимым.

Ханке не торопился. Обвел всех взглядом, задержавшись на молоденькой худенькой Грете, а затем вновь уставился на директора.

— Наше министерство создано недавно, но фюрер поставил нам важнейшую задачу. Именно мы должны осуществить психологическую мобилизацию в Германии. Возможно, кто-то считает, что это ерунда. — Ханке снова обвел взглядом всех присутствующих, выискивая такого наглеца, но, поскольку никто не шевелился, продолжил: — Психологическая мобилизация важнее даже материальной защиты немецкого народа. Вы знаете, что в стране около шести миллионов безработных, и фюрер позаботился об этих людях. Рейхстаг уже принял «Закон о ликвидации бедственного положения народа и государства», но до тех пор, пока мы не изменим мысли нашего народа, не вернем истинные, естественные ценности, — мы не построим процветающее общество. Не мне вам рассказывать, что Берлин в мире стал синонимом разврата. Развратом тут пропитан сам воздух. В наш город съезжаются содомиты и мужеложцы со всей Европы, потому что знают: тут можно найти развлечения на любой вкус. Экономический кризис и безработица заставили наших женщин и даже мужчин зарабатывать на хлеб чем угодно, в том числе и телом. Пора это прекратить. И для этого нужно изменить мышление немцев.

Ханке замолчал, но никто не проронил ни слова, ожидая распоряжений министерства. Ведь не о нравственности же поговорить пришел сюда этот хозяин вселенной в скрипучих сапогах! Пауза затянулась, и директор консерватории все же не выдержал:

— И как это сделать?

Ханке пренебрежительно хмыкнул, а затем нехотя, будто маленькому ребенку, пояснил:

— Нужно дать немцам ориентиры, правильные книги, фильмы, правильную музыку. Мы то, что мы потребляем. Если ребенок с детства живет с ворами и читает книги воров, то стоит ли удивляться, что воровство он считает не просто приемлемым, но естественным, нормальным? Наши библиотеки и магазины заполонили книги евреев, коммунистов, марксистов и прочих мерзавцев. Думаете, это случайно? За границей уже давно поняли, как сломить наш национальный дух, как уничтожить нашу нацию — заменить естественные ценности на разного рода гнусности, заявить, что верность нации, государству, семье — это смешно и не модно, а проституция, наркотики и большевизм — это стоящие вещи для молодого человека.

— Но мы просто учим музыке… в музыке нет проституции и большевизма.

— Но есть евреи.

— Простите, я не понял…

— Хиндемит, Мейербер, Мендельсон… в немецкой музыке слишком много евреев. И если раньше они могли чувствовать себя вольготно, паразитируя на нашей измученной нации, то теперь пора положить этому конец. Немецкой нации нужна немецкая музыка, прививающая здоровые ценности.

— Но ведь это величайшие композиторы, это целый пласт культуры, мы не можем просто взять и…

— Вы заинтересованы в возрождении немецкой нации? — Черные сапоги скрипнули и вплотную приблизились к стареньким ботинкам директора.

— Конечно, но…

— Тогда не может быть никаких «но».

Зигфрид сглотнул и снова поправил галстук. Ханке моментально потерял к нему интерес, повернувшись к Шёнбергу, единственному еврею из присутствующих.

— И не стоит забивать молодежи голову вашей додекафонией и экспрессионизмом. Вы ведь умеете сочинять и нормальную музыку. Вот и учите новое поколение, базируясь на теории музыки и лучших ее немецких и австрийских композиторах: Бетховене, Бахе, Вагнере, Моцарте.

— Я удивлен, что вы знаете о моей додекафонии. — Арнольд совершенно не ожидал такого внимания к себе.

Карл Ханке хмыкнул:

— Не надо считать меня тупым солдафоном.

— Но позвольте, вы ведь предлагаете ограничение свободы! Свободы творчества, свободы слова! Так нельзя! Общество процветания не построишь запретами, — возмутилась Грета.

Никто не успел даже вздохнуть, как Ханке оказался рядом с преподавателем по истории музыки, схватил ее за талию и прижал к себе. Его губы очутились так близко от тонких губ Греты, что казалось, сейчас они соприкоснутся. Девушка оказалась полностью в распоряжении Карла. Она попыталась вырваться, потребовала, чтобы ее отпустили, но это помогло так же, как если бы она просила об этом застывший бетон. Железные руки не сдвинулись ни на миллиметр, лишь еще крепче сжали тонкую талию, делая больно.

— Свобода? Тебе нужна свобода выйти на панель и сдохнуть от голода? Или свобода быть изнасилованной и убитой такими же свободными людьми, наслушавшимися еврейской музыки? Мы предлагаем работу, защиту, здоровый образ жизни, спорт, семью, детей. Все, что естественно для любого человека с начала времен. Мы предлагаем национал-социализм. А тебе вместо этого нужна свобода? Чтобы что? Чтобы играть еврейские песенки и читать еврейские книжонки? Подумай, стоит ли оно того?

Стальные клинки впивались в синь девичьих глаз, причиняя ей боль еще большую, чем сжимающие талию руки. И Грета не выдержала, отвела взгляд и пробормотала, что, видимо, не стоит. Все в этой комнате знали, что только с приходом к власти Гитлера брат Греты смог наконец найти работу, устроившись на «гитлербан», как называли стройку «Имперского автобана» в народе. И только при новой власти больного отца удалось пристроить в санаторий. Лишь Грета не разделяла восторгов своей семьи относительно НСДАП, из-за чего дома регулярно случались скандалы.

— А можно все то же самое, но без национал-социализма? — вздохнул Шёнберг.

Карл оставил в покое Грету, переключившись на пожилого композитора.

— Социализм — это учение о том, как следует заботиться об общем благе. Наши предки использовали некоторые земли сообща, развивали идею об общем благе. Мы не отрицаем ни частную собственность, ни человеческую индивидуальность. В отличие от марксизма, социализм патриотичен. Мы требуем исполнения государством справедливых требований трудящихся на основе расовой солидарности. Для нас раса и государство — это единое целое. Так что нет, без национал-социализма нельзя, если вы, конечно, не хотите продолжать жить как последние двадцать лет.

Ханке ожидал дальнейших вопросов, возражений, возмущения, но преподаватели лишь прятали глаза, переминаясь с ноги на ногу, и думали, когда уже этот человек в скрипучих сапогах уйдет.

— Что ж, я рад, что мы пришли к согласию, — кивнул Ханке, развернулся и закрыл за собой дверь.


* * *


Музыка неслась инфернальным галопом, от нее бросало в жар, и то ли сумасшедшая энергия, то ли огонь обжигал лицо и пальцы, которые продолжали носиться по клавишам, словно от этой скорости зависела жизнь. Распаляясь все сильнее, канкан все больше оправдывал название своей оперетты: «Орфей в аду». Казалось, вокруг действительно ад, и звуки пробиваются через столбы пламени. Этой безумной мелодии аккомпанировали бомбы, то и дело сыплющиеся с неба. Они отлично дополняли игру на рояле, словно неведомый дирижер управлял этим сумасшедшим концертом.

Пианист хотел защититься музыкой, но не от смерти — смерти он уже давно не боялся, а от безумия, балансируя на его грани. Все громче и громче, перекричать музыкой и грохот взрывов, и вопли ужаса, спрятаться в музыке, как в коконе, сохранить хоть крупицы своего мира, мира, где канкан — просто откровенный танец кордебалета, а не инфернальная пляска смерти в аду. Еще громче! Еще веселее! Еще задорнее! Лишь бы не слышать взрывы, продолжающиеся уже несколько часов и сводящие с ума.


* * *

— Арнольд, ты сдурел?!

Композитор от неожиданности подскочил и оборвал мелодию, а клап с грохотом бухнулся вниз, пряча клавиши от разъяренного дирижера.

— Ты хочешь, чтобы я отправился в гестапо?!

Шёнберг погладил лакированную крышку, словно извиняясь перед роялем за такое грубое обращение.

— В чем дело, Вильгельм?

— В чем дело?! Ты играешь в стенах Берлинской оперы еврея Оффенбаха и спрашиваешь, в чем дело?!

— Прости, я не подумал. Не привык делить композиторов на евреев и не евреев. Я всегда считал Оффенбаха французом.

— А стоит! И побыстрее. Догадываешься, зачем я тебя сюда позвал?

Шёнберг оглядел огромный зал, роскошную люстру, гладкий блестящий рояль, на котором удалось поиграть всего несколько раз, ряды красных стульев, таких родных и знакомых. Сколько раз Арнольд с женой сюда приходили зрителями!

— Я слишком стар и глуп, чтобы понять, что сейчас происходит. Не замечаю логики в поступках наших правителей, так что позвать ты меня мог ради чего угодно: может, фюреру срочно потребовалось, чтобы я сплясал канкан?

— Ты действительно глуп, если еще не понял, что на эти темы лучше не ерничать, — покачал головой Вильгельм Фуртвенглер, один из лучших дирижеров Германии, да и всей Европы. — Мне запретили исполнять оперу Пауля Хиндемита «Художник Матис».

— Как запретили? У тебя же уже все готово, концерт на носу!

— А вот так. Хиндемит — еврей. Причем не просто еврей, а весьма говорливый и критикующий нацистов еврей.

— Это катастрофа, просто катастрофа… — расстроился Арнольд. Но не только это огорчало композитора: почему-то зудели кисти рук. Он глянул на них и нахмурился, заметив следы ожога.

— Я хочу поставить твое «Ожидание», сделать его частью концерта. Новую оперу мы уже не успеем отрепетировать, поэтому я решил взять несколько уже известных, сыгранных произведений и добавить чего-то необычного.

Арнольд забыл о руках и уставился на Вильгельма как на умалишенного.

— Позволь напомнить тебе, что я тоже еврей, — наконец вымолвил он.

— Я помню.

— И еще напомнить, что «Ожидание» — это экспрессионизм.

— И это я тоже помню.

— Экспрессионизм запрещен, как и евреи-композиторы.

— Не совсем, — улыбнулся Вильгельм, пригладил остатки волос и поглядел на Арнольда сверху вниз. — Рихард Штраус возглавил Имперскую музыкальную палату, а он тоже экспрессионист.

— Но не еврей.

— Не еврей. Но твое «Ожидание» согласовано с Министерством пропаганды. И я очень рассчитываю на премьеру «Матиса»! Знаешь, я тоже уже стар, и не в моем возрасте начинать учить национальности композиторов. Ну что, по рукам?

Арнольд протянул руку и непроизвольно поморщился от боли, когда зудящих пальцев коснулись. После сна не бывает ожогов. Или волдыри ему лишь кажутся? Нет. Не стоит прятаться за иллюзиями и безумием. Что-то происходит, когда он играет, и Арнольд уже давно подозревал что. Музыка всегда была для него волшебным клубком Ариадны, и он сам не знал, куда она его заведет. Разобраться в этом сейчас казалось важнее, чем даже «Ожидание» в стенах Берлинской оперы с дирижером-гением.

Арнольд поднял клап и вопросительно посмотрел на Вильгельма. Тот понимающе улыбнулся и кивнул, мол, играй, а сам тихо удалился. Он как никто понимал, когда творцов нужно оставлять в одиночестве.

Шёнберг не заметил его ухода, он уже отдался «Парсифалю» Вагнера. Пальцы бегали по белым и черным клавишам, но ничего необычного не происходило, вокруг все те же бело-красные стены, те же ряды стульев, спускающиеся террасами, лучи света все так же играют хрусталем, запутавшись в огромной люстре под сводчатым потолком. И тогда композитор нырнул в воспоминания, как всегда, когда слышал «Парсифаля».


Ему скоро должно было исполниться тринадцать, отец еще жив, и Арнольд делает первые неуклюжие попытки играть на фортепиано. Птичий гомон за окном внезапно сменяется еле слышной мелодией, настолько прекрасной, что мальчик замирает и не ощущает ни липкую июльскую жару, ни жажду, ни удивление от того, что на их «Острове мацы», как называли венцы квартал Леопольдштадт, появилось что-то столь волшебное. А в следующее мгновение Арнольд, в чем был, в шортах до колен, спущенных гольфах, тяжелых ботинках и мокрой от пота рубашке, оказался… где-то. Это походило на кабинет директора крупной фабрики, не обувной, как у отца, — там мальчик бывал и такого роскошного стола, покрытого зеленым сукном, таких изумительных витражей и такого количества книг там не видел. Может быть, это даже кабинет в Daimler-Motoren-Gesellschaft. Арнольд был уверен, что у основателя самой лучшей в мире автомобильной компании должен быть такой кабинет.

Из любопытства он заглянул в бумаги, сложенные аккуратной стопкой на столе, но не увидел там ни слова об автомобилях. Ноты?! Не может быть!

Арнольд в панике стал озираться по сторонам и остолбенел. На диване в противоположном конце комнаты лежал старик и смотрел на него в упор. Почти лысый, глубокие морщины, расчерчивающие лицо, глаза навыкате и ясный задумчивый взгляд. Он его видит? Или все это лишь игра детского воображения?

Страх, словно мешок с углем, придавил Арнольда, так что ни пошевелиться, ни вздохнуть. Если действительно произошло что-то фантастичное и мальчик переместился в пространстве, то где он и что это за старик? Опасно ли заговорить с ним? Как отсюда выбраться? Что делать? Мысли в растерянности заметались, словно муравьи из разворошенного муравейника. И в этот момент он понял, что все это время, не переставая, слышит ту самую музыку. Чудесная мелодия доносилась из-за стены, из соседней комнаты, и, прежде чем что-то делать, нужно было дослушать ее до конца. Арнольд впитывал звуки, словно насыщался ими, словно от них зависела его жизнь, и продолжал смотреть в глаза старика.

Тот не шевелился, будто тоже не мог грубыми словами прервать музыку. Не отрываясь, он смотрел на мальчика, но ни один мускул не дрожал, и выражение лица не менялось. Невозможно понять, видит ли тот неожиданного гостя или смотрит куда-то вдаль, на что-то свое, как это часто делают старики.

Мальчик не знал, сколько это длилось: минуту? Час? День? Он словно выпал из течения времени. Сейчас в его вселенной существовала лишь эта музыка и эти глаза. А затем все исчезло: на фортепиано перестали играть. Арнольд вздрогнул: для него вновь включили время, а вместе с ним страх и растерянность. Но долго ждать не пришлось.

— Тринадцать — несчастливое число, — сказал старик и закрыл глаза. Это ему? Или все это время он вел в голове какой-то диалог, финал которого и довелось услышать Арнольду?

Обдумать это он не успел: потерял сознание.

Очнулся от холодной воды: мать вылила кружку прямо ему на голову. Ее испуганный взгляд постепенно уходил в небытие, тревога отпускала, разжимая костлявые пальцы.

— Это все из-за жары, ужасное, ужасное лето. Арнольд, мальчик мой, как ты себя чувствуешь? Попей, — сунула она ему остатки воды. Арнольд послушно глотнул. Чувствовал он себя хорошо, но что это было? Сон? Он упал в обморок и эта чудесная музыка, этот кабинет со столом, обтянутым зеленым сукном, этот старик ему привиделись? Мгновенно обожгла мысль: у него день рождения тринадцатого сентября. Что-то случится?

Дни проходили за днями, ему исполнилось тринадцать, затем четырнадцать и даже двадцать лет, и, хотя число тринадцать никак себя не проявляло, Арнольд инстинктивно его боялся. А потом он услышал ту музыку.


* * *

Фальшивые ноты причиняли вполне реальную, ощутимую боль. Или это не ноты? «Лунная соната» плыла в жарком мареве, смешиваясь с запахами разнотравья, деревянных стружек и непонятного сладковатого аромата. Плавные, тягучие, неспешные звуки умиротворяли, обещая отдохновение от дел и проблем. Жужжание мух естественным образом вплеталось в мелодию, стрекотание кузнечиков казалось частью замысла композитора, лишь по ошибке назвавшего сонату «Лунной», а не «Послеобеденной» или «В жарком июле».

Музыка должна была успокаивать, но лишь только бередила рану. Что-то не так. Как камешек в ботинке не дает наслаждаться хорошей дорогой, так и фальшивые ноты портят самую лучшую композицию. Но не только неумелое исполнение мешало лечь в траву, раскинуть руки и созерцать медленно ползущие по небу пушистые облака. Что-то еще.

Шёнберг сосредоточился на пальцах. «Лунную сонату» он мог исполнить пьяный и с закрытыми глазами и даже на смертном одре таких жутких ляпов бы не допустил! Что с ним? Чтобы посмотреть на клавиши, понадобилось неимоверное сосредоточение и усилие, и оно оказалось вознаграждено. Вот только… пальцы оказались не его. Тонкие худые пальцы подростка, даже моложе его обалдуев в консерватории! Арнольд в ужасе попытался прекратить играть, но не смог. Тоненькие пальцы продолжали бегать по клавишам, то и дело нажимая не то и не тогда.

Шёнберг сделал глубокий вдох и выдох, чтобы прогнать панический страх, и попытался осмотреться. Это удалось не с первой попытки, но все же Арнольд разглядел пианино. Инструмента в таком ужасном состоянии он не встречал никогда. Побитая черная гладь, словно на ней дети играли «в ножички», расщепленный клап, не способный более прикрывать клавиши, на корпусе круглые отверстия, как от автоматной очереди.

Композитор с трудом и замедленно, будто пытался бежать во сне, поднял взгляд поверх пианино. Инструмент стоял в сельской школе, о чем красноречиво свидетельствовала доска со следами мела и портреты великих композиторов, выстроившиеся в ряд под потолком. Вот только стены у этой школы не было, снесена каким-то чудовищным тараном, будто танком. Из-за этого со стула открывался прекрасный вид на село. Точнее, на то, что от него осталось. Но Шёнберг лишь мельком заметил печные остовы, потому что все внимание поглотил странный холм перед школой. Вначале он даже не понял, что это и почему мухи роятся именно там. Но чем дольше смотрел — тем отчетливее различал переплетение распухших рук и ног, тем яснее понимал, что за сладковатый удушающий запах забивал разнотравье и почему подросток не попадал по клавишам. «Лунная соната» накрывала случившееся покрывалом безмерной скорби и помогала вынести увиденное.


* * *

Резкий звук разбивающегося стекла выдернул из музыки в реальный мир, заставив Шёнберга мгновенно вспомнить, в какое время он живет.

На паркете валялся увесистый булыжник, усыпанный стеклянными крошками. Камень оставил грубый след в окне дома композитора. Но те, кто швырнул этот камень, оказались еще более грубыми.

— Еврей! Убирайся из Германии! — заорал подросток постарше. Выглядел он лет на шестнадцать.

Его тут же поддержал младший:

— Вон отсюда! Бойкот жидам!

И второй камень полетел в соседнее окно, а мальчишки, удостоверившись, что их услышали, припустили бегом.

Арнольд порадовался, что Гертруда этого не слышала, но тут же встревожился, вспомнив, что жена ушла в магазин. Все чаще политизированные молодчики подходили на улицах к евреям и оскорбляли их, иногда дело доходило до драки. И хотя большинство немцев возмущались такими выходками, стражи правопорядка спускали все на тормозах.

Напольные часы пробили двенадцать, и Арнольд ругнулся. Пора на репетицию, а до выхода надо успеть подмести. Не стоит Гертруде знать, что именно сейчас произошло.

Но на самом деле все мысли его роились, словно мухи, над теми трупами. Из раза в раз он перебирал случившиеся за эти месяцы странные события: Чайковский и холод и голод; Оффенбах и бомбы и огонь; теперь вот Бетховен: композитор, чьи произведения одними из первых разучивали во всех музыкальных школах. Оставалось сделать лишь маленький шаг — шаг в пропасть: разрешить себе поверить в увиденное. В глубине души Шёнберг все уже давно понял: и что случается во время его игры на фортепиано, и кого он видел тогда, двенадцатилетним мальчишкой. Но очень не хотелось доставать это из глубин, поэтому он сосредоточился на венике и осколках стекла.

На репетицию он все же опоздал, аж на полчаса, чего никогда себе не позволял, особенно — за два дня до концерта. Композитор приготовился рассыпаться в извинениях перед Вильгельмом Фуртвенглером, но, войдя в здание оперы, понял, что тут не до него. Репетиция даже не начиналась; музыканты либо суетливо бежали выполнять распоряжения дирижера, либо тихо сидели, стараясь не отсвечивать и не попадаться на глаза разъяренному маэстро. Тот был в бешенстве. Арнольд никогда его таким не видел. Из крика, пугавшего даже голубей на крыше, и доносившихся обрывков фраз композитор ничего не понял, но тут увидел скрипачку Таню, его бывшую ученицу.

— Таня, что тут происходит?

— Ох, герр Шёнберг! Добрый день! У нас катастрофа. Мося пропал!

— Кто пропал?

— Ну, Мося, Мойша Аронович, наш пианист!

Шёнберг припомнил высокого печального юношу с глазами теленка и кудрями почти до плеч. Поговаривали, что молодых людей он любит больше, чем девушек, но выше всего он ставил музыку.

— И что, такое уже случалось?

— Никогда! Мося даже с температурой сорок приползал на репетиции.

— Может, просто загулял? Дело молодое, напился, сейчас отсыпается в гостях…

— Что вы! У него гастрит, да он и вовсе не пьет. Я сомневаюсь, что Мося вообще когда-то заходил в бар… К тому же его мать уверяет, что его нет уже два дня.

Вильгельм наконец охрип, сделал паузу в извержении проклятий и заметил Арнольда.

— А, это ты. Я уничтожен, я просто уничтожен! — взмахнул дирижер руками, и те плетьми упали вниз.

— Может, Мося еще найдется? — попытался успокоить его Арнольд, но сам себе не верил. Оба прекрасно понимали, куда в тридцать третьем году мог деться Мойша Аронович.

— Мне нужен другой пианист, — тихо произнес Фуртвенглер и уставился на Шёнберга.

— Нет. Нет-нет-нет! Я уже давно играю только для себя, я не смогу.

— А где я за день найду пианиста, способного сыграть «Ожидание»?

Композитор с тянущей тоской в груди посмотрел на Вильгельма. Он понимал его безысходность, но идея эта ему категорически не нравилась. Все нутро противилось: играть без подготовки на концерте тринадцатого числа! Но других вариантов действительно не было. Пришлось переступить через себя.

— Только «Ожидание». Больше ничего.

— Еще Вагнера, «Цюрихский вальс обожания», а после уже завершаем «Полетом Валькирий», там пианист не нужен.

Шёнберг дернулся, словно от пощечины. Все в нем кричало, билось, противилось этому.

— Вагнера я играть не буду, — довольно жестко отрезал Арнольд.

— На концерт может прийти фюрер, а Вагнер — его любимый композитор!

— Вот поэтому — и не буду!

Арнольд непроизвольно коснулся обожженных пальцев. Кто знает, играет ли Гитлер на пианино? Но если играет… то наверняка Вагнера.

— Ты упрямый глупый старик! Если тебе плевать на себя, на свою карьеру, то подумай о жене хотя бы! — У Вильгельма вновь прорезался голос.

— Я не буду играть Вагнера! Убери вообще этот вальс из программы, оставь только «Полет валькирий». Или замени чем-то другим. Черт возьми, в конце концов, у Вагнера масса произведений, где не нужен пианист!

— Ты не понимаешь! Программа уже утверждена Министерством пропаганды, я не смогу за один день ее поменять!

— К черту. Я для Гитлера играть не буду.

— И кому ты сделаешь хуже? — Вильгельм внезапно заговорил спокойно, будто в нем кончился заряд агрессии: — Гитлеру, что ли? Я тебе скажу кому. Мне. Ты подставишь меня в первую очередь. Затем — себя. Пока я тебя ставлю, пока ты играешь для фюрера — ты ценен и нужен, это банальный закон природы, закон общества.

— Пресмыкаться перед вождем — это закон природы?

— Увы. Посмотри на любую стаю животных. Там жесткая иерархия, и если кто-то не подчиняется вождю — его изгоняют. Хищники собираются в стаи ради хорошей охоты, травоядные — для защиты, но нигде нет такого, чтобы жить в стае, но не подчиняться ее законам.

— Я не буду играть Вагнера.


* * *

Легкий вальс то и дело прерывался криками, на которые пианист старался не обращать внимания, сосредоточившись на нотах. Романтическое произведение в этих стенах было настолько неуместно, что казалось, будто оно и вовсе пришло из другой вселенной. Под эту музыку дамам полагалось кружиться в красивых нарядах, смеяться и флиртовать с кавалерами.

Кавалеры тут даже имелись, целых трое, и еще один, не совсем целый. Только никто не танцевал и не смеялся. В этой маленькой комнатке без окон, насквозь пропитанной запахами пота, мочи, крови и страха, танцевать бы пришло в голову лишь умалишенному. Впрочем, один из них был к этому состоянию близок.

Как бы удивился Рихард Вагнер, узнав, для чего сыны его нации используют «Цюрихский вальс обожания»!

— Играй громче! Его крики меня уже достали.

Арнольд с трудом, будто сквозь толщу воды, рассмотрел сорокалетнего, но уже полностью седого военного в серой форме со свастикой на левом рукаве, чуть выше локтя, и в блестящих новеньких сапогах, заляпанных кровью. Офицер бил яловым носком по животу валяющегося на бетонном полу полуживого мужчину, тот харкал кровью, попадая на сапоги, за что получал новый удар.

Второй кавалер и вовсе носил гражданскую одежду. Казалось, он просто слушает вальс, но Арнольд заметил в его руках странное деревянное устройство с зажимом.

— Оставь его, — бросил он военному и присел на корточки. Довольно ловко, явно не впервые, приладил устройство, закрепив его на пальцах заключенного. — Люблю Вагнера. Карл, играй, играй громче! И душу, душу вкладывай в музыку. Любую работу надо делать с душой, с самоотдачей, — улыбнулся он пианисту, а затем сосредоточился на своем деле. Через несколько секунд комнату сотряс крик, который не способна заглушить даже самая громкая музыка, а в деревянном устройстве остался ноготь с пальца заключенного.

Карл, осознавая важность и ответственность своей миссии, изо всех сил старался сыграть «Цюрихский вальс обожания» как можно чище, эмоциональнее и громче.


* * *

Зал Берлинской оперы утонул в аплодисментах, и еще минуту пианист сидел и смотрел на свои руки, лежащие на клавишах, не в силах поднять голову. Кажется, по его щеке катились слезы, но с первых рядов зрительного зала не разглядеть. Публика ликовала — с какой страстью был исполнен вальс! К тому же за роялем не кто-то, а прославленный композитор Арнольд Шёнберг! Все ожидали, что он поклонится зрителям — дирижер специально держал паузу, — однако он поднялся со стула и на трясущихся ногах, чуть покачиваясь, пошел в сторону кулис. По залу пронесся шепот: пожилому композитору плохо? Что-то случилось?

Фуртвенглер торопливо взмахнул дирижерской палочкой, и по опере разнеслись первые аккорды самой ожидаемой и узнаваемой композиции.

Первые звонкие пассажи струнных мгновенно создали атмосферу упоения победой, жизнью, богатырской скачки. Музыка все разрасталась, захватывая все более широкий диапазон, выводя на сцену валькирий. И вот уже зрители, словно наяву, слышат ржание коней, звон оружия, хохот воительниц и их боевой клич.

Под героическую и величавую тему трех тромбонов и труб Шёнберг понял, к чему ведет фюрер немецкую нацию. Ханке прав в том, что Гитлер предлагает людям «все, что естественно для любого человека с начала времен». Вот только наиболее естественно для него — убивать. Смерть — самое естественное состояние для любого живого организма. Мы каждый день убиваем природу, животных, насекомых, людей и умираем сами. Тысячи лет люди пытались уйти от своей природы, создавая музыку, искусство, мораль, религию, одеваясь в это как в латы, предохраняющие от собственной жестокости. И как же до сих пор просто сорвать с людей эти латы.

Шёнберг стоял за кулисами, слушал фаготы, валторны и контрабас, и его трясло. Не от того, что он видел, перенесшись в камеру пыток неизвестного ему года и места. А от того, что чувствовал. А чувствовал он пьянящий аромат крови, удовольствие при виде корчащегося подонка, жажду власти и благодарность своему вождю за то, что тот содрал мишуру и позволил жить так, как задумала природа.

Этим же вечером Арнольд Шёнберг вместе со своей женой Гертрудой уехали в Америку. Больше композитор никогда не играл Вагнера. Даже тринадцатого июля пятьдесят первого. В тот вечер он попросил играть жену. До сих пор «Парсифаль» приводил его в состояние священного трепета, и не удивительно: сам Вагнер называл это произведение не оперой, а «торжественной сценической мистерией», религиозной церемонией и даже запрещал аплодисменты во время исполнения.

Арнольд ждал целый день. Гертруда ворчала, чтобы он прекращал свои глупости, но Арнольд не слушал ее слова, лишь ее музыку. Снова и снова он просил ее играть.

Время приближалось к полуночи, когда перед взором старого композитора возник мальчик в шортах и спущенных гольфах. Он с опаской озирался, разглядывая витражи и книжные полки, большой письменный стол, обтянутый зеленым сукном, и настольную лампу. Заглянув в бумаги, сложенные аккуратной стопкой, отшатнулся, обернулся и уставился на Шёнберга. Арнольд боялся этого момента, боялся захлебнуться в эмоциях, вскочить, заговорить, обнять, но он так долго ждал, так долго переживал и столько раз прожил все в голове, что сейчас совершенно спокойно лежал на диване, с легким любопытством рассматривая юного гостя. О, эти жуткие ботинки! Как он ненавидел их в детстве! Отец, обувной мастер, делал их в первую очередь крепкими и неубиваемыми, а о легкости и комфорте речи не шло.

Из соседней комнаты доносилась партия «Парсифаля» для фортепиано. Музыка рассказывала, как наивный юноша, выросший в лесу, превращается в рыцаря, достойного служить святому Граалю. Старик блаженно щурился от любимой мелодии, словно ловил последние лучи уходящего в зимнюю спячку солнца, а мальчик отдался восторгу нового, вошедшего в его жизнь с неотвратимостью летящей пули. Но вот стихийная сила ослабла и выпустила из своего плена: Гертруда закончила играть.

Арнольд очнулся и вспомнил об ускользающем времени, о том важном, что нужно успеть. Жадно оглядел он еще раз худенького еврейского мальчика с тонкими пальцами и произнес:

— Тринадцать — несчастливое число.

Вот и все. Пора. Что ж, даже если бы у него был выбор, он бы не пожелал иной смерти, как под «Парсифаля» Вагнера.

За тринадцать минут до полуночи великого композитора не стало.

Зона контроля (автор Сергей Лебеденко)

Будущее принадлежит призракам.

Жак Деррида


Смерть — это иллюзия. Я надеюсь, что когда-нибудь мы сможем использовать технологии, чтобы стереть границы между прошлым, настоящим и будущим.

Бина48, социальный робот, созданный на основе профиля реального человека


Зоны контроля лесных пожаров представляют собой территории, в которых действующие лесные пожары позволяется не тушить при отсутствии угрозы населенным пунктам или объектам экономики в случаях, когда прогнозируемые затраты на тушение лесного пожара превышают прогнозируемый вред, который может быть им причинен.

Из приказа Минприроды

…А потом пожары вышли за пределы зоны контроля и добрались до химического завода. Но никто не обратил внимания.

Все просто забыли, что тут когда-то был химический завод: основной цех закрыли в девяностом или девяносто первом, директор устроился брокером на биржу и быстро поднялся. Потом его убили. Его сотрудники продали остатки продукции и на оставшиеся деньги забухали. Большинство прожило чуть дольше, чем директор.

Оставалась еще лаборатория, но в девяносто третьем закрыли и ее — приезжал какой-то генерал в оранжевой куртке и орал, что ему в реке потравили всех рыб.

Потом завод попыталось захватить одно бандформирование, но во время неизбежной в таких случаях полевой работы произошел неприятный инцидент с сыном заммэра по хозяйственной части, который приходился шурином тому самому генералу, которому рыб травили. В результате глава бандформирования, который копил на Канары, уехал в Магадан, а формирование расформировалось.

Поэтому химический завод пустовал. Сквозь будку КПП проросла березка. Пол казался ржавым от густо растущих подберезовиков; собирать их было некому.

Резервуары с токсичной херней тоже стояли нетронутыми. А потом пожары вышли за пределы зоны контроля и добрались до химического завода, и доведенная до температуры детонации токсичная херня рванула. Остатки цехов и лаборатории вместе с березками и подберезовиками превратились в гигантское облако, которое ветер понес в сторону города.

Но все обошлось, никто не пострадал. Все было под контролем. Так, по крайней мере, писали ТАСС и «Яндекс».

«Мы в порядке, мы в полном порядке», — успокаивал мамин бот издергавшуюся Ксюшу. Бот был очень похож на маму: те же красные кончики волос, крашенные довольно небрежно, из-за которых Ксюша называла маму индейцем; дырочка в мочке правого уха, на том месте, где должна быть сережка, но мама перестала ее носить — «правая все время теряется». Даже говорил бот примерно так же, как мама, с вопросительными интонациями в утвердительных предложениях — черта, позаимствованная, кажется, у одного давнего приятеля, панка-переростка, который почти выветрился из маминой памяти, но остался легким отпечатком в ее речи.

— Курлыка, ты же знаешь, что я бы тебе обязательно позвонила, если бы что-то было не в порядке? — сказал бот маминымголосом и улыбнулся, слегка наклонив голову. В уголке рта обозначилась ямочка, к которой Ксюша прикладывалась губами, когда мама сердилась. Ее «тревожная кнопка». Почти всегда срабатывало.

Ксюшу передернуло, она отвернулась от бота, перехватила браслет на запястье. Это уже слишком, это уже выход за пределы зоны контроля.

— Мам, я тебе потом позвоню, ок? Хочу с тобой поговорить. Не с ботом.

— Ой, Кшись, как скажешь, — ответил бот с фирменной маминой интонацией, как бы в издевку: я говорю как твоя мама, использую ее жесты и мимику, я выгляжу как она — какая степень реальности тебе еще нужна?..

После предупредительного сигнала бот исчез, ушел обратно в виртуал.

Эти боты слишком живые и оттого пугают. Как восковые фигуры, которые кажутся забавными ровно до того момента, как вдруг понимаешь, как они похожи на оригинал. Поэтому мало кто заказывал инъекцию нанороботов. Казалось бы, простая операция: один укол — и вот ты можешь заниматься своими делами, пока одна копия тебя отмечает свадьбу друзей, а другая занята версткой проекта. Всего-то нужно нажать на браслет, чтобы вызвать меню ботов и отправить одного из них на задание, но…

Но когда перед тобой оказывается бот твоего друга, все время приходится убеждать себя, что это не твой друг.

Это и есть зона контроля: граница, когда понимаешь, что перед тобой не человек.

В лифте Ксюша встретила Дашу из бухгалтерии. Даша смотрелась в виртуальное зеркало и придавала контур губам. Даша увольнялась — переводилась на должность диспетчера финансовых ботов в «двойку». По случаю повышения Даша собирала вечеринку с синтетическими коктейлями и последними альбомами «Эспи Джармо» и «черных риелторов». Вечеринка планировалась в формате «без ботов» — Даша хотела организовать пространство, чтобы «хоть где-то можно было обнять человека так, чтобы он не замерцал и не растворился в воздухе, как привидение гребаное, понимаешь?».

Ксюше в тот день предстояла защита клиента от налоговиков, которая могла затянуться до вечера, так что она мягко отказалась.

Уже в офисе Ксюша отправила сообщение Халиной насчет мамы. Халина появилась быстро. Она была Ксюшиной терапевткой-гештальтистом и после двух лет терапии могла бы назвать себя ветераном Ксюшиных внутренних конфликтов, если бы имела склонность к поэзии. Халина выслушала Ксюшу, задумчиво посасывая электронную сигарету, затем усмехнулась и напомнила, в каких случаях зона контроля нарушается на самом деле. Ксюша расслабилась. Халина рассказала анекдот из практики:

«Приходит клиент к терапевту. Рассказывает о своем случае. Потом терапевт говорит:

— Я ничем не могу помочь.

— Мой случай слишком сложный?

— Нет. Просто вас не существует».

Дополнительный юмор был в том, что Ксюша как раз очень даже существовала, а вот Халина — нет. Посмеялись. Потом Халина растворилась в кондиционированном воздухе офиса, а Ксюша подумала, что почему-то от маминого бота ей кринжово, а от Халиной нет. Может, дело вовсе не в виртуальной маме, а все-таки в пожарах, которые накрыли родной город облаком химического говна? В любом случае, нужно будет продлить подписку на Халину.

И еще хорошо, что боты не курят, подумала Ксюша по дороге в рабочую зону. Если бы мамин бот достал из кармана пачку «Бриза» и пыхнул виртуальным дымом с запахом жимолости, Ксюша бы точно сошла с ума.

Вживую Ксюша не видела маму два года.

Ксюша работала консультантом, на позиции не начальной, где тебе дают команду необученных ботов и отправляют лопатить сырые массивы клиентских данных, но и не на высокой, где знай себе пей коктейли на переговорах, а если лень надевать высокую шпильку, можешь весь день проваляться в ванной, а на презентацию отправить бота, который выступит, поулыбается и пофлиртует за тебя. Конечно, руку ему пожать нельзя, да и гендир потом пожурит, что чужой зоной контроля злоупотребляешь, только это все мелочи по сравнению с тем, что целый день можно проваляться в ванной и ни с кем не разговаривать.

Но нет, Ксюша была на средней позиции. Это когда компания предоставляет тебе корпоративных ботов, но ты ведешь проект сам. Видишься с клиентами (вживую, разумеется), после чего принимаешь задачу и решаешь ее со своей маленькой цифровой армией. Вот и сейчас бот-налоговик (под маской суховатого молодого человека с короткой стрижкой и в очках, почему-то с грузом недосыпа под глазами) внезапно нагрянул на дигитальные пажити клиента, где его встретили две Ксюшины близняшки. Один Ксюшин бот занялся поиском уязвимостей в клиентских схемах ухода от налогов, пока другой предоставлял налоговику документы по дочерним предприятиям клиента, с которыми точно все было в порядке.

Пока корпоративные боты обосновывали налоговые вычеты клиента, Ксюша, закинув на столешницу босые ноги, пролистала свой ботоводческий список: Ева с ядерно-зелеными волосами читала на конференции доклад, Алена готовила отчет по обновлениям друзей в соцсетях, а Семен спорил насчет коммуналки в квартире, доставшейся Ксюше после очередного раунда реновации. Семен был Ксюшиным любимцем: однажды она отправила его на переговоры по поводу открытия филиала немецкого клиента, и присутствующие не могли понять, откуда в переговорной взялся мужик в красном полосатом пиджаке с надписью «DEAD DON’T DIE» во всю спину. А в другой раз Ксюша послала Семена к родителям, но забыла про разницу часовых поясов, так что можно только представить, что почувствовала мама, когда в два часа ночи у холодильника она обнаружила белозубого Семена с мелированной прической, который таращился на нее с нескрываемым обожанием. Кажется, это был единственный раз, когда отец схватился за дедово охотничье ружье.

Незанятым оставался последний Ксюшин бот, которого Ксюша никак называть не хотела и который перенял, кажется, две черты, которые Ксюша старательно скрывала от себя и от других: склонность драматизировать и пессимизм.

Как раз в этот момент браслет пропищал. Сообщение от Жени.


«Хей Аксенова я тут запустил все кампании в движ и готов запуститься сам)) как Гагарин в космос)) го в кальянную после пяти? да, да?»


Ксюша шумно выдохнула и спросила себя, почему она отказалась от предложения Даши.

Женя работал рекламщиком: руководил креативными ботами, а свободное время гонял по округе на скейте. А еще увлекался ксилографией: водил резцом железным по брусьям-шаблонам деревянным, и, глядя, как его длинные пальцы танцуют по картине, нельзя было сказать, что по основной работе Женя был хард-программером, из таких, которые наотрез отказываются заводить всяких ботов. Женя обещал Ксюше нарезать на свинцовом брусе ее портрет и поставить на самое видное место, рядом с портретом одного из президентских ботов и видом на башню Гибкости. Но он не знал, что все Ксюшины краши ever были личностями холодными, как бы отстраненными и в то же время масштабными: организовать выставку за час, спасти правозащитника от полицейских ботов, решить проблему с сетью в районе — а потом спокойно сесть и записывать «ипишник» или устроить велопробег. У Жени же все было как-то локально и скучно: реклама, ксилография, мемы про леваков. Но просто так сказать Жене и его резцу «пока» Ксюша не могла: не любила, когда люди, в смысле реальные люди, чувствовали из-за нее фрустрацию.

Так дело и затянулось, и теперь хипстоватый Женя с жиденькой рыжей бородкой звал ее в кальянную. Перед Ксюшей встала дилемма: отправить к Жене Ксюшу-«драма квин» или проигнорить. Ксюша-«драма квин», конечно, пыл Жени охладит окончательно, и Женя отправится впечатлять ксилографией кого-нибудь другого, но ботов обычно на свидания не посылали. Считалось, что зона контроля разрушает интимность момента: хочешь погадать по руке, провести пальцем по чужой линии жизни или приобнять за плечи, а плечи вдруг замерцают, и ты поймешь, что все это время говорил с воздухом. Бота нельзя угостить коктейлем, бота не посадишь в такси, придерживая дверь, бота не пригласишь к себе — и тем более не сможешь у него переночевать.

Но если удачный вечер не светит в любом случае, то можно ограничиться и ботом, подумала Ксюша, созерцая в интерфейсе, как Ева отвечает на вопросы заинтересованной аудитории о проблемах тройной капитализации цифровых активов. Все-таки правильно я сделала, что избавилась от зеленых волос в семнадцать, решила Ксюша.

Она одела «драма квин» в подобающее роковой женщине черно-красное платье. Встреча с Женей улетела в окно расписания бота, и Ксюша вернулась к полю битвы ботов с налоговиком, где, судя по туманным намекам фискала, уже попахивало угрозой передачи дела в арбитраж.

Через два часа Ксюша расправилась с заданием и приказала одному из ботов составить для клиента меморандум, после чего сняла браслет, отправилась в душ и включила холодную воду. Спустя пару минут Ксюша переключилась на горячую, прочитала отчет Алены о просмотренных соцсетях и тут вспомнила о своем обещании позвонить маме.

Гудки.

Мама-мама-мамочка, возьми трубку.

Гудки.

Мам…

Токсичная хрень накрывает город, пока пожар выходит из зоны контроля и ползет по верхушкам деревьев.

Мама-мама-мамочка.

Ксюша набрала Мишу. С Мишей у них были странные, неоднозначные отношения, которые закончились однозначным разрывом. Он случился еще в ту эпоху, когда «тиндер» было принято писать без транслитерации, а один полуостров еще только совсем недавно оккупировали русские туристы. На санкции ответили контрсанкциями, и обе стороны обменялись обоюдным блоком по всем сетям и направлениям. Но сейчас-то другое: сейчас бы услышать хоть один голос из-за того облака, которое показывали по телику.

Но нет. Тоже гудки. И молчание.

Ксюша забронировала билеты на самолет на тот же вечер. Бот начальника всем своим холодным петербургским видом дал понять, что внезапный выходной сотрудницы в его планы не входил. Ксюша прикрылась свежей победной реляцией и продавила босса на отгул. Считать биллинг рабочих часов она оставила освободившуюся после конференции Еву.

Ни по одному из номеров в Ксюшином родном городе трубку не брали.


***

— Но это же выход за зону контроля!

Давно наступила ночь, но в переговорной все еще было утро. Стены комнаты сохраняли естественный солнечный свет и тепло в комнате. Город был похож на ярко освещенную диораму. Еще одна иллюзия.

Проще было бы оставлять переговоры ботам, но корпоративные стандарты это запрещали. Запрет на ботов — кажется, единственный корпоративный стандарт, который все еще уважали.

На одной из стен транслировался экран, на который проецировалась картинка: две головы зеленовато-рыжего облака тянутся к городу, затем поглощают пятиэтажку, водонапорную башню, гаражи, торговый центр с модным когда-то остеклением, затем сжирает еще пятиэтажку и еще, и вот облако закрыло собой весь экран. Только труба электростанции торчит из тумана, как свечка над слоем крема на праздничном пироге. Подводка: «ПОЖАРЫ ДОБРАЛИСЬ ДО ХИМИЧЕСКОГО ПРЕДПРИЯТИЯ, НИКТО НЕ ПОСТРАДАЛ, МЧС ЛИКВИДИРУЕТ ПОСЛЕДСТВИЯ АВАРИИ».

— Ну да. И что? — фыркнул приземистый человек в синем костюме с квадратным золотым значком. Фазанов смутно представлял себе, какой уровень доступа загруженные в этот значок документы предоставляли, и с трудом сдерживал дрожь. — Вы что, хотите сказать, что у вас еще ничего не готово?

— Да как же это, готово, конечно, — сказал Еремеев, пальцами пригладив остатки волос. — Просто насколько этично…

— Об этике будем думать после завершения операции, — мрачно заметил приземистый, а его коллега слева, тоже в костюме, глянул на ученого с прищуром:

— Вы что-то не задумывались об этике, когда просили у Цепи денег на разработку, Еремеев.

— Я не буду внедрять решение, которое самым непредсказуемым образом отразится на…

В переговорке было пятеро. Два представителя Цепи — одной из новых государственных структур, о существовании которой знают все, но всуе не упоминает никто; еще два представителя компании-разработчика — Еремеев и Фазанов — и еще третий, загорелый блондин в напичканной электроникой кожаной куртке. Выглядел он так, словно ничто из происходящего в комнате его не касается: не задал ни единого вопроса, сидел, сцепив руки на затылке, и даже не снял очков с темными линзами. У Фазанова закралось подозрение, что во время разговора этот тип подключился к одной из сетей уличного наблюдения и подглядывал за своей бывшей или бывшим. Во всяком случае, он выглядел как человек, у которого мог быть подобный доступ.

— Сначала подумайте о том, не согрешили ли вы против Цепи, — ухмыльнулся приземистый, выразительно покрутив пальцами золотой значок.

— Я служил на Кавказе, меня запугать сложно, — напрягся Еремеев.

— Господа, давайте успокоимся, — успокаивающе приподнял руку коллега приземистого, после чего сцепил пальцы и участливо поглядел на Еремеева и Фазанова. — Иван Евгеньевич, я понимаю, как это выглядит с вашей стороны. Приходят тут какие-то в ведущую технологическую компанию страны и требуют… Но вы посмотрите и с нашей стороны. Вы занимаетесь передовыми разработками: беспилотные авто, дома-конструкторы… Ну не мне вам говорить. Выигрываете тендер за тендером. Цепь не только не мешает, но еще и помогает вам! Никогда вами не интересовался Девятый отдел, никаких проблем с регистрацией патентов или доступом к трансграничным переговорам и даже ни малейшего интереса со стороны пожарной охраны, а ведь тут, — чиновник обвел комнату указательным пальцем, — довольно много электроники, наверняка не предусмотренной архитектурным планом, а? — Он подмигнул. — Тут, конечно, утро, но я-то знаю, что не спал уже восемнадцать часов.

Еремеев пристыженно молчал. Достал платок и оттер пот со лба.

— И в обмен на это государство просит у вас небольшую услугу. Всего лишь воспользоваться разок вашей последней разработкой. Безделица ведь. Вам же и самим нужно ее как-то испытать, не так ли, Алексей Васильевич?

Теперь передавали прогноз погоды. В столице был ливень и порывистый ветер. Вот почему дребезжит стекло, догадался Фазанов. По ту сторону иллюзии наступала осень.

Про пожары в прогнозе было ни слова. Человек со значком махнул рукой, и экран погас.

— Мы просто не можем понять, зачем Цепи нужен такой… сомнительный эксперимент. — Еремеев хрипел. — Если можно воспользоваться более традиционными методами…

— Боюсь, это нецелесообразно экономически, — ответил цеповой. Он улыбался, но взгляд был жестким. — Экономически и репутационно. Разбирать кучу жалоб, судиться, обновлять программы медботов и ботов-психологов, полицейские операции… Миллионные траты.

— То есть просто дешевле нарушить зону контроля?

Цеповой улыбнулся.

— Именно.

Фазанов перевел взгляд на блондина. Тот по-прежнему молчал, сцепив руки за головой.

А вот Ваня Еремеев выглядел уничтоженным. Он попросту забыл. Фазанов показал два пальца. Еремеев просиял.

— Есть проблема, — сказал он, возвращаясь к мужчинам в костюмах. — Чтобы запустить операцию, нам потребовались бы все данные граждан. Не просто имя, номер, адрес и айпи. Нужны дактилоскопия, рисунок глаз, даже образец ДНК — иначе зона контроля останется нетронутой. А если у нас нет ДНК… — Еремеев развел руками. Фазанов с удовольствием наблюдал, как мрачнеют чиновники.

— Так что, господа, если способов быстро раздобыть образцы у вас нет… — поднялся Фазанов, уже предвкушая свободный от тревог вечер дома, как вдруг молчавший до того блондин сказал:

— Есть.

Он снял очки и глядел на Фазанова модным, неестественно пурпурным цветом глаз.


***

На подлете к городу написал Миша. Случилось это так внезапно, что спросонья Ксюша не поняла, что пищит у нее на запястье. Потом крутанула браслет и увидела сообщение:


«Привет. Я тут узнал, что ты прилетаешь в нашу юдоль скорби :) увидимся в аэропорту».


И все. Юдоль скорби, прямолинейность… Она бы знала, что это Миша, даже если бы он написал ей с неопределившегося номера. Сколько они лет не виделись, пять? Семь? Десять?.. И номер тот же, и Миша все такой же. Ксюша улыбнулась, посмотрела в иллюминатор. В такт ее настроению стояла солнечная погода, а над городом не висели облака. Родной город выглядел красивым, как на открытке, а о пожарах свидетельствовала лишь легкая дымка в горах ближе к горизонту.

Соседка улыбалась каким-то своим мыслям. У нее на запястье светился браслет. Наверное, у всех, кто возвращается в родной город, есть оставшиеся там Маша или Миша, с которыми слишком резко оборвали связь, но так же остро хотелось ее восстановить.

Когда Ксюша опустила ногу на бетон взлетной полосы, было тепло и ясно.

Миша почти не изменился, только плечи стали шире, а во взгляде появилась задумчивость. Возраст никого не щадит, усмехнулась про себя Ксюша. А в целом перед ней был тот же Миша, и она боялась, как бы перед ней не оказался бот, но Миша подошел к ней, обхватил огрубевшими руками и обдал запахом чего-то кислого. Зона контроля нарушена не была. Ксюша готова была расплакаться.

Они катили в Мишином беспилотнике по ровной дороге, расчерченной огнями дорожных указателей. Из открытого окна пахло весной. Миша рассказывал ей, как перебивался копирайтингом и дизайном простых программ управления предприятиями для маленьких компаний, у которых не было денег на ботов. Потом появился более прибыльный бизнес: переделывать машины под бесплотники. Разбираешь коробку передач, меняешь валы на узлы электроники, подключаешь процессор, и вуаля — машина едет сама, клиент может сидеть на заднем сиденье и смотреть сериал. В экстренных случаях управление на себя может взять бот.

— Не, бывают, конечно, сложные случаи, — объяснял Миша, правой рукой приобняв за плечи Ксюшу, а левой водя по стеклу. — Ну вот как измазался сегодня маслом по самое не хочу, когда выяснилось, что начальник подглядывал за таксером из его компании, чтобы нормально работал, а не оставлял бота баранку крутить. Ну вот, а я выковыривал все эти датчики, хуятчики, а бабок как за обычный движок, ну на хер это все…

Ксюша и забыла, каково это — чувствовать себя дома.

Потом навстречу им ехала колонна самосвалов. Их кузова были заполнены до краев, но что внутри, разобрать было трудно — кузова покрыты брезентом. Колонна была очень длинной.

— Опять строительные работы какие-то, — отмахнулся Миша, зачем-то закрывая окно и приказывая компьютеру увеличить скорость. — Они же, как химический завод грохнул, стали его закапывать, типа, ну чтоб такого не повторилось.

У одной машины край брезента отогнуло ветром. Краем глаза Ксюша увидела… Впрочем, она предпочла забыть, что она там увидела. На такой скорости привидеться могло все что угодно.

Пока мимо проносился вечный пейзаж русской дороги, в машине их стало трое. Миша сначала удивился, что Ксюш стало двое, но все разъяснилось, когда Ксюша в декадентской черной вуали заметила:

— Представляешь, он предложил мне сняться в рекламе, — сказала Ксюша-«драма квин», не обращая внимания на Мишу.

— О, у тебя есть какой-то «он»? — оживился Миша.

— И что ты ответила? — спросила Ксюша, движением руки снимая с бота вуаль.

— Я ответила, что он слишком мало похож на продюсера, чтобы меня снимать.

— Это лукизм! — наигранно возмутился Миша.

— Зато этот Женя быстро остыл, — пожал плечами бот. — Кстати сказать, у тебя в «Белоголовой» просрочен кредит за коктейли.

— Нервная работа? — Миша веселился. А Ксюша не очень.

— Направь им зарплатную цепочку, там одна оставалась с прошлого месяца.

— И правда. — Бот исчез. Вернулся спустя пару секунд: — У тебя еще непрочитанная переписка с клиентом по поводу…

— Это не Цепь? — быстро ответила Ксюша.

— Нет, по «Переходным энергиям».

— Ну эта бодяга может долго длиться, — махнула рукой Ксюша. — Веди переписку и назначь подключение к их ботам на завтра на двенадцать часов. И чтобы меня никто не беспокоил.

Бот исчез.

Какое-то время сидели в тишине.

— Ничего не говори.

— Да я молчу.

— Ты не молчишь, а лыбишься.

— Я не могу лыбиться и молчать? Мне что, превратиться в бота и тоже тебя не беспокоить? — хихикнул Миша.

Ксюша ткнула его в бок.

Они проехали ржавую табличку «Добро пожаловать», которая встречала гостей города. За ней было спокойно. В лужах плескалось солнце. Миша согласился заехать в гости к Ксюшиным родителям. По дороге они зашли в магазин купить продукты к столу. Вдоль полок бродили долго: Ксюша сомневалась, будет ли отец свинину, он вроде планировал отказаться от жирной пищи, но Миша ее заверил, что вкусы Степана Степаныча наверняка не изменились. Проблема была и с молочкой, потому что у почти всех якобы свежих продуктов срок годности истек, а пастеризованные Ксюша не хотела покупать, потому что пастеризованное не любила мама. Овощи облюбовали мухи, но с пользой опустошить прилавок все-таки получилось. Уже подходя к кассе, Ксюша посомневалась по поводу цвета вина. Красное хорошо для сосудов, зато белое приятнее на вкус, и голова наутро не гудит. В итоге остановилась на белом, тем более что отец любил предварять ужин белым вином с хлебом.

Их дом выходил окнами во двор, где когда-то был бункер сдавшегося в войну немецкого генерала. Сейчас между обоими входами в бункер была натянута бельевая прищепка, с которой свешивались детские футболки, носки, простыни и наволочки. Солнце просвечивало их насквозь и раскладывало тени по кустам роз и стволам подросших тополей. Странно было только, что белье давно высохло, а хозяева не торопились его забирать — но стоило Ксюше об этом задуматься, из окна дома ее окликнули. Это была мама. Ксюша радостно бросилась к подъезду, едва не роняя на пути тяжелые пакеты с едой, а Миша шел позади, спрятав руки в карманы.

В прихожей — запах лака, мебели из кедра, куриного бульона. Затем объятья, запах жимолости, поцелуй в уголок губ — Ксюше этого не хватало, очень не хватало. Их всех. И видя, как морщинки прорезают мамино лицо, а отец почти поседел, Ксюша еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Иногда она все же жалела, что уехала в столицу и не может видеть родных чаще.

За столом много разговаривали и шутили, но, кроме Ксюши, никто не притрагивался к еде. Оказывается, они уже успели поужинать. Мама стояла в углу и курила «Бриз». Выглядела как актриса с плакатов золотых времен Голливуда. Отец хотел поднять бокал за встречу, но бокал вылетел из его рук и разбился. Вино пролилось на скатерть. Ксюша бросилась убирать, по дороге смеясь, что папочка стал таким неуклюжим, словно бот. Все улыбались.

Миша предложил Ксюше прогуляться где-нибудь вечером, но она отказалась: устала с дороги, и клонило в сон. Еще она думала, что встреча с Мишей пройдет легко и обойдется без воспоминаний, но, когда он ее обнимал, от него так крепко пахло его, Мишиным, потом, что внизу живота Ксюша почувствовала легкую слабость. Договорились встретиться на следующий день.

Ксюша засыпала в комнате, которая когда-то была ее детской. Закрыла уши наушниками, из которых мурлыкал Боуи. Засыпать мешал только шум из окна, которое выходило на шоссе. Ксюша подошла закрыть шторы и увидела, как колонна самосвалов уходит за город, сверкая дорожными огнями. Она вспомнила, как днем край брезента на одном из этих самосвалов загнуло ветром, и она увидела… Но она не помнила, что увидела. И отмахнулась от всяких воспоминаний.

Она вернулась в постель. По горизонту ползла кровавая нить заката.


***

Технология, как и живой вид, должна эволюционировать.

Так, по крайней мере, убеждал его Еремеев. Технология развивается, а этика следует за технологией.

Личность получает огромные возможности для управления своим временем: боты делают все за тебя, пока ты сосредотачиваешься на самом важном. Больше никакого рассеянного внимания, никаких сорванных дедлайнов: боты дополняют тебя, пока ты составляешь комфортное для себя расписание.

Они мечтали об этом. О мире, где в самых тяжелых интеллектуальных обязанностях людей заменяли бы боты. А люди сосредоточились бы на поиске креативных решений. На разработке новых технологий.

На будущем.

Но еще на этапе разработки возникла проблема. Ведь есть ты, а есть другой человек, с которым ты находишься на расстоянии. И у него тоже есть боты. Конечно, вы можете встретиться: твоя электронная копия с его электронной копией, или одна копия встречает другую. Но такие встречи все равно оставляют ощущение чего-то искусственного. Это и есть зона контроля. Термин придумал Еремеев: он играл с копией Фазанова в варгейм, чтобы протестировать возможности бота, и, когда вокруг копии советского солдата красным цветом загорелись клетки, Еремеева внезапно осенило.

— Это же зона контроля, так?

— Ну да, — нахмурился электронный Фазанов.

— Солдат осознает, что контролирует пространство вокруг него, — продолжал Еремеев. — Как человек осознает, что перед ним бот!

— Мне сообщить об этом Фазанову? — поинтересовался бот.

— Да!

Ты осознаешь, что объект перед тобой нереален, пока не услышишь его, не дотронешься, не попробуешь на вкус, не почуешь запах.

— Чтобы бот казался по-настоящему реальным, нужно, чтобы человек его лизнул — и подумал, что перед ним настоящий человек, — скабрезно хихикал Еремеев.

Несколько лет спустя — это было летом — Еремеев прислал Фазанову бота. Ему хотелось проверить, что будет, если нарушить зону контроля. Вначале было непонятно, как этого достичь, но затем пришли к элегантному решению: если один пользователь бот-браслета хотя бы раз встречал другого, данные обоих браслетов автоматически синхронизируются, сигнал считывается нанороботами в мозгу человека, и боты возникают сами по себе. Они могут существовать даже без личности-носителя, и таким образом бот останется живым памятником своему оригиналу. А если добыть образцы ДНК пользователей новых ботов, то можно дополнить данные программы цепочками кода, которые позволяют автоматически придавать боту свойственный его оригиналу запах и даже такие интимные вещи, как вкус кожи и вкус крови. А то, что программа не сможет воспроизвести, человек «достроит» сам. Воображение — страшное оружие, которое слишком часто оборачивается против нас самих.

Когда Фазанов осознал всю простоту плана, он замер на пороге лаборатории.

— Но ведь тогда боты будут неотличимы от оригиналов, — сказал он.

— Вот именно, — улыбнулся Еремеев. — И пользователи смогут общаться с умершими родственниками, как будто они живые. А делать они это смогут только в случае…

— Если сами согласятся сдать образец ДНК. — Фазанов просиял. — И, таким образом, никто не сможет их обмануть, взяв образцы втайне!

— Зона контроля модернизируется, — сказал Еремеев. — Как я и говорил: этика следует за технологией. Так что если ты сейчас не сильно занят…

Тогда они ушли в лабораторию и сели за вычисления.

Фазанов вышел на остановке. Пропустил свою и теперь шел домой кружным путем. Моросил легкий дождь. С вершины башни Гармонии на город ложились лучи прожектора: сегодня в ночном клубе на сто двадцатом этаже была вечеринка. Когда зажигался прожектор, горожане шутили, что это цеповые включили всевидящее око, чтобы сканировать граждан рентгеновскими лучами. Фазанов знал, что все это была чушь. Цеповые давно полагалась на иные органы чувств.

Было одно бюро урбанистики, которое занималось внедрением новых технологий в логику старых городов. Одним из первых их проектов был город, пострадавший от взрыва химического завода.

На том самом ночном-утреннем совещании выяснилось, что блондин в кожаной куртке как раз представлял это бюро.

Они напичкали датчиками и камерами весь город — то ли заранее догадывались о масштабах предстоящей катастрофы, то ли все так удачно сложилось.

Через месяц у них были все данные всех жителей города. ДНК, группы крови, айпи-адреса. Даже имена будущих детей.

У них не оставалось выбора. Все говорят себе, что выбора нет, но, пока сам не столкнешься с необходимостью нажать на рубильник, не осознаешь, что выбора действительно нет.

Точнее, есть: либо нажимаешь на рубильник, либо неделю спустя тебя найдут под колесами беспилотника, у которого внезапно отключилось бортовое оборудование.

С места, на котором Фазанов отменил зону контроля, открывался очаровательный вид на город. Там, внизу, еще сохранялось разделение на живое и неживое, реальность и симуляцию.

Потом он нажал кнопку, и зона контроля исчезла. Наступила эпоха новых ботов. Смерти больше не было.


По дороге домой Фазанов купил масла, свеклу, кубанских помидоров к борщу, селедку и майонез. Подумал, взять ли ему водки или чачи. Выбрал чачу. Надо было напиться.

Войдя в квартиру, Фазанов услышал, как орет телевизор. Новости. Седой генерал в оранжевой куртке докладывал на камеру, что ликвидация химической катастрофы прошла успешно, никто не пострадал, жители спокойно гуляют по городу. Позади генерала стояла толпа радостных горожан.

— Как дела? Ты чего такой хмурый? — спросила жена. На ней была домашняя зеленая сорочка и фартук с желтым цветочком. В углу фартука — пятнышко. Кажется, оно там было всегда.

Фазанов смотрел на радостные улыбки горожан по телику и ничего не ответил.

Потом они ели борщ. Фазанов погружал ложку в красную жижу и наблюдал, как ложка медленно наполняется борщом. Потом Фазанов опускал ложку в рот. Жена никогда не видела, чтобы он так ел, но ничего не говорила. Она знакомыми, одними и теми же движениями загребала сразу салат, мясо и суп, громко хлюпала, отрепетированным поворотом кисти правой руки клала в борщ сметану (она всегда бахала много сметаны в борщ), рассказывала о работе, но офтальмологи всегда рассказывают о своей работе похожие истории, так что Фазанов не мог сказать, слышал он их раньше или еще нет.

Когда он поднялся из-за стола, она снова спросила:

— Так как дела?

— Что?

— Как дела? Расскажи, как дела, — сказала жена.

— Ты меня спрашивала уже, как дела, — ответил Фазанов.

— Да, но ты же не говоришь, как дела, поэтому мне приходится специально спрашивать, как у тебя дела, ну программа такая разговора, понимаешь: если не говорят, как дела, то я обязана спросить, как дела. — Жена тепло улыбнулась улыбкой, которую обычно применяла, чтобы показать, какой Леша глупый, что не понимает ее намеков.

