Ковчег для варга (СИ) [Steeless] (fb2) читать онлайн

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

====== Дар варга – 1 ======

Драгоценные мои! Автор не сгинул в море деноминации и картохи. Все античные фики будут продолжены практически вотпрямщас. Автор просто слегка пережал с античностью и вынужден был уехать на другие рельсы… так вот, это — рельсы)

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

— Лапочка, — бормочу я ласково, — лапа, красотуля…

Лапочка смотрит глубокими зелеными глазами, дыбит иглы на затылке. Оскаливает чудные клычки. С мой указательный палец, немного изжелта, почистить бы. Черный влажный нос осторожно тянется к ладони. Я сижу на корточках и раздумываю себе, как бы назвать красавчика. Еще — где бы взять хорошей еды для игольчатого волка. Или для нескольких. И как бы отомкнуть этот хлипкий ошейник, который держит такую же хлипкую цепь. Ошейник сдавливает волку-двухлетке шею, и лапочка нервничает. Хрипло рычит, переступает с лапы на лапу, показывает, что ничего, мол, личного, просто я малость не в духе, а потому тебя сейчас сожру. А пушистый от игл хвост так и мелькает в воздухе.  — Уй ты, молодец мой… Над ухом начинают настойчиво и деликатно кашлять, и приходится обращать внимание на эту. Которая не лапочка. Подсушенная возрастом дама взирает сверху вниз неодобрительно. Небось, с такой физиономией родилась. И сразу с высокой прической, а звучное имечко ей мамаша за пять лет до того выбрала. И дочурка ее от души отблагодарила первыми словами: «Ах, до чего вы не благонравны». Ненавижу этих тварей с рыбьими физиономиями и в тугих корсетах, которые скрипят при ходьбе. Ненавижу пансионы, с их бледными дворами и каменными стенами тюрем. Дама дышит презрением, пока сообщает «госпоже Драккант», что ее вообще-то ждут. И пялится, и скрипит корсетом, и прям слышно, как подсчитывает там, под прической: она б во мне и то, и это б переделала. И потому я нарочно сутулюсь и пихаю левую руку на пояс, где висят метательные ножи. Выкуси, старая паучиха.

Быстро шагаю и вдребезги разрушаю своим видом местные традиции. Мимо убогих цветничков, на которых благовоспитанно сажают розы местные воспитанницы. То есть, должны сажать, а теперь рты пооткрывали, сверлят взглядом и шепчутся: «А это та…?» «Да не, это мальчик какой-то…» «А она не мелковата?»

Местные надсмотрщицы и дрессировщицы людей, все — с туго стянутыми талиями, прожигают меня вглядом. Буровят дырки за все. За короткие волосы, за шрам на виске, за куртку с двумя ножнами у воротника.

Игольчатых волков во дворе еще трое — взрослые особи, прикованы к столбам по краям двора. Хрипят и рвутся, гремят цепями, миски с водой и едой нет ни перед одним.

Забор высокий. Откуда-то пахнет кровью. И мой Дар не обманешь — я слышу рыдания из-за левого крыла здания, к которому иду.

Мерзкое место. Даже если бы меня вызывал не Мясник.

— Сама найду, — кидаю я у высоких дверей, но местная паучиха таки кидается меня провожать. По унылым коридорам, наполненным болванками для образцовых будущих жен. У болванок одинаково потупленные глазки и одинаково убранные набок волосы. Они ходят по коридору на цыпочках и кланяются на каждом углу.

У нужной двери старая грымза нашептывает, что я должна к кому-то там проявить почтение. Я размахиваюсь и отвешиваю меру своего почтения пинком в дверь. И к пансионатам, и к Мяснику.

Вваливаюсь, на ходу интересуясь: «Зачем звал?»

Попадаю прямиком в разгар оргии единения двух душ.

Мясник и местный директор расположились друг напротив друга в креслах и с чашками. В гостиной, обитой дорогой тканью и изукрашенной портретами в духе «Вот этих девушек мы удачно запродали отсюда замуж». Мое вроде как начальство дарит мне одну из своих улыбочек. Приподнятые брови, чуть растянутые губы, немигающий, застывший, холодный взгляд.  — Мелони, — меня привычно корежит при звуке моего полного имени, — замечательно, что ты прибыла так быстро. Госпожа Драккант — наш лучший следопыт, и теперь вы можете не беспокоиться… Тип напротив Мясника кивает. Он весь из себя гладкий и томный, с перстнями на белых пальцах и приятной сединой, весь вид его так и говорит: «Я тут себя на алтарь нужного дела кладу, ну-ка давайте все меня уважайте». Он тоже выдавливает улыбочку и говорит какие-то вежливости, типа: «О да, да, слышал о вашем роде, такой славный герб, такая семья, такая трагедия»… Вроде как, меня эти разговоры обычно бесят, но сейчас я спокойна. Пустышка — так я его сразу же называю, местного главного — выглядит малость напуганным. Отставленный от чашки мизинчик подрагивает. Понимаю. Кладешь ты себя, бедного, на алтарь дела, а тут к тебе в один обычный день заявляется Рихард Нэйш. Со своей улыбочкой и славой самого ушибленного варга во всей Кайетте. Встречайте-принимайте, не обляпайтесь.  — Понимаешь, Мелони, — вещает тем временем Мясник, обращаясь к своему чаю, — насколько я смог выяснить, кто-то из пансионата господина Поуга проявляет способности варга. Но при беглом знакомстве с воспитанницами… оказалось, что ни у кого из них таких способностей нет. Не хочет же он сказать, что силы варга объявились у какой-нибудь воблы типа этой тюремщицы, которая оглушает меня негодующим пыхтением из-за двери.  — …и выяснилось, что двое воспитанниц совершили побег как раз сегодня утром.  — Мартена и Ильма, — господин Пустышка-Поуг закатывает глаза, показывая, что он, дескать, растерян и потрясен. — Конечно, они никогда не числились в примерных воспитанницах… и можно даже сказать, что они приносили нам огорчения, но кто знал…  — Две? — переспрашиваю я.  — Директор Поуг уверяет, что они не были подругами, — любезно просвещает Мясник свой чай. — Скорее, могли ссориться… Девчонки! — его ласково-снисходительный смешочек заставляет мои пальцы подползти поближе к ближайшей рукояти ножа. — Кажется, в пансионе никто не знает, почему они могли так внезапно сбежать. Целая тайна!  — Погоня? Директор мученически трясет головой в приятной седине.  — Мы направили по их следам местных охотников… но Мартена… никто не ожидал, она никогда не проявляла Дара такой силы… она чуть их не сожгла. Вы понимаете, для нас это совершенно особенная ситуация! Значит, варг — Ильма. Мартена — мощный огненный маг. Сбежали утром и могли уйти далеко. Я нужна, чтобы найти двух малолетних дур. Потому что начальничек предпочитает протирать штаны и наслаждаться чаями.  — Мы с господином Поугом побеседовали, — продолжает Нэйш, созерцая что-то за моей спиной, — и решили, что пансионат может нам уступить Ильму… с минимальными условиями. То есть, дешево. Ага, вот и бумажечка на столе, Мясник ее трепетно убирает в карман, судя по лицу Пустышки — бумажечка далась ему тяжело. Возможно, с торгом. Интересно — дорого стоит купить одного варга в самом расцвете сил?  — А ее подруга? Нэйш в ответ сильнее задирает брови. С его точки зрения, подруга — лишняя деталь. Декорация интерьера, которую надо бы в сторонку переставить. Ещё и денег трата. Потому что он набирает к нам варгов — и точка. Раз так, значение для коллекции имеют только они. Всегда считала, что нужно взять кого-то мне на замену. Кого-то более мразеустойчивого.  — Ладно, — говорю я тогда, — мне ни черта не интересно насчет ваших договоров. Нужно глянуть территорию. Узнать о девчонках. Вещи их сюда. Этот пансионат, сожри его дракон, на меня плохо действует. Я тут еще реверансы делать того и гляди начну.  — Живо!! Пустышка-Директор так и подлетает с насиженного места. Осмотр комнат ничего не дает. Комнаты — одинаковые закутки, по четыре человека, вышивка, тетрадки, исписанные округлым почерком. Старая паучиха прилепилась к честной компании, скрипит над ухом, приходится выковыривать смысл из ее фраз, как косточки из гнилого яблока. Пятнадцать и шестнадцать лет. Мартену пригнала бедность, Ильму сдали родители, поскольку она, понимаете ли, оказалась «пустым элементом», совершенно бесполезным в плане магии.  — Конечно, мы старались привить им понятие дисциплины, — журчит паучиха, млея под взглядом Нэйша. — Но эти двое… ах, они всегда были малоуправляемы и не выказывали должного стремления к учебе. Она так и говорит — к учебе, ха. Могу поспорить, тут учат цветочки сажать, делать книксены и строить глазки на тысячу ладов. Все, чтобы изготовить из зародышей человека образцовых самок, у которых в голове — тридцать моделек колыбелей и двадцать способов накрахмалить кружева. Беру две вещи, по одной от каждой девчонки: какую-то бархотку на шею и тусклый тоненький серебряный бластет. Ориентиры для Дара, который поведет меня вслед. Опять выходим в коридоры, потом во двор. Повсюду — бледные, приседающие тени, мотающие головами: нет-нет, никто не знает, почему эти двое сбежали. Нет-нет, им было тут хорошо. Тут вообще всем хорошо. Нет-нет-нет… Еще они смотрят на Нэйша. Не так, как обычно смотрят женщины на Мясника — то есть, не пускают слюни при виде его скул и скульптурно идеального личика. Я видала такие взгляды только в передвижных зверинцах: так смотрят звери в клетках. С немой просьбой забрать себе, утащить отсюда. С задушенным отчаянным криком. Это место смердит ложью. Лицемерие прямо в стены впиталось. Дар ни при чем: я и без него хорошо различаю места, где мучают людей и животных. Потому меня потряхивает от злости. От ухмылочек Мясника, от расшаркиваний Пустышки, от дамы-прилипалы, которая жрет глазами Нэйша и лелеет какие-то свои стародевические мечты.  — …особенно все было прискорбно с тем, что касается работы над Даром, если вы меня понимаете, — щебечет эта самая дама. И не сразу чувствует, что болтает лишнее, и директор не сразу успевает проломить ей чем-нибудь голову, чтобы она заткнулась. Потому что Мясник уже мягонько интересуется:  — Простите? А я уже все поняла. Потому хмыкаю и иду туда, откуда пахнет кровью и нечистотами. Откуда мой Дар доносит слабые — обычному уху не услышать — рыдания. Минут через пять мы стоим на пороге местной экзекуторской. Со вкусом обустроенное зданьице, даже с колоннами. Карцеры, в которые сажают на хлеб и воду. Слизни на стенах — огромные, жирные. А в самой главной комнатке — чудный наборчик инструментов, которые делают больно. Ничего серьезного — плетка, железные прутья, которые так удобно накалять. Плотный ошейник, который не даст повернуть голову. Кандалы, блокирующие Дар. По полочкам заботливо расставлены целебные зелья: кожа у девиц из пансионата должна быть целой, когда знатный жених решит обзавестись парой для удовольствия и размножения. Хорошая жена должна быть послушной и беззащитной. И безопасной. А то еще вдруг пристукнет супруга при помощи Дара.  — С-скоты! — я выражаюсь мягко, как могу. — Дрессируете их, да?! Делаете так, чтобы они не могли использовать магию? За каждый раз такое, да? Использовал Дар — получи плетей! Паучиха вся задыхается: слишком долго визжала, что нам в это здание нельзя. Теперь вот орет, что нас сюда не приглашали, и вообще, от лишнего нужно избавляться, а их воспитанницы им благодарны, после…

Пустышка умнее: этот просто стоит и с выражением досады смотрит, как Нэйш задумчиво поднимает плетку. Нежным, ласкающим движением проводит пальцами, зачем-то начинает играть кончиком.

У него не меняется выражение лица, но Мясник внезапно ухитряется стать страшным.  — Господин Поуг, — голос мягок. — Ильма тоже была здесь, ведь правда? Вы наказывали ее за применение Дара? Господин Пустышка переминается с ноги на ногу, кривит пухлые губки. Ему не особо-то приятно внезапно чувствовать себя мишенью.  — Господин Нэйш, наказания учениц — дело нашего пансиона… Уверяю, они не настолько суровы, насколько вы…  — Так, может, на тебе попробуем? — мой голос отскакивает от стен, в карцерах перестают подвывать. — Обработаю твою скотскую шкуру. Авось, ещё благодарен будешь. Делаю шаг, замахиваюсь. Плевать на то, что там орет старая гымза — про связи и «да как вы смеете». Рука чертова Мясника удерживает хлыст, когда я уже начинаю опускать руку.  — Что, — шиплю я, — дружков себе нашел? Тебе ж вроде как тоже нравится мучить.  — Господин Нэйш, — блеет скотина-директор, — то, что вы позволяете своим сотрудникам… Мясник не спеша опускает на место плетку. Подходит к директору — тот пятится при его приближении.  — О, в какой-то мере Мелони права. Дело в том, что я действительно могу вас понять. Страх, в конце концов, такое действенное средство. Как боль. Роднит человека с животными, правда? Привносит дисциплину. Безвозвратно, потому что провинность и боль намертво скрепляются в сознании. Этот способ подавления Дара не только вы себе взяли на вооружение. Я вдруг понимаю, что Мясник вроде как злится. А до этого как-то думала, что такое невозможно. Он раз сто убивал животных на моих глазах до того, как стал варгом. И все с этой ухмылочкой и хорошим настроением. Ухмылочка есть и сейчас, но о нее порезаться можно. Воблообразная дама застыла у дверей, ртом мух ловит. Директор вжался в стенку, снизу вверх глядя на Нэйша, который интимненько наклонился к нему для дружеской беседы.  — Вы наказывали ее за то, что она применяла силы варга. Директор кивает, хотя это был еще не вопрос.  — Сколько раз?  — Это… началось два месяца назад, — выдавливает Пустышка, — понимаете, несмотря на запреты подходить к нашим сторожевым волкам… Я не мог делать послаблений, вы понимаете… Ее состояние не улучшалось… Мне остро хочется вывернуть его наизнанку. И его, и эту тварь в корсете, которая бормочет про вопиющее непослушание.  — Последний раз был этим утром, — Нэйш опять не спрашивает, а утверждает.  — Из-за нее наши волки стали беспокоиться, да, такое уже бывало, но в этот раз сильнее… Господин Нэйш, что я должен был сделать? Я попытался привести ее сюда, но атака другой ученицы…  — Этой самой Мартены, — выплевываю я сквозь зубы. — Что угодно ставлю — она не смогла смотреть, как ты издеваешься над девчонкой. Использовала Дар огня, чтобы ее защитить. И тут уже им осталось только бежать, потому что они же понимали, что ты с ними сделаешь.  — Это было вопиющее нападение! — ревет возмущенная грымза. — Директор чудом… Да-да, так уж и чудом. У директора на ладони — изогнутая линия, знак ветра. Вот каким он чудом спасся — прибег к собственному Дару, да и всё. Мясник наклоняется к уху директора, и тот явственно провисает в коленках. Но Нэйш говорит только:  — Менять натуру человека — это приносит определенное удовлетворение, правда? Ощущение власти. Одно плохо: иногда осечки случаются. Нам нужно место, где все случилось утром. И мы тащимся обратно во двор, теперь уже пустой. Видать, тут что-то вроде обеда. Погромыхивают цепями волки-лапочки. Я прикидываю, как хорошо было бы спалить это место. Двое мразей семенят впереди, указывают направление. Третья непринужденно шагает рядом со мной.  — Два месяца, — цежу я сквозь зубы. — Как я понимаю, ты знал. Нэйш пожимает плечами.  — Два месяца назад я впервые почувствовал присутствие в этих местах варга. Достаточно странные ощущения. Словно краткие вспышки, которые почти сразу же гаснут. Ну да, так девочку же сразу волокли под плеть или в карцер.  — Из-за этого и из-за дальности расстояния я не сразу смог определить — где… до сегодняшнего утра, во всяком случае.  — На кой вызвал меня? Использовал бы силы варга — найти двух девчонок…  — О, Мелони. В старые добрые времена — я ведь все же был не следопытом. Другая… специализация, — и тихий смешок под нос, из тех, которые меня особенно бесят.  — Ага, ты устранял, — свирепо говорю я. — Не забыла, не опасайся.  — И потом, появление животного, какого угодно, рядом с варгом в таком состоянии…  — Что с состоянием? Бросаюсь короткими фразами, глядя на носки сапог. Голос начальства плавен и спокоен.  — Боль и страх, Мелони… боль и страх, варги по-разному реагируют на это. Некоторые закрываются на годы. У некоторых бывают бесконтрольные вспышки Дара, но если мы имеем дело с девушкой, силы которой только недавно пробудились, которая не представляет, что происходит… думаю, у всего этого может быть только одна логическая концовка.  — Ну?  — Бегство. Больше Мясник пояснения давать не собирается. Место, где случилась утренняя разборка, недалеко от ворот. На спаленной клумбе уже посадили цветочки, копоть с камней отмыли. Я сжимаю в левой ладони вещи двух девушек, касаюсь камней второй — на которой Метка. Шепчу Дару: «Веди», — и легко подхватываю ниточку следа панически несущихся девчонок. Все, можно идти.  — С этими что? — киваю я назад. Там застыли Пустышка и Вобла, выражают рожами горячее облегчение. Не надейтесь, сволочи, вернусь — поквитаемся.  — Ах, да, — буднично говорит Нэйш и поворачивается к ним. — Совсем забыл. Господин Поуг, как удачно, что мы с вами понимаем друг друга. Так уж вышло, что с моей точки зрения вы совершили провинность. И вас придется наказать. Красивое лицо становится жестким до невозможности. Директор, посмотрев Мяснику в глаза, кажется, заочно прощается с белым светом.  — Вы что же, убьёте меня, — и силится улыбнуться, но шутки не получается: репутация не позволяет. Не директорская, понятно, репутация. — Я слышал про эти ваши законы варгов. О том, что вам нельзя убивать.  — Точнее сказать — варгу необязательно убивать, — мягко поправляет Мясник. — Да, я предпочитаю действовать другими методами. Ваши вполне подходят. В конце концов, провинность и чувство страха должны быть связаны, верно? Чтобы не было повторений. Он опять подходит к Поугу-Пустышке, приобнимает того за плечи (тот вздрагивает) и неспешно проговаривает:

— Как забавно, господин Поуг. Знаете, как приручают игольчатых волков? Щенят сажают на цепь — на самом деле, не слишком прочную, но много ли нужно? И с течением времени щенок понимает, что цепь не порвать. Привыкает к этому сознанию. И перестает делать попытки. Растет с осознанием того, что порвать цепь невозможно. На самом же деле…

Под ресницами у него высверкивает острая, ледяная синева.

— …достаточно бывает чуть-чуть подтолкнуть…

Во внезапную тишину вкрадываются четыре отдаленных гулких звука, идущих с разных сторон двора.

Четыре звука лопнувшей цепи.

— Мелони, — окликает Мясник, — что отличает игольчатых волков от остальных животных Кайетты?

— Хорошая память. Если ты их не тронул — и они тебя не тронут, скажем. Но если ты вдруг с ними невежливо…

Рычание хриплое, сперва несмелое, потом радостное. Очнулись, лапочки. Учуяли, кто рядом с нами стоит. Предвкушают развлечение.

— Вы… — губы Поуга чуть шевелятся, руки цепляются за белую ткань камзола Нэйша. — Вы думаете, вам такое сойдет с рук? Мои покровители…

— Несчастные случаи с животными так часты, — сетует Мясник, и хлопает директора по плечу. — Думаю, вам стоит заняться кое-чем помимо угроз.

И одним движением отцепляет руки директора от своей одежины.

— К примеру, выживанием, господин Поуг.

Лапочки-волки уже здесь — крадутся брать добычу в кольцо. Нэйш поворачивается и торопится на выход. Я нагоняю его уже за воротами.

Позади тают хриплые призывы на помощь от местной паучихи.

— Кой черт, — бросаю зло, — потом волков запишут в людоеды. Расправятся с ними.

Хотя вообще, вряд ли, они пока больше поиграть настроены. Засиделись на цепи, а ведь молодые все. Лапочки, я же говорю.

Нэйш пожимает плечами.

— Правда?

А, ну да, местные егеря отходят от утренней погони. Могу поспорить — с возлияниями.

 — Ты им внушил что-нибудь?  — Желание покинуть территорию пансионата. Ну да, какое-то время они будут гонять бывшего хозяина, а потом вспомнят о внушении варга. Но я не сдаюсь.  — Если он ударит по ним магией — они его могут погрызть.  — В самом деле, — звучит в ответ. Игольчатый волк — тот самый, с чудными зелеными глазами — догоняет через четверть часа. Сначала бежит в стороне, потом начинает приближаться. Тыкается носом в ладонь.  — Все равно я их всех заберу, — говорю я начальству в спину, пока ищу печенье в наплечной сумке. Лохматый друг совсем не против печенья. Как бы мне его назвать?  — Если хочешь, — внезапно соглашается Нэйш. Он настолько омерзительно покладист, что я бросаю гладить волка и подозрительно кошусь в его сторону.  — Ты, случаем, не проникся добронравием этого местечка?  — О, просто кое-кто из моих заместителей считает, что я должен позволять подчиненным небольшие капризы. За их счет, впрочем: мы опять превысили бюджет, и корм для волков придется вычитать из твоего жалования. Ах да, и по поводу той девушки — Мартены: ты же помнишь, что нам нужна другая? Мелони, дорогая, у всех свои коллекции, и я… Любой заместитель, который захочет, чтобы Рихарда Нэйша не ненавидели подчиненные, обречен на провал. Комментарий к Дар варга – 1 Собственно, этот рассказ условно делю на две части, ибо разные локации, разные проблемы, и объем меньше будет.

====== Дар варга – 2 ======

Бабах.

Куст в пяти шагах от меня обращается в факел. Мы с Мясником откатываемся за разные деревья, потому что следующая струя огня — острая, кинжальная — должна нас поджарить разом.

— Что, — говорю я, — кусается расходный материал?

Девчонки, конечно, не могли уйти далеко. Ослабевшие и после побоев-то. Эти еще и ходили кругами.

Так что нашли быстро, трех часов не успели пробродить.

Девчонки оказались сообразительными. Знали, видать, что так уйти не дадут. Потому отыскали руины какой-то каменной древности и схоронились посередь них.

И приготовились помирать. Геройски. Явно желая утащить с собой на тот свет и нас — для разнообразия.

— Твою ж растак, — шиплю я провожая взглядом мощную струю огня. Такая же струя пять минут назад чуть не сделала во мне дырку. Упасть я успела в последний момент.

Лупит без предупреждения, дура малолетняя. Эта, как ее, Мартена. Радостно при этом ориентируясь на кой-чей белый костюм.

Ильмы пока не слышно.

Мы с Мясником меняем расположение, потому что глаз у Мартены бойкий.

А игольчатого волка пришлось оставить миль за пять, потому что нежелательно, видите ли, присутствие животных. Рядом с варгом в непонятно каком состоянии.

— Поговори с ними, Мелони, — предлагает начальство в довольно затишный момент.

Я отделываюсь выразительным взглядом. Ага, я прям спец по переговорам. С ноги в челюсть — этот аргумент у меня выходил неотразимее всего.

— Мои переговоры с женщинами обычно проходят… в другой обстановке, — и ухмыляется. Нашел, когда.

Из нас двоих не слепишь половины нормального переговорщика.

А девчонка колотит огненной магией во все стороны. И штурм — не выход. У Нэйша на воротнике — любимая бабочка, амулет-щит, так что через огонь-то он пройдет. Но Ильма может удариться в панику, а тогда уже…

Не знаю, что тогда. Тогда у нас на одного варга будет меньше.

И как всегда в такие моменты я остро чувствую, как не хватает ее. Той, что была до Нэйша. Той, что оставила его вместо себя и ушла в свой лучший из миров. Той, которая умела говорить со всеми и которую любили все.

Для Гриз эта самая ситуация была бы — тьфу. Она бы не отмалчивалась. Она бы даже не задумывалась.

Кинув в сторону Нэйша ненавидящий взгляд, я отлипаю от земли. И начинаю махать руками.

— Эй! Переговоры! Эй! Хватит! Да хватит уже, оглохла, что ли?!

Ш-шурх! Я успеваю уйти от очередной огненной струи. Но продолжения вроде как не предвидится.

Вместо этого раздается девичий голосок:

— Идите к черту!

— Бойкая девочка, — умиляется Мясник (придушила б, если б могла).

— Слушай, Мартена! — ору я. — Мы не из этих! Не из охотников!

Лес хранит настороженное молчание. Я понимает, что нужно как-то вызвать доверие, но как — тут хоть убей. С животными в этом смысле проще. Главное — тон верный подобрать, а тут еще со словами разбираться.

— Ваш этот директор — скотина, да? Ну, с ним мы разобрались.

— Врите больше! — доносится после короткого молчания.

Неверный подход. Этим двоим кажется, что Пустышка-Поуг — существо всесильное. Он за ними сейчас все рати всех королевств пришлет.

Мой Дар легко подхватывает голоса из каменного убежища. Два голоса.

— Мне страшно, — шепчет трепетливый и слабый. — Они за мной, да? Они за мной.

— Прорвемся, не бойся, — грубовато отвечает вторая. — Их тут, вроде, немного.

— Жива-здорова, разговаривает, перепугана, — шепчу я углом рта и тут же опять рву глотку. — Слушай, можно мы поднимемся? Нас только двое, просто поговорить. Мы не будем подходить.

Ответа нет. Нэйш вскидывает брови — ну да, он-то защищен, а меня в случае чего тут же и похоронят. Но у меня самый лучший ответ на свете: так сделала бы Гриз. Потому я первой встаю и показываю ладони.

— Здорово, девчонки! Я — Мел. Со мной…

— Не подходите! — и тут я слышу панику в голосе у Мартены. — Не подходите! Не подходите!

Я взглядываю на Мясника. Он торчит рядом, напялив на лицо посильное выражение невинности. Красив, как принцы из сказок. Разве что костюм немного испачкал.

— Этот? Этот не двинется с места, если я не скажу. И будет молчать.

Мясник изгибает бровь.

— Заткнись, ты выглядишь как маньяк, а у них, похоже, страх уже перед всеми мужиками, — углом рта выдаю я.

— А ты представь, как мы смотримся вместе, — предлагает Нэйш, опять начиная ухмыляться.

Ах, шило мне в торец, я как-то и забыла, что запихни меня в кринолин — и все будут уверены, что туда подростка мужеску полу засунули. Меня-то все устраивает — и фигура, и короткие волосы, и куртка.

Но вот у Гриз с этим делом было полегче.

— Э-эй, я Мелони! Мелони Драккант. Не бойтесь, у меня на мужиков тоже аллергия. На этого — особенно. Но он пока не рыпается, вот и живет. Хотите — стукну?

— Это было обязательно? — цедит Нэйш, когда я как следует даю ему по плечу.

— Ну, надо ж мне их было чем-то успокоить.

И самой успокоиться до кучи. Аж как-то сразу на душе хорошо.

— Ну, видите? Мы будем тут просто стоять, — главное — не гнать. Успокоить их, снизить накал. Главное — варга нашего не спугнуть.

Так сказала бы Гриз.

— Ну, так. Я — Мелони. Рядом со мной…

— Мы знаем, кто рядом с тобой! Не подходите!!!

Бах! Рука начальства выдергивает меня из-под струи пламени. Двойной. Талантливая деваха, когда только научилась.

— В смысле — они тебя знают?! — я отскакиваю за сосну.

Нэйш стоит рядом и не улыбается, только вечные полукруги у губ не желают исчезать. Губы едва шевелятся:

— Думаю, директор все же понял, что у девочки — способности варга. Это было нетрудно. И значит, он донес до нее некоторые сведения о нас…

— О тебе, — поправляю я. Ах ты ж, вир забери того подонка. Воображаю, что он им наговорил. Самое паскудное — и придумывать мало что пришлось, так, познакомить с репутацией Нэйша. И запугать вконец, сказать, что у нас похуже, чем в пансионате…

Неудивительно, что Ильма ударилась в бега. А вторая, значит, готова не дать ее на растерзание.

— Эй, ты, хватит уже! Не знаю, что этот гад вам наговорил, только он врал, ясно? Ильма, слушай! У тебя драгоценный дар. Драгоценный, понимаешь? Ты сможешь общаться с животными. С виверрами, единорогами, алапардами. Управлять ими. Спасать то, что осталось от магии Кайетты. От настоящей магии, понимаешь?!

Нэйш смотрит на мое красноречие, высоко задрав брови. Пусть себе смотрит: я нащупываю тропу, собираю слова, действуя только по одному принципу.

Она сказала бы так.

Она ведь всегда повторяла, что дар варга — редкое сокровище.

Оказывается, если представить ее лицо и смех — слова рождаются как-то само собой.

— Только тебе нужно развивать его. Учиться. Потому что иначе это будет опасным уже для самой тебя. У нас в «Ковчеге» не лучший учитель… — тут я хватаю ртом воздух, потому что лучшая — она ушла, ушла, ушла, оставив вместо себя того, кто никогда ее не заменит, — но уж какой есть. Один остался. И никто — понимаешь, никто ему не позволит причинить тебе вред. Я не позволю. Остальные наши не позволят! Мы не дрессируем варгов, понимаешь? Мы их спасаем.

Нудная тишь. Где-то над головой тренькает бесстрашная птичка. Лес не горит от магического пламени — дымит. Влажно, потому что недавно шли дожди.

У меня почему-то саднит в груди.

Будто украла что-то, что должна была говорить не я. Взяла себе ее слова, ее тон, ее голос.

Ее ношу.

До этого момента мне было наплевать — как именно Нэйш обучает молодых варгов. Мое дело — питомник. Но теперь я понимаю, что действительно — не позволю.

— Я ей не верю, — шепчет слабенький голос там, за камнями. — Мне страшно, давай сбежим…

Мартена отмалчивается. Потом окликает.

— Эй, как тебя, Мелони… — я кривлюсь, но терплю полное имя. — А меня вы собираетесь — назад к Поугу? Вам же только варги нужны?

— Пойдете вместе, — говорю я. — У нас не только варги. Еще питомник. С твоей способностью лупить огнем — точно пригодишься.

Плевать мне, как Нэйш будет улаживать дипломатические проволочки. Тем более — после его прощания с Поугом ему в пансионате что угодно отдадут. Хоть и заплесневелую девственность дамы-воблы.

— Ну что? — говорю я и делаю пробный шаг вперед. Маленький шажок. — Ну, как? Вы там подумайте. У нас еще никто не жаловался.

Прислушиваюсь. Два голоса за камнями спорят.

— Слушай, мне кажется, она не врет.

— Нет… то есть, врет… ты же слышала, что директор сказал…

— Да в вир директора! Ну, хватит ныть уже. Хочешь — оставайся. Или возвращайся вообще. А я б посмотрела этот питомник.

— Тена… послушай… постой… мне как-то странно… мне плохо рядом с ними…

— Да тебе все время плохо, плакса! Ну, идешь или нет? Эй, Ильма! Ильма!

Ответного голоса нет. Только вздохи, прерывистые, судорожные. Я поворачиваю голову к Нэйшу, готовясь сказать…

И тут яростная огненная полоса говорит все за меня.

— Это вы сделали!!

Все. Оправдываться бесполезно, девка в неадеквате. Лупит так, что наконец учиняет лесной пожар, огонь начинает скакать по кронам.

Остается одно, оно и происходит.

Я уж и забыла, что Нэйш при надобности умеет двигаться быстро. Он шагает в полосу огня, защищенный своим амулетом, пробегает оставшееся расстояние, перепрыгивает раскрошенную временем стену. Я не отстаю. Потому что дурочка-Тена — она кое-для кого ненужная деталь. Он может убрать ее с дороги слишком эффективно.

Поэтому я вырываюсь вперед и с риском для жизни сношу Тену с дороги, как раз когда она собирается в очередной раз прицелиться. Открытой ладонью даю оплеуху и шиплю:

— Не рыпайся, твоя подруга умирает.

Ильма — худенькая, полупрозначная — бьется среди иглицы и земли в судорогах. Светло-русые волосы разметались, в глазах — зелень трав, и кустов, и разводы драгоценных камней.

Зеленоглазый варг. Гриз была такой.

Гриз, которой нам сейчас так не хватает.

Которая так хорошо умела контролировать свои силы — а вот глупышка этого не умеет.

Сейчас она уйдет в ближайшее к ней животное. В игольчатого волка, в виверру, в мантикору — что первое встретится. И это будет не нормальным слиянием, когда варг внушает, советует, направляет. Она просто займет тело, выдавив оттуда разум. Безвозвратно.

Вот только поблизости нет животных: распугал пожар. А значит, она будет метаться и искать, искать и метаться, заблудится — растеряется, не сможет выбрать… И уйдет окончательно.

Бегство.

Конец.

Милосерднее ее убить, чем оставлять вот так, только телом с ушедшим в никуда разумом.

— Конец, — говорю я.

Нэйш опускается рядом с девочкой на колени. Щупает шею, смотрит в зеленые глаза.

Упирается открытой ладонью ей в грудь — и я вижу, что от его улыбочки не осталось следа.

Губы собраны в узкую точку, глаза широко открыты, на висках набухают вены, проступают на щеке рубцы от давнего ожога.

Он словно убивать собрался.

Но он собрался не убивать, он собрался хуже… он собрался — за ней, туда.

Куда?!

— Что нам делать? — выкрикиваю я, понимая, что останавливать его поздно.

— Кричите, — бросает Нэйш, и из-под век вырывается синева.

Холодная, в которой нет ничего от цвета василька или июльского неба. Синева рисует морозные разводы в широко раскрытых глазах. Забирает в себя светло-голубой лед и насыщает его красками.

Зелень и синева схлестнулись в поединке.

— Зови подругу, — я трясу Тену, хотя она и без того трясется. — Зови, кричи, чтобы слышала!

Чтобы замедлилась. Чтобы не ушла.

Потому что она сейчас бежит там, по тропам, где мне не взять ее след. Окруженная неясными шепотками. Гриз говорила — там, на этих тропах, нужно тщательно выбирать пути.

Гриз не рисковала, она всегда предпочитала стоять напротив животного в момент слияния.

Гриз не шла в пустоту, но, наверное, шагнула бы — если бы вдруг увидела бьющуюся в конвульсиях девочку.

— Эй, Ильма! Ильма, эй! Это я, Тена! Слышишь? Ильма, давай, возвращайся, эй…

Девочку, которую зовут отсюда. А она, может, и не слышит, она же несется по вязким, зыбким тропам. Потому что чует за спиной погоню.

Неспешную, расчетливую поступь, полную морозной синевы.

И она бежит и бежит, и ее грудь дергается все слабее, и я почти вижу, как она перепрыгивает с тропы на тропу, и проваливается, и смиряется: пусть лучше затянет — чем-то, что там, за спиной…

Но тот, что за спиной, — не отстает. Он хищник упорный, он не потеряет добычу. Девочка кричит и отбивается, тропы свиваются в коварный водоворот, но это — то, что гонится — вдруг хватает ее и швыряет…

Куда, Ильма, куда?

Навстречу крикам, которые долетают все глуше.

Девочка кричит, захлебывается кашлем и опять кричит. Глаза у нее становятся серыми — обычными. Очень испуганными.

— Тихо, — говорю я, — тихо, спокойно. Ты здесь, тебя не тронут. Уже все кончилось.

Ильма в ответ начинает рыдать. Вцепляется в меня тонкими пальчиками и колотится.

— Кончилось, — говорю я и передаю ее Тене, которая понимающе кивает и принимает девчонку в объятия.

Две не-подружки испуганно всхлипывают и косятся на меня.

Может, понимаю, что я лгу. Что ни черта-то еще не кончилось.

Глаза Мясника все еще полны синевы. Лицо спокойное, дыхание тоже, только вот он не здесь.

И с каждой секундой будет уходить дальше.

«Кричите» относилось не только к Тене.

-Эй, Мясник, — в горле начинает першить от дыма, пожар разрастается. — Эй, разоспался, как принцесска. Давай, очухивайся уже.

Бесполезно. И с самого начала было бесполезно. Оттуда и девчонка-то не должна была вернуться. Нэйш, конечно, уникальной силы варг, только он же и сам недоучка: Гриз в свое время так и не успела закончить его обучение…

— Мясник! — кричу я из чистого упрямства. — Палач! Живодер! — перебираю все клички, которыми награждала его за все время нашего знакомства, пока клички не заканчиваются. — Нэйш, не смей, меня наши с потрохами сожрут! Не смей, кому говорю!

Вот так, ребятушки. Был у нас один варг на всю Кайетту, да и тот бракованный. А теперь вообще никого, так, мелочь, которая не управляется со своими силами. Можно замолкать, но я все не унимаюсь.

— Рихард, вир тебя побери! — я никогда не зову Мясника по имени — много чести, но кто там знает, может, откликнется. — Рихард!!

Черти водные, это ж не его настоящее имя, настоящего я и не знаю, а может, не помню.

Гриз знала бы. Она бы нашла нужные слова. Гриз бы его в два счета вернула, она же как-то умела ладить даже с ним. Что здесь могу я?! Что можем без нее все мы?

Тоска накрывает, душит хуже дыма, я бросаю это зряшное дело — звать. Вместо этого сажусь, прижимаюсь спиной к осыпавшейся каменной кладке — и начинаю в голос выкладывать Нэйшу все, что о нем думаю.

За годы накопилось немало, а на выражения я не скуплюсь. Костерю со всей мочи, стараясь донести главное: это он виноват. Везде и во всем. И что ее нет с нами — особенно. И что он в жизни ее не заменит. И что он меня достал по горло. Причем, не только меня — всех. И вообще, я еще не знаю, почему я не ушла, потому что работать с этакой помесью недоношеной гиены и…

— Мелони. Можешь уже… перестать.

Затыкаюсь, открываю глаза (когда закрыла?!).

Девчонки стиснули друг друга в объятиях, глядят испуганно.

Нэйш сидит ко мне в профиль, полуприкрыв глаза, в которых нет синевы. Ухмыляется.

Если б сдох — меня бы это наверняка взбесило меньше.

— Совсем чокнулся, — орать уже нет сил, потому бросаю отдельные слова. — Так и скажу остальным. Обрадую. Остался бы там…

— Как я мог, — шелестит Нэйш, — мне показалось, ты назвала меня по имени.

Скотина. Скриплю зубами, поднимаюсь, кидаю презрительно:

— Не надейся, Синеглазка.

Говорю девчонкам:

— Давайте убираться отсюда, и живо. А, да, ты, которая Нытик. Вот этот будет тебя учить.

От пожара мы уходим молча. Я прикрываю рот рукавом, иду впереди, во рту — горечь дыма.

Не спрашиваю ни о чем. В дыму не поспрашиваешь. И не в моем стиле задаваться вопросами, на которые тебе дадут ответ с холодной улыбочкой. Себя я тоже не спрашиваю. Мне вообще ни черта не интересно, чего он полез туда и какие были у него мотивы. Может, хотел нервы себе пощекотать. Может, у него это новое развлечение. Раньше препарировал бабочек, теперь пытается самоубиться.

Я-то вообще полагаю, что люди не меняются.

Только вот от одного ощущения я так и не могу отделаться. Я его отбрасываю, отпинываю, а оно все равно лезет. Неотвязная мысль так и прыгает в голове, как навязший в зубах мотив какой-то песенки.

Может, я просто слишком часто вспоминала сегодня Гриз, но…

Она бы точно была рада, что он сделал это.

Она бы этого хотела.

====== Боль варга – 1 ======

АСКАНИЯ ТЕРБЕННО

Я вечно думаю о разных дуростях. Просто вот минуту без этого прожить не могу.

Вот сейчас мне лезет в голову, что Рих и Мел — идеальная пара. Почему мне это лезет в голову? Ну, вот их дети могли бы стать красивыми в отца. И получить его Дар варга. И любить животных, как Мел. Но родителей бы они точно бы ненавидели. И вообще, всех людей, наверное. Мальчику на кровати в лекарской плохо. Мальчик смотрит в потолок и шевелит губами, повторяя имена. Мальчик по имени Кайл все время зовёт. — Лютик, это ты? Пушинка, слышишь меня? Пушинка… Пушинка? По щекам у мальчика ползут слезы, а глаза широко распахнуты. Только вот они не видят Аманды, которая суетится над его койкой. С какими-то своими проявилками и эликсирами. А этим двоим — вот прямо сразу чувствуется, что им хочется уйти. С самого нашего появления в лекарской. Мел вообще-то тут оказалась случайно: ей Аманда повязку на руку накладывала, когда мы влетели. Мы — это я и Рихард с мальчиком по имени Кайл на руках. Аманда сразу запорхала вокруг мальчика с проявилкой, уверяя его, какое он золотце, и что все-все будет хорошо… А на лице у Мел так сразу и написалось: «Фу, ребенок. Больше всего я сейчас хочу уйти отсюда». Но она как-то не ушла. Спросила только: — Варг? — и еще. — Что пошло не так? Потом фыркнула под нос — мол, у кого она спрашивает. И осталась. Настороженно смотрит на Аманду. И на мальчика, который глядит в потолок и зовет, зовет… Он все время звал, сначала закричал, а потом упал и сразу же начал. Лютик и Пушинка. Пушинка и Лютик. Мне вообще-то хуже должно бы быть, но спасает то, что я постоянно думаю о всяких дуростях. Например, о том, что у Нэйша прическа растрепалась. А он выводит бабочку в блокноте с таким отстраненным видом, что ясно, насколько ему хочется уйти. А Мел вообще сейчас взорвется, ее только присутствие Аманды останавливает. Аманда все мурлычет и порхает, потом начинает напевать тихонько. Потом стирает мальчику слезы с лица, гладит по голове. Сейчас она к нам обернется, а потом у нее с Мел будут лица… ух, какие будут лица.  — Как ты это объяснишь? — интересуется Аманда мягко, но страшненько. Упирает руки в бока, выпячивает очень внушительную грудь, смуглое лицо похоже на грозу. Рихард поднимает глаза от блокнота и делает вопросительный жест в сторону кровати. — Спит, — говорит Аманда, — я проверила, это безопасно. Он не в состоянии слияния, и никаких болезней или повреждений… — Хорошо. Еще дурацкая мысль: сколько нужно тренироваться, чтобы вот так всех бесить, одним словом? Или у него это как-то просто само собой получается? — Хорошо? — повторяет Аманда. Сейчас она может отравить голосом. — Хорошо. В таком состоянии он мог бы «уйти» как варг, и тогда все бы усложнилось. — Чудненько, — говорит Разъяренная Женщина Аманда. — Кажется, ты не особенно понимаешь, в чем тут соль. Как варг он вполне в своем уме, зато не в себе как человек. А поясни-ка мне, драгоценный начальничек, почему ты явился с ребенком, который вне себя от горя и ужаса? — Догадываюсь, — тихо шипит Мел. Ее именем хорошо бы назвать вулкан. Страшный, убийственный, который за сто миль в клочкиразносит. А именем Рихарда Нэйша лучше никого уже не называть, у нас одного такого хватает. — Строго говоря, — начальство небрежно лезет дорисовывать бабочку, — мы не ожидали встретить в селении варга. Вызов касался двух керберов, которые нападали на местных. Я не слишком лажу с детьми… — тут я чуть удерживаюсь, чтобы в голос не засмеяться, — поэтому решил прихватить с собой Кани. Но достаточно быстро выяснилось, что керберы действовали не как дикие животные — в сущности, они ведь достаточно привязчивы… — Они защищали, — звенящим голосом уточняет Мел и стискивает кулаки. Силой ее ярости можно мельницу вращать. — Они пытались защитить своего хозяина. Мальчишку. Так? А ты… — К сожалению, мальчик видел момент их смерти, — Нэйш одним махом проскакивает самое интересное и начинает на рисунке бабочки обозначать точки — уязвимые зоны. — Это вызвало проявление Дара. Я вмешался и не дал сознанию уйти, но его поведение требовало… совета целителя. За словами и рисунком бабочки — широко распахнутые детские глаза. Пронзительный, долгий крик. Захлебывающийся плач. И прилипчивый зов: «Лютик! Пушинка…» Аманда качает головой. Наверное, хочет что-то сказать, но тут наконец взрывается Мел, подскакивает к Рихарду и начинает: — Ты… скотина! Это тебе бы целителя, Мясник! Еще лучше — железную комнату с железными дверями. Ты… на его глазах! Какое у него могло быть поведение, по-твоему?! За старое решил взяться? Кровушки захотелось? Если теперь варг — то можно даже… Рихард смотрит на нее снизу вверх, приподняв брови. Отличная парочка, ха. Даже жаль как-то разрушать эту семейную идилию. Хихикнуть не получается, из горла лезет кашель. — Это не он, — говорю я, и Мел осекается. Аманда тоже давится заготовленной тирадой. — Это я сделала. Лица у них — точь-в-точь, как я себе воображала.

*

Начать с того, что с Нэйшем я сегодня увязалась сама. Назло моему папашке и моему любезному, которые отправились за какой-то надобностью на восток. Очень может быть, что они просто решили укрепить непростые свои отношения. Ну вот, а мне грозила скоропостижная смерть от скуки в питомнике, среди кучи не особо любимых мной животных. Или менее скоропостижная — в самом «Ковчеге», среди кучи учеников-варгов, тоже не особо мной любимых. Так что когда я заметила, что наш главный собирается куда-то в полной боевой выкладке (плащик, ухмылочка, острие дарта качается у ладони) — я довольно прытко поскакала наперерез. И применила весь арсенал, от умоляющих глазок до угроз иначе насмерть достать разговорами. И только-только начинала добираться до обещаний грязного и непристойного, как Нэйш обронил, что я, пожалуй, вполне могу ему пригодиться. По дороге в это самое селение я чуть от гордости не лопнула. Ну, а селение было типичным таким, про которые маман говорит, что гусей там в разы больше, чем осмысленных лиц. По нему особо не видно было, что там кто-то на кого-то нападает, а ведь Нэйш по пути что-то там о серьезных ранах рассказывал (правда, слушала я в своем стиле, одной четвертью уха). Овцы блеяли, женщины перекликались, мужики что-то выясняли у местной кузницы. И да, здоровых серых гусей там было что-то многовато, и они явно чувствовали себя вокруг луж хозяевами. — Собак что-то не хватает, — сказала я и с трудом удержалась, чтобы не взять Рихарда под ручку. На нас и так из-за каждого плетня пялились, представляю, как посмотрели бы тогда. — У керберов с собаками… натянутые отношения, — отозвался главный, орлиным взором высматривая дом старосты. — Вроде как у тебя с Мэл? Или у папули с Десмондом? — Скорее, как у нашей поварихи с лососем, которого она подает на обед. Оставшиеся собаки слабо шевелились внутри будок. Видать, медленно, но верно приходили в состояние лосося. У дома старосты мы расстались. Нэйш собирался представиться местному голове, а потом порыскать по окраинам селения, следов поискать. Мне слушать пресные разговорчики не улыбалось, потому я двинула опрашивать народ. Попутно, конечно, развлекаться вовсю, потому что ведь пяти минут не прошло — и началось: — Ой-ой-ой, девонька… такая молодая вся, ой, уже на такое пошла… — Да сирота ж наверное, вон, гляньте, ей даже волосы причесать некому. — Деточка, ты сядь, покушай пирожка… вот, молочка тебе нальем сейчас! — Ой, страсти-и-и… выхожу я на крыльцо — а Хвата и нет! Цепь да крови лужина. И тени какие-то, помоги нам Перекрестница! — Девонька, как тебя… Ас-ка-ни-я… мудрено очень, Аской звать буду. Этот, который с тобой шел — он тебе кто? — Красивый, скотина… у вас там, небось, все девки по нему ссохли? — Ты сначала расскажи, как оно там у вас все устроено, а то непонятно — эти ваши… они вообще сохнуть могут?! Так что я вовсю лопала пироги, запивала молоком, не давала чесать мою шевелюру, которую вечно все издалека принимают за лисью шапку. Попутно защитила честь своего начальства на любовных фронтах (Нэйш бы меня грохнул на месте, если б узнал, что я про него нафантазировала). Попутно скромно вздыхала и напускала тумана на вопросы — что меня-то связывает с Рихардом (тут все прониклись ко мне лютой жалостью). Ну, и еще кой-что мотала на ус, насчет исчезновений собак и нападений на людей. Выяснилось, что керберы эти тут уже год шастают, но пока что вроде бы никому не мешали. Встреч вроде «я иду…, а он сидить, двумя бошками зеваить!» было куча. Чуть ли не у каждой местной молодки. Но, опять же — зверушки никого не трогали, их тоже никто не трогал. Появлялись они обычно к вечеру, всегда сразу парой — один изжелта, другой черный, лохматый. И просто себе шастали по селению. К детям даже подходить пытались, только все равно держались в стороне. А месяц назад в деревне как-то начало убавляться собак. Сначала бродячих, потом хозяйских. А потом керберы налетели на какого-то мальчишку под вечер — ему-то повезло, мать крик подняла, а зверюги сбежали. Но следующей ночью вернулись и перепугали еще какого-то пацаненка. Дальше больше — хватанули за ноги местного пьянчужку. Еще кого-то. И еще кого-то. Очередным «кем-то» оказалась местная дочка старосты, и тут уже вызвали нас. Потому как у местных охотников руки росли из самых диковинных мест. А их самых лучших ищеек схарчили первыми. Рихард все это время где-то шатался, так что пришлось мне отпинываться от местных сочувствующих бабенций самостоятельно. В общем, гуляла я себе по улице и раздумывала над тем, как мне тут не хватает Мел. Она-то про таких зверушек все знает, она б всю картину по штришкам разложила: мол, у бедных керберов — острая нехватка человеческого тепла в организме. Травма детства, наверное. И такая же острая нехватка собачатины. В общем, пришлось самой себя вообразить Мел, повторить раз пятнадцать «ненавижу людей, люблю животных» и подсчитать, что я выяснила. Для начала — керберы были еще щенками, потому что огнем ни в кого ни разу не плюнули. А у них огнеметание с пятнадцатой луны режется или позже. Видно, осиротели и держатся вместе…, а вот почему возле селения — неясно. Керберы — твари осторожные, логова у них в лесах, к селениям подходят только при крайней голодухе. Внезапную страсть к людям и собачатине я тоже пока объяснить не смогла, ясно было только, что щеночки смелеют. Потому могут начать кусать не за ноги, а за горло. Оставалось надеяться, что Рих тоже не просто так расточает улыбочки местным девам. И как-нибудь да сообразит, где тут нужно устраивать ночную засаду. Я почти уже вообразила, как буду расписывать это своему любезному: «Ну и вот, ты представляешь, я, Нэйш, тревожная ночь, сеновал, звёзды…» — и как Десми тихо начнет ненавидеть Рихарда еще больше. И тут на меня вылетела эта самая девчонка, и все пошло кувырком. Детей вообще-то около десятка было, все визжали и орали и неслись так — алапарду не угнаться! А эта — толстая и конопатая — видно, как-то забыла на дорогу смотреть, стукнулась в меня и заголосила басом: — Убиваа-а-а-ают! Будто ее уже прожевывают, в сочном соусе. Ну, тут мне даже решать ничего не пришлось. Нэйш, в конце концов, где-то шлялся, а направление, откуда ребятишки бежали, я заметила — от дома на самой окраине. Так что оставалось сдвинуть с себя толстую конопуху и рвануть геройствовать на полной скорости — ну, я и рванула. Вдруг там кого еще убивают. Там кричала женщина. Голосила и заламывала руки. И еще кричал мальчик, только я не разобрала — что. Зато я увидела их всех: женщину на крыльце, с протянутыми руками, худенького мальчика в отдалении, у забора, ограждавшего деревню. И этих двоих, каждый в холке выше моего пояса. Черная, кудлатая, пониже, с двумя головами. Желтоватый выше и мощнее, с тремя. Сперва они бросились было ко мне. Потом вроде как раздумали — развернулись к мальчику, который все что-то кричал, только я не слышала — что… И в этот момент я ударила. Просто, как на тренировках, мне даже казалось — голос нанятого маман учителя нудит в уши: «А теперь повтори этот удар еще тридцать раз, дабы он вышел совершенным…» Все вышло вполне себе совершенным. Я подождала удар сердца, пока Печать нагреется на ладони. Резкий выброс ладони вперед, согнутые пальцы — огненный хлыст подсек двум керберам задние лапы, в воздухе поплыл многоголосый визг, я сузила полосу огня — и кинжальный удар вычеркнул из жизни более опасного желтого. Черная заметалась было, повернулась, чтобы бежать — и второй кинжальный удар ударил ее в ямку между шеями. Умерла сразу. А потом вернулись звуки, и я начала сначала слышать, что кричит там мать: — Кайл, Кайл, боги, боги, боги, Кайл! И каким-то задним умом поняла, что именно выкрикивал все это время мальчик: «Не трогайте! Лютик! Пушинка! Не трогать!» А потом мальчик по имени Кайл закричал и кинулся к телам керберов. И все время звал их: «Лютик, Пушинка! Лютик! Пушинка!» — и я стояла и думала, что никогда не смогу стряхнуть этот прилипчивый зов. Он все звал, тормошил их и прислушивался, а его глаза начали становиться золотистыми — и я поняла, что он еще и варг. И что он сейчас будет их искать — Лютика и Пушинку. И в этом будет самая жуть.

Понималось как-то издалека, будто мне уже не было дела.

Еще я как-то пропустила, когда появился Нэйш. И откуда. И как он вообще там появился. Просто замерла, будто Ледяная Дева кольнула меня своей иглой — которой она вышивает по окнам морозные узоры. Стояла, смотрела, пока он что-то там делал вместе с матерью мальчика — та наконец включила ноги, сошла с крыльца и кинулась к сыну. Мать что-то рассказывала, давясь рыданиями — не знаю, слушал Нэйш или нет. Какое-то время точно не мог слушать, у него синели глаза, он применял Дар варга. После еще о чем-то с матерью разговаривал. Она сперва спорила, потом соглашалась, кивала — ну да, когда это было, чтобы женщины отказывали Рихарду? Прошло, наверное, не так много времени, а он поднял мальчика на руки, оглянулся — ничего не забыл? — и напомнил: «Аскания, мы спешим». И все это время мальчик по имени Кайл так и звал. Даже когда глаза у него уже стали обычными. Даже когда мы шли через водный портал. «Лютик… Пушинка… вы здесь? Вы здесь, да?» Ну, а я как всегда думала о разных дуростях. Например — какое у Аманды будет лицо.

*

Мел умеет вопить просто на заглядение. Такие легкие — дракон обзавидуется. Хорошо, что мы ушли из лекарской. В западном крыле, правда, пустовато и ремонт не закончился. И гулкое эхо гуляет. Так что я вроде как удалилась тактично в сад, но все равно слышу, что там в крыле происходит. — Займись мальчиком, — вот это самое, что он ей сказал. То есть, может быть, он еще что-то ей сказал, но орать она начала как раз после этого. — Ко всем чертям, Синеглазка! Я работаю с животными, ясно? На кой-мне сдался этот мелкий, сопливый… — А ты представь себе, что это щенок кербера, — Рихарда почти не слышно, но я уверена, что тут следует смешочек. — Или, например, детеныш виверры. Тут Мел оскорбляется за детенышей виверры и начинает очень громко доказывать, что по сравнению с человеческими отпрысками эти самые детеныши — верх совершенства. — …и вообще — тебе его учить! — напоследок гулко отпрыгивает от стен крыла. — Вот и становись светочем его жизни. Представляется, как Рихард отвечает на это. Взглядом так, чуть приподняв брови с видом полной невинности — словом, чтобы окончательно ясно стало, насколько его нельзя подпускать к бедным-несчастным мальчикам, перенесшим сокрушительную потерю в жизни. Хотя его вообще мало к кому можно подпускать, это да. — Ну, или пусть она! Она же их убила. Вот и пусть отрабатывает, ясно?! — Отличная идея, Мелони. Разумеется, Аскания — чудный кандидат на то, чтобы пробудить доверие мальчика к нашему небольшому заведению. После того маленького недоразумения с… Лютиком и Пушинкой. — Хочешь сказать — я здесь лучший кандидат?! — Хочу сказать — займись мальчиком, Мелони. Можешь считать это приказом. Что там дальше обрушивает на Рихарда Мел — я уже не слышу. Эхо прыгает слишком уж сильно, а я тащусь себе дальше в сад, предназначенный для прогулок и тренировок варгов. Ученичков Рихарда пока нет, можно посидеть на скамейке, подумать о дурацком. Об этой истории с мальчиком — потому что она дурацкая, конечно. Простая и глупая. Как сам мальчик Кайл, который нашел в лесу двух щенков кербера. Выкормил тайком, приручил и сам привязался. И вот они уже не особо боятся людей и приходят в селение — повидать хозяина, а попутно прихватить чего-нибудь вкусненького, вроде собаки. И пугают его обидчиков. И пытаются его защитить. От меня вот тоже. Если поерошить волосы, чтобы они упали на глаза — кажется, что все вокруг окрашено пламенем. Вот, например, горящая Мел. Летит в открытую часть питомника, к любимым зверушкам. И шипит мне по пути что-то очень ругательное, вроде, даже обозначает, куда я могу провалиться. Очень такой изобретательный адрес, нужно запомнить. А вот Нэйш, который садится на скамейку рядом. И совершенно не догадывается, что я его сейчас отправлю по изобретательному адресу, который только что узнала. — Я была права, ясно? Эти керберы уже начинали нападать на людей, они не слушали его команд, там была пара дней до первого трупа, а потом они бы распробовали вкус крови — и все, и откуда я вообще могла знать, что они его защищали, я же даже не слышала, что он там кричал… — ого, какой у меня визгливый голос. Еще немного — и Нэйшу понадобятся уши летучей мыши, чтобы это разбирать. Или не понадобятся. — Хорошая работа, Кани, — говорит начальство с энтузиазмом. — Быстро, чисто. Отличное мастерство исполнения. И с трех ударов… Как ты догадалась об уязвимой точке в основании шей? Вот-вот меня по головке потреплет. И вручит кусочек сахару. Умница, хорошая девочка, Кани. Так держать. Понятное дело, до меня тут же и доходит, насколько у меня дурные оправдания. И начинаю напоказ себя бичевать. Такая уж противоречивая у меня натура. — Слушай, я понимаю, что нужно было дождаться тебя, или просто спугнуть их вспышкой пламени, а потом бы уже вмешался ты, или… — Нет-нет, не нужно. Никогда не оправдывайся, особенно если ты права. А ты права: я бы в такой ситуации ударил наверняка. Если приходится выбирать между жизнью человека и животного … Не оправдывайся и не слушай тех, кто начнет спрашивать, почему ты не поступила иначе. Кто начнет говорить о редкости видов, о защите территории, о том, что такое поведение в природе животного, потому оно не виновато… О тысяче других выходов. Он придвигается поближе, осторожно убирает с моего лица волосы. Стирает пальцем какую-то непонятно как появившуюся на моей щеке каплю. — В конце концов, ты оказалась на моем месте, Кани. Кстати, как оно тебе? С визгом вцепиться в прилизанные светлые волосы начальства будет совсем невежливо.

— Я ни черта не на твоем месте, Нэйш. Объяснить, почему? Ну, например, ты получаешь от этого удовольствие. Еще и сейчас каждый раз смакуешь, а? И еще, поправь меня, ты вроде как не убивал питомцев на глазах у их хозяев. А, да, детей-хозяев. Черт… варгов-детей-хозяев, здорово, да? Ну, и так по мелочам — я, например, ни черта не знаю про все эти уязвимые точки, сегодня это все вышло случайно, а так-то я не умею убивать.

Нэйш вручает мне улыбку — вместо кусочка сахара. Чуть приподнимает брови, как будто хочет спросить: «И это всё?»

— Да, правда. Гриз не склонна была биться и рыдать, когда видела результаты моей работы. Хотя она была варгом. С развитым Даром и прилагающимся к нему сочувствием к животным, так что мне до сих пор интересно — что она могла ощущать в моменты, когда я… — он снимает с пояса дарт — любимое оружие. Узкое лезвие, вьется цепочка по ладони, Нэйш смахивает с лезвия пылинки с лютой прямо-таки нежностью. — И если ты считаешь, что не умеешь — я могу тебя научить.

— Чт…

— Научить, как нужно. Группе необходим устранитель, Кани. Последние три охотника, которых мы взяли на должность… проще говоря, они не справились.

Какие это три охотника? Что-то я никаких охотников не видела. Или это те, о которых папашка что-то такое кричал. О том, что пирожок с ливером справится с гарпиями-людоедами лучше. Если, конечно, это как следует протухший пирожок с ливером.

Но что-то я отвлеклась, пока я сижу на скамейке и в голос ржу. И болтаю ногами. Вся такая… рыжая, девятнадцать лет, в голове — ветер и немножко относительно мужественной физиономии моего жениха. А мне тут вроде как предлагают стать устранителем группы. Не мысль — золото с брильянтами.

Нэйш смеется со мной, но взгляд у него — холодный и пристальный.

Охотится потому что.

И тут до меня доходит.

— Стоп, то есть ты сейчас серьезно?! Мне, да? Да, точно, я ж самая для этого подходящая персона! Слушай, а мне нужно будет… ну, не знаю, отрабатывать особый взгляд? Или заводить коллекцию бабочек? С какого ты вообще решил, что я… — Потому что ты хорошо владеешь огненным Даром. Мгновенно принимаешь решения. Быстро определяешь уязвимые точки — инстинктивно, это самое важное. Думаю, небольшого обучения… Ага-ага, вот прямо пройду ускоренный курс «как грохнуть любую зверушку за пять минут», мне торжественно вручат оружие-артефакт — наподобие этого дарта. И пойду я мочить направо-налево — ух, прячьтесь от меня все, от единорога до мантикоры. Аскания Великая и Ужасная грядет. Вас от нее еще не тошнит? Меня вот — уже да. — Я тебе говорила, что ты чокнутый? — Нет, — Нэйш неспешно ведет пальцем по лезвию, а мурашки почему-то бегут по моей коже. — Ты мне пока этого не говорила. — Считай, сказала. Слушай, вот мне интересно — о чем ты вообще думал, когда шел со мной об этом разговаривать? Что я заору от радости: «Ух ты ж, мне предложили должность моей мечты! Рихард, родненький, учи меня скорее, я аж трясусь от желания поскорее начать! Давай грохнем еще кого-нибудь, ну, кроме Лютика и Пушинки, а то руки прям чешутся. Мне будет, что рассказывать моим детям, которые у нас с Десми когда-нибудь будут!». У Нэйша восхитительная способность — с него все как с гуся вода. Я тут ору, размахиваю руками и всячески извращаюсь в фантазиях — о чем он мог думать. Он слушает меня, чуть склонив голову и поглаживая лезвие дарта так, будто кровь с него стирает. — Думал, — говорит потом так, будто слышал только начало моей внушительной речи, — думал о том, что знать свое призвание — это такая редкость. Думал о том, как ты нужна группе, Кани. О том, что нужна мне. Девяносто девять женщин из ста, услышав это «нужна мне», да еще произнесенное таким тоном — грохнулись бы со скамейки и забились бы в экстазе. Ну, я-то знаю, что в устах Нэйша это вроде как «Мне сейчас нужен нож, кого-нибудь зарезать. Где он там подевался?»  — А с тобой-то что? У тебя ж в деле устранения такой опыт, тебе это к тому же и нравится, так что ты вполне себе можешь продолжать в этом смысле… — Правда? Продолжать? Да, наверное, я мог бы продолжать, в конце концов, мне действительно это по вкусу. Ощущение безошибочности в тот момент, когда наносишь удар… — голос у него соскальзывает в шепот. — Превосходство. Власть. Чувство того, что на кончике твоего оружия — жизнь, которую ты мог бы и не отнимать. И собственная правота. Грань, на которой смерть становится искусством… В чем дело, я кажусь тебе чудовищем, потому что говорю об этом открыто? Распространённое мнение, ты можешь спросить Мел. Я вообще, наверное, кого угодно могу спросить. Здесь о Нэйше примерно у всех одинаковое мнение. У Гриз, наверное, было другое — она же оставила его зачем-то вместо себя. — И ты, значит, думаешь, что я такая же? — Нет, — он проводит пальцем по моей щеке, будто примериваясь — рисовать или нет и шепчет: — Ты другая. Ты не будешь наслаждаться этим — ты будешь чувствовать отвращение. Горечь. Сожаление. Раскаяние. Не знаю, что из этого — для меня это как-то несвойственно. И усмехается, и мне не нравится, как он на меня смотрит. Будто решил наколоть на иголку и засунуть под стекло, в рамочку. Редкий экземпляр. — Но в конце концов — кто тебе сказал, что призвание должно быть приятным? Призвание, как же. Всю жизнь думала, что у меня особое призвание — бесить окружающих. Чтобы им жизнь серой не казалась. — Я не жду ответа сразу — просто обещай, что подумаешь. Ты создана для этого, поверь мне. Когда я увидел сегодня, как ты… — Что значит — увидел?! — тут уж я подхватываюсь со скамейки. — То есть, ты не шатался черт-те где, а стоял поблизости — и не ударил сам? Какого…

Нэйш вскидывает брови. Вечные полукруги у губ врезаются чуть сильнее.

— Я почувствовал пробуждение варга…и, Кани, не мог же я убить керберов на глазах у мальчика. Под вопросом бы оказалось его обучение. Если бы его будущий учитель на его глазах устранил бы его питомцев, я не думаю… в чем дело, Кани? — Нэйш, ты мастер переговоров, — говорю я легко и как будто даже и радостно. — И вот что я тебе скажу… Тут я все-таки посылаю его на тот самый изобретательный адрес, который выяснила у Мел.

====== Боль варга – 2 ======

Вечер у нас проходит под негласным девизом: «Я ненавижу Рихарда Нэйша».

Во-первых, Аманда как-то узнает, что он поручил опеку над мальчиком Мел. Какими способами Нэйш избежал отравления — этого слухи до меня не донесли, но варги-ученики что-то шепчут по углам о появлении разъяренной целительницы «как из-под земли» на очередном занятии. Чаще всего в рассказах повторяются упоминания ядов. И бюста Аманды (это — в мечтательном смысле). Во-вторых, сама Мел не в восторге от этой самой опеки. Мальчик, конечно, пока не встает и все разговаривает со своими керберами, но Мел-то что. За компанию она еще и меня ненавидит. Шипит при встрече и предупреждает, чтобы я к ее обожаемым зверушкам из питомника и не совалась. В-третьих, это, конечно, я — которой Нэйш вроде как предложил занять его почетное место на пьедестале самых презираемых людей в группе. Не скажу, что мне очень надо было рыдать по такому поводу у Аманды в лекарской, но оно как-то само собой получилось. Ну, правда, я рыдала только по этому поводу, там еще был этот самый прилипчивый зов: «Лютик! Пушинка!» И вообще, вот убьете кого-нибудь в первый раз — и вам станет понятнее. Ну, а Аманда понатащила каких-то чаев и настоек, снабдила это все сладкими плюшками, которые на меня всегда действовали просто убойно — и я ей как-то незаметно все поведала. После чего была поглажена по головке с милой улыбочкой.  — Наш дорогой Рихард слишком склонен добиваться того, чего хочет, — проворковала Аманда и всучила мне еще плюшку. — Ну, ничего… И тут уже случилось в-четвертых и в-пятых, потому что Аманда поговорила с папиком и Десми, которые как раз заявились со своего рейда с новыми трофеями в виде выводка мелких пушистых и редких яприлей. Громыхнуло знатно.  — …моя дочь, Рихард! — доносится до меня через уймищу стен, а я внимаю в мягком удивлении, ибо была уверена, что папик так орать не способен в принципе. — К чертям объяснения! Такого… несмотря ни на что… от тебя не ждал! Зря, очень зря. Как это можно чего-то не ждать от Нэйша. Я вздыхаю, вылезаю из постели, в которой вознамерилась просидеть где-то пару лет. Прокрадываюсь по холодным коридорам туда, где мой папенька решил выплеснуть на начальство свои отцовские чувства лет за последние лет десять, наверное. Осмотрительно выбрал для скандала пустующую комнату. Но вот не прикрывать дверь — это, я вам скажу, головотяпство.  — Ей девятнадцать! Девятнадцать, понимаешь?! Она замуж собирается, а ты собираешься отобрать у нее все! Молодость, счастье, семью — все! Эк, патетично-то как. Хотя руками папик машет не пафосно. Наверняка еще красный и надувшийся, жаль, лица не видно: в пустой комнате темно.  — Мне кажется, ты слегка преувеличиваешь, Лайл.  — Да ну?! Наверное, это потому, что я насмотрелся на то, какой ты не по годам жизнерадостный. И как у тебя все чудесно на личном фронте.  — Не могу сказать, чтобы я жаловался…  — Какие жалобы, ты у нас воплощенное счастье. Нэйш, не могу сказать, что навидался таких как ты — ты у нас уникум — но тех, кто убивает, я видел. Знаю, что это делает с людьми. Если ты еще раз заведешь об этом речь в отношении Кани…  — Так предложи мне другого, Лайл. Найми людей, найди кого-нибудь. Мы не можем не отвечать на вызовы, а нападений на людей в последнее время все больше. Людоеды среди виверр и гарпий появляются слишком часто, и я не знаю, сколько я… Брякает какая-то глина. Наверняка Лайл Гроски приперся на переговоры с кружкой. Или с пирожком — на ночь глядя.  — Стало хуже?  — Я уже говорил тебе, что не… всегда чувствую разницу. Пока что я пропускаю это через себя. Иногда приходится не пользоваться дартом — артефактное оружие иногда слишком хорошо ощущает настрой хозяина. А когда каждый раз знаешь, что будет… Хуже другое. Я начинаю промахиваться, Лайл. Из-за того ли, что мне приходится делить это с ними, или из-за чего-то еще… не могу объяснить.

Ой, Боженьки. У Рихарда Нэйша проблемы на убивательском фронте? Интересно, а он пытался от этого лечиться? Ну там, сходил бы к Аманде, попил бы зелий, или к морю бы съездил, отдохнул бы на песочке. Хм, до седины в бороде он не дожил, так что на это списывать рано…, но надо будет притащить к нему какую-нибудь деваху и выдать во всеуслышание: «Слушай, может, бабу бы тебе? А то ходят слухи, что с того момента, как нас покинула Гриз, ты что-то меньше сражаешь женщин направо-налево своей неотразимостью. Кто там знает, может, это влияет?»

Папик сопит и что-то там, видно, думает. А я переминаюсь с ноги на ногу и размышляю — мне-то Нэйш почему не сказал? Нес что-то такое о предназначении и удовольствиях.

Или, может, я как всегда пропустила мимо ушей.

— Что будет, когда ты промахнешься? — наконец спрашивает папик.

— Я не знаю. Правда не знаю, Лайл. Может быть, я просто соберусь и повторю удар. Но если моя теория верна — я невольно потянусь за моим настоящим оружием. А тогда…

— Так сделай так, чтобы не промахиваться! — отзывается папаня со скрежетом зубовным. — Значит, тебе придется лучше овладеть Даром. Или контролировать себя. В общем, разберешься — что там тебе надо, в ее сторону смотреть не смей, иначе… мы покинем «Ковчег». Нэйш, черти водные, я найду тебе охотников, найду кого угодно, просто оставь ее в покое. Я понимаю насчет твоей должности и того, что «Ковчегу» сейчас нелегко…, но не мою дочь, Рихард… пожалуйста, не мою дочь.

Как бы мне тут в холодном коридоре не прослезиться от горячего наплыва дочерних чувств. Ну, или потому что у меня ноги замерзли прямо люто.

— Я постараюсь не промахиваться.

На этом моменте я решаю, что слушать дальше — только впечатления портить. Собираюсь было вернуться в комнату, но вовремя замечаю, что под дверью с полной решимостью физиономией торчит мой ненаглядный женишок. Зубы сцеплены, кулаки стиснуты в намерении меня защищать.

Остаток ночи я осмотрительно скрываюсь от серьезных разговоров на чердаке.

На следующее утро сматываться от Десми получается куда лучше — в конце-концов, я-то изучила все окрестности как следует. Не то что я не хочу его видеть, он у меня совершенно чудесный остолоп со своими якобы проницательными взглядами и мужественной челюстью бывшего законника. Но если он разразится чем-нибудь вроде: «Все, собирай вещи, мы уезжаем далеко в горы Севера», — я его чего доброго прибью. А если он начнет мне запрещать видеться с Нэйшем — я чего доброго выйду замуж за того же Нэйша, из чувства противоречия. Словом, только мой любезный начинает меня жизни учить — в меня прямо демоны какие-то вселяются.

Так что Десмонд Тербенно рыщет себе по округе, а я успешно спасаюсь от него у Аманды, среди студентов, на кухне, в уборных, на пристани возле конюшен гиппокампов, а потом уже просто в питомнике, потому что Десми — он упертый, он найдет.

Под конец я вообще оказываюсь в ясельной части питомника, у загона мелких яприлей, которых папаня с Десми спасли от очередного перекупщика. Но тут появляются Мел и мальчик по имени Кайл, и приходится нырять в кусты. Не пугать же мальчика воплем: «Привет, помнишь меня, это я порешила твоих керберов!»

Мел — олицетворение хмурости. Черные брови сошлись, шрам на виске боевито белеет, идет — зыркает исподлобья и цыкает на мальчика, чтобы поторопился. Кайл, нагруженный бутылочками и мисками следует за этим черным призраком в священном трепете и с выпученными глазами. Он не пытается звать Лютика или Пушинку.

Он и на помощь-то позвать боится.

— Этих будем приручать к миске, а тех из соски поить, — кидает Мел, открывая ясли. Яприлята испуганно шарахаются в разные стороны, цокают копытцами, визжат. — Не стой. Миску сюда. Держи этого. Ласково держать умеешь? Значит, держи.

Дикий яприль — тварь страшная, на раз пробивающая клыками каменные кладки, сшибающая тушей деревья и визжащая так, что у людей сердца разрываются. Наши, которые в питомнике, − смирные, берут с рук хлеб и норовят об тебя почесаться плечом в темно-зеленом мехе. Любят заводить любовные песни из переливчатого хрюканья по ночам, устраивать турниры. И безбоязненно идут навстречу даже к браконьерам, из-за чего приходится все время в питомнике обновлять патрули.

А мелкие яприли — такие пушистики в темно-зеленом, с золотистыми глазками и уморительным рыльцем. Поэтому на них и идет мода как на домашних зверушек. До тех пор, пока они не станут вырастать, и их не запихнут в тесную клетку, где они через годик взбесятся.

— Ах вы, мои красавцы, мои маленькие, какие у нас глазки, какие ушки… будем пить молочко? Ну, конечно же, будем, чтобы вырасти большими, а злые охотники чтобы даже боялись на нас посмотреть, вот так мордочкой в миску, да…

Я-то уже привыкла, что Мел так с животными разговаривает, а у паренька — глаза в пол-лица.

— Ну, что ты брызгаешься? Нет-нет, не надо обливаться, мы тебе еще молочка нальем, такая славная девочка… налей молока, чего стоишь. А кто у нас будет ням-ням из соски? Конечно, Звездочка, больше таких значков на боку ни у кого нет…

Яприлята как-то сразу приободряются и вполне себе ням-ням из соски и просто так. У меня в кустах шея затекла, но я не ухожу и наблюдаю, потому что интересно.

Когда они выходят из загона — мальчик Кайл с ног до головы забрызган молоком, но на Мел он смотрит как на божество.

— А я к ним потом… можно еще приду?

— Нужно «еще приду». Через два часа второй прикорм. Истощенные как… — ветерок доносит рычание.

— А почему?

— Ну, а ты думаешь — почему? Мать убили охотники из-за мяса, клыков и шкуры, мелких отдали перекупщику. Перекупщики до одного — скоты. Продают их из клеток, в которых мышей держать нельзя. Не кормят. Ты еще не видел, как я мелких мыла вчера.

— А сейчас мы куда?

— Двинем к игольчатникам в родилку, там ночью щенилась Мята. Она после потери друга нервная. Будем уговаривать показать щенков.

Кайл тащится за Мел как загипнотизированный. Я тоже, но скрытно, прячась за загоны и перегородки. Не знаю, с чего, меня как-то не особенно умиляют любые зверушки. От маленьких яприлей до единорогов.

Получается подсмотреть в щелку двери родилки — это искусство подсматривания у меня от мамочки.

Сначала доносится только рычание игольчатой волчицы и успокаивающий голос Мел, которая объясняет, что ничего они щенкам не сделают, и все-все будет хорошо. Потом довольно долго Мел чешет волчицу за ухом, отвечая в вопросы мальчика в своей манере: обухом в лоб.

— Друг у нее вчера умер. Ранили с какой-то дрянью, даже Конфетка ничего сделать не могла. Которая Аманда. Слишком поздно взялись, пришлось усыплять, чтоб не мучился. Т-твари.

— А куда они уходят? Ну, после того как их… как они…

— Да уж, не в Водную Бездонь и не в Чертоги Перекрестницы, как людишки.

— Я слышал от одной гадалки нойя, что если вдруг… то они потом превращаются в духов и хранят своего хозяина. Или защищают свое логово, если их оттуда выгнали.

Мел бормочет что-то довольно нелестное насчет гадалок нойя. Потом еще пару минут воркует над волчицей.

— В общем, у меня была подруга, — бурчит потом под нос. — Варг. Не как этот, ну, Синеглазка. Настоящий варг, понимала животных. Так она говорила — они иногда возвращаются. Понимаешь, когда варг там… ну, слит разумом… он вроде как знает тогда, что чувствует зверь, как он думает. Так Гриз говорила, что они все отличаются. Невозможно спутать двух виверр или там двух грифонов. Ясное дело, что невозможно. Только она говорила, что бывало такое… что она встречала тех, кого не должна была уже. У варгов есть такое вроде как поверье, что если зверь ушел не как нужно… убили там какие сволочи или еще чего… тогда ему вроде как дают родиться заново. В тот же день. Ну что, дашь посмотреть, дашь? Вот, посмотри, какой лобастый, прямо вылитый твой друг. Правильно, его нужно вылизать… Эй, держи пока.

Мел возится со щенками, волчица настороженно ворчит, а мальчик по имени Кайл стал столбом и сжимает одного — пухлого слепыша. Слепыш попискивает и тыкается мордочкой во все стороны.

Паренек смотрит на него как на чудо.

— Эта ваша… Конфетка, в смысле, Аманда. Она сказала, что я варг.

— Угу.

— А я смогу? Ну, тоже встречать тех, кто ушел?

Мел что-то напевает щенкам и про паренька вроде как даже забыла. Потом говорит грубовато:

— Смотря каким варгом станешь.

Все. Мальчик прижимает к груди волчонка и готовится узнать Великие Тайны Бытия.

— Только не думай, что это приятненько — ходишь себе и повелеваешь зверушками направо-налево, — долетает из яслей. — У настоящего варга вечно сердце разрывается. Отдаешь часть себя, чувствуешь их страх, голод, отчаяние. Иногда забираешь боль. И понимаешь всех — даже тех, которые вроде как за гранью уже, то есть людоеды. Представляешь такое дело? Гриз мне иногда говорила: стоишь напротив… ну, возьмем волка, он сколько-то детей растерзал. А ты слышишь, что эти дети у него волчат передушили. И чувствуешь, что у него там внутри: тоска, месть, жить не хочется. Так сам боишься этого нахвататься… Потому-то варгам и убивать нельзя. Так привыкли спасать, что могут невольно взять на себя чужую смерть.

Они еще там сколько-то водятся со щенками. Мальчик по имени Кайл даже имена им дает — и мужественно никого не называет ни Лютиком, ни Пушинкой. Хотя ему, наверное, хочется.

Потом Мел выходит из яслей (я опять хоронюсь в кустах) и сухо командует:

— Вон туда. Глянь, дали ли корму грифонятам.

Паренек несется к загону для грифонят, а Мел безошибочно поворачивается к кустам.

— Громче тебя пыхтит только Пухлик. Родственное?

Может, я должна обидеться за папаню, не знаю. Я не обижаюсь и не вылезаю из кустов, хотя странновато прятаться от мага с Даром Следопыта.

— Парень будет в порядке, — хмуро говорит Мел. — А ты будешь не в порядке, если не по делу сюда сунешься. Ясно?

— Яснее только глазыньки Десми, — говорю я из кустов. И двигаюсь подальше от мрачной Мел Защитницы Живого. На полпути позади слышу голос своего любезного, бормочу: «Накликала!» — ползу быстрее.

Драгоценный жених мне сейчас ой, как не нужен. Что мне нужно? Ну, наверное, погулять по дорожкам питомника между вольеров рычащих, урчащих, храпящих, чистящих перья и машущих хвостами.

Побеседовать с Рихардом Нэйшем, которого очень удачно рядом нет. Но мне отсутствие собеседника не особенно мешает, сказала — буду беседовать, значит, буду.

Опять же, я в хорошем настроении вроде как. Хихикаю, потому что все ведь так просто.

Все так до боли, до крови просто.

Просто варгам нельзя убивать. Вообще. Запрет, древнее, чем ложечки моей прабабки, которые маман трепетно хранит в шкафчике. Почему? А кто там знает, может, есть много причин. Например — варг может случайно помереть вместе с тем, кого он убил, от чрезмерного своего сочувствия.

Ты-то, правда, у нас особенный, правда, Рихард? Сочувствием не испорчен, а убивал задолго до того, как стал варгом — так что ж такого-то, почему не продолжить?

А вот не получается, Рихард, не получается. Потому что варг может невольно коснуться разума животного в этот самый момент. И в полной мере ощутить — боль, и страх, и отчаяние… как ты там сказал папане — пропустить через себя? Охотился-охотился, а жертва — раз, и чувствует. Еще и болью делится. Что ты начнешь делать в таком случае, а?

Промахиваться, Рихард, промахиваться. Из-за того, что приходится каждый раз делить это со зверушками? Или просто оружие капризничает, потому что пользуешься ведь не тем. Совсем не тем, понимаешь ли.

А когда ты наконец промахнешься, когда твой дарт все-таки подведет — что ты сделаешь тогда, а, Рихард?

Соберешься и повторишь удар? Ни черта ты не соберешься.

Ты протянешь руку, Рихард. Ты возьмешь свое настоящее оружие, Рихард.

Которое тебе дали при рождении. Подарили.

Дар Варга.

Воображаемый Нэйш просто люто покладист. Идет со мной рядом, мимо всех загонов. Внимает так, будто я ему что-то новое говорю. Даже шелестит голосом, в такт ветру:

— О, конечно. Как я сам не догадался. Так просто. Не наносить удара. Просто повелевать. Приказывать умереть… А что дальше, Кани?

А дальше, наверное, самое интересное, Рихард.

Тебе ведь вроде как нравится убивать. Власть, безошибочность, все такое, ты мне об этом как-то говорил, я только не помню, когда. И когда ты потянешься за любимым оружием… слушай, а есть вообще возможность, что ты остановишься, а, Рихард? Что хоть на одно животное ты посмотришь не как на жертву?

Я, понимаешь ли, не особенно плотно общалась с Гриз, но признаю — она-то была настоящим варгом. И все повторяла, что они — пастухи для животных, это я помню.

Пастух может быть ласковым, а может щелкать бичом.

Но вот если варг вдруг становится хищником — это все, ребятушки.

Эй, Рихард, а ты сам догадался, почему тебе нельзя убивать, или тебе все-таки Гриз объяснила?!

Не отвечает, скотина. Зато усмехается этой своей усмешечкой и даже в воображении готов кого угодно довести до белого каления.

— Шел бы ты в Водную Бездонь, — говорю я себе под нос. — Мне девятнадцать. И у меня тут… жених где-то шастает. И вообще, я — это я. А ты если взялся за это дело — сам выкручивайся. Слышал папеньку? Он найдет охотников, а ты — не промахивайся. Наслаждайся напоследок — какие проблемы?

Да вообще никаких. Ну, кроме одного разговора в саду. Там еще была милая такая фразочка, мечта всех нынешних студенток.

«Ты нужна мне».

Я не семи пядей во лбу, но если Нэйш сподобился такое произнести — он собирается промахнуться в следующий же раз.

Тик-тик, — укоризненно говорит с ветки какая-то неумеренно легкомысленная птичка.

Будто считает время, которого кое у кого попросту нет.


*

Еще сутки проходят бурно, как мне и положено. Что ж тут сделаешь, натура — огонь, я сторонник не просто действий, а таких действий — чтобы прямо под ногами задымилось.

Потому я: сматываюсь, устраиваю драку в ближайшей таверне, пугаю народ в окрестных деревнях появлением призрака, объезжаю гиппокампов в речке, пару раз сигаю в водные порталы наобум и сожалею только, что нельзя вытащить Десми в какое-нибудь злачное местечко. Чтобы, например, стряхнуть с моего женишка занудливый вид. Или чтобы посмотреть на него в пьяном виде — наверняка зрелище феерическое!

Но от Десми я по-прежнему скрываюсь, а с Нэйшем ситуации предоставляю самой разрешиться. Потому что если я не нахожу себе чего-нибудь сама на свою голову — оно уж меня непременно находит, это да.

В общем, я появляюсь в «Ковчеге» к вечеру, с трещащей головой и болящими от танцев ногами. Блудное детище своего отца ползет, полыхая шевелюрой, в сторону кухни, потому что сначала — ужин, потом — остальное.

В коридорах имения шумновато и тревожно, ученички-варги бегают и перебрасываются какими-то фразами о гиппокампах, мимо пролетает Аманда, гремя склянками и сыпля отборными ругательствами на языке нойя.

Потом натыкаюсь на папаньку, он весь заляпан кровью и грязью, на лице — скорбь вселенская.

— Чего это у вас тут?

— Лордёныш с Весельного Хребта устроил охоту в окрестностях, — кидает Лайл Гроски, а сам зорко обшаривает блудное дитятко взглядом — как там, все органы на месте. — Полезли в болото, а там матерая мантикора.

Мимо проносится Мел, бросает папеньке на ходу: «Пухлик, я забирать зверинец!»

Точно, в имении лорденыша наверняка есть животные, а бешеная мантикора — это как моя мамочка в гневе, ее ничем не остановишь. Только тронь — и все, идет до конца, убивая на своем пути без разбору, вплоть до своих же сородичей.

Разошедшаяся мантикора будет истреблять все вокруг себя до тех пор, пока не умрет.

А в мозг к этой твари не рискуют лезть даже варги — чего доброго, самнапитаешься желанием убивать.

И еще вопрос, как ее можно остановить.

— Нэйш там, — я хочу спросить, а вопроса не получается, выходит сразу завизжать: — Скотина!

Потом я разворачиваюсь и кидаюсь за Мел, не слушая призывов папочки остыть и не ходить. Такая непослушная девочка, ай-яй.

Все очень быстро и просто как-то. Мыслей в голове нет, ни мыслишки. Только ветер свистит в ушах.

Потом в ушах бурлит вода, потому что я посеяла где-то водный амулет и сиганула в портал без него. Мел бурчит, что какого я вообще за ней потащилась. Помогает выбраться из широкого портального омута, а отряхиваться я даже не собираюсь.

Бегу в сторону этого самого имения, ветер опять свистит в ушах, мысли так где-то позади и остались. На полпути на сельской дороге начинают попадаться наши. Потом местные окровавленные охотники. Наши егеря их выводят. В самом имении погром уже закончился, оттуда доносятся причитания. На сером камне издалека видны отметины от шипов мантикоры — они что угодно пробивают.

— Где они? — кричу я, а мне не отвечают. Я мечусь между людей, старающихся убраться отсюда подальше. Все стараются отойти поближе к порталу, никто ничего не знает. — Где она?!

Около имения какие-то бледные женщины, перемазанные в кровь, наверное, прислуга. Рыдают и не могут ответить на вопросы. Какой-то охотник хватает за рукав, орет: «А ты кто вообще такая, чего тебе здесь надо?!»

Я вырываю рукав, бегу дальше, спрашиваю, ору на всех подряд. Мысль наконец появилась, одна, но жуткая: мне ни за что не успеть. Так и ношусь между щепок, какой-то утвари, окрошки стен, оторванных конечностей и людей, которым не хочется тут быть — и стараюсь ухватить какой-нибудь след, но я ж не по этому делу.

Из разнесенных в щепки ворот спешит Мел, ведет, похлопывая по холке, буро-золотистого единорога — тот хромает и дрожит крупной дрожью.

При виде несущейся на них меня единорог начинает трястись, как в припадке.

— Мел! — я сама себя не слышу, но я точно кричу. И еще трясу следопытку за плечи. — Где они? Мне сейчас туда, мне туда нужно, скорее, в какую сторону…

— Не трогай! — шипит Мел и выкручивается. — Егеря ее на запад увели, вон туда, к лесу…

Мне, конечно, не успеть, но я все равно бегу. Всхлипываю, как маленькая девочка, которой в выходные пряника из города не привезли. И клянусь себе, что мне только посмотреть, а не вмешаться. Оружия у меня нет все равно. На мантикору еще не каждый охотник пойдет. И мне только удостовериться… и все равно не успеть.

Но я почему-то успеваю — может, она металась по опушке леса, а может, ее отвлекли егеря, или ей хотелось вернуться в имение и все там как следует разнести еще раз.

Из местных егерей осталось на ногах четверо, на одного я налетаю, дядька хватает меня поперек туловища и сипит:

— Тихо, девка, куды?! Не мешай, тут уже все сейчас кончится.

Они все стоят поодаль: там, куда им приказано было отойти. Нэйш-то знает: сунуться с любым Даром к мантикоре — потерять жизнь. Егеря тут — как оцепление и для отвлечения внимания местной зверушки.

Наш устранитель привычно работает в одиночку.

Они с мантикорой двигаются по кругу: быстрее и быстрее, сцепившись взглядами. У них одинаково голубые глаза и одинаково холодное выражение хищника в них. Углы рта на морде мантикоры кривятся, все в крови, и кажется, что она отвечает на легкую улыбку Рихарда.

Мантикора вся кишит алым и бурым, пятна и полосы перетекают друг в друга — это особые жучки, не помню, как их там, но из-за этого ее шкуру не взять никаким оружием. У них содружество: тепло ее тела и сколько-то крови — за неуязвимость. Особенно много красного на гриве — там эти насекомые гроздьями свисают, взять мантикору с головы нечего и думать. Как и с брюха. Как и вообще.

А Нэйш весь в белом, как на праздник собрался. Может, жениться, а может — на чьи-то там похороны. Лезвие дарта уже взлетело в воздух с ладони, на лице — сосредоточенность, поглощенность… и какая-то самоотдача, от которой мне что-то нехорошо.

Мантикора открывает пасть, ревет, приседает на задние лапы и прыгает. Нэйш ждет прыжка спокойно, уходит в уклон в последний момент — и направляет дарт под челюсть зверю. Наверное, там уязвимая точка.

— А-а-а, — восхищенно стонет егерь, который меня держит. Усатый такой дядька, пахнет чесноком. — Мне б так…

Но так он вряд ли может. И вообще, вряд ли кто может, и я уже готова растечься лужицей облегчения в руках у этого самого дядьки.

Как вдруг я понимаю, что дарт торчит в мантикоре, а мантикора еще жива, и ей такое положение дел не нравится.

Рихард дергает оружие назад, принимает в ладонь, ныряет под удар хвоста, отступает, легко перенаправляет лезвие — и оно опять уходит в цель…

Рев, шипение, цель жива и собирается разбираться с обидчиком.

Рывок — серебристое лезвие уходит назад. Кажется, два вечных полукруга у губ Рихарда врезались так сильно, что это уже и не улыбка. На сей раз он действует наверняка — танцует, уходит, дразнит, дожидается прыжка, дарт уходит в полет…

И Нэйш промахивается — на полпальца, на мелочишку, но промахивается совсем, и нацеленный в глаз дарт ударяется в надбровье, а мантикора раскрывает пасть вовсю и готовится метаться во все стороны в ярости…

Рихард пожимает плечами, как бы говоря: «Нет, так дело не пойдет». Кажется, я даже слышу вздох, когда он отпускает цепочку.

Дарт летит в вытоптанную траву, жалобно кувыркаясь.

Егерь сочувственно ругается у меня над ухом, остальные ойкают — мол, как же так…

Мантикора прыгает с победным ревом. Она еще не знает, что она — уже не хищник, а жертва.

Нэйш смотрит на этот прыжок и улыбается с предвкушением.

И мантикора вдруг останавливается, не докончив движение, которое должно смять ее добычу в белом. Будто ударяется о стену, которую не взять ее хвостом.

О синюю, морозную, страшную стену в глазах.

О настоящее оружие любого варга, за которым только потянуться — и взять, но нельзя, нельзя, нельзя, иначе ты сам станешь хуже любого хищника…

Дар — не оружие.

Эта синева режет по-живому, даже отсюда. Как и улыбка Рихарда — она так и говорит: «Ничего, сейчас будет здорово. По крайней мере, одному из нас».

Мантикору скручивает будто от боли, хвост распластывается по земле. Нэйш — или в кого он там сейчас превратился — не торопится отдать последний приказ. Потому что смерть ведь может быть искусством, и можно работать, не торопясь.

Ну, а я вот как-то спешу, потому даю чесночному егерю по носу, выскальзываю из его рук, почти сразу перехожу на бег.

И наношу удар сзади, пока он не закончил то, что начал.

Два удара — мощный огневой, он не пробьет шкуру, но мне нужно, чтобы она развернулась ко мне боком. Кинжальный узкий — в первую нанесенную рану под челюстью.

И держать, чтобы огонь дошел до горла. Прокатился бы по нему… и закончил бы все и насовсем.

Потом я слышу крик Рихарда Нэйша. Мой начальник, вроде как, пытается удержаться на ногах и держится за виски.

И тут я понимаю, что все правда закончилось.

Потом я сижу на взрытой когтями мантикоры земле и маюсь дурацкими мыслями. Например — что бедолага егерь еще нескоро икать перестанет. И будет думать — кого ж это он держал. Какого жуткого монстра.

Еще хорошая мысль — с какой радости я реву. Ну, так, вполсилы. Не в голос, а просто слезы катятся. И в мысли лезет это самое, детское: «Лютик! Пушинка!»

Нэйш что-то втирает в отдалении егерям, им очень хочется держаться от него подальше.

Мне вообще-то тоже хочется. Но не получится.

— Знаешь, я тут думаю, — говорю, когда он подходит ко мне, — мне всегда было интересно: вот вес измеряют в пудах, а время — в часах. А подлость в чем? Я бы предложила — в нэйшах, как ты думаешь?

Предположительное измерение для подлости поднимает дарт из травы и начинает его оттирать. Увлекательное занятие, наверное. Надо будет проверить, когда заведу себе оружие.

— Вот смех, я ж не сразу поняла, что ты промахнулся специально. Только когда ты от боли заорал. Если бы ты решил ее убить как варг — ты бы не почувствовал ее боли, да? Заслонился бы, да и все.

— А ты хотела бы, чтобы я промахнулся по-настоящему? — мурлычет голос Нэйша у меня над ухом. Начальничек помогает встать. Даже галантно предлагает белоснежный платок — вытирать слезы.

Да уж не знаю. Наверное, тогда стало бы страшнее.

— Надеюсь, ты не контролировал ее с самого начала. Ну, то есть с болота. И имение она это громила не с твоей легкой руки.

— Нет, — отвечает Нэйш и усмехается. — Я был только на последних минутах.

— Ага, меня хотел подтолкнуть?

