Мечта, которая сбылась (СИ) [A-Neo] (fb2) читать онлайн

========== Глава 1. Заманчивое предложение ==========

В погожий день первого месяца лета, в час, когда солнце, давно перевалив за полдень, клонится к закату, фасад собора Богоматери представлял собою поистине величавое зрелище. Судья Фролло, любивший вдумчивое созерцание, остановился, как делал всегда, оказавшись на площади в такое время, чтобы полюбоваться центральной розеткой, отражающей последние лучи, и башнями, прорезающими розовеющее небо. Насмотревшись, он тронул было поводья, понукая коня, когда новый звук привлёк его внимание. Ошибки произойти не могло: этот звук, раз услышав, он не перепутал бы ни с каким другим. Так пел бубен цыганской плясуньи. Жеан, затрепетав всем телом, почувствовал сладкое волнение, прорвавшееся из глубины его существа наружу. На сосредоточенном лице с сурово поджатыми губами заиграла радостная улыбка. Так открыто обычно улыбается юноша, испытывающий прелести первой любви. Однако Жеан Фролло дю Мулен не был юнцом. Устыдившись собственной слабости и поспешив спрятать её от посторонних, он отправился туда, куда стремился, ибо брат поджидал его в своей келье.

Бубен танцовщицы, надеющейся собрать с прохожих щедрое подаяние, не умолкал. Фролло дрогнул, им овладело замешательство. Брат, условившись с ним о встрече сегодняшним вечером, обещал знакомство с молодым итальянским композитором, пишущим чудесную музыку. Потёртый бубен в руках безродной уличной девчонки издавал мелодию, затмевающую произведения всех композиторов на свете. Во всяком случае, на Жеана Фролло он возымел магическое действие. Судья привязал коня и, заворожённый, позабывший о брате, приблизился к толпе, окружившей плясунью.

Да! То была она, та самая цыганка по имени Эсмеральда, поразившая его своим танцем на Гревской площади в день праздника Крещения. С той поры Жеан не ведал покоя. Возникшее внезапно, впервые изведанное им непреодолимое влечение к другому человеку пугало и смущало его. Судья не понимал, что с ним такое. Не иначе, как девчонка, маленькая колдунья, приворожила его, заставив пылать страстью. Достаточно оказалось одного взгляда на неё, чтобы он, такой сильный, неподдающийся соблазнам, оказался околдован. До встречи с цыганкой Жеан полагал себя способным властвовать над мыслями и чувствами. Он видел многих женщин, но ни одна из них не пробудила в нём даже искры того костра, пожирающего его днём и ночью. Эсмеральда полностью владела им, проникнув в такие закоулки души, куда он прежде не допускал никого. Он перестал принадлежать себе.

Цыганка выступала не одна. Свиту её составляли маленькая белая козочка и — что болезненно ударило Фролло в самое сердце — молодой человек в красно-жёлтом одеянии фигляра. Цепкая память, этот преданнейший пособник всех ревнивцев, подсказала судье, где он прежде видел спутника плясуньи. Вне всяких сомнений, место подле цыганки занял нищий поэт Пьер Гренгуар, представлявший в тот достопамятный день шестого января мистерию собственного сочинения. Кроме того, оный рифмоплёт распространял среди черни едкие памфлеты, высмеивающие знать. Уже за одно это Фролло его невзлюбил. Сейчас, сочтя Гренгуара соперником, возненавидел всеми фибрами души за то, что тот смеет находиться рядом с Эсмеральдой, разговаривать с ней, касаться её.

Цыганка, закончив танец, замерла, точно волчок, остановленный детской рукой. Её грудь прерывисто вздымалась, щёки раскраснелись, глаза сверкали, как две звезды. Получив в награду заслуженные рукоплескания, девушка, держа бубен в вытянутой руке, принялась привычно обходить зрителей, собирая даяния.

Во всём, что касалось ухаживаний и прочих знаков внимания, Жеан Фролло был совершенно неопытен. До сего дня он не имел ни возможности, ни желания сей полезный опыт приобрести. В прошлый раз, заговорив с Эсмеральдой в ворчливой манере, за которой пряталась неловкость, Фролло лишь напугал и оттолкнул девушку. Начав выстраивать отношения столь неудачно, он нашёл-таки способ исправить прежнюю оплошность. Говорить он не стал ничего, опасаясь снова совершить ту же ошибку, спугнув плясунью. Вынув из кошелька золотой экю, Жеан опустил подношение в цыганский бубен. Эсмеральда изумлённо уставилась на дарителя, и тут же в её ясных глазах мелькнул испуг. Она узнала его.

Возникшая неловкая пауза вполне могла разрешиться в пользу судьи, но чей-то голос, привыкший приказывать, окликнул цыганку:

— Эй, малютка!

Девушка обернулась на зов и, к отчаянию Жеана, вздрогнув и предательски покраснев, поспешно подошла к компании мужчин, среди которых выделялся офицер в расшитом золотой нитью мундире капитана королевских стрелков. Фролло, воспользовавшись тем, что Гренгуар отвлёк на себя внимание толпы, вслед за девушкой прокрался к помешавшим ему повесам. Заняв такую позицию, чтобы молодчики не видели его, но он видел и слышал их, судья смог выслушать весь разговор.

— Что вам угодно? — спросила цыганка, без видимого успеха изображая безразличный вид. Щёки её так и алели целомудренным румянцем истинной Цецилии*.

— Послушай, малютка, — развязно заговорил один из спутников офицера, — нынче вечером мы едем на гуляние в Булонский лес. У нас будет праздник!

— Праздник? — переспросила девушка, ничего не понимая.

— Наш приятель прощается с жизнью холостяка, сегодня оглашена его помолвка, — рассмеялся другой весельчак. — Такое дело стоит того, чтобы отметить его хорошенько!

— Помолвка? — насторожилась цыганка, не сводя испытующих очей с офицера.

— Да, клянусь папским брюхом, помолвка! — засмеялся капитан. — А я помню тебя, малютка. За тобой гнался хромой горбун, страшный, как сам Вельзевул. Что эдакой безобразной харе вздумалось похищать девушек, точно дворянину? Он ещё укусил одного из моих ребят прежде, чем мы скрутили его, что обошлось ему в пару лишних тумаков.

— Прекрасная же у тебя память, недоносок! — неприязненно подумал Фролло, так же, как и цыганка, не спуская глаз с капитана. Но если Эсмеральда смотрела на офицера с немым обожанием, то горящий, как у кота, взор Фролло пылал неукротимой злобой. Жеан стоял, недвижим, и на бескровном лице его жили одни глаза, нацелившиеся на недруга чёрными прорезями зрачков. Если бы он только мог, он бы испепелил фанфарона в золотом мундире. Преждевременно судья записал в противники бродячего поэта! Гренгуар оказался не разлучником, а товарищем по несчастью. По-настоящему опасаться следовало лощёного капитана королевских стрелков. Вот кому Эсмеральда дарила сокровища своей любви! А ведь это равнялось метанию бисера перед свиньями. Разве пустоголовый солдафон заслуживал такой изумительной женщины?

— Ты тогда столь проворно сбежала, — продолжал меж тем офицер, нечувствительный к бессильной ярости тайного недруга, — что лишила меня счастья завязать знакомство с очаровательнейшей из девиц Парижа. Пожалуй, ты меня даже не помнишь?

— О нет, я помню, господин Феб де Шатопер! — смущённо отозвалась цыганка. — Так что же вам угодно? — повторила она прежний вопрос. Голос её звенел нежностью. Она готовилась с благоговением выслушать просьбу возлюбленного капитана, радуясь возможности услужить ему.

— Жером сказал тебе, что мы нынче гуляем в Булонском лесу, — пояснил Феб, польщённый постоянством красавицы, не запамятовавшей его имя. Он, рисуясь, говорил по возможности красноречиво, избегая солдафонских словечек. — У нас есть музыканты, но недостаёт танцоров. Так не спляшешь ли ты для нас, цыганка? Не волнуйся, мы с лихвой тебя вознаградим! Задаток можешь получить прямо сейчас.

С этими словами капитан бросил монетку в бубен, который плясунья всё держала в руках. Фролло скрипнул зубами. Желанная победа неотвратимо ускользала от него. Прекрасная цыганка, нахмурившись, сдвинула брови. Известие о помолвке капитана заставило её поникнуть, подобно цветку под холодным дыханием мороза. Так, значит, вот кем оказалась та дама, с которой она на прошлой неделе видела Феба на балконе дома, выходящего фасадом на Соборную площадь! Наивная, как все влюблённые, цыганка придумывала различные версии, только бы не смотреть в глаза правде. А правда не замедлила заявить о себе, и богатая дама оказалась, конечно же, никакой не сестрой, а наречённой невестой. Но вместе с тем Феб помнил её, бедную цыганку. Это придало ей смелости, вселило надежду на то, что не всё для неё потеряно. Ведь там, в лесу, целую ночь рядом с ним проведёт не невеста, а она, Эсмеральда. Девушку не смутило позёрство офицера, не спросившего её имени, которого он, скорее всего, не запомнил.

Жеан затаил дыхание, выжидая возмущённого отказа плясуньи. Увы! Гордость, если и числилась среди добродетелей Эсмеральды, то в решающий момент бессовестно предала свою владелицу.

— Я согласна, — тихо произнесла цыганка. — Когда вы отправляетесь?

— Сейчас! — подкрутил щёгольские усы Феб. — Весело будет так, что черти в преисподней запляшут от нашей музыки, провалиться мне на месте!

Фролло едва не разразился потоком всех известных ему ругательств, способных привести в ужас смиренного брата-священника. Чертыхнувшись сквозь зубы, он удалился, пока гуляки не обратили на него внимание. Ноющая, незнакомая прежде боль терзала его.

Тем временем тот, кого назвали Жеромом, задумал новую забаву. Посмотрев, как Гренгуар, краснея от натуги, выделывает кульбиты на протёртом ковре с арабесками, молодой повеса воскликнул:

— Эге! Не взять ли с собою ещё и шута с козой? Пускай потешат нас выкрутасами! Цыганка, зови своего дружка, или кто он тебе там, чтобы он составил нам компанию.

— Однако его лицо мне знакомо, — присвистнул третий приятель. — Кто он таков?

— Пьер Гренгуар, сударь, — ответила Эсмеральда, предпочтя при Фебе умолчать об отношениях, связывающих её с компаньоном по уличным выступлениям. — Он поэт, но вынужден был сменить ремесло на более прибыльное.

— Гром и молния! Теперь припоминаю! Это он автор той мистерии, что в праздник Крещения нагнала на нас скуку. Смею надеяться, что его новое представление не столь уныло.

Гренгуар, в отличие от своей цыганской жены, отличался капризным нравом. Он, разумеется, не слышал, как отозвались знатные гуляки о его провалившейся мистерии, но в сердце его всё ещё варилась обида на зрителя, не ценящего настоящее искусство. К тому же наш поэт твёрдо полагал кувырканье в шутовском наряде временною полосой, предшествующей возвращению на театральные подмостки. Ему неприятно было, что люди воспринимают его прежде всего как бродячего артиста, посему предложение заработать, ранившее душу мечтателя, принял с постной миной. Он умел трезво смотреть на вещи, поэтому сразу понял опасность предложенной капитаном затеи.

— Да ведь ты всё равно кривляешься перед толпой! — уговаривала Эсмеральда. — Разве там будет не то же самое?

Поэт горделиво задрал подбородок.

— Как бы тебе сказать… То же, да не совсем. Развлекать киснущих со скуки господ, смотрящих на тебя, как на животное, не по мне.

— Как знаешь. Я лишь вижу возможность за один вечер получить деньги, которых мне не заработать и за неделю. Нет мне никакого дела до того, кто будет на меня смотреть. Если только не…

Запнувшись, девушка оборвала тираду на полуслове. Гренгуар, тем не менее, сообразил, что она хотела сказать. Недаром цыганка только и грезила капитаном, спасшим её на улице от преследования ужасного горбуна. По всей видимости, не заработок привлекал её, а золотой мундир. Мысль о Фебе, даже не подозревающем о счастии быть любимым прекрасной девушкой, вызвало в честолюбивом сердце поэта мучительную зависть. Он сейчас же согласился выступать на гулянии, поправ принципы, которым упрямо следовал минуту тому назад.

Фролло, поглаживая коня по крутой шее, никак не мог заставить себя подняться в келью Клода. Новый импульс, сильнее спеси, сильнее долга, звал его вперёд, побуждая идти за цыганской юбкой. Жеан колебался, как пловец, не решающийся броситься в омут. Наконец смутный зов победил в нём. Легко прыгнув в седло, Фролло в последний раз оглянулся на собор и без раздумий последовал туда, куда направилась компания под предводительством Феба де Шатопер. Туда, где в сгущающихся сумерках скрылась Эсмеральда.

* Цецилия Римская — христианская дева-великомученница, принявшая обет целомудрия.

========== Глава 2. Булонский лес ==========

В те достопамятные времена, к которым относится наше повествование, поездка в Булонский лес даже в дневное время сопряжена была с различного рода опасностями. Парижская знать облюбовала его просторы для прогулок и празднеств гораздо позже, а в 1482 году он представлял собою бездорожное, безлюдное, глухое место. В самой чащобе, вдали от мирских соблазнов, стоял женский монастырь Лоншан, основанный Святой Изабеллой Французской. О распутстве насельниц обители ходили слухи, которые мы здесь не будем ни подтверждать, ни опровергать. В годы Столетней войны лес кишел разбойниками, мародёрами и дезертирами, укрывавшимися среди древних дубовых дерев от воинской повинности. В совокупности эта братия доставляла немало бед парижским окраинам и несла верную смерть случайным путникам. По извилистым тропам передвигались не иначе, как с молитвой на устах и защитными амулетами на шее, а лучше — в сопровождении вооружённой охраны. И, хотя те лихие времена давно миновали, преступников выжили бургундцы, выжегшие часть дубравы, после чего Булонский лес обнесли стеной с воротами, подле которых стояли караулы, вероятность встречи с лихим человеком по-прежнему не исключалась. К тому же, как и во всяком лесу, в нём водились дикие звери.

Но может ли что-либо остановить находящихся под хмельком молодых мужчин, которым и море по колено, и чёрт не брат? Опасности щекотали им нервы, храбрецы во всеоружии шли им навстречу. Если Феб не боялся ничего, то не боялась и Эсмеральда. Что может случиться с ней под эгидой дерзкого капитана? Тем более не смел паниковать Гренгуар. Выказать страх значило ударить в грязь лицом перед цыганкой, проиграть офицеру.

Компания, желающая насладиться отдыхом на лоне природы, собралась немалая. С собою они захватили повозку с провиантом, слуг, музыкантов и девиц, не отличающихся благонравием. Феб, надевая на шею брачный хомут, готовился проститься с прежней свободой с размахом Креза. Не отставали и его приятели. Если б хоть один оглянулся назад, то заметил бы всадника в чёрном, упрямо, неотступно следующего за ними по пятам. Преследователем тем был, как вы, несомненно, догадались, Жеан Фролло дю Мулен. Он мог показаться разгорячённым гулякам призраком, дурным предзнаменованием. Но никто не оглядывался: все смотрели только вперёд. Все шли на запад, предвкушая весёлую ночь.

Незамеченный, судья подобрался к самому лагерю пирующих, расположившихся на поляне, окружённой вековыми дубами. Оставив спутанного коня щипать траву, Фролло бесшумно, как волк, выслеживающий добычу, подкрался поближе и притаился за деревом. Он искал Эсмеральду, высматривая её среди хаотично движущихся по поляне людских силуэтов. Сердце его лихорадочно колотилось от волнения, по телу пробегала нервная дрожь, дыхание участилось: он понимал, куда пришёл, увязавшись за плясуньей. От разбойника Жеан мог бы обороняться при помощи кинжала. От колдовства защиты ему не было никакой.

Вечер окончательно вступил в свои права: сгустилась тьма, повеяло прохладой. Слуги, развесив на ветвях фонари, взялись сервировать ужин, разостлав на траве циновки. Музыканты играли невообразимо задорный мотив, настраивающий в танце разогнать по жилам застоявшуюся кровь. Гуляки с факелами в руках исполнили нечто вроде хоровода, или бранля*, бегая по кругу, высоко задирая ноги. Чаща огласилась их весёлыми криками и женским визгом. Жеан немного успокоился: там, где танцы, свет и музыка, колдовства нет. Колдовство боится шумных игр. Не найдя в этой вакханалии цыганки, Фролло пустился обходить близлежащую территорию. Вскоре его розыски увенчались успехом.

Уличные артисты, ожидая своего часа, устроились под сенью берёзы с тремя стволами, сросшимися у самого корня. Козочка мирно паслась, пользуясь возможностью вволю полакомиться свежей травой. Поэт, всё в том же шутовском одеянии, стоял на голове, болтая в воздухе ногами в просящих каши башмаках. Цыганка, шлёпнув компаньона пониже спины, со смехом вопросила:

— Пьер, что ты делаешь?

— Так окружающее выглядит лучше. Всем следовало бы хоть раз взглянуть на картину мира вверх тормашками.

Эсмеральда, однако же, осталась безучастна к призыву поэта. Картина мира её вполне устраивала и в обычном, не перевёрнутом с ног на голову, виде.

— Гренгуар, будь благоразумным. Не забывай, зачем мы здесь, — призвала девушка.

— Уж кто бы говорил о благоразумии, — ёрничал поэт, удерживая равновесие. Жеан полностью с ним согласился. — Наша задача — развлекать знатных прощелыг, чтобы они не отравились от тоски, заполняющей их пустые жизни.

Последнее, впрочем, было излишним, ибо от тоски развлекаемые явно не страдали. Хотя невозможно также не согласиться с утверждением о жизнях, пустых, как осушённый до дна винный бочонок.

Фролло, кашлянув, обратил на себя внимание артистов. Гренгуар, не ожидавший подобной подлости, проворно принял положение сидя. Несмотря на презрение к знатным зрителям, узреть их гнев, вызванный дерзостью, ему ничуть не хотелось. Эсмеральда испуганно дрогнула, вновь встретив настырного поклонника, явившегося туда, куда никто его не звал. И лишь одна Джали невозмутимо пережёвывала жвачку, равнодушная к человеческим взаимоотношениям.

— Готов? — сурово спросил Жеан, давая поэту понять, что его присутствие здесь нежелательно.

— Да, — поспешно откланялся Гренгуар.

Схватив реквизит, состоящий из табурета и обручей, он отправился лицедействовать в компании Джали. Судя по аплодисментам, долетевшим с поляны, зрители тепло приняли номер поэта.

Оставшись один на один со старым знакомым, некогда гнавшим её из храма и угрожавшим виселицей, Эсмеральда отступила, прижавшись спиной к тройной берёзе. Данная стратегия оказалась ошибочной. Стволы-близнецы защищали девушку с тыла и флангов, но в то же время лишали возможности убежать. Фролло, как чёрный морок, приблизился к ней, перекрыв путь к отступлению. Цыганка очутилась в западне.

— Что я сделала? — спросила Эсмеральда, выясняя, какая вина, вызвавшая интерес у самого Верховного судьи, числится за ней. — Почему ты меня преследуешь?

— Что ты сделала? — заговорил Фролло, выплёскивая то, к чему давно готовился. Голос его возрастал, наливаясь силой. — Ты разбудила во мне то, что должно вечно спать. Я искал покоя и полагал, что обрёл его, до тех пор, пока не встретил тебя. С того дня силы меня покинули. Я не могу забыть тебя. В каждой книге я вижу твоё лицо, в каждом звуке слышу твой голос или звон твоего бубна. Долгими ночными часами, вожделея тебя, я взывал к своей совести только затем, чтобы проснуться в ещё большем смятении. Известно ли тебе, что такое безответная страсть? Вспоминать тот краткий миг, когда я держал тебя в объятиях, видеть во сне, как наши тела соприкасаются в любовном поединке, не имея возможности утолить снедающий меня огонь — ни один палач не выдумает пытки страшнее! Я знаю, ты либо ангел, озаривший мою жизнь, либо демон, посланный на мою погибель. Но какое мне дело, кто ты? Ты нужна мне, цыганка, так, как не нужен никто другой на всём свете!

Она слушала его исповедь, ощущая одновременно и боязнь, и заинтересованность. Его глаза — расширившиеся, умоляющие, тёмные, как два бездонных колодца, заглядывали ей в самую душу. Бедной плясунье доводилось многое услышать о Верховном судье. Чёрствый сухарь, иссохший от ненависти ко всему и вся, особенно к цыганскому племени, жестокий палач, лицемер — вот далеко не полный перечень достоинств Жеана Фролло. Она сама успела убедиться в его необъяснимой неприязни к её народу, слышала его угрозы, которые он твердил, как заученную догму, видела его ладонь, где линии жизни и судьбы сошлись в метку зла. Кто же знал, что за внешней холодностью кроется столь пылкая натура? Так невероятно выглядит вулканическая лава, прорвавшаяся сквозь толщу полярного льда.

Эсмеральда интуитивно чувствовала исходящую от этого человека власть, которой невозможно противиться. Она жалась к стволу дерева, словно ища спасения. Ладони скользнули по шершавой коре.

— Пусти меня! — жалобно попросила цыганка. — Они ждут танца.

Эта просьба только рассердила Фролло. В порыве ревности он схватил её руку, крепко, будто стальными тисками, сжав запястье. Он весь раскрылся перед ней, как мальчишка, доверился так, как не доверялся даже брату. И что же? Слова не оказали на девушку никакого воздействия, она пропустила их мимо ушей. Плясунье по-прежнему охота трясти юбками перед напыщенным офицеришкой, в котором только и достоинств, что шпага да мундир, и его пьяными дружками. Верно говорят: любовь слепа, любовь прощает всё. Цыганка, позабыв гордость своего народа, стлалась перед капитаном. Судья бессилен её за это презирать.

— Я не хочу, чтобы они видели твой танец! — угрожающе заявил Фролло.

— Ты сломаешь мне руку! — вскрикнула Эсмеральда, поморщившись от боли.

Жеан разжал пальцы и со всей нежностью, на какую только был способен, коснулся губами её запястья, прося таким жестом извинить его грубость. Его поцелуи жалили девушку, пробуждая в ней новое, незнакомое, чего она прежде в себе не знала. Человек, носящий на ладони знак дьявола, не должен был касаться её тела, принадлежащего, как и душа, одному Фебу.

— Я не хотел обидеть тебя. Уйдём отсюда! — звал Фролло. — Я не вынесу, если другие мужчины увидят твой танец. Хочу, чтобы ты была только моей. Если же нет… Тогда я погибну. И погибнешь ты.

Жеан вознамерился увести цыганку вне зависимости от того, согласна она покидать компанию, или же нет. Подальше от знатных пропойц с похотливыми мыслями и сальными руками, туда, где он будет владеть девушкой единолично. Однако его намерениям помешал один из любителей празднеств на свежем воздухе. Бормоча под нос, слегка пошатываясь, сей господин пробирался сквозь заросли по известной надобности, держа курс прямо на парочку. Фролло замешкался всего на мгновение, чем не преминула воспользоваться Эсмеральда. Вывернувшись из ловушки, она, недосягаемая для преследователя, молнией метнулась в освещённый фонарями круг, к зрителям, жаждущим её выступления.

Цыганка плясала, бубен звенел в её возносимых над головой девственных руках, ножки с крохотными ступнями бешено мелькали, едва касаясь земли. Как всегда, Эсмеральда вкладывала в танец всё своё вдохновение, говоря с окружающими на языке телодвижений. Зрители умолкли. Над поляной повисла тишина, нарушаемая только голосом бубна. Цыганка плясала. В свете фонарей она казалась неземным созданием, жительницей иного мира.

Трое мужчин, различные характером, возрастом, положением в обществе, одинаково пристально наблюдали за Эсмеральдой, чей танец предназначался лишь одному из них. Белокурый капитан украдкой облизывал губы подобно коту, завидевшему кувшин со сметаной. Флёр-де-Лис, бессовестно им позабытая, отступила в сознании Феба на задний план. Жених, смущаемый соблазном, не видел веских причин хранить верность невесте. Гренгуар, примостившись на табурете под дубом, с нетерпением ожидал окончания представления, когда актёры, получив причитающуюся им плату и, может быть, часть снеди из господских припасов, смогут отправиться восвояси. И, наконец, притаившийся в тени Фролло, незваный гость на чужом празднике, с досадой и отчаянием надзирал за каждым движением плясуньи.

Феб захлопал в ладоши. Товарищи последовали его примеру.

— Порази меня чума, какое зрелище! — восторгался капитан королевских стрелков. — Ты, малютка, способна вскружить голову почище молодого вина. Не лишай же нас удовольствия лицезреть твою пляску!

— Ещё! Ещё! — подхватили зрители.

Эсмеральда, довольная похвалой, повиновалась. Фролло, резким движением развернувшись на пятках, ушёл в темноту. Он признал собственное поражение.

Девушка видела призывный взгляд Феба, всё её существо дышало одной любовью к капитану, но нечто, сильнее любви, сдерживало её порыв улучить хоть минуту с ним. В доме, выходящем фасадом на Соборную площадь, осталась невеста капитана. Не за горами свадьба. Цыганка могла претендовать лишь на роль любовницы, игрушки, забавы, не имеющей никаких прав, которую без зазрения совести можно прогнать вон, когда она надоест. Свободолюбивая душа цыганки смутилась, когда она поняла, на что обрекает себя. Будь причина только эта, Эсмеральда, смирившись, приняла бы и такую, единственно достойную её роль. Но где-то рядом, в ночном мраке, бродил Фролло, ревнивец, уподоблявшийся в любви сорванцу, выказывающему расположение девчонке дёрганием за косы. Цыганка вспомнила его последние слова, обращённые к ней, и содрогнулась, представив, что судья не остановится перед местью Фебу. Капитан обречён. В тёмном переулке кинжал найдёт его спину, дымящееся лезвие напьётся кровью офицера.

Отвергнуть назойливого поклонника значило подвергнуть опасности Феба. Её Феба. Собственная жизнь представлялась девушке куда меньшей ценностью. Цыганка, одарив капитана взглядом, полным мольбы и обожания, улизнула, оставив последнего в полнейшем недоумении. Вожделенный приз, представлявшийся близким, не дался в руки. Однако Феб не волновался, понимая, что плясунье нет резона бежать. Куда податься ей в ночном лесу? Она вернётся. Махнув рукой на девичью блажь, капитан всецело предался разгулу.

Эсмеральда остановилась на том же месте, где Фролло объяснялся ей в любви. Беспомощно оглядываясь в ночном сумраке, она понадеялась было, что судья ушёл совсем. Однако радость оказалась преждевременной. Цыганка вскрикнула от неожиданности, выронив бубен, когда из-за дерева навстречу ей шагнул тёмный силуэт.

— Ты всё же пришла, — выдохнул Фролло голосом обречённого, которому в последнюю минуту отменили смертный приговор. — Ты всё-таки пришла…

Он привлёк к себе оцепеневшую девушку, торопливо целуя её плечи и шею.