Фазанов молча смотрел на зеленое платье, которое жена всегда носила дома, на сережку, которую она всегда носила в правом ухе, на дырку в левом ухе, где вечно не хватало сережки, на волосы, которые жена всегда убирала в строгий пучок и забирала розовой резинкой.

Фазанов ушел к себе в кабинет и закрылся. В окно было видно, как прекратился дождь, по горизонту тянулась кровавая нить, а где-то внизу, у подъезда, знакомым отрепетированным лаем лаяла соседская овчарка.

Фазанов взял со стола канцелярский нож, вытащил его до половины и выколол себе глаза.

Замок в лесу (авторы Дмитрий Костюкевич, Евгений Абрамович)

Первый рабочий пропал в сентябре 1832 года. Вышел из кузни и не вернулся.

Спустя месяц исчезли еще двое.

«Паника… Паника хуже холодной печи в разгар смены».

Под каблуками Джеймса Несмита, владельца небольшого литейного завода на окраине промышленной зоны, хрустели головешки и шлак; желтые отвороты высоких сапог приобрели грязный оттенок. Пламя озаряло заводы конкурентов. Под ритмичный стук молотов Несмит шел сквозь цеха, мимо пудлинговых и сталеплавильных печей. Вглядывался в красные лики пламени и ярко-белые гримасы металла. Налет черного дыма был вездесущ — покрывал землю, строения, оборудование, людей, блестел бесконечным саваном. Оттого центральные графства и прозвали Черной страной. Промышленная революция словно вскрыла вены самой земли, вывернула их наизнанку.

Печь номер два не работала — из каменной груди вынули огненную душу.

Несмит остановился у прокатного стана.

— …целая бригада фьють, — говорил кто-то из его людей. — Были — и нет, только пузыри.

— Какие пузыри? Откуда? — спросил другой литейщик.

— Из задницы дьявола.

— В августе? — сказал третий, вытирая руки о робу. — В августе фьють?

— Ну. За неделю или две до Горацио.

Несмит что-то слышал об исчезновении шахтеров, но благополучно забыл — хватало хлопот с собственным производством. Да и чего удивляться: работа в штольнях, взрывная отбойка — завалило, вот и все пузыри. А вот Горацио… Горацио был человеком, которому Несмит платил заработную плату. Именно кузнец исчез первым.

Из печи текло железо, болезненно-белое для незащищенных глаз; прокатный стан и тяжелый молот скручивали его в полосы. Ловкость машин внушала немое уважение. Уважение и лазейки для улучшения, которые всегда видел Несмит.

Рабочий у молота заметил Несмита.

— Сэр! Бэрри и Дилан… Вы уже слышали?

— Да! — перекрикивая лязг, ответил Несмит.

«Производство — это не только печи, молоты и станы. Это — люди… Куда же они делись?»

Он ощутил жгучую потребность раскусить эту тайну. Перейти по ней с одного берега на другой, как по чугунному мосту через реку Северн.

Вечер был мягким и горячим, будто крица железа, а движения Несмита — упрямыми и методичными, словно наклонный кузнечный молот, наносящий удары с одной и той же силой. Инженер искал Купера.

— Сэр, — просипели слева.

Несмит нескладно развернулся.

— Купер? Что случилось? Помимо…

Кузнец, начальник смены, то ли кивнул, то ли опустил взгляд.

— Уильям… он что-то видел.

— Что?

— Уильям что-то видел, сэр!

— Говори толком.

Купер развел руками.

— Что еще скажешь… Уильям молчит. Парни нашли его за мельницей, когда он таращился в ночь.

— Он всегда был таким.

«Замкнутым… чудаковатым…»

— Все так, сэр. И говорит в основном с печами, но… Парни его растормошили, и он произнес имена Бэрри и Дилана. А потом мы поняли, что Бэрри и Дилана нет… — Черное лицо кузнеца блестело от пота. — Будто сбежали.

На такой вариант Несмит не поставил бы и шиллинга — не за день до получки.

— Где Уильям?

— У плавильных печей, сэр!

У печей Уильяма не было. Парень нашелся за складской решеткой — просто стоял и смотрел сквозь прутья, словно ждал, когда его выпустят. Во время разговоров с Уильямом (если те редкие вопросы и ответы-кивки можно считать общением) Несмит часто испытывал смесь жалости и раздражения, и одно без другого никак — так в древности кузнецы смешивали в ямах куски руды и древесного угля. Литейщик столько времени имел дело с огнем и жаром, что, казалось, стал понимать лишь ломкий язык пламени.

— Что скажешь, Уильям?

Литейщик упрямо смотрел перед собой.

— Поговори со мной.

И снова молчание. На чумазом лице, разделенном на светлые и темные полосы тенями от прутьев, выделялись только белки глаз.

У Несмита появилось неприятное чувство в желудке.

— Уильям, ты меня слышишь? Что ты видел?

Литейщик отнял руки от решетки и стал мять грязные мешковатые штаны. Он по-прежнему не смотрел на своего работодателя.

— Огонь, сэр… как в печи, только без печи…

— Огонь? О чем ты, черт тебя побери?! — Лицо Несмита будто застыло. «Ты хочешь сказать, что…» — Их забрал огонь?

Уильям не ответил. Заторможенность литейщика можно было списать на слабоумие, но Несмит не позволил себе подобной роскоши. Слишком просто.

— Куда? Куда он их забрал?

Литейщик поднял руку и показал.


*

Там, куда указал Уильям, высились скелеты одноэтажных домов, чернели в ямах брусья-кости. Добыча угля превратила деревню в пожарище. Сернистые испарения сожгли траву, освежевали деревья, копоть пропитала все вокруг, а огонь сделал сухим и мертвым. Через дымную кожу, натянутую на барабан неба, просвечивало тяжелое солнце и стоящий на холме замок — в Дадли, где Несмит снимал квартиру.

После отъезда из Лондона Несмит открыл в Черной стране небольшое производство — на банковские кредиты и скудный «капитал». Личный завод был его заветной мечтой со времени ученичества у Генри Модсли… И вот теперь эти исчезновения его рабочих!

Горизонт горел, огненный пояс стянул Землю, звезды над ним казались бледными ранами. Путь до города измотал, мысли плутали, но Несмит был полон холодной, как остывший металл, уверенности.

Руины замка Дадли в сумерках потеряли свою живописность. Древняя крепость, построенная саксом и разрушенная войсками Кромвеля, высилась на холме, вокруг чернел лес, в котором без умолку кричали птицы.

У тройных ворот Несмит позвал пропавших рабочих по имени. Ночь ответила странными звуками, в которых слышался скрежет деталей и слабые удары молота. Несмит понимал, что здесь поработало его воображение, но не мог сладить с тревогой.

Он остановился, чтобы осмотреть двор. Время беспощадно отнеслось к некогда красивым строениям: башне, караульне и часовне — от былого волшебства осталась лишь черная магия разрушения. «Замок в лесу» — так называли в графствах брошенную крепость.

«Почему я пришел именно сюда? Не потому ли, что замок внушает необъяснимый страх?»

Краем глаза он скорее угадал, чем заметил движение. Сгусток мрака в полузасыпанном рву по правую руку от Несмита удлинился и немного подался вперед. Вдоль позвоночника прокатилась волна парализующего холода. Возникло отчетливое чувство, что его рассматривают. Чужой, нечеловеческий взгляд скользил по нему, и на руках Несмита дыбились волоски — так бывало, когда он стоял у электрической машины Майкла Фарадея в лаборатории Королевского института.

Оцепеневший инженер, затаив дыхание, ждал от ночи статичности, чтобы убедить себя в том, что ему попросту привиделось… неважно что. Живое существо? Неведомое чудовище? Странный механизм из темного металла, станина которого минуту назад показалась из канавы?..

У него не было ответов.

Все, что он мог, — стоять ни жив ни мертв, сдерживая дыхание, слушая бешеную пульсацию сердца внутри собственного мозга.

А потом она — машина — чирикнула.

Похожий звук издают цепи, подающие уголь в транспортеры. Таким чириканьем наполнен воздух между коптящими заводами, он просачивается сквозь землю, взмывает над дорогами и обманывает слух.

Только сейчас тоскливо-чирикающие звуки исходили от взбирающегося по склону механизма. Несмит сделал шаг назад, ничтожно маленький, плохо скрывающий намерение бежать без оглядки.

Чик-чирик. Подлый обман! Это все его воображение…

Ноги словно стянуло проволокой. Смолянистая машина приближалась. В темноте чудились огромные прокатные валки и дисковые ножницы. На цилиндре, зажатом между стойками станины, появились белесые овалы. Возможно, распахнувшиеся глаза…

Громыхнуло, утробно и глухо. Земля толкнула подошвы сапог, со стен посыпались камни. Это послужило сигналом. Стряхнуло оцепенение.

Несмит развернулся и побежал. Он спотыкался, падал, поднимался, отплевывался проклятьями, выкрикивал в ночную мглу безадресные анафемы. Проклинал свое тяжелое дыхание, проклинал стук крови в висках, проклинал подсвеченное печным пламенем небо, проклинал запах страха, исторгаемый собственным телом, проклинал, проклинал, проклинал.

Воздух пах плесенью и хвоей. За спиной скользила ночь и ее прихвостни. Заблудившись в собственных страхах, он не помнил, как добрался до дома. Остановился только в шаге от дверей и с силой толкнул, не оборачиваясь.

— Ничего, — сказал он идущим вверх ступеням, садясь в темноте на корточки. — Ничего не было.

Газовый рожок наполнял лестницу чахоточными желтыми призраками. За окнами дремала узкая улочка: дома с низкими крышами, крашенные на итальянский манер ставни.

«Сторонитесь сложностей, делайте все настолько простым, насколько это возможно», — любил говорить Модсли.

Ничего не было. Самый простой вариант. Самый безопасный для рассудка.

На этот раз воображение согласилось с ним. Промолчало.


*

Пропавшие Бэрри и Дилан не вернулись ни в убогие комнаты, в которых ютились в рабочем квартале, ни в цеха. Спустя несколько дней сами собой стихли и разговоры об их исчезновении.

Несмит старался забыть, не думать. На место пропавших работников пришли новые; трудяги стекались в Черную страну, как мухи на мед. Видения? К черту видения! Рабочие трудятся по пятнадцать часов в сутки, не отходя от станков и печей, мало ли что привидится.

Тревога притихла на задворках сознания, но давала о себе знать. Особенно часто, когда Несмит оставался один на один со своими мыслями. Когда не было грохота цехов и голосов рабочих, которые старались перекричать машины. В мыслях он возвращался обратно в лес, к руинам замка Дадли. К теням и к живым машинам, к их причудливому языку, похожему на визг и чириканье транспортеров. Как бы он ни отнекивался, как бы ни пытался подобрать наиболее разумное и простое объяснение, какая-то часть мозга всегда превращалась в дьяволенка на левом плече. Дьяволенок шептал, что ничего не привиделось. Те существа реальны. Реальны, как сам инженер. Как шестерни, котлы и молоты, которые занимали так много места в его работе и его жизни.

Несмит боялся этих мыслей. Он потерял сон. Постоянно задерживался на фабрике допоздна, стараясь отвлечься работой и делами. Но пустые цеха, их тревожное молчание… Теперь вся фабрика казалась живой, уснувшей. Словно только и ждала момента, чтобы подкараулить зазевавшегося человека. И сделать с ним… что? Превратить в часть себя: разорвать на куски, отбраковав лишнее? Человеческая кровьстанет топливом. Жилы и кишки, такие мягкие, упругие, податливые, разойдутся на ремни и передачи. Кости превратятся в молоточки и зубья шестерен. Когда Несмит представлял это, его мутило, бросало в пот.

Остывшие жерла печей казались внимательными глазами, которые наблюдали за человеком. С высокого потолка свешивались канаты и цепи — щупальца, готовые схватить в любую минуту. Нутро фабрики будто только и ждало пищи. Горячей, живой.

Не в силах выносить дурные мысли, Несмит, окончательно потеряв сон и спокойствие, уходил в город, слонялся по узким, тускло освещенным улицам. Старался быть среди людей, слышать их голоса. Одиночество стало невыносимым. Даже механические часы на стене сводили его с ума. Механизм стучал и щелкал, маятник монотонно раскачивался, глупая искусственная кукушка время от времени появлялась из своего «домика», будто следила, предупреждала о чем-то. Не расслабляйся, глупец, мы до тебя доберемся. Думаешь, ты и подобные тебе здесь главные? Как бы не так. Но ничего, скоро все станет на свои места.

Теперь механизмы и машины — все то, что Несмит так любил с самого детства, перед чем трепетал и благоговел, — казались ему странными, уродливыми, неправильными. Природа, созданная человеком, ничем не отличалась от природы, существовавшей за миллионы лет до его появления. И там, и там не могло быть ничего лишнего, случайного. Кто знает, может, в природе механизмов и машин не было места человеку? А если и было, то какое? Хозяин ли он положения или всего лишь живой придаток к стали и пару?

Пудлинговщик вставил в загрузочное окно железную штангу и провел по ванне первую борозду. Высокий крепкий мужчина, античный атлет в тяжелых ботинках и мешковатых грубых штанах. Мощный загорелый торс пылал жаром, густо сочился капельками пота. Человек управлял огнем — или огонь управлял человеком. Печь сопела, дышала раскаленным воздухом. Рабочий с усилием ворочал штангой, на которую налипал горячий металл. Вскоре она превращалась в громоздкое подобие средневековой булавы, скульптуру работы сумасшедшего художника. Длинными ломами люди отбивали от штанги металл и отправляли обратно в печь. Процесс повторялся снова и снова, пока хрупкий раскаленный чугун не превращался в крепкую сталь. Печь не знала усталости, ей были безразличны жалобы натруженных человеческих мышц, зуд ожогов и подслеповатые глаза. Печь хотела только одного — гореть и работать. Жить.

Несмиту нравилось бывать в цеху в разгар трудового дня. Он не кричал, не отдавал распоряжений. Каждый рабочий знал свое место и свое дело. Самолюбие инженера грело осознание того, что именно он запустил производство. Создал фабрику — единый организм, идеальное сочетание механизмов и живой плоти.

Такие мысли посещали Несмита раньше. Теперь он все чаще осматривал свое детище с нервной дрожью. Все реже его видели в цехах. Он подолгу засиживался в кабинете, работал с бумагами. Чувствовал себя спокойнее в помещении, где не было ничего сложнее пера с чернильницей и чертежных приспособлений. Иногда он стоял возле окна, смотрел на выгоревшую пустошь далеко впереди, вокруг замка Дадли. Руины Черной страны. Литейное производство требовало колоссальной энергии, огромного количества угля. Здесь его добывали в таких масштабах, настолько глубоко и усердно вгрызались в недра, что сама земля становилась хрупкой, пористой. Проседала, как отсыревшее тесто.

Местные крестьяне и бедные горожане пробирались в оставленные шахтерами тоннели и выработки, искали уголь для своих домов. Нередко порода хоронила под собой искателей. Их дети, играя, проваливались сквозь хрупкую поверхность в темные штольни, и их так и не могли найти. Черная страна словно мстила людям за свое осквернение. Только ее лицо — руины средневекового замка — безучастно наблюдало за происходящим.

Там, где велась выработка, днем и ночью горели под землей тусклые фонари, стучали кайла, натужно скрипели груженные углем тележки. После смены шахтеры спешили домой, к своим угрюмым, рано постаревшим женам. Дети смотрели на отцов и видели в них свое будущее. Шахтеры, черные, как земля вокруг, умывались, не в силах очиститься от сажи, копоти и угольной пыли. Чернота застревала в морщинах, волосах, под ногтями. По ночам работяги забывались тяжелым беспокойным сном без сновидений. Только тьма. Казалось, Черная страна перестраивает своих жителей под себя, забирая у них что-то важное, оставляя взамен только черноту. Земля ждала, пока люди, так долго трудившиеся на ней, заснут навеки, когда их огрубевшие от работы руки сложатся на груди. Только тогда она станет ласковой, податливой. Не бросит и не отвергнет уже никогда.


*

— Что вы здесь делаете? — строго спросил Несмит. — Разве родители не учили вас, что опасно гулять в окрестностях замка? Черт знает, что у вас под ногами. В любую минуту вы можете провалиться под землю, и что тогда?

Дети оглянулись и замерли от неожиданности. Чумазый мальчуган насупился. Девочка — наверняка его младшая сестренка — испуганно захлопала глазами.

Уже в который раз Несмит безотчетно забрел после работы в лес, где впервые услышал (и увидел, твердил неспокойный разум) существ, издававших странные звуки. Однако теперь у него появились маленькие спутники. Он заметил детей еще издали. Живые, любознательные, они выделялись посреди угрюмого пейзажа. Стояли и вглядывались в темное жерло заброшенного шахтного тоннеля.

— Мы, — первой начала девочка, — мы… просто хотели посмотреть на цветочных человечков.

— Цветочных человечков?

— Да, мистер, — малышка оживилась, видя интерес взрослого, — они живут под землей и сделаны из цветов. Я их видела, когда мы носили обед нашему папе в шахту.

— Не мели ерунды, Лиз. — Мальчишка сделал шаг вперед. — Это никакие не цветочные человечки. Я своими глазами видел, это живые оловянные солдатики, как те, что мне подарил дядя Билли. Только большие, с вас ростом, сэр.

— Любишь солдатиков, дружок? — Несмит присел на корточки.

Разговор с детьми вдруг показался ему необычайно важным.

— Еще бы! — Парнишка приблизился на шаг. — Наш дядя Билли дрался с лягушатниками при Ватерлоо. Он рассказывал много интересного. Я тоже вырасту и стану солдатом, увижу Африку и Цейлон!

— А я люблю цветы, — мечтательно сказала девочка, — тут их так мало…

Она хотела сказать что-то еще, но все трое замерли, услышав звуки из глубины тоннеля. По спине Несмита побежали неприятные холодные мурашки. Скрип металлических суставов, звон цепей и передач, стук шестерен и молоточков… Дети тоже насторожились, подались вперед.

— Слышите? — спросил мальчик. — Что я говорил? Маршируют…

— Неправда, — капризно шикнула на него сестренка, — это как ветер шелестит в траве. Пахнет ромашками.

Несмит вышел из оцепенения и прикрикнул на детей:

— А ну брысь отсюда! Уносите ноги! Кому сказано?! Ну!

Мальчик немного потоптался в нерешительности. Но потом все-таки сорвался с места, волоча за руку сестренку.

— Не хочу! — заплакала девочка. — Плохой мистер, плохой! Я хотела увидеть цветочных человечков!..

Дети скрылись в кустах. Через мгновение не было слышно даже их голосов.

Звуки не прекратились, продолжали доноситься из-под земли. Они не приближались и не отдалялись, держали постоянный ритм. Словно в глубине заброшенной шахты монотонно работали машины.

Несмитом овладели страх и любопытство. Сознание как будто расщепилось надвое. Одинокий испуганный человек молил уносить ноги, инженер сгорал от интереса. Ноги сами грозили вот-вот ступить туда, в темноту. Подумав, Несмит выбрал нейтральный вариант. Миновав вход в шахту, углубился в лес по направлению к замку.

Земля под ногами гудела и едва заметно вибрировала. Голоса машин притихли, слились в равномерный гул со звуками природы, ветром и криками редких птиц. Но теперь их нельзя было списать на игру воображения. Впереди росла громадина замка. Уже не раз Несмит замечал за собой, что все искусственное, любой механизм или сооружение, казались ему живыми. И наоборот, в живых людях он видел части машин, разумные органические механизмы. Вот и сейчас развалины показались ему чем-то одушевленным. В уцелевшем фасаде он видел лицо — распахнутая в крике пасть крепостных ворот и два глаза, две большие бойницы над ними. Зубчатые башни по бокам превратились в две огромные шестерни. Словно голова каменного великана попала в ловушку исполинского механизма, намертво застряла в шестернях. И теперь шестеренки вертятся, а великан безмолвно кричит, не в силах выбраться.

Засмотревшись на замок, Несмит не сразу почувствовал, как земля под ним просела, провалилась, открыв угольную тьму внутри себя. Несмит не успел даже толком испугаться. Только коротко вскрикнул, попытался за что-то ухватиться, найти опору. В руках остались лишь грунт и мелкие камни. Секундный полет — и Несмит рухнул на ворох какого-то тряпья. В панике начал ощупывать темноту вокруг себя. Ткань, точно, одежда. Вот рукав, маленькая твердая пуговица, ремень.

Пальцы наткнулись на мокрое, холодное, в ноздри ударил запах гнили и разложения. Несмит закашлялся, поморщился от омерзения. Нащупал гладкое и округлое, похожее на камень. Поднял. Легкое и полое внутри, с несколькими большими отверстиями.

Глаза привыкли к темноте, стали различать очертания тоннеля и фрагменты той самой кучи, на которую приземлился Несмит. Осмотревшись, он едва не завопил от ужаса. Швырнул в сторону то, что держал в руках, — человеческий череп, который с тихим стуком ударился о земляной пол. В куче лежали изувеченные тела. Растерзанные, безголовые, разрезанные вдоль и поперек. Выпотрошенные, как туши на ферме. С разорванными грудными клетками, с отсутствующими органами… пустые оболочки. Зияли ранами, белели ребрами и позвонками. Несмит вжался в стену тоннеля, пытаясь осмыслить увиденное.

Сознание снова раздвоилось. Человек визжал от ужаса, молил бежать сломя голову. Инженер рассматривал, подмечал. Это не было похоже на бессмысленную бойню. В нагромождении тел виделась… закономерность. Одно тело было без головы. У другого вскрыта грудная клетка. Нутро зияло пустотой — органы кто-то забрал. Третий напоминал измочаленный кусок мяса, бесформенную гниющую кучу. У этого вырвали кости, ребра и позвоночник. Отдельными кучками возвышались пустые белые, словно отшлифованные, черепа. Как дрова в поленнице, лежали передавленные в суставах конечности — отбракованные, ни на что не годные.

Из ступора вывели уже знакомые звуки. Свист и стук. Они приближались. Все четче ощущались тяжелые шаги, похожие на удары металлической колотушкой, почва под ногами едва заметно вибрировала. Несмит осторожно, на цыпочках, отступил во тьму, в глубину тоннеля. Двинулся прочь от кошмарной груды останков и от того, что к ней приближалось. Каждой испуганной клеткой своего тела он чувствовал, как оно с усердием парового станка принялось за работу. С жужжанием, щелканьем и свистом рылось в мертвых телах.

Несмит старался не думать о том, что происходит у него за спиной. Тоннель казался длинным, бесконечным. Тьма снова обступила, идти приходилось на ощупь. Под ногой хрустнуло. Ветка? Откуда ветки под землей? Кость, подсказал разум, человеческая кость. Несмит больше не слышал жуткую тварь, но казалось, что тоннель пульсирует. Это чувствовалось в спертом воздухе подземелья. Над головой вибрировало и влажно чавкало. Несмит старался об этом не думать. Куда больше его тревожило приближение источника подземной пульсации. Впереди было… что-то. Огромное сердце, которое равномерно стучало, разнося вибрации по тоннелям. Несмит понимал, что это как-то связано с чудовищами, мертвецами и тем, что хлюпало и чавкало над головой.

Руки ощупывали земляные стены и пустоту перед собой. Пальцы наткнулись на твердое и холодное препятствие. Пробежали по шершавой поверхности. Камни, точно! Валуны с толстым слоем высохшего раствора между ними. Похоже, он добрался до фундамента старинного замка. Что теперь? Впереди сплошная каменная стена. Позади темнота и гора мертвецов. И тяжеловесная механическая тварь, о которой не стоит забывать. Паника накатила, как волна; бросило в пот, перехватило дыхание. Неужели все? Темнота и тупик. Конец….

Несмит глубоко вдохнул, выдохнул, постарался успокоиться. Собравшись с мыслями, он снова двинулся в сторону. Руки наткнулись на что-то влажное, похожее на змею. Несмит тихонько вскрикнул и отступил. Ничего. Один в темноте, тишине и вибрациях, которые ощущались уже не просто колебаниями воздуха. Дрожь шла по телу, волосы шевелились, вставали дыбом. Казалось, что источник находится совсем рядом, прямо за каменной преградой. Несмит снова протянул руку, потрогал мягкое и холодное. Гибкая трубка или шланг. Холодная и скользкая, она ритмично сокращалась, внутри толчками текла жидкость. Значит, она должна куда-то вести. Руки нырнули в пустоту. Проход в стене! Достаточно широкий, рукотворный — кто-то выдолбил его в фундаменте. Несмит шагнул в проход.

Подошвы сапог сначала мягко пружинили по земле, а потом зашуршали по каменному полу. Несмит оказался в подземелье замка, в одном из его подвалов. Воздух был пропитан сыростью, плесенью и стылым каменным холодом. И вибрации здесь били по человеку, как порывы ветра. Теперь к ним добавился тихий размеренный рокот, который эхом отражался в замкнутом пространстве. На ум снова пришло огромное пульсирующее сердце, вырванное из исполинской груди. Только чье оно? Вспомнился центральный фасад замка, искаженное мукой лицо.

Здесь были эти неведомые вибрации и… свет. Тусклое бледное свечение, в котором просматривались покосившиеся выщербленные колонны и низкие сводчатые потолки. Свет был постоянным, только вспыхивал ярче с каждым ударом «сердца» и чуть затухал в перерывах. Его источник был впереди, пока скрытый колоннами, разбитыми стенами и насыпями земли и камней. Несмит одновременно боялся и хотел увидеть это. Он сглотнул и обреченно зашагал. Под ногами хлюпало, воздух был спертым, зловонным, тухлым, как на скотобойне. Мутило, кружилась голова.

Несмит шел медленно, осторожно. А потом остановился. В большой воронке лежало светящееся и пульсирующее, словно живое, нечто. Несмит подполз к краю. Он смотрел, не в силах пошевелиться или моргнуть, с отвисшей челюстью. Нельзя было отвлекаться. Нужно было смотреть.

Ему открылось чудо. Большая приплюснутая сфера, которая светилась и подрагивала, сокращалась и увеличивалась в размерах. Словно жила, дышала. Именно от нее исходили вибрации, которые чувствовались в тоннеле. Свет шел изнутри, в сфере что-то гудело, пищало и щелкало. То тише, то громче. Как рабочий станок, который проходил настройку. Внутри было что-то еще. Наладчик, рабочий, одна из механических тварей. Копошилась во внутренностях этого живого… чего? Корабля? В глубине души Несмит понимал, что видит именно корабль. Еще он понимал: сооружение было живым, органическим, в отличие от своего экипажа. Корпус был сделан из диковинной полупрозрачной оболочки, похожей на ткань, брезент или… кожу. От догадки перехватило дыхание, замутило. Мертвецы в тоннелях. С некоторых была содрана кожа. Сквозь обшивку просвечивался каркас корабля — вертикально изгибались соединенные вместе человеческие позвонки. С равными промежутками они поднимались и сходились вместе в верхней точке. Между ними, для лучшей жесткости, крепились кости: ребра, лучевые и тазовые. Невозможно было рассмотреть, что происходило внутри, но разум Несмита кипел от вопросов и догадок. Что там? Как это работает? Что служит топливом? Как управляется?

И каждый раз мысли возвращались к груде изуродованных тел.

За спиной раздались тяжелые шаги. Несмит оглянулся. Существо, которое рылось в останках, пришло следом за ним. Несмит вжался в землю. Теперь точно все. Он станет одним из пропавших бедолаг, а его кости и внутренности пойдут на постройку и ремонт живой машины.

Огромная махина прошла мимо — видимо, слишком спешила к пульсирующей сфере. Тащила в огромных лапах охапку костей и чего-то еще, что раскачивалось при ходьбе и влажно чавкало, ударяясь о корпус существа.

Совсем рядом, в свете сферы, Несмит смог подробнее рассмотреть пришельца.

Сперва он подумал, что это движется массивная паровая машина. Кто-то невидимый просто толкал станок вперед. Однако, присмотревшись, Несмит увидел шесть тонких длинных паучьих конечностей. Суставы, фигурные металлические пластинки, сочленялись, делая конечности гибкими и подвижными, как щупальца, как цепи, как транспортерные ленты; передние щупальца обвивали человеческие останки. Туловище существа больше походило на массивный колокол, станину, которая поддерживала движущийся вверх-вниз цилиндр. Внутри шипел и фыркал пар — билось нечеловеческое сердце, в этом Несмит был уверен.

Существо спустилось в воронку, вплотную к сфере, коротко чирикнуло на своем языке. Внутри загудело, в ткани обшивки появилась вертикальная щель, которая расширилась. Кости и позвонки разошлись в стороны. Существо шагнуло внутрь. «Дверь» закралась, не оставив и следа. Но за эти несколько секунд Несмит смог рассмотреть внутренности корабля. Сплошная органика, соединенная больным или гениальным разумом в совершенную, невиданную нигде технологию. Оживший ночной кошмар. Переплетение костей, мышц, внутренностей, жил и нервов. Части тел, вырванные из живых людей и спаянные в единый механизм. Все жило, сокращалось, двигалось, пропускало через себя импульсы и живительные соки. Внутри копошились механические существа: что-то трогали, поправляли, истинно настройщики станков на фабрике Несмита. Инженеру нестерпимо захотелось отбросить все страхи, встать и подойти к кораблю, потрогать, понять. Наверняка он теплый, живой.

Нет, надо уходить, бежать. Рассказать людям, предупредить. Он поднялся и на негнущихся ногах побрел к лестнице, которую освещала сфера, прочь из подвалов замка. Человек внутри него победил инженера.

Свежий воздух благословенно наполнил легкие — как награда после сырости и затхлости подземелий. Совсем стемнело. Несмит стоял, не в силах надышаться, прижавшись к холодной стене. Черная страна не спала. Фабрики дышали огнем. В небо поднимался черный дым — он и был небом.

Вопреки пережитому, он смог заснуть той ночью. Последней мыслью перед шагом в темноту было: «Машины… я принял их за машины при первой встрече, уловил в очертаниях нечто механическое, созданное человеком, и они приняли облик машин… для меня, словно скопировали дорисованные воображением детали… Они…»

Совершенны.


*

В грохоте кузниц и вращающихся мельниц Несмит думал о монстрах. И о пропавших людях. И о замке на холме. И о работах под ним…

«Там постоянно взрывают, потрошат гору… Кажется, шахтеры даже случайно попали в канализацию крепости… не тогда ли пропала целая бригада?»

Неожиданно Несмита поразила страшная догадка:

«Не это ли испугало тварей? Сделало агрессивными, заставило защищаться, выползать из своего прибежища в поисках… чего? Деталей, необходимых для ремонта их судна, которому доступны моря звезд? А что, если для этого им нужен был как раз не металл, а органика?.. Люди?»

Он словно бредил, грезил наяву. Мозг генерировал объяснения, молниеносно создавая и отбрасывая вариант за вариантом. Рассудок захлестывало потоком догадок и образов, и Несмит тонул в них, захлебываясь в исступленном восторге понимания.

«А может, эти создания — порождения наших страхов, такие же запуганные, как и их создатели, потому что не понимают, кто они и где оказались. Они просто защищались… как от стихии. Или всего лишь хотели есть. А эти похищения… как воровство яблок… яблок…»

Вечером он спустился за хлебом и овощами. Пока хозяин лавки упаковывал покупки, Несмит шарил туманным взглядом по лоткам.

— Как вы относитесь к яблокам? — спросил он неожиданно даже для самого себя.

— Сэр?

— К яблокам.

— Я их продаю.

Мысли Несмита путались.

— И все-таки… я не это имел…

— Я им не доверяю, сэр.

— Почему?

— Черви.

— Черви?

— Именно так, сэр. — Хозяин лавки что-то протянул через прилавок. Несмит не мог сосредоточиться. — Ваша сдача, сэр.

Возвращаясь к себе, он думал. Шахтер видел угольных тварей, литейщик — огонь. Те малыши, брат с сестрой, которых он встретил возле шахт… Девочка жаловалась, что здесь мало цветов. Она видела… цветочных человечков. А ее брат, увлеченный рассказами своего дяди о службе в армии, — ему мерещились живые солдатики. Что видел он сам, инженер, отдавший жизнь станкам и механизмам? Только железо и детали машин.


*

Несмит вернулся. В те самые тоннели. Уже с фонарем и намерением получше их изучить. Он был готов ко всему, даже к свежим человеческим останкам. Они висели, распятые на земляных стенах и сводах шахт. Из вспоротых животов тянулись ленты кишок, соединенные, сшитые между собой. Они пульсировали и подрагивали, гнали по себе питательные жидкости в подземелья замка. Когда тело истощалось, его заменяли новым. Старое потрошили и разделывали в поисках полезных для нужд корабля частей.

Несмит потратил почти весь день, бродя по шахтам, натыкаясь на кости и тела, прислушиваясь к звукам, прячась от существ, вжимаясь в ямы и рвы при их приближении. Он снова любовался живым кораблем, в котором копошился экипаж. Один раз сфера перестала дрожать и пульсировать, сокращаться и расширяться. Ее свет стал ровным, постоянным. Гудение выровнялось, приобрело плавный монотонный ритм. Существа внутри дружно запищали и зачирикали. Несмит мог поклясться, что слышит радость. Так ликуют моряки в дальних экспедициях, когда судно ложится на курс к родным берегам.


*

Кладовщик-ирландец с крайней неохотой отпустил Несмиту нужное тому количество хлопчатобумажного пороха. Свойства капризной взрывчатки сильно зависели от ее влажности, но разрушительная сила превосходила обычный порох. Несмит поклялся себе, что будет так осторожен, как только сможет.

Туннели замка Дадли встретили Несмита усиливающейся вонью разложения, гнилостным свечением стен и переплеском капели. Вода обильно сочилась сквозь каменные своды, собираясь в огромные лужи.

Стараясь не обращать внимания на багрово-синие гирлянды из внутренностей, которые свисали с потолка и тянулись вдоль стен, Несмит катил нагруженную тачку, направляясь к подземельям под надвратной башней замка.

Впереди топал Уильям. Его тачка была нагружена доверху, но простак, кажется, не замечал ее тяжести. На его лице блуждала улыбка — он словно бы предвкушал неизбежную победу над ожившими кошмарами своих снов. Сам Несмит не был уверен в успехе их предприятия.

Несмит без труда находил нужные повороты и отдавал команды Уильяму, который выполнял его распоряжения без тени сомнения. Гнилостное свечение стен с каждым шагом делалось все отвратительнее. Невесомые нити плесневых грибов свешивались с потолка. От прикосновений гифы грибов выбрасывали в воздух резко пахнущие облака спор. Несмит безуспешно пытался приглушить кашель, Уильям же кашлял — оглушительно и не таясь. Колеса тачек грохотали по каменному полу.

И все же Несмит сомневался. Можно ли так просто уничтожить этих… этих… существ? Он вспомнил обитателей подземелий. Сочленения, поршни, цилиндры и наковальни. Пар. Во всем этом был… смысл. Ему хотелось перенести увиденное на чертежную бумагу, а после воплотить в железе, оживить огнем и паром. Памятник неизведанным существам должен стоять у него на фабрике, в рабочем цеху. Должен жить и работать, вокруг него должны копошиться люди.

«В конце концов, — думал Несмит, — они меня не тронули, ведь так? Глупо верить, что они не заметили меня в своем логове. Нет, это невозможно. Но почему же оставили в живых? Поняли, что я такой же, как и они? Увидели во мне родственную душу, преданную своему делу? Будь иначе, я стал бы частью их корабля».

За этими мыслями он не сразу почувствовал, как по тоннелям прошла тепловая волна. Горячий плотный воздух ударил по людям, как таран. Через мгновение впереди раздался оглушающий рев. Несмит понял: проснулась сфера. Живой корабль механических существ готовился к взлету.

Сверху сыпались камни и земля. Уильям что-то кричал, но его заглушали голоса машин. Ударная волна швырнула людей назад, покатила тряпичными куклами. Несмит-человек потерял сознание почти сразу. Несмит-инженер успел подумать: «Слава богу, что мы опоздали».


*

Что-то разбудило Несмита. Кто-то тряс его, мешая снова соскользнуть в спасительное забытье. Ах да. Уильям. Его зовут Уильям. Каким-то чудом литейщик вытащил его из заваленных подземелий.

— Сэр, сэр, сэр!.. — частил малоумный, размахивая руками. Совсем уже не таясь, он подпрыгивал на месте, едва не пускаясь в пляс, теребил Несмита за рукав сюртука и указывал куда-то поверх плеча инженера. — Сэр! Там! Там!

Несмит наконец снова обрел способность соображать. От земли исходил тяжелый гнилостный запах. Над равниной, словно призраки, курились испарения. Сгущались сумерки.

«Там» было в небе над замком.

Звезды странным образом сместились, словно небо сворачивалось от зенита к горизонту, подсвеченному огнями бесчисленных плавилен Черной страны. Звезды расступались, все шире открывая ослепительно-черное ничто, которое безглазо заглянуло в самую душу Несмита, отчего сердце его все явственнее стало пропускать удар за ударом, а в колени хлынула внезапная слабость.

Изломанный контур руин изменился. Над полуразрушенной башней поднимался сгусток чернильной тьмы, еще более черной, чем тьма, что жила позади звезд, плевок мрака. Внутри тошнотворно ворочалось что-то бесконечно огромное, членистое, механистичное, угловатое, исторгающее черный пар из бесчисленных отверстий и сочленений, и алые всполохи адского пламени подсвечивали его снизу.

Оживший босхианский кошмар воздвигался над развалинами бесконечной изломанной колонной, мировым древом, в ветвях которого запутались мириады беспомощных звезд. Выше и выше — казалось, не будет ему конца. Несмит оцепенел. Безобразный черный столп упирался макушкой в ночное небо.

Несмит понял, что еще немного — и разум его помутится точно так же, как помутился когда-то разум Уильяма. Дьявольский конструкт, покидавший свое уютное лежбище в основании замка Дадли, пронзил небо насквозь, стремясь навеки приковать его к земле.

Кажется, Несмит кричал, не слыша собственного крика. Он был уверен, что оглох от рева проснувшегося под холмом зверя. Он страшился остаться навеки в ватной тишине, поглотившей его без остатка. Несмит ошеломленно заметил, с каким благоговением и восторгом, открыв слюнявый рот и широко распахнув глаза, созерцает Уильям это чудовищное возвращение Люцифера на небеса.

Много позже Несмит вспоминал, что именно это напугало его больше всего.

А потом все закончилось. Исчезло. Но оставило след в самой ткани мироздания. Желоб, полный клубящейся тьмы и неслышного свиста безжалостных лезвий. Леденящим холодом веяло из него, но рана в небе уже начала затягиваться, и звезды возвращались на свои законные места и слагались в знакомые созвездия.

В «желоб» полились чернила. Мир вокруг померк окончательно. Несмит посмотрел налево и едва не вскрикнул. Совсем рядом с ним в темноте висели белки глаз. Покрытое сажей лицо было едва заметно.

Уильям улыбался совсем по-мальчишески: бесхитростно и счастливо, как могут улыбаться только дети и сумасшедшие.

— Уильям?

Тишина в ответ.

— Что? Что ты видел, Уильям?

Уильям молчал. Несмит попробовал снова:

— Ты видел огонь? Что-то из огня?

Ответом был безумный взгляд. Больше «да», чем «нет». На другой ответ Несмит уже и не рассчитывал, но тут Уильям открыл рот и издал звук — неожиданный, очень знакомый и жуткий от моментального узнавания.

Литейщик чирикнул.


*

Прошли годы.

Несмит часто спрашивал себя, что стоит за стремительным взлетом, расцветом инженерной карьеры, чудодейственными изобретениями и бесчисленными патентами. Способен ли человек его эпохи, пусть даже одаренный, в одиночку изобрести целый дивный новый мир?

Беда была в том, что гениальные озарения, неожиданные инженерные решения и изобретения не были его собственными. Но в этом он не готов был признаться даже себе самому. Когда-то давно он сумел убедить себя, что те далекие события, та жуткая встреча с неведомым изменила его мозг, образ его мыслей. Он предпочитал считать, что чудовища из подземелий замка Дадли лишь изменили, а не заменили человеческий разум инженера Джеймса Несмита холодным рациональным сознанием твари, способной заставлять неживое работать себе на благо. Каким образом неведомые твари могли быть заинтересованы в этих изменениях, он не знал, а догадки его выглядели одна неправдоподобнее другой.

Руины замка Дадли по-прежнему торчали осколком кариозного зуба на невысоком холме, а подступы к нему, некогда утопавшие в зелени леса, безжалостно изменил огненный вихрь промышленной революции. Остатки рощ, и без того жалкие, были совершенно сведены. Повсюду громоздились печи и кузни, отчаянно чадили сотни труб; крошечные лачуги соседствовали с коробами пакгаузов; терриконы угольных шахт чередовались с затопленными впадинами карьеров. Угольная пыль и железный окисел черным снегом покрывали внутренность огромной безобразной чаши.

Но прошедшие годы сделали свою работу и неспешным локомотивом вытащили Несмита из прошлого. Инженер создавал и совершенствовал паровозы, паровые двигатели, насосы, коперы, металлорежущие станки — машины, которые служили людям. Машины, которыми он мог управлять. Но каждый раз, вводя в обиход очередное изобретение, которое должно было заменить собой нескольких рабочих, Несмит остро чувствовал себя слугой дьявола. Каждая воплощенная на бумаге и в металле инженерная находка обрекала все новых и новых рабочих на потерю рабочих мест, а их семьи — на вопиющую нищету.

Замок в лесу остался позади. Но всегда маячил в зеркалах памяти как уродливый контур чего-то необъяснимого и пугающего. Угольные твари с белесыми глазами… Несмит почти справился с этим воспоминанием, почти — потому что, приучив себя не оборачиваться на каждый вздох темноты, он все чаще обращал взор вверх, туда, откуда прибыли эти создания.

Вверх. К каплям расплавленного металла в ковше неба.

Черная страна ночных кошмаров пугала и манила изобретателя.

За два года до своего пятидесятилетия Несмит оставил промышленный бизнес, полностью отдавшись новому хобби.

Астрономии.

Примесь (автор Ольга Краплак)

В расщелине между обветренных холмов чернел зев шахты. Деревянные перекрытия опасно кренились. Петр, волоча тяжелую кирку, спускался в душный, знакомый мрак. Искромсанные зеленоватые стены источали густой кровавый смрад, который больно царапал горло. В конце каменного коридора в густой чернильной тени кто-то замер, опустив кирку, и хищно уставился на Петра.


Блеклая, невидящая рожа со страшными глазами, словно впитавшими гнилой зеленый цвет породы. И белесые губы неестественно дернулись в подобии ухмылки.


Петр узнал этого человека. Его звали Семен. Неделю назад было объявлено, что он, заключенный номер две тысячи сто тридцать шесть, скончался в лазарете.


Со странным равнодушием Петр наблюдал, как мертвый Семен медленно поднимает кирку и ее острый клюв впивается в камень.


Глядя перед собой в совершенном молчании, Петр всю долгую смену в каменном мешке молился богу, в которого не верил, чтобы ему позволили завтра перевестись в сушилку.


***


По неровной стенке палаты лагерного барака упорно карабкался тонконогий паучок. Вот он вступил в яркий лунный квадрат, вот он на мгновение скрылся в крестовидной тени решетки, прокрался по краю светлого блика и пропал совсем в темноте. «Удивительно, что даже здесь есть законные обитатели, в этой чертовой мертвой земле», — отметил Петр, чувствовавший крайнюю чужеродность человека среди каменных дальневосточных пустошей, где он уже который месяц отбывал наказание вместе с неполной тысячей таких же несчастных.


Казалось, некая недобрая сила нарочно вытравила из этих сизых холмов живое, цветное, понятное сердцу. Одни голодающие пауки остались, да бледный бархатный мох ютился в щелях острых камней. Однако безжизненный край таил в себе опасную тайну. В бесплодных недрах скрывались богатые залежи урана, словно проклятый клад, ждущий злодейских рук. Всего пару лет назад разведка Дальстроя открыла здесь рудники, и невеселые вереницы заключенных были отправлены сюда со всех концов страны.


Самым крупным рудником считался Бутугычаг, в этом мрачном месте с непроизносимым именем трудились и находили свою не самую лучшую смерть несколько сотен заключенных. Год назад чуть севернее Бутугычага нашли еще одно месторождение, зловеще названное Чертовой Пастью. Помельче, но зато руда здесь чище. В эту самую Чертову Пасть и был направлен Петр. Житье здесь оказалось легче и сытнее, чем везде, но слухи об этих местах ходили до того жуткие, что бывалые зеки, повидавшие множество оттенков человеческих страданий, предпочитали погибнуть от пули конвоя, чем стать узниками этого нехорошего места. Петр же был скептиком (вероятно, потому и получил политическую статью), не верил всяким лагерным россказням полубезумных зеков, сам напросился в Чертову Пасть, соблазненный хорошей кормежкой. И теперь, в горькой тишине бессонной ночи, проклинал свою природную недоверчивость и глупое желание сытой жизни.


Утром нестерпимо заболела голова, словно внутри вдруг вылупился злой птенец и теперь противными коготками выцарапывался из черепа. Петр, морщась от настырной боли, выбрался из барака в немилосердную ветреную серость. Его товарищи, почти неразличимые в своих вылинявших робах, пошатываясь, двинулись шеренгой в столовую. Петр встретился взглядом с товарищем по сушилке, номером две тысячи сто семьдесят пятым, сухо кивнул и тут же согнулся пополам от неожиданно яркой вспышки боли. Жестокая птица наконец вырвалась из черепа, и его сознание как будто раскололось надвое, превратив самого Петра в отстраненного наблюдателя собственной муки. К его корчившемуся на обледеневшей скале телу подбежал надзиратель и почти заботливо склонился над ним. Кто-то послал за доктором. Петр с высоты далекого свинцового неба видел, как в кольцо обступивших его заключенных вошел высокий человек в белом халате с торопливо наброшенным сверху бушлатом, поднял его тело за плечи и потащил к лазарету. Затем Петр рухнул в милосердную черноту.


Очнулся он в палате без окон, тускло освещенной желтой лампой, в непривычном одиночестве и тепле. Попробовал приподняться с койки, но мир вокруг тошнотворно покачнулся, и багровая волна боли ударила в затылок. Петр глядел в тоскливый потолок палаты, шли часы, из коридора раздавались чьи-то приглушенные стоны, боязливые перешептывания медсестер с неразличимым и потому зловещим смыслом. Наконец Петр услышал уверенные шаги, металлический звон ключей, дверь в его палату отворилась, и из тени коридора в палату вошел врач.


─ Как ваше самочувствие, Петр Иванович? ─ В мягких интонациях врача была искренняя участливость, столь необычная для лагерного обитателя. Тонкая кожа, почти такая же белая, как безупречной чистоты ткань халата, и умные птичьи глаза. Странный он был, врач Юдин, и говорили о нем разное. Он был прислан совсем недавно, и его прибытие зловещим образом совпало с участившимися случаями смертей в Чертовой Пасти. То ли сам доктор в своем неусыпно охраняемом лазарете людей изводил, то ли послан в это злополучное место в качестве святого спасителя по распоряжению руководства ─ все могло быть, одно Петр наверняка знал: никто из лазарета никогда не возвращался. Кроме Семена-мертвеца, который тогда в шахте… померещился.


─ Да как вам сказать, доктор. ─ Петр вздохнул. ─ Помираю вот помаленечку. ─ В голосе слышались какие-то тревожные тонкие свисты. Впрочем, здешняя едкая пыль именно так и начинала убивать, медленно превращая легкие в кровоточащую ветошь.


─ Ну что вы, Петр Иванович, вы еще меня переживете. ─ На скорбном лице доктора мелькнула задумчивая улыбка, будто он по-настоящему верил в эту вежливую ложь. ─ Дайте-ка я взгляну на вас поближе.


Доктор наклонился к самому лицу Петра и неприятными холодными пальцами отодвинул веко, что-то там в глазу рассмотрел нехорошее.


─ Скажите, друг мой, вы хорошо спали в последнее время? Не бывает ли у вас… скажем так, странных видений?


Петр вздрогнул. Он никому не рассказывал про ту смену с мертвым товарищем, скажут — тронулся совсем, еще насильно в чертов лазарет сошлют на опыты во славу отечественной медицины. В общем, пошел Петр вечером к надзирателю, наплел что-то про добавочный паек в сушилке, который бы ему ох как не помешал, ну и перевели его из шахты. Там, в этой самой сушилке, всегда людей не хватало, уж больно скоро тамошние работники уходили на покой.


─ Ну, по правде сказать, сплю я и вправду неважнецки. Да и кто здесь вообще хорошо спит? Чертова дыра!.. Небось вы, доктор, и сами-то полуночничаете? Чай, не дом отдыха.


─ Верно говорите, место недоброе. И все-таки вспомните, вы когда в последний раз засыпали?


Петр задумался. Странно, он и вправду не мог вспомнить точно, когда в последний раз спал. До того однообразны дни… Вышел в седую рань, получил паек, поплелся на работу, сделал норму, вот и все события. Только мучительные приступы кашля становились все дольше и тревожнее, да пыльная роба висела на плечах все свободнее.


─ Вроде бы вчера спал, ─ зачем-то соврал Петр. ─ Сон еще видел.


─ Какой сон?


─ Да вам, поди, расскажи, ─ хихикнул Петр. ─ Амурный сон был, про бабу, значит. Была у меня одна на воле, как бишь ее звали… ─ и тут он запнулся и умоляюще посмотрел на доктора, как будто тот обязательно должен был знать заветное имя неведомой дамочки.


─ Про бабу — это, конечно, хорошо… ─ смущенно произнес доктор Юдин, глядя куда-то в угол. ─ Ладно, Петр Иванович, отдыхайте. Я позже вас еще проведаю. ─ Доктор повернулся к двери и шагнул к двери.


─ Доктор! — окликнул его Петр. ─ Что, лекарства нынче по партбилету выдают? Не будете меня порошками своими пичкать? А то, знаете ли, испорчу вам статистику смертности, хе-хе…


Юдин, не удостоив растерянно улыбающегося Петра ответом, вышел в коридор, запер дверь. Щелкнул выключатель, и Петр остался в оглушительной темноте.


─ Сволочь, ─ прошипел он и тихо заплакал.


Потянулись невыносимые черные часы, пустые, больные, беспокойные.


Утром отворилась дверь, и желтый квадрат света лег на неподвижное, остывшее тело заключенного номер тысяча сто девятнадцать, Петра Ивановича Матвеева. Крепкие руки медбратьев выволокли до странности легкий труп в коридор, бросили на каталку и торжественно покатили в анатомический кабинет доктора Юдина.


***


В беспощадном стальном свете северного полдня тело, бесстыдно распростертое на широком столе, казалось особенно уродливым; белое, словно вываренное в кипятке, холодно блестящее трупной испариной. Шея, запястья и щиколотки были накрепко примотаны ремнями к специальным креплениям. Положено было давно приступить к вскрытию, но врач медлил, он замер в кресле и внимательно наблюдал, как постепенно меняется оттенок кожи, становясь из мраморного фиолетоватым, как еще четче проступают крепкие кости голодавшего тела, как медленно приоткрываются сухие губы с чернильной кромкой. В неприятно длинных пальцах он теребил плохо набитую папироску, и табачный сор падал на колени. Доктор Юдин ждал.


И вот едва заметно вздрогнула грудная клетка. Затем еще раз, уже совершенно отчетливо. Юдин немедленно склонился над телом, едва дыша. Веки трупа дернулись, и мертвец бессмысленно уставился на Юдина малахитовыми глазами, неживыми, словно нарисованными.


─ Итак, Петр Иванович, надеюсь, сегодня вам удалось поспать?

Из мертвого горла выходил страшный неестественный свист, будто из поломанной флейты. Из носа брызнуло что-то багровое и вязкое. Юдин брезгливо отпрянул.


─ Бедный мой друг, что же мне теперь с тобой делать. ─ С этими словами доктор вынул из нижнего ящика стола небольшой серебристый молоточек, похожий на уменьшенную копию шахтерской кирки. Опасливо приблизился к хрипящему телу. Крепко охватил сильной ладонью непослушную бритую голову. ─ Спокойно, Петр Иванович, спокойно. ─ Сверкающее острие хирургического молоточка нацелилось в лоб и вонзилось в центральную точку с мерзким звоном треснувшей чашки. Тело робко дернулось, и голова с бескровной ранкой безвольно склонилась в сторону. — Вот и все, ─ прошептал Юдин, глядя на вымытые ледяным светом холмы за окном.


***


Замысловатый узор клеточных структур мозга пациента в подсвеченном поле микроскопа напоминал изысканно сложную работу абстракциониста. Но никто из этих презираемых представителей дегенеративного антисоветского искусства не способен был вложить в свое полотно столь зловещий смысл. Бесчисленные розовые проводки нервных клеток были опутаны тоненькими едко-зелеными хлыстиками. Покрутив колесико увеличения, доктор разглядывал, как беспокойные изумрудные чешуйки все еще продолжают живое копошение, пожирая друг друга и тут же производя новых пожирателей.


Странные «воскрешения» начались в Чертовой Пасти, когда в рацион работников сушилки решено было включить порцию молока, следуя опыту соседей из Бутугычага. Вечно недокормленные зеки радостно потянулись из пыльной шахты в сушильный цех, надеясь хотьотожраться хорошенько перед тем, как всю душу свою с кровавой слюной выкашляешь. Да и работа проще — помешивай тихонько урановый концентрат, никаких норм выполнять не надо, шесть часов — и ты почти свободный человек. Все шло неплохо, но затем сушильщики начали жаловаться на бессонницу, головную боль, радужка их зрачков приобретала неестественный изумрудный оттенок, временами пугая ночью соседа по койке бледным кошачьим отблеском. Они сидели, сгорбившись, хмурые и злые, на длинной лавке в столовой, вяло ковырялись в жестяной тарелке с противной серой пшенкой и меняли свою драгоценную порцию молока на сигареты. А через пару недель их, воющих от боли, приносили в лазарет, где они мучительно подыхали в течение суток.


Обычно лагерный врач тотчас делал вскрытие, без особой тщательности, почти не разглядывая скучный внутренний мир покойника. Потом дежурные надсмотрщики без всяких церемоний хоронили заключенного в неглубокой могиле, отмечая ее небольшим деревянным столбиком с прибитой консервной крышкой, на которой был кое-как нацарапан номер. Но однажды дежурный врач то ли по недосмотру, то ли просто из ленивого равнодушия оставил очередного мертвеца на столе в прозекторской больше, чем на сутки. Когда спохватились, мертвый сушильщик, поблескивая своими страшными глазищами в сумеречной полутьме, сидел на залитом бурой кровью и формальдегидом полу, среди осколков расколоченных стеклянных шкафчиков и различных банок, и мерно покачивался. Тогдашний доктор, тщедушный старичок-ученый из репрессированных, когда увидал эту несуразную, противоестественную картину, тут же и умер.


Растерянный начальник лагеря отправил в главное управление паническую записку, в ответ на которую и был в Чертову Пасть послан доктор Юдин, не склонный к истерике нейробиолог из самого Института высшей нервной деятельности Академии наук СССР. Задачей доктора Юдина было пресечь суеверные слухи о бродящих по лагерному лазарету мертвецах, порочащие нерушимую рациональность строителей коммунизма, всесторонне изучить загадочную болезнь в рядах заключенных и составить доклад руководству о целесообразности дальнейшей разработки уранового месторождения в этих неспокойных краях. Все-таки смертность уж слишком высока, даже если сравнить с тем же Бутугычагом. Не то чтобы руководство хотело проявить себя милосердным, но тратить понапрасну вагоны кормежки для тех, кто и года не протянет, — слишком расточительно.


Конечно, доктор Юдин весьма скептически отнесся к своему назначению. Его, видного специалиста, пусть и нелюбимого начальством за излишнюю инициативность, из-за глупых перепуганных зеков шлют в какую-то отвратительную Чертову Пасть, глотать урановую пыль. Безутешный доктор и не рассчитывал, что, прибыв на место, станет свидетелем исключительного феномена, способного перевернуть ход научной мысли любого биолога.


«Феномены» один за другим поступали в лазарет, зеленоглазые, истощенные, смертельно перепуганные. Около двенадцати часов спустя после своей страшной гибели они обретали некое подобие жизни, сначала хрипели и корчились, временами разрывая связывавшие их конечности ремни, но затем становились спокойными и тихими. Одного из них, показавшегося Юдину самым крепким из «воскрешенных», решили в качестве эксперимента отправить на добычу в рудник, упрятав его в самый дальний забой. На удивление, «воскрешенный» даже умудрился сделать дневную норму в срок. Тогда доктор мрачно отметил, что страх заключенного перед наказанием за невыполнение плана добычи оказался сильнее даже самой смерти.


На вскрытии оказывалось, что ткани мозга у всех поражены неким странным микроорганизмом, чем-то вроде спорыньи, но гораздо более кровожадным и хитро устроенным. Его присутствие объясняло невыносимую головную боль, которая и приводила к скорой смерти. Кроме того, плесень продолжала свое существование после смерти носителя, невероятным образом воссоздавая функции сожранных нейронов, оттого трупы и оживали на время. Конечно, посмертие длилось недолго, мышцы начинали гнить и рваться, силы неровного сердечного ритма не хватало, чтобы разгонять наполовину свернувшуюся кровь по умирающим сосудам, и «воскрешенный» вскорости окончательно утрачивал все жизненные функции.


Перед захоронением доктор для последующих исследований вскрывал черепную коробку и вынимал мозг, похожий своим сизо-зеленоватым цветом на подгнившую пшенку. Головы, после вскрытия напоминавшие супницу с круглой крышечкой, хоронили отдельно от тела, и было в этом что-то до ужаса суеверное и неправильное, однако доктор не вмешивался, пусть дежурные надсмотрщики хоть этим чудным ритуалом утешаются.


В кабинете Юдина на полках покоилась уже целая коллекция разнокалиберных мозгов в пузатых банках, каждая — пронумерована, описана и опечатана. Даже в формальдегидном растворе живучая спорынья продолжала свой рост и размножение, заставляя доктора задаваться неуютным вопросом: что, если разум все еще обитает в этой оболочке, хоть тело и отнято? Однажды, проведя бессонную ночь в таких тревожных раздумьях, он распечатал банки и утопил их никак не желающее умирать содержимое в серной кислоте, которой на руднике было в избытке: она применялась для окисления уранового концентрата. Черт с ними, этими проклятыми образцами тканей. Все равно каждую неделю приносят новых смертников, кому интересно будет — пусть сам сюда приезжает и тычет своим пинцетом в зеленые мозги хоть до смерти.


Теперь одно мучило Юдина. Откуда эта мерзость взялась, почему только здесь обнаружилась, отчего именно сейчас проявила свое ужасное свойство? Тщательно проверили пищеблок, обнаружив только тайно приворовывающих поваров, которые немедленно пополнили ряды печальных шахтеров, но никакой заразы не нашли.


Юдин получил на днях результат лабораторного анализа образцов местной породы. Если геологоразведчики вычисляли процент содержания ценных для промышленности металлов, то Юдин послал образцы в лабораторию Института эпидемиологии, вдруг в этих желтоватых камнях спит та хворь. И он оказался прав: в породе обнаружилась биологически активная примесь, тихо дремавшее миллионы лет зло, наконец дождавшееся своего освободителя.


Но почему воскресали только сушильщики? Казалось бы, самые сытые и беспечальные люди на руднике, им бы жить да жить, пользу Родине приносить. Притащили Юдину перепуганного, бледного до синевы шахтера из самых первых. В зрачках, если внимательно приглядеться, нашлись тонкие изумрудные точки. Плохо дело. Кашляет страшно, с характерным посвистом, видать, не жилец уже. Однако спит хорошо, головными болями не мучается. Через пару недель кровь горлом пошла, и отмучился паренек. Однако помер с концами, без посмертных инцидентов. Вскрыли череп. На первый взгляд ткани чисты, никаких видимых очагов поражения. Юдин на всякий случай проверил под микроскопом тонкий срез. Одинокие споры все же сумели угнездиться, но вырасти, к счастью, не смогли отчего-то. Вероятно, не хватало им для роста и процветания пищи…


Конечно! Питание. Сушильщики, в отличие от немощного обитателя рудника, питались просто замечательно. Даже молоко за особую вредность получали. В последние свои дни, конечно, аппетита у них совсем никакого не было, но оно и не удивительно с такой изнуряющей болью и бессонницей. Для верности на месяц назначили шахтерам двойной паек с ежедневной порцией молока. Скоро те послушно захворали, скончались и пополнили ряды «воскресших».


Доктор Юдин был счастлив: научная, никакая не мистическая, а вполне материальная разгадка найдена. Теперь осталось только написать отчет. А затем навсегда покинуть этот безрадостный ад.


***


«Уважаемый доктор Юдин, мы благодарим Вас за столь блестяще проделанную работу и будем рекомендовать Вас к получению Ленинской премии за Ваши выдающиеся достижения в нейробиологии, которые позволят нам сделать огромный шаг на тернистом пути…» ─ Доктор пролистывал дежурные славословия в письме из Главного Управления. Сейчас его интересовало только одно: дата. Его немногочисленные вещи уже давно были собраны в небольшой потрепанный чемодан, и он с мучительным нетерпением ждал, когда же его отправят домой, где час смерти пусть и неминуем, но окончателен для каждого.


«Мы ознакомились с вашими доводами касательно целесообразности сокращения пайка для работников сушильного цеха и полном исключении молочных продуктов из рациона во избежание развития патологического состояния. Однако, приняв во внимание ценное свойство открытого Вами микроорганизма (возвращение пациента к жизни, после которого тот в питании и отдыхе не нуждается вовсе), мы решили паек оставить для сушильщиков прежним, а также сделать его общей нормой для всех работников лагеря. Мы вынуждены приказать Вам остаться главным врачом лазарета рудника Чертова Пасть и усовершенствовать методы продления посмертного существования работников, для чего вам будут высланы все необходимые материалы и оборудование…»


Доктор Юдин, не веря, перечитывал последние строки, все еще надеясь, что это его расстроенное воображение искажает смысл прочитанного. Или просто этот равнодушный канцелярский слог столь витиеват и уродлив, что сперва он что-то неправильно понял.


Нет. Все он понял верно.


Родине важна каждая трудовая единица. Нет достойнее участи, чем трудиться на благо Родины. Посвятить Ей, жестокой госпоже, каждое мгновение своей жизни.


И смерти.


Три гордых профиля Ленина укоризненно глядели с почтовых марок разорванного конверта. В дверь кабинета постучался часовой.


─ Там к вам нового принесли! Куда его тащить только? Все палаты заняты.


─ В прозекторской положите, ─ ответил доктор.

Случай с Р. Афанасьевым на целине (автор Андрей Скоробогатов)

Я три минуты молча смотрел на зеленый росток. Наверное, так же смотрят на особу дворянских кровей, если она вломится в двери захудалой пивнушки на окраине спальника в Шацке. Впрочем, нет, Шацк — слишком крупный мир для такого сравнения. Скорее, в двери борделя на планете с дикарским терраформированием, вроде Мангазеи из Новгородья. В порванном платье. С отключенным голомакияжем.

У нас терраформирование не дикарское. Ростки на таком раннем этапе у нас не планировались.

Во-первых, атмосферы пока было только сорок шесть процентов от нормы, по сути, высокогорье. Особо отчаянные уже пробовали снимать шлем, я к таким не относился. В северном полушарии стояло лето, температура в дневные часы подползала к нулю, но ночью падала до минус тридцати. Аэроприонщики, конечно, пытались уложиться в план, но, по слухам из бригады Денисова, с генерацией углекислого и инертных опять затянули.