— Не только, — он переводит холодный взгляд на тушку мантикоры. — Мне пришлось напомнить себе — что они чувствуют, когда умирают. И что должен чувствовать варг. Иногда полезно постоять на грани, Аскания… Иногда полезно чувствовать боль. Чтобы не возникало искушений.

Потом он смеется, и меня это здорово дерет морозцем по коже. Только совершенно больной на голову будет смеяться над мертвой мантикорой и вообще… в такой ситуации.

— В конце концов, кто тебе сказал, что призвание — это не больно… Можешь утешаться тем, что в следующий раз будет легче.

Я шмыгаю носом в безупречный платок начальства. И награждаю платок и начальство взглядами, полными одинакового отвращения.

— Не будет, — говорю потом, — надеюсь, что не будет. Я, в конце концов, не такая как ты.

* * *

Десмонд Тербенно настигает свою добычу лунной ночкой, во дворе имения.

Звучит жуть как романтично, если бы добычей не была я. Со всеми отсюда вытекающими.

— Обучение начинаем завтра, — говорю я и не хочу встречаться с женишком взглядом.

Неприкрытая боль на его лице даже в прудике отражается. Еще там отражается моя физиономия, которой я все никак не могу придать градус нужной виноватости. Хотя внутри у меня сейчас бесятся стаи ошалелых крыс.

Я твердо намерена выслушать все, что он мне скажет. А потом ответить, что бегать от призвания можно — но недалеко и недолго. Что лучшего устранителя мы не найдем. Что я никогда не любила животных. Что я почему-то слишком хорошо чувствую, как и куда бить. Что я лет с шести мечтала найти свое — ну, кто виноват, что оно вот таким оказалось.

Наверное, в кошмарах мне будут сниться не глаза зверей, которых я лишу жизни. А глаза бывшего законника Тербенно. Которого любовь ко мне, идиотке с ветром в голове, сорвала с места, вышвырнула с должности и привела в питомник. Хотя я вообще-то предупреждала, чтобы он со мной не связывался.

— Я же тебя предупреждала, — говорю я. Сажусь на траву и болтаю рукой в прудике. — Слушай — извини. Правда, извини, что тебе так со мной пришлось. Такая уж я, ни на что не гожусь. А ты поступил глупо. Тебе же, наверное, даже мой папаня говорил, что не надо тебе за мной. Но это вообще-то к лучшему. Ты себе найдешь жену, чтобы — как полагается. Хорошую мать… и она будет уметь вышивать, а?

Мне даже воображается эта тошнотворная картинка. Десми — суровый и строгий со своей походкой военного, подстриженными темными волосами и непоправимой печатью честности на лице. Рядом с ним вышагивает что-то такое нежно-воздушное, в оборочках, щебеча, что вот, нужно бы купить рыбы к обеду. И парочка опрятных ребятишек в чистых костюмчиках — не бузят, грязью друг в друга не кидаются. От такого мерзкого видения мне хочется рыдать.

Потому что за ним накатывает осознание правдивости.

— Эй, ты сейчас должен запретить мне быть устранителем, — говорю я, потому что женишок молчит. А если я замолчу — я тоже разревусь. — И вообще, похитить меня. И сказать, чтобы я не смела видеться с Нэйшем.

— Не могу. В таком случае ты выйдешь за него замуж. И будет еще хуже, чем теперь.

Когда это он так хорошо успел меня изучить?

— Только не начинай мне тут о том, что любишь меня несмотря ни на что. Дурь жуткая. Женушка — убийца зверушек. Хочешь — перескажу тебе, какие я сказочки детям могла бы рассказывать?!

Десми вздыхает. Усаживается рядом на траву, но меня не трогает, потому что я смотрю, как очень голодный дракон.

— Когда я работал в Службе Закона… ты ведь знаешь о Вейгордском Душителе. До него ко мне попадали мелочи, вроде контрабанды, а тут… Убийства, и раз за разом. Тогда я понял, что такое — смотреть с другой стороны. Со стороны жертв. Ты видишь их раз за разом, говоришь с их родными, которые не в себе. И понимаешь, что сделаешь что угодно — лишь бы не было следующего раза. И в какой-то момент думаешь: если бы тебе попался Душитель — ты смог бы его… сам? Чтобы предотвратить?

Долго молчит, потом добавляет:

— Может быть, он и был человеком, не знаю. Я видел его последние минуты, и он точно мыслил и чувствовал боль. И у него были свои резоны. Но если бы мне вдруг пришлось, если бы выхода не было… наверное, я бы думал только об этом. О том, что может быть и следующий раз.

Потом еще думает, считая звезды в воде пруда. Совершенно чудесный остолоп.

Кажется, все еще мой.

— Хотя, наверное, меня бы выворачивало, — прибавляет Десми с отчаянной решимостью. — Но потом. Потому что я точно для этого не создан. Кое-кто у нас, правда, прошел через это… знаешь, что они говорили? Что очень важно иметь хоть какой-нибудь якорь, чтобы не увлечься. Остаться собой. Просто обещай мне, что остановишься, когда перестанешь плакать. Ладно?

У него подрагивает голос и руки немного, ему страшно трудно держать себя в руках. На самом деле, наверное, хочется орать, хватать меня в охапку и удирать на край света. Но мой чудесный остолоп держится, потому что возомнил, что пойдет за мной до конца.

— Зачем тебе?

— Не знаю. Может, это мое призвание.

И краснеет, потому что слово — не из его лексикона. Десми славно разбирается с бумагами и трактует законы, он отлично выполняет распоряжения, но вот все романтические бредни мира — для него темный лес.

— Хочешь — сыграю тебе? — окончательно поражает меня Тербенно и достает из кармана дудочку.

Он редко пользуется своим Даром — тот неуживчив, не желает поддаваться командам и норовит ухлопать кучу людей. Десми, правда, тренируется, но мне что-то страшновато.

— Если с любовью — можно, — отзывается Десмонд и подносит дудочку к губам.

Звуки тихие, напоминают пение ветра в камнях и журчание воды. Не спеша разливаются в воздухе, текут внутрь. Грустные, вопросительные, легко, словно кисть художника, рисующие будущее…

Что ты видишь, спрашивают звуки, что ты слышишь?

Вижу какое-то селение. И девочку… женщину? С шапкой огненных волос. Порхающую по улицам. Слышу смешки и пересуды — что она может, девочка? Сколько ей там лет?

Вижу побледневшие лица, слышу молчание, когда девочка-женщина возвращается. И ветер треплет ее волосы и срывает кровь с пальцев.

Что ты видишь? — спрашивает мягкая музыка, проливаясь лунным светом внутрь.

Всех их, у которых были резоны дышать. Грифона, защищавшего гнездо. И алапарда-людоеда в голодный год. И двух взбесившихся мантикор. И яприля, которого запирали в душной клетке. И за ними — еще многих и многих…

Что ты слышишь? — плещет в ушах мелодия тихой водой из прудика.

Плач. Когда женщина, похожая на девочку, возвращается домой и бесшумно входит в комнату с колыбелью. Когда она снимает куртку, с которой час назад тщательно смывала следы крови. Уже после того, как качает колыбельку и шепчет, что мама уже пришла, у мамочки просто были небольшие дела, это совсем ничего…

Потом она плачет, прислоняясь к стене в соседней комнате. И тогда кто-то знакомый, кто-то незыблемый, кто-то неспящий и ждущий подходит — и обнимает за плечи, как вот сейчас, и мелодия замыкается в кольцо, проходится холодком по коже и спрашивает, с последними вздохами: что ты теперь скажешь, что скажешь?

— Если ты будешь рядом, — говорю я, — я не перестану плакать после рейдов. Никогда.

Не только варгам иногда полезно чувствовать боль, чтобы вспоминать, что они все еще остаются собой.

====== Узы варга – 1 ======

— Кх.

Лайл Гроски прочищает горло в третий раз. Тоскливо и громко. В серых глазах у Лайла Гроски живет немой вопрос: а нельзя ли уже к делам? Гриз Арделл поднимает голову, смотрит мимо подчиненного. И возвращается к листку в своих пальцах. Сворачивает, разворачивает, сворачивает…  — Боженьки, — говорит наконец Лайл Гроски себе под нос. — Конец света, не иначе. Это из-за вестей из Исихо? Гриз Арделл вздыхает и трет лоб, убирая с него каштановые завитки.  — Что ты знаешь об Исихо?  — Что городок населен жителями под стать моему зятьку, — бодро рапортует Гроски. — Зануды да старые девы. Среди которых тоже полно зануд, к слову. Из ярких новостей недели — сдохшая в неположенном месте кошка и нерадивая прислуга. Не постигаю, как они там разрешили устроить зверинец. А если взять историю с сбежавшим фениксом — так они это теперь пять поколений припоминать будут. А что, пришел вызов?  — Да, — говорит Гриз, чувствуя пальцами неверную, теплую, пыльную поверхность листка. — Вызов. И не один. Мы собираем группу. Я еду сама. И Лайл… найди мне Рихарда. Срочно. Лайл Гроски прекрасно скрывает свое недоумение — очень может быть, он просто разучился удивляться, поработав в «Ковчеге». Но вот спина у него выглядит крайне вопросительной. Зачем ты едешь сама на пустячный вызов? — шепчет спина, и внутри Гриз что-то повторяет этот вопрос. Зачем тебе глава поискового отряда, который сейчас решает проблемы переселения южных болотистых гидр? Правда, Гриз, зачем это тебе понадобился твой заместитель, с которым вы старательно друг друга избегаете пару месяцев? Гризельда Арделл не отвечает и остается ждать в задумчивости и неподвижности, а прошлое лукаво поглядывает на нее из-за штор. Рихард Нэйш прибывает в кабинет через час: из кармана охотничьей куртки ненавязчиво высовывается острие дарта, высокие сапоги заляпаны тиной, отросшие волосы перехвачены лентой. Одаряет приветственной улыбкой, опускается в кресло. Лайл Гроски, который неубедительно изображает конвой, отчаянно вопрошает взглядом: можно уже уходить? Гриз не дает на это ответа, так что Гроски приходится остаться.  — Срочное дело? — интересуется Нэйш так, будто попрощались они полчаса назад.  — Вести из Исихо, — бросает Гриз в ответ. — Как скоро ты планировал мне сообщить, что в городе объявился варг? Сколько-то секунд Нэйш интересуется росписью потолка. Роспись богата — как и должно быть в старом аристократическом гнезде, где расположился ныне «Ковчег». Богата и омерзительно пасторальна.  — Во всяком случае, как только я почувствую, что в Исихо появился варг. Но ощущения не было. А почему ты считаешь…? Из ящика стола Гриз Арделл вынимает плотный конверт — запечатанное ядовитое прошлое. На конверте — печать с багряными буквами «Л. Б. И. Д.». Полузатертый девиз гласит: «…милость Матери-Аканты». Нэйш, в руки которого переплывает конверт, задумчиво обводит пальцем сперва надпись, потом герб — кривое деревцо с подпоркой. И память больше не шепчет, она кричит.  — Лечебница для больных с искажениями Дара, — Гриз говорит тихо, — имени Йенда. Они прислали это вчера. У них беглец. Ты не догадываешься, случайно, какой Дар у него может быть? Лайлу Гроски явно не по себе. Кажется, он собирается покинуть помещение хоть бы и через окно — или заорать во все горло, чтобы прервать гнетущее молчание. Молчание ожидаемо прерывает Рихард: вскидывает брови и интересуется лёгким тоном:  — Ты вызвала меня из-за этого? И тогда она разворачивает письмо — или скорее записку, которую комкала в пальцах все последнее время. Протягивает ему.  — Пришло сегодня водной почтой.  — Письмо — мне?  — Не на твое имя. На имя Астиана Шеворта. Крик памяти становится неслышным, растворяется в наступившей тишине. Гриз Арделл ждет, но ее заместитель спокоен. С задумчивой усмешкой разворачивает письмо и пробегает глазами. И Лайл Гроски вздрагивает, потому что невольно увидел первое слово — выписанное дрожащим девичьим почерком: «Брат!» И опять громко прочищает горло, будто напоминая: может, вы уже наконец признаете, что я тут лишний? Никогда не интересовался чужими тайнами.  — Здесь нет тайны, Лайл, — отвечает на кашель Рихард. — Только… вопрос. И передает письмо Гроски, который тут же становится неразбавленно несчастным — прикидывая, во что его могут втянуть. Гриз запускает пальцы в волосы и ждет. Пытается вытряхнуть из себя настойчиво плывущие перед глазами строки: «Асти, я совсем тебя не знаю, но обратиться больше не к кому…» «Он говорит, ему нужна тихая и покорная жена, а я подхожу…», «Мама считает, что это один шанс из тысячи, ведь перестарков брать не хотят, а он богат…», «Я не знаю, почему, мне так страшно, Асти…» И вкрапления бессвязных просьб: «Пожалуйста, если ты чем-то можешь помочь…», «Я не знаю, я готова на все…», «Я никогда не покидала город, я даже не знаю, дойдет ли письмо, но прошу тебя, прошу тебя…»  — Так, э… за кого ее выдают? — Гроски читает и багровеет, потому что не привык по уши нырять в личное других людей. — Она тут указывает — вроде как, Ааро Вуллет. Что-то я не встречал его среди богатеев — то есть, среди тех богатеев, с которыми имел дело.  — Не встретишь, — говорит Гриз хмуро. — Он из заводчиков зверинцев — из тех самых, которые себе состояние зарабатывают на костях животных. Сам из мелкой аристократии, а обожает разглагольстовать о породах и о том, как лучше бы устроить человечество путем тщательного отбора и сведения отдельных особей. Мне, например, он заявил, что налицо порченая кровь, и я произведу, как он выразился, бракованных особей. Сказать, что он подонок, — все равно что сказать, что Мел слегка симпатизирует животным. Лайл Гроски сглатывает. Рихард задумчиво барабанит пальцами по официальному конверту лечебницы.  — Я виделась с твоей сестрой, Рихард, — говорит Гриз через силу, — один раз, когда… Нэйш перебивает с обворожительнейшей улыбкой, от которой веет нешуточным морозцем.  — …копалась в моем прошлом. Все в порядке, я помню, что это было для общего дела. Если не ошибаюсь, ты говорила, что она хороший человек. Кажется, я поверил тебе на слово. Мы с Далией виделись, когда ей было восемь, а мне семнадцать, так что рассчитывать на собственные ощущения…  — А еще она в отчаянии и надеется только на старшего брата, — Арделл заставляет свой голос звучать мягко. — Так что я намереваюсь отправиться туда и сорвать чертову свадьбу. Но поскольку там еще сбежавший феникс и варг из лечебницы, и у меня есть чувство, что это связано между собой… Лайл, присоединишься?  — Дело чести — наплевать в суп уроду-разводчику, — чеканит Гроски, изображая на физиономии энтузиазм. — Если уж ты собираешься устроить там полный хаос — могу прихватить дочурку. Или Мел — раз уж речь о зверинце, она устроит хаос не хуже, чем Кани.  — Речь о фениксе — значит, берем Кани. И…? — она бросает вопросительный взгляд на Рихарда, который расплылся только что в слишком широкой предвкушающей улыбке. Не сулящей ничего доброго улыбке  — Когда-то надо возвращаться в семью, не правда ли? — шелестит Астиан Шеворт и откидывается на кресле с довольным вздохом. — Не терпится увидеть лицо моей милой, милой матушки. Гриз Арделл дает себе зарок на будущее: все разговоры со своим заместителем начинать с «Тут есть возможность кой-кому разрушить жизнь. Участвуешь?»

*

Исихо неприветлив. Городская стена невысока и смотрится до того благопристойно, что даже случайные птицы с опаской облетают ее стороной — не покушаются. На воротах их долго и нудно расспрашивает глава стражи — зачем, к кому, по каким делам, почему вон та рыжая так странно себя ведет, были ли в городе, знают ли, что наемники и бродячие акробаты не приветствуются… В тот момент, когда Гриз лезет за конвертом с запросом от лечебницы — не выдерживает Кани.  — Папоцка, а мы скоро пойдем в лечилку? — щебечет и косит глазки к носику. — А то дядя злой, а я плакать буду, и вообще, щас как взорвуся. Лайл Гроски с проникновенным лицом гладит двадцатилетнее замужнее дитятко по головке и обещает дать леденец. Гневно смотрит на стражника и шипит: «Вы что, не видите, зачем мы в ваш город?!» Стражник сдается еще до того, как видит конверт. С отвращением кривит лицо, машет рукой и бормочет: «Там, сразу налево, недалеко от стены, по улице».  — Ух ты, как тут хорошо относятся к бедной, больной девочке! — восхищается Кани и принимается распугивать благопристойных прохожих гримасами.  — А ты видела пациентов местной лечебницы?

Кани пожимает плечами и начинает попыхивать огоньком на ладони, пристанывая: «А-а-а, я жажду крови…»

Вот только прошлого это не отпугивает. Оно высовывается из-за каждого аккуратненького домика, лезет из-за цветастых занавесок. Гриз помнит свой первый визит сюда — она надеялась, что он будет последним. Помнит раскачивающихся, бормочущих людей. Крики: «Это же ты все во сне ко мне приходишь, убью-у-у!»  — Расскажешь, что за место? — спрашивает Гроски, которого дочь нежно душит якобы в приступе сумасшествия. Гриз передергивает плечами.  — Место для тех, о ком мы обычно забываем. Не у всех Дар развивается как нужно. Некоторые не могут его контролировать. Кто-то сходит с ума, по разным причинам.  — Гм! У нас на улице жил мужик с Даром Огня. Так бывало, к нему демоны заходили, после третьей бутылки.  — О том и речь. Искажения Дара. Термин придумал Йенд, основатель лечебницы. Бывает, сюда приходят те, кто по каким-то причинам потерял Дар. Или те, в ком он развивается в нечто опасное. И иногда…  — …иногда сюда сдают бесполезных, — светски вклинивается Рихард Нэйш. — «Пустые элементы» — те, кому не досталось Дара. Ты же знаешь, что кое-где их считают уродами? В детском блоке всегда было полно «пустышек». Их и тех, кого опасаются родители. С какой радости я вообще его с собой тащу, — думает Гриз устало. Ему оно надо меньше всех — возвращаться туда, где пробыл шесть лет, последний год — работником. Поэтому она останавливается на первом же перекрестке (аккуратные указатели возвещают, что вон там — лечебница, а вон там — центр города).  — Разделимся. Встреча в полдень на центральной площади. Я уже была в Л. Б. И. Д., схожу еще раз. Кани — отправляешься в местный зверинец, выяснять, что там со сбежавшим фениксом. Не спорить! В этой лечебнице тебя с порога заметут как пациента, что я Десмонду скажу?  — Что давно пора, — легкомысленно откликается Кани, но послушно упархивает вдаль по улочке.  — Лайл, побеседуй с местными кумушками. Здесь на квадратный ярд больше сплетников, чем где. Все об этой свадьбе, о Ааро Вуллете и его зверинце. Главное — как и когда он тут появился, почему власти разрешили, как его принимают в обществе… словом, все. Разрешаю заходить в пивную, — она раздумывает миг, — без фанатизма только там. Гроски немного оживляется, хотя и бурчит под нос, что в здешних пивных вряд ли подают что-нибудь, кроме молока.  — Рихард…  — Ну, что ты. Тебе ведь понадобится там кто-нибудь местный. Поверь, при мне они будут более разговорчивы. А мне интересно будет увидеть, что там изменилось за восемнадцать лет. Гриз пожимает плечами — ну, как хочешь. Они идут туда, где поднимается высокая, сплошная каменная ограда — чуть ли не выше городской стены. За оградой — сад под огромным, тускло блестящим магическим куполом, сад, где не шелохнется ни листика, где не поют ручьи, куда не залетают птицы… где кусты подстрижены, а цветы высажены в строгом, однообразном порядке. Полная изоляция от магии. Чтобы у тех, кто обитает здесь, было как можно меньше соблазнов воспользоваться своим искореженным Даром. На входе нужно предъявить письмо-запрос, но пропускают их сразу. К корпусам лечебницы, похожим на лепящиеся друг к другу соты, ведет белая дорожка, обсаженная сладко пахнущими нарциссами. Солнце вяло мигает сквозь плотный купол. Гриз идет молча, ей всегда тяжело там, где есть оковы и клетки, а Нэйш с чего-то разговорчив больше, чем обычно — словно задался целью провести ей экскурсию по прошлому месту своего обитания.  — Вон тот блок для буйных, видишь, аталия? Тот, зелёный. Туда дают доступ не всем, только опытным санитарам и сиделкам, обязательно мощным магам. Комнаты в основном одиночные, с артефактами на случай пожара или потопа… зависит от Дара пациента. Говорят, время от времени там случается что-нибудь со смертельными исходами. Впрочем, если больной безнадежен — в него просто каждый день вливают столько зелий, что он превращается в овощ, так надежнее. Детское отделение. Здесь, конечно, по-разному: смотря по тому, насколько ребенок опасен для себя и окружающих. «Пустышки» общаются со сверстниками, их допускают в игровую комнату, позволяют свободно выходить в сад. Для остальных доступ бывает ограничен: учеба и игра — в одиночку и под присмотром санитаров. Само лечение тоже разнится, к слову. Бывает, что несколько детей, равно не владеющих Даром, учатся вместе, и им это помогает. Бывают одиночные занятия. Если Дар, который нужно подавить, достаточно опасен. Кажется, он помнит здесь все: где какие окна, что подают на обед, во сколько уборка блоков, какие книги разрешены, а какие нет, «а вот здесь проводят обработку Печати, Дар становится слабее, если нет того, через что его проводят», «многие остаются здесь работать после выписки — оплата высокая, и вокруг привычная обстановка». Гриз хочется зажать уши, но она слушает. Временами задаёт вопросы.  — Почему здесь не обучают контролировать Дар? Почему — подавляют? Рихард жмет плечами, затянутыми в белую ткань.  — Насколько мне известно, Йенд… тот самый, который основал это место две сотни лет назад… полагал, что так дешевле и безопаснее. Его любимой метафорой было дерево: если росток начинает развиваться не так, как следует, можно, конечно, попытаться его выправить…, но кто даст гарантии, что с какого-то момента он не пойдет вкривь и вкось? Легче не дать ему вырасти. Давить в зародыше, как поступают с любой болезнью. Он хмыкает, делает мгновенное движение ладонью — в пальцах трепещет крыльями бабочка, крылья которой словно объяты пламенем.  — Аталия Арноро, — он сажает бабочку к ней в волосы. — Та самая*. Ты, кажется, сердишься на что-то? Бабочка перебирает лапками по волосам и никуда не торопится. Гриз борется с желанием стряхнуть ее и изо всех сил старается не сердиться. На того, кто так старательно давил в зародыше то, что дали ему при рождении, что едва не убил это окончательно. Он тогда не был Рихардом Нэйшем, — напоминает себе Гриз. Он был — Асти Шеворт, и его вечно запирали. Сначала — дома, после первого всплеска его легендарного Дара. Потом — здесь.

Но не сердиться здесь — выше ее сил, потому что она видит, как медленно прогуливаются по белым дорожкам больные. Присаживаются на скамейки, переговариваются, не замечая тихо следующих за ними санитаров в зеленом. Как чинно ходят между здешними неподвижными цветами дети — те, которым вообще разрешено покидать здания.

Сколько среди них Асти Шевортов? Сколько — будуших Нэйшей? Бабочка, сорвавшись с волос сполохом пламени, улетает прочь.  — Нет-нет, туда мы не пойдем, — Рихард прихватывает Гриз за локоть и уводит с дорожки, ведущей к приемному корпусу. — К чему видеться с главой лечебницы, с учителями или врачами. Ты же не хочешь выслушивать бесконечное: «Мы не виноваты, он был таким трудным ребенком». Нет, сейчас утренняя прогулка — самое время поохотиться на сестер из детского корпуса, как вот например… ах да, вот Меди. Меди сидит на скамейке, залитой солнцем. Поглядывает в сторону детей, которые возятся на траве под присмотром санитаров. Пухленькая и живая, наверняка уже перешагнувшая порог в полвека, волосы аккуратно убраны под косынку, а одежды сестры ей маловаты, будто она располнела внезапно. Рядом с ней — худосочная женщина, с опаской оглядывается по сторонам, и сестра что-то тихо говорит ей.  — …вот, наверное, и они сами, я же говорила, что мы делаем все, что можем… — доносится до Гриз. Потом сестра поднимается со скамейки и идет навстречу. Говорить начинает еще на ходу.  — Вы из «Ковчега», да? Из-за Джейдена? Хорошо, что сейчас приехали. Я Медейра Хоннс, главная сестра детского корпуса, мне о вас начальница сказала, что вы здесь будете. Только я думала, что вы сначала к ней, а потом уже… Тут она переводит взгляд за плечо Гриз и недоуменно щурится. Потом вскрикивает:  — Ох, да ведь это же Асти! — распахивает объятия, прижимая к объемистой груди Рихарда Нэйша, а потом начинает осматривать и тискать заместителя Гриз, восторженно тараторя при этом: — Ой, какой красивый стал, глаз не отвести…, а высокий какой! Сколько лет-то прошло — пятнадцать? Нет, больше, ты ж в том году ушел, когда у нас тут змеи объявились на территории и старый Томкет помер. Глаз не отвести, ой-ой! А мы тебя все вспоминали, жалели, что ты не остался — думали, такой работник пропадает, и вообще, как там он, вовне-то? Все ждали, что ты вернешься, может, хоть весточку пришлешь. Асти был нашим любимчиком, — поясняет сестра для Гриз, незаметно соскальзывая на тон, каким говорят с мамочками, пришедшими кого-нибудь навестить. — Ну, такой всегда был вежливый, все в нем души не чаяли. Улыбкой прямо сердца растапливал, всем в блоке помогал, так мы его даже и в коридор выпускали, хотя по документам сдачи там числилась угроза для окружающих… А старался как — каждое упражнение, каждый моментик, до последней минуточки, с повторениями… Гриз отстранённо поглядывает на подстриженные кусты и решает — что лучше: зажмуриться или закричать. «Вы убивали его Дар! — рвется из горла давнее, несказанное. — Вы заставили его, каждый день, час за часом, уничтожать то, что было его частью, его призванием, вы… радовались, что он старается?!» Они же не виноваты. Работа, благие намерения, еще сто тысяч причин.  — …редкий случай, когда вот так вот, на голом желании полностью излечиваются, — Медди добродушна и горда, близоруко щурится на лицо Рихарда и — счастье — не видит лица Гриз. — Асти, ну, как оно тебе? Ведь помогло, и всё как следует, да? Повторных приступов не было?  — Да, Меди, — отвечает Нэйш, ослепляя улыбкой. — Мне помогло как следует. Приступов не было. Иначе и быть не могло, раз уж я был под твоим крылом. Во всяком случае, нежные руки старой Тендры не помогли бы настолько. Шутка на двоих — потому что они смеются, а Меди повторяет: «А-а, помнишь еще эту грымзу, ну, еще б ты забыл!»  — Поэтому когда я услышал о вашем маленьком беглеце — я решил заехать и посмотреть, чем могу помочь.  — Очень вовремя, Асти… уж такое спасибо… — на круглое лицо ложится тень, как облачко на луну. — У нас тут бывает, конечно, сам понимаешь, что тебе объяснять. Но чтобы мальчик, десяти еще нет… А главное — ну, как так не досмотрели?! Вон, видишь… мать его пришла, не знаю, что ей говорить. Грозит судом, попечителям вот писать будет — не уберегли сына. Асти, может, ты с ней поговоришь?  — Думаю, госпожа Арделл с ней побеседует, — госпожа Арделл бросает не особенно заинтересованный взгляд на даму с насквозь промокшим платочком. — А ты пока расскажешь мне о мальчике. Заодно вспомним славное прошлое, так? Госпоже Арделл до звона в ушах не хочет беседовать с зареванной дамой. Она предвидит, чем это кончится для нее и для дамы. Но привычно ломает себя, стискивает себя в кулаке, подходит к скамейке и начинает тихо:  — Можно присесть? Я Гризельда Арделл. Пожалуйста, расскажите о вашем сыне… Час проходит, тикая в виски каждой минутой. Не разговор — пытка. Гриз слушает бессвязный поток, который извергает мать маленького Джейдена, чаще всего в потоке повторяется фраза: «Вы же должны меня понять». Мальчика трижды водили в Святилище Камня на посвящение, а Дар так и не проявился — вы же должны меня понять. Мы молились премилосердной Целицельнице, водили его в храм, мы там рядом совсем живем, но он не излечился — вы же должны меня понять… Это так ужасно, так тяжело, все его сверстники могут обучаться магии, а он такой… не такой — вы же должны меня понять. Я хотела как лучше для Джейдена, с ним было так трудно, муж начал пить, я не справлялась, такими случаями должны заниматься специалисты — нувыжедолжныменяпонять… Жаль, я не Лайл Гроски, — думает Гриз. Он как-то ухитряется понимать всех вокруг. Я вот не могу.  — Он проявлял интерес к животным? — наконец ухитряется она нырнуть в мутный поток речей безутешной матери. — Рисовал их, просил завести себе кого-нибудь, просился в зверинцы? Хлоп-хлоп, — смыкаются-размыкаются мокрые ресницы, то пряча, то обнажая недоумение.  — Я… не знаю… кажется, нет…, но может быть…, а почему вы спрашиваете?  — Потому что есть вероятность, что ваш мальчик — не «пустой элемент». Думаю, он варг. Это часто проявляется внезапно, бывают случаи — даже в зрелом возрасте, а до того — внешних проявлений может и не быть…  — То есть, как это?! Вы, значит, намекаете, что мой сын… да как вы вообще… что он — из этих?! Рихард Нэйш и Меди оживленно беседуют в сторонке, время от времени посмеиваются и выглядят невероятно довольными друг другом. Гриз Арделл наблюдает за их беседой, пока дама вываливает на нее всё: и что никому достоверно не известно, чем эти варги занимаются, и вообще, какой-то философ сказал, что они уподобляются зверю, и сама дама от знакомых слышала, что эти самые варги сами натравливают животных на селения… И — выжедолжныменяпонять — ее Джейден никак не может оказаться таким вот, и нужно же что-то сделать и как-то от этого лечить… На этом слове Арделл решает, что с нее достаточно.  — Шеворт, — окликает она и получает слегка удивлённый взгляд от Рихарда Нэйша. — Здесь кое-кому нужно объяснить, к чему приводит лечение варгов. Медейра, вы не покажете мне комнату мальчика? Рихард ухмыляется с предвкушением — воплощенное последствие лечения варгов — и садится на скамеечку рядом с дамой. Меди по пути вовсю выспрашивает о своем Асти: вышел ли в большие люди? А сколько зарабатывает? А не женился? Ну, про детей нет вопросов, какие дети, если и им может передаться… Гриз кивает и чувствует себя угрем в садке, куда настойчиво тычут остриями багров. Ускользает, уходит — только бы не сказать ничего лишнего… ничего не сказать. Комнатка одиночная. Небольшая и не особенно светлая, с аккуратно убранной зеленым покрывалом кроватью. На кровати у тумбочки лежат две книги: увесистая «Способы обрести равновесие душевное и магическое», авторства самого Йенда. И сборник какой-то поэзии. Наверное, здесь нельзя читать сказки и приключенческие романы, — думает Гриз. Там слишком много магии, вдруг пациенты решат применить свой Дар?  — А почему он жил один? Насколько я понимаю, мать сдавала его сюда как «пустой элемент». Разве у вас изолируют не только тех, чей Дар опасен? Круглое лицо Меди наполняется недоумением. Недоумения столько — кажется, перельется через край.  — Так ведь… по настоянию родителей, в первый год. У него и в деле записано — трудный ребенок, непослушание, агрессия. Ну, он вел-то себя тихо так, вот мы и прогулки ему разрешали… и вот во что вылилось, — машет рукой. — Когда посмотрите тут все — оставьте, а я пойду к его матушке. И удаляется, бормоча, что вот, проявили доброту, не уберегли ребенка, а теперь еще неизвестно, чем это кончится. Наверное, нужно осматривать комнату, но Гриз стоит, глядя на окно под потолком. В окне еле заметно сияет магическая сфера — такая же, как раз всем госпиталем. Виден кусочек неба — потускневшего, но все равно синего. Наверное, если встать на тумбочку — можно увидеть сад.  — Из моего был вид на игровую площадку. А через защитный слой время от времени залетали бабочки. Рихард выглядит задумчивым. Мягко касается пальцами выкрашенной в небесно-голубое стены, проводит пальцами по неровностям. Гриз знает, что пациенты часто портят стены — на это ей жаловались в прошлый раз. Выцарапывают послания, пишут дневники — как будто им не дают бумаги. Рисуют.  — Милый, милый дом… почему ты так смотришь, аталия? Я отлично себя здесь чувствую. В конце концов, это место действительно стало моим домом — на семь лет. Многие, конечно, надеются, что их заберут обратно, или они сами сбегут…, но я не питал иллюзий. Расстался с ними после своего семилетия примерно. К десяти я свято верил, что мне здесь самое место. И хотел только вылечиться, а разве есть место лучше этого, чтобы постепенно, целеустремленно загонять себя в клетку? Гриз опускает книгу.  — Нэйш, послушай…  — В конечном счете, они желали мне добра, как ты считаешь? Меди и остальные. Были не особенно умны и расцветали, когда слышали то, что хотели, и за ними было забавно наблюдать. Но они старались. А я был так целеустремлен, смешно вспомнить. Стремился к оттиску «здоров» на отпускном листе. Гриз не знает, что отвечать на это. На это и легкую улыбку, с которой он это все ей рассказывает. И поэтому она решает перейти к делу. На пальцах у Рихарда Нэйша — следы голубой побелки.  — Стены так часто красят? — спрашивает Гриз больше у себя. И тоже начинает ощупывать неровности, скользить по ним пальцами, пачкаясь в слишком свежей краске. Закрывает глаза, представляя — что зрение ушло, что остались лишь ощущения… Под руками перед мысленным взором вспыхивают, оживают следы поколений. Какое-то слово. Бессмысленная вязь из букв. Лицо, обрамленное волосами. Никак не понять, что рисовал маленький Джейден, а что — поколения больных до него. Пламя. Пламя, наверное, много пламени…, а вот птица. Птица в огне.  — Феникс, — говорит Гриз и убирает от стены испачканные руки. Ведет пальцем по царапинам. — Ничего не доказывает, конечно, может, он о них сказки читал. Думаешь, все остальное они убрали?  — Нет, конечно. Покраска стен — обычная процедура, если глава блока думает, что комнату будут осматривать. Все эти инспекции, — он хмыкает. — Нужно же доказать, что в блоке идеальный порядок. И точно, альбом находится прямо в тумбочке, под дневником упражнений и заботливо обернутым в бумагу портретом мамы. Рисунки детские, не особенно умелые: двое взрослых и ребенок гуляют в саду, держась за руки. Единорог (опознается только по рогу, а так напоминает вставшую на дыбы козу). Котенок играет с клубком. Еще две фигуры — побольше и поменьше — идут за руку, удаляясь от огромного мыльного пузыря, внутри которого просматривается дом. Самые обычные рисунки, которые смотрят на Гриз десятком суровых приговоров. Пока она не переворачивает страницу. Фениксы разбросаны по бумаге, жгут глаза, несмотря на то, что нарисованы всего-то угольком. Не фениксы — феникс: распахнутые словно для объятий крылья, орлиный клюв приоткрыт, когтистые лапы поджаты…  — Это последние страницы — нарисовано недавно, — говорит Гриз. — И нарисовано слишком живо, как будто он видел это… варги иногда рисуют свои сны, знаешь? Рихард пожимает плечами, вытирая пальцы белоснежным платком.  — Не здесь. Вечером — прием зелья, после которого не видишь снов. Здесь рисуют только то, что видят. Или что способны представить. Я, например, бабочек рисовал. Гриз захлопывает альбом, стараясь не смотреть на заместителя — а то вдруг опять подкрадется память, зашепчет в уши.  — Что ты узнал от Меди?  — Мальчик попал сюда полгода назад. Привела мать. «Пустой элемент», конечно, но просила его поместить отдельно от других. Не выделялся из пациентов, упражнения выполнял, любил стихи, пытался сочинять сам. Что-то о маме и доме, — смешок. — Что еще? Просился домой, плакал. Четыре дня назад Меди услышала, что он видит птицу из своего окна. Да, аталия из этого. Он не описывал, сказал только: «Ко мне прилетает большая птица». Нечасто разговаривал с персоналом, думаю, не доверял… Птиц под куполом нет, я же говорил, только бабочки — так что ему не поверили.  — Фениксы проходят сквозь любые магические преграды… — бормочет Гриз. — Или же он мог быть над куполом…, но почему никто не заметил? Посмотрим снаружи. Они проходят по тому же зеленому коридору, идут вокруг здания. Ну, да. Комната у мальчика — угловая, на втором этаже, между зданием и магической сферой — только несколько высоких ив. Некому видеть.  — Дальше. Рассказывай и показывай. Рихард ведет ее по саду и в саду выглядит оживленным и веселым. Выглядит… дома.  — Мальчик исчез на прогулке. Двое суток назад, примерно в это же время. В эти дни он был подавленным, так что Меди решила позволить ему… порезвиться. Видишь, где они гуляют? Легко нырнуть за дерево или за куст… Дети, к слову, склонны сбегать. Пробегать между кустов и смотреть через сферу на улицу. Поэтому, когда Джейден не отозвался на прогулке — никто особенно не встревожился, на поиск были посланы санитары, которые уже никого не нашли. Обыск территории тоже не дал результатов. После вмешательства матери Меди вспомнила рассказы мальчика о птице, опросила сторожей на пункте пропуска у сферы. Говорит, они видели что-то подобное над куполом, но феникс вел себя тихо, не нападал, не привлекал внимания, потому поднимать тревогу не стали. Директор лечебницы принял решение вызвать нас. Мудрое решение, не находишь?  — В решении нет ничего странного, я в свое время предлагала им обращаться ко мне. Когда была здесь. Если вдруг…  — …кто-нибудь из безутешных матерей сдаст им еще одного варга? Ждала повторения истории, а, аталия?  — Скажи мне, что она не повторилась. Ладно, идем отсюда, здесь закончили, найдем остальных. Рихард прощается с лечебницей легким поднятием брови. Они вновь идут по улицам Исихо, которые слишком милы, слишком аккуратны и слишком полны благопристойных прохожих, настойчиво впивающихся глазами в чужаков. Можно было бы взять экипаж, но Гриз хочется пройтись. Выветрить из одежды и волос проклятый запах лечебницы, где дети никогда не видят снов.  — Пока что все выглядит довольно бредово. Мамаша думала, что у Джейдена нет магии. Сдала его в это заведение, а мальчик оказался варгом. Через полгода в городе появляется Ааро Вуллет. Ему внезапно разрешают открыть зверинец — хотя могу поклясться, тут такое никому не разрешали, и вообще, ему-то зачем зверинец в таком городе?! Но Вуллет мало того, что открывает его — решает жениться на местной уроженке…  — …удачно остановив свой выбор на Далии Шеворт, — со смаком договаривает Нэйш.  — А тем временем у него у самого из зверинца бежит феникс. Что само по себе бред, ты же понимаешь. Фениксов не содержат в зверинцах, это невозможно.  — Фениксы не признают клетки…  — …и ни в одной их нельзя удержать. Эти птицы признают лишь два вида уз: привязанность к своей паре и привязанность к хозяину. Такие узы для них нерушимы, а остальные — бред: в лучшем случае они просто пролетают преграду насквозь, не оставляя следов. А в худшем — плавят.  — «Как удержать феникса в клетке», — цитирует Рихард название книжонки, вернее, книжонок, они появляются десятками на ярмарках, все в разных обложках и под разными именами. Стоят столько же как брошюра «Как заставить василиска прослезиться» и сборник советов «Как обокрасть гадалку нойя».  — Угу. До сих пор как-то никто не додумался. Разве что феникса в клетку запирал его хозяин — тот самый, единственный хозяин, но тогда вопрос: где он? Что заставило его на такое пойти, ведь связь между фениксом и хозяином крайне прочная, они чувствуют страдания друг друга, а феникс в клетке не может не страдать. Но даже если такое допустить… что получается? Феникс не смог удержаться в неволе, вылетел из клетки. Вместо того, чтобы искать хозяина — а это легко, с учетом связи, которая между ними существует — зачем-то пару дней рыскает над лечебницей и является к мальчику-варгу. Тот, видимо, входит в единение с разумом феникса. А потом феникс выводит его через магическую сферу — их-то они преодолевают на раз. Ты не видишь противоречий?  — Ну, что касается внутренних мотивов животных — я слегка…  — Как феникс оказался у лечебницы? — интересуется Гриз, попутно отвешивая поклон двум разряженным матронам, которые преградили им дорогу. — Как он вообще туда попал?! Пока что я вижу два объяснения: мальчик рожден хозяином именно этого феникса, и тот его отыскал. Тогда непонятно, почему и как птица оказалась в клетке и не вырвалась оттуда раньше. Второе объяснение еще паршивее. Оно в том, что начинающий варг смог подчинить своему контролю птицу — с другого конца города и до такой степени, что феникс под этим внушением вырвался на волю, прошел сквозь защитную сферу и помог мальчику совершить побег.  — То есть, это первый всплеск Дара.  — Да. И да, по этой версии мальчик — потенциально сильнее тебя. А, чёрт, Рихард, представляешь, что у него может быть на уме?!  — Кроме возвращения домой, ты имеешь в виду? Гриз останавливается посреди чистой, милой, узенькой улочки, шокируя прохожих. Непристойной для женщины клетчатой рубахой, непристойно распущенными каштановыми волосами, непристойно заткнутым за пояс кнутом. И непристойно горящим взглядом, устремленным на Рихарда Нэйша — тот-то как раз выглядит вполне респектабельным в белом костюме.  — Вернуться домой, ч-черт, Нэйш, найди мне экипаж, живо! Белый, выглядящий неприлично аккуратным фаэтон ловится на соседней улице, возница охотно останавливается на окрик Нэйша и тут же кривится, когда вслед за Нэйшем в повозку прыгает Гриз.  — На центральную площадь, а потом к Храму Целицельницы, живо!  — Ты внезапно решила помолиться, аталия?  — Они там живут недалеко, мне мать сказала… кстати, что там с матерью?  — С матерью? — Нэйш приподнимает брови. — О, она как-то внезапно изменила свое мнение о варгах. И решила, что ее сыну не пойдет на пользу пребывание в лечебнице, так что мы можем забрать его, если, конечно, найдем. Гриз полагает, что найдут, а вот что из этого выйдет — не желает полагать. И с трудом удерживается от того, чтобы не извлечь кнут из-за пояса и не подогнать возницу. На центральной площади подхватывают раскрасневшегося Гроски, который явно проверил качество местного пива не раз и не два. Подхватывают — сильно сказано, лошади идут неспешной рысцой, но быстрее в Исихо не ездят, возница и так торопится от них отделаться, а вслед летят выкрики прохожих: «Носятся, сумасшедшие!»  — Сплетен море, — выдыхает Гроски, устраиваясь напротив Гриз. — Попутно, к слову, я нам комнаты снял, познакомился с милой такой хозяйкой гостиницы… куда летим-то? Слушает он внимательно и цепко, переводя глаза с Гриз на Рихарда. Потом трет вечно небритый подбородок.  — Представляю, что вытворит варг такой мощи и с фениксом на привязи. Ага. Еще и варг, которого мама-папа обидели и в больничку заперли. Думаешь, счеты сводить начнет? Фениксы же не причиняют вреда людям.  — Под контролем или при попытке спасти хозяина — бывает, — отвечает Гриз, нервно поглядывая на указатели. Где проклятый храм? Вот…, а нет, это храм Стрелка, вот и статуя с луком на постаменте. — Правда, переносят они такое тяжело и после себя не контролируют, а сошедший с ума феникс…  — Ну да, видали такое, — мигом соглашается Лайл. Чего, мол, еще не видали за все эти годы.  — Мне не нравятся обе версии, но я не могу придумать третью. Стой. Смотри, вон, над куполом. Купол храма Целицельницы — в виде ладоней, поднятых в небо. Над ним неспешно плещет серыми — пока еще серыми — крыльями птица, похожая на орла. Ветер тихо перебирает ее перья, а птица высматривает что-то на земле и начинает медленно и тихо снижаться — скользить вниз по воздушной горке.  — Нэйш, расплатись, Гроски — бегом! — выкрикивает Гриз и спрыгивает из фаэтона, в фаэтоне нет смысла — лошади могут испугаться, да и бежать нужно по здешним узким улочкам. Бежать — и знать, это близко, главное не запутаться. Гроски пыхтит позади, проклиная выпитое пиво. Гриз оглядывается, с размаху вспрыгивает на чей-то забор заднего дворика, балансирует, видит идущую вниз птицу, постепенно, прямо на ходу наливающуюся багряным. «Хочет атаковать, кого?!» — вспыхивает в мозгу, она спрыгивает, пробегает дворик насквозь, протоптавшись по нежным анемонам, перепрыгивает через еще один заборчик, не заботясь больше — успевают ли остальные. Впереди вспыхивает пламя и начинают кричать люди. Гриз делает последний рывок… Это обычный дворик Исихо: аккуратный, вокруг — домики с неизменно цветастыми занавесками, повсюду клумбы и качели. Феникс — крупный самец, одна лапа окольцована — завис на расстоянии семи футов от земли, и его перья вспыхивают багряным, а клюв и глаза — словно расплавленное золото. В воздухе перекатывается призывный клич — высокий и, кажется, угрожающий. Жар исходит от птицы, искры весело перебегают по перьям, и значит, сейчас будет еще одна вспышка ало-золотого огня. На улице крики, люди разбегаются, но жертв не видно, не видно даже пожара. Потому что перед фениксом в боевой позиции застыла Кани, и волосы ее пылают чуть ли не ярче, чем оперение у птицы. Вспышку Кани встречает переливчатым воплем:  — Черта-с два!! — и протягивает руки навстречу пламени, принимая его в объятия, сминая, в пальцах, переплавляя… и вышвыривая обратно в небо. Цветы на ближайшей к Гриз клумбе скукоживаются от жара, но она перешагивает их. И себя, потому что интуиция шепчет, что это плохая идея.  — Здравствуй, — говорит она и ловит глазной контакт — расплавленное золото словно течет в глаза. — Я Гриз. Я тебя слышу. Я с тобой. И ее глаза становятся зелеными, впуская в себя луговые травы, и переплетение стеблей цветов, и листву под ветерком в весенний день. Она сама становится — шепчущими травами, и целительными стеблями, манящими к себе, и успокаивающим ветерком в шепотом листвы: я здесь, с тобой, с тобой, с тобой… Она одновременно здесь и там: стоит на площади, глядя в золотые глаза. И чувствует воздух под перьями, глядя в другие — зеленые, в которых зелень трав и манящая листва. Она шепчет — и слышит шепот. Ты ведь не хочешь нападать. Не хочешь убивать. Фениксы не убивают, не причиняют зла людям. Что с тобой случилось? Что с тобой сделали? Тебя заперли? Чего ты хочешь? Покажи мне — и я помогу. Тяжкое ощущение тревоги, недоверия, боли, голода, разделенности… обреченности. Нужно туда, туда, нужно найти, быстрее найти, потому что там, там, там что-то важное, что-то самое важное… Страх, боль, голод, хочу к маме, мамочка, что со мной такое, нужно спрятаться, вдруг найдут…

Заперт и свободен одновременно, и потому нужно туда, туда, скорее туда…

Нет дома, должен вернуться, вернуться прямо сейчас, значит, нужно стряхнуть приставучий шепот, который говорит — смирись…

Нас тут трое, — шепчет вдруг эта, зеленоглазая и чувствует рядом чужое, неопытное биение разума, слышит захлебывающийся детский плач…

И, упираясь, вышвыривает, выталкивает второго варга из сознания животного.

Золотые глаза сверкают, зелень и золото разделяются. Слышится гневный клекот, мелькает еще одна алая вспышка — от нее Гриз не успевает уйти.

Огонь вздрагивает, уходит вбок — Кани, умница, поняла, что нужно делать, успела переместиться и оттянуть сколько-то пламени в сторону. Остатки пламени гасит ледяная завеса: Лайл Гроски тоже прибыл на место и занял позицию почти напротив дочки.

Гриз моргает, полуослепленная, льдинки становятся каплями на ее щеках.

Феникс поднимается выше и издает еще один крик, полный призыва.

— Нэйш, не лезь! — кричит Гриз, потому что Рихард наверняка где-то неподалеку. — Лайл, Кани, работаем по-прежнему.

Но работать нет смысла: феникс взмахивает крыльями и уносится в высоту.

Подходит слегка закопченная Кани, у которой тлеют волосы. Кани сбивает искры веселыми ударами ладоней.

— Мантикору мне в суп, а я думала — они мирные.

— Рассказывай, как ты здесь оказалась — бросает Гриз и осматривает дворик. Деревянные качели, палисаднички, горка, песочница. Выгорели клумбы. В окна начинают высовываться жильцы, осторожно, потом все смелее. Кто-то кричит, чтобы вызывали Службу Закона.

Неслабая память для города Исихо.

— Ну, я была в том зверинце, Мел бы там всем голову с порога отвернула. Клетки-звери-тупые служители. О! Проще с клетками разговаривать, так что я из них почти ничего и не выжала. Один такой мордатый, с мозгами как у яприля. Все твердил еще: «Был феникс. Потом улетел». Ну, спасибо моему обаянию: удалось узнать, что — она начинает загибать пальцы: — клетка проплавлена. Феникс почти все время кружит над зверинцем. Распоряжений поймать не было, охотников не приглашали. Ну, а потом вижу — точно, феникс в высоте. Покружил и вдруг как рванет сюда зачем-то. Как привязанный, будто воздушный змей на ниточке. Так и я за ним, спасибо хоть, тут от зверинца бежать только четыре квартала. Здесь он завис, а потом ты видела. Пыхнул. О! Еще я о вашем мальчике узнала, случайно как-то просто получилось. В общем, у них там два последних дня какой-то пацан все пролезал на территорию, им аж надоело ловить… это наш или не наш, как думаешь?

— Думаю, наш, — задумчиво говорит Гриз. Осматривается пристальнее, и вот оно — крылечко дома, неподалеку от которого они стоят, возле крыльца аккуратно сложены кирпичи — наверное, для какой-то постройки.

Между крыльцом и кирпичами вряд ли кошку втиснешь, но он поместился, забился как можно дальше… смотрит зверем.

Оборванный, исхудавший и грязный маленький мальчик, губы искусаны и шепчут: «Там, там, там…»

Глаза — в золотистых разводах, как бывает у опытных варгов, много раз проявлявших Дар.

— Джейден, — мягко говорит Гриз и протягивает руку, но мальчик отталкивает ее и трясется, и шепчет. Чтобы вытащить его, приходится звать Гроски, в его руках Джейден обмякает. Как животное, которое поняло, что его все равно не отпустит.

— Уходим быстро и тихо, — командует Гриз, когда Лайл Гроски кутает всхлипывающего мальчика в свою обширную куртку.

Фаэтон ждёт на соседней улице, и возница с тихой ненавистью смотрит на Рихарда, с которым у него явственно состоялся тревожный разговор.

— Почему ты не дала мне вмешаться? — интересуется Нэйш у нее над ухом. — Я мог бы его остановить.

— В каком смысле — остановить, Рихард? — шепотом огрызается Гриз. — Нам же все равно нечем его удержать. И ты сам знаешь, что убить феникса невозможно.

— Теоретически невозможно, — подчеркивает строгий практик Нэйш. — Значит, ты хочешь разрешить ситуацию иначе. Позволь узнать — как?

— Как всегда, — отвечает Гриз, запрыгивая в фаэтон. — Иными словами, узнать, почему он так себя ведет.

Она смотрит на мальчика на руках у Лайла Гроски, на подгоревшие волосы Кани. И прибавляет тихо:

— В одном я уверена — хозяина у этого феникса нет.

По дороге к гостинице ей мерещится птичий силуэт высоко в небе. Гриз от души надеется, что только мерещится.

Комментарий к Узы варга – 1 * Аталия Арнорро – в мире, где все происходит, есть легенда о бабочке, посланной богами людям в отчаянное мгновение, когда погасли все светильники. Бабочка вспыхнула в воздухе и зажгла для людей свет, поэтому якобы ее крылья до сих пор словно объяты пламенем. Ироническое “аталия” в обращении Нэйша к Гриз происходит именно от этой легенды. Подробнее это прозвище я буду пояснять в предыстории, а здесь решила дать небольшую сноску.

====== Узы варга-2 ======

Непонятно, чем Гроски обаял хозяйку местной гостиницы. И что ей наплел — тоже (возможно, что они — переодетые члены секретного Ордена Проверки Гостиниц, с Гроски станется). Во всяком случае, хозяйка встречает с внезапно распростертыми объятиями и предоставляет две чистенькие, соединенные между собой комнаты на втором этаже, и не задает вопросов, когда видит оборванного и грязного мальчугана на руках у Кани.

Гриз растирает закоченевшие и грязные руки и ноги, укутывает мальчика в одеяло — и все время старается разговаривать, певуче и неспешно. Вот, сейчас мы протрем руки, это не больно, а теперь нужно поесть… сколько ты не ел? В общем, все равно нужно поесть, а рубашку нужно зашить и вымыть, а то кто знает, что в ней там заведется… Вплетает в свой разговор осторожные вопросы: как тебя лучше называть? Джейденом? А сколько тебе лет? Ты чего-нибудь хочешь? Мальчик не отвечает. Смотрит словно из сна — мутно, настороженно. Чуть что — кидается отбиваться и кусаться. Не плачет и не кричит. И все порывается куда-то бежать. Приходит Кани, которая раздобыла на кухне молоко с медом, мальчик выпивает и засыпает почти мгновенно.  — Надо же, сморило его, — удивляется Кани.  — Долго не спал, — отвечает Гриз хмуро. — Думаю, с самого побега. И тихо ерошит волосы юному Джейдену, и тот повторяет в полусне: «Там… там… там…» Стеречь этот сон нет нужды, и Гриз и Кани тихо выходят, оставляя дверь на всякий случай приоткрытой.  — Как мне иногда не хватает Аманды, — признается Гриз, потирая лоб. Падает на стоящую в комнате кровать. — У нас есть сбежавший феникс, который нас атаковал. У нас есть сбежавший мальчик. Он варг, не спал двое суток или больше. Судя по глазам — почти все это время пребывал в состоянии единения с фениксом.  — То есть, малец просто так с первого раза феникса подчинил своей воле? — отзывается из кресла Гроски. — На двое суток? Рихард, поздравляю, ты больше не самый чокнутый варг в стране. Нэйш отвечает на поздравление пожатием плечами.  — …чего у нас нет, — неспешно договаривает Гриз, — так это понимания того, что вообще происходит. Мальчик — в оглушенном состоянии. Временами вообще не понимает, где он и что с ним, очень испуган. И, мягко говоря, непохож на жутко сильного мстительного варга, который только и ждет, что напустить феникса на свою семью.  — Ну, почему, может, у него другие цели, — предполагает Кани, тут же ойкает и приглушает звонкий голос. — Он же этого феникса притащил обратно к зверинцу. Может, он вроде Мел. Хотел зверушек освободить. Гриз откидывается на подушку и смотрит в потолок. Облизывает губы.  — Вижу, ты не понимаешь, кто кого туда притащил. Закрывает веки. Перед внутренним взглядом плывут нарисованные фениксы.  — Дар у мальчика либо средний, либо слабый, но неразвитый. И контролировать он его не может вообще, как все начинающие варги. Но ведь животные-то варга чувствуют, даже если он не определился. Так, Рихард? Она представляет поощрительный кивок от того, кто столько лет убивал, пользуясь инстинктивным промедлением животных, ощущавших варга.  — Поэтому после побега феникс нашел в городе того, кто наиболее к нему восприимчив. Кто, к тому же, в равных с ним условиях. Вскоре у мальчика произошел выплеск Дара, и их разумы соединились. Нэйш. Что ты знаешь о воле варга при работе с животным?  — Мы на экзамене, госпожа Арделл? Воля варга должна быть достаточно сильной, иначе из ведущего ты станешь ведомым. Гриз кивает — все еще с зажмуренными глазами. И молчит, предоставляя подчиненным вообразить — сколько воли может быть у необученного десятилетнего мальчика. С посредственным или слабым Даром.  — На самом деле, это одна из самых распространенных ошибок новичков, — добавляет она с промедлением. — И самых страшных.  — Боженьки, — говорит Гроски.  — Жрать хочется, — откликается Кани с легкой грустью. — То есть, получается, это он был под контролем у феникса. И к зверинцу его притаскивал феникс. А сегодня мальчик пришел в себя и попытался сбежать домой, а феникс кинулся за ним, увидел, что мы мешаем, атаковал… я вот чего не понимаю: на что это все птичке-то?! Гриз переворачивается на бок и подминает подушку под себя.  — А вот это уже отличный вопрос, Кани. Я бы его связала с самим зверинцем. Лайл, что ты там выцедил из окрестного пива?  — Пиво вприкуску со сплетнями, — Гроски закатывает глаза, изображая на физиономии въедливое блаженство. — Три сорта пива на весь город, а сплетен — на любой вкус. Ну, так. Этот тип — Ааро Вуллет — обхаживал город давненько, с полгода, если не больше. Как понимаю, произвел тут на всех неповторимо респектабельное впечатление своей лысиной, рыжими усами и засаленным сюртуком. При таком-то раскладе местные зануды посчитали его за своего, а тут он еще дал денег на отстройку какого-то дома престарелых и на прочистку местной канализации — весь из себя благотворитель. Так вот, пару месяцев назад он заявил, что хочет облагодетельствовать город еще больше. Городок-то, к слову, помирает: слишком закрытый, ни ярмарок тебе, ни порта рядышком, а местные тканевые цеха не дают дохода. Вот Вуллет и предложил выстроить зверинец на окраине. Мол, народ окрест валом повалит, а денежки потекут в городскую казну, да и местным какое-никакое, а развлечение. А чтобы жители не опасались за своих деточек — зверушки будут самые-рассамые безобидные. Упаси Перекрестница — никаких тебе мантикор. Единороги, да мелкие яприли, да еще пара таких же — сплошь восторги, словом. И…  — Фениксы.  — Ага, они ж не причиняют вреда людям, это еще в древних сказках прописано. Так? Говорят, тут Вуллет даже показы производил: насколько оно всё безопасно. Выпускал феникса в небо перед толпой людей, тот кружился, огоньком попыхивал… демонстрировал, стало быть, разную красоту. И возвращался. В клетку. Молчание. Нэйш с отстраненным видом обводит пальцем резьбу на подсвечнике у камина. Кани застыла с набитыми щеками: она во время речи отца истребляла то, чем Гриз пыталась покормить маленького Джейдена. Гриз стискивает подушку, впиваясь в нее пальцами — вот-вот перья полезут.  — Лайл, мне иногда кажется — ты умеешь добывать информацию лучше, чем Хромой Министр, а он, как известно, легенда. Гроски блаженно ухмыляется.  — Надо будет сказать Эвальду Хромцу, что его секретная служба недооценивает силу пива.  — Попытайся вспомнить. Ааро Вуллет это как-нибудь объяснял? Я к тому, что местные жители все же не такие идиоты, должны были понять, что феникса в клетке не удержишь.  — Тебе это понравится, — мурлычет Гроски и ухмыляется во весь рот. — Ох, как понравится. Не просто объяснял: он им тут легенду скормил, до того душещипательную, что я солил пиво слезами, пока слушал. Представь себе, он, мол, благородный и честный человек, спасает птенцов фениксов, которые попали в загребущие лапки торговцев, контрабандистов… и местами — нас. Выкармливает птичек по вечерам из собственных рук…  — Ха! — Кани жует кусок вареной рыбы и говорит невнятно. — Мел для птенцов еду сама жует, спасибо не отрыгивает — до этого Вуллет точно не додумался.  — …а они к нему, стало быть, привязываются. И потом ради него на все готовы. В общем, совет старейшин города все-таки проникся и дал разрешение на постройку зверинца. Местные шепчутся о том, что скоро увидят аттракцион с прирученными фениксами. Что думаешь об этом?  — Что Вуллет лжет, — бормочет Гриз, погружаясь подбородком в подушку. — Я слышала эту теорию: если выкармливать птенца феникса — он в благодарность тебя признает хозяином… чушь.  — Ага, Мел бы уже вся с ног до головы в фениксах ходила бы?  — Вот именно. Выросший феникс будет тебе благодарен, будет тебя признавать, но… У феникса есть лишь один хозяин: они рождаются друг для друга и друг для друга предназначены, и они могут никогда не встретиться, но если уж встречаются — чувствуют друг друга, да… то же самое и с парами. Связь между парой фениксов — заранее предопределенные узы, искусственно их создать нельзя. Как нельзя удержать феникса в клетке. Значит, Вуллет что-то придумал. Что-то ненормальное, ломающее их разум, заставляющее возвращаться… а, черт, а насчет этого брака ты узнал? С какой радости Ааро решил жениться на Далии? Лайл Гроски делает неопределенный жест.  — Вроде как, обеспечивает себе местные связи — так влюблен в этот город, что готов с ним породниться напрямую. Тут на жительство-то просто так не принимают, вот он и выбрал самый простой способ. Ему нужна была небогатая невеста — чтобы без претензий и не задавала лишних вопросов. Вроде как, по возрасту он подходил бы местным вдовушкам, но тут на каком-то приеме столкнулся с Далией Шеворт, ну и… Скорее, с ее матерью, — думает Гриз мрачно. Может быть, даже кто-нибудь шепнул ему: беспроигрышный вариант. Тихая, кроткая невеста, по меркам всех — перестарок, отца нет, когда-то был брат, но, кажется, умер. Приданого нет, а мать жаждет пристроить дочку замуж, и непременно за человека «со статусом». В самый раз — на развод породы. Странно только, что Вуллет не сбежал, познакомившись с Айреной Шеворт.

— Сейчас он торопит с обручением — понятное дело. Феникс удрал, слухи поползли. В общем, сегодня вечером у них что-то вроде церемонии обручения. Танцы-речи, прочая скука, приглашены главные сплетницы города. Можем, конечно, надавить на него до этого дела, показать ему мальчишку, все такое…

Гриз молчит и чувствует в голове тяжелый туман — серый, как оперение феникса, когда по нему не проскакивают искры.

 — Может, он вообще знает, кто у него там в родне, а? — с загоревшимися глазами предполагает Кани. — Может, ему твоя мамочка и сказала, а, Рихард? Предупредила зятька, он припёр феникса в город, сам его выпустил, чтобы тебя отвлечь… Рихард издает пару смешков, а Гриз морщится.  — Насколько я знаю Айрену Шеворт, она скорее отравится, чем выдаст монолог в духе: «Привет, мой дорогой, помешанный на породе зять, я тут хотела сказать, что у меня сын — варг, ты наверняка знаешь его имя, его теперь зовут Нэйш, правда, у тебя теперь такая замечательная родня?» Поправь меня, Рихард…  — Отравит кого-нибудь, — покладисто поправляет Нэйш.  — …но она прекрасно понимает, что заявить заводчику зверинцев о родстве с тобой — значит, вызвать скандал и немедленный крах этого брака. Гриз от души забрасывает подушку в угол и усаживается на кровати, скрестив ноги.  — Дела первостепенные: выяснить, что фениксу нужно было в этом зверинце. Пробиваться туда с боем не особенно хочется, потому попытаемся расспросить мальчика. Дела второстепенные… Рихард, планы на вечер? По лицу Нэйша порхает мечтательная мягкая улыбочка, ресницы скрывают лед в глазах.  — Думаю, планы уже не требуются: ты замечательно все высказала за меня только что. Воссоединение с семьей в канун семейного торжества — лучший из подарков, не так ли?  — Ну, не знаю, — отзывается Кани и допивает молоко. — Ты мог бы выскочить из свадебного торта — вот это был бы сюрприз. Нэйш тихо выскальзывает за дверь, а Гриз вдруг замечает устремленные на нее взгляды. Полные вежливого «И что ты тут теперь-то делаешь?»  — Никуда не иду, — поясняет Гриз в ответ на взгляды (что за родственная привычка смотреть одинаково?). — Мне нужно подумать.  — Хочешь сказать — ты это пропустишь?! — возмущается Кани.  — Хочу сказать — если что, я смогу остановить феникса.  — С фениксом разберемся, — вставляет Гроски, — а кто будет, если что, останавливать его?

Короткий палец указует на дверь, за которой только что скрылся тот, кто менее предсказуем, чем феникс. И явно более опасен.

 — Что?! — возмущается Гроски в ответ на взгляд Гриз Арделл. — Я с ним два года работал до твоего возвращения. Все, что я понял: я ни черта не могу его контролировать. На Кани Гриз даже и не смотрит. Хотя когда она уже покидает комнату — вслед ей несется просительное: «Ну, ты же опишешь мне это в деталях?!» * * * Запах духов стоит невыносимый. Сотни запахов, сплетшихся воедино и впитавшихся в синюю ткань, которой обиты стены, в диванчик, в раму зеркала, в каждую полку, в чей-то забытый веер на столике… даже в атласные ленты, по столику раскиданные. Наверное, здесь отдыхают невесты, в этой комнатке Дома Торжеств. Обмахиваются веерами, переговариваются с подружками, посматривают сквозь щелку в двери — как там гости, в зале? Гости в зале, зал смешной: весь в колоннах, пузатых и изукрашенных кустарно налепленными цветочками и кружевами. Но гостям все равно. Мужчины в сюртуках в стиле «изящной древности» важно шагают по натертому полу, держат под ручку дам — в платьях стиля «благопристойного благолепия». Музыканты уже настроились и разливают в воздухе что-то ненавязчивое, приглушенное, старомодное. В углу собралась группа высохших, как вяленая рыба, старых дев: они шипят так громко, что почти заглушают музыку. Кани будет довольна деталями, думает Гриз и отходит от двери, уступая место Рихарду. Для эффектного появления все равно рано, не хватает действующих лиц. Проклятое время скрипит и тикает в висках тревогой: да, добрались до смешного просто, охраны никакой, это же Исихо, тут гордятся своими открытыми дверями, но… Но ей нужно подумать, а подумать не получается. Мысли легкими музыкальными звуками брызжут во все стороны, бегут вприпрыжку — готовыми погаснуть искрами. Там, за дверями, нарастает шепот: «Скоро, скоро, скоро…» — похожий на «Там, там, там…» Скоро в этом зале состоится церемония обручения, и собравшиеся зрители будут искать каждый свое. Кто-то — сказку двух объединенных сердец. Кто-то — неравный брак, кто-то память… Память. Гриз бездумно перевивает в пальцах атласные ленты. Ткань скользит по коже десятком разноцветных змеек, манит за собой в прошлое: помнишь, Гриз? Помнишь?! В первый раз ты представляла себе белый атлас, и двух влюбленных под открытым небом, и то, как ветер будет развевать подол ее платья. Во второй раз было проще — тихий домик где-то на окраинах, у порога раскинулся медовый алапард — мурлычет на солнышке… она зашивает маленькую курточку, улыбаясь тому, кто возится на лужайке с маленькой копией себя. Мечта. Видение. Фантазия. Каждый раз она сама колотила ее вдребезги — пусть себе сыплется бесполезным хрусталем, не ее — и не жалко.  — Рихард. Ты когда-нибудь думал завести семью? Она поднимает глаза и видит в зеркале его усмешку. Усмешку смерти в белом.  — Иногда. Когда приходило желание попробовать — как живут нормальные люди. В сущности, аталия, каждому иногда хочется быть как все, разве нет? Хотя бы примерить на себя — вдруг подойдет, и это все изменит? Однажды искушение было достаточно сильным — в день твоего возвращения, когда я думал, что покину «Ковчег»… Аманда предложила мне свое гадание. Ты ведь знаешь, как редко она обращается к искусству нойя видеть вероятности… я не смог устоять.  — Что же она увидела?  — Что у меня будет жена, — Рихард смеется тихо, словно крылья ночной птицы шуршат. — Что у нее будут чудные черные косы и карие глаза. Что она будет красива и влюблена в своего мужа. Что она будет думать, как ей повезло: у них такая тихая и спокойная жизнь в глуши, он обычный охотник, а что интересуется бабочками — так это даже здорово. Что она будет ревновать меня даже к собственной тени, а примирения будут вполне бурными, потому что, оказывается, из меня выйдет достаточно верный муж. Атлас скользит по пальцам, вяжется в крепкие, нерушимые узлы. «Почему мне легко в это поверить?» — думает Гриз и не находит ответа. Потому что Нэйш побывал в разных обличиях? Потому что она видела, как на него смотрят женщины? Потому что не все видят холод в глазах?  — Представляешь, аталия. Аманда видела, что это продлится больше года. Почти два года покоя для меня и счастья для нее, если быть точным. Прежде чем на пороге моего нового дома возникнет некая разрушительная сила по имени… — она слышит шепот у своего уха, — Гриз Арделл. Прежде, чем она скажет мне три слова, и я уйду, не обернувшись ни разу.  — Нэйш, я не думаю, что…  — Догадываешься, что за слова, аталия? — шепчет Рихард, и Гриз чувствует, что щекам становится жарко от его шепота. — Могу повторить их тебе, прямо сейчас. Хочешь? Кровь бросается в лицо, Гриз дергается и чувствует, как вокруг плеч ложатся его руки. Мягкие кандалы, невозможность уйти, невозможность крикнуть, чтобы не привлечь внимания из зала. В горле пересыхает, и голос теряет внушительность.  — Нэйш, даже не думай, ни сейчас, ни когда бы то ни было вообще, думаешь, я могла тебе сказать… Если бы она могла — она заглушила бы его шепот, но это невозможно, и невозможно не слышать, потому она просто зажмуривается, как от боли в тот момент, когда он выдыхает над ее ухом:  — «Ты мне нужен». Могу себе представить, в каком положении оказался питомник, если ты явилась за мной и сказала это… я решил, что проще не доводить дело до такого. Те два года были искушением… но в конечном счете, если все равно обречен вернуться — есть ли смысл уходить? Он проводит по ее плечам — неспешно, до боли знакомым жестом.  — Почему ты дрожишь, аталия? Потому что чувствую себя так, будто топор палача приподнялся в сантиметре от моей шеи. Гриз не говорит ничего, разворачивается и позволяет себя поцеловать, сначала мягко и медленно, потом поцелуи становятся глубокими и властными, пальцы Рихарда запутываются у нее в волосах. И пусть себе горит лицо, пусть колотится сердце. Страшного не случилось, все просто и по-прежнему. И всегда будет так.  — Нэйш, как долго ты собираешься меня целовать? — интересуется она, когда Рихард дает ей передышку — вздохнуть воздуха. Тихое мурлыканье над ухом пробирает дрожью.  — Ты предпочла бы перейти к чему-нибудь более порицаемому в этом городе? Отстраниться получается не сразу, но все же получается — упершись ему ладонью в грудь и отвернув лицо.  — Хватит дурью маяться, твою сестру сейчас обручат с Вуллетом. Если они это сделают — я лично сосватаю тебе первую попавшуюся чернявую селянку, даже если несчастье всей ее жизни будет на моей совести. Астиан Шеворт вскидывает брови и открывает рот, чтобы ответить. Дверь приоткрывается, и в ней появляется сияющее лицо под пламенеющей шевелюрой.  — Надеюсь, вы тут не успели еще настрогать детишек, — радостно вещает Кани с порога. — Или мне проявить уважение и закрыть дверь? Если, конечно, вам хватит пяти минут, а то тут, понимаете, действо начинается. А что, охраны тут вообще нет? Я в свою спальню менее спокойно прохожу… правда, какие-то служители там от меня малость шарахнулись. Немая сцена приходит и царствует. Отлично, думает Гриз, почему бы спектаклю не начаться с немой сцены? Нэйш подчеркнуто неспешно убирает руку с ее талии — когда она вообще успела очутиться там, эта рука? Отворачивается, идет к двери. Кани прямо подпыгивает от нетерпения, радостным шепотом поясняет — как она их искала, и что тут ни у кого нет даже минимальной бдительности, и «здорово все же быть замужем за бывшим законником, я на раз вычислила, куда вас понесет». В зале она сразу же хватает Гриз за руку и тащит ее за колонну, и шепчет: «А то мне страшно оставлять вас вдвоем, кто там знает, во что это выльется». Нэйш остается за другой колонной, и Гриз чувствует, как ее переполняет благодарность к Аскании Тербенно. Ну, может, не только благодарность.  — Ты что вообще тут делаешь?  — А ты думала, я это пропущу? Нет, вот серьезно — думала? Гриз, ну брось, не дуйся. Там с мальчиком папочка, он справится. У мелкого все по-прежнему, он проснулся, трясется и ни слова не говорит, ну, и кусается еще немного. Во, хватанул, — у Кани на ладони — красный след укуса, зубы почти прокусили мякоть. — Я там папане оставила лепешек — чтобы было чем затыкать малому рот. Но вообще, папка пригрозил, что будет его в ответ кусать, так что этот Джейден малость угомонился… Так я о чем — мне люто хочется увидеть ту, которая породила на свет нашего неотразимого. Одно время, когда я с ним познакомилась — мне казалось, что это собрались боги после какого-нибудь похмелья, грохнула молния — оп, и они наваяли его уже сразу таким, как он есть. В теории есть смысл, а?  — Местами есть, — шепотом соглашается Гриз. Кажется, в этот зал даже прошлое не осмеливается сунуться в своем призрачном обличии. Не трогает занавески, не кружит под потолком, не отбрасывает тени на стены. Прошлое ушло. Сбежало от человека в белом, который смотрит на вход такими холодными глазами, что легко поверить: он никогда не был маленьким Асти Шевортом. Слёзы в таких глазах уж точно не живут.  — Вот, — шепчет Гриз, когда невидимый занавес поднимается, и прибывают главные действующие лица, пока что порознь. Впрочем, Ааро Вуллет не тянет на главного героя пьесы, не тянет даже на злодея. Скорее, на усталого слугу или второстепенного комика: он приземистый, с рыжеватой бородкой и лысинкой, гордо торчащей из волос, как риф из пены. Старейшины города отвечают на его поклоны, и уважение на их лицах смешано со снисхождением. Наверное, это удобно: когда местные не представляют, с кем имеют дело. Женские роли в этой постановке расставлены лучше.  — А у него старшая сестра? — шепчет Кани и в азарте топчется по ногам Гриз. — Или это я чего-то не понимаю?  — Это мать. Айрена Шеворт царственна и прекрасна: в платье василькового цвета, с туго стянутой талией, с волосами, золотящимися в высокой прическе. Она так высока, так грациозна… и похожа на сына, вернее, сын на нее — те же безупречно очерченные скулы, прямой нос, скульптурно правильные черты, плавные движения. И ощущение холодного превосходства над другими, и умение себя подать, и умение затмить собой даже тех, кому достаются более важные роли.  — То есть, это вот — сестра?! — в голосе у Кани — разочарование. Рядом с Айреной ее дочь выглядит тусклой: хрупкая, с темными волосами и карими глазами, с мягкими чертами лица, которое кажется совсем бледным. На ней белое платье с синими кружевами — оттеняет мать.  — Пошла в отца — он был темноволосым. И варгом. Вернее, внуком варга: Дар передался через несколько поколений. Кани позади изнывает от любопытства, спрашивает — как там с отцом, не выпила ли эта дамочка из него всю кровушку? Гриз бросает «Умер» наобум, потому что никто не знает, что там с Уордом Шевортом, который однажды просто ушел, не разу ни обернувшись. Может быть, кто-нибудь сказал ему то, чего он так и не слышал от жены? Три слова, после которых он был обречен уйти — «Ты мне нужен»?  — Обреченность, — шепчет Гриз, но мысль мелькает, дразнит, не дается в руки: действия в постановке развиваются слишком быстро. Гости образуют круг, в центре которого оказываются Вуллет и Шеворты, Вуллет воздает должное городу и его замечательным жителям, несет какую-то чушь о том, как он рад жениться на девушке из местной добропорядочной семьи. Айрена Шеворт слегка дрожащим от пристойных эмоций голосом заверяет, что она счастлива доверить свою дочь такому достойному человеку, Делия стоит рядом с матерью и покорно улыбается. «Обреченность», — настойчиво стучит в висках у Гриз Арделл, но времени мало, время комкается, события развиваются слишком быстро, наступает черед поздравлений от гостей, и еще один Шеворт выступает на сцену. Без особенных эффектов, если не считать эффектом самого Рихарда и приветственное «Матушка!» — которое прокатывается над гостями, заставляет музыку захлебнуться звуками, а напитки — охладиться досрочно. Лица поворачиваются, шеи вытягиваются, люди расступаются, освобождая — арену? Сцену. Сцену, на которой будет творить только один актер, и шансов опустить занавес или уйти из зала досрочно — нет ни у кого в зале.  — Здравствуй, матушка. Я Астиан. Асти, ты же помнишь, — добрая половина зала ахает и заглушает смешок Рихарда. Нэйш проходит туда, в центр зала и останавливается напротив родни. — Ты узнаешь любимого сына, матушка? Мы так долго не виделись. С той встречи, восемнадцать лет назад, когда я вернулся из лечебницы Йедна. Конечно, ты мне сказала, чтобы я не возвращался, но ведь семья — наше все, правда? Поздравляю, Айрена Шеворт, — думает Гриз, с безмерной усталостью глядя на окаменевшую, застывшую фигуру в синем. Твой сын тебя ненавидит. Я знаю этот взгляд: он так смотрел на особо опасных тварей, у которых не жаль забирать жизнь. Мягкостью этого тона можно убить вернее, чем лезвием дарта — и Нэйш сейчас занимается именно этим. Наотмашь полосует улыбкой, неспешно втыкает каждое слово — острием под кожу. Он даже не мстит. С размаху вышвыривая в толпу все новые мелкие истины, он устраняет. И наслаждается тем, что делает.  — Знаешь, накопилось столько новостей за время моего отсутствия. Я даже не знаю, с какой начать. Наверное, с лучшей: я излечился. Помнишь, после той маленькой трагедии в Энкере, когда нам пришлось переехать сюда, — толпа не успевает набирать воздуха для удивленных вздохов, — тыговорила мне, что я не прилагаю усилий. И мне пришлось приложить усилия, правда, немного в ином направлении. Но теперь мы с моим Даром вполне в ладах. Говорят, я не самый худший варг в стране, матушка, кое-кто утверждает даже — что лучший, но ведь ты же когда-то учила меня быть скромным. Нужно будет сказать ему при случае, что наука пропала даром, — мелькает в мыслях у Гриз, пока она смотрит на это. Превратившаяся в статую Айрена Шеворт; Вуллет цветом — как овсянка с островками морковки… Далия широко распахнула глаза, пожирает взглядом брата. И улыбающийся Нэйш — волосы золотятся под светом люстры, глаза отражают синеву платья матери, брови приподняты, негромкий, мягко стелящийся голос накрывает зал, залезает во все уголки.  — Я даже не использовал своего имени — брал чужие, последнее, кажется, вдруг оказалось на слуху… ты, случайно, не слышала, матушка? Историю с варгами, «Ковчегом», мое имя… — легкая пауза, наполненная предвкушением, два слова, два выдоха, два имени — две порции яда. — …Рихард… Нэйш.  — Великолепен, скотина, — с чувством шепчет Кани у Гриз над ухом. — Эх-х, хорошо, что я замужем за Десми, а то бы я тут так…  — Но рано или поздно возвращаешься домой, так? — Рихард выпускает на волю смешок — из-за плотно сомкнутых зубов. — Особенно если вдруг речь идет о таком семейном торжестве. Мне прискорбно, что я не вижу здесь моего дорогого отца — я слышал, он исчез при каких-то загадочных обстоятельствах, а кое-кто даже связывал эти слухи с твоим именем… Но это неважно, правда? Ведь семья обретает наконец крепкое мужское плечо. Он поворачивает голову, и Ааро Вуллет оказывается на мушке взгляда. Заводчик больше не сереет — он бледнеет, выцветает немыслимым образом даже лысина, того и гляди — вылезут два бесцветных крыла, Вуллет перекинется в моль и попробует затеряться в складках штор.  — Что может быть лучше, чем знать, что у тебя появляется новая родня, — мурлычет Рихард с видом человека, который препарирует любимую бабочку. — Мы совсем не знаем друг друга, господин Вуллет, какое досадное упущение. Уверен, когда мы породнимся — мы много времени будем проводить вместе. В конечном счете, у нас столько общего. Я тоже, знаете ли, время от времени имею дело с животными. И если…  — Ты!!! Айрена Шеворт вскидывает руки со скрюченными пальцами. Рот перекошен, на полыхающих щеках трескается краска, показывая — сколько ей лет на самом деле.  — Ты… тварь! Тварь, скотина, мразь, подонок, разрушил мне жизнь! Приполз… сюда! Сейчас! Убирайся! Урод! Мерзкий выродок, всегда знала, что тебе не место среди людей, чтоб ты сдох, монстр! Паскуда! Она кричит что-то еще, невнятное, перемежаемое завываниями, потрясает кулаками, прическа растрепалась, и глаза лезут из орбит. Она готова вцепиться тому, кто стоит напротив нее, в лицо, в глаза — но страх сильнее ярости, и Айрена Шеворт только честит сына такими словами, что местные нежные барышни зажимают уши, и бесится, и выкрикивает: «Урод! Чудовище!» Урод и чудовище мило улыбается гостям.  — Она всегда была так несдержанна в проявлении чувств… Так, господин Вуллет? Господин Вуллет, где вы? Матушка, куда это подевался ваш возможный зять, неужели он не оценил теплоты нашей встречи? Лысинка в пене рыжеватых волосиков мелькает уже у двери: Ааро Вуллет понял предупреждение и остервенело проколачивает себе путь на выход. Айрена Шеворт охает, замирает и бросается вдогонку за ускользающим шансом. Заодно и подальше от сына. Гости хранят немое молчание и глазеют на Нэйша, как на воплощение всех грехов, внезапно вылезшее прямо из-под земли в центре их городка. За исключением Далии Шеворт: она созерцает Рихарда, словно посланца божественных сил. Подходит, как во сне, не замечая взглядов окружающих, касается щеки, отчаянно вглядывается, будто пытаясь рассмотреть знакомые черты.  — Ты правда Асти? — шепчет она и улыбается сквозь слезы. — Тот самый Асти? Я не сплю? Я так… так мечтала увидеть тебя, узнать, какой ты, а ты… ты пришел? Асти… или Рихард, как мне тебя называть? Нэйш прячет взгляд под ресницами. Улыбка тоже пропадает — словно испытанное оружие скрывается в ножнах, остаются два вечных полукруга у губ.  — Ты так выросла, сестрица, — говорит он размеренно. — Асти или Рихард — как тебе угодно. Может быть, нам лучше найти место для разговора? Что-то мне подсказывает, что танцев сегодня все равно не будет. Кани разочарованно сопит, когда Шеворты выскальзывают из толпы и направляются куда-то к черному входу.  — Страшное дело — родственные чувства, — с чувством выдает Кани. И хочет выдать что-то еще, столь же оригинальное, но рука начальства дергает ее в сторону другого служебного выхода. Кани не сопротивляется. И не спрашивает — куда ее тащит Гриз, и почему брови у той нахмурены, и почему Арделл так спешит и шепчет себе под нос: «Этого только слепец бы не понял, о чем я вообще думала, непонятно…» Кани очень хорошо понимает, что начальство осенила какая-то идея, заставляющая вприпрыжку нестись по улочкам мирного города Исихо (которые вскоре всколыхнутся чередой жутких слухов о пропавшем когда-то Асти Шеворте). Но все-таки когда им удается взять экипаж — Кани не выдерживает.  — Мне не нужно было бросать папулю с пареньком? Так?  — Мгм, — отвечает Гриз, нервно грызя ногти. — Мне тоже не нужно было отлучаться. Хотя нет, нужно было. Чтобы понять.  — Что понять?  — Обреченность. Вуллет не дал приказ поймать феникса. Он знал, что тот вернется. Обречен вернуться. Как если бы там, в зверинце, был его хозяин…  — Ты же сказала, это свободный феникс.  — Нет хозяина — не значит: нет уз.  — Ну-у, проклятие, — стонет Кани, потом взглядывает в темнеющие, вечерние небеса и добавляет: — Вы серьезно?! Серая тень чертит на небе полосу, идет вниз, наливаясь огнем. Все до боли похоже на их первую встречу. Только бежать теперь не нужно: они уже возле гостиницы, над крышей которой застыл, распластав в воздухе крылья, феникс. В воздух через дыру в крыше вырывается детский крик. Лайл Гроски в комнате на втором этаже приготовился умирать. Вместо потолка над ним — оплавленная дырка, перед лицом он держит легкую холодовую завесу, на лице у Лайла Гроски застыла глубокая философская мысль: «Ну, я как-то не рассчитывал на столь геройскую кончину». Когда Гриз влетает в комнату, первое, что она слышит — это:  — Я-то думал, вы поздороваетесь с запеканкой из меня.  — Что мальчик? — шепчет Гриз, подвигаясь так, чтобы оказаться напротив феникса.  — Забился куда-то.  — Хорошо. Феникс плывет в небе, и глаза его сияют остро, призывно и укоризненно. Сияют — обреченностью, и покорно взглядывают в ее глаза — погружаются в зелень трав, в шепот неувядающего плюща, ползущего по стволу, в мягкость мхов, в шепот листьев под ветерком.  — Я Гриз, — шепчет ветер, подсказывают травы. — Я Гриз, и ты больше не одинок. Потому что я знаю, чего ты хочешь. Я знаю, почему ты возвращаешься туда. Я знаю, что это — узы, ибо однажды я ушла, чтобы потом вернуться. Потому что есть те, к кому ты обречен возвращаться всегда. Я иду, чтобы помочь тебе. Пойдём вместе? Она дарит фениксу последний образ — всплеснувшие крылья в огне. Потом отворачивается и добавляет тихо:  — Лайл, Кани, идёте за нами на расстоянии. Понадобится помощь. На улице уже толкутся местные служители правопорядка, но Гриз никто не задерживает: чуть впереди нее на высоте футов в пятнадцать неспешно и величественно взмахивает крыльями феникс. Торопит, указывая дорогу к зверинцу. Словно сматывается цепь, которая приковала его к этому месту. Гриз и сама торопится, потому за весь путь несколько раз переходит на бег и все, что говорит — это: «Охрана на вас». Тем, кто идет позади и наверняка слышат.

В соединении разумов больше нет смысла: феникс слышит и понимает ее слова, а может — жесты.

— Проведи меня, — говорит она, касаясь массивных ворот зверинца. Ворота вздрагивают под пальцами, Гриз делает шаг назад — и видит, как в бронзе, переплетенной с заговоренными камнями, возникают дыры.

Теперь нужно быстро, только быстро. Зверинец небольшой, аккуратный, с узкими загонами, рвами вокруг них, хорошим обзором тесных клеток. Двое охранников бросаются навстречу, и Арделл на ходу срывает с пояса кнут, захлестывает ноги мечника, пока тот не успел приблизиться на расстояние удара. Огненного мага убирает с дороги Гроски, а может, Кани.

— Где? — шепчет Гриз, и феникс плывет вперед, ведет ее дальше, к небольшому полукруглому строению, замаскированному зеленью. Наверное, оно должно изображать большое гнездо.

Охрана — маги огня и холода, пополам. Почтительно расступаются, поглядывая на феникса, который снижается и нежно сжимает когтями правое плечо Гриз.

— Может, тебе нужно было поменьше налегать на корм, — морщится Гриз и идет внутрь, дверь открыта, потому что пленник, который здесь заточен, не покинет этих стен. Обречен на это.

Клетку, в которой скорчилась, съежилась серая птица, они находят почти сразу. Феникс волнуется, сжимает плечо Гриз когтями. Серая птица в клетке с толстыми прутьями поднимает голову и смотрит глазами цвета потускневшего золота.

— У тебя верный друг, знаешь, — говорит ей Гриз и поворачивает голову вправо. — Он за тобой вернулся.

Задвижка в клетке довольно хитрая, но все же задвижка — не замок. Гриз справляется почти сразу, но птица не движется, не поднимает головы.

— Спокойно, — шепчет Гриз фениксу на своем плече, и в ее глаза вновь прокрадывается зелень трав, и переплетение листьев, и извивы стеблей цветов. — Я Гриз. Ты больше не одна. Я знаю, почему ты не уходишь отсюда. Я знаю, что такое — быть обреченной остаться. Я пришла сюда не чтобы разрушать узы. Чтобы открывать клетки.

Серая птица — второй феникс, самка, выходит из клетки медленно, несмело. Не расправляет крылья — оглядываясь, ступает на пол. Это должно быть близко, — думает Гриз, наблюдая за птицей. Феникс срывается с плеча, спешит к своей подруге, но та ускользает, оглядывается на клетку, на недалекую дверь, на клетку, на дверь… Есть. Это не комната — каморка. Тесная, темная, затхлая. Одинокая кровать в углу. Позванивают кандалы — женщина, прикованная к кровати, забилась в угол.  — У вас очень верный феникс, — говорит Гриз мягко, присаживаясь напротив нее и стараясь рассмотреть хоть что-то. — Вернее, верная. Как ее зовут? Женщина корчится в углу, бормочет что-то невнятное, всхлипывает и отталкивает льнущую к ней птицу — и шепчет: «Уйди, уйди».  — Уберите… — доносится наконец слабо. — Уберите… ее. Они сказали — если она будет вести себя хорошо… и если я буду вести себя правильно… то они не причинят вреда, понимаете? Понимаете?  — Понимаю, — шепчет Гриз, находит в темноте ее плечо, мягко касается кончиками пальцев. — Кого они у вас забрали? Сына? Дочь? Неважно, мы найдем ее. Прямо сейчас. А пока нужно снять с вас эту дрянь. Думаю, вам и других уз хватает. Женщина наконец осмеливается — тянется на свет, глядит ей в лицо… показывает то, о чем Гриз уже догадалась. Обреченность. Следующий час теряется. Куда успел ускользнуть в ворохе метаний, бесконечных дел, распоряжений? Гриз щедро выкидывает этот час, раздирает на минуты, на поиски, на шатания по коридорам и скупые объяснения.

Время, наверное, обижается, потому что пускается вприскочку, и его привычно не хватает, даже на то, чтобы запомнить имя этой женщины — ну, как же ее, как же?

 — В вашем случае цепь оказалась короткой, — говорит Гриз, когда вытаскивает женщину из угла и вскрывает ее оковы при помощи двух подручных фениксов.  — Ааро Вуллет нашел способ усмирить феникса, — поясняет Гриз, пока они осматривают ближние комнаты. — Он решил действовать через хозяина — это не ново. Вуллет всего лишь подумал, что у хозяина феникса тоже могут быть те, от кого не можешь уйти. Думаю, какое-то время он выбирал — у фениксов, знаете ли, разные хозяева… Минуты разбегаются и прыгают, и очень хочется посмотреть на небо, но некогда, некогда. Нужно, например, захлестнуть кнутом вон того служителя. И поинтересоваться — не видел ли он тут маленькую девочку. Что-что, куда тут обычно носят еду, в подвал? Женщина уже почти успокоилась, только все время всхлипывает и рассказывает, что она на такое бы не пошла, но ей пообещали работу и деньги, а потом, когда она отказалась запирать Фини — это имя ее феникса — все вдруг так изменилось, они забрали ее девочку…  — Вуллет выбрал вас, потому что вы любили дочь, — говорит Гриз, останавливаясь напротив двери в подвал. Причина остановки — еще двое охранников. Не знающих, что в узком помещении не каждую магию можно применять, а вот хлыст — вполне себе можно. — И у вашей Фини была пара. Вы привязаны к дочке, Фини — к вам, ее друг — к ней. Цепь, которую не порвать. Минуты комкаются, сминаются, словно страницы, вырванные из книги. Девочке лет шесть, не больше, ее кормили, она только очень испуганная, потому оглушительно ревет. Еще пятнадцать драгоценных минут Гриз тратит, чтобы успокоить мать, которая попеременно смеется, плачет и пытается целовать госпожу Арделл, а потом опять пытается забиться в угол, теперь уже вместе с дочерью. И шепчет, что вот, Вуллет… с ним ничего не сделаешь, за ним такие силы…  — Вуллет, да… он не учёл только, что друг вашей Фини окажется таким решительным. Он не смог убедить подругу покинуть клетку. Зато отправился за помощью. Нашел мальчика-варга и пытался заставить его освободить Фини, а может, и вас… разорвать цепь, словом. Ну, и доставил же он нам хлопот своей настойчивостью.

Когда Гриз выходит из подвала — желание взглянуть в небо становится только сильнее, но она сдерживается, потому что дел гораздо больше, чем минут. Объясниться с охраной, расставить по местам — что им грозит и куда она собирается отправить всех, кто ей помешает. Спустить на особо наглых возмущенную Кани. Отослать Лайла — проверить, что там с мальчиком-варгом и гостиницей. Заодно распустить нужные сплетни.

Построить в ряд трех-четырех служителей зверинца и возложить на них заботу о матери с дочкой, да.

Куда делся час?!

К ней крадется один из благоразумных охранников — Гриз как-то между делом возложила на него обязанности привратника.

— Госпожа, кхм, Арделл, — шепчет охранник. — Господин Вуллет вернулся к себе. Но просил передать, что пока что занят.

 — Ничего, — ровным голосом говорит Гриз и усаживается на ближайшую скамейку, сворачивая кнут. — Я подожду господина Вуллета. И наконец-то позволяет себе — смотрит в небо. В небе двумя едиными сполохами пламени — светлыми и радостными — обвиваются друг вокруг друга воссоединившиеся фениксы.