— Эй, Эсмеральда! — послышался вдруг зов Гренгуара, разыскивающего сбежавшую подругу.

— Уйдём отсюда! — позвал Фролло, увлекая уже не сопротивляющуюся цыганку прочь от освещённой поляны. Поэт и Джали, вернувшись к берёзе с тремя стволами, никого под ней не обнаружили.

* Бранль — старо-французский народный круговой танец (хоровод) с быстрыми движениями. Иногда сопровождался пением, куплетами с припевом, повторяющимся после каждой строфы.

========== Глава 3. Пробуждение ==========

Проснувшись утром, Эсмеральда поначалу удивилась, увидев над головой вместо сводчатого потолка комнатки во Дворе чудес или полога кибитки ветви с резными листьями на фоне чистого неба, а вместо стен — стебли трав. Тело её затекло, как бывает, если долго лежать на твёрдой поверхности. Ещё толком не опомнившись, цыганка, проведя рукой по телу, обнаружила расшнурованный корсаж, сорочку, обнажившую грудь, и сбитые выше колен юбки. Однако самым страшным был не беспорядок, в котором находилась её одежда, и не место пробуждения. Ложе, представлявшее собою брошенный на землю плащ, она всю ночь делила с Жеаном Фролло, прижимаясь к нему во сне, согреваясь от его тепла. Накануне, сбежав от Феба, она пыталась что-то объяснить судье, но вряд ли он, охваченный страстью, слушал её, да и она, смятенная, не могла подобрать нужных слов. Потом он бесстыдно владел ею и, чего греха таить, ей нравилось то, что он с нею делал.

Феб, преданный дважды подряд, имел полное право презирать свою Эсмеральду. Драгоценность, ревностно хранимую от мужских притязаний, предназначенную одному капитану, она отдала другому, притом без особых усилий с его стороны. Подчинение насилию хоть как-то оправдало бы безрассудный поступок цыганки. Но нет, она не кричала, не вырывалась, не воспользовалась подмогой единственного союзника — кинжала. И самым главным свидетельством её вины перед возлюбленным офицером служило полученное ею преступное, греховное удовольствие. После такого не следовало даже показываться на глаза Фебу.

Цыганка одёрнула юбку, привела в порядок корсаж. В подобной ситуации не мешало всплакнуть, как всякой рафинированной барышне, но плясунья, одумавшись, не исторгла и слезинки. Ей пришла в голову кощунственная по отношению к капитану мысль: вдруг он сейчас так же валяется в траве в обнимку с одной из тех девиц, которые жались к мужчинам прошлым вечером, готовые на всё? Ведь Феб не бросился на её поиски, не удержал её. Значит, он либо не заметил её исчезновения, либо заметил, но не придал значения. Выходит, не так уж нужна блестящему золотомундирнику бедная бродяжка и её безграничная любовь. Низвергнув себя в глазах божества, бедняжка тут же сама низвергла идола с пьедестала, на который ранее возвела в грёзах. Эсмеральда удивилась тому, как легко сердце отпустило Феба. Оно не разорвалось на части от горя, не опустело. Охватив колени руками, девушка сидела, ожидая пробуждения Фролло. Бежать было невозможно: дороги из леса она не знала.

Юное свежее утро настраивало на оптимистический лад. Солнце пригревало. В зарослях распевала невидимая пташка. Вороной конь с белой проточиной на лбу, позвякивая уздечкой, щипал траву. Жеан безмятежно спал на спине, раскинув руки, совершенно беззащитный, ни капли не походящий на безжалостного судью, которого сам король именовал кумом. Цыганке пришло на ум сравнение со зверем, доверчиво открывшим уязвимые участки тела. Глядя на его мирно вздымавшуюся грудь, она с раздражением подумала, как ему удаётся после всего между ними произошедшего почивать сном праведника.

Пробудившись, Фролло довольно потянулся, разминая затекшие мышцы.

— С добрым утром, малютка! — промурлыкал он, блаженно щурясь на солнце. — Истинно говорю, минувшая ночь была лучшей на моём веку.

Цыганка не удостоила вниманием приветствие Верховного судьи, продолжая сидеть, обняв колени. Жеан взял её за подбородок, заставив повернуться к себе.

— Взгляни же на меня, Эсмеральда! — нахмурился он. — Разве ты и теперь боишься меня?

— Что ещё тебе нужно? — строптиво мотнула головой плясунья. — Ты получил желаемое, отвези же меня в город и позволь уйти.

— Думаешь, я сродни капитану, который овладел бы тобой, не вспомнив назавтра даже имени? Мне нужно, чтобы ты осталась со мной, чаровница, и позволила мне дарить тебе то же блаженство, какое я испытал в твоих объятиях!

— А ты думаешь, если я уличная девушка, — огрызнулась цыганка, не делая, однако, попыток отодвинуться, — то мне всё равно, чьей любовницей стать, капитана или судьи?

— Но ведь ты сама, хитрая лисица, жаждала этого? Если ты боялась, зачем же пришла? — озадаченно спросил судья. — Или я был неласков с тобой, причинил тебе боль? — Фролло спрятал лицо в ладонях. — Я делал не то, что ты хотела? Ведь ты этого от меня хотела, колдунья?

Воистину, мудрено мужчине понять душу женщины, в особенности, если женщина сама не определилась в собственных желаниях! Тем большие трудности выпали на долю Жеана, общавшегося с представительницами противоположного пола преимущественно в зале суда. Он видел ведьм, распутных девок, сводниц, воровок, бродяжек, допрашиваемых с пристрастием и без оного, но даже они, будучи для него низшими существами, оставались загадкой.

— Я колдунья? Святая Дева Мария! — вскрикнула цыганка, скрестив руки на груди, словно защищаясь. — Зачем бы я тогда околдовала человека, которого боюсь, чтобы он выслеживал меня?

— Во второй раз я не нахожу доводов против твоих слов, Эсмеральда, — признал её правоту Фролло, сражённый неоспоримыми доводами.

— Так выслушай же, — продолжала девушка, поднявшись на ноги. Он смотрел на неё во все глаза. — Я пришла к тебе, ибо предчувствовала беду, которую мне по силам отвести от всех, чьи пути переплелись по воле судьбы. Ты говорил, что погибнешь, если не завладеешь мной, ты убил бы Феба, погубил меня. Теперь ты не тронешь его, а я разлучена с ним. Что я ему скажу?

— Не надо ему ничего говорить! — вскочил Фролло. — По-твоему мужчина, заставляющий тебя плясать перед пьяными приятелями, достоин оправданий? Ты хочешь стать тряпкой, о которую он вытрет сапоги? Где же гордость твоего народа, цыганка?

— Чем ты, изводящий меня беспрестанной ревностью, лучше Феба?

Судья прикусил нижнюю губу, лицо его мучительно исказилось.

— О, проклятое имя! Когда ты произносишь его, клещи, раскаленные на адском пламени, рвут мою душу. Я знаю, кто я, Эсмеральда, и другим никогда не буду. Но пусть меня четвертуют, если я обижу тебя! Я весь твой, ты первая, кого я полюбил, кому дарил ласки. Не отвергай меня! Неужели, кроме неприязни, ты не испытываешь ко мне ничего?

Он сжал девушку в объятиях, скользнул губами вниз по шее, туда, где возле ключицы пульсировала жилка, прижался к её плечу пылающим лбом.

— Не прикасайся ко мне! — извивалась плясунья, запрокинув голову, сжав пальцы на его плечах.

— Противишься до последнего?

Он жадно приник к её устам, а оттолкнуть мужчину у неё недостало ни сил, ни желания. Она смогла только жалобно прошептать, когда он отстранился:

— Прошу, не надо сейчас… Не здесь. Я голодна, мои друзья, наверное, волнуются обо мне.

— Слушаю и повинуюсь! — произнёс Фролло. Верховный судья походил на пристыженного школяра и выглядел настолько комично, что девушка впервые рассмеялась, нечаянно разрушив тем самым последний оплот неприязни.

Покуда Жеан и цыганка покидали лес, наша компания, проспавшись и прикончив остатки припасов, тоже готовилась в обратный путь. Гренгуар, суетясь, бурно жестикулируя, уговаривал дождаться возвращения Эсмеральды.

— А разве она не вернулась? — икнул Феб, чья голова, вкушающая прелести похмелья, отказывалась ясно мыслить.

— Нет, как видите, — стоял на своём поэт. — Она убежала накануне и с тех пор я её не видел. Я нашёл только её бубен. Девушка могла заплутать в чаще. Или кто-нибудь напал на неё.

— Тем хуже для девчонки, — ухмыльнулся Феб. — Она не выполнила свою работу. Так со мной поступать не годится, Вельзевул тебя удави!

Гренгуар взывал к совести гуляк, однако его призыв приступить к розыскам пропавшей оказался гласом вопиющего в пустыне. Феб заявил только, что Пьеру следует радоваться, поскольку вся плата за представление причитается одному ему. А коли уж ему столь охота искать сбежавшую красотку, то никто его не удерживает. Увы и ах! Благородство пало в страхе перед одиночеством под кущами Булонского леса. Сникнув, бедолага взгромоздился на повозку, гадая, что могло произойти с его цыганской женой. Вчера она оставалась наедине с невесть откуда явившимся судьёй Фролло. Судья не присоединился к пирующим, следовательно, он не принадлежал к их обществу. И он, и цыганка скрылись в ночи. Сопоставив факты, Гренгуар пришёл к выводу, что Эсмеральда сейчас вместе с Фролло и никак иначе.

— Будем надеяться, твоя хозяйка знает, что делает, — обратился он к козочке, которую держал на руках.

Джали, подняв изящную голову с позолоченными рожками, отозвалась тревожным блеянием.

========== Глава 4. Когда двое становятся ангелами ==========

Сердце поэта отличает особая чувствительность. Оно куда острее воспринимает житейские неурядицы; расходившись, долго не унимается, болезненно реагирует на малейшую обиду. Пьер Гренгуар принадлежал именно к такой породе поэтов. Его самолюбие потерпело болезненный удар, им открыто пренебрегли — и всё в один вечер. Нечего и говорить, что во Двор чудес Гренгуар возвратился в самом дурном расположении духа. Даже деньги Феба не грели его душу, в которой наряду с беспокойством за Эсмеральду возрастало недовольство ветреностью девушки. Мало того, что цыганка втянула его в опасную поездку и бросила, не предупредив — она так и не вернулась, заставив своего спутника волноваться. Поэт не знал, о чём думать, куда бежать. Он надеялся на возвращение плясуньи из леса раньше него, но каморка, которую он делил с цыганкой, пустовала. Редкие обитатели Двора чудес, отдыхавшие от повседневных трудов, сказали, что не видели Эсмеральду со вчерашнего утра, когда девушка с названным мужем и козочкой отправилась на заработки. Итак, муж вернулся, козочка тоже, даже бубен плясуньи, подобранный под берёзой с тройным стволом, имелся в наличии. Недоставало только цыганки. Пропала ли она в дремучей чаще, пришла ли в город, узнать не представлялось возможности.

Смекнув, что не худо бы разыскать Верховного судью, а тому уж известно местопребывание Эсмеральды, Гренгуар во весь опор припустил в Ситэ. Епископ Парижский Клод Фролло, к которому обратился с расспросами наш поэт, сокрушённо развёл руками:

— К сожалению, сам пребываю в полнейшем неведении. Я вчера условился о встрече с моим братом, но он не явился. Возможно, какое-то срочное дело задержало его.

Не став огорчать доброго священника рассказом о том, когда и при каких обстоятельствах он видел его брата, Гренгуар откланялся. Оставалось ещё два места, куда стоило заглянуть с розысками. Во-первых — Дворец правосудия, во-вторых — дом Верховного судьи. Уж в одном из этих мест Жеан Фролло должен был наверняка найтись. Рассудив так, Гренгуар отправился поначалу ко Дворцу правосудия как к ближайшему из объектов поиска.

По мере приближения к стрельчатым стенам, увенчанным остроконечными башнями со шпилями, как будто прокалывающими небо, решимость героя постепенно иссякала. Нервного поэта отталкивало главным образом северное крыло дворцового ансамбля, где располагалась печально известная тюрьма Консьержери, и в особенности башня Бонбек, в которой находилась камера пыток. Казематы Консьержери делились на три категории. Важным или обеспеченным заключённым доставались одиночки с кроватью и столом, менее состоятельные могли позволить себе так называемые «пистоли» — помещения рангом пониже, с жёсткой койкой, и, наконец, бедняки довольствовались сырыми, кишащими клопами конурами, где постелью служила охапка соломы и где бедолаги нередко умирали, не дождавшись окончания срока заточения. Пьер, наделённый живым воображением, представил, как его, признав автора злободневных памфлетов, хватают, отбирают все деньги до последнего денье и ввергают в душный каменный закуток. Что станется с белоснежной козочкой, запертой в каморке, если, помимо цыганки, исчезнет ещё и он? К тому же либо судьи могло не оказаться во Дворце, либо плясунья успела вернуться. Обе эти вероятности лишали рискованное предприятие всякого смысла.

— Глупа та газель, которая сама идёт в логово тигра! — провозгласил поэт, воздев вверх указательный палец.

Гренгуар был не настолько объят ревностью, чтобы ставить собственное благополучие ниже сего разрушающего чувства. Желудок его взалкал пищи, а честно заработанные су позволяли вкусно отобедать в приличной харчевне. Оставив безуспешное предприятие, наш герой отправился удовлетворять первоочередные потребности, гордясь тем, как ловко надул служителей Фемиды.

Доведи, меж тем, Гренгуар начатое до конца, он нашёл бы и судью, и цыганку. Для этого стоило всего лишь совершить путешествие на правый берег Сены к дому Жеана Фролло. Но, поскольку певец парижских улиц предпочёл обед, вместо него к жилищу Верховного судьи перенесёмся мы.

Особняк Фролло в восточной части Города был обставлен без излишней роскоши, практически граничащей с простотой, но всё внутреннее убранство свидетельствовало о вкусе и достатке хозяина. Ни одна деталь не выдавала пребывания в доме женщины, что позволяло сделать вывод о принадлежности господина к касте закоренелых холостяков. Эсмеральде доводилось бывать в богатых домах, куда её звали плясать перед хозяевами или показывать умения учёной козочки, поэтому цыганка не стушевалась, переступив порог жилища Фролло. Отсутствие других обитателей, за исключением слуг, которых она не стеснялась, помогло ей быстрее освоиться.

Плясунья не сбежала, как вначале собиралась, когда Фролло, усадив её на коня впереди себя, как бесценную добычу, добрался до города. Она проголодалась, её забавляли изумлённые лица прохожих, её разбирало любопытство.

— Куда ты меня везёшь? — спросила цыганка, прижавшись к судье. Не сказать, чтоб Фролло вызывал у неё столь нежные порывы, просто бедняжка боялась ненароком свалиться на мостовую.

— Ко мне домой, — ответил Жеан. — Ведь ты же сказала, что голодна, а у меня на кухне найдётся, чем закусить.

Верховный судья на один день забыл о должностных обязанностях, полностью посвятив своё время Эсмеральде. Едва ли ему пришлось об этом жалеть. Цыганка, в свою очередь, извлекала из создавшегося положения все возможные для себя выгоды. Её занимало всё: слуги, повиновавшиеся малейшему знаку, поклоняющиеся ей, словно госпоже, новое окружение, бросаемые на неё украдкой взгляды. Здесь она была гостьей, и гостьей желанной. Никогда не страдавшая отсутствием аппетита, цыганка разделила с Жеаном сытный обед, приготовленный расторопной прислугой, уплетая буквально за обе щеки. Эсмеральда поглощала яства, от которых прежде ей доставался разве что соблазнительный аромат, и ей казалось, будто она никогда не утолит голод.

Но только если потребность в пище легко могла быть удовлетворена, то заглушить другой голод, вызванный зовом крови, далеко не так просто. И, когда рука с меткой зла на ладони снова коснулась её запястья, цыганка не отстранилась, позволив судье делать с нею то, что он хотел, и чего втайне желала она. Возмутившаяся частичкаразума тотчас заглохла под спудом первобытного инстинкта, не стесняемого чрезмерной строгостью нравов плясуньи. Если бы Гренгуар увидел их в тот час, то убедился бы в справедливости изречения: «Solus cum sola non cogitabuntur orare «Pater noster»*. Однако уединение Жеана и Эсмеральды никто не потревожил, предоставив им постигать сложную науку любви.

Цыганка, привыкшая жить одним днём, не задумывалась о будущем. В перспективе её ожидало замужество с кем-то из таборных мужчин или, возможно, бродяг. На иную партию рассчитывать ей вряд ли приходилось. Впрочем, семейное гнездо девушку, в отличие от сверстниц, совершенно не волновало, несмотря на всё более возрастающую с каждым годом вероятность остаться старой девой. В то время как иные в её возрасте погрязали в домашних делах и нянчили младенца, а то и двух, она не подпустила к себе ни одного из мужчин. Те, кто пытался посягнуть на её невинность, сталкивались с угрожающе нацеленным в грудь кинжалом, мгновенно извлекаемом из складок одежды, и взором дикой кошки. Подобное сопротивление отбивало у наглецов всякую охоту продолжать атаку. Такая тактика привела к тому, что за цыганкой закрепилась репутация девушки не без странностей. В самом деле, среди бродяжек особы, столь свято блюдущие чистоту, встречались нечасто.

Эсмеральде не хотелось терять свободу, подчинившись мужу, хозяину и господину. Её не прельщала извечная судьба замужних женщин, знатных и бедных, ставших покорной тенью супругов, терпящих их самодурство, а зачастую и побои. Ведь неспроста же поучало старинное фаблио**, которое и теперь ещё напевали жонглёры, потешая публику:

Взглянула косо — врежь ей в глаз,

Чтоб впредь коситься зареклась,

Поднимет шум и тарарам —

Ты ей, злодейке, по губам!

А кто не поступает так,

Тот сам себе заклятый враг.

Наконец цыганке повстречался тот, кому она не смогла противиться, перед которым неприступность слетела, как шелуха. Фролло подчинял её себе, но и она почувствовала свою власть над ним. После ночи, связавшей их воедино, она не питала к Жеану прежнего страха, постепенно открывая в его вздорном характере новые черты. Этот мужчина пробудил её врождённую пылкость, и девушка со всем жаром отдавалась этому новому чувству. В ней, казалось, пылал огонь, но огонь особого рода: он угасал, поглотив всё былое, включая и печаль об утраченном, но малейшему порыву ветра ничего не стоило раздуть пламя вновь. Много ли надо цыганке, никогда не имевшей крыши над головой? Любить самой и быть любимой, вольная воля с бесконечными дорогами, да песня — вот главный залог счастья, необходимый ей, как воздух. Беззаботно устроив кудрявую головку на плече того, кого недавно боялась пуще смерти, она безмятежно улыбалась своим ощущениям. Счастлив тот, чьи невзгоды недолговечны, чья беспечная мысль неспособна долго задерживаться на одном предмете!

— Скажи мне кто-нибудь вчера, что так произойдёт, я бы сочла его умалишённым, — вполголоса произнесла Эсмеральда, рисуя указательным пальцем невидимые узоры на ладони Верховного судьи. — Теперь я знаю, как бывает, когда мужчина и женщина становятся едины. Тогда душа высвобождается, воспаряет ввысь, тогда двое превращаются в ангелов.

— Прелестное дитя, скажи мне полгода назад, что я полюблю всем сердцем, я назвал бы его лжецом, будь то даже мой родной брат, чьему слову я бесконечно верю, — блаженно зажмурился Фролло, ластясь к цыганке, словно большой кот. — Страшусь представить, что я натворил бы, не откликнись ты на мою мольбу.

— Ты и без того совершил достаточно и, если хочешь, чтобы я была твоей, больше не стесняй мою свободу. Сейчас я должна уйти.

— Останься, — прошептал Фролло, обнимая её обнажённые плечи, — зачем тебе возвращаться к бродягам?

— Я должна, Жеан. Гренгуар, верно, места себе не находит. И, кроме того, я хочу проведать свою козочку.

— Что тебе дался никчёмный рифмоплёт?

— Он мой муж, — с ребяческой непосредственностью, так идущей к её миловидному личику, заявила цыганка.

— Твой… кто?!

Фролло, до крайней степени изумлённый, ошеломлённый, застыл с открытым ртом, приподнявшись на ложе. Взгляд его метнул молнию, когда судья полностью осознал смысл сказанного девушкой.

— И он касался тебя? — задохнувшись от ревности, вскрикнул он.

— Ты же сам убедился, что нет! — покраснела Эсмеральда, намекая на пикантные события во время ночи в Булонском лесу.

— Тогда почему ты зовёшь его мужем?

— Потому, что нас повенчали на четыре года по законам цыганского племени. В противном случае ему грозила петля. Но Гренгуар не был со мной, как мужчина.

— Ты клянёшься?

— Побей меня гром! — забожилась цыганка.

Это успокоило Жеана. Он признавал действительным только один обряд венчания — тот, который совершается в храме, а языческий союз, заключённый во Дворе чудес, для него означал не больше, чем впустую произнесённое слово. Он, втайне устыдившись проявления ревности, отпустил цыганку, предоставив ей право поступать так, как она желает. Сам он пожелал бы никуда больше не отпускать девушку, поскольку в глубине души сомневался, что она снова не сбежит, не скроется так, что он больше не увидит её. Лишённый возможности последовать за плясуньей, проследить до самой лачуги во Дворе чудес, куда вход закрыт был всякому чужаку, Фролло тоскливо бродил по дому. Всякое дело, за которое он принимался, валилось из рук. Взявшись за корреспонденцию, он, не в силах придумать ни одной строки, чего с ним прежде не происходило, нервно покусывал кончик пера, отбросив, наконец, бесполезную письменную принадлежность. Открыв книгу, он застрял на первом же абзаце, перечитывая его по несколько раз, не вникая в смысл. На чистом листе бумаги, на книжной странице, как и прежде, он видел лишь лик Эсмеральды, цыганка занимала его мысли. Промаявшись так, судья отправился к брату, однако и речи священника, которым он прежде внимал со всем усердием, не принесли облегчения ране, которую он сам же беспрестанно растравлял в своём сердце.

Тем временем Эсмеральде, возвратившейся в свою каморку, пришлось выслушать ряд нотаций от не на шутку взволнованного Гренгуара. Всегда отличавшийся особым красноречием, поэт высказал блудной жене всё накопившееся за два дня. Тут был и Булонский лес со всеми его ужасами, и капитан, и коварный судья, и безуспешные розыски, во время которых несчастный брошенный артист, судя по его уверениям, едва не стал заложником Консьержери.

— Пьер! Ох, Пьер, выслушай же меня! — воззвала девушка, пытаясь прорваться сквозь этот поток словоблудия. — Прости, я виновата перед тобой, но я ничего не могла сделать.

— Ты сбежала с судьёй Фролло? Я прав? О, не говори ничего, я вижу, что угадал! Пусть бы капитан, Эсмеральда, но он? Чем тебе приглянулся этот двуликий дьявол?!

— Да, я была глупа, Пьер. И что теперь толку сокрушаться? Не забывай, я ничем тебе не обязана. Глиняные черепки повенчали нас, но не дали тебе права попрекать меня.

— Ты полюбила судью? Быстро же ты меняешь свои симпатии!

Ответом Гренгуару послужила лишь щёлкнувшая дверная задвижка. Цыганка, не желая продолжать спор, удалилась вместе с Джали в соседнюю комнатку, где находилась её постель. Поэту, сообразившему, что он зашёл в нравоучениях недопустимо далеко, пришлось применить весь свой дар, дабы умилостивить супругу. Сменив гнев на милость, Эсмеральда вышла из своей каморки и дальнейший разговор вёлся уже в совершенно ином ключе, не касаясь недавних событий. Гренгуар, чувствуя за собой вину, не затрагивал больную тему из опасения вновь рассердить цыганку, Эсмеральда, если прежде и хотела доверить ему сокровенные мысли, предпочла оставить их при себе.

Что до Феба де Шатопер, то о нём ничего особенно увлекательного рассказать невозможно. Капитан, как ни в чём не бывало, приступил к выполнению повседневных повинностей, хотя голова его и гудела, а тело предпочло бы полноценный сон на мягкой перине. Офицер, обманутый цыганкой, на которую возлагал некоторые надежды, даже не подозревал, что благодаря исчезновению Эсмеральды избежал неприятностей, а то и безвременной гибели.

* Мужчина с женщиной наедине не подумают читать «Отче наш». (лат.)

** Фаблио (фабльо) — один из жанров французской городской литературы XII — начала XIV в., небольшие стихотворные новеллы развлекательного и поучительного характера.

========== Глава 5. Разлука ==========

Любовь — дело двоих, двоим она и принадлежит. Однако же не всегда молчат те, кто видит и знает, кто не может смириться, кому не даёт покою чужая тайна. Острые языки, которые чешутся, если молчат, рассказывали: Верховный судья сошёлся с цыганкой по имени Эсмеральда. Только вообразите, — перешёптывались, — этот аскет, по части целомудрия дающий фору иным монахам, избегавший женщин как чего-то порочного, греховного — и какая-то бродяжка. Удивлялись за спиной, обсуждали за глаза. Вечерами, дескать, злобный и ужасный Фролло приезжает на своём вороном жеребце на Соборную площадь, а цыганка, прервав пляску, проворно, точно ящерка, взбирается к нему в седло и они скрываются в лабиринтах улочек. Тогда фигляр, сопровождающий Эсмеральду, уходит домой один с учёной козочкой. Назавтра цыганка возвращается к собору и всё повторяется.

Лишь достойному дано владеть изумрудом чистейшей воды. Драгоценным камнем одновременно охота и похваляться, демонстрируя благосостояние, и ревниво скрывать от чужих взоров. Но того, кто задыхается без свободы, не замкнёшь на ключ в тишине комнат, не прикуёшь на цепь, как книгу в монастырской библиотеке, не удержишь певчей птицей в клетке. А уличная плясунья, звезда бедняцких кварталов, более всего ценила свободу. Эсмеральда уходила, сколько Фролло ни уговаривал её остаться. Она не принимала подарков, отказывалась от обновок, предпочтя поношенное пёстрое платьице.

— То-то вытянутся лица у наших, — хихикнула цыганка, — если я появлюсь во Дворе чудес разодетая, как знатная дама!

И денег его она ни разу не взяла, ни единого су.

— Вот ещё! — гордо заявила плясунья, вздёрнув нос. — Я сама заработаю себе на хлеб.

Жеан, оставив попытки приручить цыганку, горд и рад был уже тому, что девушка с ним не ради денег, а ради него самого. Он раз за разом открывал в Эсмеральде нечто новое, учил её и учился сам. Он пробовал заводить с ней разговоры о вере и обнаружил в чистой душе цыганки кладезь духовной мудрости, которым не мог похвастаться, будучи братом епископа Парижского, по недоразумению сам не ставший слугой Господа. Ещё в соборе, в день их первой встречи она, язычница, указывала ему, христианину, как вести себя в храме.