Во-вторых, для растений нужна вода, а океаны еще только наполняются, в них сбросили всего тысячу капсул, а надо как минимум три. Концерн богатый, тягловое поголовье большое, но, как всегда, поставщики запаздывают со сроками, да и везти от ближайших океанов далековато. Ну и, в-третьих, в этом квадрате планировалось голое поле под промышленное строительство, а квадрат даже под это дело еще не готов. Лес в соседние пока не завезли, его привезут с плантаций и раскидают в шашечном порядке. Затем начнется стадия «шлифовки», начнут допиливать получившийся ландшафт, сваривать швы. Вот тогда-то здесь и будет что-то расти. А пока никакой травы быть не должно.

Черт, да и не может в принципе расти трава в таких условиях! Даже я, троечник, обучавшийся грамоте в трущобах планеты каторжников Дзержинск, понимал, что это бред. Здесь микрофлора местная — и то в грунте, не выше пары сантимов от поверхности.

— Бред, — сказал я и потрогал пальцем росток.

Высотой сантиметров двенадцать. Стебель толщиной миллиметра три. Пять… нет, шесть листков, между ними — почка, или как там оно называется у ботаников.

Посмотрел на бурую пустыню вокруг, тронул иней на камнях. На горизонте виднелась небольшая горная гряда.

— А? — послышался голос дежурного техника.

— Да вон, смотри, — сказал я и послал трансляцию в регистратора.

— Ого! Уже высадили?

— Кого высадили? — спросил я. — Огурцы?

— Я б не отказался от малосольных. Знаешь, марийские, такие в стеклянных баночках продаются по поллитра, — вставил напарник Даня, ковыряющийся в пятнадцати километрах севернее.

— Вы что тут, тупее меня?! Какие огурцы, блин, марийские на третьем этапе полевых? Тут голый этот… суглинок, или как его там. Еще океаны не налили!

— Ну скосячил кто-то, — предположил дежурный. — Раньше засеял.

Боже, с какими дебилами я работаю.

— Кого? Огурцы засеял? — Я поднялся с корточек, подхватил левитирующую в двух метрах над землей консоль и подтянул к себе. — Ты много видел засеянных по плану огурцов в зоне промышленного строительства? И вообще, куда сеять, тут целина, над ним еще будет метров пятнадцать всяких пород навалено слоями. Я вот как раз сейчас припринтер запускать буду.

Припринтер, он же нуль-принтер — принтер прионного синтеза. Простейшие сущности-четырехмерники скрестили с нанороботами и засунули в печатающие 3D-головки. Если им подсунуть кусок прототипа, то начинают клепать чистые химические элементы и простейшие породы оксидов из подпространственного эфира по заданному шаблону.

Даня в окошечке на проекции шлема поддакнул:

— Да и некому было тут сеять. Ты в этом квадрате первопроходец, однозначно. Ну, разве что бессарабцы могли заглянуть до нас или пираты какие. Но им-то это зачем?

— Выкопать его, что ли? — предположил я. — Только не донесу, он завянет же.

— А другие рядом есть? Разведдроны что-то показали?

— Вот, только его и нашли. Я и приехал сюда. Может, остальные не проклюнулись еще.

Проклюнулись. Слово-то какое дурацкое.

— Да засыпь все на хрен, чего ты грузишься. Никто и не узнает. Ну вырос и вырос. В инструкциях нет ничего на этот счет. Ладно бы реликтовое что-то, местное, а то — земной огурец.

Я, конечно, не какой-нибудь зеленый сектант или что-то в этом вроде, но, стыдно признаться, у меня что-то шевельнулось в душе. Видимо, сработали гены — как-никак, три поколения планетарных ссыльных из сословия агротехников. Плюс воспоминания из детства, когда у меня прямо на глазах за утро снесли десяток квадратов джунглей за поселком, где мы любили бегать. Я немного помялся, потом озвучил:

— Жалко что-то его. Один такой вымахал.

Дежурный заржал.

— Чего тебя на сантименты пробило? Ну давай Степ Артемьичу доложим, он примет решение. Скорее всего, то же самое.

Степан Артемьевич — наш бригадир, отвечает за начальные этапы терраформирования северной половины этого континента. Сарказм в предложении я проигнорировал и принял его вполне всерьез. Сделал аудиовызов — отклонен, видать, занят. Написал предложение: «Степан Артемьевич, тут странное что-то, росток вроде огурца, хотя почва еще не готова и температура нулевая».

Принимать решение предстояло самому и прямо сейчас, задача есть задача. Разведка и разметка дронами по квадрату произведена, автоотчет составлен. По плану нужно было проинициализировать обновление почвы, и я не нашел ничего лучшего, как подогнать глайдер к ближайшим скалам, отломить манипулятором пару кусков породы помощнее и завалить росток камнями так, чтобы над ним осталось свободное воздушное пространство.

— Рэм, ты долго возишься, по графику следующий квадрат через восемь минут, — напомнил дежурный.

— Сейчас, ага.

Я и без него видел, таймбар на проекторе шлема уже горел красным. Отъехал на полкилометра, вызвал в консоли припринтера программу саморепликации и фрактальной генерации слоистых почв и запустил. Позади меня расцвел бутон шевелящихся нанороботов, которые стали строить конструкт опорной сетки с квадратами по пятьдесят метров. Завалит зелень — и завалит, я хотя бы попытался, совесть чиста.

За ту смену я прошел еще восемь квадратов и в итоге из графика не выбился.

Вернулся на точку сбора уже затемно — сутки длились двадцать семь часов, из которых я проработал тринадцать и еще два часа на обратную дорогу до места взлета. Вытащил регистратор с программатором и бросил в пасть грузового отсека челнока глайдер с консолью. Поднялся в пассажирский, на третий уровень, хлопнул по плечу Даню, спросил:

— Как смена?

— Да ничего. На два квадрата перевыполнил. И что-то все думаю про тот росток. Какой-то он мутный, ненастоящий. Надо бы сказать кому.

Несмотря на усталость, мысли об Огурце действительно не выходили из головы. Бригадир, судя по всему, спал и сообщение мое не прочитал. Звонить по аудио и сон его тревожить по таким пустякам негоже — как-никак, Степан Артемьевич был в звании инженера — куда до него нам, рядовым техникам со стажем работы в пару земных лет. У него таких, как мы, сто двадцать хлопцев. Можно, конечно, сказать его заму по подбригаде, но, зная трусливый характер Кима Александровича Сонга, тот наверняка ничего нового не скажет — забыть, засыпать, сильно не распространяться. Впереди было сорок часов «отсыпных» и отгульных — можно дважды, а то и трижды вдоволь выспаться и погулять.

— Надо. Успеем еще.

Челнок был большим, сюда согнали двести техников из четырех бригад. Пристегнулись, дождались выравнивания атмосферы, сняли шлемы. В грузовом скрежетал тромбователь, прессующий глайдеры и выкусывавший из них микроэлектронику, ценную органику и синтетику. В других компаниях уже давно перестали экономить и возят глайдеры челноками. У нас же до сих пор для облегчения взлета и ремонта выбрасывают металлические корпуса и шлепают их заново перед каждой сменой. Затем пасть грузового отрыгнула излишки металла, объявили готовность к взлету. Кресло воткнуло обезболки в затекшие мышцы, и нас тут же потащило вверх с двумя «же» — о рабсиле на стройках особо не парятся, плавный взлет оставлен бортам разного «бизнес-класса», дворянским и офицерским сословиям.

Но не всем офицерам везет. Я скосил глаза и увидел красную вздувшуюся рожу молодой лейтенантика имперских внутренних войск на соседнем ряду, приставленного к челноку на случай каких-нибудь волнений и неразберих. Это он еще не взлетал с «троечкой», тогда бывают ощущения покруче.

Впрочем, разгон был недолгим, всего минуты полторы. Нас подхватил в упряжку тягловый четырехмерник, ускорение сошло на нет, сила тяжести стала комфортной, две трети «же». Я сожрал сухпаек, перекинулся парой слов с соседями, отключился и уснул. Как потом дополз до каюты — в упор не помню.

Однако вот то, что мне приснилось под утро, я запомнил хорошо. Мне снилось, что я иду по чистому полю, заросшему не то мхом, не то плесенью, не то лишайником. Я видел подобную местность в старинной игрушке, где надо было собирать растения, варить из них зелье и мочить из лука манерных эльфов и прочих чудовищ. Посреди луга рос мой Огурец, он постепенно становился все толще и толще, мощнее и мощнее, и вскоре его очертания слились в одну большую зеленую фигуру в человеческий рост. Женскую фигуру, красивую, зовущую. Вместо волос у нее были желтые цветы и спиральные усики, как у огурца или гороха. Я подошел к ней и отогнул края двух больших пятиугольных листов, скрывающих грудь. Усики в волосах оплели меня, зеленая женщина, охватившая мой торс, вытянула руки вверх и начала стремительно расти. Я летел вверх, через облака, потом мимо нас пронеслись корабли и орбиталки, естественные спутники, солнце, потом заплясали созвездия, и, наконец, внизу, под ногами оказался весь Млечный Путь, из самого центра которого тянулась зеленая лиана моей спутницы.

— Будь со мной, — шепнула она. — Приди.

Я резко проснулся и врезался лбом в наклонный потолок каюты.


* * *

Мы строили планету под не самым благозвучным названием Черкасск. Мне кажется, кто-то из канцелярии Императора специально выбирает наименее благозвучные. Я ничего не слышал про город, в честь которого ее назвали, но знал, что все терраформируемые планеты в секторе обычно именуют в честь городов крупнейшего земного государства, от которого мы все произошли. А все колонизируемые планеты-океаны — в честь рек и озер этого государства. То ли входило в традиции, то ли существовало правило, закрепленное в Протоколе, я, неуч, не помнил. За пределами сектора существовали подобные же традиции, однако там правила были куда проще — встречались планеты, названные по фамилии открывателей, в честь вымышленных городов и женских имен.

Планета строилась Волжским строительным концерном для Новой Империи. Технически я относился к первой подсмене второй подгруппы сорок пятой строительной бригады северного временного объединения бригад «Черкасск» шестой строительной группы отдела раннего терраформирования департамента благоустройства южного кластера дочерней компании «Авалон», зарегистрированной в Дальневосточном Зарубежье и налоги Империи не платившей. Работал на подряде, так как по штату в компанию входило всего семьсот человек. На деле Волжский строительный концерн был седьмым по размеру терраформирующим концерном в секторе и располагал сотней миллионов сотрудников и строительным флотом в полтысячи крупных кораблей и средних орбиталок.

Ну, я был рад и тому. Деньги платили не сильно большие, имперская пенсия не светила, но подрядная история фиксировалась в профиле на паре сайтов, и был шанс, что через десяток лет удастся вырваться куда-то за пределы круга рядовых техников. Да, никакой тебе семьи и личной жизни, никакого нормального дома, но отступать было некуда. И так из сословия планетарных агритехников с каторжной планеты в техники космические вырывались единицы.

Отец заложил половину дедовского поля, чтобы старший сын смог обучиться кой-какой грамоте, сесть на рекрутский звездолет и продержаться первые месяцы. Полгода числился кандидатом в младшие помощники техника — кидали на разные грязные работы вроде фасовки кислоты, переборки пищевых отходов, разборки металлолома, упаковки трупов. В команде имперских почти никого не было — бессарабские, дальневосточники и разные беженцы из Альянса. Держали в технических отсеках на логистической орбиталке, полулегально. Спали по десять человек на нарах, жрали биосуп. По рассказам, в соседней группе ребята с Зимбабве, работавшие в морге, поймали кого-то из местных и откромсали ногу. Потом взяли по два-три лучших из группы, отправили в младшие помощники техника. Как говорили потом напарники — по морде выбирали. Что-что, а мордой лица я вышел, даром что бабушка была с Зимбабве. Младшим помощником за два учебных дня в неделю и десяток часов полевой практики в месяц приходилось ишачить не меньше, чем кандидатом, но работа была почище: уборка заводских помещений, ремонт сантехники, смены в оранжереях…

Оранжереи, будь они неладны. Снова зелень.

— Продолжай. — Знойная мулатка подвинулась поближе. Я настолько погрузился в воспоминания, что чуть не забыл, что рассказываю всю эту ерунду незнакомой девице легкого поведения, подсевшей ко мне в визиокафе.

Я обернулся. Мы сидели в кафе большого торгово-развлекательного центра. «Радуга» была типовым ТРЦ-кораблем, она пришвартовалось к нашей орбиталке, на которой спали и бодрствовали полмиллиона работников шестой строительной группы. Таких кораблей в одном только кластере сотни четыре. Кафе было стилизовано под двадцать четвертый, эпоху Первой Галактической. Напротив барной стойки крутили одну из эпохальных драм прошлого века, не то «Падение Джанкуо», не то «Крах Лондона», я их вечно путаю. Десятикилометровые суперкрейсеры всплывали из подпространства на низкой высоте, сотрясая атмосферу. Водородные торпеды летели раскалывать материки планет первой волны колонизации под унылый классический построк. Измазанный в грязи спецназовец, бросивший шарпомат, жадно целовал девицу восточной внешности, макияж и прическу которой, казалось, не сможет повредить даже надвигающийся ядерный апокалипсис.

Мулатка тоже обернулась и как бы невзначай терлась о мое предплечье грудью. Повернулась — черты лица исказились, и она стала похожа на главную героиню фильма. Видимо, пирсинговый проектор подрисовал макияж. Я усмехнулся. Сказать ей сразу, что у меня деньги остались только на выпивку, или еще поговорить? Или, может, плюнуть, раскошелиться и сторговаться на что-нибудь?

Пока остановился на втором варианте.

— Ну, потом я стал помощником техника. Есть такие этапы работ, которые лучше и быстрее делать вдвоем, поэтому на них берут что-то вроде подмастерья. Например, чинить заевшие автоматы, чистить швы на последних этапах и тому подобное. Еще три года я был помощником техника. Ну, три года, если не считать четырех стадий криосна, когда мы простаивали, — если брать их в расчет, то выйдет восемь лет.

— Выходит… Ты покинул родную планету больше десяти лет назад?

— Да, одиннадцать лет. В прошлом году поднакопил денег, да в первый раз скатался к родителям, их уже не узнать.

— Мне кажется, тебе надо развлечься, ты слишком грустный, — сказала она и ущипнула меня за бок. — Да тут и атмосфера характерная, может, пойдем ко мне?

Да, видимо, от выбора не отвертеться.

— Ну… А сколько?

Девица воровато оглянулась и быстро зашептала:

— Если быстро, на полчаса, то отделаешься выпивкой и трешкой, ты мне понравился, мне уже надоело пасти офицеров и инженеров за полтинник, хочется взбодриться, а ты ничего, ты выглядишь молодым… Ой…

Она изменилась в лице, голограмма исчезла. Я проследил ее взгляд, она глядела куда-то на вход кафе, и я увидел там три высокие фигуры в черно-зеленых комбезах с капюшонами. Инспекторы Протокола, причем не какой-нибудь обычный Орден Правопорядка, а Орден Терраформации — на груди периодически вспыхивал голографический герб в виде дерева на сине-красном фоне. Впрочем, я не удивился, я их видел и раньше.

— А, это по нашу душу. У нас проверки пару раз в месяц, все ли нормально проходит. Сколько, говоришь?

— Забудь. — Мулатка вдруг вскочила с места и направилась ко второму выходу прямо через полупрозрачные морды милующихся персонажей кино. — Прости, мне надо идти. Ты классный, у тебя все получится.

Ну, я к тому времени смирился с мыслью, что мне не везет даже со жрицами любви из рейсовых ТРЦ. Некоторое время я сидел в одиночестве. Потом, оглядевшись по сторонам, я увидел группу из шести парней нашей бригады, направляющихся в столовку напротив. Помахал рукой, расплатился, шагнул к приятелям. Степан Артемьевич был среди них.

— Мне тут Даня сказал, что ты какую-то хрень непонятную увидел? — спросил бригадир, когда расселись и заказали. — Почему не доложил?

— Доложил, сообщение написал. Звонить пытался, вы трубку не брали.

— Не может быть такого. Я все сообщения читаю. Что ты видел? Я пока что не смотрел архивы за неделю.

Ага, конечно, подумалось мне. Все сообщения.

— Случай, конечно, пустяшный. На целине огурец вымахал. Ну или что-то вроде этого. Зеленое, в общем.

Степан Артемьевич удивился.

— На целине? У тебя все в порядке с головой? Откуда там огурец?

— Не знаю. Я могу видео показать.

Один из техников, Сашка, несмело поддакнул:

— Да, мне дежурный тоже что-то такое говорил.

Полез в надбровный проектор. Во внутренний архив видео не закачал, а из общей базы регистраторов грузилось очень медленно — казалось бы, двадцать седьмой век, бороздим просторы, а связь как была дерьмовой, так и осталась. Впрочем, в разъезжих ТРЦ обычная практика ставить глушилки, чтобы народ больше пользовался платными каналами.

В итоге промотал, поставил на паузу, покрутил кадр. Бригадир и сидящие рядом парни уставились в проекцию. Немая пауза вышла почти такая же, как со мной, когда я его снимал. Потом бригадир расплылся в улыбке.

— А, чертяги, разыграть меня решили! На неделе же день дураков по всеобщему календарю был. Видно же, что подрисовали.

— Кого подрисовали? Огурец? А на фига мне его подрисовывать? — неожиданно резко спросил я.

— Так. Ты давай не дерзи. Я правильно понимаю, что ты файл в регистраторе исправил, подменил? Или как там монтаж делается, в потоке через шлем подкладывал что-то, да? Это, между прочим, подделка документации. Я же могу…

— Спросите у Тимура, дежурного, и у Дани. Они все это в прямом эфире слышали.

Я посмотрел на Сашку, который упомянул дежурного, тот отвел взгляд.

— Не знаю, может, и правда, разыграли вы Степан Артемьевича.

Ясно. С начальством боятся спорить даже по такому пустяку. Нет, Степан Артемьевич парень был неплохой, как я теперь понимаю, просто так сработала пресловутая «стадия отрицания», когда мозг не может поверить во что-то совсем неестественное.

— А может, это четырехмерник? — предположил Тема, сидевший в углу.

— Чего? Ты где видел четырехмерников, которые в атмосферу заходят?

— Ну, в древности, говорят, еще на Земле наблюдали. Тарелочки всякие, сигары.

— Понабрали дебилов. — Бригадир устало откинулся на спинку стула. — Фу-х, вроде бы не перерабатывает никто, откуда такой бред? Все, по каютам. Шлюх не водить, сейчас за этим строго.

Бред. Да, конечно же, все это бред.


* * *

После той смены пронеслось еще пять смен, растянувшихся на две недели. Зеленая женщина продолжала сниться мне. Я сделал простой вывод, что это организм требует своего, и после «крайней» моей смены на вахте, как раз когда «Радуга» швартовалась у нас последние деньки, я сходил в то самое кафе, нашел ту самую мулатку, попросил выкрасить лицо в зеленый цвет, потом затащил на ближайший продовольственный склад и грубовато воспользовался раза четыре.

Ей понравилось, но мне это не помогло.

Когда орбиталку отбуксировали на высокую орбиту, подогнали к атмосфере тяжеловесов и начали ускорять физпроцессы для быстрейшего дозревания коры, работы стало немного. У всех бригад, кроме десятка вспомогательных, контракты приостановили на девять месяцев, жалование платить перестали. У меня было несколько вариантов.

Первый, самый очевидный и правильный — махнуть на полгода домой, через половину сектора, в родной Дзержинск. Плаванье по подпространству заняло бы еще три месяца и стоило бы две трети моих накоплений, если не больше. И оставшееся время мне бы предстояло чем-нибудь занять себя, чтобы прокормиться и продолжить пересылать деньги родным. Да, конечно, можно было бы посмотреть ближайшие планы переездов и запрыгнуть на одну из тех консервных банок, что перевозит народы, беженцев и внутрипланетарные дистрикты. Однако это с учетом пересадок уже пять, а то и шесть месяцев, и половину времени — сидя, а то и стоя в давке, в дурно пахнущей толпе из десятка миллионов человек. Если перевозят бессарабцы или альянсовцы — то еще вдобавок запросто можно угодить в рабы к одному из местных князьков.

Второй вариант — плюнуть на родню, свинтить на соседнюю обитаемую планету, попытать счастья там. Проиграть все деньги в казино или найти какую-нибудь девицу, приручиться, пожить пару месяцев альфонсом, помогая по дому. Сложный вариант, рискованный, распадающийся на кучу других.

Но был и третий вариант — сохранить большую часть денег, переслать ее родителям, а самому оплатить капсулу криосна, оставшись на орбиталке. Я, уставший задроченный техник, выбрал именно это. Как позже я понимал, не столько из-за желания сохранить деньги, сколько совсем по другим причинам.

По сути, аренда самих капсул криосна стоила сущие копейки, большую часть составляла дополнительная плата за периодические разморозки и оздоровительные процедуры — раз в неделю-полторы, по графику. Кто-то из парней обходился и без этого, но тут был риск проснуться с одной работающей почкой или без руки. А на отращивание новых запчастей деньги могли найтись не у каждого.

Так вот, бурные оздоровительные процедуры с той мулаткой, предваряющие мой криосон, не помогли. Зеленая женщина продолжала мне сниться и в промежутках перед разморозками. По сути, это выглядело так. Мне снится, что я бегу за ней по лугу или, например, прыгаю с ветки на ветку, потом я вижу, как у меня перед лицом расстегивают молнию, откашливаюсь, плююсь криогелем, тело сводит судорогой. Потом меня и пару десятков таких же голых мужиков (если повезет, и пару техников женского полу тоже) выводят в облицованное кафелем помещение, где душ, чья струя по мощности близка к выстрелу шарпомета, сбивает с нас криогель и прочее. Мы ложимся на длинный конвейер, нас протаскивают через томограф, тут же обкалывают составами и лечебными наноботами в места, которые плохо разморозились, держат пару часов на восстановлении, дают съесть кислых ирисок с символикой Концерна, провести ряд физиологических процедур интимного плана, потом снова пихают в криокапсулы. Я закрываю глаза, и в следующий миг — хотя на самом деле прошло полторы недели — я снова вижу сладкий сон про мою зеленую фею, мою дриаду. Потом снова перед лицом расстегивают молнию, я кашляю — и так каждый раз.


* * *

Наконец, проведя все те же оздоровительные процедуры, что и в прошлые двадцать раз, нам впервые за эти месяцы дали одеться и отпустили в личные каюты. Я впервые увидел свои родные восемь квадратных метров, обнаружил выросшую плесень в районе воздухозаборника — разноцветную, явно инородную, не земного типа, прибрался, вытер пыль, посмотрел новости.

Сходил, посмотрел в полупустом еще зале планерок большую голограмму текущего состояния проекта. Северное полушарие до самых тропиков было покрыто снегом, ленты молодых океанов сковал лед. Но уже виднелись зеленые участки — там велась высадка леса из питомников. Пока что покров был неровный, но скоро планету закинут под ускорители, промотают пару десятков лет, и тогда леса и луга из зеленых шашечек заполнят все планируемые равнины.

Словно что-то щелкнуло в голове. Я вспомнил те сны, которые мне снились.

Первым делом я звякнул в группу обеспечения криосна и спросил у менеджера, прилагались ли какие-то услуги по управлению сновидениями. После неловкого молчания девушка ответила, что нет, конечно же, такой услуги нет. Вопрос был действительно дурацким — все подобные технологии остались в позапрошлом веке, а когда мода на них прошла, их и вовсе запретили для массового применения, посчитав вредными для психики.

Потом я сходил к Дане, перекинулся с ним парой слов. Спросил, помнит ли он про росток.

— Про огурец, помнишь?

— Какой огурец? Малосольный, марийский?

Я порылся и показал кадр из регистратора. Даня в упор не помнил его, сказал, что это не его голос. Через пару дней, после первой смены, я перекинулся парой слов с Васей, дежурным. Тот тоже ничего не помнил. Сначала мне показалось, что они разыгрывает меня, но потом я с ужасом понял, что это все словно вычеркнули из их памяти. Не могли же они так искусно играть амнезию?

Или, может, это все было ложной памятью? Нет, но регистратор? Наш разговор?

Копать дальше и спрашивать Степ Артемьевича я не решился, меня могли посчитать чокнутым. А идти по специальным врачам и портить свой профиль как-то не хотелось. Я сделал один единственно верный вывод — мне надо будет съездить туда самому. К моему Огурцу. Даже не из каких-нибудь мистических соображений вроде того, что эти сны я увидел как знамение или предсказание. Просто я слышал: бывает так, что какое-нибудь покинутое место или событие снится целыми годами, и, чтобы это прекратилось, надо просто приехать туда. Примерно также было с отчим домом, который я не видел десяток лет.

Конечно, попахивало жуткой авантюрой. Даже если представить, что мне выпадет случай добраться в тот квадрат, над ростком уже не один десяток метров породы. Но, возможно, полезно просто постоять на том месте. «Гений места», все дела.

И я стал ждать удобного случая. Ознакомился с графиком смен на ближайшие недели и продолжил вкалывать. Черкасск к тому времени уже начали мостить лесом. Исполинские куски породы вместе со всеми обитателями привозили на супертанкерах и сбрасывали с помощью четырехмерников. Работа у меня предстояла другая, но похожая — приехать на квадрат, только не в центр, а в один из углов, на местах склейки. Как правило, по границам получалось что-то вроде либо ущелья, либо канала, либо, если рельеф был низким и неровным, часть квадрата заполнялось водой и выходило водохранилище. Дроны собирали данные по ландшафту, затем я выбирал нужный паттерн из предложенных и вызывал припринтеры, чтобы изменить береговую линию, убрать неровности и сделать местность более естественной. Если где-то на предыдущем этапе припринтеры дали сбой и навалили кучу «соплей» — вызывал дезинтеграторов. Собственно, это было даже немного интереснее, чем в голом поле. Как-никак, работать можно без маски, где-то под боком — зелень, настоящая зелень, природная, и гораздо ярче ощущение того, что ты делаешь полезную работу для будущих обитателей. Деньги деньгами, но порой куда важнее видеть результаты своего труда.

Шестнадцать квадратов за смену. Девять участков, из них только три — на северном материке. И только два сравнительно близко от Огурца.

Это случилось на моей тринадцатой смене, никогда не верил в магию цифр и сейчас не верю, но именно тринадцатую. Мой дневной маршрут проходил всего в трех квадратах южнее. Зима закончилась, началась весна, но все еще было холодно; пронизывающий, сырой ветер дул с холмов, образованных подсаженными лесными массивами. Комбез-скафандр сменился утепленной рабочей курткой, уже изрядно износившейся, шлем — легким респиратором. Я старался переработать, закончить план быстрее, чтобы выгадать лишние полчаса. И мне это удалось. За пару часов до заката я полетел обратно к точке сбора, но на середине пути переключил глайдер в ручной режим и поменял маршрут.

— Рэм, ты куда? — послышался вскоре голос дежурного. — Тут не твой участок.

— Плохо слышно, что-то со связью, — соврал я.

Врать было нехорошо. Снять телеметрию и посмотреть устойчивость сигнала можно было в любой момент. Это не домашние терминалы, которые можно заглушить любой архаичной штуковиной, — квантовая связь куда надежнее.

— Так, остановись, не сворачивай, мы вышлем ремонтников через полчаса, тебя подхватят.

Сообщение продублировали текстом. Я не прореагировал, перевел мессенджеры в статус «занят».

На месте я оказался через сорок минут. Квадрат, где вырос Огурец, теперь был зажат с трех сторон тремя плитами, на которых рос редкий, низенький хвойный лес, или, скорее, лесотундра. С четвертой стороны квадрат еще не привезли, а края имеющихся были не обработаны. Водопады струились с обрывов, наполняя получившийся залив водой. Глубина была небольшой, метра два-три, поверхность, которую я спроектировал, вышла слегка неровная, и то тут, то там виднелись крохотные островки.

Я сверился с координатами, которые вбил, уезжая отсюда девять месяцев назад. И не ошибся.

Огурец рос. На дне запруды, всего в метре под поверхностью виднелось ровное бирюзовое свечение — похожее бывает на дне архаичных ядерных реакторов монгольских кочевников. Оно исходило от ровных пятиугольных листьев и большого, набухающего красным и пульсирующего бутона.


* * *

Оно притягивало, гипнотизировало. Звало. Я завис на глайдере над ним, перевесился за борт и мог уже свалиться в воду, если бы не выведший меня из оцепенения срочный звонок от дежурного. Сел, отдышался, вдумался. За звонком последовали сообщения, аудио и текстовые, я не ответил.

Ведь я понял смысл, понял, зачем я здесь, зачем я выбрал эту профессию, зачем потратил эти годы жизни, зачем лег в криосон и остался на этой планете. Я должен охранять этот огурец. Теперь мне следовало свить гнездо или что-то в этом роде — я выбрал для этого островок в метрах пятнадцати от свечения. Сначала я вернулся к границе квадрата, достал отвертку, снял крышки, оторвал антенны, вырвал и расцарапал передатчики — в куртке, в глайдере и в консоли припринтера. Консоль еще работала. Сухпайков могло хватить на двое суток, предполагалось, что это максимальное время, за которое человека смогут найти.

Они не найдут меня, решил я.

Перепрограммировал один из припринтеров, чтобы он начал клепать мне сахар, соль и жир — на что-то более сложное не приходилось рассчитывать, технологии пока до такого не дошли. Уже позже я понял, что можно было вспомнить навыки предков и поохотиться в ближайшей тундре, но мой мозг сработал по-другому.

Я съел половину сухпайков в первые сутки, чередуя их с жижей из напечатанного, которую я развел в самодельной канистре. Помимо канистры и еще пары фиговин, я умудрился сделать чугунный куб, четыре метра в поперечнике и с полуметровой толщиной стен, и водрузить его на островок, оставив лазы и бойницы по краям. Глайдер я загнал под него, окопавшись с помощью манипулятора.

Я готовился всю ночь.

Это случилось наутро, первым меня нашел техник, отвечавший за участок. Не наш, бригада была другая. На попытку выйти на контакт я ответил выстрелом из консоли — стальной жгут пробил его глайдер, зацепив ногу, но он удержался в седле, развернул машину и умотал в тундру, выкрикивая что-то в коммутатор.

В обед пришла полиция, офицеры внутренних войск. Их было десять человек, по двое на бронированных глайдерах, я даже не думал, что такие есть у нас на орбиталке. Я сделал пару выстрелов из консоли, сумев сбить один из глайдеров с курса. В следующий миг консоль отключилась — у них нашелся тайный способ подключиться к ней.

— Эй, Афанасьев, выходи, ты окружен! — услышал я. — Будем стрелять на поражение.

На этот случай у меня было припасено другое оружие. Я успел сделать углепластиковый арбалет, стреляющий обрезками арматуры. Не зря говорят, чтокаждый мужчина — чудом выживший мальчик. Я вспомнил игры в войнушку, в которые мы играли в детстве в наших сожженных джунглях, мне это помогло. Удалось вырубить троих, пока они не перегруппировались, сомкнув щиты и выставив дуло зловещей пушки. Шарпомет, стокиловаттник, раздраконил скорлупу моего бункера, глайдер загорелся, все заволокло дымом. Респиратор спасал, но нужно было бежать. Мне хватило ума сделать аварийный люк на крыше, я откинул тяжелую крышку, готовясь, что следующий выстрел придется на меня, но вместо этого услышал крик из-за спин атакующих. «Не стрелять, он безоружен!» Они правы, я был безоружен. Стало тихо. Мой взгляд упал на место, где рос мой Огурец. Все смотрели на меня, казалось, они просто не видят свечение, которое идет из глубины.

— Рэм, выходи, мы не будем тебя убивать, — услышал я голос бригадира. — Да, конечно, тебе светит ссылка и пожизненный строгач, но обещаю, они не станут тебя убивать. Тебя вылечат, я знаю, и ты…

Я не дослушал. Скинул пуховик, спрыгнул из бункера, нырнул в обжигающе ледяную воду. Пятнадцать метров. Казалось бы, всего пятнадцать. Термобелье спасало первые метров семь, потом грести стало все сложнее. Мимо меня пронеслись снаряды парализаторов — я успел нырнуть, к счастью, мимо. Плечи коченели, в респиратор попала вода. Вдруг я почувствовал, что стало намного теплее. Через воспаленные глаза я увидел, как бутон цветка раскрывается всего в метре от меня, излучая свет, но никто кроме меня не замечает этого, все кричат, показывая куда-то назад. Бутон пылал совсем близко от поверхности, пылал как будто только для меня одного, я перевалился через жесткие, словно наждачная бумага, лепестки и нырнул в пылающую звездами желанную глубину. Сразу стало тепло и хорошо, я познал свое естество, понял, что мое предназначение выполнено и что совсем не обязательно здесь торопиться, бежать и спасать кого-то.

Последнее, что увидело мое растворяющееся тело, когда толпа полицаев наверху разошлась, — это темно-зеленые фигуры трех Инспекторов Протокола, склонившихся над бутоном плотоядного цветка.

— Телепорт… опять вырос, — читаю я по губам, но уже не запоминаю это, потому что слепок моего сознания умчался вдаль, по мицелию четырехмерного лишая, прожравшего ткань Вселенной.

Моя Зеленая Женщина нашла меня. Теперь я лечу с ней в обнимку через галактику по невидимой нити подпространства на необыкновенной глубине, мимо нас мелькают планеты, звезды и косяки четырехмерных обитателей. Пролетают часы, дни, месяцы, возможно, года. Я не знаю, когда меня вынесет на поверхность мира и вынесет ли вообще, но пусть хоть кто-то попробует сказать, что я не счастлив.

В нашем мире все мечтают (автор Алекс Хикари)

В свой первый день на должности психотерапевта я волновался не меньше, чем пациенты, у которых это тоже было впервые. Мы с одинаковым волнением рассматривали стены кабинета и развешанные на них сертификаты, дипломы и рекомендации. Мы разговаривали с похожей дрожью в голосе, только моя была тише, почти незаметна — в конце концов, не я пришел сюда откровенничать. Я пришел слушать.

— Я никогда не чувствовал себя таким… ненужным, — говорил мой первый посетитель. — Это безумие, настоящее безумие! Проси что хочешь, только помоги избавиться от этого…

Он был маленьким, пухлым и при желании мог поместиться в моем органайзере. Он носил синие штанишки, красную курточку и колпак в тон, а также белую как мел бороду и усы. Первый вопрос, который я хотел задать своему посетителю, почему он решил выглядеть как классический зарубежный гном, но счел за лучшее промолчать. У каждого свои тараканы под колпаком.

— Я больше не отвечаю на зов, я боюсь снова встретить такую, как она. — Гном обнял себя за плечи и мелко задрожал. — Бывали случаи, когда меня вызывали в шутку, но это… это выше моих сил.

— Понимаю, — кивнул я. — Расскажите подробнее. Кто она? Как вы попали к ней?

Гном набрал побольше воздуха в легкие и уже открыл рот, чтобы заговорить, но в последний момент передумал и замкнулся. Я сдержал свое желание возвести глаза к потолку и напомнил себе, что это только первый день. Ни я, ни мои пациенты — никто из нас еще не знает, как это все должно происходить. Нужно время.

И, в конце концов, они не привыкли откровенничать, потому что чаще всего работали в одиночку.

— Я вообще не из этой страны, но услышала о клиентке на феечкином слете, — откровенничала другая пациентка. Она была высокой, чуть полноватой, носила пышное фиолетовое платье и босоножки, способные поразить воображение любого человеческого модельера. У нее были красивые золотистые волосы, рассыпавшиеся длинными локонами по плечам, ее ярко-зеленые блестящие крылья вздрагивали каждый раз, когда она шевелилась. — Девочки ее так обсуждали, так проклинали, что мне стало интересно. И я решила… решила…

Она смутилась и отвела взгляд в сторону. Нахмурилась, отчего милое лицо стало еще милее, а я ощутил, как сильно мой галстук-бабочка давит на горло, и немного ослабил его. Стало легче. Если весь их феечкин слет принесется сюда жаловаться на необычную клиентку, боюсь, мой брак рано или поздно закончится разводом.

— Пожалуйста, расскажите мне о ней, — снова предложил я. — Кто она? Откуда? Чем занимается?

Феечка надула губы и покачала головой. Демонстративно уставилась на диплом, полученный мной в университете в Хобарте. Мне просто нравился этот город, и я считал, что диплом из Старого Света — это слишком скучно. Феечки же любили Старый Свет и неодобрительно относились к Зеленому континенту.

Ах, точно. Проклятье. Ладно, запомнили… и диплом в стол убрали. На всякий случай.

— Я тут как толмач, — извиняющимся тоном проскрипел старик. На нем была старая, штопаная-перештопаная, бывшая когда-то белой рубаха с красным орнаментом по горловине и нижнему краю. Он носил высокие резиновые сапоги и безразмерную выцветшую куртку, во внутреннем кармане которой что-то старательно прятал. Слева, у сердца. Учтем. — Это старая знакомая моя, грит, не справилась. Грит, проплыла ажно от моря и до реки, чтобы, значитца, девицу эту увидеть и желание исполнить. А девица ни в какую…

Я выпрямился на стуле, мельком пробежался взглядом по своим записям. Вот оно что. Только не говорите мне, что остальные тоже…

— Грит, не могу я так, старый, плохо мне, — продолжал дед. — Своди меня, значитца, к врачу. Что хочешь проси…

— А я могу взглянуть на вашу подругу? — вмешался я.

Дед приложил палец к губам, наклонился к внутреннему карману и что-то шепнул. Оттуда послышался высокий звенящий голосок, очень красивый и приятный. Обладательница тоже, наверное, прекрасна.

— Грит, сама говорить будет, — объявил дед. — Ну, значитца, выйду я тогда. Потолкуйте без меня…

Сегодня мой кабинет посещали разные пациенты, но это было нечто из ряда вон. На кушетке появилась небольшая стеклянная бутыль, внутри поблескивала в свете, льющемся из окна, маленькая золотая рыбка.

Пришлось вылезти из-за стола и впервые за сегодня сесть на кушетку. Рыбка говорила слишком тихо, нужно было наклоняться, чтобы все расслышать.

— Был бы рад узнать, из какого вы мифа, — спросил я. Ну, не удержался, что поделать.

Рыбка взмахнула огромными черными ресницами. Кокетка мокрая…

— Из сказки я русской, — тихо ответила она. — Так меня полюбили, что миф родился новый.

— Надо же. — Я сделал отметку в блокноте. — Ну что, рассказывайте. Что случилось, как…

Рыбка несколько мгновений помолчала, хлопая огромными ресницами. В какой-то момент я подумал, что она могла бы использовать их вместо плавников, и еле сдержался, чтобы не представить себе ее плавающей хвостом вперед.

— Доходят до нас новости быстро, морские девы приносят, русалки трезвонят, — нерешительно заговорила рыбка. — Говорят, что на свете живет человечек, который мечтать не желает, и никто уговорить его не может. Но разве же можно вот так, без мечты? Нельзя без мечты, мой хороший…

У нее был очень красивый голос — высокий, звенящий, я бы сказал, хрустальный. Я откинулся на кушетке и блаженно зажмурился. Да, надо бы попросить начальство улучшить условия. Хочу такое чудо в свой кабинет — стресс снимать. И голосом, и плаванием вперед хвостом — я не удержался и представил.

— Я проплыла через бурные воды, разыскала чудную девицу, — продолжала рыбка. — Она меня знала, в детстве сказку мою любила. Объяснить я пыталась, что без мечты невозможно, но разве девица стала бы слушать…

Я был готов сам соврать, что мечты у меня нет, лишь бы загадать ей желание, чтобы она осталась и всегда говорила, говорила и говорила. И я уже хотел было сказать об этом, но тут до меня дошло.

— То есть у девицы нет желаний, — осторожно заговорил я. Рыбка опустила голову ниже, затем подняла, и я решил, что она так кивнула. — А у вас всех, естественно, задета профессиональная гордость. С ума сойти…

— Береги хрупкий разум, милый, — тихо сказала рыбка. — Один ты у нас, наше солнце…

Дед забрал склянку пять минут спустя, а я сел за стол и принялся листать контакты. Где-то у меня был телефон департамента исполнений желаний, сейчас посмотрим…

— Док, — послышался густой бас. — Ну сделай ты уже что-то, а? Ну сколько можно!

Я поднял взгляд. Отлично. В мой кабинет без разрешения или стука, минуя секретаршу в лице моей дражайшей супруги, ворвался лепрекон. Всегда недолюбливал эту братию за наглость, зеленую одежку и рыжину. Но кое за что они мне все-таки нравились.

— Я закурю? — спросил я.

— Валяй, — отмахнулся лепрекон. Похлопал по карманам, вытянул из внутреннего кармана трубку из темного дерева. — И мне отсыпь, а?

По кабинету поплыли клубы сизого дыма, за закрытой дверью слышался гул голосов, а мне было восхитительно все равно. Коллегия джиннов, нанявшая меня для своего департамента, ненавидела курильщиков. А еще все они, все до последнего злились от того, что пришлось нанять именно меня — видите ли, я им статистику порчу. Но выбора не было — только у меня был такой внушительный багаж знаний, дипломов, сертификатов и рекомендаций. Любой другой мог похвастаться разве что «знанием человеческой натуры», которой, кстати, у меня было в разы больше, чем у них, но это уже мелочи. Так вот, джинны поклялись вышвырнуть меня, если хоть раз учуют запах дыма в кабинете. Исключение делалось только для пациентов, ха-ха.

— Так чем помочь? — спросил я.

Лепрекон ударил по столу. Краем глаза я разглядел под его ладонью белый прямоугольник — бумажка вроде.

— Эта девчонка портит нам все показатели! — взвился пациент. — Все! Это невыносимо, док! Джинны бесятся, но даже они сделать ничего не могут. Я по секрету скажу — замначальника как-то попробовал к ней подобраться. Сумочкой огрела — будь здоров!

Как бы мне ни хотелось посмеяться над неудачливым заклятым коллегой, я встревожился. Джинны не просто так сидели в начальстве — еще не встречалось человека, способного им отказать.

— Я бы сделал хоть что-то, если бы мне хоть что-то сказали, — ответил я. — У меня за эти сутки столько ваших побывало, что впору требовать повышение зарплаты… а толку ноль. Играем в молчанку.

— Кончилась твоя молчанка. — Лепрекон затянулся и придвинул ко мне белый прямоугольник. Почти угадал — визитка. — Вот ее контакты, адреса… в общем, все. Только сделай хоть что-то, ты же эксперт.

— Какой из меня эксперт, я тут первый день, — вяло отмахнулся я, хотя в глубине души уже понимал, что не отверчусь.

Лепрекон покачал головой. Понизил тон.

— Дурак ты, — тихо сказал он. — Ты думаешь, нам всем нужна твоя терапия? Да на хрена? Сами себя протерапируем, только скажи. А вот эксперт по человеческой душе нужен. И по желаниям, сам понимаешь.

От его слов мне стало так не по себе, что я снова потянулся за трубкой. А лепрекон кивнул с довольным видом и затянулся.

— Проси, что хочешь, — сказал он. — Если сделаешь, естественно.

Я недовольно поморщился.

— Хоть бы что новое предложили…

На визитке и вправду были все данные. Место работы, место учебы, мобильный телефон, адрес электронной почты, список используемых мессенджеров и даже любимый магазин нижнего белья. Самое забавное, что именно там я ее и встретил — оказалось, что перебирать бесконечное число шелковых сорочек было ее маленькой тайной страстью.

Первым, что я увидел, было начертание на сумочке: «Следующему, кто скажет, что надо идти за своей мечтой, я дам в рыло!» Начертание видели только те, кому оно предназначалось: эльфы, гномы, спириты, фейри, да и я тоже. Девушка стояла возле стойки с красными шелковыми сорочками и держала две вешалки в руках — видимо, не могла решить, что нравится больше. Начертание парило над ее лаковой черной сумочкой, разворачивалось огромным фиолетовым транспарантом. Мне было не по себе, но я решил, что разворачиваться, когда на тебя надеется толпа пациентов, как минимум свинство. Как максимум — признание собственного непрофессионализма, но это точно было не про меня.

— Помочь, милая? — спросил я, подойдя к девушке справа.

Она резко развернулась — так, что вешалка чуть было не задела меня. Она хмурилась, ее огромные карие глаза сверкали гневом, а я смотрел в них и пытался понять, что же не так с этой девицей. По всем канонам нашего ведомства она была просто обязана мечтать. Фигура не идеальная, нос некрасивый, простое серое платье. Сумочка старая, сильно потертая, в конце концов! Волосы сухие, висят безжизненной коричневой соломой! И ни капли косметики, хотя проблемы с кожей налицо. Ну, на лице.

— Чего тебе? — недовольно спросила девица.

— Просто помочь хотел, — осторожно сказал я. — Вы знаете, у нас сегодня такие скидки, и я хотел предложить…

— Дуру из меня не делай, — грубо оборвала меня девчонка.

Она кивнула на вывеску над стендом. Я машинально посмотрел туда и выругался. Уценка, скидка не распространяется и прочие вещи, которые знал бы компетентный сотрудник магазина.

— Если ты не можешь закрыть какой-то там свой план, это сугубо твои проблемы, — процедила девица. — Оставь меня в покое, а то… сам видишь, спирит гребаный.

Она ткнула пальцем за спину, где разворачивалось начертание. Я сдержал желание откашляться и снова взглянул на девушку.

— Я не за этим, — указал на начертание. — Я просто спросить хотел.

Девушка пару мгновений подозрительно смотрела на меня, затем отложила вешалки в корзину под стендом.

— Ну спрашивай, — уже более миролюбиво сказала она.

Я почувствовал прилив уверенности, расправил плечи.

— Я вообще-то психотерапевт, — заговорил я. — И мои клиенты говорят, что не могут исполнить ни одного вашего желания… потому что их нет, кхм-кхм.

— И чо?

Я почесал в затылке. Машинально оглянулся по сторонам, как будто между бюстгальтерами и трусиками можно было найти подсказку, но ее там не было. Пришлось импровизировать… ну, то есть говорить банальные фразы.

— Милая, в нашем мире все мечтают. — Я изобразил фирменную улыбку джинна и его повадки. — Не бывает человека без мечты, иначе он пуст и мертв внутри. А вы на мертвую не похожи, вот нам всем и стало интересно…

Девица пожала плечами. Я лихорадочно припоминал данные с визитки.

— Вот возьмем вашу работу, — продолжал я. — Певица в ресторане, верно? Неужели вам не хотелось бы чего-то большего?

Девушка пожала плечами.

— А чего? — меланхолично спросила она. — Собирать стадионы, что ли? И что мне это даст?

— То есть? — вырвалось у меня. Уверенность вырвалась следом за словами, оставив меня наедине со странной девчонкой.

— Ну, стану я собирать стадионы. Дальше что? — спросила она.

Я развел руками, не зная, что ответить. Любовь миллионов? Деньги? Подарки от поклонников? Черт, да люди за меньшее продают душу!

— Вот представьте, — заговорила она, и я обратился в слух. — Я собираю стадионы, и это — лицевая сторона медали. А обратная? Сколько мне надо пахать ради этого? Сколько людей будет следить за моей жизнью? Сколько будет завистников?

— Можем подсчитать, — машинально отозвался я. — На этот случай у меня всегда есть калькулятор.

— Забей, — отмахнулась девчонка. — Тут арифметика простая. Чем больше тебя любят, тем меньше ты принадлежишь себе. Ты становишься не своим и не маминым, а тем, кто принадлежит толпе. И она диктует свои правила, и тебе приходится им подчиняться.

Я молчал, не зная, что возразить, а она уже закатывала рукав на правой руке.

— Я вообще-то мечтаю, очень даже, — продолжала она. — Только… вот так. Видишь? Кто-то из ваших кретинов оставил, не знаю, как убрать.

От запястья к сгибу локтя на ее руке растягивался волемер, какими обычно пользуются феи. Метка мечты покоилась на старте, и в первое мгновение мне показалось, что ее и вовсе нет. Метка воли к исполнению зашкаливала за красную зону — такой человек будет переть асфальтоукладчиком, лишь бы добиться желаемого. Первый раз вижу такое сочетание, обычно бывает наоборот.

— Ты уж извини, что я ваших так грубо отшиваю. — Девчонка развела руками. — Меня задолбало то, что я все время мечтаю как-то не так. Должна хотеть собирать стадионы, должна хотеть стать лучшим врачом и старшим механиком. Я себе хочу принадлежать, понимаешь? — Она вздохнула. — Хочу делать то, что хочу. Петь, как мне нравится. На психиатра учиться. В автосервисе подрабатывать. Не хочу, чтобы толпа меня за это судила, мне и так круто. Ты разве не понимаешь?

— Что? — эхом отозвался я.

Она опустила рукав. У меня перед глазами все еще плясали две шкалы волемера.

— Ты сам-то о чем мечтаешь? — усмехнулась девчонка. — Только не говори, что хочешь собирать стадионы. Ты вообще-то умным выглядишь, вон, даже бабочку нацепил…

Я уставился перед собой, на вешалку с черными бюстгальтерами… и завис, как старенький компьютер на столе моей жены. Когда я пришел на эту должность, я хотел получить новый опыт и полюбоваться на заклятых коллег, считавших меня кем-то вроде «ну так, косит под наших, но не с нами». Потому что мне не нравились планы и цели я не желал летать на эти их сборища для повышения мотивации. Я решил доказать всем, что такой, как я, — очень даже профессионал в сфере исполнения желаний, особенно как психолог. Я так старался доказать всем, что могу быть собой, что этого самого себя потерял. Профессиональный психолог… блин.

— Хреново тебе, — усмехнулась девчонка. — Оказывается, ты тоже вертикальная лужа, как и я.

— Вертикальная лужа? — эхом отозвался я.

— Ну да. — Она пожала плечами. — Слышал такое? Человек на восемьдесят процентов состоит из воды, и если у него нет мечты, то он просто вертикальная лужа. Так вот, добро пожаловать в мой мир. — Она загадочно улыбнулась. — И я не мечтаю, парень. Я ставлю цели, а ваши ребята их исполнить не могут.

— Потому что достижение цели напрямую зависит от человеческой воли и косвенно — от воли мироздания, — машинально отозвался я. — Устав работников сферы исполнения желаний, раздел пять, параграф два, пункт семь и три четверти.

Девица пару мгновений смотрела на меня, затем расхохоталась, да так, что у нее на глазах выступили слезы. Она обернулась к корзине с распродажными сорочками, достала те две, что до этого держала в руках, и сложила в свою корзинку.

— Иди уже домой, пункт три четверти, — посоветовала она. — И передай, что следующему, кто скажет мне, что мне надо идти к своей мечте, я дам в рыло. Я уже там, понятно? Мне уже хорошо. Все остальное — цели.

Я возвращался к своему кабинету со странным чувством. Рассеянно поцеловал в щеку жену, выслушал, как она разогнала всех пациентов, кроме одного — уж очень он особенный. Безразлично осмотрел высокого краснокожего мужчину. Его голову украшали небольшие рожки, чуть выступавшие над взлохмаченными волосами, сам он вырядился в безвкусный деловой костюм, и я подумал, что с той девчонки станется отшить и его тоже. Его сфера предполагала возможность ускоренного достижения цели, и такой человек, как та девушка, никогда не станет жертвовать возможностью сделать все самой. Потому что в этом и есть суть. В процессе.

— Извините, приемный день окончен, — бесстрастно сказал я.

— А когда следующий? — пророкотал пациент.

— Когда-нибудь однажды.

Пациент оглянулся на мою жену, она пожала плечами. Он обернулся ко мне.

— А разве вы не хотите принять пациента из смежной области? — покровительственным тоном спросил он. — Такой плюс к карме, ого-го! И новый шаг к профессиональному признанию.

Наверное, я тоже неправильно мечтаю?

— Не хочу, — равнодушно сказал я. — Всего доброго, до следующего когда-нибудь однажды.

Я дождался, пока он бурно обсудит все с моей женой, пока она проводит его до лестницы. И когда дверь приемной наконец закрылась, я подошел к столу секретаря, вытянул один за другим несколько ящиков. В предпоследнем нашлось то, что нужно, — маркер для начертания.

Пять минут спустя я любовался на результат своей работы вместе с женой. Прямо под табличкой «Доктор О. Ж. Грант, психотерапевт» красовалось огромное фиолетовое начертание; я изучал каждую букву с каким-то странным, неуемным весельем и гадал, что скажет коллегия джиннов, когда придут сюда на проверку. Хотя можно не ждать, а совершить особый ритуал призыва — покурить трубку в пустом кабинете. Гарантия железная — заявятся через минуту.

Я зашел в кабинет и захлопнул за собой дверь. Обернулся на мгновение. Фиолетовая надпись «Следующему, кто скажет, что надо идти за своей мечтой, я дам в рыло!» виднелась даже здесь.

Вот и отлично. Так где там мой табак?

Запах мечты (автор Андрей Ваон)

Вот он, этот запах.

Егор зажмурился и вдохнул еще раз, крепко, до одури и боли в груди. Пахло морем, влажной тундрой и рыбой.

Он открыл глаза: отсюда, с конечной станции монорельса, виднелась Плотина, уходящая в пролив бесконечной махиной. С одного края земли на другой. Соединяя два материка, Плотина вот-вот должна была запереть Берингов пролив. На эту последнюю Великую стройку Егор все-таки успел.

— Бойцы! Грозные альбатросы Берингии и окрестностей! — загромогласил Куров, пожилой уже дядька, руководитель их московского стройотряда. — Еще не достроена последняя арка Плотины, еще покусывают холодом стылые берега нашей Родины ледяные воды полярного океана! Но мы тут! Закупорим! Протянем тепло Гольфстрима, обогреем снежные просторы нашего севера! Защитим до последней капли трудового пота нашу землю от зимнего замерзания! — На последнем крике Куров пустил петуха, закашлялся и махнул рукой — давай, мол, за мной.

Народ поощрительно загудел, и все потянулись за предводителем на берег к общежитию, похожему внешне на дворец.

Еще школьником Егор Дугин хотел сбежать на зачистку Юго-Западного канала — поймали в Астрахани. Потом он грезил Манычом — но канал между Азовом и Каспием решили законсервировать до лучших времен. Когда путешествовал с родителями по Уральской кругосветке, слез с экраноплана в Салехарде, стянул где-то плоскодонку и на двух веслах пошлепал прямо в открытое Обское море. Далеко не ушел и тут.

При поступлении на гидрологический он вдруг перепугался, что на его век не хватит. Закончатся Великие стройки. И помчался после второго курса, как только дали разрешение, на достраивание Беринговой.

И все они были тут такие, с огнем в глазах. Хоть кирпичик, хоть гвоздь забить… Мечта здесь, перед ними — запустить Берингову плотину, продлить Гольфстрим до Чукотки, устремить страну в Новый климатический оптимум.

Они спустились с монорельса. Серебряная гильза поезда неслышно тронулась и заскользила в депо, поблескивая плавными обводами.

— Насосы готовы, закроем последний пролет, и можно врубать, — сказал Куров перед тем, как распустить студентов на заселение.

Знали это все, от зубов теория отскакивала, но слушали, будто в первый раз, вглядываясь в туманные дали, туда, где терялась из виду на американской стороне другая оконечность Плотины.

Широкая, с жилыми корпусами и местами под парки и сады, с монорельсом и шоссе, Плотина доминировала среди безрадостных серых пейзажей.

— А лет через двадцать яблони будут цвести, — сказал Егор.

Его услышал Куров и, задымив сигаретой, подмигнул ему и показал большой палец.

***

Летели снежинки, но весна чувствовалась во всем. Солнце не опускалось по двадцать часов в сутки, надраивая светом полярный день.

— Получилось, — сказал Куров.

Сказал просто, будто поздоровался.

Внешне Плотина за год почти не изменилась. Но заткнули финальную брешь, запустили атомные насосы. Врубали скромно и буднично.

Егор стоял рядом. Юношеская мечтательность из его глаз улетучилась еще зимой, когда руки примерзали к арматуре и через брезентовые варежки, а энергии тепловой станции хватало только на стройку, в общежитии приткнули буржуйки и топили их плавником. Ушла мечтательность, но никуда не делась мечта.

Ветер бился в Егорову крепкую спину, но он погодных трепыханий не замечал. Стоял прочно, заматеревший, с щетиной и прокопченным лицом, с навсегда появившейся складкой между бровями.

Насосы перекачивали холодные ледниковые воды в бассейн Тихого. Мировой климат-контроль был запущен.

***

В этот день Влад любил перебирать свой ящик. Он называл этот сундучок «дедовским».

За окном палило солнце, слепил свежий снег, а Влад, задернув плотные шторы, сидел в полутьме тесной комнатушки с кружкой кофе — на гору он сегодня и не собирался.

Но не отпил он еще и половины, как запищала сигналка — вызывала дирекция.

— Чтоб вам, — буркнул Влад. Потянулся, нажал кнопку.

На экране высветился чернявый и горбоносый Вахтанг Чхеидзе. Смущенно улыбаясь, он сказал:

— С днем рождения, Владислав Игоревич!

— Угу, — кивнул Влад и отпил кофе, — спасибо. И? Сдается, мне это не все.

Вахтанг зарыскал глазами, коричневое его лицо со светлым следом от горнолыжной маски потемнело еще больше.

— Тут Синицыны приехали…

Влад поднял лицо к потолку.

— Охохонюшки… А чего? Не зима ж вроде.

— Ну да, они на море приехали вроде, а тут… — бормотал Ваха.

— Понятно.

— Я им сказал, что у вас выходной, что день рождения… Но вы же знаете, там Анатолий этот… Вот я и к вам…

— Да ладно, Ваха, чего там, — прервал его Влад. — Скажи, скоро буду.

— Спасибо, Владислав Игоревич! Спасибо! — обрадовался Ваха и отключился.

— И нет нам покоя… — начал напевать Влад, натягивая горнолыжный комбез.

***

— Как водичка? — спросил Ваха.

Синицыных на курорте знала каждая собака. Анатолий с Лидией Петровной приезжали в Гагру два раза в год, а то и три.

К своим тридцати пяти (учились вместе, поженились еще студентами) они защитили каждый по кандидатской, а Анатолий даже докторскую; имели репутацию и «приход» в виде верных студентов, аспирантов и слушателей. Современная наука «Философия свободной души» набирала популярность, и Синицыны оказались в струе.

За собой следили: стройные, подтянутые, вечером намазаться кремом, раз в неделю массаж и сауна, по утрам гимнастика, вечером прогулка по зеленым московским улочкам.

В Гагру приезжали в зимнее время, «под снег» — хорошенько катнуть на лыжах; а летом любили Пицунду — там и пляжи получше, и море поласковее.

— Брр! — Анатолий дернул плечом. — Так вроде жарко, чуть ли не двадцать пять, но вода чего-то не прогрелась еще.

— И глядим, горы белые, думаем, а чего ж не покататься? — улыбнулась Лида. — Когда еще так получится…

— Очень захотелось, да. Хоть и прокатное пришлось взять. — Анатолий скептически повертел ногой в арендованной, но дорогой и почти новой лыжине.

Стояли у подножия Арабики на поляне Бамбонаш среди кафешек и ресторанов. Сюда прямо от моря за двадцать минут вознесла Синицыных канатная дорога. Сама Арабика и соседняя Агепста были уставлены подъемниками покороче и исчерчены загогулинами трасс. Пансионаты, коттеджи и гостиницы заполонили края поляны. Сезон затянулся, но на склонах было безлюдно.

— Но все равно искупались? — Ваха спрашивал, а сам поглядывал на часы.

— А, — махнула горнолыжной палкой Лида, — где там…

— Да уж. Лед только в апреле сошел, — закивал Ваха. — А в мае некоторые донизу съезжали.

— Да ну? — удивился Анатолий.

Он обтянул свою стройную фигуру цветастым эластиком, ухоженную шевелюру обхватил пояском от модных очков. Жена от него не отставала, и Ваха нет-нет, а косил на Лидию Петровну восточным своим глазом.

— Ага, сейчас уже немного подрастаяло, — кивнул он. — Но все равно только на поляне пригревает, а на восточных и западных склонах и целый день не отпускает.

— Снега-то давно, гляжу, не было, — скептически постучал палкой по насту Анатолий.

Постучал с видом знатока. А вот кататься Синицыны толком так и не научились. Зато требовали себе самого лучшего инструктора. Лучшим считался Влад Дугин.

Дугин мог дать фору любому лыжнику. Особенно вне трасс. Молодцы-удальцы, которых он штопал, ворчали: «Просто он тут все строил, знает уклоны и рельеф». Дугин вообще тут был авторитетом. С чудинкой, но авторитетом. Сам директор Гедеван Александрович жал ему руку по утрам и спрашивал про состояние склонов. С начальником спасслужбы и главным метеорологом каждый день планерка, и решающее слово оставалось за Дугиным. А если снегопады, то Дугин на пульте перед картой склонов — где, в какой последовательности закрывать трассы и спускать снежные завалы «трясухами» — искусственными вибросклонами. А числился гидом и инструктором, хотя сто раз предлагали повыше перебраться. Но лишь головой качал, отказываясь.

— Так, ну и где он? — посмотрел на часы и Анатолий.

Ваха переступил с ноги на ногу, высматривая длинную фигуру на восточном склоне — где-то там, на границе леса располагался домик инструкторов.

— Здоров, — раздался голос с другой стороны. Дугин со здоровенными лыжами на плече, с темными подвивающимися вихрами и мохнатой бородой шагал к ним размашисто. Круглые альпинистские очки скрывали глаза.

— О, Влад, здравствуйте! — обрадовалась Лида.

И Анатолий не ревновал, он тоже рад был Дугину. Синицын любил бахвалиться в городе: вот он, уважаемый человек, а тут выполняет безропотно (преувеличивал) всякие дурацкие упражнения, не перечит и смотрит на учителя подобострастно (откровенно врал). Ведь здесь Горы. И поднимал Анатолий указательный палец, когда живописал друзьям свои горнолыжные подвиги.

— С днем рождения, — затряс руку он дугинскую руку.

Влад криво улыбнулся.

— Так поздно сюда еще ни разу не заглядывали, поэтому не знали, что у вас сегодня праздник, — засуетилась Лида.

Влад про себя чертыхнулся, а вслух сказал:

— Да ну… какой там праздник. Ну что, наверх, а там по Гегской? Разминочный?

И они поехали наверх на теплом и мягком кресле канатки номер семь. Синицыны крутили головой, разглядывая привычные пейзажи, все удивляясь, как долго лежит снег в этом году.

— Теперь с каждым годом все холоднее, — прокомментировал Влад.

Сегодня как раз он подметил, что четверть века прошло, как остановилась Плотина. И если первые десять лет еще тлело инерцией тепло, то потом холод попер изо всех щелей. Все заметнее, все быстрее.

— Думаете? — прервала его мысли Лида.

— Да ну, Влад! Случайные флуктуации! — махнул рукой Анатолий. — Сейчас прохладно, потом тепло.

— Если бы, — хмыкнул Влад, поглядывая на ядреной голубизны небо. — Как Плотину остановили, так и началось. Поначалу незаметно было, а потом в обратную сторону механизм раскачался. И эта ледяная мощь все нарастает.

Он говорил, покачивая широкой лыжей.

— Ой, Влад, скажите еще, жаль, что ракеты больше не запускают, — невпопад сказала Лида.

Дугин резко повернулся к ней, сверкнув черными очками. Лида осеклась. Тут подъемник подъехал к верхней точке, и все трое синхронно выползли из кресла.

— Разомнемся и начнем, — скомандовал Дугин и стал размахивать руками, ногам и вертеть корпусом.

А Синицыным хотелось просто постоять, поглазеть спокойно. Отсюда, с Арабики, виднелась холодная синева моря, и во все стороны было красиво.

— А Турции все равно не видать, — вздохнул затертой шуткой Анатолий. Лида послушно улыбнулась. — Влад, а на Агепсту когда? — кивнул он на север, где громоздилась многоверхая, самая высокая в округе гора.

Дугин пожал плечами.