*

Господин Вуллет принимает ее в своем кабинете — Гриз не препятствует этому, она ничего не имеет против того, чтобы противник казался себе значительнее. Он быстро оправился от удара и теперь шуршит бумагами, посвистывает под нос, делает вид, что имеет дело с просительницей самого низкого ранга. Гризельда Арделл тихо ждет на стуле у стены и не проявляет ни малейших признаков волнения. Женщина и ее дочь под присмотром Кани, мальчик под присмотром Лайла Гроски. Астиан Шеворт, на время отбросивший чужое имя, наверное, где-то прогуливается с сестрой. И в небе над зверинцем — чудное зарево, редчайшее зрелище, свадебный танец фениксов. Гриз тихо улыбается и усилием воли сдерживается, чтобы не напевать под нос. У Ааро Вуллета важный и занятой вид, чуть брюзгливый. И массивный стол в кабинете, а по стенам — картины в тяжелых рамах. Все — чтобы огорошить вошедшего посетителя, задавить величием и внушить благоговейный трепет. Господин Вуллет ни разу не входил в клетку к взбешенной виверре. Или в комнату Рихарда Нэйша, где стены были увешаны бабочками под стеклом. Господин Вуллет ничего не знает о логовах, вызывающих настоящий озноб по коже.  — Ну, — фыркает Вуллет, отрываясь наконец от бумаг. — Что вам?  — Просто хотела кое-что выяснить. Знаете, я вот никак не пойму: зачем вам этот город? В конце концов, это же Исихо. Да, Служба Закона здесь почти не работает, да, если вы ведете дела в настолько добропорядочном городе — вами интересуются меньше… Но почему именно Исихо?  — Что, не знаете? — Вуллет пренебрежительно фыркает. — Думал, вы умнее. Порченная кровь, я же вам говорил. В вашу головку, конечно, не могло прийти, что нужно бы вчитаться в историю города. Иначе бы вы увидели, что сначала здесь появилась лечебница, а потом уже город. Так почему же ее тут построили? Уединенное место? Так бы подумали дамочки вроде вас. А те, кто пользуется серьезными источниками — знают, что лечебницы строились и раньше, в других местах. Только там рано или поздно доходило до серьезного выплеска у какого-нибудь уродца — и здания приходилось отстраивать. Йедн нашел место, которое ослабляет магию, и построил лечебницу на нем — и у его пациентов серьезных выплесков так и не было. Что, это-то вам в голову не пришло, да? Из этого города никогда не выходило сильных магов — это вы тоже проверить не удосужились? Нет, где вам, конечно. Один вышел, — думает Гриз и с вежливым интересом посматривает на истинное лицо Ааро Вуллета. Кривящиеся губы, остренький блеск глазок, брезгливо подрагивающие щечки, в которых копятся и копятся отрывистые, самодовольные слова.  — В общем, место тут особенное. Можно сказать — весь город вполне себе лечебница. Подавляет магию и учит повиновению, — Вуллет смеётся и трет руки, поросшие рыжими волосиками. — Правда, не сразу, со временем. И с животными этого пока еще никто не пробовал до меня, я первый. Идеальное место для зверинца, понимаете ли. Идеальное. И для разведения многих пород подойдет. Звери тут послушные такие…  — Только фениксы слишком свободолюбивы, и их приходится первое время удерживать дополнительно, — тихо дополняет Гриз. Иными словами — им нужен якорь. То, к чему они обречены вернуться. По крайней мере — ясно, почему подруга этого феникса не последовала за ним. Связь с хозяйкой… влияние города. Обреченность.  — Ну что, все там у вас, или вы мне хотите прочитать моральку? Об этой девке или о фениксах? Наслушался, эти варжьи песенки у вас не меняются. Так что, Арделл, душечка, не старайтесь, у меня сегодня был плохой день. Закругляйтесь и топайте беседовать по душам с единорогами. Денег с вас за то, что вы мне тут все разворотили я, так и быть, требовать не стану. Гриз становится тяжело и скучно, как это бывает всегда, когда она сталкивается с непроходимой ограниченностью.  — Вообще-то, я здесь не чтобы взывать к морали, — она вздыхает и скрещивает руки на груди. — Нет, я правда верю, что с вами это бесполезно. Просто понимаете… я подумала, что мы сможем договориться. Стройку вы тут провели неплохую, организовали вольеры — я видела, когда мимо пробегала. Кое-что перестроить, но в целом… Так я к чему: жаль будет, если тут все снесут. «Ковчег» нашел бы применение всему этому. Просто написать дарственную — и… Ааро Вуллет открывает рот, чтобы поинтересоваться — а в своем ли она уме.  — Ну, бросьте, — выдыхает Гриз. — Вы же это несерьезно. Пока вы тут сидите — мои люди в гостиницах и тавернах рассказывают о вашем коварстве. Слышали когда-нибудь байки Лайла Гроски? К утру три четверти города будет уверено, что вы тут содержали полсотни фениксов и подвергали их хозяев пыткам. А после собирались этих фениксов выпустить и спалить город до основания. Не дойдет еще до полудня, как вас официально попросят съехать, причем времени для сборов не дадут. Ааро, вы же понимаете, вам лучше отступить. Я же пока не трогаю ваши остальные зверинцы. Хотя в ближайшее же время надо будет заняться, — отмечает Гриз про себя, уважительно глядя на багровеющего разводчика. Еще одно из тысячи, тысячи дел.  — Ты… вы. Милочка, — улыбку Вуллета отчаянно сводит, и из-за нее показываются желтоватые мелкие зубки. — Милочка, ты всерьез решила поиграть со мной? Нет, я не верю, не настолько же ты глупа. Ты же знаешь, какие за мной стоят люди, какие у меня есть средства…

И он хихикает — это, наверное, должно обозначать ужасный, зловещий, оглушающий смех.

Гриз придвигается к столу и ждет, пока хихиканье закончится, задумчиво поворачивая в пальцах оправленное в серебро перо.

 — Знаю, — произносит она просто. — Вуллет, вы меня удивляете. Хотя бы тем, что не удосужились узнать — кто стоит за мной… или за «Ковчегом».

Перо скользит по бумаге, выводя бездумное «Э. Ш.»* в разных комбинациях: с завитушками, без завитушек, в кружочке, одна буква над другой… Вуллет приковался глазами к буквам, молчит и сглатывает. Наверное, он вспомнил, в чьем родовом имении расположился ныне «Ковчег», а может — поверил просто так, и теперь ему мерещится грозный и таинственный призрак, способный парой слов вычеркнуть некого Ааро Вуллета из истории.

Гриз зачеркивает свои каракули и поднимает глаза.

— Хотя вообще-то я не склонна бежать к покровителям по каждому поводу. Потому что у меня тоже есть средства. Средство.

Можно было бы выписать теперь «А. Ш.» или «Р. Н.», но до Вуллета доходит быстро, он кусает губы и шипит:

— Так это была твоя… твоя…

— Моя задумка, вечером, — помогает Гриз. — Ну да. Ааро, давайте будем честны. Я могу отойти в сторону — и предоставить вам иметь дело с моим заместителем, и ваше сорванное обручение станет вспоминаться вам как сущий пустяк. Но мне больше нравится договариваться. Так как насчет дарственной? Скажем, на Далию Шеворт — прощальный подарок в качестве извинений, а?

Щеки у заводчика зверинцев дрожат, а пальцы стискивают бумаги.

— Из вас мог бы выйти хороший игрок, милочка… хороший игрок. Если бы вы не были такой тупой. И наглой. Расселись здесь в одиночку и думаете мне угрожать. Как думаете, приятно будет вашему заместителю получить в подарок вашу кучерявую головку? А к ней — вашу должность? Или мне поступить иначе и подержать вас живой, пока он не согласится на мои условия?

— Из меня не получился бы хороший игрок, — с огорчением признается Гриз. — И никогда не получится. Не люблю играть. Больше люблю действовать в открытую. Хотите попробовать — в открытую, Ааро? Нэйшу не нравится моя должность. Не нравится настолько, что если вы вдруг решите убрать с нее меня, а поставить его — он… в общем, вам придется отпустить меня, чтобы я попыталась его остановить. Если вы вообще к тому времени будете живы. Ну, а если вы вдруг вздумаете убить меня раньше, чем скончаетесь в ужасных муках… этот расклад мне вообще не хочется обсуждать, потому я скажу проще: я варг, у вас сейчас два феникса над головой, у вас — слабый Дар холода, у меня — кнут. Вы всё еще хотите мне угрожать?

Пальцы Ааро Вуллета трясутся, когда он пишет дарственную. Губы — тоже трясущиеся — выплевывают что-то о порченных, которым самое место в этом городе. Породу которых ничем не исправить.

— Спасибо, — весело говорит Гриз, сворачивая полученную бумагу. — Хочется верить.


*

Мальчик Джейден смотрит уже не так затравленно: вид у него скорее обалдевший. Гриз его полностью понимает: из Исихо они отправляются в таком составе, что отдельные не до конца просвещенные жители вопрошают окружающих: «Это что, цирк какой приехал?» Кани всем желающим поясняет, что нет, это они сейчас всем составом пойдут и сдадутся в местную лечебницу. Гроски втихую шпыняет дочь, потому что «хватит мальца пугать, у него еще обучение впереди». Ворота города близки, и Гриз Арделл осматривает свой маленький отряд. Два феникса в небесах. Гроски и его дочь. Женщина — ну, как ее зовут, в самом деле?! И ее дочь. Мальчик Джейден, который всю ночь спрашивал — сможет ли он увидеть маму. Выросший мальчик Асти, который все же увидел маму и, кажется, от души рад этому. Далия Шеворт провожает их до ворот. Потом прощается: обнимает брата, поворачивается к Гриз и сияет глазами. И говорит:  — Спасибо за все. Присматривайте за Асти, хорошо?  — Вы не с нами? — удивляется Гриз. Рихарда Нэйша интересуют разве что фениксы в небесах — он изучает их так пристально, словно решил каждого поместить в под стекло наподобие бабочек. Далия Шеворт смотрит на брата — и улыбается грустно, покачивая головой.  — Нет, я должна остаться. Может потом, когда-нибудь… Но мама… ведь кто-то должен о ней позаботиться. Вы понимаете, сейчас, в этом городе… И она не выживет без меня. Вы не думайте, она очень меня любит… Простите, я уже сказала Асти… я не могу. На это Гриз Арделл не находит, что ответить. Просто машет на прощание, говорит: «Мы точно увидимся», — и ощупывает в кармане дарственную, о которой скажет как-нибудь потом. Ворота Исихо — ворота прошлого — торопливо захлопываются за спиной.  — Может, так лучше, — шелестит Рихард Нэйш, стряхивая с себя остатки Асти Шеворта. — Узы крови и естественная среда обитания, не так ли?  — Ты так не думаешь, — спокойно говорит Гриз, взбивая на дороге пыль сапогами. — Иначе не позвал бы ее с собой. Впереди, словно закат или рассвет, пылают фениксы, не желающие разлучаться. Являя собой в небесах невозможную гармонию, двое — части одного целого. Что мы сделали не так, — думает Гриз. Что не так сделали люди и почему им так редко достаются такие узы? Может, это — чтобы мы были свободнее фениксов?  — Помнишь гадание Аманды? — спрашивает Нэйш размеренно. — Иногда я думал — что было бы там. В той вероятности. Если бы порог моего дома никто не тревожил. И я приходил к одному и тому же выводу, аталия: я вернулся бы все равно. Может быть, через год или два. Вопрос в том, насколько было бы поздно. Гриз отстает на несколько шагов, чтобы ее не слышали те, кто идет впереди. Вдыхает горьковатую, дорожную пыль. Спиной чувствует прощальный взгляд Исихо — города-лечебницы, города-клетки.  — Сейчас ты вернулся не поздно. Пришел, когда нужно было. Просто есть узы, которые… Которые становятся оковами? Которые просто так не разрушить? Что ты вообще хотела сказать, Гриз — если хотела? Нэйш молчит достаточно долго, и значит — вопрос будет неожиданным, словно удар дарта. И в больное место.  — А ты, аталия? Не думала завести семью? Уйти в хижину в горах, приобрести добропорядочного мужа и орду детей, заботиться о зверушках, как полагается варгу? Гриз замедляет шаг еще. Смотрит на спины идущих впереди. Переводит взгляд на лицо своего заместителя, на котором запечатлелась насмешливая улыбка. И говорит:  — Думала. И поняла, что такое не для меня. Потому что куда бы я ни пошла — однажды вы возникнете на моем пороге. Ты, или Лайл Гроски, или Мел, или Кани, или Десмонд, или кто-нибудь из молодых варгов — и я уйду, не обернувшись ни разу. Не дожидаясь, пока мне скажут: «Ты мне нужна». Потому что после того, как вернулась однажды — безоглядно, не раздумывая, навеки вернулась — уйти опять уже не смогу.  — Если все равно обречен вернуться — есть ли смысл уходить? — спрашивает Гриз почти что весело. Рихард Нэйш приподнимает брови, и Гриз дает ответ: — Иногда есть. Чтобы тебе больше никогда не захотелось уйти. Комментарий к Узы варга-2 * Эвальд Шеннетский, он же Шеннет, он же Хромец, Хромой Министр, он же “не-рыцарь” из соответствующего цикла стихов. Он же негласный покровитель питомника. Который появится далее по тексту, да.

====== Тюрьма для варга-1 ======

Ну, что, ребята? Как и обещано — появляется не-рыцарь. В этой части — упоминаниями, в третьей — лично)

 — Черта с два, — сказал я. Для наглядности подумал — не изобразить ли какой-нибудь непристойный жест, чтобы сразу дошло-то. — Я туда не вернусь. Гриз Арделл поморщилась и нервно полезла пятерней в копну каштановых кудрей. В других обстоятельствах я бы свое начальство пожалел: потому что приходится сидеть в кабинете, потому что в собеседниках я и потому что это задание явственно не нравилось ей же самой. Но сегодня мои запасы жалости остались погребенными под многопудовыми залежами страха. Если вас как-нибудь вызовут и заявят вам: «У нас тут намечается чудо-поездка в тюрьму на Рифах, и ты в списке приглашенных», — потрудитесь чувствовать себя иначе.  — Гроски… Лайл. Я не собираюсь приказывать тебе, но заказ не из тех, от которых мы можем отказаться. Тут уж я разразился громким стоном. «Не можем отказаться» — стало быть, к нам не какая-нибудь графинька обратилась с просьбой узнать — как оно там, на Рифах. Нет, тут прямо видны когти нашего благодетеля. Мецената, кормильца, заступника в жестоком мире дворцовых интриг и звонкого золота. Или как там назвать покровителя, который при каждом удобном случае втыкает вам в спину по дюжину ножей.  — Эвальд Шеннетский?  — Эвальд Шеннетский, — откликнулась Гриз мрачно.  — Что Хромой Министр забыл на Рифах?  — Определённо не свою совесть. Хочешь его спросить?  — А он мне скажет? Мы с Гризельдой Арделл столкнулись хмурыми взглядами и перекивнулись с единою мыслью: «Ну да, как же».  — Подаёт он это так, как будто заботится о судоходстве, — Арделл хмыкнула. — Гиппокампы и сирены в последнее время отхлынули от Рифов и начали нападать на корабли. Пока еще не все и не всюду — но ловцов жемчуга они калечат вот уже который месяц. Хотя вообще-то, нападать для них не свойственно — и для сирен, и для гиппокампов. А с Рифов…  — Ага, небось, доносятся странные слухи.  — С Рифов не доносится ничего. Как понимаю, с виду все в порядке. Туда доставляют заключенных. Директор тюрьмы, господин Детраск, появляется в обществе, приемы посещает, устраивает свадьбы внуков. Но Шеннет, видно, недосчитался пары десятков своих агентов, отправленных на Рифы. Иначе не обратился бы к нам.  — Дай угадаю, — свирепо предположил я сквозь зубы, — он сказал, что нужно посылать туда тех, кто успел там побывать. Слева раздался тихий смешок.  — Да брось, Лайл. Отлично съездим. Что может быть лучше путешествия туда, где оживают воспоминания юности? Я не мастер метать убийственные взгляды, но тут не выдержал. Взгляд, правда, все равно пропал даром. Рихард Нэйш, который удобно устроился в мягком кресле, как раз перелистывал папочку с зловеще шелестящими бумажками. Судя по его ухмылке — в папке находилось досье, которое Эвальд Хромец наваял мне для Рифов. Нам наваял для Рифов. Сто пятнадцатая причина не хотеть туда возвращаться — феерическая компания.  — Лайл, — тихо сказала Гриз, глядя в упор глазами, в которых проступали травянистые разводы и зелень листвы. — Кого мне туда отправить? Взгляд у нее был куда красноречивее. «Я не могу послать его туда одного, — читалось во взгляде. — Шеннет с меня спросит за то, что осталось от Рифов после такого визита». Я издал пронзительный вздох умирающего, от которого закачалось пламя свечей на столе у Арделл.  — Расклад?  — Отправляетесь завтра сперва через водный портал, потом кораблем от порта Хартрата. Чаще всего гиппокампы тревожат суды на восточных границах, поэтому вас отправляют в восточный блок.  — Ага, прямиком в пасть к Дедуле Детраску…  — Прямиком в пасть, если ты о том, что у него есть резиденция на Восточных Рифах. Идете как заключенный с охранником.  — Ух ты ж. Сто лет как не хлебал тюремную баланду. Надеюсь, они начали ее меньше подсаливать.  — Лайл…  — А преступления-то Шеннет мне выбрал соответствующие внешности? Ну там контрабанду сыра, торговлю пивом в благопристойных уголках Академии Перекрестья. Злостную мойку полов в таверне, где собираются ребята из Гильдии Чистых Рук?  — Лайл…  — А до охраны-то хоть донесут, что я жуть как кровожаден и ко мне лучше не подходить?  — Гроски! Ты идешь как охранник.  — Что?  — Заключенный — я, — долетело из угла. — Всегда хотел увидеть это… с другой стороны, забавно, правда, Лайл? Сколько-то мгновений я стойко удерживался от того, чтобы не прыснуть. Наконец выдал хрипло:  — И кому в здравом уме могло прийти в голову… Гриз Арделл, глядя на мою насмешливую физиономию, прикрыла глаза.  — В восточном блоке содержат смертников. Мы решили, что посылать тебя туда слишком опасно, Лайл, нет, послушай. Есть другие причины. Рихард одно время служил именно в восточном блоке. Если он вернется туда охранником — его просто могут узнать… Да послушай же! Так или иначе — по глазам другие охранники могут опознать в нем варга, и скрытность летит виверре под хвост. В глаза заключенным смотрят не так часто. Эти самые глаза — с приметными морозными синими разводами, от частого использования сил варга — смотрели на меня поверх бумаг. С хищническим интересом: скажу ли я что-нибудь этакое? Еще и как скажу. Потому что, конечно, поменяться местами с бывшим стражником моего блока куда как заманчиво, но вот то, чем это может кончиться…  — Ну, детишечки, — выдал я, выпрямляясь во весь свой невеликий рост. — А теперь послушайте меня. Киньте эти бумажки Шеннету на переделку, если там есть наши описания. Идем в привычном виде: он — охранник, я — заключенный. С глазами делайте что угодно, хоть цвет меняйте — идем только так, — Арделл собралась что-то говорить, так что пришлось треснуть ладонью по начальскому столу. — А теперь слушай! Вы продумали, что будет, если его охранники узнают — а что будет, если узнают заключенные?! Рассказать, сколько в таких случаях живут бывшие «скаты»?  — Лайл, это было четырнадцать лет назад, я сомневаюсь, что кто-то из тогдашних заключенных…  — А если жив? — рявкнул я так, что таки задул пару свечей, и в комнате стало темнее. — Если вдруг помнит — ты ж у нас запоминающийся, жри тебя гарпия! Мало что запоминающийся — еще и держишь себя так, что тебя захотят грохнуть минуты через три после того, как окажешься в бараке.  — Это очень трогательно, Лайл, но я вполне могу о себе позабо…  — А вот и ответ на следующий вопрос, я его тут как раз задать хотел — Гриз, как скоро он начнет убивать? — на этом вопросце у Арделл изменилось лицо. — Вопрос последний: как скоро на него навалится больше десятка человек или ему дадут по затылку сзади. И кем ты собираешься заполнять бреши в наших рядах после его безвременной кончины во цвете лет? Помолчали. Я позволил себе снова сползти на стул. Прислушаться к визгу внутренней крысы: нет, нет, не туда! Серому другу тоже не хотелось возвращаться на Рифы. Запястья заныли в предчувствии кандалов.  — Ну, и по мелочам. «Планктон» на Рифах живет по своим правилам. Нужно уметь разговаривать с ним. Влиться в компашку, так сказать.  — По-твоему, я не компанейский человек? — долетело из угла с легким удивлением.  — Нэйш, — сказал я от души, — если бы в Кайетте объявили конкурс на некомпанейскойсть — тебя позвали бы в жюри. А, да. Встань. Это последнее. Нэйш приподнял брови, но соизволил подняться из кресла и развернуть плечи. Я встал тоже и подошел к нему — явить собой непоправимый диссонанс. Какое-то время мы так и постояли перед Гриз Арделл — двое противоположностей. Разница в росте — на голову, разница в возрасте — десяток лет, разница в телосложении — «идеальная скульптура против непонятного бурдюка».  — Ну, — сказал я, помедлив. — И они поверят, что это я — его конвой?! Арделл застонала, тихо роняя лицо в ладони. Вопрос, что называется, отпал.

*

 — Как в старые добрые времена, да, Лайл? — мурлыкнул над ухом голос Нэйша. Рифы вырастали впереди изломанными, корявыми линиями. Уже видны были бараки, которые раскорячились между двумя скалами в отчаянной попытке устоять. Глубокие алые пятна — садки терпепеи, алой водоросли, которая растет только в здешних водах и которая так ценится при изготовлении одежд, помад и красок. Тяжко крутящиеся колеса, гулко шлепающие по воде. Кандалы нещадно натирали запястья.  — Не думал, что сюда вернусь, — ответил я, покривившись. По этим чертовым Рифам шатаются призраки памяти, дай им только волю — так они из тебя всю кровь высосут. Мы вот еще только подплываем, а из глубин меня так и просится: «побудка с подъемом солнца, работы до „алого часа“, часовой перерыв в полдень, тебе укажут спальное место, не рыпайся, не спорь, никогда не смотри им в глаза, не подворачивайся под жезл, опасайся бывших заключенных — они опаснее охранников…» Сгоряча я попытался было задавить голосок фактами из моей нынешней несомненно преступной биографии — Эвальд Шеннетский не пожалел подробностей.  — По-твоему, тяну я на убийцу одиннадцати человек? — угрюмо поинтересовался я, звякая кандалами. Нэйш перевел взгляд с морских глубин на мою заросшую щетиной физиономию.  — Ну, ты можешь сказать, что убивал детей, — заметил он взвешенно. — Или отравлял пиво особо придирчивых посетителей в своей таверне.  — Ну уж, на такое святотатство я бы не пошел, — огрызнулся я, высматривая заключенных, ныряющих в садки на полях терпенеи. — По-твоему, у меня недостаточно кровожадный вид?  — Лайл, если бы в Кайетте проводился конкурс «Наименее похожий на убийцу»…  — Что? Меня в жюри бы позвали?  — Думаю, победителя бы награждали твоей статуэткой.  — Ладно, — хмыкнул я и поскреб щетину. — Уел. Из этого и будем исходить при работе. Влиться в компашку «борзых» мне все равно не светит, от «тихоней» тоже мало что узнаешь. Буду действовать как всегда — напропалую при помощи обаяния. Тебе советую потрясти «угрей» — тех, которые…  — …решили выслужиться и получить чуть больше еды и чуть меньше работы, а потому играют роль вторых охранников, Лайл, я служил там четырнадцать лет назад, но отличу «угря» от «ската».  — Ну-ну, — хмыкнул я, — запоминающееся местечко, да. Запоминающееся местечко мрачной тенью реяло впереди, отсюда уже различались отдельные блоки, лепившиеся друг к другу и скалам, как икринки. «У тебя нет больше имени, только буква блока и номер, на твою руку наденут браслет, блокирующий магию, если ты сумеешь сбежать отсюда — ты будешь чист перед законом, но за последние десять лет отсюда успешно сбежали человек пять, по одному на два года…» Корабль вдруг качнуло — коротко и не особенно сильно, но мне пришлось вцепиться в борт.  — Наскочили на мелкий риф? Рвануло сильнее, корабль отозвался скрипом, по палубе с невнятным воплем «Твари!» пронесся капитан корабля.  — Гиппокампы, — услышал я шепот Нэйша, — смотри. Водные лошади — вообще-то, твари исключительно мирные, ласковые, невозможно навязчивые и дико желающие всем вокруг помогать. Полупрозрачные и несколько жутковатые с виду — особенно когда из волн перед твоим лицом выпрыгивает дружелюбная лошадиная морда, и выпускает из ноздрей длинные струи пара. В неволе живут редко, а в море спасают утопающих или вот еще следуют за кораблями, весело выпрыгивая из воды. Длинное полупрозрачное тело ударилось в бок корабля, прямо напротив нас, и судно пошатнулось ощутимо. Плеснул гибкий хвост. Закричал воздушный маг с места, засуетилась команда, кто-то орал: «А если гарпуном?!» Корабль сбавил ход и начал останавливаться, мелко дрожа от прилетающих в него под водой новых и новых тел. Каждое — размером как минимум с жеребца средней лошадки. Но тел было много. Десятки. И это как-то ободряло: похоже было, что я просто не доплыву до Рифов. Хотя, конечно, «утоплен злыми водными лошадьми неподалеку от тюрьмы» — тоже звучит так себе.  — Двое в балластных водах, нас тянет назад! — рявкнул кто-то из водных магов, появляясь из трюма. Ну да, гиппокампы же могут мгновенно проникать в любой резервуар, где есть вода. И тащить кое-что за собой, если нужно. Гиппокампы в питомнике, например, спокойно могли исчезнуть в одном месте, а возникнуть уже в другом — вместе со специально оборудованным «поплавком» и людьми в нем. Эти, кажется, собираются куда-то весь корабль уволочь. И, чего доброго, приспособить для каких-нибудь своих порочных нужд. Кто их там знает, водных коняг с мозгами набекрень. Удары в борт прекратились: полупрозрачные тела вильнули, отплыли на расстояние.  — Сейчас разгонятся — и потопят, — пробормотал я. — А потом будут себе спасать утопающих. Нэйш, кажется, меня не слышал. Или притворился, что не слышал. Ладно, остается надеяться, что наша парочка «заключенный плюс охранник застыли у борта, не знают, куда приткнуться» выглядит естественной.  — Боженьки, — сказал я, вдохновенно наблюдая, как там, в синей глубине, с полсотни рыбообразных тел с лошадиными головами, почти неразличимых, решительно и одновременно устремляются нам вбок. Удар вышел слабее, чем можно было представить, но корабль развернуло знатно. Я намертво обнялся с бортом и ощутил первый в жизни приступ морской болезни. Команда встретила удар дружным залпом морского ядреного ушизаворачивающего. Нэйш каким-то способом устоял на ногах, а гиппокампы явственно решили довести дело до конца. Несколько штук вынырнуло, сверкая и переливаясь на солнце голубизной и бирюзой. Обфыркали нас морскими струями и опять удалились на позиции разгона.  — Исключительный, ты вообще что-нибудь собираешься делать? — прохрипел я, покрепче приникая к дереву борта. — Кроме как ждать, что они нас на дно пустят.  — Непохоже, чтобы они собирались пускать на дно, — спокойнейшим тоном прилетело со стороны напарника. — И что, по-твоему, простой конвоир…  — Гарпуны! — грянуло со стороны капитана. — Ять через ять, Одрик и Трэн, будете с той стороны кипятком их приваривать, ять через ять?! Матросы занимали позиции для боя, разминая пальцы, потирая печати на Ладонях, переговариваясь и готовя устроить глобальное, вселенское «ять».

Нэйш прикрыл глаза, скрывая под ресницами высверкнувшую из-под них синеву. Как видно, простой конвоир что-то да может сделать. Если вдруг на него найдет внезапное желание.

 — Отходят! — выкрикнуло сразу несколько голосов. — Отвернули!  — Отбой! — гаркнул капитан. — Поворот оверштаг, Бобби, давай на правый галс! Маг воздуха кивнул, потер ладони. Судно медленно, лениво стало выправляться — под отрывистую ругань капитана, в которой явственно слышалось: «Сволочи, паскуды, наймусь кожи возить в Овингер, к черту Рифы, ять, ять, ять…»  — Ты со своим смертником куда вылез? — вызверился он, проходя мимо нас. — Убрал эту крысу с палубы, ясно? За что всегда завидовал Нэйшу — ему и говорить-то не особо нужно. Так, приоткрытые глаза, приподнятые брови, молчаливое: «Я не ослышался, ты это мне?» — и всем сразу становилось ясно, что нет, не ему.  — Что ж тут у вас, часто такое? — спросил я сочувственно, пока капитан пытался подобрать свое мимолетно растоптанное самоуважение. Морской волк свирепо укусил прокуренные усы и смерил Нэйша ненавидящим взглядом.  — Да в последние полгода — постоянно… — и вспомнил о самоуважении. — Тебе какое дело, урод?!  — Полгода, — сказал я, когда бедолага напоролся на еще один взгляд Нэйша и уполз зализывать раны. — Нападают, стало быть, на корабли вокруг тюрьмы. Гиппокампы мельтешили на почтительном отдалении. Выпрыгивали, выблескивали из воды. Издавали крики — тревожные, похожие на очень высокое ржание. Своих, небось, созывали.  — Как посмотреть, — обронил вдруг Нэйш. — Они не пытались нас потопить Лайл. Иначе сделали бы это — при таком количестве… Они только пытались оттолкнуть нас от Рифов.  — А ты, стало быть, все-таки успел покопаться у них в мозгах?  — Не назвал бы это так, но… кое-что уловить удалось. Касательно их намерений. Они…  — …пытались оттолкнуть нас от Рифов, это я уже понял. Зачем?  — Потому что они считают, что там есть что-то страшное.  — Да ну? Иронию изобразить почему-то не получилось. Впереди бухала, тяжко прокручивалась «костемолка», бурлила вода между кривых подводных лопастей. Строители тюрьмы на Рифах в свое время озаботились тем, чтобы к их творению не подплыл какой-нибудь вражеский корабль. Или чтобы заключенные не могли покинуть Рифы своим ходом. Вот и пристроили на подходе к местным угодьям это урочище — длинную цепь вращающихся под водой при помощи магии железок. «Костемолка» с одинаковой радостью крошит своими челюстями человеческие кости и днища судов, разве что гиппокампов щадит, потому что они-то могут через нее просочиться. Граница перед тюрьмой, можно сказать. Как только корабль проходит в проход, свободный от «костемолки» — ты как-то резко ощущаешь себя не человеком, но заключенным.  — Что-то страшное, значит, — повторил я, глядя на жуть какой устрашающий пейзаж по курсу. Голые рифы, корпуса тюрьмы между ними, окрашенное в алый водорослями терпенеи море, чавкающая и рычащая в воде «костемолка». — Стало быть, так и объясняются их нападения за последнее время? Они просто спасают неразумных людишек?  — Видимо, так, — отозвался Нэйш, завороженно рассматривая пейзаж. — Судя по всему, они считают, что там… обитает нечто настолько опасное, что нужно пытаться предупредить людей и уберечь их, хотя бы и таким способом. Если учесть, что нападения, о которых нам говорили, происходят в этой местности — пока что все выглядит довольно… просто.  — Обожаю простоту, — проворчал я, глядя на то, как коварно подкрадывается к нам пристань, за которой к скалам лепятся корпуса тюрьмы.

Препаршивейшее, к слову, чувство — как будто тебя мордой с размаху погрузили в чан с прошлым.

* * * Пока меня оформляли, внутри напевал песенку гаденький голосок. Непохожий на привычный крысиный визг инстинкта — к этому-то я привык. Этот все кривлялся, выпевал что-то в такт вечным озлобленным воплям чаек. О несчастной судьбе бедолаги, обреченного видеть только Рифы и разлученного с любимой. Вместо любимой голосок рифмовал что-то с пивом и затыкаться не желал упорно. А прошлое тем временем порхало поблизости — еще одной чайкой, здоровой, правда, невидимой, но до ужаса наглой и готовой гадить на голову ежеминутно. Крылья прошлого смыкались над головой. Стирали настоящее. Браслет, контролирующий магию, сел на руку как родной — холодный, серый, с острыми зазубринами, вгрызся в кожу. Лица ребят на приёмке не стали менее испитыми и пустыми, желтые робы заключенных — менее потасканными, на моей оказалась многозначительная прореха в районе спины (а в прошлый раз было на животе, вот как-то помнится). Блок Д — Дайра, в честь имени Ледяной Девы, вполне себе ирония, номер 341, с возвращением, Лайл Гроски. Настоящее издыхало с каждым шагом, пока мы шли от приемника на пристани к моей будущей обители. Корчилось, выцветало. Прошлое щемило его властно, шипело: «Ну, вот и „скаты“, тоже с браслетами, как вся охрана здесь. Хочешь отведать магический разряд охранного жезла? Сравним с разрядом малого ската, да. Скалятся, паршивцы, они имеют право, ты теперь — планктон, без имени, без прошлого, без всего, опусти глаза, опусти плечи. „Угри“ — у них форма черная, не серая, как у охранников. Подлизы из числа заключенных, у них нет жезлов, только дубинки, живут и питаются отдельно, выслуживаются, беспощадны, опусти глаза, они хуже „скатов“. Извилистые коридоры переходов, выстроенные прямо между скалами, долетает плеск моря, и везде эти чайки, проклятые падальщицы, все не могут нажраться теми, кому уже никогда отсюда не выбраться, ты же не забыл, Гроски? Твой корпус, от пристани кораблей — не менее трех тысяч шагов, двери, двери, двери, за каждой — по сотне заключенных, ты в четвертой сотне корпуса, успеешь как раз к вечернему кормлению, лучше пропусти его, такое можно жрать только с голодухи, помнишь, Лайл, а?!». Я отмахивался как мог, но прошлое налетало, душило, нарастал крысиный визг внутри — истошный, на грани слышимости. Отсюда хотелось бежать, бежать, бежать… Чтобы стать свободным и быть очищенным перед законом. Три основных пути — затеряться на скалах и жить там, попытаться проплыть «костемолку», пробраться к пристани и нырнуть на отходящий корабль… Когда-то Лайл Гроски бежал с Рифов. Другим путём. Из другого блока. Другой человек, потому что я…  — Т-341, пош-ш-ш-шёл! Позади бухнула дверь, оставляя меня в полутёмном бараке. Настоящее умерло окончательно.

*

 — Здесь что-то не так, — сказал я. Пошевелил распухшими пальцами устойчивого красного цвета. Терпенея — дрянь скользкая и колючая, пока ее нахватаешь в сачки — иззанозишься и покрасишься. Еще и лодыжки болят. И спина. Да и вообще почти всё. Рихард Нэйш неспешно мерил шагами допросную. Серая форма, нашивка «Тер-21» на нагрудном кармане, ледяной взгляд — образцовый местный «скат», разве что охранный жезл держит слишком небрежно.  — Правда?  — Имею в виду — ещё больше, чем обычно на Рифах.  — Подробнее. Не знаю, наблюдали ли за нами или нет; к тому, что Нэйш выдернул меня в допросную, здесь отнеслись наплевательски. Бывает ведь так, если преступник не желает сдавать подельников. Отправляют на Рифы, чтобы подельники его уж точно не освободили. И ведут допросы прямо там — конвоиры тогда придаются в помощь местной охране. Если наблюдали, то со стороны выглядело довольно пристойно. Я уткнулся взглядом в столешницу, бубню под нос, «скат» с намеком покачивает жезлом. Все, в общем, как прежде — ну, кроме моего рассказа. Распорядок дня на Рифах жесткий. Подъем, раздача баланды, построение — выход на работы в водные поля терпенеи, а там уж чуть ли не до заката дерешь треклятые водоросли и плюхаешь в ведра, дерешь и плюхаешь, плюхаешь и дерешь, так что в глазах ало уже через час, а цедить словечки по поводу тех, кто вздумал развести тут водоросли, начинаешь уже через два. Перерыв в полдень на час и к вечеру на полчаса, потом построение — раздача баланды — отбой. В таком ритме как-то не особенно тянет к общению, да и смертники, кому положено догнивать на Рифах — публика не слишком открытая.  — Сотня заполнена почти полностью, девяносто два человека. Приветливые такие ребятки, в большинстве своем — насильники-разбойники-убийцы, разных возрастов и потрепанности. Ветеран, как понял, прожил здесь лет десять, много новых, переведенных из других блоков за попытки к бегству или бунтам. Кучкуются как обычно — слои общества, интересы, возраст. Думаю, трое, не меньше, скоро подадутся в «угри» — уже начали выслуживаться и доносить. Группой здоровяков… если это так можно назвать… рулит Шрам, громкий разбойник был, из Ракканта. Обстановка в бараке мирная, как в сельской гостинице, и Рихард, черти водные, здесь что-то не то. Они какие-то подавленные… До меня долетел смешок.  — Подавленные на Рифах. Хотелось ткнуться носом в стол и заснуть. Как бы еще ухитриться выжать из себя связные рассуждения… Боль, усталость, голод, страх. Рифы из каждого делают зверя, в котором только это и остаётся.  — Можешь мне поверить, новичков тут встречают не с распростертыми объятиями и не через: «О, привет, вот твои нары, мы заначили для тебя пару сырых рыбёх, вкушай, драгоценный товарищ!» Упреждающей порки никто не отменял — ну, в северном блоке, как раз так и было. Так вот, они слишком смирные. То есть, мы, конечно, можем предположить, что им просто на воле надоело это дело, ну, или что они глубоко раскаялись и стали добродетельнее Целительницы, но знаешь… ни черта не верится.  — Тебя не избили — и ты недоволен, Лайл?  — Просто говорю, что это необычно, — огрызнулся я. — Покорные они какие-то, что ли. Жмутся по углам, перешептываются, и при мне еще никого не прирезали — за четыре дня, да я тебя умоляю. Нет разговоров о бегстве. Контакт пока особо ни с кем не наладился, но я так понимаю… о чем еще говорить смертникам? О чём еще думать. Я думаю об этом через раз, а тогда… когда было тогда? — думал реже. Сбежать, сбежать отсюда, сбежать…

— И ни бунтов. Ни возмущений. Вчера в баланду напихали какой-то рыбной тухлятины… жрачка, конечно, всегда была не очень, но сейчас… они просто проглотили это. Во всех смыслах — давились, глазами хлопали, но поглощали, как Эффи, когда Кани пытается ее прикармливать.

Воспоминание о дочери и внучке вышло смазанным. Вышло — будто из сна. Глупого, тягостного — какие внучки, если Рифы вечны…

— Ну, надо же, — мягко заметил Нэйш. — Не могу сказать, чтобы я заметил такие же изменения среди «скатов». Они, насколько помню, приветствуют новичков по-прежнему.

И он размял кисть, слегка ухмыльнувшись.

Стало понятно, почему коллеги предпочитают бросать на Нэйша опасливые взгляды издалека. И почему кое-кто из них с трудом может поднять руку, а у другого посекундно дергается голова.

Я передернул плечами — левое болело после утреннего удара дубинкой от особо ретивого «угря». «Скаты»… может, мне казалось, что они раньше не зверствовали так уж. Вроде как — «раньше пиво было вкуснее, а море более синим». Да и здесь ведь восточный блок, блок смертников, так что почему бы им не развернуться во всю свою мощь.

 — Хорошо, Лайл. Я понял. Постараюсь расспросить кого-нибудь из «угрей». И я подумаю о том, как сделать так, чтобы ты… наладил контакт, в конце концов, у нас не так уж и много времени… Немного — месяц. На такое время нас закинули на Рифы. С условием, что если вдруг мы не дадим о себе знать — нас отсюда вытащат под благовидным предлогом. Ну, например, я должен буду опознать членов шайки, которую возглавлял. Если доживу, конечно. Когда мы встретились в следующий раз, через три дня — плечо болело сильнее. А еще — челюсть. А вот кулаки — красные от треклятой водоросли — чувствительно почесывались: кулакам крайне хотелось соединиться с кое-чьей безупречной скулой.  — Сколько раз я тебе говорил, что ты кукукнутый? Нэйш чуть приподнял брови, прохаживаясь мимо стола, за который меня минутой раньше втиснули два местных «угря».  — А по-моему, идея была отличной.  — Роскошной, как труселя королевы Ракканта, чтоб тебя… это ж не тебе пришлось торчать в клятом карцере и получать по ребрам. К слову, зачем ты мне вмазал разряд жезла?  — Правдоподобие, Лайл. Предположительно ты отлынивал от работы, а потом еще и попытался пререкаться. И потом, мне же нужно как-то зарабатывать авторитет. Кажется, зрелище доставило другим «скатам» удовольствие. Может, он слишком вжился в эту форму, в эту роль, только мне как-то кажется, что это и ему доставило удовольствие. От этого оторопь берет. И в десятый раз успокаивать себя «Гроски, Нэйш, конечно, сволочь, но он наша сволочь» — получается всё хуже.  — И что — ты добыл что-нибудь из этого удовольствия?  — Кое-что, Лайл, кое-что… один из охранников сказал, что я бы неплохо показал себя на втором уровне. Думаю, речь велась о чём-то, что находится внизу и севернее, ближе к пристани. Другой откликнулся — что-то вроде «Хорошее было бы зрелище». До этого такие разговоры не заходили. Пояснений они не дают, утверждают, что я и так пойму, потому что через это проходит каждый. Звучит как какое-то развлечение для «скатов», не находишь? Во всяком случае, «угри» не знают об этом месте — или лгут, что не знают. Я передернул плечами. Не хотелось воображать, как могут развлекаться местные стражи. У заключенных тут одно развлечение — карцер. Сутки в тесной холодной комнатушке, тьма, застоявшаяся вода на полу, кишащая здоровыми пиявками; озноб и страх пробирают до костей.  — Что у тебя, Лайл? Удалось наладить контакт с тем мальчиком… Т-369, не так ли? Полное имя — Эркин Полкед, осуждён за…  — Знаю я, за что он осуждён, — огрызнулся я. Негодующе засопел. Контакт… посиди в карцере с кем угодно — и вы друг другу ближе братьев родных станете. Но этот… — Наладил, даже с лишком. Вернее сказать, он не затыкался все двадцать четыре часа — по-твоему, это можно назвать контактом? Примерно двадцать часов у него ушло, чтобы поведать мне о своей горькой судьбинушке. И о том, что это несправедливо, несправедливо, несправедливо было — его на Рифы, потому что никакого морального права мать не имела с ним так поступать, он только хотел, чтобы от него отстали, а сестрички так противно визжали, они совсем ничего не понимали, эти мелкие девки, и вообще, он был пьян совсем немного, и она же всегда давала ему денег, и какого черта она полезла его воспитывать, он же ее маленькое солнышко, это всё несправедливо, это всё она виновата, а сестры вообще просто под руку подвернулись, не надо было им орать, он всё никак не мог сосредоточиться, и всё вышло случайно, он не помнит, как ударил магией, и он вообще ни в чём не виноват, а тут страшно, страшно, страшно, тут так страшно, зачем его вообще сюда…  — Он сообщил тебе что-нибудь? Здесь все и со всеми не так — вот что он орал там, во тьме. Тощий, мелкий и прыщавый, а голоса — как в придворном певце, за сутки чуть-чуть только и охрип. Со всеми, со всеми не так — как будто я сам не вижу этого. Тень Рихарда Нэйша неспешно плывет по грязной стене допросной. Мягко — словно подкрадывается. И мне жутко от этого. Жутко до того, что я и глаз-то на своего напарника поднять не могу.  — Само собой, орал, что отсюда нет выхода. Поминал какой-то лабиринт — «несговорчивых пускают побегать в лабиринте». Кто там знает, может, это и есть второй уровень. Из того, что узнал… есть и третий. Но о нем он почти и не говорил — помянул да затрясся. И была там еще одна странная фразочка… К концу нашего заточения я порядком измотался. До того, что готов был придушить вопящего Эрка собственными руками. И ляпнул наобум:  — Заткнись, а то услышат. Подействовало на удивление хорошо: Эрку будто кляп вставили, я уж было подумал — он языком задавился с испугу. И за следующую четверть часа как-то даже и соскучился.  — Что — за шкуру страшненько? — спросил потом во тьму. — Боишься, что убьют?  — Убьют? — его шепот сломался, рассыпался мелкими смешочками. — Зачем… они же не убивают нас, нет. Им совсем это не нужно. Они делают так, чтобы мы жили. Понятное дело — никому не нужно, чтобы Рифы пустели слишком быстро. Терпенея, устрицы, редкие виды рыб, магические кристаллы, пара исключительно ценных минералов — эта тюрьма прямо-таки дно золотое. С бесплатными работничками, запас которых регулярно пополняется. Неудивительно, что Дедуля Детраск чуть ли не богатейшим магнатов во всей Кайетте, а его сыны и внуки процветают. Так что да — они делают так, чтобы мы жили… В ужасе, в трепете, не смея поднять глаз на своих стражей. Нэйш не спеша опустился на стул напротив. Медленно, задумчиво провел пальцем по губам — и мне стало не по себе под его взглядом. Слишком много там было… прежнего. Может, мне кажется, но он как-то осунулся, или нет, не то… Черты, что ли, стали острее и жестче. Или разводы в глазах — явственнее.  — Исключительный, ты чего? Нервная работенка с заключенными?  — С «планктоном»? Нет. Эти не доставляют никаких хлопот. Как ты уже говорил, они ведут себя образцово. Даже не… кричат, когда мы выполняем свою работу. В отличие от… Не сводя с меня пристального, холодного взгляда, поднял ладонь к виску.  — У тебя в голове наконец появились голоса? Не одному ж мне ходить с крысой внутри. К слову, этот мерзкий грызун весь меня изглодал за последние дни, а теперь и вовсе орет что-то, переходя на хрип.  — Слушай, если они вдруг станут тебе говорить, что ты — наследная принцесса Овингера, ты уж…  — Лайл, я слышу как варг. Крик. Боли, голода, ужаса… ярости, — не знаю, слышал ли он себя, такое ощущение, что просто вслушивался — и передавал то, что слышит. — Да, от ярости. Желание поглощать… желание крови… криков. Страха. Усилием воли я отпихнул внутреннего грызуна. Это уже было похоже на информацию.  — Какое-то животное? В том смысле… гиппокамп? Или там… что тут может водиться, на Рифах, по твоей-то специальности?  — Понятия не имею, — протянул Нэйш со странной улыбочкой, — но до сих пор я не ощущал животных извне… без собственного желания.  — То есть, оно орет так, что и до тебя долетело? Он пожал плечами, задумчиво поигрывая охранным жезлом. Так же идеально в его пальцах когда-то играл дарт.  — Оно — или они… сомневаюсь, что одно животное может издать вопль такой силы. Думаю, их сотни. Или же… Одно, но здоровое. Как-то невольно сглотнулось. Кайетта — страна, происхождение которой не зря связывают с магическим Ковчегом — черт же его знает, что и когда из какой щели выползет…  — Значит, другие тоже могут это… а-а-а, черт. Другие тоже могут это ощущать: все и со всеми не так, матерые убийцы глазки боятся поднять, зеленые юнцы охранники зверствуют за каждый взгляд, лупят разрядами жезлов по малейшему поводу, не шлепают по коридорам вразвалку — у них легкая, пружинистая походка хищников, готовых перервать горло. Страх — вот что не так в этих коридорах. Застоявшийся ужас, который давит своими щупальцами одних и дает жажду крови другим. Черные волны страха, почти осязаемые, в них барахтаешься, пока есть силы, а потом остается только тупая покорность… От жути закололо кончики пальцев.  — Правильно. И гиппокампы, значит, отвернули от здешних мест поэтому. А Дедуля Детраск скорее удушится, чем позволит прикрыть свою лавочку в этих местах: терпенея доход приносит, а на то, что за дрянь тут поблизости сидит — ему плевать. Жаль, нет никакого завалящего бестиария, но и без него понятно: вряд ли мы с такой животиной раньше встречались.  — Может быть, Лайл. Может быть. Не нравится мне его взгляд. Такое ощущение, что он прикидывает твои слабые точки — куда лучше, прямо сейчас. К слову, это место мне тоже не нравится: оно мешает думать. Я явственно упускаю что-то, даже несколько что-то — а голова тяжелая, мысли — суетливые, мечутся, направлены на одно. Забиться в угол и не показываться никому, уползти в нору, или нет, лучше сбежать, сбежать, сбежать… Вроде бы, я не должен был чувствовать облегчение, когда напарник вышел из допросной и дал жест «угрям» — забирайте. Но я чувствовал. И когда я оказался в этой самой комнате в следующий раз — меня озноб продрал, едва я услышал его шаги. Неспешные, размеренные шаги смерти, ступающей по коридору.  — Нам нужно уходить, — выпалил я, стоило ему только закрыть дверь. — Слушай, я узнал кое-что, для Хромца может и недостаточно… но я тут прикинул, куда могли пропадать его агенты. Нэйш молча ждал у двери, глядя издалека и сверху вниз. А я торопился и комкал слова — так, будто был на настоящем допросе, будто сросся за прошедшие дни — еще семь, кажись — с серой вылинявшей шкуркой той твари, внутри.  — Эрк мне обмолвился… насчет третьего уровня. Не знаю, с чего его понесло, похоже, после карцера он совсем умом повредился, не отлипал от меня, ни на работе, ни на покое, ни вообще. Может, с папашей путал, не знаю. Всё порывался лить слёзы в мой арестантский балахон — посадил мне, к слову, пару внушительных синяков своим длинным носом на животе. И шептал о третьем уровне, о том, что нет выхода, потому что там…  — …ЭТО, — прошептал мальчишка, шмыгая носом и лихорадочно блестя бусинками глаз. — Оно там, внизу, там, да, на третьем уровне, туда уводят тех, кто больше не может, кто уже готов… и ЭТО тянется оттуда, к тебе… оно забирает… забирает тебя.  — ЭТО, — повторил Нэйш без всякого выражения. — Значит, они знают.  — Во всяком случае, представляют, что под восточным корпусом обитает какая-то дрянь. И не только заключенные — раз туда швыряют ослабевший «планктон», значит, «скаты», а через них и Дедуля в курсе. Помолчал, глядя на свои пальцы, алые — будто в крови.  — Эрка забрали вчера. В рабочие часы мне стоило больших трудов заставить его не голосить. И хотя бы делать вид, что он выполняет норму. Долго это, понятное дело, продолжаться не могло, и после вечернего построения два «ската» ненавязчиво завернули парня в сторону от барака. Он не кричал. И не сопротивлялся.  — Нэйш, черт дери… они прикармливают эту тварь. Прикармливают то, что там сидит — где бы ни было это «там» — заключенными. Это уже явно тянет на то, чтобы Хромец этим заинтересовался, нам нужно уходить. Нужно… Я вдруг заметил, что он так и не двинулся с места. И что слушает так, будто я ему тут рассказываю последние новости барака: при последнем обыске нашли заначку сушеной рыбы, а так все спокойненько.  — Меня переводят, Лайл.  — Что? Куда?  — Корпус А, «Аканта». Восточная резиденция директора тюрьмы. Крыса больше не визжала. Молчала, закрываясь лапками. Не хотела смотреть на мой страх.  — Как ты…  — Случайно отличился во время обхода… ты ведь знаешь, что господин Детраск обходит свои владения? В сопровождении охраны, но это не застраховывает от нападения… тех, кто бежал с мест работы. «Крабы». Бежавшие заключенные, ютящиеся на Рифах. Покинуть Рифы они все равно не могут — «костемолка» беспощадна — вот и приходится прятаться на скалах. Время от времени на них устраивают облавы, но отдельные легендарные личности ухитрялись тут до старости дожить. Если кого они и хотят прикончить — так это Дедулю.  — Видимо, отчаявшиеся — засада была плохо спланирована, однако один из них все же оказался в опасной близости. Я среагировал… довольно быстро. Можно сказать, что получил повышение. Усмешка была мгновенной и исчезла сразу — словно блик на лезвии ножа.  — Нэйш, рядом с Детраском…  — Риск велик, Лайл. Но велики и возможности. Я смогу передавать вести в «Ковчег». Возможно, смогу узнать о третьем уровне. Что такое — ЭТО. И о втором — о лабиринте. Они должны знать больше.  — Можно же просто… — начал я и замолк обреченно. Взяться за ручки и сбежать прямо из барака? Без плана, без всего? Прятаться в скалах, пока Хромец не пришлет за нами корабль в условленный срок — и то, побег всполошит Дедулю, он успеет прибрать за собой.  — Лайл, — имя кажется мутным, смазанным. Реален только номер. Только лежанка в бараке. — Вопрос не во мне. Вопрос в тебе. Сколько ты продержишься? Наверное, нужно бы разрыдаться от умиления. Только вот сил как-то нет. Черная дрянь, которая сидит тут — безразмерная, испускающая щупальца страха тварь… жрет их с каждым днем все быстрее.  — Неделю точно, — отозвался я. Потер лоб — все казалось, что я упускаю что-то, что-то страшное, неизбежное, неотвратимое. — Может, десять дней. Но потом нужно уходить. Если через десять дней ты не дашь о себе знать — я сбегу в одиночку. Он кивнул, сделал короткий жест — мол, это приемлемо. Падать друг другу в объятия на прощание мы не стали. Продержался я шесть дней.

====== Тюрьма для варга-2 ======

Что-то здоровый вышел рассказ, потому пришлось делить на три части.

– Работать, краснорылые…! Рыло, конечно, красное: когда лезешь в «садок» с терпенеей, все становится красным. За ткань балахона, правда, алый не цепляется: желтые пятна слишком хорошо видны среди алых водорослей, вот ткань и пропитывают особым составом, охранничкам удобно. Красные руки, красные нити водоросли, красные круги в глазах, жезлы «скатов» и ухмылочки угрей, и фигура на берегу: стройный старик, даже без трости, неспешно вышагивает, оглядывая свои владения. Дедуля Детраск – легендарная личность с четырьмя сыновьями и каким-то дурным количеством внуков. И денег. Оно и понятно, он здешними местами лет сорок рулит твердою рукою. Его короли с радостью принимают. И берут взаймы. И не суются на его территорию: богатства Рифов, которые не подчиняются ни одному королевству Кайетты, дают неплохие возможности. Вот Дедуля и живет себе – всегда в одной из четырех резиденций, неподалеку от блоков тюрьмы. Появляется на местах разработок. Иногда, говорят, с заключенными беседует. «Скатам» он вообще вместо отца будто бы – готовы в огонь, в воду и в заросли терпенеи. Подойдет, похлопает по плечу, спросит как служба, хорошо ли с довольствием. Если что – и на повышение нарваться можно… Слышал такое, когда сидел в северном блоке – правда, тогда увидеться не довелось. А теперь вот, если изогнуть спину и наклонить голову – можно через красное марево в глазах усмотреть фигуру с благородной осанкой и аккуратной сединой. Хоть и страшно. Червь – на Владыку, как-никак. Но если осторожно – кто там знает, может, и можно. Он ведь все равно не заметит. Не увидит. Крыса возится среди алых водорослей, косится тихонечко… да? А Владыка стоит, в старомодном военного кроя сюртуке, рядом с ним какой-то расфуфыренный юнец поблескивает золотом… понятно – Владыка показывает, чем обладает. Владеет. Многим: и садками терпенеи, и гулко шлепающими водными колесами в цехах, где водоросль перерабатывают, колониями устриц, и шахтами, и забоями, и множеством мелких, копошащихся тварей, среди которых затесалась одна крыса… вон она, извивается. Владыка всеведущ и всезнающ, а потому он, конечно, заметил. Махнул рукой – и двое «скатов» безошибочно выдернули меня из алого моря терпенеи. И хорошенько наподдали под зад – так, что я чуть не вспахал дорожку под носом у Дедули Детраска. Юнец брезгливо сморщил нос – я его вполне понимал. – Ну, что ты, Алий, – мягко укорил Дедуля. У него было лицо философа – не такое уж и старое, благообразное, с высоким лбом. И ямочками на щеках. – Господин Гроски нам составит компанию. Знакомьтесь, это один из моих внуков… ввожу его в курс дел. У вас ведь тоже семейный подряд, в питомнике, да, господин Гроски? Мысленно я махнул на крысу рукой – чего развизжалась. Поднялся, отряхнул робу. Было все еще страшно, но мысль зашмыгала – будто игла в умелых руках швеи. – Вроде как, – голос у меня не дрожал, впору было гордиться. – Так что меня там можно сказать, что и ждут. И, вроде как, отслеживают ситуацию. – Ну, вы выбрали довольно странное времяпровождение – в бараке, в садках терпенеи… Нужно отдать вам должное – мои информаторы даже не сразу смогли вас найти. Господин Гроски, вы с товарищем могли просто постучать в дверь моей резиденции и задать вопросы – ну, почему этим никто не пользуется?! – Наверное, Рифы не располагают, – отозвался я. Вроде как легким тоном. Мы удалялись от барака и места работ. Шли в сторону резиденции Детраска. Впереди и по бокам шагала охрана – «акулы» в белой форме. Личные телохранители со стеклянными, неподвижными взглядами. О Нэйше Дедуля знает, но спрашивать – что с ним, не ко времени. Сперва надо бы наврать. – И вообще, полезно же убедиться самому, – сказал я с таким ощущением, будто нащупываю ногой путь в скользком погребе. По потолку. – В конце концов – водные лошадки уже полгода как тиранят суда в ваших водах. Вы что же, ждали, что этим в питомнике не заинтересуются? Дедуля остановился. Смерил мою физиономию внимательным, умным и вполне себе одобрительным взглядом. Потом сделал жест внучку – и прогулка продолжилась. – И вы пришли к каким-нибудь выводам? – А вам бы у товарища моего спросить, – посоветовал я. – Где он, кстати? – Вы скоро увидитесь, господин Гроски, – безмятежно пообещал Детраск, но крыса там, внутри меня, быстренько изобразила хвостом: «Тревога». – Но я так понял, что вы слышали о третьем уровне? И считаете, что гиппокампы покинули наши воды из-за него. Из-за… ЭТОГО. Я кивнул как можно осторожнее, но Детраск был спокоен и задумчив. Только ямочки на щеках никуда не пропали – старикан будто улыбаться собрался. – Да, ЭТО… ну, тут вы ведь меня поймете. Вы в своем питомнике наверняка сталкивались с неуправляемыми, кровожадными хищниками, знаете, как с ними бывает трудно. С людоедами. На них ведь действует только страх, ничего больше. Но сколько у вас их там… а сколько у меня здесь. Я годы искал средство, – он запрокинул седую голову с четким профилем в небо. – Годы искал! И тут вдруг, пару лет назад – такой подарок. Конечно, понадобилась кропотливая работа, но все-таки мы… Он рассуждал дальше – пока мы шли по дорожке, потом входили в здание относительно нового корпуса – «Тарра», по имени Великой Целительницы. Внучок, сверкающий перстнями золотой вышивкой на дублете – шел и кивал, ловя каждое слово дедушки. А я осознавал. И холодел. На ходу. – ЭТО создали вы. Дедуля кивнул так, будто я уже давно должен был догадаться. С каким животным, вернее, животными, они так? С гиппокампами – и поэтому их собратья отхлынули от здешних мест? Может, с сиренами – звучит вернее, они тут вообще не появляются. Так или иначе, они создали тварь, которая там, внизу, ворочается безразмерным телом, чавкает, вздымает щупальца – ждет… И испускает волны страха, которые заставляют заключённых становиться безвольными жертвами, а охранников… – Вы, значит… людьми ЭТО кормите? Мы спускались вниз – и Дедуля остановился на ступеньке. Изящно держа руку на перилах. Недоуменно оглянулся на меня. Внук тоже оглянулся. «Акулы» – и те посмотрели с тупым удивлением. – Вы ведь из блока Д? Д-122. Девять убийств, из них двое детей. Д-78. Поджег школу, когда напился, учитель и шестеро детишек выбежать не успели. Д-190 приносил кровавые жертвы Перекрестнице – по младенцу в год, шесть лет. Д-316 замучил девятнадцать служанок. Насиловал их, а потом вспарывал животы. Д-787 – пират, потопил пять судов. Д – 601 – промышлял грабежами, отнял больше тридцати жизней. Д-219 – возомнил себя учеником Вейгордского Душителя, я не помню, сколько женщин успел замучить до смерти… Ну, не столь важно, продолжим. Д-415 – ворвался в храм Дарителя Огня, потому что посчитал, что его обделили Даром… сжег храм со всеми служителями. Д-369 – убил сперва мать, потом трех сестер, одну за другой, последней было пять лет. Господин Гроски… на Рифах нет людей. Сюда прибывают хищники. Людоеды. Вы не представляете себе – насколько трудно их было до недавнего времени держать в узде! Но теперь, когда есть ЭТО… Внучок кивнул – поставил точку в разговоре. Показал, насколько его дед стоит над малоумным мной. Потому что он-то знает, как держать животных в узде. Создал ЭТО, подкармливает его ослабевшими животными, усиливает. И вот уже ЭТО распускает черные волны дряни, шевелится там, внизу, сглатывает, рапределяет роли: заключенным – бездумный страх и бездумное повиновение… Стражам – бездумную жестокость. Рифы из всех делают зверей. Из одних – хищников. Из других – жертв. – ЭТО… там? – спросил я, когда мы спустились, прошагали по широкому коридору и остановились у массивной двери. Детраск вскинул брови и покачал головой. – Нет. Внизу, на третьем… это второй уровень, лабиринт. Тут вот какое дело. Понимаете, с течением времени выявилась прелюбопытная особенность. Конечно, третий уровень… помогает придать нашим стражам нужное, так сказать, направление мысли. Но нужен завершающий штрих. Хищник должен отнимать жизнь – это верно, но этого недостаточно, понимаете? Хищнику нужна охота. Внучок хихикнул, теребя на шее дорогой медальон. Наверное, предвкушал зрелище. Крыса в лабиринте. – И тогда в верхних пещерах – они так удачно пустовали! – мы и соорудили это. Лабиринт для небольших развлечений, да-да. Для слишком говорливых, для слишком упрямых, для тех, кто еще пытается сбежать.

– Бежать? – смеется прыщавый Эрк. – Они разрешают нам бегать, да. Там, на втором уровне.

Холодная, серая дверь, за которой – последняя пробежка для заключенных. И последняя возможность для стражников – избавиться от остатка человечности. Охотиться и стать хищником, отняв чужую жизнь. Дедуля Детраск осторожно за плечо отвел внучка от двери – мол, извини, тебе не туда. Повернулся ко мне с таким видом, будто хотел провещать: «Ну вот, коллега, ваш визит закончился». Но сказал только: – Ведь вы же уже догадались, да? Крыса взвыла неистово, задергалась внутри. Догадался. Догадался раньше, чем услышал шаги по коридору – неспешные, отдающиеся; раньше, чем прошлое хлынуло, как пиво из переполненного бочонка, расплескалось пенными брызгами. Тяжелая дверь грохнула, и зазвучали неспешные, размеренные шаги по коридору.

– На выход! – бухнуло лениво, и тогда-то мы и встретились с ним взглядом впервые.

Мешковатая серая форма сидела на новеньком так, будто он в ней родился, а жезл охранника он держал небрежно, двумя пальцами, будто он и не был ему нужен.

И у губ его застыли, отпечатались два полукруга – будто начал улыбаться и решил на этом остановиться.

На миг захотелось сдохнуть не откладывая. Чтобы только не видеть. Не встречаться взглядом. Но он уже стоял напротив – местный «скат», с которым мы встретились четырнадцать лет назад, форма сидит как влитая…

Изменилась разве что нашивка на груди – буква и номер. Да и еще, тот был моложе.

И человечнее.

– Как в старые добрые времена, – сказал он, и от его ухмылки мне стало плохо. – Да, Лайл?

Я открыл рот – ответить что-то. Наверное, что-то вроде «Эй, ты же не всерьез это, да? Просто притворяешься?» Сказать не получилось ничего: в этот момент мы встретились взглядом, и я почувствовал себя мертвецом. Подумалось: если Детраск скажет – этот… прикончит меня на месте, голыми руками, если потребуется.

Хищник.

– Господин Гроски, – сказал Детраск, глядя прямо и ясно. – Я не могу не поблагодарить вас за него. Вы доставили мне именно то, что было нужно, спасибо. Жаль только – вы не можете остаться с вами. Ну, желаю продержаться подольше. У вас минута форы.

И он сделал жест «акулам» в белом.

Скрипнула дверь, и меня чувствительно пихнули в темноту.

«Беги!» – взвизгнула крыса изнутри, когда я грохнулся на камень, обдирая колени. И я пополз, потом встал, вытянув руки перед собой, побежал, наткнулся еще на какую-то стену, чудом не ударился об нее всем телом, поскуливая, двинулся вперед – как можно быстрее, как можно дальше, не останавливаясь, спотыкаясь, ощупывая стену дрожащими пальцами, не глядя вперед – зажмурившись и полагаясь только на слух, осязание, обоняние…

Слепая крыса в лабиринте.

У которой нет шансов, изначально не было шансов, потому что Детраск не знает, кого посылает за мной – а я знаю, я видел его в действии, и значит – я умру, потому что он быстрее меня, сильнее меня, моложе меня, потому что знает уязвимые точки, и он холоден, а мои внутренности раздирает невыносимый страх, будто сотня спутанных крючков. Потому что он хищник, а я – жертва, которой уже недолго осталось слепо шариться в лабиринте, задыхаясь от собственного ужаса, вставшего комом поперек горла; судьба-мразь жадно пожирает мои секунды, и вот там, позади – там слышен еще один хлопок двери; боги, я мертв…

– Ты все же решил побегать, Лайл? – своды лабиринта разносили голос, но делали это мерзко, обманчиво. Казалось – он стоит прямо рядом со мной, мой палач. Я вжался в стенку, зажмурился крепче, и только потом понял – обман. – Отлично. Я не против размяться. Устроим небольшую погоню, это же так… захватывающе.

Страх держал цепко. Не давал стронуться с места, крыса орала, как уличная баба: «А если он услышит твой топот?» Каждый шорох стал врагом, и я скорчился, не в силах двигаться, хотя крыса должна – бежать-бежать-бежать…

Тухлятина. Падаль. Осталось разве что развоняться ко всему в придачу. «Ты всегда был ничтожеством! – отдался в висках знакомый сварливый голосок. – И подумать только, как я за тебя такого…»

Вот тут я уже правда чуть в голос не заорал. Потому что окончательно поехавший умом напарник, идущий за тобой – это одно. Но если уж мне перед смертью начнет мерещиться голос моей бывшей – это уже совсем по-скотски получается.

Я бросился бежать так, будто сапог незабвенного нашего старшого по блоку въехал мне прямиком в копчик.

Выписал, так сказать, дополнительное ускорение. Я вел рукой по голой, мокрой почему-то стене, ощупывал зазубрины, и бежал, и бежал… и не слышал шагов Нэйша, они были бесшумны. От этого было страшнее. Казалось – я тут один. И рядом что-то – притаившееся в темноте, безразмерное, ждущее, пока я наткнусь прямиком на него… ЭТО. – Нэйш! – заорал я, и голос улетел куда-то под потолок, растекся по нему. – Рихард! Шеворт! Или как мне тебя там называть? «Тер-21»? Под ногами потрескивала какая-то дрянь. Кости, наверное, вряд ли они отсюда вытаскивают трупы после очередных охот. Глаза начали привыкать, кажется, это не мрак – полутьма, выступают стены, наросты… разветвленные проходы, в которые ныряешь наугад. Пещера, в которой велись отработки. – Какая, в сущности разница, Лайл? Как называть свою судьбу. Свою смерть. Думаешь, животным на бойне было бы легче, если бы они знали имя мясника? Можешь называть меня, как хочешь, – сути это не меняет. Перед глазами мелькали и сливались – ходы, пещеры, повороты… я не выбирал дороги. Только иногда останавливался, натыкаясь на ответвление – тупик. Крыса подпрыгивала, взвизгивала, а я разворачивался, выбирался – и бежал опять. Иногда останавливался – послушать его, перевести дыхание. Поговорить. – Ну, ладно. Рихард. Не меняет сути, да? Ты решил прикончить меня с бухты-барахты, потому что тварь, которую они кормят заключенными, спихнула набок крышу, которую ты, я гляжу, все никак не закрепишь. В этом суть? Логика? Ты хотя бы помнишь питомник?! Помнишь последние два года, помнишь… Имена увильнули, ускользнули. Имена и лица. Только вспыхнуло перед глазами алое пятно, шапка волос – крашеные терпенеей, словно веселое пламя, у которого так хорошо петь… Вздор, у жертв не бывает имени, у крыс не бывает дочерей, «планктон» не любит слушать длинные, переливчатые песни у костра, любуясь на чье-то лицо, залитое лунным светом, тугие черные кудри, разбросанные по цветастому платку… Откуда-то слева и сзади долетел смешок. А может – справа и спереди. – С моей памятью всё в порядке, Лайл. Просто я начал… несколько иначе видеть мир. Более правильно. Более трезво. Здесь, на Рифах, своего рода, идеальный мирок, не скрепленный условностями, не так ли? Есть только хищники и жертвы. Каждый на своем месте. У каждого свои обязанности. Мне жаль, что ты оказался не по ту сторону, правда. Нотки сожаления в голосе – легкие, издевательские, иголочками покалывают кожу. Хочется вздыбить на спине шерсть и бежать, бежать, не оглядываясь, слепо тыкаясь в тупики. Напоминать ему – бесполезно. С ним с самого начала было хуже, чем со мной, я еще помню эти его улыбочки, когда он был устранителем. Когда стоял над тем, что несколько секунд назад было живым существом. Смотрел на конвульсии. Крыса поселилась во мне четырнадцать лет назад, когда я впервые попал на Рифы. Законник, по уши вляпавшийся в темные дела приятелей. Мы с ней попортили друг другу крови, с этим моим серым, блохастым помойным инстинктом. Нэйш шел к своему хищнику гораздо дольше. И куда более нацеленно. Теперь вот дошел, а мне-то уж казалось – остановился было. В конце концов… – Напомнить тебе, кто ты? – я запыхался. Заблудился. Но остановиться не мог: ковылял по здешнему лабиринту, втихомолку спрашивая себя – когда ж он кончится. – Напомнить тебе – что ты варг? Что варгам нельзя убивать? Ты хоть понимаешь, что не оправишься после этого?! Понимаешь, чем станешь после этого?! – Лайл… так для чего все и делается? Страх навалился тяжелым комом, придавил к стене, обрушился волной слабости. Ну, да. Варгам – нельзя, а хищнику, который освободился от условностей – можно и прямо показано. Судьба, как тебя там, проклятая тварь, я надеюсь, мне это зачтется. Я тут, можно сказать, две жизни спасаю, потому что если он вдруг закончит начатое – его же потом обратно никто не дозовется. Из тех, кто снаружи. Как же их… Страх гнал вперед, грыз, подстегивал, крыса внутри развизжалась так, что не давала слышать другие звуки – только мое шумное, напуганное дыхание, топот шагов…

Плеск. Ноги лизнула волна воды – пол понижался, и на полу были… лужи?

Вода. Теплая, морская. Неподалеку есть еще несколько тоннелей, только что толку… От ЭТОГО – волн безумного страха – не скроешься. От смерти не спрячешься. – Я думал, ты продержишься дольше, – сказал он с легким разочарованием. Пока еще издалека. Нас разделяло шагов сорок, но мы уже видели друг друга. Я задыхался, прилипнув к стене. Нэйш выглядел свеженьким, будто прогулялся перед завтраком. – Могу тебе предоставить выбор – как, – сказал он, и уголки губ чуть приподнялись. – Не беспокойся, боли не будет. Быстро и безболезненно, я этому учил Кани, твоя дочь оказалась очень способной. Кани. Алое пятно волос снова замаячило перед глазами, потом волосы отбросил ветер, прояснилось лицо. Кани Гроски, в замужестве Аскания Тербенно. Она еще возмущалась пару месяцев назад, что ее дочка родилась мелкой и красной, «Нет, совсем как Десми, когда он возмущенный, только она еще и орет». Девочку назвали Эффи – мою внучку. Роды принимала Аманда – и первую колыбельную пела Аманда, подобрав черные волосы, переплетя их праздничными алыми лентами, баюкая малышку на руках. Я заслушался тогда песней, залюбовался улыбкой Аманды и спящей девчушкой – и подумал, что ничего больше-то и не надо. Только комната, где звенит песня и нет места страху. – Ничего не скажешь напоследок? – осведомился Нэйш, неторопливо шествуя ко мне. – Я мог бы отписать ей. Или передать лично – как лучше? Ничего, я передам лично сам. Всем. Как только прихлопну чертову крысу и все-таки выберусь.

Слабость ушла. Теперь только угадать момент. Определить направление рывка... Понять, что делать.

Глядя в лицо моей приближающейся смерти.

Неспешно – неспешно приближающейся, потому что какая тут спешка, когда жертва прижимается спиной к стене, парализована ужасом, неспособна действовать…

– Лайл, ты правда не хочешь уйтидостойно? Попытаться посопротивляться напоследок. Знаешь, мне бы это доставило определенное удовольствие. Ну? Мне нужен момент и нужно то, что его даст. Препятствие. Удар. Кнут, который на миг может замедлить любого хищника. – Так не попытаешься, Лайл? – с легким разочарованием спросил Нэйш, не прерывая сближения. – Не сделаешь даже попытку... ударить в ответ? Я кивнул и постарался состроить улыбку трясущимися губами. Смерть не так-то просто ударить. В страх камнями не побросаешься. Но у меня есть другое. – Гриз Арделл! – заорал я в лицо смерти. Нэйш все-таки притормозил. Не притормозил – остановился, наткнувшись на имя, как на стену. Кажется, даже моргнул. Может, и нет, только мне было недосуг разбираться: в тот самый момент, как он остановился, я нырнул в проём и задал стрекача со всех ног. Мою смерть ждал маленький сюрприз: пустота на моем месте и гулкое плюх-плюх-плюх по воде где-то уже достаточно далеко. То есть, я надеюсь, что всё же достаточно далеко. Свернул еще дважды в попытке сбить его со следа. Прикрикнул на свою внутреннюю крысу – а, да заткнись ты, пора уже начинать думать. Откуда здесь может быть вода? Довольно теплая, соленая, морская, но прибой шумит где-то далеко, может, какая-то лагуна под рифом, и мы на уровне ее… а если здесь велись отработки – значит, могут быть замурованные проходы в старые шахты… Или, может, даже выходы на поверхность. Нужно посмотреть, что сделать, только вот его как-то задержать… – Лайл. Ты решил мной манипулировать? Я впечатлён. Черти водные, не разберешь ведь – близко он или далеко. Судя по звуку шагов – уже идет там, где вода. Если бы Дар… Когда на ладони слабым холодком отдался отклик Печати – я оторопел. Потом отогнул рукав робы – отнимающий магию браслет был здесь, но Печать едва заметно светилась на ладони. Мой Дар был при мне. Он был при мне всё это время – не иначе, как подарочек Эвальда Хромца, в виде неработающего браслета. Не то чтобы Дар Холода мог мне помочь в тюрьме – его даже нельзя было проявлять. Но сейчас – кто знает. – Упаси меня боги! – крикнул я. – Мне хватило двух лет работы твоим заместителем. Так что там насчет Гриз? Думается, она не обрадуется, когда узнает о том, что ты мне обеспечил строчку в Книге Утекшей Воды. – Думается, Лайл, она об этом и не узнает. Я повернул обратно, нащупывая стену лабиринта. Вода начала отступать, коснулась щиколоток… пропала. Нэйш, кажется, сейчас стоит ниже меня, только поближе бы подобраться… может быть шанс. – Считаешь – не докопается? Арделл по упорству мою бывшую может обставить, если нужно. Хотя тебе об этом знать лучше – она столько сил вбухала в то, чтобы вытащить тебя из… кем ты там был. Сделать тебя варгом, пробудить твой трижды клятый Дар. Как думаешь – жаль ей будет таких усилий? Или тебя, когда она поймёт, во что ты превратился? Теперь я выкрикивал слова, не двигаясь. И все же различил плеск, когда он сделал резкое движение в мою сторону. Ладонь коснулась воды, Печать приняла приказ, я выложился в удар так, что на лбу выступили капли пота, и стало жарко изнутри. Полоса льда, ширясь, покатилась туда, откуда послышался плеск, кромкой охватила воду… – Хорошая идея, Лайл. Ты можешь использовать магию? Смог снять браслет, или это сюрприз от Эвальда? Но лучше подумай что-нибудь пооригинальнее. Он всё же не попался в ловушку. Успел подпрыгнуть, или вскочил на какой-нибудь выступ – я всё же не принял в расчет его реакции. Но по льду он не сможет преследовать меня быстро. И крыса может выбрать, куда ей сбежать. Назад – нельзя, там нет выхода, там они точно всё проверили. По коридорам, сворачивая, сворачивая, и вниз, в воду, погружаясь по колено, ощупывая стену – вот единственный шанс… Откуда приходит вода? Из каких щелей? Кости под ногами уже не попадались, но на ослизлом дне было трудновато удержаться – теперь я полз по стене, прилипая к ней, царапая живот и грудь – плевать, крысы вообще-то везде проходят… Вот. Тонкая соленая струйка щекотнула руку. Щель на уровне плеча, тонкая шелковая нить воды пробивается, скользит по стене, сбегает по камням… откуда-то оттуда, плевать – откуда, главное – стена здесь крошится под моими ударами, можно подобрать камень, можно грохнуть ледяным магическим молотом, и еще раз, и еще раз… Удары взмывали под свод, растекались по нему, разбегались во все стороны – хорошо. Опять раздался голос Нэйша, мне было некогда слушать, я не отвлекался, шанс был только один. Просто бил и бил по стене, чередуя магические удары с ударами камня, сдерживая себя, чтобы не вышвырнуть острый камень из рук и не вцепиться в стенку ногтями и зубами, не завыть, не броситься бежать, ударять так, как надо… Чувствуя серой шкуркой, как мягкие шаги смерти звучат все ближе и ближе. Кани. Удар. Аманда. Удар. Мягкое личико внучки с задумчивыми глазами. Удар-удар-удар. Гриз Арделл. Удар… – Лайл, мне всегда было интересно: насколько страх терзает жертву? Настолько ли – чтобы подставиться под удар? Я где-то читал… или слышал… что загнанные животные сами выходят иногда навстречу охотнику – чтобы тот закончил. Чтобы больше не было страха. Ты не хочешь закончить, Лайл? Обещаю – я сделаю это быстро и безболезненно. Что скажешь, а? – Пошел ты, – сказал я раздумчиво, мысленно саданув кулаком по крысе-предательнице. Той надоело стоять по колено в ледяной воде, надоело лупить по стенке, разнося гулкие удары эха, кроша мягкую породу. Крысе захотелось проползти, устало волоча хвост, обратно, прошлепать туда, где суше и не так холодно – и покорно подставить хребет под удар, потому что даже крысы устают от страха. Удар. Удар. Удар. Голос моей смерти слышится ближе. Поэтому еще удар. И еще. И камень осыпается под пальцами, мягкий, неверный, ползет вниз, и плевать на крысу и на желание умереть – только бы тебя не терзал этот жуткий, постоянный, страшнее озноба страх. – Лайл, правда, хватит бегать. Или что ты там делаешь? Голос был слишком близко. Пугающе близко. Наверное, на другом витке скального лабиринта. И под истошный визг крысы внутри себя – я ударил особенно сильно, изо всех сил, всем Даром и всем весом – туда, откуда из щели по капле сочилась вода… Вода вдруг перестала сочиться по капле и ударила тугой, плотной струей в лицо. Заодно уж и отрезвила от страха. И с размаху наградила пониманием: вот почему здесь повсюду вода, да и пол понижается… Черти водные, если прикинуть – эта стеночка получается как раз на уровне моря. – Твою же ма-а-а-а-а-ать! – завопил я, с тоскою осознавая, что не успею совершить далеко идущие выводы и осмыслить пройденный жизненный путь. За миг до того, как тощая струйка превратилась в полноценный бешеный поток, разворотивший камни, подмявший под себя стенку, закруживший меня и швырнувший прочь от выхода, в глубь лабиринта. А дальше уже оставалось только барахтаться в соленой воде. И захлебываться – этой самой водой, страхом и разного рода мыслями: «Вроде бы, крысы хорошо плавают» – «Ну, крысы-то, может, и хорошо, а вот ты – не очень» – «Нечего сказать, устроил приятный сюрприз напарнику». Ну, а перед тем, как мы с сознанием послали друг другу поцелуйчики на прощание – это самое сознание передало мне прощальную весточку. Может, мысль и не претендовала на гениальность, но самой важной была точно: «Что-то в тебе скопилось слишком много воды, Гроски. И да, ты феерический придурок».

====== Тюрьма для варга-3 ======

И-и-и-и Эвальд Шеннетский в студию!

Сознание решило с чего-то вернуться. Сперва носилось где-то поблизости, как щенок за своим хвостом, а потом осмелело, подкатилось под бок.

«Гроски, – наябедничало сознание, – а нам только что дали по морде». Бздыщ! – отозвалась моя щека, на которую обрушился второй полновесный шлепок. Лупили открытой ладонью, мерно и с явным намерением продолжать до Последнего Потопа. Бздыщ! «Гроски, сделай что-нибудь, – взмолилось сознание. – Нам мокро, мы устали, нас лупят. Жизнь – отстой». Рациональная часть куда-то запропастилась, осталась ноющая. Попробовал прикинуть, где я нахожусь, но выходило одно: в темноте. И в мокроте. Шевельнулась слабая надежда: вдруг все-таки лекарская, какая-нибудь травяная ванна Аманды – ничего, что ванна холодная, а я лежу в ней в одежде… – Амандочка… – простонал я и открыл глаза, чтобы глобально убедиться в своей невезучести. – Привет, Лайл, – отозвался Рихард Нэйш, наклонившийся над моей пока еще не хладной тушкой со своей самой маниакальной ухмылкой. – Я умер, да? – выдал я и закашлялся: соль драла горло и нос. – Слушай, без обид, но если ты – мое персональное наказание, то можно написать заявление и перевестись на какой-нибудь другой круг преисподней? Бдыщ! – Какого черта ты меня лупишь, когда я уже пришел в себя?! – Признаюсь, это совпадает с моими желаниями, – отозвался Нэйш. – Позволь спросить, о чем ты вообще думал? Ты нас едва не убил. – Я нас… я?! – от возмущения я все-таки перешел в сидячее положение. Попутно отплевывая воду. – Насколько я помню, это не я распинался на тему «есть только хищники и жертвы, Лайл, позволь я грохну тебя быстро и безболезненно»! – Звучит так, будто ты обижен, что все закончилось. А что-то там закончилось, что ли? С волос у Нэйша льет вода, в глазах проступили морозные узоры, на лбу и висках вздулись вены – попортили красоту. Но хоть взгляд вменяемый. Ну, насколько он вообще может быть вменяемым. – Здесь была Великая Целительница, поцеловала тебя в лобик – и ты сходу вылечился? – Гиппокампы, – сипловато отозвался Нэйш, махнул рукой куда-то в сторону, откуда слышался плеск. – Они были неподалёку, здесь… думаю, в момент серьезной угрозы я призвал их неосознанно, и они пришли. Вывели нас почти что ко входу. Здесь воды меньше. Мне невольно пришлось держать контроль, и это… можно сказать, слегка меня отрезвило. Ты рассчитывал на это, когда пробивал проход? «Штормит», – подумал я, когда увидел, как его качнуло при подъеме. Потом поднялся сам и понял: точно, шторм, и немаленький. Ноги отказывались держать намертво, стонали, что хотят полежать еще, там, где мокренько и прохладно. Подлая вымокшая роба тянула за ногами. В попытках остановить качку я оперся о Нэйша, как о мачту. – На самом деле – просто пытался удрать, – оказывается, я еще и хриплю, будто орал несколько часов подряд. – Чертовски не хотел встретиться лицом к лицу с твоим маниакальным близнецом-убивашкой. – Откровенно говоря, – пробормотал Нэйш и ухитрился опереться на меня в ответ, – я тоже не хотел бы с ним встретиться лицом к лицу. Чудно. Ну да, конечно, юмор просто необходим, когда бредешь по щиколотки в морской воде, приобнимая за плечи своего бывшего заключенного (потом напарника, потом заместителя, потом опять заключенного, теперь вот вновь напарника). Мне, например, отчаянно не хватает этого целительного свойства. Очень может быть, оно случайно вымочилось в воде, где мне пришлось прополоскаться вместе с Нэйшем и гиппокампами. – Куда теперь? – Туда, Лайл. Давай же. Идем. В любом случае, думаю, выходы перекрыты. И не можем же мы просто уйти, не выяснив что там. На третьем уровне. – А ты в состоянии? – разумно усомнился я. Сам я чувствовал себя так, что вот-вот – и меня нужно будет катить по коридору. – Как ты вообще? – Довольно… своеобразное настроение, – отозвался Нэйш светским тоном. – Но, кажется, я вполне себя контролирую. Если, конечно, не считать того, что мне почему-то хочется убивать. – А, то есть, ты в норме. Ладно, согласен докапываться до сути хотя бы на четвереньках. Мы брели по коридорам, поддерживая друг друга, оскальзываясь в мокрой обуви и временами опираясь еще и на стены. Нэйш молчал и на глазах выцветал с лица, я чертыхался, и в целом мы являли собою вполне достойную компанию с того света. Во всяком случае, нас никто не остановил. Хотя кто их тут знает, на Рифах, может, им нечасто приходится видеть охранника блока и заключенного, мокрых с головы до ног и интимно гуляющих по коридору в обнимку. Очень может быть, вся охрана, какая нам попадалась, приписывала эту картину недосыпам и старалась поскорее изгнать ее из собственного разума. А может, им не было до нас дела. Может, им было дело до черной волны голода, которая поднималась оттуда, куда спускались мы. Может, они не слышали наших шагов из-за мерных вздохов чего-то огромного, сглатывающего, ворочающегося там, внизу… ЭТО знало, что мы идем. Предвкушало, потирало щупальца. Готовилось перемолоть – как ломают хребет крысе. Безразмерное, дикое, давящее… А в помещении-то ничего особенного не было. Широкий зал со скудным освещением, на противоположном конце – такая же дверь, как та, в которую мы вошли. Посреди зала, на возвышении – широкий люк. Такие же люки – в углах зала. И охрана – с бледными, выпитыми лицами, четыре человека в серой форме, они даже не сразу заинтересовались – есть ли у нас сюда пропуск. «Напарник-неадекват – мой пропуск», – подумал я мрачно, когда увидел, как Нэйш точными, жесткими движениями вырубает двух ближайших охранников, после чего заслоняется третьим от четвертого. – Не убивай! – заорал я в легкой надежде, что прыгать на Рихарда в попытках спасти тушки местных «скатов» все же не придется. Повезло. Нэйш всего лишь задержал губы у уха охранника и тихо, но внятно обозначил: «Вон». – Тон был убедительным, – признал я, когда «скаты» вывалились в дверь, оставив на полу слабо шевелящихся товарищей. – Не тон, они признали, что я сильнее в данный момент… то есть стали жертвой, я говорил тебе, – лицо у Нэйша малость подергивалось, так что мне подумалось: а ведь ему стоило труда удержаться. – Люк. Он отпер задвижку, но сдвинуть с места массивную крышку в одиночку все равно бы не смог. А я не торопился помогать: примерз, приморозился ногами к полу. Слушая утробные, горячие, жадные вздохи чего-то непомерного под землей. «Скгрл. Сгллл. Богллл», – неслось из-под пола.