Женщина-вспышка, она вся жила неодолимой тягой к неизведанному, в круговороте музыки и веселья, озаряя затворничество судьи, привыкшего к мирной тишине уединения.

— Скажи, хотел бы ты посетить дальние страны? — спросила однажды Эсмеральда, устроившись на коленях Фролло.

— Зачем? — пожал он плечами. — Я ездил по Европе, там ничуть не лучше, чем здесь.

— А дальше? — не отставала цыганка. — Ты жаждешь узнать, что кроется за песками, за морем?

— Одни безумцы рвутся за границы ойкумены*! — дрогнул Фролло, говоря о том, что его пугало. — Колумб, посмешище Генуи, мечтает доплыть до Индии, но покамест никто не дал денег на его выдумки. Если ему столь охота узреть псоглавцев, то я такого желания не испытываю.

Эсмеральда, не всё понявшая из речи своего любовника, удивлённо подняла брови.

— Люди с пёсьими головами? Ты веришь в них?

— Многие авторы писали о кинокефалах. Геродот, Аристотель, Марко Поло — тебе ни о чём не говорят эти имена? — насупился Жеан, задетый за живое. — Не раз путешественники встречали их племена. Голова у них собачья, а тело человечье, они носят звериные шкуры, чтобы прикрыть наготу, а язык их — рычание и лай. Чему ты смеёшься?

Девушка пояснила с видом знатока:

— Когда я была совсем ребёнком, мой табор кочевал в землях Мореи, где ныне хозяйничают османы, и я не видела там никаких псоглавцев. Значит ли это, что путешественники лгали?

Фролло смутился. Цыганка своими нежными руками постепенно расшатывала кирпичи, из которых строились его представления об окружающем мире. Когда Эсмеральда принималась рассказывать о странствиях с табором, о землях, в которых побывала, вынеся оттуда причудливую смесь преданий и песен, он сладко замирал, заразившись её стремлением к непознанному. Ему нравилось, как девушка, приоткрыв губы, с затуманенным взором слушала пересказы книг, коих он прочёл множество, и готов был по её знаку хоть идти в дальние края, хоть плыть за моря.

С каждым разом Эсмеральда становилась всё смелее, отдаваясь ему, всё требовательнее в ласках. И, чем сильнее Фролло прикипал к ней, тем мучительнее становилось подавлять ревность, думая о том, что плясунья делает и с кем говорит, когда он не видит её, тем дольше тянулись часы разлуки. Жеан боялся однажды не увидеть цыганку на привычном месте их встреч, поэтому всю дорогу от Дворца правосудия до собора Богоматери сердце его падало от волнения. Когда же возлюбленная, бросив бубен, взбиралась на круп его коня, а поэт удалялся с кислой миной, Верховный судья торжествовал, уголки его губ чуть подрагивали в едва заметной улыбке. Он стеснялся улыбаться другим широко, открыто, как делала цыганка, но эта мимолётная, как бы прячущаяся улыбка предназначалась для неё одной. День, проведённый не рядом с Эсмеральдой, считался невыносимо пустым, тоскливым, как жужжание осенней мухи на заляпанном окне.

К несчастью, помимо независимого характера цыганки, имелось ещё одно обстоятельство, способствующее неизбежному расставанию. Дело в том, что судья Фролло являлся одним из немногих людей, с которыми свободно общался Людовик Одиннадцатый, сделавшийся на закате жизни болезненно подозрительным. Король, не чувствовавший себя в Париже в достаточной мере защищённым, сделал своею резиденцией замок Плесси-ле-Тур, который полностью отвечал его вкусам и требованиям.

Плесси был основательно укреплён, обнесён каменными стенами с железными остриями по верху, дабы помешать врагам пробраться во двор замка. Впрочем, даже если б такие сорвиголовы и нашлись, вряд ли они достигли бы стен, поскольку лучники, круглосуточно дежурившие на четырёх вышках, с которых прекрасно просматривались окрестности, выполняли приказ стрелять в любого, кто появится близ замка под покровом ночи. На каждой вышке сидело по десятку лучников, соответственно, всего сорок человек, и уж мимо такого количества стражей не проскользнула бы даже мышь. В дневные часы охрану также несла шотландская гвардия, она же обходила дозорами близлежащие леса. Но и это ещё не всё. Мифическому злоумышленнику, неким чудом миновавшему шотландцев и лучников, перелетевшему через стену, не напоровшись на железные зубья, предстояло преодолеть крепостной вал с подъёмным мостом и второй двор, также находившийся под присмотром гвардейцев. Король, предчувствовавший приближение смерти, дорого ценил жизнь, хорошенько продумав её оборону, как физическую, так и духовную! В целом же с чужаками здесь не церемонились, предпочитая сначала расправляться с ними, а уж затем выяснять цель визита.

Итак, король, как было сказано, пребывал в любимой резиденции, а Верховному судье надлежало отправиться туда по долгу службы. Жеан Фролло проклинал мнительность Людовика, его кумовство, обязывающее к близкому общению, высокую должность, которой раньше так кичился — всё это разделяло его с Эсмеральдой. Плясунью, весело прибежавшую ему навстречу, встревожил его на редкость мрачный вид.

— Что-то произошло? — спросила она, оставшись с Жеаном наедине. — Ты чернее ночи!

— Дела призывают меня покинуть Париж! Только один Бог знает, как скоро я вернусь, — пожаловался Фролло, прижав к груди цыганку. — Тебя же взять в Плесси я не могу. Каждая минута, проведённая вдали от тебя, покажется мне годом!

Девушка кротко вздохнула, её чело затуманилось. Ни причитаний, ни сетований она не исторгла, но, встретившись с ним взглядом, сказала твёрдо:

— Я буду скучать по тебе. Не волнуйся за свою маленькую Эсмеральду: я не посмею взглянуть ни на одного мужчину в твоё отсутствие. Поцелуй же меня, поцелуй покрепче!

Судья с готовностью исполнил просьбу цыганки. Эта ночь, наполненная шёпотом и жаркими ласками, ознаменовалась тем, что Эсмеральда впервые не ушла от него во Двор чудес. Утром она, прощаясь, обвила руками его шею и снова пообещала ждать.

— Отчего ты такой кислый? Ведь ты уезжаешь не на год, а от силы на месяц, — улыбнулась плясунья, стараясь приободрить друга, который ещё шагу за порог не сделал, а уже весь истосковался. — Ты и не заметишь, как он пролетит.

Фролло, собравшись, выдвинулся в королевскую резиденцию, всё ещё ощущая на губах поцелуи цыганки, переживая пролетевшую ночь. На сердце лежал тяжкий гнёт, томило недоброе предчувствие — если оставить цыганку, с ней что-то случится. Жеан сделался таким же мнительным, как и его повелитель, выдумывая опасность и там, где её нет.

Как особа, наиболее приближённая к монарху, Верховный судья без труда преодолел все препоны, окружавшие Плесси-ле-Тур. Людовик Одиннадцатый пребывал по состоянию здоровья в личных апартаментах, куда Жеан и отправился, пользуясь правом входить к королю в любое время дня и ночи. Монарх, вынужденный из-за обострившегося приступа подагры отказаться от любимейшего из времяпрепровождений, развлекался тем, что выпустил в комнате несколько отловленных специально для такого случая крыс, за которыми гонялись собаки, прекрасно вышколенные и мгновенно повиновавшиеся командам хозяина. Ошалевшие грызуны тщетно оборонялись от псов в богатых ошейниках, та мебель, какую возможно было опрокинуть — опрокинута, в комнате царил подлинный хаос, будто там бесновалась армия чертей.

— Ату, Мюге! Взять её, Писташ! Да ты никак заснул, мерзавец?! Ле-ле-ле-ле! — кричал король, впав в азарт.

Подобной забавой он заменял настоящую охоту, лишившись возможности носиться по лесам и страдая от этого. В такие минуты для него снова трубили рога, улюлюкали доезжачие, чистокровный скакун стрелой летел сквозь чащу. Ведь в лучшие времена Людовик мог сутками преследовать строптивого оленя, останавливаясь лишь для краткого отдыха в попутных деревнях! Всё кануло в прошлое и отныне он, подобно одряхлевшему льву в клетке зоосада, принуждён занимать себя никчёмной травлей, чтобы только забыться. Почему подчас тело стареет быстрее души?

Фролло появился на сцене как раз в тот момент, когда борзая по кличке Мистоден — фаворит короля среди псов, нацелилась на крысу, молнией метнувшуюся наискосок через комнату. Жеан стал свидетелем того, как пёс, раззявив пасть с зубами, каких не постеснялся бы и волк, взметнув в воздух поджарое мускулистое тело, в прыжке настиг добычу. Раздался пронзительный писк, хруст, и Мистоден предстал перед хозяином с видом победителя, держа поперёк туловища безжизненное тельце крысы. Фролло поморщился, что, однако, не укрылось от Людовика.

— Я знаю, как ты не любишь охоту, куманёк, — улыбнулся монарх. Длинный острый нос делал его похожим на старого ворона. — Тебе, отправившему на тот свет народу больше, чем капель в пинте вина, претит убивать животных.

— Осмелюсь возразить, сир, — защищался Фролло, которому не нравился этот разговор, тем более, что его величество преувеличивал, — я не убиваю невинных без причин. Я сужу преступников в соответствии с законом и мерой содеянных ими злодеяний.

Людовик, подволакивая ногу, прохромал в кресло, откуда и цеплял стоявшего навытяжку «кума».

— Полноте, Фролло, будто я не знаю, как ты жесток и непримирим к людям, особенно к цыганам. Не ты ли добился для них запрета на въезд в Париж? Да, впрочем, оставим их, когда есть вопросы важнее египетского племени. Я хочу, чтобы ты присутствовал при визите фламандского посла.

Верховный судья почтительно поклонился. Затем двое в окружении свесивших языки псов и с бойцами шотландской гвардии за закрытыми дверями приступили к обсуждению предстоящего приёма.

В то время как Жеан пребывал вдали от Парижа, цыганка жила как прежде, всё в той же каморке со сводчатым потолком, вместе с Гренгуаром, состоявшим при ней не то в качестве брата, не то телохранителя, не то переносчика тяжестей. По утрам, умывшись и наскоро перекусив, она с наречённым супругом и Джали отправлялась по привычному маршруту, давая по пути представления. В последнее время, впрочем, компания артистов всё чаще стала разделяться: Эсмеральда рассудила, что, трудясь одновременно в разных местах, они заработают вдвое больше, чем при совместном выступлении. Пьер, обучившийся от приятелей-бродяг акробатическим трюкам, достаточно усовершенствовал новое ремесло и способен был осилить самостоятельное представление. Плясунья даже доверяла ему Джали. Умная козочка, признав в поэте хозяина, прекрасно его слушалась. Гренгуар нисколько не возражал против подобного распределения обязанностей. Во-первых, ему предоставилась возможность выйти из тени цыганки, самостоятельно добывая пропитание, как подобает мужчине. Во-вторых, козочка, к которой он привязался, переходила в его владение и он, а не Эсмеральда, повелевал ею, заставляя называть число и время суток и передразнивать видных мужей Парижа. В-третьих, что немаловажно, в одиночку лучше думалось о будущих произведениях, ибо наш поэт не терял надежды вернуться на литературное поприще. Каждый вечер он просиживал над бумагой, которую доставал где только возможно, сочиняя пьесу в стихах. Пожелаем же ему удачи! Ведь нередко служители Эвтерпы** начинали восхождение на Парнас с чердаков, мансард, где гуляют сквозняки, не имея ни гроша за душой. Как знать, не уготовлен ли триумф и Пьеру Гренгуару?

В тот злополучный день поэт и цыганка также разошлись. Гренгуар взял на откуп правобережную часть города, а Эсмеральда отправилась танцевать к собору Парижской Богоматери. Там-то её и заприметил Феб, навещавший невесту. Гуляние в Булонском лесу, ознаменовавшееся внезапным побегом танцовщицы, мигом воскресло в его памяти. И, хотя капитан не остался тогда обделённым женским вниманием, обида на вероломную цыганку вспыхнула в нём с новой силой. Феб не привык к пренебрежительному отношению к собственной персоне. Эсмеральду, вздумавшую дразнить его, следовало хорошенько проучить. Он дождался конца представления. И, когда плясунья, собрав со зрителей дань, засобиралась восвояси, капитан, оглянувшись — не наблюдает ли с балкона Флёр-де-Лис, позвал, как прежде:

— Эй, малютка!

При звуке знакомого, столь много значащего некогда голоса, ток прошил тело Эсмеральды. Она задрожала, былое увлечение вспыхнуло в ней. Верно сказано: «Antiquus amor cancer est»***. Знай бедняжка другую пословицу — «Actum ne agas»**** — она не угодила бы в расставленную капитаном де Шатопер ловушку.

* Ойкумена — освоенная человечеством часть мира.

** Эвтерпа — муза поэзии и лирики.

*** Старая любовь не забывается. (лат.)

**** С чем покончено, к тому не возвращайся. (лат.)

========== Глава 6. Месть солнцеликого ==========

Эсмеральда, не предполагая каверзы, приблизилась к капитану с именем бога солнца. Почему бы, в самом деле, не подойти, когда тебя зовут? Она позабыла данное судье обещание, которое, к слову, трудновато сдержать, если воспринимать всё буквально. Живя в густо населённом городе, с утра до вечера вращаясь в толпе, сложно не взглянуть ни на одного мужчину! Тем не менее, к Фебу она кинулась не так быстро, как сделала бы пару месяцев назад. Капитан, привязав коня к каменной тумбе, с самодовольной ухмылкой приветствовал цыганку. Шпоры его при этом звякнули: офицер знал, как безотказно этот приём действует на впечатлительных девиц.

Невольно цыганке пришло на ум сравнение де Шатопера с Фролло. Капитан был моложе судьи, выше ростом, шире в плечах, щеголял военной выправкой, лихо подкручивал пшеничные усы. Выражение его лица выделялось открытостью, глаза по-разбойничьи сверкали. Этот человек всегда говорил то, что думал, и не боялся самого чёрта, частенько отпуская в речи богохульства. Судья же телосложением обладал поджарым, осанкой прямой, и цыганка знала, какая сила кроется в его ошибочно кажущемся щуплым теле. Его лицо, в отличие от миловидного капитанского, не отличалось красотой. Да ещё портила его привычка хмуриться и опускать очи долу. Вот глаза у судьи действительно красивы, они выдавали внутреннее состояние Жеана, даже если он не произносил ни слова и не проявлял эмоций. Фролло был зол, хитёр, скрытен, страшился неизвестного, противился новому, подвержен суевериям вроде существования псоглавцев и прочих чудных народцев, дотошен в вопросах веры. Если Феб походил на разящий без промаха меч, то Фролло — на больно жалящий стилет. Капитан раскрывался сразу весь, судья предпочитал прятать истинную сущность, как алмаз, открывающийся каждый раз новыми гранями. Один обожал шумные компании, другой сторонился увеселений. Солнце и луна, противоположные полюса магнита, эти двое мужчин влекли Эсмеральду. И, надо сказать, первый имел гораздо больше оснований нравиться женщинам.

— Что вам угодно, сударь? — спросила плясунья, не опуская головы перед недавним божеством, без прежней застенчивости, так не вязавшейся с её социальным статусом.

— Что, чёрт подери! У тебя, по всему, заведено сбегать, слегка раззадорив мужчину, — подбоченился Феб, стрельнув глазами по сторонам. — Я вижу, ты в добром здравии, не сгинула в чаще, как верещал глупый гаер с козой, и по-прежнему пляшешь перед собором, не опасаясь вновь раздразнить горбуна.

— Ох! Я исчезла тогда не по своей воле и искренне сожалею о причинённом вам беспокойстве, — смиренно произнесла цыганка.

— Былое быльём поросло, — отмахнулся офицер, — хоть мне и любопытно, куда ты тогда запропастилась. Но ты осталась мне должна, малютка!

— Я непременно верну вам деньги… — засуетилась Эсмеральда, собираясь отдать заработанные монеты, но капитан тяжёлой рукой взял её за подбородок — почти так же, как когда-то судья в лесу.

— Дело не в деньгах, чёрт тебя задери!

— В чём же? — хлопала ресницами цыганка.

— Ты ещё спрашиваешь! Я вдоволь насладился твоими танцами, но так и не успел узнать тебя поближе. Это как смотреть на бутылку великолепнейшего кларета старой лозы, не смея её откупорить.

Цыганка вспыхнула, как спичка. Рванувшись, она высвободилась из хватки капитана, отступила, произнесла с укоризной:

— Как вам не совестно, сударь, делать такие предложения перед домом девушки, которая завтра станет вашей женой?!

— Эге! Судейская подстилка читает мне морали! — Феб, взбешённый отказом, перестал стесняться в выражениях. Он ухватил девушку за запястье, дёрнул к себе, невзирая на её протестующий крик. Говоря по чести, капитан не поволок бы плясунью силой, видя её сопротивление, тем более под окнами дома де Гонделорье и на глазах прохожих. Подобный поступок шёл вразрез с пусть и несовершенными, но всё-таки твёрдыми моральными принципами. Просто так уж сложились обстоятельства. Эсмеральда, оскорблённая до глубины души, разъярённая, свободной рукой выхватила кинжал.

— Отпустите меня!

Он запоздал разжать пальцы всего на секунду. Острое лезвие молниеносно полоснуло его руку, порезав до крови тыльную сторону кисти. Пустяковая царапина, тем не менее, сыграла роковую роль.

— Ах ты, дрянь! — взревел капитан. — Вздумала заколоть меня?

Цыганка опомнилась, рванулась было бежать, но её плотным кольцом окружили зеваки из тех доброхотов, что всегда готовы вмешаться в любое происшествие, даже там, где их помощи не просят. Феб, будучи в некоторой степени порядочным человеком, велел бы им разойтись, поскольку дело не стоило и выеденного яйца. Однако посторонние видели кровь, кинжал в руке цыганки. Фебу не хотелось навлекать на себя позор.

— Эта девка — шлюха и воровка, — заявил он собравшимся, — хотела срезать мой кошелёк и ранила меня, когда я поймал её за руку.

Чем нелепее ложь, тем скорее в неё верят. Все превосходно знали, что танцовщица не промышляет воровством, но слова офицера выглядели в глазах толпы убедительно. Несчастная, крепко скрученная дюжими молодчиками, с мольбой взирала на Феба, ещё не веря до конца, думая, что тот пошутил и сейчас велит выпустить её. Однако капитан, с гордым видом отвернувшись от девушки, разобрал поводья, вскочил в седло и покинул место происшествия. Он был отмщён, пусть и не совсем так, как ему хотелось.

Эсмеральда не появилась в урочный час на Рыночной площади; Гренгуар без толку прождал её там. Во Дворе чудес, сдавая заработок в общий котёл, он доложил Клопену об очередном исчезновении цыганки. Король Арго, сдвинув на лоб шапку с рябым фазаньим пером, почесал затылок и бросил клич подданным: не видели ли те Эсмеральду. Маленький оборванец тут же отделился от кучки сверстников, разгребавших золу в потухшем костре, и заявил, шмыгнув носом:

— Я знаю, где она!

— Так говори! — приказал Клопен, скорчив зверскую рожу. Сорванец, размазывая грязь по щекам рукавами одеяния, смутно напоминающего котту, рассказал, что своими глазами видел, как толпа тащила цыганку, называя её воровкой.

— И ещё говорили, будто она ударила ножом офицера. Верно, её отволокли в Пти-Шатле.

— Невозможно! — вскинулся Гренгуар. — Как она могла кого-то ранить? Всем известно, что Эсмеральда не способна причинить вред ни одному живому существу!

— Почём знать? — обиделся мальчишка. — Нож-то при ней нашли. За одно это ей не избежать суда.

— Ладно, ступай прочь! — отмахнулся владыка нищих. — Девчонка угодила в переплёт, — обратился он к Гренгуару, — и мы ей тут не поможем.

— Но она невинна! Её оговорили! — снова взвился поэт, которого томило бездействие. Хотелось куда-то бежать, делать хоть что-нибудь, взывать к справедливости. Белая козочка жалобно заблеяла, нигде не видя хозяйки.

— Так пойди и заяви об этом судьям Шатле! — осклабился Клопен, демонстрируя жёлтые кривые зубы, торчащие в дёснах с промежутками, как колья в заборе.

— Я… — осёкся поэт. К судьям, тюрьмам и всему, что с ними связано, он, как известно, питал страх. Впрочем, упоминание о судьях заставило его встрепенуться. Он вспомнил, с кем Эсмеральда водила дружбу, а, возможно, состояла и в более тесных отношениях.

— Фролло! — воскликнул он.

— Что? — не расслышал Клопен и для пущей убедительности поковырял указательным пальцем в ухе.

— Верховный судья! — повторил Гренгуар. — Он не откажется помочь ей.

Клопен расхохотался. Его смех подхватили сперва те, кто слышал разговор, затем вся воровская шатия. Двор чудес объяло жестокое веселье, над взъерошенным поэтом потешались все, включая тех, кто знать не знал о причине, а подключался просто за компанию. Постороннему, услышавшему гоготанье, визг и вопли бродяг, вполне могла представиться картина ада, где черти измываются над душами грешников.

— Судья Фролло! Ах-ха-ха! — булькал горлом король Арго. — Он-то первый накинет верёвку на шею девчонки: за кинжал — а он запретил простолюдинам носить оружие, за то, что она — цыганка, а он не выносит цыган, за то, что она — женщина, а он их избегает. Да мало ли какую вину можно вменить, обладая властью?

— Но он… Но она… — безуспешно прорывался Гренгуар. Едва начатые фразы тонули в гомерическом хохоте.

— Дьявол Фролло побежит выручать цыганскую девчонку, потому что спит с ней! — неистовствовал король бродяг, не веривший слухам, ибо норов судьи был ему известен. — Аж в боку закололо!

Отчаявшись чего-либо добиться, Пьер сплюнул с досады и пошёл восвояси. Он сожалел об Эсмеральде. Невинное создание осудят, заклеймят позором, или вовсе казнят по лживому доносу. Поэт видел спасение девушки во вмешательстве Жеана Фролло, но того, как назло, не было в Париже, а цыганку могли приговорить до его возвращения. Сообщить ему о произошедшем не представлялось возможности: с очень низкой долей вероятности смельчак дотянул бы до того, как его спросят, с какой целью он прибыл в замок Плесси и зачем хочет видеть Верховного судью. Оставалась единственная надежда на то, что Клод Фролло де Тиршап, епископ Парижский, известный своим добрым нравом, поможет несчастной танцовщице. Один раз он терпеливо выслушал поэта, значит, уделит ему время вновь. Но сейчас для беседы с ним было чересчур поздно. Гренгуар, рассудив, что утро вечера мудренее, отправился на боковую. Сон его оказался тревожен, сквозь забытье поэт слышал, как козочка, цокая копытцами, ходит по каморке, разыскивая хозяйку.

В то время, когда поэт похрапывал, привычно свернувшись на огромном сундуке, его жена сидела на полу камеры тюрьмы Пти-Шатле. Когда её тащили под руки, допрашивали, заточали, она не переставала твердить, что не совершала того, в чём её обвиняют — наоборот, офицер напал на неё и хотел надругаться. Однако улики в виде кинжала и порезанной руки капитана, которую видели свидетели, говорили не в её пользу. Её слово ничего не значило против слова дворянина. Эсмеральда чувствовала себя прескверно. Её терзала тревога, она негодовала на несправедливость, в её душу плюнули. Она задыхалась, вздрагивала, слыша где-то за стеной жалобные крики. Соломенная подстилка источала зловоние. Всё окружающее вызывало у девушки ужас и брезгливость. Тюремщик принёс ей кружку воды, ломоть хлеба и миску баланды, которую с большой натяжкой можно было считать едой. Эсмеральда с трудом заставила себя проглотить ложку отвратительного варева и её тут же стошнило. При мысли о том, что ей придётся просидеть здесь невесть сколько, мучаясь голодом и неизвестностью, вызвала у неё приступ безудержных рыданий.

Беспечный мотылёк угодил прямёхонько в паучью сеть. Таковы бывают последствия несдержанных обещаний!

========== Глава 7, в которой прево удивляется, священник действует, а поэт ловит вдохновение ==========

Замок Пти-Шатле на левом берегу Сены, изначально возведённый для охраны Малого моста, утратил прежнюю функцию и теперь представлял собою одну из государственных тюрем в ведении парижского прево, мессира Робера д’Эстутвиль. Громоздкое сооружение из векового камня серой глыбой нависало над Университетской стороной, подстерегая её обитателей, гигантскими воротами разделяя Университет и Ситэ.

Эсмеральда была ещё счастлива: в её камере имелось оконце. Крошечная амбразура, сквозь которую не пролезала голова, всё-таки сообщала узницу с внешним миром, предоставляя для обзора лоскут неба, а, если подтянуться, ухватившись за решётку, становились видны дома на противоположном берегу. Воздух, наполненный испарениями Сены, всё же по свежести превосходил затхлость казематов. Зимой незастеклённое окошко стало бы для заключённого сущим проклятием, но сейчас шла только середина августа, ночи стояли достаточно тёплые. По тому, как свет сменялся тьмой, цыганка знала, что находится в Шатле третьи сутки. Больше ей ничего не было известно.

— Скажите, как долго меня продержат здесь? — обратилась она к надзирателю на второй день заточения. — Когда меня станут судить?

Страж ничего не ответил: возможно, просто не снисходил до общения с заключёнными, либо ему запретили говорить с ними.

Пища, которую он приносил, оставалась практически нетронутой. Её желудок отказывался принимать похлёбку, подаваемую здесь на обед и ужин. Эсмеральда съедала только хлеб, запивая его водой, чувствуя, что долго на подобном рационе не выдержит. С грустью думала она о бедолагах, годами принуждённых хлебать отвратное месиво, в котором попадались и гнилые овощи, и рыбьи хвосты, и неразварившаяся крупа. Лучше умереть — решила девушка, чем гнить здесь! Во сне цыганка видела пресловутых кинокефалов. Люди с пёсьими головами окружали её, визжа и рыча, хватали под руки, дышали на неё жаром разверстых пастей. Время тянулось бесконечно, как моток пряжи. Цыганка заполняла досуг, рассматривая вид из окна. Сердце жалобно рвалось: там, снаружи, кипела жизнь, от которой её несправедливо оторвали. Узница не знала, что по делу её началось движение и потому суд отложили. Надобно сказать, что обвинения, выдвинутые против неё, как-то — проституция, ношение оружия, воровство, и, наконец, причинение телесного повреждения офицеру, в совокупности весили немало, вытягивая на смертную казнь.