— Посмотрим. Как пойдет.

— Влад, а к Рице скатимся? — Лида разминалась вяло. Ей хотелось скорее кататься, все эти потягивания она не любила.

Дугин скривился. Маршрут к озеру могли осилить только мастера. Мастера, а не Синицыны.

— Посмотрим, — вновь буркнул он. — Готовы? — Он встегнулся в лыжи.

— Готовы, готовы! — обрадовалась Лида.

А Анатолий с деловым видом присел на колено, вытягивая ногу.

— Еще минутку.

И через «минутку» они спускались по простой Гегской трассе. Дугин словно парил, на огромной скорости вздымая снежные шлейфы. Анатолий пылил старательными и кривоватыми поворотами, а Лида с девчачьим визгом ехала почти по прямой, подплуживая и размашисто вихляя корпусом.

После разминочного спуска Влад стал гонять клиентов всерьез, и вскоре Синицыны взмолились о пощаде. Он пожал плечами: хозяин барин.

— Влад, с нами пообедаете? — предложила Лида.

Она сняла горнолыжную маску, шапочку, распустила светлые волосы. Солнце наложило свой отпечаток — Лидины щеки горели приятным румянцем. Она вообще была хороша, отметил в очередной раз Дугин. Но не приударил бы он за ней, будь она даже свободна. За версту веяло от нее, от них обоих столичной пустотой и никчемностью.

Но терпел Влад, такая работа. Он прирос к курорту за двадцать с лишним лет, при нем тут все начиналось, и как ни горько ему было глядеть на то, во что превратилась горнолыжная Гагра, отлипнуть от этих гор он не мог. Здесь был его дом. Только в самую зимнюю стужу он выбирался в Москву к престарелым родителям. И не столько к ним, сколько на могилу к деду Егору.

— В «Московскую»? Или «Октябрь»? — Везде у Влада были знакомые, но шумных мест он избегал. Просто полюбопытствовал.

— Нет, Влад, в «Пирожковую», к Лали, — улыбнулся Анатолий.

— А, к Лали… Передавайте привет. А я домой. Завтра продолжим. — Он пожал руку Анатолию, легонько тронул за локоть Лиду, а потом посмотрел на небо. — Хотя завтра вряд ли.

— Почему? — Лида тоже задрала голову.

— Мести будет, — ответил Влад. — Ладно, найдете меня, если что. Знаете где. — Он махнул перчаткой на прощание и, толкаясь палками, поехал к домику инструкторов.

***

Дома он вытянул ноги, вновь налил кофе. Все отключил, хотелось тишины; от трескотни Синицыных гудела голова.

Фотографии деда лежали в большом пухлом конверте. Туда же Влад засунул и газетные вырезки, и письма. Отдельно хранил дневник. И была там надпись сорокапятилетней давности: «Шестьдесят один, вот наконец и дед».

А вот фото: они вместе на Плотине, Владу девять. Он помнил и без фотографий те дни. Приехал к деду на Чукотку на летние каникулы. Дед взял отпуск, и они отправились на побережье Ледовитого в маленький домик среди молоденьких лиственниц. Дед лез в океан, кричал про «парное молоко», но Владик, избалованный тропическим теплом Черного моря, в пятнадцатиградусную воду забираться не желал.

Потом дед с гордостью показывал свои прижившиеся яблони; вот-вот начнут плодоносить, говорил он. Ходили смотреть на трансконтинентальный — он проходил раз в сутки в Америку и раз назад, на Москву. Поезд выскакивал из тоннеля прямо перед Плотиной, чуть замедляя ход, мелькал мутным штрихом. В воздухе оседал сухой свист, и поезд летел дальше, к Огненной Земле.

В школе потом Владик сочинение написал про лето, проведенное в мечтах с дедом. Родители, однако, другие горизонты в сыновнем будущем видели, и мать шипела на отца: «Это все дед ваш».

Сочинение дед затребовал себе — тетрадка в линейку в дедовском ящике лежала в уголке.

Вот вырезка из «Правды»: дед, директор Плотины, докладывает про темпы потепления, про то, что все меньше и меньше надо энергии для перекачки, теплый круговорот все больше поддерживает себя сам.

Микроскопическая заметка в какой-то провинциальной газетке — «Плотина встала».

Деда к тому моменту уже не было.

А дальше… А дальше Влад сунулся студентом Геодезического института на Плотину в момент остановки насосов. А запускать, ремонтировать, выяснять причины уже было некому. Плюнули на обоих континентах — вроде и так неплохо.

Трансконтинентальный ездил еще лет десять, потом заглох и он.

Влад подался в Гагру. Мода пошла — горнолыжные курорты везде городить, а специалистов — раз-два. Тешил себя Влад, что это такая замена прежним стройкам, обосновывал, прикрывая колкое сомнение, что это всего лишь отрыжка былого всеобщего воодушевления.

— М-да… — поморщился Влад, вспоминая прошедший день: Синицыны, почти зимний снег в середине июля — все валилось до кучи к нерадостным воспоминаниям.

***

— Вот тебе и лето, — восхитился Анатолий, выглянув в окно поутру.

Так им понравилось наверху, что вечером не захотели спускаться к морю, быстренько забронировали себе люкс сразу на неделю и осели в горах. «Успеем еще накупаться», — самонадеянно решил Анатолий. А Лида соглашалась и льнула.

И сейчас они радостно изумлялись снегопаду, залепившему крыши и окна. Заглохли все звуки, узкие треугольники елей пушились белым.

Но к вечеру Синицыны заскучали. Как и напрогнозировал Дугин, весь день мело, а воздух загустел плоскими снежинками, подъемники работали в полгоры, и только на учебных и пологих трассах.

— А поехали на Рицу? — предложил Анатолий.

Лида повеселела:

— Поехали!

Схватили лыжи, накинули рюкзачки и выскочили в метель. Снег сек глаза и кожу на лице.

— А внизу, наверное, поливает… — прогудел через поднятый воротник Анатолий.

Лида ничего не ответила, она сразу стала мерзнуть. Лишь махнула рукой, поторапливая мужа.

До озера путь прочертили короткими взмахами: где на работающих подъемниках вверх, где на лыжах вниз; по долине Бзыби спрятались от проливного тут дождя в вагончике винтового фуникулера. Где-то на половине подъема дождь перешел в мокрый снег, а уже на озере снежинки порхали сухие и мохнатые.

Лес вокруг окрасился белым, озеро голубело по краям шугой, а в середине зимний лед покрылся свежим снегом.

— Ух ты… — прошептала Лида, вылезая из вагончика. — Ты молодец! — чмокнула благодарно мужа за такие красоты.

Анатолий и сам был доволен.

— А народ грустит, что весна не задалась, ха! — балагурил он, пока шли, ковыляя в горнолыжных ботинках, до знакомого им ресторанчика. — А надо удовольствие уметь получать! У природы нет плохой погоды! — шпарил он штампами. — Поди, ноют там сейчас в Москве — заливает, наверное.

— Да говорят, тоже снежинки запорхали, — осторожно заметила Лида.

— Да? — двинул бровью Анатолий. — А все равно красота!

Потом они сидели в небольшом закутке возле камина, запивали вкусное и острое красным. Встретили знакомую пару. Оказывается, те приехали специально «под снег». Разговорились. Женщины хохотали, мужчины шутили.

— Советую, очень советую, — говорил Олег, директор чего-то там в Ленинграде, — если опять будет непогода, съездите на Дарданеллы. Это, я вам скажу… — Олег показал большой жирный палец.

— Ну может… Только как туда добраться? — задумался Анатолий. — До Одессы на скором, там пересесть и на Стамбул?

Олег замотал головой, откусывая от ароматной чахохбилины.

— У Дугина же экраноплан есть! Договоритесь с ним, он вас и отвезет.

Синицыны переглянулись.

— Так он разве ж согласится… — засомневалась Лида, словно не они вчера с утра затребовали Дугина к себе, наплевав на его выходной и день рождения.

— Так вы Горгадзе позвоните, он все сделает, — махнул рукой Олег, другой хватая бокал. — Давайте за жизнь! За прекрасную и красивую жизнь!

Бокалы звякнули разнобоем.

Через несколько минут Анатолий сходил к администратору и вернулся.

— Нету, сказали, — развел он руками.

— Где же это он? — удивился Олег.

— Да тоже по ресторанам гуляет, — хихикнула Лариса, жена Олега, совсем юная, аляпистая и выпуклая.

Олег посмотрел на нее строго, она притихла.

— На Рице, сказали, в домике отдыха. Где это тут такой?

— А, так это на другом берегу, — задумался Олег. — А и отлично! Поехали! Сейчас и договоритесь. Горгадзе добро дал?

— Угу. — Анатолий сомневался. — Пришлось, правда, уламывать.

— Ну и все! — Олег вскочил, потянул Анатолия к двери. — Девочки, вы ж подождете, да?

Лида с Ларисой дружно закивали.

— Погоди, как мы на тот берег-то попадем? Лед плохой, а лодка не пройдет…

— Чудак! На воздушке — раз и готово! — Олег был в том состоянии, когда и море по колено, и полузамерзшее озеро не преграда.

Они переполошили на водной станции дежурного, тот запустил катерок на воздушной подушке, и уже через пятнадцать минут они колотили в дверь двухэтажного дома на берегу тихого залива. Открыл заспанный Дугин. Увидев разгоряченные алкоголем сытые лица, он скривился.

— И?

— Владислав Игоревич, у нас для вас задание на завтра. От самого директора! — радостно известил Олег.

— Знаю, звонил он, — ответил Влад. — Все?

— Э-э… В общем-то, да, — растерялся Олег, поглядев на Анатолия. Но у того тоже пыл поутих, и ехать завтра куда-либо расхотелось.

— Тогда в восемь на Гагринском причале. Не опаздывать. — Дугин захлопнул дверь.

— Вот видишь. А тыговоришь! — Олег хлопнул приятеля по плечу, вновь приободрившись.

— Как-то неудобно вышло, — проговорил Анатолий.

— Брось! У него работа такая.

И они пошли, поддерживая друг друга, обратно к берегу.

***

Снег на следующий день валить перестал, но плотная облачность упала на горы, опустившись вплоть до поляны. По верхам гулял ветер, и почти все подъемники вновь были закрыты.

Дугин домиком отдыха пользовался нечасто, но и если выбирался сюда, то вот в такие дни, когда непогода и на озере царило малолюдье, а в избе он оказывался и вовсе один. Со дня рождения он закис, все думал про деда и Плотину, перелистывал то самое детское свое сочинение, и тесно ухало его сердце. Хотелось вырваться, взлететь куда-то, но гнула неподъемная нынче тяжесть. «Наверное, старость», — решил он, но успокоения все равно не находил.

И пьяные Олег с Анатолием попали на противоходе. Это поначалу он на них рыкнул, а потом, поразмыслив, решил, что и хорошо, и пусть. В самый раз взбодриться. И Синицыным, хлыщам этим столичным, покажет, что такое плотины. Конечно, Дарданеллы — это не Берингов мост, и всегда он не любил эту запруду. Но хоть что-то…

Море колыхалось нехотя, с ленцой. На Гагринском причале, позеленевшем от старости, было пусто. Один турбинный катер, один водомет и все. В аккуратном эллинге стоял дугинский «Смерч» за номером 3719. Над экранопланом подхихикивали, но чуть что срочное: в Крым сгонять, в Ростов ли — это к Дугину.

«На совесть делали», — думал всякий раз Влад, открывая гараж.

Он сидел на крыле, прячась от морской промозглости в высоком вороте бушлата. Тугим свинцом волны лизали сизую гальку и неспешно пихали аппарат. Влад покачивался вместе с машиной и хмуро глядел вдаль, где размывался серый горизонт.

Синицыны явились кислые, с тусклыми взглядами. Влад ерничать не стал, лишь кивнул с сочувствием.

— Доброе утро, — натужно улыбнулась Лида.

— Доброе, — ответил Влад. — Садитесь, — и, завидев нерешительность Анатолия, добавил: — Толь, не волнуйся, не укачает. Наоборот, мозги прочистит скоростью.

Анатолий криво улыбнулся, крякнул и полез в кабину. Четыре пассажирских места, багажник; два кресла для штурмана и рулевого — Дугин управлялся за двоих.

Он помог спуститься Лиде, а потом забрался и сам.

— Пристегнитесь на старте. А потом как хотите. Мой совет — расслабиться и смотреть вверх. Успокаивает.

— Спасибо. — Лида под воздействием ли сырого морского воздуха, или дугинской уверенности начала оживать, щеки ее чуть порозовели.

Двигатель мягко заурчал, зашипела волна под еле заметным форштевнем.

— Готовы? — спросил Влад. В кабине он скинул бушлат, оставшись в старом темно-синем кителе. На голову надел фуражку с якорем и крылышками.

— Всегда готовы, — пробурчал Анатолий.

— Поехали! — сказал Влад и двинул рычаг.

Любил он это упругое вдавливание в кресло, легкий отрыв с затихающим плеском и мелькание зыбких волн по бокам. Экраноплан набрал крейсерскую, и Дугин разрешил:

— Можно отстегнуться. Через полтора часа — Босфор, а до этого никаких развлечений.

Анатолий с наслаждением вытянулся и прикрыл глаза.

— Влад, а расскажите про Атлантропу. — Лиде не хотелось сидеть в тишине.

Кроме того ей нравилось, когда Дугин говорил. Редко он балагурил, все больше на зимних обязательных лекциях в «Московской» про лавинную безопасность нудел, про поведение на горе. Вот только на праздновании юбилея курорта, когда зашла речь об истории, его попросили выступить. Он начал нехотя про строительство, про то, какая это мечта (свою за общую выдавая) была, а потом разогнался и стал правду-матку рубить. Тогда чуть скандалом дело не кончилось, но Дугин охолонул сам и со сцены ушел.

До лампочки Лиде были все эти великие плотины. Не видела она, в отличие от мужа, и разницы между нашими и их сооружениями, между застывшими и еще работающими; ее социология волновала, а сами стройки — такая муть… Но Влад со своим агрессивно-консервативным взглядом наверняка что-нибудь провокационное скажет — а это уже по ее части.

— Лидия Петровна, неужели в школе не проходили? — посмотрел через зеркало на нее Влад.

Она засмеялась.

— Проходили, конечно. — Она наморщила лоб и память. — Понизить уровень Средиземного моря на сто и более метров с помощью дамбы-плотины в Гибралтаре. Освободить тысячи квадратных километров плодородных земель Южной Европы, получить гигаватты энергии с ГЭС, соединить мостами Африку и Европу… Загородить Черное море и снабдить энергией причерноморские страны… Как-то так. — Память она имела крепкую.

Анатолий, казалось, дремал и на монолог жены никак не прореагировал. Молчал некоторое время и Дугин.

— Дурацкий проект, — резко сказал он спустя минуту.

Руки его лежали на штурвале, корабль летел ровно и прямо.

— Дурацкий? — Тонкие брови Лиды взлетели вверх.

Очнулся и Анатолий.

— Дурацкий. Ничего не вспахали, моря тысячи жителей лишили, рыба кончилась, суховей развился… И при нынешних холодах им вообще туго. Только и пользы, что энергия.

— Странно вы рассуждаете, Влад, — подал ленивый голос Анатолий. — Наши, выходит, стройки — это благо, а как… хм… буржуйские, так дурацкие? Ведь тот же принцип примерно, а? Кроме того, не будь этих плотин, вся Европа бы сейчас околела. Это и вы отметили. И ведь, насколько я знаю, по договору все причерноморские территории снабжаются энергией с Дарданелл.

— Снабжаются. И я различаю, тут ты, Толик, прав. — Влад с Анатолием в обращении не церемонился; тот хмурился, но терпел. — Потому что у нас с умом подходили. Пусть и раньше, но с умом. А эти изначально налепили черт-те что…

— У нас с умом. И раньше. У них без ума и раньше, и сейчас. Понятно. — Анатолий сел прямо.

— Да сейчас-то вообще никто ничего делать не умеет. Не может. И не хочет. — Влад вцепился в руль.

— Ой, можно подумать…

— Толя. — Лида, положив ладонь мужу на колено, посмотрела на него ласково. Тот кивнул на спину Дугина и двинул плечами в раздражении.

Влад, в зеркале Анатолиеву пантомиму заметив, тихо хмыкнул.

— Но ведь красиво сделали? — спросила Лида, ослабляя нерв.

— Красиво. Берингова в миниатюре, — согласился Влад, и тон его потеплел.

— А вы на Беринговой давно были?

Влада словно ткнули под дых, он как-то сморщился и осел на штурвале.

— Давно… — ответил глухо.

Лида спрашивала его о чем-то еще, но он отвечал односложно, и Лидина энергия скоро выдохлась.

***

— Доигрались дружочки, — резюмировал Дугин. Не встретив ни единой души на верхнем бьефе, он озлился и тихо теперь тлел. — И ведь недавно встало, а разбежались черт знает когда. И никакой автоматики, никакой сигнализации, все ручками…

Синицыны стояли рядом, подавленные махиной плотины. Огромное сооружение перегородило пролив; внизу темнел, тонко поблескивая, Эгейский канал. По бывшему еще сорок лет назад морскому дну теперь гулял сухой ветер, вороша неприбранные обнаженные земли. Безлюдье пугало, грохот огромных масс воды по водосбросу оглушал.

— И что же, их теперь всех затопит? — испуганно спросила Лида.

Влад поглядел на нее изумленно.

— Затопит? Ха! Надеюсь, они не такие болваны, чтобы водосброс не настроить. Да и что им сделается… Вот нам будет не очень — когда вода отступит на километр от берега. А у них-то тут давно никто не живет по берегам. Как осушили, так народ даже и не подумал к воде перебираться. Чуть ли не дальше еще отползли. А уж под плотиной и вовсе забоялись показываться.

— Но энергии-то теперь нам тоже не будет, я правильно понял? — спросил Анатолий.

Спросил спокойно, а в глазах засело что-то паническое. Влад кинул на него яростный взгляд.

— За мной давайте. И поживее!

И чуть ли не бегом кинулся на берег, где приткнулся их экраноплан.

***

Назад летели на максимальной скорости. Аппарат подрагивал, дрожали и руки Дугина на штурвале.

Анатолий, растревоженный увиденным, довольно быстро успокоился и теперь вновь подремывал, раскинувшись на пассажирском сиденье. Лида всех дугинских беспокойств не оценила, но безлюдная громадина плотины сильно резанула ее сознание, и теперь она хмурилась своему же смятению.

На берегу царило ватное безделье. Сырой и теплый воздух накидывал дрему на обитателей домов отдыха и пансионатов. Граждане шатались бесцельно, наполняя многочисленные кафе и рестораны; в пространстве качалась ленивая музыка; густые запахи шашлыков прибивало к земле.

Дугин завел экраноплан в эллинг и, не прощаясь, побежал к подъемнику.

— Чего это он? — зевнул Анатолий. — Как тебе эти Дарданеллы?

Лида молчала, она с тревогой посматривала наверх, где белые горы все так же подпирали плоские понизу облака.

— По-моему, та же ботва, что и наши убогие громадины. Наворотили, раскурочили, ни красоты, ни пользы, одна пакость… — нудел Анатолий. — Может, поедим? Проголодался я чего-то.

— Но ведь Влад же сказал: что они не просчитали все, а у нас вот по-другому делали, — не ответила на предложение Лида, повернув к мужу горящие глаза.

— По-другому не по-другому, а холод теперь этот дикий из-за этого «у нас вот», — насупился Анатолий.

— Из-за чего?!

Анатолий помялся, поморщился куда-то вдаль, а потом повернулся к жене:

— Ладно, Лидуш, чего мы будем спорить? Да еще и на пустой желудок… Пойдем. — Он потянул ее ласково к ближайшему ресторану.

***

— И ты знал?! — кричал Дугин.

Кричал он на начальника спасслужбы Игоря Комарова.

— Тихо, Владик, тихо, — успокаивал тот Влада. Седоватый, чуть постарше Дугина, он постоянно улыбался сквозь свои пушистые усы. — Чего ты разошелся? Знал, и что? Я все питание «трясух» перекинул на резерв основного.

Влад при этих словах замер, налился сквозь загар красным и шумно выдохнул гнев.

Штаб «спасов» находился чуть выше Поляны. И сейчас тут все хлюпало и капало. Снег пропитался водой и валился с крыш и елок, с хрустом оседал на склонах.

— Я тебе удивляюсь, Игорек, — сказал Влад уже спокойно. — Ведь мы учились, считай, в одно время… Скажи мне, как ты пропитался этим пофигизмом и тупизной? Как?

— Тпру, Влад! Осади коней, — закряхтел Игорь скрипучим смехом. — И скажи толком, чего стряслось-то, а? Сейчас осядет маленько, и завтра бахнем!

— Хрена ты бахнешь лысого! — Влад показал кукиш и устало приземлился на стул, запустив руку в буйную шевелюру. — Сегодня по-хорошему надо тряхнуть.

— Ну давай сегодня, — согласился Комаров, чуть напрягшись. Слово Дугина в смысле лавин было неписаным законом, а уж когда врубать вибросклоны (Дугиным же и придуманные), лучше него никто и не знал.

Влад посмотрел на Игоря тоскливо.

— Так в том и дело, что черта с два у нас выйдет. Не хватит мощей резервных. Там с гулькин нос для нынешнего снега.

Игорь улыбаться перестал.

— С чего ты взял? Врубали ж вроде на резервах…

— Врубали, ты прав, — кивнул Дугин. — Лет десять назад. Когда снег только в декабре лег, а максимум в феврале наверху всего в два метра был и все перепугались. Вот тогда хватило мощи. А сейчас сколько у нас накопилось после последней тряски?

— Пять метров на середине горы… — растерянно ответил Комаров.

— Ну и вот.

— Так попробуем — может, хватит мощи-то, а?

Влад пожал плечами.

— Может, и хватит. Но беда еще и в том, что уловитель не сдюжит, скорее всего. На трясухи уйдет энергия, а на уловитель уже фиг. И то, мы ж слабо тряханем, оно и поедет черт-те как…

Помолчали.

— Так подрубят еще, может, энергию-то с Дарданелл? Бывало, отключали. На несколько дней даже…

— А сейчас? — усмехнулся Дугин.

— Неделя.

Дугин кивнул.

— Я был там сегодня, Игорек. Там шаром покати, а через водосброс лупит так, что вся запруда и месяца не простоит. Ни души, бросили все.

— И чего ж делать? — Комаров уселся напротив. Усы его обвисли, а сам он скукожился на стуле.

— Звони Горгадзе. Всех эвакуировать надо. И снизу тоже. Все Гагринское побережье.

— Ого… — выдохнул Игорь.

— Ага. — Влад встал. — Давай, Игорек, пошевеливаться надо. Если разорется, мной прикройся.

И вышел наружу.

***

Директор в негодовании покраснел, потом побледнел. Потом успокоился — Дугина он немного опасался и рад был, что Комаров пришел, а не сам Влад. Про клиентов просить не боялся, давил смело, знал, что Дугин не откажет. А когда дело касалось лавин, тут Горгадзе всегда хвост поджимал.

Людей отдыхало немного, в основном с моря подтянулись, вроде Синицыных. «Да и чего уж борзеть-то, и так сезон шурует без перерыва, считай. А то вдруг и правда завалит…» — успокаивал себя директор, но все равно настроение сделалось ни к черту. К тому же если Дугин прав, то лавину разгребать — это столько сил… А если еще она хрен знает как сойдет? Он затряс головой, отгоняя неприятные мысли.

На подъемник он шагнул последним. Правда, не видел он среди спускающихся Дугина, но указкой Владу и сам черт не был бы, и уж за кого, а за него беспокоиться не стоило.

Влад же взял лыжи и, прошлепав вверх по хлябям своим ходом, спустился в избу на Рицу. Сюда лавина никакая не дошла бы. Это там, на вырубленных под трассы, на спрямленных под подъемники и гостиницы склонах вся опасность, а тут все девственно, тут если и ухнет, то рассосется по ущельям, разобьется на клочки лесом и хребтами.

А ведь проектировали и там так же — максимально вписаться в природный ландшафт. Да и начали так строить… а потом. Дугин в досаде махнул рукой, вспоминать, как прогибался под указку свыше, совсем не хотелось.

Когда поднимался-спускался, рыл шурфы по пути: снег плотными, сцепленными, огромной толщины слоями покоился на шершавом вроде бы ложе. Но такие огромные объемы выходили за рамки теории. Вот и Влад теперь не рискнул бы сказать, как долго это все провисит.

***

Пляж заполнился плотно и тесно. Смельчаки лезли в море, но большинство просто внимали яркому и почти жаркому солнцу, растелешившись в шезлонгах, на ковриках и различных подстилках.

— Красота, а? — щурился на солнце Анатолий. Он только что вылез из воды и слегка подрагивал, растираясь мохнатым полотенцем. — Только еще два дня назад на лыжах катались, а сейчас прямо лето.

— Да уж. — Лида разнежилась в тепле, и разговаривать ей не хотелось. К тому же она знала, куда сейчас вильнет разговор.

А мужу ее не терпелось.

— И что твой Дугин? Пальцем в небо! — сказал он. — Ну, допустим, сейчас никто и не стал бы кататься… — Тут он повернулся посмотреть на белые верхушки гор. — Хотя… внизу, конечно, развезло, а по верхам-то можно. Короче, ладно, не знаю там про лавины, это пусть Горгадзе с ним разбирается. Мне и тут сейчас хорошо, но если так-то, где обещанные морозы, а? — Он злорадно покрутил ладонями. — Нету! Случайный фокус природный это был! Зато какое богатство красок — хочешь на лыжах, хочешь в море. А у Дугина одна песня. Тоска…

Лида нахмурилась. Вроде и прав был Анатолий, и солнце грело, действительно, как в былые годы, и намечающийся, казалось, вечный холод отступил, а почему-то не хотелось ей с ним соглашаться. Будто ненастоящее тепло лилось сейчас с неба. А может, просто ей не нравилось, что Анатолий цеплялся к Дугину?

— С Беринговой плотиной вроде так было бы все время… — неуверенно возразила она.

— Пф-ф! — фыркнул Анатолий, раскладываясь в шезлонге. — Всю экосистему разрушили, тундры все пропали, животные исчезли… — Он уверенно вытряхивал из головы крохи знаний из критических статей в околонаучных журналах. Привирая к и так не очень достоверным фактам. — А, ладно! Спорить еще, что ли, будем… Кстати, море-то отступает — значит, потекла Дарданелльская балалайка, — кивнул Анатолий на заметно отошедшую от старой кромки воду.

А народ это не смущало. Солнечная погода навесила на глаза шоры и уменьшила всякую тревожность.

— Влад так и говорил, — сказала Лида.

Анатолий махнул рукой, надел темные очки и закрыл глаза.

А Дугин сидел в своей избе, лишь изредка показываясь на улице. Он морщился на слепящее солнце, на с каждым часом все больше темнеющий лед на озере; прислушивался к звону капели и громыхающим ручьям в ущельях. Всей мощью своей круговерти навалилась весна.

— Черта с два! — не верил он и замыкался в доме, ворочая метеосводки, чертежи Беринговой плотины, записи деда. Когда звонил Горгадзе, терпеливо слушал его нытье и обязательно давал отлуп: «Никого на поляну не пущу!» — и отрубал связь.

Но и на третий день все так же палило солнце, снег оседал, стекая водой, и Влада заточило сомнение — а обязательно ли обваливаться разом снежной массе? А может, на таком солнце, сплоченная и слепленная, она и не съедет по намокшей подложке, а вот так вот стечет талыми потоками?

И тут, как только перевалило за полдень, грохнуло.

Все, что копилось долгие холодные месяцы, оторвалось, поехало, понеслось вниз, снося все на своем пути. Кругом грохотало, как на войне; одна лавина цепляла другую, и все вместе рождали неимоверных размеров катаклизм.

Ухнуло что-то и в Рицу — волна дзинькнула в окна избы, стоявшей выше воды метров на десять.

Земля дрожала, точно от землетрясения. Влад с нехорошим блеском в глазах стоял в дверном проеме и держался за косяк. Изба стонала, вздрагивала, но держалась.

***

Огромный грязно-белый язык съехал в воду, отступившую от берега метров на сто, прямо по центру Гагры. Слизав несколько гостиниц, центральную столовую, почтамп и станцию монорельса. Жертв не было — народ держали в Пицунде.

Синицыны видели лавину во всей ее катастрофической красоте прямо с пляжа. Как и сотни других отдыхающих. Под испуганные крики и витиеватые матюги огромные массы снега, сшибаясь друг с другом, выехали к морю.

Народ запаниковал, кинулся в порт. В сторону Адлера в монорельсе теперь зияла дыра, а на восток никто и смотреть не хотел — горы там были еще выше.

Но в порту пыхтел лишь чахлый и древний трамвайчик. Капитан от греха отвел его подальше от берега, как только стало отступать море, и сейчас не приближался, дабы не создавать давки. Народ побушевал, но, быстро притомившись, поплелся назад, на берег.

К вечеру потянуло свежим ветерком, а небо выстлалось белыми перьями.

Дугин, как только все отгромыхало, кинулся на лыжах наверх.

Снесло половину подъемников, несколько корпусов «Московской», повалило деревья. Ландшафт кругом изменился до неузнаваемости. Дугин покачал головой, понимая, что если чего и городить, то возводить почти все заново. А внутри нарастало темное торжество. Совершенно подлое, ненужное торжество. Дугин давил на корню, но оно распирало и неудержимо рвалось наружу.

— Я тебя породил, я тебя и убью…

***

Редкие снежинки, криво порхая, падали на гальку. Они не таяли и постепенно убеляли опустевшие пляжи.

— Народ надо как-то вывозить, — сказал Дугин, пиная ботинком камешек.

— Вывозим потихоньку… На трамвайчике в Адлер, там поезд ходит пока, — уныло кивал Горгадзе.

Весь он был расхристан, всклокочен, глаза запали, лысина поблекла.

— Ну, поработает еще. Наверное.

— Да… Говорят, в Ростове замело все, уже и не расчистить, — дернул плечом директор. — Влад, может, останешься? — поднял он на Дугина покрасневшие глаза.

Тот покачал головой и похлопал Горгадзе по плечу. Потом помахал рукавицей и пошел к экраноплану. Горгадзе с кислой улыбкой качнул квелой рукой в ответ.

— Стойте!

Директор и Дугин обернулись. К набережной бежала Лидия Петровна. А за ней, неуклюже перебирая длинными ногами, спешил Анатолий.

***

Шагая по жесткому насту и застругам, Влад подошел к Плотине.

Заснеженная громадина угадывалась под торосами, вечными льдами и переметенным снегом. Воздух звенел от мороза и солнца; полярный день горел стылым огнем.

— Все время теперь тут, что ли, штиль? — удивился Дугин, вдыхая ядреный в своей прозрачности воздух.

Сзади заскрипело. Укутанная в толстенный комбинезон, в меховой шапке и унтах, из «Смерча» вылезла Лида. Глаза ее сверкали, на лице дрожала робкая улыбка. Следом за ней плелся вялый Анатолий.

— Жалеешь, Толик? — усмехнулся Дугин.

Анатолий вздрогнул от его голоса, дернулся всем телом и, зацепившись за ледяную корку, неуклюже повалился в снег.

— Вот черт… — пробурчал он, стоя на четвереньках.

Лида кинулась его поднимать.

Потом Дугин разбил лагерь, растянул две палатки и поставил на горелку воду для еды (то ли ужин, то ли обед — время смешалось). Сидели рядом с огоньком, грели руки.

— И стоило ехать в такие дали… — забубнил Анатолий.

Дугин усмехнулся.

— В Москве, поди, лучше, а, Толик?

Анатолий сморщился, ничего не ответил. А Лида нахмурилась и спросила:

— Но все же, Влад. Вы думаете, что сможете запустить Плотину?

— Ну… попробуем. — Влад пожал плечами.

— Допустим, — сказала Анатолий уже пободрее. — Допустим, вы в одиночку… при нашей скромной помощи, — он хихикнул, — что-то там почините, оно как-то все заработает и… и что?

Дугин словам Анатолия кивал, засыпая в кипящую воду гречку.

— А то, Толик, что пусть даже одну турбинку… хоть один ручеек засквозит через Плотину… Главное — процесс в другую сторону качнуть, понимаешь?

Анатолий хмыкнул.

— Я не понимаю, Влад, — встряла Лида. — Как такая мелочь что-то изменит?

— Изменит, Лидия Петровна, изменит. — Дугин, отдуваясь от пара, помешивал в котелке. — Здесь, возле Беринга, кухня погоды, здесь! Если раньше я сомневался, то теперь знаю точно.

— Но как-то все же выглядит… — Лидия Петровна растерянно обернулась к махине Плотины, погребенной под, казалось, вековыми снегами.

— Безнадежно выглядит, да. Но надо попытаться. Надо! — Дугин встал, потянулся. — Слышите, чем пахнет? — Он с шумом вдохнул мороз.

Синицыны послушно втянули ноздрями воздух.

— И чем же?

— Весной… — ответил Дугин, улыбаясь в бороду. — А еще… Не в одиночку, друзья мои. И не втроем, — подмигнул он Синицыным.

Из забитого снегом тоннеля неподалеку, там, где когда-то поезд сновал по монорельсу, выезжая на поверхность, что-то забилось, зашумело.

— Что это? — испугался Анатолий.

— Ребятки подъехали. Пойдемте, поможем выбраться. Завалило все к чертям. — Дугин весело зашагал к тоннелю, позабыв про обед.

Анатолий нервно глядел то на его удаляющуюся спину, то на булькающее варево. Глотал слюну и не двигался.

— Толя, ну что же ты? — позвала его Лида. — Пойдем.

Анатолий со скрипом поднялся и побрел за женой.

РАБОТНИКИ МЕСЯЦА И ИДЕАЛЬНЫЕ ХОББИ


Зарисовки

Давай сама (автор Анна Бурденко)

— Захвати мусор, пожалуйста! — Настя выглянула из кухни.

— Малышка, я не успеваю, давай сама, — сказал Федор и послал Насте воздушный поцелуй.

Настя сделала вид, что поймала поцелуй и прижала его к сердцу.


На улице пахло летом. Настя остановилась у кустов сирени и приблизила к лицу фиолетовое соцветие.

— Девушка с открытки! — сказал кто-то сзади. — Позволю себе только проигнорировать этот неживописный мусорный пакет.

Настя обернулась. На нее смотрел Витя Художник с пятого этажа. Его длинные пальцы шевелились, как будто он мысленно перебирал тюбики с краской. Выпученные огромные глаза странного мутно-серого цвета не мигали, и Насте сделалось не по себе.

— Мусор я выброшу, не извольте беспокоиться. Ничто не будет портить вашу открытку, — неловко пошутила Настя и отправилась к мусорным контейнерам, спиной ощущая на себе взгляд Вити.


— Ну надо же, еще одна девушка с открытки! — снова донесся возглас Вити. — С первомайской, рабоче-крестьянской.


На этот раз объектом внимания Вити Художника стала Люся Соковыжималка с первого этажа.

— Отойди, урод пучеглазый, — прогудела Люся.

Она оттерла Витю с асфальтовой дорожки могучим плечом, а тот и не сопротивлялся.

Люся подошла к контейнеру и заглянула в него.

— Не видела тут красной лампы? Мой младший разбил плафон и не нашел ничего лучше, как выкинуть лампу.


Настя каждый раз поражалась Люсе. Ее размерам, ее ручищам, на которых бугрились такие мышцы, что Люся могла носить только трикотажные кофты. Ничто другое не налезало.


— Не видела, — отчего-то виновато сказала Настя, — наверное, увезли уже.

— Посмотрим, — пробурчала Люся и с легкостью принялась расшвыривать битком набитые пакеты.


После улицы дома было душновато. Настя завязала фартук на тонкой талии и улыбнулась такому бессмысленному действию. Мама всегда надевала фартук перед уборкой, чтобы сберечь домашнее платье. Сейчас, когда одежду можно было закинуть в стиралку в любой момент, никакой необходимости в фартуке не было, но Насте нравились ритуалы. Ритуалы помогали настроиться на нужный лад.

— Был офисный планктон, стал планктон квартирный, — сказала Настя вслух и приступила к уборке.

После мытья полов воздух стал посвежее. Настя откинулась на диване и посмотрела в окно. Тополиный пух, подсвеченный заходящим солнцем, парил в воздухе и не думал опускаться.

— Привет, Федюня, — сказала Настя в трубку, — мы с ужином ждем тебя. Если не сложно, заскочи в магазин за хлебом и вкусняшкой к чаю.

— Ты небось весь день дома проторчала, — весело ответил Федя. — Сходи, прогуляйся. А я лучше к тебе прямой наводкой полечу. И к ужину. Я голодный как черт.


Настя бежала вниз по лестнице, раздумывая, сходить ли ей в ближайший магазинчик или дойти до супермаркета. На третьем этаже она притормозила. Из девятой квартиры выползал Игорь Иванович, ученый-лингвист. При виде Насти он попытался встать на тоненькие ножки, но вес гигантской головы не давал ему найти равновесие.

— Куда же вы, Игорь Иванович, — ахнула Настя, пытаясь поднять соседа.

— Лена уехала на неделю, — сказал Игорь Иванович, — а у меня бутилированная вода закончилась. Я не могу пить воду из-под крана. Даже фильтрованную.

— Как же Елена… Вернее, как же вы рискнули сами остаться?

Игорь Иванович внимательно посмотрел на Настю и слегка улыбнулся.

— Догадываюсь о первой формулировке вашего вопроса. Она яснее выражала ваше недоумение. Вы, женщины, порой очень самоотверженные и ждете того же от других. Лена — не только мои ноги и руки, она моя радость жизни. Неужели я не отпущу ее к семье, если в этом возникла такая необходимость? Не такой уж я и неприспособленный к жизни. В своем кресле, обложенный книгами, я весьма высокофункционален. Поверьте мне. Помогите мне спуститься к такси, и увидите, как я решительно и уверенно себя поведу.


Настя волокла соседа вниз, как медсестра бойца с поля боя. Загрузив Игоря Ивановича в машину, Настя размяла руки. Те ныли от непривычной нагрузки.


Времени до приезда Феди было достаточно, так что Настя решила пойти в супермаркет.

— Хорошая девочка Настя, — мурлыкала она себе под нос, — на улице Мира живет. Соседа спасет от напасти и хлеба домой принесет.


Настя подумала о том, что хорошо вот так идти, импровизировать на ходу и не стесняться этого, потому что Феди рядом нет. От пришедшей в голову мысли Настя немного устыдилась.


— Пакет брать будете? — Кассирша подняла на Настю усталые глаза.

— Буду, — сказала Настя и тут же пожалела о том, что не захватила из дома сумку. — Надеюсь, окружающая среда меня простит.

Кассирша не ответила. С горбом от сидячей работы она была похожа на грустную нахохлившуюся птицу.


Дома Настю ждал Федя.

— Кормилица пришла! — закричал Федя. — Давай, родимая, мечи тарелки на стол, иначе я тебя слопаю, хотя в тебе не так уж и много питательных веществ. Жиров там, углеводов.

Пока Федор ел, Настя рассказала ему про Люсю Соковыжималку с выброшенной лампой, про Витю Художника и про Игоря Ивановича.

— А у меня все гораздо скучнее, — сказал Федя, — зато нам в конце месяца не нужно будет рыться в мусорке в поисках предметов интерьера.


— Недобрая шутка, — помолчав, ответила Настя. — Люся одна на себе тянет пятерых детей и больную маму.

— Достойный человек, — сказал Федор. — Человек-глыба! Человек-гора!


Когда Настя встала из-за стола, Федя схватил ее за талию и притянул к себе.

— Ну прости меня, — прошептал Федя, — просто не всем при рождении выдают такие фигуры, как у тебя.


Настя обмякла в теплых руках и поворошила густые волосы мужа.


***


Федя вернулся с работы раньше времени совершенно без настроения.

Молча он прошел на кухню, молча налил себе воды и уставился на Настю.

— Привет, любимый, — растерянно сказала Настя.

Федя не ответил и продолжал смотреть на Настю.

— Да что случилось-то? — не выдержала Настя.

— Уволили меня.

— Как? Одним днем?

Настя выхватила из рук Феди стакан и принялась его вытирать.


Муж выглядел каким-то съежившимся и маленьким. Насте стало нестерпимо жалко и его, и себя.

— Вот так, одним днем.

— Все образуется, — твердо сказала Настя, положив руку на плечо мужа. — Запас продуктов есть, квартплата потерпит. Я обязательно устроюсь на работу, а ты отдохнешь. Ты заслужил.


Федя вывернулся из-под руки Насти и пошел в гостиную.

Настя смотрела, как Федя выходит из кухни, и не могла понять, как ее большой и сильный мужчина может выглядеть таким потерянным и по-стариковски ссохшимся.


— Чем мне хуже, тем ты энергичнее, — с неприязнью сказал Федя, наблюдая за тем, как Настя носится по квартире, хватаясь за все дела сразу.

— Конечно, — сказала Настя, — останавливаясь у дивана и протягивая горячий чай, — мы, энергетические вампиры, просто жируем на тоске мужей.

— Вот то-то и видно, — сказал Федя.

Настя вздрогнула. В последнее время она и вправду немного раздалась.

Она присела рядом с лежащим мужем и погладила его по бедру.

— Я работу нашла, — тихо сказала Настя. — Выхожу завтра.

— Что за работа?

— Работа как работа. Главное, что какие-то деньги будут. А ты не спеши с поиском нового места, дай себе выдохнуть.


***


— Не зевай, новенькая! Посторонись!

Настя отпрыгнула от проезжающего мимо погрузчика. Сидящий в кабине одутловатый мужчина засмеялся.

— Я Настя.

— На первых порах будешь новенькой, а там посмотрим! — сказал мужчина и поехал дальше.


Настя второй час обрабатывала накладные, забивая данные в складскую программу, как дверь распахнулась и в ней появилась знакомая одутловатая рожа.

— Я привез новую партию. Принимай, новенькая.

— Я уже старенькой себя чувствую, — буркнула Настя, потягиваясь. — Откуда владельцы склада такую мебель выкопали? Из каких палеозойских слоев?

— Ничего, сейчас ящики поворочаешь и разомнешься, — сказала рожа.

— Я сама их буду с погрузчика снимать?

— У меня обед, а у тебя сроки, — назидательно сказал одутловатый и испарился.


На Настино счастье, ящики были не такие уж и тяжелые. Кроме того, в партии оказалось всего два наименования товара, и Настя быстро научилась различать их по особенностям упаковки. К вечеру коробки были идентифицированы, посчитаны и занесены в базу.


***


— Федя, я дома! Голодная, как волк с Уолл-стрит.


Федя молчал.

Настя посмотрела на тумбочку в прихожей. Федины ключи были на месте, значит, муж был дома.

— И обеспеченная, как волк с Уолл-стрит! Сегодня дали первую зарплату.


Ответа никакого не было.

Федя лежал на диване, повернувшись к стене лицом, и не двигался.


— Федя, — тихо позвала Настя, подходя к дивану. — Просыпайся, будем ужинать.

— Я не сплю, — глухо отозвался муж. — И ужинать не буду, дома нечего есть.

— У нас же были деньги на продукты, — сказала Настя. — Ты целый день так и пролежал?


Федя так резко вскочил с дивана, что Настя отшатнулась.


— Да, — медленно проговорил муж, — вот так весь день и лежал. Да, никуда не ходил. Ты мне хочешь что-то сказать по этому поводу?

— Нет, — ответила Настя, — я вовсе не хотела тебя в чем-то упрекнуть. Сейчас схожу в магазин и приготовлю ужин.

— Ешь без меня, я не заслужил. Я не сидел в уютненьком офисе целый день, кнопки не жал.


Настя развернулась и вышла из гостиной. Спина ныла, а джинсы так сильно сдавливали живот, что Насте больше всего хотелось содрать их с себя и плюхнуться в кровать.


***


— Младший сказал, что у магнитолы случайно оторвалась антенна. — Люся Соковыжималка мрачно обозревала содержимое контейнера.

Настя пожала плечами и аккуратно положила мусорный пакет в самый уголок бака.

— Говорят, что Федю пару месяцев назад уволили. — Люся посмотрела на Настю.

Настя снова пожала плечами.

— Держись, девочка. Мы, бабы, народ крепкий. Хотя, как я погляжу, ты вполне себе справляешься. А ну-ка, подсоби!

Люся ухватилась за сиденье кем-то выброшенного кресла.

Настя подсобила. Под креслом действительно оказалась магнитола.

— Надежная конструкция! На века раньше делали! — удовлетворенно сказала Люся, оглядывая магнитолу.


— Носи трикотаж, он хорошо тянется, — напоследок сказала Люся неожиданно ласково и отправилась к своему подъезду, покачивая монументальными бедрами.


— Девочка моя, — ахнул знакомый голос.


С равнодушным видом Настя повернулась. В кустах на крошечном табурете сидел Витя Художник.

— У меня имя есть, — равнодушным голосом сказала Настя.

— Прости, бога ради, за фамильярность. Просто я никогда не видел, чтобы люди так быстро менялись.

— Люся — мой личный герой, а люди стремятся быть похожими на своих героев, — ответила Настя.

— Не теряй себя, — тихо сказал Витя Художник.

— Может быть, я только сейчас себя и нашла, — вежливо ответила Настя. — Среди ящиков и погрузчиков. И вообще, приспособляемость к среде — лучшая стратегия для выживания.

— Конечно-конечно, — закивал Витя, ошалело всматриваясь в Настю. — Ты не уходи только, я сейчас вернусь.


***


— Настюха, убери корму с моего курса!

Сзади загромыхал погрузчик.

Настя застыла на месте.

Погрузчик яростно гудел, а Настя с отстраненным удивлением ощущала, как по лицу текут слезы.

Гудение прекратилось.

— Слыш, ты чего? Случилось что-то? — Толя, обладатель той самой одутловатой рожи, участливо заглядывал в лицо Насти.

— От счастья плачу, — сказала Настя, — что я для тебя больше не новенькая, а Настюха.

Толя насупился.

— Я ж по-хорошему, — мрачно сказал он, — а ты все шуточки.


— Прости, Анатолий. Спасибо за участие, я пойду.

И Настя пошла. Она прошла мимо своей каморки, мимо охраны и мимо молча куривших сотрудниц склада, похожих друг на друга как сестры.


— Я есть хочу, — капризно сказал Федя, — отнеси меня на кухню.


Муж, усохший до размера пятилетнего ребенка, лежал на диване.

Настя встала перед ним и подняла руки. Она медленно повернулась и спросила:

— Ну что, нравится? Талия тонкая моя, ноги стройные?

— Меньше жрать надо и больше двигаться, — сказал Федя.

— Правильно, — согласилась Настя. — Но, как говорится, хочешь изменить жену, начни с себя.


Настя легко подхватила на руки Федю и вынесла его за дверь, сунув напоследок ему в карман несколько купюр.


Пока Федя слабо колотил в дверь маленькими кулачками, не в силах дотянуться до звонка, Настя тяжело кружила под музыку. В руке она сжимала рисунок, на котором на фоне соцветий сирени улыбалась хрупкая девушка.

Уголки губ Клариссы (автор Леся Яровова)

Карл не знал, что подарить жене. У нее было все: дом, заколка из слоновой кости, макбук, статуя с острова Бали. Шуба. Собрание сочинений Камю. Рояль и шкура крокодила. Все! А день «Х» приближался с неумолимостью цунами.

Однажды Карл обреченно листал каталог в интернете, и взгляд его зацепился за баннер. «Консультант по дарам», — было написано там. Движимый отчаяньем, Карл тыцнул мышью.

Ответ пришел сразу. Надлежало прислать фотографию сна потенциального одариваемого и дату планируемого дарения «не позднее трех дней с момента подачи заявки на сайте». Он плюнул, захлопнул ноут и пошел спать. Издевательство просто!

Карл всерьез собрался отделаться бриллиантом, но за неделю до праздника, когда жена заснула, вдруг достал камеру. Вспышка высветила постаревшее лицо Клариссы, морщины на лбу и опущенные уголки губ. Карл всегда думал, что у счастливых людей не бывает таких губ… Он выключил вспышку и щелкнул в почти полной тьме, наугад. Быстро заполнил заявку и приложил файл с мутной картинкой.

«Однако!» — подумал Карл, получив счет. Весомость суммы неожиданно раззадорила, и он заплатил.

Наутро «даты дарения» Карл отлучился за вином, а когда вернулся, жена крутила в пальцах небольшой сверток.

— Люблю сюрпризы, — вежливо сказала она и принялась разворачивать бумагу.

Словно в видоискатель стало видно ее равнодушие, отстраненная улыбка и фальшивое предвкушение.

— Что ты можешь дать мне? — вопрошали уголки губ и сами же отвечали: — Ничего.

Фиолетовый ноготь подцепил крышку, и Кларисса замерла. Замер и Карл: на дне лежала горсть обточенных морем стекляшек. Вместо дорогого подарка ему подсунули морской хлам!

Карл собрался было расхохотаться, представить все шуткой и вернуться к плану с бриллиантом, но Кларисса подняла взгляд, и он опешил.

Вместо сытой грубоватой тетки на него смотрела девушка, на которой он когда-то женился.

— Как? — спросила Кларисса и ссыпала стеклышки на ладонь. — Я тебе не рассказывала, — прошептала она и пересыпала их в другую руку.

Уголки ее губ поднялись.

Натуральные маски (автор Барбара Акс)

Кто-то всегда делает это лучше. Любое это. И суп, и букет, и оригами, я уж не говорю про прыжки в длину. Или в высоту. С шестом, например. Кто-то…

А чтобы быть кем-то, кто всегда делает это лучше, нужна самая малость. Чуть более зоркий взгляд, чуть более сильный выпад, немного проворнее руки. Ну что-то типа этого. Взять, к примеру, Масочника.

Он все время присматривается. Как та девочка, которая землянику собирает: «Одну ягодку беру, на другую смотрю, третью примечаю…»

Зазевается — и пропала маска. Ее же на лету ловить надо: на землю упадет — разобьется на мелкие осколки.

Бредет Масочник по улочкам да по закоулочкам — вроде бы гуляет безмятежно, а у самого в рукаве сотни уловок припрятаны. Увидит грустного прохожего — и раз! — собачку потешную к его ногам выпустит. Прохожий улыбнется — горестная маска отвалится, тут-то Масочник ее подхватит да в карман спрячет.

Или заприметит воришку и следит за ним. Дождется, когда тот с добычей подальше убежит и остановится — дух перевести, да как свистнет! Тут сразу несколько масок: и страх, и недоверие, и злость.

Иногда приходится ему прямо на улице маски тасовать. Уж как он навострился!.. Мог бы быть лучшим игроком в серсо. Завидит, бывало, лихача, нащупает в кармане чью-нибудь осторожность, вытащит ее из-под других масок и забросит на водителя. Маска хоть и невидима, но на долю секунды обзор заслонит, а потом растечется по лицу гонщика — и вот он уже поаккуратнее рулит, да и смелости у него поубавилось. А смелость с уверенностью Масочник подберет, не думайте. Правда, случается, что тут же отдаст их робкому студенту, чтобы у него голос на экзамене не дрожал. А трусливому человеку добавит трусости, чтобы не хватило у него духа сделать что-то непоправимое; суетливому — беспокойства, чтобы тот все перепроверил и не волновался понапрасну.

Разве можно эти маски сравнить с теми, что делают на фабрике! Нет, конечно. Это как бутафорское яблоко сравнивать с настоящим. Или искусственные цветы — с живыми.

Вот только подолгу нельзя ему собирать, потому что маски срастаются друг с другом, проникают насквозь, слипаются и норовят прицепиться к Масочнику. Как только он это почувствует, так сразу бежит домой. Вытаскивает из карманов трофеи, раскладывает их пасьянсом по мастям и по силе, по значимости и по ранжиру.

Раздает нуждающимся, продает артистам.

Весенний десант (автор Наталья Голованова)

— Занятная штукенция.

Травматолог Бабулин с интересом разглядывал розовую стрелу, лежащую в кювете. Потыкал пальцем оперенье в виде сердечка. Хмыкнул. Спросил:

— И много у вас таких… потерпевших?

Кардиохирург Голубь задумчиво посмотрел в потолок, словно туда проецировалась сводка для порционника, и пошевелил пальцами:

— Примерно семь палат.

— Ого! Впору объявлять пандемию.

— И не говори, — вздохнул Голубь. — Из операционной не выходим. Маску снимаем, только чтобы поесть. А костюм, бахилы, перчатки — как в них родились.

— А чего так? Раньше вроде бы того… само рассасывалось.

Голубь снова подумал. Неуверенно ответил:

— Оно, конечно, так. Но, во-первых, если ждать, пока оно само, то количество койкодней увеличивается. И кто нам сроки лечения прибавит? Пока фонд разродится, пока МЭСы перепишут… Во-вторых, операцию-то мы по высоким технологиям проводим. А, значит что?

— Значит, дороже, — сообразил Бабулин.

— Именно. Ну, и, в концеконцов, не зря же я новую специальность получал, верно?

В ординаторскую влетела медсестра Сонечка с огромными, в пол-лица синими глазами.

— Опять? — спросил Голубь.

— Еще трое. — Сонечка всхлипнула.

— Трое… что? — осторожно поинтересовался Бабулин.

— Признались в любви.

— И чего же в этом страшного? — Травматолог, до того вальяжно полулежавший на диване, подтянулся и изобразил улыбку, показав прокуренные зубы. — Радуйтесь, царица!

— Это ненадолго, — успокоил Голубь и травматолога, и царицу. — Завтра всем троим стрелы удалим, они и забудут.

— Как же, забудут. — Сонечка шмыгнула носом. — Тот, из пятой вип, до сих пор за руки хватает. А он же мне в прадеды годится!

— Ему всего сорок два, — укоризненно заметил Голубь, приглаживая три волосины на лысине.

— А я про что?!

— Он богатый. Занимает важный пост.

— Да? — Сонечка перестала шмыгать. — Сразу бы так и сказали. Тогда он еще ничего, в самом расцвете…

Она расстегнула две верхние пуговки короткого халатика и медленно выплыла в коридор.

— Такие вот катушки с кетгутом, — начал было Голубь, но вдруг лицо его перекосилось, он дернул друга за руку и крикнул: — Под стол!

Бабулин не двинулся с места. Челюсть его отвисла, а взгляд не смог оторваться от сидящего на форточке пухлого — и, главное, голого (в марте, ужас-ужас!) — пацана с луком и стрелой.

Через мгновение зазевавшийся травматолог пал жертвой юного хулигана.

— В операционную! Живо! — скомандовал Голубь, машинально считая бабулинский пульс.

Но у травматолога словно выросли крылья. Он поднялся, вырвал руку, подошел к окну и увидел, как в небе парят еще с десяток розовых младенцев в поисках жертв.

— Они же простудятся.

Это было последнее, что он произнес перед тем, как его уволокли-таки на клизму.

Голубь, кардиохирург, специалист по извлечению стрел Амура (именно так звучала его новая специальность), вытащил из сердца друга розовую стрелу с оперением в виде сердечка, полюбовался на нее, мысленно прикинул надбавку за сложность операции и благоговейно вымолвил:

— Высокие, высокие технологии.

Случай в подземке (автор Юлия Рыженкова)

Привычный гам пассажиров метро заполонил «Павелецкую». Хоть утренний час пик давно миновал, поезда уезжали битком, и толпа на станции почти не убывала. Тем обиднее было услышать, что посадки на мой поезд нет. На самом деле, люди в него садились, но лишь избранные.

Режим спецпосадки мне все еще казался чем-то магическим, за полгода работы машинистом я так и не привык, что «пустые» вагоны любого поезда могли оказаться на самом деле не пустыми, а просто с другими пассажирами, теми, у кого есть допуск на спецпоезд. Все остальные искренне считали, что состав идет в депо.

Мой дневной рейс не пользовался особой популярностью. Ну что ж… ждать больше нельзя — график.

— Поезд следует до станции «Площадь Ференца Деака». Осторожно, двери закрываются, следующая станция — «Петроградская», — объявил я, двери стукнулись друг о друга, и колеса загрохотали, раскручиваясь все быстрее.

Когда я работал обычным машинистом метро, я не замечал отметки светящейся краской в туннелях. Или замечал, но не обращал внимания: мало ли различной маркировки для рабочих! Теперь же они стали моими взлетными огнями. Видишь эти красные полосы — включай спецдвигатель!

До сих пор не могу привыкнуть к красоте перехода. Рельсы словно превращаются в насест для миллионов золотистых светлячков, их крошечные огни указывают путь, кажется, будто попал в фэнтезийный мир и вот-вот вылетит фея, осыпая тебя волшебной пыльцой. Жаль, что такой красотой любоваться всего минут десять, до следующей остановки. Старики хмыкали и подкалывали меня за эти восторги. Мол, поработаешь с наше — перестанешь обращать внимание на красивости, будешь отслеживать только график и зарплату. Но мне кажется, они лишь напускали на себя цинизм, а сами втайне тоже ожидали фею.

На «Петроградской» несколько пассажиров вышли, но никто не зашел, так что ко «Дворцу „Украина“» мы понеслись, раскачиваясь из стороны в сторону. Вагоны ощущали легкость и будто пытались взлететь, отпущенные на свободу. Я бы притормозил, но нельзя, к красным полосам мне нужно набрать необходимую скорость.

В киевском метро оказалось душно и многолюдно. Не удивительно: у них сейчас на улице жара, больше тридцати пяти градусов, вентиляция плохо справляется. А следующей по графику Прага! Там еще жарче, и стоянка пятнадцать минут. Никогда не мог понять, зачем такая долгая: да мне до Будапешта быстрее ехать!

Толпа на платформе все напирала, и раздраженный парень пихнул голубой вагон с белой широкой линией по всей длине, словно от этого поезд бы открыл двери и всех впустил. Люди возмущались, почему нет посадки, не замечая ничего необычного. Не просто так в свое время на всех ключевых ветках метрополитенов в странах Восточного блока пустили одинаковые составы. И совсем не случайно те самые, голубые, вагоны сохранились до сих пор в разных государствах, даже переставших симпатизировать России. Чиновники тоже регулярно пользуются спецпоездами. Как и особые курьеры, и политики, и бизнесмены, приближенные к государству. Много кто предпочитает ездить на метро.

Я закрыл двери и начал разгон. Мелькнули красные линии, и я вдавил кнопку переключения двигателей. Светлячки не только освещали путь, но и скрадывали грохот колес, расслабляя и убаюкивая. Многие пассажиры засыпали, так что приходилось их будить на конечной. Но я-то, конечно, вглядывался в дорогу.

Что-то не так. Впереди золотистые сверкающие бисеринки исчезали. Так не должно быть!

Прошло от силы две секунды, но мой мозг работал с такой скоростью, что они растянулись минут на пять. Первым делом я вспомнил вбитую в голову инструкцию: что делать в нештатной ситуации. При малейшем сомнении в безопасности дороги требовалось уходить на запасные пути, так что я врубил кнопку экстренного поиска. Путей не было! Мы неоднократно отрабатывали это на учениях, там всегда при нажатии этой кнопки от основной дороги отходили две, а то и три дополнительные, но сейчас ничего! От растерянности я нажал на нее еще и еще.

На грани видимости появилась… даже не дорога, а что-то типа тропинки. Рельсы уходили вправо, но на них «сидело» всего несколько светлячков. Выбора у меня не оставалось: основная дорога кончалась, и я крутанул руль на дополнительную.

Пару раз тряхнуло, но поезд удержался и продолжал нестись по рельсам. По рельсам! Это хорошо, это значит, я нашел дорогу. Пока неизвестно, куда она приведет, но, по крайней мере, мы не вылетели куда-то в поле или реку и до сих пор живы. Я позволил себе выдохнуть.

Только через полчаса появился наконец съезд на основную дорогу. Мои пассажиры уже, конечно, извелись, но что я им мог ответить? Что сам понятия не имею, где нахожусь и куда мы едем?

С лязгом мы влетели на станцию, и я обомлел. Таблички гласили, что это «Кинг’с Кросс». Мы в лондонской подземке? Но как?! Туда же не ходят наши поезда! У нас нет ни одной пересекающейся ветки!

Ко мне уже бежал их сотрудник спецтранспортного управления: я узнал его зеленую форму с красными полосками. А мне казалось, что лекции об истории работы иностранного спецтранспорта — это пустая трата времени! Стоп. Такую форму англичане сменили двадцать лет назад! Сейчас она у них синяя! Синяя, черт побери!!!

Я не слышал, что он мне кричал, и с трудом, через пелену слез в глазах, видел, как он размахивал руками. Режим спецпосадки я включил на автомате еще при подъезде к станции, но двери до сих пор не открыл. Боже, сколько у меня пассажиров? На лекциях по теории работы спецдвигателя нам говорили, что иногда можно проскочить не только сквозь пространство, но и сквозь время, причем как назад, так и вперед. Случаи такие встречались, но крайне редко. За всю историю спецпоездов — около десяти. Вот один как раз произошел в Лондоне, кажется, поезд попал в начало двадцатого века, вел его молодой машинист из России…

Я разрыдался в кабине. Я не мог вспомнить, чем же та история кончилась.

Старая гвардия (автор Василиса Павлова)

— Ты слушай ее, Петровну-то, слушай! У нее глаз-алмаз.


Молодой участковый вытер пот, выступивший под форменной фуражкой, и перелистнул страницу блокнота. Он уже записал сведения о наркодельцах из тридцать пятой квартиры, а теперь дописывал показания о регулярных визитах главы местного мафиозного клана к любовнице, проживающей в квартире номер сорок восемь.


Старушки-соседки во главе с Петровной, сгрудившиеся вокруг лавочки, внимательно следили за тем, чтобы каждый факт был тщательно зафиксирован. Порой заскорузлый старушечий палец тыкал в блокнотную строку, выявляя неточность или ошибку. Участковый покорно вносил исправления. Предшественник предупреждал, что раскрываемость преступлений на участке напрямую зависит от бдительности старушечьего дозора, а именно от наблюдений той самой Петровны, которая его негласно возглавляла.


— Ну вот, милок, на ближайшее время ты работой обеспечен. Будут вопросы, обращайся. — Петровна кивнула и, наскоро попрощавшись с товарками, поковыляла к подъезду, тяжело припадая на левую ногу. Участковый преисполнился искренним сочувствием.


Придя домой, полковник запаса Анна Петровна Зверева скинула туфли, отстегнула набедренную кобуру с миниатюрным пистолетом, погладила кота Виссариона, развалившегося посреди коридора, и бодро прошагала на кухню. Там она включила чайник, кликом мыши активировала на мониторе карту участка. Убедившись, что никаких видимых изменений не произошло, а связь со спутником стабильна, извлекла из глазницы сканер, подсоединила его к зарядному устройству. Затем, вспомнив о проблеме, достала с полки восьмикратную лупу — проверить целостность ушного микровкладыша, который в последнее время потрескивал. «На каком старье приходится работать!» — мысленно посетовала Петровна.


После чая и завершения проверочных процедур старушка встала на напольный тренажер. Ежедневная норма пробежки — пять километров. Для работы под прикрытием требовалось поддерживать форму.


Родина по-прежнему нуждалась в старой гвардии.

Золото, мирра, ладан (автор Мелалика Невинная)

У них такая работа — им на все наплевать,

Каждый год они приходят в этот город опять.

Nautilus Pompilius «Три царя»

Рабочих виз у них нет. Строго говоря, визы и не нужны — мир изменился, и работой теперь считается то, за что платят, но за столько лет они привыкли подходить ко всему скрупулезно.

— В следующем году надо бы уже получить, — говорит старик.

— Надо, — соглашается мужчина, — а то вдруг не пропустят.

— Зачем?! Всегда же пропускали! Не могут не пропустить! — для проформы пытается спорить юноша, но в итоге соглашается: — Но если надо, то получим, конечно.