– Слушай, Рихард… мы же не знаем, кого они там держат. Если вдруг не сможем запихнуть его или их обратно…

– Просто помоги открыть. – Нэйш, черт дери, а ну как ты сдвинешься окончательно? – Лайл, мне нужно, чтобы ты ее открыл. – Надеюсь, ты не собрался лезть вниз? – Просто открой ее! Не знаю, что в нем было страшнее в этот момент. Голос, глаза или пальцы, впившиеся в люк. Все вместе оказалось даже слишком хорошим кнутом – без пряника. Я подошел к люку, вцепился в скобы на крышке и натужно потянул на себя. «Скгллллл…» Вонь – вот что оказалось под крышкой в первую очередь. Невыносимый, режущий глаза запах нечистот, смешанный со сладковатым душком разложения. Вонь – и темнота внизу, в открывшемся колодце. И оглушительный, дикий, жуткий вой, иступленная ярость и иступленный страх, и радость, и мерзкое предвкушение, и бессловесное «Жрать, жрать, жрать, жрать…» Волна не желала затихать, переплавлялась все в новые, давила, угрожала потопить, вновь взметнулось изнутри: бежать, забыться, не видеть, не слышать, только бы не заметили… Но ЭТО уже заметило нас. Заметило – и тянулось, оттуда, снизу, чавкая, сглатывая, вопя и издавая такие звуки, которых раньше я не слышал ни от одного животного. Образ дочери пришел как спасение. – Что за… – прохрипел я, зажимая нос рукой. Подошёл Нэйш – он обыскал охранников и забрал у них светильники. – Сейчас, – шепнул едва слышно. И один за другим швырнул светильники в глубь колодца. Это был не колодец – то, что я понял почти сразу. Это был просто люк, проделанный над пещерой, а может, над впадиной. Пробуренный в породе. Люк, который давал возможность видеть – ослизлые стены и ненадежные колонны-подпорки… И то, что копошилось среди них. ЭТО. Мы видели друг друга мельком, только мельком – на миг, два, три, пока светильники упали и погасли. Но мне хватило этих мигов: не помню, как я там скатился с возвышения, на котором был сделан люк, не помню, что кричал и на каких языках ругался. Помню только, что меня выворачивало – сначала водой, которой наглотался, потом уже на пустой желудок, так что ругаться было малость сложно, но я справлялся. И слёзы жгли мне щеки, когда я в промежутках между спазмами шептал: «Премилосердные боги, что же это, как такое может быть, какие же скоты, какие мрази, как такое может быть…» Я кричал – и хотел забыть, то что видел, и не мог, потому что знал, что оно там, под нами, чавкает, и сглатывает, и разевает сотни пастей, чтобы жрать, жрать, жрать, и шевелится, и ворочается, и гниет заживо, и тянет вверх щупальца, которые были когда-то не лапами… Я взглянул на свои пальцы и понял, что они трясутся. – Нет, – вспомнилось как наяву хихикание Эрка, – они… делают так, чтобы мы жили. Да, жили. Жили… жили… слитная масса с сотнями пастями, жрущими падаль и разрывающими плоть, светящиеся глаза, бессмысленные, перекошенные рты, боги, боги, боги… Пинок мне отвесила внутренняя крыса. Разъярилась до предела, взвизгнула, принялась кусать изнутри. При этом визжала что-то похожее на «Гроски, скотина, ты в жизни не был высокоморальным, так какого черта сопли по плечам развешиваешь». Вслед за этим из тумана жути выплыло мягкое осознание того, что мы сейчас сидим над местным источником ненависти и ужаса. Я и крайне восприимчивый к жажде крови варг. Когда я наконец обратил на него благосклонное внимание – Нэйш сидел рядом со мной возле люка и был неподвижен, холоден и сосредоточен. Без следа улыбки, губы сжаты в короткую, узкую черту, глаза распахнуты, брови чуть приподняты. Эту его гримасу я хорошо знал, она обозначала, что кому-то поблизости светит запись в Книге Утекшей Воды. «Помирать будем?» – спросил я у судьбы-злодейки. – Да, Лайл, – отозвался Нэйш вместо судьбы. – Теперь мы знаем. Знаем… Думаю, нам пора уходить. Что, вот так просто?! Мне с трудом удалось подавить в себе порыв носиться вокруг напарника, как одуревшая от счастья собака. Подлаивая по пути что-то вроде: «Ура! Ура! Мы уходим!» – И как ты, позволь тебя спросить, собрался…? – Я собрался? Брось, Лайл, бежать – твоя работа. Ведь ты же наверняка продумал что-нибудь этакое… Я молча выпихнул Нэйша в дверь. Позади раздавались вздохи, и всхлипы, и вопли из-под земли – ЭТО не собиралось отпускать нас просто так. Было слишком пусто. И здесь, и на втором уровне. Охрана словно растворилась, будто по коридорам шатались не бывший заключенный с бывшим охранником, а кое-что пострашнее. Возле лабиринта, правда, слышались голоса, довольно много – но туда-то нам как раз было не нужно. – Переход, нужен переход, – шипел я, крысой тыкаясь в проклятые ответвления с ничего не значащими дверями. – Слушай, у нас всего пара выходов. Выбраться при помощи гиппокампов, но лабиринт сейчас блокируют, а бросаться в бой нам не с руки. Ты не в форме, я не в форме. Второй – выскочить на скалы и попробовать броситься в море с надеждой… на твои способности и на помощь гиппокампов… думаю, мы будем трупами еще до того, как долетим до воды, потому что на скалах тоже охрана. Третий… а ч-черт, третий крайний – раздобыть веревки и поискать выход через ту самую пещеру… – Ты же это несерьезно? – осведомился Нэйш. ЭТО плотоядно чавкнуло, распустило щупальца страха, пригнуло спину. – Само собой. Потому остается сущее самоубийство. Найти подземный переход, который, думаю, тут есть, пройти в резиденцию старины Детраска и воспользоваться парадным выходом. – Водным порталом. – Водным порталом. Можно было бы еще вернуться в барак, но это первое место, где нас ожидают. Если вообще ожидают. Похоже, у них стряслось что-то. Голосов было маловато, и когда переход наконец нашелся – «скатов» в нем оказалось всего двое. Так что мы обзавелись жезлами и светильниками. – Старая шахта, как и думал, – пробормотал я, посветив на стены тоннеля. – Паук Детраск всегда сидел, где поближе к заключенным. Видеть свою работу хотел. Думаю, в эту резиденцию он зачастил особенно, когда заключенные докопались… докопались, в общем. Быстрым шагом по коридорам вышло тысячи две шагов – столько же, сколько до барака. Интересно, как при таком раскладе Дедуля ухитрился вконец не рехнуться? Если он сидит от ЭТОГО – на том же расстоянии, что и мы? – Черт знает, что там в резиденции, все равно нужно что-нибудь, что их отвлечет… Нэйш принял эту мою фразу на свой счет – его глаза высверкнули синим. – Атака гиппокампов на пристань подойдет? Любезность напарничка пугала. Любезность и бледность. Да, и еще так – по мелочам: сжатые губы да судорога, пробежавшая по классической физиономии, когда он вышел из состояния варга и открыл глаза. – Снова заколодило? – резонно предположил я. – Исключительный, ты уж хоть предупреди, как захочешь меня грохнуть. – Нет нужды, – прошелестел Нэйш. – Это другое. Они кричат, Лайл. Я по-прежнему слышу их, только они больше… не умолкают. Все Девятеро и Единый в придачу, вот только этого еще и не хватало. За все пиво в мире не соглашусь послушать такое хотя бы минутку. Заглянуть в изнанку этой… мерзости на третьем уровне. – Значит, просто нужно не слушать, – забормотал я и заставил себя идти дальше. –Знаешь какие-нибудь надоедливые песенки, э? Мысленно настроился – да и поехали. Вроде как Гриз себе напевает под нос, когда в питомнике возится, а? Или можно представить себя в полной тишине – я так делал время от времени, как приходилось встречаться с любящей тещей. Смотришь, бывало, перед собой, взгляд остекленевший, а сам, значит, на берег моря мыслями переносишься. Гриз вот говорила – тоже помогает, особенно если с чинушами общаешься. Ну, или я сам могу тебе спеть, только после этого тебе придется полгодика находиться в тишине, чтобы такое переварить… Вроде бы, он слушал. Вроде бы, даже отвлекался – пока я молол полную чушь, перескакивая с пятое на десятое и стараясь время от времени поминать Гриз Арделл. Лично я был озабочен одним: скорее уйти от проклятого места, сбежать, оторваться от черных щупалец, которые тянутся следом, от дикого воя, прорастающего в кожу… От голодных вздохов, которые теперь были еще страшнее. Теперь, когда мы знали, что их издает. Дверь в резиденцию Дедули оказалась все такой же буднично-серой, укрепленной вместо замков двумя «акулами». Для «акул» стал невольной новостью факт, что двери нужно хоть изредка запирать на замки. Второй новостью для них стало то, что «скат» Тер-21 плевать хотел на субординацию. У «акул» мы позаимствовали белые плащи – чтобы выглядеть в резиденции хоть в чем-то своими. Впрочем, коридоры были пусты, навстречу все больше попадались писари да секретари с загнанными взглядами тех, кто не сможет отсюда убежать. Лестницу вниз, к «водному окну» отыскали довольно быстро. Верная крыса – неутомимый инстинкт – пихала в спину крошечными лапками, истошно визжала: «Там, беги!» Вот он – малый зал, широкий бассейн с медленным водным водоворотом… Слишком медленным. Слишком ленивым. Как будто он… – Да-да, запечатан. На нашу вторую встречу Дедуля выбрался без внучка. Но зато повязал желтый в крапинку бант на шею и надушился чем-то на редкость скверным – ладаном пополам с нафталином. И просто источал радушие вместе с доброжелательностью (счастье, что меня уже вырвало раз десять, и запасов просто не осталось). – Пришлось закрыть, ради безопасности, – развел широкими, розовыми ладонями и посмотрел ласково. – Вам в вашем питомнике легче, правда, Лайл? Не все животные хотят сбежать из стойла. Удивительно, просто удивительно. Вы все-таки освободились из Лабиринта. Прошли на третий уровень – конечно, охрану я ослабил, чтобы вы могли… осознать… но это просто феноменально. Рихард, вы, конечно, оценили все, что увидели? – Да, – отозвался Нэйш с легкой улыбочкой, танцующей на губах. – О да, вполне. Идиот, – безнадежно сказал я себе. Идиот, идиот… придурок чертов. Потащиться за ним на третий уровень, чтобы он оказался в центре этого. Чтобы чувствительность возросла. Чтобы старикашка Детраск получил то, что хотел, он же с самого начала желал получить варга, который может… – ЭТО внизу… иначе их уже не назовешь, вы, наверное, понимаете… Этим нужно как-то управлять. Сдерживать… ЭТО очень свирепо, видите ли. Сдерживать, направлять его рост. В другие пещеры. К другим корпусам. Вот ведь дурость стариковская: когда я начинал этот эксперимент, я и не подозревал, что так вот случится. А ЭТО все росло, крепло, требовало… – он понизил голос. – Требовало пищи, неудивительно, растущие аппетиты и растущие способности… Росло, значит. Они растили это – то, что ворочается и причмокивает там, внизу, –сбрасывая туда магов, оно ширилось за счет Дара каждого заключенного – и заползало в каждую щель, порабощало… Сколько заключенных нужно – чтобы ЭТО вползло и в остальные корпуса? – Господин Гроски, – ямочки на бодрых щечках Дедули так и лучились приветливостью. – Право, вот не знаю, как мне с вами-то поступить? Я, конечно, мог бы спросить у вас имя вашего заказчика, но ваш бывший товарищ мне не откажет, я уверен. Поэтому… Судьба, – мысленно вопросил я в никуда. Какого черта водного ты мне с завидной регулярностью подкидываешь разного рода героические кончины? Когда уже ты рассмотришь вариант «В восемьдесят лет, от ласк любимой женщины»? Сместился так, чтобы видеть боковым зрением Дедулю. И стоять лицом к Нэйшу, потому что мне не хотелось получать удар в спину, когда мой напарник (опять бывший, да) решит вдруг доделать то, что не успел. Повинуясь ласковому, почти отцовскому жесту начальника тюрьмы, «скат» Тер-21 плавно шагнул вперед. – Ты уж по мне хоть в голос не убивайся, – попросил я. Хотя вообще-то был твердо уверен, что Нэйш убиваться и не станет. Никаких рыданий на коленях над моими бренными останками. Слишком уж мне памятен этот взгляд – взгляд смерти, холодный и нацеленный. И эта улыбка – малость игривая и полная предвкушения. Крыса истошно завопила, когда на мое плечо легла рука. Сопротивляться сил не было, да и времени тоже, нужно же передумать кучу дуростей: что скажет Кани, кого убьет за это Гриз Арделл, будет ли это быстро, всплакнет ли по мне Аманда… – Господин Детраск, мы уходим, и вы нас пропустите. «Что?» – подумал я тупо. Почему-то казалось – одновременно с Детраском. Да чего там – посыл «Что?!», исходящий от нас и охранников был настолько мощным, что ЭТО охнуло в отдалении и сглотнуло особенно громко. – Твою же мать, – сказал я вслед за этим, приоткрывая глаз. – Ты не мог выбрать лучшего момента, чтобы просто похлопать меня по плечу?! Беглый взгляд на Нэйша показал, что ему-то этот момент казался лучшим. Потому что следующего может и не быть. Старикашка Детраск что-то не в восторге там со своим желтым бантиком. – Рихард, мне казалось… – Господин Детраск… – шепот был зловещим, улыбка – обворожительной, только… нервной какой-то. – Неужели вы еще не поняли? Вы нас пропустите. Иначе я использую Дар. Не чтобы призвать гиппокампов. Чтобы подчинить… ЭТО. Кто управляет ЭТИМ – управляет тюрьмой, так? Только представьте себе возможности… Внезапное бешенство всех заключенных, смерти на доверенной вам территории, бунт охранников… Потеря контроля. Всего контроля. Вы же не хотите такой смены руководства? Старикашка Детраск все еще улыбался. С кристальной ясностью в голубеньких глазах. Пальчиком даже погрозил. – Рихард-Рихард, ну ты же это несерьезно. Ты же не сумасшедший, чтобы устраивать катастрофу… – ОН не сумасшедший?! – переспросил я, как-то невольно влезая в беседу. Нужно же было подогревать блеф. – Как мило, что вы обо мне такого высокого мнения, господин Детраск, – улыбка Нэйша застывала, становилась оскалом. – Даже притом, что сами произвели меня в хищные. Господин Детраск, вы знаете, как опасно запирать хищников? Особенно хищников, с которыми не сможете справиться. Просто выпустите нас. Дедуля скорбно поджал губки и отмахнулся – мол, драгоценный, сыграно неплохо, но кто тебе поверит. А я вдруг поверил и почувствовал волну выворачивающего, дикого ужаса. Когда понял, что блефом здесь и не пахнет. – Сейчас ты скажешь, что считаешь до десяти, – скучающим тоном дедушки, вычитывающего внучка, заметил Дедуля. – Ох, сколько раз я это слышал. – Все отсчеты закончены, – тихо отозвался Нэйш. – Хотите проверить? Дедуля ухмыльнулся и сделал знак охранникам – мол, почему бы и не проверить. – Стоять! – заорала самая бессильная сторона конфликта. В смысле, крыса. В смысле, я. Я не смотрел на них. Ни на ухмыляющегося Дедулю и его ямочки на щеке. Ни на Нэйша, который наверняка понимал, что с ним сделает применение Дара – и балансировал сейчас над пропастью, и улыбался… Ни на недоумевающих «акул». Меня гораздо больше интересовал неработающий водный портал за спиной местного царька. Прямо скажем, тот вел себя как-то странно – для неработающего. Например, все ускорял водоворот и все веселее плевался водной пылью. Потом водная пыль разомкнулась, выпустив из себя фигуру в капюшоне. По каменным плитам задорно стукнула трость, и дедуля Детраск со своими «акулами» невольно обернулись на этот звук. – Фух, – сказал новоприбывший. – Хорошо, что у вас тут есть «водное окно». Терпеть не могу путешествовать морем: бывает, что и укачивает. С вашей стороны, конечно, не очень вежливо было закрыть портал, но вы же не думали померяться со мной возможностями, а, господин Детраск? Я невольно просел в коленях: чувство облегчения свалилось лавиной, подмяло под себя. Начальник тюрьмы неподвижным взглядом уставился на трость, сжатую затянутой в перчатку рукой. Ямочек на щеках у Детраска чудесным образом поубавилось. Как и уверенности в голосе. – Эвальд Шеннетский. – Можно просто Эвальд, –- весело отозвался Хромец, сбрасывая слегка промокший плащ и смахивая почти невидную капельку воды с синего цветка в петлице. Вот только глаза его сегодня не отражали этой синевы – казались серыми, как грозовое небо. А так-то Хромой Министр вполне походил на себя: кольцо с сапфиром на левой руке, правая затянута в перчатку; округлое мальчишеское лицо, седина и возраст чуть за сорок – чертовски не вяжутся друг с другом. – Мы с вами, конечно, встречались на приемах, но времени поговорить как-то все не было… ну, может, мы еще и успеем побеседовать. Думаю, на покое у вас будет время, чтобы поделиться со мной воспоминаниями. К слову, удачно, что вы оказались здесь – я думал застать вас с вестями в кабинете, но может, так и лучше, не придется подготавливать… Ямочки покинули щеки старика Детраска окончательно. Румянец пометался, выцвел до пятен и последовал вслед за ямочками. Зато на этих самых щеках откуда-то взялась дрожь. – Мне жаль, правда, – продолжал Хромец с покаянным видом, извлекая из внутреннего кармана камзола официального вида бумагу. – Терпеть не могу, когда приходится сообщать такие вести… впрочем, в вашем отстранении нет ничего плохого, если подумать. Столько лет службы на благо народу Кайетты. Конечно, с причиной отстранения вышло так неловко, но можно назначить дополнительное разбирательство… ах да, я же вам так и не вручил. Он с церемонным поклоном сунул в руку Детраску конверт, после чего развернулся к «акулам». – Не будем терять времени. Вы, вы и… вот вы – распорядитесь открыть порт и подготовить к принятию судов. Новый начальник… по крайней мере, тот, кто будет выполнять его обязанности… прибудет через пару часов, морем. До тех пор распоряжаться буду я. Сделайте милость, пошевеливайтесь. Господин Детраск, что у вас тут с дисциплиной? Конечно, я постараюсь не упомянуть об этом в отчете, но исключительно из уважения к вам. Дрожь из щек Дедули распространилась на руку – в ней запрыгал тот самый документ. Улыбочка – нестарческая, белозубая – тоже скакала, как деревенская девка на танцах. – Господин министр, вы, кажется… неверно информированы. Тюрьма на Рифах не подчиняется вашей королеве. Она – достояние Кайетты, и чтобы сместить ее главу нужно… – …большинство Большого Совета Кайетты либо решение Ковена Камня. Господин Детраск, там внизу – пять королевских печатей из девяти, так уж получилось. Честное слово, вы так долго были гарантом надежности, и неприятно, что уверенность высоких особ в вас поколебалась… Говорят, они откуда-то получили доказательства неких ваших темных дел. Не представляю, откуда… к слову, добрый вечер, господин Гроски, господин Нэйш, как удачно, что мы все здесь в сборе. Может быть, нам… Детраск издал пару каркающих смешков. Затряс головой так, будто на него в одночасье свалились прожитые годы. Поднял подрагивающую руку и показал на три фигуры, неприметно выскользнувшие из портала и занявшие места за спиной Хромца. – Я много слышал о вашей изобретательности, Эвальд. Много слышал. Но вам не кажется, что являться сюда… с тремя телохранителями… чересчур? Нет? Сборища уголовников, Эвальд. Непредсказуемые, опасные… – А против них три мага и один калека, – Шеннет, грустно улыбаясь, развел руками. – Ну, правда, при необходимости эти три мага способны разнести на кусочки пару местных корпусов – я не скуплюсь на свою охрану. И еще эти корабли на подходе. Там тоже кое-кто – скажем, пара сотен кое-кого. Правда, я не хотел брать, но моя королева… кажется, она все еще мне не доверяет. Настаивает, чтобы в таком месте я был под непременным надзором хотя бы сотни воинов, а то вдруг как выкину что-нибудь коварное. Муж моей повелительницы добавил сотню от себя – он тоже мне не особенно верит… Ах да, и по несколько десятков еще от трех повелителей – у меня ведь чертовски ужасная репутация. Видимо, «акулы» полностью разделяли это самое, насчет ужасной репутации. Во всяком случае, те, на кого Шеннет указал тростью пятью минутами ранее, быстренько отбыли куда-то по коридору. Остальные вытянулись по струнке и вперились в Шеннета свирепыми, но преданными взглядами. Учуяли главного хищника. – Ага, а вы, вы и вы… да, и вы, – Шеннет опять вскинул трость, – объявите о смещении господина Детраска с должности. Думаю, мне нужно будет увидеться с его заместителями по блокам. Господин Детраск, у нас есть четверть часа на беседу, вы же не откажетесь кое-что пояснить? Вашему опыту цены нет, а я был знаком только с королевской тюрьмой Аншера, да и то… когда в ней сидел. Вслед за этим заявлением в комнатке настало довольно продолжительное молчание. Указанные охранники торопились сообщать, объявлять и отыскивать заместителей. Детраск давился воздухом. Шеннет ждал реплик. Пора было вроде как вступать, пока о нас не вспомнили и не стало поздно. – Чудненько, – героически сказал я, закатывая глаза и опасно кренясь в сторону Нэйша. Надеясь при этом, что он не сделает галантный шаг назад. Повезло. Рихард подхватил мою стремительно обмякающую тушку и кое-как вернул в состояние прямостоящей, пояснив при этом: – Боюсь, на состояние моего товарища повлияли… местные условия заключения. Кажется, ему нужна помощь. Как я и предполагал, Эвальд Шеннетский отпустил нас с охотой. Может, из-за нашего потрепанного вида, а может, не хотел, чтобы у его беседы со стариной Детраском были свидетели. Да и еще Хромец был слишком занят тем, чтобы подминать под себя местную систему. От сопровождения, правда, удалось отмазаться с трудом, но недостаток людей у Шеннетского все же свое отыграл. Хотя первые два коридора я на всякий случай миновал, шатаясь и поминутно останавливаясь – отдышаться.

В висках гудело и тукало, и тошнота не желала униматься.

– Куда, Лайл? – негромко спросил Нэйш, когда я решительно свернул в третий раз. – Ведь мы же не во врачебный отсек сейчас?

– Эти коробки строят одинаково, – пояснил я, оглянулся и выровнял походку. – Планы у них тоже совпадают до мелочей… Чтобы «скаты»…

– Чтобы они быстрее привыкали при переводе из блока в блок, мне это известно.

В коридорах было пусто: местная жизнь оказалась парализованной, как только прижали Дедулю. Стражники попадались навстречу, но без приказов не кидались и только провожали волчьими взглядами.

Нужное помещение – просторная подсобка со столом в центре и кучей занимательных коробок и пузырьков в шкафчиках – нашлось быстро. И пустовало, пока в него не вторглись мы.

– В каждом блоке, где есть охранники или рабочие, есть и такие комнатушки, – говорить приходилось, пока я носился по комнате и собирал сперва тару, потом нужные вещества. – Здесь, понимаешь ли, ведутся горные работы. На Рифах. Приходится время от времени вызывать обвалы, или убирать обвалы, или расчищать что-нибудь крупное. Или даже закрывать отработанные шахты – чтобы заключенные по ним не пытались сбежать. А знаешь, как их закрывают?

– Нет, но… догадываюсь.

Нэйш со сдержанным интересном рассматривал бутыль, из которой я только что зачерпнул буро-серого порошка. На бутыли неизвестный художник с чувством изобразил череп со скрещенными костями.

Четыре ложки порошка полетело в миску, которой я успел обзавестись. Туда же я щедро шмякнул кусок белой пасты, которую при дворе обычно приспосабливают для фейерверков.

– Вон ту зеленую хрень в бутылке, – пригляделся и махнул рукой на полку. – Давай сюда.

– «Зеленую хрень»? – кажись, это был как раз тот самый редкий момент, когда Нэйшу было не забавно. – Лайл, а ты точно знаешь, что делаешь?

– Все равно, что месить пирожки, когда в детстве помогаешь бабуле, – отмахнулся я, отмеряя в миску пару стаканов зеленой хрени (в классификации законников эта штука шла как взрывоопасное зелье первого класса, контрабандисты звали его «Яйцами дракона»). – Тебя вот бабуля пирожками угощала?

Судя по взгляду Нэйша – попытка разрядить ситуацию канула в ничто.

– Нужно что-нибудь на замедление реакции, – добавил я под нос, – ага, подойдет. Слушай… сперва я арестовывал народ за торговлю таким, потом торговал таким, потом еще составлял потешные огни для одного баронского двора…

– Не знал об этих твоих… талантах.

– …да к тому же в мою прошлую отсидку – среди нас был паренек, служивший на шахтах подрывником. Так что знаешь… подорвать корпус – это был наш первый план побега.

Когда я поднял глаза, Нэйш молча смотрел на меня, высоко подняв брови.

– Что?! Ну да, бунт, потом добраться до такой вот комнатки, а потом уж взорвать к чертям водным, всю охрану… Можешь утешиться тем, что я возражал.

– Неужели.

– Ну так молодой был, жалостливый. Так что бежали мы другим способом, хотя товарищам страсть как хотелось кого-нибудь из охраны грохнуть, – я сделал паузу и поворошил ложкой свое творение. – Тебя так уж точно.

Больше Нэйш ни о чем не спрашивал. А я не начинал. Мы вообще действовали молча и быстро – шагали по знакомым уже коридорам, стремительно сворачивали за углы, советовали повстречавшимся охранникам устроить немедленную эвакуацию персонала. От имени Хромого Министра, так что нас вроде как даже и слушали.

Впрочем, было как-то даже и плевать.

…назад мы шли медленнее, хотя полагалось бы – бежать. Но там, внутри, по пятам тянулось, выло, не желало отлипать – ЭТО. Незримое, голодное, чавкающее, распускающее щупальца, лезущее внутрь, и прорастающее в тебя, и заставляющее постоянно видеть – сотни светящихся точек, разевающихся клыкастых пастей, низких лбов в язвах, когтистых щупалец с остатками пальцев…

Молодчик, который выскочил перед нами как из-под земли, насторожился, увидев бледно-зеленость моей физиономии. Но хоть не растерялся и пояснил, что нас, оказывается, ищут.

Эвальд Шеннетский в вящей заботе о моем здоровье почему-то приказал обшарить совсем не местные лекарские.

– Заблудились мы, – сказал я устало. – И да, уберите уже отсюда людей. Тут какие-то сволочи горную взрывчатку в пещеру швырнули. Сейчас рванет.

Нэйш шел рядом, изо всех сил стараясь не делать лицо «какой-то сволочи».

Получалось у него даже хуже, чем у меня.

* *

– Боженьки, – сказал я первым делом, войдя в кабинет Дедули Детраска.

Кабинет впечатлял, подавлял и погружал в священный трепет. Нет, не портретами внуков в рамочках на полочках. И не бесконечной картотекой вдоль обширных стен.

Одна из этих самых стен представляла собой своеобразную такую коллекцию.

Засунутые под стекло останки тех, кто пытался покинуть Рифы.

Уши, зубы, кости. И под ними – аккуратненькие таблички: «Телл Эдви, 9 убийств, попытка побега», «Хэйст Харвет, разбойник, бунт», «Диркен Эмбоуз, пират, нападение на охрану».

«20 убийств», «пиратский капитан», «отравитель», «бунтовщик»… иногда встречаются известные имена. Дедуля явно собирал коллекцию не один год и нацеливался на отборные экземпляры.

Не представляю, кем надо быть, чтобы преспокойно сидеть в окружении этой коллекции.

Видимо, Эвальдом Шеннетским, который чувствовал себя определенно неплохо.

– Лайл, проходите, вам лучше? – Шеннет устроился за столом Детраска так, будто этот стол лет сорок дожидался исключительно Хромца. – Думаю, я вам задолжал кое-какие объяснения. Господин Шеворт… ах да, Нэйш, конечно. Присаживайтесь, мне бы тоже хотелось кое-что прояснить.

Он закрыл большую тетрадь в кожаном переплете. Приветливо кивнул, когда я рухнул на стул напротив. И сделал вид, что не заметил Нэйша, который так и застыл у той самой стенки, с коллекцией.

– Раньше всего, Лайл… прошу прощения, если доставил неудобства. Конечно, ваш труд будет оплачен – и не только мной, ведь проблемы с судоходством касаются всех. Есть какие-нибудь предположения по поводу гиппокампов?

– Не предположения – уверенность, – голос у меня прозвучал сипло, будто я подцепил простуду, пока гулял в лабиринте. – Зверушки чувствительные, понимаете ли. Если что – летят на помощь людям. А тут, на Рифах…

И будто наткнулся на стену. В горле – как спрут застрял. Холодный и мерзкий. Со щупальцами.

– Господин Детраск не слишком церемонился с заключенными, – помог мне голос из-за плеч. Почти прежний голос – разве что бархат в нем потерся и полинял. – За века существования тюрьмы гиппокампы привыкли не приближаться к Рифам, но то, что творилось здесь в последнее время было для них слишком… чувствительно.

– Ну, а поскольку спасти тех, кто здесь заключен, зверушки не могли никак, они приняли решение сюда попросту никого не пускать, – дожал я. – Отсюда и нападения на корабли.

– Думаете, теперь они прекратятся?

Зависит от того, насколько в той пещере хрупкие опоры, – подумал я. И почему это Шеннету еще не доложили, что один из корпусов попросту пропал? Хромой Министр принял мое пожатие плечами, как лучшие на свете новости. Откинулся на стуле, побарабанил пальцами по тетради… – К слову, о том, что тут творилось в последнее время. Тревожные слухи о Рифах доходили давно, не скрою, но вы же понимаете,дела государственные, а тюрьма – общее достояние Кайетты… «Я давно хотел наложить лапу на Рифы и их богатства, но сместить Детраска без достаточных доказательств не получалось», – мысленно перевел я. – …даже когда появились все эти нападения – добыть пять печатей из девяти оказалось почти невозможно: господин Детраск был в слишком добрых отношениях с королями и их дворами. «Начальника тюрьмы любят, меня ненавидят, нужен был серьезный кризис на Рифах, чтобы мне позволили подмять их под себя», – бубнил в моих мыслях невидимый переводчик. – Да еще мои агенты постоянно терялись, а времени было недостаточно… – Ну, тут-то понятно, – просипел я. – Посылаете туда нас – редкая удача, оба были на Рифах раньше. Рано или поздно – или всплыло бы это, или Рихард проявил бы силы варга, или мы еще что-нибудь бы выкинули. К слову, Детраску нужен был варг, вы, случайно, через каких-нибудь подставных лиц не пообещали ему этого варга доставить? Нет? Ну, ладно. В общем, старичок вышел на нас. Обрадовался – поймал крупную рыбку, как же. Думаю, пока он потирал ручки и придумывал расправу над нами – кто-то из ваших хорошо покопался в его бумагах. – Повезло еще, что его внук оказался таким здравомыслящим, – отозвался Шеннет и поправил один из пухлощеких портретов в рамочке. – Эти, черт бы их брал, кровные узы, вечно норовят испортить хороший план. Но бумаги, которые он доставил… ошеломительные факты вскрылись, знаете ли. Торговля с пиратами, покрывание пиратских же баз, показательные казни, сбросы отходов добычи в море. И дневник. У господина Детраска был редкостный литературный талант. Дар излагать свою… философию. Думаю, это-то и сыграло основную роль – да, и немного свидетельств Детраска-младшего, например, об этом кабинете… – Или о моей ужасной участи, – добавил я с видом невинной жертвы. – Я был почти уверен, что с вами будет все в порядке, в конце концов, вас же страховал господин Нэйш. От коллекции, которую так и созерцал означенный господин Нэйш, долетел слабый смешок. Я поежился. Да уж, хороша была страховочка, спасибо – не до смерти. – А вот что интересно, – продолжил Шеннет, приподнимая ту самую тетрадь, оплетенную в не-хочу-знать-чью кожу. – В своем дневнике господин Детраск описывает один минерал… с совершенно необычными свойствами. Якобы те заключенные, которые случайно нашли его в разработках, стали… меняться. – Да ну? – спросил я и постарался не покрыться холодным потом. – Вообразите себе. И это не всё. Как я понял, минерал был открыт годы назад, и все это время в той самой пещере проводились опыты… разработка, конечно, ширилась… Я таки покрылся холодным потом. Теперь все усилия уходили на то, чтобы не дать дергаться левому веку. – И наконец все увенчалось «блестящим успехом» – тут так и написано. Интересное, к слову, чтиво. Хотя по стилю и видно, что автор слегка… фьють! – Хромой Министр изобразил отлет кукушечки из-под стрехи Дедули. – Думаю, господину Детраску не придется насладиться покоем в окружении правнуков – если учитывать, как он себя ведет сейчас, то его ждет лечение где-нибудь в заведении… господин Шеворт… как думаете, лечебница Йедна в Исихо подойдет? – Вполне, – отозвался Нэйш, в кои-то веки оторвавшись от стены и премилых экземплярчиков, которые там висели. Пара экземплярчиков вдруг сорвались и дзынькнулись об пол. Не удержались за секундно дрогнувшую стену. Дрожь сопровождалась гулким подземным «бауууум» и недалеким грохотом чего-то осыпающегося. Как-то даже и вовремя. Я уж начал думать, что мастерство потерял. Или что те самые подпорки в своде были слишком надежными. Лицо у Нэйша дернулось, и я мог бы поклясться, что глаза на миг стали слишком синими.

А потом вдруг все ушло, откатилось. Схлынуло, оставив внутри скользкий, липкий след.

Не стало ни желания забиться в угол, ни тоскливого отчаяния, ни подспудного ужаса, крысой грызущего изнутри. Я почувствовал себя проснувшимся. «Ушло?» – спросил взглядом напарника и получил в ответ утвердительно прикрытые глаза: конец. ЭТО наконец умолкло. Сколько их там было – бывших? Все ли умерли под завалом, или кто-то захлебнулся в воде? Понимали ли они, что прекращают жить? Что кто-то прекращает их жизнь? Могли ли чувствовать боль? – Тут обвалы – обычное дело, – сказал я, сглатывая горечь. – Рифы ненадежны. Так о чем это мы. Минерал, так? Тот самый, о котором в дневнике? Ну, мы-то не слышали ни о чем подобном, но можно поспрошать заключенных или охранников, так что… В дверь постучали, и заглянул один из трех телохранителей Шеннета – неприметный мужчинка с оловянным взглядом. – Корпус «Т» – «Тарра», – доложил коротко. – Обвал или взрыв. Подземный. Здание уничтожено полностью, подземные этажи провалились. Жертвы… Шеннет махнул рукой – услышал, к сведению принял. Посмотрел на меня глазами, в которых так и плескалась укоризна. Нестерпимо хотелось сделать невинный вид и засвистать песенку. Пришлось удерживаться. – Я бы все равно уничтожил это, – заговорил Хромой Министр тихо и проникновенно. – Господин Гроски, кем бы меня ни считали… я не стал бы повторять то, что господин Детраск… В конце концов, если бы я хотел воспользоваться этим минералом – я бы просто не стал упускать вас из виду. – Конечно, – отозвался я еще проникновеннее. – Но это уж моя вина, господин Шеннетский. По старой памяти предугадываю желание клиентов. Так и чувствовал, что вы хотели того же. Так никаких проблем? Да? * * * Волны тихо плещут о борт бота. Бьются о ласковое, просоленное дерево. Мы возвращаемся в «Ковчег» морем, не порталом. Порталы перегружены: кажется, на Рифах случилась какая-то неурядица. Куда-то сгинул бессменный начальник тюрьмы. Или даже был бунт, но потом туда заявился Хромой Министр и в одиночку все расхлебал минуты за полторы. Даже озаботился тем, чтобы нанять для нас транспорт. Маг с Даром ветра весело посвистывает и гонит парусник в нужном направлении. Поскрипывают снасти. Вода за бортом – синяя, чистая. Хочется в кои-то веки забыть о моем внутреннем грызуне. Прыгнуть туда, плескаться в ленивых волнах. Отмыться. Вместо этого мы сидим и молча смотрим на приближающийся берег. Окунувшиеся в прошлое, нахлебавшиеся его до рвоты. Одно дело – увидеть. Другое дело – осознавать, что ты мог бы быть на их месте. Я – на месте тех, внизу – бездумных, воющих, разевающих голодные пасти, тянущих скрюченные пальцы-когти. Нэйш – на месте тех, наверху. Или, может, на месте того милого дедушки, с рамочками по стенам кабинета. Рифы делают зверей из всех. Просто из каждого по-разному. И когда ты сбежал от этого – неважно, каким путем – главное не спрашивать себя: скольким не повезло так, как тебе. Я вот не спрашиваю. Я смотрю на волны. Временами искоса поглядываю на молчащего Нэйша – того интересует разве что порт вдали. В кои-то веки он заткнулся, не философствует, не улыбается, не пытается препарировать бабочек или мой мозг. Какого-то черта мне это внезапно не нравится. – Слушай, как ты думаешь, – ветерок срывает слова с губ, хлопает по ним детской ладошкой. – Те, которые внизу – они… понимаешь… хоть немного…? Нэйш молча следит за чайкой – получается вполне себе убийственный взгляд. – Я слышал их как варг, Лайл. Они не были людьми. – И думаешь… – Процесс нельзя было повернуть вспять. Не с ними. Я вообще-то хотел спросить не о том. Об этом-то было догадаться несложно – стоило раз взглянуть… Под веками опять настойчиво встают бессмысленные глаза, воющие пасти, тянущиеся, скрюченные пальцы с отросшими когтями. – Думаешь – с остальными можно? Заключенные. «Угри». «Скаты». – Заключенные со временем восстановятся… полагаю. С охранниками сложнее. Думаю, господин Шеннетский будет постепенно замещать нынешнюю охрану своими людьми. Но ты ведь знаешь, Лайл: никто не рвется работать на Рифы. Потому что никому не хочется, чтобы из тебя сделали зверя. На любых условиях. В синеве волн мелькают полупрозрачные тела сирен. Из пенных гребней высовываются морды гиппокампов – улыбающиеся, дружелюбные лошадиные мордахи, глаза лукаво щурятся, плавники бьют по воде: помощь не нужна? Нам уже не нужна. А тем, на Рифах… Что будет с теми, кто привык быть хищником? И куда их пристроит Шеннет? Ведь не спишет же на берег, в самом деле, на что ему куча неуправляемых садистов-головорезов. Остается надеяться на его вечную изобретательность и способность получать прибыль из самых препаскудных ситуаций. – Что интересно, – говорит вдруг Нэйш, следя за выпрыгивающими из волн гладкими телами, – в восточном блоке не менее тысячи заключенных. И почти сотня охранников, если не считать «угрей». За все время нашего пребывания там сбросить внушение смог только ты. Не поделишься секретом, Лайл? – Пиво, трусость, неповторимая простота натуры, – перечислил я, загибая пальцы. – И пиво. Был у меня один знакомый, бывший моряк и дикий любитель штормов. Так вот, он мне все расписывал, как здорово носиться по морю в непогоду ночью. Поэтически расписывал, прямо какой-нибудь менестрель. «А все потому, – говорил, – что в шторм начинаешь яснее видеть свои маяки». Мне-то по молодости казалось, что у него мозги набекрень – правда, так оно и было отчасти. Ну, а потом… Соленые брызги обдали лицо, я отряхнулся и продолжил бодрее: – Не знаю, что там было его маяками, но я-то для себя уяснил на будущее: если что – думай о пиве. Сразу как-то на душе хорошо становится, понимаешь. Никакая зараза не липнет. Могу еще перечислить сортов пять пирогов. Или семь, для надежности? Не объяснять же ему это, насчет Кани и внучки. И Аманды. И того, что волей приходится удерживать душу в собственной тушке – потому что она рвется туда, вон из кошмара, который еще живет во мне. К ним. – Да ладно, – говорю я, глядя как впереди вырастает порт Хартрата, – в конце концов, мы оба были над третьим уровнем, и у тебя мозги тоже не поехали. По крайней мере, после первого раза. Так что отделались легко. Нэйшу сегодня как-то подозрительно нравится молчать, так что мой оптимизм повисает в воздухе. Наверное рано говорить – «отделались», когда внутри тебя так и живет ЭТО: бесконечный, чавкающий, вопящий, извивающийся третий уровень… – Иногда он не нужен, – внезапными фразами Нэйшу тоже нравится бросаться. – Третий уровень. Сегодня я его слишком хорошо понимаю – отвратное ощущение, если вдуматься. Он это о прошлом, которое так и расходится по венам мутной дрянью. О том, кем мог стать я – не попади мне-наемнику заказ на ковчежников. О том, кем почти стал он. Иногда так и бывает – бежишь от себя-другого, как из тюрьмы, а понять, откуда тебя вытащили, можно только после: вернувшись и нахлебавшись прошлого до кошмаров, до горечи в горле, до тошноты. Не только Рифы делают из людей зверей. На причале нервно мечется фигура Гриз Арделл. В летнем платье и шляпке – видимо, с какого-то визита. А на поясе кнут – изумительное зрелище, умиляющее почему-то до слез. Арделл что-то говорит, яростно жестикулируя. Догадываюсь, что клянется придушить Хромца при встрече и обозначает, что считала нас покойниками. – Думаю, ей незачем знать, – говорю я себе под нос. – О третьем уровне и том, что там… да и вообще. Нэйш дарит мне в ответ короткий кивок. – … вы что – связаться не могли, до того как на корабль сели?! Кани в истерике… Десмонд почти тоже… От Эвальда ни слуха, кроме известия, что мне нужно встретить этот корабль, я думала – мне вас по частям передадут. Уже собиралась сама туда отправляться, ч-черт, что с вами стряслось? Не ранены? Под ногами скрипит теплое, просмоленное дерево причала. Я вдруг обнаруживаю, что могу улыбаться, глядя, как меня вычитывает Гриз Арделл. – Лайл, невредим? Привет, да, полный отчет мне, сегодня же, чтобы не врал насчет здоровья – ясно? Сейчас обрисуй в общих чертах, потом с семьей повидаешься, а то Кани меня сожрет. Эвальд хотя бы успел вовремя? Когда он заявил мне, что не торопится – я ляпнула, что или он отправляет туда помощь, или мы с ним рвем все связи. Рихард, в порядке? Нэйш приветственно кивает, потом берет ее руку и секундно касается губами запястья. Сразу же отпускает и продолжает путь: идеально прямой, с расправленными плечами. Арделл смотрит ему вслед в замешательстве. – С ним-то что? Я пожимаю плечами. И завожу привычную песенку о том, что я намерен нагрузить как следует свою печень, потому что в ней прочно засел Эвальд Хромец со своими интригами. И да, не было там ничего такого особенного, все как мы и думали, блестящий план нашего покровителя (потом придумаю, какой план и чего бы еще наврать). А в мыслях (помимо пива и рыбных пирогов) – многовато дочери, Аманды… и понимания, что ж там такого с Рихардом Нэйшем. В шторм начинаешь яснее видеть свои маяки.

====== Сердце варга-1 ======

По хронологии, как ни странно – самая первая часть. И тут у нас толика теории по магии и по варгам.

ЛАЙЛ ГРОСКИ

У Аманды — тугие черные локоны, собранные под цветастый платок. Идеальной формы дуги-брови, смуглые щеки и черные глаза. Ещё у Аманды-травницы, целительницы из народа нойя, мурлычущий голос и покладистый нрав, если ее вдруг не взбесить.

И еще у нее замечательное самообладание. Если бы я вдруг прибыл в комнатку к начальству и увидел такое — я бы… не знаю, через окно сбежал, наверное.

Когда Аманда влетела в комнату Нэйша, я стоял столбом и имел крайне виноватый вид.

— М-мэ, — робко и радостно поприветствовал я целительницу, указывая на кровать.

На кровати раскинулся хозяин комнаты — в до странного красивой позе, будто позировать художнику собрался.

Вот разве что художнику пришлось бы малость побороться с цветом лица — слишком бледным, только скулы горят пятнами, будто нашему исключительному по щекам надавали. И с сероватостью губ. И с рисунком вен, проступившим на шее и лбу.

— Сладенький, — сказала Аманда, окидывая взглядом эту картину, — не хочешь же ты сказать, что наконец его убил?

Я немного вышел из состояния холодца, в котором пребывал последние минут пять. Услышать такое было как-то даже и лестно.

— Разве что мои мечты по ночам воплотились в реальность.

— Думала, по ночам ты о моих прелестях грезишь.

Повела плечиком, быстро приседая возле Рихарда, беря его за запястье, поднимая веко, наклоняясь и слушая дыхание.

— А то как же. Когда не мучают кошмары вот о нем.

Вообще, Нэйшу можно было бы даже позавидовать. Некоторые из прелестей Аманды, о которых не худо бы погрезить — увесисто давили ему на плечо, так что он оценил бы, если б не грохнулся без сознания десятью минутами раньше.

— Рассказывай, — карамельным голосом пропела Аманда, и прелести заколыхались, приглашая преклонить на них усталую голову.

— Рассказывать нечего, — отозвался я и жестом показал — кругом, мол, не виноват. — Вернулись с обычного рейда, ну и…

Рейд-то, к слову, оказался неудачным — во второй раз за неделю. Вроде бы, где-то в окрестностях должен быть варг — только вот мы его не нашли. Зато натолкнулись на пару грифонов, пережравших какой-то белены и решивших проверить на прочность группу охотников.

Мы как раз и говорили об этом, когда шли по коридорам Большого Ковчега — основного поместья.

— Исключительный, мать-природа, случаем, не взяла с тебя пример? — шипел я, сдирая с плеч куртку. — Единороги на прошлой неделе, стадо долбанутых на всю голову яприлей в полнолуние, три дня назад — та сумасшедшая гидра, к слову, вылитая моя теща, теперь вот еще грифоны. А, да, я забыл, ты вроде как чувствуешь пробуждение варга, а варга во второй раз там не оказывается. У тебя вообще… есть этому объяснение?

Нэйш пожал плечами и выдвинул краткое:

— Весна?

Потом я перевел беседу в то русло, что надо бы выяснить, что это со зверушками, вдруг их кто травит. И до кучи — осмотреть поподробнее места, где должен был обретаться предполагаемый варг. В первый раз предчувствие Нэйша занесло нас на Весельную Ярмарку, а там немудрено заблудиться, так что хорошо бы там еще народ поспрашивать, в особенности торговцев животными и гадалок нойя — у этих взгляд цепкий. Вот привлечь бы Аманду, у нее лучше получилось бы разговорить сородичей…

Нэйш кивал и соглашался, и уже это должно было меня насторожить.

— …словом, мы вполне себе мило болтали, — сказал я, не в силах оторвать взгляд от… в общем, целительница удачно так согнулась над внезапным пациентом. — Потом он завернул к себе в комнату, я еще подумал — что ж он так по кровати соскучился… спросил — как он.

— И конечно же, он ответил…

— «Лучше не бывает, Лайл», — это мы произносим вдвоем.

«Лучше не бывает, Лайл», — это самое я и услышал, пожал плечами, отвернулся, а через секунду услышал хрип из-за спины и обнаружил, что наш исключительный боком свалился на кровать, хватаясь скрюченными пальцами за грудь. Тем самым сотворив какое-то новое «лучше не бывает», невиданное в природе.

Долго корчиться Рихарду не пришлось: я еще не успел вызвать Аманду из лекарской и как следует запаниковать — а он сначала побледнел и взмок, начал коротко и резко хватать воздух, а потом попросту обмяк. Втаскивать на кровать его пришлось мне — хотя надо отдать ему должное, он как-то ухитрился сам принять художественную позу.

— Схватился за грудь, — повторила Аманда, тихо звякнула склянкой, извлеченной из холщовой сумки на бедре (и каком бедре!). Прижала ее к губам начальства, вливая в них что-то ало-черное, будто кровь. Порылась в сумке, достала хрустальный шарик — проявилку. Пристроила под ладонь.

— Медовый мой… с ним такое уже бывало?

— Ага, каждую пятницу, — выпалил я хрипло. — По вторникам-то обычно ноги отнимаются, а в полнолуния так вообще пластом лежит.

— Нойя говорят — не тревожься от незнания, — прожурчала Аманда, поглаживая проявилку. — Мне дать тебе то, что успокоит, золотой?

Ну, я не знаю, у меня тут горячие деньки для «Ковчега», начальство без сознания по непонятным причинам, да еще прелести Аманды настойчиво лезут в глаза (так и кричат каждая: «А потрогать?!»). Так что вряд ли меня возьмет простое успокоительное.

— Хм. Я, черт возьми, крайне горемычен сегодня, так что латать мои сердечные раны можно разве что песнями… дивными песнями. И, возможно, твоими булочками. Кх… теми, с изюмом.

Я привычно отпустил погулять внутреннего «своего парня» — позволил ему чесать языком. Заглушать появившийся, нарастающий крысиный визг инстинкта. Инстинкту не нравилось выражение лица Аманды. И ее улыбка, когда она слушала мои разглагольствования. И то, что черные глаза остановились, впились в проявилку, в которой появляется мерно стучащий, грязно-коричневый ком…

— Танар та скэрэн то дэйтеменен!

Голос Аманды ударил хлыстом, на щеках полыхнул обжигающий румянец.

«Красивый», — успел подумать я, вжимаясь в стеночку и понимая, что сейчас начнется. Ибо целительница пропала — явилась женщина нойя.

Нойя, конечно, говорят — не тревожиться от незнания. Только вот если уж что-то не то все-таки узнают…

К слову, жаль, у меня нет — на чем записать.

— Ахрэ то нэ тебе в заднюю трубу, безмозглый сын ущербной мантикоры! Карталламэ твою мать и всех своих предков, жрущих навоз яприлей на том свете! Тахэна эн кай, сердце, кэнто, пусть он совсем исчезнет, мой мозг, раз какой-то колдун заменил его личинками древожора! Великая Перекрестница, сделай мои волосы белыми, как у всех глупых дочерей Снежной Девы, ай танар та скэрэн!

Прерывать эту художественную смесь из языка нойя и цветистых проклятий не хотелось — к тому же Аманда не сидела без дела, она что-то там еще вливала в мое начальство. Почти мертвое начальство, если судить по тому, что я слышу.

— Жить-то будет? — рискнул я от стеночки.

— …если моя глупость и дальше будет превосходить величие Перекрестницы, а его упрямство — милосердие Целительницы… нет, не будет! А ты иди, золотой мой, я позову тебя, он будет спать до вечера. Карха, танар та скэрен, как я могла забыть, сердце варга, сердце…

С целительницами вообще-то не спорят. Я тихо закрыл дверь с той стороны.

Сердце, значит.

Ну, кто бы мог подумать, что оно вообще у него есть.

ДИАМАНДА ЭНЕШТИ

Лайл приходит вечером. Осторожно просачивается в комнату, когда за окном одна за другой раскрывают глаза звезды, а на полках разгораются светильники — вечно горящая желчь мантикоры в кристаллах. Ступает бесшумно — но я слышу. Воркую свое приветствие, словно голубка, склоняющаяся под крыло друга.

— Ты вовремя пришёл, мой медовый. Сейчас он очнётся.

Тихо вызваниваю склянками лечебных зелий мелодию, пою Песнь Пробуждения — утреннюю, но всё равно к месту. Мужчина моих мыслей становится у стены и старается не смотреть на меня. Жаль. Мне нравится, когда он на меня смотрит.

— Думаешь — скажет что-нибудь вроде «Да нет, я целиком здоров»?

Ответить я не успеваю. Рихард Нэйш распахивает глаза так, словно прикрыл их на секунду — обдумать что-то своё.

— Аманда, какая приятная неожиданность. Тебя что-то привело к моему изголовью? Помимо Лайла, я имею в виду.

Холодный взгляд Лайл ловит грудью — навылет. Оскорбленно фыркает — «…вся его благодарность, конечно».

— Судьба, — говорю я и смотрю еще холоднее. — Золотенький, скажи мне — как долго?

— Как долго — что?

— Когда начались боли? И — клянусь всеми путями Перекрестницы, если ты мне солжешь, что это был первый раз — я сделаю так, что твои руки будут трястись до Луны Рыбаря, не меньше!

Нет, Лайл, милый, незачем вжиматься в стену, я еще — тихая вода, и голос мой сладок.

— Аманда. Может, я немного и переутомился в последнее время, но знаешь…

— Боженьки, — вставляет тут Лайл. — Если это твое «немного переутомился» — что нас ждет, когда ты устанешь?

— Нас ждет, Лайл? Мне казалось, это только мои…

— Так в следующий раз, как надумаешься свалиться посреди беседы — ты уж так и попроси: «Отлучись на полчасика, мне нужно побыть с моим сердечным приступом наедине».

— Лайл, — Нэйш улыбается легко и безмятежно. — Это не было сердечным приступом. И следующего раза не будет. Спасибо за заботу, но…

Он рывком приподнимается — и медленно опускается обратно, осторожно выдыхая сквозь зубы.

У него только слегка побледнели губы да чуть-чуть пошире раскрылись глаза — но, наверное, это больно.

«Игла, — сказала она мне в первый раз, прижав руку чуть пониже груди. — Насквозь и в руку…»

— Аманда? — Рихард приподнимает брови и бросает заинтересованный взгляд. — Это твой способ удерживать меня в постели?

— Ты не сможешь встать, сахарный мой, — говорю я ласково. — Пока не ответишь мне. Когда это началось?

Мысль бежит ручейком, струится между камнями: если бы он вдруг сказал, что два, три дня назад — тогда… Нет, даже если неделя. Пусть будет неделя, да?

Но всё хуже, гораздо хуже, потому что он пытается вспомнить. Изучает бабочку, залетевшую сквозь окно с улицы и пристроившуюся на потолке — и пытается вспомнить, а значит…

— Думаю, месяца три назад. Ничего серьезного, просто не очень приятные ощущения…

— …после того, как ты использовал силы варга, да, золотенький?

Лайл вздрагивает там, у стены — и я понимаю, что мед в моем голосе обернулся ядом.  — Аманда, ради богов, — Рихард Нэйш усмехается. — Мне тридцать пять, у меня завидное здоровье, просто…  — Просто ты теперь варг, мой жемчужный, — говорю я, и вздыхаю, и верчу в пальцах флакон, к которому не притрагивалась больше, чем четыре месяца. — Это и моя вина тоже. Покарай меня Перекрестница, я не вспомнила. А Гриз… наверное, просто не подумала, когда учила тебя. Не могла подумать, потому что Рихард Нэйш неуязвим, словно ледники Антарры. Выходит невредимым из пламени (спасибо защитному амулету), бестрепетно шагает навстречу разъяренной живности. Убивает с улыбкой на лице.  — Теперь слушай. Когда варг объединяет свой разум с животным — это не дается легко. Уподобляется не только разум — тело тоже старается подстроиться. Особенно сердце — то стучит будто за двоих, то переймет чужой ритм. Потому врожденных варгов тренируют с детства. Приучают осторожно, постепенно. И Гриз была врожденной, но однажды… еще до того, как ты вошел в группу, золотенький… обозленный конюх подмешал белены в еду единорогам в одном поместье. Одиннадцать особей, Гриз усмирила всех и тогда уже пришла ко мне. У нее болело сердце. Краем уха я ловлю «Боженьки!» от стены, где стоит Лайл.  — Не так, как у тебя, но всё же. Мы попробовали несколько составов и нашли тот, который можно было принимать постоянно. Для укрепления. Чтобы ее сердце не болело. И она принимала до того, как отправиться в свое путешествие. А теперь пришёл твой черед.  — О, — он приподнимает брови повыше, дарит мне холодную улыбку. — Тогда что не так? Значит, я могу принять эликсир — и…  — Умереть, если встанешь и попытаешься выйти на вызов, — мои слова брызжут кипящими каплями зелья. — А ты ведь попытаешься, мой сладкий, да-да-да? И потому ты будешь лежать. До того момента, как я не скажу, что тебе можно встать. Ты будешь безмятежен. До того момента, как я скажу, что тебе можно волноваться.  — А он волнуется? — подает голос Лайл. Ненаглядный мой просто мастер подавать голос вовремя. Но теперь я просто чуть поворачиваюсь, и он замолкает, увидев, как юбка обтягивает мое бедро. Да, Лайл, он волнуется. Например, сейчас, когда собирается осадить меня… угрожать мне? У него слишком чёткие полукруги у губ, слишком наигранная безмятежность на лице, слишком игриво приподняты брови.  — Мне кажется, ты собираешься приказывать, Аманда? Мне? Жму плечами, раскатываю по комнате колокольчики смеха.  — Нет, драгоценный мой. Кто может тебе приказывать? Разве что твое собственное сердце. Ты можешь вставать. Можешь ходить. До ближней уборной и обратно — думаю, это оно тебе позволит. В первый день будешь держаться за стены, ну, а потом окрепнешь и почувствуешь себя лучше. Но если попытаешься отступить от этого великого пути — ты можешь просто упасть, где стоишь. Золотенький, ты никогда не падал лицом в отхожее место? Думается, это твоей улыбке не пойдет, Лайл, как ты думаешь, ему же не пойдет? Не говоря уже о том, в каком виде ты вдруг можешь предстать перед окружающими, если случится второй приступ, сильнее первого. Хочешь побыть лежачим больным, который не встает даже по нужде, сахарный? Не знаю, конечно, кто согласится кормить тебя с ложечки, я обычно таким не занимаюсь…, но мы найдем тебе самую-самую лучшую сиделку, ничем не брезгующую, даже если ты вдруг руки поднять не сможешь, чтобы утереть кашу с подбородка. Драгоценный, ты хочешь встать сейчас или чуть позже? Лайл громко кашляет от стены — у него прекрасное чувство меры, и я знаю, что он хочет сказать — что Рихарду Нэйшу угрожает второй приступ прямо здесь и сейчас, даже если он не попытается меня убить. Я умолкаю, теребя прядь, выползшую на плечо, словно змея на кочку — погреться. Все равно у меня иначе не получилось бы донести до него… И Рихард жив. Зол, это видно по глазам. Запомнил каждое сказанное мною слово и собирается оплатить их мне десятикратно. Чувствует себя хуже, потому что дышит чаще и не улыбается. Но жив и не вздумает отправляться на вызовы — а до остального мне сейчас дела нет.  — Если ты настаиваешь на маленьком отдыхе… — он очень сильно зол, раз у него не получается придать голосу легкость. — Лайл, я уверен, что там был варг, нужно вернуться и осмотреть все как следует. Я думал взять Мелони. Теперь этим придётся заняться тебе — если там пробуждение Дара, нужно доставить его или ее к нам, пока это не навредило самому варгу. Эти перемещения остаются непонятными, все время в разных местах… думаю, это могут быть родители. Возможно, испугались первого проявления, прячут ребенка, не понимают… чем может обернуться. Они наверняка перемещались через водные порталы — можно попытаться там…  — Медовый мой, — напеваю я и широко улыбаюсь, — тебе необязательно вот так все расписывать, правда же, Лайл, необязательно? Лайл такой умный. Он все придумает, все сделает, всех найдет, правда же, Лайл? На лице у мужчины моих мыслей — плохо скрываемая обреченность. «А еще Лайл куда-нибудь вляпается, — говорит это лицо. — А от последствий мы потом еще долго будем избавляться».  — Мгм, — высказывается он с очаровательной сумрачной решимостью. — Ладно, исключительный. Ты уж себя побереги.  — Ученики… — продолжает Рихард, неумолимый в своем желании угробить себя, пусть даже и не вставая.  — Загоню их к Мел, пусть раздает поручения, — жмет плечами Лайл. — Если мы с Мел будем на выезде — вот как раз и присмотрят за зверушками. Если вдруг Тербенно вернется — он возьмет их на себя.  — И еще. Лайл…  — А, черти водные! Да никому я не собираюсь докладываться о твоем состоянии. Исключительный, это ж ты. Всем наплевать, если ты вдруг исчезнешь на недельку. Пропадешь на две — все только больше порадуются. Рихард Нэйш откидывается на подушки. Вид у него уже более умиротворенный, по губам скользит подобие улыбки.  — Держи меня в курсе, Лайл. Насчет питомника, насчет этого варга и насчет вызовов. Это не просьба — приказ. Лайл жмурится, фыркает носом, но кивает.  — Устный отчет сойдет? И учти — я себе за это дело премию выпишу. Громадную, черти б её, премию. Лайл, сладкий мой, ты даже не представляешь себе, какого размера премия тебе понадобится. Судя по глазам Рихарда Нэйша — он действительно возомнил, что будет в курсе всего-всего, что происходит в питомнике. Иногда наш варг бывает наивнее деревенской простачки на ярмарке, поверившей в гадание нойя. Я дарю им улыбку — им обоим. Воркую: «Ты, конечно, подождешь меня, Рихард. Мы поговорим о твоем лечении немного позже, а пока нам нужно перемолвиться словечком с Лайлом». В коридоре я быстра и стремительна, словно кошка, играющая с мышью. Потягиваюсь, делаю быстрый шаг — и прижимаю Лайла Гроски к стене, окутываю сладким запахом жасмина, ванили и меда, шепчу над ухом: «Я ведь могу у тебя кое-что попросить, мой сладенький?»  — Определенно, можешь, — немного невнятно соглашается Лайл. Он смотрит пониже моего лица — на ту мою часть, которым я чувствительно упираюсь ему почти что в подбородок.  — Рихарду нельзя волноваться, понимаешь ли. Совсем. Поэтому ведь мы же не будем его расстраивать, — я мурлычу и неспешно вожу пальчиками по его щеке — немножко колючей. — Ты же не будешь его расстраивать, правда? Во время этих своих отчетов. Можно ведь говорить о том, какая замечательная погода, и что с учениками все в порядке, и что все идет просто замечательно, да-да-да? Глаза у Лайла широко распахиваются — он осознал.  — Аман…  — Потому что если ты вдруг взволнуешь его, Лайл Гроски, — нежно улыбаясь, шиплю я. — Если ты принесешь весть, которая отнимет у меня моего больного — ты узнаешь, что такое целитель нойя в гневе. Днями ты будешь занят — но я отравлю тебе ночи настолько, что днями ты тоже будешь вздрагивать в ужасе. Кошмары? Нет, не просто кошмары, я умею кое-что более осязаемое, более… запоминающееся и не оставляющее следов. Берегись, Лайл Гроски, — слегка царапаю ему шею. О, я теперь — зловещая вода, глаза мои — чернее ночных омутов, и улыбка зла. — Ты слышал мое предупреждение.  — Мгх, — отвечает Лайл, и мне становится его даже жаль — как цветок, оказавшийся меж льдом и пламенем. Я подарю ему несколько хороших ночей в утешение — не сейчас, потом, когда мы перестанем стоять над бездной.  — И будь осторожен, — воркую на прощание, касаюсь его пересохших губ своими сладкими, скольжу — легкая, гибкая, захлопываю за собой дверь.  — А теперь вот что мы сделаем… — говорю весело, деловито извлекая из сумки проявилку.

ЛАЙЛ ГРОСКИ

— Отвали, Пухлик, — свирепо сказала Мел. Фыркнула в мою сторону и принялась неспешно прохаживаться между деревьями.

Вчера вечером я попытался утопить в спиртном осознание проблемы. Нынче утро выдалось похмельное, тварью в зеркале я мог пугать обитателей питомника, да еще вот мешал нашему следопыту работать.

Пришлось отойти и дышать в сторонку, пока рассказывал, что да как.

— В общем, Нэйшу показалось, что тут у кого-то проснулся Дар варга. Так что вчера мы тут очутились еще до того, как всё стряслось. Уже потом услышали крики, смотрим, а там пара грифонов обозлилась и решила облаву раскидать.

— Два молодых самца из одной кладки, пегий и черный, — пробормотала Мел, провела пальцами над взрытой землёй. — Что за облава?

— Обычные ловчие-охотники от какого-то торговца животными. При себе — сети, пара ловушек, двое с Даром воздуха и сильный травник. Травник потом всеми богами клялся, что рассыпал тут всюду приманку, от которой грифоны должны стать спокойнее.

Мел издала еще какой-то свирепый звук. Она бродила между соснами так, будто меня поблизости и нет, так что приходилось идти за ней, когда она удалялась.

Солнечные лучи издевались: пробивались через иглицу и лезли в глаза. Птахи обезумели по весне и надрывали горло, приветствуя утро.

— Какая-то дрянь со зверобоем, — буркнула Мел, принюхавшись к куску полежавшего мяса. — Тмин, да еще что-то сонное. На грифонов так и должно было подействовать.

— Ну, а подействовало как-то иначе.

Грифон — помесь орла со львом, ходячая надменность пополам с любопытством. Зверь, которого куда только не заносит: они любят попутешествовать, даже и без помощи крыльев. Даже и в города свои клювы суют (хоть такое и кончается печально для грифонов). Обычное поведение — шествовать себе с таким видом, будто его тут ничто не касается, пока не заденут. Если заденут — поворачивает в другую сторону и опять шествует: у грифонов завидное терпение.

Мел рассматривала стволы деревьев — с них была содрана кора ударами львиных лапищ. Кое-где по стволам так хватили клювом, что только щепки брызнули.

— Ловцы не были новичками, грифонов ловят давно, но такого не видели. Клялись, что ничем не раздразнили, даже подойти близко не успели: звери вылетели на них сами. Когда мы с Нэйшем оказались здесь — трое охотников были уже на земле, правда, насмерть никого не успели уложить, но получили все как следует.

— Крови много, — кинула Мел, нарезая круги между деревьями. — Болваны сидели в засаде. Приманку разложили, выставили ловушки. Сети сработали, но грифоны их разорвали. Эти… кинулись держать сети, думали связать. Их расшвыряли в сторону, потом пошло веселье.

Почему-то все забывают — насколько животное может быть сильным в бешенстве. Мы-то как раз к веселью и прибыли: визги, вопли, клекот, брызги крови и взрытой земли, кто-то деятельно лезет на дерево, кто-то пытается уползти… и над всем этим — победоносные весенние трели пташек.

— Метались, будто обезумели… на защите кладки так себя не ведут, в гон тоже. Гм. Ага, вот вы с Мясником. Пегий прямо на вас вылетел.

Спасибо, Мел, я и так буду это помнить. Момент, когда у меня перед лицом оказался сперва окровавленный клюв, а потом львиные лапы с грозно сверкнувшими когями. Выглядело до того грозно, что вечная внутренняя крыса сподобилась на короткое жалобное: «Пик» — и всё.

Спасибо исключительному: он сработал быстро и чисто. Остановил сперва первого, потом второго, и от меня так кусочка и не успели откусить.

— Угу, вот чёрный. Остановился, развернулся. Ушел, не ранен. Пегий за ним. Я так понимаю, Мясник их успокоил. Потом они просто ушли в лес. Сказал, что с ними было?

Я пожал плечами. Нэйш не распространяется о внутренних мотивах животных.

— Обмолвился про бешенство — и все.

В ответ донеслось невнятное «гррр» — видать, эта теория Мел чем-то не устраивала.

 — А что не так? Следопыт теперь шла между деревьев по следам грифонов. Почти не наклонялась — так, присматривалась, принюхивалась на ходу и ухитрялась читать мне лекцию о полной ничтожности познаний Нэйша.  — Мясник о животных знает меньше, чем мантикора о философии — хотя нет, если вдруг кого прикончить надо, то тут он может сразу в магистры Академию подаваться! Бешенство у грифонов, ну да, как же. Из вас хоть кто-то помнит больного грифона? Видели вы такое хоть раз? Ну, если отбросить заморенных голодом, разозлённых, пребывающих в любовной горячке, раненых или покалеченных человеком… нет. И в питомнике, и вообще нет.  — Грифоны не болеют. Вообще не болеют. Лекаришки эти все… уже какой год бьются, чтобы из их крови лекарство от всех болезней изобрести — спасибо, не изобрели пока, а то грифонов бы не было. Но грифоны не болеют, Пухлик, ты понял?!  — Это жаль, — высказался я, за что и получил взгляд, исполненный священной ненависти. Ещё и как жаль. Потому что если это не бешенство, не какая-то странная сжёванная по пути травка, не ударившая в голову весна — то Нэйш таки не ошибался и здесь побывал варг. Какой-то очень недружелюбный варг. Или не владеющий своими силами — что еще хуже.  — Отсюда началось, — буркнула Мел, когда мы вышли на неширокую прогалину, поросшую ландышами. — Услышали кого-то, пошли глянуть. Потом вдруг взбесились. Стоп, тут кровь. Крови не было видно, но нюх следопыта не обманешь. Как и неутомимый, услужливый инстинкт: надрывается все громче, истошнее: «Тревога, тревога, тревога…»  — Кровь грифона?  — Человеческая. К тому, что я сказал вслед за этим Мел прислушалась вроде бы даже с уважением. Парой выражений я точно сумел ее поразить.  — Проблемы, Пухлик?  — Ну, я даже не знаю, — отозвался я и принял до крайности беспечный вид. — Ты, случайно, не знаешь, от какого вещества бесятся все подряд животные? Мел нахмурилась — она очень хорошо знала правильный ответ. Первый запрет варгов гласит: «Не убивай». Второй — «Не проливай крови». Вроде как, запреты друг друга копируют, только вот во втором случае речь идёт о крови самого варга. Не то чтобы у этой братии запрет на мельчайшие порезы и царапины (хотя они и этого стараются избегать), но вот если кровь пролить в достаточном количестве и так, чтобы ее учуяли животные…  — Второй исход, значит, — буркнула Мел. Вариант первый: животное или животное берётся под контроль. Это может сделать сам варг — ему в этом случае даже проще, сила контроля возрастает во много раз. Или же это может сделать любой маг, у которого достаточно воли, чтобы усмирить зверя. Почему-то всем кажется, что у них достаточно воли, а потому хорошо бы достать такой вот кровушки, вдруг да сгодится. Вот только если с контролем не получится — зверь выходит из повиновения полностью. Начинает крушить всё вокруг, каким бы он кротким не был. Правда, при этом нацеленностью и умом не блещет, но радости это пока никому не принесло.  — Хе, — сказала Мел и почесала за ухом. — Тут кто-то прирезал варга? Ну, тогда крови как-то маловато, знаешь ли.  — Это если вдруг варга прирезали только здесь, — вздохнул я и присел на поваленное дерево. Носиться за прыткой следопыткой по лесу — не на мою фигуру дело. Вот посидеть, сорвать пару ландышей, пораздумать, пока рассматриваю цветочки…  — А могли не только здесь? Если пораскинуть мозгами, то так оно и есть. Десять дней назад — яприли, потом единороги, потом гидра… Разные места, разные звери — но ведь у всех было желание крушить, так? Прислушался к инстинкту. Инстинкт говорил, что мы вляпались очень сильно. Внутренний голос добавлял, что такие догадки проверять нужно.  — Нужно проверить, — выдал я вслух и поднялся. — Еще кой-куда съездим.  — Мантикоре под хвост, — прошипела Мел. — У меня Золотко должна ожеребиться вот-вот. Пусть Мясник разбирается — варги по его части, так где он шляется?  — У него вроде как более серьезное дело, — отозвался я полным правдивости тоном. Под более серьезным делом я имел в виду Аманду, так что можно сказать — не врал. Скорее уж — предвкушал. Когда ближе к вечеру мы вернулись в Ковчег — первым делом я направился именно к травнице. Аманда нашлась в лекарской — пристроилась у окна с чашкой чая и задумчиво перелистывала знакомую с виду тетрадку — один из дневников Гриз Арделл.  — Что с нашим горюшком? — осведомился я от порога.  — Отдыхает, — пропела Аманда, не отвлекаясь от чтения. — Читает — я отнесла ему несколько книг. Ты же к нему пойдешь, да-да-да? Иначе он подумает, что случилось что-нибудь серьезное. И попытается встать, а нам ведь совсем этого не нужно? Да нет, кому такое вообще нужно. Ходячий Рихард Нэйш — сам по себе неприятность. Только вот в свете того, что мы узнали во время нашей с Мел прогулочки — мне позарез необходимо мое начальство.

— И ты ведь не собираешься к нему в таком виде? — продолжила Аманда и одарила завлекающей улыбкой. — Сладкий мой, ты выглядишь так, как будто у нас крупные неприятности, ты же понимаешь…

— Весна, птички, ученики, — лихо перечислил я, загибая пальцы. — Никаких неприятностей, вокруг мир, травка, счастье для людей и животных. Еще могу рассказать пару баек из своего злачного прошлого… слушай, а можно совсем не ходить? Скажи ему, что я пал в неравной битве с твоим печеньем.

Да-да, я вообще-то слышу этот коварный аромат корицы — выплывает из-за запахов целительской, щекочет нос и шепчет, что жизнь-то не так плоха.

Печенье Аманда выставила на стол мгновенно. Сдобрила чашкой ароматного чая, придвинулась поближе, подождала, пока верхняя рассыпчатая печенюшка окажется во рту — и только тогда проворковала:

— Нельзя, мой сладкий. В конце концов, нашему больному нужно как-то развлекаться.

— У-у-у-у, — застонал я с печеньем во рту. За время в «Ковчеге» я успел усвоить — у Нэйша свои понятия о развлечениях.

— Ты ведь не хочешь, чтобы он это делал за мой счет? Ты ведь такой сильный, такой смелый… защитишь меня?

Я проглотил печенье. Тяжко вздохнул, изобразил добродетельное сияние на физиономии — мол, рад стараться — беседовать с нашим стукнутым о погоде,докладываться о том, как все вокруг чудесно и спокойно и выслушивать то, что он вздумает обрушить на мою голову.

— Я хотя бы могу попросить его заткнуться?

Само собой — нет, я так и думал. Впрочем, за такое печенье можно и потерпеть. За него и за поцелуи — правда, этого дела на мою долю досталось маловато: мысли травницы точно занимало что-то другое.

— Это… о варгах, алмазный мой, — отмахнулась она в ответ на мой вопрос. — Кажется, я поняла, что с нашим больным не так…

— Шутишь, что ли, — оторопело сказал я.

В случае с конкретно этим больным нужно было узнавать — что с ним так.

Аманда тихо засмеялась, вспорхнула с моих коленей (на которых пробыла до обидного недолго), показала жестом — иди уже, занята.

— Ты же не взволнуешь его, Лайл? — понеслось мне в спину. Тоном, полным ласкового напоминания о вчерашнем разговорце. После которого я сполна осознал, что я сейчас действительно войду в комнату к Нэйшу, распространяя вокруг себя лучи добра. И выйду, видимо, в таком же состоянии. Потому что-то, что я узнал сегодня, и моя усталость, и даже то, что Нэйш, вполне возможно, вывернет мне мозг наизнанку своими рассуждениями — это все вообще-то, мелочи.

А вот разгневанная нойя — это действительно то, чего следует опасаться.

Даже крыса внутри кивает и полагает, что я прекрасно расставляю приоритеты.

Исключительный уже восседал на постели — великое достижение, хотя вид у него был еще бледноватый. Как Аманда и сказала, он читал. Она, правда, забыла упомянуть о том, что читал он с тем же видом, с каким раньше препарировал бабочек.

— Лайл. Отлично.

Вообще, само по себе такое приветствие — дурной знак. В сочетании с крайне радушной улыбкой Нэйша — дважды дурной знак. Ну, а после разговора с Амандой — это что-то вроде огромного пальца, неторопливо выписывающего по небосводу послание лично тебе: «Гроски, тебе недолго осталось».

— Как делишки? — выбрал я наиболее идиотский из возможных зачинов для разговора. — Как здоровье, как настрое… э.

Нэйш молча приподнял книгу так, чтобы я мог видеть обложку.

На обложке красовалась крайне бездарно вырисованная парочка на фоне огромного, пылающего яркого сердца. Парочка пыталась выпить друг другу мозг через рот — ну, во всяком случае, так казалось по степени накала страстей. Над головами у отчаянно влюблённых переливалась надпись: «Пленённые страстью».

— О, — сказал я уважительно, — там первая часть немного занудная. Зато вторая — «Лобзания судьбы» — в самый раз, особенно когда Джек и Элли оказываются в той таверне… а-а-а, я так понимаю, тебе что-то не нравится.

Ну, почему это я считал, что у Нэйша глаза пустые. Вполне у него выразительные глаза. Во всяком случае, в них вполне себе проступает желание шандарахнуть меня башкой об угол.

— Ну, — оптимистично заявил я, в попытке перекричать ледяное молчание. — В конечном счете, отличное чтение для того, чтобы расслабиться. И да, даже не проси, я не буду таскать тебе анатомические атласы, или пособия по препарированию бабочек, или общую типологию преступников Рифов, или что ты там ещё обычно читаешь.

— Меня бы устроило что-нибудь об обычаях и повадках нойя, — отозвалось начальство и захлопнуло книжку. — В любом случае, что угодно, где не настолько попирается физиология. Новости, Лайл?

— Если ты о том, интересуется ли кто твоим отсутствием — то нет, никому не интересно. Мел в основном выражает чувства словами «Хоть бы он совсем сдох». Кани потащила Десмонда третировать перекупщиков из Хартрата — чувствую, шороху они там наведут… Ученичков я привычно перегнал к Мел — учиться любви к зверушкам. Конечно, она их знатно гоняет, но особенных стонов по твоим занятиям не слышно. Новых поступлений в питомник пока не было, наш покровитель не объявлялся, — тут я коснулся пальцами плеча, — отведи его, Перекрестница… Словом, тишь, гладь…

— …нормальные новости, Лайл?

— Да я ничего…

— Лайл!

— Слушай, я ж правда ничего…

— Лайл, кого ты вообще больше опасаешься — меня или её?

— Дурной вопрос, — сказал я едко. — Ты, черт тебя возьми, лежачий больной. А она… она, знаешь ли, ходит.

А мне совсем не хочется обнаружить в полночь у своего изголовья Аманду. С пузырьком чего-нибудь зловещего в руках и с неромантическими намерениями (последнее как-то особенно обидно).

— Лайл, — в голосе Нэйша опознавалась крайняя степень угрозы. — Я ведь скоро встану, ты знаешь?

— Ага. Но так я хоть до этого момента доживу — а вот Аманда меня пообещала загасить сразу, как я тебя чем-нибудь взволную.

Рихард принял информацию к сведению и поинтересовался вкрадчиво:

— То есть, она думает, что ты можешь сообщить мне что-то, что будет хуже этого?

И помахал книжкой. Словесный поединок приходилось признать проигранным. Я подтянул к себе стул, покосился на остальные книжки, разложенные на столе («Пятьдесят оттенков страсти» и что-то еще незнакомое, но такое же), глубоко вздохнул и заунывно начал:

— Мы с Мел прошлись по всем местам наших предыдущих рейдов за десять дней. Кое-где пришлось повозиться, но на каждом месте присутствовала кровь человека. Ну, вернее, варга. Вот и причина того, что звери бесились — не хочешь объяснить, как ты это прохлопал?

Не могу сказать, чтобы он удивился. Видно, сам подумывал о чем-то подобном, пока постигал литературные шедевры.

— Во всех случаях животных никто не контролировал, Лайл. В их сознании не было чужого присутствия, их не направляли. Это было похоже на обычное бешенство.

Ну да, второй исход, как же. Варг проливает кровь, но сам стоит в сторонке и в дело не мешается. Зверушки бесятся, но его не трогают — никогда не трогают — все счастливы…

Ну, кроме вот меня.

— Следы успели затереться, а где-то их посмывало. Но Мел уверена, что это парень. Лет шестнадцать-семнадцать, больше ничего нельзя сказать. Главное — непонятно, сам он творил это над собой или ему кто-то основательно помогал. Предположим, кто-то узнал о Даре паренька и принялся потихоньку пробовать — как оно там, контролировать животных на крови варга…

Неприятная выходит вещь. Четыре месяца назад мы с ковчежниками вляпались в то, что сейчас зовут Великим Противостоянием, или Войной Двух Стихий, или еще десятком пафосных наименований. В числе тех, с кем пришлось схватиться, оказались ребята, которые решили подчинить себе природу, используя кровь варгов. Нужно сказать, у них не так плохо получалось. Хотя вот варгов после этого осталось немного.

— Как это вообще происходит? — спросил я вполголоса. — То есть, Гриз, конечно, поясняла сам механизм: ты проливаешь кровь варга — и достаточно сосредоточиться на сознании животного или животных, подчинить своей силе воли… вроде как ты сам в этот миг уподобляешься варгу.

— Только искалеченному, — добавил Нэйш со своей обычной улыбочкой. — Лишенному сочувствия варгу. Никакой возможности ощущать желания и боль зверушек. Только воля, только приказы… варги считают это неприемлемым. Забавно, правда? Слишком легкий путь — только повелевать, не отдавая ничего взамен, без вечного «Я с вами». Я не использовал эту технику, ты же знаешь. Гриз Арделл считала, что я могу… увлечься. Она знала, о чем говорила — она сама не раз…

Я кивнул. Ну да, не раз, в отчаянные моменты, всегда — только чтобы спасти. Гриз Арделл не была сильным варгом: ей нужно было время, чтобы «настроиться» на животное, посмотреть в глаза, прочувствовать… Ну, а когда животных перед тобой — стая, и эта стая собирается нападать — вот в такие моменты Гриз доставала нож и вспарывала себе ладонь так, будто сыр для праздника нарезала. Кровь брызгала на траву — и звери унимались все сразу.

— Иногда приходится ходить и простыми путями, — приговаривала Гриз, невозмутимо перетягивая бинтом ладонь. Только вот я ее как-то не спрашивал — каково ей там, на простых путях.

— Говорят, что у каждого — по-разному. У Гриз было пламя. Огненные нити, которые нужно удержать, нужно опутать ими животных — иначе это испепелит самого тебя. Приятного мало, она так утверждает в дневнике… ты еще не прочел их все, Лайл? Это полезные записи. Насколько мне помнится — Гриз предполагала, что обычный маг, который пользуется кровью варга, чувствует нечто подобное…, но ему тяжелее. Настоящих варгов обучают работать с животными, здесь же всё зависит только от выдержки и воли.

— Значит, все-таки есть вероятность, что какой-то гад захватил варга, потихоньку режет его и учится контролю?

В ответ я поймал неопределённый жест и такую улыбку, будто напарничку совершенно точно что-то не нравится.

— Что еще?

— Это может быть варг, который сам осваивает Дар на крови. Помнишь Ярмарку, Лайл?

На Вёсельную Ярмарку в Элиссе Рихард выдернул меня две недели назад — якобы, там появился варг. Нам пришлось весь день гулять сначала среди ярмарочного люда, потом в окрестностях — а чутьё у Нэйша будто бы смолкло, и варг как в омут канул, и все в один голос утверждали, что странных случаев с животными не было.

— Ты, значит, думаешь, что он не сбежал после вспышки Дара?

— Я думаю, что я перестал его слышать. Представь себе, Лайл, — вид у начальства был вдохновленный. — Вообрази себе варга, Дар которого вот-вот должен пробудиться. Представь, что будет, если он случайно… скажем, порежется. Или его оцарапает зверь. Дар проявится не так, как нужно — он может изначально проявиться на крови.

— Такое вообще может быть?

— Кто знает. Думаю, с прежним поколением варгов — нет, их тщательно оберегали от такого, обучали с детства. Но прежние ушли. Нынешние варги рождаются из «пустых элементов». Они быстрее овладевают Даром.

— Значит?

— Значит, Лайл, тебе придется вернуться на Ярмарку. И расспросить, не было ли там случаев с кровью две недели назад.

— Ты сейчас очень сильно увеличил размеры моей премии.

— Возьми Мелони, а еще лучше — Аманду… и держи меня в курсе.

Я мысленно накинул пару дней отпуска к премии. Прогулка вместе с Мел по Ярмарке, где наверняка хоть кто-нибудь да будет жестоко обращаться с животными. Если там и не было случаев с кровью — они быстро появятся.

— На Аманду не рассчитывай — она же должна варить всю эту дрянь, которую будет вливать в тебя ближайшие дни — ну, и подбирать тебе несравненную литературку, — я поднял со столика «Пятьдесят оттенков страсти». — Так что у нас на первый взгляд? Варг-самоучка, не знает о нас или не желает идти на контакт, пытается освоить Дар на крови, в процессе может угробить себя, пару-тройку групп охотников и сколько-то животных?

— В лучшем случае, Лайл.

Нэйш теперь обращался к парочке на обложке — парочка не внимала и продолжала горячие лобзания.

— Если вспомнить наши последние рейды… яприли и единороги действовали бесцельно. Но гидра покинула место обитания и начала нападать на рыбаков. При этом преодолела немалое расстояние, чтобы их найти. Не очень похоже на то, что она просто учуяла кровь варга и обезумела, да? Как и эти грифоны. Они ведь не стали уничтожать все вокруг — они внезапно решили прогуляться до места, где в засаде сидели охотники. Лайл… ты еще не понимаешь?

Вообще-то, у меня был чудо-день в несравненном обществе Мел, так что я уже почти откликаюсь на «Пухлик». А в мозгу такой туман, что там может заплутать сотня усталых путников.

— Ты же говорил, что их никто не контролировал.

— В тот момент, когда мы их видели — да. Но кто сказал, что до этого им не отдали никакого приказа? Лайл, — а вот теперь он почти восхищен тем, что все так плохо. — До этого мы считали, что варг крови должен держать контроль постоянно. Что, если этот варг нашел другой способ? Просто отдать приказ, дать импульс, подтолкнуть…

Парочка на обложке отчаянно лобызалась, а я ей отчаянно завидовал. Потому что мне-то приходилось это слушать, понимать и воображать последствия.

— Получается, он пытается натравливать их на людей. На ближайших людей. А если учесть, что он работает на крови — он может такое провернуть… ну, скажем, с тремя десятками яприлей. Или с одной мантикорой.

Достаточно, чтобы смести с лица земли среднее селение. И получается, что наш неизвестный варг к чему-то готовится или что-то планирует.

И тут как-то невольно хочется поёжиться. И поинтересоваться у начальства — почему это ему в голову приходят до того мерзкие варианты?

— Кто тебе сказал, что это самый мерзкий вариант, Лайл? — ухмыльнулось начальство, прочитав по моему лицу вопрос. — Есть еще несколько — хочешь…?

Нет, спасибочки. Незачем мне на сон грядущий узнавать, что подсказывает воображение Рихарда Нэйша. Да и фактов пока что нехватка — лучше поехать на Ярмарку и разобраться самому.

— Отлично. Подождем твоего отчета. Тем временем я…

— Тем временем ты будешь воплощать безмятежность и уверять Аманду всем своим видом, что я тут с тобой байки травил. Иначе отчитываться я смогу только с того света, являясь к тебе во снах. Будь уверен — я тебя тогда насмерть достану. Просвещайся культурно, — на физиономии Рихарда отобразилось почти что возмущение, когда я указал на книжки на столе. — Исключительный, да кто тебя покусал? Такое ощущение, что в тебе внезапно проснулись пуды ответственности за судьбы этого мира.

Последний мой выпад заставил Рихарда оскорбленно приподнять брови. Секунды две он рассматривал меня, как особо редкое насекомое. Потом начал мягко:

— Забавно. Мне как раз всегда казалось неестественным ощущать ответственность за настолько абстрактные вещи. Все эти наносные понятия, пафосные девизы вроде: «Если не ты, тогда никто» Чувство вины за то, что происходит помимо тебя и на что ты не смог повлиять, бесконечные «бы». В сущности, мы живем в ограниченных мирках, и наша ответственность заканчивается в них же — не выходит за пределы клеток, которые каждый из нас создает. Странно было бы чувствовать ответственность за смотрителей зверинца. Или за то, что происходит в других клетках. Правда? Вот ты, Лайл…

Я закатил глаза и уселся на стол возле стола, подперев ладонью щеку. Со стороны, наверное, казалось — у меня зубы болят. На самом деле у меня гудела голова. В основном от предвкушения того, что за следующий час я узнаю много нового о себе и о мире. Ах да, еще там завтра Ярмарка и варг. И Мел. И бумаги, и ученики, и не приведи Девятеро — наш покровитель выйдет на связь.

Крыса внутри — неутомимый инстинкт самосохранения — тоненько хныкала. Дурным каким-то, девчачьим голосом. Еще, зараза, складывала из хвоста что-то похожее на петлю. Мол, Лайл, наша судьба навешала нам по затылку, мироздание опять против нас, ты это… не хочешь все упростить?

Ага ж, только вот как бы весть о моей безвременной кончине не взволновала случайно нашего исключительного. Нет сомнений — Аманда тогда вызовет из Омута Душ мой дух и сотворит с ним что-нибудь противоестественное.

ДИАМАНДА ЭНЕШТИ

Утро проливается в «Ковчег» песней. Весна весела и звонка, проходит по всем коридорам, поливает золотом солнца вытертые и помпезные гобелены, пляшет с пылинками в коридоре. В открытые окна залетают скворцы-пересмешники — трещат, и пересвистываются, и журчат, словно обезумевшие ручьи, и кошки, пробегающие по коридорам, изнывают о нежности, трутся о ноги, и хочется мурлыкать вместе с ними.

Лайл и Мел отправляются на Ярмарку, к негодованию Кани, которая вернулась в обед и опять расстраивается, что пропустила веселье.

Я отшучиваюсь, что веселье всё равно ходит за Кани вслед — прицепилось к подолу как репей, не отстает. Смеюсь и пою, заваривая душистые отвары для волос. Нашептываю в эликсир для Золотинки — пожелания, чтобы маленький единорожек родился легко и вырос красивым. Кани увивается рядом, помогает толочь корни и растирать листья и бурчит: «Езди по торговцам с добродетельными занудами. Тот пошляк только-только начал мне всякое-разное предлагать, а Десми уже за свою дудочку схватился, а теперь еще и папочка с Мел куда-то умотали». Потом вздыхает и выпаливает:

— Нэйш, конечно, тоже удрал? Ага, как же, важные дела. Небось, окучивает какую-нибудь красотку — с этой весной все с ума посходили.

Я не возражаю на это — как тут возразишь, если в окно из лесистой части питомника доносится брачный зов яприля. Кани ждет, пока ее помощь больше не нужна, потом говорит:

— Пойду тогда помогу Десми с ученичками, а то он их уморит, — и уходит, догрызая остатки вчерашнего печенья.

Остатки весенней песни не думают гаснуть во мне, и мне всё так же хочется танцевать — пока беру новую порцию эликсира, иду, открываю дверь…

Кто сказал, что в клетки к полнощным хищникам не входят с песней?

— Кани считает, ты разбиваешь кому-то сердце, сладкий, — говорю я и отдаю эликсир Рихарду. Становлюсь у распахнутого окна и ловлю весенние запахи. — С твоей стороны так нехорошо её разочаровывать.

— В отсутствие мишеней приходится изучать возможную добычу, — отзывается он и улыбается почти игриво. — Но если ты настаиваешь на немедленной практике…

— А ты чувствуешь себя к ней готовым?

— Ну, — когда я пытаюсь посчитать его пульс, он пробегает пальцами по моей руке, от запястья до локтя. — Поскольку вчера Лайл решил, что лучше всего будет поделиться со мной любовными впечатлениями юности… я как-то даже и настроился.

Не знаю, чем там делился с ним Лайл, но Рихард притворяется здоровым так усердно, что ему поверили бы дознаватели всей Кайетты.

Только вот нойя — прирожденные лжецы и оттого всегда чуют ложь.

— Нет? Ну, тогда я мог бы хотя бы встать. Не возвращаясь к работе. Разве больным не предписаны прогулки на свежем воздухе или что-то вроде того?

Я киваю. Показываю зубы в широкой, заразительной улыбке, делаю пару танцевальных шагов от его кровати, шурша юбкой.

— Конечно, ты мог бы встать, миленький. Вопрос в одном — как скоро ты уложишь сам себя обратно?

И выкидываю вперед руку, выбрасываю в воздух тонкий карандаш.

Левая рука Рихарда взлетает почти одновременно с моей, мгновенное резкое движение — и карандаш сжимают длинные пальцы.

А потом Рихард Нэйш морщится и прижимает правую руку к левому плечу — так, будто у него вдруг рука разболелась.

Вот только это не рука. Это сердце.

Я качаю головой, цокаю языком. Прищёлкиваю пальцами.

— Руку тебе придётся разрабатывать, как досадно, да? Ну, это же ещё полбеды, мой драгоценный. Беда в том, что ты совсем не понимаешь, что творится, и думаешь, что достаточно моих трав. Трав и зелий, чтобы тебе встать. Это не так, Рихард. Нет трав, которые бы тебя исцелили. Ты сможешь встать, сможешь ходить, сможешь даже улыбаться… Не сможешь только быть варгом, потому что это и есть яд, который тебя убивает. Ты уже понял, или мне объяснить тебе?

С его губ сбегает подготовленная улыбка. Её следы — два полукруга по углам рта — бледнеют и выцветают. И я понимаю, что он просто не думал об этом, беспечно и равнодушно убивая себя каждый раз, когда…

— Сделай милость. Почему мне нельзя использовать Дар?

— Что такое «варг сердца»? — отправляю я в воздух ответный вопрос. Ожидая слов, словно взятых из учебника или речи академика. И я получаю их — точное и сухое объяснение.

— Одна из разновидностей Дара варгов. Обычно варги переполнены сочувствием и любовью к окружающему миру. Поэтому, чтобы вступить в соединение с разумом животного, им нужно успокоиться. Иначе они могут слишком запутаться в собственных чувствах и навредить себе и животному. Эта техника называется «варг от разума» или «варг разума». «Варги сердца», напротив, спокойны и неэмоциональны. Поэтому для вхождения в слияние им нужны… эмоции. Чувства. В сущности, обеим техникам присуще одно: для слияния с разумом зверя нужен толчок, некое состояние, которое для тебя непривычно. Просто для разных техник состояния разные… ты читала дневник Арделл?

Он проговаривает слова неторопливо, словно читает лекцию. Вставляет смешки. Я вздыхаю и слушаю — я знаю все, что он скажет, но надеюсь, что он догадается сам…

Нойя говорят — надежда живёт недолго.

— Нет. О том, что ты «варг сердца», мне сказала Гриз.

В моей комнате она прихлёбывала чай и с ожесточением откусывала печёное яблоко, жестикулировала и ругалась, и взмахивала руками, повторяя:

— Ну, почему с ним всё опять наперекосяк? Аманда, как его вообще учить, «варгов сердца» среди нас уже лет двадцать не было!

Он вскидывает брови, наклоняет голову с немым вопросом. Всё еще не понимает, а ведь мне пришлось труднее, мне нужно было вспомнить…

— Скажи мне, сладкий мой… что ты почувствовал, когда впервые проявил Дар?

— Страх, — легко отвечает Нэйш, тихо смеется. — Разве ты не слышала об этой истории? Нападение взбесившихся алапардов, тела вокруг, бедный маленький испуганный мальчик…

— Тогда скажи мне — что ты почувствовал, когда проявил Дар во второй раз?

Он пожимает плечами, но больше не смеётся.

— Думаю, боль. В конце концов, надо мной тогда стоял самец виверры. И у меня была сломана нога. Странное ощущение, дыхание смерти. Ты пытаешься дотянуться до оружия, тебе не хватает времени, его морда уже идёт вниз, подмоги не будет… всё обычно, правда?

Я опять киваю. Прячу жалость под ресницами — нужно скрывать чувства от тех, кому они не нужны.

Голос мой похож на тихую, грустную песню, когда я спрашиваю:

— А когда Гриз учила тебя… когда ты начал понимать, что ты — «варг сердца»… какими чувствами ты пользовался тогда, мой сладкий?

Мы молчим, и понимание медленно разливается в воздухе. Ткутся его серебряные нити меж нами двоими.

Может быть, это было как для певца — неосознанно потянуться за привычными песнями. Теми, которые тебя не подводят. Не подвели уже раз — так зачем придумывать и разучивать новые?

И в нужный момент он просто потянулся памятью назад, туда, в первый раз или во второй раз. Взял страх, взял боль. Вернул себе.

Пережил заново, чтобы достичь нужного результата — и достиг. А потом повторил это снова и снова — возвращаясь, переживая, проживая, каждый раз на боли и страхе, много раз.

— Ну… это казалось простым решением, — шепчет он и усмехается, облизывая пересохшие губы.

Это казалось самым простым решением — взять то, что уже работает, верно, Рихард? Пустить в ход, шагнуть по протоптанной, удобной тропе. Ведь кто знает, есть ли другие тропы — что ещё, кроме боли и страха, может пошатнуть вечное равновесие, в которое ты год за годом приводил себя?

Я не знаю. Но нойя хорошо разбираются в потайных тропах, потому я здесь.

Блокнот летит, взмахивает белыми листочками. Падает на одеяло Рихарда, тот подхватывает его и вертит в пальцах.

— Он пустой.

— Да, — проливается мой неспешный, напевный голос. — Потому что ты еще ничего в нём не нарисовал.

Он приподнимает брови, усмехается — и я чувствую, как складывается наша песня… начинается наш поединок.

— Нарисовал? И что я, по-твоему, должен…

— Всё, что вспомнишь. Всё, что может помочь. Рисуй, чтобы это осталось хотя бы на бумаге, если понимание этого уходит от тебя. Ты не можешь больше пользоваться для входа в состояние варга болью или страхом — твое сердце и так ослабло, а ты делаешь только хуже. Следующего такого раза оно не выдержит. Значит, тебе нужно другое — светлое. Скажи мне, сладкий мой, ты можешь вспомнить, когда был счастлив?

— Счастлив. Ты это серьёзно?

Он играет со мной. Дразнит улыбкой, неспешно перебирает листки блокнота, которым, может быть, суждено остаться пустыми. Его песня насмешлива и холодна — и я понимаю, что мне придётся отступить от самой себя. Не улыбаться, не журчать голосом вкрадчиво — говорить прямо, серьезно и тихо, с обезоруживающей простотой.

Как иногда с ним говорила Гриз Арделл.

— Счастлив, Рихард. Счастлив. Понимаешь, люди иногда испытывают светлые чувства. Ощущение радости, от которого перехватывает горло. Словно музыка, которая рождается внутри тебя. Словно крылья, которые расправляются за плечами. Когда солнце светит для тебя, мир ликует для тебя… нойя говорят — человек живет, чтобы быть счастливым.

И долгие ночные пути, и пряные травы, ложащиеся в ладонь, и звонкие, протяжные песни под лунным светом, и горячие поцелуи, и прохладные капли росы, которые ловишь на ладонь — всё в этом мире создано, чтобы быть счастливым. Потому нойя всегда стремятся остаться свободными, всегда уходят. Счастье — неуловимое, хрупкое, не терпит скуки и постоянства, только поймаешь на ладонь — тут же улетит. Так куда же тебе ещё, если не за ним?

— Звучит… соблазнительно, — равнодушно говорит Рихард. — Но я не нойя.

«К счастью» он не прибавил, только чтобы я услышала это в тишине. Но и без этого звучит достаточно пренебрежительно.

И я понимаю вдруг то, что за этими словами — и осознаю, что этот путь не для него, даже на минуту, на секунду — не для него. Потому что ведь для счастья нужно любить хоть что-нибудь в этом мире, а он, препарирующий мир, словно бабочку, раз и навсегда отошедший в сторону и словно наблюдающий за зверинцем… он оставил себе блеклые подобия — удовлетворённость, удовольствие, наслаждение. Застывшие, подернутые тонкой пленкой голубоватого льда подобия, сквозь которым не прорасти всходам настоящего чувства.

Мне жаль его. Это похоже на любимую песню моей бабушки — долгую жутковатую, с тягучими переливами, о юноше, который согласился преклониться перед древними богами и превратиться в змею, лишь бы его сердце никогда не тревожило тепло. Я помню — я чувствовала тогда такую же смешанную с непониманием, отстраненную жалость — словно и не к человеку.

— Думаю, у каждого свои пути, — говорит Рихард, который зорко ловит на моем лице проблески этой жалости. Берет блокнот и открывает на середине. — Это как рисунки. Кто-то рисует чувства. Кто-то — воспоминания. Кто-то — желания, но я… Я рисую уязвимые точки. Хочешь — нарисую твои слабые точки, Аманда? Как их назвать? Нойя без погони за счастьем? Нойя без дорог? Нет, думаю, у твоей главной уязвимости есть имя… знакомое имя, такое… немного нелепое, правда?

Я улыбаюсь ему — и чувствую, как улыбка теряет сладость, словно перезревшие корни червонницы; как вздергиваются губы, обнажая губы… как комкается и рвется песня моего сердца.

Что мне сделать, Рихард, чтобы ты не говорил? Может быть, отравить наконец тебя — и всем станет легче?

— …Лайл Гроски, — он говорит медленно, тихо и нежно, и вскрывает меня, словно подопытное животное, своей улыбкой. — Какая ирония, да? Противоположность всем идеалам нойя. Ни красоты, ни вспышки горячих чувств. Никакой страстности. Никакого крика, души нараспашку, отчаянной храбрости, безумств. Шуточки, пиво, трезвый ум, более чем средняя внешность… возраст — нойя после сорока считаются уже потерянными для чувств, так? Годными разве что детишек поучать и объезжать лошадей. Ну брось, разве к такому можно воспылать, а? С чего бы это он стал занимать мысли женщины нойя…

Он задумчиво взмахивает карандашом, проводит линию, потом еще одну, поперек, потом легкими штрихами обозначает что-то в центре листка… и продолжает говорить, неспешно и размеренно.

— …разве что она полюбила его не как нойя. Просто так… как любят те, кого вы называете Дочерями Девы, сыновьями Дарителя Огня, Рыбаря и прочих богов. Без вспышки. Без мимолетного счастья. Постепенно прорастая корнями насквозь без возможности оторваться. Теряя то, что нойя должны бы ценить больше всего, правда? Свободу.

На его рисунке птица, распластавшая крылья, бьющаяся о решетки. О прутья клетки.

И мне нельзя дрогнуть, нельзя перестать улыбаться — потому что он пристально смотрит на мое лицо. Изучает — насколько сделал больно.

Ты можешь собой гордиться, Рихард Нэйш. Любой, кто попытается поколебать твое спокойствие, будет казнен на месте с изощренной жестокостью. Может быть, я могла бы нанести тебе ответную рану, но имя Гриз горчит на моих губах вдвойне: это и для меня будет нелегко.

— Ну вот, ты уже начал рисовать, мой сладенький, — говорю я и чувствую, что осы могут слететься на мед моего голоса. — Это путь к выздоровлению. Рисуй и дальше. Рисуй знакомых — у тебя хорошо получается со слабыми точками, но ты никогда не пробовал рисовать лица? Рисуй воспоминания. Песню, которую пела тебе мать, когда ты еще не стал… вот этим. Твою первую женщину. Первое оружие. Рисуй свои сны — потому что говорят, что даже Ледяной Деве раз в год снится весна. Потому что ты лжешь себе, золотой мой. Потому что ты ни разу не услышал стук своего сердца по-настоящему, если ни разу не чувствовал ничего светлого, тогда…

— Ты будешь разочарована, Аманда? — он вычерчивает в блокноте бессмысленные завитушки.

— Я не буду разочарована, — мягко и тихо говорю я. — Но ты будешь мертв.

====== Сердце варга-2 ======

Разбила всё же рассказ на три части. И запихала в фэндом мифологии. Ибо сначала как-то: нет, ну какая тут мифология… а потом посмотрела — ЧТО теперь публикуют в этом фэндоме… и решила, что выразить протест надо хотя бы и так.

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Если хорошенько прикинуть, то Вёсельная Ярмарка — странное местечко. Хотя бы потому, что, никто не знает, почему она так называется. Говорят, что это от названия всхолмья, которое эту самую ярмарку окружает. Если же у местных спросить — почему так называется всхолмье — то за кружечкой пива вы услышите что-то вроде этого: «Первые люди приплыли сюда из-за Рифов, они были мореходами, а потому не знали, как возделывать землю, вот и начали ее копать. Да, вёслами. Ты наливай, наливай, а вот мой прадед такое рассказывал…»

Правда, местные дельцы эту деталь истории обратили в свою пользу.

— Весло! — надсаживался у меня над ухом какой-то основательно нализавшийся рыжебородый мужик. — Сыграй в «Веслокопателя!» — получи золотой! Кто больше вскопает веслом! Весло-о-ом. Золото-о-ой…

Состоянию рыжебородого я позавидовал, а предложения отклика в душе не вызвало. Учитывая, что нам с Мел уже предложили найти весло, пройтись по веслу и подраться вёслами в лодке — с меня на сегодня хватило местных символов.

Мел с меня на сегодня тоже хватило. Две недели назад мы побывали на ярмарке с Нэйшем — так вот, оказалось, это не худший вариант. Рихард, по крайней мере, не мешал мне разбалтывать местных. Не исчезал из виду. И не лез в драку с торговцами животных.

За Мел я таскался почти безостановочно, попутно отмахиваясь от торговцев и строя сочувственные мины тем из ярмарочной братии, которые решили пристать к следопытке с вопросом: «Пацан, ты не мелкий — тут в одиночку шастать?»