Сказав, что дело Эсмеральды сдвинулось, следует пояснить, что его приостановили властной рукой. Мессиру д’Эстутвиль нанёс визит епископ Фролло с ходатайством о цыганке. Беседа их проходила в резиденции господина Робера — замке Гран-Шатле, построенном с той же целью, что и его собрат, Пти-Шатле — для охраны моста Менял. Со временем надобность в обороне отпала и крепость передали в распоряжение парижского прево. Господин Робер, пребывавший в приподнятом настроении, отнёсся к гостю со всем почтением, поскольку тот приходился старшим братом Верховному судье, и с готовностью выслушал. Просьба посетителя, облачённого в лиловую мантию, несказанно его поразила. Конечно, мессир д’Эстутвиль знал, насколько близко этот благообразный священник принимает нужды страждущих. Но чтобы столь высокопоставленная духовная особа беспокоилась о нищенке?!

Парижский прево с вытянувшейся от изумления физиономией предложил:

— Если она вас так волнует, Ваше Преосвященство, то я немедленно отправлю человека в Пти-Шатле, чтобы справиться о ней.

Клод Фролло, кивнув, продолжал:

— Я слышал, что её обвиняют в воровстве и нападении на офицера. Скажите, какую меру наказания суд определит в таком случае?

Мессир д’Эстутвиль, пожевав губами, удовлетворил любопытство священника:

— Скорее всего, злодейку повесят, предварительно обрезав волосы в знак позора.

Епископ, утратив самообладание, приподнялся в кресле. Его благородные черты с римским профилем отразили взволнованность.

— Этого нельзя допустить, монсеньер! Я достоверно знаю, что девушка невинна.

Мессир Робер усилием воли подавил смешок. Его дородная фигура, стянутая портупеей, дрогнула.

— С чужих слов? Если же, Ваше Преосвященство, послушать самих обвиняемых, так они все, как один, мнят себя херувимами, — возразил прево. — Её вину определит суд.

Робер д’Эстутвиль знал, о чём говорил. Ему, не угодившему предыдущему королю, Карлу Седьмому, пришлось провести четыре года в Бастилии, покуда Людовик Одиннадцатый, смилостивившись, не восстановил его в прежней должности. Он ещё помнил, как солдатня громила его дом и оскорбляла его жену. И всё-таки господин прево не проникался состраданием к подсудимым, чьими участями распоряжался.

— Нельзя ли, по крайней мере, повременить с судом до тех пор, пока в Париж не вернётся мой брат? — упорствовал священник.

— Ваш брат? Разве он снизойдёт до пустякового процесса цыганки? Знаете, как говорят, «Aquila non captat muscas»*.

— И всё-таки я настаиваю, — стоял на своём отец Фролло.

Господин д’Эстутвиль не был ни трусом, ни бессердечным деспотом. Его стан, раздавшись вширь с возрастом, не утратил ещё окончательно прежней выправки. Весной 1446 года на турнире в Сомюре прево в поединке на копьях одолел Луи де Бово, министра двора Анжу, завоевав тем самым руку и сердце красавицы Амбруазы де Лоре. Вскоре после того мессир Робер сочетался с нею браком, каковое событие отобразил в стихах Вийон, преподнеся их в подарок молодому супругу. Помимо того господин д’Эстутвиль состоял в дружеских отношениях с мессиром Фролло дю Мулен, любимцем короля, и портить данный баланс ему нисколько не хотелось. В конце концов, рассудил он, что такое ничтожная цыганка и кому хуже, если она просидит в камере лишний день? Парижский прево пошёл навстречу епископу, распорядившись отложить рассмотрение дела воровки до возвращения из Плесси Верховного судьи. Вот почему Эсмеральда оставалась в заточении.

Тем временем Гренгуар развил энергичную деятельность. Добившись аудиенции епископа Фролло и умолив того похлопотать о цыганке, Пьер, воодушевлённый, прибег к испытанному средству, а именно поэзии. Закрывшись в каморке, он сочинил едкую эпиграмму о толпе, линчующей невиновных, о судьях-живоглотах, злоупотребляющих полномочиями. Станок Гутенберга значительно облегчил бы ему работу. Но печатного пресса под рукой не было, поэтому глашатай парижских улиц воспользовался давним способом распространения своих творений. Сначала Гренгуар зачитал эпиграмму арготинцам. Тем сочинение весьма понравилось — им вообще нравилось всё, что высмеивало власть имущих. Таким образом, процесс оказался запущен. Заучив стихи наизусть, бродяги понесли их дальше, передавая, как знамя, мастеровым, школярам, торговцам — эпиграмма ушла в народ. Гренгуар, пожиная лавры триумфатора, даже не подумал о том, что скорее навредит девушке, чем поможет.

В нашей истории есть ещё один человек, для которого время тянулось до безобразия медленно — судья Фролло дю Мулен. Хотя дел у него нашлось хоть отбавляй, Жеан считал каждую минуту. Прежде он терпимо и даже с благоговением относился к королевским прихотям, частым перепадам настроения, мелочности, сменяющейся расточительством там, где дело касалось королевского здоровья или увлечений. Нынче всё это утомляло его. Так случается с теми, кто меняет одну привязанность на другую. Фролло ждал, когда надобность его присутствия в Плесси-ле-Тур отпадёт, фламандцы отбудут до родной стороны и он сможет вернуться — тут Жеан кривил душой, думая «к своим прямым обязанностям», подразумевая «к цыганке». Не будем же строги к тому,кто оторван от объекта страсти, не успев насытиться им!

Наконец настал день, когда королевский кортеж выдвинулся в Париж. Фролло, держась справа от кареты, в которой ехал Людовик Одиннадцатый, сожалел, что не может пустить коня галопом. Уж очень медленно тащилась свита, тогда как Верховный судья, подобно гончему псу на сворке, почуявшему горячий след, рвался вперёд. Он и не подозревал, какой неприятный сюрприз поджидает его впереди.

* Орёл мух не ловит. (лат.)

Комментарий к Глава 7, в которой прево удивляется, священник действует, а поэт ловит вдохновение

Реальный Робер д’Эстутвиль умер в 1479 г. и должность парижского прево занял его сын Жак. Но раз уж у Гюго он ещё жив, то пусть и тут будет.

========== Глава 8. Ходатайство и ссора ==========

Не заходя домой, не смыв дорожную пыль и не переменив одеяния, Жеан Фролло, понукаемый нетерпением, отправился на Соборную площадь. Эсмеральду он там не увидел, что его огорчило, но, впрочем, не встревожило — не проводить же девушке весь день на одном пятачке земли. Верховный судья лёгкими кошачьими шагами поднялся на крыльцо собора, торопясь встретиться с Клодом и Квазимодо. Его появление вызвало оживление в стане попрошаек, как саранча облепивших паперть. Нищие, истинное бедствие собора, титаническими усилиями капитула изгоняемые за врата храма, чтобы не мешали богослужению своими громогласными стенаниями, оставили свои занятия. Все, кто протягивал за подачкой руку, жалобно подвывая: «Денежку, милостивый государь! Денежку!», кто спорил, не поделив место, кто истреблял зверонаселение завшивевших до безобразия лохмотьев — повернули головы, уставившись на Фролло. Дерзость бродяг подогрета была памфлетом Гренгуара, а мантия и чёрный шаперон, изобличавшие в Жеане законника, действовали на них, как красная тряпка на быка. Как было удержаться и не подразнить ненавистного судью?

В целом из выкриков о рыкающих львах и лицемерных волках, пьющих кровь из ран невинных агнцев, Фролло не узнал ни о себе, ни о прочих крючкотворцах ничего нового. Однако оскорбление — тяжкое оскорбление его чести — de facto нанесено, и судья догадался, чьих рук, вернее сказать — пера, тут вина. Медленно повернув голову, Жеан нацелил тяжёлый взор в сторону обидчиков. Так, наверное, смотрела на дона Гуана ожившая статуя командора. Побирушки шарахнулись, как цыплята от ястреба, прикрыв заслоном немытых тел и костылей тех собратьев, которые вопили громче всех. Брезгливо отвернувшись, ничем более не выдавая уязвимости, Верховный судья скрылся за дверьми с ажурной решёткой, ради которой, по преданию, молодой кузнец Пьер Буланже продал душу дьяволу.

На ловца, как известно, и зверь бежит. Епископ Парижский сам величаво шёл навстречу брату.

— Жеан, ты вернулся! Я не ждал тебя так скоро, — провозгласил старший Фролло, раскрывая объятия. — Идём же, брат мой! Ты, верно, проголодался и утомился с дороги.

Судья, и в самом деле испытывавший голод, не отказался от приглашения и последовал за Клодом в монастырскую трапезную. В просторном зале рефектория, устланного половиками, усыпанными листьями мяты, с длинными столами и скамьями в этот час не было никого, кроме трапезника и монаха, назначенного ему в помощь. Трапезник, рачительнейший из насельников обители, поставил перед гостем миски с кашей и овощами, сыр, хлеб, стакан вина и ложку, после чего вернулся к своим обязанностям. В зале стояла тишина, нарушаемая только звуками, доносившимися с кухни, сопровождающими всякое приготовление пищи и чистку посуды, а также жужжанием мухи, ещё не пойманной мухоловкой.

Угостив брата, предусмотрительный священник вполголоса расспрашивал о поездке, о королевском здоровье, о наживающемся на нём придворном медике Куактье и, вспомнив, сказал вдруг:

— Прости, что обременяю тебя всяческими пустяками. Но не мог бы ты рассмотреть дело одной девушки? Молодой человек, ходатайствовавший за неё, уверял, будто ты просто обязан помочь несчастной.

Жеан удивлённо приподнял бровь. До сих пор Клод, верша власть церковную, не вмешивался в деяния светской, действуя по принципу «Кесарю — кесарево, а Богу — Богово». Судья, как никто другой, знал его отзывчивый характер, побуждавший священника исполнять беспрестанные просьбы, выслушивать жалобы и помогать несправедливо обиженным. Но должен же иметься предел у всякой добродетели!

— Недоставало ещё, — подумал Жеан, — чтобы посторонние, злоупотребляющие мягкостью Клода, принялись через него докучать мне.

В целом Верховный судья солидарен был с мессиром д’Эстутвиль, приведшем изречение об орле и мухах. С какой стати ему разбираться в делах какой-то мелкой сошки? Жеан давно уж плавал гораздо выше.

— Что за молодой нахал досаждал тебе и за какую девицу он просил? — лениво поинтересовался Фролло, чтобы не огорчать брата.

— Его звали… — священник помедлил, вспоминая. — Пьер Гренгуар.

Если Клод ставил перед собою цель заинтересовать брата, то он без труда её достиг. Услышав знакомое имя, Жеан от неожиданности поперхнулся, вздрогнул, сжал в пальцах салфетку и, устремив на священника цепкий взгляд, прохрипел враз севшим голосом:

— Продолжай…

— Он, видишь ли, обеспокоен судьбой той цыганки, что зарабатывает на хлеб танцами и представлениями. С его слов, девушку поймал за руку некий офицер, когда она пыталась обокрасть его. Вырываясь, девица ранила офицера кинжалом. Ещё, как я узнал от господина парижского прево, пострадавший опознал её как… — епископ запнулся и произнёс скороговоркой, — публичную женщину.

Жеан стрельнул глазами по сторонам. Трапезничий подметал пол, вовсе не интересуясь перешёптыванием братьев, его помощник отлучился на кухню.

— Вздор, — тихонько прорычал судья Фролло. На порозовевших скулах его заиграли желваки, брови нахмурились. — Эсмеральда непорочна, как Святая Цецилия… То есть, была… И не спрашивай, каким образом я это установил, — быстро проговорил он, заметив недоумение епископа. — Когда её схватили? Где она сейчас? Расскажи мне, Клод, расскажи всё, что знаешь!

Судья похолодел от волнения, руки его задрожали. Если он опоздал и Эсмеральду приговорили, всякая помощь бессмысленна. Пусть даже она виновна, но знать, что её обесчестили, опозорили, подвергли пыткам! Это светлое создание, дарившее ему неземное блаженство, умертвили, бросили в зловонный склеп Монфокона!

— Её арестовали дня четыре тому назад, — прошептал священник. — По счастью, моё посещение господина д’Эстутвиль оказалось весьма своевременным: дело девицы не успели разобрать и прево обещал отложить суд до твоего возвращения. Её держат в Пти-Шатле.

У Жеана отлегло от сердца. Он тут же простил бродячему поэту все его выходки, совершённые и грядущие, включая происшествие на паперти, восхвалил отзывчивость Клода. Добрый пастырь, в некоторых вещах наивный, как дитя, не подозревал, какие тесные отношения связывают брата с уличной плясуньей, хотя свидания их назначались у него под боком, но обрадовался желанию законника восстановить справедливость.

— Благодарю за то, что принял в ней участие, Клод! — поднялся судья. — Я сейчас же отправляюсь в Пти-Шатле.

— Благослови тебя Бог, Жеан! — ответил священник.

Эсмеральда, за неимением иных занятий, свернулась калачиком на тощей соломенной подстилке, безуспешно пытаясь задремать. Голод и тревога гнали сон прочь. Чуткая ко всему, происходящему вне камеры, она привстала, уловив быстрые шаги, голоса и позвякивание ключей. Обострившиеся чувства подсказали цыганке, что идут по её душу. Возглас ужаса, готовый сорваться с её губ, когда в замочной скважине повернулся ключ, замер, едва узница узнала того, кто стоял за спиной надзирателя. Вздрогнув от радости, она с улыбкой вскочила было на ноги, приветствуя Фролло, но сообразила, что этого не следует делать, пока на них смотрит тюремщик, и только облегчённо вздохнула, предвидя окончание заточению.

— Оставь нас! — приказал стражнику Жеан.

Тот послушно удалился. Фролло притворил за ним противно скрипнувшую дверь. Лишь тогда, дав волю чувствам, Эсмеральда бросилась на шею своему другу, осыпая поцелуями его щёки и беспрестанно повторяя:

— Жеан! О, Жеан, я ни в чём не виновата! Он солгал! Спаси меня! Мне здесь плохо, меня кусают мерзкие насекомые, мне душно, я хочу уйти отсюда!

— Успокойся, моя хорошая, — мягко приговаривал Фролло дрогнувшим голосом, гладя её по волосам, целуя руки, — ты выйдешь отсюда, даю слово. Потерпи, завтра ты будешь свободна.

Не такой он представлял себе их встречу! Вместо страстных ласк, которыми он жаждал одарить её, Фролло бережно прижимал к себе девушку, словно боясь навредить ей, и без того настрадавшейся.

— Только завтра? — разочарованно вскричала цыганка, обратив на судью наполненный слезами взор. — Почему ты не уведёшь меня на волю в сей же час?

— Невозможно, сердце моё, — с сожалением пояснил он, не разжимая объятий. — А сейчас расскажи, что с тобой произошло. Почему люди на улице схватили тебя?

Эсмеральда, внутренне сжавшись, повела рассказ. Стоило ей произнести имя Феб, как Фролло отпрянул, по лицу пробежала судорога, будто плясунья вонзила в его тело штопальную иглу. Бедняжка без утайки поведала, как подошла к капитану и что за этим воспоследовало. В продолжение этого исповедания Жеан хмурился, обиженно поджимал губы. В нём взыграло ретивое.

— Снова несносный солдафон! — проворчал он. — Клянусь, он умышленно преследует меня! Погоди же, фанфарон, я тебя проучу! А ты! — напустился он на цыганку, забыв бедственное положение последней, забыв всё. — Как могла заговорить с ним? Кокетничала с другим, когда обещала, что не взглянешь ни на одного мужчину?

Плясунья, пристыженная, опустила голову, почувствовав в нём отчуждение. Она не стала ни оправдываться, ни спорить. Безропотно Эсмеральда отошла в угол и опустилась на солому. Сущий птенец, выпавший из гнезда! Ни в коей мере не чувствуя себя виноватой, она досадовала на дурной норов судьи, который так и не сумела укротить. Дикий зверь, казавшийся прирученным и смирным, ощетинился, нанёс молниеносный удар. А Фролло замер, не зная, что делать. Инстинкт влюблённого мужчины подсказывал подойти к девушке, утешить, признать собственную неправоту. Обида побуждала уйти. Сердечная рана, едва зарубцевавшаяся, опять закровоточила, когда между судьёй и цыганкой встал Феб. Зачем же Эсмеральда подошла к офицеру, если позабыла его? По всей видимости, девушка продолжала любить капитана, наделяя чертами, которых в напыщенном глупце нет и в помине не было. Но шпоры с малиновым звоном, шпага с позолоченным эфесом, лихо закрученные усы, бесцеремонность — эти вещи много значат для впечатлительных девиц, витающих в мечтах! Что против них скучная судейская мантия?

Наконец, не в силах больше созерцать картину смиренного отчаяния, которую являла собой Эсмеральда, Жеан не выдержал. Он был ревнив и горд, но сострадание перевесило гордость, побороло ревность. Фролло подошёл к той, которую полюбил, потянул за руки, заставляя подняться, прижал к груди.

— Прости… — исступлённо бормотал он. — Я напрасно обидел тебя! Что я натворил, глупец?! Обругай меня, ударь — я того заслуживаю, но только прости!

— О, Жеан, я виновата, да, я не сдержала обещания, но разве я не достаточно наказана? — всхлипнула Эсмеральда.

— Прости! Прости! Я убью этого мерзавца!

Цыганка охнула, широко распахнув глаза.

— Молю тебя, оставь такие мысли! — заклинала она. — Я прощу тебя, но только обещай, что не тронешь его даже пальцем!

— Не трону, — склонил голову Фролло.

Достигнув примирения и подарив заточённой девушке надежду, Верховный судья приступил к исполнению обещания. И горе было тем, кто подвернулся бы в тот час под его тяжёлую руку! Если к Эсмеральде он относился со всей нежностью, какую мог исторгнуть из глубин души, то на остальных людей подобные поблажки не распространялись. В особенности если речь шла о кровном враге, а Феб де Шатопер таковым являлся. Жеану Фролло не было необходимости вызывать соперника на поединок, прибегать к каким-либо иным способам физического воздействия. В его арсенале имелись и другие методы. Так берегитесь же, капитан де Шатопер!

========== Глава 9. Мне отмщение, и Аз воздам ==========

Предписание явиться к Верховному судье настигло Феба как нельзя более некстати. Капитан вкушал законный отдых после того, как всю ночь со своим отрядом стерёг покой мирных горожан, обходя дозором улицы. Работа важная, нужная и полезная! И, хотя ничего чрезвычайного стрелкам не встретилось, следует учесть, сколько сил отнимает бдение во мраке ночи в час, когда сон самый сладкий. Фебу страсть как не хотелось подниматься и куда-то влачить своё бренное тело, однако же Верховный судья был не тем человеком, чьим приглашением возможно пренебрегать. Мысленно прокляв мессира Фролло, которого не иначе как чёрт пихает под рёбра вилами, заставляя понапрасну беспокоить людей, капитан де Шатопер облачился в золотые доспехи, нацепил шпоры с малиновым звоном, взгромоздился на коня и поехал из Бастилии, где стоял его отряд, во Дворец правосудия.

По дороге Феб, давая пищу уму, гадал, что именно понадобилось от него королевскому куму. Закралась в голову мысль о цыганке, которую он, помимо прочего, обозвал «судейской подстилкой», а, значит, оскорбил и судью. Впрочем, потянув за верную нить, офицер сразу же её оборвал, посчитав Эсмеральду недостойной того, чтобы Верховный судья тратил на неё время. Феб, в отличие от епископа Парижского, понимал, чем заканчивались встречи у собора. Но это не обязывало высокопоставленного мужа печься о бродяжке, ещё больше афишируя факт связи с ней. К тому же девчонку наверняка успели приговорить — с такими делами судьи Шатле не мешкают. Жаль, конечно, что красотка больше не спляшет турдион. Жаль, жаль! Ножки у неё что надо, да и остальные женские стати не подкачали. Судью, павшего жертвой цыганских чар, можно понять.

Ничего не надумав, офицер достиг Дворца правосудия, где сообщил худощавому, сутулящему спину приставу о цели своего визита. Пристав проводил его к кабинету, который занимал Жеан Фролло, постучал в окованную железными виньетками дверь костяшками пальцев, затем осторожно заглянул внутрь, почтительно произнеся:

— Ваша милость!

— Что там? — вопросил голос, от тембра которого у Феба, несмотря на бесшабашную храбрость, пробежали мурашки по коже.

— Капитан де Шатопер прибыл, ваша милость! — поклонился пристав, проявив невероятную гибкость позвоночника, сделавшую его сутулую спину похожей на рыболовный крючок.

— Пусть войдёт! — повелел тот же голос.

Пристав посторонился, пропуская Феба. Капитан со смесью любопытства и боязни вошёл в кабинет и застыл, удивлённый. На первый взгляд обладатель волевого голоса показался бы неискушённому обывателю не таким уж и страшным. Наделённый от природы невысоким ростом, Жеан Фролло не производил впечатления свирепого живоглота, которого за злобу приблизил к себе король. Но Феб знал, на что способен этот человек, сидящий в кресле перед заваленным книгами и свитками пергамента столом, каким жестоким он бывает. Стоило только посмотреть ему в глаза, чтобы понять, с кем имеешь дело. В лице судьи Фролло имелось что-то от хищной птицы. Хладнокровный немигающий взгляд, губы сурово поджаты — коршун, распустив когти, изготовился вцепиться в жертву. К тому же Жеан относился к той породе людей, что проворны и гибки, как ласки, а всем известно, сколь кровожадны эти маленькие зверьки.

Но не судья поразил капитана. На коленях Фролло на правах фаворита сидел пушистый белый кот. Оглядевшись, Феб увидел, что кошек в кабинете проживает по меньшей мере голов десять и чувствуют они себя здесь комфортно. Страсть к животным, свойственная мизантропам, роднила Верховного судью с царственным кумом, только Людовик души не чаял прежде всего в собаках. Он покупал их, получал в подарок от вельмож со всей Европы, строил для них вольеры, обряжал в ошейники с золотыми заклёпками, кормил изысканными блюдами, наказывал слугам ежедневно омывать лапы собак тёплым вином. Жеану, надо отдать справедливость, его мяукающие питомцы обходились куда дешевле и содержались не с таким шиком. Покровительствуя кошкам, считавшимися пособниками нечистой силы и воплощением всевозможных пороков, Жеан не только попирал собственные страхи перед суевериями, но и бросал серьёзный вызов общественному мнению. Ещё одной необычной вещью в кабинете со сводчатым потолком и стрельчатыми окнами оказался человеческий череп, тем паче открывался он взору не сразу, а случайно, когда посетитель, свыкнувшись с обстановкой, принимался разглядывать детали в подробностях. Зачем законнику понадобилось украшать свои апартаменты предметом, приличествующим, скорее, алхимику, и кому при жизни принадлежали печальные останки, разумеется, никто не расспрашивал. Удержался от вопросов и Феб.

Бравый вояка слышал о причудах Верховного судьи, но одно дело слышать, другое — лицезреть воочию. Феб ждал.

Некоторое время судья просто молча глядел на капитана, не прекращая поглаживать кота, чьё довольное мурлыканье, схожее с тарахтением маленького моторчика, разряжало тишину. Помариновав, таким образом, ненавистного стрелка, Фролло перешёл непосредственно к предмету беседы.

— Капитан де Шатопер, — отрывисто проговорил он, — я вызвал вас по делу цыганки Эсмеральды.

— Цыганки? — изобразил недоумение Феб.

Он внезапно всё понял: в таких вещах мужчины проницательны. Перед Фебом сидел соперник, причём соперник, ревностно охраняющий принадлежащее ему по праву собственности. Уличная плясунья и впрямь много для него значила. Капитан по глупости посягнул вкусить от чужого лакомства и Фролло вёл себя в точности так, как описал Мольер два столетия спустя:

Ведь женщина и есть похлёбка для мужчины,

И ежели наш брат сумеет угадать,

Что пальцы думают в неё друзья макать,

Тотчас же злится он и лезть готов из кожи.

С тою лишь разницей, что Феб и Жеан не были дружны.

— Цыганки, — кивнул судья, — которую вы якобы поймали с поличным, как воровку. О, право, Буль дэ Нэж, — обратился он тотчас к коту, усердно выпускающему когти от удовольствия, — этак ты порвёшь мне мантию!

Капитан, сочтя правильным не отступать от выбранной легенды, повторил известную нам историю о срезанном кошельке. Верховный судья, выслушав показания, насмешливо фыркнул, показывая, что ни на йоту не верит.

— Помилосердствуйте, капитан! Кошелёк у вас на поясе такая же призрачная вещь, как мираж в пустыне. Его попросту нет! Едва у вас заведётся монета, как вы спускаете её в ближайшем кабаке! Так на что же позарилась цыганка? На пустоту?

Феб разозлился, Феб покраснел от гнева. Он сделался похожим на закипающий чайник и еле сдерживал поток ругательств. А так хотелось помянуть папское брюхо или гром и молнию! Но подобная выходка здесь дорого бы ему обошлась, потому капитан стерпел оскорбление, констатирующее факт. Да, офицер имел обычай в один день тратить жалованье на красоток и выпивку, затем еле сводя концы с концами. Правда, он не ведал, откуда о том известно Жеану Фролло. Блестяще выстроенный план грозил с треском рухнуть усилиями Верховного судьи, подрывающего самый фундамент лжи, придуманной Фебом. Тем не менее, у капитана оставался весомый довод, обличающий цыганку:

— Не могу знать, на что рассчитывала мерзавка, но она ударила меня кинжалом! — важно произнёс он, демонстрируя руку, на которой действительно остался след пореза.

— Жалкая царапина! — брезгливо скривился Фролло. — Хороши же нынче королевские стрелки, скулящие от комариного укуса!

— Рана могла оказаться серьёзной, сложись обстоятельства иначе! — резонно возразил Феб.

Жеан закатил глаза.

— Видно, придётся мне доложить его величеству, что у маршала де Северака* подросла достойная смена. Офицер, не совладавший с девчонкой, бережёт королевский покой! Так-то вы относитесь к своим обязанностям? Вам впору торговать зеленью, а не командовать лучниками.

Фролло нападал на Феба, как пикадор на быка, не стесняясь, нанося удар за ударом, всё больше расходясь. Он мстил капитану за те муки, которые испытал по его вине, наблюдая, как золотомундирник кокетничает с Эсмеральдой, за цыганку, чудом избежавшую позора, прозябающую в зловонной камере. Королевский стрелок и слова не вставлял в собственное оправдание, поскольку судья клевал его слишком быстро, и не успевал бедняга придумать ответ на предыдущий выпад, как его разил следующий. Важно отметить, что Жеан продолжал распекать недруга, не вставая со своего кресла и не повышая голоса. Белый кот на его коленях блаженно мурлыкал. Прочие зверьки занимались обычными кошачьими делами, вовсе не смущаясь посетителя.