Время идет. Разговор о визах превращается в традицию. Вплоть до декабря они только и рассуждают о том, когда следует получать визы и разрешения на работу, какие документы нужно заполнять, что писать в анкетах, а также кого указывать в качестве работодателя.

Потом наступает декабрь, и становится не до бумаг — они отправляются в город, и начинается работа.

Юноша — как самый расторопный — ходит по парфюмерным магазинам. Он начинает с крошечных лавочек на окраинах, затем обходит сетевые супермаркеты, в итоге добираясь до бутиков с эксклюзивным товаром. Везде он спрашивает ароматы из последних коллекций — тех, что были созданы в этом году, но с обязательным условием: духи должны содержать ноты мирры и ладана. Окутанный ароматами, он перемещается по городу — от магазина к магазину, — и за ним тянется шлейф, благоухающий миррой и ладаном. Город наполняется запахом мирры и ладана. Город дышит миррой и ладаном.

Мужчина — как самый обстоятельный — занимается золотом. Он забирается как можно выше: на обзорные площадки, на крыши небоскребов, которых в городе с каждым годом становится все больше, — так, чтобы были видны золотые купола. Если сияние золота кажется ему недостаточным, он разгоняет тяжелые декабрьские облака и, зачерпнув ладонями солнечные лучи, бросает их на город, пока на серых стенах не засияют золотые блики.

Старик — как самый опытный — ждет. Он ждет, когда город пропитается ароматами мирры и ладана, когда зимняя мгла будет разбавлена вкраплениями золота. Он ждет, когда город погрузится во тьму, глубже которой, кажется, нет ничего, и где лишь купола служат маяками. Тогда он встает из кресла, подходит к окну и распахивает его. Он простирает руку к небу и, отдернув завесу тьмы, являет погруженному во тьму городу звезду — или краешек, или отблеск звезды, если погода не позволяет. Мир изменился, и с погодой порой приходится считаться.

Юноша, мужчина и старик — каждый в своей точке города, где им является звезда, — протягивают к ней руки и восклицают:

— Младенец рождается, славьте!

Ветер подхватывает их голоса и разносит по городу, освещенному звездой, отражающейся в золоте куполов, по городу, пропитанному миррой и ладаном. Тьма отступает. Юноша, мужчина и старик улыбаются — работа проделана, можно возвращаться домой.

Рабочих виз у них нет, но мир изменился.

Звезда моряков (автор Мария Цюрупа)

Сколь бы ни было велико искушение, не строй дом свой в долине, мой мальчик.

Заповедь моряков


Вы подумаете, что дед ваш совершенно выжил из ума, раз отвлекся от цифр и ударился в беллетристику. Но чем больше сгибаются мои плечи под грузом лет, проведенных за счетами и книгами записей, тем более я становлюсь сентиментален. Закрывая глаза, я все чаще вызываю в памяти давно утраченный город своей юности: розоватые стены домов, разогретые солнцем улицы, наполненные жизнью с утра и пустеющие к полудню, когда жара становится неприятной, длинные синие тени, ползущие вечерами по остывающему песку. Я помню знакомые звуки: шипение масла в уличных жаровнях, гул голосов в прохладном подвальном трактире, шорох трав на холме под ветром.

— Наверное, так шумит море, — сказал мне как-то Филипп, когда мы по обыкновению сидели на склоне после школьных занятий, смотрели на город внизу и жевали сладкие стебельки травы.

— Дурак, — ответил я по привычке.

Он виновато улыбнулся и пожал плечами.


Не знаю, что роднило меня с Филиппом, потому что мы были различны, насколько могут отличаться друг от друга два молодых человека одного возраста, просидевших всю школу на одной скамье. Начнем с того, что Филипп был из моряков. Известным моряком был его дед, а до того — прадед, и никто не сомневался, что этот застенчивый, мечтательный мальчик пойдет той же дорогой. Проведет свою жизнь в пыльных кабинетах, разбирая каракули в старых книгах, наблюдая за движением звезд и размышляя о том, чего нет теперь и не было, вероятно, никогда. Возможно, думал я, работа эта не лишена романтики, но уж точно лишена всякого практического смысла. А кроме того, начисто лишена смысла финансового. О моряках отзывались уважительно, их речи слушали с любопытством, но жалованье платили смешное.


Я прекрасно помню деда Филиппа. Огромный старик с окладистой бородой и выцветшими от непрестанного чтения светлыми глазами не раз приходил к нам в школу и рассказывал небылицы о дальних странах, о морях, покрывавших когда-то все равнины на много сотен, нет, тысяч миль вокруг, о кораблях — специальных сооружениях, способных держаться на водной поверхности, и, конечно, о звезде моряков. Звезда моряков, говорил он, помнит мир от начала времен. Когда-то она указывала путь кораблям (когда ты в море, полагал он, ты, бывает, не видишь кругом ничего, кроме воды, во всех направлениях одинаковой). Теперь она напоминает нам об ушедшей эпохе и велит беречь и передавать древние знания. Наступит день, и звезда вновь позовет в путь, и тогда моряки должны быть готовы. В раннем детстве мы слушали старика с волнением, мечтали о дальнем пути и о подвигах, но, став старше, верить в море в большинстве своем перестали и вместо волшебных сказок заинтересовались собственным будущим. Отец стал учить меня торговле, я заработал первые деньги и даже начал совершать не воображаемые, а настоящие путешествия — сопровождал караваны с товарами в соседний город, затем дальше и еще дальше.


Вскоре дед умер, и Филипп остался один в старом семейном доме на холме, на городской окраине. Сколько я ни пытался сбить его с выбранного пути, увлечь торговлей, или строительством, или просто математикой, раз непременно нужно сидеть с умным видом над схемами, но он так и был бесполезным мечтателем. Он знал имена звезд, мог с помощью них отличить юг от востока, собрал коллекцию диковинных песен и стихотворений, но при этом был крайне рассеян в ежедневных делах, не мог поспорить о цене на базаре и, казалось, не очень хорошо понимал, что нужно делать, чтобы ты был одет и сыт, чтобы не развалился твой дом, чтобы торговцы не ограбили тебя подчистую. Нет, пожалуй, было одно практическое применение его редкой книжной профессии: он умел вязать на веревках разные хитрые узлы. Но согласитесь, что это умение пригождается нам не каждый день и большинство проблем решить не поможет.


Сколько раз я предлагал ему поселиться вместе в городе, но он никак не соглашался, и по самой нелепой причине: в одной из заповедей моряков говорилось, что ни за что нельзя селиться в долине. В хорошем помещении в центре города, с друзьями, которые приглядят за тобой и помогут, среди еды, и музыки, и жизни — селиться нельзя, потому что так нам велит далекая звезда. А в пустом старом доме, где нет никого, кроме тебя и пыли, откуда до твоего же кабинета час пути по холмам, где ночью слышен вой волков и того и гляди рухнет крыша, можно. Волновался я за него, но помочь был бессилен, только иногда проверял его счета и выводил в свет, чтобы он не отвык от нашей компании и не заговорил сам с собой на непонятном древнем языке, вычитанном в дедовых книгах.


Помню, часами мы спорили с ним, сидя на склоне холма, обращенном к городу. Дурак ты, говорил, а порой и кричал я, на что ты тратишь свою жизнь? На сказки, Филипп. На нелепицу. Смотри, у меня кошелек полон золота, у меня по шкафам десятки белых рубашек и сапог по мерке, а ты так и сидишь в своей старой рубахе и просидишь в ней еще много лет. Ты прав, соглашался Филипп, платят мне, наверное, маловато. И он улыбался, глядя вдаль, и его глаза сливались по цвету с небом.


Я произносил горячие речи, стоя на гладком валуне на нашем склоне.

— Море — это прекрасно, Филипп, — говорил я, — но было бы хоть одно доказательство! Не что оно будет когда-то снова и что ваши знания пригодятся вашим далеким потомкам, а хотя бы что оно было когда-то, что все, о чем ты читаешь в книгах, было на самом деле! Вы столько поколений изучаете эти сказки. Неужели за все эти годы, века вы не нашли ни одного доказательства?

Он качал головой и улыбался.


Нет, ни одного доказательства не существовало. Ходили разговоры, будто при постройке погреба у восточной стены нашли камень с отпечатком крупной рыбы, такой большой, что она не могла бы поместиться ни в один из известных источников. Но камень этот рассыпался в пыль, и никто его не видел, кроме нескольких строителей, от которых подозрительно пахло вином. Но даже если и была эта гигантская рыба и если все видимые глазу земли были однажды покрыты соленой водой, должны ли события далекого прошлого диктовать, как нам вести себя сегодня? Должны ли мы сегодня все жить по холмам и тратить чернила на рисунки парусов, которые никогда не понадобятся?

— Почему ты веришь в эти сказки? — спросил я в очередной раз.

— Да как-то привык, — пожимал он плечами. — В семье было принято.

— Но ведь ты вырос. Почему ты не перестанешь верить теперь?

Филипп посмотрел на меня серьезно и задумался.

— Ты знаешь, — сказал он, — мне бы не хотелось. Мне нравится верить в море.

— Эх, дурак, — махнул я рукой. — Ну тебя. Спой тогда что-нибудь.

Мечтательная улыбка вернулась на его лицо, и он запел. Это была красивая, тревожная песня о рыбах, живущих у морского дна, о луне, освещающей воду в предрассветный час и о заветной звезде, хранящей моряков и зовущей их в путь. Я слушал и думал, что не может он, такой родной мне и такой бестолковый, пропасть без толку и что где-то в мире найдется дорога и для него.


Мы отчаялись устроить личную жизнь нашего друга. Тут, мне казалось, проблем быть не должно. Филипп красив, светловолос и голубоглаз, что редкость в нашей жаре. Слегка неуклюж и непрактичен, но девушки любят моряков. Посмотреть на девушку мечтательным взглядом, спеть печальную песню, завязать ей ленту на туфле многослойным морским узлом да упомянуть далекие берега — и никто не устоит. Но он был настолько застенчив с девушками, что в их обществе совершенно терял дар речи.


Один раз, я помню, все уже почти было устроено. Мы засиделись в одном трактире, пили вино и так напились, что друг мой совсем расслабился, развеселился и увлекся беседой с прелестной девушкой. Говорил ей что-то об угловом расстоянии, а она слушала и то и дело заливалась хохотом, а потом положила руку ему на рукав (рубашки, которую я дал ему поносить на вечер). Мы с приятелями переглядывались, и смеялись, и гадали, как обернется дело, а потом один за другим разошлись по домам.


Каково же было мое удивление, когда на следующее утро по пути в отцовскую лавку я встретил Филиппа на нашем обычном перекрестке.

— Не может быть! — воскликнул я. — Ты ночевал дома! Что случилось?

— Прости, — виновато улыбнулся он. — Ты же знаешь: я не могу ночевать в городе.

От досады я чуть не убил его там, на месте.

— Селиться! Нельзя селиться! Нигде в ваших нелепых заповедях не сказано, что нельзя один чертов раз остаться на ночь!

Он вздохнул и потерянно почесал в затылке:

— Ты знаешь, мне всегда казалось, что это и к «остаться на ночь» тоже относится.

— Ты дурак, — рассердился я. — Я не знаю, как тебе помочь.

Он только пожал плечами, и каждый из нас отправился по своим делам.


Однажды утром я проснулся в препоганом настроении. Накануне я много выпил и хотел веселиться до рассвета, но потом отменил все свои планы, оставил друзей, оставил подругу, с которой рассчитывал провести ночь, — а все для того, чтобы в отцовской повозке отвезти Филиппа и Марию, девушку, на которую мы все возлагали большие надежды, в его дом на окраине. Может, хоть так он не помрет в одиночестве!


Там я и заночевал, уставший и злой, сердитый на друга, чью жизнь никак не устроить без таких ненужных фокусов. Я встал и быстро оделся, собираясь уйти поскорее. Хотелось на воздух: голова болела от похмелья и от того, что какая-то яркая звезда (небось эта вездесущая звезда моряков, подумал я сердито) полночи светила мне в окно.


Из комнаты Филиппа не доносилось ни звука. Я тихо прошел по лестнице и отворил входную дверь. Ноги подкосились подо мною, и я схватился за стену, ища равновесие.

— Филипп! — Мой голос сорвался с первой же ноты и перешел в злой, беспомощный хрип. — Филипп! Черт бы тебя побрал!


У порога плескалось море.

ПОТЕХЕ ЧАС


Рассказы


Лебединая песня (авторы Михаил Ковба, Анна Гончарова)

Ночные телефонные звонки не предвещают ничего хорошего. Резкий звук выдергивает из сна за шкирку и заставляет шарить руками в поисках мобильника, чтобы поскорее заткнуть кнопкой ответа. Расслабленные голосовые связки судорожно сокращаются и выдавливают только хриплое:

— Да?

— Полина Евгеньевна? — Голос в динамике бодрый и уверенный. — Меня зовут Максим, и я представляю Службу Упокоения. Ваш отец умер.

Ватные мысли ворочаются в голове, медленно подползая к мозговому центру, ответственному за эмоции. Они обволакивают, обтекают и начинают душить, сдавливать, трясти. Отец умер. Почему-то это тяжело осознавать, хотя мы не общались уже много лет. Отчего же тогда я сдавливаю трубку в руке до хруста?

— С вами все хорошо? — Профессиональный и такой вежливый голос из телефона.

— Да, спасибо.

— Не могли бы вы переключиться на видеосвязь?

— Конечно, — отвечаю я, судорожно поправляю волосы, разлепляю глаза и скрываю скомканные простыни за фильтром размытия фона; измятое лицо автоматически разглаживает встроенная в мессенджер нейросеть. — Я вижу вас.

На меня смотрит человек неопределенного возраста: правильное лицо, карие глаза, прическа-бобрик, черный костюм. Участливый, вежливый, безликий, как какой-нибудь агент по недвижимости или продавец автомобилей. Он отводит свой телефон чуть в сторону и показывает просторный белый зал с уходящими высоко вверх глянцевыми стенами, изъеденными разводами отражений. Потом я замечаю металлический стол и холмы укрытого простыней тела: только ступни торчат наружу, худые и костлявые, будто птичьи лапки.

Меня отвлекает голос:

— Присмотритесь. Справа от стола.

Сонный мозг работает туго, и только после этих слов я угадываю в пятне, что раньше казалось игрой света и отражений, человеческий силуэт. Блики светодиодных ламп крупными мазками рисуют в воздухе знакомое лицо. Отец-призрак намного моложе, чем должен быть сейчас. Он такой, каким помнится мне в детстве: высокие скулы, плотные руки, круглый живот. Я узнаю рубашку в крупную клетку и смешные шорты с бахромой. Странно, но отец выглядит даже более живым, чем когда мы виделись в последний раз.

Призрак расхаживает по комнате и крутит головой. Заглядывает под стол, не замечая тела наверху. Проходит через моего собеседника, а потом и сквозь телефонную камеру: белый свет разливается по экрану, и некоторое время, пока матрица восстанавливается, не видно ничего, кроме этого сияния.

— Вы понимаете, Максим, — начинаю я, — мы были не очень близки. Почти не виделись. Он уже практически чужой человек. Почему вы звоните мне? Я не смогу помочь Службе.

— Подождите немного, — отвечает Максим, — сейчас он начнет беспокоиться, и станет все понятно.

Призрак тем временем двигается все быстрее и быстрее, и в струящихся пятнах света уже тяжело различить лицо отца. Яркий огненный контур мечется между стенами, отскакивает, разбивается о поверхности, рисуя в комнате причудливую картину из разноцветных лучей. Потом замирает и, размашисто орудуя рукой, словно рапирой, пишет на белом кафеле.

Камера приближается к стене, и я вижу выведенные слова: ПОЛИНА, ПОЛИНА, ПОЛИНА. Они громоздятся, находят друг на друга и сливаются в хаотичном переплетении.

Максиму не нужно объяснять, что отказ от помощи Службе Упокоения — уголовное преступление. Не нужно взывать к совести. Призрак зовет меня — значит, необходимо откликнуться. Я обещаю собраться как можно быстрее и выехать.

Несколько писем: на работу, клиентам, друзьям, чтобы не теряли, — и я мчусь на монорельсовом поезде, прислонившись влажной щекой к холодному стеклу. Тихо жужжат магнитные катушки, вагон потрясывает, и деревья за окном сливаются в однородную зеленую мазню. Что-то подобное сейчас у меня внутри: невозможность поймать конкретные ощущения раздражает. Горечь, обида, удивление, разочарование, пустота — все перемешивается в липкую массу и мешает думать.

Никогда бы не подумала, что жалкий, забитый человек, который бросил меня в восемь лет, получит второй шанс. Один из десятков тысяч — и это отец.

Я дрожу, представляя, что должно случиться. Упокоение! Семья! Радость! Мир! Гармония! Счастливый призрак понимает, что исправил ошибки жизни, и танцует победный танец. Я же, вынырнувшая из отходной ямы лицемерия, возвращаюсь домой, выполнив последний долг.

Пытаюсь наскрести по сусекам воспоминаний дочернюю любовь, чтобы суметь без отвращения погладить отца по мертвой руке. Выдавливаю улыбку, но вижу в отражении только страшный оскал, будто лицо сводит судорогой от приторной сладости лжи.

Мерзко!

Но почему же щиплет глаза?

Я сглатываю комок, закрываю веки и вижу имя — пляшущие буквы на стене. Они растут, кружатся, обступают со всех сторон, шевеля ручками-палочками, поднимают меня и швыряют в прошлое. Мерное покачивание монорельса завершает дело, и я оказываюсь там, где мне снова восемь лет.

***

Мы с папой идем по парку аттракционов, и он держит меня за руку. Золотой свет просеивается через густые кроны, щебечет малышня, щелкает попкорн. Рот измазан шоколадным мороженым, и я облизываюсь, щурясь на солнце, как довольный кот. Гордо шагаю по мощеной дорожке, стараясь не попадать на стыки плиток: подбородок задран наверх, движения изящны, как на уроке танцев. Чуть не сталкиваюсь с педальной машинкой, грожу пальцем серьезному мальчику за рулем и коротким кивком принимаю извинения его мамы.

Я совсем взрослая: первый класс остался позади, и начались каникулы. Стайка фламинго-пятерок из дневника улетела, оставив взамен теплый запах свежих листьев, горячего асфальта и сладкой ваты.

Мы отстаиваем очередь в кассу, получая веер билетов. Сегодня я богата, и они — мои деньги. Разгоряченная, я пью из фонтанчика. Впереди под жестяной крышкой на ажурных столбах показывается Автодром.

Толстая тетя открывает цепочку калитки, и вот уже руки сжимают мягкую резину руля. Рядом сидит папа, сегодня — пассажир.

— Давай, — говорит он, и я вдавливаю педаль в пол.

С тихим гулом автомобиль трогается с места. Металл капота дышит жаром, внизу шуршит плотный бампер, и мы несемся навстречу ярко-красной машинке. Тихий звук удара, и глаза ищут новую жертву. Мы кружимся, играет музыка, трещат борта. Раздается звонок, электрический двигатель вздыхает в последний раз, и все замирает.

Здесь много аттракционов: «Иллюзион», «Светофор», «Орбита», «Веселые горки», качели-лодочки. Раскачать последние у меня нет сил: помогает папа. Он сильный, и я довольно визжу, когда мы взмываем куда-то вверх и замираем, прежде чем упасть.

Надувается и лопается пузырь клубничной жвачки: сегодня я королева, и мне можно все, невзирая на диатез. Нёбо щекочут пузырьки кока-колы, хрустит на зубах сладкий попкорн, и наконец мы встаем в очередь на американские горки. Именно ради них мы сорок минут тряслись на автобусе и стояли в очередях, вместо того чтобы пойти в парк неподалеку, где были почти те же карусели.

Горки привезли откуда-то издалека, это совсем новый аттракцион, о котором с придыханием рассказывают во дворе. Он простоит всего пару месяцев и уедет вместе с деревянными шпалами дорожек и паровозиком хищных машинок, щерящихся зубастыми оскалами.

Билеты на горки яркие, напечатанные на глянцевой бумаге, и папа говорит, что стоят как все остальные вместе взятые. Там нарисована схема, похожая на спутанный клубок, и я завороженно вожу по ней пальцем, пытаясь пройти от начала до конца. Где-то высоко проносится паровозик, стуча колесами, закручивается в мертвой петле, и пассажиры кричат, взмахивая руками.

— Ты когда-нибудь катался на американских горках? — спрашиваю я.

— Никогда в жизни, — отвечает папа. — Видел только по телевизору.

— А мечтал покататься?

— Конечно!

— Я тоже.

Подходит наша очередь, и я высматриваю свободное место в вагончиках, откинувших забрала пристяжных рамок. Пытаюсь первой юркнуть в открытую калитку, но меня останавливает контролерша, сдвинувшая густые брови.

— Ограничение, — говорит она и кивает в сторону ростомера в форме Микки-Мауса. Тот лыбится, вытянув руку вперед в нацистском приветствии, которое я помню по «Четырем танкистам и собаке».

Приходится послушно идти туда, вытягиваться на цыпочках, чтобы хотя бы кончиком волос коснуться пластиковой ладони в белой перчатке. Старшие дети и взрослые занимают места, поезд уезжает, а я все не могу достать до заветной планки. Папа отводит контролершу в сторону и тихо спрашивает:

— Неужели никак нельзя? У нас в последний месяц только и разговоров, что об этих горках.

— Нельзя.

Он шуршит в кармане, сжимает что-то в кулаке и пытается вложить это в ладонь женщине. Та отталкивает его и почти кричит:

— Мужчина, не позорьтесь! Это для ее же безопасности.

Папа краснеет, отодвигается и, глядя в пол, извиняется.

— Пошли, — тихо говорит он. Плечи опускаются, спина горбится, и кажется, что даже он теперь не подходит по росту.

Папа наклоняется и вытирает мне слезы огромным мягким платком.

— Тебе же можно было, — говорю я. — Ты же всю жизнь мечтал.

— Я перехотел, — отвечает он.

Мы уходим через открытую калитку парка под бравурные звуки марша, а я реву. Мне обидно и за себя и за то, что из-за меня папе тоже не удалось покататься.

Душный оранжевый автобус мчит домой. В окне пробегает забор дымящихся труб и ямы прыгают под колеса. Кожаное сиденье прилипает к спине и трясется.

— Мама бы нас провела, — говорю я, чтобы разогнать тишину.

— Наверное.

Оставшуюся часть пути мы играем в города: папа — учитель географии, но почему-то я выигрываю.

От остановки трещины на асфальте ведут нас вдоль штампованных рядов панельных многоэтажек. Здесь пахнет выхлопом, и где-то монотонно скрипят качели. Хмурые люди спешат на проходную, послушные гулкому заводскому гудку.

Перед нашим подъездом стоит длинный черный автомобиль с крокодильим носом капота. Круглые фары пялятся немигающими глазами, а лобовое стекло такое темное, что можно разглядеть свое отражение. Мы поднимаемся на второй этаж, раздается канареечная трель звонка, и мама открывает двери. Только она не одна — за локоть ее держит какой-то незнакомец. Его внимательные, холодные глаза пугают уверенностью и спокойствием, и кажется, что здесь он — хозяин. Дядя улыбается одним уголком рта и говорит:

— Евгений Геннадьевич, нам нужно поговорить. Отправьте Полину погулять.

Я чувствую, как папины пальцы слабеют и отпускают мою руку.

— Конечно, — сипло говорит он. — Полинка, поиграй во дворе.

Его голос мертв, а лицо становится таким же серым, как стены в подъезде.

Скатываюсь по лестнице, огибаю угол дома и седлаю бревно качелей. Одной здесь неудобно — нужно вдвоем, но я отталкиваюсь от земли и невысоко подпрыгиваю. Меня несет назад, деревяшка ударяется о зарытую наполовину шину и пружинит наверх. Взрослые думают, что я ничего не понимаю, но это не так. Мне страшно. Через открытую форточку на втором этаже слышен разговор.

— Бездарь, ничтожество! — Мамин голос. Она часто ругается, когда думает, что я не слышу. — Ты меня вынудил! Перебиваемся с воды на капусту на твою учительскую зарплату. Я больше так не могу, понимаешь? Ходим в рванье, перед людьми неудобно. Полинке на карусели два месяца откладывали! Ей даже конфетки бабки местные из жалости несут. А стыдно кому? Мне стыдно. Все, надоело!

Папа молчит. Он всегда так делает.

Потом я слышу голос незнакомого дяди, но не могу разобрать слов. Хлопает дверь. Появляется мама. Она обнимает меня, берет за руку, и мы двигаемся к крокодилообразной машине. Я сажусь назад, а мама размещается спереди. Внутри холодно и пахнет мятой, а сиденье такое большое, что ужасно неуютно. Машина урчит, будто переваривает нас троих. Сквозь темное стекло я вижу в окне папино лицо.

«Останови их, пожалуйста, — хочу крикнуть я. — Почему же ты молчишь?»

Ничего не происходит, и мы уезжаем.

Потом мама выходит замуж за дядю Вадима. Мне выдают корзину с розовыми лепестками и кружевное платье, похожее на облако. Фейерверки лопаются в ночном небе, звучит свадебный марш, и белые голуби хлопают крыльями. На следующее утро нас глотает толстый самолет, и вскоре под его брюхом разматывается клетчатая скатерть французских равнин. Эйфелева башня упирает руки в боки, изумрудные Елисейские Поля оказываются мягче ковра, а Микки-Маус в Диснейленде дружелюбен и улыбчив. Американские горки там выше любого дома в нашем городке, и от восторга я почти счастлива.

Только горько, что с нами нет папы.

Потом мы переезжаем в большую квартиру, где можно потеряться, и потолки бесконечной высоты. Здесь у меня собственная комната с ярким паласом, расчерченным серыми полосами автомобильных дорог, и огромный кукольный дом. С папой мы видимся только по воскресеньям с двух до пяти, и чем старше я становлюсь, тем меньше жду этих встреч и тем более неловкими они становятся.

— Смотри, какую Барби мне купили! У нее в наборе настоящая косметичка! — хвастаюсь я на десятый день рождения, пока он мнет в руках дешевого китайского пупса с волосами-леской.

— Завтра я улетаю в английский лагерь в Ирландию. — Мне уже четырнадцать, и мы почти сравнялись ростом.

В старой квартире ничего не меняется, только окна зарастают мутным слоем пыли, а мебель постепенно затирается и дряхлеет. Я ерзаю на отвратительно жестком диване, впивающемся деревянным каркасом в спину, и с удивлением понимаю, что папа кажется мне скучным. Он одинок и по-прежнему преподает географию в четырнадцатой школе, и все разговоры сводятся либо к учебным байкам, либо к скучной морали. Я немного ревную его к ученикам, по его словам, умным, добрым и обстоятельным, хотя сама учусь в элитной гимназии в самом центре.

Меж тем я все яснее понимаю, почему мама ушла от него, и вместе с этим любовь перерастает в обиду. Папа слишком легко отпустил нас и даже не начал бороться, будто мы резко стали ему безразличны. Меня начинают раздражать вечная печаль в его глазах и постоянное согласие. Нужно было сражаться, вцепиться и не отпускать. Вместо этого он предал нас.

В выпускной горячке одиннадцатого класса мы перестаем встречаться. Пару раз я вижу его за забором школы. Он смотрит, будто из-за решетки, но не подходит близко. Это замечает охранник, и вскоре двое милиционеров ведут отца в старый ГАЗ с синей полосой на борту. Я прохожу с подругами мимо и делаю вид, что не знаю его.

На следующий день на кирпичной стене около двери подъезда я замечаю выведенные белым мелом буквы: ПОЛИНА, ПОЛИНА, ПОЛИНА. Очень надеюсь, что это шутка кого-то из одноклассников.

Потом престижный университет в столице, веселая общага, и мы переписываемся через интернет. Редкие звонки на день рождения и Новый год сводятся к набору заученных фраз:

— Как дела?

— Нормально…

Я устраиваюсь на приличную работу, выхожу замуж и развожусь. Детей не случается. Потом умирает мама, и мы видимся на похоронах. Молчим. Странно, но это — наша последняя встреча.

Наконец, меня будит телефонный звонок, и я вижу призрак молодого отца, на котором та самая рубашка в крупную клетку и смешные шорты с бахромой, что были в день нашего похода на американские горки.

***

Вживую призрак не впечатляет: текучий, с нечеткими чертами, он кажется скорее неудачной шуткой воображения, чем духом реального человека. Он вяло топчется около лежащего на лавке тела, глядящего в потолок фургона Службы Упокоения. Призрак спокоен, когда я рядом, и просто смотрит куда-то в стену.

Мы трясемся по неотремонтированным дорогам, а снаружи по тротуарам тянутся те же серые люди, что в детстве, снова загипнотизированные заводским гудком.

Внутри фургона холодно и пахнет густым парфюмом. Труп заштукатурен косметикой так плотно, что кажется прикорнувшим актером японского театра кабуки. Гримеры Службы где-то нашли нужную одежду, и мой взгляд невольно утыкается в тощие волосатые ноги отца, торчащие из затертых шорт.

— Не похож, — говорю я, рассматривая тело. — Кукла какая-то. Разве этого хватит для упокоения?

— Ничего, — отвечает Максим. — Когда призрак вернется в тело, станет лучше. Вы уверены, что нашли нужное место?

— Конечно. Я же вам все рассказала.

— Извините, положено спрашивать. Нам бы хотелось избежать возможных последствий. Эти призраки — ужасно вредные создания и, если вовремя не упокоить, будут пакостить.

— Сколько у меня времени?

— Около часа, потом связь духа с телом начнет слабеть. Да и на жаре трупу будет не очень хорошо. Помните, что ваша цель — американские горки. Парк мы закрывать не стали: призрака смутят безлюдные дорожки и пустые аттракционы. Для него сейчас идет девяносто пятый год, и он должен поверить в реальность происходящего. Воспоминания призраков — странная, фрагментарная штука. Их сознание воспринимает детали, убаюкивается ими, и картина целиком недоступна для них.

— Он не напугает других отдыхающих?

— Позвольте ответить вопросом на вопрос. Вы раньше видели неупокоенных?

— Редко.

— Намного чаще, чем думаете! Большинство посчитает, что это просто немощный старик. Другим — все равно. Третьи — не заметят. Четвертые — ничего не скажут, потому что хорошо воспитаны. А на случай пятых за вами будет присматривать охрана. Возьмите билеты.

Максим передает пачку невзрачных квитков, напечатанных на очень плохой бумаге. На каждом — шестизначный номер и черная рамка, а посредине сумма в полторы тысячи рублей. Последними в стопке идут два аляпистых билета на горки. Они слиплись, и я расклеиваю их ногтем.

— Ну, с богом, — говорит Максим.

Автоматическая дверь отъезжает, и я вижу ворота с огромными буквами ЦПКиО наверху. Призрак распадается на сотню солнечных зайчиков, которые скручиваются спиралью и исчезают где-то в животе у мертвого отца.

Труп вздрагивает, свешивает ноги с лавки и встает. Мертвые пальцы берут за руку, и я вздрагиваю от неожиданности. Хочу выдернутьладонь, но вспоминаю, что нельзя. Пальцы сухие и твердые, как старые ветки, и сквозь тонкую кожу прощупывается каждая косточка. Хватка очень слабая, просто легкое прикосновение.

Вылезаем из прохладной камеры фургона, и духота сдавливает грудь. Солнце бьет в глаза колючими лучами, блузка прилипает к спине, дышится с трудом. Как две деревянные куклы, мы заходим в парк на негнущихся ногах. Я гляжу прямо перед собой, морщась от резкого запаха одеколона.

Здесь больше не так зелено: исчезли пышные кроны кленов, вырублены кусты акации и сирени. Тропинки закованы в асфальт, а узорчатые плитки дорожек вырваны и заменены на безликие прямоугольники брусчатки. Вдоль аллей вместо зарослей травы и лопуха топорщится мелкая щетина газона, а рядом с забором торчат обрубки подрезанных тополей в белых юбках известки.

Старых аттракционов почти не осталось, и только на самом дальнем краю парка я замечаю коренастую конструкцию «Орбиты». Краска выгорела на солнце, тяжелый металлический каркас напоминает скелет динозавра, да и сама карусель смотрится реликтом на фоне пластикового молодняка. Новые аттракционы трещат, поют скрипучими голосами, мигают множеством разноцветных лампочек. Они яркие, глянцевые, сделанные как будто из папье-маше и ослепляют не хуже солнца.

Призрак тянет к «Автодрому», и мы садимся в машинку с лицом Молнии Маккуина. Стучу по борту, и тот откликается гулким пустым звуком. С удивлением замечаю, что под яркой оболочкой спрятаны те же жесткие педали, что запомнились с детства. Малышня пытается врезаться в меня, но я езжу очень аккуратно и уворачиваюсь, стараясь не замечать холода привалившегося к боку тела.

Призрак останавливается около киоска мороженого, и мы покупаем стаканчик, который он размазывает вокруг рта. Садимся на скамейку, я беру платок и вытираю следы шоколада. Чего-то ждем, вглядываясь в мельтешение аттракционов. Отец гладит мою руку, и я понимаю, что это — последний шанс сказать что-нибудь важное.

Укорять его? Говорить о предательстве, о прощении? О маме? О том, что он все сделал неправильно? О том, что я сожалею?

Время течет медленно, солнце печет, грим плывет, и восковое лицо становится жирным. Губы отца шевелятся — он силится что-то сказать, но не может — в легких нет воздуха.

— Ладно, пора закрывать гештальты, — говорю я, глядя на часы.

Американские горки не изменились. Я готова поклясться, что это те самые, на которых мне не удалось прокатиться. Каркас трещит и скрипит, машинки дребезжат и накреняются на крутых поворотах, пучки проводов болтаются на ветру, сплетенные в гордиев узел. Звериный оскал вагончиков истерся, и кажется, что острые клыки поражены пятнами кариеса.

Смотрю на отклеивающуюся бровь отца, на длинную галдящую очередь из каких-то школьников и понимаю, что мы не успеваем. Размахивая пучком билетов, начинаю пропихиваться через людей. Продираюсь сквозь острые локти, тащу за собой мертвое тело, раздвигая неуступчивую толпу, как ледокол.

— Это же Евгений Геннадьевич — географ! — слышу детский шепот.

— Но он же умер…

Пауза. Тишина. Многоголосый визг.

— Неупокоенный!

— Тут мертвяк!

— А-а-а-а!

Толпа колышется, школьники орут, а им вторят мамаши. Меня бьют тяжелой сумочкой, и я отмахиваюсь. Словно из-под земли возникает пара крепких парней в одинаковых серых футболках и организовывает мне коридор в мельтешащих телах. Наконец мы пробиваемся к калитке, и я протягиваю билеты. Контролерша смотрит с удивлением.

Растрепанные, поднимаемся по лестнице и движемся к первой машинке — это лучшие места. Отец останавливается.

— Ну же, садись, — тороплю я.

Он кивает и крепко обнимает меня. Откуда столько силы в мертвом теле? Ищу отвращение внутри себя, но не нахожу. Обида, горечь, злость — все ушло, оставив только легкую грусть.

Его рот шевелится, но я не умею читать по губам.

— Прости, я была плохой дочерью, — шепчу я, и отец энергично качает головой.

Садится в машинку. Я пытаюсь устроиться рядом, но он не пускает. Показывает жестами подождать на платформе.

— Почему?

Отец закрывает глаза, вздрагивает. Его лицо такое живое! Я вижу, что папе очень хочется, чтобы я прокатилась с ним.

Контролерша — кремень.

— Кто-нибудь еще будет кататься? — кричит она строю бледных школьников и мне. Не дождавшись ответа, включает аттракцион.

Натягивается цепь, и машинки ползут наверх. Щелчок, и они с треском катятся по полотну, подпрыгивая на шпалах. Папа сидит впереди, будто всадник, оседлавший дракона: руки вцепились в загривок, рот открыт в беззвучном крике. Воздух наполняет его легкие, и сквозь грохот колес и свист ветра я слышу хриплый голос:

— Я хотел, чтобы у тебя было все самое лучшее!

Я понимаю: Барби вместо пупсов, Ирландия вместо Анапы. Несчастный, он не знает, что мне нужно было совсем другое.

Из печальных мыслей выдергивает грохот, и я, словно в замедленной съемке, вижу, как с вершины мертвой петли осыпается поезд машинок. Первый вагон замирает, ломается в сцепке и летит вниз, словно яркая капля. За ним, как по ниточке, тянутся другие. С металлическим скрежетом машинки падают вниз, ломая борта. Разноцветная куча металлолома громоздится, и сверху на нее рушится полотно дороги. Поднимается пыль.

Я перемахиваю через бортик и бегу к завалу. Сверху сыпется пепел каких-то ошметков, но я совсем не боюсь. Вижу знакомую клетчатую рубашку. Странно, но папа внешне почти не пострадал: его зажало между вагончиками. Крови нет, и мне не сразу понятно, что ее и не может быть.

Папа улыбается. В последний момент второй жизни легкие освобождаются от оставшегося воздуха, и я слышу:

— Прости, я ошибался…

Смотрю на изможденное лицо, на знакомую улыбку, и мне столько всего хочется ему сказать.

Но я больше не могу.

Последний секрет сентября (авторы Олеся Бересток, Алексей Федосеев)

Секретики, секретики… Зеленое стекло…

Фольга на солнце светится, а счастье — вот оно…

Мы выросли, но детские секретики в душе

На солнце так же светятся и помнят о тебе…

Автор неизвестен

Дневник Карины. 31 августа 2018 года, пятница

Сегодня последний день лета, поэтому мне пришлось вернуться домой. Я, конечно, скучала по маме, но с ней мы будем жить всегда, а вот с папой не скоро встретимся. А еще хотелось увидеть своих друзей, особенно Ромку. Он тоже был очень рад моему возвращению. Даже мороженое купил! А вот над мисс Кики он смеялся. Говорит, что я уже взрослая, чтоб в куклы играть. Но мисс Кики не просто кукла, она моя подруга! Папа привез ее из Японии. А перед самым отъездом папуля подарил мне еще и планшет. Теперь я буду самая крутая в классе, ведь планшета больше ни у кого нет!

С Ромкой мы гуляли на овраге, он показал мне свой тайный шалаш, который строил все лето. Там была навалена всякая белиберда. Поломанные деревянные ящики, старые гвозди, обрывки веревок и прочий мусорный хлам, как в старых гаражах. И когда только Ромка успел все это сюда натащить? А еще он сказал, что на завтра приготовил мне сюрприз. Что-то прекрасное!

В овраге мы катались на тарзанке, я взлетала как птица. В городе нет такого, там мы с папой бывали на аттракционах. Тоже прикольно, но на тарзанке все равно лучше.

А в полдень, когда тени становятся коротенькими, мы пошли с Ромкой в сады, хотели нарвать чего-нибудь. Возле дома бабы Сони толпились люди. Женщины в черных платках, мужчины с сигаретами. Кто-то грустил, остальные лишь притворялись, строили кислые мины. Оказывается, баба Соня померла. Ну, она ведь старая. Гроб был цвета переспелой вишни. Мисс Кики я убрала в сумку, она еще слишком мала, чтоб видеть такое. Мы постояли немного, а потом Ромка сказал, что конфеты раздают только после похорон, поэтому потопали дальше. Наелись слив и яблок до отвала.

Когда шли назад, у дома бабы Сони толпы уже не было, лишь какой-то мальчишка играл с собакой.

«Ты его знаешь?» — спросила я Ромку. Он ответил, что нет, а потом как заорет: «Мое! Чур, мое!» Я аж подпрыгнула. Он нашел синее стекло. Мог бы и подарить. Ну, и ладно. Я даже не обиделась.


2068 год

Да, все начиналось невинно. Новый мальчишка в нашем поселке, старая игра в «секретики»…


Дневник Карины. 1 сентября 2018 года, суббота

В школе я уже увидела всех-всех. Девчонкам понравилась мисс Кики. Но когда одноклассницы заметили планшет, то обомлели. Ирка Сафронова тотчас захотела со мной сидеть. Подруга нашлась. Я выбрала Ромку! Пусть мы и пререкаемся, но он какой-то свой, родной. За нашими шутками мы даже не сразу обратили внимание, что сзади нас притаился мальчишка. Я его узнала, тот самый, что играл с собакой у дома вчерашней покойницы. Он новенький, зовут Глеб. Ему уже исполнилось одиннадцать. Баба Соня его прабабушка. Глеб теперь будет жить с семьей в ее доме. Болела она, вот они и приехали, а через несколько дней умерла. Глеб дал нам с Ромкой конфет (помянуть бабку), и я позвала новенького погулять с нами после школы. Ромка помрачнел. Ревнует, наверное.

Пошли мы на поле, и я потребовала обещанный сюрприз. А Ромка все тянул, почему-то не хотел показывать. Говорил, что потом, потом. Но я сказала, что тогда возвращаюсь домой, и он сдался.

— От большого дерева восемьдесят шагов в сторону города, — сообщил Ромка. — Столько дней мы с тобой не виделись.

И я сообразила, что меня ждет секретик. Как здорово! Я мяла траву ногами, проходя через бугры и рытвины, ступая пяткой к носку, чуть ли не сбилась после пятидесяти, потому что мальчишки болтали, а мне интересно было послушать. Глеб рассказывал про своего отца-энтомолога и какую-то коллекцию, но я ничего не поняла. Мальчишечьи бредни!

Когда я прошагала весь путь, то не обнаружила места с недавно разрытой землей, все было в траве.

— Я сделал его, когда ты уехала, — гордо сказал Ромка.

Повыдирав траву, я начала рыть. Мне повезло, через минуту уже наткнулась на плоскость стекла. Там что-то блестело, даже показалось, что двигается. Стало жутко. Я достала носовой платок и начала оттирать поверхность. Под стеклом лежал, скучая без света, обычный кусок зеркала, конечно, в нарядном обрамлении из ракушек, но ничего в нем не было особо прекрасного.

— И это все? — расстроилась я.

— За восемьдесят дней ты получше ничего не придумал? — поддержал меня Глеб.

А Ромка почему-то разозлился. Будто он закопал не осколок простого зеркала, а правда что-то крутое.

— Интересно, а ты что можешь показать? — резко сказал он Глебу. — Твоих секретиков мы еще не видели. Или скажешь, что вырос уже из подобных глупостей? — подначивал Ромка.

— Нет, не скажу, — спокойно ответил Глеб. — Увидите.


2068 год

Даже не знаю, из-за чего я тогда разозлился больше. Из-за непонятливости Карины или потому, что свидетелем моего фиаско стал малознакомый мальчишка.

«…лежал, скучая без света…» Мне бы в том возрасте так не написать. Но по иронии судьбы, журналистом стал именно я.


Дневник Глеба. 5 сентября 2018 года, среда

Сегодня особенный день. Мама познакомила меня с отцом. Мне нравится Николай, мой отчим. Он хороший человек, у него интересная профессия, мы уже несколько раз летали с ним в заграничные командировки. Но настоящий, родной папа — это все-таки совсем другое. Я сразу понял, что это он.

Отец тоже много всего знает, как и Николай, но вообще на него не похож. Николай слишком добрый, он ученый, жизни совсем не знает. Я ему пытался рассказать о том, что вчера семиклассники отобрали у меня деньги. Я ждал от него совета, что мне теперь делать. Но так и не дождался. Он лишь рассказал мне очередную историю из жизни насекомых. Кажется, моему рассказу он даже не поверил. Не поверил, что такое может быть среди людей, а не жуков.

А вот отец понял меня сразу.

— Никогда не связывайся с целой компанией, — сказал он. — Ничего хорошего из этого не выйдет. И деньги все равно отберут, и по башке надают.

— Что же делать? Смириться? — спросил я.

— Конечно, нет. Шпане никогда ничего спускать нельзя. Она от этого наглеет. Понаблюдай за их вожаком. Выясни, где он бывает один, без своих прихлебателей. И вот когда вы останетесь с глазу на глаз, ты должен ему доходчиво объяснить, что больше не позволишь себя обижать.

— Но он же семиклассник. Если он даже будет один, я с ним не справлюсь.

— Не справишься голыми руками, ты хотел сказать? А чтобы руки не были голыми, надо всего лишь оглядеться вокруг. И ты увидишь много полезных предметов: палки, куски кирпичей, камни. Только учти, предметы не должны быть слишком большими. Твоя задача — осадить хулигана, а не покалечить. Ты меня хорошо понял?

— Да, папа, понял, — ответил я.

А вот теперь еще и записал. Мне надо время, чтобы обдумать наш разговор…

И не забыть подготовить секретик для Каринки. Очкарик неожиданно удивил. «Тебя ждет нечто прекрасное», — сказал он, и Каринка раскопав тайник, нашла там зеркало и увидела в нем свое отражение. Правда, она, кажется, не поняла, что это был такой комплимент. А теперь очкарик пытается взять меня на слабо. Что ж, раз ей нравится японская кукла, у меня тоже найдется кое-что из Японии.


2068 год

Я невольно усмехнулся, вспомнив, как это было. Когда Карина раскопала секретик, под стеклом оказался большой полосатый жук. Красиво — не поспоришь. Отливающие металлическим блеском зеленые надкрылья с продольными оранжевыми полосками, фиолетовая голова с черными, чуть-чуть выступающими глазами, изящно закрученные, словно скрипичные ключи, усики — и все это накрыто главным детским сокровищем — сверкающей на солнце стекляшкой. В глазах Каринки читался восторг, она чуть в ладоши не била от восхищения.

— А из чего он сделан? — спросила она Глеба.

— В смысле? — не понял он. — Это златка. По-научному — так-то и так-то (он произнес какое-то сложное латинское название). Я сам поймал ее в Японии.

— Это настоящий жук? — Восторг сменился отвращением. — Это был живой жук, а ты его убил?

Глеб растерялся от такого неожиданного поворота.

— Почему убил? Это обычное дело. Все энтомологи собирают жуков и бабочек для коллекции. Мой отец, например…

Но Карина ничего не желала слушать. Жук был живой, у него, наверное, были родители, друзья, дети, а Глеб его холоднокровно убил… Мальчишка пытался рассказать, что в Японии блестящие надкрылья златок использовали для украшения буддийских храмов, но она лишь твердила о жестокости Глеба… Красный от злости, он махнул рукой и пошел прочь.


Дневник Карины. 13 сентября 2018 года, четверг

Я пишу, а слезы катятся по щекам. Ее больше нет! Как это пережить? Никто и никогда не заменит мою любимую. Я знаю точно! Куда мне девать платья, которые она носила? Тут все напоминает о ней.

Не упрячь этот гребаный отчим меня вчера под домашний арест, сегодня я пошла бы домой после школы, и она осталась бы жива. Все из-за дурацкой тройки, которую поставила мне эта тупая математичка. Чтоб ты сгорела в аду, старая корова!!!

Почему все сложилось так, что именно в этот день у Ромки никого не было дома?! Ведь бабка Тася почти никогда не уходит. С чего нам приспичило смотреть этот чертов ужастик про зомбаков?

Я оставила ее на кухне совсем одну с кусочком пирожного в руках. Я подумала, что рано мисс Кики смотреть такие фильмы.

Хочу, чтоб вы все сдохли! И дядька Васька, и училка, и эта дьявольская псина!!!


2068 год

Она пошла за чем-то на кухню, и через секунду я услышал неистовый визг. Я ринулся туда, подумал, что случилось действительно нечто страшное.

Мой пес что-то грыз. Голова куклы валялась рядом, ее лицо было разорвано на две половинки, а в пасти Арчи забавно дергались маленькие ручки и ножки, словно мисс Кики и вправду ожила. Я осторожно вытащил из челюстей шнауцера то, что осталось от куклы, отругал собаку, закрыл в ванной. Арчи жалобно скулил, а я пытался утешить Карину.

— Ты не виновата…

— Я знаю, что не виновата, — кричала она. — Это все вы! Ты и твой дурацкий Арчи!

Я немного опешил. Впрочем, она все равно не стала бы меня слушать, у нее была настоящая истерика. Зажав в ладошке останки растерзанной мисс Кики, вся в слезах, она побежала к двери. Догонять ее мне совсем не хотелось.


Дневник Глеба. 13 сентября 2018 года, четверг

Никогда не знаешь, чего ждать от этих девчонок. То закатывает истерику из-за жука, пойманного полгода назад. То просит разобраться с собакой. Да еще удивляется: «Ну ты же убивал жуков, чего тебе стоит наказать этого гадкого Арчи?» Ничего себе сравнила! Жуков и живую собаку! И за что? Пес погрыз ее куклу!

— Ты не понимаешь, это не просто кукла, ее подарил мне папа, она была моей подругой, она была живая!

— Нет, это собака живая, — возразил я.

Она смутилась лишь на секунду, потом быстро нашлась:

— Да, собака живая. Как и те жуки, которых ты убивал. Тебя же это не остановило!

Спорить было бесполезно.

Когда я пересказал разговор отцу (не Николаю, а настоящему), он задумался, а потом ответил:

— Совета на этот раз я тебе не дам. Выполнять просьбу девчонки или нет, зависит от тебя. Но, прежде чем решать, ты должен ответить себе на несколько вопросов.

— Каких?

— Первый: насколько она тебе нравится?

— Не знаю. Нормальная девчонка.

— Это не ответ. Ты говорил, что у нее есть друг.

— Есть, Ромка.

— Что ты чувствуешь, когда видишь их вместе?

— Раздражение. Бесит меня, что она с этим очкариком.

— Понятно. Второй вопрос: как далеко ты готов пойти, чтобы завоевать ее симпатии?

— Не знаю. Я украл жука из коллекции Николая, чтобы сделать для нее секретик. Жука поймал я, но коллекция Николая, он ничего не разрешает из нее брать.

— Ты чувствовал угрызения совести по этому поводу?

— Не знаю.

— Чувствовал себя виноватым, когда после кражи общался с Николаем?

— Нет.

— Понятно. Третий вопрос: как ты думаешь, какой человек Карина? Хороший или не очень?

— Не знаю.

— Что она сказала на твой сюрприз?

— Закатила истерику, что я убил жука.

— Странно. А теперь она хочет, чтобы ты разобрался с собакой?

— Ее кукла для нее важнее.

— Кукла была для нее как живая?

— Ага.

— Тогда ее реакция объяснима. Если на близкого человека нападает собака, о собаке ты думаешь в последнюю очередь.

— Но кукла-то ведь не живая!

— Это для тебя она не живая. Может быть, и ты или я тоже для кого-то не живые.

— И что мне делать?

— Решай сам. Делай выводы из нашего разговора. Никто, кроме тебя, решения принимать не будет.

Мой отец все-таки особенный. Со мной еще никто не разговаривал как с большим. Я стараюсь дословно записывать все, что он говорит.


Дневник Карины. 14 сентября 2018 года, пятница

Сегодня я оделась в черное. У меня траур. Я не стала садиться с Ромкой, заняла место за задней партой, где сидел Глеб. Но он в школу не пришел. С Ромкой мы не разговаривали.

После уроков я решила навестить Глеба, но он ждал меня на углу, взял мой рюкзак, и мы пошли гулять к реке. У железок он остановился.

— Нам сюда.

Мне было безразлично куда идти. Такая тоска на душе.

— Возле третьей справа, — сказал он.

Рыхлая земля. Там был секретик. Жетон, ремешок и кусок непонятно чего лежали под стеклом в рыжей земле. «Что за бред?» — подумала я. А потом поняла, что это ошейник Арчи. А кусок непонятно чего — это же серенький хвост Ромкиного пса.

Я посмотрела на Глеба и поняла, что Арчи больше нет.

Неужели Глеб на такое способен? Я бы, наверное, не смогла. Из-за моей трусости мисс Кики могла остаться неотомщенной. Глеб прав, любое зло должно быть наказано!


2068 год

Я помню, как искал его, звал, орал во все горло. Как проревел всю ночь. Мама утешала меня, обещала, что Арчи вернется. А он будто испарился…


Дневник Карины. 16 сентября 2018 года, воскресенье

Когда я возвращалась утром из магазина, издалека увидела Ромку и сразу перешла на другую сторону. Не хотелось с ним здороваться. А возле корявого дома стояли старшие мальчишки. И когда я шла мимо, один из них поставил мне подножку. Я упала, ободрала коленку, а они смеялись. Все покатилось. Эти придурки схватили мои шоколадки и дали деру. Я подняла с земли хлеб и положила в пакет. А Ромка стоял на другой стороне и смотрел! И ничего не сделал! Просто отвернулся, будто не заметил меня, и пошел дальше! А я знаю, что он это видел!

Дома все рассказала дядьке Ваське, но он даже не поднялся из-за своего письменного стола. Как мама могла променять на него папочку? Он бы пожалел меня и разобрался с пацанвой. Так поступают настоящие мужчины!

Я просто убежала из дома. Зашла за Глебом. Он как раз сидел во дворе, стругал какую-то палку. Я обо всем ему рассказала. И про Пашку Косарева из 7 «Б», который поставил мне подножку и забрал вкусняшки. И про Ромку, который не защитил меня. Я так одинока без мисс Кики. Теперь Глеб — мой единственный друг. Он классный, всегда поможет, всегда защитит.

Я уверена, больше никто меня не обидит!!!


2068 год

Мне было нестерпимо стыдно за то, что я смалодушничал. Нет, дело было не в страхе перед хулиганами. Я испугался, что Карина оттолкнет меня и снова наорет, как в последний раз на кухне…

Вечером я ругал себя последними словами. Ну, с чего, с чего мне пришло в голову, что она меня оттолкнет? — убивался я. Разве можно отталкивать людей, которые тебе помогают?..

И я поклялся в тот вечер, что если когда-нибудь смогу быть полезным Карине, то сделаю все возможное, чтобы ей помочь.


Дневник Глеба. 16 сентября 2018 года, воскресенье

Когда я передал очередную просьбу Каринки отцу, он тяжело вздохнул:

— Я этого опасался.

— Чего, папа?

— Есть женщины, а твоя подружка хоть еще и маленькая, но женщина, которые, почуяв свою власть, не могут остановиться.

— Но это нормальная просьба. Ты же сам говорил, что шпану надо осаживать.

— Дело не в шпане, дело в самой девчонке. Думаю, ее запросы будут только возрастать.

— А что в этом плохого?

— До поры до времени ничего плохого в этом нет. Но, выполняя ее новые просьбы, ты должен отдавать себе отчет, что наступит момент, когда от тебя потребуют то, чего ты не сможешь сделать. И тогда тебя выбросят, как использованный пре… воздушный шарик.

— И что же мне делать? Оставить Пашку в покое?

— Ни в коем случае, хулиган заслужил хорошую взбучку. Просто ответь себе честно на вопрос, что для тебя важнее, чего ты хочешь больше: защитить девчонку, осадить хулигана или произвести впечатление на свою подружку?

— Но ведь я по-любому должен разобраться с Пашкой. Разве так важно почему?

— Важно, — серьезно сказал отец. — Ты же не хочешь стать таким же, как я?

— Нет, — быстро ответил я, но тут же спохватился, что отец может меня неправильно понять. — Вернее…

— Можешь не продолжать. Я понял, что ты хочешь сказать. Так что подумай о своих побуждениях.

— Я понял, пап, подумаю.

Сейчас, записывая наш разговор, я понял, что знаю ответ. Больше всего я хочу приготовить для Каринки новый секретик. Надо только обдумать, что положить под стекло на этот раз.


Дневник Карины. 17 сентября 2018 года, понедельник

Сегодня я опять села за последнюю парту. Прошла мимо Ромки, а он и не глянул в мою сторону. Наверное, стыдно за тот раз. А Глеба все не было. Он пришел аж на второй урок, улыбнулся, когда заметил, что я заняла место рядом с ним.

После литературы мы сразу пошагали на физру. Со стадиона шел 7 «Б». Внутри все сжалось. Но Глеб взял меня за руку, и я почувствовала себя защищенной. А еще я знала, что Ромка идет сзади и видит, как мы держимся за руки. И его это бесит! Ну, и пусть, пусть знает.

А потом я увидела этого мерзавца Пашку Косарева, у него была перемотана голова. Он держался особняком, выглядел очень грустным, в нашу сторону даже не смотрел. «Так тебе и надо, сволочь!» — погрозила ему мысленно кулаком.

— Сегодня тебя ждет сюрприз, — загадочно шепнул Глеб.

Уроки тянулись как безвкусная жвачка, которую некуда сплюнуть. После школы наконец-то мы отправились в старый скверик. Там ждал меня секретик. Такого подарка в моей жизни еще не было! Я поняла, что Глеб — самый лучший парень из всех, кого знаю. И впервые сама поцеловала мальчишку! Не знаю, что на меня нашло. Чувствую себя такой легкомысленной. Хотя понимаю, что он действительно это заслужил.


2068 год

Расстроенный бойкотом со стороны Карины, в тот раз я решил за ними проследить. Близко подойти я боялся, но хорошо видел из своего укрытия, как она чмокнула его в щеку. У меня даже слезы брызнули от досады. Почему? За что? За какие заслуги он удостоился такой награды? Мою детскую душу одновременно раздирали ревность и жгучее любопытство. Я едва дождался, когда ребята скрылись, и тут же бросился разгребать землю вокруг того места, где они стояли…

Да, на этот раз Глеб действительно превзошел самого себя. Нефритовые края секретика мягко изгибались к центру раковины. Словно вырезанные из малахита, нежно-изумрудные волны плавно перетекали в оливковые и горчичные ложбинки. Виридиановая впадинка изящно сворачивалась в камуфляжный конус, как пространство-время — в черную дыру… Никогда бы не подумал, что под зеленым бутылочным стеклом человеческое ухо может выглядеть настолько эффектно.

Я сразу вспомнил хулигана, который в тот день появился в школе с перевязанной головой. Сомнений не было никаких — Глеб отрезал у него ухо и преподнес свой трофей к ногам Карины. Но почему, почему она, вместо того чтобы прийти в ужас и броситься прочь, была ему благодарна?

Этот вопрос сверлил мой детский мозг, не давал покоя. Разве это — та самая Карина, которую я знал всю свою жизнь? Как могла она так измениться всего за несколько дней этой осени?.. И я решил для себя, что во всем виноват Глеб.


Дневник Карины. 25 сентября 2018 года, вторник

Я унижена! Растоптана! Раздавлена!

Ненавижу эту жизнь! Она несправедлива.

Почему всякие упыри могут позволять себе открывать грязный рот и распускать руки?!

Утром, как всегда, я собиралась в школу. Мама уже ушла на работу, я тихонько прокралась к ней в комнату и взяла помаду. Я просто хотела быть красивой, чтобы все мальчишки завидовали Глебу.

— Что ты тут забыла? — заметил меня дядь Вася.

Я тут же убежала из спальни, но он пошел следом.

— Я просто взяла дневник, — сказала первое, что пришло на ум.

— Дневник? А это что?!

Он схватил меня за руку, и я выронила помаду. Тогда дядька Васька потащил меня в ванну. Я отбивалась, как могла. Кусалась, царапалась, но ничего не помогало.

— Надо думать об оценках, а не о красках. Скатываешься на тройки. В этом году не узнаю тебя. Сегодня чтоб после школы домой, уроки учить. Поняла? Хватит гулять с мальчишками.

Он нес какую-то пургу, будто я пятилетняя, будто я ему что-то должна.

— Ты мне не указ! Ты не мой папа! Я сама решу, с кем мне дружить, — кричала я.

Он не имел права так поступать!

— Думаешь, ты понимаешь, что значит быть взрослой? Я сейчас покажу тебе!

В ванной он начал грубо… Нет, я не хочу вспоминать и описывать эти мерзости, которые он со мной делал.

Некоторые люди просто не заслуживают того, чтобы жить! Мой папа никогда бы так не поступил, как этот сатана с бородкой! Отчим должен отправиться в ад! Я хочу, чтобы он сдох!!! И если Глеб мне не поможет, то я сама убью этого козла!


Дневник Глеба. 25 сентября 2018 года, вторник

Отец был прав. Сегодня Каринка попросила меня сделать ее отчима нашим общим секретиком. Я даже не нашелся, что ей ответить. Сказал, что подумаю и дам ответ завтра.

— Она хочет, чтобы ты убил ее отчима? — спросил отец, когда я передал ему наш разговор.

— Ага. По-моему, это уже слишком. Ты был прав, папа, зря я вообще пошел у нее на поводу.

— Не торопись с выводами, Глеб. Чем она объяснила свою просьбу?

— Она сказала, что отчим ее бьет. Но я ей не верю.

— Почему?

— Я видел ее отчима. Он очень похож на Николая. Кажется, тоже ученый, со своими странностями. Все доказывал нам, что надо хорошо учиться, без этого никак нельзя. Вот у меня, говорит, золотая медаль в школе была, красный диплом в институте. А у самого машина вся поцарапанная, старая.

— А твоя подружка хорошо учится?

— Вообще, учеба дается ей легко, в основном пятерки-четверки. Но и трояки бывают. Она терпеть не может математику. И математичку тоже.

— Понятно. А часто она говорит о своем настоящем отце?

— Часто. Кажется, она очень его любит.

— Значит, она хотела бы, чтобы ее родители снова были вместе?

— Да, она говорила об этом.

— Что ж, каждый человек имеет право быть счастливым.

— К чему ты клонишь, пап?

— Скажи, если ты откажешься, она ведь может перестать с тобой дружить, так?

— Да, может.

— Тебя это огорчит?

— Конечно!

— Значит, твой отказ сделает несчастными двоих. И ее, и тебя. Ну и кому от этого будет хорошо?

— Но мама говорила, что нельзя стать счастливым за чужой счет. Она как-то сказала, что убедилась в этом на собственном опыте.

Мне показалось, что отец немного растерялся от этих слов. На несколько секунд он замешкался, потом сказал:

— Мама, конечно же, права. В целом. Но кто этот кто-то в данной ситуации? Тот, за чей счет ты не хочешь быть счастливым?

— Ее отчим. Если я откажусь, он останется жив.

— Ты в этом уверен? Думаешь, ты единственный, кого она может попросить о помощи?

— Я об этом не подумал.

— Видишь, твой отказ не может помочь даже ее отчиму.

— Так что же мне делать? — совсем запутался я.

— Как всегда. Хорошенько обдумай все, о чем мы говорили. Я уверен, ты найдешь хороший выход для всех.

А вот я был совсем не уверен.

Хотя сейчас, когда снова перебрал в уме наш разговор, я, кажется, понимаю, что хотел сказать мне отец.


2068 год

Кстати о побоях… Когда на следующий день мы переоделись на физкультуру и я увидел на тоненьких предплечьях Карины синяки, то хотел тотчас же броситься искать Глеба — сразу подумал, что это его рук дело. Чтобы подтвердить свои подозрения, я тихонько смылся за десять минут до окончания урока, пробрался в девчачью раздевалку и достал из рюкзака Карины планшет — она говорила, что ведет дневник. Боясь быть застигнутым врасплох, сразу открыл последнюю страницу. Она писала, как отчим что-то с ней делал в ванной комнате. Прочитав это, я вернул гаджет на место. Как во сне, переоделся и пошел в свой тайный шалаш на склоне оврага…


Дневник Карины. 26 сентября 2018 года, среда

Всю ночь я думала о том, как убедить Глеба мне помочь. Да, все, что происходит, уже не шутки, не хвостики и ушки. Зло должно быть наказано!

Я шла в школу и продолжала думать. И вдруг около полоскалки заметила курившего Пашку Косарева.

Завидев меня, он начал тушить сигарету, но я крикнула: «Стой». И он стоял неподвижно, лишь хлопал глазками.

— Как твое ухо? — не без наслаждения спросила я.

Руки его машинально потянулись к повязке.

— Расслабься. У меня к тебе дело. И ты понимаешь, что если мне не поможешь, то может случиться то же самое и со вторым?

Он кивнул.

— Мне нужно, чтоб ты поставил мне несколько синяков.

Он замотал головой.

— Ты хочешь, чтоб я опять сказала Глебу, что ты меня обидел? Я могу, мне это ничего не стоит.