Братия вслед обиженно светила синими кругами под глазами. Местами пыталась догнать — Мел, потому что я усердно делал вид, что мы не вместе. Только следил, чтобы следопытка не слишком зарывалась с местными, да время от времени напоминал — зачем мы здесь (и натыкался на свирепое «Помню, Пухлик, заткнись»). Да еще задавался вопросом — а как Гриз Арделл вела себя, если приходилось ходить с Мел вот по таким местам. Поводок, что ли, у нее был особый?

Мне бы такой, а то уже часа четыре таскаемся между рядами, весеннее солнышко напекло голову… и вот опять.

— Тв-вари, — выдохнула следопытка, полыхнула глазами и взяла курс на загон, где мыкался одинокий заморенный единорог. Костлявый, старый, с обломанным рогом и взглядом существа, которое хочет скорее стать колбасой. Когда Мел перемахнула загон и принялась оглаживать ему бока — единорог посмотрел на нее с однозначным выражением: «Да ты совсем». Продавец — старикан, который выглядел точь-в-точь под стать товару, только без рога — уставился на Мел примерно так же.

— Малец, ты чего? — возмутился сипло. — Да он тебя сейчас…

Из загона донеслось вполне внятное рычание. Ясно было, что дедушке сейчас достанется за ненадлежащий уход за единорогом.

Оставалось вообразить себя бешеной мамашей на выгуле — что я и сделал. Упер руки в бока и возопил жалобно:

— Сыночка! Сыночка-а-а, вернись! Ты наберешься от него заразы! Он поцарапает тебя рогом, ой, ой, не заставляй болеть мое старое сердце! Сыночка, мы купим другую лошадку, эта тебя укусит!

Сомневаюсь, что единорог мог укусить что-то, что твёрже каши. Мел на мои воззвания не обернулась — так, кинула пару слов, не оборачиваясь. Зато старикан проникся сочувствием до самой маковки.

— Мальца выгуливаешь? — спросил с участием. — Да ты не дёргайся, Седой смирный, объезженный. С самой конюшни Варрантов, вот как! Покупать, правда, советовать не буду, ему уж недолго осталось. Мы тут, понимаешь, с начала ярмарки торчим — думал, хоть на зелья его какие возьмут… нет, не находится пока никого. Одна и надежда осталась, что на следующих три дня — «скотные дни» тут будут, перед закрытием… а вы на них останетесь-то?

Я вздохнул. Покосился на Мел, которая ворковала над единорогом — она уже кормила его с ладонью чем-то, извлеченным из заплечной сумки. Смерил глазами старика — одежда конюха, даже герб вышит — голова альфина, только вот затертая очень.

— А ты, случайно, не из местных? — спросил я и позвякал монетками в кармане. — А то чёрт его знает — где тут выпивку купить.

Чем, можно сказать, покорил сердце старикана на месте.

Через пять минут я запасся живительной влагой, а через десять мне начали рассказывать — что и как на ярмарке в последние дни.

Попойка третьего дня. Да, особенная, потому что крупная попойка. Южане подрались с северянами — это пять дней назад. На соревнованиях лучников приз взял какой-то безвестный парнишка, поговаривают — без Дара лучника, вообще пустой элемент. Собралась какая-то пьянь альфинов ночью искать на всхолмье — так заблудились в холмах всей компанией, приняли за альфинов стадо коз и от них же по деревьям позалезали. Господин Лейд, зараза и урод, обещает в день закрытия выкатить несколько бочек дармовой выпивки…

Я кивал, прихлебывал пивко из купленной по пути деревянной кружки — на кружке тоже был альфин, изображения этих кошек тут встречались только чуть-чуть реже, чем вёсла. Мел обхаживала единорога — чистила, смазывала болячки мазью, которая оказалась извлечена все из той же сумки. Что-то шептала в уши. Что она не просто увивается вокруг лошадки, а еще и прислушивается или принюхивается — я понял только на второй кружке. Подошел, спросил, не надо ли чего «сыночке».

— Ведро воды для единорога — заморили жаждой, сволочи, — огрызнулась «сыночка» из загона. — Следы крови на ограде те же. Твой варг здесь был.

Стало быть, Мел не просто так понесло в этот загон. Крыса внутри нетерпеливо дрогнула хвостом.

Ведром воды я разжился за следующие пять минут — и добавкой к пиву тоже. Небрежно поинтересовался у местного конюха, разливая из меха в кружки:

— Что, совсем никто не заходит, что ли?

— Из конюхов Лейда, заводчика местного — позубоскалить, — скривился старикан. — Милостыньку предложить. Сволочи — ну, не чета господину своему. Этот — змеюка учтивая, у него и выпивка бесплатная, и чуть ли не кланяется, и вот, за так пустил на Ярмарку, хоть она, можно сказать, на наших землях, на землях Варранта… а эти — сволочи. Видал? — показал синяк на руке. — В самом начале пришли еще — говорят, выметайся отсюда со своим одром. А хозяину моему молодому… припадок сделали, понимаешь, хозяину!

Я не стал расспрашивать дальше — только выразил на физиономии: «Да ну?» И уловил боковым зрением: Мел в загоне насторожилась, повела ладонью, будто что-то пытаясь уловить при помощи Дара…

— Молодой Беннет за меня вступился, — конюх глотал и глотал пиво, а я дожидался и дожидался слов. — Храбрый, значит. Ну, я ж его еще совсем мелким помню, я его и верхом учил, на охоту водил на всхолмье, тропы показывал к пещерам… Полез на этих… без магии-то! А их там четверо было, все парни здоровые, конюхи же… Старшой ударил господина — я уж думал, только нос разбил, а Беннет лежит, бьется, вроде припадка… кровь капает, ужас какой! Вон, Седой всё рвался на помощь, хоть и дряхлый. Не был бы в стойле — на этих сволочей бы кинулся. Тоже понимает ведь, хоть и зверь.

Рвался он… вряд ли на помощь он рвался. Кровь варга, а значит — бешенство. Только единорог у них тут забитый, так что какое у него там бешенство… как был привязанным в стойле — так и остался.

— Хозяина-то спасли?

Конюх посмотрел с недоумением.

— Так он сам встал, — и разочарованно заглянул в кружку. — Эти, которые Лейда конюхи, твари… сбежали — сами, видно, испугались. Я к нему кинулся — думал, убили… Седой ржёт, заходится… а он полежал, встал потом. Кровь с лица вытер — и в имение, обратно. Да он потом заходил ещё, только пару разочков всего… говорил всё, чтобы я не продавал уже, уходил отсюда, с Ярмарки-то. А я говорю — так Седого ж надо продать. А он мне…

Что он — я дослушать не успел. Мел подтянулась, легко перепрыгнула через ограду, повела ладонью, на которой значился глаз — Печать Следопыта… напряглась как стрела, сделала шаг, два, три — я проследил взгляд и увидел, как на той стороне торговых рядов шарахнулся в тень юнец в широкой шляпе, шляпа свалилась — мелькнуло жёлтое, осунувшееся лицо с намечающимися усиками, белесые тонкие волосы… широкая повязка на правой ладони.

— Пришел-таки! — обрадовался старик-конюх за моим плечом.

Юнец-варг, видно, понял, что мы по его душу: повернулся и припустил во весь дух, я только и успел крикнуть Мел: «Лови!» И проводил взглядом метнувшуюся следом следопытку — стараясь не чертыхаться и не орать ей в спину: «Ну, и зачем ты его спугнула? Дала бы мне знак — отошли б, понаблюдали, взяли его тихонько…»

Взвизгнуло крысиное чутьё — и я успел пригнуться, а то поймал бы себе увесистую дубинку в затылок. Дубинкой старик наверняка запасся на случай возвращения этих самых недружелюбных конюхов — а теперь вот отыскал новую мишень.

— Ищейка… поганая, — просипел конюх, когда я отобрал у него дубинку. — За господином моим, значит? От Лейда, значит? Да я…

Когда вернулась понурая Мел — я оттирал лицо от третьего плевка и уворачивался от второй подковы — оказывается, конюх припас солидный метательный запасец. Слушать он меня не желал. Говорить о хозяевах тоже — да и вообще, говорить.

— Не-а, — буркнула Мел и сделала движение ладонью, изображая рыбку. — Через водный портал, тут их аж три в окрестностях. Куда ушел — неизвестно.

А раз знает, что его ищут — вряд ли здесь и появится. И здесь, и в окрестностях.

Я увернулся от третьей подковы и принял решение.

— Ладно, я в «Ковчег», тут больше искать нечего. Ты со мной?

Мел только фыркнула носом и опять развернулась к загону с древним единорогом.

— А ну быстро опустил подкову! — донеслось до меня, когда я уже направил стопы к выходу. — Метнешь — подкую ей тебя. Быстро метнулся мне за овсом!

Ладно, может, Мел найдет общий язык с упрямым старикашкой. У меня-то теперь есть имя — Беннет… Беннет Варрант, если я правильно понял.

Надеюсь, мой зятек еще сохранил свои связи с законниками.


*

— Жратеньки, — умильно сказал Сирил. Он же редчайшая в своём роде птица-вещун. В благословенные времена эта самая птица преспокойно просиживала себе в клетке, откуда высказывала время от времени что-нибудь катастрофическое. С тех пор, как Мел взяла Сирила в оборот — тот приучился к человеческому обществу как-то чересчур. До той степени, что обходиться без него не желал совершенно.

— Уймись, — буркнул я и отвоевал у птаха имбирное печенье, на которое тот нацелился. Сирил, похожий на скворца размером с доброго ворона, посмотрел пристально на меня, на печенье, и выдал вполне осмысленно:

— Жестокое сердце.

Вообще, нельзя было сказать, чтобы я устроился в кабинете уютно. Отчёты, счета и письма смотрели из ворохов укоризненно. Побулькивала Сквозная Чаша на столе. По тому же столу расхаживал косящийся на моё печенье Сирил.

Ещё у меня в кабинете был предполагаемый зятёк, он же бывший законник, прозванный Крысоловом за необыкновенную свою въедливость в ловле таких, как я. Мечта, а не компания.

— Варранты, — Тербенно был подтянут, и прямо неприлично энергичен. — Преступлений нет, но есть одна тяжба, так что кое-что прояснилось. Беннет-Старший, сорока восьми лет, Дар Ветра, был крупным наследным помещиком, поместье у Вёсельного Хребта. Получил хорошее образование — Академию закончил с похвальным листом, работу искать не стал, поскольку был склонен к науке. Женился в двадцать лет на небогатой сироте из пансионата, через год родился сын, Беннет-младший, Дар… нет Дара, «пустой элемент». Сына родители не бросили. Жили вполне дружно, но Беннет, насколько понимаю, был игроком. Играл часто с соседом — Нартаном Лейдом, более крупным помещиком…

— Заводчиком ВёсельнойЯрмарки?

Зятёк кивнул, подавил явственные конвульсии гордости за себя, родимого и продолжил:

— Ярмарка, вернее, земли, на которых она раскинулась, — причина многочисленных тяжб между Варрантом и Лейдом. Земли находились на границе двух владений. Варрант задолжал Лейду в карты, так что тот перевёл эти земли на себя — как утверждал Варрант, незаконно. На этой площадке Лейд открыл Вёсельную Ярмарку, пользуясь хорошим расположением: равнина в окружении холмов и гор, вокруг — сразу три водных портала. Неподалёку хорошая дорога. Ярмарка не настолько популярна, как Псовые Бои или Варгендорр, или…

— Жестокое сердце! — возмутился Сирил со стола. Зятёк поперхнулся и унял риторический пыл:

— …в общем, ярмарка приносит Лейду хорошие деньги. Сейчас его можно считать магнатом. Семья Варрантов за годы, напротив, разорилась. В основном из-за бесконечных судов. Три года назад скончалась жена, Трисия Варрант: в доме не нашлось денег даже на целителя при обычной лёгочной горячке. С тех пор поместье приходило в запустение и распродавалось. Сейчас…

— Сейчас — могу тебе ответить, — буркнул я. — В поместье пусто. Хозяева съехали две недели назад.

Как раз, стало быть, когда Нэйш засёк первое пробуждение Дара у парнишки.

— Жратеньки, — простонал Сирил и чувствительно щипнул меня за плечо. — Тебе жалко?

Я отмахнулся от надоедливого птаха, и мне тут же сообщили, что у меня жестокое сердце.

— Плохие новости? — осведомился зятёк, проницательно и остро прочитав по моему лицу тоску зелёную. — Насколько я могу понимаю, это связано с сыном… Беннетом-младшим. Он что, варг?

— Ага, — пробормотал я. Крыса внутри поднялась на задние лапы, принюхалась. — Варг на крови. Так его Дар и проявился. Подрался на Ярмарке, ему нос расшибли… тут-то всё и началось. Парнишка оказался крепким. Устоял, не съехал с катушек, усмирил единорога. Потом наверняка побежал, рассказал отцу. Ты бы вот что сделал, если бы в твоем сынке такой Дар проснулся?

Тербенно придал мужественной физиономии выражение крайней осмысленности.

— Думаю, не понимал бы, что происходит. Был бы растерян, потрясён: считалось, что у ребёнка нет магии — и тут… Разве не это чаще всего происходит с родителями наших учеников?

— Ага. Это самое. Только вот старший Варрант соображал быстрее, чем родители наших учеников. Он же учился в Академии, так? Наверняка в округе слыл просвещённым выше крыши. И в поместье своём книжечки почитывал, и интересовался — где чего открыли. Он мог знать о варгах — вот что. Значит, и о крови варгов до него доходили слухи. Наверняка и о нас слухи доходили — о том, что мы собираем молодёжь — иначе он не сделал бы ноги так стремительно.

— Сбежал умышленно? Но зачем, если во всей Кайетте только Рихард может обучать варгов. О, — тут на физиономии зятька процвело подобие догадки. — Он решил использовать Дар сына?

— Да, не особенно думая, что при этом грозит самому пареньку. Видно, какой-то шанс в этом увидел. И начал натаскивать сынка. На окраинах, в глухих местах, где легко можно нарваться на какую-то животинку. Пару раз Нэйш почувствовал, но я-то думаю, что он тренировал парнишку каждый день — Варрант, видать, не из тех, кто сдаётся… На ярмарке, когда я его видел, наш варжонок выглядел худо. Знаешь, как желтеют, когда постоянно пьют кроветворящие зелья, да ещё и не особо качественные?

Зятёк безмолвно кивнул — наверняка навидался такого у оперативников службы закона. Пошевелил губами и родил:

— Значит… получается, что они торопятся с этими тренировками?

— Значит, получается, что торопятся. А теперь, — сказал я и заткнул Сирилу клюв большим куском печенья, — теперь вообрази-ка, куда и зачем он хочет успеть.

Бывший законник похлопал глазами. Потом эти самые глаза и округлил.

— Ты видел мальчика на Ярмарке. Ярмарка на землях Лейда…

— Три последних дня — торги животными, — добавил я. — начнутся завтра. Торги будут идти до закрытия, там-то уже празднества-пляски-выступления и прочая дрянь. Их конюх говорил — мальчишка просил его уходить… Как думаешь — что они могут выкинуть?

— Ну… предположим, он надрежет руку — и возьмёт под контроль кого-нибудь из хищников, — пробормотал Тербенно. Усидеть он уже не мог: вскочил и принялся шагать по кабинету. Сирил наблюдал за ним с плохо скрытым лукавством.

— Вижу, ты не до конца оценил масштабы. Знаешь, что он может сделать? Вообще ничего не брать под контроль. Разбрызгать свою кровь и смыться. Ты вообще видал, чем такое заканчивается?

Тербенно видал. Можно даже сказать — навидался. То-то у него физиономия сразу вытянулась и приобрела скорбность рано сорванного огурца. Зятёк оценил масштабы настолько, что даже стал малость заикаться.

— Т-ты думаешь, он…

— Ага. Все животные разом взбесились, паника, погибшие. И конец Ярмарке. Лейду тоже конец: скорее всего, на него же это и свалят.

— Но это же… — Крысолов задохнулся. Взмахнул руками — показать мне, недалёкому — насколько это ужасный план. — Это же…

— Согласен, звучит тупо, но Варрант, похоже, помешался как следует на Ярмарке и на соседе. Похоже, он-то собирается отомстить любыми средствами. У Нэйша пока дела поважнее, потому на Ярмарку я посылаю тебя… — поколебался, — и Кани. Оглядитесь там как следует. Поговори с охраной или с распорядителями — пусть будут настороже. Главное — не выпускать животных. Если вдруг что — вызывайте помощь и спасайте людей.

Судя по недоумевающей физиономии — у Крысолова нашлась бы еще тысяча вопросов. Начиная с того, где это пропадает наше начальство. Но исполнительность своё взяла: на лице процвела решимость, в глазах загорелся священный огонь «ух, как я сейчас за справедливость» — так что Тербенно покинул кабинет быстро. И с чувством собственной важности.

Втихомолку я понадеялся, что дочурка оставит от Ярмарки что-нибудь, что можно будет охранять. Надежды поубавилось, когда до моего кабинета донеслись ликующие вопли Кани: «Едем сейчас! В омут сборы!»

На следующий день Крысолов помощь не вызвал, и примерно к вечеру я решил, что волноваться больше не о чем: ясно же, что Ярмарка стала жертвой стихии по имени Кани.

Хотя когда Тербенно всё же появился в Сквозной Чаше, руин и огня вокруг не было видать. А самого зятька прямо распирало от гордости, потому что он связался с охраной, связался даже с самим магнатом Лейдом, донёс до него «всю важность охранных мер». Магнат, правда, отказался отменять «скотные дни»: торги уже начались. Зато удвоил охрану, приказал как следует следить за входами и сделал так, чтобы все опасные животные получили стойла покрепче.

— В общем, мы начеку! — завершил тираду Тербенно, так что Сквозная Чаша просияла светом бдительности.

На следующий день я ещё раз прошелся по Ярмарке сам — оценил бдительность. Тербенно бдил так усердно, что когда он появлялся в местах торгов — от него шарахались даже яприли, не то что торговцы. Зато сами торговцы со своих зверушек глаз не спускали. На входе мне разве что в уши не заглянули — я не прячу там преступного Варранта? Дочка висла на шее и благодарила за задание, потому что «я почти договорилась, что в день закрытия мы с Десми таки пойдём на площадь, где будут бесплатно наливать пиво». К слову, от Кани торговцы уже не шарахались — с ней они тихо смирились.

Так что всё складывалось даже как-то пугающе благополучно. Только вот крысе внутри это благополучие не нравилось: неутомимый инстинкт скрёбся там, внутри, поцарапывал и покусывал. К исходу третьего дня мы с внутренней крысой, кажется, стали малость нервными: Аманда поинтересовалась, не собираюсь ли я тоже слечь с сердечным приступом. Я от души заверил, что моему огромному, нежному любящему сердцу ничего не грозит. Могу хоть сейчас поступить в полное её распоряжение.

В ответ травница прижалась щекой к щеке, погладила по плечу и шепнула:

— Так поступай. И я наконец заставлю тебя спать. Сколько «Бодрячка» ты залил в себя за последние трое суток, сладенький?

Наверное, она была права, и мне стоило выспаться и не ждать вызова от зятька сутки напролёт (попутно стараясь заполнить тонны бумаг и раздумывая — где бы нам набрать новых егерей и охотников и как бы стрясти с нашего покровителя ещё денег). И глотать не зелье от недосыпа, а что-нибудь поприятнее, вроде молока с мёдом, для своего-то удовольствия.

Версию насчёт Ярмарки и Варрантов я пересказал Аманде и Нэйшу разом. Как раз на третий день, когда Аманда перестала беспокоиться, что исключительного хватит удар от любых плохих новостей.

Ходить она ему тоже уже разрешила, так что Рихард наконец явил свой светлый лик — правда, пока что только мне, потому что к ученикам целительница его не подпускала.  — Нам ведь не нужно вопросов, почему это ты не пользуешься силами варга, сладенький? — пропела она мягко, когда мы собрались в библиотеке. — Потому что ты не можешь пользоваться силами варга. Твоя смерть так расстроит нас с Лайлом, да-да-да?  — Уйду в годовой траур, перестану пить и обреку себя на пожизненное воздержание, — буркнул я. — До кучи облысею — пожалей мои седины. Нэйш благосклонно оскалился. Он уже успел облачиться в белое — по привычке. И слушал меня, что-то лениво выводя в блокнотике.  — Сегодня наиболее опасный день, — заметил в конце. — Думаю, я мог бы посмотреть…  — И вмешаться, — как ни в чём не бывало отозвалась Аманда. Подошла, опёрлась бедром о стол. — Ты ведь вмешаешься, если этот Варрант-младший использует свои силы, да, золотой мой? Если животные взбесятся — ты постараешься его остановить. Неосознанно. Мы с тобой уже говорили, чем такое может кончиться — как там твои рисунки? Нэйш, глядя ничего не выражающими глазами, перелистнул несколько страниц блокнота. Кажется, там было что-то в разрезе — или кто-то. Словом, как обычно, непонятно только, почему Аманда так помрачнела.  — В общем, у меня всё равно всё схвачено, — добавил я тоном, который уж точно никого не обманул.  — Правда? — прозвучало тут же со стороны начальства. — Тогда скажи, что не так, Лайл. Ведь что-то не так? Я пробежался глазами по пустой библиотеке — неприлично огромной, как всё в старом поместье. Где есть книжки на полках, где — зияют дыры, откуда-то из углов доносится попискивание и шорох — мыши, чёрт бы их драл, никаких кошек не напасёшься. Всё в порядок приводить нужно…  — Хочешь знать, что не так? Всё. Могу об заклад на месячное жалование побиться: сегодня ничего не будет. Я ждал, что Варрант ударит вчера — основные торги вчера и проходили, это он, конечно, знал. Но не ударил. Может, мы спугнули его, или мальчик не выдержал — у него просто могло отказать сердце, как у одного моего знакомого варга. А может, старший передумал и решил не губить людей. Или случилась ещё какая-то дрянь. Или мы вообще не понимаем — что там в голове у старикашки, и вот это мне кажется каким-то тревожным, как считаешь, а? Мне до черта не нравится, что он как-то уж слишком непредсказуем — вот что не так. Нэйш помолчал, чуть вскинув брови. Потом изобразил едва заметный кивок.  — Версия с торгами животных мне тоже не нравится. Слишком ясно, слишком… очевидно. Действовать нужно на самой Ярмарке, в толпе народа, варга наверняка заметят … Сомнительно. Если Варрант умён… Думаю, нужно узнать побольше о нем. Осмотреть окрестности ещё раз — я думаю, мне не повредит…  — Вот это, — выпела Аманда с очаровательной улыбкой и грохнула под нос начальству внушительный атлас с картами Кайетты. — Извини, золотой мой: пока что ты можешь путешествовать только так. Рихард промолчал, но по глазам его было видно — кому будет посвящен следующий рисунок в блокноте. Карты. Вспомнилось только на следующий день, уже после полудня. Торги животными на Весельной Ярмарке прошли спокойно. Тербенно и Кани явились уже с закрытия — разрумяненные. Дочка — оживлённая и явно попробовавшая бесплатного пивка; Крысолов — трезвый и с таким видом, будто побывал в преисподней. На оргии в преисподней, если точнее.  — В общем, там… веселье, — поведал мне с неизмеримым отвращением.  — Знаешь что? — радостно вставила Кани. — Когда я решила затащить Десми на танцы, из толпы драпанули все карманники разом: у него было такое лицо… О. Я хотела для тебя пивка захватить, только этот блюститель закона не позволил. Я посмотрел на Крысолова с умеренной укоризной.  — Потому что не был уверен, что она не выпьет всё по дороге, — отозвался тот. Пришлось разбавить взгляд одобрением. И услать зятька разузнавать о Варрантах поподробнее — а то Кани явно собиралась его затащить обратно на Ярмарку, а Крысолов явно начал молиться всем богам и, кажись, даже мне. Дочка навязалась следом за любезным, а я еще сколько-то раздумывал о том, что там творится, на ярмарке: гуляния, танцы, состязания в ловкости и магии. Думал — и проводил пальцами по ложке, которую мне сунула Кани, уходя. Славная такая ложка, резная деревянная, я их много на той ярмарке навидался, верх вырезан в виде головы альфина… Почему альфина?  — На карте был альфин, — выпалил я через минуту, когда нашёл Мел в загоне с маленькими единорожками.  — Будешь так орать — альфина тебе на лбу нарисую, — ожидаемо прозвучало из загона. Мел вынырнула еще более хмурая, чем обычно. И явно жаждущая моей кровушки, потому что это ведь я спихнул на нее заботу обо всех наших учениках-варгах.  — Ну?  — Вёсельная Ярмарка проходит в низине. Почему холмы прямо над ярмаркой на карте обозначены знаком? Там нарисован альфин — они что, там жили?  — Живут, — сухо поправила Мел. — На Вёсельном Всхолмье — их пещеры. Одна из шести оставшихся стай — остальные одиночки-шатуны, колоний не создают. Колонию оградили от придурков-охотников — редкий пример, когда в башке у властей не навоз яприля.  — Но как тогда там разрешили устраивать Ярмарку? — пробормотал я. Стоял у стойла, крутил в руках деревянную ложку, будто старался мысли ею уложить. Мысли не укладывались, путались: альфин — действительно то самое кошачье весом где-то с четырёх меня, а в холке — восемь-девять футов? Вот точно то, на которое охотники не рискуют лезть всемером и со сворой? Которое сносит всё на своём пути, может испугать непредсказуемостью даже варгов, не особенно поддается дрессировке и не живет в неволе? А? А?! Или мы говорим о каких-то милых пушистиках, не оборудованных смертоносными когтями и пастями, рядом с колонией которых всё-таки можно каждый год устраивать многолюдную ярмарку?! Мел пожала плечами и изрекла, что, мол, откуда она знает, что там в головах у идиотов.  — Хотя, может, и идея ничего. Альфины не нападают, если серьёзно не спровоцируешь — а в колонии особенно. Если к ним не лезть — и они не полезут. Охотиться выходят по ночам, днём в пещерах отлёживаются. Говорят, на них даже смотреть можно — не трогают, пока не заденешь, но вот если заденешь… Пухлик, ты вообще представляешь кого-то, кто может задеть колонию альфинов?! Я в ответ растерянно помахал ложкой. Мел хмыкнула, кивнула и полезла обратно в загон. Так-так-так, — сказала внутри крыса. Она, наверное, от души веселилась там — старая спутница. Потому что я-то себе представляю того, кто может задеть колонию альфинов. И потому я уже почти бегу — нет, бегу по-настоящему. Потому что — может, у меня и нет совсем времени, но нужно убедиться, ведь идея бредовая, больная, кто бы на такое решился, но всё-таки… Так-так-так, — говорят часы на стене, когда я влетаю в кабинет и начинаю листать сведения о Варранте, которые мне оставил зятек. Верно: холмы с пещерами были в его угодьях. Потом тоже перешли к Лейду, по тяжбе. Надо думать, в молодости Варрант на этом самом всхолмье всё излазил. Наверное, знает даже — где пещеры… Их пещеры.

Так-так-так, — напоминают часы на стене. Древний бестиарий лежит себе и воняет прогорклой пылью и заплесневелыми суждениями. С иллюстрации преувеличенно свирепо скалится альфин — самое крупное животное Кайетты, не считая вымерших драконов. Рядом скромно притулились записи Гриз Арделл, каждая строчка — проста и ценна. «Самцы в холке достигают десяти футов», «Колония — как правило, самец, 8-12 самок и детеныши», «Не проявляют агрессии, если не раздразнить», «Не нападают первыми», «Основная опасность — в непредсказуемости»…

Ну да, не нападают первыми. Если не подтолкнуть, не направить…

Зная этих Варрантов — они и подтолкнут, и направят. Они уже там, где нужно. Держат руку на пульсе, готовятся сказать «фас».

«Неудержимы в бешенстве», — смотрит на меня коротенькая заметка, написанная рукой Гриз Арделл.

Я ни разу не видал альфина, который учуял бы кровь варга. Не довелось. Но не сомневаюсь, что с ними будет как и с остальными животными: достаточно опутать алыми нитями вожака — и за ним вниз, с плато, на ярмарку кинутся остальные.

Последний день. Закрытие. Танцы.

Поздно с кем-то связываться. Я попытался сразу, как вбежал в кабинет, но Сквозная Чаша молчала: на Ярмарке не ждут нападения, там празднуют, они даже не знают — с какой стороны, а десять бешеных особей альфина просто снесут большую часть ярмарки с лица земли. Уводить людей — кто разрешит? Кто послушает, поверит в эту больную идею?

Значит, обращаться к нашему покровителю, Тающим, Службе Закона, охране ярмарки — смысла нет. Это все равно, что посигналить: «Эгей, ребятушки, вот вам ценные цели!»

Да и потом, десяток этих тварей — все равно что лавина, кто и чем их остановит?

Только разве что варг.

Туц-туц-щёлк! Мне довелось постоять за эти годы за прилавком не раз и не два, так что не впервой считать — что дороже.

Кто дороже.

Щёлк.

Рихард, может, и не откажется прогуляться на то самое всхолмье, только вот такая прогулка его сделает покойником. А его нельзя делать покойником, хотя и очень хочется: некому будет находить новых варгов, обучать их… Эвальд Хромец сказал бы, что Нэйш — штучный товар, а потому его нельзя разменивать на сотню других…

Щёлк-Щёлк.

Магов, да. Пусть будет сотня, хотя я-то думаю, что на самом деле там будет больше, да еще заповедное плато станет местом для паломничества охотников, альфинов истребят… Но пусть будет сотня ничего не подозревающих гостей ярмарки.

Сотня. Но если Нэйш умрет — как бы нам не заплатить гораздо дороже.

Щёлк-щёлк-щелк. Откуда мы берем варга, когда нужен варг? Оттуда, где он есть. Нэйша у меня нет, зато ученички никуда не пропали — старшего он обучает месяца три, хоть какие-то навыки должны быть. Один — ненадежно, два — зыбко, нужно брать не менее трех, да и то, ясно, что они не смогут повернуть эту лавину вспять. Да они этих альфинов, хорошо, если на картинке видели. Очень может быть, когда придется увидеть такую тварь вживую — у них и колени-то провиснут.

Щёлк-щёлк…

Но ведь есть же такая штука как кровь варга. И если вдруг просто так не получится… то кровь еще троих варгов может убрать контроль вовсе. Альфины взбесятся — да. Но, может, и не кинутся вниз, на ярмарку. Будут себе скакать по своему плато.

Клац.

Варги, понятное дело, не вернутся живыми. Да и я с ними — как тут без меня-то, кто-то же должен рискнуть и попробовать удержать ту бучу, которую я планирую устроить. Ну, и…

Костяшки под пальцами скользят бездумно и быстро. Быстрее тиканья часов.

Щёлк. Жизнь истинного варга. Щёлк-щёлк. Жизнь сотни ничего не подозревающих магов. Щёлк-щёлк-щёлк, трое учеников и бывший законник в придачу.

Счеты всегда всё расставляют по местам.

Пока я шёл по питомнику — в голове крутилась ярмарочная песенка. На веселенький мотив.

Стукают, счетики, стук-стук-стук,

Время, стучат, подводить черту.

Крыса молчала. Размышления и терзания я решительно отсылал в омут болотный. Свою подлость лучше осознавать на том свете — к тому же, там и времени как-то побольше.

Ученички отыскались у загонов с грифонами и вид имели подавленно-загнанный. Немудрено: от крайнего загона доносились сладкозвучные рулады Мел: «Сейчас сама это жрать заставлю!» — наверное, кто-то с кормежкой напутал.

— Тибарт, Дайна и Эв — со мной, — распорядился я. — Остальные — скажете Мел, что я их забрал.

Оставшиеся ученички пали духом прямо на глазах. Избранные вперились в меня влюбленными взглядами — спас, как же.

Хотя кто там знает, может, если бы пришлось выбирать между смертью и обучением у Мел — они бы как раз смерть и выбрали. Только и осталось, что утешаться этой мыслью.

— Прогуляемся кой-куда по делам, подробности после, — только и бросил я, пока мы шли к ближайшему выходу с территории. — Ответственное задание, только для варгов, Нэйш в курсе и подтянется позже.

Чуть удержался, чтобы не сотворить знак отмены — так ведь и накликать можно. В конце концов, у исключительного была карта. Так что он тоже вполне мог заинтересоваться — а почему это там знак альфина? И сделать такие же выводы.

Аманда, например, их сделала, потому что перехватила нас уже почти у выхода за ограду: мелькнул цветастый платок, и её голос тихо окликнул:

— Альфины, мой сладенький?

Ученичкам я махнул рукой: идите, догоню, вам до ближайшего водного портала ещё минут пять шагать. Остановился, подождал — пока она выскользнет из тёмно-зелёных зарослей.

У Аманды — тугие черные локоны, которые лезут на лоб из-под цветастого платка. Бисеринки пота на лбу, изломанные дуги-брови, раскрасневшиеся щёки и чересчур блестящие чёрные глаза. Ещё у Аманды-целительницы из народа нойя — острый ум и очень неприятная проницательность.

Вот чего стоило не догадаться — какое я решение приму. Так нет же.

— Что это ты решил, мой пряничный? Что убьешь этих детей и умрешь сам — ради этого…

Дальше — на языке нойя, жаль, что мне не светит теперь его выучить. Но по жестам понятно, что Рихард успел здорово допечь Аманду, пока она занималась его драгоценным здоровьем.

— Исключительному нельзя помирать. Он, конечно, редкостный… — тут я пропускаю слово, — но он еще и редкий, чтоб его в омут. Так что…

— А тебе можно?!

Ну, не знаю, вот судьба полагает, что не просто можно, а прямо показано. Потому что время от времени впихивает меня вот в такие убийственные ситуации — и ожидает, позевывая: да когда ж уже…

— А я выплыву, — от моей беспечности даже весенний ветерок стонет по-звериному. — Я, знаешь ли, жутко живучее существо, я даже стряпню бывшей тещи переваривал. Хотя над ней мухи в пролете дохли. Над стряпней, а не над тещей, конечно, хотя…

Наверное, нужно было сказать что-нибудь более трогательное. Ну, или там, героическое. Двинуть, например, пафосную речь о моем долге по защите начальства, которое является по совместительству единственным наставником варгов и единственной их надеждой. Встать в позу — и так понести, чтобы в носу защипало, и глаза заслезились, и в голове прозвучали аплодисменты толпы.

Но цель и так достигнута: Аманда от моей беспечности временно онемела, так что надобно дожимать.

— Потряси зятька: пусть наводит шум на Ярмарке. Находит Лейда, вызывает Шеннета… Пусть убирают Ярмарку. Уводят людей, выстраивают заслоны. Если еще есть время. Да, и еще — Рихард взял карту, так что если он вдруг решит отколоть что-нибудь особенно самоубийственное — держать его придется тебе.

Аманда полыхает глазами, теребит край платка. Кажется даже — по физиономии мне сейчас заедет. Да ладно, я б себе сам заехал, если бы мог.

— А если я решу его не удерживать? — голос у Аманды — мягкая удавка.

— Тогда моя душа будет обречена в Вечном Омуте на жуткие муки — потому что Нэйш будет пудрить мне мозги и на том свете. Ты что, хочешь, чтобы я там оказался в такой компании?

Аманда явственно полагает, что я именно этого и заслуживаю. Вечность в обществе Рихарда Нэйша — и пива мне не давать, чтобы еще страшнее было. Но она говорит только:

— Я спою тебе потом. Когда вернешься.

Что там еще говорят в таких случаях? «Скажи дочке много теплых слов от моего имени»? «Передай зятьку, чтобы заботился о ней»? «Не дай Рихарду Нэйшу надругаться над моим мертвым телом»?

— Булочки меня бы тоже устроили, — говорю я и подмигиваю. — Побольше изюма.

Потом разворачиваюсь и бегу догонять своих варгов, которые, чего доброго, без меня отправятся через водный портал в неведомые дали.

На душе одновременно паскуднее и спокойнее, чем было до того. Спокойнее — потому что я теперь знаю, что Рихард Нэйш под присмотром.

Паскуднее — потому что у меня есть стойкое ощущение того, что я сегодня не попробую булочек. И не услышу обещанную песню.

И я знаю, что Аманда не смотрит мне вслед — чтобы было легче уходить.

Но от этого не легче.

====== Сердце варга-3 ======

ДИАМАНДА ЭНЕШТИ

Две вещи лежат на моих ладонях. Два груза. Два выбора.

Серебристая жидкость плещется в хрустальном флаконе и чуть заметно пульсирует: «Тук-тук, тук-тук». Живая.

«Песнь сердца» — эликсир на крови единорога, который я готовила три последних дня.

Бирюзовый камень лежит на второй ладони — тускл, пока не стиснешь в пальцах.

«Клетка Таррона» — древний артефакт целителей. Один мужчина хотел заплатить им за ночь любви со мной. Я забрала артефакт и расплатилась лишь песней, и тогда он послал ко мне убийцу — воина Меча, который не исполнил своего задания. Хозяин артефакта не дождался назад своего камня и умер от яда. А с тем убийцей у меня были славные ночи, пока его не казнили.

Два груза. Два выбора.

Две песни на моих губах — пропеть какую?

Погребальную, — шепчет весенний ветер, плачут росою травы. Все равно погребальную, только — кому?

Я знаю, кому.

Белый росчерк там, под окнами. Он стремителен, он торопится: ему нужно найти Мел, чтобы спросить: почему на карте обозначен альфин? Чтобы понять. И чтобы узнать, что три ученика займут его место. Три ученика и один Лайл Гроски.

Три короткие песни, одна длинная. Обрываются — нет, не оборвутся, оборвётся другая.

Я не бегу за Десмондом, не приказываю ему, чтобы он отправлялся на Ярмарку, чтобы вызывал Шеннета, я даже не взываю к Перекрестнице.

Я беру на ладони оба груза, обе ноши — и они покорно идут со мной к нужной комнате. Когда иду убивать.

Лайл Гроски плохо выбрал того, кому — держать и беречь.

Нойя берегут лишь то, что дорого им самим. Нойя не умеют измерять важность ничем, кроме себя. Не умеют отдавать дорогих — за тех, к кому безразличен.

Я улыбаюсь и шепчу себе по пути, что у меня — две песни и два пути, хотя на самом деле — один.

Он должен зайти в поместье — как иначе? Проверить — вдруг Лайл еще не ушел. Может, отдать какие-то распоряжения Десмонду или Кани. Или просмотреть карты — прежде, чем уйти туда, откуда не вернется. Хотя бы взять несколько монет за пропуск в водном портале, хотя бы набросить плащ.

И я даю ему опередить себя и шагаю в его комнату, когда он уже застёгивает плащ, попутно бросая в Сквозную Чашу на своем столе: «Освободите портал, который ближе всего к пещерам, мне всё равно — как».

— Куда-то собрался? — мурлычу я, и две возможности бьются в моих ладонях.

Рихард вскидывает глаза и улыбается почти правдоподобно, и прогоняет с лица все следы спешки.

— Маленькая отлучка, Аманда. Ничего особенного. Есть кое-что, что Лайл должен знать.

Он собирается умирать так беспечно, что мне хочется подтолкнуть его в спину, и погребальная песнь легче бабочки вот-вот сорвётся с моих губ, но я только киваю и спрашиваю:

— Альфины, правда, золотой мой?

И взгляды наши переплетаются, словно корни деревьев, и в моем он может прочитать открытый путь к смерти. Щурится, кивает удовлетворенно.

Любой ведь скажет, что нойя не повинуются приказам. И не отдают жизни тех, кто дорог за жизнь тех, кого почему-то нужно хранить.

И я делаю шаг и беру его запястье и слышу, как стучит его жизнь — слишком поспешно, она тоже торопится. Эта жизнь, которую Лайл почему-то считает ценной, а её хозяин вот совсем не считает — согласен, чтобы она замерла.

Я тоже на это согласна, и он видит это: мы улыбаемся друг другу.

— Рад, что ты понимаешь, — говорит он и готовится убрать руку и идти, и в тот миг, когда его сердце ударяет в такт моему — я понимаю, какую песню мне петь.

Нойя хорошо умеют лгать. Даже самим себе.

Шепот мой слетает с губ песнею. Падает сладким соком, ядовитым, как сок черных паучьих слив в полночь.

— Знаю, сладенький. Ты уж меня прости.

И губы касаются его щеки, будто в танце у костра — когда песня отпета, и танцы закончились.

И я отступаю, и улыбаюсь виновато, и пальцы сжимают бирюзовый камень, «Клетку Таррона», артефакт целителей, каким ограждают комнаты особо опасных магов в моменты вспышек.

А спустя миг ладони Рихарда Нэйша ударяются в прозрачную стену, перегородившую дверной проем. Нерушимую стену, надежную.

Он почти успел, но все-таки только почти.

Магия прокатывается прозрачной волной с отблеском бирюзы — захватывает стены, закрывает окна.

Я снимаю платок, освобождая волосы из плена — женщины нойя в знак траура ходят с распущенными. Локоны скользят и падают на плечи — словно волны, укрывающие в пучине тела погибших.

Я вижу, как он смотрит — тот, за прозрачной стеной, губы изломаны в усмешке, полной непонимания, сейчас прошепчут: «Ты решила со мной поиграть?» Но нет ничего правдивее глаз, и у него в глазах живет истина: рано или поздно он выйдет отсюда, и я больше никогда не смогу петь.

— Дай мне пройти.

— Милый, ты же не думаешь, что я запирала тебя здесь, чтобы отпустить. Успокойся. Ты уйдешь, когда все закончится. Можешь мне рассказать пока, какими способами меня убьешь, сладенький. У тебя это так хорошо получается, да-да-да?

Он молчит, прижавшись к прозрачной стене, выстроенной из магии — тот, жизнь которого нам придется хранить не торгуясь. Разменивая чужие жизни, выбрасывая на ветер.

Не думая, насколько и кому дороги они.

Внутри я плачу, заливаюсь рыданиями, ломаю руки, молюсь Перекрестнице — чтобы Лайл пришел живым — и знаю, что этого не будет, и три молодых варга не увидят улыбки луны, и их песни, короткие и грустные, оборвутся сегодня.

— Аманда. Прошу.

О чем ты думаешь сейчас, Рихард? О том, что я должна сказать: «О, сладенький мой, я только этого и ждала, твоя просьба все меняет». Что сердце мое встрепенется и потянется навстречу, шепча: «Он попросил наконец!» Оно мертво, мое сердце. Сожжено вместо дров в костре боли о всех, кто ушел вместо тебя: Лайл… и эти дети… и Гриз.

— Аманда. Мы ведь можем договориться. Мы можем договориться — назови цену, чего ты хочешь…

Конечно, он должен был начать торговаться. Я ждала этого и думала, что будет весело. Но мне горько там, в груди.

— Что ты можешь дать мне, сладенький? У тебя же ничего нет.

Нойя любят торг. Могут часами размахивать руками, подбирать брань, тонкую и изощренную, как аромат трав для приворотных зелий. Наскакивать — и отступать, и порываться уйти, и притворяться, что не хотят вернуться…

Что ты можешь дать мне, Рихард Нэйш? Можешь ты стать лучше, чтобы я могла утешиться в горе, чтобы не думала, что они умерли за худшего из людей?!

Не можешь.

Он стоит теперь с закрытыми глазами — уже почти осознавший поражение, но мне его не жаль.

Сейчас он попробует сделать мне еще больнее, и я почти хочу этого.

— Четыре жизни за одну — тебе это не кажется несправедливым?

— Жизнь несправедлива, мой золотой, — отвечаю я. — Все песни об этом.

Наконец он отрывается от прозрачной стены, поблескивающей бирюзой. Покусывает губы, запрокидывает голову так, будто хочет увидеть небо.

— Ну, к чему это. Ты знаешь, что не остановишь меня: я все равно окажусь там, только… иначе.

Небес сейчас не видно, но они наверняка синие-синие. Как глаза некоторых варгов, рвущихся на волю.

— Хочешь, спою тебе, солнышко? Есть песня о соколке, которого поймали в клетку. А чтобы он не улетел, вместо прутьев клетки были ножи. Но соколка манило небо, и он рванулся, потеряв перья, кровь и жизнь. И небо тоже — навеки. Ты не дойдешь, Рихард. Сердце не выдержит. Ты умрешь во время попытки. Просто станешь пятым и сделаешь еще хуже. Не будет ни их, ни тебя. Это плохой торг.

Время бурлит, будто вода в омуте, уносит наши минуты, свивая их в бурные ручьи. Я хочу уйти за минутами. Услышать шорох трав, почувствовать ветер на губах, услышать песни деревьев, увидеть птиц, взлетающих в небо.

Я не хочу слышать то, что он скажет мне сейчас — последнее, что скажет мне сейчас.

Он опять приникает к сфере между нами — сосредоточенный, как хищник перед тем, как перекусить горло. Шепчет:

— У каждого свои коллекции, правда, Аманда? Кто-то собирает животных — я вот варгов. Видела когда-нибудь коллекционеров, которые на все пойдут ради своих экземпляров, а? Гриз Арделл знала за мной эту маленькую особенность — как ты думаешь, почему она оставила меня во главе «Ковчега»? Полагаешь, выбрала того, кто заставит этих детей умирать за себя? Ошибка, Аманда. Она выбрала того, кто умрет за них. Вместо них. Когда потребуется. А теперь отойди в сторону и помоги мне выполнить мою работу.

Чувствую кнут на коже — ее кнут и ее удар, хоть никогда его и не ощущала. Она бы не шептала — она кричала бы. Другими словами, но ведь слова лживы, правдивы глаза и сердца.

«Аманда! — слышу я ее голос. — Какого черта, я не позволю, чтобы вместо меня умирали. Не смейте, ясно вам?! Аманда, вы все рехнулись, варги чувствуют смерть друг друга, вы собрались убить вместо меня троих варгов, какое сердце сможет это вынести?!»

Мы стоим друг напротив друга, и слеза — одинокая гостья, гуляет по моей щеке. Магии нет между нами. Только память, одна на двоих.

— Четыре месяца прошло, а ты совсем забыл ее, — шепчу я. — Она оставила тебя не чтобы ты умер. Чтобы жил.

Губы у него дергаются — улыбнуться, но улыбки нет, потому что истина редко вызывает улыбки, особенно у путников.

Ему скоро в путь, и я могу только — помочь хоть чем-то.

— Помни — не через боль и не через страх. Возьми, вот… — ладонь смыкается с ладонью, когда передаю ему «Песнь сердца». — Выпьешь после, если вдруг…

— Если почувствую себя хуже, я понял.

— …если вдруг успеешь.

— Звучит ободряюще, спасибо.

Он не прощается, потому что спешит, и его последние слова прыгают, бьются пойманными в сети рыбами — в коридоре, хотя хозяин их уже завернул за угол.

Я смотрю ему вслед — и, дочь дочерей Перекрестницы — знаю, как важно прощальное напутствие.

— Приведи их живыми, Рихард, — шепчу я, и слова не горьки, а сладки на моих губах. — Верни их живыми, варг.

Нойя верят, что напутствия сбываются, если кропить их слезами.

ЛАЙЛ ГРОСКИ

По пути я занимался привычным в общем-то делом. Лгал и изворачивался. Мы прошли водный портал, я завернул ученичков наверх, к холмам — не переставая врать напропалую и напускать тумана. Да, ребятки, вас тут ждет небольшая проверка. Нет, куда там, всё будет взаправду. Да, я скажу, что надо делать, но выполнять — быстро и не думая, от этого всё и зависит. Ну, кто там знает, справитесь или нет. Я же говорил — Нэйш знает. Это вообще его идея, он считает, что вы уже готовы…

Ученички цвели ярче весенних цветов и щебетали громче птиц, а я всё искоса на них поглядывал, хотя зарекся в самом начале — смотреть поменьше.

Тибарт. Был вторым, кого мы нашли. Семнадцать лет. Мел про него говорит: «Второго Нэйша привалило». Черноглазый, черноволосый весельчак и разбиватель девичьих сердец, полагает себя крутейшим варгом в питомнике. Тут он ошибается, потому что Дайна его, если что, уделает.

Дайне пятнадцать, она из последних. Деревенская девочка-сирота, серая мышка, тихая, вдумчивая, безответная, живет учебой. Рихард обмолвился, что Дар очень мощный и развивается очень быстро. Девочку жальче всего

Эв. Эвальдом даже в мыслях назвать не могу — вот кто придумал дать такому увальню имя Хромого Министра? Девятнадцать, сын пекаря, широченные плечи, ладони-лопаты, задевает и сшибает всё вокруг себя, на уроках хлопает ушами, как дожил до этого времени — непонятно. Но не мог же я взять трех лучших, на кого тогда питомник оставлять?

Крыса внутри присела на жирные окорочка, прижала передние лапки к груди. Пискнула умоляюще: слушай, а вдруг вы придете раньше? Вдруг не придется, вдруг Аманда успеет выдернуть зятька, тот поднимет на уши кавалерию, вдруг…

Ага, сейчас, — хмыкнул внутренний голос (они с моим грызуном вечно расходились во мнениях). Солнце перевалило через полдень давно, на Ярмарке — самый разгар последнего дня, альфины успели отоспаться после ночи, но еще не вышли на охоту из пещер. Самое, словом, время — тут уж хоть бы успеть.

— Самое главное — в любом случае делайте вид, что так и нужно, — наставлял я ученичков, поднимаясь вверх по тропочке. Ученички были готовы решительно на все, и оттого было как-то особенно паскудно.

Еще было паскудно оттого, что Ярмарка скрылась за изгибами холмов, я тут вроде как иду помирать с ученичками, а проклятые Варранты могли попросту схорониться в кустах и там делать свои черные дела, как бы двусмысленно это ни звучало.

Хотя, думается, они будут где-то возле тропы к ближнему водопою — тропы, по которой обычно разом прогуливаются альфины вечерком, которая недалеко от пещер и которая…

«Успел на свою голову», — ёмко и с чувством высказался внутренний голос.

Тропа выглядела довольно-таки мирно, если, конечно, не считать того, что была звериной. Протоптанной когтистыми лапами альфинов, а потому — широкой и с клочьями разномастной шерсти на ближайших деревцах. По обе стороны от тропы расстилалась вполне себе милая лужайка с невозмутимыми весенними цветочками, каждый из которых прямо так и гласил: «Труляля, я тут вырос, чтобы олицетворить собой безмятежность».

Трещала сорока в ветвях дуплистой ивы у тропы.

Ива почти скрывала две фигуры — сначала Варранты стояли к нам спиной, потом повернулись.

Я ошибся, они не прятались. Вылезли прямо на тропу — что этот юнец с тремя волосинками над губой, что его папаша, изможденный и согнутый, в рыжую бороду седины напорошили. Может, и был шанс взять этих при помощи законников или военных…

Только вот — сколько времени нужно, чтобы взмахнуть ножом?

Нож Беннет держал острием вниз, вдоль вены правой руки. На этот раз он не ладонь кромсать собрался — собрался резать так, чтобы крови вышло побольше, чтобы те, кто сейчас отсыпается в пещерах чуть дальше — услышали побыстрее. В лице у парнишки не было ни кровинки, глаза остекленели — этот уже всё решил и всё передумал, наплевать ему на любые уговоры, только услышать «Фас!» от папашки — и можно спокойно себе умирать. Отомстив сполна.

Папаша бегал глазами и хватал воздух ртом, перебегал взглядом с меня на ученичков у меня за спиной.

— Ты от Лейда? — выдавил хрипло.

Я поднял руки: пусть заодно видит и Печать. Мотнул головой и постарался состроить самую дружелюбно-прохиндейскую физиономию, на которую был способен.

— Малой тебя видел на Ярмарке. Ты шатался с пацаном-нюхачом. Много нанюхал?

Мел бы, наверное, обрадовалась такой характеристике.

— Да вот пришлось обратиться, чтобы найти вас, господин Варрант, — заговорил я, разводя руками. — Слушайте, ну и задачку вы мне задали тем, что съехали с места. Неделю доискаться не могу, а дело-то верное, думаю, тяжбу мы в вашу сторону легко обустроим.

Позади меня раздалась пара-тройка изумленных хрюков — а потом ученички настороженно притихли.

— Я, знаете ли, стряпчий, — прибавил я небрежно. — Сирилл Кру. Не из этих, знаете ли, дурацких поборников закона, а такой, который работает на своих клиентов. Так вот, я вам говорю — ваше дельце верное, господин Варрант, и я готов за него взяться — ну, а уж расплатитесь вы со мной, когда Лейды пойдут по миру с сумами, хе-хе. Думаю, на них и исподнего-то не останется, если обтяпать тяжбу как следует.

Новая шкура поднялась, облегла, приникла к коже. Шкурка стряпчего — легкая, шуршит, пахнет бумагой; к губам прилипла нагловато-самоуверенная ухмылочка человека, который умеет обтяпать что угодно. Я болтал вовсю, жалел, что ко мне не обратились раньше, я давал шанс, шанс, шанс — остаться жить, не губить людей, не мстить, вернее, отомстить только проклятым Лейдам, пустить их по миру, насладиться в полной мере…

Кажется, у младшего от всей этой болтовни перестали стекленеть глаза, старший, вроде, тоже заколебался — хорошо, может, он уговорит парня ножичек опустить, а тогда уже мне бы только подойти поближе, один удар…

— Контракта, правда, у меня нет, но ребятушки составят, — я кивнул через плечо, нужно же было как-то объяснить ученичков за спиной. — Ну, вы, я вам скажу, забрались, я-то уж думал — все трактиры облазить придется, а вы вона где. Кабы не мои ребята — в жизни бывас не отыскали бы… Но я так за то, чтобы посидеть в трактире, пропустить по стаканчику. Заодно контракт обговорим, мое вознаграждение… ну, и главное — как вам себя на суде-то вести, потому что дельце-то прекрасное, но есть над чем поразмыслить. Так что если вы никуда не торопитесь, надо бы все как следует проработать, а?

Беннет-младший моргал — дела шли вполне себе неплохо. Старший вытянул шею, пожевал губами, спросил хрипло:

— Поможешь, значит, тяжбу выиграть?

Я пожал плечами, соорудил на физиономии соответствующее выражение: «И не такое, мол, обделывали».

И почти поверил, что мне все-таки удалось — без крови, без жертв.

Поэтому когда старый хрен взвизгнул: «Давай, мелкий!» — я даже не особенно понял, о чем это он.

Так, смотрел, как пальцы парня коротко и резко сжимаются на лезвии, как он делает взмах — я все равно не успел бы предупредить этот взмах, я успел подойти к ним, но не настолько близко…

Я видел, как весна в том месте, где стояли эти двое, процветает алым.

И стоял, и думал — в чем я ошибся и где недоиграл. Или, может, ученички за спиной все-таки так и не смогли сделать вид, что всё так и нужно. Или папашка-Варрант слишком уж отчаялся — он скалил зубы, хохотал и орал: «Что, взял? Взял меня, да?»

Наверное, уже по моему лицу понял, что я понимаю смысл их действий. И сделал нужные выводы.

Всегда считал, что всё зло в мире — от образования.

Недолговечная шкурка стряпчего опала в прах, я повернулся к разинувшим рты варгам.

— Ну, а теперь ваш выход, ребята. Дышим спокойно. Еще один урок, а? Когда они появятся, вам нужно будет их отвернуть назад к пещерам. Хотя бы просто успокоить. Ну, а если не получится — тогда уж сделать так, чтобы в разные стороны разбежались.

Варжата — все трое — смотрели на меня широко распахнутыми глазами, в которых близко не было спокойствия.

Кажется, до них начинало доходить — и моя невозмутимость никого не обманывала.

— Гроски, он… варг на крови? — пробормотал Тибарт, с которого как-то слетела самоуверенность.

— Кто разбежались? — шепнула Дайна побелевшими губами.

Эв не спросил ничего. Наверное, он тоже чувствовал, как вздрагивает под ногами земля.

«Средний вес — шестьдесят пудов», — всплыла в уме строчка из дневника Арделл, очень вовремя.

Вечная спутница там, внутри вздыбила шерсть на загривке, оскалила зубы — приготовилась отыгрывать варианты. Я метнулся вперёд, одновременно вышвыривая руку с одним из двух метательных ножей, которые скрывались в рукавах.

Целясь мальчишке в беззащитный затылок.

Вариант первый, лучший: чтобы убрать контроль — нужно устранить варга, который держит контроль.

Нож ударился о воздушную преграду: Варрант-старший страховал сынишку своей магией, Дар Ветра, мощный и развитой, ну да, он же в Академии учился, не где-нибудь…

Может, я мог бы еще подбежать, попробовать Даром Холода… нет, слишком далеко, а мне нужно стоять рядом с варгами… Всё равно бы мне — не успеть.

Рокотнуло в воздухе — будто собралась вдруг весенняя гроза. Только вот это была не гроза, это их вышвырнуло из-за холма, где они мирно спали в пещерах. Сперва вожак — белый, в серых полосах, старый, грива серебрится — а потом и остальные подоспели: двое здоровых самцов, потом самки — небольшие и гибкие… четыре… шесть?

До них было больше сотни шагов, а они уже казались громадинами, от одного вида которых начинается колотье в боку. Сбежались коты — огромные, плотно сбитые — поохотиться на мышек. И вот сначала неслись, а теперь затормозили всей стаей, принюхиваются, удивлены, потому что от запаха крови ничтожной мышки начинает кружиться голова, как будто липнут невидимые нити, нити, нити, которые говорят — куда идти, что делать…

Носы морщатся, топорщатся загривки у самок, развеваются гривы у самцов. Зелёные, близко посаженные глаза, еще не затуманены, потому обшаривают окрестности тропы: что там еще за четыре мышки?

Три мышки. Одна — крыса.

Вариант второй, подлый: контроль можно сбить, если в деле участвует несколько варгов крови.

Крыса провалилась куда-то в желудок, извивалась и корчилась там, когда я метнулся назад, к ученикам, шепнул Тибарту первому: «Сосредоточься!» — схватил его за ладонь и щедро полоснул по ней ножом — вторым, из второго рукава. Парень только глянул удивлёнными глазами, даже дёрнуться не успел. А Дайна взвизгнула, когда увидела, что я делаю, только увидела с опозданием: я уже успел развернуться, схватить девочку за плечо и провести кровавую линию по ее ладони.

— Уведите их от Ярмарки. Слышите? Отверните от Ярмарки!

— Ты чего? — с непониманием спросил Эв. Он загляделся на альфинов — смотрел без малейшего страха, с удивлением и восхищением. Хорошо, может, это даст парню шанс.

Я сделал последний шаг, нудный и тяжелый. Сказал:

— Ничего, — потом еще: — Останови их. Просто останови.

И полоснул в третий раз, задавливая, выжигая, вымораживая внутри осознание собственной подлости. Потому что загнанные в угол крысы не думают — на кого броситься и кого подставить вместо себя, дети — самая малая цена, и я только что заплатил ее, а теперь нужно сделать так, чтобы она не пропала даром.

Кровь из трех разрезанных ладоней разбрызгивалась по весенней травке, летела по ветру — и вот уже альфины задёргались, хвосты заходили ходуном, вожак, который уже было направился кратчайшим путём в сторону Ярмарки — вздрогнул и вернулся, затряс головой…

А Варрант-младший закричал. Хватался за свою разрезанную руку и кричал — очень слабо, угасающим криком, цеплялся за воздух, будто ловил в нем невидимые нити, будто что-то рвалось вместе с ним, что нельзя скрепить и сцепить обратно — и это причиняло невыносимую боль.

Старший заметался вокруг сына, начал хватать его за плечи. Выкрикивал что-то — вроде бы, даже в мою сторону. «Ты что сделал? Что сделал, а?!»

Потом на него обрушилась туша вожака, смяла, будто фигурку из сырой глины, замесила как тесто. Вопль полоснул по ушам, слился с криком сына, с победоносным рёвом альфинов.

Контроля нет, — понял я. Чужая кровь сшибла младшему контроль, Ярмарка вне опасности, но мои варги…

Тибарт упал в ту же секунду, рядом со мной, без единого звука.

Мои варги не могут их удержать.

У Эва закатились глаза почти тут же. Он осел рядом с Тибартом, на лице — недоумение пополам с испугом, глаза так и уставились на окровавленную ладонь.

Дайна простояла еще миг, может — два — с закушенными губами, невидящими глазами, рука опущена, кровь стекает по пальцам. Я хотел крикнуть еще — возвращайся, всё уже кончено — и тут она вскрикнула и упала, а рядом с нами поднялся вихрь.

Взревел десяток ураганов. Вырвались сотни демонов.

Второй исход. Если пролить кровь варга и не перехватить контроль над животными — их охватывает неудержимое бешенство. Неостановимое желание рушить и убивать.

Альфины больше не рычали — они ревели, визжали, бросались на землю, раздирая ее, колошматили друг друга, в щепки разносили деревья поменьше, отшвыривали камни, перемалывали всё, что попадалось под лапы и клыки. С клыков брызгала пена, в воздухе повис запах крови, скрежет, гомон встревоженных птиц — и всё это я увидел меньше, чем за секунду, потому что потом ушел в прыжке за единственное крупное дерево — за древнюю иву — распластался брюхом у корней так, чтобы ствол закрывал меня.

В глазах мельтешило алое, зеленое, желтые клыки, бешеные глаза. Внутри было пусто — даже крыса сбежала. Было только одно осознание, ясное, четкое: если их сейчас не унять — они все еще могут броситься вниз, на Ярмарку, а тогда…

Третий вариант. Если пролита кровь варгов — животное или животных может контролировать любой маг, у которого хватит на это воли.

Нет времени думать, хватает у меня там чего или нет. Я зажмурился и шагнул — так шагают, когда в детстве учатся призывать свой Дар и контролировать Печать… Только теперь я взывал не к Печати.

К крови.

Кровь, кровь, кровь, алые нити дрожат и путают, связали, больно, растерзать, убить, кровь пахнет приказом, что они хотят, кто хочет, нет, нет, связан, нет, связана, связаны, больно, больно, кровь нужно убрать, вцепиться, растерзать, убить…

Они обрушились одновременно — подмяли тушами: громоздкие, безразмерные, душащие, опутанные алыми нитями, уходящими в никуда и заставляющими выть, визжать, терзать, желать крови. Нити тянулись за ними, сплетались, и я пытался неуклюже подхватить их концы, потому что знал: нужно схватить, сдержать… кого, что, зачем?

Мысли, чувства, жажда крови — накатывали волнами, топили и били, я захлебывался и пропадал, и пытался цепляться за алые нити крови — чтобы крикнуть этим тварям: «Стойте, все уже кончилось!»

Где я, что это, мамочки, нити хлещут и жгут, жгут, их нужно сбросить, а кровь пахнет, отец, кажется, мёртв, как больно, страшно, я тону, впиться убить, разорвать…

Нас утаскивало вместе — меня и детей — в омут, в бездну ярости, топило и захлёстывало волнами исступления, желанием терзать, животным остервенением, и я всё меньше слышу крики, и я уже почти не помню — кто я и зачем пытаюсь еще кого-то удержать, я только знаю, что накатывают алые волны, и вокруг кровь…

Кровь, кровь, сводит с ума, алая пелена перед глазами, убить, выпустить всю кровь, теплую кровь, которая там, вдалеке, пахнет, пульсирует, много крови, нужно ее пролить, пролить, перебить этот страшный запах, нужно крови, тех, которые вдалеке, скорее туда, пролить, пролить…

Крик в горле, крик в ушах, кровь, кровь повсюду, я корчусь на земле, а на меня накатывает это — необъятное, рвущееся, я пытаюсь удержать, но я не могу, не могу, не могу больше, потому что я перестаю быть, я не знаю — где я, что я, я — осколок меня, затертый между чужими, бьющимися в агонии сознаниями, изгрызенный клыками бешенства, тонущий в этой жажде крови, я не могу, не могу, не могу…

…я…успел?

Кажется, успел. Кажется, вовремя.

Это пришло внезапно, ударило, накатило, и алая пелена дрогнула и смялась, словно лист блокнота в пальцах, кто-то другой, кого не могло тут быть, словно схватил за плечо — и оттолкнул в сторону, оттеснил, занимая мое место, уверенно и спокойно, шагая туда, в омут бешенства, в сплетение сознаний — и бешенство сжалось, задрожало и поползло в испуге, преклонилось перед вспышкой холодной решимости.

Я отползал, не зная, куда, тыкался, как обожженная крыса, в поисках спасительной норы, я только знал, что должен быть дальше, дальше, что это не мое, что я не должен даже слушать…

Но схлестнувшиеся волны накатывали и били, и не давали уйти.

Кровь, запах крови, нужно идти, нужно загрызть, алые нити, проникают под кожу, связывают, спеленывают, должен, должна, нет, должен, все должны подчиняться, нити шепчут, нити ведут, нити дрожат и прыгают, потому что их обрывает чья-то бестрепетная рука, и нити гаснут, когда их касается это странное чувство — чувство прозрения, осознания себя.

Я здесь. Я успел, я — там, где мое место сейчас… всегда? Как нелепо, как невозможно — найти себя в момент, когда почти опоздал — и понять, что не ошибся, когда пришел; не ошибся, когда выбрал…

Страшно, больно, нити ведут, нити колют, должны подчиниться, алая паутина бешенства трещит и рвется, и сердце — сердца? — сердце стучит ровно, только чуть быстрее, и убивать никого не нужно, совсем уже не нужно…

Будто наконец выбрался из клетки и вздохнул полной грудью.

Я — варг, я слышу вас. Я с вами.

Я открываю ваши клетки.

Страшно, тревожно, здесь чужаки, запах крови щекочет ноздри, где вожак, нет, вожак теперь этот, спать хочется, нужно к водопою, а алые нити истаивают и исчезают…

Откуда-то издалека донесся крысиный визг, которому я обрадовался как родному.

Потом меня попросту вышвырнули. Между делом небрежно дали пинок — или, может, схватили за шкирку и метнули в направлении. В нужном, наверное, направлении, потому что я вдруг почувствовал, что у меня есть руки-ноги, гудящая голова… глаза, да.

В глазах вертелась детская каруселька — яркая, ярмарочная, с единорогами-драконами, кого оседлаешь, Лайл? Где-то в горле колотилось сердце, разбухшее до размеров хорошего карпа. Вот же черти водные, я как-то забыл, что не тренировался на варга — и не буду, потому что пусть меня поглотят все водные бездны — если я когда-нибудь еще решусь на такое.

Внутренняя крыса тоже кружилась там, внутри — видать, каталась на карусели. Крысе это дело не особенно нравилось, потом что от ее визга у меня звенело в ушах.

Пальцы запутались в траве и никак не хотели нащупывать ствол древней ивы — последнюю опору…

Вокруг — не считая сердца и крысы — царила странная тишина. Разгуливал по дереву жук-древожор. Тревожно и заинтересованно трещали в ветвях ивы сороки.

Наверное, нужно было оглянуться, глянуть-таки на холмы, за которыми был водный портал. Но мне не хотелось. Я и без того знаю — чья там фигура выросла на этих самых холмах, знаю, что глаза у него слепят морозной синевой — потому что ничто другое их попросту не могло остановить…

Альфины замерли, порыкивая, переминаясь мощными, пухлыми лапами. Так и стояли и как-то смущенно покручивали массивными головами. Будто вгляделись во что-то чересчур личное, а теперь устыдились, наподобие благородных девиц. И не знают — то ли от такого конфуза развернуться и нырнуть в свои пещеры — то ли пойти, сожрать, свидетелей.

Пещеры все-таки победили. Вожак развернулся первым, наподдал ближайшим министрам полосатыми лапами по затылкам — и двинулся рысцой. За ним спешила свита самок, огрызаясь друг на друга и привычно раздавая плюхи.

Оставляя после себя вывороченные с корнем деревья, взрытую почву и три тела — три тряпичных куколки в разных позах.

Куколки, которыми не пришлось играть.

Очень может быть, мне ни разу в жизни не было так паскудно на душе, как сегодня.

Рихард Нэйш спустился с холма — он двигался довольно стремительно для потенциального покойника. Стремительно и с нехорошей такой нацеленностью. С неотвратимостью летящей стрелы или острия дарта, идущего в мишень.

В крупную такую мишень. Размером с меня.

Он, правда, задержался возле троицы юнцов — быстро нагнулся, коснулся шеи Дайны, шагнул к Эву, оттянул веко. Удостоверился в том, что я и без того знал: они были живы, все трое.

Потом я поймал его взгляд — полный ледяного бешенства, и страшнее мне не стало только потому, что я еще не отошел от того, другого страха. Но волосы наверняка поседели — может, даже и на груди.

Крыса внутри взвизгнула коротко и резко: «Беги!» — но ноги не отозвались. Я только и успел попятиться, прижавшись к стволу ивы — а потом его пальцы стиснули мне горло, от удара затылком об этот самый ствол в глазах поплыло разноцветным, а наши лица оказались напротив друг друга.

Мое лицо и его… маска: глаза широко раскрыты и не мигают, возле губ врезались полукруги — обозначили улыбку, которой на самом нет.

С почти неподвижных губ скатывается шепот — веско и остро.

— Это был последний раз, Лайл. Это был единственный раз, ты же понимаешь это. В следующий раз, если ты только… попытаешься провернуть подобное — меня не остановят запреты варгов, я заберу у тебя жизнь, и забирать буду настолько медленно, что ты успеешь пожалеть о своем решении сполна. Ты понял, Лайл? Ты услышал?

Не так-то просто кивнуть, когда на весу тебя держат в основном цепкие пальцы, стиснувшие горло. А перед глазами опять кружится до тошноты веселенькая карусель, сквозь которую смутновато проглядывает серо-голубой лед с проступающими в нем разводами — знаком варга. Слова пропадают как-то, растворяются — слишком занят тем, чтобы доставить в свою грудь хоть каплю воздуха, затылок царапает ствола дерева, и отдельные слова доносятся из дальнего далека.

— …не думай, что сможешь сбежать. Сегодня тебе повезло — они живы. Но это был…

Был последний раз, я понял.

Когда он удосужился-таки разжать пальцы — у меня даже не получилось хватануть воздуха: так, раскрывал рот, будто окунь на берегу. Потом передавленное горло сжалилось, подарило груди крохотный вздох — тут же отозвавшийся надсадным кашлем. Я пораздумал было, свалиться на колени или в другую сторону, выбрал последнее, все-таки свалился, хватаясь за горло и наконец с трудом выкашлял:

— Аманда… что ты с ней… жива?

Нэйш присел рядом — ну, ладно, сполз рядом по стволу. Будто о чем-то вспомнив, полез в карман, достал какой-то флакон и осушил его в два глотка.

— Благородно, Лайл… да. Жива. И цела — если это был второй твой вопрос. Она успела вовремя одуматься — в отличие от…

Видимо, все-таки меня. Горло нужно будет прикрыть каким-нибудь шарфичком — веселенькой расцветки, чтобы она не испугалась, когда увидит следы. Ребятам, когда мы их поднимем, наверняка зелья потребуются. Укрепляющие эликсиры, наверняка. И нужно посмотреть, что там с Варрантом. С младшим, потому что старший уже по частям.

— У каждого свои коллекции, Лайл, — шепот Нэйша подхватывал весенний ветерок, уносил в сторону веселящейся под горой ярмарки. — Кто-то собирает картины. Украшения. Я вот варгов. Живых варгов. Самое главное — твоя цель, так ведь? Моя цель — чтобы они оставались живыми. Какой бы ни была их важность, вне зависимости от возраста и сил. Все. Они должны выжить — потому она и оставила меня главой «Ковчега», хотя и не могу сказать, чтобы эта должность мне подходила, ты, наверное, заметил. В этой ситуации платить их жизнями за свою было бы… недопустимо, не находишь, Лайл. Так что не нужно. Просто дай мне выполнить работу, ладно?

Я молча следил за тем, как трепещет на весеннем ветерке фиолетовый цветок — непримятый лапами альфинов. Как-то я видел ее с таким цветком — она задумчиво вращала его в пальцах. «Говорят, настоящие варги не умеют предавать, — сказала она тогда. — Может, это не так — но я не могу допустить, чтобы из-за меня умирали».

— Ага, — сказал я хрипло. — Я весь уже проникся. Только у меня, знаешь ли, тоже есть цель, в своем роде — чтобы выжил ты. Та еще цель, я тебе скажу, но зачем-то же она меня здесь тоже оставляла. Я бы так сказал, у нас с тобой направления не совпадают. Как соберешься меня грохнуть в следующий раз — вспомни об этом.

Не могу сказать, чтобы я так уж сердился. В конце концов — если бы он вдруг опоздал, было бы хуже.


*

Дрова в камине Малой Гостиной весело потрескивают. Постреливают искрами, притворно и необидно шипят, потому что я уж слишком увлекся, толкая их кочергой в пасть к огню. Зато огонь доволен: щерится горячей пастью, облизывается десятками язычков. Хоть этот не хочет крови, к слову. Вроде как, мне положено бояться огня, с моим-то Даром, но у меня к нему сердечная склонность с детства. Папаша говорил — всё со мной не то и не так — ну, и я его как-то не оспаривал.

Голос у меня сипловат, а на шее — милый зелёный шарфик с фениксами, который Аманда как-то между делом сама срукодельничала. Аманде я сказал, что меня прохватило до костей горным весенним ветерком — вот и греюсь у камина. Очень кстати получается, к слову, потому что под кожей табунами носятся ледяные мурашки, до сих пор.

— Так что там… ученики? — горло опухло сильнее, чем думал, врать Аманде про простуду придётся не день и не два.

Рихард Нэйш пристроился в кресле, в углу, пристроив рядом свечу. Что-то малюет в блокноте и отвечает между делом, не отвлекаясь от рисования.

— Тибарт в порядке. Считает это маленькое приключение признаком избранности. Думаю, прямо сейчас он рассказывает, как впервые применил Дар на крови. А юные варги женского пола пораженно внимают. Из всего можно извлечь некоторую пользу, а? Эвальд на кухне, радуется освобождению от занятий — я дал этим троим неделю на восстановление. Кажется, он собирается навестить семью. Дайна с Мел в питомнике, помогает с лечением раненого грифона. Думаю, она восприняла это как новый урок, жестокий урок, но…

Но здесь уже все привыкли к тому, что их учит не Премилосердная Целительница. — Думаю, девочка — единственная, кто понял, что произошло на самом деле. Чем могло кончиться. Но она будет молчать, — Нэйш неспешно добавляет пару штрихов к своему рисунку, там и сям. — Она не уверена, она не решилась спросить у меня… может, она спросит у тебя, Лайл. Что ты ответишь? И продолжает рисовать, улыбаясь тому, что возникает там, на бумаге. Странное дело, обычно-то наш исключительный разводит свои художества с предельно сосредоточенным выражением лица — а как иначе, когда рисуешь сплошь слабые точки. Хотя так и так жутковато выглядит. Я отворачиваюсь и смотрю в огонь. — А что ты ответишь, если я спрошу насчёт Беннета? — Младшего, конечно? Старшего приняла вода — Десмонд обустраивал всё с погребением… В сущности, что ты хочешь спросить, Лайл? С ним Аманда, она обмолвилась, что рано или поздно он очнется. А что с ним делать потом — это… — Если бы он умер, — говорю я огню, — ну, скажем, в тот момент, когда ты только появился. Или раньше, пока ты шел от водного портала. Или позже. Скажем, потерял слишком много крови. Или сознание уплыло. Или какой-нибудь бешеный альфин зацепил бы лапой… Он ведь уже был варгом, да? Проявившимся. А варги чувствуют смерть друг друга. И мы пока что не проверяли — как это чувствуешь ты, с твоей появившейся чувствительностью к варгам. Что было бы, если бы он умер? — Он — или три ученика? — прилетает мне в спину. — У них шансов было почти столько же. Сознание могло уйти. Или вдруг альфин… Можно до бесконечности гадать — что было бы. Что бы ты сказал матери Тибарта и родителям Эва — если бы остался жив. Что Аманда сказала бы им и твоей дочери — если бы не остался. Что случилось бы, если бы ты не выдержал, и альфины всё же нашли путь к Ярмарке. Или если бы Аманда с самого начала вспомнила о своем эликсире для сердца. Нойя любят гадать на вероятности, — ты не решил записаться в их ряды и перейти к кочевой жизни? Я жму плечами. Исключительный прав. Случилось то, что случилось — все живы. Что, вообще-то, есть однозначный повод для ликования. Ну, а то, что из головы так и не вытряхивается — по какой мы прогулялись тонкой грани… может, я много с Амандой общаюсь. Вообще, побудешь четыре месяца заместителем Нэйша — заневолю возжелаешь кочевой жизни, свободы и песен у костра. Костер в камине есть, а песня прилетает тут же. Аманда входит тихо напевая, к груди прижимает поднос с имбирным чаем и булочками. Теми самыми — с изюмом. — Очнулся, — тихо говорит в угол и ставит поднос поближе ко мне и к камину. Нэйш захлопывает блокнот и ухмыляется. — Ну, тогда я не буду вам мешать. Думаю, он тоже предвкушает этот разговор. Мне как-то не по себе при мысли о том, что ж там Нэйш собирается сказать парню. Или что предложить. Или чем угрожать. Да и вообще, в теле какая-то предательская слабость — это откликается наш милый разговор с начальством под ивой. Аманда гладит по плечу и подсовывает булочку, я беру и бессмысленно кручу в пальцах. Исключительный выходит из комнаты, и я терзаю в пальцах несчастную сдобу, глядя в дверной проём. — Тебе не кажется иногда, что Гриз грандиозно ошиблась с выбором? — спрашиваю потом у Аманды сипло. — Когда оставила его вместо себя? Если учитывать, что он не всегда владеет Даром, не особенно любит животных, да и… как там назвать регулярный отлёт кукушки из его внутренних часиков? Аманда берет в ладони свою чашку и улыбается сквозь парок загадочно и мягко. — Иногда кажется. А иногда я думаю, что это был лучший выбор. Как бы то ни было — у него сердце варга. И он сделает все, что от него требуется. Иногда, может быть, и больше. Я наконец отпиваю чай, и поправляю шарфик, и делаю себе в уме зарубку: когда Рихард Нэйш вдруг решит сделать больше того, что требуется — не стоять у него поперёк дороги.

====== Сон не для варга-1 ======

ЛАЙЛ ГРОСКИ

 — Не получилось, — просто сказал он, когда я над ним наклонился. Улыбнулся насмешливой улыбкой туда, где мелькнула за кустами неясная тень. — Быстрее, чем мне каза… казалось.  — Боженьки, да заткнись, — простонал я, скидывая куртку. Белая ткань на его груди пропитывалась кровью — там, где ткань и грудь вспороли когти. Я пытался поднять ему голову, и найти в карманах, своих и его, «Пунцовую розу», зелье, творящее кровь, и натыкался на какие-то другие, ненужные, чуждые пузырьки, я пытался закрыть рану, зажать хотя бы курткой, руками не выходило — а он смотрел на мои старания бесстрастными глазами и улыбался, черт бы его побрал, улыбался.  — Невовремя, — взглянул на свою ладонь, сплошь в крови, прикрыл глаза, собираясь с мыслями, выдавил: — Не… только зверь.  — Молчи, — шипел я и старался не думать, что кровь, которая сейчас пропитывает траву, может привлечь сюда хищников, нет, хуже, может взбесить хищников, которых привлечет, заставить их обезуметь от жажды крови. — Держись, найдем целителя, всё исправим, главное дыши, не засыпай, дыши, слышишь? Ответа не было — в горле у него булькнуло и заклокотало, взгляд метнулся сначала в сторону кустов, потом туда, где была лесная тропа.  — Черта с два я уйду, — отозвался я на этот недвусмысленный посыл. — Если уж ты не хочешь, чтобы я героически сдох рядом с тобой — тебе придется постараться и тоже выжить. Зелье… Зелье было уже без надобности — жизнь вытекала из него слишком быстро, не исцелить, не восполнить, пальцы вцепились в траву и побелели, осталось совсем немного, значит — осталось последнее.  — Слушай меня, слушай. Древние варги могли, значит, можешь и ты, с твоими силами. Сейчас ты должен шагнуть, — как там это было в дневниках у Гриз Арделл. — Не просто слиться с разумом — уйти разумом в другое тело. А потом мы уже что-нибудь придумаем. Давай — сначала Дар, потом… давай же! Но его глаза всё не синели. Зато вдруг шевельнулись улыбающиеся губы. Сквозь кровавую пену прорвались слова на другом языке:  — Кэй-но… ата… адрот. Слова на древнем языке Кайетты. Последнего из варгов древности — Патрица Арнау, упрямого старика, который не пожелал селиться в тело животного. Ухожу человеком. Потом он рванулся в последний раз, и его глаза так и остались открытыми. Синевы в них не появилось. Помощь притопала через четверть часа — тут вообще-то недалеко, родной питомник, а не далекие леса. Я за это время больше ничего не сделал — так, закрыл ему глаза, а после пристроился под дубом-старичком, на пригорке. Дуб то норовил уронить за шиворот сухой лист, то пытался приложить желудем по макушке. Осенний ветерок чувствительно прохватывал под рубашкой. Разумнее, может, было вообще уйти, если вдруг кровь себя покажет, но мне удобнее было просто сидеть и ждать. Первой на поляну вынеслась Мел в боевой готовности и со словами:  — Пухлик, какого… вся живность разбежалась, вы тут всю округу кровью… твою ж растак, вы что — серьезно?! Потом прибыли Кани и Тербенно — сперва взвизгнула дочка, потом на ее голос прибежал мой предполагаемый зятек. Подавился воздухом. И по старой привычке законника принялся сыпать вопросами:  — Давно? Кто мог такое сделать? Ты видел, как это произошло?  — Успел к развязке, — сказал я и обнаружил, что голос у меня до отвращения ясный — хоть ты застольные песенки исполняй. — Недавно. Как понимаю, это самая тварь, которая убивает наших животных. Помните, мы думали — браконьеры? Троица кивнула.  — Ну, так это не браконьеры, — сказал я неторопливо.  — У него же был амулет, — почти жалобно прошептала наконец Кани. Будто во что бы то ни стало решила убедить всех, что этого никак не могло случиться. — Этот… защищающий. Даже от пламени. Мел хмыкнула. Прошла по поляне, избегая наступать на кровь. Подняла из травы серебристо блеснувшую брошь-бабочку.  — Эта штука сорвала его первым ударом. Это точно не браконьеры. Судя по запаху — я вообще не знаю, что это за зверь.  — Не только зверь, — подсказал я, катая в пальцах два особенно кругленьких желудя.  — И у него здесь охотничьи угодья, — пробормотала Мел, потянулась к кустам, коснулась сломанной ветки. — Проблемка. Вот черт, до чего ж не вовремя его угораздило. Тербенно вздрогнул и открыл рот — то ли призвать Мел Драккант к деликатности, то ли выдать, что «невовремя» — это как-то и не то слово… Хотя нет, как раз таки то слово. Он, в общем-то, сам так и сказал.  — А он теперь… — продолжила Кани, запинаясь и цепляясь за женишка. — То есть, с ним теперь…  — На корм рыбам, — буркнула Мел, которую интересовали исключительно кусты. — Сопливые речи, строчка в Книге Утекшей Воды и грандиозный бульк в конце. Тербенно, кажется, вошел в разум — обнял Кани за плечи, заставил повернуться так, чтобы она не смотрела на тело, на мою куртку, из-под которой сочилась в траву кровь, на бледное лицо с приоткрытым ртом — будто что-то сказать собрался, это я забыл, что нужно бы челюсть подвязать…  — Его возьмет вода, — пробормотал зятек как можно мягче, — здесь уже ничего не исправишь.  — Не вода, — сказал я и вдруг ощутимо понял, как мне не хочется думать о том, что будет дальше. — Варгов предают земле. * * * С погребением я как-то замотался, и оно выскользнуло из памяти. Из-за проклятых снов ходил, будто в тумане. Кажется, что-то устраивал, а что — вопрос. Вроде бы, Мел пришла с новостями, что еще два единорога и пара яприлей… Они с зятьком что-то решали насчет того, что нужно изловить ту тварь как можно скорее — я кивал и соглашался… или не соглашался. Вроде бы, заявлялись какие-то родители — спрашивали, можно ли забрать ученичков, если учителя теперь уже вроде как и нет. Не помню как следует, что я им там отвечал. Очень может быть, тут во мне говорил старый добрый виски, с которым я как следует задружился в последнее время. Толпы народа, которые хлынули в «Ковчег», прослышав про новость, разгоняла Кани — иначе похороны были бы до неприличия многолюдными. Вроде как, и с местом могилы тоже носилась Кани, подбирала, чтобы живописно, хотя Мел, вроде, заметила, что Рихарду Нэйшу было бы глубоко наплевать — где лежать. Положили недалеко от ограды, возле молодых яблонь. Я смотрел, как опускают — и мне было как-то по-идиотски скучно, и хотелось пойти, смежить глаза, лечь, досмотреть сны.

Хотя не могу сказать, что сны были повеселее.

Сны были мутными, туманными, чернильными. Там у меня до обидного болела правая рука. Еще мелькали перед глазами пятна — неразличимые, плавающие.

Разве что голоса у них были знакомыми.

— Ушел по воде, след не взять, ах ты ж-ж-ж… чем его?

— Веретенщик, Мелони, нож!

— Чем ты ему руку пережал? Нужно крепче. Что ты ковыряешь, полосуй как следует, чем больше крови выжмем, тем…

— Дави. Я займусь антидотом.

Холодное лезвие касается кожи, а боли нет — так, щекочет. Кто-то зовет, и голоса не унимаются.

— Э-э, Пухлик, не время дрыхнуть!

— Гроски! Лайл, слышишь меня? Лайл?

— Что ты его по щекам лупишь, вкати-ка ему букетик — «Розу» к антидоту.

— Кроветвор с антидотом могут быть враждебными друг к другу.

— Его тушка сейчас будет враждебной к его душе, доступно? Из него третья пинта течет!

Во рту как-то непонятно. Кисло и горько, потом еще и жжет. Но слушать интересно, даже как-то уютно. Хочется слушать, как два голоса пререкаются над ухом, как щекочет пальцы какая-то текущая по ним жидкость, хочется проваливаться в сон, как в редкий, ленивый стук сердца…

— Дышит реже, сердце замедляется…

— Какой это, в омут, веретенщик тогда?! Сколько их было вообще?

— Один.

— Бред какой-то. Мясник, у тебя там в башке не числится, на какие точки давить, чтоб сердце запустить?

— Не числится, во всяком случае, в такой форме. Второй антидот?

— Т-только кокнуть кого и умеешь… всё, останавливается, надо качать, как утопленника.

— Секунду, Мелони, искусственным дыханием займись.

— А не пойти б тебе, Синеглазка, в…

Что-то давит на грудь. Не тяжелое — так, будто касаются пальцами в разных местах, только пальцы горячие, что ли. Горло, ниже, пальцы ударяют по груди…

— Ага, правильно, давай третий антидот, тут и похороним.

— Предложения, Мелони?

— Придуши его на месте, легче так, чем мучить.

— Конкретные предложения, Мелони?

— Можешь поцеловать, авось, очнется целеньким. Пока что дышит, сколько-то яда убрали, лучше уже не будет, кровь буду останавливать. Что за дрянь, четвертый антидот?

— Сердечное, может продержать его в пути.

— Синеглазка, на кой тебе с собой сердечное?

— Аманда неизменна в своем желании всучить всего побольше… Лайл?

— О, Пухлик. Привет, ты опять вляпался.

Пятна мельтешат, рвутся, проясняются в два лица. Одинаково сосредоточенных лица. Я смотрю на лица из сна, и мне хочется смеяться.

— Не… невовремя…

— Грифонову мать. Мы тут в мыле, а Пухлик еще и издевается. Всё, пока живой, надо тащить в «Ковчег».

— Есть сомнения, что мы можем доставить его к «водному порталу».

— Убил умищем. Да, он жирный, и да, мы его не донесем. Я за «поплавком», а ты поиграй с ним в Великую Целительницу. Поглядывай, тут могут быть другие веретенщики.

Хлопает дверь. Но еще до хлопка во мне разносится насмешливое.

— Да, Синеглазка! Надумаешь таки его целовать — вот теперь не стесняйся.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

В целебне людно и нервно. Балбеска вцепилась в женишка и вытянула шею, делает хлоп-хлоп ресницами. Зануда суров, строг, и на челе у него однозначное: «Во я попал» — вполне себе хорошая мысль. Синеглазка листает какую-то книжку. Я грызу уворованный мимоходом со стола сухарь — жрать хочется, сил нет, с утра по лесам, Пухлику все равно от этого хуже не будет.

Пухлик занимает во всем этом центральное место, гордо возлежа. Вид у Пухлика чуть порадостнее, чем у приличного покойника. Вокруг, сыпля ругательствами на родном языке, бегает Конфетка — у нее даже волосы из-под платка выбились. Бинтует Пухлику руку, звякает пузырьками и еще что-то такое лекарственное делает, с виду — добивает больного своими эликсирами. Когда в глазах у меня начинает прилично рябить — Конфетка останавливается. Разворачивается и кидает с угрожающей улыбочкой:

— Рассказывайте подробно.

К черту разговоры. Я хмуро гляжу на Конфетку и демонстрирую сухарь во рту. Синеглазка отрывается от книги.

— Я уже говорил. Вызов был вполне обычным — охотники наткнулись на стаю игольчатых волков, утверждали, что те… вели себя странно. Мы вышли втроем, потому что в питомнике достаточно людей. Стаю мы нашли достаточно скоро, оказалось, что волки охраняют хижину в лесу.

Синеглазка — мастер преуменьшений. Не было там хижины. Был аккуратно срубленный домик, комнаты на четыре, если подвала не считать. С хорошими отходами –неподалеку было даже «водное окно» (ставлю на что угодно — не отмеченное по карте). Это-то ладно, меня больше заинтересовали волки. Раза в полтора крупнее обычных особей, и уж что-то слишком кровожадные. От них так и смердело какой-то научной дрянью — то ли магией, то ли особым скрещиванием, мантикоры бы жрали всех недоучек, которые решаются и лезут совершенствовать виды!

Могу любимый метательный нож поставить: у животинок в головах было одно-единственное правило: «Все, зашедшие на территорию — чужаки и еда». Не представляю, как с этими бестиями справлялся типчик, который сидел в этом самом домике. Хотя, может, он не справлялся. Может, он вообще оттуда не вылезал.

Нас провел Синеглазка. Небось, завернул игольчатникам по мысленной связи что-нибудь о бабочках или на тему «у каждого свои слабые точки» — в общем, они там на месте и уснули, а мы прошли к дому, Пухлик и Синеглазка успели только подняться на крыльцо, а этот щуплый типчик как раз откуда-то и выскочил. Ну, я и припустила за ним — Пухлик бы точно не догнал.

— В доме мы столкнулись с еще несколькими… недружелюбными животными.

Синеглазка скромен — хоть ты обрыдайся. Дом кишел всевозможными занимательными тварями, у меня аж слюнки потекли — кого только не было, одну дымчатую гидру взять, потом еще только-только вылупившийся птенец феникса, черные аспиды и пауков — не наглядеться. Правда, кой-что из этого разнообразия гуляло на воле. И не особо хотело идти обратно в клетку. Так что у Синеглазки и Пухлика вдруг оказалось до кучи дел.

— Как там вообще оказался веретенщик? — возмущенно пыхтит Балбеска. — Эти штуки жуть какие редкие, так, что ли? Хочешь сказать, эта ящерка просто вылезла из норки и решила, что папашин палец — отличная еда?

Нэйш перестает созерцать книгу — теперь созерцает дохлого веретенщика, которого я прихватила с собой. Ложный василиск вызывает невольное почтение размерами — я такого здорового впервые вижу, без хвоста — целая пядь. Окраска радужная, блестящая, гребешок вдоль спинки — будто слюдяной. Поблескивают перепонки между лапами.

— Отнюдь, Кани, веретенщики предпочитают прыгать сверху. Этот сидел где-то на шкафу.

Интересно, кто вьет гнезда в мозгах того парниши, раз у него на шкафу заседает ходячий и злобный бочоночек с ядом, выведенный когда-то исключительно чтобы людей убивать.

— И он, значит, так и нацелился на папапин палец? — не унимается Балбеска.

— Вовсе нет, — вещает Нэйш с невозмутимой усмешечкой. — Думаю, его целью был я. Лайл успел его перехватить, но…

Ух ты, сколько жертвенности в тушке Пухлика. Положить жизнь за Синеглазку — надо ж, какая гнусная участь.

Зануда качает головой и вид имеет философский и печальный.  — О чем он только думал… Рихард, твой амулет защиты…  — Помог бы, как навоз яприля при простуде, — говорю я.

Веретенщик — не магический удар и не пламя. От его укуса спасут разве что перчатки из железа — дерево бодрая ящерка прогрызает на раз. Хотя что это я. Можно подумать, Пухлик вообще думал. Увидел — летит что-то яркое — ну и хватанул.

К слову, бедный веретенщик сдох, когда уже на него упал Гроски. Может, даже от ужаса, а не от удушья.

— Отравление было слишком быстрым. Мы пережали руку и начали выдавливать кровь, чтобы не допустить распространение яда, но у него почти сразу же остановилось сердце. Антидот не помог в двойной дозе, я ввел третью — и сердечное, на всякий случай. После этого…

Синеглазка делает жест в сторону Пухлика. Пухлик возлежит. Конфетка выдыхает сквозь зубы.

— Ахата-ннэтэ, Рихард, иногда я думаю — боги не зря наделили тебя при рождении такими белыми волосами! Тройная порция антидота и сверху сердечное — да ты просто мог его убить!

— Но вместо этого…? — вкрадчиво обозначает начальство, которое только что обозвали блондинкой.

— Вместо этого спас ему жизнь. Вы замедлили отравление, но оно все равно идет слишком быстро.

Это-то да. Обычно при укусе веретенщика человек и укуса-то не ощущает. И потом еще пару часов вполне способен думать и говорить — а уж после начинает впадать в сон, который переходит в смерть и от которого есть только одно развеселое лекарство.

— Так что с ним сейчас? — хмурится Зануда.

Конфетка хмурит брови-дуги и теребит края цветастого платка.

— Он пока только спит, сладенький мой. Вот только это тяжкий сон — черный сон, какой обычно приходит через луну-две, а в нашем случае пришел уже сейчас. Может, он и очнется от кошмаров, но…

Пухлик, видно, подслушивает, потому что подскакивает с готовностью. Продирает глаза и садится на кровати. И с легким таким блаженным удивлением осматривает нашу порядком обалдевшую компанию.

— Рихард, дружище, — произносит на удивление ясным голосом, — мне нужно тебе кое-что сказать.

Нэйш поднимается из кресла, подходит и наклоняется — и Пухлик сообщает ему прочувственным шепотом:

— Мы похоронили тебя под чудесной яблоней, можешь не волноваться. Все было в лучшем виде.

Потом Гроски, умиленно улыбаясь, треплет Синеглазку по щечке. И падает на подушку, выражая лицом, что все — он сполна выполнил свой долг.

— Под яблоней? — переспрашивает Нэйш после секундного молчания.

На улице в ответ насмешливо и хрипло каркает ворона.

— Мне, пожалуйста, такие же кошмары, — бормочу я себе под нос. Жри их всех мартикора, какие ж все медленные, а мне еще нужно проверить, задали ли корму единорогам, которых только вчера от контрабандистов доставили. — Ну? Чего торчим? Какое есть лекарство от этой дряни?

Зачем я спрашиваю — и сама не понимаю. И без того всем известно, что противоядия против яда ложного василиска еще не изобрели. А лекарство — одно: поцелуй того, кого любишь. Ну, или кто тебя… в общем, не сильна я во всех этих дурацких штуковинах.