— За нерадение к службе вас следует разжаловать и сослать в такую дыру, где вы света белого не увидите до конца ваших никчёмных дней! Пока вы таскаетесь по кабакам да ловите цыганок, распоясавшееся мужичьё в открытую оскорбляет короля в лице его верных слуг! Да ещё в дни, когда столицу посетила делегация фламандских послов! — продолжал бушевать Верховный судья, приплетя, кстати, памфлет Гренгуара, который ему продекламировали нищие на соборной паперти.

— И здесь тоже моя вина? — оторопел Феб, действительно ничего не понимающий.

Жеан расширил глаза и, спихнув с колен Буль дэ Нэжа, поднялся, оказавшись чуть не на пол головы ниже де Шатопера. Чуя, что офицер доведён до кондиции Animus meminisse horret**, Фролло, уничижающе зыркнув на соперника, для чего ему пришлось подняться на цыпочки, произвёл последний укол:

— Именно ваша! Вы оклеветали цыганку, вызвав волнения черни. Капля переполнила чашу! Бродяги разнесли по городу мерзостный памфлет. Чего же ждать дальше? Вооружённого бунта? Тогда вам не сносить головы. Так вы или сейчас возьмёте назад свои слова против цыганки, или за вашу дальнейшую судьбу я не отвечаю.

Капитан — уничтоженный, раздавленный, поверженный в пыль противником меньшей весовой категории, уже ничего не соображал. Поняв только, что ему необходимо рассказать правду о происшествии с плясуньей, он с трудом выдавил из себя:

— Вышло недоразумение. Цыганка не грабила меня, мессир. Я только неудачно пошутил с ней и, верно, перепугал, отчего она и схватила нож.

— Вы готовы подтвердить свои слова в письменной форме? — ехидно прошипел Жеан, добившийся желаемого быстрее, чем он рассчитывал. Солдафон попался глупый, как пробка, и раскис, стоило сделать пару выпадов.

Феб кивнул, согласный на всё, лишь бы отвести грозу.

— Прекрасно, — подвёл итог Жеан. — На столе вы найдёте чернила, перо и бумагу. Опишите всё как было.

Феб, неспособный к сочинительству, долго корпел над показаниями, балансируя между истиной и стремлением выгородить себя. От неимоверного напряжения лоб его покрылся испариной, шея затекла, а пальцы, привычные к оружию, а не к письменным принадлежностям, одеревенели. Когда он завершил опус, Верховный судья, дёрнув щекой, внимательно прочёл получившийся документ. В целом слова капитана совпадали с рассказом Эсмеральды.

— Подпишите! — потребовал Фролло.

Феб, с удовольствием подписавший бы только два приказа — о прибавке к жалованию и переводе в следующее звание, нарисовал собственноручную подпись. Фролло, посыпая грамоту песком, через плечо бросил капитану:

— Вы мне больше не нужны. Можете быть свободны.

Существуй на свете соревнования по выскакиванию за двери спиной вперёд, Феб сорвал бы на них главный приз. Покинув со впечатляющей прытью кабинет, а следом и Дворец правосудия, командир королевских стрелков поспешил обратно в Бастилию, радуясь, что дёшево отделался. Про себя он давал клятвы переловить всех до единого горлопанов, разъяривших Верховного судью, чтобы снова не оказаться обвинённым во всех смертных грехах.

— Насидятся они у меня в колодках, булыжник им в зубы! — проворчал де Шатопер, постепенно отходя от приёма, оказанного ему Жеаном Фролло. — Кошки! Цыганка! Чума на них! Провалиться в преисподнюю!

Если удачливые дни принято отмечать белыми камнями, то этот день капитан, несомненно, отметит камушком чёрным.

* Амори де Северак (1365 — 1427) — маршал Франции, один из военачальников французской армии во время Столетней войны. В битве при Краване, согласно «Хронике Девы», трусливо бежал с поля боя, обрекая свою армию на уничтожение.

** Душа трепещет от ужаса. (лат.)

========== Глава 10. Дракон упускает добычу ==========

Ничто не длится так долго, как последние часы перед долгожданным событием, в особенности, если ждущий окрылён надеждой, либо терзается нетерпением. Эсмеральда испытывала и то, и другое. Ей казалось, что ночь накануне дня, когда Жеан обещал ей освобождение, никогда не окончится. Узница ворочалась на соломе с боку на бок, проваливалась в дрёму, видя при пробуждении чёрное пятно окна с дрожащей в выси звездой. Наконец забрезжил рассвет, заветный квадрат, забранный решёткой, посерел, сообщая о начале нового утра. И снова потекли томительные минуты. Цыганка не знала, который наступил час, когда её, связав за спиной руки, провели обратно по знакомым коридорам, по винтовой лестнице, за стены, такие широкие, что по ним спокойно могла бы проехать повозка. Во дворе замка стояла карета с зарешёченными окнами, в которую Эсмеральду и препроводили. Дорогой суровый сопровождающий хранил молчание, а по мелькающим снаружи зданиям затруднительно оказалось определить маршрут. Но, по крайней мере, извне доносились людские голоса, собачий лай, цокот копыт, и Эсмеральде вполне хватало того, что замершая судьба её определилась и как-то продвинулась.

Когда карета остановилась, девушка, поддерживаемая под локоть стражником, шагнула с подножки на мостовую и увидела высокое крыльцо и острые шпили Дворца правосудия. Бедняжка, чуть воспрянувшая духом, поняла, что её просто перевезли из одной тюрьмы в другую. Снова вели её по извилистому бесконечному коридору, освещённому факелами, неожиданно окончившемуся дверями из морёного дуба. Спутник цыганки трижды постучал. Створки распахнулись, стражник лёгким тычком в спину заставил Эсмеральду пройти вперёд.

Цыганка очутилась в небольшом полукруглом зале. Единственное окно, стёкла которого давно и отчаянно нуждались в услугах мойщика, пропускало недостаточно света. Лучи, пробивавшиеся сквозь пыль и паутину, оставляли пространство в полумраке, в котором тонули потолочные балки. Помещение дополнительно освещалось свечами в серебряных шандалах. В передней части зала были расставлены скамьи для публики, сейчас пустовавшие. В глубине располагались столы судейских чинов, над ними возвышалась, как башня, кафедра с лестницами по обеим сторонам. Прямо за этой кафедрой находилась едва приметная, задрапированная портьерой дверца. Ещё одна дверь, меньше той, через которую зашла подсудимая, вела во внутренние покои Дворца. Стены, обитые выцветшим голубым шёлком, украшали изображения королевских лилий. Судейская коллегия уже заняла свои места. Стражники с алебардами застыли у выходов. Тот, что доставил во Дворец Эсмеральду, приказал ей опуститься на табурет посреди зала.

Цыганка подняла голову, с любопытством разглядывая судей, и сердце её радостно ёкнуло: за кафедрой, выше всех, восседал Жеан Фролло в шапочке и капюшоне, отороченном горностаевым мехом. Верховный судья кивнул ей — она поняла этот жест как желание приободрить, показать, что бояться нечего и процесс лишь необходимая формальность, предшествующая оправданию.

— Развяжите обвиняемой руки! — громогласно приказал Фролло.

— Ваша честь? — замешкался судебный пристав, полагая, что неверно расслышал слова Верховного судьи.

— Развяжите ей руки! — повторил Фролло, сердито сдвинув брови. Он терпеть не мог, когда его требования подвергались сомнениям.

На сей раз провинившийся пристав, подобострастно поклонившись, поспешил распутать узлы, стянувшие руки цыганки. Эсмеральда растёрла онемевшие запястья с багровыми полосами, оставленными грубой верёвкой. Слушание её дела началось.

Подсудимая сообщила своё имя, возраст и род занятий, выслушала обвинение, которое зачитал прокурор и, когда её спросили, признаёт ли она себя виновной, твёрдо произнесла, покачав головой:

— Нет, ваша честь! На меня возвели напраслину.

Иного ответа, впрочем, никто и не ожидал. Кто же в здравом уме сразу признается во вменяемых ему проступках, если только не обременён особыми причинами? Позиция прокурора — представительного рослого человека средних лет — зиждалась на зыбкой почве. Обвинение в непристойном поведении и воровстве выдвинуто единственно на основании показаний прохожих, слышавших слова Феба. При том сами же добровольные вершители порядка данной капитаном характеристики не подтверждали, кражи не наблюдали, перепалки цыганки с офицером не слышали. Но они видели кровь и кинжал, каковой приобщён был к делу в качестве вещественного доказательства. Вот он — краеугольный камень всего дела!

Судебные заседания ушедших времён, когда участь обвиняемого зависела от варварских ордалиев, когда к ответственности привлекали животных, насекомых, неодушевлённые предметы и даже растения, вызвавшие несварение чьего-нибудь сиятельного желудка — даже эти процессы, кажущиеся с высоты веков странными, меркли перед фарсом, который представлял собою суд над Эсмеральдой. Все обвинения, выдвинутые против неё, отметались Верховным судьёй, видимо, заменявшим адвоката. Занятие проституцией? Вздор. Многие парижане подтвердят, что девица зарабатывает танцами и близко не подпускает к себе мужчин. Воровство? Кто видел злосчастный кошелёк? Почему не допросили капитана? Почему? Жеана Фролло можно было бы заподозрить в предвзятом отношении к подсудимой, но пренебрежительный тон, ледяной взгляд и скучающее лицо служили тому опровержением.

Но, в конце концов, наступил черёд разбора деяния, отрицать которое не получилось даже у Верховного судьи. Всё тот же пристав продемонстрировал Эсмеральде кинжал.

— Это ваш кинжал? — коварно ухмыльнувшись в предвкушении победы, спросил прокурор.

— Да… — поникла цыганка.

— И вы признаёте, что пытались с его помощью убить офицера? — допытывался прокурор, склоняясь над девушкой. Змея закручивала холодные кольца, готовясь к броску.

— Ваша милость, я… Нет! — не на шутку перепугалась Эсмеральда. Вскочив с табурета, она простёрла руки к людям, решающим её судьбу. — Клянусь вам, у меня и в мыслях подобного не было!

— Сядьте! — велел пристав.

Верховный судья, подперев щёку рукой, пролистал лежавшие перед ним документы.

— К делу приложены показания капитана де Шатопер, скреплённые его подписью, — заявил Фролло. — Пострадавший утверждает, что непреднамеренно оскорбил цыганку, та надерзила ему в ответ. Именно тогда капитан схватил её за руку, а девица, испугавшись, выхватила кинжал. Так ли всё было, подсудимая?

— В точности так, ваша честь! — с жаром заговорила ожившая Эсмеральда, окрылённая защитой. — Капитан подозвал меня, когда я плясала на улице, и я подошла, думая, что он хочет заплатить мне за танец. Он сделал мне непристойное предложение, я возмутилась, и капитан схватил меня. Я испугалась, что он уведёт меня силой, и замахнулась кинжалом. Видит Бог, я хотела только напугать его!

Верховный судья сделал лицо, выражение которого вполне определяется как постное. Он с высоты своей кафедры обвёл пронзительными глазами коллег, протоколиста, усердно скрипевшего пером, скучающую стражу у дверей. Скулы его сводило от зевоты. Цербер не видел решительно ничего, во что стоило вцепиться, разматывая клубок хитросплетений, добывая новые подробности. Происходящее представлялось ему ясным и не возбуждало интереса.

— Таким образом, доказательство вины не нашло подтверждения, — хлопнул он ладонью по крышке кафедры. — Дело столь ничтожно, что не стоит попусту тратить на него время. Взыскать с неё штраф за хранение кинжала и судебные издержки и пусть убирается восвояси!

Гром небесный, грянувший под потолком, загоревшиеся на стене сакральные «Мене, мене, текел, упарсин» не произвели бы такого впечатления, как решение Верховного судьи. Подобного исхода не ожидали. Вместо того, чтобы вцепиться в жертву и через мытарства довести до эшафота, неумолимый дракон разжал зубы, выплюнув добычу. Между тем оспаривать волю ближайшего подручного короля никто не смел. Деньги, отобранные у Эсмеральды при заключении в Пти-Шатле, едва ли покрывали затраты на её содержание и работу служителей Фемиды, но больше взять с цыганки было нечего, а дважды повторять приказы Верховный судья, как сказано выше, не любил. Стражники проводили её всё тем же коридором и, посмеиваясь, глядели, как она улепётывает со всех ног. Птичка выпорхнула из клетки. Жеан Фролло тем временем покинул зал с лилиями через дверцу за портьерой.

Как именно судья провёл остаток рабочего дня — сокрыто от нас тайной, однако совершенно точно известно, что по окончании его он отправился домой привычным путём, лежащим мимо собора Парижской Богоматери. Там, на площади, Фролло остановил коня, и чего-то выжидал, одинокий, разглядывая фасад собора. Не дождавшись, не найдя среди сновавших по площади людей нужного, он тяжело вздохнул, завидуя в эту минуту брату, свободному от терзаний сердца, наполненного любовью к женщине. Впрочем, как показали последующие события, судья Фролло зря роптал на судьбу. Когда он, никуда не торопясь, ибо не видел причины торопиться, достиг своего дома, от стены отделилась стройная девичья фигурка и устремилась к нему с радостными восклицаниями:

— Жеан! О, мой Жеан!

Что сравнится с той минутой, когда влюблённые, ничего не стесняясь, могут заключить друг друга в объятия? Фролло не знал, вызван ли порыв цыганки горячей благодарностью, или же Эсмеральда вправду соскучилась по нему, но ласки и поцелуи девушки, два месяца назад шарахавшейся от него, как от чумного, возносили его на вершину счастья.

— Пойдём! — позвал он. — Сегодня я тебя никуда не отпущу.

— Жеан, я… — отступила цыганка. — В таком виде…

Фролло ничего не нужно было объяснять. Эсмеральда, опрятная, как кошка, всегда содержала себя в чистоте, выделяясь тем самым на фоне остальных обитателей Двора чудес, чьи отношения с личной гигиеной обстояли совсем печально. Горожане всё же имели возможность посещать общественные бани, недвусмысленно называвшиеся «борделями», поскольку предлагали не только мытьё, но и приятное времяпрепровождение с девицей, а зажиточные слои населения принимали ванны, не выходя из дома. Однако всё это лирика, а проза состояла в том, что воду для мытья сначала надо натаскать, потом согреть, а дрова стоили недёшево. Таким образом, нельзя сказать, чтобы телесная чистота поддерживалась всеми и всегда на должном уровне, зачастую ограничиваясь протиранием влажной тряпицей. Бродяги вовсе не осложняли себе жизнь водными процедурами. Их телеса омывались либо при купании в Сене, если стоял невыносимый зной, либо под внезапно хлынувшим дождём — и то пока бедолага не укрывался под навесом. Эсмеральда, преодолевая все препоны, мылась сама и стирала одежду с завидной регулярностью. Легко представить, какие нравственные страдания перенесла она в дни заключения в Пти-Шатле, лишившись возможности даже умываться! И тем не менее, она не зашла в каморку во Дворе чудес, чтобы привести себя в порядок, а поджидала друга у ворот его дома.

— Не переживай по пустякам, — ласково сказал он, привлекая к себе девушку, — особенно после того, что тебе пришлось вынести. Как же я боялся потерять тебя!

— Тот страшный человек в чёрном… Он говорил, будто я хотела убить Феба! О, прости! — осеклась она, упомянув ненавистное Жеану имя. — Ведь ты не поверил ему?

— Не думай больше о нём. Сейчас с тобой рядом только я и дорого заплатит осмелившийся причинить тебе вред!

Первым делом Фролло приказал слугам приготовить ванну, где цыганка с великим наслаждением смыла тюремную грязь. Закончив купание, она, к вящему удивлению, не нашла своей одежды.

— Я велел сжечь её! — ответил Жеан, когда девушка, завернувшись в простыню, обратилась к нему с вопросом. — Она пропахла тюрьмой. Тебе всё же придётся принять мой подарок, если не хочешь ходить нагишом. Хотя, — глаза его лукаво заблестели, — наряд, который на тебе сейчас, мне тоже весьма нравится.

Жеан не знал и не мог знать сказки о царевиче, сжегшем в печи лягушачью кожу, но цель имел практически ту же самую. Эсмеральде не оставалось ничего иного, кроме как принять от него в дар платье из зелёной парчи — результат виртуозной работы трудолюбивого портного. Так свободолюбие вынужденно уступило хитрости, так один за другим сжигались мосты. Возвращение плясуньи во Двор чудес откладывалось, тогда как права её в доме Верховного судьи всё более укреплялись.

========== Глава 11. Как уходили короли ==========

На Гревской площади полыхал гигантский костёр, сложенный из брошенных в кучу, жарко потрескивающих вязанок хвороста. Рядом с костром плотники сколотили помост, на который взбирался дюжий человек в красном одеянии с гербом Парижа. В руках он нёс мешок. Лица Фролло не мог разглядеть, но вот человек встал на краю эшафота, блики пламени осветили его, и Верховный судья узнал Анриэ Кузена, главного парижского палача. Толпа приветствовала его ликующим рёвом. Покрасовавшись, как артист перед началом представления, Анриэ Кузен запустил руку в мешок и вытащил из него за шкирку любимца судьи, белого кота по кличке Буль дэ Нэж. Несчастное животное от страха поджало хвост под брюхо и испуганно мяукало.

— Изыди, отродье сатаны! Ступай к своему властелину! — завывала толпа.

— Да, да! Поделом тебе! Я видел, как ты бродил по крыше, наводя порчу на честных людей!

— Эге, как он извивается! Погоди, так ли ты запляшешь на костре!

Жеан хотел закричать, помешать тому, что должно произойти, но язык стал ватным, руки и ноги сковала неодолимая тяжесть, из горла вырвался лишь жалкий хрип. Палач, размахнувшись, швырнул кота в огонь. Затем, желая, видимо, скорей покончить со всем разом, вытряхнул из мешка в костёр всех остальных кошек, населявших кабинет Верховного судьи. Толпа бесновалась, толпа свистела, гоготала, топала тысячей ног. А маленькие жертвы с душераздирающими воплями метались в пламени, корчились, обугливались и горели, горели, горели…

Фролло вскочил в холодном поту. Тело колотила дрожь, сердце прыгало, как бешеное. Он не сразу осознал, что увиденное — всего лишь кошмарный сон, и долго непонимающе глядел в жерло камина. Осознав, что находится в покоях, которые всегда занимал, приезжая в Плесси-ле-Тур, что за окном звёздная августовская ночь одна тысяча четыреста восемьдесят третьего года, он улёгся, но заснуть больше не смог. Нехорошие сны посещали его в последний месяц уже дважды. Он видел Эсмеральду в одной нижней рубахе, босую, преследуемую ватагой горожан. Они бранили её, плевали, швыряли камнями.

— Прочь, потаскуха!

— Ну как, весело спать с судьёй?

— Может, я сгожусь тебе в любовники?

Оступившись, девушка упала на колени. Осатаневшая старуха вцепилась длинными скрюченными пальцами в её волосы.

— Пустите! Что я вам сделала? — кричала Эсмеральда.

— Гони цыганку! Окунуть в смолу шлюху Фролло! Провести её нагишом до ворот Сен-Дени! — вопили вошедшие в раж мучители.

Во второй раз Жеан увидел себя на ступенях собора Парижской Богоматери в длинной рубахе до пят, с дощечкой на груди, с верёвкой на шее. В руки ему суют огромную свечу, священники с хоругвями поют над ним псалмы. Брат пытается что-то сказать ему, но слов не разобрать. Фролло слишком хорошо знает, что это за церемония: не раз он наблюдал её со стороны. Странно, но он даже не помнит суда, хотя вынесенный приговор сомнениям не подлежит. Он обречён. Его привезли сюда в телеге палача. Это позор, несмываемый позор.

— Да смилуется Господь над твоей грешной душой! — провозглашает священник.

— Kyrie eleison! * — поёт хор. Народ на площади, коленопреклонённый, завороженно вторит. — Kyrie eleison!

— Amen! ** — произносит священник.

— Amen! — машинально повторяет приговорённый.

Священники и певчие скрываются в дверях храма, и вместе с ними уходит брат. Кто-то тянет верёвку, болтающуюся на шее Фролло. Жеан оборачивается и видит мстительно осклабившегося капитана де Шатопер.

И вот сегодня ещё этот сон. Предвещал ли он беду, либо попросту вызван беспрестанной тревогой — Фролло не ведал и, к несчастью своему, не был тем фараоном, которому Иосиф Прекрасный растолковывал значения видений. Что касаемо треволнений, то поводов испытывать их он имел несколько, и один следовал из другого.

Эсмеральда осталась в Париже. Цыганка окончательно бросила Двор чудес, переселившись вместе с Джали в дом судьи в качестве конкубины***. В те времена церковь ещё не запрещала подобный вид отношений, но Клод смотрел на них косо, не упуская случая попенять брату за то, что тот бессовестно пользуется девицей, не неся перед ней ответственности и обрекая будущих детей на участь незаконнорожденных. Жеан и сам понимал, насколько велики шансы двух здоровых людей нечаянно продолжить свой род, если они не создают тому препятствий. Приобретя некоторый опыт, занимаясь воспитанием Квазимодо, судья считал себя вполнеготовым к подобному повороту событий, хотя прибавление в семействе грозило рядом юридических закавык. Впрочем, дело касалось не столько нравоучений священника и планов Жеана относительно дальнейшей жизни, а того, что он постоянно беспокоился, оставляя подругу без личного присмотра. Фролло боялся повторения истории с Фебом, изводился, не зная, что делает Эсмеральда — дома ли, удрала ли на улицу, встречается ли с Гренгуаром. Он понимал, как тяжело вольной птахе, привыкшей к толпе, танцам, вниманию, беспрестанному движению остепениться, преодолеть соблазн и тем выше ценил жертву цыганки. Жеан остро переносил разлуку, а обязанности в последний год всё чаще призывали его в Плесси-ле-Тур.

Людовик Одиннадцатый, чье разбитое здоровье не поправляли ни микстуры Жака Куактье, ни паломничества и щедрые пожертвования на храмы, ни пророчества астрологов, почти не покидал своей любимой резиденции. Верховный судья, чьё сердце разрывалось между Эсмеральдой и верностью господину, в последние месяцы почти неотлучно находился подле короля, вместе с Оливье ле Дэном охраняя его величество от мнимых опасностей. Просить об отставке Фролло не позволяла совесть: он был слишком привязан к Людовику, приблизившему его к себе после того, как скончался Великий прево, Тристан Отшельник, чей прах покоился в часовне монастыря Корделье в городе Шательро.

А у мнительного короля меж тем появилась новая мания — страх перед проказой. Имелись основания для опасений, или нет, но Людовик подготовился к защите со всей возможной тщательностью. Во-первых, его оберегал выписанный из Рима антиминс**** с алтаря, где, согласно преданию, служил обедню сам святой апостол Пётр. Во-вторых, ему удалось заполучить кольцо епископа Ценобиуса, исцеляющее от проказы. Сия реликвия принадлежала одной флорентийской семье. Лоренцо ди Пьеро де Медичи***** сумел уговорить хозяев одолжить драгоценность французскому королю. С той поры Людовик Одиннадцатый носил кольцо на пальце, не расставаясь с ним ни на миг. Не забыты были им и родные святыни. Делегация прелатов и вельмож, в которой выпала честь участвовать Жеану Фролло, заручившись разрешением папы, с великими почестями доставила в Плесси сосуд со святым миро из Реймса. Кроме того, в замок прибыли наперсный крест Карла Великого из Ахена и жезл Аарона и Моисея из часовни Сен-Шапель в Париже.

— Истинно говорю, — украдкой шепнул Жеану Оливье ле Дэн, — человек, окруживший себя такими святынями, проживёт до ста лет!

— На вашем месте я бы молил Господа, чтобы Он продлил жизнь его величества ещё хотя бы на год, — так же тихо ответил Фролло, склонный смотреть на всё со скептицизмом. Даже год мнился ему слишком долгим сроком, но делиться опасениями с соратником судья не стал.

Наслушавшись рассказов путешественников, Людовик Одиннадцатый снарядил экспедицию, возглавленную греком Биссипатом, на острова Зелёного Мыса за кровью гигантских черепах. Считалось, что приготовленное из неё снадобье излечивает от проказы. Результатов предприятия король так и не дождался.

Под конец жизни почти никому не доверявший Людовик всё же допустил в своё ближайшее окружение ещё одного человека. То был отшельник Франциск Паолийский, основатель монашеского ордена минимов. Прослышав о его мудрости и смирении, монарх уверовал в чудодейственную силу молитв будущего святого и пригласил его в Плесси-ле-Тур. Первого мая долгожданный гость прибыл в королевскую резиденцию. От благообразного, убелённого сединами старца с внешностью аскета, облачённого в монашескую хламиду и сандалии на босу ногу, исходили такое спокойствие, такая уверенность, что гордый Людовик дрогнул. Опустившись коленями на расшитую лилиями подушку, ибо преклонять колени на паркет августейшей особе, страдающей подагрой, всё же не пристало, благоговейно дрожа всем телом, король смиренно просил Франциска:

— Святой отец, молите Бога за меня, чтобы Он продлил мои дни!

Отшельник ответил осторожно, но предельно честно:

— Я хотел бы это сделать, но на этой земле я всего лишь бедный грешник, как и вы. Бог может всё.

Фролло, приученный братом с уважением относиться ко всем и всему, что касается дел духовных, промолчал. Но не смирились с восхождением новой звезды ревнивый цирюльник Оливье ле Дэн и ненасытный медик Жак Куактье, мигом почуявшие в старце соперника во влиянии на короля. Будучи возвышены за заслуги, не стоящие их нынешнего положения, эти двое опасались всех, способных перекрыть неиссякаемый источник жалованья, подарков и должностей. Посовещавшись, они явились с поклоном к Людовику с предупреждением об отшельнике, который им сразу же не понравился.

— Сир, нам нужно исполнить свой долг, — первым заговорил ле Дэн. — Не уповайте более на этого святого человека и ни на что другое, ибо пришёл ваш конец, а поэтому подумайте о душе. Ничего иного вам не остаётся.

— Сир, вы напрасно выбросите на ветер деньги, принимая этого человека, — завёл любимую песню Куактье, — тогда как можете потратить их с большей пользой, поскольку я, ваш преданный слуга, днём и ночью пекусь о вашей жизни, продлить которую есть моя святая обязанность.

Они хотели ещё что-то сказать, но король прервал их.

— Довольно. Я достаточно вас слушал. Надеюсь, что Господь поможет мне и, возможно, я не так уж сильно болен, как вы думаете.

Людовик доверял своим приближённым. Его беззащитного горла касалась бритва Оливье. Он принимал лекарства, приготовленные Куактье. Только медик решал, какие блюда подавать к королевскому столу. Удар был жесток, но умирающий правитель с честью выдержал его.

С тех пор Франциск из Паолы духовно окормлял короля и его свиту, а монарх, в свою очередь, относился к старцу с таким почтением, как если бы принимал в замке по меньшей мере папу Римского.