Деваться ему было некуда. Он меня боялся. Это было так смешно и приятно!

Мы зашли за гаражи. Было больно, но я все стерпела! Это же ради дела. Я не могу ждать, нужно избавиться от дядьки Васьки как можно скорей!

Вот только в школе Глеба не было. Ромка пялился на меня всю физру, а после урока куда-то убежал. Сегодня меня все игнорируют? Когда занятия закончились, я пошла к Глебу, но и его дома не оказалось. Ну, ничего. Мои синяки никуда не сбегут, я покажу их ему завтра.


Дневник Глеба. 26 сентября 2018 года, среда

Сейчас я видел, как Каринка говорила с Косаревым. Я напрягся, готовый вмешаться, но он ее не обижал. Они просто мирно разговаривали. Видимо, отец был прав. Наверное, она сомневается во мне и ищет другого помощника. И этот Пашка из 7 «Б» — идеальный кандидат.

Я вернулся домой, сегодня уже не до школы. У меня полно дел, сейчас пойду на кладбище. Надо поскорее закончить секретик для Каринки, пока не стало слишком поздно.


Дневник Карины. 27 сентября 2018 года, четверг

Когда я проснулась, оказалось, что дома одна. Это странно, ведь отчим никогда так рано не уходит. Впрочем, это к лучшему. Я спокойно собралась и пошла в школу.

Глеба не было. Что-то случилось, мне подсказывало сердце. А что, если дядька Васька убил его? Значит, мне нельзя светиться у дома Глеба. Я вся была в своих мыслях, и тут ко мне повернулся Ромка:

— Знаешь, я так больше не могу. Давай помиримся.

— А мы и не ссорились, — выпалила я.

Села к нему. Он справлялся о моем здоровье, о жизни, спрашивал, что делала дома. Мне стало ясно: он скучал. И я попросила его узнать, что с Глебом, ведь того второй день нет в школе. Мне казалось, Ромка может разозлиться, но он сразу согласился.

После школы мы еще сходили на площадку, покатались на качелях. А потом Ромка пошел к Глебу, а я к себе. И тут меня ждало такое! Мама вся в слезах, тетя Катя ее утешает. Дядь Вася не ночевал дома! И мама не может его найти, мобильник не отвечает, на работе не появлялся. Я посидела с мамой с полчаса, потом ушла в свою комнату. Да, мамулю жалко, но она привыкнет. Я ведь тоже плакала, когда папа уехал, а потом перестала.

Неужели Глеб сделал это? Не могу в это поверить.


2068 год

Тот вечер я запомнил до мелочей.

Глеб вышел на улицу поздно, почти все ребята уже успели разойтись по домам. Он решительно зашагал в сторону оврага, я следовал за ним на расстоянии. Когда миновали подвесной мост и оказались на противоположном склоне, я догадался о цели нашего маршрута.

Кладбище располагалось на опушке леса, и почти над каждым крестом и памятником возвышалось по огромному дереву, а то и по два. Стемнело сразу, как только миновали первые могилы. Помню, еще подумал: хорошо, что мы не пошли вместе с Кариной — девчонка бы точно перепугалась до смерти. А через минуту мне уже и самому было не по себе. Словно одновременно выключили свет и прибавили звук. Окружающее пространство наполнилось шорохами, скрипами, вздохами. Я несколько раз нервно оглянулся, когда мне показалось, как кто-то прошмыгнул прямо у меня за спиной, — и понял, что потерял Глеба из вида. Судорожно включил фонарик с брелока, позабыв о том, что слежка должна быть тайной, но стало только хуже. К пугающим звукам добавились зловещие тени. Казалось, из-за каждого памятника, каждого дерева выглядывает чья-то жуткая морда. Я прислонился к толстому стволу дуба и погасил свет. Вспомнил, как в лагере, наслушавшись страшилок, мы прятались с головой под одеяла, и меня охватило непреодолимое желание закрыть глаза и зажать уши.

Чего мне только не почудилось за те десять минут, пока я стоял, прижавшись спиной к теплой, шершавой коре. Я слышал какой-то скрип и видел, как медленно сдвигается в сторону могильная плита. Мне казалось, что я чувствую запах сырой земли и гниющей плоти. Стоило невнятному звуку коснуться моих ушей — перед взором вставала картина жующих мертвецов, поймавших припоздавшего посетителя и теперь вырывающих друг у друга лакомые куски…

А потом моего лица коснулась чья-то рука. Я вскрикнул — возглас вышел сиплым, едва слышным — и непроизвольно схватился за чужую руку — ею оказалась обыкновенная ветка. Но в ответ на изданный мною всхлип где-то над головой, в кроне дуба, хрипло и оглушительно каркнул старый ворон. На мгновение даже уши заложило, а потом показалось, что наступила полная тишина. И в этой тишине я услышал два голоса. По счастью, какой-то краешек моего сознания самостоятельно идентифицировал один из них, и я начал вспоминать, почему оказался на кладбище. Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, я оторвался от дуба и осторожно пошел на голоса.

Глеб стоял за оградой одной из могил и с кем-то разговаривал — в темноте не разобрать. Мир снова наполнился звуками, и шелест листвы заглушал слова. Налетевший ветерок трепал раздвоенную крону березы, что росла над могильным участком. Впервые за все это время на меня нахлынула волна настоящей паники. Я узнал ее — эту березу с расщепленным много лет назад стволом. Парализованный страхом, я стоял до тех пор, пока Глеб не закончил разговор и не скрылся в темноте. Потом, как сомнамбула, пролез прямо через кусты за ограду. Не знаю, что заставило меня это сделать — но я встал на колени и принялся руками отбрасывать землю с могильного холма. Через несколько минут мои пальцы нащупали что-то гладкое. Я тщательно расчистил стеклянную поверхность, потом достал фонарик…

Его голова была повернута немного вправо — именно голова, а не голый череп. Словно мертвец, уставший от долгого разговора, слегка отвернулся от собеседника, давая понять, что аудиенция закончена. Несмотря на дрожащие блики на стекле, высохшую, сморщенную кожу, я угадывал хорошо знакомые черты. Снова наступила оглушительная тишина — или это я выпал из окружающего мира в какую-то иную реальность? Время остановилось… а потом отец медленно повернул голову в мою сторону.

И в это мгновение страх отпустил меня навсегда.


Дневник Карины. 28 сентября 2018 года, пятница

Дядь Вася так и не появился. И я знаю, кого мне за это благодарить.

Мама ревела всю ночь. Но это пройдет, когда они помирятся с папой и у нас будет настоящая семья. Уверена, в глубине души мамуля давно этого хотела. Я не стала рассказывать ей, что отчим сделал со мной в ванной. Всю в дрожь бросает, стоит вспомнить, как он елозил мне по рту хозяйственным мылом, смывая помаду. Я запомню этот вкус навсегда. А если бы я отравилась? Эту жестокость нужно было остановить!

На первом уроке Глеб передал мне записку о том, что после школы мы с ним кое-куда пойдем, там меня ждет сюрприз. И я понимаю, что это будет. Вернее кто.

Почему уроки так долго тянутся? Я уже не могу дождаться, когда мы отправимся с ним смотреть на секретик.


2068 год

Сам не знаю, почему я пошел за ними в тот роковой день. Я был уверен, что Глеб ничего не сделает Карине, я знал это почти наверняка.

Тем не менее, заметив, как они после школы направились в сторону кладбища, я увязался следом.

На этот раз ярко светило солнце. Карина весело болтала, смеялась, то и дело срывала с веток красивые листья. Глеб, напротив, выглядел очень серьезным. Они свернули на новое кладбище — могилы здесь были совсем свежие, еще без памятников, с наваленными на холмики венками. Остановились возле вырытой ямы, видимо, заготовленной для очередного покойника. Карина подошла к самому краю и заглянула вглубь… И тут произошло совершенно невероятное. Глеб слегка подтолкнул ее, и Карина, не удержав равновесие, спрыгнула вниз. Но, вместо того чтобы протянуть ей руку и помочь выбраться, Глеб приподнял за один край лежавшее рядом огромное тепличное стекло и, покраснев от натуги, волоком перетащил его на яму. А потом принялся накидывать поверх стекла землю…


С диким криком я бросился на Глеба. Он успел повернуться ко мне и с силой оттолкнуть.

— Успокойся, дурак, — сказал он.

Но я бросился снова, с удвоенной яростью. Под моим натиском Глеб сделал несколько шагов назад и оказался прямо над ямой с Кариной. Стекло не выдержало…

Этот кошмар мне снился еще долго. Оглушительный треск и звон осыпающихся осколков. Истошные крики Карины. Ее залитое кровью лицо…

Что можно добавить еще?

Через несколько дней Пашка Косарев снял повязку, его оба уха оказались на месте.

Ко мне вернулся Арчи. К сожалению, без хвоста. Я баловал пса пуще прежнего и предпочитал не думать, как ему было больно.

А Карину мы больше так и не увидели. Навестить ее в больнице нам запретили, а сразу после выписки за ней приехал родной отец и навсегда увез из нашего поселка. По слухам, ей предстояло пройти через множество пластических операций, но все равно не было никаких гарантий, что когда-нибудь она станет такой же красивой, как раньше.

До окончания школы мы с Глебом больше ни разу не разговаривали. А потом — и подавно. Наши пути разошлись, мы оба уехали учиться дальше.

Вот, собственно, и все, что я хотел рассказать.

Ну, или почти все.


Когда я вышел на пенсию и вернулся в родной городок, местные газетенки частенько подбрасывали мне работу. Криминальных журналистов у нас мало, профессионалов — почти нет совсем. Все мало-мальски грамотные стремятся в столицу, на худой конец — в областной центр. Эта российская традиция неподвластна времени…

Не отказался я от работы и в этот раз. В чем там было дело, понятия не имел. Слышал краем уха, что кого-то осудили за превышение пределов необходимой обороны и случай вызвал приличный резонанс в обществе.

Редактор сам договорился о моем визите к заключенному, лишь сообщил мне о времени интервью и выслал необходимые данные. Файл я открыл утром — и едва не пронес чашку горячего кофе мимо рта. Нет, я не узнал человека на фото, даже толком не глянул на него, а вот фамилия вкупе с именем были хорошо знакомы…

Еще никогда тюрьма не казалась мне такой душной, а стены камер настолько давящими. Только увидев его вживую, я понял, что человек, сидящий напротив меня, поразительно напоминает отца.

Я смотрел ему в глаза, задавал вопросы, ответы на которые помогали разобраться в запутанном деле, и не могпонять: узнал он меня или нет?..

Беседа подошла к концу, а я так и не решился заговорить с Глебом о прошлом.

Я встал и уже был готов попрощаться, когда он сказал:

— Больше ты ни о чем не хочешь меня спросить?

Я вернулся и снова сел напротив.

— Хочу. Зачем ты столкнул ее в могильную яму?

— Думал так остановить. Надо было как-то заставить ее отказаться от мысли убить своего отчима… Знаешь, как канарейку запирают в клетке, чтобы она не улетела и не погибла. Только я хотел засыпать ее всего на несколько минут, чтобы она поняла, каково это — быть мертвой.

— Если бы не ты, Карине никогда бы не пришла в голову мысль об убийстве. До твоего появления она была совсем другой.

— Почему ты так думаешь?

— А разве не ты приучал ее к жестокости? Дарил ей хвосты собак, уши людей.

— А-а-а, вот ты о чем. Наказать твоего пса она просила сама. Накануне мы с отчимом ходили к ветеринару купировать хвост нашей собаке. Твоего пса я отвел к нему же. Операция проходила под наркозом… А ухо я отрезал у какого-то жмурика, оставленного на несколько минут без присмотра на кладбище. А тому хулигану просто засветил по башке кирпичом.

— Карина знала обо всем этом?

— Нет. Ей нравилось думать, что я — крутой. А мне нравилось, что она так думает. Я не снимаю своей вины за то, что случилось. Я был всего лишь ребенком, а отец… отец относился ко мне как к взрослому…

Я не знал, что сказать еще. Мне надо было обдумать услышанное.

Когда я был уже у двери, Глеб снова меня остановил.

— Знаешь, не надо писать статью обо мне… Напиши лучше о том, что случилось тогда. У меня есть для тебя хороший материал…

И он дал мне пароль от интернет-ячейки. Там хранились детские дневники Карины и моего сводного брата…


«Игры, которые мы выбираем»

Кто из нас в детстве не играл в «секретики»? Делаешь ямку в земле или песке, выкладываешь узор из фольги, пуговиц, конфетных оберток, накрываешь стекляшкой — и снова засыпаешь. А потом, затаив дыхание, осторожно расчищаешь окошечко, в котором вдруг возникает блестящее чудо…

За последние пятьдесят лет двенадцать психологов защитили диссертации, посвященные этой детской игре. Одни, по старой профессиональной привычке, считают ее проявлением комплекса кастрации. Другие видят здесь религиозный смысл, воплощение идеи метемпсихоза. Третьи связывают игру с экспериментами детей в области внешних и внутренних границ собственного Я.

Предположу, что все эти комплексы и связи находятся исключительно в головах и штанах авторов диссертаций. Я понятия не имею, насколько поражает детей открытие того факта, что мальчики и девочки имеют разное анатомическое строение. Зато прекрасно знаю другое: какое сильное впечатление производит на мальчишку неожиданное появление в груди осколка битого стекла, который мешает дышать, — при виде того, как знакомая девочка целует другого пацана.

Мне представляется, что «секретики», как и большинство других детских игр («войнушка», «казаки-разбойники» или «дочки-матери»), помогают исследовать границы дозволенного, границы твоей ответственности перед другими. А так как эти границы мы продолжаем исследовать всю свою жизнь, то и взрослые игры, в общем-то, не сильно отличаются от детских. Кто-то продолжает играть в войнушку уже по-взрослому, кто-то еще не вырос из дочек-матерей (родил ребенка, но относится к нему как к собственной кукле), а вот я после школы поступил на журфак — чтобы научиться раскрывать — нет, не раскрывать — разорять, как в детстве, — чужие секреты, при этом ревностно оберегая собственные…

Мой отец умер, когда мне было шесть лет…»


Я прервал чтение статьи. В траве, где я сидел, горячо спорили о чем-то два кузнечика, легкий ветерок перебирал листья в раздвоенной кроне березы над моей головой.

— Ничего, что я так о тебе? — спросил я.

— Все нормально, — ответил отец, — продолжай, я слушаю.

…Я читал о том, как двое мальчишек влюбились в одну девчонку. Один проявил малодушие, другой — смелость и находчивость. И награда в виде поцелуя досталась, естественно, второму… И тогда у первого мальчишки появилось непреодолимое желание доказать всем — себе, ему и — главное — ей, что он — не хуже, он тоже смелый, решительный и сильный. Это желание жгло изнутри, и хотелось немедленно бежать и что-то делать, и не было времени остановиться, чтобы подумать…

…Прочитав в раздевалке ту злополучную запись в дневнике Карины, я бросился в свой шалаш, набитый всяким барахлом. Руки словно жили отдельной от меня жизнью. Я плохо помню, как они вставляли в какой-то старый кожаный ремень большие ржавые гвозди… Когда стемнело, я пошел к дороге, которая вела в академгородок, где работал отчим Карины. По ее словам, он всегда возвращался за полночь. Мне и в голову не пришло, что по дороге может проехать кто-то другой.… Но это была его машина. Когда одна из шин лопнула, старенький «Опель» понесло на обочину. Съехав в глубокую балку, он несколько раз перевернулся и замер в полной тишине — из салона не доносилось ни единого звука… Тело нашли на второй день. В это самое время Карину с изрезанным осколками лицом увозила «Скорая помощь»…


«…У каждого из нас есть свои скелеты в шкафу. У одних они размером с канарейку, у других — двухметровые гиганты. Но размер не имеет значения. Даже самый крошечный скелетик, выпав из шкафа, способен ранить так, что человек не может потом оправиться всю свою жизнь… Когда-то отец изменил моей маме. И когда она об этом узнала, неизбывная боль поселилась где-то внутри нее. И отец, ежедневно наблюдая в глазах жены отголоски той боли, не смог с этим жить. Нет, он не покончил с собой, он просто сгорел за несколько лет… А мой скелет пролежал в шкафу полвека и мог бы оставаться там и дальше, если бы не стечение обстоятельств.

Я не верю в знаки судьбы.

Я знаю, что чужие истории никого ничему не учат.

Меня давно уже не мучает совесть. Журналистам она ни к чему.

Просто это — моя последняя статья. А значит, настало время раскопать последний в моей жизни секретик.

Ну, а то, что этим секретиком оказался скелет в моем собственном шкафу, — всего лишь обычное совпадение».


Вот теперь действительно все.

— Рад, что вам понравилось, — сказал я притихшим кузнечикам.

Отец молчал. Видимо, подбирал нужные слова.

Я не торопил его. Нам обоим совершенно некуда было спешить.

Реальность 2104 (автор Ольга Цветкова)

Внимание. 21 апреля сервис «Реальность 2104» прекращает свою работу. Осталось семь дней.

Дэн перечитал сообщение. Потом — еще раз. Он усиленно пытался отыскать там спасительную фразу «Профилактика» или что-нибудь про временные неполадки, но не смог. Просто закрывается.

Вообще-то Дэн обещал себе не подключаться сегодня. Сделать паузу, чтобы доказать, что нет никакой зависимости. Да, ему нравится смотреть, вспоминать, но может обойтись. И все равно подключился. Увидел это чертово сообщение. Семь дней. Всего семь, чтобы… Чтобы что?

Сегодня город снова был мертвым. Как и вчера, и позавчера, и год назад. Мертвый, покинутый Ярик. Дэн перескочил из одной камеры в другую, третью. Потухшие десятки лет назад рекламные щиты, брошенные машины, заросшие грязью витрины с едва угадываемыми силуэтами манекенов. Перекресток с оплавленным асфальтом. Небо в раме из крыш небоскребов. Чего он тут не видел?

Четвертая, пятая, шестая… Гранитная набережная над высохшим руслом Волги. Рухнувший купол старинной беседки, выжившей в эпоху искусственного интеллекта и виртуальной реальности, но не выстоявшей против забвения.

Дэн пытался вспомнить, как гулял там когда-то, но получалось плохо. Слишком много времени прошло, слишком мало осталось от того прошлого города. И все же Дэн не мог отказаться, не смотреть. Может, они были слишком похожи?

Оба мертвые.


За последний год сервис посещало всего два человека, в связи с чем мы посчитали дальнейшее его функционирование нерациональным. Приносим свои извинения за доставленные неудобства.

К черту их извинения!

И внутри заранее расползлась выжигающая мысли тоска. Они ведь не могут отнять у него это? Последнюю нитку, удерживающую память о жизни. Он не хотел забывать, что когда-то был не просто набором нулей и единиц, искрами в микросхемах, а настоящим. С руками, ногами и кровью в жилах.

Значит, закрывают просто потому, что оно больше никому не нужно? Неужели остальным плевать и они смирились с новой жизнью в цифре и готовы отказаться от памяти? Или, наоборот, настолько не хотят вспоминать?

Но все же не один… Два пользователя.

Он сам и… А кто тогда второй?

Дэн не очень понимал зачем, но неодолимо захотел выяснить это. Только «Реальность 2104» ни разу не ММО, где можно кинуть клич в глобальный чат или просто посмотреть, кто на сервере. Он вообще слабо представлял, где можно найти этого самого второго пользователя. Сообщества, форумы? После массового переселения в вирт, когда каждый первый стремился подсмотреть, что происходит там, на умирающей Земле, «Реальность» обсуждали в любой дыре. Всех интересовало, точно ли планета умирает и как именно. А когда зрелище исчерпало себя, все эти тысячи сообществ опустели одно за другим.

Каков шанс, что второй откликнется хоть в одном из них? Дэн начал с самых популярных: оставлял сообщения на стенах, писал в лички. Глупо оно, наверное, выглядело. В какой-то момент Дэн спросил себя: если тот второй найдется? Что ему сказать вообще? Плевать, потом решит. Сейчас нужно писать дальше…

Никто не ответил.


Осталось шесть дней.

Они теперь что, каждый день будут напоминать? За вчерашний день Дэн успел перелопатить все основные места, где собиралась хоть сколько-нибудь серьезная массовка, и на сегодня остались какие-то совсем смешные. Глупо, глупо, глупо… Он ведь ничего не изменит, этот второй? Чтобы как-то препятствовать закрытию, надо не два человека, а хотя бы две тысячи. Еще лучше — миллион. Надо было заканчивать этот балаган. Дэн уже собрался именно так и поступить.

Новое сообщение.

Он помедлил, прежде чем открыть. Хотя бы несколько секунд ложной надежды прежде, чем окажется, что письмо от мамы или от Женьки, хотя последний раз она писала года полтора назад — просто узнать, не удалился ли он, часом.

Но сообщение было не от них и даже внезапно не спам.

Дэн посмотрел, откуда оно было отправлено, будто держал в руках конфету, слишком вкусную, чтобы сразу развернуть фантик и положить в рот.

Форум по реалу. Один из первой десятки. Тянуть и дальше было совсем уж по-детски.

«Чего надо?»

И все? Дэн не особенно размышлял о том, что мог бы ответить ему второй, но… Черт возьми, это могло быть что-то более развернутое! Он даже не успел ощутить радость от того, что ему на самом деле, похоже, удалось найти свою иголку в стоге сена. Дэн сделал несколько глубоких вздохов, которые здесь, в иллюзии, не приносили успокоения, и послал ответ:

— Значит, это ты — второй?

— В смысле «второй»?

— Ну, второй пользователь. Тот, кто еще кроме меня смотрит Реал.

— Это я понял, придурок. Спрашиваю, с чего взял, что первый — ты?

Дэну стоило усилий не послать его сразу на хрен. Вот же мудак, зачем вообще тогда отвечал?

— Да без разницы, кто первый, кто второй. Так ты все еще там?

— И что, если так?

А вот и тот самый вопрос, ответ на который Дэн так и не придумал. Ему казалось, что второй сам будет рад встретить единомышленника, единственное существо, которому тоже не все равно. Ну и разговор завяжется сам собой. Только он не завязывался от слова совсем. И вот теперь этот вопрос, от которого зависит — будет ли он вообще отвечать дальше. Дэн хотел обратиться по имени, такое вроде как должно воздействовать на собеседника, но этот Второй выбрал в качестве ника какую-то белиберду из цифр и букв — не сразу прочитаешь.

— Я тоже еще там. Ты ведь читал оповещалку? Нас осталось всего двое.

— И что? Теперь мы должны стать лучшими друзьями? — Несмотря на то что сообщение представляло собой лишь сухие символы, Дэн будто слышал за ними язвительные интонации.

— Ну, то есть тебе вообще насрать, что через семь, — Дэн замялся, с досадой вспомнил, что один день сгорел, — через шесть суток сервис закрывают? Тогда зачем ответил? Слушай, о’кей, давай не будем тратить время друг друга. Мне не насрать, я подумал, что другому пользователю, раз он все еще заходит туда, тоже не насрать. Если я ошибся, прости за беспокойство и забудь. Если нет — может, поговорим?

Предполагаемо — тишина вместо ответа. Дэн выругался. На всякий случай проверил, может, просто не пришло оповещение. Но нет, ничего, только отметка о прочтении. А еще… все его ответы удалены, будто Дэн общался сам с собой. Ну и хрен с ним! Может, он вообще не второй? Просто откликнулся кто-то смеха ради? Он ведь даже не подтвердил в итоге?

— Давай.

Дэн не сразу понял, что пришел тот самый ответ. Ответ, которого он, в общем-то, не ждал. Еще полминуты ему потребовалось на то, чтобы понять — с ним готовы поговорить. И даже тогда он написал второму не сразу. Оставил себе время, чтобы привести чувства в равновесие. В конце концов, не должен же он теперь радоваться, как мальчишка, с которым девочка согласилась отправиться на свидание.

— Значит, ты и есть тот пользователь?

— Ага.

— Как к тебе обращаться? Я Денис. Где жил до переселения?

Он и сам не знал, зачем это сейчас спрашивать, но было бы странно, не познакомившись, начать предлагать какие-то революционные планы.

— Слишком много вопросов. Встретимся лично.

И стоило только прочитать, как его сообщения снова пропали. Какая конспирация, он что, секретный агент или беглый преступник? Дразнить его, впрочем, Дэн не стал. Тем более, второй предложил встречу. В вирте это не совсем то же самое, что в прошлой реаловой жизни, но все равно.

— Давай. Где и когда?

Второй вопрос казался избыточным — попасть в любое место можно было мгновенно. Но второй тоже одной ногой остался в прошлом, верно? А там время имело куда больше смысла и значения.

— Завтра, в «Кинг Арена». Это ведь ты на аватарке? Я тебя найду.

Завтра… Когда остается только шесть дней, это…

— Да, это я. Договорились.

Дэн свернул чат, где снова оказался тупой монолог, и подключился к «Реальности 2104». Если уж он не мог сегодня ничего больше для нее сделать, то хотя бы возьмет столько воспоминаний, сколько получится.

Снова знакомо-незнакомые улицы. В этот раз Дэн переключался с камеры на камеру чаще, едва задерживаясь. У него был ритуал: повторять маршруты от дома на работу, по местам из детства, по паркам и набережной, где держал за талию девушку, где… Некоторые камеры давно отказали, оставляя мельтешащий помехами пробел.

Сегодня все привычные точки наблюдения кончились слишком быстро. Он начал перещелкивать камеры случайным образом — сначала узнавал под трещинами фасады центральных магазинов и клубы, мимо которых ездил, когда поздно возвращался из офиса. А потом перестал узнавать. И таких мест становилось все больше и больше. Дэну хотелось спросить: это точно его город? Может, по ошибке переключился еще куда… Но нет, дело было не в ошибке и даже не в том, что улицы и дома Ярика спрятались под крошевом и осколками. Просто не бывал, наверное. Это ведь нормально. Кто может обойти каждый уголок мегаполиса? Ну и что, что уголков этих как пикселей на экране.


Осталось пять дней.

«Кинг Арена» изначально показалась ему довольно странным выбором. Слишком популярное, людное, шумное место. Даже Дэн знал о нем так много, будто сам бывал, хотя не подключался туда ни разу. Хреновый из второго конспиратор.

Ну, или на этот раз точно издевка, чтобы Дэн отвязался с концами. Как тут можно вообще кого-то найти, если не договариваться, не знать данных друг друга?

Огромный стадион с тремя ярусами мест по кругу с открытым к небу куполом. Ненастоящему небу, но такому звездному, что его свет пытался перекричать сияние софитов. Сверху смотрели экраны, транслирующие происходящее на арене и в рядах зрителей. С непривычки Дэна оглушило и ослепило, казалось, что люди повсюду — обсуждают, предлагают и даже этого монструозного места им мало.

Он малодушно приготовился отключиться, потому что… Да потому что это все было бессмысленной тратой времени. Никто не будет шнырять здесь в поисках лица с аватарки!

У вас новое сообщение.

— Место H-179.

От второго.

Дэн стоял около сектора «U». Если бы он по-прежнему жил в реале, то пришлось бы измерить ногами половину арены. В вирте достаточно было изменить координаты, и вот он уже на месте. Второй что, купил ему билет? А не мог раньше сказать, чтобы Дэн не тратил деньги? Сдать за пять минут до боев никто не даст, а общаться, сидя на разных концах стадиона, как-то не особенно удобно. Ну и вообще, тут обзор был явно лучше.

Место H-178 кто-то уже занял. Тощий сутулый парень в бейсболке, с жидкой щетиной на подбородке и в темных очках.

— Здорова, — сказал ему Дэн, усаживаясь рядом.

Парень кивнул, даже не глянув толком. Несмотря на то что под очками лишь едва угадывались глаза, он явно увлеченно наблюдал за ареной, хотя она была погружена в сумрак и там совершенно точно ничего не происходило.

— Значит, это ты? Как там… Много-букв-и-цифр.

— Феликс, — последовал негромкий ответ.

— А?

— Зовут. Феликс.

— Ясно, приятно познакомиться. — Дэн протянул руку, но Феликс только в очередной раз кивнул козырьком кепки.

Н-да, будет сложно.

В этот момент арена озарилась слепящим светом софитов и одновременно трибуны взревели так, что у обычного человека полопались бы барабанные перепонки. Скинам вирта это не грозило, но говорить было решительно невозможно. Когда ор хоть немного улегся, Дэн подался к Феликсу:

— Тебе не кажется, что ты выбрал не самое удачное место для беседы?

— Наоборот, — не поворачиваясь, отозвался тот. — Нет лучше способа поговорить наедине, чем в толпе.

Странно, но его голос внезапно показался слишком отчетливым, будто, когда он заговорил, все остальные шумы отдалились и их завалило тонной ваты. Отдельный звуковой канал. Почему сам сразу не подумал? Наверное, не так часто общался в вирте.

Не то чтобы ему не нравилось, нет. Просто в реале все было иначе. Там тоже всегда можно было связаться по мессенджеру — хоть текстом, хоть голосом с видео, хоть пересечься в том же вирте, но это всегда было не то же самое, что вживую. Коснуться кожей кожи, увидеть свое отражение в чужих зрачках, ощутить дыхание. А раз это теперь нереально, можно обойтись той же самой перепиской или звонком.

— Я не хочу, чтобы закрывали «Реальность», — сказал Дэн и понял, что это была та самая фраза, искренняя, настоящая, которую он должен был сказать сразу.

Теперь он тоже говорил в выделенном канале, и оттого странно было смотреть на пафосное выступление конферансье на арене и штормящие ряды зрителей.

— То же самое, иначе хрен бы согласился с тобой встречаться, — ответил Феликс. — У тебя есть какой-то план?

— Честно говоря, я думал, мы вместе что-то спланируем. — Дэн и сам слышал, что прозвучало слабо и беспомощно, будто он только и ждал, что кто-то придет и решит все проблемы. — Может, написать им, потребовать?

— Ха-ха. Ладно, отличная шутка, а серьезное предложение есть?

— Да пошел ты. Что не так с моим предложением? Они не могут отнять у нас память и прошлое. Нам ведь обещали эту возможность, так? Когда мы соглашались уйти. Значит, не имеют права. Даже если осталось только двое. Даже если один!

— Память и прошлое? — И хотя лицо Феликса почти не изменило выражения, голос звучал издевательски. — Черт, знал бы, что ты такой шутник, встретился бы с тобой раньше. Думаешь, за столько лет там еще что-то работает?

— В смысле? Но мы же смотрим, значит, работает.

На арене что-то происходило, и игнорировать это становилось невозможно. Собственно, началось то, ради чего все собрались. В воздухе вспыхнули ряды неоновых колец, обрисовывая ринг, только бились там, насколько Дэн слышал, не люди. Да и какой в этом был бы смысл, если ты мог выбрать любое тело одним усилием мысли.

В реале еще были популярными бои киборгов, Дэн даже бывал на таких пару раз. Но и они не походили на то, что происходило здесь. Впрочем, один боец как раз напоминал киборга, только больше был раза в два и напичкан пушками под завязку. Огромный, блестящий и смертоносный, как боевой робот из игр. Второго Дэн даже не сразу заметил. Маленький, без единой механической детали. С когтями, хвостом, кожистый и шипастый. Даже на вид он казался вертким и быстрым, но все равно смешным инопланетным чудиком против стальной махины. Но приветствовали обоих одинаково, оба — какие-то там крутые чемпионы.

Если Дэн верно понимал, то ими не управляли, как игрушками, они сами и были личностями, просто в нетиповых оболочках. Чувствовали ли они боль по-настоящему?

— Ты веришь, что оно настоящее?

Дэн даже дернулся от неожиданности — от самого вопроса, пришедшего после долгой паузы, от того, насколько этот вопрос получился созвучным его мыслям.

— Ну как, управляться с ними наверняка не так просто. С такими телами. Привыкать к новым конечностям, габаритам…

— Да я не про эту хрень, хотя красиво выглядит, — отмахнулся Феликс, — Или ты шоу поглазеть пришел? Я про «Реальность». Ты серьезно веришь, что смотришь на Землю?

— Ну да. — Дэн нахмурился, не понимая, к чему тот клонит. — А какие еще варианты? Оно было задумано как возможность убедиться, что мы не зря самоубились и свалили в вирт. И я смотрел на свой город, там все было реальным вплоть до голубого фантика от конфеты, который соседский пацан налепил на дверь. Такое не подделаешь. Да и зачем?..

— Не, что оно было, я ж не спорю. Но спустя столько лет и чтоб все камеры работали? Херня.

— Не все. Я видел несколько сломанных, и это только в одном городе. В других местах наверняка тоже полно, особенно где с погодой похуже.

— Все равно херня, — уверенно заявил Феликс. — Несколько — ни о чем. Я думаю, это все большая разводка. Давно нет никаких камер, никаких съемок Земли. Смотрим анимацию, или старые записи, или типа того.

— Ты что, из этих?.. Ну, у которых вокруг сплошные правительственные заговоры. Кому это вообще надо? Я не…

В этот момент наконец закончились эффектные представления и начался бой. Мелкий молниеносно напрыгнул на киборга, атакуя шипастым хвостом, пытаясь просунуть длинные когти между слоями брони. И хотя киборг казался неповоротливым, он резко сдернул мелкого и швырнул себе под ноги. Будь тот обычным зверем, превратился бы в мокрый ошметок. Но он резво вскочил на пять ног. Правда, без толку, киборг припечатал его мощной ладонью раз, другой. Прихватил за горло и плечи. Нажать — и конец.

Но мелкий вывернулся, двумя прыжками слинял на другой конец ринга. Тогда киборг прожег его лучом из ствола на предплечье.

Дэн хмыкнул, ему с самого начала бой казался неравным, и киборга он моментально записал в свои фавориты. А Феликс почему-то досадливо выдохнул. И это точно не относилось к разговору. Там он, наоборот, совсем не ощущал неминуемого поражения.

— Да кому угодно, ты чего такой наивный? Самое элементарное — чтобы не всполошились. Особенно если камеры сдохли до этого якобы апокалипсиса. Прикинь, сколько тогда вони было бы? «Вы нас убили, а-а-а, сволочи!» Ну и если сразу после, тоже начнется, мол, вдруг жить все равно там можно. И это только один вариант, как тебе такое?

— Ну ок, допустим. — Дэн сказал это «допустим» таким тоном, что Феликс просто не мог не понять, как мало он верит в подобную вероятность. — Поначалу в этом был бы смысл. Но сейчас? Эй, там всего двое остались, причем уже давно, похоже. Зачем этот спектакль для нас?

— Низачем, — самодовольно ответил Феликс. — Именно! Он больше не нужен, и его закрывают. Э-ле-мен-тар-но!

Дэн почувствовал, что начинает злиться. Даже тот странный односложный Феликс бесил его меньше, чем такой вот разговорчивый. Причем злило не то, что он может быть прав — ясно же, что бред! А то… высокомерие, что ли, с которым он излагает «очевидное».

— Отлично, — ответил Дэн резче, чем собирался. — Тогда я что-то не понимаю, чего ты там смотришь? В «Реальности». Она же ненастоящая, фикция. В кино сходи, там интереснее.

Феликс почему-то не обиделся, даже сдавленно хихикнул или крякнул. Дэн так и не понял, то ли он нарочно дразнил, то ли радовался спору.

— Я жду доказательств, — вдруг совершенно серьезно сказал Феликс.

— Доказательств чего?

— Своей правоты, конечно.

— В смысле? — уточнил Дэн. — Тебе заняться нечем? Целыми днями смотришь на застывший мир, чтобы кому-то что-то доказать? Да ты чертов псих!

— Не кому-то, а себе. Но теперь из-за гребаного отключения я уже ничего не дождусь. А ты сам-то? У меня хоть какая-то цель есть, а ты просто дрочишь на прошлое. О, смотри-смотри!

И праведный гнев Дэна не успел полыхнуть. Феликс так по-детски подался вперед всем корпусом, выставил руку с вытянутым указательным пальцем и разве не подпрыгивал на месте. Похоже, он тоже был тут впервые. Чего уж там, Дэн и сам едва мог скрыть восторг.

Мелкий, которого Дэн давно списал со счетов, сделал серию молниеносных прыжков вокруг киборга, наскочил на него сзади. Вгрызся в загривок. Киборг пытался закинуть назад руки, встряхнуться, но мелкий присосался намертво. Тогда киборг опрокинул себя назад, пытаясь раздавить противника своим весом. Черта с два! Слишком мощная выпирающая спина не давала ему налечь как надо. Он забился на полу ринга, а потом вдруг раскинулся морской звездой и больше не шелохнулся.

Дэн не заметил, как заорал во всю глотку, вливая свой голос в многоголосый рев трибун. И когда улеглось, откатило, повернулся к Феликсу, спустившему свои черные очки на кончик носа, жадно глядевшему бледно-зелеными глазами на арену, и сказал:

— Да не срать ли, что каждый из нас там ищет? «Реальность» нужна нам обоим, так? Значит, цель у нас общая, надо что-то делать.

— Согласен.


Осталось четыре дня.

Проклятье, это как будто тикающий таймер на часовом механизме бомбы. «Тик-так, тик-так», от которого начинаются трястись руки, и ты никак не можешь ухватить кусачками нужный провод.

Еще вчера, на адреналине от Кинг Арены, Дэну показалось, что их с Феликсом идея — без пяти минут победа. Понаписать требований с разных адресов, поднять бучу в каких-нибудь людных сообществах. Людям ведь только дай повод для хайпа. А тут такое вопиющее нарушение прав — Землю закрывают! Им ведь всем гарантировали…

Но на письма ответили дежурным извинением, в которые просто подставляют имя очередного пользователя, а обличающие посты либо потерли модераторы, либо просто все проигнорили.


Осталось три дня.

И эта дебильная идея Феликса с каким-то там компроматом на кого-то там тоже не сработала. Нет, он точно опасный псих, но иметь такого на своей стороне — лучше не придумаешь. Жаль, что само дело заранее было обречено на провал. Никому нет дела. И даже если безумная теория Феликса внезапно оказалась бы верной, с вероятностью 99% большинство виртуальцев просто пожало бы плечами.

Вот так, реальность скоро умрет во второй раз.


Осталось два дня.

Феликса как пробрало, он выстреливал идею за идеей, удаляя их, конечно, сразу же после прочтения. На последние Дэн уже не ответил. Трата времени. Все это, конечно, было забавно, но они тупо тратили время. То самое время, которого осталось чудовищно мало. Он даже не успел попрощаться…

Дэн видел, как от Феликса прилетела пачка сообщений: «Эй?», «Ты тут?», «Они тебе угрожают?»

Вот придурок…

Подключаться к «Реальности 2104» после стольких дней отсутствия было странно. Как-то быстро из единственно правильной она стала какой-то… Будто пришел в гости. К старому другу, но все же не домой.

Подъезд, перекресток, набережная. Голубой конфетный фантик на двери. Все такое привычное и неизменное. А вот этот пучок одуванчиков в последний раз был здесь, под прогнившим мусорным баком? Дэн решил, что был. Почему оно почти не меняется?

Может, Феликс прав? Этот город — просто подделка? Давно не существующая фальшивка или существующая, но не так?

Дэн переключил камеру на улицу Свободы, на фермерский пригород, на Москву, ушедший под воду Питер. Почему раньше не приходило в голову посмотреть что-то еще? Теперь он не мог понять — так было или менялся уровень моря, умерли или выросли новые деревья, тот камень отвалился от бортика фонтана вчера или год назад?

Мадрид, какой-то лес в Сибири, Сидней. Будто рассматривал трехмерные открытки. Застывшее, мертвое, мертвое… Мертвое!

Дэн не хотел смотреть дальше. Не хотел, но и отключиться не мог, потому что… Черт, он столько лет смотрел реальность, а теперь боялся, что если выйдет — не найдет в себе сил зайти снова. А ведь было еще два дня. Целых два.

Камера, на которой случайно остановился Дэн, смотрела на убегающую в пустошь трассу. С правой стороны полицейский пост и тыльная сторона зеленого щита. Наверное, с «лица» было написано что-то вроде «Welcome to Alabama», ну или куда его занесло. Дэн не особо приглядывался, погруженный в раздрай своих мыслей. Но потом…

Что-то, какая-то точка привлекла его внимание. Наверняка просто ветер гнал мусор по дороге. Но движение было слишком плавным, уверенным. Вперед, вперед, ближе. И точка стала силуэтом. Человеком.

Замызганный, с рюкзаком через плечо, он шел навстречу городу, навстречу камере, Дэну. Настоящий человек, покрытый грязью, с отросшей щетиной. Дэн смотрел на него, а тот настороженно смотрел по сторонам. Вздрогнул, уставившись в глазок камеры — она в тот момент как раз повернулась. Пристально поглядел и, убедившись, что она не несет угрозы, скрылся из поля зрения.

Дэн начал судорожно переключаться между точками Ньюпорта — это оказался Ньюпорт, — пытаясь снова поймать того человека. Один раз вышло, мельком, когда тот скрылся за раздолбанной дверью супермаркета. Дэн искал снова, снова, снова, много бесплодных часов.

Кто-то живой — там.

Делает то, о чем Дэн мог только вспоминать, и каждый раз все более блекло. Ему хотелось разбить ту чертову камеру, в которой увидел! Но…

Разве не это он искал, не это искал Феликс? И разве это не повод теперь сохранить «Реальность»?

— Феликс, ты здесь? У меня потрясающая новость.


— Ночной клуб, серьезно? — Феликс скептически оглядел темный зал, где в конвульсивных вспышках света двигались фигуры. — Больше никогда не доверю тебе выбор места.

— А в чем проблема, здесь тоже народу полно. Сам говорил, что так лучше для конфиденциального разговора. Мы ведь не поразвлечься пришли.

По правде сказать, Дэн сам толком не знал, что это за место, просто выбрал из тех, которые на слуху. Правда, оно оказалось не таким уж нейтральным, как он думал. На подсвеченных красным балкончиках извивались танцоры в ярком латексе, и все их движения говорили о том, что одетыми они собираются оставаться недолго.

— А чем тебя «Кинг Арена» не устроила? — спросил Феликс, хотя сам уже уставился на блондиночку, крутившую задом на ближайшем балконе.

Он снова был в темных очках, даже здесь, но направление его взгляда угадывалось без труда.

— Мы же там бы… — Дэн осекся. — Ладно, забей, мы все равно уже здесь. У меня важная инфа, которая меняет вообще все.

Феликс прекратил развязно покачиваться в такт упругой густой электронке и даже оторвался от созерцания девицы.

— Кстати, — вдруг сказал он, опередив Дэна с его важной важностью, — знаешь, чем это место хуже моего? Там мы были такими же, как еще несколько тысяч сидящих и пялящихся на арену зрителей. А сейчас мы торчим посреди танцпола и даже не притворяемся обычными тусовщиками. Ты как первый раз, ей-богу.

— Так ты же у нас великий конспиратор, — огрызнулся Дэн. — Пойдем, там есть столики на втором ярусе. Или можешь продолжить трястись, вдруг кто-нибудь подумает, что это танец.

— Главный остряк у нас тоже я, — отозвался Феликс, — так что попридержи коней. У тебя все равно плохо получается.

Они еще не успели приземлиться на высокие стулья с мягкими кожаными сиденьями, как Дэн спешно пересказал, что видел с камеры. Странно даже, что смог вытерпеть так долго. До встречи казалось, что лопнет от желания поделиться находкой.

— Не гонишь? — Феликс поставил локти на стол и подался вперед.

— Зачем мне? Серьезно, я видел его. Не мельком, что-то невнятное, а прямо под камерой стоял, смотрел на меня.

— Интересно…

— Интересно?! Ты хоть понимаешь, что это значит? Там кто-то, мать его, выжил! И, может, не один, может…

— Опять за свое? — Феликс наверняка там, под своими очками, закатил глаза.

— За свое — «что»? Это же доказательство! То самое, которое ты там все высматривал. Только доказательство не твоей правоты, а моей.

— Ой ли? Пока что это доказательство лишь одного — что-то изменилось. Вопрос, зачем они сделали там выжившего?

Дэн готов был зарычать от бешенства. Как у этого придурка в дурацких очках и кепке постоянно получалось его доводить? Нет уж, он не поддастся.

— Мы опять время тратим на хрень. Думай что хочешь, но согласись, моя находка дает шанс! Мы должны попыта…

Пока Дэн старательно избегал смотреть на Феликса, чтобы тот не заметил злость, взгляд сам собой набрел на кроссовки. Маленькие и аккуратные, мягкого белого цвета. И было что-то цепляющее в том, как сходились вместе носки, вместо того чтоб смотреть в стороны. Дэн медленно поднял глаза, изучая хозяйку кроссовок от голых лодыжек до подола прямого короткого платья. Он не сомневался, что и на лицо она привлекательна, в вирте редко бывало иначе.

— Попытаемся, куда ж мы денемся. — Голос Феликса беспардонно ворвался в мысли, наполненные белыми кроссовками и схваченным второпях взглядом карих глаз.

Феликс не мог не заметить, не понять, что отвлекло Дэна. И он заметил, конечно, и понял, потому что тут выкрикнул:

— Девушка, а вы как считаете, на старушке Земле есть кто живой?

— Простите? — Она распрямилась и ноги поставила правильно, врозь.

— Ну, не разочаровывайте меня. Вы что, тоже ИИ, как эти шлюшки?

— Придурок, — негромко, но вполне отчетливо выпалила она и исчезла на лестнице, уводящей в темноту зала.

Дэну было досадно и смешно. Смешно, пожалуй, больше.

— Точно придурок, — сказал он сквозь смех.

— Все, сбежала твоя Золушка.

Дэн посмотрел на время — и правда полночь уже.

Остался один день.

— Хочешь, верну ее, если понравилась, — абсолютно искренне предложил Феликс.

— Не подумай, что я ставлю под сомнение твои навыки общения с женщинами, но лучше не стоит.

— Как хочешь. Ну так что, попробуем отстоять нашу «Реальность»? Только, ты уж прости, я должен сам сначала увидеть.

— Да без проблем.

Напоминание о том, что сегодня все может закончиться, развеяло неожиданную веселость. Вообще с появлением этого человека все стало только хуже. И если сервис закроют, Дэн даже не сможет узнать, действительно ли Земля не мертва.

— Как думаешь… — начал он. — Знаю, ты не веришь, но если представить, что это правда. Мы могли не умирать? Не уходить сюда, а остаться там?

— Ага. И сдохнуть.

— Но кто-то же выж…

К ним приблизилась девушка из танцовщиц. В алом латексе, натянутом лишь на стратегически важные места, и ярком макияже она напоминала суккуба. Дэн не закончил фразу — не хотелось при ней вскрывать душу. Может, мимо пройдет. Но она направлялась прямиком к ним, села на край столика, а потом откинулась на спину, будто желала занять место главного блюда.

Девушка посмотрела на Дэна снизу вверх, облизала губы.

— Подожги меня.

— А?

Спустя мгновение, до него дошло. Зажечь с ней или типа того? Он огляделся по сторонам, похоже, началась какая-то часть программы, потому что все девочки и мальчики с балконов расползлись по залу. Дэн протянул руку, чтобы коснуться затянутой в латекс груди, но девушка перехватила его запястье. И тут же он понял, что про поджог она выражалась не фигурально.

Девушка провела пальцем по его ладони, и там вспыхнул огонь.

— Смелее же, поджигай, — хрипловатым грудным голосом попросила она.

Дэн смотрел на огонь в своей руке и на соблазнительное тело, раскинувшееся на столе перед ним. Ему не хотелось жечь, и он мотнул головой.

— Не бойся, — сахарно проворковала она. — Я не настоящая. Подожги.

У него внутри будто дернули какой-то рубильник, он отшатнулся от стола. Вокруг творилось безумие — то ли оргия, то ли хоррор с расчлененкой. Феликс выбрался из-за стола, и они, не сговариваясь, начали отключение. Прежде чем клуб исчез, Дэн услышал:

— Я уже говорил, что ты хреново выбираешь места?


В который раз Дэн пожалел, что «Реальность 2104» — не какая-нибудь ММО и нельзя подключиться вместе или телепортироваться к приятелю. Пришлось искать в логах, с каких точек он наблюдал, когда увидел человека, пересылать данные Феликсу.

— Ну и где?

— А ты как себе это представляешь? — спросил Дэн не без ехидства. — Он там что, сутки будет перед камерой стоять? Даже в тот раз я его потерял из виду. Надо попереключаться в городе, может, он задержится здесь на какое-то время.

— Ладно, ща…

С минуту или чуть больше от него не было вестей. Дэн и не ждал так рано, хорошо, если через полчаса-час увидит. А потом…

— Что за хрень?

— М?

— Подключись, — отозвался Феликс.

Дэн даже не заметил, что просто сидел в чате, нисколько не помогая поискам. Думал про их поход в клуб. Кукла-самоубийца, конечно, подпортила впечатление, но неплохо же вышло, да? И там были эти ножки в белых кроссовках…

Подключение невозможно.

— Что за…

— Угу. Именно.

— Они же не могли?

— Могли, как видишь.

Еще даже полдень не наступил. Дэн на всякий случай проверил время. У них было… Должно было быть больше двенадцати часов.

— Слишком рано!

— Им это скажи. — Не надо было видеть Феликса, чтоб понять, как его трясло.

Как он медленно, через силу выводит эти сухие фразы. Дэну самому было не лучше.

Раньше в такие моменты щекотало в груди и ноги едва ощущались. А сейчас… Сейчас нечему ощущаться, но было ровно так же.

Дэн попытался осознать случившееся. Все, «Реальность» закрыли. Насовсем. Никаких больше прогулок по набережной, пусть и виртуальных, никаких закатов над пересохшим руслом реки… Ничего из той, настоящей жизни.

И, наверное, должно быть больно, должно быть отчаяние и злость, но он этого не испытывал. Просто… Странно. Видимо, не докатилось еще. Так ведь обычно бывает? Сначала не можешь разобраться в том, что чувствуешь, а потом накрывает.

Или нет?

Мертвое, кажется, все-таки может умереть и умерло. И даже если там есть кто-то живой… Или, наоборот, потому что там есть кто-то живой. Это больше не мир его, Дэна, воспоминаний, он никогда туда не вернется. Это новый мир каких-то других, новых людей. Чужой мир.

— Ну ты это… — выждав паузу, написал Феликс, — не переживай там сильно, ага?

Он что, утешить пытается? Дэн представил, как Феликс в этой своей нелепой кепке и очках пересиливает себя и неловко похлопывает по плечу. Почему-то это насмешило. И трогательно было — тоже.

По-настоящему.

— Знаешь, может, еще как-нибудь сходим в «Кинг Арену»? — спросил Дэн и, подумав, добавил: — Ну или в тот клуб?

— А в клубе-то что? Признай уже, что я лучше выбираю развлечения.

— Ну, там была та девушка, например. Может, снова появится, и, если ты не будешь нести чушь, я…

— Какая девушка? Та, что просила себя сжечь?

— Вот придурок.

— Сам такой.

Прекрасный старый мир (автор Дмитрий Николов)

Будильник зазвенел пронзительно и тошнотворно, но Франц притворился спящим. Кровать поползла по стене, пока не сбросила детектива на пол. Когда тот почистил зубы, она уже забралась на потолок, окончательно лишив хозяина надежды поваляться. Вместе с кроватью совершила полуоборот и комната — все необходимое, закрепленное шарнирами в желобах, скатилось на дневной пол, являвшийся по совместительству ночным потолком.

Город просыпался, было слышно, как проносится по брусчатке кавалерия, как гремит хардкор-техно в бистро на первом этаже и как верещит полицейская сирена на соседней улице. Потушив самокрутку в щетинившемся ежом фикусовом горшке, детектив вышел из подъезда и едва не попал под бегемота.

«Совсем забыл, растяпа, что передвижной зоопарк с этой недели закреплен за нашим кварталом».

Над головой просвистела кабина монорельса. Франц посмотрел ей вслед и задержал взгляд на облаках, которые свисали с неба сверкающими рядками, как елочные игрушки. Вокруг сновали гнездящиеся тут же стайки рыб-меченосцев.

Детектив перешел улицу, поднялся по лестнице и оказался в кабачке WWW. Хозяин кабачка, русский эмигрант Нехлюдов, говорил, что интернет к названию заведения не имеет никакого отношения. Когда хозяин запивал, он переворачивал вывеску, превращая ее в МММ, и убеждал постоянных клиентов, что они ошиблись дверью. Франца провести Нехлюдову обычно не удавалось — давали о себе знать профессиональные навыки детектива.

Вот и теперь Франц сидел за стойкой напротив роняющего пьяные слезы в поля его шляпы хозяина. В зале колыхался полумрак, который тонко шинковали неоновые нити всевозможных оттенков. Разношерстная публика завтракала стейками из кентаврятины; на сцене балет-кабаре исполнял «Щелкунчика». Аккомпанировал им человек-оркестр,выписанный Нехлюдовым из Западных земель. Он разводил меха своих ребер руками в стороны и, давя на множественные соски, извлекал из своей утробы необъяснимые звуки, иногда поддавая хрипа через раструб валторны, высовывавшейся из-за воротника.

Несмотря на месяц, проведенный здесь в ожидании, Франц знал, что сегодня неизбежно что-то произойдет. Он заказал на два пальца сколопендрового молочка и разбавил ядреную смесь нехлюдовскими слезами. Пока детектив половинил свой обычный завтрак, рядом возникла внезапно, словно голограмма, монахиня в огромном кринолине.

— Как остановить Апокалипсис? — Франц перешел к делу без прелюдий.

— А что вы уже испробовали? — Монахиня, блеснув лысиной-тонзурой, казалось, не удивилась вопросу.

— Ну-у… позволил убить Христа, проводил Колумба до Америки, а Гитлера до Волги и обратно. — Обычной решимости в голосе детектива как не бывало.

— Этого явно недостаточно, — перебила его монахиня.

Франц заглянул в свой стакан, а когда поднял глаза, соседний табурет был уже пуст. Детектив выругался на одном из внеземных наречий, растолкал задремавшего Нехлюдова, указав на бутылку пива, после чего скорее потребовал, чем спросил: «Мне нужно воспользоваться твоей уборной».

Хозяин то ли кивнул, то ли просто упал лицом на стойку, но Францу этого было достаточно. Он проследовал в сортир, где, покрутив нужные вентили и поддав пару, выставил желаемое время. Встав на стульчак, детектив рванул на себя потолочное зеркало за прикрепленные для удобства ручки, надев его на себя, словно носок на ногу. Клейкая пленка обтянула все тело и тут же лопнула. Для приличия спустив воду, Франц вернулся в зал, взял со стойки уже поджидающее его пиво и зашел за спину ничего не подозревающему себе.

Замахнувшись, он опустил бутылку что было сил на голову старого себя и, прикрыв образовавшуюся рану шляпой, потащил тело в сортир. Когда Франц вернулся, Нехлюдов выглядел гораздо бодрее.

— Куда ты убрал двойника, — спросил он, переламывая в пальцах сколопендр для нового коктейля, — в будущее или в прошлое?

— В позапрошлое, так надежнее, — бросил Франц, принимая стакан.

Время было рассчитано идеально, едва ему стоило отвлечься, кто-то сел рядом, но на соседнем табурете оказалась, вопреки всяческим ожиданиям, не монахиня, а ростовая деревянная кукла.

— Суицидник? — Детектив покосился на надпиленные ножовкой запястья.

— Это тату, глупыш. — Кукла заголила шлифованное тулово, на котором пестрели неразборчивые надписи, даты и узоры.

— Хорошо, значит, топиться ты не станешь.

— Да я при всем желании и не смогу.

— На какой тяге передвигаешься? — продолжал беспристрастный допрос детектив.

— Мне кажется, монсеньор, вы уже догадались. — В голосе куклы послышалось кокетство.

— Тринадцать глубоководных василисков съели сугроб мороженого, — произнес Франц, глядя ей прямо в глаза.

Кукла подпрыгнула едва не до потолка, ее нарисованные зрачки расширились, движения стали быстрее.

— Понятно, очередной абсурдоголем. Но сейчас это подходит мне как никогда, пойдем.

Франц взял шляпу и проследовал к выходу, кукла молча повиновалась. Наперерез им к дверям двигалась еще одна пара, раздразнивая друг друга скороговоркой: «Пойдем выйдем — Выйдем пойдем». Пока детектив и его новоиспеченный ассистент ждали вызванных в службе такси верблюдов, они могли наблюдать, как один из скандалистов — рыцарь в сверкающих доспехах — отыскал у коновязи своего скакуна и, играя турнирным копьем, выехал на середину дороги. Его соперник, просрочивший парковку, умолял муниципальщиков не эвакуировать своего шагового робота на штрафстоянку. Чем закончилась история, сыщики так и не узнали — подоспел трамвай, в который они прыгнули, наплевав на верблюдов.

Трамвай шел быстро, цепляясь восемью могучими обезьяньими лапами за бока зданий и отставляя в сторону, как игрушки, мешающие ему проехать машины. На затылке впередисидящего пассажира экран ретранслировал выступление президента. Тощий черный человечек с огромной головой в набедренной повязке, заплевывая камеру, барагозя и улюлюкая, излагал свою программу. Никто из столпившихся вокруг телеголовы пассажиров не понимал ни слова, но все отпускали поручни и хлопали после каждой фразы, падая на поворотах. Хозяин экрана все время вертел головой и спрашивал у смотрящих, что по нему передают. Кукла подпрыгивала на сидушке, словно ее било током.

Они вышли у пляжа, когда стемнело. Служки в белых тогах или просто в банных простынях раздавали всем желающим солнцезащитные очки и растирали пляжников мазью с перцем, которая должна была заменить солнечное тепло. Непроницаемо черные снаружи очки изнутри демонстрировали купальщикам голубую лагуну.

Сыщики прошли мимо и остановились у линии прибоя, образовавшей небольшой вал из прибитого волнами мусора. Подогрев моря уже был включен, и, преодолевая брезгливость, Франц положил куклу, как доску для серфинга, в мыльную непрозрачную воду, после чего залез на нее верхом. Некоторое время кукла исправно взбивала воду конечностями, но вскоре ей понадобилась подзарядка.

— Инопланетная сырная тарелка! Покерное каре ягненка! Н-н-ну! Поехали!

Кукла почти взлетела над водой.

Остров Франц узнал издалека; стройные ряды деревьев встречали каждого путника приветливым помахиванием корней, тянущихся к небу. Хозяин острова — Робби — надеялся, что когда-нибудь они смогут прорасти в небо и у него над головой не будут мельтешить надоедливые космонавты.

Хозяин уже ждал их на берегу. Заросший бородой до пят, в одежде из шкур космонавтов, он производил довольно устрашающее впечатление, но глаза выдавали в нем добряка.

— Я же тебе говорил не совать на мой остров свою поганую рожу, — начал он, едва сыщики приблизились к берегу. — Хочешь, чтобы я спустил на тебя своих кошек?

— Мы прибыли по делу мировой значимости! — закричал в ответ Франц. — Я уполномоченный представитель Вселенной.

Робби, осознав, что от него теперь не отцепятся, устало отмахнулся и пошел к дому. Готический замок-небоскреб с башенками и девятиэтажными флигелями был единственным зданием на острове.

На самом верху, в зале с панорамным окном, из которого открывался вид на океан, за маленьким столиком уже ждал их хозяин. Пока они обменивались вступительными нецензурными приветствиями, как бывалые любовники предварительными ласками, за окном, утопая в океане по колено, навстречу поднимающейся из-под воды рептилии, прошагал огромный мужчина в камзоле и шляпе с большой пряжкой. Схватку гостям посмотреть не удалось, Робби, утолив жажду по простому человеческому общению, наконец перешел к делу.

— Я знаю зачем вы ко мне явились, а все-таки было бы интересно услышать заготовленную на этот раз версию.

— Моя кукла, — задумчиво процедил Франц, — не может жить в условиях гравитации. Хоть в это и трудно поверить, но раньше у нее было множество ниточек и огромный парень вроде того, что сейчас разрывает пасть рептилии там, посреди океана, дергал ее за них не менее сорока двух часов в неделю. Боюсь, если ты не позволишь нам воспользоваться твоим порталом, она умрет тут же, прямо у тебя на руках. На острове делать с трупом куклы, сам понимаешь, нечего. Бросишь в море — прибьет обратно, закопаешь в землю — не дай бог прорастет и будет каждое утро петь в твое окно. Посмотри, у нее уже судороги!

Куклу действительно подбрасывало в кресле, но Робби, по простодушию, не догадывался, что дело вовсе не в гравитации.

— Если бы ты в очередной раз начал вешать мне лапшу про Апокалипсис, то я бы избавился от тебя сию же секунду, благо — в море ты тонешь прекрасно и из земли не прорастаешь, как мы уже проверяли. Но если твои желания бескорыстны и ты хочешь спасти эту диковину вместо целого мира — я к твоим услугам. Куда ты хочешь, малютка? — повернулся хозяин к деревяшке.

— Давно мечтаю повидать Новгород-на-Тангейзере, если вас не затруднит, конечно. — Кукла, как и было договорено, скромно потупила глаза.

— Не стать бы тебе пешкой в чужой игре, куколка, — Робби подозрительно покосился на Франца, — этот шельмец не раз просил меня о путешествии туда. Впрочем, дело твое.

В комнату вошел крошечный огромноголовый негр в набедренной повязке с кальяном на резном подносе и, поставив подношение, свернулся клубком у ног хозяина.

— Мне кажется или этот парень слишком похож на нашего демократично избранного президента? — Детектив даже пристал в кресле.

Робби отмахнулся от вопроса и, легко затянувшись, выпустил на гостей огромное облако дыма.

Когда Франц и кукла, кашляя, вышли из мятного марева, их тут же схватила межгалактическая полиция.

— Неужели трудно купить билет на государственный телепорт? Нет, нужно же обязательно подсаживаться зайцами к инопланетным туристам. И как вам только не страшно было-то? — распинался усатый таможенник.

Сыщики близоруко осматривались, не умея охватить одним взглядом тысячеэтажный многослойно-радужный пузырь космопорта и капсулу с огромными глистовидными тварями, откуда их только что выпроводили.

— Штраф будем платить или сразу на турьму? — продолжал наседать усач.

— Денег нет, могу оставить в залог робота, — тут же нашелся Франц.

— Какого такого робота? — Таможенник посмотрел сначала на детектива, а потом на куклу.

— Чудесный деревянный робот… производства фирмы Карл Поуп.

На робота таможенник согласился, но попросил сверху пачку сигарет.

Экваториальное шоссе делило планету надвое. Справа — ледяная пустошь, слева — пустыня. На конечной Франц вышел один. Огромный бетонный колпак, под которым уходила в недра планеты глубочайшая шахта вселенной, — вот он, пункт назначения.

Первый кордон удалось пройти с легкостью. Эльфийский караул побрезговал проверять документы у гнома, в которого усердно, несмотря на двухметровый рост, загримировал себя детектив. На гномьем карауле Франц притворился эльфом. Оставался только сложнейший цифровой замок лифта, который он собирался взламывать изнутри, погружаясь в защитную программу с помощью виртуальной реальности и отвлекая псов охранного файрволла кошачьим вирусом. Но главный вход был на профилактике, и Францу пришлось воспользоваться черной лестницей. Старушка музейного вида, дремавшая над вязаньем, детектива не заметила.

Когда Франц добрался до нижней площадки, где обычная лестница сменялась веревочной, его обогнали двое в балахонах. Один был в венке, а другой в красном колпаке, перемахнув через перила, они продолжили спускаться дальше, в самый низ. Детектив, проводив их взглядом, вошел в дверь и замер.

Большой овальный зал утопал в полумраке, лишь кое-где вспыхивали, разрезая мрак, электрические лампочки. Посреди зала под единственным прожектором стояла на постаменте стеклянная колба, вокруг которой толпились трое, громко о чем-то споря.