— Эй! — Балбеска вздрагивает и смотрит на меня так, будто ее только разбудили. — Давай быстрее. Что твой папаша любит?

— Пиво, — без малейшего промедления выдает подросшее дитятко.

Пухлик, кажется, всхрапывает что-то требовательное, но больше никак себя не проявляет.

— А кроме? — отметаю я желание посмотреть, как к Пухлику приложат бочонок с пивком.

Балбеска трясетголовой и пытается настроиться на лад мыслительный.

— Ну, кроме булочек с изюмом… еще — меня, но это факт малоизвестный и непроверенный…

— Может быть, — мужественно вставляет Зануда, — есть смысл обратиться к твоей матери?

Ворона за окном выдает залп оглушительного «Каррр!»

— Лучше уж пиво, — решительно высказывается Балбеска. — Нет, если мамочку приложить к папочке — он, может, и встанет, но только чтобы сигануть в окно и оказаться от нее подальше. И я вообще не поручусь, что мы за папочкой не последуем.

Взгляд Зануды полон праведного сомнения. Лично я так не сомневаюсь. В конце концов, раз эту дамочку уже приложили к Гроски — а в результате получилось это вот рыжее недоразумение. На такой риск лучше не идти.

И вообще, тут намечается еще один вариант, в своем роде.

— Аманда… может быть, нам отвернуться? — выдает Синеглазка после насыщенного молчания.

Конфетка впивается в него взглядом, в котором явно видно какое-то проклятие нойя. А этот продолжает, причем рассматривает при этом потолок. С самым невинным видом:

— Мы можем даже выйти из комнаты, не так ли? Думаю, все согласятся с тем, что вас лучше оставить наедине в такой момент. Если вдруг тебе нужно собраться…

Ага, а Пухлику, небось — войти в роль Спящей девы из детских сказочек.

Балбеска подхватывается и распахивает глазенки с надеждой. Зануда тоже оживляется — намечается что-то вроде всеобщего ликования. И тут Конфетка качает головой.

— Медовая моя… я не смогу помочь.

Балбеска хлопает глазами с непониманием. Смотрит на Конфетку, потом на отца.

— Но вы же с ним… того. Я думала…

— Те, кто дарит друг другу ночи, необязательно влюблены, дорогая. Будь это укус обычного веретенщика — тогда, может быть, хватило бы моего поцелуя. Сейчас, в этом случае — не хватит.

— Можно же попробовать, — не сдается Балбеска. — Ну, не знаю, вдруг папочка был в тебя глубоко внутри по уши влюблен, и это все-таки сработает.

Конфетка улыбается Пухлику, который невозмутимо посапывает на кровати.

— Я так и подумала. А потому уже попробовала пробудить его. Сразу же, как вы доставили его и сказали, что это веретенщик.

— Правда? — нежнейшим образом спрашивает Синеглазка.

Ну да, Конфетка тогда минутки на две осталась с Гроски, пока Синеглазка выдергивал Зануду с Балбеской, а я носилки сворачивала. Наверно, тогда и чмокнула, только это не сработало. Да и вообще, что взять с нойя.

— Я буду искать противоядие, — голосок у Конфетки становится совсем карамельным. — Я работала над составом, который пробуждает после укуса веретенщика… раньше. Может, если Премилосердная Целительница будет к нам милостива…

Звучит это так, будто мы можем помахать Пухлику ручкой и придумать ему запись в Книгу Утекшей Воды.

Зануда хмурится и постукивает пальцем по носу. На физиономии Зануды — сдержанная досада и огромное «Невовремя».

— И как назло — конец месяца, — бормочет он настолько не в тему, что к нему оборачиваюсь даже я. — Что?! Кто-то же должен подумать и о питомнике. Закупки, перевозка животных, сведения о разведении, оплата наемным вольерным, да еще эти благотворители — их визит уже месяц планировался, а явятся послезавтра! Мы не знаем, когда Гроски будет с нами… прости, Кани, но существует вероятность, что его вовсе не будет с нами! Я ведь… я не представляю себе даже объем всего, чем Гроски занимался, а если там требуются срочные решения… а переписка?! Я вел переговоры, но я же не…

Конфетка, покачивая бедрами, прогуливается к заставленному склянками столику. Сует в руку Зануды стакан с зеленым мятным успокоительным настоем. И выпевает сквозь зубы:

— Думаю, это дело главы «Ковчега». В конце концов, Лайл лишь заместитель, не так ли?

Все какое-то время дружно вспоминают, кто у нас глава. Потом Балбеска начинает нервно ржать.

На лице Синеглазки медленно выступает приговор тому невообразимому мерзавцу, который отобрал у него заместителя. Могу об заклад побиться — он-то вряд ли даже знает, сколько животных у нас хотя бы в ясельной части.

— Могу поспорить, у тебя прекрасно получится, — утешает его Балбеска. — Ты прямо создан для бумажной работы: усидчивость, терпение, методичность. Это же как бабочек препарировать, а?

Нэйш устремляет на Зануду пристальный взгляд, который говорит: и этот не увернется. Тербенно со вздохом кивает — мол, чем могу.

Балбеска хрюкает со смеху, Аманда качает головой и даже Пухлик как-то подозрительно всхрапывает. Будто говорит: «Ну все, конец питомнику!»

Похоже, мне нужно срочно нарыть откуда-то того, кто может расцеловать Гроски до его благополучного оживления.

ДИАМАНДА ЭНЕШТИ

До вечера я блуждаю по лекарской, словно легкий ночной ветерок, свободный и неприкаянный. Перебираю корни сердечника, и высушенные плоды дурманящих мантикорьих ягод, склянки с перетертыми мандрагорами и с ядом болотных гадюк, и со спорами диковинных светящихся грибов с окраин Хейенских болот. Я ищу — чем можно пробудить его, кроме…

И я не нахожу.

Вливаю в него антидоты — самые разные. Иногда они не действуют совсем, иногда заставляют его задышать чуть чаще и приоткрыть глаза — но он смотрит сквозь меня, не узнавая, не понимая… он там, в своем сне. В черном, страшном сне, из которого вырывает только любовь.

— Может, и не только, — говорила мне Гриз Арделл, когда мы с ней размышляли о веретенщиках. — Никто не знает, что им является в этих снах, из которых они не возвращаются. Они ведь не помнят их, если пробуждаются. Может, это настолько страшно, что у них не хватает сил проснуться? Или настолько же чудесно? В любом случае, нужен какой-то рывок, чтобы преодолеть это состояние, и кто сказал, что это может быть только любовь или ее оттенки? Долг, дружба, родственные чувства… кто знает, что было испробовано, а что — нет? Мы же не знаем, насколько достоверными можно считать свидетельства — да и сколько этих свидетельств?

Долг не имеет отдачи, — шепчу я вновь и вновь, пересматривая свои запасы противоядий. Дружба слишком ровна и не так горяча — а чтобы яд веретенщика вышел, нужно согреть кровь. Я знаю это. Ты тоже знала это, потому что однажды подставила руку под такой вот укус. И, не дожидаясь погружения в сон, поцеловала человека, в которого была влюблена — и влюбленности хватило, чтобы спасти тебя. Но ты бросилась не за долгом. Не за дружбой…

Нойя знают сотни песен о любви: ласковой и суровой, страстной и обжигающей, переменчивой и верной, но я сейчас не хочу петь ни одну из них.

Не было случая, чтобы кого-то исцелила от укуса веретенщика нойя. Прости, Лайл Гроски. Мы дарили друг другу хорошие ночи, и с тобой мне было весело, но поцелуи мои для тебя — то же, что касания ветра. Прихотливого, ненадежного: коснулся — и полетел.

Четырежды я распускала волосы в знак траура — по тем, кому дарила песни, ночи и поцелуи. И никогда не хотела петь Песнь Прощания — но если нужно, спою ее и вновь останусь свободной.

Стоит мне отвернуться от его кровати — и они приходят ко мне. Рацуш — мой первый, ступает из угла, откинув голову, краденное золото горит в его смоляных кудрях, отливающих, словно пламя, алым. Говорили, он не поделил добычу с подельниками, или ревнивый муж выследил его, а может, он украл у того, кто был слишком могущественным — когда его нашли с проломленной головой, умолкшего и удивленного, никто не смог сказать точно.

Элет, светловолосый и с такими бездонными голубыми глазами, стоит у окна, глядит ласково. Сын знатных родителей, что бежал за мной в поисках любви и песен, и не побоялся жениться на нойя — и взять за меня мою смерть он тоже не побоялся, подставившись под стрелу убийцы, нанятого его отцом.

Кормен Кой, властный и жестокий, шагает от двери, каждая черточка таит опасность — лесной разбойник, который любил приказывать и вести за собой. Который так хотел удержать ветер в объятиях, и кричал, чтобы я не смела, не смела, не смела смотреть на других, и посмел заявить, что я навеки только его и поднять на меня руку, и я закончила наш спор холодным и точным движением кинжала — а потом оплакала короткое чувство с распущенными волосами и ядовитой улыбкой на окровавленных губах.

Хлемен, веселый сапожник, присаживается рядом. Сейчас щипнет за бедро, расхохочется: «Что не поешь, женушка?» Женой он называл меня, хоть мы и не успели дойти ни до одного из храмов, и я пела долгую, самую долгую песнь для него, сироты из портового города, когда его зарезал пьяный матрос на улице.

Четверо стоят, ждут пятого. Вновь хотят посмотреть, как я распущу волосы, но я только готовлю противоядия и пою ими Лайла, и шепчу: «Как же разбудить тебя?»

«От булочек бы не отказался», — долетает бодрый ответ.

Лайл — не тот Лайл, который бледен и лежит с крепко закрытыми глазами, а бодрый, в вытертой куртке, со щетиной, только слишком уж выцветший, отталкивает Кормена от двери и шагает в целебню как ни в чем не бывало.

И я не выдерживаю — трусливо отвожу от этого призрака взгляд. Ныряю в дверь, пугливым облачком несусь по коридору. В кабинет Лайла, где уже собрались остальные.

И веселье на миг поднимается во мне, когда я вижу, с каким выражением Рихард Нэйш изучает очередную папку бумаг. Из тех, которыми у Лайла завален весь стол.

— Он как будто убить их хочет, правда? — весело спрашивает Кани.

О, не так просто, медовая моя. Если бы эти бумаги были живыми существами — он выдумал бы для них десяток пыток. Только вот у исписанных желтоватых клочков не бывает слабых мест.

Десмонд Тербенно сидит рядом с нею и смотрит на меня с немой надеждой: сегодня ему пришлось говорить с поставщиками.

— Думаю, мне удалось замедлить отравление, — говорю я. — И я начала работу над противоядием. Все в руках Перекрестницы.

Рихард Нэйш медленно переводит взгляд на меня.

— Насколько я помню, противоядие искали не менее трех столетий. Так? И пока что все сошлись во мнении, что есть единственное средство. Поцелуй любви.

— У нас плохо с единственным средством, сладенький, — выдыхаю я. — Разве что ты только найдешь ту, которую по-настоящему любил Лайл Гроски. Или ту, которая любит его. Скажи, он случайно не рассказывал тебе ничего такого?

Рихард разводит руками с сожалеющей улыбкой.

— Думаю, я не тот, кому Лайл стал бы поверять сердечные тайны. Впрочем, может быть, он что-то и говорил…

— …но поскольку ты запоминаешь только то, что касается убийств, слабых точек и бабочек, ты это проворонил, — вмешивается Кани. — Вообще, папочка у нас был довольно скрытный тип, а? Как вы думаете, а может там быть какая-нибудь история с любовью на всю жизнь? Ну, вроде как «они расстались, но она всегда оставалась для него той единственной». Руку мантикоре даю на откушение — какая-нибудь тетка умеренной красивости так и льет по нему слезы в какой-нибудь деревеньке! А он, понимаете ли, глушил все эти годы страдания пивом…

И мной. По версии Кани получается, что — и мной тоже. Впрочем, разве настоящий путь — не за тем, что дарит наслаждение?

— Вопрос в том, — говорит Десмонд устало, — чтобы найти эту деревню. И эту женщину. Не хочу сказать ничего плохого о Лайле Гроски, но он не отличался… тягой к постоянству… во всех смыслах, насколько я понял. Нужен тот, кто мог бы его хорошо знать — но таких, насколько я понимаю, нет, а за ограниченное время мы не сумеем собрать сведения.

— Возможно, — шелестит голос Рихарда, который перебирает бумаги, — мы не сумеем. Но если обратиться к тому, у кого есть определенные связи…

Музыка вздохов, симфония удивленных звуков, в который я вплетаю свой.

— Алмазный мой, ты говоришь о нашем покровителе, не к ночи он будь помянут?

Рихард делает утвердительный жест. Голос Кани, когда она разрывает молчание, слегка дрожит:

— Слушайте, а вот у меня была идея: если бы мы все попробовали по очереди… ну, то есть, вдруг это как бы все прибавится, и этого хватит?

Десмонд смотрит на невесту с плохо скрываемым ужасом. Ему не хочется целовать Лайла Гроски, ему достаточно дочери Лайла Гроски.

Хлопает дверь, и в комнату яростным вихрем приносится Мел.  — Синеглазка, какого черта? За мной ходят какие-то олухи и предлагают купить двух рожающих самок мантикоры, притом этих самок они уже к воротам питомника приволокли. Ты им давал разрешение?  — Кажется, нет, — отзывается Рихард и перебирает бумаги. — В официальном письме они указали, что передадут питомнику за небольшую стоимость… двух небольших драконовых. Можешь отправить их обратно — думаю, твоих способностей с избытком хватит, чтобы запугать любого торговца.  — У них самки вот-вот рожать начнут — тебе рассказать, как у мантикор роды проходят?!  — Думаю, что могу обойтись… без подробностей.  — Так вот, их скоро нельзя будет тревожить, иначе получишь двух бешеных мантикор прямо перед воротами. Нужно затаскивать внутрь, а эти уроды отказываются отдавать животных, если мы не заплатим по сотне золотых за каждую.  — В таком случае плати, — отмахивается Рихард, словно от осеннего листка.  — Поступлений от двух прошедших заказов ждем вторую неделю, — тихо вставляет Десмонд. — Нам сегодня пришлось расплатиться с вольерными, так что вряд ли у нас наберется даже сотня. Можно, конечно, вывернуть карманы у всего питомника, но…  — В таком случае — торгуйся, — говорит Рихард, созерцая Мел, примерно как до этого — бумаги.  — Одолжи мне нойя, — огрызается Мел. — Эти уроды требуют еще сотню за то, чтобы доставить клетки на нашу территорию. За опасность.  — Позови вольерных.  — Они вдупель пьяные, Синеглазка, ты вообще в окно смотришь?! Зануда ж выдал им жалование. Они прослышали, что Гроски нет — ну и поддали как следует.  — А я должен заниматься вопросами их протрезвления?  — Нет, прикончи кого-нибудь, если это все, что ты умеешь. Сейчас должен раздаться третий голос. «Вы меня в гроб вгоните, детишки, честное слово». Добавить пару шуточек. А потом обладатель этого голоса должен бы все решить — выкрутиться, извернуться, удержать наш «Ковчег» в сотый раз на плаву… Но наш смотрящий за порядком ждет своего поцелуя. И поднимается Рихард Нэйш — с улыбкой, которая режет, словно нож.  — Думаю, я поговорю с этими торговцами сам.  — Лучше я, — говорит Тербенно и поднимается тоже. — Думаю, такой разговор — не выход. Там… завтра с утра явятся по поводу закупки кормов, и с ними нужно будет согласовать хотя бы примерную стоимость… Послушай, я не ошибся, и ты собрался обратиться к Эвальду Шеннетскому по поводу… женщин Лайла Гроски?  — Ну, кто-то говорил мне, что я должен заботиться о своих подчиненных, — отвечает Рихард с таким видом, будто не собрался отрывать одного из могущественнейших людей Кайетты от его дел. Ради женщин Лайла Гроски. О, об этом разговоре можно было бы сложить славную песенку.  — Иначе ему придется копаться в бумагах папочки или целовать папочку, — добавляет Кани. — Или искать другого распорядителя — ну, знаешь, из тех, которые все знают, ко всем найдут подход и из всего вывернутся — не говоря уж о том, что этот человек захочет работать под началом Рихарда Нэйша в питомнике посередь опасных тварей за не особенно большие деньги. Эй, таких пруд пруди, правда?! Рихард не удостаивает ее взглядом. Он зол.  — Аманда. Всем было бы лучше, если бы случилось чудо, и противоядие бы все же нашлось.  — Настоящие чудеса бывают так редко, алмазный мой, — говорю я равнодушно, глядя ему в глаза. Поднимаюсь и выхожу — возвращаясь в целебню, к постели Лайла, к своим призракам, которые терпеливо ждут. Трогаю косынку — не распустить ли волосы? Нет, пусть. Может, они смогут совершить чудо. Может, Эвальд Хромец, который, как шепчутся, знает все и обо всех, сможет сказать — кому принадлежит сердце Лайла и в чьем сердце живет Лайл Гроски… В сердце нойя жильцы поселяются ненадолго. Нельзя надолго поселиться во вспыхивающем время от времени костре. Сгоришь.  — У меня — Дар Холода, — вот в чем дело, — шепчет мой последний призрак. — Я бы как-нибудь перетерпел. Что там насчет булочек? Я сажусь рядом с ним на кровать. Шепчу бездумно: «Булочки с изюмом — хочешь, медовый мой?» И мне кажется, что его губы растягиваются в улыбке, но только чуть-чуть.  — Я не могу пробудить тебя поцелуем, мой пряничный, — говорю я. — Прости. Но я придумаю, как. И я сажусь за записи и дневники Гриз, чтобы не видеть, как он — мой признак — ободряюще кивает.

И надеюсь, что Лайлу снятся хорошие сны.

====== Сон не для варга-2 ======

Что-то я расписалась, и потому получится четыре части. Общий объем, в принципе, как в предыдущем рассказе, но делится уж очень удобно…

ЛАЙЛ ГРОСКИ  — Мортах, — выплюнула Мел, влетая в гостиную. Я кивнул ей на кресло, сам прислушался — идут или нет? Дождь барабанил в окна Ковчега — рвался внутрь, что-то такое свое бессмысленное долдонил. Отдавался в висках бесконечным, назойливым «Беги, беги, беги…» Бутылку виски я сам отдал зятьку. На сохранение. После того, как мы нашли труп шестой ученицы. Из тех, которые отказались уходить, потому что им некуда было идти. И по другим мелким, надуманным причинам, вроде верности и какого-то там долга. Наемный персонал оказался умнее и разбежался раньше — когда из питомника еще можно было сбежать. Кани и зятек нырнули в комнату одновременно. Дочка качнула головой.  — Умерла. Арлотта Нейкен, девочка-варг и последняя ученица. Умерла от ран. Зелья не смогли остановить кровь, а целителя-травника у нас нет. И тело придется сжечь: у нас нет времени на церемонии с тех пор, как эта тварь ударила по похоронной процессии. После Рихарда было еще семь, и только двоим мы успели вырыть могилы. А животных и вовсе перестали считать. Слишком быстро эта тварь действовала. Проникала в запертые места, обходила ловушки, прошибала защиту. И не откликалась на зов варга — хитрая, злобная дрянь, которую ничем не взять и ничем не вытравить.  — Мортах, — сипло повторила Мел и досадливо саданула по подлокотнику.  — Пришелец из другого мира, — пробормотал я, вспоминая то, что рассказывала когда-то Гриз Арделл. — Из мира Перекрестья, где сущности сами могут выбирать себе форму и могущество. Идеальный охранник, идеальный убийца.  — Не только зверь, — подал голос зятек. — Их ведь считают почти что демонами. Так? Кажется, вы встречались с таким и смогли его уничтожить. Пожимаю плечами. Тогда мортаха вызывал зеленый студент, и тварь была не настолько одержима кровью. Сейчас вызывал кто-то знающий. Кто явно точил на нас зуб.  — Их сила зависит от силы мага, который открывает проход, — пробормотала Мел. Вид у нее был задумчивый и отстраненный, покрасневшие глаза смотрели в огонь камина. — Тут все сходится. Запах мне незнаком. Огромная скорость. Хитрая тварь. Не взять ловушками, не взять ничем. Гибкость, умение прошибать защиту… и следы путает. Да. Вызвал кто-то мощный, отдал внятный, четкий приказ: убить кого-то в питомнике… Кани, которая сосредоточенно вращала в пальцах серебристую бабочку, подскочила в кресле.  — Кого-то?! Эта тварь что, малость ошиблась в настроечках?!  — Не ошиблась. Сбилась. Мортах сбился, потому что умер его хозяин. Для них это как потерять путь, — умение говорить быстро, чуть высоковатым тоном — это для Мел новое. Началось, когда она увидела первые трупы единорогов в загонах. — А хозяин, видно, перегрузки не вынес, не рассчитал… вплел приказ в формулу призыва. А потом не повторил. Вот он и убивает всех подряд, пока до главного не доберется. Пламя в камине потрескивало. Дождь долдонил. Очень может быть, они вели какую-то независимую от нас беседу.  — Фильтрует нас, значит? — спросил я у дождя как можно непринужденнее.  — Скорее уж, вынуждает жертву саму выйти в открытую. Без защиты. Если тот, кто вызывал, хотел нам отомстить, он мог вплести это в призыв. Что-то вроде «убивай их, пока главный сам не подставит себя под удар».  — Главный? — эхом откликнулся Крысолов. — Но ведь Рихард же…  — Значит, это не Рихард, — приложила Мел, с чего-то называя нашего исключительного (теперь уже покойного) по имени. И мы погрузились в хмурое созерцание физиономий друг друга. Поскольку во всем поместье осталось только четыре человека (кошки и сквозняки не в счет) — не сказал бы, что у мортаха был большой выбор. Да и у нас…  — Я знаю отличную считалочку, — прощебетала Кани. — Или, может, нам встать в ряд и предложить мортаху — эгей, мы все тут безоружны, выбирай, какой там тебе нужен?  — А остальные будут смотреть? — дополнил ее Десмонд. Огонь и дождь все вели нескончаемую беседу. Там, за стенами старого замка, за пределом запертых дверей, гуляла где-то тварь, которой нужен был один из нас. И каждый из нас готов был пойти безоружным, в открытую. Да вот только у каждого был риск ошибиться.  — Мел, — сказал я, зачарованно прислушиваясь к дождю. — От него можно сбежать? Следопыт коротко пожала плечами.  — В теории. Только вот мортах продолжит людей резать. Пока не доберется. Или его не остановят.  — Поскольку Рихарда эта тварь убила, за уничтожение теперь вроде как отвечаю я, — Кани трогала брошь-бабочку на своем воротнике, брошь я на нее нацепил с общего согласия, после третьей смерти. Хотя нужно было слышать, как зятек ее уговаривал принять защиту — стены дрожали! — Ну, и поскольку мы не знаем, на кого эта штука нацелилась, а помереть друг за друга в попытке это дело угадать — довольно бесполезное занятие… вроде как осталось только прописать мортаха в Книгу Утекшей Воды, а? И у нас вроде как есть одно надежное оружие. Я уж было подумал про дарт, который она крутила в пальцах, но тут она прибавила:  — Десми, сыграешь, а? Я отвел глаза и поразился лицу дочки: сухие потемневшие глаза, искусанные губы и зловещая улыбочка, очень кого-то напоминающая. Я все же очень редко вспоминаю о ее месте в нашем «Ковчеге». И о том, у кого она училась убивать. Зятек заколебался было, но потом коротко кивнул. Он-то до сих пор не знает, что вылупится из его мелодий — особенно когда отпускает вдохновение на волю. Получается музычка разной степени убийственности для живых существ.  — Думаю, нужно определить место засады, — добавил он. — Поскольку уже очевидно, что он быстро движется — моя мелодия может не успеть подействовать. Нужна либо открытая местность, либо крайне закрытая, либо защита иного плана…  — Могу подкинуть огоньку, — предложила Кани. Зятек ощутимо замялся — ему не хотелось становиться пеплом. Мел хмыкнула и вдруг поднялась.  — Ладно, стройте планы, мы на минутку. Пухлик… пошли-ка в лекарскую. Кани и Тербенно мы оставили в гостиной, у камина. Поговорить — кто там знает, может статься, напоследок. Хотя и не верится. Да и вообще, мало во что верится из всего, что произошло: последние дни были — словно мерзкий, быстротекущий, прилипший сон. Который силишься стряхнуть — а не можешь. Вообще-то, мне полагалось бы думать о невосполнимых утратах и идущем ко дну «Ковчеге». Но так вот получалось, что думалось о сне — не припоминаю, чтобы мне удалось поспать с тех пор, как мортах рубанул по той похоронной процессии.  — Как думаешь, кого он выбрал? — рубанула Мел в темноте коридора.  — Все равно что играть с нойя в наперстки, — фыркнул я. Осекся. Что-то было неправильное, цепляющее во фразе. Наперстки? Нойя? Или, может, лекарская располагала к невеселым мыслям. Тела последней ученицы здесь уже не было — Кани и Тербенно, видно, перенесли в соседнюю комнату. Только вот что ж такое чувство, будто в ней нет еще кого-то, кто должен быть обязательно? Мел тем временем обшаривала ящики и кидала сухие фразы:  — Ищи такие тусклые бирюзовые камни, вроде сфер. Так. Наверное, это могу быть я. Я ж работаю с животными. Дрессировка, все такое. Или твоя дочурка — к слову, она же действующий уничтожитель. Была им даже когда Мясник еще не лег в землю. У Крысолова очень опасный Дар… Ну, и есть ты еще, только я сомневаюсь… черти водные, вечно-то у нее бардак… ага, вот, были же здесь.  — У кого? — спросил я.  — Мгм?  — У кого бардак-то? Мел, у нас разве был целитель?  — Разве что Мясник собрался бы примерить местную комнатку. Пухлик, ты что, забыл? Вечно сами обходились. Обходились сами? Чертов недосып, в память лезут настойчивые образы каких-то женщин — трактирщица с ямочками на щеках, кислая наставница пансионата, сухая жрица, все пыталась меня перевоспитывать… да что ж такое-то?! Все неправильно — вот что. Не могли мы обходиться сами, я половину трав тут не знаю, тут должен был быть травник… нойя. Почему нойя? Черт ее знает, почему-то кажется — она, только вот голова раскалывается невыносимо, и образ ускользает, не дается…  — Пухлик, ты чего?  — Все по-идиотски, — хрипло сказал я, бездумно перебирая склянки с зельями на столе. — Все, понимаешь? Рихард… представляешь, просто выдал мне фразу великого Арнау на прощание и отчалил в мир иной с улыбочкой, будто мечтал об этом…  — Хе. Кто там Мясника знает.  — Он должен был попытаться выжить, — сказал я с внезапным вдохновением. — Тварь на территории его питомника… ученики в опасности… он бы использовал любой шанс. И травник должен быть… там… там во сне была женщина. Я, знаешь ли, видел пару дней назад сон, все были в этой комнате, и там была какая-то нойя… Мел только выдала свое великолепное фырканье носом и начала было что-то говорить о том, что вот, нашла, может пригодиться — артефакты, которыми ограждают особо опасных больных в моменты буйства… Но я не слушал. Держался за виски и кривился, пытаясь вспомнить. Почему-то это казалось самым важным — найти недостающее. В память настойчиво бросались булочки с изюмом, лунные ночи, почему-то пиво (изыди, проклятое), какой-то единорог, бывшая жена (дважды изыди!), барак на Рифах, потом еще крик… Крик был не из памяти. Где-то там, в глубине замка зазвенело разбившееся окно, потом пронзительно вскрикнула дочка: «Десми!» — потом что-то грохнуло, шорхнуло…  — Внутри, — шепнула Мел за миг до того, как мы сорвались с места и понеслись обратно, не разбирая дороги. Криков больше не было. Только когда я мы подбегали к бывшей гостиной — показалось, что что-то пронеслось мимо, да царапнул чей-то внимательный, оценивающий, не звериный взгляд. И еще шугануло пламя навстречу. Пламя сбил я, ударом холода, но гостиная превратилась в пепел: мебель осела в прах почти сразу же, в коридоре от жара оплавились стены. Стали видны тела. Тербенно лежал ближе к нам, и над ним нагнулась Мел, пока я бросился к дочке.  — Я… по нему ударила, — сказала Кани, не открывая глаз. Волосы у нее обгорели, голос из прежнего звонкого щебета упал в еле слышное ломкое шуршание. На щеке медленно просыхала слезинка. — Здоровый гад. На Десми… кинулся. Прикончила? Крови на ней не было. Совсем не было. Кажется, просто ушиблась при падении, или, может, повредила какие-то внутренние органы — когда я надавливал слегка, она не морщилась. Прямо как когда в детстве полезла через забор и с него грохнулась прямиком в поленницу.  — Где больно? — прошептал я как тогда. И получил тот же ответ:  — Ладошки… горят. Ладони были черными — обуглившимися, и Печать Дара больше не видна была на правой руке. Знак того, что маг воззвал к высшей степени своего Дара и отдал все, что мог. Иногда после такого выживают. Иногда.  — Это мы поправим, — сказал я — тоже как тогда. — Сейчас уйдем отсюда, поправим, залечим…  — Маме не скажем, — шепотом подсказала она. Дернула углом губ — не улыбка, воспоминание о ней. Потом прикрыла глаза, когда я поднял ее на руки. Девочка из моей памяти тоже сделала так и тоже положила мне голову на плечо. Только вот была самую чуточку полегче. Мел уже подошла и стояла рядом — это значило, что Десмонду Тербенно не помочь. Качнула головой в ответ на взгляд, шепнула: «Я посмотрю по следам» — я открыл рот, чтобы остановить ее, но она только фыркнула и унеслась. В лекарской — опять проклятая лекарская — я опустил дочку на кровать. Отыскал укрепляющие настои, сердечное на всякий случай — дал ей. Она приходила в себя урывками, очень краткими, раз открыла глаза, сказала тихо: «Десми не придет, да?», потом еще пыталась мне рассказать, как было дело: «Стекло разбилось… влетело что-то… глаза горят, большое… не увидела, какой цвет, очень быстро двигается… Десми он сразу… ударил раз, два, очень сильно… а потом я… побежала… сначала Лассо Огня, потом Смерч…» Я гладил ее по волосам, говорил время от времени «Ш-ш-ш, потом». Прислушивался — где там Мел, думал, что надо будет хотя бы накрыть тело зятька… Хотелось спать. Мел явилась через час, угрюмая и встрепанная. Буркнула от порога: «Нету, ушел». Вытянула шею, посмотрела, спит ли Кани, продолжила вполголоса:  — Прошел сквозь окно, первым ударом распорол грудную клетку Крысолову. Ребра — всмятку. От второго удара Десмонд в коридор вылетел. В этот момент Кани ударила огнем. Била два раза: в первый выжгла комнату, потом выбежала за мортахом в коридор. Тело Крысолова — почти что пепел. А этот жив. Насколько поняла — в здании. Никуда он отсюда не собирается. Может, ранен, но не более…  — Ясно, — сказал я. Нет сомнений, эта тварь попытается до нас добраться. Убивать же ее попросту нечем — хотя если подумать… Кани застонала во сне, и мысль вильнула хвостом, улетела куда-то. Мел потопталась у порога, буркнула: «Я буду недалеко, есть пара идей насчет этих сфер» — вышла, неплотно прикрыв дверь. Наверное, нужно было ее остановить. Но я вспомнил, что вроде как многое не сказал дочке. А минуты слишком настойчиво падали каплями в водных часах, утекали, утекали, слова теснились и все не могли никак оформиться — извинения за то, что ушел, и за то, что я худший отец в мире, раз позволил, чтобы она оставалась в «Ковчеге», и куча воспоминаний и мыслей, которые я годы складывал в какой-то уголок памяти для нее — чтобы когда-нибудь поделиться, а вот, не вышло… Где-то через час я понял, что сижу молча и подбираю слова — и не могу начать вслух. Она это, видно, чувствовала, потому что приоткрыла глаза, криво улыбнулась и шепнула:  — Расскажи сказку. И я кивнул. Сказал: «Обязательно». Дождался, пока она прикроет глаза и вышел в коридор: нужно было найти Мел, сказать, чтобы не отлучалась, запастись хотя бы водой на случай, если придется выдержать осаду… Мел я нашел через два коридора. Неправдоподобно легкую, как кукла — и лежащую в такой же неестественной позе. В пальцах сжат бирюзовый камень — из тех, которыми пользуются целители. Артефакт я положил в карман. Потом, теряя минуты, отнес Мел во вторую комнату лекарской — там лежало прикрытое простыней тело Арлотты Нейкен. Опустил на свободную койку. Вернулся к дочери — как раз нужно было опять давать зелья. Она спала с полуулыбкой, так что зелья дать не получилось. Я пристроился рядом и положил перед собой ту самую сферу, которую вытащил из кармана — кто там знает, может, она нас защитит. Опять мелькнула мысль — короткая, хлесткая, об огненном зелье — но я погнал ее, потому что не мог оставить Кани. Нужно было с кем-то связаться, только с кем? Все через пень-колоду, я же кому-то это говорил… Потом я задремал и видел сон. Во сне я рассказывал дочери о своей первой любви –светлокосой Денейре, а дочь слушала и улыбалась, и только иногда превращалась в черноволосую женщину-нойя… я рассказывал о той, кого любил и все хотел спросить что-то вроде: «Эй, красавица, погадаешь мне на ту, кого люблю сейчас?» — и мне казалось важным рассмотреть ее лицо, только вот я слишком хорошо помнил, что это сон, а на самом деле я разговариваю с дочерью… Проснулся я от ощущения чужого взгляда. В лекарской никого не было, но взгляд проникал сквозь стены, лез в щели, шептал: «Ты мой!» Был тяжелым, холодным… Как рука дочери. И как ее щека. И как мои пальцы, когда Печать дрогнула на ладони и заморозила их, и пришлось дышать на них, чтобы проверить — правда ли у нее настолько холодная щека и нет дыхания. Оказалось, правда. Извечный грызун внутри умолк. Навеки. Ему было незачем пробуждаться, как мне незачем жить. Ему было не от чего хранить меня, потому что мне оставался один простой выход — взять любой из оставшихся в лекарской ядов — и…  — Нет, — сказал я, и тот, за стенами, — тот, который выбрал меня — уставился пристальнее. — Еще есть кое-что. Незаконченное дело. Поцеловал дочь в щеку, взял с одеяла тусклый бирюзовый камень и поднялся. Если эта тварь выбрала меня — она сильно пожалеет о своем выборе. МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Ночь напролет я принимаю роды у двух строптивых мантикор. В компании успокоительного и четырех ученичков Синеглазки. Успокоительное я с собой беру для мантикор, а вливаю в ученичков. Эти слабаки, оказывается, в жизни не видели, как мантикора рожает. «О нет, оно там шевелится!», тоже мне.

Чудом каким-то успокоили зверушек и заблевали мне только половину загона. А убирать-то самой. Вольерные, твари этакие, на рассвете сладко дрыхли с перепоя, а подходить к животным после пьянки — смерти подобно.

Отмываться приходится долго, потом нужно пройти по остальным клеткам, проверить, что да как в яслях, подкинуть корма единорогам, растолкать оставшихся ученичков — пусть вместо вольерных мяса для игольчатников нарежут, что ли. А внутри все как-то паскудно насчет Пухлика. Не сказать, чтобы я уж так обрыдаться по нему была готова: на животных ему, скажем, плевать. Но с ним-то дело можно иметь. В отличие от того же Синеглазки. Еще паскуднее мне при мысли о парнишке, которого я не догнала. У которого была такая дивная хижинка в лесах с таким удивительным зверинцем. Само собой, я вчера опять смоталась к той хижинке, после того, как мы сгрузили Пухлика на руки Конфетке. Только вот обмозговать увиденное не успела — ну, а теперь можно подумать как следует. Уборка вольеров кого хочешь настроит на лад мыслительный. Чешу за ушком яприлей, похлопываю по клювам грифонов — и жду утреннего собрания. На котором обычно обсуждаются дела питомника, а теперь будут обсуждаться дела Пухлика. По такой причине маразм в Зеленой Гостиной можно прямо ножом резать: Балбеска готова взорваться, Зануда поддерживает женушку за локоток, я — после бессонной ночи.

Даже Синеглазке, вроде, не по себе. Будь его воля — он бы уполз в угол, шелестеть оттуда вкрадчивым голосочком. Восседать на почетном председательском месте и кидаться распоряжениями — дело Пухлика, как ни крути.

В нашей компании не хватает только Конфетки — чтобы попеременно прожигала взглядами и отравляла сахарными улыбочками.

Беседу начинает Зануда — решительный до посинения.

— Удалось что-нибудь?

Нэйш неопределенно жмет плечами.

— Как сказать… как сказать. Вчера я связался с господином Шеннетским. Обрисовывать ситуацию практически не пришлось: господин министр начал беседу с вопроса о том, что случилось с Лайлом Гроски. Согласие на помощь он дал достаточно быстро, и нужные документы доставили пару часов назад…

— Пару часов?! — вскакивает Балбеска. — То есть, как — пару часов? И ты, скотина ты этакая, ждал до утреннего собрания, хотя у нас каждый час…

Тут у нас намечается пауза, поскольку Зануда принимается утешать женушку. И доказывать, что вот прямо сейчас угрохать Нэйша — идея в чем-то привлекательная, но малость нелогичная.

— Шеннет дал согласие на помощь, — бурчу я себе под нос. — Ты, небось, ему весь питомник заложил в вечное пользование.

— Ты удивишься, Мелони, однако господин министр ничего не говорил… об ответных услугах с нашей стороны. Думаю, смерть Лайла крайне невыгодна ему самому.

— Потому что тогда придется общаться с тобой?

Синеглазка делает уклончивый жест и улыбочкой дает понять — ага, в том числе.

— …проблема не в цене, а в самих сведениях, которые мне доставили от имени господина Шеннетского.

— По поводу женщин папочки? — оживляется Балбеска и начинает сходу блестеть глазами. — Ну, ну, как у него там было на этой ниве? Зазноба в высокой башне, а? Разбитое сердце, великая любовь?

— Как выяснилось, на этой ниве, — с довольно нервной усмешечкой вещает начальство, — достижения Лайла примерно равны…

— Нулю, — фыркаю я себе под нос.

— …моим.

Бздыщ. Из-под стола появляется внушительная стопка папок. Громко ложится на столешницу. Папок — штук двадцать, никак не меньше, все — скучного канцелярского вида.

— Что… что это? — шепчет Зануда, на лице которого еще остается надежда. Вдруг, мол, это всего лишь список детишек местной школы, присланный по ошибке.

Нэйш театральным жестом раскрывает верхнюю папку.

— Миринда Эксвол, портниха из Овингера, сейчас — сорок два года. Имеет среди соседей репутацию вздорной и сварливой особы с тяжелым характером и тяжелой рукой… здесь еще есть описание внешности… С Лайлом Гроски состояла в отношениях в году 297, на протяжении трех месяцев, по утверждениям соседей — расставание было мирным. Инесса Скальти, наставница в пансионе для девиц незнатного происхождения, сейчас сорок семь лет, состояли в отношениях в году 295, шесть месяцев, расставание было мирным, отношения возобновлялись в 296, в 297 и в 298 году — тут дважды… Кайна Кроткая, жрица при храме Травницы, сейчас пятьдесят два года…

— Мамочка моя, — говорит тут Балбеска, созерцая это изобилие. — А я думала — папик в этом смысле недалеко от Десми ушел. Ну, он же женился как-то на моей мамочке.

— То есть, это всё его женщины, — со священным ужасом в глазах говорит этот самый Десми, который хочет абсолютной ясности.

Синеглазка чуть ли не сияет от такой его проницательности.

— Тут даже есть графиня, — говорит он, задумчиво поглаживая папку, — знаете… увлекательное чтение.

— И ты тут пару часов копался в личной жизни моего отца, — клокочет Балбеска. — А меня не позвал, черт бы тебя драл, мне ж тоже интересно!

Зануда тем временем уже осознал масштаб проблемы и задыхается себе потихоньку.

— Но это… это все… нет, постой. Если речь о случайных связях, которые ничего не значат в плане чувств…

— А-а, случайные связи, — с улыбочкой палача говорит Нэйш. — Это господин Шеннет передал отдельным списком.

Шмяк. На стол падает этот самый список, имена и даты в котором уходят в дурную бесконечность. Зануда бледнеет. Я хмуро раздумываю о том, что если подумать о методах Шеннета — все в который раз складывается в огромное «Как?!»

— И извинился за то, что все отследить невозможно, поскольку местами прошло слишком много времени. Пока что я просмотрел мельком папки и отсортировал наиболее… перспективных претенденток на роль дамы сердца Лайла. Получается одиннадцать имен, но…

— И не надейся, — пыхтит Балбеска и радостно сгребает папочки в охапку. — Мы с Десми обскачем всех до единой — если уж речь о том, чтобы найти любовь всей его жизни, то я намерена армию собрать, ясно тебе?!

В глазах у бывшего законника — немая мука: он-то, небось, понимает, на что они подписываются. И насколько все серьезно. И насколько мало шансов вытащить из груды этих «перспективных претенденток» ту, которая таит в себе горячую любовь к Лайлу Гроски.

Боги, да это же Пухлик в конце концов!

В довершение всего в гостиную влетает Конфетка — уже с порога прожигая Нэйша взглядом. Если вдруг хороших новостей нет — наш вроде как глава огребет себе какой-нибудь яд. А я порадуюсь.

 — Насколько я могу понять — чуда не случилось? — интересуется Нэйш, поднимая брови. Конфетка дарит ему вымученно-ядовитую улыбку.  — Нет, золотой мой. Кровь его не согрелась сама по себе. Правда, я нашла состав, который совершенно точно замедляет отравление. Но времени все равно осталось немного: мои противоядия могут лишь отсрочить конец.  — Насколько? — влезает Балбеска. — Ну, то есть, за сколько мы с Десми должны обскакать всю Кайетту, чтобы нарыть толпы женщин, исходящих любовью по папаньке?  — Толпы? — переспрашивает Конфетка с интересом.  — Табуны, гурты, косяки, — Балбеска торжественно машет папками. — У кой-кого была очень насыщенная жизнь. Спроси у Рихарда — он до утра сверял списки и собирал растоптанное самолюбие. Конфетка смотрит на папки загоревшимися глазами. Прищелкивает пальцами.  — Клянусь сердцем Великой Перекрестницы! Мы могли бы попробовать «Медовый язык»! Это одно из дурманных зелий, что заставляет человека бредить. Допрашивать человека под таким зельем получается плохо, но в бреду он сам выдает сокровенное. Свои чувства. Мечты. Самые сладкие воспоминания…  — Ох ты ж, дрянь какая, — выдаем мы с Балбеской на пару. Зануда тоже смотрит на Конфетку с опаской, а потом бормочет, стараясь выглядеть умным:  — Но ведь, насколько я понял, это зелье в нашем случае заведомо бесполезно? Лайл Гроски без сознания, и…  — Он не без сознания, сладенький, он — во сне! — звенит голосом Конфетка. — А «Медовый язык» применяют только на спящих, это зелье сонного бреда! Если Лайл еще может говорить… кто знает, может, он сам выдаст нам, кто — женщина его сердца!  — Или склеит ласты, если зелье не так наложится на яд веретенщика, — справедливо предполагаю я. Но у Конфетки на все ответ найдется.  — Один раз его применяли на том, кого укусил веретенщик. И больной умер. Но только потому, что не оказалось тех, кого он любил бы. Вред от «Медового языка» не так уж велик. Я смогу его приготовить к ночи. Балбеска и Зануда начинают потихоньку сиять. Синеглазка шуршит какими-то бумагами.  — Аманда, — говорит он сладеньким голосочком. — Было бы прекрасно, если бы ты вспомнила об этом зелье до того, как я обратился к господину Шеннетскому. Но поскольку других вариантов противоядия у нас нет…  — Как насчет того, чем пользовался хозяин веретенщика? Синеглазкавопросительно вскидывает брови, все глядят на меня. Небось, ждут лекции в духе «Внемлите и слушайте все». Ни черта они не дождутся.  — В общем, вчера я туда вернулась — осмотреться. На случай, если бы тот тип решил прийти обратно. Да и забрать то, что не успели. Игольчатников, которые охраняли дом, уже не было — разбежались. Поодиночке, не стаей. Уже странно. Остальное было нетронутым — подобрала там пауков, двух птиц, одного детеныша гарпии, двух сизе-черных аспидов, список потом дам. Нашла еще веретенщика — дохлого. Валялся просто в углу, почему умер — непонятно. Только получается, что и он гулял на воле. Размеры те же, вид тот же. Все, кого забрала — великоваты, так что выходит — он вроде как их разводил. Всех. Не представляю, что должно быть в башке, чтобы разводить веретенщиков. Ну, хотя можно спросить у Синеглазки — это как раз его степень чокнутости. Он вон даже не удивлен — водит пальцем по губам и цедит:  — Я думал об этом. Если этот экземпляр — не единичный… у него должно быть противоядие. В любом случае, нам пришлось бы заняться его поисками, поэтому, Мел… Я вроде как должна быть по уши польщенной: Синеглазка снизошел и вспомнил, что я не люблю полную форму своего имени! Спасибочки, ага. С радостью ломанусь теперь по лесам — выискивать след идиота, который разводит ложных василисков. Две родившие мантикоры и куча перепившихся вольерных — не в счет. Ох, и должен мне будет Пухлик, когда проснется! Вроде как, вариантов прибавилось против вчерашнего. Балбеска готовится нестись по следам женщин своего папашки. И жениха прихватит. Конфетка будет варить очередную отраву, от которой Гроски не доживет до заката. Я — выискиваю разводчика веретенщика…  — Что будешь делать ты, медовый? — интересуется Конфетка, которая вдруг осознала, что кто-то остался без дела. — Пойдешь с Кани добывать любовь для Лайла?  — Ага, с его рожей! — подхватывается Балбеска. — Мне надобно, чтобы они на папочку пускали слюни, а не на кого другого! Нэйш выдает обычную улыбочку. И вещает прочувственно:  — Я остаюсь управлять питомником. Проводить встречи. Вести обучение. И ждать чуда — кажется, кроме меня этим некому заниматься. Балбеска хихикает. Зануда, кажется, вот-вот покрутит пальцем у виска — ну да, как же, у Синеглазки прямо поперек лба написано: «Истово верую в чудеса». Правда, судя по его взгляду, на роль чуда скоропостижно назначена Конфетка.

С чего б?

ДИАМАНДА ЭНЕШТИ День тянется вязко и тяжело, будто капли загустевшего, засахарившегося меда. Я приступаю к изготовлению «Медового языка», и шепчу колдовские слова, и перетираю травы в ладонях. И отгоняю призраков, которые тоже шепчут. Я теперь почти сердита на Лайла Гроски, который затесался среди призраков и желает посмотреть — как готовится зелье. И на того, который бледен и холоден, не желает просыпаться и только покорно приоткрывает рот, когда нужно выпить очередное противоядие. Почему ты не уйдешь? — слова не складываются в песню, неуклюжие, неловкие, словно дева после первой ночи любви. Почему не перестанешь искушать меня? Зачем ты здесь — чтобы я сварила зелье, которое все равно не поможет? Или ради другого? Ты не получишь другого, Лайл Гроски. Я говорю тебе, Диаманда из лейра Огненной Ленты. Я сегодня — ядовитая вода, и я решила. Не в моих силах дать тебе исцеление. Лишь зелье. Даже два — о, я мечусь и над вторым котелком, в котором я пытаюсь сотворить противоядие, но руки мои тяжелы и не желают над ним летать, а слова не идут на ум, и даже травы не шепчут. Рихард принимает явившихся раньше благотворителей, а может, поставщиков кормов, а может, проводит обучение — мне безразлично, где он. Лишь бы не здесь. Через два часа после полудня является Кани с «первым уловом».  — Заходите по одной! — командует и машет руками, и в лекарской появляется первая — бестрепетно ступающая жрица с гордым выражением лица. Одаривает меня неодобрительным взглядом. Останавливается у кровати с Лайлом и смотрит, вспоминая. Будто сравнивая с кем-то.  — Ну, я вам дам сколько-то минуточек, — говорит Кани и утаскивает меня за ширму, где варятся зелья, чтобы похвастать: — Пока что трое, Десми пошел остальных окучивать. Мы, знаешь ли, разделились. Я лишь открываю рот, словно рыба, выброшенная на песок приливной волной. Я потеряла уже не песню — слова.  — Байэгноро! Великая Перекрестница — ты их привела всех вместе?!  — Да они еще от такой просьбочки не отошли, и я с десятка только три штуки набрала — а что мне было делать?! Ну, папочка и ходок, доложу… эти, вроде, ничего — две, которые в коридоре, даже познакомились, представляешь. Рассказывали мне про папку всю дорогу, я чуть концы не отдала от лиричных подробностей.  — Медовая моя, но как же…  — Ну, если они его таки любят — это им все равно не помешает. Им в таком-то случае вообще ничто, по идее не преграда, а? В конце-то концов, в этом-то случае — или любишь, или нет. Всякое «ну вот, тут вокруг меня еще куча претенденток, я его как-то уже и меньше люблю» не засчитывается, а? Она не замечает, как пристально я смотрю на зелье. Берет метелку шептун-травы, щекочет свой усыпанный веснушками нос и говорит:  — Ставлю на что угодно — Десми облобызал бы меня, даже если бы вокруг столпились все его бывшие коллеги. Если вдруг у тебя по-настоящему — сделаешь все, верно? Она жмет плечами — младенец, который обрушивает на людей поразительные истины. Поднимается на цыпочки и тянет меня за собой.  — Я закончила, — сурово и спокойно говорит жрица в сером одеянии. — Но я не вижу перемен. Лицо Лайла все так же спокойно, и губы не потеплели — я вижу это даже от ширмы.  — Ну, а вдруг оно не сразу, — говорит неунывающая Кани. — Вы подождите там внизу, в Зеленой гостиной… любите кошек? Я попрошу кухарку вам чай подать. Жрица величественно кивает, скользит по мне взглядом, словно по лишнему предмету.  — Я подожду. Ваш отец был хорошим человеком, Аскания. Он и сейчас хороший человек. Я не говорю, она не слышит: скрывается за дверью. Из коридора я слышу ее голос — звенящий, неутомимый:  — Да вы не стесняйтесь, заходите… Они заходят. Я возвращаюсь к работе над «Медовым языком» и противоядиям, вожусь за ширмой и потому не вижу их — только слышу, как они стоят рядом с ним, или как разговаривают с Кани. Слышу голоса — трактирщиц и торговок, швей и светских дам — и поражаюсь тому, что они все пришли.  — Ну надо же, не изменился совсем, старый лис!  — Ой, у меня, наверное, не получится, я что-то сомневаюсь… мы же и вместе недолго были, но я, конечно, попробую…  — А он сейчас холост, а? Кто-то плачет. В коридоре выясняют, кому заходить первой. Кани и Десмонд сменяют друг друга, и Кани время от времени заходит ко мне за ширму — поделиться новостями.  — По-моему, они у нас в Зеленой Гостиной уже обжились. Расхватали кошек, пьют чаи, налаживают знакомства.  — Тс-с-с! Вот сейчас одна зайдет — я ее почти час уламывала, остальные быстрее как-то…  — Я там с поставщиками встретилась — летели на всех парах из кабинета папочки. Рихард что им — не так улыбнулся?  — Там одна мантикора на волю вырвалась, ученички с Нэйшем заталкивают ее в клетку, а тут и благотворители как раз подоспели — посмотреть. Веселуха. Ладно, я еще двоих привела, посмотрим, как сработает… Откуда они берут их? Как находят? Как уговаривают за такой короткий срок?! О, Великая Перекрестница, неужели доставать все, что угодно — в крови у Аскании Гроски?! Посреди всей этой кутерьмы спокоен лишь Лайл, лицо которого невозмутимо, а губы принимают поцелуи многих женщин бесстрастно. Мы не можем угадать. Все равно что играть в наперстки с нойя. И тогда я дожидаюсь, когда все шаги утихнут за дверями. Снимаю с огонька котелок с «Медовым языком». Переливаю, охлаждаю, отмеряю дозу… Вливаю в его приоткрытые губы, как многие зелья до этого. Призрак Лайла хмыкает от двери: «Самые сладкие воспоминания, говоришь? Лишь бы я не завел песенку про пиво и булочки». Я отмахиваюсь от призрака и жду, жду, а грудь Лайла Гроски вздымается все так же ровно и еле заметно. Но я терпелива, и вот через пять минут Лайл приоткрывает глаза, и улыбается так, будто мы незнакомы. Бормочет:

— Мы встречались, красотка?

— Да, — шепчу я, — мы встречались.

Но он уже говорит не со мной — с кем-то далеким, из своего бреда.

— Да, помню. Я обещал сказку. Какую тебе рассказать?

— Расскажи о той, кого любил, — подсказываю я, наклоняясь к его лицу — чтобы не упустить… Не слишком близко — берегусь от искушения.

— Не очень сказка, если честно, — шепчет Лайл. — Так себе, прямо. Жил-был в одной деревне паренек, в общем. В обычной деревне, и паренек обычный, и Дар у него обыкновенный, разве что имя малость женское, так это чокнутая бабушка, с кем не бывает. И вот было ему семнадцать, и увидел он как-то бедную сироту из своей деревни… Ну, не совсем сирота, но без отца росла, скромная была девушка, строгая очень — на танцы всякие особенно не ходила… Ну, а паренек зашел раз к ее матери рыбу заморозить и молоко охладить, как обычно с Даром Холода помогают… Взял, да и спятил. С первого взгляда, то есть, хотя вроде как виделись до того… может, как следует не смотрел? И начал паренек думать, как бы еще зайти, чтобы посмотреть на ту девушку, а лучше — рассмешить, чтобы улыбнулась. И понаделал глупостей — кур, стало быть, в зеленый перекрасил, к свекле на грядке розы привязал, мало ли, всего не упомнишь… И она улыбнулась. А потом и заговорила с ним. А потом и сказала, что паренек ей нравится, так что стал он вроде как счастливым человеком. И было у них все как положено — поцелуи над рекой, провожания, ухаживания и признания в любви до гроба. Только вот какая ж сказка без разлуки? Дядька вознамерился пристроить парнишку в учебку при Сыскном Корпусе, родители не возражали — а это ведь три года… И влюбленные расстались. Поклялись друг другу всем, чем только можно. Писать пообещали каждый день. И расстались.

Он вздыхает и замолкает, и я наклоняюсь ближе, чтобы не потерять… опасно близко — но зато я слышу, как он продолжает.

— Парнишка, как оказалось, был гнилой натурой. Связался с дрянной компанией в учебке. Начал проворачивать хитрые делишки разной сомнительности. Она писала и ждала — ну, и он писал ей что-то вроде «люблю, скучаю, увидимся» — нет, он правда любил и скучал, просто завертелся в новой жизни, а отпусков его благополучно лишили еще после первого года — как понимаешь, не за прилежание. А то еще перед выпуском он познакомился с другой девушкой — рыжей, тоже из деревеньки, веселой, попроще такой… С матерью приехала в город по каким-то делам. Девушка восхищалась тем, что паренек будет работать в Сыскном Корпусе, все просила помочь — то с одним, то с другим… ну, в пару мест сходили, ничего такого не было… Потом дурачина-парнишка закончил учебку. Худо-бедно — наставники просто сдались из опасения, что он ее кому-нибудь продаст. Или с кем-нибудь договорится на снос… Так вот, парнишка приехал к своей суженой, на родину. А она не захотела его видеть. Сказала, что он обманщик… много чего наговорила. Знала про все, что было в учебке — кто-то, видно, рассказал. Ну, и получилось так, что она знать его не желала. Дурачина повздыхал, да и поехал в город, на службу.

Губы его сжимаются, он молчит — долго, почти минуту, но потом говорит опять, и я почти слышу, как тает его шепот, как его утаскивают туда, в омут черного сна.

— С Денейрой… с той девушкой они так и не увиделись. Но закончилось все равно хорошо, — шепчет он потом, — дурачина скоро женился — на рыжей девушке из деревни, правда, они потом характерами не сошлись, да и вообще как-то не очень жили. Зато у него родилась чудесная дочка. Самая лучшая дочка.

Он бормочет еще что-то, но уже неразборчиво — его тащат прочь, вырывают из краткого, целительного бреда, и я почти готова его удержать, почти готова нагнуться еще ниже, на пядь ниже, но шепот истины и шепот крови ядовиты.

Ты — нойя, — говорят они мне разом. Никто никогда не просыпался после поцелуя нойя — слишком мимолетны их чувства.

Никто никогда не любил нойя настолько сильно, чтобы победить яд веретенщика ради ее поцелуя.

Или настолько сильно, чтобы через три года вернуться к ней от другой женщины. Как вернулся парень из сказки к той, чье имя я теперь знаю – к Денейре.

В лекарскую стучатся, и просовывается прядь рыжих волос «самой лучшей дочки».

— Можно? — шепотом спрашивает она и тут же говорит кому-то позади себя. — Да вы заходите, заходите…

И я возвращаюсь к зельям, стараясь не наклоняться над котлами.

Слезы слишком многие отвары превращают в яд.

Комментарий к Сон не для варга-2 Следующая глава – целиком от лица Мел, так что для ее любителей)

====== Сон не для варга-3 ======

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

В питомник возвращаюсь ближе к вечеру, усталая как грифон-шатун после долгих скитаний. Сталкиваюсь у выхода с территории с группой каких-то бледных. Можно было бы подумать, что претендентки на поцелуй для нашей Спящей Девы, так нет же, там еще мужик. Выглядят пришибленными какими-то — наверняка побеседовали с Синеглазкой. Одна блеет что-то вроде: «А в-вы госпожа Драккант?» Отмахиваюсь — не до них. Первым делом ползу к вольерам — посмотреть, что с подопечными. Вокруг вольеров нервно выплясывает Зануда. Пытается с чего-то припрячь к уборке егерей. Одновременно втолковывает что-то нервным и зареванным ученичкам. Рукав у Зануды подпален, на лице уныние.

 — Что за муть? — спрашиваю сходу. — Вольерные что — так и пьянствуют?

По лицу у Зануды расползается облегчение. Подозрительно. Обычно его хлебом не корми — дай перед женушкой показать, какой он крутой управленец.  — Частично. Сегодня с ними разговаривал Рихард… по поводу этой их пьянки… и с егерями тоже. Егеря из открытой части питомника зыркают из загонов злобно, но чисткой занимаются.  — И протрезвились?  — На треть.  — То есть…  — Треть решила не пить и выйти на работу, — уныло перечисляет Зануда, — треть ушла в повторный запой, а треть бежала в неизвестном направлении… у нас теперь не хватает двух егерей и четырех вольерных. Не считая тех, которые в повторном запое, конечно. Умеет Синеглазка найти подход к людям, что ни говори.  — С этими что? — киваю на учеников. Зануда морщится.  — Родительский день. Я совсем забыл из-за всего этого… в конечном счете, я в основном отвечаю за контакты с властями и учеными, а тут… А тут толпа родителей, желающих повидать своих ненаглядных. С разной степени любви к этим ненаглядным — ученички, бывает, болтают об этом. Кто мечтает смыться под матушкино крылышко, кто беспокоится, как бы их родителям не отдали… сиротам спокойнее.  — Ну, и…  — Ну, Лайл на них действовал успокаивающе. Но в этот раз… я был занят поиском всех этих женщин, задействовал связи, какие мог… В общем, с ними разговаривал Рихард. Надеюсь, эти тоже на треть ушли в запой, а на треть сбежали.  — Не знаю, почему они не забрали всех учеников сразу, — хмуро продолжает Зануда. — Особенно после того, что случилось. Ученики-варги возле клеток шмыгают носами и просыпают корм.  — Так. Что еще-то?  — Одна из учениц проглотила что-то. Какой-то яд. Обнаружили примерно два часа назад, как раз когда подоспели ее родители. Аманда, конечно, спасла ее, но, сама понимаешь, скандал…  — Дуреха. Чего она?  — Похоже, неразделенная любовь, — вздыхает Зануда.  — Опять? Синеглазка — просто проклятие какое-то для питомника, как погляжу. Учитывая, что он наворотил за один день — наш «Ковчег» потонет дней через семь, не больше. Ладно. Быстро пролетаю по вольерам и иду в само здание «Ковчега». Печать на руке от долгого выслеживания, принюхивания, прислушивания огнем горит, и не хочешь Дар использовать, а он сам лезет. Так что остальных я начинаю слышать еще за коридор — они в Малой Каминной комнате.  — …можно сделать, — разливается Балбеска, что-то явно попутно жуя. — Некоторых вообще не было дома. У пары штук ревнивые мужья — ну, и тех, которые явно себе довольны жизнью я обычно тоже отметала, хотя рассказывала, мало ли что. Айза, которая горничная, денег с нас потребовала. Мол, вы мне золотишко, я вам поцелуй. А две чуть не подрались по дороге — кто б знал, что сердце папочки так популярно! Спасибо еще Десми и его сыскным способностям — многих нашли. Ну, и моей способности убалтывать. Хотя что толку-то — они в Зеленой Гостиной полдня просидели, выпили все запасы чаю, перезнакомились, переругались, передружились… похоже, провал. В общем, если не эта самая — как ты сказала, Денейра? — так я уж и не знаю, кто тогда. Синеглазка вставляет смешочек и шуршит какой-то бумажкой, а Конфетка отвечает:  — Первая любовь всегда сильна, и даже память о ней может помочь. Лайл в бреду говорил, что они любили друг друга. Пусть неясно, что их разлучило…  — Ну да, как же, неясно! Могу на дудочку Десми поспорить — мамочка их развела, кто ж еще. Небось, приехала раньше папки к нему на родину и наговорила этой Денейре с три короба: что жениться обещал, что она на сносях, что, мол, бандит-пьяница-картежник. А она сдуру поверила — маман, если что, бывает на диво невинной.

Какое-то время я слушаю эту ахинею. Потом мне надоедает, и я залетаю в комнату. С порога тычу пальцем в Синеглазку и говорю:

 — Ты мне нужен. Нужно было сказать это хотя бы чтобы увидеть их физиономии. У Конфетки сейчас сердечный приступ будет, Балбеска подавилась тем, что она только что жевала. Мяснику только его репутация не позволяет выпасть из кресла Пухлика, в котором он расположился. Зато он кладет на место бумаженцию, которой все время шуршал. Медленно кладёт, будто разбить опасается.  — Мелони…?  — Эта теория — насчет противоядия. Что оно должно быть у того, кто работает с такими тварями, а? В общем, я вроде как нашла, где гнездится этот урод. Та хижинка в горах была перевалочной базой. Принести закупленных животных, подготовить для торговцев своих. Свои паскудные фокусы он проделывает в Вирских лесах.  — А откуда ты… — начинает Балбеска. Я отмахиваюсь — ага, сейчас начну по порядку рассказывать, как я ковырялась в помете зверушек, как этот домишко чуть ли не по щепке обнюхала, пересмотрела все запасы трав, прошерстила Даром корма на полках и в шкафах, высматривала — что там за тина в следах этого уродца, что за семена в тине, где такие растут, чем пропахла брошенная куртка… Вспоминала — на каких болотах растет колючка «кошкина лапа», которая впилась в его рукав.  — Там в одной деревне люди пропадают. Около западной окраины лесов. Уходят, не возвращаются. Долго уже. Они и охотников уже нанимали — все равно уходят, не возвращаются. Думаю, он на них пробует своих обновленных зверушек. У него там целый зоопарк подальше от троп — клетки, загоны, дом неслабый. Балбеска хлопает на меня глазами непонимающе.  — Ты что, сама все это видела?  — Издалека. Чтобы глянуть вблизи — нужен кто-то, кто снимет охрану.

Ну да, так я туда и полезла в одиночку. Да у этого типа перевалочный пункт бешеные игольчатники охраняли, наверняка у него у основного домика как минимум мантикора без привязи.

 — Рад, что ты ценишь мои маленькие способности, — ухмыляется Синеглазка. У него такой вид, будто боги вняли его горячим мольбам и ниспослали спасение от бумажной работы. Я корчу ему в ответ рожу — пускай не слишком-то воображает меня спасением Балбеска, понятное дело, подрывается на ноги.  — Так давайте и мы…  — Нет, — мягонько осекает ее Нэйш. — Нет. Постарайтесь найти эту Денейру. И остальных женщин, сколько бы их не было. А мы с Мелони побеседуем с тем, кто это начал. И поднимается, небрежно отгребая в сторону бумаги. Под бумагами расположились ножны с дартом и два ножа. Конфетка смотрит на эти орудия для будущей беседы и тихо качает головой.  — Мы не знаем, как выглядит противоядие. Вам придется уговорить человека, который создал его…  — О, не волнуйся, — Нэйш окатывает ее улыбочкой. — Он его отдаст. Или опишет рецепт… подробно. Думаю, мы сумеем его убедить, верно, Мелони? Я не отвечаю. Мне до черта не хочется чувствовать то же самое, что и Мясник — но я не могу задавить в себе это. Предвкушение. Мы не беседовать с этим уродом собираемся. Мы собираемся убивать.

*

Запахи переплетаются в воздухе. Прелой листвы, иглицы, сырости, болотной ряски, тяжких, дурманящих трав, растущих по ложбинам. Вирские леса — то ещё местечко, самая глухомань. Болота, ручьи, омуты, городов поблизости нет, жители по деревням разбросаны — темные и заколоченные. А в самих лесах куча «водных окон» — старых, заросших порталов, какие-то вообще никогда на карту не наносились, а какие-то уже и работать перестали. Зато зверья тут много — комаров так точно. Ещё в болотах можно найти логово мантикоры, по полянам охотятся виверры, между корнями и в кустах — логовища короткокрылых гарпий, а на опушках так и единорога можно встретить. Не говоря уж об игольчатых волках и яприлях, эти вообще всюду попадаются. Иногда за добычей даже алапарды забредают. Ну, словом, раздолье для всякой швали вроде охотников и ловцов за животными. Или Рихарда Нэйша. Синеглазка мотает мне нервы — останавливается чуть ли не через два шага, прислушивается к чему-то. Донимает тупыми разговорчиками:  — Ты сказала — дом, загоны… Откуда?  — Увидишь этого урода — сам спросишь. Может, какая избушка лесника. Или база контрабандистов. Нэйш опять застывает с отвлеченным видом, прикрыв глаза. Небось, спит и видит, как хоронит Пухлика. Или просто выдумывает идиотские вопросы, вот вроде этого:  — Ты чуешь животных, Мелони? Не чуять животных, когда идешь по звериной тропе, очень сложно, я ему так и говорю. Два алапарда пробегали, гарпия пропрыгала — загадила все вокруг себя, как у них обычно и бывает, а дня три назад эту тропу стадо яприлей перешло, только торопливо как-то. Только вот поблизости сейчас никого нет — ну, это и к лучшему, зверушкам не будет ковыряться в мозгах один недоварг.  — Я не чувствую присутствия животных в окрестностях, — безмятежно сообщает мне этот самый недоварг. — Примерно на десять миль в округе… или больше. Ни одного животного. Забавно. Я б покрутила пальцем у виска, но с Синеглазкой нужны жесты поосновательнее.  — У тебя на почве волнения за Пухлика Дар сбоит. Осталось меньше, чем полмили. И мой Дар слабо, но всё-таки ловит глухое взрыкивание, нервные взвизги — оттуда, спереди. Загоны не пусты. Синеглазка на это не отвечает, зато перестает замирать и донимать дурацкими вопросами. А я вдруг вспоминаю, что те игольчатники — ну, которые сторожили хижину в горах — что они остановились по приказу варга только в паре шагов от нас (Пухлик еще Нэйшу выговаривал — мол, что за шуточки). А потом Гроски ухитрился хватануть веретенщика открытой рукой, и началась вся эта суета, и все не было времени подумать — что ж это Синеглазка так медлил, Дар свой растерял, или его просто не сразу услышали? Ответ мы получаем, когда оказываемся на подходе к этому самому дому. Дом с невинным видом расположился в зарослях крушины — здоровый такой, в два этажа, длинный и не особенно ветхий, бревна не почернели еще. Рядом с домом — сплошь загоны и клетки, все пустые. Обитатели выходят нас встречать. Не торопятся навстречу — гуляют перед домом. Обычно для животных, которых долго держали в неволе, а потом вдруг выпустили: никуда не собираются, ждут кормежки… и обороняют от чужих свою территорию. Первыми навстречу кидаются алапарды, самец и самка, слишком уж пронзительно-золотые, глаза слишком алые, и высотой эти кошки мне до подбородка — невиданная величина. Дальше игольчатники, все в черных иглах, все вздыбившиеся и оскаленные, страшнее тех, которых мы видели. У бескрылых гарпий что-то уж слишком развиты крылья — спрыгивают с клеток, на которых сидели, вот-вот взлетят. Вайверн… черт, какой же здоровый вайверн, выворачивает из-за дома если эта штука огнем дыхнет — всё, угольков не останется. Красавцы — этого не отнимешь. Вайверн вместо привычного болотного оттенка с черными пятнами одет в ярко-синий, гребень огненный — залюбуешься. Только вот вся эта милая компания собирается нас сожрать, чего я никак одобрить не могу. Все нацелены, ступают медленно, собранно. Добыча тут. Добыча от них не уйдет. Добыча… черт.  — Синеглазка, заснул?! Нэйш что-то не собирается применять свой Дар. Вместо этого достает ножичек с пояса. Я еще не успеваю сообщить ему, что он совсем рехнулся — с ножичком против этой стаи! — а он уже полосует ладонь, и кровь варга брызжет на тропу, которой мы пришли. И они вздрагивают, потом замедляются. Потом останавливаются, пригибают головы, только рычать продолжают. А игольчатники воют, и это вой голода — злой, нетерпеливый. Вайверн тормозит последним, тревожит землю когтистыми лапами, взмахивает гибким, мощным хвостом. И смотрит, и меня озноб прохватывает от этого взгляда, потому что так смотрят на кусок мяса, который близко, а не достать. Все люди — добыча — самый страшный из всех возможных кодексов для животных. Нэйш медленно делает шаг вперед, капая кровью с ладони. Я иду за ним, и вслед за нами поворачиваются их морды — на всех одинаковое чувство бездумной ярости.  — Без крови не можешь? — бормочу под нос.  — Так проще. Не уверен, что у них есть сознание, с которым можно соединиться. А если есть… А если есть, то кто там знает — насколько безопасно с таким сознанием соединяться. Хотя, может, для Синеглазки безопасно. Может, они отлично поняли бы друг друга с этими — голодными, неестественно огромными, изуродованными кем-то… Тихо. Из дома никто не выскакивает, нет звука шагов, шуршания листвы. От нас не хотят сбежать. Плохо. Если этот гад уже успел уйти — мне придется его еще раз искать, только на этот раз я ждать не буду, перережу глотку сразу. Мы идем по коридору из тварей — Мясник, с ладони которого капает кровь, а за ним я, а эти… урчат, рычат и провожают глазами, в которых нет разума — только голод, бездумное желание броситься… и нет страха. Стискиваю зубы так, что они начинают скрипеть. К горлу лезет тошнота, будто мертвечины нанюхалась. Я знаю, что они были другими — обычными… игривыми, пугливыми, ласковыми, понимающими. Каждый — собой. Какими знаю их я. Вот только эта тварь вывернула их наизнанку, сделала идеальными с виду, но загасила все, что было внутри, все искры разума, оставила только — голод… Эта тварь, которая носит человеческую оболочку и засела в доме. Одно утешение — убивать его буду я. Варгам нельзя, так что Синеглазка это на меня оставит. Доходим до двери, Нэйш стучит — на случай, если мы еще кого-то внутри не спугнули. Я напрягаю ноги — если этот гад опять ломанется в бега, теперь-то не упущу… И тут дверь распахивается. За дверью обнаруживается паренек лет двадцати с небольшим, бледный, с жиденькой бородкой, ранними залысинами и восторженной физиономией (в родительский замок странствующие поэты вот такие забегали). Одет как-то придурочно: какой-то цветастый халат, а поверх еще кожаный фартук.  — Вы нашли меня, — говорит паренек и смотрит на Нэйша прямо-таки с бездной восхищения. — О, у вас всё же получилось! Вы же… задействовали свой Дар, да? «Он может видеть то, что видит любой зверь, и слышать то, что слышать любой зверь, и чуять то, что чует любой зверь…»  — Нет, — отзывается Нэйш тихо. Он уже перетянул порез на ладони, сверху пристроил перчатку и рассматривает парнишку любимым своим препарирующим взглядом. — На сей раз я задействовал кое-что другое. «Кое-что» я ему припомню, но в другой раз. Есть дела поважнее.  — Ты был в горах. И выпустил веретенщика перед тем, как драпануть. Так? Может, выглядит он не так, как я себе представляла, но это тот же тип, Дар не врет.  — В каком смысле — выпустил? — он отрывается от созерцания Нэйша и подслеповатенько моргает на меня. — А? Нет, я не выпускал. Тот образец передвигался совершенно свободно, как этот, вот. И преспокойно вынимает из кармана фартука ложного василиска в полторы пяди длиной. Так, будто безобидную ящерку оттуда вытащил. Веретенщик пристально смотрит темными глазками, стреляет язычком, весь празднично-радужный и смертоносный до последней степени. Мне делается не по себе. Я-то думала — Синеглазка из моих знакомых самый чокнутый, но вот так держать в руках тварь, которая создавалась для убийств… Если он его швырнет… да ладно, если просто отпустит — тот, кого эта штука кусанет, досрочно поздоровается с Пухликом на том свете. Если что — придется сигать за широкие плечи Синеглазки. Хоть какой-то с него прок. Достаю метательный ножичек и цежу негромко:  — Значит, противоядие у тебя есть. Так мы за ним. Или за рецептом. И если вдруг решишь спустить на меня свою зверушку — нож метнуть я все равно успею. Типчик с ящеркой пялится, приоткрыв рот, так что я сразу решаю звать его Птенцом.  — Зачем вы так… о. У вас, наверное, кто-то пострадал? Ваш друг? И естественным образом процесс остановить не удалось? Как неловко, как неприятно… И от волнения сжимает веретенщика в пальцах, и тот шипит недовольно. Вот уж точно — неприятно. И Пухлику, и сдохшему веретенщику, да и этому обалдую, который не понимает, что мы по его душу пришли. Смотрит на Нэйша так, будто к нему божество с облаков спустилось. И улыбается, и заверяет, что ну конечно же, он нас снабдит противоядием, как может быть иначе. Мы вот совсем чуть-чуть немного побеседуем, а потом он нас так снабдит…  — …но вы же выпьете чаю, да? Рука с ножом дергается — я ему, уроду, покажу чай, да еще с печеньем! Мясник хватает меня за запястье на половине замаха, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не ткнуть в начальство вторым ножом, с левой руки.  — Пусти, — шиплю углом рта. — Ты что, не видишь, он над нами издевается! И тут в доме скрипит дверь и женский молодой голос выпевает:  — Калеб, у нас гости?  — Я же не пригласил вас войти, — спохватывается Птенец, отступает назад и говорит, сияя: — Да, милая, гости. Самые долгожданные. Я рассказывал тебе о нём. Ты ведь испекла печенье, правда? Пожалуйста, завари чай, мы будем беседовать и наслаждаться твоими шедеврами, да? Чудная беседа, чудное печенье в дорогу. Не беспокойтесь, я принесу противоядие. Конечно, вы верно подметили, оно у меня есть. Конечно, у того, кто работает с веретенщиками, оно должно быть. Эльса, ты накрываешь на стол? Я сейчас, проходите же, проходите! Встречает, как дорогих гостей, и суетится, и потирает ручки, и ведет себя так, будто ему лет семьдесят, и он рассеянный профессор из какой-нибудь Академии — даже бороденкой трясет похоже. Веретенщика поглаживает, как котенка. На плечо его пристроил — бедный веретенщик аж глаза округлил, сидит на плече и смотрит на ухо своего хозяина в тяжких раздумьях — цапнуть или нет? Дом более чем обитаем, можно сказать — долго пытались создать уют. На стенах рамочки, повсюду веночки из засушенных цветов, какие-то кружевные салфеточки. Откуда-то звякают посудой. Только вот еще по дому гуляют опасные звуки — тихий, невнятный скулеж, и шипение, и рычание из-за запертых дверей.  — Не смоется? — спрашиваю я, когда Птенец в одну такую дверь ныряет. Нэйш слегка пожимает плечами, роняет: «Едва ли».  — Чего ему вообще надо?  — Кто знает, Мелони. Может, мы действительно просто побеседуем. Угостимся чаем, заберем противоядие. Вскидываюсь, чтобы поинтересоваться: он что — правда в такое верит? И понимаю, что ни на грош.

А потом до меня доходит самое худшее: чай пить таки придется.

Мантикоры бы жрали все эти светские церемонии, как же я их ненавижу. Еще минут через пять мы заседаем в освещенной свечами гостиной — вдоль и поперек уставленной книгами, баночками и бутылочками. По другую сторону круглого стола устроился Калеб со своей зверушкой: ложный василиск сыто пригрелся на груди, Птенец придерживает его рукой. Рядом с Калебом сидит его до отвращения миловидная женушка, которую он нам представил: «Эльса, отрада моей жизни». Эльса теребит белый локон и не сводит глаз с муженька, прямо-таки каждое слово ловит. Настолько образцовый подголосок мужа, что даже любезность Нэйша пропала даром: он-то на целых две минуты стал милым и даже руку ей поцеловал, а она похлопала глазами с удивлением и предложила печенья. Мясник после этого сходу вернулся в прежнюю шкурку и смотрит на Калеба-Птенца взглядом опытного разделывателя. А тот и не замечает: разливается вовсю.  — Знаете, я мечтал с вами познакомиться. Еще год назад, когда пошли слухи о том, что Истинный Варг наконец-то найден. Я, понимаете, человек науки, я всю жизнь полагал, что возрождение древних варгов — глупости, сплетни, что они сами остались лишь в мифах… И вот этот миф сидит со мной за одним столом. Вы — миф, Рихард. Живая легенда, ходящая во плоти. Совершенно… совершенно такой, каким я вас представлял себе по рассказам, вот и Эльсе описывал, правда, Эльса, милая? А скажите, каково это — когда в твоих руках, метафорически выражаясь, бьются судьбы мира, когда каждом шагом ты творишь историю, когда знаешь, что каждый прожитый тобой день через столетие или даже меньше будет изучаться историками, когда на вас уповают, когда… Сейчас заржу. Нет, правда, дожили — у Синеглазки появились почитатели. То-то я гляжу — этот тип на всю голову отбитый. Не знаю, сколько раз нужно поймать удар по черепу, чтобы рядить Рихарда Нэйша во всеобщего спасителя, но точно могу сказать — через сто лет кому-то знатно поплохеет при попытке написать биографию этого мессии. Интересно, сколько страниц там будет о работе в публичном доме, к слову? Синеглазка откидывается на стуле и вертит в пальцах песочное печенье.  — Это иногда бывает утомительно. Приходится отвлекаться от… великих деяний на браконьеров. Или торговцев. Или на хищников, которые бросаются без предупреждения и у которых в сознании читается четкое желание убивать… Эльса как раз начинает разливать чай по чашкам в цветочек — тревожно звякает заварником и мотает головой.  — Нет-нет, вы не понимаете. Калеб работает совсем над другим, он мне рассказывал, правда, милый? Он человек науки, он изучает… что-то там, как можно сделать зверей лучше. Бедолажка тупа как пробка, я так её и буду звать. Местное зверье не сожрало ее явно из боязни заразиться.  — Правда? — тянет Мясник. — Ну, надо же. Понимаете, наш товарищ встретился с одним из питомцев Калеба. И теперь при смерти. Пробка вскрикивает, Калеб треплет женушку по пухлой ручке успокаивающе.  — Это вышло случайно, совсем случайно. И я дам противоядие. Конечно, дам противоядие. Скажите, а тот экземпляр остался жив?  — Не-а, на него упало семь пудов другого экземпляра, — говорю я.  — Жаль, такой был любопытный образец, — вздыхает Птенец. — И я с ним почти приблизился… Ну, что же вы не пьете? Все остынет! Поглаживает ложного василиска у себя на плече, а другой рукой достает из кармана маленький пузырек, хрупкий с виду. В пузырьке — что-то темно-коричневое. Наверное, то, за чем мы сюда пришли — противоядие. Только вот стоит Птенцу разжать или сжать пальцы…  — Рихард… я могу вас так называть, да? Вы знаете, как появились на свет веретенщики? О, есть много легенд о том, как их вывели и почему от их яда не нашли противоядие… а я нашел в архивах Академии подлинную историю. Еще когда там учился… я рано туда поступил, вы знаете? Уже в тринадцать лет, и все были восхищены моими знаниями.  — Он такой умный, — с нежностью вставляет Пробка и подвигает к муженьку печенье. — Разве я могла не пойти за ним куда угодно, до конца? Я от сумасшествия этого чаепития сейчас заору. Не хватает только, чтобы веретенщик открыл пасть и стал самостоятельно излагать — как же там вывели его далеких предков.  — О, ложные василиски, да… на самом деле — плод Последней войны, Вейлора против Айлора… почти пять столетий назад, а? Хартия Непримиримости, вечный разрыв между двумя государствами, а? Силы подходили к концу у всех воинов, а война все длилась, и ей не было видно конца. И тогда в Айлоре решили найти новое оружие. Других воинов, да. Один из военачальников решил выслужиться перед своим королем — и вошел в сговор с магами из Академии. Подкупил их золотом и обещаниями земель — и несколько магов согласились и пошли против своей клятвы никогда не выступать на стороне любых правителей. А Академия тогда… о! И ученые были не чета нынешним — они не боялись пробовать, не убивали жизнь на написание бессмысленных томов, полных ненужными терминами и повторением одного и того же. Они не боялись дерзать — они смогли создать новое животное… новое оружие, да. Быстро плодящийся, приспособленный, изумительный по хитрости вид, безобидно выглядящий… и смертоносный. Ложные василиски тогда выглядели как сейчас — прекрасны, правда? — погладил тварь, безмятежно возлежащую на своей руке. — Не было маскировочного окраса, и они были больше… и смертоноснее — так, что после укуса почти сразу же впадали в тяжелый сон, а смерть следовала через сутки, если не принять противоядие. Противоядие, конечно, было — как же иначе, об этом позаботились в первую очередь! Ведь они сами работали с этими удивительными созданиями. И вот первую дюжину экземпляров подбросили в лагерь противника — представьте только, что началось! Могу себе представить. У нынешних веретенщиков запас яда пополняется за минуту — иными словами, в час эта милая ящерка способна уложить шестьдесят человек. Благо, за века повадки поменялись, и они не кусают всех подряд — только тех, кого считают нарушителем территории. Их предки явно не были так разборчивы — вон, Птенец вздыхает и рассказывает о сотнях и сотнях смертей в первые же сутки.

— В летописи, конечно, цифры преувеличены… но все равно — столько смертей! Лекари с ног сбивались в поисках противоядия или хотя бы какого-то лекарства… не сразу поняли, что творится, считали даже — что какая-то страшная болезнь… А средство нашла девушка, одна из местных жительниц, которых привлекли, чтобы ходить за пострадавшими. Она, видите ли, влюбилась в одного из воинов и решила поцеловать его. И словно в песне или сказке: «И поцелуй ее произвел чудесное действие, и болящий исцелился в единый миг» — да, древние веретенщики были смертоноснее, но и исцеление приходило легче и быстрее. Многих удалось спасти — их через водные порталы доставляли домой, к невестам и женам… погибли те, кого никто не любил, поэтично, правда?

Пробка вздыхает и явно недопонимает — как это: чтобы никто не любил. И прямо вся светится от нежности к чокнутому муженьку. Тьфу, голубица.

— А концовка… концовка даже символична. Воины Вейлора смогли уничтожить десять веретенщиков из двенадцати, а двух… двух они изловили и подбросили — одного тому самому военачальнику. Перед этим к нему подослали наемника из Гильдии Чистых Рук, который уничтожил противоядие. Военачальник еще успел снарядить гонцов к тем самым академикам, но гонцы нашли их уже в состоянии тяжкого сна после укусов второго уцелевшего веретенщика. Лаборатория была сожжена, а о том, что от укуса может исцелить поцелуй они ведь не знали — удивительно недальновидно, правда. И вот противоядие и рецепт его пропали навеки, и долгое время считалось, что единственное настоящее противоядие от яда веретенщика — это чтобы тебя очень сильно любили.

И улыбается своей ненаглядной женушке, и начинает уверять, что она совершенно неотразимо заваривает согревающий чай — с травами и специями, почему это мы еще не сделали ни глотка?

Да потому что все эти проклятые травы забивают мой Дар — я слышу в чае гвоздику, и смородиновые листья, и корицу, и имбирь, и чабрец, и если там какой-то яд со слабым запахом — я его различу разве что после того, как сделаю глоток. Так что спасибочки, не хочется. Синеглазка — этот известный самоубийца: берет чашку и отпивает, не спуская глаз с хозяина. Говорит в сторону хозяйки: «Замечательный чай» – таким непринужденным тоном, что веретенщик на плече у Птенца икает и ползет прятаться за пазуху.

— Я искал противоядие еще когда учился в Академии, — тянет Калеб, слегка потряхивая своим пузырьком. — Мне казалось — я войду в историю, если разрешу эту загадку… столько книг, знаете. Я ведь человек науки, я говорил об этом? А потом я понял, что это не главное, я услышал это… поступь истории. Перелом времен, эпоха оживших мифов и великих перемен… возрождение былого величия.

Мантикорье жало ему в печень, да он же просто истязает меня этой болтовней. Еще пузырек этот потряхивает со значением. Не будь пузырька — я уже сто раз бы его прибила бы.

Судя по тому, как улыбается Синеглазка — он бы грохнул его еще раньше меня.

— Я покинул Академию… и не жалею об этом. Иное время. Для иной науки, для иных ученых, которые будут торить иные тропы. Я поселился здесь, в глуши, да. И здесь я открыл для себя дело жизни… здесь нашел Эльсу — мою лилию, расцветшую в захолустье. Если хотите… если хотите — вы после возьмите мои записи, я столько постиг, пока изучал своих подопытных…

— Ты их калечил, — шиплю я.

— Не-ет, — он улыбается и показывает своего веретенщика. — Нет, что вы. Я их возвращал. Из небытия, куда почти свели их люди. Это долг настоящего ученого, а не пытаться разложить по полочкам то, что и без того идеально создано. Нет, не калечил. Исправлял то, что с ними сделали. Там, в архивах Академии… там можно найти их прежние описания, — наклоняется вперед и шепчет, поблескивая глазами. — Они были другими, Рихард. Гордыми, величественными, прекрасными. До того, как их начали истреблять, как загнали в глушь. Совсем другими. Вы же видите, вот… — и тычет в воздух веретенщиком, который уже разозлился — вон, шипит уже, сейчас хватанет. — У меня получилось не сразу, да. Сколько образцов погибло. А веретенщики — сколько раз они меня кусали, даже вспомнить не могу, глупыши… Но я сделал достаточно, я открыл путь. Другим…

И улыбается — счастливый до ушей, а женушка аж чашку в сторону отставила, ни глотка не сделав — не может налюбоваться на муженька. Так и сияет неразбавленной гордостью.

— Ты сделал из них убийц, паскуда! Скажешь, люди из деревень у вас просто так пропадают?

— Они же хищники, это в их природе, — отзывается Птенец и смотрит глазами, полными наивности. — Это их мир. Мир, где они царствуют, а остальные должны подчиняться. Рихард может вамсказать, правда же?

Синеглазка молчит и водит пальцем по губам. Потом говорит тоном, в котором ничего не разобрать:

— Ваши животные не слышат приказов варга.

— Это потому что вы еще не достигли совершенства, — с извиняющимся видом заявляет Птенец. — Вы — уже легенда, Рихард… но вы еще не Истинный, вы заготовка, образец… понимаете? Они услышат вас, как только вы станете настоящим варгом. Безукоризненным варгом. Жаль, я не смогу поучаствовать в этом, но это… вам помогут другие. Обязательно.

— Другие? — мягонько спрашивает Нэйш, и я вижу, как проступает у него на щеке белое пятно — след от старого ожога. Синеглазка злится.

Я подбираюсь, как для прыжка, только не знаю еще — куда. На всякий случай готовлю нож. Эта дрянь человеческая, которой нет названия, кажись, собирается заканчивать речь. Отрепетированную речь — что он там припас под конец?

— Другие. Знаете, я человек ученый… — Птенец с извиняющейся улыбкой гладит по головке веретенщика и теперь-то выглядит не профессором, а студентом-ботаном, который слишком поздно над книжками засиделся. — Я все мечтал остаться в вечности, а потом понял, что это неважно. Главное — что-то сделать, чтобы оставить другим. Вы вот возьмете мои записи, вы же возьмете? Мне удалось выпустить две партии образцов, они все способны к размножению, это ведь тоже много, да? Остальные продолжат. Нет, вы не двигайтесь, Рихард, мне говорили, что вы… такой быстрый. Вы же хотите спасти своего друга, да? Сидите. Выпейте чаю. Понимаете, меня предупреждали, чтобы я не затягивал до встречи с вами, но мне так хотелось с вами побеседовать! Даже зная, чем кончится.

У него жалкий смешок — и боязливый, и нервный, и почти женский какой-то. Женушка тревожится, смотрит на него, он качает головой и ласково подает ей чашку — мол, займись делом, попей чайку. Пробка покорно пьет, а Калеб смотрит на своего кумира так, будто разреветься решил.

— Рихард, я знаю, зачем вы здесь на самом деле. Зачем вы здесь?

— Потому что мне нужно противоядие, — тихо отвечает Синеглазка. Он тоже весь напряжен, в пальцах опущенной руки блестит дарт. Нечего сказать, образцовое противоядие.

— Правда? — Птенец опускает плечи. — Ах да, противоядие для вашего товарища. Нужно решить этот вопрос, конечно. Оно было утеряно в древности, а мне пришлось работать с веретенщиками, улучшать их породу… Ох, сколько раз меня кусали, да! Вот так, прямо вот так.

И он рассеянно тычет пальцем в нос рассерженному веретенщику. Тот хватает палец так, будто только об этом и мечтал. Раз, потом два. Верная смерть, а Птенец только улыбается. Гладит женушку по руке.

— Жаль, очень жаль вашего товарища, Рихард. Понимаете, все так просто. В сущности, я ведь счастливый человек, меня так любят. Зачем мне было изобретать противоядие, когда оно каждый день со мной? Моя любимая, ласковая, нежная…

Ласковая и нежная смотрит на мужа и глуповато улыбается. Застывшей какой-то, безучастной улыбкой.

Так с этой улыбкой она и падает на стол, опрокидывает ухом свою чашку с этим самым замечательным, душистым и согревающим чаем. Который так отлично скрывает запах ядов.

— Мое противоядие закончилось, — шепчет Птенец и разжимает ладонь, выпуская недовольного веретенщика на стол. — Простите, что так… вышло.

И начинает падать, откидываясь на стуле, и в левой руке у него все тот же пузырек, который нам так нужен, за которым мы пришли…

Синеглазка распрямляется, будто пружина. Дарт прошивает насквозь идеальный образец веретенщика — пригвождает его к столу, чтобы не мешался. Мы с Нэйшем огибаем стол единым рывком — он подхватывает Калеба под спину, я ловлю выпавший из пальцев пузырёк.

— Есть, чтоб тебя!

Синеглазка не оборачивается: занят Птенцом, которого только что опустил на пол. Тот дышит тяжело и бормочет всё тише: «Ты потом поймешь… было нужно… кто-то же должен был начать…»

— Начать? — спрашивает Нэйш, который явно настроился придушить Птенчика раньше, чем его убьет яд веретенщика. Хотя какая разница — все равно ведь…

Трогаю Эльсу за шею — там, внутри, ничего не стучит. Что-то мгновенное и эффективное. Нужно будет перелить немного из этой чашки — снести Конфетке, пусть посмотрит, что за дрянь.

Калеб шепчет что-то Синеглазке, задыхаясь — очень, очень тихо шепчет, торопится договорить, захлебывается шепотом: «Да, я совсем забыл… должен сказать, должен передать…»

Шепот все стихает и стихает, и Синеглазке приходится наклониться, чтобы его разобрать. Слушает он недолго. Потом отвечает что-то — тоже шепотом, очень, очень тихим шепотом, зато с такой улыбочкой, будто отыскал новую бабочку и собирается прямо сейчас засунуть ее под стекло. Потом не особенно нежно отпускает Птенца на пол — я слышу, как тот стукается затылком.

Мясник распрямляется и принимается стряхивать пылинки с белоснежного рукава. Задумчиво пробегает пальцами по броши-бабочке на воротнике.

— Мелони. Если ты вдруг хочешь сказать на прощание нашему гостеприимному хозяину…

— В вир болотный, — цежу я. — Вижу, ты с ним уже попрощался.

Смысл с этим дохляком разговаривать, когда он уже засыпает. И без того хватает — там эти экземпляры разгуливают, а где-то еще две партии, которые могут размножаться… и эти непонятные «другие». И еще Пухлик.

Нэйш смотрит с высоты своего роста на тушку безмятежно почивающего Птенца. Ну, может и не безмятежно — тяжкий сон, а потом смерть, как-никак. Но Синеглазка все глаз не сводит — и на лице у него какое-то слишком явное сожаление.

Ему жаль, что веретенщик успел раньше него.

Потом он разворачивается к столу. Выдергивает из мертвой ящерицы дарт, протирает платком лезвие. И вспоминает наконец:

— Тот пузырёк…

Я кручу пузырек в руках. Открываю, подношу к носу.

Внутри отличный, самый лучший согревающий чай на травах.

====== Сон не для варга-4 ======

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Бутылка виски — тварь подлая и пустеющая до огорчения быстро. Я к ней прикладываюсь, как к лучшей возлюбленной, а она предает. Нет бы — затуманить разум, макнуть в блаженное забытье, пробудить внутреннего визгуна — вечный инстинкт…

Грызун мертв. Внутри нет визга, ничего не царапается — оно и понятно, поместье вообще-то не блещет жизнью. В поместье остались только шорохи, осторожные шепоточки теней, сквозняки и паутина. И одинокая крыса, которая мыкается по углам и ждет не дождется, когда настанет ее очередь уйти.

Я.

Во мне закипает сухое, равнодушное, отстраненное веселье — странно, я-то полагал, что до жути боюсь смерти. Оказалось, я плевать на нее хотел. Я даже напеваю себе под нос какую-то ярмарочную песенку — в надежде, что эта тварь на нее выскочит, и мы с ней обнимемся напоследок.

Все, что нужно, у меня для объятий есть. Бирюзовый камень, который я вынул из мертвых пальцев Мел. Бабочка на потертой куртке — пришлось позаимствовать у дочки, чтобы подпустить как можно ближе и выдержать хотя бы первый удар — во время которого я сожму пальцы и активирую сферу. И хрупкий пузырек, который обязательно разобьется, как только я упаду. И выжжет сферу, меня и мортаха из истории Кайетты.

Эй, как тебя там, дружище? Не хочешь обняться? Очень надеюсь посмотреть тебе в глаза, когда ты ударишься о защитную сферу и поймешь, что к финишу мы с тобой успели одновременно. Наверное, это как продуть карточную партию, имея на руках одни козыри.

Одинокая крыса неспешно наворачивает шаги по выстывшему коридору — почти что своего дома. Хотя когда это у крыс был дом? Эти твари — ну, то есть, мы — умеют только портить, обращать в труху, прогрызать…

Очень надеюсь, что мне удастся кое-кого превратить в труху до того, как он переломит мне хребет. Или даже после. Крысы живучи, и я точно знаю: это будет пламя, для меня и для мортаха. Почти такое, как создавала дочка.