Впрочем, воздержимся от осуждений в адрес старого короля. Любому человеку, вступившему в почтенный возраст, простительны и причуды, и чрезмерный страх смерти. К тому же Людовик до конца дней своих сохранял ясный ум и не покидал государственного поста. Заслуги же его перед Францией сомнению не подлежат.

Итак, старец Франциск поселился в Плесси в мае, а теперь уже кончался август. Ночи стояли чёрные, чернильные, непроглядные. С неба, прочертив огненные дорожки, летели звёзды. Растревоженный дурным сном, Фролло поднялся и распахнул окно. В лицо повеяло прохладой. Истошный лай многочисленных псов, содержащихся в вольерах, заглушал стрекотание кузнечиков и щебет птиц на Луаре. Горели фонари на вышках, прозванных «воробьями», где бодрствовали бдительные лучники, высматривая нарушителей. На первый взгляд всё было спокойно, всё как всегда. Однако Жеан, чьи чувства невероятно обострились, чуял присутствие чего-то неотвратимого, тяжёлого. Совсем рядом, во дворе замка, а, может, уже во внутренних покоях бродил невидимый враг, которого не остановят ни крепостные стены, ни рвы, ни солдаты, перед которым бессильны искуснейшие лекари, чья мощь превосходит могущество величайших правителей. Верховному судье сделалось жутко. Его покровитель уходил.

Срок, отмеренный королю на земле, истёк в последнюю субботу августа, в восемь часов вечера. В понедельник Людовика Одиннадцатого настиг инсульт, после которого он уже не оправился. Едва восстановилась пропавшая речь, король отправил гонцов к дофину, находящемуся в Амбуазе. Последний свой вздох он испустил в любимом Плесси-ле-Тур, не издав ни единой жалобы, до конца сохранив незамутнённый рассудок, исповедавшись и приобщившись святых тайн, с молитвой «Pater noster» на устах, в окружении самых близких людей, прожив шестьдесят лет и чуть более двух месяцев, оставив о себе противоречивую память. Король сам отдал распоряжения о траурной процессии, указав, кого желает там видеть и какой дорогой идти. Местом своего погребения он избрал базилику Нотр-Дам–де-Клери, не пожелав покоиться вместе с сановными предшественниками в аббатстве Сен-Дени. На могиле приказал установить статую из покрытой сусальным золотом меди, выполненную немецкими мастерами за тысячу золотых экю по его собственному эскизу. Людовик Одиннадцатый с ниспадающими до плеч волосами преклонил колени перед Богоматерью. Он изображён был в охотничьем костюме, в сапогах со шпорами, со шляпой в сложенных руках, с мечом на боку, с охотничьим рогом через плечо, с цепью ордена Святого Михаила на шее. Рядом с медным королём, свесив мохнатые уши, вытянув хвост, улёгся один из его любимых псов в драгоценном ошейнике. Возможно, тот самый Мистоден. Надгробие в первоначальном виде просуществовало до тысяча пятьсот шестьдесят второго года, когда его разрушили гугеноты. Sic transit gloria mundi! ******

* Господи, помилуй (греч.)

** Аминь (лат.)

*** Незамужняя женщина низшего сословия, находившаяся в сожительстве с мужчиной

**** Освящённый плат, в который зашита частица мощей канонизированного святого. Только на нём совершается литургия. В западной христианской традиции антиминс отсутствует, его функцию исполняет корпорал.

***** Лоренцо ди Пьеро де Медичи Великолепный (1449 — 1492) — флорентийский государственный деятель, покровитель наук и искусств, поэт.

****** Так проходит мирская слава! (лат.)

========== Глава 12. Пророчество Дьявола ==========

Солнце пригревало совсем по-летнему, когда траурный кортеж доставил почившего короля к месту последнего пристанища. Шесть лошадей в попонах и сбруях из чёрного бархата провезли повозку с набальзамированным телом по запруженным народом улицам городка Клери. Спорили, перекликались медными языками десятки колоколов, возвещая об утрате. Во всех церквях по пути следования кортежа служили мессы, бедняков щедро одаривали деньгами. Людовик Одиннадцатый, никогда не знавший праздности, избавился от боли, изводившей его в последние годы жизни, и отправился туда, где земные деяния, злодейские и благие, разбирал неподкупный судья.

Ни Жеана Фролло, ни Оливье ле Дэна не было в Клери, когда останки властелина Франции упокоилось в роскошной гробнице базилики Нотр-Дам. На следующий же день после смерти Людовика Одиннадцатого вступивший на престол тринадцатилетний дофин, вошедший в историю под именем Карла Восьмого, отдал приказ об аресте набившего всем оскомину чрезмерными жадностью и сластолюбием отцовского фаворита. Так аукнулись Оливье Негодяю, Оливье Дьяволу бестактные слова, сказанные королю на одре болезни! Всё закономерно: с уходом правителя настают сложные времена для его приближённых. Иным удаётся сохранить своё выгодное положение, другие теряют власть, имущество, а зачастую и головы. Ведь, чем выше сидишь, тем больнее падать, тем дольше ноют ушибленные места. Хоть августейший отец и завещал сыну беречь людей из своего ближайшего окружения, сын предпочёл преступить заветы Людовика.

Арестовать ле Дэна и препроводить его в Париж приказано было Фролло, что тот с мстительным удовольствием и проделал, поскольку не питал к брадобрею ни малейшей симпатии. Вдобавок Жеану хотелось выслужиться перед дофином. Фролло чувствовал себя заблудившимся в лесу путником, углядевшим справа и слева мелькающие среди деревьев огни, один из которых — окно сторожки лесника, другой — костёр разбойников. Ошибаться нельзя! Верховный судья ещё метался, решая, к какому лагерю примкнуть. Тринадцатилетний мальчишка, ко всему прочему, слабый здоровьем — не правитель! Марионетка в чужих руках, успевших вовремя ухватить нужную верёвочку. И характер отнюдь не отцовский. Что Карл действительно унаследовал от Людовика, так это породистый фамильный нос. Яснее ясного, что регентшей при юном монархе станет старшая сестра, Анна де Божё, названная отцом «наименее безумной женщиной во Франции», а с нею её супруг, герцог де Бурбон.

К противоборствующему стану принадлежал принц крови Людовик Орлеанский. Человек весёлого нрава, любящий развлечения, женщин и охоту, он прежде не интересовался политикой. Но годы текут и всё меняется, в том числе и человеческие убеждения и предпочтения. Принц недолюбливал кума, Людовика Одиннадцатого, некогда заставившего юношу против воли жениться на своей дочери Жанне — некрасивой, рахитичной и горбатой. Причём не просто заставил, а ещё и бдительно следил, чтобы молодой муж не увиливал от исполнения супружеских обязанностей. Ещё ходили слухи, будто в происхождении принца не всё гладко, поскольку матушка его, Мария Клевская, женщина очаровательная и умная, чрезмерно любила общество мужчин. Но слухи, не подкреплённые прямыми доказательствами, остаются слухами. Как бы там ни было, но герцог Карл Орлеанский беспрекословно признал младенца и с радостью принял предложение короля о помолвке Луи и Жанны. От матери ли досталась принцу горячая кровь, мстил ли он куму за постылую женитьбу, но красавец Людовик, по его признаниям, испробовал всех женщин амбуазского двора, брезгуя долгом перед законной женой. Принц, воодушевлённый болезнью короля, взлелеял мечты о короне и выискивал возможности отобрать её у законного наследника. В прошлый раз, четыре года тому назад, ему не повезло, король выкарабкался вопреки неблагоприятным прогнозам. Ушедший в тень Луи утешался в объятиях куртизанки Амазии, женщины столь ловкой, что она умудрялась изменять любовнику, когда тот находился в соседнем помещении. Причём прелестница не находила в подобном поведении ничего предосудительного.

Теперь же Людовик Орлеанский, дождавшись урочного часа, не преминет побороться за престол. Коли уж на то пошло, в качестве лидера принц устраивал Верховного судью гораздо больше, чем мальчишка и женщина. Если Фролло воспылал страстью к одной из красоток, это отнюдь не означало, что он возлюбил весь слабый пол! Однако… Неприязненное отношение Луи Орлеанского распространялось не только на усопшего короля, но и на его фаворитов. От принца, равно как и от дофина, следовало ожидать удара в подвздошину. Пока Оливье ле Дэн отвлёк внимание на себя. Но кто знает, когда придёт его, Фролло, черёд? Верховный судья не позабыл страшные августовские сны. Поразмыслив, он решил покамест держаться дофина, а там действовать в зависимости от того, как поведёт себя принц.

Итак, солнечным днём первого сентября две печальные процессии выдвинулись из Плесси в разных направлениях. Одна — через Тур на Клери, другая — в Париж. Всю дорогу Оливье почти не разговаривал со своим конвоиром, раскрывая рот в лишь самых крайних обстоятельствах, когда общения никак не миновать. Да и о чём было им говорить? Оба знали друг друга как облупленных. Жеан проделал хорошо знакомый ему путь, доставив пленника до самых ворот Консьержери. Оливье — подавленный, подрагивающий мелкой дрожью, не жаловался и не отбивался. Он даже нашёл в себе силы напророчествовать Верховному судье, прежде чем темница поглотила его, выкрикнув почти то же, что много лет спустя Дантон предрёк Робеспьеру, следуя на эшафот:

— Напрасно злорадствуешь, Фролло! Скоро ты отправишься по моим стопам!

— Покаркай ещё, облезлый ворон! — отбрехался Жеан. Пророчество ле Дэна пришлось точнёхонько по больному месту, взбаламутив угомонившиеся было сомнения. Памятуя сон о кошках, судья решил не откладывать дела в долгий ящик. В тот же день он, вызвав удивление Клода, перевёз всех своих питомцев в монастырь. В сих святых местах эти зверьки издавна находили прибежище, а монахи относились к ним благосклонно, видя их заслуги в охране припасов от посягательств армий крыс и мышей. И, раз уж всё равно явился в собор, Фролло навестил Квазимодо, поскольку со времён знакомства с Эсмеральдой обществом горбуна бессовестно пренебрегал.

— Вижу, у тебя отныне прибавилось забот, — мрачно заметил Жеан, прозрачно намекая на беспрестанно служившиеся панихиды по усопшему королю.

— Скучать мне редко приходится, господин, — улыбнулся Квазимодо. Лицо его, исполненное обожания, казалось даже почти милым. — Да, право, и ребятам моим впору дать работу, не то эти бездельники совсем заржавеют.

Произнеся такую пространную речь, что он делал не всегда и не перед всеми, горбун с гордостью посмотрел вверх — туда, где среди деревянных балок жили его друзья, возглавляемые многотонной Марией, чей голос в тоне фа-диез звучал в дни большого благовеста. Фролло невольно позавидовал звонарю: вот он — горбатый, кривой, глухой, безродный, но ему не грозит распрощаться с жизнью по прихоти сюзерена. Слабое утешение и неудачно избранный объект для зависти, но мысли судьи в данный момент занимали всё те же: принц и дофин.

Даже Эсмеральде, по которой он так соскучился, не удалось развеять его тревогу.

— Напрасно я приручил её, — подумал Фролло, обнимая цыганку. — Случись что со мной, не избежать кары и ей!

За ужином кусок не лез ему в горло, хотя трудолюбивый повар расстарался на славу ради приезда хозяина. Эсмеральда напрасно пыталась растормошить его, пробудить его аппетит — Жеан отказался от любимейших лакомств, которые в другое время непременно отведал бы. Его поведение разительно отличалось от привычных поступков Фролло. Обычно друг, изголодавшись по её ласкам, не отпускал её от себя до тех пор, пока не насытится, а сейчас судья даже взгляда девушки избегал. Когда настал час ложиться спать, Жеан, не раздеваясь, сидел на краешке постели, сумрачно глядя на свечу. Пляшущее пламя несколько успокаивало его раздёрганные нервы. Цыганка не выдержала. Обняв плечи судьи, она спросила:

— Что с тобою, Жеан? Ты тоскуешь по королю? Или я стала противна тебе? Ты разлюбил меня? Посмотри же, вот я, твоя Эсмеральда, я честно ждала тебя, а ты… Какая печаль тебя гложет? Да взгляни же на меня!

Фролло порывисто схватил её руки, потянул, заставив сесть к себе на колени.

— Что король? Господь и Архангелы сейчас вершат суд над его душой! — заговорил он, по-кошачьи потёршись щекой о волосы цыганки. — А кто свершит суд надо мной — того я не знаю! Моё положение сейчас шатко, о Эсмеральда, и я боюсь, как бы мои враги, расправившись со мной, не отыгрались на тебе.

Он рассказал ей о грядущих распрях за корону, о странных снах, о пророчестве цирюльника ле Дэна.

— Тогда давай сбежим, прямо сейчас! — вскочила цыганка. Щёки её раскраснелись, в груди всколыхнулась память о пройденных с табором дорогах. — Мы скроемся, нас никогда не найдут. Ведь жизнь и свобода значат для тебя больше власти, больше богатства?

Она напрасно полагала прошлое навсегда отринутым. Разве возможно забыть вольные просторы, расстилающиеся под босыми ногами дороги, рокот бубна, треск бивачного костра? Это родимое пятно, его не сведёшь, не смоешь. Былое, дремавшее в её крови, заговорило тысячей тысяч цыганских голосов, упрашивало, звало в путь.

— Бежим, Жеан! Брось всё, иди за мной! — дрожала от наплыва впечатлений девушка.

— Глупенькая, — криво усмехнулся Фролло, тоже содрогаясь. — Куда и как мне бежать? Скитаться под чужим именем? Покинуть Францию, уплыть в неведомые края?

Сейчас! — понял он. Сейчас самое время отпустить прирученную птицу. Если он это сделает, если он разожмёт ладонь с меткой зла — цыганка уйдёт без сожаления. И тогда его сердце разлетится на мелкие осколки.

— Мне… некуда бежать.

— Всё ещё боишься псоглавцев? — лукаво прищурилась Эсмеральда.

Вопрос разрядил обстановку и несколько развеселил Жеана. Кровь его закипала от прикосновений девушки, ищущей его ласк. Женщина умеет добиться своего, заставив мужчину позабыть всё на свете и переключить внимание на себя одну. Фролло решил до поры оставить беспокойство. Пока его не тронули, а грядущее он всё равно не предотвратит. Благоразумнее подождать, посмотреть, в какую сторону повернут обстоятельства и уж тогда бросаться в омут. Бегство — удел труса, а трусом Жеан Фролло не был. А ещё он любил и был любим, чего для счастья вполне достаточно.

========== Глава 13. Долг платежом красен ==========

В нашем повествовании есть один герой, чью судьбу не стоит оставлять без внимания. Это Пьер Гренгуар, нищий поэт, муж и помощник Эсмеральды. Не будет лишним рассказать, что произошло с ним с того момента, как мы с ним расстались. За полтора года, прошедшие после ухода цыганки и козочки со Двора чудес, дела поэта пошли в гору. Как мы помним, он работал над новой пьесой, обещавшей превзойти провалившуюся мистерию. Сочинение это Гренгуар благополучно закончил. Верховный судья в благодарность за участие поэта в вызволении Эсмеральды и по просьбе цыганки посодействовал постановке пьесы в Гран-Шатле. То был первый и единственный раз, когда Жеан Фролло покровительствовал искусству, но необходимый толчок, способствующий взлёту, Гренгуар получил. Премьеру приурочили к приезду в Париж Папского посла. То ли сочинение по содержанию и увлекательности действительно превзошло прошлое его творение, поскольку автор научился угадывать вкусы публики, то ли зрители в Шатле оказались благодарнее, чем во Дворце правосудия и их не отвлекали ни выходки школяров, ни выборы папы, то ли удачно сложились звёзды, но постановка имела определённый успех. У Гренгуара появились деньги.

Нечего и говорить, наш поэт в подмётки не годился Расину, Мольеру, Лафонтену или Корнелю, но всё же его заметили, у него появились полезные знакомства и возможность выгодно пристраивать свои произведения. И, главное, заработок на любимом деле. Пьер наловчился посвящать стихи вельможам — тем самым вельможам, которых прежде высмеивал в эпиграммах. Ничего не поделаешь: если моральные принципы мешают прокладывать путь наверх, с ними поступают по примеру ящерицы, оставляющей врагу хвост. То есть отбрасывают как совершенно ненужную вещь.

Гренгуар снял комнатку у некоей Мадлен Туржон, вдовы галантерейщика с улицы Ферр. Хозяйке, пышущей здоровьем женщине лет тридцати пяти, постоялец приглянулся, что она всячески давала понять, и плату за питание и постой брала совсем скромную. Пьер и сам подумывал, не попробовать ли ремесло галантерейщика и не сделаться ли новым мужем предприимчивой Мадлен, чтобы, по крайней мере, раз навсегда решить жилищный вопрос. Он помнил, что женат, но много ли значит варварский брак, тем паче, если супруга тоже не соблюдает условий договора! Поэт по старой дружбе иногда встречался с Эсмеральдой, но гораздо больше скучал по проделкам козочки Джали. Ещё оставались у него обязательства перед братством арго, но не слишком обременительные — подать монетку попрошайке или поделиться с ним обедом. Зато стоило только сложить пальцы правой руки особым образом, чтобы бродяги признавали в нём своего, и спокойно ходить по улицам, что весьма ценно в тёмное время суток.

Вечером пятнадцатого января тысяча четыреста восемьдесят четвёртого года Гренгуар находился в доме на улице Ферр и любовно начищал башмаки покойного галантерейщика, пришедшиеся ему впору. Возможно, поэт вспоминал свои приключения двухлетней давности, возможно, подумывал, не сочинить ли хвалебную оду в честь принцессы Анны, за которой десять дней тому назад Генеральные штаты утвердили опеку над юным Карлом. Не исключено также, что ни о чём существенном он не помышлял, а просто наслаждался теплом и вкусным запахом грядущего ужина. В этот блаженный миг в дверь робко постучали. Мадлен, недовольная поздним визитом, ворчливо поинтересовалась, кого Бог послал ей на ночь глядя.

— Скажите, пожалуйста, не здесь ли живёт Пьер Гренгуар? — ответил женский голос, заставивший поэта подскочить.

— Вы ошиблись, сударыня! — отрезала возревновавшая вдова. К несчастью для неё, Гренгуар всё слышал. Вихрем он подлетел к двери, непочтительно толкнув галантерейщицу локтем, отодвинул засов и прокричал в январский сумрак:

— Эсмеральда, постой! Вернись!

Мадлен, раздувая ноздри, смотрела, как незнакомая девица вступает в её дом. И это бы ещё ничего, но вслед за поздней гостьей в дверь нахально проскользнула коза. Цокая копытцами по половицам, вредное животное принялось весело скакать вокруг поэта, выражая радость от встречи. Мадлен не выдержала.

— Чего мне ещё недоставало! Этакая пакость в моём доме! — вдова упёрла руки в бока. — На дух не переношу коз, от них ужасный запах и шерсть сыплется! И глаза у них колдовские, и копытца, точно у бесенят. Слышите, мэтр Гренгуар? Довольно и того, что вы привечаете бродяг. Так теперь взялись водить девиц и пускаете с ними грязных животных! Немедленно гоните обеих!

— Этой девушке я обязан жизнью! — встал в позу Гренгуар. — Если б не она, гнить бы моим костям в сточной канаве!

— Ничего не желаю знать!

Союз муз и галантереи грозил рухнуть. Эсмеральда — то действительно была она, шмыгнув носом, гордо мотнула головой.

— Не утруждайтесь. Идём, Джали, нам здесь не рады.

— Постой, Эсмеральда! — преградил ей путь Гренгуар и, наклонившись к уху квартирной хозяйки, шепнул. — Она любовница Верховного судьи!

Фраза подействовала лучше всякого заклинания.

— Так что же вы сразу не сказали? — мгновенно просияла Мадлен, по достоинству оценив статус и одежду гостьи. — Друзьям моего постояльца я всегда оказываю самый тёплый приём. Раздевайтесь и извольте отужинать с нами.

Цыганка, поникшая, расстроенная, не двигалась. На ресницах её дрожали капельки — не то слёзы, не то оттаявшие снежинки.

— Что произошло, Эсмеральда? — участливо спросил Гренгуар.

Девушка подняла голову. Губы её тряслись. Несомненно, бедняжка, сражённая неведомой бедой и, вдобавок, грубостью подозрительной вдовы, крепилась из последних сил.

— О, Пьер, как я рада, что нашла тебя! Я не знала, куда мне идти, у кого просить совета… Я… Я…

Не выдержав, цыганка разрыдалась. Поэт, выпроводив недоумевающую галантерейщицу на кухню, по-дружески обнял ту, что по-прежнему доводилась ему женой, помог снять верхнюю одежду, усадил в кресло.

— Так что случилось? — снова спросил он, растирая её руки. — Как судья отпустил тебя одну в такой мороз?

Эсмеральда вдруг, всхлипывая, бросилась ему на грудь.

— Ох… Жеан, он… Пьер, его арестовали нынче днём! Почему, почему он не согласился бежать со мной?!

— Невозможно… — остолбенел Гренгуар. — Он участвовал в каких-то придворных интригах?

Утерев покрасневшие глаза, цыганка опустилась в кресло, уставилась в пол.

— Я не знаю, Пьер, — с отчаянием произнесла она. — Он говорил только, что не хочет ни во что вмешиваться. Он хранил верность королю…

Поэт подпёр рукой подбородок, подражая роденовскому «Мыслителю».

— Возможно, мессир Фролло чем-то не угодил новому королю или пал жертвой оговора. У нас казнят и за меньшее. Чёрт, что я говорю? А его брат, епископ? Он вмешается в это дело?

— Его нет сейчас в Париже, Пьер! Священник, к которому я обратилась, сказал, что не знает, когда он вернётся, и не стал ничего слушать. Но я снова пойду туда и дождусь, даже если мне месяц придётся провести на ступенях собора! У меня нет иной надежды!

— А братство арготинцев? Разве они не приняли тебя?

Эсмеральда покачала головой.

— Я пошла во Двор чудес сразу, как потерпела неудачу в соборе. Клопен сказал, что братство бродяг всегда радо принять меня, но… Но ради судьи никто из них пальцем не шевельнёт.

— После того, как он столько лет преследовал бродяг и цыган, странно рассчитывать на иное отношение, — кивнул Гренгуар. — Да и что они могут? Ведь бродяги отказались помогать даже тебе, а ты одна из них.

— Я не знала, куда ещё мне пойти, Пьер, — почти простонала цыганка. — Сейчас я вернусь к собору. Прошу, приюти на время Джали. Сейчас мне не до неё.

— Куда же ты пойдёшь в такой час? Хочешь окоченеть до смерти? Останься на ночь, а утром узнаем, когда прибудет епископ. Возможно, я попробую что-нибудь расспросить. А пока тебе нужно отдохнуть и подкрепиться. Ведь ты весь день ничего не ела?

— Не подумай, Пьер, я не хочу быть никому обузой. У меня есть деньги и…

— Ты хочешь обидеть меня, Эсмеральда? — воскликнул задетый за живое служитель муз. — Повторю, здесь тебе всегда рады. Мадлен добрая женщина, просто иногда бывает… м-м-м… несдержанной.

Таким образом, Эсмеральда обрела временный кров и хоть какую-то моральную поддержку. Дни до возвращения епископа Фролло она коротала в Сите — то в соборе, то возле Дворца правосудия. Козочка оставалась на улице Ферр, издавна населённой честными галантерейщиками. Мадлен Туржон, убедившись, что постоялица не простая бродяжка и не претендует на сердце поэта, смягчилась и к девушке, и к её питомице. Вечером, промёрзнув и проголодавшись, Эсмеральда возвращалась в дом, где её приютили. Она рисковала простудиться и заболеть, попасться на глаза какому-нибудь недоброжелателю, свалиться с ног от голода, что нисколько не помогло бы Жеану. Но слишком велико было в ней желание если не увидеть друга хоть мельком, то просто дать ему понять, что она рядом, она по-прежнему любит его. Он поймёт, почувствует. Так прошло около недели.

Верховный судья — вернее сказать, уже не Верховный и, вероятно, больше не судья, стал узником Консьержери, куда сам не один год отправлял приговорённых, высокородных и не очень. Таковы превратности судьбы. Он не входил в число дворян, примкнувших к герцогу Орлеанскому. Он ни словом, ни делом не позволил Анне де Божё усомниться в своей преданности. Просто неприязненные отношения к принцессе и дофину оказались взаимными. Пророчество ле Дэна сбылось: мессир Робер д’Эстутвиль пришёл за Жеаном Фролло так же, как Фролло пришёл за Оливье ле Дэном и как приходили когда-то за самим мессиром Робером. Предусматривалось два варианта исхода: либо августейшие особы сменят гнев на милость и узника, подержав для острастки несколько месяцев в камере, выпустят и оставят в прежней должности, либо тот же мессир д’Эстутвиль доставит его прямо в руки палача.

Чтобы представить внутреннее состояние Жеана Фролло дю Мулен, вообразите себе тигра, пойманного звероловами и запертого в клетке. С бессильной злобой он ходит кругами по отмеренному ему пространству, не в состоянии успокоиться. Если он остановится, то погрузится в пучину отчаяния. Движение отвлекает его. В движении прутья решётки, демонстрируя оптическую иллюзию, сливаются и пропадают. С яростью хищный зверь взирает на зевак, разделаться с которыми мешает стальная преграда, и злится ещё больше оттого, что все, кому он недавно внушал страх, видят его вынужденную слабость. Раздражённый тигр рычит, хлещет гибким хвостом по бокам. Жеан угрюмо отмалчивался, нервно переплетая пальцы.

Условия, в которых содержался судья, считались вполне сносными. В его камере отсутствовали такие явления, как сырость на стенах и сквозняк; кровать, хоть и не укрытая периной из гагачьего пуха, вполне годилась для сна; пища по гастрономическим качествам стократ превосходила баланду из Пти-Шатле. Знатным постояльцам кое-что перепадало из Кухонного флигеля. Только на прогулки не выводили и книг не давали. Словом, жаловаться почти не на что и какой-нибудь бедняк, лишённый тепла и сытости, с радостью променял бы свою лачугу на такую камеру. Однако мы понимаем, что в положении даже самого привилегированного узника нет ничего завидного. Он оторван от всего, что ему дорого и привычно. Тем паче, Фролло понятия не имел, какую карту, тасуя колоду, выкинет для него непредсказуемый рок.

Дополнительные душевные муки ему доставляло осознание собственной униженности, глубины падения, наконец, ограбленности. Фролло не знал, куда пошла Эсмеральда после того, как он, следуя за парижским прево, велел девушке скорее покинуть его дом. Узник постоянно тёр ладонями щёки, на которых успела отрасти щетина. Он терпеть не мог неопрятности и всегда тщательно следил за собой. Он поймал себя на том, что неосознанно накручивает на палец волосы на висках. Такая вредная привычка у Жеана водилась в мальчишеском возрасте и он думал, что навсегда искоренил её.