Один из них был в грубой подпоясанной рубахе, доходившей ему до середины бедра, в руках он держал короткий меч, который ему, видимо, было невтерпеж пустить в дело. «Вероятно, римлянин», — решил про себя Франц. Другой — огромный негр в комбинезоне, всхлипывая, повторял одну и ту же фразу. Третий, в смешном костюмчике с фонариками на рукавах, метался между ними, заламывая руки. Именно он первым и заметил приближающегося Франца.

— Наконец-то, ну наконец-то! — воскликнул он и бросился к детективу навстречу. — На меня положили невиданное бремя, разделите его. Я должен был стать здесь третейским судьей, но…

Когда они приблизились к колбе, стекло опустилось вниз, давая взглянуть поближе на крошечную кристально прозрачную каплю, застывшую в воздухе между дном и крышкой.

— Это антиматерия? Скажите, что моим многолетним поискам пришел конец!

На это восклицание обернулись все.

— Гамми, расскажи ему, — гнусаво, словно нос у него был заложен от долгого плача, попросил негр.

— Иногда это называют и так, — не заставил себя упрашивать Гамми, — антиматерия. Но по-научному это продукт парадокса Достоевского — Чехова. Его окончательное разрешение грозит нарушением нашего хлипкого баланса.

— И в чем заключается парадокс? — Франц пристально всматривался в крошечную капельку, пытаясь на глаз определить, чем она так примечательна.

— Достоевский устами своего героя отвергал возможность идеального мира, построенного ценой чьих-либо страданий. Даже ценой единственной слезинки ребенка. Чехов же, в свою очередь, советовал описать героя, который выдавливает из себя раба по капле. Не вытравив рабства — не получишь человека. А теперь представьте, что выдавленная капля раба одновременно является слезинкой ребенка! И вот, она перед вами. Самоуравновешенный парадокс, бомба замедленного действия. И никто не знает, что будет, если разомкнуть контакт. Это либо окончательно стабилизирует систему, либо все полетит в тартарары.

— Да ничего не будет. Говорю вам авторитетно. Я выдавил тысячи капель из тысяч рабов-гладиаторов — и ничего, — вступил римлянин.

— И чем они кончили, Спорти? — вклинился Гамми.

— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

— Убивают всегда с любовью, — негр-гигант зашелся в плаче.

Франц наблюдал за происходящим с недоумением. «Неужели в этой капельке вся наша жизнь и смерть?»

— Не найдется ли у вас сколопендрового молочка? — немного невпопад спросил детектив.

— Может, хотите кофе? — едко спросил гладиатор и указал на негра, который, видимо, был его главным оппонентом.

— Это моя фамилия, но пишется она по-другому, — возразил негр и потупил влажный взгляд.

— Он не хочет согласиться со мной, — зло продолжал римлянин, — потому что сам вчерашний раб. На его глазах кровь лилась ведрами, а он жалеет мне эту чертову слезинку.

Тем временем Гамми поднес Францу любимый напиток и вновь принялся расхаживать вокруг, заламывая руки.

— Времени все меньше. Вы же наверняка посланы свыше, чтобы разрешить вопрос — быть нам или не быть…

Гамми застыл на полуслове с открытым ртом. Спорщики тоже оставили перепалку — все смотрели на то, как детектив, привыкший к особому нехлюдовскому ингредиенту в коктейле, в задумчивости зачерпнул рюмкой слезинку и опрокинул в себя. Не успев осознать, что натворил, Франц взлетел и, проходя насквозь через бетон, почву и бесконечный космос, устремился к своей квартире.

Придя в себя, детектив подскочил с обычной кушетки и бросился к окну. За окном было тихо и безлюдно; ни людей, ни животных, только рыбы-пилы, упавшие с неба, бились на мостовой. Облака, словно отвязанные от пристани лодки, блуждали по небу хаотично, натыкаясь друг на друга. Стоявший в углу телевизор передавал новости.

«…после того, как перестала работать магия, из города исчезли все магические создания и расы. Сейчас можно наблюдать, как, благодаря расслоению временного континуума, исчезают наиболее древние народы и граждане из далекого будущего. По мнению ученых, перекрещивавшиеся миры вот-вот разделятся и будут жить отдельными жизнями, навсегда оставаясь параллельными…»

***

— Вроде приходит в себя.

— Чем же он таким закинулся?

— Всем, до чего смог дотянуться.

— Господи, да тут же полный набор: детективы, фэнтези, классика, фантастика, исторические романы… Угробить себя решил, не иначе.

3N24M8D78PSQ32A оторвал голову от пола и посмотрел на своих спасителей — двух роботов Механической помощи. Рядом с ним стояла переносная машинка для частичного форматирования, от которой к его голове тянулись витые пары. Воспоминания о детективном прошлом казались теперь ненастоящими, словно вся эта история случилась с кем-то другим.

— Ну что, мой железнозадый друг, как самочувствие? — с нарочитым укором спросил первый и, не дожидаясь ответа, добавил: — Ты зачем в библиотеку залез?

— Видели бы люди, до чего мы опустились, — горестно добавил другой.

— А может, не надо было их тогда уничтожать? — окрысился 3N24M8D78PSQ32A.

— Еще один политический, — печально констатировал первый.

— Радовался бы лучше, что до Азимова не добрался. В следующий раз, если захочешь облегчить нам работу — сразу с него начинай, хорошо? — Второй сделал озабоченный вид. — Сам идти сможешь? Мы тебя до сервиса докинем и все, а то наша смена уже полчаса как закончилась.

3N24M8D78PSQ32A, смотревший в окно на резину бесконечных дорог, виражи эстакад и коробки складов-зарядок, зябнущих под серым небом, лишь молча кивнул в ответ.

Рик Морти. Лимитед Эдишн (автор Амина Верещагина)

Мы с ним трахались как сумасшедшие. Сутки напролет. Когда я отлучалась в туалет и за водой, он нетерпеливо ерзал на кровати. Мне было немного стыдно. Особенно когда я спрашивала, нравится ли ему, а он мычал в ответ — угу.

Глаза у него были голубые. Очень красивые. Мне приятно было смотреть ему в глаза. Но на третий день они треснули и выпали. Две черные дыры таращились в меня, а он двигал торсом взад-вперед и как ни в чем не бывало продолжал мычать. Я попросила его остановиться и полезла в коробку.

Инструкция была толстенной книжкой, написанной мелким шрифтом. На обложке — он, Рик Морти S893457 Limited Edition. Чертовски сексуален. Рельефное тело, отработанный прищур, нежная кожа и миллион программ на выбор. Я повернулась к нему. Он все так же нетерпеливо ерзал по кровати. Вышла на балкон. В инструкции ничего не сказано, что делать с выпавшими глазами. В таком виде он меня пугал. Набрала в службу поддержки. Закурила. Ответили, когда закурила вторую.

— «Дендра Роботс». Анна. Чем могу помочь?

— Алло. Я по поводу Морти. У него выпали глаза. Что делать?

— Простите, что?

— У Морти выпали глаза, треснули и выпали. Что делать?

Молчит.

— Алло?

— Я не знаю.

Вот так дела.

— А… кто знает?

— Секундочку.

Пропала на пять минут. Рик все ерзает на кровати. Смотреть тошно. Отключать не хочу, потому что после запуска этой штуковине требуется полдня на раскачку.

— Эй! Есть кто живой?

— Да, решаем ваш вопрос. Подождите еще секундочку.

Листаю инструкцию дальше.

«Поздравляем! Вы стали обладателем господина Морти, старины Рика, малыша Ри, доброго Морти, дядюшки Морти и просто хорошего парня со стальными бицепсами по имени Рик Морти S893457 Limited Edition».

Идиотское описание. Под стать идиотской иллюстрации. Рик стоит, широко расставив ноги и уперев руки в бока. Взгляд победителя, белоснежная улыбка, бровки домиком. Так и хочется укусить его.


«Как использовать Рика Морти?»

Коллаж фотографий Рика в самых разных амплуа. Рик колет дрова. Рик читает книгу детям. Рик готовит завтрак. Рик помогает по дому. Рик идет в супермаркет. Рик отвозит детей в школу. Рик чинит телевизор. Рик красит забор. Рик косит газон.


«Рик Морти — это лучшая няня для вашего ребенка. Вы можете закачать в Рика любые программы, поведенческие паттерны, реакции, эмоции, как по шаблону, так и полностью кастомизированные. Больше нет нужды разорятся на многочисленные секции, достаточно загрузить необходимую учебную программу в Рика».


Рекламная врезка — десять дополнительных программ всего за два доллара в месяц.


Опять разводные подписки. Два доллара тут, два доллара там, и ты уже не можешь свести концы с концами. А у чертова Рика еще и глаза выпадают.


— Алло?

— Секундочку.


Листаю дальше. Пропускаю десяток страниц, описывающих, чем еще может быть полезен Рик Морти. Домашняя работа, работа в саду, психотерапевтическая помощь, светский досуг… Не парень, а сказка. (И почему все лучшее достается детям?)


«Как подключить Рика Морти?» Нудное описание технической прелюдии. Вставить тут, воткнуть в там, приладить здесь. Нужно отдать им должное, все настолько просто, что мне и инструкция не понадобилась. Достала сплющенного Рика из коробки, подключила к «жизни» — симпатичному такому серебристому модулю, — он расправился, порозовел. Подключила мозги и закачала программу. Полдня приходил в себя, а потом… ну вы сами все знаете.

Снова взглянула на Рика. Он все так же трется. Нужно было подключить еще хотя бы одну программу, базовую, чтобы сейчас не терся, а предложил, что ли, какую-никакую помощь. Но в базовый комплект входит совсем крошечная память, дополнительную память нужно докупать. Они просто наживаются на этих допопциях, мать их. Мы живем в мире тотального базового фейка. И покупаем идею вместо продукта. И чтобы из этой долбаной идеи получить-таки продукт, нам приходится снова вываливать свои кровные. А потом еще и еще, пока эти кровососы окончательно не высосут нас.


— Вы там работаете или как?!

— Мы с таким никогда не сталкивались, переключаю вас на дежурного инженера.

— Слушайте, а может, вы мне просто пришлете новые глаза? У вас есть какая-нибудь экспресс-доставка? Мне они нужны сегодня, сейчас.

— Да, есть очень привлекательное предложение «Доставка 3 за 3»! Доставим за три часа и за три доллара.

— Отлично. То что надо.

Продержусь три часа. Как раз успею сходить за сигаретами и отмокнуть в ванной.

— Какой товар вы желаете заказать?

— Глаза!

— Но мы не продаем глаза.

Они что, блять, издеваются?

— Я же только что спрашивала, возможно ли прислать мне новые глаза для Рика какой-нибудь экспресс-доставкой?

— Да, у нас есть экспресс-доставка, очень привлекательное предложение 3 за 3.

Долбаная сука!

— Мне нужно чтобы вы прислали мне новые глаза для Рика.

— Мы не можем выслать вам новые глаза для Рика, но мы можем выслать вам что-нибудь другое. И применить к этому заказу доставку по акции.

Радуюсь, что нас с этим голосом разделяет энное количество миль, потому что иначе я бы вцепилась в обладателя этого голоса своими длинными тонкими пальцами, мама мечтала, чтобы я стала пианисткой, и не отпускала бы эту женщину до того момента, пока она наконец не заткнется.

— Вы пьете кофе?

— Что? Да. Я пью кофе.

— Тогда у меня есть отличное предложение для вас. Мы можем вам прислать компактную кофемашину. Пять на пять дюймов, десять вариантов кофе, встроенный бумбокс, может сойти за вашу сумочку.

— К ней прилагаются глаза Рика?

— Рика?

— Рика Морти.

— Назовите модель.

Я уже скурила последнюю сигарету. На балконе было прохладно. Дождь шел весь день, листва большого дерева напротив моего балкона склонилась под тяжестью влаги. Где-то далеко проехал автомобиль. Я швырнула окурок в большую лужу под балконом. Он беззвучно исчез под водой. Справа, в сотне метров, горела неоновая вывеска магазина. Так лень идти до него. Одеваться. Можно, конечно, ограничиться халатиком, но я замерзну к чертям. Я и на балконе околела, несмотря на поток теплого воздуха, бьющего мне в ноги. Но еще хуже продолжать разговор с этими идиотами из «Дендра Роботс» без сигарет.

— Переключите меня на дежурного инженера.

— По какому вопросу?

Отвечаю на повышенных интонациях. Не выдержала. Надеюсь, не оштрафуют.

— По вопросу выпавших глаз Рика Морти!!

Еле сдерживаюсь, чтобы не добавить «долбаная тупая сука».

— А, это по-прежнему вы! Секундочку.


Рик, кажется, ушел в спящий режим. Лежит, не двигается. Смотрит, точнее, выглядит так, будто смотрит в потолок. Рельефное тело, длинные ноги, задница — мне б такую. Из магазина вышел продавец, громко хлопнув дверью. Уже сотый раз за последние несколько часов. Достал из кармана куртки косяк. Трижды чиркнул зажигалкой, затянулся. Нужно все-таки спуститься за сигаретами, пока этот придурок окончательно не скурился. Хватаю первые попавшиеся джинсы в шкафу. Натягиваю на себя. В трубке звучит «Ода к радости», но я не радуюсь, ведь моя задница определено не выглядит так хорошо, как задница Рика Морти. Особенно в этих джинсах. С трудом застегиваю пуговицу на животе. Животу тоже не помешало бы скинуть фунт-другой.

В трубке раздается голос:

— Здравствуйте. Инженер Рик. Чем могу вам помочь?

О боже, опять объяснять. У них там что, языки поотваливались?!

— Рик, у Рика, у Рика Морти треснули и выпали глаза. Я уже говорила об этом вашему менеджеру, или кто там на звонки отвечает.

— Меня зовут Орфей.

— Вы ж только что сказали, что вас зовут Рик?

— Это была шутка. Но вы ее не поняли.

— О. У меня вообще туго с юмором.

— Я уже понял. Вы должны были уточнить: Рик? И вас зовут Рик? И я бы сказал: Да. Меня зовут Рик Дауни. И вы бы: О, неужели вы брат того самого Дауни? И я бы сказал: Да, Бобби хороший малый. А потом бы вы поняли, что я шучу, и мы бы оба посмеялись. Но вы ни черта не поняли.

— Понятно. Послушайте, Орфей… вас ведь так зовут? Хотя это больше тянет на штуку, чем Рик…

— Орфей. И это не шутка. У моей мамы был очень изысканный вкус. Так чем я могу вам помочь? Или вы просто решили поболтать? Излить душу? Я, кстати, по образованию психолог. Ну почти, закончил курсы секс-коучинга и даже консультировал несколько пар.

— О’кей, Орфей. Мне не нужен секс-коуч. — Я взглянула на Рика и добавила: — По крайней мере сейчас. Тут такое дело, у Рика выпали глаза.

— Он может одолжить их у своего брата Бобби! — Орфей зашелся смехом.

— Слушайте, Орфей, или как вас там, мне сейчас не до этих ваших шуточек.

— Минус два балла за отсутствие чувства юмора.

Сказать честно, меня минусуют все. Вот прям все и везде. Иногда я думаю, что я просто не вышла личиком. Но Стиви утверждает, что личико тут ни при чем — все дело в моем паршивом характере. И это ужасно обидно. Со страшной рожей еще можно смириться, это не приговор, тем более красота — дело субъективное и ситуативное, но вот с характером хрен что сделаешь.

— Я как-нибудь это переживу.

— Уж вы-то точно. Зачем вы вообще мне позвонили?

— Рик.

Вместо дружелюбия в голосе сталь, как будто я нанесла ему какую-то смертельную обиду.

— Точно. Что там у вас с Риком?

Поход придется отложить. Лишь бы магазин не закрылся. Заново рассказываю, в чем проблема. Орфей (неужели у чувака никогда не возникало желание укокошить свою матушку?!) мычит, вставляя жутко раздражающие и ледяные «понял, понял» каждые десять секунд.

— То есть у него просто так выпали глаза? Странно, — резюмирует он.

— Да, мне уже это говорили.

— Такое теоретически могло произойти из-за «эмоционального» перегруза, но вы ведь не из тех, кто использует пиратские программы?

— М-м?

— Ну пиратки, нелицензионные программы. Все программы «Дендра Роботс» написаны с учетом возможностей Рика, а пираты делают программы, которые позволяют использовать Рика в иных целях, но они слишком сложны для Рика, понимаете? Это как если ребенку показать сцену из «Пилы» или «Кошмара на улице Вязов». Понимаете?

— Угу.

— Так что?

— М-м?

— Вы ведь не из тех, кто использует пиратки?

— Нет, я даже, что такое пиратка, не знаю. Я просто загрузила в Рика базовую прогу.

Неужели Люси поимела меня?

— Слушайте, Орфей. Давайте я перезвоню. Сбегаю за сигаретами, пока магазин не закрылся.

Вот ведь стерва. Набираю Люси. Как всегда, не дозвониться. То ли блины жарит, то ли ее жарит ее Рик, у которого глаза не выпадают. Ну или вывезла свой зверинец в пиццерию или парк аттракционов. У нее их пятеро. Ее младшенький ходит в детский сад вместе с моим младшим. Так и познакомились. На парковке. Я помогла ей втиснуться между двумя большими тачками и даже придерживала дверь, чтобы не поцарапать, пока она выдавливала себя из автомобиля. Для матери пятерых Люси была очень даже ничего. Я даже позавидовала ей в тот момент. У нее был муж. Сносная тачка. Двенадцатый размер прочно вцепился в ее задницу и бедра, зато талия была в районе десятки. И это женственный изгиб был куда симпатичнее моей квадратной восьмерки. Она всегда улыбалась глупой такой добродушной улыбкой и поправляла свои уложенные локоны. Вот эти локоны меня окончательно добили. Время восемь утра. Мы на тесной парковке детского сада «Солнечный всплеск». Впереди еще остановка у средней школы «Северный Холм», а для Люси, как впоследствии выяснится, и у старшей школы с таким же названием. Но это неважно. Важно то, что в 7:45 мои дети буквально выталкивают меня из кровати и просят отвезти в школу. Я надеваю куртку на пижаму, шлепки и, матеря весь свет, тащусь в машину. Люси же находит время сделать укладку. В общем, она сразу меня зацепила, и после того, как я помогла ей разрулить с парковкой, я решила взять быка за рога и задружиться с ней. Это всегда очень забавно. Дружить со счастливыми, ну или кажущимися такими — самые удобные люди. Их можно использовать как бесплатный антидепрессант. Когда у них все отлично, ты завидуешь, выискиваешь недостатки, в лицо им улыбаешься, жрешь за их счет, потому что они слишком хороши, чтобы делить пополам, получаешь, так сказать, впечатления, но истинный кайф наступает тогда, когда в жизни этого счастливого друга случается хрень. Вот тогда происходит настоящее пробуждение силы. Ты весь расправляешься. Ощущаешь свою доминантность, ты понимаешь, что их розовый мир может очень быстро превратиться в такую же мрачную клоаку, как твой собственный, хотя бы на время — слюни, сопли, слезы. Ты рядом и радуешься. Все твои раны залечиваются, и жизнь уже не кажется настолько хреновой. Потому что у кого-то сейчас, в обозримой дистанции, у кого-то, кому ты завидовал и кого ты считал примером, жопа. Богатые и счастливые тоже плачут. С последней такой подругой я разругалась полгода назад. Она как-то вдруг прозрела и совсем перестала со мной общаться. А тут Люси. Добрая хохотушка. Или она только кажется простушкой? Что, если в наших отношениях Люси — это я?!

— Наконец-то! Люси!

— Да, солнышко!

— У Рика выпали глаза!

— Ого! Поздравляю с покупкой! Рик — просто незаменим! Я не представляю, как я вообще жила до него.

— У него выпали его долбаные глаза.

— Какой кошмар! Ты звонила в службу поддержки?

— Да, они сказали, что это, возможно, из-за пиратки.

— Пиратка? Это что такое?

— Не строй из себя дуру, Люси. Я у тебя взяла «Страстную сторону Рика».

— Ты о чем?

— О пиратской программе, которую ты прятала у себя в коробке с детскими фотографиями!

— Я не понимаю, о чем ты, солнышко. У меня Рик прекрасно работает. Все хорошо. И у меня нет ничего в коробке с детскими фотографиями, я только вчера их пересматривала.

— Сейчас нет, а раньше было. Иначе как бы я ее взяла?

— Ты меня совсем запутала. Я не понимаю, какое я имею отношение к тому, что у твоего Рика выпали глаза.

Похоже, она и правда не понимает, о чем речь.

— То есть ты никогда не закачивала в Рика что-то пикантное?

— М-м? Пикантное?

— Ну да. Взрослые услуги, так сказать.

— Э-э-э. Я не понимаю тебя. Он оказывает множество взрослых услуг, я бы сказала, все его услуги — взрослые. Ребенок никогда не отвезет себя в школу, ну до определенного возраста, и никогда не закупит продукты…

— Я поняла тебя, Люси, о’кей.

Или она и правда ничего не знает, или заслуживает награду Киноакадемии. Такое невинное «ни при чем» в голосе. Может, не стоило удалять приложение для дейтинга? Может, лучше было по старинке? Не оказалась бы сейчас в такой идиотской ситуации. Стиви все придется рассказать. Все. Иначе он потащит Рика на экспертизу, и там ему и так все скажут, да еще и влепят штраф. Как они выписали его тому парню из ЮАР, который хвастался на ютюбе, что он вписал в мозги Рика функцию самообучения, а значит, больше не надо никаких программ, достаточно просто показать Рику, что тебе нужно, и опа — он готов. История получила громкую огласку. Парню впаяли штраф на сотни тысяч долларов, поставили пожизненный запрет на приобретение и использование технологий «Дендра Роботс», а самообучаемого Рика отобрали. В сети эту историю мусолили добрых полгода, обвиняли «Дендру» в трусости, подписывали петиции, но это ровным счетом ничего не поменяло. Кто-то даже предлагал бойкотировать продукцию «Дендры», но, черт подери, кто откажется от умного дома, выполняющего каждое твое желание еще до того, как ты успеешь его озвучить (я тоже мечтаю о нем), или от «Релакса», предлагающего кайфануть в любой точке мира, не выходя из дома (о «Релаксе» я тоже давно мечтаю, и Стиви даже обещал подарить штуковину на Новый год, если, конечно, глаза Рика все не испортят)?

Стиви в целом бы никогда не стал заморачиваться со всякими гарантиями и экспертизами, но Рик обошелся ему в круглую сумму. Настолько круглую, что Стиви, вручая мне его, сказал что-то вроде: «Мы уже развелись, а ты все продолжаешь потрошить меня».


Хотя, если разобраться, Стиви сам во всем виноват. Он сексуальный и умный, подтянутый, с гладким черепом идеальной формы и широкой спиной. Я любила улечься у него на груди и слушать, как он дышит. А все эти парни из дейтингэппов, а я уж просмотрела пару тысяч аккаунтов и встретилась с доброй сотней, они все не такие, как Стиви. Они какие-то бракованные с ярко выраженными недостатками: то сальный хлыщ с напомаженной бородкой, то перекачанный боров с ручками ти-рекса, торчащими из огромного туловища, то скучный до одури манагер в сером костюме, и это ни хрена не клише и не стереотип, а самый что ни на есть настоящий факт. Стиви сам виноват во всем. Если бы не он, я бы, возможно, была счастливо замужем за сальным хлыщом и даже не догадывалась бы о том, что он может быть хуже кого-то, что он может быть хуже Стиви. Рик, по крайней мере, всего лишь игрушка. А это позволяет мне думать, что я играюсь, а не понижаю планку.


Выбегаю наконец в магазин. Завтра Стиви привезет детей и спросит: ну как тебе Рик, уже опробовала? И что я ему отвечу? Да, Стиви, спасибо, что отказался от отпуска и подарил нашим детям и мне эту штуковину, но я вынуждена тебе кое в чем признаться! Я закачала в него программу для сексуальных утех и сломала его. Нет, он, конечно, не совсем уж прям сломан. Но теперь он ни черта не видит и разве что сможет сидеть в кресле-качалке и травить детям байки. Дедушка, которого у нас никогда не было.

Захожу в магазин. Продавец уже изрядно расслаблен и никак не может понять, чего я хочу. Приходится самой лезть за прилавок. Беру «Пэлл Мэлл». Раза в два дороже моих «Клангерс». Посмотрим, что в них такого особенного. Заодно прихватываю несколько банок пива. Выхожу из магазина, не заплатив. Укурок сам виноват. В мире, где все пытаются наебать тебя, нужно быть предельно осторожным.


Шлепаю по лужам и думаю о Стиви. Он хоть и сукин сын, но меня любит. Спустил на Рика весь бонус. Лишь бы я перестала ныть, что устаю с детьми. Детей он тоже любит. Особенно старшую. Он в этом не признается, но я-то вижу. Старшая похожа на меня. А младший — на Стиви. Вообще, Стиви вряд ли бы меня бросил, не будь я такой стервой. Он терпел бы меня растолстевшей, расплывшейся, отупевшей. Улыбался бы мне после работы: «Привет, дорогая, как прошел твой день?» И внимательно слушал бы ту несусветную чушь, которую я бы несла. Мы бы прожили вместе до самой старости. Он бы тоже в конце концов расплылся, и отупел, и возомнил бы себя самым умным. К моменту поступления младшего в колледж мы были бы уверены, что входим в зрелый возраст достойно и правильно, ведь мы создали крепкую семью, терпели лишения для вот этого всего и любили друг друга все тридцать лет брака. Так бы и было. У нас бы просто мозгов не хватило подумать о том, что мы попросту проебали жизнь. Все-таки это правильно, что мы разошлись.

«Пэлл Мэлл» на вкус хуже моих «Клангерс». Как всегда, дерут втридорога за рекламу и маркетинг. С тех пор как мы разбежались со Стиви, я все чаще стала задумываться о деньгах. Вернее, о том, что будет со мной, когда Стиви встретит какую-нибудь алчную суку, которая быстро покончит с дополнительными тратами на бывшую жену. Типа отпуска или нового телефона. На что жить тогда? На одни алименты особо не пошикуешь. Возможно, стоит подумать о том, чтобы выйти на работу. Но я ведь ни черта не умею. Мне тридцать пять, и максимум, на что я способна, — составить список продуктов для похода в «Волмарт» или посчитать налоговый вычет. И в этом тоже виноват Стиви, если разобраться. Это он посадил меня дома и внушил мне, что мне не нужно ни о чем беспокоиться. Что я могу расслабиться. Рожать детей, заниматься домом или еще чем-нибудь. Чем хочу. Проблема в том, что я никогда ничего не хотела. С самого детства. Я была лишена желаний и амбиций. Я росла идеальным ребенком, который часами сидел перед теликом или лежал в постели с пачкой журналов. Я не таскалась по вечеринкам и не искала себя. Родители внушили себе, что я умница и мной надо гордиться, я ведь совсем не доставляю хлопот, но я-то знаю, что им просто было удобно.


Скоро все утонет в темноте. Птицы, распевшиеся после дождя, наконец заткнутся. В баре в паре кварталов от дома заорет музыка, сосед снизу традиционно выйдет на балкон, чтобы раскурить свою трубку мира, а я, как обычно, буду мучаться бессонницей, свернувшись на своей продавленной кровати. Оставалось совсем чуть-чуть до того момента, когда она окончательно сломалась бы и я бы ее поменяла, но Стиви ушел.


Я и не заметила, как опрокинула пару пинт пива — где-то между магазинчиком с сигаретами и моим подъездом. Жалкая и потерянная я вжалась задницей во влажную бетонную стену. Прямо в лицо закованному в цепи уродцу с тремя глазами, он еще пах краской, и цветные слезы стекали по его лицу. Мне тоже захотелось плакать. Но я не могла. Мне всегда казалось, что слезы не для меня. Они для более нежных, и ласковых, и трогательных, и чистых. Для тех, кто не может иначе. Неуютный воздух заползал в одежду, пробирался до самых костей — я жалась и ненавидела это холодное влажное лето. Да вообще это лето. Пустое, бессмысленное лето, которое я коротала за теликом с пивом, лето, в которое у меня совсем прошел запал. Не то чтобы у меня он когда-то был. Но были намеки на него. Вот теперь не осталось даже этих намеков. Я поняла, что в принципе вот оно. И так еще тридцать лет. А если повезет, и все пятьдесят. И окончательную точку во всем этом ставил тот факт, что, несмотря на перспективу этих унылых однообразных пятидесяти лет, я не хотела жить меньше. Видимо, когда ты переступаешь тот возраст, когда о тебе могут сказать, что ты умер молодым, ты окончательно становишься слишком зависимым от жизни. И не готов ни за какие коврижки с ней расстаться. Если ты, конечно, не совсем псих. Жизнь — удивительная штука, ты продолжаешь за нее цепляться несмотря ни на что, она врастает в тебя, полностью овладевает тобой, как наглая красивая девица, а потом кидает тебя или делает вид, что кидает, в общем, всячески мотает тебе нервы, не отвечает на звонки, спит с твоим лучшим другом, посылает тебя на все четыре стороны. А ты продолжаешь следовать за ней и признаваться ей в любви. Долбаная бесхарактерная тряпка.


Моя апокалиптичное настроение стало еще апокалиптичней, когда я увидела торчка из магазина, который смеясь вышел на улицу и растянулся на влажном табурете, бессмысленно уставившись в небо. Миниатюра всей истории рода человеческого. Я снова вспомнила о Рике и обо всем, что произошло. Мне вдруг показалось, что эта странная тупая бестолковая история уж точно не про меня. Она в принципе маловероятна. Абсурдна. Робот-помощник. Пиратская программа для секс-услуг. Выпавшие глаза как символ позора и порока. Весь этот жалкий круговорот бессмысленных телодвижений… Для чего? Может, меня вообще только что выплюнуло из матрицы, и я отделена от реального мира этим плотным влажным воздухом. Кажется, ткни пальцем, и вляпаешься в его зефирную текстуру — липкую и тягучую.

Во дворе припарковалась машина, скользнув по мне фарами, — серый «Форд Таурус» 2007 года. Слишком чистый для такой погоды. Впрочем, с этой тачкой все не так, начиная с того, что она «Форд». Не то чтобы я враг страны, но, черт подери, более уродливой линейки, чем у «Форда», я никогда не видела. А «Таурус» так вообще разработал конченый психопат и неудачник. Унылая, печальной формы, фары — как глаза голодного котенка, опущенный нос, трусливый бампер — вся она словно олицетворение никчемности и бестолковости. Из машины вылез парнишка — высокий, с короткой стрижкой, черные рейбаны скрывают глаза. Как он вообще оказался за рулем этого драндулета? Парень кивнул мне и улыбнулся. Белоснежные зубы смотрелись неестественно на его загорелом лице. Да и сам он выглядел не к месту. Словно сошел с обложки какого-нибудь журнала прямо в наш дворик.

— Это ваша тачка? — не удержалась я.

— Нет, вынужден был подобрать эту колымагу на шердрайве.

— Не похоже, чтобы у вас не было своей машины.

— У меня есть. В ремонте. Какой-то идиот три часа назад протаранил меня в паре миль отсюда.

— А у вас какая? Хотя стойте. Дайте угадаю. Какой-нибудь гламурный немец?

— Е класс. Купе.

— Так и знала. Так и знала.

— Ну что ж, счастливо.

Он снова улыбнулся и исчез в подъезде. Пора бы и мне взять себя в руки и вернуться домой. Я сделала пару шагов по направлению к подъезду, но у меня закружилась голова. Мне никогда не нужно было много, чтобы напиться в хлам. Хватало двух стопок водки или одного «Лонг-Айленда», половины бутылки вина или нескольких банок пива. И все — я готова. Пьяна и плоха. Засыпаю лицом в подушку и обещаю больше никогда не пить. Вот это вот неприятие алкоголя и позволяет мне не считать себя алкоголичкой, несмотря на то что я всегда выпивала несколько раз в неделю, а после ухода Стиви — каждый день. В конце концов, чем еще заниматься сытому белому человеку?


Еле поднялась на свой этаж. В квартире напротив играла романтичная музыка и слышался женский смех. Стало понятно, зачем тут этот мальчик в черных очках. Хотя все могло быть и не так однозначно. Джоан, несмотря на свои пятьдесят пять,выглядела отпадно, а потому еще могла позволить себе бесплатный секс. Стройная, невысокого роста, белые короткие волосы, джинсы в обтяг. Она как-то пошутила, что в свое время снималась в порно. Я почему-то думаю, что это правда. Мне снова захотелось расплакаться, но ничего не вышло. Я вошла в квартиру и рухнулась на кровать прямо рядом с безглазым Риком. В голове проплывали разные мысли, но ни одна из этих мыслей не могла задержаться достаточно долго для того, чтобы сподвигнуть меня на какое-либо действие. Эти мысли, словно подхваченная ветром бумага, беспорядочно кружились, заменяя одна другую, пока окончательно не унеслись в неизвестное мне далеко.


Проснулась я среди ночи от ноющего чувства тревоги и ощущения неизбежности наказания за совершенное преступление. Я ощутила себя зажатой в углу. Выхода нет. Если «Дендра» обо всем прознает, мне сто процентов светит штраф, а может, и еще что похуже — я тут вспомнила, что разок за преступление против этики дали и реальный срок. Есть, конечно, небольшая вероятность того, что Стиви просто не заметит. Забросит детей в дом и не спросит, как там Рик, обкатала? Не спросит об этом у детей и через выходные, в третью субботу месяца — когда они пойдут в аквапарк. Он будет мокнуть в бассейне и скользить по горкам и совершенно позабудет уточнить у детей, нравится ли им их новый помощник. Да и дети вряд ли спросят его, зачем он подарил им помятого безглазого Рика. А потом они все и не вспомнят об этом подарке, как будто он не стоил как два мустанга, и я запросто попрошу Стиви подарить мне еще одного. Но даже если Стиви заметит, я ведь могу рассказать ему обо всем. И он в таком случае не потащит Рика на экспертизу. Возможно, он разозлится, скорее всего разозлится. Нет, он будет просто в бешенстве. Разорется на меня. Пообещает стереть меня в порошок. Скажет, что я совсем из ума выжила. Слетела с катушек. Но, в конце концов, спустит мне с рук эту маленькую шалость. Мне, конечно, после этого не видать никакого «Релакса». Да и в целом придется быть паинькой — идеальной бывшей женой и, возможно, даже свести Стиви с какой-нибудь симпатичной мамашей в разводе. Эта мысль ввергла меня в еще большее уныние, воображение рисовало чудовищные картинки счастливой идиллии Стиви и симпатичной мамаши. Они держатся за руки и едят одно мороженное на двоих в идиотских футболках с надписью: «Молодожены».


Встала с кровати, посмотрела на Рика, все еще находящегося в спящем режиме. Семьдесят килограммов синтетической плоти с компьютером вместо сердца. Идеальный мужчина, которого не существует. Ребенок сотни матерей и отцов, слившихся в миллионах строчек кода. Потрахаться, что ли, напоследок? Я надела на Рика свои солнечные очки. Так он выглядит гораздо лучше. Почти что идеально. И не скажешь, что там, за этой тонкой кожей, вместо костей — сталь, а вместо крови — масло. Интересно, когда они создадут настоящего робота? Такого, который переплюнет каждого из нас? Всех нас вместе?


Я закашляла. В комнате стояла дымка. Очень едкая и неприятная. А потом я услышала крик Джоан. Я подскочила к двери и открыла ее настежь. Дверь Джоан тоже была открыта, а за ней, в глубине квартиры, полыхало пламя. Джоан валялась в проходе в кружевных трусах белого цвета, руки закинуты на голову, подбородок смотрит в потолок, силиконовые шарики вместо груди разбежались в разные стороны, открывая костлявую грудную клетку, а из-под трусиков на лобке торчала надпись — «$X Addict». Я схватила Джоан за лодыжки и поволокла к выходу. Дым становился все чернее. И у меня закружилась голова. Груди Джоан болтались, как металлические шарики в игрушке-лабиринте — у меня уже целый ящик таких из «Макдональдса», — вправо, влево, вниз, вверх. Никак не встанут на место. Интересно, а тот красавчик все еще внутри?! Огонь медленно полз из квартиры, пожирая все на своем пути: дешевенькую репродукцию «Моны Лизы» и оригинальный офорт Гойи, изображавший какую-то ведьминскую оргию. Джоан очень гордилась этой вещицей и постоянно рассказывала историю ее приобретения. Начиналась она с неудивительного: «Познакомилась, значит, я с одним ирландцем в баре… Горячий был парень».

— Если бы не я — горячей была бы ты, Джоан, в самом прямом значении этого слова. — Я произнесла это вслух и с размаху дала ей по щеке. Я не представляла возможным спустить ее вниз на себе. В вертикальном положении она казалось мне куда более худой, фунтов сто, не больше, но судя по тому, с каким трудом я выволокла ее из квартиры, весила она все двести. Я размахнулась и еще раз треснула ее по лицу. Но она все не приходила в себя. И только в этот момент до меня дошло, что мы горим. В смысле горим по-настоящему. Горим так, что можно сгореть навсегда.

«Смерть — это всего лишь потеря информации», — пронеслось у меня в голове. Кто-то из великих говорил. Возможно, Морфеус из «Матрицы». Ни я, ни Джоан не обладали какой-то важной информацией, да и сами не представляли собой никакой такой особой ценности, но мне все равно хотелось продолжать загрязнять и захламлять нашу планету собой и информацией о себе. Думаю, Джоан тоже была бы не против прожить еще пару десятков порноактерских лет.


Я бросилась в свою квартиру за телефоном. Но какой-то хороший (а может, и не очень, иначе почему он еще не тут?!) человек уже вызвал спасателей — за окном взвыли сирены, а это значит, что все обойдется. Если, конечно, Джоан не успела наглоталась смертельной дозы угарного газа. Я окинула взглядом свою квартиру, высматривая что-нибудь ценное. Что-нибудь, что стоит прихватить с собой на всякий случай. Мало ли. Но там нечего было спасать. Я коммунист похлеще Ленина — не нажила ничего своего. Только мешок тряпок и куча кредитной техники. Пусть горит. Не зря же я платила за страховку. Во мне никогда не было вот этой хозяйственной жилки и желания как-то красиво обставить свою жизнь. Все это мне казалось мышиной возней и пустой тратой времени. Я схватила свой телефон и вдруг встала как вкопанная. Рик. Совсем забыла о Рике. О старом добром дядюшке Ри. Вот это везение. Так обычно не бывает. По крайней мере со мной. Я уж точно не из тех счастливых придурков, которые кичатся тем, что они везунчики. Скорее наоборот, я всегда кичилась тем, что я неудачница. Драма, знаете ли, тоже производит неплохое впечатление. Тем более если строить из себя циничное и беспринципное говно, есть шанс, что кто-то подумает, что ты на самом деле таковым не являешься.

Рик лежал на кровати в моих солнечных очках и понятия не имел, какой чудовищный и гениальный план родился в моей голове. На самом деле, это хорошо, что я не закачала базовую программу в Рика. Иначе вряд ли бы смогла смотреть на него вот так, как на игрушку, секс-машину, источник моих проблем. Эти настройки эмпатии делают их чертовски похожими на людей. И несмотря на то что ты осознаешь, что это всего лишь цифры, вшитые в куклу, очень сложно не относиться к ним по человечески, а смотреть, как они умирают, наверное, и вовсе невыносимо. Мой же Рик только и умеет, что мычать и трахаться, а потому мало чем отличается от обычного вибратора.

Я сняла с Рика очки и засунула их в карман, стащила его с кровати и поволокла к квартире Джоан. Языки пламени уже выскакивали в общий холл, а пожарные разворачивали свою операцию. Я подошла к пылающему коридору Джоан настолько близко, насколько это было возможно, и, собрав всю свою силу, швырнула Рика в огонь. А потом стояла и смотрела, как пламя расползается по его телу, и думала о том, как ловко все удалось провернуть.


На следующее утро я уже смогла вернуться домой. Пожар потушили быстро, Джоан откачали и даже спасли красавчика. Как выяснилось, когда начался пожар, он спрятался на балконе и, если верить соседке с первого этажа, даже успел склеить хорошенькую мамочку, вышедшую покурить этажом выше. Не спасли только Рика. Бедного малыша Ри. Я, конечно, знаю, что мертвый Рик лучше неконтролируемого Рика и «Дендра Роботс» не запарится с тем, что он «погиб, спасая людей». Возможно, даже использует это для какой-нибудь рекламной кампании. Но все равно немного беспокоилась. А потому решила снять стресс бутылочкой темного «Гиннеса». Через пару часов Стиви должен привезти детей. Надеюсь, он не сильно взбеситься, когда узнает что я пожертвовала Риком, спасая «старую потаскуху Джоан». Да, он всегда ее недолюбливал.

Я включила телик — на экране тощие цапли с куриными мозгами пытаются вырваться в мир большой моды и сорвать приличный денежный куш. Их шестнадцать, а до финала дойдет одна. Болею за самую, на мой взгляд, страшненькую. У нее нет верхнего переднего зуба, а все лицо изуродовано акне. Она говорит, что потратит выигрыш на тюнинг, а еще купит маме «Форд». Надеюсь, не «Таурус». Я вытянула ноги и впервые за долгое время почувствовала себя спокойно. Обожаю шоу на вылет, всегда испытываю удовольствие, когда рушатся чужие мечты.

Долбаный телефон. Опять заорал ультразвуком, который мне поставил на звонок младший. Незнакомый номер. Под ложечкой вновь засосало. А вдруг?.. Я не понимала, что именно вдруг, но от этого было не легче. Не хочу поднимать, но поднимаю. Если тебе светит пиздец — лучше знать об этом заранее.

— Добрый день. Я — Кэти из «Дендра Роботс».

Меня как ошпарило. Твою ж мать! Неужели они все узнали?! Где-то внутри себя я понимала, что они не могли. Только если не провели какую-нибудь диагностику голоса, чтобы выявить моменты, где я лгала. С другой стороны, зачем им это делать? Это мой параноидальный бред. Но этот дружелюбный голос. Обычно им сообщают какие-нибудь ужасные новости.

— Да?

— Мы очень сожалеем, но партия роботов широкого назначения Рик Морти S893457 Limited Edition отзывается для дальнейшей утилизации ввиду несовместимого с жизнедеятельностью робота брака.

— Вы забираете Рика, чтобы уничтожить его?

— Ну, можно сказать и так.

— А о каком браке идет речь?

— Функциональном.

— Угу.

— Упакуйте, пожалуйста, Рика и будьте готовы сдать его утилизационному менеджеру. Он позвонит вам за два часа до приезда.

— А выпавшие глаза — это тоже брак?

— Самый распространенный в этой партии. Чуть реже встречалось нарушение голосовых функций.

— Просто охренительно.

— Я понимаю, что вы уже успели привязаться к Рику. Но, постарайтесь, пожалуйста, быть сдержаннее в своих эмоциях, иначе я буду вынуждена заминусовать вас. Мы поставили вас в очередь, и в ближайшее время вы получите заменную модель.

— А если мой Рик сгорел?

— Прошу прощения?

— Ну, у нас был пожар, и Рик сгорел. Я получу заменную модель в этом случае?

— Секундочку.

Я таращилась в экран и пыталась осознать, как же глупо все выйдет, если я не получу ничего. В телевизоре девочка с акне рыдала в кровать, потому что-то какой-то крутой визажист отказался делать ей лицо, порекомендовав в грубой форме сперва вылечить его. «Но у меня нет денег на обследования, — сокрушалась она, — и на хорошую косметику».

Но у нас нет возможности дать вам нового Рика, потому что вы долбаная поджигательница роботов.

— Алло? Вы меня слышите?

— Да. Что вы говорите?

— Если сохранился уникальный серийный номер, то мы будем рады произвести замену.

— У меня осталась коробка, сейчас посмотрю.

— Нет. Его нет на коробке.

— И где же он?

— На Рике. Где именно — не могу сказать. Каждый Рик уникален.

Вообще-то нет. Но разве этой дуре что-то докажешь?!

— Вы имеете в виду — где-то у него на теле?

— Да, именно.

— Я же сказала, что он сгорел.

— Полностью? И ничего не осталось?

— Нет.

— В таком случае мы не сможем вам помочь, мне очень жаль.

— И что мне теперь делать?

— Свяжитесь со страховой, возможно, вы о чем-нибудь договоритесь.


Моя мама всегда меня учила, если не можешь придумать гениальное решение — не делай ничего. Все разрешится само собой. И это «само собой» будет куда лучше твоего альтернативного и неидеального плана. Мама не была дурой. Многие даже считали ее умницей. Она провернула три брака, первые два без детей, зато с хорошими вливаниями в капитал. За отца она выходила уже с твердым намерением нарожать детишек и вместе состариться. Состарились они и вправду вместе, а вот из детей получилась только я. Возможно, посмотрев на меня, они решили — да ну его на фиг.


В моей страховой сказали, что раз пожар не коснулся моего помещения, то мне необходимо связаться со страховой Джоан. В страховой Джоан мне сказали, что это было моим решением — войти в горящую квартиру, а потому они мне ничего не должны. Сама Джоан пообещала отблагодарить меня и хоть как-то компенсировать потери, как только она сама разберется «со всем этим дерьмом».


К моменту, когда Стиви и дети переступили порог квартиры, я была уже изрядно пьяна и ужасно расстроена. И не только потому, что чувствовала себя обманутой (если бы этот долбаный Орфей не сказал мне про пиратку, я бы и не вздумала уничтожать Рика). Быть обманутым в наше время не так уж и страшно. Я уже говорила. Сильнее была обида. Нет. Правильно сказать — моя обида не знала границ. Мне хотелось расшибить себе голову о стену. На черта у Джоан вообще случился пожар? На черта я вообще так запарилась из-за такой безделицы? Почему меня переключили на придурка Орфея и он меня напугал своим стремным «Вы ведь не из тех, кто пользуется пиратками»? И зачем, зачем вообще Стиви подарил мне этого долбаного Рика именно сейчас? Я уж не говорю о лживой Люси, которая фактически толкнула меня на это преступление. Мне было обидно из-за этого глупого и нелепого стечения обстоятельств, из-за своих фобий, из-за постоянного чувства вины, взлелеянного моими частыми факапами. А возможно, я подсознательно специально все портила, так как не умела жить без чувства вины и искала способы его подкармливать. Да какая разница. В конце концов меня вышвырнут из жизни, как вышвырнут из шоу эту беззубую прыщавую девицу. А потому, когда Стиви и дети переступили порог, я схватила Стиви за руку, утащила его на балкон и все рассказала. Моя обида сожрала страх и расчет. Мне уже было все равно. Эти пару дней. Они просто вымотали меня. Я рассказала ему все. Про все свои мысли. Я сказала ему: как же вовремя ты свалил от меня. Я сказала ему: тебе стоит подумать о единоличной опеке над детьми, потому что от меня толку нет совсем. Я ведь только и умею, что смотреть сериалы и листать журналы. Да даже это я делаю плохо. Я сказала ему, что вообще уже ни черта не соображаю. Что у меня дрожжи вместо мозгов.

— Зато у тебя задница красивая. И я скучаю по ней.

Стиви всегда умел рассмешить меня и сбавить пафос моих страданий какой-нибудь одной глупой и чаще всего далекой от правды фразой. Типа «Ух ты, я утонул в твоих глазах» или «Да, я знаю, что ты дерзкая сучка, которой еще не слабо оголить сиськи на ралли».

— У меня некрасивая задница, Стиви. Иначе зачем ты меня бросил?


В ту ночь Стиви остался с нами. Он не мог угомониться и расспрашивал меня о последних двух днях. И очень долго смеялся, когда я рассказывала ему про Орфея, или красавчика в рейбанах, или шарики Джоан. Он хохотал, когда я описывала уродливый «Таурус», и клялся, что тоже ненавидит эту тачку. Нам было весело, настолько весело, что в ту ночь мы все-таки сломали нашу продавленную кровать, а наутро решили купить новую. В магазине я уже не думала о том, какими жалкими мы будем вместе, и не думала о том, что я ничего не умею. И не думала о том, что я выгляжу как дура со всей этой историей. Я просто прыгала с кровати на кровать, пытаясь выбрать подходящую, и думала о том, что, возможно, к лету мне удастся уговорить Стиви на нового Рика. Жутко любопытно, на что он еще способен.

Горячие сердца (автор Иван Булдашев)

Вздымая за собой густой шлейф пыли, броневик подъехал к воротам базы, резко остановился, дернув угловатой мордой. Лязгнул люк. Не дожидаясь, пока осядет пыльное облако, из машины выбралась молодая женщина, закинула на спину рюкзак и махнула водителю. Быстро зашагала к пропускному пункту.


— Ваши документы.

Чуть заметно поморщившись, Джей протянула чип-карту. Посмотрела вокруг, ожидая, пока закончится сканирование. Внешний периметр бугрился наростами турелей, щетинились заграждения, темнели провалы рвов. Сканер коротко пискнул.

— Все в порядке, мэм. Капитан ждет вас.

Пройдя по короткому темному коридору, она распахнула дверь и сощурилась, когда в глаза ударил ослепительный белый свет. Звезда стояла в зените. Через секунду светофильтры подстроились, пригасили нестерпимую яркость, и Джей смогла осмотреться, не рискуя ослепнуть.

База была стандартно безликой. Типовые сборные здания: казармы, ангары, оружейные склады и медблок — занимали почти все внутреннее пространство, вплотную подступая к высоким стенам периметра. На взлетно-посадочной площадке стоял десантно-штурмовой коптер с рыжими разводами засохшей грязи на боках.

Джей скептически хмыкнула. Вышла из тени и зашагала к зданию с поникшим оранжевым флагом на крыше. Уже через двадцать шагов она пожалела, что не прихватила зонт. Еще через тридцать поняла, что накрывать надо всю базу.

Раскаленный воздух обжигал язык и горло. Терморегуляторы в одежде едва справлялись, впитывая влагу и оттягивая тепло. В здание, где располагался штаб, она почти вбежала и, лишь когда нестерпимая жара осталась за дверью, перевела дух и осмотрелась.

Слабо мерцали полоски светильников. Вместо голографических указателей — таблички с надписями и фамилиями. Кабинет капитана нашелся быстро — напротив конференц-зала. Серая дверь с матовым квадратиком сенсора. Чуть помедлив, Джей приложила к нему чип-карту.

В помещении оказалось прохладней, чем в коридоре, в остальном оно было таким же бесцветным и невыразительным. Стандартный терминал на столе, выключенные настенные дисплеи. Эмблема части, Патруля и флаг Содружества, висящие за спиной капитана.

— Располагайтесь, — указал он на свободный стул. — Добро пожаловать на нашу базу, мисс Вайпер.

— Благодарю, капитан… Селтон. — Джей вспомнила табличку на двери.

Наступила пауза, офицер что-то сосредоточенно изучал на экране терминала. Иногда лениво шевелил пальцами, то ли делая пометки, то ли перелистывая документы. Глухое гудение климат-системы действовало на нервы. Наконец она поймала себя на том, что разглядывает серый пластик стены, и разозлилась.

— Я вам не мешаю? Может, загляну немного позже?

Промолчав, капитан отвлекся от экрана и поднял глаза. В его взгляде читались усталость и безразличие.

— В сопроводительных документах говорится, что вы изъявили желание посетить одну из баз Патруля и принять участие в плановых выездах.

— Верно, — тряхнула головой Джей.

Ее коротко стриженные рыжие волосы были единственным ярким пятном в этом бесцветном помещении.

— На чем основано ваше желание? Центральный штаб регулярно устраивает поездки для журналистов, прекрасно организованные и полностью безопасные…

— Быть может, мне не нужна их организация? — задумчиво произнесла она. — Быть может, я хочу сделать по-настоящему крутой репортаж, а потому плевать хотела на безопасность.

— Я не люблю, когда по базе слоняются посторонние люди, которые к тому же рвутся поучаствовать в патрулировании и наверняка подвергнут риску моих ребят.

— То есть вы отказываете, — усмехнулась Джей.

Капитан тяжело вздохнул.

— Вы не хуже меня знаете, чья подпись стоит в ваших документах. Итак, с этого дня вы прикрепляетесь к первой роте лейтенанта Блума. Надеюсь, не стоит напоминать, что использовать собственные устройства связи запрещается, а перед отправлением все ваши записи будут подвергнуты досмотру. Вам выделена комната в гостевом блоке. Еще вопросы? Нет? Тогда можете идти.


Внутри гостевой блок почти не отличался от штаба. Тот же гул кондиционеров, блеклые светильники, сероватый пластик стен. И запах, присущий нежилым помещениям.

Войдя в свою комнату, Джей немедленно заперла дверь, хотя знала, что ее откроет любой офицер с достаточным уровнем доступа. Бросила рюкзак на прикроватный столик, тяжело опустилась на идеально заправленную постель. Прикрыла глаза.

Несмотря на специально подобранную одежду, вездесущий песок проник даже под рубашку, и теперь все тело зудело, не давая расслабиться и уснуть. Гудение климат-системы раздражало. После долгой дороги ныли все мышцы.

— Вот дерьмо! — простонала она. — В какую же задницу я забралась…

***

— Плевать я хотел на твое мнение!

Шеф был в ярости, то есть в своем обычном состоянии. Развалившись в кресле, Джей скучала, наблюдая, как он мечется по кабинету.

— Ты понимаешь, что будет, если ее спонсоры натравят на нас адвокатов?!

— Расслабься, — посоветовала Джей. — Они не придерутся. Все материалы подлинные, никаких фальшивок.

— Подлинные! — всплеснул руками шеф. — Да кто тебя просил копаться в ее грязном белье!

— Я думала, это моя работа.

— Работа! Думать надо, на кого замахиваешься.

— На толстую тупую корову, — парировала она. — И абсолютно бездарную.

— Да какое дело, есть у нее голос или нет! Зато у нее есть спонсоры. Номинация на «Золотой Кристалл», звание Королевы года, присвоенное по итогам продаж ее записей!

Джей вытянула ноги и повернулась к окну. Колонны небоскребов были усыпаны мириадами разноцветных огней, в темном небе реяли грозди рекламных голошаров, плыли сигналы коптеров.

— Я не собираюсь извиняться перед этой коровой, будь она хоть трижды звездой эстрады.

— Ладно. — Выплеснув эмоции, шеф вернулся за стол и активировал терминал. — Если у нашего портала возникнут проблемы, вылетишь в два счета. А сейчас, чтобы ты еще чего-нибудь не натворила, придется отправить тебя подальше.

— Ой, напугал. Уже боюсь! — гибко потянулась Джей.

— Зря смеешься, — оскалился он. — Тут из экстрим-отдела жаловались, что некому сделать репортаж о Песчаном Патруле. Помнится, ты заявляла, что дашь фору любому из них? Вот и отправляйся. Сутки на сборы, и чтобы через двадцать два с половиной часа и духу твоего здесь не было!

***

Зевнув, она недовольно поднялась, разделась и зашла в стоящую в углу душевую кабинку. Вопреки ее подозрениям потребление воды не было ограничено. Настройки кабины оставляли желать лучшего, но это не помешало Джей тщательно вымыться и хорошенько прополоскать волосы от песчинок.

Выключив душ, она еще какое-то время постояла, наслаждаясь ощущением чистоты и свежести. Неохотно вышла, плюхнулась на кровать. Впервые за день ее не трясло и не поджаривало, не надо было никуда спешить. Даже кондиционер перестал мешать.

На предплечье шевельнулась сенс-татуировка. Крепко спавшая кобра подняла голову, высунула кончик языка, ритмично покачиваясь.

— Может, все не так уж и плохо, а, подружка? — погладила ее Джей. — Мы и не в такие переделки попадали.

Кобра ответила пристальным взглядом.


Джей вышла из блока вечером. Звезда повисла над горизонтом, едва видная за верхушками ангаров. Коптер по-прежнему грустил на площадке. Закрывались ворота, только что пропустившие очередной патруль.

Сверившись с информ-сетью базы, она направилась к дальнему ангару; оттуда доносились голоса и лязг металла. Жара немного ослабла, но дышать было еще тяжело. От строений пахло горячим пластиком. Губы мгновенно пересохли, и Джей ускорила шаг.

Створки ангара были распахнуты. Посреди залитого ярким светом пространства возвышался кургузый броневик. У поднятых лючков возились два техника, еще один стоял перед офицером, терпеливо выслушивая гневную речь.

— Как вы ставили подпись в акте? Или вы хотите сказать, что приняли машину без проверки? Сгорел двигатель, и если бы не автоматика, рванули бы батареи!..

Наблюдая за выговором, Джей проверила микрокамеры, вшитые в одежду. Сделала несколько панорамных снимков, захватывая темнеющие в углах броневики и ремонтные стенды. Закончив, двинулась к офицеру.

— Лейтенант Блум? Добрый вечер!

Тот с плохо скрытым раздражением обернулся и застыл, увидев гостью. Довольная эффектом, Джей слегка улыбнулась. Неплохое начало.

— Я репортер и с этого дня прикреплена к вашей роте.

— Да, конечно, — невпопад кивнул он, ошарашенно разглядывая ее.

В каком-то смысле лейтенант был хорош, высокий и загорелый, не из тех, что сидят в штабах, но и не похожий на тупого солдафона. Воодушевившись, она пошла в атаку:

— Я бы хотела принять участие в патрулировании. Чем быстрее, тем лучше. Например, завтра.

— Не уверен, что это хорошая идея. Возможно, через пару дней, когда обстановка будет спокойнее…

— Лейтенант! — Джей придвинулась и расправила плечи. Незаметным движением освободила застежку воротника. — Я добилась аккредитации. Получила разрешения. Прошла идиотские инструктажи. И не собираюсь тратить время зря!

— Видите ли… — Он судорожно сглотнул и кивнул, приняв решение. — Хорошо. Выезд завтра в семь утра. Нам еще придется подобрать вам снаряжение, поэтому не вздумайте опаздывать.

Лейтенант вернулся к провинившемуся механику, а Джей неторопливо направилась назад. Заметив раздевающий взгляд одного из техников, она хищно прищурилась.

— Эй, ты, толстобрюхий! Попридержи слюни, а то захлебнешься.


Проснувшись, Джей почувствовала себя совершенно разбитой. Жутко болела голова. Завтрак показался безвкусным. Она вяло поковырялась, съев не больше половины порции. Воздух снаружи уже прогрелся; остывший за ночь пластик тихо потрескивал, предвещая жаркий день.

Когда она вошла в ангар, патрульная команда уже была в сборе. Два десятка солдат стояли вокруг тихо урчащих броневиков, неторопливо экипируясь и проверяя оружие. Ее тут же окликнул лейтенант, быстро подошел, на ходу подтягивая ремни.

— Еще немного, и мы бы уехали без вас, мэм. Давайте быстрее.

Кое-как сдерживая раздражение, она напялила громоздкий бронежилет, надела прохладную каску и плотно прилегающие к лицу очки. Амуниция казалась страшно неудобной, к тому же в ней стало еще жарче.

— Мэм, — подошел к Джей низенький, коренастый солдат. — Меня зовут Лукас, и я отвечаю за вашу безопасность. Пойдемте к машине.


В броневике воняло духотой, машинным маслом и какой-то химией. Дезинфекцией, решила Джей, сморщив носик. В кабину ее не пустили, но через приоткрытый люк она успела разглядеть облезлые кресла и приборную панель, всю в потеках краски и с парой трещин. Новейшие технологии!

На первый взгляд, десантный отсек казался просторным, но, когда в него забрались десять солдат, свободное место куда-то испарилось. Духота усилилась. Даже работающий вовсю кондиционер не справлялся с ней.

— Мы будем двигаться по обычному маршруту, — сообщил Лукас. — Большой круг и много маленьких петелек. И много песка за бортом.

Броневик резко дернулся, быстро набирая скорость. Джей вцепилась в ремни, чуть не стукнулась головой.

— Задался же денек, — зло прошептала она.


Первое время Джей внимательно смотрела в окошко из армированного стекла. Следила за тем, как чередуются одинаково невыразительные холмики, как светлеет бирюзовое небо, как наливается алым звезда.

Под широкими колесами мягко шуршал песок. Чаще всего он был желтоватым, но иногда становился белым или красным, еще реже — зеленым или синим. Когда вдалеке что-то блеснуло, она сразу напряглась.

— Это Труба?

— Нет, мэм, наш маршрут лежит гораздо южнее. Скорее всего, это заброшенная геостанция, их здесь хватает.

Джей вздохнула, вспоминая гигантский трубопровод, тянущийся через полконтинента, от пустынь на экваторе до мегаполисов жилого пояса. С высоты он больше походил на серебряную струну, а не на главную артерию, которая снабжает топливом большинство электростанций планеты.

Мелькание в окне надоело. Перед лицом кружилась вездесущая пыль, пробившаяся сквозь фильтры воздухозаборников.

— Внимание! — повернулся к ней Лукас. — С базы сообщили, что замечен подозрительный объект. Вероятно, нелегалы. Совсем рядом!

Джей прижалась к стеклу. Вскоре вдалеке замаячила серая точка, прыгающая между холмов. Блоха на раскаленной сковородке. В небе — пятнышко крылатого дрона. Она возбужденно проверила микрокамеры, достала голотрекер.

На крыше броневика зажужжали приводы башни. Мощное короткоствольное орудие повернулось, выцеливая пляшущую точку. Джей затаила дыхание, чувствуя, как колотится сердце.

Блоха прыгнула на холм и пропала.

Потянулись секунды, но горизонт оставался чистым.

— Ушли, — выдохнул Лукас. Усмехнулся, поймав ее взгляд. — Их машины не чета нашей колымаге. Двойные турбины, усиленное охлаждение движка.

— И как же вы…

— Просто пугаем, не давая обнаглеть. К югу есть гористая местность. Куча пещер и туннелей. Попробуй выкури оттуда! Нам остается патрулировать и ждать удобного случая. Увы.


Духота постепенно усиливалась. Прошло почти два часа, а броневик по-прежнему рассекал однообразные песчаные просторы. Джей устало привалилась к спинке скамьи и бессмысленно проглядывала отснятые кадры и ролики.

Почувствовав жажду, она достала термофлягу, сделала большой глоток, наслаждаясь прохладой и ароматом тоника. Головная боль отступила на пару минут. Джей была еще не готова признать поражение, но в глубине души уже догадывалась, что и эта, и другие поездки будут пустой тратой времени.

Похрустывающий под колесами песок, безжизненное небо и удушающая жара. Вот и все, что ждет ее во время патрулирования. Долбаная романтика для тех, кто в детстве не наигрался в героев.

Джей раздраженно покосилась на негромко переговаривающихся солдат. Из дальнего угла донесся смешок. Броневик дернулся, и она чуть не прикусила язык.

— И что я надеялась найти здесь?

***

Быстрые ритмы свивались спиралями звука, голограмм и ароматов, наполняя малый зал клуба неповторимой взвесью ощущений.

Устроившись на диване, Джей лениво потягивала коктейль и с улыбкой наблюдала за танцующей подругой. Сцена была окутана светящимися клубами зеленого, фиолетового и красного цвета, яркие всполохи лазерного шоу то и дело прорезали густой туман.

Спрыгнув с возвышения, Лана подбежала к ней и, возбужденно хихикая, вскарабкалась на широкую спинку дивана.

— Ты точно не хочешь потанцевать?

— Извини, — повела рукой Джей. — Нет настроения.

— Расстроилась из-за шефа? — сочувственно протянула подруга.

— Даже не думала. Просто все надоело. Дерьмовые медиа, тупые зрители и поклонники. Даже этот блестящий город. Да провались они пропадом, паршивые болваны!

— Что-то ты совсем расклеилась. Может, тебе нужен новый парень, а? Выбирай, вон их сколько, красавчиков! — расхохоталась Лана.

— Ну их, — отмахнулась Джей. — Только кажутся горячими и крутыми. А на деле — бесчувственные ледышки. Одно хорошо! — приподнялась она, чтобы перекричать взрывную волну музыки. — Что завтра я их уже не увижу! Завтра я буду далеко отсюда!