Горя нет. Мы с ним договорились насчет графика посещения моей чувствительной натуры: оно обещало явиться попозже. Я собираюсь обогнать его и уйти к своим раньше. Я не знаю, что там есть, в Водной Бездони, но хорошо бы догнать Кани с Десмондом на полдороги — сказать им пару ласковых за то, что не попрощались. И рассказать, как разделался с мортахом. Такое они не пропустят — вот уж точно.

Я иду по пустынным коридорам, пропитанным сквозняками — будто гонюсь за ними, ушедшими, и идти приходится быстро, потому что образы как-то истончаются, ускользают из памяти. Я не могу вспомнить смех дочки и голос Крысолова, не вспоминается: у Мел глаза карие или голубые? А Нэйш — он, вроде, птицами интересовался или чем-то таким тоже с крыльями?

Откуда-то я знаю, что это не виски, и что если я еще промедлю — они уйдут от меня насовсем, растворятся, и я не смогу их догнать, и потому мне нужно быстрее…

— Где ты, — шепчу, вслушиваюсь в сквозняки, и уже бегу по коридорам, гонюсь за проклятой тварью. — Где же ты?!

Не смей, слышишь, не смей уходить, когда их нет, давай же, иди сюда, сейчас мы с тобой славно обнимемся, тебе же с самого начала был нужен я, так? Как там говорила Мел — убивает всех, кроме одного человека, того, которого с чего-то назначает главным? Рихард наверняка догадался — потому и попытался выйти один на один. Думал предотвратить резню. Он же не мог представить, что нашего мортаха съездили чем-то тяжелым по голове, и главным он выбрал меня.

А теперь вот ходит поблизости и следит: я на себе все время чувствую этот взгляд, насмешливый, чуть снисходительный и совсем не звериный. Он изучает. Ему интересно, что будет делать тот, кому больше не за кого умирать.

И он ускользает от меня каждый раз, проклятая, безжалостная тварь, как будто точно знает, что я сделаю. Знает, что когда они начнут уходить от меня все дальше, я разобью флакон с зельем пламени у своих ног, потому что мне скорее нужно за ними, и это важнее всего, даже мести.

Нетерпеливо роюсь в ворохах памяти, чтобы вспомнить ускользающее — цвет волос Кани, имя ее женишка-Крысолова, бойкую девчонку, которая любила животных, и того охранника с Рифов, он, вроде как, варг еще. Память все подсовывает что-то не то, неясное, неважное — улыбается женщина из трактира, из угла машет Инесса из пансиона, но я отмахиваюсь от них на бегу, бегу опять по коридорам, плутаю и не могу найти, не могу вспомнить, и значит, мне нужно поторопиться.

Я даже уже достаю склянку, когда прохожу мимо Малой Гостиной и вижу ее в кресле. В клетчатой рубашке, каштановые волосы чуть растрепались, лицо задумчивое — Гриз Арделл сидит и ждет меня над своим дневником.

— Привет, Лайл, — говорит она тихо. Еще один призрак, но с этим хоть приятно поболтать.

— Ты же ушла в свой лучший из миров. Нет разве?

— Ушла. А ты собрался следом?

— Ну, зависит от того, как оно там обстоит. В лучших мирах. Как оно там, а?

— Нормально, — говорит Гриз Арделл. — Только вот сны… но это всегда. Когда уходишь не попрощавшись.

Я кручу в пальцах бутылочку со взрывчатым зельем. Стены шепчут: «Давай, пора» — но желание поболтать с Гриз Арделл напоследок сильнее.

— К слову, знаешь ли, наши были полны возмущения насчет этого. Из-за того, что ты простилась только с…

Как же его, этого нашего исключительного?

— С вами — не могла, — она поднимается и останавливается у окна. Смотрит на неприветливые сумерки. — Мне ведь нужно было уходить, а вы бы обязательно заставили бы меня остаться. Даже не говоря об этом вслух. Даже просто стоя рядом. Знаешь, иногда нужен тот, кто может просто отпустить. А иногда — тот, кто может просто позвать.

— У меня таких нет, — говорю я и выжимаю кривую, жалкую, крысиную усмешку. — Я, знаешь… больше никого нет. И меня тоже. Тебе лучше уйти и вспоминать нас только в снах — так будет лучше, а?

— Есть сны, которые вернее яви, — задумчиво отвечает Гриз Арделл. — Только вот это все равно лишь сны. Проходя сквозь которые, идешь к тем, который ждут тебя.

Идешь куда? Я не успеваю спросить ее. Сжать свой пузырек-талисман тоже не успеваю. Гриз Арделл улыбается от окна и продолжает тихо:

— Иногда мне кажется, что вернуться к тем, кто дорог тебе, можно откуда угодно. Из другого мира, из сна… Лишь бы звали.

А потом она испаряется. Просто уходит в никуда, как-то буднично и очень деловито, не как призрак, а как визитер, у которого на сегодня еще тысяча, тысяча дел, и шататься по чужим снам — только одно из них.

Я медленно протягиваю руку. Ставлю на столик маленький фиолетовый пузырек, который может обратить в пепел пару зрелых мантикор. Потом сажусь прямо на пол и невозмутимо смотрю в дверной проем.

Там маячит силуэт ростом мне примерно по пояс. Он кажется почти прозрачным, только на крысиной морде горят алым две точки — приказывают.

Прямо-таки создание из кошмаров.

— Ни черта ты мне не сделаешь, — говорю я и ухмыляюсь в рожу мортаху так безумно, что алые точки на миг потухают. — Тебе же нужно, чтобы я захотел умереть. Чтобы я сам это сделал. Я не захочу.

Открывает пасть — шипит что-то вроде: «Захочешшшь…» Ступает в комнату, на ходу перекрашиваясь в серо-бурую масть, шуршит длинным хвостом, не спускает алых глазок.

Глазки говорят мне, что я чокнулся. Глупо верить, что явь — сон. Глупо верить, что сны — явь.

Но в моих снах они были живы, они звали меня — и ненормальная вера рождается в груди и меняет сны и явь местами. Мертвые лица призраков уходят.

Где-то здесь, совсем рядом со мной, они все — живые.

— Меня не бросят, — говорю я, когда длинный хвост задевает мою руку, оставляя рубец.

Где-то пропела дудочка Крысолова — и тварь вздрогнула, бросила испуганный взгляд.

— Они придут за мной, — шепчу я, когда она прыгает, щелкает клыками, замирает напротив моего лица. — Неважно, сколько нужно ждать.

И тихий знакомый смешок откуда-то издалека служит мне ответом.

Тварь извивается, шипит и пытается хватануть, и когти режут плечо, но я улыбаюсь и повторяю ей в морду: «Меня ждут».

Слышишь — с улицы долетает гневный вопль? Могу поспорить, это опять Мел воюет с вольерными.

— Я помню, — говорю я и знаю, что грань недалеко, и стоит только перестать держаться за спасительную веру — дрянная тварь из кошмаров перекусит мне горло.

Но пока что в мой сон долетает смех дочери. И тварь бессильна.

Она извивается и прыгает вокруг, и лязгает зубами, и делает все, чтобы отвлечь меня, и перед глазами проплывают опять: обожженные руки дочери, Тербенно с распоротой грудью, Рихард с землей в волосах, Мел — будто сломанная кукла… но я плюю на это, как на ложь, которой никогда не дам случиться — я готов не только ждать их, я готов идти к ним, только вот — куда? Наверное, есть кто-то, кто может мне это показать, кого здесь почему-то нет, нет в опустевшей целебне, нет в этом сне, потому что ей обязательно нужно быть вне этого сна.

Чтобы позвать.

Я отвожу глаза от скулящей твари, распластавшейся на полу. Смотрю на луну за окном.

И жду, когда в моем сне раздастся путеводная песня.

ДИАМАНДА ЭНЕШТИ

Она является, когда ночные тени побороли день. Огненная девушка, дочь ледяного человека, который лежит сейчас на кровати в лекарской. Одна.  — Не пошла она, — говорит сердито и пинает ножку кровати. — Денейра эта, которая первое чувство. Вся обрыдалась и уши мне прожужжала про любовь всей жизни, а не пошла. «Ах, я боюсь, что обо мне подумают!» «Вы понимаете, я, конечно, не особенно люблю мужа, но ведь это было бы нечестно по отношению к нему!» Выперла меня. Пока муж не вернулся. Ну, а я решила не рассиживаться и сразу сюда… что там с противоядием? Котелок с вязкой, бесполезной жидкостью бурлит за моей спиной. Травы, которые не говорят, и коренья, голос которых неразличим, и порошки из перетертых цветов, и кровь единорогов — все компоненты немы, и этим противоядием нельзя спасти и кошку, что случайно проглотила паука-костееда. Но нойя слишком хорошо умеют лгать, и губы мои дарят Кани ободряющую улыбку.  — Все в руках Перекрестницы. Может быть, кто знает… И мы молчим — глядя куда угодно, только не на блеклое подобие Лайла Гроски, которое лежит на постели — недвижное и едва ли дышащее подобие. Вслушиваемся в звуки, которые долетают из Зеленой Гостиной.  — Десми этих дамочек вроде как придержит, — говорит Кани. Вздыхает, ерошит яркую шевелюру. — Если вдруг кто ещё понадобится. Ну, чтобы второй раз. На всякий случай. Гомон слышится снизу — в Зеленой Гостиной словно поселилась стая диковинных птиц.  — Наверное, надо было бы их как-нибудь разделить, — добавляет Кани и косится на дверь. — Но вообще, какого черта. Может, они сдружатся. Может, они общий клуб заведут на предмет папочки. Станут ему писать по очереди. И вообще — главное, что маман среди них нет. Уж она бы их пораспугала бы, ха. Да и не только их — пришлось бы мне Десми отлавливать в здешних заповедных лесах. Она держится и бодрится и не пускает слезы в глаза, она — дочь своего отца. И в глазах ее я вижу благодарность — за то, что я здесь. Потому что если бы она осталась одна с Лайлом — не было бы того, перед кем нужно было бы прятать страх.  — Скажешь мне потом? — она переминается, и ей очень хочется что-нибудь сделать, что-нибудь еще, важное или неважное, куда-то нестись, помогать — только не сидеть на месте. Пламя. — Ну, если он очнется. Или если вдруг не подействует — мы с Десми еще за кем-нибудь сбегаем. Все-таки притащим Денейру — ну, или мамулю, хотя что-то я сомневаюсь, что она будет его целовать. Или что это приведет хоть к чему-то хорошему. Я киваю и успокаиваю ее — конечно, конечно, и прячу под улыбкой меру безнадежности. Лайл там, на постели, бледен и холоден, губы его выцвели и не потеплели после многих подаренных им поцелуев. Он словно мальчик, заблудившийся в чертогах Ледяной Девы и заснувший, чтобы видеть холодные сны. Не просыпаться. Где-то внизу грохочет дверь, знакомый голос выпаливает что-то убийственное. Кани подхватывается, встряхивает волосами.  — Это Мел, что ли? Точно, Мел, опять какую-то зверушку напугали. Может, им что удалось, как думаешь, а? Надо бы посмотреть. Хлопает дверь, я не смотрю на нее, я опускаюсь рядом с Лайлом. Трогаю его холодную ладонь — будто и не кожа, чужеродное что-то. Там, чуть ниже, еще нащупывается медленный, редкий стук. «Скоро. Скоро. Скоро», — толкается под пальцами, и я плотнее укутываюсь в платок, я убираю пальцы, я… мёрзну от мысли, что осталось последнее средство, потому что-то, как вернулась Мел Драккант, может означать одно: у них тоже не получилось.  — У вас не получилось, золотой мой, — говорю я, когда дверь опять открывается. Встаю, иду, чтобы добавить дров в камин — согреть комнату, если уж не удается согреть его. — Да? Рихард Нэйш вертит в пальцах хрупкий пузырек, ставит на столик у изголовья Лайла.  — Я открывал. Насколько понимаю, внутри — чай на травах. Согревающий, с пряностями. Смешок его звучит безрадостно, но молнию из моего взгляда он встречает со спокойной улыбкой. Мне хочется кричать. Выливать на него все ругательства, какие я только знаю, на любых языках. Пламя поднимается и гудит во мне — сжигающий, багряный огонь, не чета пламени из камина. И я упираю руки в бедра и встаю напротив него — лицом к лицу — откинув голову.  — В самом деле, алмазный ты мой? И как это ты ухитрился дойти до такого? Ты захватил чай специально? Или это лучшее, что ты нашел? А как же предположение Мел, а? Ты ведь сам признавал, что тот, кто работает с веретенщиком, должен иметь антидот.  — Или его должны очень сильно любить, — отвечает Рихард, разводя руками. — Все оказалось так просто… слегка трагично в результате — спроси у Мел, после ее рассказа ты сможешь сочинить новую песню. Но просто. Есть только один рецепт. Тот, который известен всем. Он прикладывает пальцы к губам и посылает в воздух поцелуй. Губы к губам — рецепт, который известен всем. Простой и роковой словно последняя песня идущего на казнь. Огонь потухает во мне — словно его вдруг коснулась Снежная Дева.  — Но я так понимаю, вы тоже потерпели неудачу? — продолжает Рихард. — С этим рецептом. Удалось отыскать Денейру? Впрочем, какая разница. Все эти женщины внизу… не то, да? Слишком много лет прошло. Слишком плохо его помнили. Или изначально чувствовали что-то другое. Или, может, все гораздо проще — на таком этапе ведь необходим отклик? Отзыв на чувство. Может, все дело в том, что они для него остались где-то в памяти, на которую глубоко наплевать. Может, нужно поискать еще. Поискать… ближе. Кровь бросается мне в лицо — делает щеки зрелыми, будто яблоки осенью.  — Поискать, медовый мой? У тебя есть Мел — почему бы тебе не поискать? Но я уже сказала Кани, что я…  — Да, — он делает шаг, мы стоим над постелью Лайла лицом к лицу. — Ты сказала Кани, она поверила. Мне, например, требуются доказательства. Почему бы тебе не повторить прямо сейчас? Ты же точно знаешь, что это не подействует. Голос у него скатывается в нежный, вкрадчивый шепот, будто он собирается обольщать.  — Ты же точно знаешь, что это не подействует? Да, Аманда? Так в чем тогда риск. Всего один поцелуй, прямо здесь и сейчас — и я уйду, чтобы распорядиться насчет похорон. Или, может быть, Кани в последний момент придет в голову какая-нибудь безумная идея. Мы соединим руки над его телом… или найдем другой выход. Ты веришь в это? Верю, как моему первому. Когда он уверял, что нашел вот этот браслет с изумрудами на дороге, и что вот те сережки уж точно не краденные. Во мне больше веры в милосердие Мечника и жестокость Целительницы, но я молчу, потому что мне нечего говорить, нечего петь, нечего делать. Потому что мне хочется только выть — как заблудившемуся алапарду, которого пугает полная луна — глаза невиданного зверя на небе. Потому что мне проще поцеловать Рихарда Нэйша. Может, этот поцелуй убил бы его вернее, чем укус веретенщика — потому что ядовитые слова копятся и копятся на моих губах. И тогда он замолчал бы — Перекрестница, неужели я хочу многого?!  — Может, и пробовать не надо, — говорит он, бросая на Лайла пренебрежительный взгляд. Делает шаг вбок — я тоже делаю шаг, мы идем по кругу, сцепившись взглядами. — Нойя, полюбившая Лайла Гроски — нелепость, да? Если бы подействовало — это было бы чудом. И обозначало бы признание. Окончательное. В том, во что не может поверить бедняжка Кани — что ваши чувства крепки… и взаимны, так? Я молчу и отступаю, не сводя с него глаз. Слушаю шепот. Не помню о песнях. Готовлю удар в ответ.  — Боишься этого Аманда? Да? Того, что он может понять, когда очнется. Если очнется. А если вдруг не очнется — это будет обозначать, что у кого-то из вас было слишком мало чувств. Вдруг Лайл Гроски ничего не чувствовал вовсе? Вдруг ты любила его недостаточно, чтобы поднять? Не смей красть мои мысли, Рихард Нэйш. А если уж смог украсть их — не смей облекать их в слова и швыряться ими с презрительной улыбочкой.  — Драгоценный мой, а тебе какое дело? Тебе же на него наплевать. Как и на всех здесь — скажешь, нет? Это стремление не потерять удобного заместителя? Или это внезапное чувство вины? Это ведь твоя смерть на нем, Рихард. И знаешь, почему он взял ее? Потому что с тобой шансов не было бы совсем. Ни одного выхода, никакого лекарства. Потому что, мой пряничный, тебя никто не любит — и никого не любишь ты. Из тех, кто здесь. Он замедляет движение, и я продолжаю. Говорю, не думая, выливаю яд из себя, потоком, густым, страшным, жгучим — только бы он не заговорил опять, потому что я решила, я уже решила, я не хочу больше думать…  — Но если бы здесь была Гриз? На его месте? Если бы твой поцелуй обозначал окончательное признание в том, что Рихард Нэйш может чувствовать как человек — что бы ты сделал? Он даже не думает перед тем, как ответить.  — Попытался бы.  — И это не подействовало бы. Она тебя не любила. Когда ее укусил веретенщик — она пошла не к тебе.  — Да, — он делает еще шаг, и мне опять приходится отступить. — Но я бы попытался. Один раз или несколько — неважно. Если можно сделать то, что от тебя зависит — почему нет? У него все так просто, так… просто, что хочется искромсать эту простоту, вывернуть наизнанку, закричать: «Просто ты ничего не понимаешь, ты не знаешь, как это…» Но нет. Мой удар будет тих: в спину.  — Следствие той лечебницы, так? Тебя хвалили за старательность, Гриз мне говорила. Или все-таки мать? «Ты не стараешься, Асти. Ты не прилагаешь усилий».

Она не говорила мне — это из мимолетно подслушанного разговора… И все равно удар не достигает цели. Нэйш делает еще два шага, улыбается почти игриво, только голос становится тише.

 — Полезное качество, правда? Делать все, что в твоих силах. Идти до конца — вне зависимости от причин или… осложняющих обстоятельств. Кстати, о них. На самом деле ведь это не страх, вернее, не только страх, так? Соблазн. Разрубить узел. Убрать то, что тебя тяготит. Все вопросы к веретенщику, так, Аманда? Какую песню можно написать об этом? О нойя, которая полюбила не того, которая поняла это и не знала, что делать, и тут… сюрприз. Подарок судьбы. Просто не вмешивайся — все решится без тебя. Потом можно будет поплакать, но ведь не ты же виновата, что он умрет. А ты… Изнутри жжет. Мне нечем отразить этот удар. Я пячусь назад и смотрю на того, кто настигает меня, и не улыбаюсь, и молчу, и понимаю, что поздно просить пощады…  — А ты будешь свободной. Совсем свободной. Словно нойя, не правда ли, — он делает еще шаг, и я чувствую спиной стену, и он улыбается почти победоносно — мне больше некуда бежать. — Потому что вряд ли ты еще когда-нибудь позволишь себе привязаться вот так. Не будет другого Лайла Гроски, чтобы посягнуть на твою свободу. Лайла Гроски вообще больше не будет. Все узлы развяжутся. Это недоразумение — я сейчас о чувствах — кончится. Приятно быть свободным вечно, да, Аманда? Он стоит передо мной — навсегда свободный — и улыбается, но я вижу, как проступают у него в глазах — не морозные узоры от применения Дара, а цепи, вечные, неразрывные цепи, тяжкие и душащие, которые не сбросить. И мне страшно, будто — стоит ему коснуться меня — и они скуют мне запястья, свяжут горло, навсегда задавят все песни, заледенят руки и губы. Он поднимает палец, прикладывает к моим губам. Смеется, хотя в глазах у него нет ни тени улыбки.  — Я понимаю. Правда понимаю. И я не могу тебя заставить — может, я мог бы угрожать тебе дартом, но сильно сомневаюсь, чтобы такая угроза вдруг подействовала. В сущности, я вообще здесь ничего не могу. На мою долю остаются вопросы, так? О цене свободы и прочих не слишком существенных вещах. Да еще организация похорон — теперь заниматься этим больше некому. О, не беспокойся, у Кани есть теперь утешитель. Думаю, она не будет долго скорбеть. Мел и Десмонд тоже переживут, так что это будет в меру печальная церемония. Господин Шеннет, может быть, будет огорчен, наемные работники — определенно, но в целом…  — Рихард Нэйш, — говорю я тихо. — Иди, время уходит. Он приподнимает брови. Смотрит в глаза — но глаза мои спокойны, словно тихая ночь с соловьиными песнями.  — У тебя есть еще идеи? Я улыбаюсь сухими губами. Смотрю глазами, в которых нет слез. Если он не уйдет сейчас — я действительно могу его поцеловать, в щеку, на которой только что проступили рубцы от старого ожога. Ему нужно непременно уйти, чтобы не услышать моего «Спасибо». Потому что цепи падают с меня. Звенят о пол, раскатываясь невидимыми звеньями. Цепи, о которых я думала, что их нет — а они сковывали меня, придуманные мною же самой. Рихард, кажется, понимает — потому что уходит. И скрип закрывшейся за ним двери становится первой нотой в песни, которая зарождается у меня в груди. Песнь о тех, кто прорастает корнями насквозь. О лживости мимолетной любви и хрупкости законов нойя. О том, как глупо цепляться за прежнее, которое уже не дорого для тебя — когда нашла новое, которое дороже. О том, как важно идти до конца. Я сажусь на кровать и беру его за руку и плачу, потому что не слышала ничего прекраснее той песни, которая звучит во мне сейчас. Она словно медовое утро над росным лугом, она — гладь теплого озера с сытой рыбой, она — ночь в маленьком доме, где пахнет специями и выпечкой и звенят колокольчики смеха. Прекрасное часто рождается из уродливого. Костер — из сучьев, цветы — из сморщенных семечек, бабочка — из куколки. Моя песня родилась из страха — когда я услышала слова Рихарда и ощутила, узнала, представила, как Лайла принимает вода, как он уходит из здешних стен, оставив о себе лишь строку в Книге Утекшей Воды. Как он больше не шагнет на порог. Как я буду свободна — нет, одинока, безгранично одинока, и буду вспоминать его шутки и печь булочки по вечерам — в глупой надежде, что он завернет на чай. Как я задохнусь в пустоте без него — не особенно красивого, слишком старого, слишком… надежного — задохнусь и никогда не смогу больше петь. И моя свобода, и костры в лесу, и звезды, обернутся самой страшной клеткой из всех, какие мне приходилось видеть.  — Мне не нужна такая свобода, — говорю я и плачу, радостная, потому что песня заглушила страх. — Не хочу быть свободной без тебя. Его губы теплы под моими.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Не поместье, а приют умалишенных. Только-только успеваю устроиться в кресле в Кошачьей Каминной и обложиться котами (Фиалка — на груди, Диркен — на коленях, Стрелка, Пряник и Прохвост толкаются, чтобы занять ноги). И тут вдруг поднимается такой гвалт, будто из Омута Душ вылезли все до одного мертвые грешники. На самом деле это, конечно, Пухлик восстал из мертвых. По такому случаю все начинают носиться по коридорам туда-сюда, орать и выяснять — как такое чудо могло произойти. Само собой, скрыться мне не удается. Более того, все решают, что каминная — просто отличное место, где можно посидеть и отдышаться. И поговорить. Какого-то черта — со мной. Сперва появляется Зануда. Останавливает на мне обалдевший взгляд и доносит сведения сомнительной свежести. Мол, так и так, Аманда свершила прорыв в науке и изобрела все же противоядие от укуса веретенщика. И по этой причине — у нас тут вроде как новое новолетие, всем радоваться.  — Золотенький мой, — догоняет его голос Конфетки от двери. — Я бы сказала, что это вышло случайно. Никто не мог представить, что на Лайла все же подействует такая комбинация…  — Пиво в противоядие добавила? — спрашиваю я из-под котов. Зря спрашиваю: Конфетка радешенька объяснить, что она там наварила. Взмахивает руками и начинает сыпать названиями непонятных компонентов. Зануда внимает. Я пытаюсь понять, с чего это Конфетка кинула своего драгоценного больного. Разве она не должна околачиваться у его изголовья сутки напролет? В Зеленой гостиной — вопли и грохот. Это Балбеска изгоняет всех этих поцелуйных дамочек, которые должны были оживлять Пухлика. Дамочки все-таки хотят с Пухликом свидеться, а может, у них еще какие-то там резоны. Орут они — будь здоров. Но под конец Балбеска одерживает победу и заявляется в Малую гостиную сияющей. Отбирает у меня Прохвоста, плюхается в кресло и водружает кота на живот.  — Фух. Десми, мог бы и помочь. Кажется, они тут у нас решили пожить пару месяцев, а некоторые так и вовсе начали деньги требовать. И вообще, все были уверены, что это их поцелуй и сработал. И что папанька им теперь обязан до последнего вздоха. И как честный человек должен на каждой из них жениться. Вот уж не знала, что Лайл Гроски — такой завидный жених, ха. Пухлик мог бы заиметь сомнительную радость в виде гарема. Ну, или сердечный приступ — когда он понял бы, что ему придется жениться на всех этих курицах.  — Ну, и тут я им намекнула, что буду очень рада любой мачехе, хоть бы и самой распоследней… потому что моральный облик у меня хромает, и вообще, непонятно, кто меня будет воспитывать. И тут они как-то вспомнили, что у них дома дела. Но да, обещали писать. Кроме этой, Инессы Скальти, она предложила мне устроиться в ее пансион для девиц. Ну, и все рвались попрощаться, само-то собой. Представляю лицо папеньки, когда он получит три десятка писем от своих бывших! Кстати, Аманда, получается, это все было зря? Если ты и без того сварганила свое противоядие — выходит, нам не нужно было собирать их всех, а Мел и Рихарду — бегать по лесам, э?  — Все не зря, — говорит Конфетка со странной улыбкой. — Я до последнего не знала, подействует ли мое противоядие, пряничная.  — Ну, раз подействовало, то пора бы уже изобразить примерную дочь, — отзывается Балбеска, подхватывается, сгружает с рук кота и удаляется в сторону лекарской. Оставляет Конфетку и Зануду обсуждать — можно ли сварить вторую порцию такого противоядия, на всякий случай. И начинает паломничество к одру восставшего Пухлика. Гроски каким-то чудом переживает визит доченьки. И зятька, который потом донимает его какими-то документами. Когда в сторону лекарской мимо гостиной направляется Синеглазка — я уже готова поинтересоваться у Конфетки: она точно хочет своему пациенту выздоровления? Но она только отмахивается: «Лайл в порядке, ему нужно побольше впечатлений». Впечатлений за пятиминутный визит Синеглазки оказалось с избытком: в Малую Гостиную время от времени долетали вопли типа «К Шеннету?!» или «Что ты сказал тем поставщикам?!» Закончилось всё довольно ёмкой просьбой Пухлика пригласить к нему побольше веретенщиков, потому что лучше помереть, чем разбираться с этим бардаком.

На Нэйша это, понятное дело, не действует: он заявляется внизу, ухмыляется и уверяет всех, что с Пухликом всё нормально.

— Боженьки, — говорит на это Балбеска. — Знаешь, у тебя такой вид, будто ты самолично вернул папеньку в жизнь своим лобзанием. Слушай, там точно было противоядие?

Потом уходит терзать папеньку снова — у нее это называется уход за больным. Конфетка тоже идет — поглядеть, что осталось от Пухлика. За ними сваливает Зануда, так что я остаюсь в общей гостиной в самой препаскудной компании.

Кошки не в счет.

А Балбеска ошибается. Просто маловато знает Синеглазку — от его обычной дозы самодовольства блевать хочется, а для такого случая он бы выдал тройную, от которой кишки заворачивает только от взгляда на его физиономию. И точно не сел бы малевать в блокнотике, а начал бы мозги заворачивать всем встречным-поперечным — мол, гляньте, каков он я.

А мне так просто паскудно, хоть и Пухлик вполне себе жив. Наглаживаю кошку и сквозь зубы спрашиваю:

— Что он тебе сказал перед тем, как отрубиться?

Не так часто удается шарахнуть Нэйша, куда следует. Он даже от блокнотика отрывается. Делает вид, что задумывается, потом жмет плечами и очень натурально тянет:

— Какую-то чушь. Все эти фразы «еще ничего не закончено» звучат довольно жалко, а? Будто скопированы из книг, которые так любят впечатлительные девушки.

Ну да, ну да. Только вот Птенец не был впечатлительной девушкой.

Я слышала, что он там шептал Нэйшу. У меня ведь всё-таки Дар Следопыта.

— Они все умрут, — шептал он. — Все до одного, все, кто рядом с тобой. Все твои ковчежники. Все ученики, все… Истинный варг одинок… а ты станешь… мы нашли манускрипт… мы знаем, не беспокойся… они все умрут — каждый, каждая… кто рядом с тобой… закрой глаза — и увидишь, как они падают. Ты ведь видишь, да? Видишь их тела?

— А ты ему что ответил? — спрашиваю я.

Нэйш задумывается, а я делаю вид, что не знаю ответ.

Этот шепот я тоже слышала.

— Пока что я вижу одно тело, — шелестит шепот в памяти. — Твое тело. И знаешь, чьи еще тела я вижу? Тех, кто послал тебя. Тех, кто рядом с тобой… закрой глаза, ты видишь, как они падают? Каждый, каждая. Все до единого. Ты видишь… ты будешь видеть, как они умирают. В своем сне. В последнем сне…

Синеглазка переворачивает листок блокнота и переводит на него взгляд.

— Просто пожелал ему приятных сновидений.

Не знаю, что там видел Гроски в своих снах (помимо могилки Синеглазки) – но мне как-то кажется, что с ним – еще не худший случай.

В конце концов, не от всех снов можно найти противоядие.

====== Кровь варга-1 ======

АСКАНИЯ ТЕРБЕННО

Лотти — девчонка вполне себе такая ничего. Похожа на Мел, только поживее, полюбопытнее и не так задвинута на животных. Когда папаша и мой разлюбезный учитель доставляют ее в питомник — прямиком с невольничьего рынка в Тавентануме — она только первый день трясется, и настороженно оглядывается по сторонам, и по ночам рыдает. А потом Аманда ее отмывает, немножко откармливает и начинает дарить запредельные дозы воркования и ласки, так что на второй день девчонка сигает прямиком из окошка лекарской.

— Да ну ее, — говорит мне, когда я ее отыскиваю. — Ну, эту, нойя. Она у вас всегда такая сладкая? И всегда на всех смотрит, будто патоку варить из тебя собралась?

— Нет, ну ты что, — отвечаю я. — Это она еще вполсилы. Я Кани.

— Выглядишь как нормальный человек, — говорит Лотти, чем очень даже меня обижает.

— Это я злобно маскирую свою подлую суть, — признаюсь как на духу.

— Хе, да я уж поняла, что вы тут все чокнутые. Но ты хоть не будешь называть меня сладенькой.

Тут до нас доносятся отчаянные призывы Аманды, которая утратила золотенькую пациентку. Мы переглядываемся и решаем бежать.

Дальше я откармливаю Лотти чем придется — печеньем, вчерашними пирожками и леденцами, только смотрю, чтобы много не жевала сразу, после невольничьего-то рынка. Провожу ее по питомнику. Замок показываю. Слушаю и объясняю. Мне не в новинку возиться с новичками — у Мел это как-то не особенно получается, а папочка и Десми все чаще в разъездах. Для меня же работа находится не всегда — и, наверное, это хорошо, учитывая, сколько ведер слез я проливаю после каждой такой работы.

У Лотти сожжена деревня, о семье она сама говорит: «Все умерли», о рынке рабов иногда в ругательствах вспоминает.

— Ошейник, сволочь, всю шею поцарапал. И на солнцепеке торчать достало, я уж думала — хоть бы сдохнуть. Скука смертная. И мухи еще до кучи.

А так в основном расспрашивает, и это очень, очень хорошо. Зато вопросов у нее — десять тысяч и еще штук триста, не меньше.

— А я что, тоже с этими… учиться буду? Варжеству всякому? Ну да, этот, как его, Гроски, он говорил. Только я не поверила, очень уж у него рожа хитрая.

— Ого, какая домина у вас здоровая. Денег, небось, грифоны не клюют?

— А вы как нойя к себе привязали? Колдовством каким? У нас-то в деревне говорили, что нойя из лейра своего в замок не пойдет, если ее не обморочить как следовает. Кто, говоришь, обморочил? Этот, ну, Гроски? Э-э, силен мужик, а я думала, он вроде как слуга тут.

— …как, твой папаша?! Мда. Видать, ты лицом в мать, повезло тебе.

— А кто эта, которая вон там на вольерных орет?

— Руки-ноги ученикам-то часто звери откусывают?

— А, сталбыть, мне кровь зверей пить не придется? Что — совсем?! А у нас в деревне говорили, что у варгов оргии до жути дикие.

— А вот этот кто? Ну, зануда такой, с виду военный? А-а-а, жених, ясно. Эк тебя угораздило.

— Это что вот это за зверюга?!

— А учит варгов кто? Тот, который… ну, Нэйш?

Это она спрашивает на третий день нашего знакомства. И тут уж я ловлю симптомы — и мнимую рассеянность, и мнимую же небрежность тона, и глаза у Лотти куда-то совсем далеко смотрят. Ясное дело — ученицы в Рихарда втюриваются одна за другой, я таких симптомов за год по горло навидалась.

— Тот, который, — говорю весело. — Так что готовься к веселому обучению.

Ученички рассказывают, что напутственная речь моего всеобожаемого учителя заключается в перечислении того, что может случиться с неопытным или невнимательным варгом. В художественном, вдохновенном перечислении. Окончание речи включает то, что Нэйш собирается делать с учениками на занятиях. После этого обычно даже самые влюбленные перестают кушать глазами Рихарда и становятся маньяками учебы.

— А-а, ну да, они на него как-то странно посматривают, — Лотти грызет несравненную имбирную печеньку Аманды. И болтает ногами — мы сидим на бревне, на берегу ручья. — Вроде как, знаешь, у нас так на кузнеца смотрели в деревне. Красивый был, скотина, только у него жена была — в плечах футов пять и ревнивая жутко. В любой момент выскочить могла. Вот и на этого так поглядывают… у него там нет кошмарной женушки, э?

— Вроде как нет. Только вот от этого, знаешь ли, никому не легче.

Я знаю, почему они на него так посматривают, на Рихарда. В конце концов, это же было слишком недавно. Хотя нет, было месяц назад, а кажется, что пару дней. Но мне так и не хочется говорить об этом, так что я закрываю глаза, чтобы не видеть перед собой — алые пасти, алые капли… падающие на траву, отчаянные, полные бессмысленной боли глаза.

А Лотти и ненарочно, но продолжает скользить по неприятным темкам. — А я вот помню, что ты сказала, что ты у него учишься? Ну, вот вчера ты вроде как на учебу какую-то у него сбежала. Только ты же не варг, у тебя Печать Огня на ладони, да и вообще… — Угу, — говорю я хмуро и вытаскиваю из бокового кармана куртки лезвие на цепочке. — Да и вообще. Как ты вообще думаешь, кто я в питомнике, а? Лотти мычит и хмыкает и догрызает печеньку. Потом решительно говорит: — Да не знаю я. Ты со мной вот третий день носишься, особо не отлучаешься… по новичкам, да? — По новичкам, — соглашаюсь я. — А еще я устранитель, понимаешь ли. Страшный-ужасный убийца зверушек. Так что если хочешь с воплем убежать и прыгнуть обратно к Аманде в окошко — это пожалуйста. Лотти тянется к другому моему карману и хладнокровно достает еще однупеченьку. — А эта штуковина… — Это дарт. Знаешь, что такое атархэ? — Оружие, какое у знатных господ бывает. Под них делается, стоит уймищу, зато приказы хозяина вроде как слышит. Мастера его великие делают, такой раз в десять лет рождается. — Ну, рождаются они чаще, но… ага, почти верно. Это — атархэ Рихарда. Своего у меня пока что нет, оно ж стоит черт-те сколько, но Нэйш обещает подарить этак через годик, когда получше научусь пользоваться всем остальным… и этой штукой тоже. Или правильно сказать — угрожает подарить? С моим всеобожаемым учителем не разберешься. Когда он рассказывает мне о слабых точках и о том, как направлять удар — мне вообще кажется, что он скучает по старой профессии. Особенно когда он сетует на то, что не на ком потренироваться по-настоящему. Потому что я ему сразу сказала: убивать для тренировки — пошел ты в вир болотный. — Ну, по нему видно, что он весь такой из себя убивающий, — говорит Лотти и мечтательно отчего-то вздыхает. — Я его до жути напугалась, как увидела. Сначала. Ха, старый гад Оквуд от одной его улыбочки перетрухал до глубины душонки, я его понимаю! Слушай, я вчера говорила тут с одной ученицей, ну, Дайной… Так ее при упоминании Ри просто дергает — это тут со всеми так? Я чуть с бревна не сваливаюсь, когда понимаю, как она назвала Нэйша. Прекрасно, нет, ну честно. Теперь только так и буду звать. Лучше — еще и в лицо. — А ты с Мел поговори, — предлагаю я в надежде отшутиться, — посмотри, как ее подкидывает. — Стану я лезть к этой чокнутой, хотя ж вы тут все чокнутые, ну и да, она когда не орет, вполне себе ничего. Слушай, а говорят, что у вас еще покровитель есть, да? И будто бы сам Хромой Министр, который водных чертей заставил себе служить и с того света вернулся? — Есть такое дело, — отвечаю весело. — У-у, тогда понимаю, почему к вам сюда никто не суется. А то я гляжу — охраны нету у вас совсем. Защиты никакой. Если вдруг налетчики какие… ну, как к нам на деревню… только кто ж с Хромцом вязаться будет, он же и с того света достанет! — Этот может. Только, понимаешь, к нам не суются не совсем из-за этого. Просто защита у нас вроде как есть. Только вот… — У вас тут страшное что-то, небось, было, да? Народ так поглядывает? Э-э, Кани, давай, рассказывай. Да ладно, ты ж устранитель, ты ж небось и так навидалась. Это с Ри связано? Чего так народ трясется? А Мел ваша чего такая дерганая? А… Я молчу и борюсь с тошнотой. Это у меня вроде как инстинкта какого-то в последний месяц: как вспомню ту историю — тянет блевать. Меня, великого и ужасного устранителя невинных зверушек. Началось еще с того дня, как я вернулась тогда — и спасибо, Десми меня не успел в объятия схватить, рвало так, будто я три дня собственной стряпней наедалась. Но кто там знает, может, нужно попытаться рассказать. Может, на уроках я наконец смогу смотреть на своего вроде как наставника — точнее, на одну деталь наставника, перетянутую белым бинтом. Может, Лотти скажет что-нибудь вроде: «Ага, так я и думала, что было такое» — и полегчает. В любом случае ей ведь расскажут. Так что придется вспоминать. — Началось это месяц назад, — говорю я и глотаю, глотаю мерзлый, стылый ком, который лезет в глотку. — Вроде как пришло сообщение, что возле одного селения единороги волнуются… как раз в Единорожьих лесах, где их тьма. Будто раненого сородича чуют. Ну, а у нас было тогда затишье, вот мы и выдвинулись вчетвером. Мел, Гроски — ну, мой папаша. Я — если придется добивать… И Нэйш — чего его понесло, вообще никто не понял, хотя когда его вообще кто понимал?! Ну, и вот, мы пришли на место, Мел объявила, что чует кровь единорогов, ну, и мы пошли. Не сразу я понимаю, что молчу, а Лотти на меня таращится и подгоняет: ну? — И там были единорог? — Были. Единороги. — Раненые? — Нет. Умирающие. — И… несколько, да? Два? Три? Четыре? — Вроде как больше.

*

Их было тридцать. Может, и больше, но три десятка — точно, мы услышали крик задолго, как дошли туда, а потом только видели — морды, мешанину сломанных костей, и брызжущую кровь из пастей.

Яма была глубокой, и их просто… свалили туда, искалеченных до невообразимости и еще живых. Выбросили, поглумившись и не доведя до черты. И я смотрела на то, как они движутся, как смотрят… кто-то бился в агонии, и яма была не слишком большой, так что они лежали друг на друге — сплошное месиво тел.

Я стояла и не могла отвести глаз, и в голове прыгало только идиотское, никуда не годное: «Зачем?!»

В смысле, это же единороги. Они же такие красивые, а губами тянутся хлеб взять — губы мягкие такие, а серебристые, золотистые, бронзовые хвосты, звездочки на лбах, гордые шеи. Мне Золотинка иногда разрешала прокатиться на себе — это будто… летишь. И единорогов часто ловят, приручают для конюшен, для знатных выездов. Или просто держат, чтобы ими любоваться. Волосы еще на зелья берут, кровь — иногда.

А тут их просто мучали. Ломали, будто ненужные игрушки, калечили, избивали, резали, жгли — я видела следы ожогов. Так, чтобы…

Чтобы нельзя было исцелить.

Это нельзя было исцелить. Я это почти сразу поняла, когда увидела Мел. Она сначала рванулась к ним с криком, только папаша ее удержал, потому что она сама бы свалилась в эту яму. И тогда она застонала глухо, упала на колени, и я увидела, как она выискивает взглядом — хоть одного, чтобы можно было бы еще что-то сделать, выходить, исцелить, дать какие-то зелья, чтобы ходил, дышал…

Она не находила. И это было видно. А папочка понял все еще раньше меня, потому что сказал тихо:

— Здесь не поможешь, нужно уходить.

За криком боли, ржанием, стонами, — всем тем, что неслось из этой ямы смерти — его почти не было слышно, но я услышала.

А двинуться вот не могла.

Он, вроде, тогда еще к Мел подошел, попытался отвернуть ее — чтобы она не видела…

А я тогда и посмотрела на Рихарда.

Он стоял как-то странно — будто на него накатывают волны, и нужно удержаться, чтобы не снесли. Повел головой раз, другой, будто слышал что-то, от чего хотел избавиться.

И у меня еще мелькнуло: никогда б не подумала, что ему будет страшно слышать звериные крики боли, он же сам устранитель.

А потом папочка отпустил плечо Мел и рванулся к Нэйшу, каркнул хрипло:

— А ну-ка пошли отсюда! Не смей, не слушай!

Нэйш в ответ только губами шевельнул: «Не могу».

И открыл глаза — синие-синие.

А у меня в голове прямо поскакало одно за другим — все, что знала и чего не знала — тоже. Единорог — идеальное животное для варга, слияние происходит легко, всегда готов быть вместе… Тридцать искалеченных, умирающих единорогов, мамочки, какая ж это боль, его просто затащило туда помимо воли, и сейчас они действительно вместе, проживают одно и то же, а значит, значит…

— Кани!

Значит, остаюсь только я.

У отца были отчаянные глаза, лицо перекошено — видно, сам понимал, насколько отвратный выход. Он, вроде, пытался Нэйша трясти, размахнулся даже, чтобы врезать, ругнулся на незнакомом языке, пробормотал что-то, что при такой силе воздействия можно только навредить… а потом крикнул мне.

Хотя сам вообще-то все время отговаривал. От ученичества и от устранительства.

Пальцы у меня прыгали, когда я доставала дарт. Я старалась не смотреть в их глаза — там можно было утопиться в боли, и в этом крике, в хрипах, в сиплых вздохах тоже можно было потонуть. А мне ведь придется идти прямо по ним, ступать по телам, если хочу достать всех, потому что иначе…

Не знаю, что страшное случится, но наверное — очень страшное.

И мне придется. Придется.

Цепочка скользнула по пальцам. Время потянулось за цепочкой: секунда — звено, секунда — звено. К ногам как по бревну привязали. Папочка позади все пытался привести в чувство нашего варга, и я слышала что у Нэйша начинает прерываться дыхание, и слышала тихий надрывный вой, который вырывался из груди Мел… и я шла.

Понимала, что мне это будет сниться всю жизнь. Каждый удар. Но шла через вязкий, паточный воздух, дошла до края ямы, в голове еще мелькнуло — может, огнем, потом поняла, что огнем не смогу, Дар не сработает… Посмотрела в глаза ближайшего — жалобно стонущего вороного… подняла дарт.

И тут будто порвалась невидимая струна — на поляну, на яму, на нас обрушилась тишина. С размаху. Кажется, даже на макушке подпрыгнула.

Сначала мне показалось все-таки, что я ударила. Только удивилась — почему они умолкли все сразу.

Посмотрела в невидящие глаза вороного. Потом на дарт — он так и остался в ладони. Потом на остальных — они тоже все замолкли, остановились… утихли. Даже без конвульсий.

Потом обернулась и посмотрела почему-то на Мел.

У той были мокрые щеки и искусанные губы. И я даже почти обрадовалась, когда она глянула на меня как обычно — чего, мол, пялишься? Это не я.

Ну, конечно, это не ты, Мел Защитница Животных. Это…

— Что ты наделал? — спросил мой папаша в звенящей тишине. Кажется, заткнулись даже птицы. Внимали, наверное, что изречет один варг.

Один убивающий варг.

Из широко открытых глаз которого медленно уходит синева.

Папаша так и держал его за плечи. Будто не понимал — упадет он сейчас или нет. На физиономии Лайла Гроски застыл очень правдоподобный ужас. Мне даже чуточку было жаль, что я его не разделяю, потому что в этот момент я вся тонула в облегчении. В радости от того, что мне не пришлось.

Нэйш, к тому же, и не думал падать. Разве что пару секунд смотрел на папашу так, будто перед ним торчит какой-то совершенно незнакомый ему тип.

Потом отцепил от себя папашкины руки и ответил преспокойно:

— Закончил, Лайл. Закончил… всё.

Тут он, видно, попытался выдать свою знаменитую маньячную улыбочку, но то, что получилось, потянуло разве что на судорогу. Так что он добавил сверху:

— Если тебе легче, можешь считать — я выполнил их просьбу.

По выражению лица папаши я почему-то поняла, что ему не легче.

После этого Нэйш развернулся и пошел себе туда, куда его всем обычно хочется послать. Ну, смысле, подальше. А папаша кинул мне:

— Присмотри, — так, будто я правда могла за чем-то там присмотреть. Или от чего-нибудь Нэйша удержать.

Хотя могу поспорить на дарт — он просто не хотел, чтобы я дальше на это смотрела. В любом случае — я рада была оттуда сбежать.

В питомнике, как только мы добрались, я не стала ни за кем присматривать. Просто сразу же прокралась в наши с Десми комнаты. Еще робко понадеялась: вдруг моего самого чудесного остолопа не будет дома…

Но он, конечно, был. Как-то странно подпрыгнул, глядя на меня. И кинулся навстречу с испуганным «Что случилось?!»

Ну, и тут я устроила своему дражайшему жениху фонтан. И не из слез.

Даже сложно представить, кто из нас был в большем шоке.


*

Из Десми получилась бы чудесная нянька. Он у нас относится к той породе людей, которые вроде как такие суровые и занудные, а посади их рядом с ребенком — так согреют молочко, сварят кашку, укутают одеялком и будут терпеливо сюсюкать над колыской, время от времени получая погремушкой по лбу. Какую он суету вокруг меня устроил — это надо было видеть! К Аманде бегал за какими-то зельями. Сидел рядом, приносил воды, вытирал лоб, под конец еще одеялко подтыкал. И ведь не спрашивал же — пришлось мне или не пришлось, а сама я как-то среди рыданий сказать ему не удосужилась.

Потом я лежала, держась за его руку, в полусне — и не хотела уплывать в сон, потому что мне казалось — я могу все-таки увидеть там… их. Тускнеющие глаза, душераздирающую мольбу, изломанные, блестящие перламутровым блеском рога… Десми ворковал мне что-то утешающее, я себя чувствовала маленькой девочкой и никуда не хотела вылезать. Почувствовала только, что он ушел, когда стукнула дверь.

Это явился папочка. С порога в паре слов изложил внятно и сухо — что там было. Послушал ахи и охи Десми, уволок стул. Посидел, подумал и вдруг шепотом выдал такое, что я его страшно зауважала — да что там, его б любой портовый рабочий божеством за такой оборот провозгласил бы. Но не Десми, ясное дело.

— Не мог бы ты сдерживать свое тюремное прошлое? — выдал мой жених сердитым шепотом. — Кани спит.

— Как она?

— Мне сложно представить, что она испытала и… сложно не напомнить, что я был против этой истории… с устранением. Ты сам понимаешь, она ведь в сущности, еще ребенок, и я не знаю, сколько времени понадобится, чтобы она оправилась…

Бедолаге, небось, снова хочется сгрести меня в охапку и ускакать в неведомое прекрасное далеко. Придется мне с утра быть правдиво бодренькой, а то он в целебню меня до конца месяца запихает.

— Мел я оставил в загонах — приходит в себя среди животных. Должна оправиться, хотя… в общем, след ей не взять и этих сволочей не отследить. Работать на том месте, где они и взять след… в общем, она не сможет.

— А Нэйш?

Папаня как-то огорчительно закряхтел в ответ на это. И стало понятно, что он очень благоразумно пощадил свою жизнь и не стал соваться к Нэйшу после такого вот представления. И вообще старается пока от него держаться подальше.

А потом все как-то расплылось, они понизили голоса, и до меня долетали только отдельные фразы:

— …кто и зачем мог…

— …совершенно точно не ловушка. Не было там признаков ловушки, их просто отловили… ну, усыпили чем-то, может… потом мучили по одному или по несколько штук… в яму… какой-то бред…

— …по своим каналам… если кто-то вроде Душителя…

— …положил тридцать штук, понятия не имею, как на него повлияет…

Это я понимаю — смутно, уже почти во сне. Варгу же нельзя убивать. Нэйш даже спихнул на меня свои обязанности устранителя, когда его Дар перестал уживаться с убийствами. А теперь вот, значит, сразу… Всех сразу… закончил всё сразу.

На следующее утро я проснулась во вполне себе самоубийственном настроении. Потому что меня понесло туда, куда папочка сунуться не осмелился — прямиком в логово к моему учителю.

Я уж и позабыла, что мне там понадобилось. Может, хотела убедиться, что он еще не наложил на себя руки (хотя Нэйш скорее из тех, кто сам всех вокруг заставляет руки на себя наложить, одним своим поведением). Или что-то такое спросить. Может, даже сказать спасибо за то, что он успел до меня. Потому что не знаю, что со мной было бы — если бы не успел.

В мою бедовую головушку могла даже забрести абсурдная мысль, что Нэйш нуждается в подбадривающих объятиях.

Само собой, он не нуждался. Заседал за каким-то чтением. Подарил мне улыбочку и поинтересовался:

— Лайл или Аманда?

— А конец вопроса? — спросила я и оседлала стул. — Кого я больше люблю? Кто лучше булочки печёт? Кто будет моим любимым родителем, если они решат меня удочерить?

— Ну, я полагал, что первым явится Лайл, но поскольку здесь ты — это могло бы быть планом Аманды. Так…?

— А-а, это моя собственная дурость. Больше, понимаешь ли, нет желающих. Папанька шарится где-то по библиотеке, Аманда пьёт собственные успокаивающие на двоих с Мел.

Мел я с утра видела — хмурую, глаза красные, точно ночью их не сомкнула. В коридоре она приложила меня в плечо, буркнула сипло: «Дай пройти». Аманду не видела — травница, небось, залегла в засаде, выжидая — что еще выкинет наш глава.

— После такого-то, — добавила я и уставилась на Нэйша. Хотелось бы поверить, что пронзительным взглядом.

Наставник препарировал глазами страницы своего чтива.

— Ну, то есть, представляешь, каково Мел-то такое увидеть. То есть, меня вот вчера вечером чуть наизнанку не вывернуло. Хоть и убила их не я.

Нэйш лениво перевернул страницу и чуть приподнял брови, видимо, что-то такое интересное вычитав.

— То есть, я была вроде как и готова, только замедлилась, потому что это было как-то… слишком.

— Жаль.

— Чего?

Нэйш наконец поднял глаза, но посмотрел не на меня, а в стену, к которой был придвинут стол. На белую стену. На прошлой базе у него по стенам бабочки в рамках висели, а здесь вот — сплошные белые стены, от которых рехнуться можно.

— Жаль, что ты не собралась. Может, для тебя это было бы полезно. Как тренировка для будущего устранителя. Тебе пришлось бы действовать быстро. Мгновенно выбирать уязвимые точки. Идти по агонизирующим телам. Может, ты бы прониклась чувством важности того, что делаешь — в конечном счете, это одна из сторон твоей будущей деятельности. Добивать из милосердия.

Ну, отлично. Сейчас меня как следует припечет злостью, и я скажу какую-нибудь глупость, хотя когда я что умное говорила-то?!

— А ты, значит, в тот момент был Премилосердной Целительницей во плоти. Милосердия набрался — не расплескать, а?!

— А я в тот момент был варгом. С… сопутствующими последствиями.

В глазах у него не было ничего особенного. Только вот мне очень не хотелось с ним встречаться взглядом. Пусть себе лучше шелестит страницами книги — да не книги, а знакомой до боли тетради в коричневом переплете. Один из дневников Гриз Арделл. Ну да, куда и лезть, если не в записи собственной наставницы… любовницы… в общем, кем они там были.

— Говорят, для тех, кого с детства обучали использовать Дар, это более естественно. Принимать то, что получаешь в дополнение к способностям. Гризельда даже пишет, что к этому привыкаешь. Но в в целом… ага, вот. «Сегодня я поняла, в чем разница между варгами и магами Печати. Они не платят за свою силу ничем. Мы платим самым страшным, что можно вообразить — пониманием. Ощущением боли другого живого существа, настолько пронзительной и ясной, что она остаётся с тобой каждый раз до конца жизни. Мы переживаем не за них, но с ними. Умираем с ними. Мы носим в себе Дар Боли — самый великий и самый ужасный одновременно. Не потому ли Дар варга считают проклятием в некоторых местностях? И не об этом ли думали варги-отступники, которые начали призывать Дар на собственной крови? Отдать кровь, только бы избавиться от сопереживания? Паутина, которая связывает тебя и животное в момент призыва на крови, опасна. Она может выжечь тебя и навсегда затянуть в безумие. Но это твоя боль. Осознанная и ни с кем не делимая. От этого ли считается, что этот путь — легче?» Поэтично, правда? У Гризельды местами замечательный слог, не находишь? Она, правда, не упоминает о том, что варг обычно может чувствовать одно животное. Иногда два, три, пять…

Я молчала и чувствовала, как меня опять начинает тошнить. Спросила шепотом, как-то глупо:

— Их же было тридцать? Да?

— Тридцать четыре, если точнее. Тринадцать взрослых самцов, четырнадцать самок, семь жеребят. У большинства колотые, резаные и рубленые раны, ожоги, много переломов и, кажется… — он будто прислушался к себе. — Да, определённо там был бич, и не один. И еще страх — ах да, ощущение предательства. Единороги ведь, в сущности, достаточно доверчивы. Верят, что люди не причинят вреда.

Он был каким-то мечтательным до жути. Именно что до жути. Прелестное такое состояние, в котором бывают жрецы Травницы — ну, те, которые навдыхаются всяких трав, а потом стишки начинают писать, песни сочинять и пророчества пророчествовать. Почти что экстаз. Показалось даже — он не представляет, что и кому говорит.

— Захватывающие ощущения. Своего рода коллекция, а? Каждый и каждая, до мельчайших подробностей…

— Ага, и тебя это настолько захватило, что ты их грохнул скопом, — брякнула я, потому что чувствовала, как мне становится очень уж неуютненько такое слушать. — Ты еще скажи, что тебе понравилось.

Вечно я так — сначала ляпну, потом подумаю. Нет, Нэйш даже глаз не поднял, так, задержал пальцы на странице, когда перелистывал.

Только вот мне показалось, что я вишу на стене, пришпиленная к ней, как бабочка из коллекции.

— Ну, это было логическим завершением начатого, — Нэйш перелистнул еще пару страниц. — Забавно. Гризельда пишет, что у варгов часто возникает это искушение. Когда они сталкиваются с животными, которые настолько искалечены, что их не спасти. Хочется оборвать все разом — и боль тоже. Она обозначает это как «лёгкий путь». И добавляет: «Но лёгкие пути слишком опасны». Оказывается, есть и другой выход — погружение животного в сон. Просто заставить его уснуть — а развязка наступит сама, сон перейдет в смерть, когда варга уже не будет в сознании животного. Изящно, правда? Забавно, что я об этом даже не вспомнил. Впрочем, для меня убить всегда было легче — ничего странного, если вспомнить, как пробудился мой Дар. И после я устранял… не помню, сколько раз. Сотня… нет, видимо, все-таки больше. Я не считал.

Во время этого вдохновенного монолога я думала о разных разностях. Ну, что тренировки-то, наверное, сегодня не будет, и что Десми обмолвился, будто бы к нему какой-то хмырь из разбойного братства приходил, и что папаня наверняка поищет утешения в мягких объятиях Аманды. Очень действенное средство — глупости в голове. Когда у тебя наставник — Нэйш на всю голову.

— Не понимаю я это, насчёт лёгкого пути, — призналась я рассеянно. — Что, стало бы, еще и еще потянет решать проблемы с помощью… — провела пальцем по горлу. — Ну, если животное уже само умереть хочет — так это же…

Нэйш тихо засмеялся. Покачал пальцем — мол, нет-нет, ты в очередной раз что-то неправильно поняла.

— Заманчиво, конечно, провести разницу между убийством и милосердной смертью, прекращением страданий и прерыванием жизни… но ее нет. Вчера, во всяком случае, ее не оказалось. Они хотели не умирать. Жить. Любое живое существо склонно надеяться до последнего, что ему помогут. Людоед-алапард. Бешеный яприль. Умирающий от старости грифон. Когда убиваешь изнутри, как варг — ты отбираешь эту надежду, становясь… можно сказать «убийцей в большей степени»?

Не знаю, может, и можно. У меня вообще голова трещит от таких сложных изгибов мысли. Слушать Нэйша, когда его несет, может спокойно только папенька. Сильно подозреваю, Аманда для него наварила что-то такое, для нэйшеустойчивости.

— То есть, убивающему варгу со всех сторон кранты, так, что ли? С одной стороны — забираешь у зверушек надежду, со второй — сам чувствуешь их смерть и можешь загнуться за компанию?

Вместо ответа Рихард пролистнул добрую половину дневника. Отыскал закладку. И процитировал:

— «Сегодня я опять провожала. Это самое тяжкое — провожать. Делить смерть на двоих — и понимать, что не можешь от этого отказаться, потому что перестанешь быть собой. Кажется, я начинаю ощущать момент их смерти просто видя, не входя в состояние соединения — такое бывает со старыми, опытными варгами». И вот еще, коротко: «Сегодня опять. Привыкнуть невозможно». Здесь есть дата, я помню тот день — один из выездов.

— Больное животное?

— Устраненное животное.

— А устранял…

Ну да, что я спрашиваю-то. Если он помнит эту дату и этот выезд — то тогда в группе у Гриз был только один устранитель.

— Здесь довольно много этих записей, — непринуждённо продолжил Нэйш, и страницы замелькали под пальцами — шурх-шурх-шурх. — В конце концов, я часто убивал на ее глазах.

— И она почему-то ни разу не сказала спасибо. Хочешь угадать — почему?

Могу даже подсказать, почему Гриз как-то раз схватилась за портал — ну, или за шанс свалить подальше, в лучший из миров. Все полагают, что дело в той заварушке — ну, Война Двух Стихий, Магия Камня против Магии Земли, варги истреблены, великие катастрофы, а она в центре этого. Просто, говорят, не вынесла того, что видела.

Никто только не упоминает, что она и до того два года переживала смерть за смертью внутри себя.

— Что, и никогда не рассказывала, чем для нее твои финты оборачиваются? Ну, ты ж у нас такой внимательный — мог бы к Аманде сходить, поинтересоваться, сколько Гриз отлёживается клубочком и какие зелья пьёт.

Хотя Гриз, конечно, старалась ничего такого не показывать — я сама не видела, мне Аманда рассказывала. Но ей точно было больно.

Ресницы у Нэйша опущены, и кажется — глаза вот-вот высверкнут голубым льдом. Острее, чем дарт.

Только вот не высверкивают.

— О, кстати, могу сказать — почему она с тобой не делилась этими своими веселыми ощущениями.

— Я знаю, почему, Кани. Потому что я бы продолжил.

Точнее и сказать нельзя. Можно, правда, сказать с менее отрешенной физиономией. А можно выдать что-нибудь, ну, я не знаю, про божественное воздаяние и про «получи теперь сам» (потому что я полагаю, что иногда следует лежачих пинать в… уязвимые точки).

Только я не люблю особенно в прошлом ковыряться. Теперь-то у Гриз все точно гораздо лучше, чем у нас.

— Ну, сейчас ты точно не собираешься куда-нибудь помереть? Чтобы там, логическое завершение, все такое. И вообще, мне же надо что-нибудь сказать Аманде, когда она закончит с Мел и папочкой и на меня насядет. Ну, то есть кроме обычного «Он сказал, с ним все просто превосходно» — к слову, ну вот хоть сейчас, не надо про это превосходно, в это ж даже Десми не поверит.

Нэйш слегка пожал плечами. Он что-то переписывал в свой блокнот — кажись, делал наброски к очередному сеансу обучения.

— Не превосходно, но… можно считать, что нам повезло. Я начинаю думать, что это был все же лучший вариант из всех возможных, — тут я начала было размахивать руками в знак протеста. И мне все же подарили холодный взгляд. — Если бы ты начала устранять… я все равно почувствовал бы их смерти. Не разом, но по отдельности. Кто знает, к чему бы это привело. И во всяком случае — если бы на моем месте оказался кто-то из учеников…

И вот тут я начала понимать. Как там в романчиках дешевых? Молния озарила мой покрытый туманом ум.

— Мы сначала хотели взять Дайну… Что бы случилось? Ну, если бы она оказалась на твоем месте?

— Она бы умерла, — ответил Рихард. Посмотрел даже с легким каким-то изумлением. — Не перенесла бы чужой боли. Попыталась бы ее забрать. Или ушла бы вслед за ними. Есть много вариантов. Ученики работают с больными животными, но пока уроки ограничиваются одним переломом или несварением из-за плохого корма. Тридцать четыре единорога — определённо, не то, что они могли бы вынести.

— Гм, — сказала я и значительно почесала нос. — Ладно, понятно. Мне, вроде как, подумать надо.

— Отлично, — прошелестел Нэйш и не глядя всучил мне пару страховидных схем. — Грифон и яприль — уязвимые точки. Кажется, я давал тебе что-то подобное неделю назад.

— Мгх, — выдохнула я обреченно. Попыталась припомнить, где забыла предыдущие схемы. Кажись, у Аманды. Или их Хоррот сожрал, наш главный племенной яприль?

Предыдущие два комплекта я посеяла уже через час после того, как Рихард мне их отдал.

В общем, схемы я сгребла и ушла не попрощавшись. Как, интересно, прощаться, если в голове молния сверкает?

Похоже, кто-то очень сильно ненавидит варгов. Во всяком случае, никак иначе я не могу объяснить эту дрянь с единорогами.

Конечно же, я не утерпела, чтобы не озадачить этой идеей своего обожаемого женишка.

Десми, правда, и без того уже был озадачен — выше крыши. Для начала мне пришлось прослушать от него зануднейший отчет об исследовании «места преступления» — это он так о гибели единорогов. Из отчета я поняла, что ни местные власти, ни мой неотразимый так и не нашли внятных следов, тела единорогов были переданы этим самым местным властям «на их усмотрение», а «версии, похоже, не подтвердились».

— Ну, тебе это вроде как не впервой, — выразила я свое искреннее сочувствие. — И какие это были версии?

Десми поднял от папок с документами на меня умеренно несчастный взгляд.

— Кажется, я уже говорил тебе. Единорожьи Леса находятся частично во владениях магната Коринвэя. Наследство молодого Коринвэя истощилось в последнее время…

— Так что ты, конечно, считал, что он за счет единорогов решил свои финансы подправить?

— Это было бы вполне логично, не находишь? — Десми уже было стал надуваться от законнического пыла, но глянул в свои папки и признал со вздохом. — Но судя по сведениям знакомых твоего отца — в последний год Коринвэй взялся за ум и приобрел стеклодувную фабрику в Ракканте, а также цех зелий и травников в Вейгорде, а также две шхуны…

— Десми, не мучь!

— В общем, это приносит ему неплохой доход, так что, думаю, эту версию можно исключить. Далее — это Братство Дорог…

Обожаю, когда Десми играет в строгого сыскаря. Так бровки сдвигает — залюбуешься. Он меня этим, наверное, и покорил.

— О, из которого к нам зачем-то приходили?

— Да. В общем, к нам явился их человек… и заявил, что это, в некотором смысле, их территория. То есть, что это их… угодья, что ли, и так можно сказать. И что если мы хотим по-прежнему беспроблемно работать — нам придется выплачивать им некоторую… э-э, дань.

После этого Десми с унылым и порицающим видом понаблюдал за моими взрывами хохота. А я веселилась от души.

— Ну, местные разбойнички знали, к кому идти… они хоть справки о нас навели? Ну, они в курсе, что у нас вечно нет денег, зато есть два бывших законника, Мел Драккант… и это я еще Рихарда не посчитала! Слушай, если опять придут — ты должен меня позвать, я должна это видеть… Стоп, ты не шутишь, что ли?

— Увы, Кани… да и они достаточно серьезны. На словах предлагают нам покровительство от… мелких неприятностей. Таких, как поджоги, отравленные источники, всевозможные пропажи, заблокированные водные порталы и прочее. Но ты, наверное, понимаешь…

Понимаю ли я, что ребятушки нам угрожают всем этим, если мы не заплатим? Еще как понимаю. Понимаю ли я, что всякие пожары нам до жути не нужны? Вроде как, тоже есть.

— Ну, можно же напугать их самым страшным словом в Кайетте?

— «Рифы»?

— «Шеннет». Вроде как, наш покровитель способен припугнуть пару-тройку лесных разбойничков?

— Возможно, — согласился Десми хмуро, — однако беспокоить Хромого Министра из-за банды местных вымогателей…

Ну да, Шеннет у нас — как Рыбка Желаний, которая выполняет всегда строго определенное количество. Потому желания следует беречь про запас. И вообще, с Хромца станется заявить нам, чтобы мы сами разбирались — это в его духе!

— Так вы, значит, думали, что замученные единороги — это была демонстрация?

— Предполагали, но… — Десми скривился. — К чему местному Дорожному Братству было действовать так далеко отсюда? Зачем настолько масштабная демонстрация? К тому же, твой отец говорил с ними… потянуть время ему удалось, но, похоже, о единорогах они ничего не знают. Кроме того, это не в их духе — вот так, в открытую. Из того, что удалось выяснить твоему отцу, это — мелкая шушера. Наемники, воры, грабители, сбивающиеся в шайки. Некоторые из них состояли в Гильдии Чистых Рук, но когда от нее почти ничего не осталось — разбрелись и начали сколачивать собственные шайки. Теперь вот они пытаются захватить влияние и…

Тут Десми заметил, что я прямо-таки вот-вот лопну, а потому соизволил поинтересоваться — что же это со мной такое. Тут я ему все и вывалила — и про нынешнее состояние Нэйша, и про то, что кто-то, похоже, решил нас оставить без учеников.

— Но зачем кому-то убивать учеников-варгов таким способом? — справедливо возразил мне женишок. — Разве что какие-нибудь уцелевшие фанатики времен войны… впрочем, это возможно… в конце концов, в питомнике ученики под защитой, так что нападение на него исключается… и конечно, да, смерть от такого фактора могут приписать случайности и не встревожиться, и, конечно, необходимо это проверить…

Какое-то время Десми сыпал доводами за и против, а я любовалась. Сыщик в лучших традициях Корпуса Закона, физиономия умная — аж жуть! Так что я даже чуть не пропустила мимо ушей единственную нужную вещь, которую он сказал.

— Но в таком случае… если все обстоит, как ты предполагаешь… возможно, следует ждать нового обострения.

Десми не так-то часто позволяет себе побыть пророком. Может, поэтому все, что он предсказывает, неуклонно сбывается?

====== Кровь варга-2 ======

Обострение, как очаровательно выразился Десми, случилось. Но как всегда — подкралось с той стороны, где не ждали.

Просто на общую летучку утром ворвалась Мел и с порога высказалась:

— Хоррот третий день не ест. Твои бездари-ученики не в курсе, что с ним. Поэтому идешь и смотришь ты.

Из Мел Любительницы Зверушек такой командир бы получился — залюбуешься. Мы от ее тона все разом чуть не рванули смотреть на Хоррота — здоровущего яприля, который что-то вдруг загрустил, трусил по загону и на сладкую репу поглядывал с таким же презрением, как Мел на меня. Только когда уже поднялись — поняли, что Мел обращалась к Рихарду.

Нэйш, который большую часть летучки малевал что-то в своем блокнотике в уголке (ага, сразу видно — кто главный в питомнике!), пожал плечами и осклабился. Потом заявил, что не против оказать Мел маленькую услугу. Если никто не возражает. Никто не возражал, кроме меня. Потому что меня Нэйш прихватил за компанию, сладко сообщив:

— Кани, тебе придется сопровождать нас. И захвати дарт — если дела плохи… это может обернуться еще одной твоей тренировкой.

В общем, к вольерам я волоклась, чувствуя затылком, как Мел пытается воспламенить мою шевелюру. И прикидывая, каким бы образом лучше сигануть в кусты, если вдруг начальничек решит, что яприля нужно срочно упокоить. Потому что я предпочитаю иметь за спиной недовольного наставника, а не недовольного Следопыта, у которого в карманах куча метательных ножей. И вообще, в случае чего кто ее держать будет — Нэйш, что ли?!

Хоррот в загоне нашего приближения не заметил. Хмуро хрюкнул под ноги и даже не посмотрел на Мел — а вообще-то, только услышав ее шаги, начинал тереться о загон так, что загон ходуном ходил. Даже на окорока свои вставал, что очень странно для зверюги весом в двадцать с лишним пудов.

Нэйш подошел к загону и уставился на яприля. Я торчала поближе — ну, мало ли, у него-то защитный амулет есть. Мел маячила неподалеку и готовилась метать ножи во всех, кто заявит, что душечке-яприлю не выжить.

— Не могу сказать ничего определенного, — наконец выдал Нэйш. — Точнее, не могу сказать ничего. Видишь ли, я его не чувствую. Совсем не чувствую.

— Тогда на хрен ты нужен?! — выпалила Мел, махнула рукой и пошла себе в загон — пичкать трехметровую деточку лекарственными снадобьями.

А я стояла и вроде как ежилась под весенним ветерочком. И под леденистой улыбкой шефа — он улыбался, глядя в пространство, и такую ухмылочку я видела у одного алапарда-людоеда, которого мне пришлось убрать с месяц назад. Уже после смерти.

— Что, со зверушкой все так плохо, что и в сознание залезть нельзя? — спросила я так, будто не вижу этой улыбочки. — Хотя какое сознание, это ж Хоррот. Святая цель его жизни — сожрать всю репу, которая в Кайетте растет. А потом за яблоки приняться. Или ты… вроде как, не старался. У тебя ж вроде даже глаза не синели, а?

— Действительно, Кани, — задумчиво согласился Нэйш и обогрел меня улыбочкой, от которой у меня в животе сам собой вырос ком льда. — Не синели.

После чего неторопливо так вернулся на летучку. То есть, не на летучку, а к Аманде. То есть, что он у Аманды — это мы с папочкой узнали уже после, когда до нас долетели сладкозвучные рулады Аманды Женщины Нойя — сквозь стены и этажи.

Десми как раз обсуждали с папочкой, чем бы таким подкупить местное Братство Дорог. Или как бы от него отделаться. И тут до нас донеслось это:

— Ай танар та скэрэн! Ты! Посмел прийти с этим ко мне?!

Я прямо кожей почувствовала, как за обоями сдохли все древние сверчки этого замка. Десми подпрыгнул и выразил на лице праведное негодование. А я всплеснула руками в восхищении — потому что за первым взрывом последовало такое…

— А я думала — Аманда вроде как тихо травить предпочитает, — выдохнула и прислушалась к водопаду ругательств нойя, которые низвергались со второго этажа. — Я должна это увидеть.

Что меня малость обидело — так это то, что папаша за мной не последовал. И даже Десми не стал спасать мои вроде как хрупкие девичьи нервы от такого зрелища. Может, им просто не хотелось поймать башкой частицу гнева Великой Нойя — ну, а я-то существо ко всему привычное…

Но что было вообще шикарно — так это то, что они меня не заметили.

Рихард малость окаменел, прислонившись к стене целебни — наблюдал за вихрем по имени Аманда. Вихрь по имени Аманда метался и орал, виртуозно чередуя два языка.

— Калатамаррэ! Я — я должна возвращать тебе это? Арто хэн миссаэн — может, я похожа на Великую Перекрестницу? Может, глаза мои — глаза Керретта-Первоварга? Убирайся отсюда в храм, Рихард Нэйш! Попроси, чтобы тебе вернули то, что ты попрал в очередной раз! Или под твоими белыми волосами еще не поселилось осознание, что Дар Варга — не то, над чем можно измываться бесконечно, как над ней?! Что однажды он может не выдержать и уйти — как она?!

Боженьки — это действительно было захватывающе. Я так прямо рот и разинула, только малость задвинулась за шкафчик, чтобы не прилетело и мне. Аманда взмахивала руками — будто проклятие наложить собиралась, и лицо у нее пылало, и жгучие глаза метали молнии.

— Хэндэр то месс, звезды бы закрыли глаза, чтобы не видеть этой глупости. Высокомерный недоучка, ты! Даже не понимаешь! Чем владеешь!! Чем владел… Чем ты считал это? Проклятием? Неизлечимой болезнью — я поздравлю тебя, Рихард Нэйш, ты здоров. Что же не радуешься?!

Нэйш как раз на фоне этого выглядел малость растерянным. Могу поспорить, на него не так часто орали, как на маленького мальчика. Или у него в жизни было не так много ситуаций, когда и слово-то некуда вставить — потому что на тебя льется поток отборной речи языка нойя.

Правда, когда Аманда выпалила особо убойную тираду и прервалась, чтобы глотнуть воздуха — он все же ухитрился взять слово.

— Насколько я понял, ты не знаешь, что делать, — заметил со скучающим видом.

В ответ на это Аманда пометалась и поорала еще немного. А потом ухмыльнулась ядовитой ведьминской улыбкой, и голос у нее растекся патокой.

— Хочешь, укажу тебе на того, кто знает, что делать, золотенький? Ты, Рихард. Это ведь ты оттолкнул свой Дар — кто лучше тебя знает, почему? Потому что ты боишься вновь пережить чужую боль? Потому что тебе было проще закончить все — одним ударом? Убил ты его? Сжег? Усыпил? Знаешь только ты, золотенький. Потому что, — а вот это уже шепотом, яростным и непримиримым, — потому что это не он — твоя болезнь. Ты — его болезнь, Рихард. Ищи средство исцеления от себя самого.

— Все это очень красочно, Аманда, но ученики не готовы, и я должен…

— И кому только задолжать успел? — усмехнулась ядовито. — Иди теперь, золотенький. Иди, жди. Может, твой Дар вернется, чтобы ты успел заплатить свои долги.

Я даже на цыпочки приподнялась — чтобы услышать, какую гадость он скажет ей напоследок. Но он, видно, забыл об этой их милой традиции. Молча прошел к дверям и почти что столкнулся со мной на пороге.

— Думаю, тебе лучше отдать мне дарт, Кани, — сообщил он при этом мне невозмутимейшим образом. — Кажется, нам больше не нужен еще один устранитель.

И вышел.

— Яд в воздух, в воду и в сон, — прошипела Аманда вслед. — Мог бы хоть дверью хлопнуть, скотина.

Села за стол и завела песню под нос — задумчивую и заунывную. Так что делать чай чуть ли не впервые пришлось мне.

— Подождем Лайла, — только и сказала Аманда, принимая от меня чашку. — Ему нужно знать.

Когда папанька появился — олицетворенная осторожность, весь из себя вопрошает — ну, как оно там? — она только махнула рукой устало в сторону кресла. Пробормотала:

— Я думала, он хоть разозлится немного. Старая, глупая нойя, ай, духи предков смеются с небес…

— Что опять с исключительным? — тут же спросил папаша. — Из-за той истории с единорогами, э?

— Из-за той, мой пряничный, из-за той… — Аманда кивала задумчиво и отщипывала печенье — по чуть-чуть. — Я все думала — увижу, хоть немного… проявится хоть как-то. Ничего. Слышал ты, как варги сгорают?

Мы с папаней разом потрясли головой. Аманда поднялась и запалила ароматный костерок из трав — в выдолбленном полене, которое стояло на противоположной от камина стороне. Бросала высушенные травы по одной и выпевала неспешно:

— Когда варг принимает слишком много боли… когда забирает в себя слишком много смерти… он не может выносить больше собственный Дар — и Дар покидает его. Такими они живут — вечно выжженные изнутри, и таков был мой страх — однажды увидеть такой ее…

«Увидели», — думаю я, потому что все мы видели Гриз Арделл после окончания войны Двух Стихий. Как она смотрела — будто в никуда. Не знаю, могла она тогда чувствовать животных или нет, по мне — так она вообще ничего чувствовать не могла. Сплошной пепел без конца и края.

— Но Дар может и засыпать — таиться на время, а послевспыхивать необычайно ярко… И от Дара можно отречься. И я не знаю, я, глупая дочь Перекрестницы, не вижу… Спящий он? Отрекся ли сам? Или все-таки сгорел? Кричала вот, пыталась разозлить… он же — «варг сердца». Ничего не видно, ничего. Может, его Дар вернется со временем. Снова проснется, он же однажды уже просыпался… А может — это было слишком, а может — это не из-за Дара, а из-за него… что мне сказать тебе, пряничный?

— Что-нибудь утешительное, — попросил папаня, который за время ее речи успел смолотить четыре булочки с половиной. Надо думать, от тревоги.

В общем-то, его можно было понять. Тут тебе чокнутый убийца единорогов — если, конечно, один убийца, а не отряд, в чем я сильно сомневаюсь. Дальше — Дорожное Братство, которое требует денег и угрожает гадить исподтишка. И до кучи еще у нашего неотразимого пропала способность залезать к животным в головы — то ли забыл, как это делается, то ли подустал.

Хорошо от всего этого было, если подумать, разве что мне. У меня намечался обрыв обучения на веки вечные.

Лайл Гроски, конечно, просто так не сдался. Дня не прошло, как он поволок Нэйша на какой-то там очередной вызов. И прихватил с собой Тибарта и Дайну — двух ученичков, для страховки.

Ученички были в полнейшем восторге, когда вернулись. Тибарт прямо-таки неразбавленным светом самодовольства сиял, когда рассказывал, как он лихо сладил «с той самкой виверры». «И вообще, я рад, что наш наставник наконец дал нам проявить себя».

— Совсем плохо? — потом спросила я у папаньки.

Тот только рукой махнул.

— Стоял столбом, пока не вмешались ученики. Попробую еще раз.

Пробы продолжались два дня — вполне себе насыщенных дня, потому что папочка постоянно был в разъездах, таская за собой Нэйша. Нэйш при этом методично проваливался на каждом выезде, заставляя учеников отдуваться за себя. Все остальное время он пропадал у себя в комнате. Десми остался за папочку и все унылее сообщал, что тип из Дорожного Братства не желает больше тянуть время, а желает много денег и сразу. Так что мы с Амандой и Мел крутились как дрессированные койны — и с учениками, и с вольерными, и с новыми животными, и с проклятым больным яприлем, который совсем слег…

Так у меня и подумать-то не было времени обо всей этой истории, пока я не узрела как-то шествующего от ворот Нэйша, за ним понурого папочку и присмиревших ученичков.

— В конце концов, Лайл, — на ходу вещал Нэйш, улыбаясь ослепительной улыбкой маньяка, — если тебя это так волнует — есть и другой путь.

— И он, насколько я помню, не для тебя, — шипел папаня, подпрыгивая рядом с ним. — Насколько я помню — Гриз прямо говорила, что последствия могут быть — мама не горюй.

— Никто не может сказать наверняка. Я ведь не пробовал…

— И не нужно. Хочешь — спроси меня, — папанька ткнул себя в грудь. — Я пробовал. Помнишь — тогда, с альфинами? Ага, знаю, я-то не варг. Но вот Дайна — она тоже попробовала, что это такое. Дайна, скажи-ка, что ты почувствовала, когда использовала Дар на крови?

Лучшая ученица питомника прерывисто вздохнула. На лице у нее выразилось жуть какое сожаление, что они вообще вспомнили о ее присутствии. Потом она робко пробормотала:

— Там… были будто бы волны. Которые тебя пытаются поглотить. И в них нити, и ты должен удержать… и еще это… это безумие.

— Волны, — задумчиво прошелестел Нэйш. — У Гриз было пламя — наверное, у каждого по-своему…

— Про безумие ты, конечно, не услышал, — свирепо высказался папаня. — А зря — раз уж ты у нас и без того насквозь кукукнутый. Знаешь ли, как раз на тебе это может отразиться особенно сильно. Что, или мне тебе лекцию почитать — чем заканчивали варги-отступники?

— Не стоит, Лайл, — обронил Нэйш. — Я знаю. Поверь, если бы можно было обойтись той ролью, которую я выполняю сейчас — я с радостью это сделал бы. Но никогда нельзя предсказать, что потребуется в следующий момент, правда?

Тут он кивнул мне в знак приветствия и поплыл себе в главный корпус — неприлично сияющий.

— Видок у него — будто кого прикончил, — заметила я, глядя вслед шефу.

Градус уныния на физиономии моего папаши еще понизился.

— То есть стоп, он что — правда…?

— Бешеного яприля, да. Ученики среагировать не успели, а он успел. И ничего не почувствовал — как в старые добрые времена. А, в омут! — Лайл Гроски махнул рукой и заковылял к Аманде, наверное. Утешаться чаем с пирожками.

А меня прямо одолевали паскудные предчувствия, так, что хотелось как следует напиться, устроить розыгрыш вольерным и потом подраться с этими же вольерными. Потому что я знала, о чем они говорили — папочка и Нэйш. О крови варга, которую им запрещено проливать. И при помощи которой можно контролировать любое животное, не входя с ним в контакт. Это вроде как легче — можно сразу много животных под свою волю загнать, да и использовать их по своему усмотрению. Но вот среди варгов эта техника под запретом. Во-первых, слишком уж безжалостным считается быть не «вместе» с животным, а превращать его в безмозглое орудие. А во-вторых, варги-на-крови как на подбор плохо заканчивали. В основном — безумием с натравливанием подвластных им животных на всех подряд.

Жаль, с вольерными подраться не удалось. Удалось на них только наорать за коряво убранные клетки.

Но вот зато ночью меня вдруг со всего маху стукнуло одной удивительной идеей — странно, что раньше не стукнуло, наверное, слишком уж запорошила мозг эта круговерть. Так что я даже не поленилась посередь ночи растолкать женишка — то еще занятие в последние дни. К тому же Десми решил, что я вознамерилась посреди ночи от него домогаться непотребного, так что первое, что я получила — роскошную просьбу:

— Мгм… Кани, давай не будем… пожалуйста!

— Не будем, не будем, — зашипела я ему в ухо и как следует пнула в бок. — Слушай. А если они били не по ученикам?

— Грмг?!

— Эти твари, ну, которые единорогов положили. Я вот думала — они хотели поуменьшить количество варгов в природе. Только зачем им ученики, если есть Нэйш. Может, они как раз и добивались… ну, вот этого? Того, что сейчас есть?

Бывший законник взял верх над усталостью. Десми худо-бедно промигался и спросил сипло:

— Но зачем?!

— Да вот не знаю, — понуро ответила я. — Это все же не может быть твое, ну как там, Дорожное Братство? Они ж обещали нагадить, сам понимаешь. Ну, вот и нагадили.

— Тридцать единорогов в землях Союзного Ирмелея? Это смертный приговор… несколько смертных приговоров, — возразил мне женишок хрипло и мудро. — Твой отец клятвенно меня заверял, что Дорожное Братство на такое не способно.

— Ай, ну мало ли что там папаша говорил.

Десми тихо застонал, но все-таки приподнялся на подушке и начал пояснять:

— Я уже говорил тебе — в сущности, Дорожное Братство опасно именно тем, что они — мелкая шушера. В этом же случае кто-то смог отогнать стадо единорогов… замучить и бросить умирать, замести следы… Мел возвращалась туда потом — и ничего не нашла, значит, среди них тоже были Следопыты… и в любом случае — чего они ждут? Зачем бы им лишать Рихарда Дара — и ничего не предпринимать после?

Все это Десми выдал с вполне осмысленными глазами — а сразу же после того грохнулся на подушку и засопел себе. Ужасно заразительным образом, так что меня как-то тоже неприметно сморило, и я успела подумать только: а вдруг они и ждали, что подтвердится, что у Нэйша нет Дара…

Но мысль показалась какой-то глупой, а дальше мне уже и размышлять не пришлось. В ту же ночь нас всех повязали как миленьких. Причем, эти подлюки нанесли удар в самый коварный час — на рассвете. Когда лично я крепко сплю и совершенно не способна сопротивляться.

Так что я и очухаться не успела, как меня скрутили, приставили к горлу какое-то там лезвие, протащили по коридору и выпихали во двор. Рядом шипел от боли Десми — он пытался героически обороняться, и ему дали по башке.

От замка нас вообще-то оттащили изрядно — мы оказались даже не на заднем дворе, а на лужайке в саду, подальше от вольеров и поближе к закрытой части заповедника. Лужайка была здоровенная — Мел ее использовала для выгула особо ласковых экземпляров, а Нэйш для тренировок. Ну, словом, как раз такое укромненькое, окруженное со всех сторон кустами и деревьями место, которое могло вместить нехилую компанию.

При нас туда как раз доволокли оставшихся учеников с ученицами — тоже раздетых, в том смысле, что ученицы были в ночных сорочках, как я. А Тибарт так вообще демонстрировал голый торс — не знаю, спал он так или специально сорвал рубаху, дабы выглядеть более героическим.

Аманда куталась в цветастый платок и стояла рядом с моим взъерошенным папенькой — эти были не просто в неглиже, но еще и какие-то подозрительно румяные. Думать не хочу, за чем там их застали, в предутренний час. Мел, ясное дело, была одета с ног до головы и с метательными ножами — небось, как раз корм зверушкам задавала, она раньше всех просыпается. Вольерные, егеря и охрана были кто как. Кто в куртке на голое тело, кто вообще связанный наподобие гусенички, а с кем-то и попросту церемониться не стали — принесли, положили под кустом снопиком, непонятно — живой он там или нет.

Образцовый захват, в общем, и ребята его провели образцовые — гибкие, шустрые, стояли за спинами у всех и делали морды профессионалов. Тот, который торчал за мной, давал понять, что если я только попытаюсь высвободить руки — все, обзаведусь второй улыбкой, пониже первой.

Вот, кстати, возле нашего главы питомника никто не стоял, и руки у него связаны не были — он просто держал их засунутыми в карманы халата. То есть, да, это как раз было единственное зрелище в мире, к которому я не была готова: Рихард Нэйш с взъерошенными волосами, босиком и тяжелом таком бордово-черном халате, похожем на мантию записного профессора Академии. И руки в карманах, как у уличного праздношатающегося шалопая.

— Твою же мать, — сказала я, посмотрев на это секунд пять. И согнулась в приступе хохота.

— Есть причины для хорошего настроения, Кани?

Лучше б он не спрашивал это прежним тоном. Ну, того Рихарда, который весь такой всегда безупречный и в белом и с волосами, зализанными назад.

— У тебя есть халат, — выдохнула я и залилась пуще прежнего. — И ты спишь без сеточки для волос. Нэйш, ну ты что… так мифы рушатся! Ты хоть понимаешь, что все в питомнике пари заключали — спишь ты в белом костюме, или у тебя есть такой уже белый, но для спанья, или ты вообще спишь в одной сеточ…

Тут Десми все-таки удалось метко лягнуть меня в голень, я притихла и вспомнила, что у этой вечеринки в пижамах есть вроде как какая-то цель. И я ее не заметила. Что вообще-то простительно, потому что тут же Рихард Нэйш в халате (надеюсь, до следующей стадии — небритого Нэйша — я не доживу, потому что помереть же можно от такого зрелища).

Человек, который терпеливо слушал лабуду, которую я мелю, засмеялся и поднялся с ящика, на котором сидел.

— Просто замечательно, — сказал он. — Нет, Десмонд — вы не беспокойтесь, никто не будет заставлять вашу жену молчать. Слушать ее — очарование, правда. Кани — вам ведь нравится, когда вас так называют? — я вас правда с удовольствием послушаю. Думаю, мы-то с вами с легкостью найдем общий язык — ну, немного попозже…

У него был очень мягкий выговор — будто сливки льются и льются в кружку. Да и физиономия располагающая — полная, на щеках ямочки, глаза сонно прикрыты, вокруг головы — смешные кудряшки не пойми-какого цвета. Усики маленькие, нелепо закрученные на концах. Наверное, любит печенье — видно по изрядному животику, который у него там под скромными одеждами скрывается. И компании тоже любит. Зачем-то же он притащил нас всех сюда.

— Рихард… мои поздравления. Вы собрали такую прекрасную команду. И ученики на заглядение. Приношу извинения, что пришлось вот так, без приглашения и не в вашем замке… очень уж у вас там много тайных ходов. Мы все стараемся-стараемся разведать — где, какие… не получается, ах. Рихард, вы только не двигайтесь. За деревьями и в кустах полно моих лучников, понимаете… если у вас хотя бы посинеют глаза — они убьют, но не вас… а кого-нибудь из ваших учеников. Конечно, вы как Спящий, теперь не в состоянии… но я люблю подстраховываться, понимаете.

И развел руками — мол, извините-простите. Нэйш чуть заметно опустил подбородок — принял к сведению.

— Ну, и мы, конечно, познакомимся, — сказал… дядя? Дедушка? Возраст у него по лицу не читался совершенно. — Я Морт, и меня когда-то звали Поющим Колыбельные… Десмонд должен знать, верно?

— Морт Снотворец, — выдохнул Десми, и я услышала, как у него прямо зубы заскрипели. — Разыскивался в связи с пропажей Дара у знатных особ… военачальников. Он делал магов Спящими. Он…

— Наемник Гильдии Чистых Рук, — добил папаша. Он посматривал на этого самого Снотворца как на привидение, но уже был вполне себе невозмутим. — О вас прямо легенды ходили в Гильдии. Лучший из Колыбельщиков — первый ранг? Да?

— Вне рангов, Лайл, — тепло, как старому знакомому, отозвался Морт. — Не люблю я все эти… ранги, уровни… много радости вам принесло заключение официальных контрактов и наличие бляхи Гильдии в кармане? Нет, меня, знаете, со стороны привлекали. Теперь вот тоже.

— Стало быть, вылезла Гильдия, — резюмировал папашка. — Вернее, ее остатки. Сплотились, вас вот привлекли… Ну, дайте догадаюсь — решили могущество вернуть? Накопить деньжат, захомутать побольше влияния. Ну, я надеюсь, вы понимаете, к кому сунулись.

— О, мы знаем, кто ваш покровитель, — тут Морт Снотворец уважительно замотал головой. — И у нас в мыслях не было с ним ссориться, знаете… Поэтому вы убедите Шеннета, что все идет как нельзя лучше. И это будет так. В конце концов, нам же нужно совсем немногое. Просто мы сомневались, что вы поверите в серьезность наших намерений — но теперь, Рихард, вы ведь верите, правда?

Мне почему-то резко расхотелось зубоскалить по поводу сеточки для волос. Да и всего остального тоже. Лицо Нэйша смазывалось, истиралось почему-то из памяти, я только ясно видела: он смотрит прямо, и глаза у него обычные — светло-голубые.

Почему же я вижу другое?

Ледяной вихрь, который жрет изнутри, вцепляется и обжигает ледяным пламенем, и невозможно вздохнуть, и нужно удержать…

Моргнула. Вечно мне какая-то дрянь привидится — еще до Посвящения в маги началось…

Ледяного вихря не было. Был человек в халате, босиком стоявший на росной траве. Глядящий голубыми глазами.

Почему мне кажется, что у смерти — светло-голубые глаза и примерно вот такой же ровный шепот?!

— Да. Конечно, я вам верю. Вам нужно было убрать меня с дороги — только Дар, не меня самого, правда? Мой Дар мог помешать этой милой встрече. Даже не сам Дар… его безусловность. Безграничность. Я мог бы… скажем, призвать алапардов или бескрылых гарпий. Передавить ваших людей на расстоянии. Скажите, последние два месяца… вы ведь пытались, да? Было много искалеченных животных.

Сновидец развел руками — мол, оказия вышла. Мел с рыком рванулась вперед — и ее тут же дернули, заставили приземлиться в траву. Сновидец остался таким же полусонным.

— Мы не сразу поняли, что нужно что-нибудь… масштабное. И даже теперь выжидали… пока мои люди не сказали, что вы бессильны — о, конечно, за вами следили, не трудитесь только искать, кто… Рад, что вы понимаете. И я очень надеюсь на ваш здравый смысл и на то, что мы договоримся — ведь мы можем забрать их всех, в сущности, прямо сейчас. Но нам не хочется ссориться.

Мел, кажется, что-то зашипела — о том, что вот, если кто-то посмеет тронуть ее обожаемых животинок, то она шкуру с того спустит. Снотворец посмотрел на нее малость удивленно.

— Ваших питомцев? Госпожа Драккант, мне, конечно, нужны ваши питомцы, но не те, о которых вы думаете. В сущности, кровь варга стоит гораздо дороже, чем любые существа, которые сейчас есть у вас в питомнике. Вы не думали, чтобы обогатиться таким способом, господин Нэйш? Мне кажется, питомник постоянно нуждается в деньгах — может статься, вы могли бы пополнить свои ресурсы и таким способом. Удивлюсь, если Лайл еще не подумал о чем-то таком.

Мой папаша явственно ни о чем таком думать не собирался. Он только до боли стискивал зубы, потому что если бы открыл рот — оттуда точно полетело бы что-то нехорошее.

Ну, зная его — руки-то он уже развязал… дальше что? На поляне — наемников двадцать, не меньше. Может, и не лучшие в Гильдии, но и не худшие. За деревьями и кустами — непонятно сколько лучников. У нас нет вообще ни черта, кроме Шеннета, который почему-то не особо пугает Сновидца и его заказчиков.

Еще у нас есть куча стучащих зубами ученичков. Которым позарез необходимо видеть животное для того, чтобы его контролировать.

Правда, ценность ученичков измеряется не этим. А тем, что течет в венах.

Примерно по восемь пинт очень ценной жидкости у каждого.

Той самой жидкости, которая позволяет любому магу контролировать любое количество животных — если, конечно, у мага достаточно сильная воля. И той самой жидкости, пара капель которой может привести любое животное в бешенство. Огромный потенциал для заказных убийств, для создания паники… для чего угодно.

Очень, очень ценная жидкость в венах.