Где-то здесь, возможно, за стеной, держали Оливье ле Дэна, чьё предсказание всё-таки исполнилось. Под стенами тюрьмы ежедневно прогуливалась Эсмеральда. Жеан, стиснутый inter parietes*, об этом не ведал. Он ходил и ходил по своей камере-одиночке, изредка присаживаясь на постель. Заключённый, тоскуя по цыганке, брату и Квазимодо, нетерпеливо выжидал, что с ним будет.

* В четырёх стенах (лат.)

========== Глава 14. Что позволено женщине ==========

Двадцатого июня в Париже царил такой ажиотаж, будто городские стены вновь осаждали войска Карла Седьмого. Ремесленники бросали свои дела, торговцы запирали лавки, школяры из числа наименее прилежных без зазрения совести прогуляли университетские диспуты, матери семейств оставили домашние хлопоты. Даже колченогие христарадники с завидным проворством устремились туда же, куда собирались к полудню все, кто мог свободно передвигаться. Словно ручьи текли по улицам, впадая в большое шумящее озеро на Гревской площади, где накануне плотники соорудили эшафот. День этот, между тем, отнюдь не являлся праздничным и военные действия никакие не велись. Причиной столпотворения послужила грядущая расправа над тем, кого парижане искренне ненавидели всеми фибрами своих душ. На двадцатое июня назначена была казнь бывшего Верховного судьи Жеана Фролло дю Мулен, обвинённого в злоупотреблениях должностными полномочиями. Его приговорили к обезглавливанию с предварительным публичным покаянием у собора Парижской Богоматери. Грех не взглянуть на унижение проклятого стервятника и упустить возможность освистать его или, ещё лучше, швырнуть в него камнем! Оттого-то на площади яблоку негде упасть, оттого голоса горожан звенели радостью, а ноги бежали быстро, не щадя башмаков.

— То-то подарочек уготовил нам король в честь коронации! — возбуждённо переговаривались зрители.

— Небось меч Анрие Кузена заржавел без дела.

— У него-то заржавел? — присвистнул недобросовестный школяр, голодный, а потому злой, как чертёнок.

— Мэтр Анрие мастер своего дела, — пыхтел толстый, обливающийся потом бакалейщик. — Ставлю флорин: он отсечёт судье голову одним ударом!

Нашлись, однако, и недовольные, по всей видимости, отличавшиеся особой кровожадностью среди любителей жутких зрелищ, а также чрезмерной злопамятностью.

— Смерть на плахе слишком лёгкая и быстрая, — ворчал один, видимо, знавший в казнях толк. — А вот кабы его повесить, как дьявола ле Дэна! Тогда бы он дольше мучался.

— Верно говоришь! Посмотрел бы я, как он корчится в петле! — брызгая слюной, кричал второй. — Он приговорил к верёвке моего брата, так пусть же накинут удавку и на его шею!

— Куда против традиции? Белую кость — на плаху, чёрную — на виселицу или в костёр!

— Ничего! Бьюсь об заклад, стража протащит его на верёвке по площади, а уж одно это дорого стоит.

Итак, зрители делали ставки, строили догадки, возбуждённо переговаривались, словно оголодавшие в предвкушении хорошего угощения. Бывает, нетерпеливые гости, ожидая, когда их пригласят к столу, точно так же суетятся, поводят носами, ловя ароматы с кухни, поднимаются на цыпочки, заглядывая поверх голов. Никто и не подумал, каково придётся епископу Парижскому потерять брата. А ведь добродетельный священник пользовался всеобщим уважением и не раз помогал нуждающимся. Воистину, объятый радостью глух к нуждам ближнего! Сложно было в тот день отыскать в Париже человека, равнодушного к предстоящей расправе, но только трое испытывали искреннее горе, а четвёртый предпочёл сохранить нейтралитет.

Первый — упомянутый нами Клод Фролло де Тиршап, так и не сумевший переубедить Анну де Божё. Епископ добился аудиенции у регента, пустил в ход красноречие, просил и умолял, но герцогиня, истинная дочь своего отца, осталась непреклонной. Она не хотела оставлять в живых такого человека, как судья Фролло, слишком много знавший об усопшем короле. Выслушав священника, она холодно объявила, что решение её неизменно и приём окончен.

— Ваше величество! — сдерживая негодование, вымолвил обычно кроткий епископ. — Вы желаете ознаменовать начало нового царствования жестокими расправами? Разве мало пролито крови? Господь говорит: «Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего…»

Анна де Божё нахмурилась, в гневе сделавшись ещё больше похожей на Людовика Одиннадцатого. Губы её превратились в узкую линию, тогда как глаза округлились. В словах епископа ей послышался откровенный намёк на недавние распри с Людовиком Орлеанским, скрывающимся ныне в Бретани.

— Ваше Преосвященство! Вы забываетесь! — тихо промолвила она. — Ваше право, как брата, отстаивать жизнь человека, чьи злодеяния превысили всякую меру. Я же, со своей стороны, воздаю по заслугам виновному. Прошу вас покинуть двор и более не обращаться к нам с подобными просьбами.

Клод ужаснулся: на него смотрел прежний король, словно бы воплотившийся в лице молодой женщины. Тот же острый нос, такие же колючие глаза под тонкими сдвинутыми бровями, то же выражение хитрости и решительности. Священник, так и не добившись ничего, совершил грех, впав в полнейшее уныние. Он сам, собственными руками погубил брата, в чём не переставал себя обвинять.

Вторым человеком, не желавшим смерти Жеану, была, конечно же, цыганка. Она после ареста Верховного судьи неделю продежурила на паперти, извелась, но дождалась епископа, с замиранием сердца проводила его в новую поездку — в Амбуаз, чтобы затем услышать ответ, разбивший её упования вдребезги.

— Печальную весть я принёс тебе, девушка! — с надрывом в голосе сказал Клод. — Я не сумел отстоять брата. Глупец, я лишь ещё больше возбудил неприязнь к нему!

Эсмеральда пошатнулась.

— Что… Что с ним сделают?

— Не знаю, дитя моё… — склонил голову священник.

По его голосу Эсмеральда заключила, что готовиться надо к худшему.

Когда всё, казалось, было потеряно, когда даже епископ смирился, цыганка не успокоилась. Неугасимая жажда справедливости питала её силы все эти месяцы. Отступили холода, зиму, как водится, сменила весна, а она за хлопотами и ожиданиями не замечала ничего, время текло мимо неё. Дни слились в один — бесконечный, беспросветный день. Эсмеральда потеряла аппетит и ела лишь затем, чтобы не умереть с голоду, а если священник или Пьер не проследили и не заставляли её поесть, то и вовсе забывала о пище. Она пряталась от мороза, лишь совсем продрогнув. В конце концов голодовка, упадок сил и постоянные треволнения подорвали её здоровье. Цыганка разболелась. Мадлен выхаживала её, клятвенно обещая запереть в кладовой и кормить насильно, если глупышка не возьмётся за ум.

— Разве поможешь ты своему… судье, коли протянешь ноги? — высказывала галантерейщица. — Давай-ка вот, пей лекарство.

Эсмеральда покорно глотала горькие микстуры, которые назначил приглашённый Клодом лекарь, и потихоньку двигалась к выздоровлению. Мадлен говорила верно: надо беречь себя — так лучше для неё и для Жеана. От хворой проку мало. Весна придала ей сил и девушка хоть чуть-чуть, да ожила, очнулась от долгой спячки.

Третьим человеком, желавшим спасти бывшего судью, был звонарь Квазимодо, сдружившийся с цыганкой ещё в первые дни после ареста Фролло. Преодолев нерешительность, он сам подошёл к девушке и заговорил с ней. Несчастья сближают и вскоре цыганка, робея всё же перед горбуном, обрела в его лице преданного союзника. Известно, как много значит поддержка, хотя бы и просто словесная.

Гренгуар, не имевший причин ненавидеть Жеана, но и не питавший к нему симпатий, предпочёл сохранить нейтралитет. Он обеспечивал Эсмеральде и Джали пищу и кров, снабжал сплетнями, подцепленными у вельмож, и справедливо считал, что делает более чем достаточно. Галантерейщица, уподобляясь большинству, ненавидела Фролло, однако к его конкубине искренне привязалась. Таково женское сердце!

Разумеется, простым смертным не дано предотвратить того, что решили сильные мира сего, и день, долженствующий стать днём смерти Фролло, настал. Жеан знал, какая казнь его ждёт и боялся не её, а унижения, которому ему предстояло подвергнуться по пути на эшафот. Единственная милость, о которой он просил — чтобы его дело не было разглашено прилюдно, а объявлено лишь после казни, как было с парижским прево Пьером дез Эссаром, обвинённым в финансовых злоупотреблениях. От насмешек и даже рукоприкладства толпы уберечь его не смогла бы и стража. Хоть зевакам и запрещалось задирать осуждённого, это правило попиралось регулярно, и частота нарушений зависела не от охраны, а от отношения народа к преступнику. Толпа могла опередить палача, однако могла и спасти. Фролло сам возбудил в горожанах ненависть к своей персоне и теперь пожинал её горькие плоды. Уж кто-кто, а он на сочувствие и поддержку рассчитывать не мог.

Путь от Дворца правосудия до собора Парижской Богоматери, где ему надлежало принести покаяние, превратился в мучительнейшую пытку. Фролло шёл пока в своей обычной одежде, означавшей ещё действующую принадлежность к миру живых, к окружающим его людям, а также напоминающей зрителям о том, что наказание ожидает любого, преступившего закон. Он напоминал чёрного ворона, только жалкого, побитого, волочащего крыло. Поскольку Гревская площадь оттянула на себя основное внимание публики — ведь казнь куда интересней псалмов! — Жеан добрался до собора почти без приключений, хотя капитан де Шатопер, отвечающий за охрану осуждённого, не слишком и пресекал выпады. Но много ли надо надломленному тюрьмой человеку, чтобы сломаться окончательно? Оскорбления, плевки, улюлюканья, камни, комья грязи делали своё дело. Жеан Фролло, преклонивший колени на ступенях собора, не был прежним гордым Фролло дю Мулен, всегда державшим голову высоко, а спину прямо. Он крепился из последних сил, чтобы сохранить надменный вид. Всё телоего до кончиков ногтей налилось тёмным, отвратительным страхом. Губы его подрагивали.

— Пожалуйста… Скорее… — шепнул он брату, возглавлявшему процессию, с хоругвями и песнопениями вышедшую к нему из распахнутых настежь врат центрального портала.

Сон сбывался лишь с небольшой разницей в деталях. Осуждённый и ощущал себя будто во сне, настолько всё смешалось в его голове. Жеан впал в спасительную прострацию. Он слышал псалмы и не осознавал, что это поют над ним панихиду. Он стоял одной ногой в могиле. Ему развязали руки, дали зажжённую свечу — он безропотно взял её. Он повторял произносимую над ним формулу покаяния, не понимая, что и зачем говорит. Он видел, как брат простёр над ним руку и произнёс нечто, вызвавшее негодование собравшихся.

— Я не позволю публично казнить этого человека! — заявил священник. — Он на святой земле!

Парижский прево, чей горячий конь рыл передним копытом мостовую, встрепенулся. Мессир д’Эстутвиль ожидал подобного выпада и немедленно пресёк его.

— В таком случае его казнят без публики! — гаркнул он зычным голосом, выкатив грудь колесом. — Преступник за пределами храма и защита церкви над ним не властна. Увести!

Таким образом находчивый мессир Робер оставил за собой право распоряжаться жизнью осуждённого, посрамив епископа. Хоть Жеан Фролло и приходился ему другом, закон был превыше всего.

Жеану приказали встать и он, потерянный, покорно выполнил приказ. Клод с сожалением смотрел на него, но в кровоточащей душе Жеана ничто больше не находило отклика. Надежды не оставалось. Он уже не мог поднять голову и остаток пути проделал, позорно понурившись, еле волоча ноги. Камень, пущенный меткой рукой, рассёк ему бровь. Он дёрнулся, но почти не почувствовал боли. Он жаждал только одного: не упасть, вот сейчас не свалиться, не пошатнуться ни перед толпой, ни перед палачом, вытерпеть пытку до конца. Один лишь раз за весь скорбный путь Фролло встрепенулся. Ему показалось, будто бесконечно дорогой голос позвал его по имени. Вздрогнув, он впился глазами в толпу, отчаянно высматривая Эсмеральду, но не нашёл её.

Между тем цыганка действительно находилась совсем рядом. Задыхаясь, энергично работая локтями, она продиралась сквозь плотный людской заслон к самому эшафоту, окружённому стражей. Роковая минута неотвратимо приближалась. Анрие Кузен готовился принять осуждённого в своё распоряжение, чтобы переодеть в белую рубаху, по давнему праву забрав себе вещи, представлявшие ценность, и совершить казнь. Между жертвой и всем остальным миром пролегала незримая граница, преступить которую было практически невозможно. Когда Жеан, угрюмо свесив голову на грудь, предстал перед палачом, его могло спасти лишь чудо. Зрители, почуяв мрачную торжественность момента, примолкли.

Мессир Робер д’Эстутвиль предугадал вмешательство священника и противостоял ему. Однако он не предполагал, что женщина, особенно та, которой движет любовь, способна на многое. Эсмеральда — встрёпанная, раскрасневшаяся, решительная, выбилась из кольца зевак, пытаясь проникнуть в пространство перед эшафотом, но её с силой оттолкнул стражник. Девушка, охнув, упала, но тут же поднялась и отчаянно крикнула:

— Стойте!

Все взоры обратились на хрупкую цыганку. Площадь разразилась глубоким удивлённым вздохом. А Эсмеральда, смело шагнув вперёд с видом Цезаря, переходящего Рубикон, звонко повторила:

— Стойте! Я беру этого человека в мужья!

========== Глава 15. Слово сказано ==========

Слово произвело эффект разорвавшейся бомбы. Пусть сказала его простая цыганка, но оно было произнесено, и несколько сотен пар ушей его слышали. Парижский прево сперва опешил от неожиданности, но быстро овладел собой и предпринял попытку поправить щекотливое положение. Тронув поводья, он подъехал к нарушительнице, дерзнувшей прервать процесс в самый напряжённый момент.

— Не выдумывай, девица! — рявкнул он во всю мощь своего командного голоса, возвышаясь над Эсмеральдой, как скала. Щёки его тряслись от негодования, дородный стан источал гнев. — Поди-ка прочь и не мешай нам. Анрие Кузен, делай свою работу!

Заплечных дел мастер, однако, не спешил. Играя мускулами, он со снисходительностью маститого актёра, чей спектакль подпортила нежданная помеха, смотрел на цыганку. Он уверен был в себе и в остроте своего меча. Он мог и подождать. Жеан, подрагивая, беззвучно шевеля губами, следил за происходящим, не решаясь броситься на помощь Эсмеральде. Он ощутил себя вступившим на шаткий мостик и боялся сверзиться с него, совершив неверное движение. Стражники, ругаясь почём зря, заталкивали девушку обратно в толпу, но задача сия оказалась не из лёгких. Во-первых, цыганка изворачивалась с ловкостью кошки. Во-вторых, заинтересовавшиеся зрители начали волноваться. То тут, то там раздавался ропот в поддержку цыганки. Эсмеральда, подобно спичке, поднесённой к стогу сена, грозила создать неуправляемую ситуацию.

— Мне известен обычай! — крикнула она, извиваясь в схвативших её руках. — Если любая девушка пожелает взять обречённого в мужья, ему даруется помилование. Любая девушка!

— Отпустите её! — велел Робер д’Эстутвиль.

В тот век, изобиловавший тюрьмами, многочисленными методами истязаний и умерщвлений, существовал, как бы в противовес им, ряд способов уйти от наказания. Это были убежища, где осуждённый находил приют и откуда никто под страхом смерти не мог вывести его. Это было вмешательство толпы, требующей пересмотра дела и мешающей казни — разумеется, в том случае, если преступник вызвал к себе симпатии. Это были знаки свыше, вроде оборвавшейся верёвки или обломившегося сука, заменяющего виселицу. Иногда приговорённый мог затеять поединок с палачом. И, хотя такие схватки носили исключительно фиктивный характер, бывали случаи, когда жертве удавалось сбить палача с ног и заслужить тем самым помилование. И, наконец, упомянутый выше обычай: если девушка пожелает взять осуждённого в мужья и толпа с этим согласится, то такой брак заключался тут же, у эшафота, или подножия виселицы. Говоря откровенно, подобные счастливые истории можно пересчитать по пальцам. Какой же девице в здравом уме захочется связать судьбу свою с разбойником? Мессир д’Эстутвиль, во всяком случае, такого не помнил.

Эсмеральда, как мы знаем, не впервые прибегала к подобному способу — благо бродяги сходились не до конца дней своих, и даже срок её предыдущего замужества покуда не истёк. Впрочем, сам супруг, найдя новую пассию, позабыл о нём и не предъявил бы права на цыганскую жену. Для власть имущих союз, скреплённый глиняными черепками во Дворе чудес, и подавно не имел значения. Итак, мессир д’Эстутвиль крепко призадумался. Дерзкую девицу уже невозможно выпроводить вон с площади, ибо она сказала правду и все это слышали. Обычай есть обычай. Мелкий камушек, попав между жерновами, нарушил работу отлаженного механизма. Фролло спасён, если только зрители не воспротивятся его браку. Эсмеральда стояла, сжав кулаки, с вызовом глядя на прево.

То, что творилось в те тяжкие минуты в душе Жеана, сложно передать. Любовь, отчаяние, радость, страх смешались в невообразимый коктейль и осуждённый, из последних сил держась на ногах, весь дрожа, с мольбой и обожанием смотрел на свою избавительницу. Лицо его — искажённое, страшное, испачканное запекшейся кровью, выражало все муки ада.

— Владычица! — весело завопил кто-то, узнав девушку. — Да ведь это же Эсмеральда, цыганская плясунья!

— Цыганка с козой!

— А и верно! — подтвердил другой. — Она любовница судьи!

— Нет же! Он ненавидит цыган! Это все знают!

— Вот и повенчайте их смеху ради! — предложил какой-то подмастерье. — То-то парочка! Ах-ха-ха!

— Ха-ха-ха! Святые угодники!

— Слава Эсмеральде!

— Свадьба! Свадьба!

Толпа затопала сотней ног, засвистала, захохотала сотнями глоток. В небо, треща крыльями, вспорхнула напуганная несусветным рёвом стайка голубей, приютившаяся под навесом дома с колоннами. Конь мессира Роббера взвился на дыбы. Грузный парижский прево, грязно выругавшись, качнулся в седле.

— Цыганка? — зацепился господин д’Эстутвиль. — Стало быть, ты язычница?

— Я крещена в христианской вере! — заявила Эсмеральда, взирая на него снизу вверх.

Она говорила сущую правду. В один из дней после заключения Жеана в Консьержери священник в соборе Богоматери совершил над ней Таинство крещения. Из купели она вынырнула уже с именем Агнеса, хотя и продолжала по старой памяти называть себя Эсмеральдой. Цыганский амулет сменил нательный крестик.

Козырь побит и крыть больше нечем. Мессир Роббер, исчерпав все доводы, обратился к присутствующим, испрашивая их согласия на брак. На его беду, в толпе затесалось немало арготинцев, имевших зуб не только на Фролло, но и на прево, тогда как Эсмеральда приходилась им сестрой, поскольку узы нищенского братства нерушимы. Перспектива позлить господина прево и для забавы женить ненавистного судью на одной из тех, кого он презирал, показалась им занятнее казни. Они и не подозревали, какое благодеяние на самом деле делали для Фролло. Нищие принялись свистать и вопить так, что у соседей закладывало уши, всячески выражая своё одобрение. Призывы их легли на свежие дрожжи и зеваки, недавно стремившиеся растерзать Жеана, предвкушавшие его предсмертные страдания, оказывали ему поддержку. В общем гаме, потопившем глас протестующий, ясно слышалось согласие, сломившее последнюю надежду господина д’Эстутвиль и лишившее мэтра Кузена сегодняшней работы, а, следовательно, и платы за труд. Эсмеральда поняла: она победила. Ей удалось то, что не смог совершить епископ: оспорить волю короля, отобрать обречённого у палача, у смерти, протянувшей к нему костлявые руки, забрать его себе. Под одобряющие крики она подошла к Жеану и на сей раз стража беспрекословно расступилась перед ней.

Фролло и цыганка впервые после долгой разлуки смогли заключить друг друга в объятия. Выдержка оставила Жеана и он опустился на колени, обняв ноги цыганки. По впалым щекам его горошинами катились слёзы.

— Эсмеральда… Эсмеральда… — как заведённый повторял он.

Весь причет собора Богоматери всполошился, когда к храму с песнями и воплями, сопровождаемая визжавшими мальчишками и отчаянно тявкающими псами, подошла специально отряженная делегация, требуя священника. Из окон ближайших домов высовывались взволнованные жильцы, пытаясь понять, что произошло и не ждать ли конца света или наступления пикардийцев. Епископ Парижский, не дожидаясь, пока вся эта орава ввалится в храм, в полном облачении вышел на паперть. Завидев его, гонцы остановились, зашикали, призывая к молчанию.

— Что вам нужно, чада мои? — скорбно вопросил Клод, дождавшись, пока все успокоятся. — Неужто вы явились поглумиться над моим горем?

Он считал брата уже погибшим жуткой смертью, ему тяжело и обидно было видеть чужую радость.

— Мы пришли за священником! — ответили сразу несколько голосов. — Радостную весть мы несём тебе, епископ Парижский!

Поскольку все снова заговорили наперебой, понять что-либо в этой какофонии было затруднительно. Наконец, растолкав остальных, вперёд выступил дюжий бородатый плотник и зычным голосом велел всем замолчать. Расчесав пальцами бороду, вестник поведал о сорвавшейся казни судьи, а также о том, что теперь нужен священник — обвенчать пару у подножия эшафота как требует обычай. Несказанно возрадовавшись, отец Клод сам поспешил на Гревскую площадь, где действительно нашёл брата, Эсмеральду, гарцевавшего по кругу Робера д’Эстутвиль, прислонившегося к эшафоту скучающего Анрие Кузена и двойное кольцо окружения из солдат и горожан.

Поистине, свадьба Жеана и Эсмеральды по своей причудливости затмевала обряд с разбитой кружкой. Сама судьба в лице епископа соединяла священными узами тех, кто не мог соединиться по законам светским, чьё знакомство началось со взаимной неприязни. Не кто иной, как сам Верховный судья некогда запретил пришлым таборам въезжать в Париж, а тех цыган, которые проживали во Дворе чудес, всячески преследовал. Эсмеральда нарушила запрет, просочившись в город, занозой засев в сердце Фролло, пройдя вместе с ним долгий путь от непонимания к согласию. Отныне и навеки он становился её мужем. Если бы даже она и пожалела о своём великодушном шаге, обратный путь был уже отрезан.

========== Глава 16. Начало пути ==========

Новоиспечённые супруги поспешили, насколько позволяло состояние Жеана, убраться с Гревской площади, долой с глаз мессира д’Эстутвиль, которому предстояла довольно неприятная миссия, и Анрие Кузена, отнёсшегося к происходящему со стоическим спокойствием. На прощание господин Робер присовокупил дельное напутствие: скорее покинуть Париж, а ещё лучше — пределы Франции, пока весть о несостоявшейся казни не достигла августейших особ. Зеваки, поняв, что ловить больше нечего, разбрелись кто куда. Только самые дотошные, а также обладающие уймой свободного времени, составили цыганке и братьям Фролло почётный эскорт, сопроводив их до врат собора. Удостоверившись, что герои сегодняшнего дня вошли в храм, убрались восвояси и они. Можно было не сомневаться, что к вечеру каждой собаке в Париже станет известно о чудесном избавлении судьи и о странной свадьбе — слухи, как дурные, так и хорошие, разлетаются со скоростью ветра.

До пяти часов пополудни город влачил обычное существование, на Соборной площади не происходило ровно ничего знаменательного. Лишь в указанный час из монастырского двора выехала епископская карета с зашторенными оконцами. Проехав по мосту Менял, она углубилась в переплетения правобережных улиц, нигде не задерживаясь, пока не достигла ворот Сен-Дени. Здесь кучер предъявил страже какие-то бумаги, после чего караульные беспрепятственно позволили ей выехать за городские стены. Но и карета не возмутила ни подозрений, ни внимания, хотя и полностью заслуживала их.

Клод Фролло, помня приём, оказанный ему Анной де Божё, следовал совету парижского прево, отсылая брата как можно скорее. Спешный отъезд следовало бы назвать бегством — такое определение характеризовало его куда точнее. Захватив лишь самое необходимое, Жеан и Эсмеральда отправлялись в неизвестность. Цыганка, как полагается верной жене, делила участь мужа. Началу их совместного путешествия предшествовал разговор, состоявшийся в келье над боковым приделом собора Богоматери. Жеан, доковыляв туда не без помощи присоединившимся к компании Квазимодо, упал, тяжело дыша, навзничь, прямо на каменный пол. Ему казалось, будто тело и душу его разбили на куски, а затем склеили заново. Он всё ещё переживал унижение, которому подвергся, в ушах звенели насмешки, брошенные зрителями, ныли синяки и ссадины. Цыганка села рядом, погладила по голове, успокаивая.

— Мессир д’Эстутвиль сказал истинную правду. Тебе небезопасно оставаться здесь, брат мой, — сказал епископ. — Скоро их величества всё узнают и, боюсь, не преминут довести начатую травлю до конца.

— Я понимаю, Клод, — прохрипел Жеан, облизнув пересохшие губы. — Мы уйдём, сегодня же. Негоже навлекать неприязнь короля на тебя и беду на храм.

Эсмеральда подняла на священника встревоженный взгляд. Клод покачал головой, на его волевое лицо, украшенное римским носом, набежала тень.

— Ты слишком слаб. Отлежись, отдохни, никто тебя не гонит. Нет нужды спешить.

Младший Фролло, сделав над собой усилие, приподнялся. Во взгляде его читалась решительность.

— Нет, — упрямо повторил он. — Сегодня. Я выдержу. Дай мне только перевести дух и привести себя в порядок.

Клод как никто другой знал норов брата, который, если уж что затеял, не отступал ни на йоту. Священник надеялся, что цыганка отговорит мужа от безрассудства, но та встала на сторону Жеана, поддержав его решение. Епископу ничего не оставалось, кроме как уступить. Квазимодо, в свою очередь, соглашался с любым решением опекуна, считая его единственно правильным.

— Я предоставлю вам свой экипаж, — произнёс священник. — На нём вы сможете скрыться, не привлекая излишнего внимания, — он лукаво улыбнулся. — Пусть зеваки думают, будто епископ Парижский отправился по своим надобностям со всей помпезностью!