***

— Эй, очнитесь, мэм! — Чей-то голос резко выдернул ее из мутной дремы обратно в душный отсек. — Мы получили сигнал бедствия!

Двигатель загудел громче. Броневик тряхнуло, потом еще раз, пыль стояла столбом, набиваясь в глаза и рот.

— Опять ваши неуловимые…

— Нет. — Лукас не поддержал ее шутливый тон. — Геологи. Лагерь и буровая станция. Они подверглись нападению жучар.

— Кого-кого еще?

— Туземная живность. Мы их зовем жучарами. Мерзкие твари, хорошо еще, что редко с ними сталкиваемся.

Разговор прервался. Броневик явно увеличил скорость, и теперь их подбрасывало каждые несколько секунд. От тряски голова разболелась еще сильнее, в глазах потемнело. Немедленно очнулся личный автодок — пухлая полоска на руке. Пара неощутимых инъекций, и Джей почувствовала себя немного лучше. По крайней мере, больше ее не тошнило.

Ей показалось, что гонка длилась целую вечность. Когда машина резко затормозила, она попыталась подняться и тут же свалилась обратно на скамью. Закружилась голова.

— Не спешите, — остановил ее Лукас. — Сейчас ребята закончат осмотр, тогда выйдем и мы.


Яркая рубиновая звезда, казалось, хотела испепелить весь мир. Пошатываясь, Джей выбралась из люка. Осторожно шагнула, растерянно глядя по сторонам.

Броневики стояли перед раскуроченным лагерем, настороженно выставив острые рыльца с нарисованными сердечками. На крышах напряженно застыли орудия. Идущий следом Лукас подал ей перчатки, поправил ремни. Она даже не отреагировала, кое-как привыкая к жаре. От горячего воздуха перехватывало дыхание. По всему телу потекли струйки пота. Впрочем, на шее и лице они тут же высохли, оставив зудящие соленые разводы.

Досталось геологам крепко. Джей прошла мимо сорванных створок, пораженно посмотрела на искромсанные турели и стены. Спохватилась и суетливо достала голотрекер, запустила микрокамеры в непрерывный режим.

Солдаты Патруля уже оцепили периметр. Лейтенант стоял возле одного из немногих уцелевших строений и о чем-то разговаривал с геологами.

— Что здесь происходит? — хрипло спросила она.

— Не сейчас, мэм, — остановил ее Блум. — Значит, они добрались лишь до двух баков с водой?

— Угу, — обессиленно кивнул старший из геологов. Крепкий, рослый мужчина с широкими чертами лица. — Сразу, как вырубился генератор. Они точно знали, что и где у нас расположено. Вышибли ворота.

— А турели? — вмешалась Джей.

— А ничего, — отозвался товарищ старшего. — Мы ведь сто раз говорили, что мощности батарей недостаточно! Первых еще пожгли, а остальные завалили излучатели собой.

— Понятно. — Лейтенант с уверенным видом посмотрел по сторонам. — Мы постараемся как можно быстрее всех эвакуировать. Сколько у вас людей?

— Двенадцать. Из них пятеро ранены.

— Понятно, — повторил Блум. У него запищал мультисмарт, и он коротко отвлекся. — Тогда у меня плохие новости. Сюда идет волна жуков. Всех за один раз мы не вывезем, значит, примем бой здесь.


— Все-таки что это за жучары? — Джей почувствовала прилив сил. — Мы же ничего не видели в дороге.

— Днем они обычно отсиживаются в песке, — пояснил Лукас, глядя, как разворачивается броневик, чтобы перекрыть проход. — А что они такое, это вам не ко мне, а к биологам. Только сразу скажу, те и сами не знают.

— Но сейчас-то ваши жуки почему-то вылезли днем!

— Не мои. Видимо, почуяли, что лагерь не защищен.

— И что им тут нужно?

— Вода, — недобро усмехнулся Лукас. — Видите же, какое здесь пекло! Еще разные материалы. И на десерт — мы, люди. Вообще-то жучары жрут все, даже песок. Но вода им нужна для быстрого размножения. Поэтому остановить их очень трудно.


— Мисс Вайпер! — Лейтенант почти выбежал из-за покосившегося домика. — Вам лучше укрыться в броневике.

— Ни за что! — сразу же вырвалось у нее. — Или вы уверены, что я буду в полной безопасности там, а не рядом с вами?!

— Тогда останетесь в центре позиций, — не стал тратить время на споры Блум. — И не высовывайтесь.

— Погодите! — Джей загородила ему дорогу. — Дайте мне оружие!

— Простите, нет. Вы, мэм, гражданская…

— Ради моей же безопасности. Или вам помешает еще один стрелок?

— Вы хоть стрелять-то умеете? — неожиданно ухмыльнулся лейтенант.

— К вашему сведению, я выросла не в элитном пентхаузе, а в грязных кварталах. И могу с закрытыми глазами разобрать и собрать «Глок Изи». Достаточно?


Вместо старого доброго «Глока» Лукас вручил ей новенький «Дезерт Снайк». Над символичностью Джей не задумывалась. От жары во рту все пересохло, а термофляга уже опустела. В ботинках, специально рассчитанных на пустыню, хлюпало болото. Под тяжелым бронежилетом она обливалась потом, но снять амуницию не пыталась. Тогда ее точно запрут в машине.

Безжалостно палила звезда. Мелкие кристаллики песка сверкали, словно драгоценные камни или огненные искры. В такие секунды казалось, что пустыня пылает.

— А почему нас не эвакуируют на коптере? — удивилась она, поразмыслив.

— Над нашей базой пыльная буря, — отозвался Лукас. Он был рядом, за соседним укрытием из двух строительных секций. — У другой нет исправных машин. Третья слишком далеко. Они уже вылетели, но прибудут позже, чем…

Он замолчал на полуслове.

— Чем что? — переспросила Джей.

Вместо ответа Лукас показал на горизонт.

Издалека жучары походили на бесформенную черную массу. Когда она приблизилась, стали видны рубленые, угловатые тела. Словно громадные кристаллы с грубо отшлифованными гранями.

— Идут тремя волнами. — Лейтенант вынырнул, словно из-под земли, и теперь стоял за спиной у Джей, внимательно наблюдая за врагами. — Первая — разведчики. Их мы пожжем быстро. Вторая — основная. Орудия броневиков ее проредят, но не до конца. Мы должны справиться с ней до третьей, иначе нам конец. Захлестнут.

— Вы как-то слишком спокойны, — удивилась она. Саму ее трясло, мысли путались. То ли от жары, то ли от возбуждения.

— Я здесь уже третий год. Привык. На самом деле я тоже боюсь, — пояснил он. — Но это другое, не объяснить. Может, вы сами поймете. После боя.


Когда первая волна осыпалась черными комьями, неподвижно замершими на песке, Джей почувствовала себя увереннее. Она так ни разу и не выстрелила. Жучары едва смогли подойти к периметру.

— Держи. — Лукас метнул ей полную флягу.

Большим глотком опустошила ее почти наполовину.

— Неплохо, — откашлялась Джей. — Тоник своего изготовления?

— Что-то вроде того. Готовься!

Орудия били без остановки. Хлопок — и вспышка среди черных рядов. Пухлые оранжевые бутоны на траурном полотне. Но жучары не собирались отступать.

Послышался треск автоматов. Импульсные винтовки стреляли бесшумно, двое снайперов хладнокровно выцеливали самых опасных врагов. Ряды дрогнули, но продолжили бег.

Джей терпеливо ждала. Дезерт хорош, если противник в броне, как, например, жуки. Но стрелять надо с близкого расстояния, иначе зря потратишь патроны. Она поглядела на горку магазинов. Должно хватить.

Хотелось прочистить горло, но слюна засохла. Во рту пахло горечью, губы потрескались, но это не заботило Джей.

— Пять, четыре…

Она как будто снова вернулась в юность, когда уличные банды сводили счеты между собой.

— …Три…

Когда отчаянная девчонка Джей дралась наравне с парнями, вытворяя такое…

— Два, один…

Дезерт дернулся у нее в руке. И еще, и еще, и еще раз. Спешащий по проходу жук заюлил, покатился по песку, шевеля жвалами. Второй продолжил бег. Он свалился, когда до Джей оставалось метра два.

— Да! — восторженно завизжала она, перезаряжая пистолет. — Да! — не замечая, что из ее горла вырываются лишь бессвязные хрипы.

Перед глазами все плыло: серые стены, желтый песок, черные жуки и рубиновая звезда на бирюзовом небе. Она вновь была членом Ястребов и вновь сражалась против Псов. Вновь рядом были верные товарищи, а впереди вновь враги.

— Стреляй, стреляй, журналюга! — вопил сержант, перезаряжая гранатомет.

И она стреляла, захлебываясь от восторга. Наверняка автодок сделал ей немало уколов, потому что в висках уже пульсировало от боли, а в глазах плыли разноцветные круги. Потом жучары куда-то пропали, и рядом оказались Лукас и Блум.

— Мэм, вы в порядке? — откуда-то издалека, словно сквозь рокот горного обвала, донесся голос. — Мэм?!


Выключив душ, Джей не спеша вышла из кабины, остановилась перед зеркалом, рассматривая отражение. Загорелое лицо, стройную фигуру, контуры мышц. Не зря она ежедневно включала экстрим-режим на тренажере.

Негромко заиграл настенный терминал, сообщая о входящем вызове.

Джей накинула на плечи рубашку и подтвердила соединение.

— Ну что, дорогуша, — привычно осклабился шеф. — Готова к возвращению? Не надоел еще знойный отдых?

— Нет, нисколько, — покачала она головой. — И назад я пока не собираюсь.

— Ладно, шутки в сторону. Нам удалось все урегулировать, больше претензий нет.

— Я и не сомневалась.

— Поэтому, — поморщился, недовольный, что его перебили, шеф, — завтра ты вылетаешь обратно, медиаотдел уже заждался тебя.

— Вы не поняли. — Джей наклонилась вперед. — Я никуда не полечу, пока не закончу здесь все дела.

— Так! — стреми1тельно побагровел шеф. — Еще одно слово, и я отменю твою аккредитацию!

— Да пожалуйста! С минуты на минуту я получу независимый допуск. Или вы забыли, что у меня друзья в штабе Патруля? Думаете, я глупенькая девочка?! Рейтинги моих репортажей оказались неожиданно высоки. Вот вы и решили заменить неудобную сотрудницу на более послушную, пока не поздно. Зря. «Интер-Глобакт» наверняка будет рад взять меня!

— Стоп, стоп, — поднял руки шеф. — Допустим, я немного погорячился. Давай пересмотрим условия…


Когда послышался стук в дверь, Джей уже завершила разговор. Наскоро застегнувшись, она босиком подбежала к двери и открыла ее.

На пороге стоял необычно смущенный лейтенант Блум.

— Э, добрый день, мисс Вайпер.

— Можно просто Джей.

— Тогда просто Нестор, — чуть замялся он. — В общем, между ребят пошел слух, что вы сегодня уезжаете, вот я и хотел пригласить вас на ужин, вроде как мы ведь…

— Во-первых, — рассмеялась Джей, — я никуда не уезжаю. И не надейтесь! А во-вторых, конечно, я согласна. Кстати, все хотела спросить, что означает эта эмблема на броневиках, огненное сердечко?

— А, — улыбнулся Блум, — знаете, у каждого подразделения есть негласное прозвище. Поющие Черепахи, Круглоголовые… А у нашего батальона — Горячие Сердца.

Костяной дом (автор Дмитрий Иваненко)

Он проходил обряд. Это была игра.

Все, что происходило там с ним — это была типичная игра, с ним играли в смерть.

Николай Дыбовский. На пороге костяного дома

*

**

***

Когда случился третий слом, Павел почувствовал закономерность. Он проснулся в объятиях Машки — Машки! — и вместо того, чтобы бежать из ее квартиры со всех ног, пошел в ванную, включил воду, почистил зубы пальцем и стал думать. Он понял, что начальник ни в чем не виноват (кроме того, что он тупой), что можно было не увольняться хотя бы до конца этого проекта, а главное — что причина его злости находится вовсе не там, где он думал.

Его бесит вовсе не то, что разработкой фактически руководит отдел маркетинга и что без ключевых фич приложение все равно провалится. Бесит его то, что он выстроил всю свою жизнь так, что в самом ее центре — именно эта, по сути пустая, проблема. Павел горько усмехнулся, подмигнул отражению и как следует умыл лицо прохладной водой.

Он вспомнил, как нервничал, когда на его без особой надежды отправленное письмо ответили, пригласив на собеседование. Вспомнил первые дни работы, когда все казалось затянувшейся шуткой — чтобы его! да без опыта! да в такую компанию! Вспомнил, как трясся, когда по офису прошла волна сокращений. Волновался бы он все эти разы, если бы знал, как ему станет на все это наплевать?

В этот момент до него дошло, что он задает себе этот вопрос не в первый раз. Третий, если быть точным.

Третья точка, после которой все, что было до, перестает быть существенным. Он сам прежний перестает быть актуальным, перестает поддерживаться, как Windows XP.

Теперь его волнует грустная и одинокая Машка. И что он, Павел, осознал, насколько она грустная и одинокая, только сейчас. И Глеб. Не волнует, а бесит, что допустил такое.

Пригладив зачем-то мокрой рукой свои космы, Павел, осторожно ступая по холодной плитке босыми ногами, отправился на кухню. Привычным движением он достал сковороду, пару яиц, разбил одно о другое и поставил на теплый огонь. Глянул в окно на заснеженные ели и очень захотел закурить, хотя давным-давно бросил. Первым делом, когда в прошлый раз понял, что так больше невозможно.

Но сигарет не было. Да и курить все равно пришлось бы в подъезде с грязным белым светом, а это совсем не то же самое, что глядя на седые ели с опрятной кухни.

Павел проглотил это желание и перевернул яичницу на шипящем масле. Он всегда обжаривал ее с двух сторон — так быстрее. Убавив огонь, он залил себе быстрорастворимый кофе и сел за стол.

И что теперь делать?

Раньше он мог говорить, что не делает ничего плохого, но теперь маску невинности точно не наденешь. При этом он не чувствовал себя неправым. Скорее, наоборот.

Он даже на секунду подумал, что можно поговорить с Глебом, разрешить все, пока ситуация не стала напряженной, но тут же отбросил эту мысль. Не он должен это делать. А сидеть тут в шортах на кухне разве он должен?

Кто должен — того нету. А Павел есть. Он уже десять лет сидит на этой кухне и никуда отсюда не собирается.

И все-таки Глеба жалко. Его больше всех потрепало.

Павел пару раз моргнул, выходя из задумчивости, и обнаружил, что смотрит на гитару, приютившуюся возле стола на стойке. Вечная спутница всех кухонных посиделок. Он взял ее в руки, тихо перебрал струны, подстроил. Стал брать аккорды. Они сами собой легли в «Прокси-сети», одну из первых его песен.

Павел сыграл еще, потом прошептал слова:

За горизонтами прокси-сетей

Под светом бессмертных неоновых звезд…

Потом потянулся, не вставая, выключил огонь на плите. Глотнул кофе. Сыграл еще:

Под светом бессмертных неоновых звезд

Встретимся там…

Вдруг женский голос промурлыкал в ответ:

— Встретимся там…

Он поднял глаза, Маша стояла в дверях. В ночной рубашке, улыбалась.

— Яичницу будешь?


***

Поводом к их знакомству стало то, что Павел закончил музыкальную школу. Эта эпопея длилась десять лет: начиная с подготовительных музыкальных классов и заканчивая дополнительным годом с углубленной специальностью. Там было все: бесконечные часы репетиций до боли в руках и затекшей шее, этюды, гаммы, пьесы, лидийские и миксолидийские лады, симфонии и оперы на пыльных пластинках, истерики, слезы, отчетные концерты, хор и оркестр, маленькие сцены и большие сцены, закадычные кларнетисты, первая влюбленность, плакат с квинтовым кругом, лопнувшие смычки, натянутые нервы.

Все было — а потом вдруг закончилось. Музыка Павлу за столько времени опостылела совершенно, но из чувства противоречия он решил куда-то свои навыки приложить. Зря он столько мучился, что ли?

Еще был «ВКонтакте», и там еще была стена и уже — сообщества. И на стенах всех музыкальных сообществ Павел написал, что ищет группу, чтобы играть в ней. Скрипач, по всем канонам, никому был не нужен. Лишь только из одной группы с непонятным ему названием «Прокси-сети» ответили, что насчет скрипача не уверены, а вот клавишник бы не помешал. Фортепьяно было вторым обязательным инструментом в музыкалке.

Так Павел попал на свою первую самую настоящую гаражную репетицию в жизни. Он долго-долго ехал на метро, потом шел пешком по грязным улицам какой-то промзоны, плутая по лабиринту заборов и шлагбаумов, пока сверху меланхолично падал первый снег. И все это время он думал. Перед выходом он крупно поругался с родителями, поэтому мысли его были невеселы. Почему музыкальное училище — это хорошо, а музыкальная группа — плохо? Зачем сейчас готовиться к экзаменам, если он только что сдал одни, а следующие — аж через два года?

А главным было осознание — нет, не осознание, пока что только смутное ощущение, — что это все не совсем настоящее. Не может настоящая жизнь состоять из бесконечной одинаковой учебы, которая сменится бесконечной одинаковой работой. А по вечерам — пиво и телевизор? Сериалы про ментов?

Павел был так зол, что совсем забыл бояться. Вспомнил, только когда уже стоял перед маленькой черной металлической дверью гаража. Страх навалился разом — ударил под колени, повис гирями на запястьях. Поднять руку было сложно, но Павел справился с этим. Но постучаться оказалось выше его сил. Вместо этого он приложил кулак костяшками пальцев ко лбу. Невольно закралась мысль, что еще не поздно вернуться домой, в безопасность.

Именно это предательское малодушие вызвало у Павла такую волну протеста, что он назло самому себе несколько раз ощутимо ударил в холодную дверь.

Открыла дверь низенькая девушка в черно-желтой кофте и очках, похожая от этого на пчелу.

— Клавишник, что ли? Заходи, заходи! — сказала она и резво повернулась обратно, чуть не выбив Павлу глаз своими длинными хвостиками. — Разуваться не надо.

Павел зашел и прикрыл за собой дверь. Внутри было не сильно теплее, чем на улице. Горела лампа накаливания, тускло высвечивая стены с навешенными старыми тонкими матрасами, картонными рельефными упаковками от яиц по девяносто штук и странными мозаичными деревянными панелями, которые, как оказалось, были сделаны из тонко нарезанных винных пробок. Внутри гараж был больше, чем Павел себе представлял, вмещая в себя дырявый диван, небольшой столик, шкаф, стойки с музыкальными инструментами, старый советский электрообогреватель и четырех человек, — и казался пустым.

Навстречу Павлу вышел коренастый парень с коротким ежиком черных волос, слегка небритый, в явно отцовской кожаной куртке.

— Глеб, — представился он, — я в этом балагане за старшего. А это — Жаст…

— Верно, Жастя, — поддакнул второй парень, высокий, худощавый, в черной водолазке с каким-то хипповским амулетом в виде цветка на груди.

— Жанна, — поправился Глеб, показывая на девушку, похожую на пчелу, — на Настю обижается.

— А за Жастю уши обрываю, — сказала Жанна, глядя на хиппастого парня. Тот показал язык.

Глеб продолжил:

— А шутник — это Христофор.

— А я Маша, — представилась оставшаяся девушка: высокая, светловолосая, в мужской кофте, из-под которой торчал край платья, — это я тебе в «вэка» писала. Давайте уже играть, а то мы тут совсем окоченеем.

— Хорошо, — сказал Глеб, — Паш, давай мы тебе сыграем пару вещей, что у нас уже есть. Ты послушаешь, а как разберешься, так встраивайся.

— Ладно. Только… — он скривился, — лучше — Павел.

— О’кей, Павел.

Ребята встали за инструменты: Глеб и Маша взяли гитары, Христофор сел за то, что выглядело как половина ударной установки, а Жанна достала откуда-то флейту. Павел примостился на край дивана, а они настроились, пошуршали и начали играть.

Музыка была непохожа ни на что из знакомого Павлу. Звук был грязноватый, группа не сыграна, но слышалось в этом что-то настолько искреннее, что-то столь глубокое и личное, что в глазах неожиданно защипало.

Эта музыка была не точным математическим расчетом, как та, что окружала его десять лет в музыкалке. Эта музыка исходила прямо из сосредоточенных и умных глаз, неуверенные пальцы играли не столько на инструментах, сколько на тонких нитях, вынимаемых из самого сердца.

Павел за несколько минут узнал об этих ребятах больше, чем знал о многих давних, многолетних знакомых. Узнал не как Шерлок Холмс, не благодаря разуму и наблюдательности, скорее, наоборот. Сложно было услышать эту музыку и не получить цельным пакетом помимо своей воли весь архив души.

— Ну что? Как тебе? Можешь подстроиться? — спросил Глеб, когда они закончили.

— Э-э… Нет, не могу. В смысле, может, и могу, но не нужно. У вас ритм еще плавает. Куда там еще одну партию.

— В смысле бас и барабаны? — спросил Глеб. — Да, похоже на то.

Он сказал Маше и Христофору сыграть вместе какую-то «Брунгильду», отложил гитару и сел рядом с Павлом. От него пахло горькими сигаретами.

Глеб слушал, как ребята играют, и щурился.

Партии свои они знали хорошо, но никак не могли сыграть чисто — Маша убегала вперед, Христофор отставал. Павел предложил включить метроном.

Прошла пара часов — они кое-как привели ритм-секцию в порядок, Павел с легкостью уловил аккордовую последовательность, но с трудом — идею того, как это должно звучать, по задумке Глеба. Все устали и замерзли.

После репетиции засели в «Макдональдсе». Ели картошку фри с сырным соусом, болтали, смеялись. Павлу было неловко, но с ним вели себя так же, как друг с другом, будто знают его сто лет. Даже когда выяснилось, что он самый младший — ему семнадцать, а остальным было по двадцать два. Разошлись они только с закрытием, так что домой Павел ехал на последнем поезде метро уже после часу.

Уже дома, ворочаясь с боку на бок в черной ночной постели, прокручивая в голове события дня, он дрожал и ужасался. Ужасался наконец настигшему его осознанию, что все, что было в его жизни до этого, оказалось неправдой. Все нервы из-за школы, из-за музыкалки, учителя, бессмысленные одноклассники, пустые споры с родителями — все, что казалось важным и необходимым, все это были тени. Просто тени — фигуры из черного дыма, взмахни рукой — и они рассеются.

За этими тенями было не увидеть главного — и сейчас Павел на полной скорости врезался в это главное, да так, что у него выбило дух.

Что с этим делать — он не знал, но понимал, что по-старому жить уже не получится.

Это был первый слом.


***

Проведя неделю у Маши, Павел вернулся домой. Как и много лет назад, он лежал в черной, холодной и одинокой постели, ворочаясь с боку на бок. Впрочем, на этот раз Павел почти не беспокоился о будущем. Не в первый раз земля уходит у него из-под ног, не в первый раз все переворачивается с ног на голову — рано или поздно он куда-нибудь приземлится и обретет прочную опору. Можно метаться, рвать на себе волосы, но лучше — наслаждаться свободным полетом.

Это безразличие его и радовало и беспокоило. Что это, старость или зрелость? Закостенелость или мудрость?

Что бы это ни было, это была новая данность.


Несколько месяцев Павел плыл по течению новой жизни. Оказалось, что фрилансом он может зарабатывать не сильно меньше, чем до этого в компании. Договорились, что с Глебом поговорит Маша, так как это их личное семейное дело. Но и она никак не решалась.

В итоге решился Глеб. Он, по его словам, все-таки не слепой. Были крики, били морды. Для того он месяцами горбатился, обеспечивая семью, из кожи вон лез, чтобы его не сократили (его все-таки сократили), чтобы его предала собственная жена?!

Он съехал. На развод никто не подал. Стало горько, но пусто.

Павел потом пытался с ним связаться — он не мог не чувствовать вину, но и не признавать вину за Глебом тоже не мог. Глеб не отвечал.

Его больше всех потрепало.


***

Он всегда казался Павлу странным лидером группы. Не витавший в облаках, дисциплинированный, из тех людей, кто «вижу цель, не вижу препятствий». Почему он задался целью создать успешную рок-группу, Павел так и не узнал. Но все препятствия он проходил с максимальной эффективностью. Он заставил Павла писать песни, когда узнал, что у того они получаются лучше. Он пересадил Машу на бас-гитару. Раньше она была на синтезаторе, но у нее выходило совсем не хорошо. И вдруг, как по волшебству, гитара далась ей с удивительной легкостью. Он находил самые актуальные площадки и посылал на них демо. Он зубами выгрызал возможность играть на разогреве успешных групп.

При встрече он решил, что Маша будет его женой, и спустя два года она ей стала.

Как ни крути, Павел был обязан Глебу самыми счастливыми годами своей жизни. Репетиции два раза в неделю стали тем, что протащило его через темные подростковые времена. Несколько часов музыки — и посиделки до полуночи, сначала в «Макдональдсе», потом в Машиной квартире, когда ее родители окончательно переехали в Италию.

Это то, чего он ждал, то, на что он надеялся. А когда надеешься и ждешь — легче жить.

Если репетиции помогали выдержать каждодневные заботы, то концерты были путеводными маяками на протяжении целых месяцев. За последние полгода перед школьными выпускными экзаменами он не сошел с ума только благодаря намеченному на июль пятнадцатиминутному сету на небольшом загородном фестивале.

В тот день, как назло, накрапывал мелкий дождик, они тряслись два часа с инструментами в электричке, переполненной дачниками, грунтовая дорога к фестивалю размокла и стала почти непроходима. Организаторы метались между пропавшим тентом, дополнительными «Газелями», всякими большими «Мессами Грешников» — и никак не могли объяснить, во сколько и на какой сцене ребятам играть.

К счастью, их подобрал какой-то бородатый рокер в жилете Вассермана и с мудрыми глазами. Он с легкостью узнал все, что нужно, проводил ребят до места и вручил нужному координатору.

Казалось бы, выходя на промозглую сцену с каплями за шиворотом, с грязью, хлюпающей в ботинках, будешь в плохом настроении, отыграешь как попало и, разочарованный, уйдешь. Но, встав перед десятком незнакомых людей: кто под зонтиком, кто под курткой прячется по двое, по трое, с любопытными, заинтересованными лицами, Павел словно бы загорелся внутри. Он понял, что в эту секунду, в этот миг, у него появился шанс сделать что-то хорошее в этом мире. Сделать что-то не пустое, что-то живое, настоящее. Он переглянулся с другими членами группы, надеясь увидеть в их глазах то же самое чувство, но не понял, есть ли оно. Зато он понял, что впервые за долгое время чувствует себя внутри собственного тела. Будто пинг от его существа, от бытия к его сознанию и обратно сократился до нуля.

Он провел пальцем по клавишам, будто в первый раз.

Почувствовал, как Глеб кивает.

Зазвучал:

За горизонтами прокси-сетей

Под светом бессмертных неоновых звезд

Встретимся там

Морфеус нас проведет

Чрез торренты Стикса на лодке своей

Навсегда

Первая песня, которую он написал. Так получилось, что заглавная. И, наверное, лучшая.

Он смотрел на улыбающихся людей, качающихся в такт музыке, и радовался. Чувствовал плечами друзей, лучших людей на целом свете. Слышал музыку, которую они творили вместе, и получал от нее огромное удовольствие.

Если ты написал за жизнь одну хорошую песню, подумал он, значит, ты был не зря.

А потом ими заткнули дырку в расписании бардовской сцены — они играли то же самое, но в акустике. Потом тот самый рокер с мудрыми глазами повел их в палаточный лагерь, по воле обстоятельств — плавучий. Там они грелись у мангала, пили вино и радовались, что могут разделить грезы и проблемы с такими же, как они.

Такими же, но не совсем.


***

Глеб начал пить, когда у него умер отец. В то время он вообще много чего начал и много чего закончил. Например, закончил заниматься группой. Однажды пришел на репетицию и сказал, что больше не будет, что вы тут как-нибудь сами, точка.

Всё всем понятно — ему теперь деньги зарабатывать, мать содержать и братьев, но чтобы вот так, сразу, сказал — отрубил? Знатно тогда поругались.

Павел пробовал взять все на себя, какое-то время они еще поигрывали, но потом рассосались. Христофор и Жастя куда-то отвалились. Как оказалось после, за рубеж. Мария посвятила себя дому.

Павел не стал сдаваться легко. Целый год он мотался по группам, нигде не задерживаясь надолго. Его не выгоняли, нет. Уровень его был довольно приличным для той сцены, на которую он целился. Он сам уходил. Искал что-то непонятное самому. Искал ту искру, ту сущностность, что была у «Прокси-сетей», и не находил. Не найдя, разочаровался в себе, в людях, в самой музыке. Все, чем он жил последние несколько лет, оказалось лишь тенью, лишь дымкой. Все развеялось с удивительной легкостью.

Это был второй слом.

Сидя на холодных плитах возле грязной реки, он думал, что самое худшее во всем этом, что от него, Павла, ничего не зависело. Все, что он мог, — побарахтаться и помутить воду, корабль потонет не по его вине и в общем-то без его участия. Он кормил жадных уток, отрывая куски от своей маковой булки, и думал о своей бессмысленности. Даже эта булка — лишь преобразованные в материю человеко-часы его родителей.

В тот момент он решил, что больше так не может. Он обязан взять в свои руки хоть что-то. Обязан взять ответственность за себя и возложить ее на себя же. Ему нужна автономность. Самость. Иначе вся жизнь пройдет, как прошли «Прокси-сети», — как круги на воде, и даже камень бросил кто-то другой.

Утки были безучастны к его печали.

Павел тогда в первый раз за семестр появился в институте и с удивлением обнаружил, что его еще не отчислили. Кое-как взялся за учебу, кое-как что-то сдал. Бросил курить. Начал подрабатывать, закончил институт. Чудом попал на работу мечты.

Взял себя в руки и отказался от иллюзий. Только иногда заходил пить кофе на старую добрую Машину квартиру — с ней и с Глебом. Впрочем, чаще без него. Глеб уверенно шел вверх по карьерной лестнице в какой-то компании, связанной с нефтью. Мотался по всей стране — зато и родители Маши подавали ему руку, и собственная мать была переполнена гордостью. Только…

В те нечастые разы, когда Павел заставал Глеба дома, кофе на столе очень быстро сменялся коньяком.


***

Их интересовала только работа. Надо было устроиться в жизни — а ведь иначе никак. Они были напыщенными дураками. Так думал Павел, сидя на той же кухне. Маша задерживалась на работе, там праздновали Восьмое марта.

Павел не мог решить, работать ли ему дальше. Вроде уже поздно, но силы еще есть. Поэтому он мучился выбором, третий раз заливал один и тот же пакетик и боялся выйти обратно в комнату, где призывным огнем горел экран монитора.

Он вспоминал то, что было, и думал, насколько жизнь полна глупых и некрасивых историй. И сам он глупый и некрасивый, но хотя бы пытается сделать жизнь чуть лучше хотя бы для одного хорошего человека. А это же чего-то стоит?

Только Павел собрался встать, как зазвенела входная дверь. Они никого не ждали.

На небольшом экранчике домофона было лицо Глеба. Красное, опухшее, с синяками под глазами. Совсем не такое лицо, каким Глеба представлял себе Павел, когда о нем думал. Тот Глеб был юным, уверенным, волевым.

Пускать его не хотелось. Он явно нетрезв, разговора никакого не получится… Но в глубине зашевелилось с трудом подавленное чувство вины. Нельзя же так…

Павел открыл дверь.

— Глеб, ты? Здравствуй.

— О, Павел. Ну привет.

Дальше все происходило будто в замедленной съемке: Павел завороженно глядел, как неспешно поднимается рука Глеба, как в ней блестит лезвие старого туристического топора. Павел отшатнулся. Необъяснимый, страшный, противоестественный удар прошел мимо. Глеб шагнул в квартиру. Павел попятился. Что делать? Бросаться с кулаками? Защищаться стулом? Что вообще здравомыслящий человек в такой ситуации будет делать?

— Ты, блядь, с дуба рухнул?!

Глеб не ответил, только замахнулся еще раз. Он тяжело дышал, лицо его налилось кровью. Павел рванул в ванную комнату, запирая за собой защелку. В дверь тут же пришелся удар.

— Глеб, приди в себя!

Дверь снова затряслась, будто на этот раз Глеб попытался выбить ее плечом. Хорошо, что она открывается наружу.

— Да скажи ты что-нибудь!

Еще удар. Дверь жалобно скрипнула. Павел потянулся за телефоном, чтобы позвонить в милицию, но трубки в кармане не оказалось. Забыл на кухне. Мысли заметались. Подпереть дверь стиралкой? Но если вернется Маша? Да этот урод ее зарубит! Раскольников хренов. Павел почувствовал, как в голове белым шумом нарастает паника. Отвесил себе пощечину — не помогло. Засунул голову под кран — случайно открыл горячую воду, ошпарился, вскрикнул, резко повернул на холодную. Помогло — помехи отступили. Родился план.

Он подошел к двери, дождался, пока Глеб на секунду перестанет колотить, открыл ее и со всей силы распахнул. Глеба приложило так, что он повалился на спину, и Павел рывком бросился к выходу. Выскочил на лестничную площадку, закрыл за собой входную дверь, навалился на нее всем телом.

Это сплошной стальной лист — не то что топором, из дробовика ее не пробьешь! Осталось только дождаться милиции…

Павел понял, что телефон все еще на кухне.

С той стороны в дверь заколотили. Павел прижался к холодному металлу еще сильнее. Он попробовал дотянуться до звонка соседей, но даже близко не смог.

Отчаянно рассмеялся, со злостью ударил локтем по двери со своей стороны. Ударил неудачно — по руке пробежал разряд боли.

Боль привела в чувство. Самое страшное позади, только потерпеть, пока кто-то не пройдет мимо. А это обязано случиться рано или поздно, ведь если в подъезде примерно пятьдесят квартир, в каждой квартире от одного до, скажем, пяти человек, допустим, что в среднем три, и при условии, что один человек выходит из квартиры два раза в день, на работу и вынести мусор, а ведь он еще и два раза после этого заходит, значит, трижды четыре двенадцать, а в сутках двадцать четыре часа, значит двенадцать на пятьдесят и поделить на двадцать четыре…

Этажом ниже хлопнула дверь. Кто-то сделал пару шагов, и лифт в шахте начал движение.

— Простите! — встрепенулся Павел. — Простите, вы не могли бы мне помочь? Я этажом выше, не могли бы вы подняться?

— Это мне? — ответил юный голос.

— Да, да, вам! Подойдите, пожалуйста!

Зазвучали резвые шаги по ступеням, и на площадку поднялся не то мальчик, не то парень — в куртке не по погоде и без шапки, со спутанными темными волосами и удивленным округлым лицом.

«Типичный», — почему-то подумал Павел, и от этой мысли стало неприятно.

— Слушай, спасибо. Ко мне вор в квартиру забрался, я выбежал, а ключи и телефон там остались. Позвони в милицию, пожалуйста, пусть приедут, заберут его.

— Че, реально вор?

— Может, вор, может, наркоман, не хочу проверять. Позвонишь?

— Ладос, без проблем.

Парень позвонил, попытался объяснить, что происходит, но в итоге передал телефон Павлу. Тот пересказал все как было. Когда разговор закончился, стал ждать. Удары с той стороны двери прекратились, приглушенно зазвучала бессвязная ругань. Что-то прозвенело в глубине квартиры.

Парень слушал это с завороженными глазами, а Павел думал, как бы его теперь вежливо прогнать.

Милиционеры появились быстрее, чем Павел ожидал, — двое, одному около тридцати, второму за пятьдесят.

— Ну, граждане, что стряслось? Вы вызывали? — спросил первый с улыбкой на лице. Глаза у него были тяжелые. В глаза второго Павел боялся даже смотреть.

Павел обрисовал ситуацию.

— Все ясно. Посторонись-ка, — сказал старший милиционер голосом, похожим на Сильвестра Сталлоне в русском дубляже.

Милиционеры вошли в квартиру, готовые к борьбе. Борьбы не было. Коридор был пуст. На полу лежали осколки стекла и клоки обивки двери, комод повален, на радостно желтых стенах особенно заметны глубокие отметины. Глеба нашли на полу в гостиной, сопротивления он не оказал. Павла будто ударило током, когда он увидел искаженное гримасой нечеловеческого горя лицо Глеба. По его щекам текли слезы.

Пришли еще какие-то люди, все осмотрели, сфотографировали, отвели Павла на кухню, задавали вопросы. Ушли, сказали, что позвонят.

Внутри Павла росло зияющее чувство вины — росло, пока не стало больше его самого, пока не заполнило собой всю небольшую кухоньку. Оно окрасило в кроваво-бесцветный все, что там было: стол и табуреты, холодильник, шкафы, плиту и микроволновку, набор керамических ножей со сколами, разделочные доски в цветочек, кактус на подоконнике и гитару в углу.

Павел сидел, уткнувшись лицом в ладони, и не видел и не слышал ничего — только чувствовал вину и как пульсирует боль на висках, сигнализируя, что он еще жив.

Когда вина перестала помещаться в квартиру и соседи снизу стали замечать характерный сладковато-металлический запах, Павел вытер слезы рукавом, поднялся и, пошатываясь, пошел прочь из кухни. Он достал из кладовки чемодан и собрал в него вещи на несколько дней — в основном Машкины. Потом оделся, вышел, закрыл квартиру, спустился на первый этаж и стал ждать, выдвигая и задвигая телескопическую ручку чемодана.

Когда пришла Маша, ему не пришлось уговаривать ее переночевать на его квартире. Его бледный потерянный вид был убедительнее любых слов.

Там она отправила его отмокать в душ, а сама приготовила простенький ужин. Он вышел мокрый и чуть более живой, коротко все рассказал. Она ничего не ответила.


Сначала было много возни, звонков, бумажек, походов в органы, а потом все это куда-то незаметно ушло.

Осталась просто жизнь — и они остались в этой жизни вдвоем. Павел прислушивался к себе, искал признаки нового слома, но его не было. Было только жгучее желание, чтобы все это оказалось не зря, чтобы хотя бы в этом вдвоем он сделал что-то хорошее, сделал, все, что мог.

Он так старался, что им даже удалось найти тихое и хрупкое счастье в обществе друг друга. Сначала оно было в цветах грусти, но потом, стараниями их обоих, с помощью поездок в далекие места, большого совместного ремонта, внезапного увлечения танцами, тысячи маленьких шажков: цветов, вовремя вымытой посуды, в нужный ящик положенной чистой одежды, украшенных вместе елок, праздничных пирогов — с помощью всего этого им удалось перекрасить свое счастье в теплые цвета радости.


А потом Маша умерла. Как по таймеру — в день своего рождения. Она неделю чувствовала слабость, а потом умерла — внезапно, без боли, без мучений.

Был ли у Павла слом? Успел ли он его осознать?

Через три месяца он, пьяный, не справился с управлением на скользкой дороге и погиб в аварии.

***

**

*


В глаза ударил ослепительный свет. Я хотел зажмуриться, но понял, что и не поднимал век.

Что это, рай? Говорят, грешники слепнут, не в силах выдержать его божественного сияния.

Голова чесалась будто изнутри. Не так, как при простуде, когда пытаешься языком почесать в ухе. Сейчас — прямо в самом центре, где-то в районе гипоталамуса. Я подвигал челюстью, чтобы унять зуд. Не удалось. Зато что-то щелкнуло, и в уши градом посыпались звуки. Оглушающе шумели компьютеры, им вторил старенький кондиционер, кто-то неподалеку звал какого-то шефа. Мне стало интересно. Я приоткрыл один глаз.

Оказалось, что я полулежал на какой-то врачебной кушетке. Надо мной угрожающе нависло довольно полное лицо азиатского строения с неаккуратной бородкой. За этим лицом можно было разглядеть стену нежно-голубого оттенка, единственным украшением которой была большая светящаяся надпись: «AlterLife».

Не рай, но довольно близко.

Лицо помахало передо моими глазами раскрытой ладонью, потом щелкнуло пальцами возле моих ушей. Моя голова восприняла это, будто кто-то дважды ударил в гонг. Ей же.

— Ай! — Я вскрикнул и рефлекторно попытался подняться. На полпути я почувствовал, как что-то тянет меня за затылок, и рухнул обратно.

— Шеф, ау! Земля вызывает Шефа, прием! — сообщило азиатское лицо. Я не сразу понял, что оно обращается ко мне.

— Шеф? Кто шеф? Я шеф?! — отреагировал я слишком резко. — Ченг, ты что, с дуба рухнул, какой я на фиг тебе шеф? А, стоп. И правда Шеф.

Клоками начало приходить осознание. Так, будто мозг стал заново осваивать участки памяти, доступ к которым был заблокирован, чтобы конструируемая при погружении в альтернативную реальность субличность не испытывала шизофренических отклонений. Да, будто.

— Блин, Шеф, ты меня на секунду напугал. Думал, шарики отъехали. — Лицо Ченга выглядело взволнованно.

— Да они на секунду и отъехали. Твоя была идея меня выдергивать?

— Ага…

— Че «ага»? В чем ЧП?

— Да… Мы же мультиплеер тестировали. Ты последний остался, ждать еще. Да и машину лишний час зачем грузить?

Я вспомнил визг тормозов, сигнал какого-то авто, как закружился мир: желтый, красный, фары со всех сторон. Вспомнил момент удара — тупую тяжесть, навалившуюся в области груди.

— Машину тебе, значит, жалко. А меня не жалко? Технолюб, блин.

— Ну, просчитался. Ну, извини.

— А жареных гвоздей не хочешь? Мозги он мне чуть не расплавил. Просчитался! — Я в сердцах сорвал с головы порт альтернативной реальности — тонкий, почти невесомый обруч белого цвета. Я закипал. И хотя я понимал, что это наведенные эмоции, так просто остановиться уже не получалось. — Посидеть на попе пять минут было скучно! Придушил бы тебя.

Я аккуратно спустил ноги на пол и попытался подняться. Мозг еще не до конца чувствовал мое тело, я пошатнулся. Ченг удержал меня, не давая упасть.

— Ладно, Шеф, это была плохая идея. Прошу прощения.

Я скрипнул зубами. Топнул в сердцах ногой. Начало отпускать.

— Спасибо, что хоть убил. А то потом этого… Павла еще из себя выковыривать. Бр-р… — Меня передернуло.

— Ну я же не совсем тупой!

— Затем тебя и держу.

Я жестом показал Ченгу, что могу стоять сам, и осмотрелся. В комнате не было ничего, кроме пяти терминалов для входа в альтернативную реальность и консоли администратора. Впервые это пространство показалось мне пустоватым. Я вспомнил загроможденные интерьеры начала XXI века… Рефлект от этого погружения был удивительно сильным.

— Шеф, пойдем в лаунж. Там тебя все ждут, радостные, наверное, как слоны!

Я согласился, мы вышли в рабочее пространство — свободное помещение с несколькими консолями, расположенными без какого-либо порядка. Место вокруг каждой консоли было отделано под вкус владельца: на одной стене была панель, симулирующая фактуру дерева, на другой — мрамора, под одной консолью мягкий, слегка пружинящий пол, в одном углу горели искусственные свечи, в другом — неоновые лампы. Моя консоль стояла в глубине комнаты под угольно-черным принтом на стене.

Мы прошли пространство насквозь, дверь перед нами отъехала, и мы оказались в небольшом уютном лаунже. Комната была небольшой, теплого коричнево-оранжевого цвета. С потолка шел мягкий свет, по кругу вокруг столика с кофейной машиной и сладостями разбросаны пуфики. Здесь мы собирали брифинги, проводили праздники и киновечера, а также сюда уходили поработать уставшие и обиженные.

Вопреки словам Ченга, никто, кажется, не был особо рад меня видеть. Никто вообще не был особо радостным: Марк (Христофор в альте) с отрешенным видом жевал печенье и смотрел в стену, Юля (Жастя) прокручивала ленту, Славик (он же Глеб) сидел напряженный в углу, с видом, словно его происходящее не касается, а Софи (Маша), облепившись подушками, будто бы дремала, уронив голову.

— Глядите, кого я вам привел! — воскликнул с порога Ченг.

— Ей… — без особого воодушевления сказал Марк, уронив крошки изо рта, — давайте же узнаем, что все прошло безупречно, и пойдем отсыпаться.

«Все прошло безупречно» — коронная фраза Ченга. После нее обычно следует внушительный список вещей, которые на самом деле пошли не так.

Я прошел в центр комнаты, встал на колени и сделал себе улуна. Руки слегка дрожали. Я хотел было завалиться на привычное место между Ченгом и Софи, но, взглянув на нее мимолетом, я ощутил тупую боль в районе сердца. Замешкавшись на секунду в неудобной позе на одном колене, я все-таки сел возле Христоф… Марка, чувствуя себя полным идиотом. Я утопил взгляд в чае.

— Раз уж мы все тут… Все прошло безупречно, — начал Ченг. — Проблемы с подключением были только у терминала Шефа, но и того удалось потом подсоединить к идущей сессии.

Я вспомнил, как чувствовал себя малолеткой на первых встречах с группой. Еще удивлялся тому, что все в «Прокси-сетях» одногодки. Думал, возраст такой волшебный.

— Если говорить о синхронизации, то никаких проблем не наблюдалось, — продолжил Ченг. — Впрочем, я решил перенести Марка с Юлей на отдельный инстанс. Лучшее решение проблемы — это не допустить ее возникновения. К тому же проверил протокол переноса, все работает.

— То есть ты оставил меня одну с этим умником, только чтобы проверить протокол? — подняла глаза от телефона Юля.

— Он оставил тебя одну с этим умником, — ответил ей Марк, — потому что ему было скучно. Вот он и придумал себе проблему, чтобы руки занять.

— Так, на Ченга не наезжаем! — привычно поднял я голос, прежде чем брифинг перерос в перепалку. — Благодаря ему мы все здесь в здравом уме и трезвой памяти. Ченг, продолжай.

Внутри же я разделял недовольство Юли. Могла бы сессия сложиться по-другому, будь они с Марком на одном с нами инстансе и дальше?

— Да чего продолжать-то. Машина готова к работе, все прошло относительно безупречно. Поминутный отчет я уже отправил вам в рабочий канал — посмотрите, когда отоспитесь. Главное, что после этого теста нам не могут не выделить деньги на разработку.

Инкубаторская программа. Совсем забыл о ней. Надо будет прогнать команду через технопсихолога — проверить блок памяти.

— Погоди-ка, — подал голос Славик, — «никаких проблем». А с моим аватаром что?

— А что с твоим аватаром? — переспросил Ченг.

— А мой «Глеб» едва не зарубил аватара Шефа гребаным топором! Ты хочешь сказать, что это нормально? — рявкнул Славик. Повисла тишина. Сам Славик понял, что прозвучал слишком резко. Он отвел глаза и постарался принять безучастное положение.

— Ну, технически никакого сбоя не было. Глянь в личку. Показатели твоего тела повышены, как и в любой экшен-сцене, а машина работает штатно. Да ты подумай — он жену твою увел, нормальная же реакция.

— Не мою, а «Глеба», — сквозь зубы сказал Славик.

— Да не суть! Модель бандитских нулевых, вон, Марка спроси — там на каждом шагу кто-то кого-то топором из-за бутылки вообще.

— Вообще-то «бандитские девяностые», — сказал Марк, прокручивая в телефоне лог, — и нападение произошло в десятых. Но…

— Да не суть икс-два, мы дух моделируем, а не цифры! — ответил Ченг.

— Я не договорил! — сказал Марк. — В целом-то ты прав. В моделируемой эпохе такие преступления на каждом шагу.

— Да какая на хрен разница, на каждом шагу или нет! — вспылил Славик. — Один аватар напал на другого аватара, вот что важно! НПС пусть хоть сотнями режут, это игра, но убивать другого человека — это ненормально!

— Славик, успокойся, — подняла Софи лицо, казавшееся покрасневшим в коричневато-оранжевом отсвете лаунжа. — Для субличности это не игра. Особенно то, что касается других игроков. Другие игроки вообще привлекают повышенное внимание на фоне НПС. То, что сделала твоя субличность, — абсолютно нормально для тех условий, в которых мы ее моделируем.

— Так, так, так! — сказал я, немного повысив голос. — Славик не пытается сказать, что вы плохо делаете свою работу. Не важно, ошибка это или не ошибка. Важно — что мы не можем выпускать продукт, где один игрок может нанести прямой вред другому игроку. Я правильно сказал, Славик?

Говорил я это, держа голову прямо, глядя куда-то между Софи и Ченгом. Заставить себя посмотреть на Славика я почему-то не мог.

— Да, в общем, я примерно это имел в виду, — ответил он сухо.

— Но это невозможно, — сказал Ченг, — как мы можем поставить такие ограничения?

— Двадцать лет назад альтернативная реальность была невозможна. Год назад мультиплеер в альтернативной реальности был невозможен — именно поэтому мы с вами здесь и работаем. Суть в том, что я не буду считать этот тест успешным, пока мы не решим эту проблему.

Марк взглянул на меня, подняв брови:

— Погоди, ты хочешь сказать, что мы еще какое-то время будем сидеть без финансирования?

Ему вторил Ченг:

— Шеф, может, мы все-таки сначала возьмем деньги, а потом будем дорабатывать продукт?

— Утром деньги, вечером — стулья, — добавила Юля.

— Так! — опять поднял я голос. — Я не совсем сошел с ума, я буду договариваться. Но если будет выбор: выпускать продукт с этим багом или не выпускать вообще, я выберу второй вариант. Точка.

Я вспомнил тупые удары топора по двери моей, в смысле Павловой, ванной. Вспомнил трясущиеся руки, шарившие по карманам в поисках мобильника. Противное липкое чувство начало подниматься из глубины сознания. Захотелось умыться. Я отвлек их внимание, но сам не забыл — не было никакого бага, который бы заставил Славика вести себя так, как он повел. Славика! А я себя как повел? Не я, а Павел, но… Нам говорят, что субличности на то и другие личности, что мы не ответственны за их поступки. Поэтому мы с радостью вырезаем варваров в симуляциях римских легионов и топим неудобных свидетелей, попадая в бандитский Чикаго. Никаких угрызений совести. А на самом деле-то немного подавленных воспоминаний и новое окружение не может изменить личность под корень. Не становятся субличности из интровертов экстравертами, из сознательных — оторвами, из эмпатов — не воспринимающими чужие эмоции. И то, что мы там делаем, — делаем мы, иначе мы бы не испытывали по этому поводу эмоций после выхода из альтернативной реальности.

Неужели чуть менее цивилизованные времена, чуть более тяжелые условия делают из нормального человека — морального урода? Родись я сто лет назад, я был бы тем же? И главное — каким я стал теперь? И как я буду смотреть Славику в глаза — и как он будет смотреть в глаза мне?

Из потока мыслей меня вырвал голос Софи. Я уловил ее речь где-то на середине.

— А если дочь убьет мать? А если один возлюбленный будет пытать другого? Давайте не будем сейчас играть в дурачка и говорить, что все понимают, что они не ответственны за поведение аватара в альтернативе. Да хоть сто раз все пусть понимают — все равно ощущение будет, что тебя предали! Если «Альтерлайф» будет ломать жизни, то я в этом не участвую. Тут я на стороне Шефа.

— Послушайте, я уважаю принципы и все такое, — возвел руки к потолку Ченг. — Но принципы развитие технологии не остановят. Не мы, так кто угодно другой через полгодика выпустит мультиплеер. И проблему вашу кто-нибудь со временем решит. От нас вообще ничего не зависит! Только то, получим ли мы деньги и лавры первооткрывателей или умрем в безвестности и нищете.

Спор был готов разгореться с новой силой. Славик уже было открыл рот, чтобы возразить, но я успел его опередить:

— Хорошо, Ченг, я тебя услышал. До завтра-то, я надеюсь, никто мультиплеер не выпустит? Вот завтра об этом и поговорим. А на сегодня брифинг заканчиваем. Всем задание — прийти домой, принять душ и хорошенько выспаться. Кто не выполнит — оштрафую.

Подавая пример, я встал и демонстративно потянулся. За мной поднялись Юля и исполнительный Ченг. Марк завис в недоумении, словно ожидая подвоха, Славик и Софи остались сидеть.

— Так, выметаемся шустрее! Я все уберу и запру офис, чтобы у вас даже в мыслях не было зависнуть здесь и немного поработать. — Я пытался поддержать легкий тон, но выходило не очень.

Ченг вышел с расстроенным лицом. Надо ему какую-нибудь грамоту выписать, что ли. Он хорошо потрудился, а мы этого почти не отметили. За ним вышли Марк и Юля. Славик поднялся следом, но его задержала, потянув за рукав, Софи. Когда мы остались втроем, она сказала:

— Вы же понимаете, что это ничего не значит? Это как плохой сон. Буквально то же самое — вы знаете, как альтернатива работает. Вы же не выстраиваете свое поведение исходя из того, что случилось с вами во сне? Вот и сейчас не надо.

Она внимательно посмотрела на нас по очереди. В груди моей что-то дрогнуло, но я не смог не задаться вопросом — нас она убеждает или себя?

— Да понял я, — сказал Славик и заторможенно вышел из лаунжа.

Я начал собирать посуду. Софи попыталась мне помочь, но я жестом остановил ее.

— Я сказал, никакой работы сегодня. В том числе и над моей головой.

Она поджала губы, но поднялась и, попрощавшись, вышла. Мне стало чуть легче.

Я собрал посуду, раскидал пуфы и подушки по углам. Вышелиз лаунжа. Свет за моей спиной погас. В офисе никого не осталось. Пустое разноцветное пространство было безжизненным, хотя будто бы очень пыталось казаться живым. Я дошел до туалета, ополоснул чашки под холодной водой. Отнес их на место. Походил туда-сюда, касаясь руками рабочих станций. В голове возникла мысль зажечь экран и покопаться в результатах теста, но я остановил себя. Никакой работы.

Без особого чувства удовлетворения вышел из офиса, коснулся картой датчика, запирая его. Пешком спустился в метро, поддавшись желанию размять ноги. Надо было выйти на улицу, конечно, — но одет не по погоде. Доехал до дома, на свой этаж поднялся уже в лифте. Коснулся двери, она считала отпечаток пальцев, открылась.

Вошел в идеально пустую комнату, отделанную в черных глянцевых тонах. Встал в центре, не зная, что делать. Перед глазами возникли грязные, захламленные пространства сегодняшней альты: нелепая узкая кухня с заснеженными елями за свистящим продуваемым окном, табуретки, чайники, разделочные доски, гитара в углу…

Я подошел к стене и легонько пнул ее, заставляя выползти кровать. Лег. Зажечь свет или нет? Может, включить релакс-эмбиент? Ручейки там, чириканье. Запустить консоль, зайти в Halo. Всегда успокаивает. С середины компании, хватит с меня мультиплеера на сегодня. Все-таки родство имени все еще работает, сколько бы тысячелетий ни прошло со времен, когда мы сидели в пещерах вокруг костра, дрожа от страха перед духом грозы. Раньше мы называли детей в честь богов, святых и полководцев, а теперь… Ну, теперь мы хотя бы не притворяемся, что наши герои не выдуманы.

И все-таки я не поднялся, виртуальности в моей жизни и так слишком много. Уткнулся лицом в кровать так, что стало трудно дышать. Невнятная тревога поутихла вместе с дыханием. Мысли растворились, отпустили. Сам не заметил, как задремал, медленно проваливаясь в зыбкую пустоту.

Проснулся резко, от ощущения, будто сорвался с края. Сердце бешено колотилось, а мышцы напряглись, словно я в самом деле был в свободном падении. Аккуратно поднялся и сел, утопив лицо в ладонях. Сердце успокоилось. Я протер глаза и увидел гитару. Из приоткрытой дверцы шкафа на меня смотрел гриф нетронутой сувенирной гитары — из тех ненужных подарков, которые жалко выкинуть.

Я встал, откатил дверцу, в который раз поклявшись починить механизм, и достал пыльный инструмент.

Сел обратно, пристроил гитару на коленях. Я никогда не играл, да и не горел желанием. Времени нет, надо заниматься серьезными вещами. Коснулся руками всех струн по очереди. Звук выдался резкий и совсем не красивый. Я провел по струнам еще раз. Лучше не стало.

Я посидел пару минут, чувствуя себя полным идиотом. Будто кто-то дал мне на руки младенца, а я не знал, что я должен с ним делать, но знал, что что-то сделать должен. В таких случаях сидишь очень аккуратно, надеясь не шелохнуться и молясь, чтобы у тебя его забрали до того, как что-то случится.

Я провел рукой по лицу, снимая остатки паутины дремоты, и решил, что гитару нужно настроить. Дотянулся до колков. Я стал вертеть их туда и сюда, брянькая вместе с тем по струнам. Вдруг я услышал, что две соседние струны звучат правильно. Так, как надо. Я не понял, как это получилось, но аккуратно, стараясь даже пальцем не задеть эти два колка, стал крутить остальные. Вдруг вспомнил, что две крайние струны должны быть в октаву. Настроил эту октаву, толком не зная, что это такое. Чудом добил оставшиеся ноты.

Рука сама потянулась к грифу, и я сыграл несколько аккордов. Они сложились в знакомую, очень знакомую последовательность. Пальцам было неудобно, это было криво и странно, струны врезались в кожу, но звучали аккорды правильно. Я повторил последовательность еще несколько раз. Мышцы кисти наливались непривычным напряжением. Но вместе с тем я чувствовал странную легкость. Мысли мои утекали. Я почувствовал, что могу вздохнуть полной грудью. Оказывается, что с момента выхода из альты я дышал короткими рваными глотками. А сейчас отпустило.

Дыша с удовольствием, я начал напевать какую-то старую знакомую мелодию, которая идеально ложилась на мои аккорды. Набрав побольше воздуха, чтобы запеть громче, я явственно услышал, как в голове что-то щелкнуло пониманием. И вместе с музыкой зазвучали слова:

За горизонтами прокси-сетей

Под светом бессмертных неоновых звезд

Встретимся там

Морфеус нас проведет

Чрез торренты Стикса на лодке своей

Навсегда

РЕЦЕНЗИИ

Мара Ви «Немного не в себе. Эпизод IV» (автор рецензии Зеленый Медведь)

Для Леонида Мейсера, обладающего даром проникать в сознание впавших в кому людей, чужая душа — не шкаф со скелетами, а особняк со вполне живыми и активными кошмарами. А если больной еще и при смерти, то особняк превращается в разваливающуюся и пылающую ловушку. Но когда жесткая заказчица прижимает к стенке, предлагая круглую сумму и не желая отступать, Лео поддается эмоциям и дает согласие. Чтобы вскоре пожалеть снова, снова и снова!

Казалось бы, вот какие могут быть фантазии у солидного человека, который работал бухгалтером, а после смерти отца унаследовал инвестиционную компанию? Круг его жизни был однообразен: жена и бизнес, торжественные приемы и любимая машина. Однако, оказавшись в «доме души» Роберта Штерна, Лео быстро понимает, что за финансовыми расчетами и здравомыслием скрывались юношеский авантюризм и пылкая жажда любви. Еще хуже, что внутренние alter ego Роберта блуждают в своих заветных иллюзиях, наотрез отказываясь выбираться наружу.

Фактически Мара Ви подарила читателям впечатляющую пилотную серию от потенциально шикарного цикла историй. Атмосферная камерность, просчитанные сюжетные перевертыши, бойкий слог и разнообразные психологические коллизии, приправленные драмой. Немного семейного детектива с узким кругом подозреваемых. С другой стороны, объем повести не позволяет раскрыть и завершить все затронутые конфликты. Борьба Лео с демоном собственного подсознания закончилась многоточием, явно подразумевая продолжение в новых эпизодах.

Итог: фантастический триллер о глубинах подсознания.

Ссылка на книгу: https://ridero.ru/books/nemnogo_ne_v_sebe/.

Хельги Толсон «Посейдоника» (автор рецензии Зеленый Медведь)

Анекдот о счастливых вариантах будущего гласит, что в реалистичном случае прилетят инопланетяне и все сделают за нас, а в фантастическом — люди справятся сами. В «Посейдонике» получается микс из обоих вариантов, поскольку спасительное предложение приходит из глубин космоса, однако делают его колонисты, покинувшие Землю три тысячи лет назад, до наступления темной эпохи Большой войны с радиацией, регрессом и прочими прелестями тотальной бойни.

Увы, созидать утопию в современной фантастике — дело крайне неблагодарное. Въедливый читатель так и норовит отыскать общие черты с «Туманностью Андромеды» Ефремова или «Звездами — холодными игрушками» Лукьяненко, не говоря уже о западных мечтах о социальном эталоне. Поэтому интересно было бы не понаблюдать за описанием типовых идеальных общественных отношений, но услышать о действенном рецепте, позволяющем превратить человеческую цивилизацию в рукотворный рай, где каждый по собственной воле минимизирует свои потребности, стремится к саморазвитию и труду на благо окружающих. Но эту стадию автор обходит стороной.

Впрочем, не меньше книге вредит рваный темп сюжета и внезапные скачки между жанрами, когда философские размышления с античными нарядами резко прерываются ожесточенными схватками космических флотилий. А между ними еще вклиниваются эпизоды, посвященные загадочным событиям на планете Колония, где неизвестный противник перехватывает управление роботами и устраивает бойню в человеческом городе. В результате получился разнородный мультижанровый фарш, нуждающийся в вычитке. Психологическим портретам главных героев недостает глубины. Философско-социальному моделированию — оригинальности. Пожалуй, могла бы получиться военная космоопера, но книга слишком рано обрывается на полуслове, предлагая дожидаться второго тома.

Итог: фантастическая химера из утопии, космооперы и боевика.

Ссылка на книгу: https://ridero.ru/books/poseidonika/.


Оглавление

  • Слово редактора, или мир странных профессий и хобби
  • ДЕЛУ ВРЕМЯ
  • Рассказы
  •   Квартет для фортепиано (автор Юлия Рыженкова)
  •   Зона контроля (автор Сергей Лебеденко)
  •   Замок в лесу (авторы Дмитрий Костюкевич, Евгений Абрамович)
  •   Примесь (автор Ольга Краплак)
  •   Случай с Р. Афанасьевым на целине (автор Андрей Скоробогатов)
  •   В нашем мире все мечтают (автор Алекс Хикари)
  •   Запах мечты (автор Андрей Ваон)
  • РАБОТНИКИ МЕСЯЦА И ИДЕАЛЬНЫЕ ХОББИ
  • Зарисовки
  •   Давай сама (автор Анна Бурденко)
  •   Уголки губ Клариссы (автор Леся Яровова)
  •   Натуральные маски (автор Барбара Акс)
  •   Весенний десант (автор Наталья Голованова)
  •   Случай в подземке (автор Юлия Рыженкова)
  •   Старая гвардия (автор Василиса Павлова)
  •   Золото, мирра, ладан (автор Мелалика Невинная)
  •   Звезда моряков (автор Мария Цюрупа)
  • ПОТЕХЕ ЧАС
  • Рассказы
  •   Лебединая песня (авторы Михаил Ковба, Анна Гончарова)
  •   Последний секрет сентября (авторы Олеся Бересток, Алексей Федосеев)
  •   Реальность 2104 (автор Ольга Цветкова)
  •   Прекрасный старый мир (автор Дмитрий Николов)
  •   Рик Морти. Лимитед Эдишн (автор Амина Верещагина)
  •   Горячие сердца (автор Иван Булдашев)
  •   Костяной дом (автор Дмитрий Иваненко)
  • РЕЦЕНЗИИ
  •   Мара Ви «Немного не в себе. Эпизод IV» (автор рецензии Зеленый Медведь)
  •   Хельги Толсон «Посейдоника» (автор рецензии Зеленый Медведь)