Клод Фролло, несмотря на высокий сан, оставался бессребреником и не признавал полагающихся ему благ, довольствуясь малым. Деньги он раздавал нуждающимся, с удовольствием тратил силы и время, чтобы разрешить чью-либо беду, выслушивал все обращённые к нему просьбы и, позволяй обстоятельства, предпочёл бы передвигаться пешком или, в крайнем случае, верхом на муле. Казалось удивительным, что Клод и Жеан, два человека, настолько разных во всём, начиная от внешности и заканчивая поведением, появились на свет от одних отца и матери. Их объединяло, помимо кровных уз, лишь несколько едва уловимых черт, говоривших о родстве. Клод с детства оставался добрым и отзывчивым, Жеана отличали мрачность и недоверчивость. Один любил весь мир, другой презирал всех, за исключением нескольких людей. И всё же, невзирая на разницу, между братьями неизменно сохранялась искренняя привязанность, они словно бы уравновешивали, дополняли друг друга. Это был как будто один человек, расщеплённый пополам, где первой половинке досталось всё светлое, второй, соответственно, тёмное.

— Благодарю вас, Ваше Преосвященство, благодарю за всё! — воодушевлённо промолвила раскрасневшаяся от прилива чувств Эсмеральда.

— Это тебя нужно благодарить, храброе дитя, — смиренно откликнулся священник. — Ты спасла моего брата, не я.

— Вы спасли моего господина! — подтвердил признательный звонарь, не упускавший ничего и остававшийся, тем самым, в курсе происходящего. Он настолько освоился со своим недугом, что иные, не подозревающие о его глухоте, ничего не замечали.

— Ангел, снизошедший до жалкого грешника, — признательно глядя на цыганку, высказался Жеан, обо всём имевший собственное мнение. — Прежде я ещё сомневался, но теперь знаю наверняка — ангел, сотканный из чистейшего эфира.

Молодая жена поспешила оборвать этот поток любезностей, закрыв супругу рот ладонью.

— Будет тебе. Какой я ангел? Я простая цыганка, такая же земная, как и все дочери моего народа.

— Хозяин, время! — лаконично напомнил не терявший бдительности горбун.

— Верно! — спохватился Клод, с благодушной усмешкой наблюдавший за вознёй влюблённых. — Нужно торопиться, ибо сделать предстоит много.

Монастырская купальня, пространство которой было заполнено ваннами из морёного дуба, разделённых ширмами, в этот час пустовала. Только в углу, возле печи, служившей для подогрева воды, хлопотал послушник. Фролло, сбросив одежду до последней нитки, погрузился в одну из ванн. Квазимодо, взяв на себя обязанности банщика, помогал послушнику, таская котлы и поливая хозяина тёплой водой. Отфыркиваясь, блаженно жмурясь, встряхивая головой, Жеан с энтузиазмом скрёб кожу мочалом, растирал ароматным мылом. Завернувшись после омовения в белую простынь, насухо вытерев порядком отросшие в тюрьме волосы, он ощутил себя заново родившимся и почувствовал прилив сил. Живучестью и некоторыми повадками, как читатель, несомненно, успел заметить, бывший судья походил на кошек, которым покровительствовал. Брезгливо толкнув ногой ворох грязной одежды, хранившей следы его сегодняшнего позора, Жеан приказал Квазимодо:

— Сожги это. И пусть вместе с ней сгорит память о судье Фролло!

Вместе со сгоревшим платьем уходил в небытие завершённый этап его жизненного пути. Облачившись в чистое одеяние, он вступал на новый путь, распростершийся перед ним.

Выйдя во двор монастыря, отдохнувшие и преобразившиеся супруги Фролло увидели поджидавший их приятный сюрприз. Пьер Гренгуар, стоя возле готовой к поездке кареты, о чём-то беседовал с кучером. К ногам его прижалась белоснежная козочка. Следовало отдать должное жертвенности поэта. Он крепко привязался к смышлёному животному и с превеликим трудом возвращал его Эсмеральде.

— Джали! О, моя Джали, как я соскучилась по тебе! — воскликнула цыганка, устремившись к подружке, приветствовавшей хозяйку торжественным блеянием.

— Неужто вы вздумали удрать, не попрощавшись со мной? — широко ухмыльнулся поэт, демонстрируя два ряда молодых крепких зубов. — Ещё никому не удавалось провести Пьера Гренгуара! Едва услышав о вашей свадьбе, я быстрее ветра полетел к собору. Я сказал себе: не будь я Пьер Гренгуар и торговать мне галантереей, если я не застану их за сборами…

— Пьер! — засмеялась цыганка и, не дав ему договорить, бросилась на шею, по-сестрински поцеловала в губы.

— Полноте, сестрёнка, не ровен час об этом прознает моя Мадлен, а ревнивее этой женщины не сыскать во всей Франции, — отбивался служитель муз. — Тише! Тише! Ты меня задушишь!

— Месье Гренгуар… — произнёс Фролло. — Рад видеть вас.

Он улыбнулся мимолётно, одними уголками рта, но зато искренне. Двое мужчин, объединённых общей судьбой, одинаково спасённые женщиной от смерти, соперники в прошлом, расставались почти друзьями.

Распрощавшись с Клодом, Квазимодо и Гренгуаром, а также с кошками, прижившимися при монастыре, Жеан и Эсмеральда пустились в путь. Понурившись, Фролло думал о брате, о горбуне, которых оставлял, по всей вероятности, навсегда.

— Что ж… — выдавил он сквозь зубы, — эту пуповину давно следовало перерезать.

Сытые холёные лошади несли беглецов вперёд. Экипаж покрыл расстояние в полтора лье, когда Жеан, отдёрнув штору, выглянул в окно. Приметив справа деревню, он приказал вознице остановиться. Муж, жена и козочка вышли на дорогу.

— Возвращайся обратно, — велел Фролло, — дальше мы двинемся пешком.

— Но ведь Его Преосвященство приказал… — замешкался кучер.

— Ты должен вернуться в Париж нынче же вечером, — строго прервал Жеан. — Я не желаю, чтобы моего брата считали причастным к нашему исчезновению.

Пути окончательно разошлись. Карета, утопая колёсами в дорожной пыли, покатила обратно в Париж. Бывший судья, цыганка и Джали отправились в деревню, где рассчитывали найти ужин и ночлег.

Над землёй нависла ясная летняя ночь. Чёрное небо, похожее на перевёрнутую чашку, усыпали звёзды. Небольшая деревня, насчитывающая десяток дворов, погрузилась в дрёму. Устоявшуюся тишь изредка нарушали хрюканье свиней, ворочавшихся в хлеву, да квохтанье кур, не поделивших место на жёрдочке. Жеан и Эсмеральда, предпочтя двор сну в крестьянской лачуге, где и без них было тесно и где, к тому же, водились клопы, устроились под навесом, на охапке соломы. Ночёвка на свежем воздухе имела и практическое значение: в случае опасности беглецы имели возможность беспрепятственно скрыться.

Довольно нетривиальное брачное ложе дополняло причудливую свадьбу, служа также завершением заполошного, переполненного приключениями дня. Но что значило окружающее для влюблённого мужчины, сжимающего в объятиях женщину, приводящую его в сладострастный восторг?

— Помнишь Булонский лес? — спросил Фролло, откинувшись на спину, сполна вознаграждённый за долгое постничество. — Пресвятая дева, никогда не думал, что со мной повторится нечто подобное!

— Когда ты уволок меня в чащу, точно лесной дух? — промурлыкала Эсмеральда, укладывая кудрявую голову на его плече. — Да… Наша первая ночь и впрямь похожа на эту.

— Сама судьба предначертала нашу встречу, намеренно сталкивая нас. Ради того, чтобы стать твоим мужем, стоило угодить на эшафот!

— Тише! Не говори так. Что, если бы я опоздала, или тот важный господин меня не послушал? О! Сердце замирает при одной мысли об этом.

Жеан шумно вздохнул и крепче прижал к себе подругу.

— Однако же всё разрешилось как нельзя более удачно, — ответил он, гладя её локоны. — Не считая того, что ты теперь прикована ко мне самой прочной цепью и обречена сопровождать меня в скитаниях.

Цыганская плясунья блаженно потянулась.

— Для той, кто с рождения в дороге, нет участи лучше, чем странствия вместе с возлюбленным, — возразила она.

На ум Фролло пришёл давний их разговор после возвращения из Плесси-ле-Тур, когда Эсмеральда призывала его бежать, отринув богатство и сохранив свободу. Тогда он отказался покидать насиженное место, положившись на волю рока. Но чему быть, того не миновать и всё разрешилось так, как хотела цыганка. При том сам он приобрёл куда больше, чем потерял. Поражённый этой мыслью, Жеан произнёс:

— Выходит, что самые сокровенные наши мечты сбылись?

Поняв, что он имел в виду, Эсмеральда эхом отозвалась:

— Сбылись!

========== Вместо послесловия ==========

Неисчислимы пути, которыми правители уходят в мир иной. Кто погибает в бою, кто от изнурительной болезни, кто от руки заговорщиков, пронзённый кинжалом или задушенный офицерским шарфом, кто на плахе, кто вкушает на пиру отравленное питьё или, предпочтя смерть позору плена, сам принимает яд. Были в истории и такие короли, которые умирали не от болезни и не от старости, а по причине несчастного случая, нежданного и подчас нелепого. Так и произошло с Карлом Восьмым. Седьмого апреля тысяча четыреста девяносто восьмого года он вместе с супругой, Анной Бретонской, прогуливался по галерее замка Амбуаз, постоянно им перестраиваемого на свой вкус. Залюбовавшись живописным пейзажем, открывшимся обзору, и желая показать королеве то, что столь восхитило его, несчастный не преклонил голову, минуя низкую арочную дверь, и стукнулся о притолоку. Удар вышел такой силы, что король, и без того подорвавший здоровье, впал в кому и скончался через девять часов, в возрасте двадцати восьми лет. Случай этот стал притчей во языцех и вспоминался всякий раз, стоило кому-нибудь нечаянно ушибиться о дверной косяк.

Наследников у Карла не осталось. Именно тогда на сиятельном небосводе и взошла звезда Людовика Орлеанского, ждавшего своего часа пятнадцать лет, претерпевшего и изгнание, и заточение. Он принял страну с казной, опустошённой захватническими походами, и, стремясь удержать герцогство Бретань под властью Франции, женился на вдове почившего короля. С первой женой, хромой и некрасивой, но доброй и благочестивой Жанной Людовик добился развода по причине того, что брак бесплоден. Союз его с Анной Бретонской вышел куда более продуктивным. По иронии судьбы, надо сказать, вторая супруга его тоже чуть заметно прихрамывала, скрывая сей недостаток при помощи высокого каблука на более короткой ноге.

Взойдя на престол, Людовик Двенадцатый простил всех своих врагов, заявив во всеуслышание: «Король Франции забыл обиды герцога Орлеанского». Ни слова эти, ни происходящие перемены не волновали Арно дю Мулен, поскольку помыслы его занимало лишь то, что обычно увлекает молодого человека двенадцати лет от роду, от природы весёлого и подвижного, как шарик ртути. Однако отец его, всегда сдержанный и суровый, чему-то обрадовался и шептался с матерью за закрытой дверью спальни.

Арно дю Мулен, хоть и родился в Бретани, в городе Сен-Мало на побережье Ла-Манша, всё-таки не считал себя коренным бретонцем. Мальчишка знал, что отец и мать его прибыли в Сен-Мало много лет назад, но, сколько он ни упрашивал, родители так и не открыли, кто они и откуда пришли. А сын чуял, что за всем этим кроется некая тайна. Он смутно помнил учёную козочку, жившую прежде в их доме. Мать, укачивая его в раннем детстве, рассказывала о дальних странствиях и людях, всюду гонимых и ценящих волю на вес золота.

Озорной нрав, оливковый оттенок кожи и зелёные глаза Арно унаследовал от матери, а поджарое телосложение, ястребиный взгляд, тонко очерченные линии лица и невысокий рост — от отца. Жеан и Агнеса дю Мулен представляли собою любопытную и вызывающую зависть пару. Муж, уважаемый в городе адвокат, неизменно сохранял гордую осанку, голову нёс высоко, в чёрных волосах его сверкали серебряные нити. Жена отличалась броской южной красотой, охотно и часто улыбалась, напевала на неведомом языке. Арно подмечал трепетность их отношений, умение во всём достичь согласия и сохранить друг к другу неугасающий интерес. Отец никогда не баловал его и сдерживался в проявлении нежностей, попрекая жену в излишнем потакании капризам их единственного чада — и это, пожалуй, был единственный пример расхождения их мнений.

В старину говорили: возьмите самое запутанное дело, отдайте его грамотным юристам: тогда они, как бульдоги, вцепятся в него, и разберутся, и распутают. Арно справедливо считал, что отец его принадлежал как раз к таким юристам и мог бы достичь многого, раскрыв способности в полной мере. Однако отец не стремился к богатству и славе, довольствуясь скромной платой за свои услуги. Однажды сын прямо спросил о причинах этой скромности, а господин дю Мулен, печально усмехнувшись, ответил:

— Я добирался до вершин могущества, мальчик мой, и могу сказать вам только одно: чем выше сидишь, тем больнее падать!

За его признанием тоже крылась загадка. Арно не надеялся когда-либо раскрыть её.

Однажды, вернувшись домой раньше обычного, он снова услышал, как родители о чём-то совещались. Арно не имел привычки подслушивать, и хотел было уйти, когда отец неожиданно назвал мать Эсмеральдой. Это так заинтересовало мальчишку, что он приник ухом к двери спальни, но, к великому разочарованию, голоса стихли. Юнец, сгорая от любопытства, не покидал поста в надежде узнать ещё что-нибудь, приоткрывающее завесу над прошлым четы дю Мулен. Тогда-то и выяснилось, насколько плохо сын изучил своего отца и, в частности, его умение по-кошачьи бесшумно подкрадываться. Дверь отворилась вовнутрь, Арно, не удержав равновесия, растянулся на полу под ногами Жеана.

— Вот, значит, как, молодой человек? Постигли неблагодарную долю шпиона? — проворчал отец, глядя на красного от стыда отпрыска. — И много ли вам удалось услышать?

— Совсем ничего! — буркнул Арно, поднимаясь и отряхивая колени. — Но, сказать по чести, очень хотел бы узнать, что вы от меня столько лет скрываете и почему называете маму Эсмеральдой.

— Рано или поздно, он всё равно узнал бы, Жеан, — вступилась мать. — Пора рассказать ему. Он достаточно взрослый.

— Похоже, вы сговорились против меня, — вздёрнул бровь отец. — Впрочем, и в самом деле пора. Пойдём со мной, мальчик мой, я поведаю тебе о том, как один недостойный обрёл чистейшей воды изумруд.

========== Бонус. Ранний вариант первых глав. ==========

Комментарий к Бонус. Ранний вариант первых глав.

Согласно первоначальной задумке, действие завязывалось именно так и именно там, пока я не переписала две первых главы. Прежняя редакция осталась отдельным рассказом, который я сочла нужным выложить в качестве дополнения к данному фанфику.

Сад, оберегавший покой дома де Гонделорье и служивший предметом гордости своих владельцев, в час, когда солнце клонилось к закату, был необычайно многолюден. Хозяйка, мадам Алоиза де Гонделорье, не поскупилась на расходы, празднуя состоявшуюся нынче днём помолвку дочери, Флёр-де-Лис, с капитаном королевских стрелков Фебом де Шатопер. Данный союз обещал взаимную выгоду обеим семействам. Невеста, несколько засидевшаяся в девушках, не могла нарадоваться на молодого красавца жениха. Капитан же рассчитывал на приданое, с лихвой компенсирующее отсутствие любви, а также обещающее должным образом поддерживать блеск расшитого золотом мундира.

Готовясь к празднику, госпожа Алоиза сочла, что в столь жаркий день незачем томить гостей в душных комнатах. Посему она распорядилась накрыть столы в саду, под кущами дерев, справедливо полагая, что свежий воздух поспособствует не только аппетиту, но и благоприятной обстановке. Кроме того, достойная дама пригласила на вечер танцоров и музыкантов, в том числе цыганку Эсмеральду, выступающую с дрессированной козочкой на Соборной площади. Девушка как раз закончила танец, когда слуга де Гонделорье подозвал её к прогуливающейся поодаль разряженной даме. Цыганка, взяв бубен подмышку, подошла на зов. Госпожа Алоиза озвучила ей своё предложение выступить вместе с учёной козочкой перед гостями.

Эсмеральда, предвкушая лёгкий заработок, с радостью согласилась прийти. Затем, указав на своего спутника, облачённого в красно-жёлтое одеяние фигляра, спросила, не пожелают ли гости насладиться также и его выступлением. Посмотрев, как молодой человек, краснея от натуги, выделывает кульбиты на протёртом ковре с арабесками, госпожа Алоиза дала согласие.

— Однако его лицо мне знакомо, — удивилась мадам де Гонделорье. — Скажи, милочка, как зовут твоего… — она замешкалась, подбирая нужное слово, — протеже?

— Пьер Гренгуар, госпожа, — ответила цыганка. — Он поэт, но вынужден был сменить ремесло на более прибыльное.

— Ах, теперь припоминаю! — воскликнула госпожа Алоиза, обмахиваясь веером. — Это он автор той мистерии, что в праздник Крещения нагнала на нас скуку. Смею надеяться, что его новое представление не столь уныло.

Гренгуар, в отличие от своей подруги, отличался капризным нравом. Он, разумеется, не слышал, как отозвалась знатная дама о его провалившейся мистерии, но в сердце его всё ещё жила обида на зрителя, не ценящего настоящее искусство. К тому же наш поэт твёрдо полагал уличные выступления временною полосой, предшествующей возвращению на театральные подмостки. Ему неприятно было, что люди воспринимают его прежде всего как бродячего артиста, посему предложение заработать на вечере в богатом доме, ранившее душу мечтателя, принял с постной миной.

— Да ведь ты всё равно кривляешься перед толпой! — уговаривала Эсмеральда. — Разве там будет не то же самое?

Поэт горделиво задрал подбородок.

— Как бы тебе сказать… То же, да не совсем. Развлекать киснущих со скуки господ, смотрящих на тебя, как на животное, не по мне.

— Как знаешь. Я лишь вижу возможность за один вечер получить деньги, которых мне не заработать и за неделю. Нет мне никакого дела до того, кто будет на меня смотреть. Если только не…

Запнувшись, стыдливо зардевшаяся девушка оборвала тираду на полуслове. Гренгуар, тем не менее, сообразил, что она хотела сказать. В последние дни цыганка только и грезила капитаном, спасшим её на улице от преследования ужасного горбуна. По всей видимости, не заработок привлекал её, а тайная надежда встретить на празднике этого напыщенного офицера. Воспоминание о сопернике, даже не подозревающем о счастии быть любимым прекрасной девушкой, вызвало в истерзанном сердце поэта мучительную зависть. Он сейчас же согласился выступать на празднике, поправ принципы, которым упрямо следовал минуту тому назад.

Торжество, на радость хозяйке, удалось на славу, оставив равнодушными разве что самих его виновников. Молодые люди чинно, будто отбывая повинность, сидели рядом, не находя даже темы для беседы — не по причине стеснительности, но из-за несколько разнящихся взглядов и жизненного опыта. Достопочтенная госпожа Алоиза, глядя на дочь и кавалера, излишне идеализировала зрелище, представляя прекраснейшую пару пылких влюблённых.

— Не правда ли, ваша честь, вот картина глубочайшей искренней любви? — спросила она у судьи Фролло. Тот, хоть и не разделял мнения дамы, из вежливости с нею согласился.

Жеан Фролло терпеть не мог шумные сборища. Он и вообще недолюбливал людей, в чём являлся полной противоположностью открытому и гостеприимному брату, священнику из собора Парижской Богоматери. Так же, в отличие от большинства представителей его профессии, вкладывающих средства в благотворительность, он чужд был филантропии. Сам пройдя тернистый путь для достижения власти, он считал излишним облегчать испытания для юношей, желающих пробиться. Достанет ума, так достигнут всего сами, как достиг он, нет — туда и дорога.

Жеан предпочёл бы провести этот вечер в компании Клода, поскольку брат обещал концерт молодого итальянского композитора, пишущего чудесные вещи. Но в тот самый миг, когда Фролло собирался, сославшись на неотложные дела, отклонить приглашение Алоизы де Гонделорье, почтенная дама вскользь упомянула о цыганке Эсмеральде. Это имя возымело магическое действие. Судья, затрепетав всем телом, вмиг позабыл и брата, и дела, и привычки. Вечером, бросив нерешительный взгляд на собор, Жеан направился в дом де Гонделорье в надежде встретить ту, что безуспешно искал последние четыре месяца. С того дня, когда Эсмеральда поразила его своей пляской, Жеан Фролло не знал покоя. Впервые испытанное им непреодолимое влечение к другому человеку пугало и смущало его. Пару раз он видел, как цыганка танцевала на площади перед собором, однако он счёл неподобающим для своего высокого положения заговорить с нею на людях. Пуститься же за ней по улицам чёрной тенью не позволяла гордость. Всё, что он мог — пожирать объект своей страсти горящими, как у кота, глазами. Теперь же ему предоставлялась возможность увидеть цыганку и остаться с нею наедине.

Увидев мелькнувшее между деревьев знакомое пёстрое платье, Фролло выскользнул из-за стола. Зрелище, открывшееся ему, вызвало удивление и ревность, сродни испытанной Гренгуаром при воспоминании о де Шатопере. Поэт, всё в том же шутовском одеянии, стоял на голове, болтая в воздухе ногами в просящих каши башмаках. Цыганка, шлёпнув компаньона пониже спины, со смехом вопросила:

— Пьер, что ты делаешь?

— Так мир выглядит лучше. Всем следовало бы взглянуть на него вверх тормашками.

— Гренгуар, будь благоразумным. Не забывай, зачем мы здесь.

— Развлекать знатных дам и господ, чтобы они не отравились от тоски, заполняющей их пустые жизни.

Фролло, кашлянув, обратил на себя внимание артистов. Гренгуар тут же принял положение сидя.

— Готов? — сурово спросил Фролло, давая поэту понять, что его присутствие здесь нежелательно.

— Да, — поспешно откланялся Гренгуар и, схватив реквизит, состоящий из табурета и обручей, отправился лицедействовать в компании Джали.

Оставшись один на один со старым знакомым, некогда гнавшим её из храма и угрожавшим виселицей, Эсмеральда отступила, прижавшись спиной к стволу дерева.

— Что я сделала? Почему ты меня преследуешь? — спросила она.

— Что ты сделала? — глухо заговорил Фролло, приблизившись к ней. — Ты разбудила во мне то, что должно вечно спать. Я искал покоя и полагал, что обрёл его, до тех пор, пока не встретил тебя. С того дня силы меня покинули. Я не могу забыть тебя. В каждой книге я вижу твоё лицо, в каждом звуке слышу твой голос или звон твоего бубна. Долгими ночными часами, вожделея тебя, я взывал к своей совести только затем, чтобы проснуться в ещё большем смятении.

— Пусти меня! Они ждут танца.

— Я не хочу, чтобы они видели твой танец!

— Ты сломаешь мне руку!

— Я не хотел причинять тебе боль. Уйдём отсюда! Я не вынесу, если другие мужчины увидят твой танец. Хочу, чтобы ты была только моей. Если же нет… Тогда я погибну. И погибнешь ты.

Неизвестно, чем бы закончился этот неприятный разговор, не спугни их слуга, несущий блюдо с яствами. При его появлении Фролло замешкался, чем мгновенно воспользовалась Эсмеральда. Вырвавшись, она молнией метнулась туда, в освещённый фонарями круг, к зрителям, жаждущим её выступления. Туда, где преследователь уже не мог достать её.

Трое мужчин, разные во всём, одинаково пристально наблюдали за танцем цыганки. Белокурый капитан, позабыв о невесте, смотрел на девушку, украдкой облизывая губы. Гренгуар, примостившись на табурете под деревом, с нетерпением ожидал окончания представления, когда актёры, получив причитающуюся им плату и, может быть, часть снеди со стола, смогут отправиться по домам. И, наконец, притаившийся в тени Фролло с ревностью и отчаянием надзирал за каждым движением плясуньи. Взгляд его жалил цыганку даже на расстоянии. Феб, захлопав в ладоши, бросил плясунье монету. Та поймала её на лету и лучезарно улыбнулась. Фролло, резким движением развернувшись на каблуках, ушёл прочь.

Эсмеральда видела призывный взгляд Феба, всё её существо жило одной любовью к капитану, но нечто, сильнее любви сдерживало её порыв улучить хоть минуту с обожаемым Фебом. Рядом с капитаном сидела его невеста. Цыганка могла претендовать лишь на роль любовницы, игрушки, забавы, не имеющей никаких прав, которую без зазрения совести можно прогнать прочь, когда она надоест. Свободолюбивая душа цыганки смутилась, когда она поняла, на что обрекает себя. Потом, где-то рядом бродил Фролло, безумный ревнивец, способный на что угодно. Эсмеральда вспомнила его последние слова, обращённые к ней, и содрогнулась, представив, что судья не остановится перед местью Фебу.

Отвергнуть назойливого поклонника значило подвергнуть опасности Феба. Её Феба. Её собственная жизнь представлялась ей куда меньшей ценностью. Получив заслуженную порцию рукоплесканий, цыганка, одарив капитана взглядом, полным мольбы и обожания, скрылась, прежде чем он мог бы подойти к ней. Если бы Феб сказал ей хоть слово, она уже не смогла бы сбежать, и тогда… Кто знает, что случится тогда?

Через мгновение она стояла на том месте, где Фролло неуклюже и вместе с тем властно объяснялся ей в любви. Цыганка беспомощно оглянулась и вскрикнула от неожиданности, выронив бубен, когда из-за дерева к ней шагнула тёмная фигура.

— Ты всё же пришла, — выдохнул Фролло голосом возвращённого к жизни. — Ты всё-таки пришла…

Он привлёк к себе оцепеневшую девушку, торопливо целуя её плечи и шею.

— Эй,Эсмеральда! — послышался вдруг зов Гренгуара, разыскивающего сбежавшую подругу.

— Уйдём отсюда! — позвал Фролло и увлёк за собой не противившуюся цыганку. Они покинули дом де Гонделорье, пересекли безлюдную в поздний час Соборную площадь. Перед ними возвышалась тёмная громадина храма, чьи башни резко выделялись на фоне ночного неба.

— Вот уж, спору нет, самое странное свидание в моей жизни! — нарушила молчание цыганка. — Куда ты меня ведёшь?

Она пока не питала подлинного страха, полагая ночь и спрятанный под корсажем кинжал верными союзниками. Разумеется, шансы её одолеть вооружённого мужчину были ничтожны, но она считала достаточным хотя бы суметь ошеломить и, пользуясь замешательством врага, выскользнуть из его хватки — а там уж тьма узких улиц надёжно укроет её. Однако пока она не чувствовала враждебности от безмолвного спутника и выжидала, вся настороже, готовая бежать при малейшей опасности.