— Мы возьмем троих, — извиняясь, заговорил Снотворец. — Нам совершенно все равно, вы даже можете выбрать, Рихард… мне и будет легче, если вы выберете сами. Нет-нет, ребята, девушки… не надо бояться. Мы никого не собираемся убивать — нам не нужны мертвые варги, нам нужны живые, чем больше, тем лучше. Через месяц эти трое вернутся сюда — надо думать, вы быстро найдете, чем поставить их на ноги, правда ведь? А мы возьмем следующих. Вас здесь сколько… четырнадцать? Да? Четыре захода. И еще двое в запасе. У первой партии будет много времени, чтобы восстановиться… и потом ведь прибавятся новые варги, они ведь все время появляются, да? Очень скоро отсутствие троих учеников станет не так заметно — поверьте, все они привыкнут, даже они сами. В конце концов, для многих из них учиться у вас — единственный шанс выжить, так? Им просто придется смириться с маленькими неудобствами. Месяц в гостях у нас, а? Не так уж много, а?

— Вонючий потрох сдохшей виверры! — прошипела Аманда, которая основательно обратилась в женщину нойя, когда услышала такое. — Ты собираешься доить этих детей и продавать их кровь, ты…

Дальше она выпалила короткую, хлесткую фразу на родном языке, после которой Сновидец даже глазки свои приоткрыл — видать, понимал наречие нойя. Посмаковал — мол, надо запомнить на будущее. И утешил — с размаху, можно сказать, утешил:

— Ну, у меня лучшие гарантии того, что с нашими подопечными будет все в порядке. Вы ведь позаботитесь о них? Вы поедете с нами, госпожа Энешти, так? И лично проследите за тем, чтобы у варгов были самые лучшие кроветворы. Хорошо? И нужно взять кого-то еще, вам для компании. Без компании — это совсем не дело…

Странно это было — стоять с зудящими, стянутыми руками (я три раза могла б уже веревки пропалить, если б за мной не следили) и наблюдать восход вот в такой компании. Из-за деревьев неспешно высунулся край огромного, ленивого солнца — залил лужайку у ног наших варжат алым. Подняли голоса певчие тенны в ветвях — завели громкую, ладную, погребальную песнь. И где-то в отдалении раздались хриплые крики грифонов, вой игольчатых волков — повсюду просыпались звуки и повсюду была жизнь… А мы стояли, и солнце бросало нам под ноги кровавые лучи, и прохладный весенний ветерок доносил слова о заложниках.

Конечно, им нужны заложники. Гарантия того, что никто из наших не понесется мстить или отыскивать тех варжат, которых забрали. Подстраховочка — чтобы наилучшим образом было, кому убедить Шеннета-Хромца, что все в порядке.

— Господин Нэйш — вы, конечно, останетесь руководить питомником, вы все время на виду. Господин Гроски — вы ведь ведете переговоры с Хромым Министром? У вас есть причина, чтобы он поверил в то, что в питомнике все замечательно, так? Госпожа Энешти — верный залог этого, но одна причина — маловато… Кани, я ведь обещал вам, что мы с вами еще найдем общий язык. Вы просто обворожительно впишетесь. Будете всем поднимать боевой дух — давайте, не стесняйтесь, можете начинать прямо сейчас, ну же?

— Ой, боженьки, — сказала я почти что жалобно. — Слушайте, я вот все думаю — кто вас всех хоронить-то будет?! Ну, честно, у нас же ни егерей не хватит, ни вольерных… ни лопат.

Морту Сновидцу, конечно, стало жуть как весело. Он-то не замечал, что мой папаня побледнел не от страха за меня. И что Аманда скривилась как от боли, будто говоря: «Да беги уже, дурень!»

Он-то не видел, что смерть смотрит на него бесстрастными голубыми глазами.

Улыбаясь уголками губ.

— Очаровательно. Ну, а чтобы вы не скучали — мы захватим вашего жениха… вашу разумную сторону, так? Он меньше будет волноваться рядом с вами, правда ведь? И в любом случае, госпожа Драккант ведь нужна в питомнике. Как варг вы должны понимать, Рихард, что это лучший из выходов. Все живы, почти никто не испытывает боли… И напротив — если вы или Эвальд Хромец что-нибудь предпримете… заложники умрут сразу же. Вместе с тремя вашими учениками. Надеюсь, вы не готовы заплатить такую цену?

— Цену?

Голос Рихарда — или того существа, которое сейчас стояло на полянке — упал на землю нежнее утреннего ветерка.

Вдруг показалось — нет халата, взъерошенных волос, есть — белый саван, укрывающий смерть. И неуклонно растущие, переливающиеся безумием, звенящие нити ледяной паутины — тронь — и лишишься рассудка, станешь послушной марионеткой, утонешь в шепоте:

— Знаете, господин Морт… Цена — вечный вопрос варга. Готов ли ты чувствовать чужую боль? Взять чужую смерть? Готов ты заплатить этим за Дар, который тебе почему-то дали? Готов ты платить не только за себя — но и за других? Знаете, чем платит за себя и других настоящий варг? Всем. И вы верно поняли, что варг пойдет на все — лишь бы все остались невредимы, лишь бы не множить боль. О варгах вы поняли верно. Вы только ошиблись насчет меня. Из убийцы не сделаешь варга, а если вдруг сделаешь, то всегда остается небольшой риск…

— Вы пытаетесь меня запугать, господин Нэйш? — поинтересовался Снотворец. Его наконец проняло. — О чем вы говорите, скажите на милость?

— Тенны не поют на рассвете, придурок, — буркнула Мел. — И игольчатники на рассвете не воют.

Снотворец открыл рот, чтобы отдать какую-то команду, посмотрел наконец в глаза Нэйша и остался с открытым.

Папаня потом говорил, что однажды видел у Нэйша такую ухмылочку. Когда тот смотрел на мучительную смерть Вейгордского Душителя — своего бывшего друга.

— Ваш Следопыт был первым, — голос ложился мягкими, морозящими петлями, душил. — Вы знаете, с какой скоростью алапард может прыгнуть с дерева? Мальчик даже не успел услышать. Ваши лучники… одиннадцать, да? С ними было быстро. С вами — о, с вами все будет гораздо медленнее, мы же не спешим? Знаете, я не против, если кто-нибудь из ваших людей попытается уйти живым — им только нужно начинать бежать прямо сейчас. Потом будет поздно.

Кажись, тот парнишка, который все совал мне под подбородок ножичек, засомневался. От папочки оба охранника так вообще отступили — заоглядывались на кусты, которые, кажется, пошевеливались.

— Господин Нэйш, не делайте глупостей, — в голосе Снотворца прорвались визгливые нотки. — Ваши люди умрут, если только вы…

— И какую цену они готовы за это заплатить? — с жутким смешочком осведомился на это Нэйш. — Готовы заплатить всем, как варги? У них одна попытка, у ваших людей. Убить — или попытаться выжить. В конце концов, сейчас смерть смотрит каждому из них в затылок.

Из кустов тихо, вкрадчиво рыкнуло, подтверждая: смотрит.

Подчиняясь приказам другой смерти — бесстрастной и голубоглазой смерти — той, от улыбки которой хочется зажмуриться и кричать.

Тенны умолкли, будто подчиняясь невидимому приказу.

Умолкло все.

— Мы можем договориться, — прохрипел Морт Снотворец, который так и не мог оторваться от этих глаз — своего приговора. — Мы же можем договориться?!

— Мы договоримся, — пообещал Рихард с придыханием. — С другими. Ты, кажется, хотел крови варга? Забирай.

Он рывком вынул правую руку из кармана, и рассветное солнце полыхнуло на окровавленной ладони. Вспоротой глубоким порезом.

Рассветная жидкость собралась в горсти, потекла сквозь пальцы, украсила траву россыпью драгоценных ягод.

Я любовалась на это меньше секунды. Потом Десми рявкнул: «Вниз!» — и резко подсек мне ноги, и совершенно зря это сделал…

Потому что сзади обрушилось что-то тяжелое, урчащее — только не на меня, а на спины тех ребят, которые стояли позади нас с Десми. И вряд ли мне что-то там угрожало — потому что как только парни услышали треск веток сзади, они поступили согласно инстинктам: повернулись навстречу опасности… Поздно.

Алапарды — самое быстрое существо в Кайетте. И почти неслышное.

Я услышала хруст костей и жутко неприятные звуки — будто сзади замесили тесто.

Веревки я рассекла одной вспышкой огня, потом помогла Десми подняться, потом вцепилась в женишка и рванула по направлению к мелким варжатам. Не потому, что в этой свалке им грозила опасность — удар был нанесен сразу со всех сторон, и теперь их охранников доедала виверра. Просто я откуда-то знала, что случится дальше, и в мозгах у меня прыгало развеселое правило: если не держать контроль на крови, животные взбесятся… начнут убивать… и все равно никогда не тронут варга.

Группа наших варжат была островком в том море смертей, которое кипело вокруг, так что к ребятам мы кинулись все сразу: и папаня, и Аманда, и Мел…

Все, кроме наемников Гильдии, которые пытались отбиваться от наших питомцев. Тех, кто пришел из открытой части заповедника, привлеченный запахом крови варга. И покорный воле варга-на-крови.

Сложно было рассмотреть что-то, пока мы неслись к ребятам — и уже потом, когда мы с размаху влетели в их гущу, обхватили руками и заорали: «Стоять, не разбегаться, вас они не тронут!» — потом мы увидели…

Тела. Обожженные, горящие, изорванные — будто тряпичные куколки. Две виверрны хлещут хвостами, поливают огнем. Группа наемников — четверо — пытается отбиться от развеселых бескрылых гарпий, те носятся вокруг с пронзительным «Урлюлюлюлю». И мягко шныряют медовые молнии, алапарды, идеальные убийцы — унося жизни одним касанием лапы.

Кто-то пытается влезть на дерево, кто-то достал меч и приготовился отбиваться — как, если опасность всюду?! Один пытается пробиться к нам, но напарывается на хвост гарпии, и его отшвыривает в кусты… Хрипы, крики: «Койт, назад! Назад!!», рычание… и много-много алой, рассветной жидкости заливает поляну — волнами, и вдалеке несутся две фигуры — бегущий наемник и стремительная ртутная капля — бескрылая гарпия…

И посреди этого — нет, над этим — две фигуры. Трясущаяся жертва — и ледяной вихрь во плоти, слиток рассветной жидкости сияет в поднятой пригоршне, и капли падают на траву, и улыбка смерти полна предвкушения. — Давайте же, господин Морт. Попробуйте их контролировать, крови варга у нас теперь в достатке, да? О, я должен благодарить вас за ту историю с единорогами. За то, что я понял, чем готов платить. И какой путь легче. Ну же, смелее, вон тот, кажется, нацелился на вас. Если вы его не остановите… вы же не хотите повторить участь своих людей? Наверное, он не хотел. Потому что закрыл глаза и… что там, попытался контролировать подползающего алапарда на крови варга? На той крови, которая искрится в пригоршне под восходящим солнцем? А потом закричал, извиваясь, будто его сжигали изнутри. Или будто его пожирал этот вкрадчивый шепот: — Вот видите, господин Морт. Контролировать животных, даже с кровью варга, дано не каждому. Обращать в марионетки. Безумие так близко, правда? Тончайшая грань, по которой ступаешь, между экстазом и агонией… кажется, вы испытываете не экстаз, господин Морт… Господин Морт уже не слышал. Замер, глядя остекленевшими, полными ужаса глазами. Не дыша. И все вдруг кончилось. Алапард, который полз к Морту, встряхнул головой и презрительно глянул на дохлую добычу. Потом грациозно прыгнул в кусты. Виверры закончили свою кровавую пляску, подозрительно покосились на нас — и, хрипя, принялись валяться на телах. Только бескрылые гарпии за кустами где-то так и гоняли своих жертв. Первой, кажется, Тайрэна не выдержала — младшая из учениц. Ее начало рвать — и реветь она начала одновременно. Могу себе представить — куча тел, безумные хищники и на закуску — Рихард Нэйш с садисткой улыбочкой и окровавленной ладонью. Олицетворение смерти, только вот светлые волосы еще больше растрепал ветерок, ноги босые, да и непонятно — носят ли олицетворения смерти халаты… И поправляют ли прическу неразрезанной ладонью. — Аманда. Думаю, нужно что-нибудь сделать с этим. Наша великая нойя встрепенулась и рванула смотреть — что там у шефа с рукой. Слышен был треск рвущейся ткани — видать, перетягивала чем-то — и тихие ругательства под нос: «До кости распорол, зар-раза». Нэйш, который предоставил свою ладонь Аманде, больше на них не смотрел — ни на ладонь, ни на травницу. — Мелони. Успокой животных. В другое время Мел бы выдала развесистый адрес — куда Нэйшу стоит идти со своими приказами. Теперь только буркнула: «Без тебя не догадалась» — и направилась к ближайшему алапарду, который собирался пообедать добычей. — Лайл, тебе придется позаботиться о том, чтобы… прибраться. Что касается мертвых. Что же касается живых… Может, он еще не вышел из этого своего состояния, не знаю. Но живого он отыскал безошибочно. Или, может, просто сам оставил его в живых. Алапард просто стоял и рычал над молоденьким пареньком со знаком Ветра на ладони. Тот баюкал переломанную руку и тихо взвыл, когда увидел над собой Рихарда Нэйша. — Ты вернешься в Гильдию, — сказал тот невыразительно. — К товарищам, к тем, кто послал тебя… не имеет значения, кто они. Ты опишешь, что здесь произошло. Ты скажешь, что питомник и его обитатели под моей защитой. И ты передашь им, что я убью каждого, кто хотя бы попробует навредить — неважно, животным, варгам или людям из этого питомника. Можешь передать так: любой, кто сунется сюда, заплатит всем. Паренек кивал и давился соплями, косясь на алапарда. Тот было вознамерился попробовать кого-нибудь на вкус, но Нэйш покосился в его сторону — и мне показалось, что в глазах у него мелькнула синева. Он махнул правой ладонью — свободен. И сколько-то смотрел, как паренек, оскальзываясь, несется к воротам. — И еще двух нужно снять с деревьев, — хмуро напомнил папашка, подходя. — Раненых — не знаю, сколько… что с ранеными, исключительный? Нэйш слегка пожал плечами. — Можешь добить их — Аманде, кажется, нужны органы для некрозелий… Или выходить и продать на рынке рабов — говорят, питомнику нужны деньги, Лайл? Кажется, папашка вздохнул с облегчением, когда услышал этот тон и увидел слегка приподнятые брови и обычную ухмылочку. Но так и сохранил на физиономии малость беспокойства. — Исключительный, а сколько ты вообще… — Почти сразу, — задумчиво отозвался шеф. — Они любезно дали мне возможность набросить какую-нибудь одежду. Небольшой нож в кармане халата очень пригодился. Не беспокойся — это было легко. Даже слишком… Папаша вздохнул. Хмуро поглазел на свои пушистые тапочки. И махнул рукой с надрывным стоном: — Не знаю — чему больше удивляться: тому, что ты устроил, или тому, что ты таскаешь нож в кармане халата… Что у тебя там в остальных карманах — даже представлять себе не хочу. Нэйш вскинул брови сильнее, машинально похлопал себя по карману… брезгливо осмотрел окровавленную ладонь. Неудивительно — пола насквозь кровью пропиталась, не видно только из-за цвета. Вслед за этим глава питомника с некоторым недоумением обнаружил, что стоит на траве босиком. Перед вроде как своими учениками. Которые попеременно давятся рвотой и слезами, глядя на то, что он тут устроил. — Как неудобно вышло, — проговорил Нэйш, глядя на выживших наемничков на деревьях взглядом, который явно говорил: и этих бы прикончил, как пить дать. — Думаю, мне нужно надеть что-нибудь более подходящее. И удалился, преспокойно ступая босыми ногами по крови и росе.

*

— Ух ты, — говорит Лотти. Она чуть может усидеть на своем месте. Не оставила мне ни печеньки в карманах. — Шикарно! На лице у нее детское восхищение. Будто прослушала сказочку про великого героя в сияющих доспехах. И кажись, я своим рассказом сделала только хуже: девчонка выглядит так, будто готова прямо отсюда рвануть за Нэйша замуж. — Что ты так смотришь? — это она обижается. — Был бы он у нас в деревне, когда налет… Ну, а что потом было-то? — Ну, что было… Мы с Амандой весь день отпаивали ученичков. Десми болтал с ранеными — с теми, кто мог говорить. Папаша занимался непотребным — прятал тела. В том смысле, что припряг магов Огня из егерей и вольерных, и они быстренько начали превращать трупы в пепел, а пепел закапывать в клумбочки. А к вечеру к нам пришли из этого самого Дорожного Братства. Для серьезного разговора. Вот только встретил их не папочка и не Десми… Я, конечно, не могла пройти мимо этой встречи, потому насладилась ей в подробностях. Скользкий тип из Братства — с остреньким личиком и хитренькими глазками, Стрелок по магии — сразу как-то не порадовался, когда ему навстречу поднялся из кресла Рихард. Засиял типчик очень вынужденно и поинтересовался: — Вы, наверное, господин Нэйш, глава питомника… — Да, — ответил господин Нэйш, — Я глава питомника. Мой заместитель занят, и иметь дело вы будете со мной. Пройдемте в сад, господин… мне безразлично ваше имя. Я хочу, чтобы вы увидели кое-что. Тут он приобнял помрачневшего безымянного господина за плечи и провел в сад, где мой папаша распоряжался удобрениями клумб. И продолжил: — Так уж вышло, что с утра нам нанесли визит из Гильдии. Имя Морт Снотворец что-нибудь говорит вам? Конечно, говорит. Они хотели примерно того же, что и вы. И это — то, чем я ответил. Как вам нравится мое гостеприимство? Типчик из Дорожного Братства оказался существом довольно догадливым. Он, в общем-то, сразу понял, почему вольерные, ругаясь сквозь зубы, выбирают из кучек пепла пряжки и пуговицы. И дернулся с явственным выражением на лице: «Да он же чокнутый!» — Думаю, у вас есть веские причины надеяться, что с питомником все будет просто отлично, — продолжил Нэйш все тем же светским тоном. — Потому что иначе я спрошу с вас. Я даже не буду являться к вам лично. Моих способностей вполне хватит, чтобы отыскать ваших товарищей… сколько вас, двадцать три человека? Из них двое женщин, да? Чтобы отыскать вас, где бы вы ни были. Но вы ведь хотите, чтобы с питомником было все в порядке? Бедолажка-разбойник заверил, что он очень, очень хочет, чтобы с питомником все было в порядке. И вообще, если нужны будут наемники для охраны, за небольшую сумму — только свистните. И вообще, никому не хочется ссориться с такими уважаемыми людьми. — Ну, и после этого Нэйш спихнул его к папаньке, а тот уже договорился, что эти ребята из Братства будут от нас еще и браконьеров отпугивать… — А потом-то что? — Вроде как ничего, — говорю я и вдруг чувствую, что жутко устала. Хотя когда это я уставала языком чесать, спрашивается? — А Дар к нему вернулся? Ну, к Ри? Иначе как он нас будет учить, и вообще… В голосе у Лотти столько тревоги — я обрыдаюсь сейчас. Но я только говорю: — Вроде как вернулся. Это я не хочу ей рассказывать. Хотя ничего страшного, кажется, нет в этой сценке — просто я на следующее утро обнаружила своего наставника у вольера Хоррота. Яприль, весело похрюкивая, трусил по загону за крупной репой. Репа вздумала избежать своей участи, но ясно, что ей осталось недолго. — Соскучился по последней подруге, — легким тоном сообщил мне Нэйш, не оборачиваясь. — Верность для них не свойственна… но он, кажется, сделал выбор. Подруга была уже у нового хозяина, и наш яприль отказывался верить, что ей там лучше. Мел пошла ему навстречу и с утра совершила обмен. Воссоединение двух любящих сердец — поэтично, правда? Подруга Хоррота ничего поэтичного из себя не представляла. Мелкая самка яприля, с темно-зеленым мехом, на холке вон серебрится. Смирнехонько стояла в загоне и наблюдала за гонками с репой. Похрюкивала и от души болела за Хоррота. — Что, нет лучшего способа вернуть Дар, как прикончить двадцать с лишним наемников? — бодро поинтересовалась я. Нэйш слегка пожал плечами. — Возможно, иногда просто полезно понять, что исход один. Идешь ты по трудному пути и принимаешь чужую боль. Или по легкому и утрачиваешь рассудок. В конечном счете, любому варгу приходится платить. — Чем? — Всем, — просто отозвался наставник. — В первом случае теряешь жизнь. Во втором — теряешь себя: Путь Крови, как его называли варги-отступники, действительно легче… соблазнительнее… и опаснее. И если с потерей жизни все заканчивается, то после того, как переступаешь грань безумия, остается надеяться на то, что где-то есть достаточно прочная клетка, — он усмехнулся почти мечтательно. — Или на кого-то, кто знает… — Что знает? Он так и не ответил. Зато в воздухе мелькнула серебристая цепочка, снабженная лезвием. Пришлось ловить дарт, пока он мне в лоб не воткнулся. — Уязвимые точки. Мы продолжим тренировки с сегодняшнего дня. Я заберу дарт потом — когда у тебя появится свой атархэ, и ты выработаешь свой стиль. — Боженьки… опять яприли и грифоны? — Не только яприли и грифоны, — улыбочка у него вышла довольно пугающей. — Боюсь, тебе придется узнать гораздо больше — за довольно короткий срок… — А есть, куда спешить? — осведомилась я и поболтала цепочкой от дарта. Вроде как, он тогда мне так и не ответил. Только задумчиво обводил пальцем зарубку поперек ладони: Аманда говорила — эти шрамы у варгов не сводятся… — …так он теперь будет нас обучать? Ну, Нэйш? Да? Лотти — она правда отличная девчонка. Вон, глаза горят. Она очень-очень верит, что это — история с хорошим концом. Потому я не собираюсь ей рассказывать ни об этом разговоре, ни о том, что две недели назад после очередного серьезного выезда папашка заявился в целебню и оторвал Аманду от заваривания особенно душистого чая. — Перевяжи ему ладонь, — сказал папаша и как-то безнадежно махнул рукой. — Он у себя. И больше об этом вызове ничего не рассказывал. Так что я не говорю Лотти о схемах и уязвимых точках, которые мне приходится изучать. О том, какие уроки мне дает наставничек: «Ты двигаешься слишком очевидно, и ясно, что ты целишься в шею. Нет-нет, здесь, выше…» И о том, что папочка и Аманда становятся все тревожнее и хором повторяют одно: неясно, сколько есть времени. Ничего этого я Лотти не говорю — да и сказать не успеваю. Потому что мимо нас по тропиночке плывет главный герой моего рассказа. Так что Лотти прилипает к нему глазами и начинает изо всех сил прятать страстные вздохи. Я бы всю себя куда-нибудь спрятала, только моя огненная шевелюра — жуть как выдает мое местоположение. Рихард усмехается и машет приветственно — правда, неясно, Лотти или новому устранителю группы. Ладонь у Нэйша опять перетянута белой тканью.

====== Зима для варга-1 ======

Ахтунг! Пока что самый поздний по хронологии рассказ. Стоит после «Семьи» и «Тюрьмы». Гриз вернулась в питомник, Нэйш пропадает на вызовах в лесах, остальные благоденствуют.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ Утро самое что ни на есть паскудное. За ночь похолодало до того, что округу выбелило снегом, а с утра он подтаял — получите образцовую зиму в окрестностях Вейгорда. Вечно припрется, когда ее не ждут, а потом уходит с таким видом, будто и не приходила. Ругаю зиму, в вир ее, скотину, и перевожу единорогов из открытых вольеров в закрытые, меняю подстилку у южных гарпий-неженок, смотрю — не опали ли иглы у волков-игольчатников, а то они от внезапного холода могут и скинуть. У хищников не хватает мяса: тупицы-вольерные забыли нарубить. Костерю их и обещаю пустить алапардов на вольную охоту — прямиком за оболтусами. Вызовов нет. Больные пурры и не думают выздоравливать — что там себе думает Конфетка с ее зельями? Приходится еще и к ней идти — выслушивать кучу приторной чуши типа «Ах, сладенькая, они взяли слишком много боли, ты же знаешь, как это бывает». Еще и Грызи ко всему куда-то рванула — то ли за каким-то новым варгом, то ли все-таки пришел вызов, непонятно. А без нее говорить с Конфеткой — это нужно какого-то успокоительного обпиться. Ну, или быть Пухликом, он с ней как-то ладит. Только вот Пухлик с дочуркой отправились куда-то там за запад выморков истреблять — второй день как нет, и спасибочки. Вышибаю-таки из Конфетки снадобье, пою пурр — они толкаются и воркуют под руками, поблескивают глазками и малость распушаются, но до здорового вида (шар из меха, глаза в середине) им далековато. Иду дальше. Куча беременных, истощенных, пострадавших от холодов и зимней охоты; алапардиха Селинда на сносях и потому нервничает; грифону Задире пора дать лекарство. С земляной кошкой, которую привезли четыре дня назад, улучшений нет: зарылась под землю, видны только кончики огненных ушей, да еще шипение слышно — дичится, дурашка. Объясняю ей вновь и вновь, что не обижу — терпеливо и ласково. Потом еще заявляютсяученички-варги. Из последних, которых Грызи приволокла за полгода после возвращения. Святая цель их жизни — раздражать меня: блеют, что Зануда направил, потому что «Гриз ведь нет в питомнике, и значит, вы могли бы рассказать нам о повадках»… Нашли дуру языком молоть. Эти, к тому же, еще не слушают: Курица и Хихикалка шепотом обсуждают, что Зануда «был бы очень симпатичным, если б не его женушка». Блонди обхмыкивает свысока и бросает: «Ну, здесь есть и получше», — ясное дело, имеет в виду Синеглазку, который уже полгода как пропадает в лесах на рейдах и этим мне доставляет невообразимое наслаждение. Парни заняты тем, как ущипнуть девах, подмигнуть Аманде, свалить с занятий. Было б нормально, если бы они весь этот балаган не устраивали, когда рядом — маг с Даром Следопыта. По моей личной шкале тупости — семь рыбьих мозгов из десяти. Худо-бедно слушают трое, но Дятел вовсю показывает, что не зря я его так назвала:  — А правда ли, что феникса не убить? А правда ли, что из пепла возрождается та же птица? Но разве феникс поддается дрессировке? Не опасно ли подходить к паре фениксов в брачный период? От тупых вопросов я зверею окончательно. От этого — и от того, как будущие варги посматривают на фениксов и других подопечных. С любопытством и без участия, а где-то — с брезгливостью: «Фи, у яприля гнойная рана!» Черт знает, как Грызи собирается их научить любви к живому, мне так кажется — в них ее ни на грош. Потому отделываюсь от ученичков и решаю, что с меня хватит. Делаю последний обход, потом ныряю в открытую часть питомника. Проверяю следы и тропы — только наши дежурные, никаких дурных браконьеров. И влезаю на дуб, к своему верному гнездовью. Несколько досок, куча связанных между собой ветвей, одеяла — вот тебе и норка. Можно посидеть, почитать, подумать. Ничего что холодно — главное не достанут. В самом поместье тоже есть много укромных уголков, но там-то могут и достать, особенно Пухлик. Ну, и конечно, не успеваю я заточить верный атархэ — славный охотничий ножичек — как меня настигает сволочуга-судьба.  — Тебе письмо, — говорит судьба, засовывая в мой шалаш льняную головенку. В устах Мелкой звучит не так паскудно… но все равно паскудно. Потому что утро еще даже закончиться не успело. Потому что за шиворот капает. И потому что мне не пишут. Вроде как, некому. Тетушка-то уж несколько лет как схоронила драгоценного супруга и по такому поводу ударилась в глубокий маразм.  — Водная почта?  — Не. Жутко важный курьер, весь в какой-то… ливрее, что ли. Усы — во! Шапка — во! Все настаивал — чтобы передать лично в руки госпоже. На «госпоже» малышка Йолла чуть со смеху с дерева не падает. Мне ржать как-то не хочется: знаю я эту братию, среди которой меня так называют. Ни одного стоящего среди них сроду не было.  — Мурену в глотку, — бормочу под нос. — Ну?  — …и Десмонд объявил тебя в розыск, кажется. Зануду хлебом не корми — дай кого-нибудь объявить в розыск. Все не забудет своих законнических привычек. Представляю, какую суету он там учинил.  — Зверей переполошили, небось?  — Н-неа. Я не дала. Объяснила, что алапардам и альфинам мяса мало перепало, и вообще, сказала, что они у нас в честь холода нервные. И сразу тебя искать, а то Десмонд — он сгоряча может вызвать Гроски и Кани, а тогда уже… Вот из кого вышел бы варг на заглядение, Следопыт лучше многих, отменный законник, да и целитель неплохой. Иногда мне кажется, что если бы Мелкая малость подучилась — она бы к пятнадцати годам могла рулить питомником наравне с Гриз. Только вот Йолла в свои тринадцать — «пустой элемент». Ноль в магии. Тот булыжник, что распределяет Дары — чертовски несправедливая штука, давно замечено.  — …ну, и этот курьер, конечно, упирался, но Десмонд, видно, показался ему внушающим доверие, так что он согласился передать ему письмо. Вот, я сказала, что отдам. Здоровенный такой конверт из плотной бумаги с вензелями. Осточертевший герб Драккантов: дракон, блюющий другим драконом (ну, или глотающий другого дракона, или извергающий его изо рта). Под ним — не менее осточертевший герб Венейгов: бьющий копытом единорог. Фамильная печать. Длиннющий титул Мелони — смотрительницы земель таких, и растаких, и вот еще вот этаких, и вон тех угодий, и той деревни тоже. Бумага насквозь провоняла благопристойностью и духами, и побиться могу, что там, внутри — что-то многослойное и завитушечное. Так оно и оказывается. Мелкая не мельтешит, пока я пробегаю взглядом это послание, полное карамели, соплей и вздохов. Когда я поджигаю письмо, а потом и конверт — тоже молчит. Всем бы такими понимающими быть. Физиономия у меня вряд ли самая располагающая. На ней, надо думать, хмурость и тяжкие раздумья.  — Надо кой-куда съездить, — говорю я наконец, вставая. — Метнусь через портал. Час или два, скорее всего. Если не получится срочно — к вечеру вернусь в любом случае. Пригляди там за земляной кошкой, она пугливая. За ранеными тоже присмотри, за Задирой особенно. Если вольерные опять с мясом начудят — разрешаю скормить парочку алапардам. Если кого нового привезут или что срочное — вызывайте через сквозник. Учеников к животным не пускай. Тербенно скажи — пусть не паникует, Гриз скоро должна вернуться. Куда иду — не говорю, а Йолла не спрашивает, только кивает. Из нее и распорядитель вышел бы очень даже неплохой.

*

В поместье Венейгов я уже через полчаса: можно было бы отложить, только ведь потом не один день станет паршивым, эти титульные делишки мне отравят насквозь всю жизнь, так что лучше с ними сразу расправиться. Охрана предупреждена, а дворецкий Пень так вообще явно узнает, через семь лет-то. Вон, содрогается. Венейге-кастл смотрит на меня глазами дряхлой кокетки — благопристойной, жеманной светской дуры, во что бы то ни стало желающей сохранить красоту. Вдоль дорожек тускло желтеют северные розы, невянущие, пересыпанные снегом. Кусты в виде единорогов и лебедей — кое-где только побуревшие ветки. Мокрый снег неторопливо сгребает единственный садовник — в золотые деньки их тут десятками носилось, лезли как тараканы. Теперь — ни слуг, ни вечно бьющих фонтанов, ни рыбок-алмазов в уютненьких бассейнах. От поместья осталась память — да еще Лэйси.  — Ах, Мелони, дорогая кузина! Семь лет прошло, а она все любит рюши, кружавчики, бантики и ленточки в волосах. Малость попухлела, а голос прежний, певучий. И все так же тащит себе в объятия кого ни попадя. Она и раньше в этом деле была быстрее алапарда. Я даже увернуться не успеваю.  — Мел, — говорю хмуро и поскорее выкручиваюсь из объятий.  — Ты всегда не любила свое имя, да, — улыбка полна благопристойной грусти. — Сколько лет прошло? Семь? Ты совсем не изменилась. Жму плечами. Люди не меняются. Семь лет назад у меня не было шрама на щеке, и волосы тогда я не отрезала под корень — а в остальном все было как сейчас, ну, кроме куртки с метательными ножами. Лэйси семь лет назад тоже такой же и была: делающей книксены на каждом шагу, играющей на трех музыкальных инструментах, умеющей поддержать светскую беседу и этим вызывающей всемерное одобрение своей маменьки. Ну, правда, она довольно ловко пользовалась своими умильными глазками и воровала для меня сахар с кухни — кормить единорогов. Так что она уже тогда была ничего. Уже то, что она не высказывается насчет моей куртки, прически и физиономии — о многом говорит.  — Что такое стряслось? Из твоего письма ничего не понятно. Я шагаю по дорожке с чувством, будто наелась чего-то скользкого — памяти. Лэйси шуршит юбками следом.  — Может, хотя бы выпьешь чаю… ах да, ты же терпеть не можешь приемов. Мелони… Мел. Ты знаешь, что мне исполняется двадцать. По этому случаю будет праздник, так что если ты вдруг… Хмыкаю, мотаю головой. Место мне — только на этом самом празднике. Олицетворение величия древнего рода Драккантов. С головы до ног. Выдающийся экземпляр, как говорит Синеглазка. Местная аристократия языками своими удушится, когда такое увидит.  — И ты понимаешь, что теперь… одним словом, есть некая неловкость… между нами… Но мы ведь кузины, а мне не хочется, чтобы так… Я уже рот открываю, чтобы ляпнуть: да какие там неловкости? А потом мой взгляд падает на парадную дверь дома. На два герба — дракон и единорог. Двадцать лет. Вступление в права, ну конечно.  — Это так запутанно, я пыталась разобраться, и мне объясняли, но я не все поняла… — Лэйси нервно комкает кружевной платочек и накручивает на палец светлую кудряшку. — После смерти твоих родителей… прости, что говорю об этом… право управлять состоянием Драккантов до твоего вступления в возраст перешло к моим родителям, так? Потом папа умер — и права приняла мама… она пыталась найти тебя… посылала за тобой… тебе ведь нужно было вступить в права… но ты не пришла. Потому что в Омуте Душ я видала всех Драккантов, всех Венейгов и всех их соседушек заодно. Лэйси, видно, принимает мою хмурость на свой счет и начинает пищать от волнения.  — И когда мать умерла… эти права перешли ко мне. Пойми, я всегда готова была все передать тебе, ведь ты законная владелица, а я совсем в этом всем не разбираюсь, и в любом случае, я ведь не была полноправной… но теперь мне двадцать, Мел, и я вступаю в права. И ты должна сделать то же самое, — тут она берет меня за плечи. — Нет, Мел, послушай меня! Я знаю, как тебе противно все, что связано со всем этим… Но я помогу тебе найти хорошего управляющего. Тебе только нужно будет наведываться в родовое гнездо, хотя бы раз в год, ты последняя из Драккантов, подумай! Бывает так, что люди в рюшах все же славные, только вот слишком редко. Ей ничего не стоило забрать это поместье себе. Вступить в права от имени Венейгов и Драккантов, объединить два рода и два герба — так нет же, будет радеть и силком тащить меня к моему якобы счастью. Которое мне на черта не нужно. Я это так вслух и говорю.  — Но Мел, а деньги? — тут же возражает Лэйси. Последнее слово — шепотом, как неприличное. — Мелли, у папы и мамы не очень хорошо получалось управлять твоим поместьем… и у меня тоже, но основные сокровища Драккантов нетронуты, и они принадлежат только тебе! Разве этому вашему питомнику… там же у вас звери, да? Разве вам не нужны деньги? Подумай, сколько ты можешь сделать! Деньги нужны всегда: питомник не так уж чтобы прозябает, но и в золотишке мы не купаемся. Пухлик уже сколько дней носится с моими чертежами новых вольеров, многие варги — сироты, и их нужно как-то снабжать, людей все больше, а работа опасная, и нужно бы увеличить плату… Только вот я знаю, как это бывает. Принятие полномочий главы рода на полную катушку: сперва пышная церемония с балом, участливые вопросики: «А где это она пропадала?» «А почему не замужем?» Потом потянутся с долгами и прошениями, потом с тяжбами и черт знает с чем, потом полезут женишки со своей несравненностью… Не успеешь оглянуться — а ты уже сидишь в халате у камина и отдаешь распоряжения слугам: на ногах грелка, а на коленях гора писем и приглашений. А вокруг тебя — рой скользких типов, от которых блевать охота. Спасибочки, насмотрелась в детстве.  — В вир болотный, — говорю я решительно. — Забирай себе все. И права, и герб. Лэйси хлопает голубыми глазами, и на губах у нее дрожит: «Но, но, но…» Вот она — Драккант. Древний род, учтивость в каждом движении и все такое.  — Сто лет назад надо было это сделать. Найдется бумага с гербом Драккантов? Идем! И за руку тащу ее в ненавистный дом — тюрьму на четыре года, из которой как-то сбежала. Думала вот, навсегда. Все вылизано и сияет — сразу видно, подготовка к двадцатилетию. Коридоры утыканы цветами. Лэйси волочится следом и шепчет: «Мелли, ты что, зачем бумага, то есть, она у папы в кабинете, но я не понимаю…» Потом растерянно сидит, теребит свои оборочки, пока я строчу отречение от прав. При этом чуть удерживаю себя от фразочек «поскольку в вир они мне не сдались» и «мантикоре в глотку». Потом еще с трудом отыскиваю родовой перстень — весь в сахарных крошках, в кармане. Прижимаю к бумаге пониже подписи, слегка надрезаю ладонь и ставлю еще оттиск Печати — кровавый глаз Следопыта. Все, заверено, готово, прекрасно. У Лэйси, ясное дело, дела не так хорошо идут — ну вот, подарок, на двадцать-то лет.  — Это слишком… много! Я не могу взять… Хмыкаю, потирая ладонь. Не хочешь, мол, не бери.  — Думаю, ты продолжишь род Драккантов как-то получше.  — О, Мелли, ты всегда была такой великодушной! Лэйси, конечно, разражается слезами. Хлюпает в кружевной платочек и пищит о том, как я прекрасна, и о том, что она не ждала, и о том, какая ответственность… Я размышляю о том, что нужно убраться отсюда, пока она не вздумала меня благодарить. Или все же тащить на чай. Весь этот дом провонял отвратительным сладковатым душком памяти — не знаю, теткины это духи, запах табака дяди или полироль для мебели, или еще что-то, только меня озноб берет при мысли, что придется здесь остаться еще хоть на четверть часа. Видно, Лэйси понимает это. Руки у нее дрожат, когда она вытирает нос платочком, но она пытается говорить спокойно:  — И еще… мама ведь собирала животных. У нас некоторые остались, и мы не знаем, как с ними быть. Может, ты заберешь себе… туда, в питомник? Они редкие, может, нужны тебе… Другой разговор. Киваю, тащу ее поскорее назад, пока сама не пропиталась душком памяти. Мороз по хребту, а на улице не так и холодно. Идти нужно за парк, в лес Венейгов, куда я так любила сбегать в юности. За семь лет разросся кустарник, а многие деревья срубили, и проложена широкая дорога вглубь — не чета прежним диким тропинкам. Лэйси шествует и даже подол не поднимает, и все разливается о моем благородстве, и что Альбрехт будет рад… Тут ойкает и виновато смолкает. У меня на зубах скрипит зимний воздух.  — Оттон? Эта скотина, которая…  — Он мой жених теперь, — шепчет Лэйси виновато. — Пожалуйста, пожалуйста, он совсем не такой, как ты думаешь, он все понял и даже не сердился на тебя, и утешал матушку после твоего побега, и он на самом деле славный… и он изменился… Молчу. Люди не меняются. Лэйси может сколько влезет пояснять, что это же традиция, он просто хотел похвастаться перед невестой, ничего такого в этом нет… А у меня перед глазами — шкуры и стеклянные глаза. Трофеи, которые женишок вывалил мне-пятнадцатилетней под ноги, за минуту до того, как я вцепилась ему в улыбающуюся рожу. Тогда меня оттаскивали четверо. Сейчас… вся разница в том, что сейчас я бы нож метнула, вот и все. Но мне-то что до этого, а?! Раз Лэйси решила его заиметь себе в женишки — помогай Пастушка этому очагу, как говорится. Только памятью начинает вонять сильнее, а я уж было настроилась отдышаться. Место какое-то знакомое, а что — не пойму. Вроде бы, на этом месте раньше не было зданий… теперь вот есть — круглое, здоровое такое. Тетушка обожала скупать редких животных, чтобы похвалиться перед гостями. Не знаю, как Лэйси справлялась после ее смерти, но надеюсь, бедолагам еще можно помочь. Внутри полумрак, веет холодом, в ноздри бьет цветочный запах — набрызгали каких-то снадобий, чтобы отбить звериный дух. Пол выстлан соломой, жалобно светятся глаза из клеток вдоль стен: там йоссы, огненные лисы, кажется, даже, виверри…  — Нам пришлось кого-то продать, но их все везли, и я… не знала, что делать, — я почти не слушаю, напрягаю глаза, и ловлю только восклицание: — О, Мелли, ты так меня выручишь! И на этот раз не высвобождаюсь, когда Лэйси порывисто хватает меня в объятия. Прикидываю: связаться с питомником, пусть высылают транспорт… Лэйси всю колотит, так что я уже собираюсь спросить — не случилось ли чего. А потом понимаю, что случилось. Не с ней. Со мной. Только вот понимаю я это слишком поздно: когда инстинкт начинает орать — под дых бьет что-то холодное, а потом кузина отталкивает меня. Нет, толкает изо всех сил… Дар Воздуха, — вспоминаю я наконец-то. Потом под ногами хрустит что-то легкое. И ноги проваливаются в водоворот. Вир. Водное окно. Портал. Изворачиваюсь, пытаюсь поймать воздух пальцами — поздно. Перед глазами мелькает Лейси — с перепуганным и страдальческим видом, с вытаращенными глазами, в руке — блестящий ножичек, весь в моей крови. Потом меня утаскивает непонятно куда, и в голове мелькает только: люди не меняются. Наверняка семь лет назад она уже была стервой. ДЕСМОНД ТЕРБЕННО Это положительно невыносимо — вот о чем я собираюсь рапортовать Гриз, когда она вернется. Разумеется, я понимаю, что ее возвращение всех несколько расслабило (а возможно, что и настроило на нерабочий лад), но исчезать без предупреждения в неизвестном направлении и на неопределенное время к тому же — это попросту неуважение. Помнится, когда я пришел в питомник, я говорил Арделл, что животные и все, что с ними связано — не моя специализация. Тогда же оговаривалось, что я несу ответственность только за соприкосновение со Службой Закона, переговоры с благотворителями и, возможно, какие-то бумаги. Я понятия не имею, что можно сделать с самкой алапарда, которая вдруг решила окотиться. Или с раненым грифоном, которому необходимо дать лекарство.  — Возможно, Аманда… Маленькая Йолла – наш вечный посыльный и вечный добровольный помощник – уперла руки в бока и смотрит на меня, покачивая головой. Невыносимо-снисходительным взглядом, который я подмечал и у других в питомнике.  — Это Задира, он к себе только Мел подпускает. Мы ему с Амандой успокаивающего-то в поилку налили, только все равно нужно повязку менять. А Селинде-то и успокаивающего нельзя — то ж роды у алапарда.  — Она не может… сама как-нибудь… так сказать… родить? — попытался я, попутно отгоняя с плеча Сквора. Тот пытался испортить плоды дневных трудов над бумагами, повторяя мне в ухо: «Жратеньки!»  — Двойня же, после ранения, еще и раньше, чем ждали… Ее б в другую клетку сейчас — могу кого-нибудь из учеников попросить, хотя лучше б, конечно, Гриз… У девочки вид встревоженный и огорченный, и я разделяю ее опасения: роды у хищников — не то, с чем хочется встречаться, когда рядом нет Мел или Гриз.  — Хороший вариант, — вместо ободряющей улыбки мое лицо исказила страшноватая веселость. — Итак, позови Аманду… позови учеников, лучше, пожалуй, двух-трех. Подождем еще немного и будем действовать сами. Я попытаюсь связаться с Мел — не огорчайся, все будет… Хлопнула дверь. Ее хлопок почти загасил торопливое «ага». Топоток за стеной — девочка, когда нужно, бывает на диво стремительна.  — Жестокое сердце, — укоризненно выдохнул Сквор, когда я решительно смахнул его со стола. Притянул к себе Сквозную Чашу — чтобы совершить еще две-три бесполезные попытки.  — Мелони Драккант. «…неисполнительна, вспыльчива, крайне агрессивна по отношению ко всем, кто, по ее мнению, может представлять угрозу для животных. Проявляет грубость и замкнутость…». Когда-то я писал это в характеристике — еще когда собирал информацию о «Ковчежце» и его обитателях. Аскания умоляла меня дать ей почитать эти записи — однако благоразумие взяло верх над любовью к невесте. Ей ни к чему видеть характеристики ее отца — или, к примеру, нойя Энешти.  — Мелони Драккант! Вода в Сквозной Чаше ходит волнами — чуть заметными, и значит — сквозник в кармане своей владелицы уже нагревается или уже замерзает — в зависимости от того, на что он зачарован. Вот только чтобы услышать меня, Мелони должна опустить артефакт в любой водоем — а она этого не делает. При том, что сама же сказала Йолле вызывать ее, если что-то случится. Я давно говорил Гриз, что ее персонал не представляет, что значит дисциплина. Если бы они хотя бы сообщали, куда уходят! Это бесконечное «Нужно сделать одно дельце» Лайла Гроски, вечное «Я на пару часов» Мел, «Ах, сладенький, я за травами» нойя Энешти. Самое тревожное: «Все, я ушла, Десми!» — Аскании, сколько я ни просил ее. Благо, после того как Рихард Нэйш со своей поисковой группой перебрался в Вирские леса — мне стало несколько легче, потому что он вообще не считал нужным предупреждать, что уходит. И я клянусь, что вновь подниму этот вопрос на ближайшем совете, пока в четвертый, в седьмой, в девятый раз называю имя Мелони Драккант в Сквозную Чашу — с тем же результатом. И пока не начинаю тревожиться по-настоящему. И пока вода не закручивается спиралью, показывая: кто-то вызывает «Ковчег».  — Я не могу связаться с Мел, Десмонд. Она в питомнике? Безусловно, общение с Рихардом Нэйшем — то, что мне крайне необходимо именно сейчас. Украшение для и без того напряженного дня.  — Что-то случилось?  — Популяция золотистых шнырков в крайне запущенном состоянии. Запуганы, при попытках выманить — агрессивны, при попытке войти в сознание могут умереть. Звучит как задача для нее, не находишь?  — Запуганные шнырки? — говорю я почти беззвучно. Эти зверьки размером с кошку — источник бесконечных нелепых случайностей и вечная причина для фразы «Да не должны». Только за последние пару лет я успел увидеть фиолетовых шнырков, поедающих волосы шнырков, живущих на деревьях шнырков (Аскания уверяла, что это точно новый вид, но Гриз отмахнулась: «Да просто приспособились, как всегда»). Я видел шнырков, наводнивших замок одной знатной дамы, видел двухголовых шнырков и даже дышащих огнем. Среди всех бесконечных разновидностей этих тварей не было пока что одной: я был твердо уверен, что запуганных шнырков не может существовать в природе. Аскания уверяла, что запугать шнырка гораздо сложнее, чем запугать Рихарда Нэйша — «просто потому, что у Нэйша-то как-никак имеются мозги». Нужно признать — я готов согласиться.  — Запуганные шнырки…  — О, я как раз собрался разобраться с этим вопросом. Но сначала мне нужно перевести популяцию шнырков в питомник — и это возвращает нас к вопросу: где Мел?  — Хотел бы я знать. Она ушла из питомника четыре часа назад, и я не могу с ней связаться. Тебе лучше вызвать Гриз. Рихард Нэйш не торопится обрывать связь. Он явно устраивается поудобнее перед своей Сквозной Чашей. Палец неспешно скользит по губам, взгляд делается острым.  — Ушла на вызов? «…хладнокровен, хитер, мгновенно принимает решения в критических ситуациях, — вспыхивают у меня в мозгу строчки из проклятой характеристики. — Методичен. Склонен к жестокости до садизма. Крайне опасен». Кажется, что из Сквозной Чаши на меня дует холодком — мне знакомо это чувство. Под взглядом Нэйша чувствуешь себя насекомым, которое разбирают на части — одна из причин моего облегчения от его ухода. Он слушает молча и не моргая. Потом несколько секунд молчит, прикрыв глаза — и спрашивает внезапно:  — На конверте был герб с единорогом?  — Да, но… Второй вопрос звучит и вовсе нелепо:  — В питомнике есть беременные или раненные животные? Я киваю, хотя и так ведь известно — перед зимой в питомнике всегда скапливается масса замерзших, израненных на зимней охоте…  — Хорошо. Я проверю.  — Проверишь — что? И где? — но вместо ответа из Сквозной Чаши доносится чуть слышный смешок. Снисходительный до отвращения. После этого связь прерывается. «Высокомерен как черт знает кто», — дописываю я мысленно в характеристику, наплевав на стиль. Честное слово — это все совершенно невыносимо. ЛЭЙСИЛИЯ ВЕНЕЙГ Альбри сердится. Он все крутит свои несравненные усы, и вышагивает по комнате, подкидывая на ладони маленький огненный шарик — признак своего Дара.  — Милый, — заботливо говорю я. — Осторожно, бумаги. Самую важную бумагу — отказ Мел от прав — я уже перевязала хорошенькой ленточкой. И положила в тайник — никто ни за что не догадается, где, даже Альбри! А теперь я сижу и пью чай с коринкой, и заставляю пальцы не дрожать.  — Нужно было, чтобы я это сделал. Да, да, нужно, — дрожат мои пальцы. Я пять раз протерла их розовой водой и смазала кремом из сливок и меда — но мне так и кажется, что они пахнут ее кровью. А во сне я буду теперь видеть ее глаза. Это все ужасно. Она все же была моей сестрой — сумасшедшей, грубой, во всех отношениях безвкусной, но мы все же были родственниками. От этого у меня мурашки по коже. Но говорю я совсем другое:  — Милый, мы ведь уже думали об этом. Тебе было нельзя… Она ведь Следопыт, понимаешь? Она сразу учуяла бы, даже если бы ты стоял… где-то рядом. А еще она такая мстительная — она бы наверняка тебя бы узнала, а тогда уже…  — Ты точно ударила в сердце? Свой кинжал — подарок Альбри, с рукояткой из рога единорога — я тоже оттерла хорошенько. Уже вернула в тайные ножны и стараюсь не думать об этом чувстве — как он входит в мягкое, теплое… Ужасно.  — Ах, Альбри, опять, сколько можно. Я не целилась. Я… я не знаю. Может быть, в сердце, может быть, в живот, какая разница? Она все равно не вернется. Совсем не вернется. Давай не будем об этом, хорошо? Альбри не успокаивается — он все вышагивает и даже бормочет ругательства под нос («Чокнутая сучка, нужно было добить»). Я допиваю чай и смотрю на манжеты — конечно, я переодела платье, но мне так и кажется, что оно в крови. Она сама виновата, — говорю я себе. И это во благо Рода — Дракканты не заслуживают, чтобы там стояла сумасшедшая или ее наследники. И Альбри прав — она всегда была такой… взбалмошной, сумасбродной, она могла передумать в любой момент, заявить, что принимает права…  — Милый, — шепчу я жалобно. — Давай поговорим о другом. О нашей свадьбе… о моем празднике… Он улыбается — как я люблю его улыбку! — и целует мне руку, и садится рядом, и из моих рук пропадает дрожь. Мы обсуждаем — какие сорта мороженого подать на мое двадцатилетие, и пригласить ли троюродную тетушку Синильгу, и он ни за что не соглашается признаться — какой приготовил мне подарок, а мне этого так хочется! И когда я вижу его рядом — такого статного и сильного, с прекрасными рыжими усами и синими глазами — я не боюсь. Я даже на час или на два перестаю думать о том, что будет дальше. Когда за ней придут. Те, из питомника. Она ведь должна была им сказать, куда уходит, и значит — нам нужно будет их запутать, так, чтобы они не догадались. Мы готовы, мы уже давно обдумывали — что скажем и сделаем, если их будет двое или трое, или если придет кто-то один… тут главное — потянуть время, потому что это так огорчительно, что я отправила ее в портал живой. И я даже не уверена, что попала в сердце. Поэтому все слуги предупреждены, что я сильно занята, ко мне ни в коем случае никого нельзя пускать до вечера — это очень просто, но это нам поможет, потому что к вечеру-то она наверняка умрет. Это прекрасный кинжал-артефакт, так сказал любимый. Мы заставляем себя пообедать — я и Альбри, и все болтаем о разных пустяках. Потом идем смотреть ткани, выбирать убранство зала на свадьбу… И конечно, они приходят — раньше, чем я ожидала. Вернее, он. Вернее, ко мне приходит один из наших привратников, все никак не запомню, как его там. И говорит, что перед воротами стоит человек, желающий немедленно со мной поговорить. Потом привратник вручает мне записку. Аккуратные острые буквы: «Дайте мне проговорить с Мелони, или я отыщу ее сам. В сопровождении Следопыта и Службы Закона». Альбри, конечно, сразу же вспыхивает, когда слышит такую беспардонность:  — Дружки твоей кузины, как один, лишены хороших манер. Его следует просто выпихать взашей!  — Альбри, это не получится, — шепчу я, протягивая ему записку. Р. Нэйш. Ужасно, просто ужасно: говорят, он безумный, говорят, что он убийца… И мы не ждали его: те, кто собирал для нас сведения, рассказали, что он сейчас не в питомнике, а где-то ведет поиск в лесах, и я еще и радовалась… Боги!  — Ты же говорила, они враги?! — шепчет Альбри, и я понимаю, что он сейчас сделает какую-нибудь глупость. И вздыхаю, и говорю себе, что надо быть сильной. Ради любви приходится быть сильной.  — Ох, Альбри, эти информаторы иногда такие врунишки! Я посылаю ему улыбку и стараюсь вселить в него часть моей уверенности. Беру за руку, шепчу:  — Я поговорю с ним.  — Я тебе не позволю…  — Альбри, не вмешивайся, ты все испортишь, — я сжимаю ему руки. — Ты совсем не умеешь врать.  — …не оставлю тебя наедине с этим…! Ах, как весело и страшно! Говорят, этот Рихард Нэйш — красивый мужчина. И обходительный. Я слышала о нем от вдовы Пуррент — ей как-то пришлось вызывать группу ковчежников, и она осталась под впечатлением. Не знаю, правда, как это сочетается — с сумасшествием и тем, что он убийца… Вот интересно: может, Альбри меня ревнует?  — Не бойся, он ничего мне не сделает… — Альбри нужно отослать, он может все испортить. — Иди туда, к порталу. Если вдруг у меня не получится — я отведу его туда, скажу: она упала случайно…  — А потом?  — А потом — увидим. Альбри все не хочет отпускать мою руку, шепчет: « Если он только посмеет хотя бы угрожать тебе…», потом целует на прощание и бежит к черному входу. Я отдаю привратнику приказание — впустить и провести гостя. И иду встречать его, набрасывая накидку из меха йоссы и надевая самую лучшую маску прелестной дурочки: голубые глаза распахнуты, бровки приподняты, щечки горят:  — Вы Рихард Нэйш, да? Неужели тот самый? Великий варг, да?! Он скромно улыбается и тихо заверяет, что нет, о величии — это большей частью слухи. Просто красавчик: чуть повыше, чем Альбри, чудесные скулы, светлые волосы собраны в хвост — так на юге носят. Глаза, кажется, голубые, он их так мило прячет за ресницами. И сразу видно, что не чета кузине: хотя бы сообразил одеться в парадное для визита. Светлый костюм, поверх — подбитый мехом плащ: южане всегда слишком тепло к нам одеваются на север.  — Боги, мне ведь просто не поверят, что я вот так, вживую… Входите же, пожалуйста. Про вас рассказывают такие вещи… ой, я совсем забыла отойти с дороги, мне всегда говорили, что я жутко невоспитанная. Скажите, вы ведь выпьете чаю? Прошу вас, хотя бы десять минут, я почту за честь…  — Может, в другой раз, — он дарит мне полную обещания улыбку. — А пока мне нужно поговорить с Мел. Срочно. Где она?  — У вас к ней какое-то дело? Вы всегда можете оставить записку… Я чувствую, что улыбка начинает отклеиваться от губ, и глаза слезятся. Ничего не получится. Совсем ничего не получится. Мне вдруг становится страшно.  — Между прочим, вы были довольно неучтивы в своем послании. Вы как будто обвиняли меня в чем-то… Ах, нужно было вам раньше сказать это. И вы не хотите исправить эту неучтивость — я всего лишь пытаюсь проявить гостеприимство…  — О, я готов искупить все свои неучтивости, — у меня слабеют колени от его тона. А он все не движется с места. — После разговора с вашей кузиной. Ваш привратник сказал, что она вошла сюда. Но не вышла. Правда, странно?  — Через эти ворота? Ну, конечно, она не вышла, это же Мелли, она прекрасно знает тут все пути и все ворота! И дырки в ограде — ох, сколько раз она сбегала в детстве, если бы вы знали! В деревню или в леса. Я только хочу сказать, что мы с ней побеседовали совсем немного — ну, вы же знаете Мелли, ей полчаса с человеком уже много. Потом она сказала, что найдет дорогу сама — неужели она заблудилась?  — Госпожа Венейг. Он говорит тихо, и голос как бархат, но сердце начинает стучать просто бешено.  — Ваша ложь выглядит неубедительно. Как и ваша маска наивной прелестницы — она слишком… типична. Поэтому вам лучше оставить то и другое. Я спрашиваю в последний раз — где Мелони Драккант? Теперь он смотрит прямо на меня — и я вижу, что глаза у него все будто в синих разводах, а взгляд — холодный, прямой и острый. «Не получится, не получится, не получится», — стучит в висках, и я пытаюсь заслониться, чтобы не видеть, как он смотрит на меня.  — Потому что если вы мне не ответите… я даже не буду прибегать к Службе Закона. Достаточно будет моих скромных способностей варга — вы знаете, какое чутье у алапардов, которых вы тут держите в зверинце? Двое, правда? Хотя для поиска следов сгодилась бы и гарпия. Взять след пропавшего человека относительно легко… а уже потом я свяжусь со Службой Закона. Вы хотите этого? Все слова о том, что это противозаконно, это насилие — вылетают из головы. Этот человек сделает то, что говорит, он точно найдет вир, а потом… потом…  — Прошу вас…  — Я дал вам шанс ответить.  — Прошу вас, он убьет меня! Я даже сама поражаюсь — насколько это естественно получилось. Отчаяние. Дрожащие губы. Наверное, от страха. Этот человек — варг неограниченной силы, даже если он не найдет ее, он может поднять шум, вызвать законников — а тогда что подумают соседи… Мне очень страшно. А он стоит и ждет, чуть приподняв брови. Пока я глотаю слезы.  — Я… я расскажу, — шепчу я, всхлипывая. — Только… не здесь. Пойдемте… не нужно, чтобы он видел. Прошу. Я отведу вас, я все сделаю… только помогите. Я спускаюсь с крыльца, беру его под руку, веду в сторону сада и вся трясусь. Самая лучшая маска — те чувства, которые действительно испытываешь. Это так странно — пытаться показывать, что скрываешь страх, как будто и правда скрываешь страх…  — Он… сказал мне вас спровадить… или провести в дом, напоить чем-нибудь со снотворным…  — Он? — тихо переспрашивает господин Нэйш.  — Мой жених. В поместье его слуги… шпионы. Я… не знаю, что делать. Мимо ковыляет Дерри — садовник, который был еще тут при бабушке, но я испуганно замолкаю: шпионы всюду. Кажется, господин Нэйш верит. Они все верят, когда ты плачешь. И когда ты просишь помощи. А я очень хорошо умею то и другое — у мамы от моих слез прямо сердце разрывалось.  — Расскажите мне все, — слышу я голос над своим ухом. — Где Мел?  — Это… это все Альбри. Он все хотел отомстить ей… за ту историю, семь лет назад… И он сказал мне, чтобы я пригласила ее. Боже, никогда не прощу себя за то, что я ее не предупредила! Она приехала… мы поговорили, я рассказала ей историю, которую Альбри выдумал… а… а она все спрашивала: что со мной, почему я какая-то не такая…  — Дальше.  — Я отвела ее, куда он мне сказал. За… захлопнула дверь, а потом там были… крики. Альбри сказал: теперь она получит по заслугам… я… я просила его не делать так, но он как будто не в своем уме, мне так страшно, я никому не могу рассказать… Я ссутуливаюсь, чтобы казаться более жалкой. Ну вот почему я такая пышечка? Хрупкой и надломленной показаться все равно не выйдет.  — Она жива?  — Да, то есть… я не знаю. Я ничего не знаю, господин Нэйш… Рихард… прошу вас, будьте осторожны. Он очень опасный человек, и я себе не прощу, если еще и вы… Я путаюсь в словах, разрываю кружево пальцами. Да, да, так, жестокий жених, перепуганная девушка-сирота в его полной власти. Этот варг верит мне, я знаю. Надеюсь только, мой милый там наготове. Мы идем через лес по все той же дороге, уже почти пришли. Получится ли у меня — как с Мел? Выхватить кинжал, ударить, может, кинуться на шею… нет, не надо, так два раза не везет. И он настороже. Даже притом, что я все время болтаю:  — …он может вернуться с минуты на минуту, я же даже не знаю, куда он уехал, и тогда мы пропали. Прошу вас, не ходите туда, мне страшно… Но он, конечно, идет. Так быстро. Дверь на себя, скользнуть внутрь… дальше я вижу уже через щель в двери. Рев виверри — большого, дикого, он сидел в самом углу, и в клетку-то с трудом помещался, а тут милый дернул магический засов — клетка открылась, и он сразу кинулся на добычу. И сразу остановился: конечно, это приказ варга… Варга, который ушел в сознание животного и стал беспомощным. Вот взревело пламя и высветило комнату — это Альбри с другой стороны нанес удар магией. Только пламя почему-то обходит фигуру в белом — может, у этого варга защитный амулет от огня? Виверри перестает рычать и, кажется, падает, а этот Нэйш быстро шагает туда, где стоял Альбри… шаг, два, три… На четвертом я наношу воздушный удар. Самый простой — чтобы подтолкнуть. И он вдруг срабатывает: миг Рихард Нэйш балансирует на краю портала, потом с хрустом проламываются остатки легких досок, и он исчезает.  — Альбри, я так испугалась, — шепчу я жалобно. — Потуши пожалуйста пожар. Тут такой беспорядок. Теперь нужно подготовить привратника и слуг — что делать, когда явятся остальные. И, пожалуй, выпить чаю с мятными пирожными.

====== Зима для варга-2 ======

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Путешествия через «водные окна» после того, как тебя ножом ткнули, — то еще удовольствие. Когда меня выкидывает в точке прибытия, я первым делом расстаюсь с остатками завтрака. Потом минуты три лежу с закрытыми глазами — чтобы голова не кружилась. Под щекой — сухой, колючий снег, под рукой ледяная корка похрустывает. Морозец. Спасибо — я не вымокла, водный амулет у меня всегда с собой, на случай, если придется идти через водный портал. Поганое было утро, а день будет еще поганее. Переворачиваюсь рывком и осматриваю рану. Ножичек был с лезвием в пядь, ушел в меня — будь здоров. Интересно, кто сказал Стервочке, что сердце у меня спрятано где-то за кишками? Небось, вычитала в какой-нибудь из своих книг для высокородных барышень.

Вроде, чистая рана, но кровит и печет — будь здоров. На всякий случай поливаю ее противоядием с пояса. Потрошу свою сумку — в ней всегда отрез ткани на животных, если вдруг перевязать придётся. Прижимаю к ране, креплю ремнем. Надо б кроветвора глотнуть, только вот шиш — при ранах в живот не особо-то можно пить. Лью кроветвор в рот, держу под языком — авось так всосется. Кислый, зараза. Снегу бы пожевать, но опять же — станет только хуже…

Осталось два пузырька из вечного набора — противоожоговое и бодрящее. Первый сую в сумку подальше, второй — в карман поближе, пригодится. Самое время выяснять, куда меня занесло по милости Стервочки.

Снежная бугристая равнина, из-под снега торчит корка льда, присыпанная поземкой. По правую руку — лес или роща, шагов тысяча. По левую — ни черта нет, все та же равнина, сзади тоже лес, но чуть видный.

Зимние угодья Драккантов. Фейхеант, Морозный Надел — вот как это называлось, раньше принадлежало Венейгам, так что сюда из их поместья ведет прямой водный портал… В одну сторону. Не чета тем «водным окнам», которые позволяют пройти куда угодно: прыгнешь в него — и вытащит только сюда, а прыгнешь в него отсюда — разве что в воде набултыхаешься.

Вода. Сквозник. Достаю из кармана голубоватый кристалл, заглядываю в воду вира — вода чуть покачивается и выглядит мертво. Одна попытка. Ладно, все равно воды тут в округе больше нет.

Сквозник летит в «водное окно». Шепчу: «Ковчег»… «Ковчег… Поместье Лис» — но там только колышется вода. Может, две магии наложились друг на друга, не знаю. Или сквозник, зачарованный на охлаждение, отказывается нормально работать на морозе — бывает такое.

Доставать сквозник не лезу: глубоко, внутри печет, и есть дела поважнее. Бывала я в Морозном Наделе. Через этот портал тоже ходила — в компании старого егеря Олли. Мы закутывались потеплее, брали соль, пропитанную зельями и шли раскладывать ее в лесу — подкармливать хтурров, снежных антилоп. «Зима холодна, фейхи злы, а им подмога», — шамкал старикан, улыбаясь, а хтурры появлялись из-за деревьев — рога как морозные узоры, шкуры белее снега. Мелькали тенями — «они запомнят твой запах, у них память — на века». Уносились пугливым ураганом.

Потом, уже без Олли, я сюда тоже приходила. Только шла обычно через второй портал — двусторонний, в поместье Драккантов. Черчу пальцем по памяти на снегу: надо дойти до леса — там охотничьи угодья, потом по звериной тропе на восток, в холмы, потом бугристая ледяная пустошь, потом старое захоронение Драккантов — Усклепье. Здоровый за четыре часа, может, и управится. Мне не светит.

Кое-как поднимаюсь на ноги, сгребаю сумку. Ковыляю к лесу — тысяча шагов, ч-черт. Надо успеть. Обычное ухо не услышит, а мой Дар доносит — в воздухе тонко звенит Песнь Голода фейхов — морозных гиен. Пока что не Песнь Охоты — и за то спасибо. Может, час у меня и есть, пока они обнаружат гостя и не соберутся в стаю больше двадцати — чтобы расхрабриться и напасть.

Внутри при каждом шаге такой жар, что костер запалить можно. По бедру сбегает горячая струйка. Дар чутья забивается запахом моей же крови — плохо, не почую фейхов, если что. Четыреста шагов. Остановиться, сделать пять глубоких вздохов. Пошла.

Чего Стервочке не хватало? Вроде как, я накатала отречение по всей форме. Наверное, какая-то муть с наследованием. Или что-то в этом роде. Никогда не разбиралась во всей этой многотомной чуши. Прямо удивительно, как это Лэйси осмелилась меня пырнуть. Тут воняет подонком Оттоном — ничего, с этим я поквитаюсь, как только выберусь.

Семьсот шагов. Десять вздохов. Песнь Голода — песнь льдов. Морозных гиен нет у нас в питомнике: они не переносят тепло. Раз одну вызволили от торговца — так Пухлик замаялся клетку охлаждать, все попрекал, что он тут распорядитель питомника, а не охладитель гиен. Говорят, здешние наледи так и образовались: тут водились бессчетные стаи морозных гиен, и все они создавали холод, а умирая, превращались в лёд — ну да, Пустошь Фейхов то еще местечко, заставляет верить.

Лес. Мелькают между деревьями осторожные тени — снежные антилопы. Подручные Снежной Девы, которых она впрягает в свою колесницу. И которых посылает рисовать рогами узоры на окнах. И создавать сосульки ударами копыт.

Сказки, конечно, хотя хтурры — красивые. Вон, выглядывают из-за деревьев.

— Привет, — говорю я тихо, — сейчас, погодите-ка…

Печенье и соль в сумке мне больше не пригодятся. Выбрасываю в снег, пусть подберут. Прислоняюсь к сосне, отдыхаю. Теперь нужна поляна. Чтобы с кустарником.

Проплешина находится быстро, и я начинаю набирать топливо. Живот печет все сильнее, и дыхание сбивается, но или так, или меня сожрут.

Морозные гиены, фейхи — всегда голодны. Рождаются они из своих нор во льду быстро, в помете — до пятнадцати особей. А на антилоп не особо поохотишься: хтурры осторожные и быстрые, попробуй еще загнать. Так что временами фейхи едят друг друга. Или падаль. Или сов-падальщиц. Или тебя, если зазеваешься.

В отдалении — резкий взвизг: разведчик зовет своих. Обнаружил следы крови. Поздно, голубчики, я уже почти выложила круг, только в ушах что-то стучит, опять нужно отдышаться. Пока соберетесь, я наберу побольше топлива…

Пальцы мерзнут, митенки не спасают. Подбираю сучья, ломаю ветки, мороз кусает за щеки. Не такой уж и сильный: две ступеньки из пяти, не больше, пока что я его почти не чувствую. Набираю топливо, отдыхаю, снова набираю, время от времени прислушиваюсь — Песнь Голода становится явственнее и сильнее, потом перерастает в Песнь Охоты. Потом из-за деревьев начинают высовываться мордыразведчиков.

Видали фейха когда-нибудь? Сутулые, плотно сбитые, в холке фута два — два с половиной. С плотной шкурой, на которую будто бы налипли мелкие сосульки — на самом деле эти сосульки из неё растут, приспособление для маскировки. На бегу фейхи задорно позвякивают. Уши — круглые, прижатые к голове, маленькие глазки и вечно жадно приоткрытая пасть: а чего бы скушать?

— Ну, извините, обеда тут нет, — говорю я хмуро. Пока разведчики не осмелели, зажигаю маленький костерок — за деревьями намечается визг, вой и испуг. Начинаю лепить снежки и готовить головни — чтобы было, чем швыряться.

Фейхи трусливы. Пока не убедятся, что добыча без сил, не бросятся. Могут, правда, и броситься, если наберется полсотни штук.

Голова тяжелеет, рана жжется при каждом движении, пальцы становятся вялыми и неточными — грею их у костерка. Спрашивается — на кой я всем этим вообще занимаюсь? Если до ночи в питомнике не спохватятся и не отыщут, куда я подевалась, — все. Ночью мороз перейдет на третью, а то и на четвертую ступень, фейхи расхрабрятся, кровь… она вообще собирается останавливаться? Пора бы. Я не смогу поддерживать даже маленький костерок, и тогда уже всё.

Но надо же чем-то заниматься, а не помирать кверху лапками.

Ха, могу поспорить — если Грызи таки узнает, кто в этом виноват, она от Лэйси и ее поместья мало что оставит. Ну, хочется верить.

Времени проходит — с четверть часа, может, больше. И начинается. Дзынь-дзынь-дзынь — за каждым деревом. Будто стая буйнопомешанных музыкантов набежала. Отрывистое тявканье: «В атаку!» — «Да сам иди, там огонь» — «Да ладно — огонь, там еда…» И наконец-то дзынь-дзынь-дзынь все ближе… ближе… Тявканье, черноватые разинутые пасти. — Привет, — говорю, отправляя в их сторону первую головню. — Ай-ю-ю-ю-ю! — разражаются фейхи от такого коварства. Пробуют все вместе обойти с тыла — вдруг там нет огня, а только еда? Получают головню. Пробуют еще. Получают снежок, но думают, что это головня. Еще попытка. Еще попытка. На редкость упертые создания. А может, на редкость голодные. Кому я вру, мне тут и до вечера не продержаться. Слабость какая-то… сколько я тут, два часа, три? Хочется спать. Нельзя. Рано или поздно — они хлынут со всех сторон, придется поджигать круг из хвороста, а потом подкидывать топливо в четыре угловых костра. Из питомника можно не ждать: Йолла, может, и забеспокоится, только пока там раскачается Зануда («О нет, нужно тревожить влиятельных людей»), да пока он вообще поймет — кого тревожить… Разве что если Пухлик или Грызи вернутся. Эти да. Могут вытряхнуть из Стервочки нужную информацию. Сколько им времени понадобится? Фейхи наконец перестают бояться моих головен. Песнь Охоты пронзительно звенит в воздухе, переливается — они так со всей округи тут соберутся. Ладно, час продержалась, посмотрим, что еще можно сделать. Когда они кидаются со всех сторон — я подпаливаю хворост. Удачно, что я его сдобрила притиркой от паразитов из сумки. Эта штука неплохо горит. Визги и вопли. «Ах ты ж, там огонь, огонь, огонь!!» Я наконец согреваюсь, а фейхи улепетывают подальше, потому что не переносят тепла даже в таких количествах. Можно передохнуть и прикинуть, что дальше делать. В живот будто гвоздь раскаленный забили — что-то не так с этой раной. Под штанами полно крови. Нужно больше ткани — извожу оставшуюся. Что-то пытаюсь вытереть снегом. Охотники здесь вряд ли встретятся: местные из деревень редко заходят, а богатые выезды прекратились после смерти тетушки. Если за хтуррами забредут какие браконьеры — это еще хуже, они меня на месте прибьют, как узнают, кто я. Значит, ждать — что там в питомнике. Оставить знаки. Подкидываю тихонько хворост в угловые костры, вслушиваюсь, потрошу сумку. Чернил, конечно, нет, кровью не напишешь — все, что в крови, будет проглочено. Потому беру нож и надёжную палку. Вырезаю, как могу: «Лэйси столкнула в вир. Ударила ножом». Добавляю, пока палка не кончилась — «скотина». Кладу свое послание подальше, чтобы случайно не швырнуть в костер. Так. Остается выбрать смерть. Не особо-то мне хочется быть загрызенной или сдохнуть от кровопотери. Достаю метательные ножи и длинный с пояса. Два первых заставят замедлиться морозных гиен. Третий для меня. Если успею. Все, надо ждать. Минуты тянутся вязко, и ощущение времени теряется. Только вижу, как удлинились тени, и снег начинает казаться голубоватым, и значит — я тут точно не час и не два. Вечер близко. Надо бы встать, пополнить запасы хвороста. С зажженным факелом — может, фейхи и не сунутся. Только вот чертова слабость. Выливаю в рот бодрящее, держу под языком — тошно от сладости. Лучше не становится — просрочено, что ли? Поднимаюсь, ковыляю к кустам с зажженной веткой, приношу немного топлива — и обнаруживаю за кустами столько морд, что решаю вернуться обратно. Морды тоскливо провожают глазами. Потом приближаются. Гиены вылизывают капли моей крови, которая упала на снег. И прямо приплясывают от нетерпения. Поглядывают на мои гаснущие костры и опять заводят Песнь Голода — нескончаемое: «Ско-о-о-оро! Ско-о-о-оро! Скоо-о-о-о-ро!» Скоро у меня останется только один костер. Тени ползут в рост слишком быстро — зимой темнеет стремительно. Не пойду больше за хворостом — нужно беречь силы… Не засыпать. Потому что придется драться — сначала отбиваясь горящей веткой, потом в ход пойдут три ножа. Потом все кончится. Чертовы Дракканты, чертовы Венейги. Фейхи все ближе — костры по углам гаснут, и они продвигаются — пядь за пядью… Да, полсотни собралось, не меньше. Тявканье. Грызня. Задние напирают на передних. Звяканье сосулек на шкурах — мелодия смерти. Я прижимаюсь к центральному оставшемуся костерку и мутно смотрю на приливную волну — синевато-белая, только пасти черные. Полчаса, потом последний рывок. Дзынь-дзынь-дзынь — это волна отхлынула в разные стороны. Брызнули, разбежались — даже молча, без испуганных взвизгов. Будто кто отдал приказ. Кто-то, кто умеет… черт, этого не хватало. — Привет, Мелони. — Иди к черту, Синеглазка, — шиплю я, когда он буднично шагает между остатками моих костров. В этом своем белом плащике… откуда он тут вообще? — Откуда… — Думал, ты можешь мне помочь с колонией испуганных золотистых шнырков. Закрываю глаза, чтобы не видеть его рожи. Под головой оказывается что-то мягкое, и я вдруг понимаю, что устала, только шиш я ему это покажу. Вообще, чего я разлеглась как девица на выданье, это ж просто… Синеглазка ощупывает рану, потом звенит бутылочками. Сует мне в руку кроветвор — я привычно лью под язык. На живот выливается что-то прохладное — заживляющее, точно, он же без него не ходит, если вдруг придется ладонь резать. Вроде бы, даже могу открыть глаза и посмотреть на него как на придурка. — Испуганные шнырки? — Представляешь, — и смешочек. — Сколько ты здесь? — Полдень… нет, полудня не было. Раньше. — Знаешь эти места? — Да, северный надел Драккантов. — Есть ближайшие порталы? — Один, до поместья… Бегом — три часа. Рисую схему пальцем — уже знакомую. В лес, на восток, через Пустошь Фейхов, потом к кладбищу… Синеглазка в это время уходит за дровишками. Возвращается, подкидывает в костер веток потолще. Усаживается рядом, смотрит на схему, задумчиво водит пальцем по губам, пока я объясняю — как добраться. В голове, вроде, прояснилось — вторая доза кроветвора лишней не была. Фейхи затихли в отдалении — Синеглазка их хорошо пуганул. Костер горит. Ладно, все не так плохо. — Тебя шнырки так допекли, что ты сам в портал сиганул? — Просто решил, что для тебя немного странно — задержаться в обществе аристократов на четыре часа, когда в питомнике полно работы. Не откликаться на вызовы… Сквозник здесь не берет, я тоже пробовал. Так что я решил наведаться к твоей очаровательной кузине — Десмонд описал герб Венейгов. В конечном счете, со шнырками нужно было решать срочно. Ну да, а вызвать Грызи — это черта с два, они с ее возвращения стараются видеться пореже. Бывает, конечно, Грызи сама его вызывает по какой-то надобности, или наведывается в Вирские леса, или там за варгами… но, видно, Синеглазке проще было на этот раз наведаться к Лэйси, чтобы выдернуть меня из объятий родни. Может, считал, что они меня уже там удушили и желал разжиться моей хладной тушкой. — И ты… пошел по следу, а уже на той стороне узнал, что портал — в одну сторону? — Можно сказать и так. Черти водные, смеяться больно. — Ты же не хочешь сказать, что моя кузина-блондинка и тебя уделала? Что — пинком и в омут, да? — По крайней мере, я не получил нож в живот. Точно. Лэйси отличилась так, что ей нужно выдать Орден Стервы — это ж надо, двух оперативников в портал на север запихать. — Хворосту набери еще, — говорю. — До утра куковать придется, пока из питомника… Пытаюсь подсчитать: как только узнают о пропаже, просчитают портал, выяснят, что есть второй, во владениях Драккантов… Пока сюда доберутся, даже если бегом… С утра надо ждать, а пока — ночь продержаться. Нэйш молча пялится на огонь. И тут я вдруг понимаю: этот идиот никому не сказал, куда уходит. И что он вообще уходит. А его ученички, небось, будут думать, что он решил у какой-нибудь девицы на ночь остаться. А Зануда там явно и не представляет, куда я ушла. — Мелони. Нужно идти. Теперь он смотрит на схему. — Можешь попробовать. Только до темноты вряд ли полпути пробежишь, а дальше будет холоднее, и фейхи посмелее.  — Да, здешние обитатели довольно настойчивы, — говорит Синеглазка размеренно. — Я отогнал их. Но они вернутся. Можно было бы, конечно, их убить, но я могу не достать всех, и у меня вряд ли хватит после этого сил на трехчасовой путь.

— Потому что в твоей глотке будет торчать мой метательный нож. Не пудри мозги. Дождешься утра с огнем… потом пуганешь гиен как следует, или в сон погрузишь, и чеши себе. Вернешься с подмогой…

— Потратить ночь на сбор топлива, временами отпугивая хищников… — Синеглазка рисует веткой узоры на снегу. — Топливо будет уходить быстро: ты ведь помнишь, фейхи приносят с собой холод по ночам. После полуночи они осмелеют, и мне придется пользоваться Даром. Бессонная ночь… и четырехчасовой путь с утра в сопровождении стаи. Не лучший план. — Валяй, изложи мне лучший. — Я изложил его: нужно идти. Фейхи, конечно, выйдут на охоту, но если останавливаться время от времени… пользоваться Даром, отпугивать… возможно, погружать в сон, разводить костры — может выйти. Вдруг накатывает жуткая жажда — только тут вспомнила, что пить нельзя. Горло начинает огнем гореть — когда я понимаю, насколько мы тут вляпались. И еще колотит дрожью. Все-таки тут холодно, даже несмотря на костер. Вдалеке начинают завывать фейхи — робко запевают новую Песнь Охоты. И удлиняются тени. — Да ты совсем… — хотя да, кому я говорю. — На Пустоши нет топлива, возле Усклепища тоже. Ударит мороз — ты, само собой, без шапки? У тебя, знаешь ли, есть шансы сдохнуть и не дойти.

— Да, — говорит он, рассматривая растущие тени. — У нас есть все шансы на это, Мелони. Поэтому идти нужно сейчас.

Я только рот открываю, потрясённая настолько тупым заявлением. Синеглазка тут же этим пользуется и невозмутимо объясняет, будто читает с листа:

— Три часа до портала — в лучшем случае, три — на обратный путь для подмоги — в лучшем случае… И четыре — чтобы доставить тебя опять к порталу. В лучшем случае. Ты проживешь еще десять часов на морозе, Мелони? Поддерживая огонь? Да как будто я и так не знала, что я труп. Это сейчас я держусь, но часов через пять так и так вырублюсь, у костра или не у костра, с Нэйшем или без. Что-то не то с этой раной. Только вот в моей компании у Синеглазки меньше шансов дойти, а их и без того было не навалом. Разве что если он через часик пути решит отдать меня на корм фейхам — тогда они, может, и замедлятся. Спросить бы его, какого черта он вообще обо мне печется — решил снискать мою благодарность, или шнырки его таки вусмерть достали? — Мел. Аж мурашки — дрянные, морозные. Синеглазка обожает звать меня полным именем — знает, как я его ненавижу. Поэтому когда он вдруг использует нормальное — это гадко до озноба. — В питомнике полно раненых животных. Там, кажется, рожает самка алапарда. У меня есть большая вероятность столкнуться с недовольством… моего прямого начальства. Поднимайся. Нам нужно идти. Ага, разозленная Гриз — это тебе не испуганный шнырок. И Селинда рожает. К чертям фейхов, надо дожить до питомника. Опираюсь на руку Синеглазки, потом на плечо. Встаю. Идти, вроде, получается только вот на сколько шагов? — Мы никому об этом не расскажем, — Нэйш то ли насмехается, то ли успокаивает. Может, то и то. Ну да, блондинка и двое ковчежников со стажем. Снежная пустошь, фейхи и звериная тропа. «Вот уж точно — не расскажем», — думаю я, когда мы сворачиваем на звериную тропу. Маловато у нас шансов это сделать. Вслед нам несется, звенит переливами, Песнь Охоты. ЛАЙЛ ГРОСКИ — Боженьки, — тоскливо выдохнул я. Внутренний грызун только лапками развел: и не прибавить. Зятек, вид имевший бледный и обескураженный, виновато посопел носом. Ладно, его тоже можно было понять: он полгода как стал отцом, а мне пришлось выдернуть Кани на этот вызов, с выморками. Понятное дело, она в эти два дня старалась мотаться к дочери через водные порталы, но ведь не разорваться же ей надвое, в конце-то концов. Так что неудивительно, что большую часть времени Крысолов провел у колыбельки Эффи. Но исчезновение Мел, рожающая алапардиха, раненый виверри и вот теперь еще это бешенство у единорогов — это как-то уже даже и перебор, за одно-то мое отсутствие. Нужно было посылать на боевой выезд нашего исключительного отшельника с его группой, а не играть в благородство и тащиться самому. Не говоря уже о том, что выморки выскочили на меня вшестером, и все в обличьях бывшей женушки. Видно, решили, что так я впаду в состояние оцепенения от ужаса — но вот чем я всегда гордился, так это своей непредсказуемостью. Кани честно призналась, что не ожидала от меня такого скоростного драпа. Теперь дочурка унеслась в направлении кормлений и колыбельных, а мне досталась Мел, которая часов семь как решила куда-то прогуляться, алапардиха с затяжными родами, единороги, о которых зятек высказался «начали тревожиться три часа назад, я приставил к ним учеников, но это не действует»… — Гриз хотя бы в курсе? — Ты считаешь ситуацию настолько критической? Очень может быть, что после рождения дочери разум Крысолова (который и так-то нечасто поражал нас сиянием) взял отпуск и отправился в мир пеленок и погремушек. Или может, он никак не перестроится: раньше-то, прямо скажем, мы старались решать проблемы без помощи прямого начальства. Потому что после вмешательства Нэйша все могло осложниться ненужными жертвами. — Свяжись с Гриз, обрисуй ей — как и что. Проверил курьера, который привез письмо? — Разумеется, — отозвался Тербенно, с готовностью превращаясь в законника. — Обычный служащий Курьерской Службы, получил заказ на вручение письма через свою Контору… имя заказчика он сообщать отказывается, ссылаясь на правила Конторы — чтобы их обойти, нужно Предписание Службы Закона… — В вир предписания, как говорит дражайшая Мел. Гербы на конверте были? Под руки настойчиво лез Сквор, который недополучил за два дня то ли любви, то ли ласки. Тербенно посматривал на птаха опасливо. На разложенные перед собой документы — с дурным предчувствием. — Гербы Драккантов и Венейгов. Я пытался связаться с поместьем Драккантов — их управляющего долго не было на месте, а потом… словом, он сказал, что ничего не видел и ничего не знает. Выглядит очень подозрительно. Я проверил его по своим источникам — крайне скользкий тип, замешанный в нескольких темных сделках и даже в одном мошенничестве. Вот, Айро Корант… Стал управляющим Драккантов около четырех лет назад. Я запросил информацию о финансовом состоянии Драккантов, и всплыли интересные вещи… — Дай угадаю — поместье в упадке, от состояния остался шиш с маслом? — Водной почтой информацию переслать не успели, но вот, — зятек сунул мне листок с собственными записями. — Посмотри на цифры — состояние таяло с каждым годом… а состояние господина Коранта, напротив, увеличивалось. Сейчас от состояния Драккантов осталась разве что «часть крови» — доля сокровищ, которая не передается в управление и остается неприкосновенной, пока ей не распорядится официальный наследник. Думаю, нужно установить за этим Корантом слежку — если он понимал, чем ему грозит знакомство Мел с делами своего рода… Значит, мог отправить ей это письмецо, заманить в поместье и вытворить что-нибудь неприятное. Скользкий господин Корант, да… — Почему вообще сейчас? — Насколько я понял, госпожа Лейсилия Венейг достигла двадцатилетия — а это вступление в законные права. По имущественной части Кодекса Благородных Мел Драккант должна тоже вступить в права — если не хочет вызвать спор между двумя родами… это я пытаюсь уточнить… А значит, Мел должна была бы со дня на день ознакомиться с состоянием своего поместья — и Корант не мог не забеспокоиться… Ага, да, тот самый скользкий господин Корант. Скользкий и, если вдуматься, удивительно тупой: ведь если я бы разбазаривал чье-то имущество, меня бы волновала не наследница, которая шастает грифон знает где, а вступающая в права опекунша состояния. Которая первая ознакомится с тем, что я наворотил, и с меня же и спросит. И кстати, на конверте же был герб Венейгов? — С поместьем Венейгов ты связывался? Но зятек только ручками развел — да, связывался, но там же идет подготовка к празднику, и да, там тоже уверяют, что никакой Мелони Драккант и близко в окрестностях не было. И вообще, там все заняты до жути — так, что госпожа Венейг «не смогла изыскать времени». — Изыскать, говоришь, не смогла, — пробормотал я, почесывая голову Сквору. — А какие, говоришь, единороги волнуются? Зятек взирал на меня с недоумением и, кажись, с сочувствием. — Золотинка и Кобальт… Любимцы Мел, стало быть. Очень зря зятек на меня смотрит такими тоскующими глазами. Порулишь питомником, погуляешь по вызовам — и поневоле нахватаешься сведений о повадках местных тварей. Например, будешь знать о том, насколько единороги привязчивы. И насколько хорошо чуют — если с их хозяином неладно, даже с больших расстояний. Внутреннему грызуну эта история нравилась еще меньше, чем единорогу: он настойчиво что-то там выделывал голым хвостом. Пытался донести, что с Мел неладно — как будто я этого не знал. Ладно, с родами алапардихи и с прочими животными я все равно тут не помощник. — Свяжись с Гриз, — повторил я. — Срочно. Опиши все как есть. Подними все эти… родовые кодексы, как их там. Все по наследованию и родам Драккантов и Венейгов. Нужно знать — как бы оно сложилось, если бы Мел осталась жива, но при этом не вступила в право… — Оста… осталась жива?! Кажись, до Крысолова тоже начало доходить — чем тут может отдавать. — Если вдруг вздумаешь — можешь прогуляться в поместье Драккантов, поспрашивать — вдруг Мел там появлялась, в окрестностях. Только осторожно — хоть кого-нибудь возьми для прикрытия… боженьки, да тут у тебя еще эти роды. И вот что. Выдерни сюда исключительного — если не поможет с животными, так хоть в поместье Драккантов сгодится. — Если только он уже не там, — буркнул Тербенно. Наверное, я осел бы на стул на этом месте — вот только я уже сидел, прочнее некуда. И дослушивал остатки распрекрасных новостей — о том, что Нэйш вознамерился прогуляться по следам Мел (какого черта? Значит, тоже неладное заподозрил?). Пару часов назад, нет, больше. На связь не выходил, зато выходили из его группы, недавно. Какие-то неприятности с испуганными шнырками. Нет, куда направился, само собой, не сказал. Почему у меня такое лицо?! — Шоб ты был здоровенький! — выразил переполнявшие меня чувства Сквор. От вопля внутренней крысы звенело в ушах. — Вызови Рихарда, — сказал я, и с минуту молча наблюдал за расходящимися в Сквозной Чаше голубоватыми кругами: импульс магии идет, но артефакт не в воде, или тот, кого зовут, слишком далеко… или уже и звать некого. — Он же мог просто… — начал Тербенно недовольно. Ага, этот-то все мог. Вот только я не помню случая, чтобы мы вызывали Нэйша впустую — и не было случая, чтобы он не откликался, с его-то методичностью. Да — может быть случайность, совпадение, что угодно… Крыса захлебывается визгом, глушит и подпрыгивает, отчаянно крутя хвостом: тревога! — Гриз вызови, — повторил я хрипло. — Похоже, тут серьезная каша. Постараюсь что-нибудь узнать — смотри, чтобы тут питомник не разнесли в мое отсутствие, если отлучишься сам — оставь на Аманду. — А…ты куда? — В поместье Венейгов, — бросил я, уже выскакивая за дверь. Нет, то есть, конечно, сначала к себе в комнату. Сперва запастись нужными зельями и рассовать в карманы пару шапок — например, егерский берет, да еще охотничий. Потом влезть в очередную кожу: потрепанную замшевую куртку с потертостями на локтях, пыльного темно-зеленого цвета. Серый шарф — вокруг шеи, чтобы только нос был виден. Волосы прилизать, на шею подвесить медные механические часы — готово дело, слуга-курьер, то ли безработный, а то ли господину на него плевать. В таком виде можно безбоязненно шататься где угодно. Даже у этого самого поместья, где готовятся к празднику, и по этому поводу никого не пускают с парадного входа. Новенький молодой привратник — злее цепного пса, дергается от каждого шороха: «Пшел, пшел!» — Я, стало быть, с письмом, — попытался я. — Курьер. Лично в руки, по поводу приглашения. Только к госпоже Венейг. — П-ш-ш-ш-шел!! Глотка у молодого привратничка — отличная, и сразу видна четкая установка — не впускать никого. Хорошо, попробуем с черного входа, заодно пощупаем ограду вокруг поместья. Нехило они постовых-то вдоль ограды повыставляли — ясное дело, в честь будущего праздника. Блюдут безопасность гостей. Охранники знают свое дело — в разговоры не вступают, сразу лупят пламенем или целятся из арбалетов. Некоторые прогуливаются вдоль стен, держа на поводке игольчатых волков… у них что там, даже пара алапардов есть? Крепость, а не поместье. Возле входа для прислуги или поставщиков я проторчал добрых полчаса, и понял, что вряд ли дождусь прислугу или поставщиков: вход был закрыт, возле него маячила фигура управляющего. Хорошенькие тут праздники, страшно представить — какие будни. Пришлось топать до ближайшей деревеньки и привычно нырять в харчевню — там оказалось предостаточно народу, в основном куча торговцев, недовольных тем, что в поместье их не пустили, и вообще «время теряем, товар простаивает, а говорили ведь — срочно». С торговцами я пропустил пару кружечек. Потом пропустил еще пару — с ребятами, которые нанимались к Венейгам для сезонных работ. Выяснил, что из поместья убрали чуть ли не всех, кроме охраны — и сменили привратника. Дело начинало попахивать навозом яприля — торговцам сказали явиться утром, так что свое поместье госпожа Венейг решила превратить в крепость только на ночь. Стало быть, утром может быть поздно, и надо лезть туда сейчас.

 — А у меня ведь это… баба там, — выдохнул я от полноты чувств — и тут же ощутил на себе горячее участие со всех сторон. А дальше уже только успевал кивать и путаться в словах. Ага, кухарка. Ага, вот с такой… да, ух, какая женщина. Да она-то обычно меня сама внутрь и проводила, через вход для прислуги, по ночам. А теперь вон оно как — и не пролезть. Кто не мужик, я не мужик?! Да я через какие угодно угодья… через питомники… да это вы ни черта не знаете, как там можно пройти!!

Люди в большинстве своем — славные создания и обожают помогать. И всякий знает, что если где-то поблизости есть охотничьи угодья аристократов — то чуть ли не все местные там ставят силки или наведываются, чтобы хвосты единорогам повыдергать — и егеря не спасают. Вот на такого паренька меня и вывезла судьба — мало того, что подрабатывал помощником у садовника, так в последние годы браконьерствовал возле самого поместья. И готов был от души помочь изнывающему от любовного пыла пьяному возлюбленному. За пару золотых, да. С тем расчетом, что если зверушки в угодьях что от меня и оставят — то это будут все остальные мои золотые. Местные его в этом горячо поддерживали — надо думать, сюда нечасто забредали такие дуралеи, как я. Чтобы ночью, зимой, по пьяни, да в охотничьи угодья господ аристократов. Ради кухарки. Было бы лето и день — вся таверна бы увязалась бы за нами посмотреть на то, как меня съедают. А так — проводили да по плечам похлопали (я от широты душевной кинул им целый золотой на выпивку за мое здоровье и здоровье моей вымышленной зазнобы). И пришлось окунуться в вечер — черти водные, уже ведь совсем стемнело, и ночь чертит что-то свое тенями на снегу, и остается только надежда, что Гриз Арделл уже в питомнике, а Мел и Нэйш просто забыли на связь выйти… И я тут ломаю комедию совсем напрасно. Ушлый местный паренек дотащил меня до лесных угодий Венейгов довольно живо — таверна стояла на их границе, так что было неудивительно. Потом провел по своим тайным тропкам в сторону поместья и показал рукой — во-о-о-он туда следует идти. — Выберешься в сад — может, и выживешь, — хихикнул парень. — В угодьях по ночам и охраны-то нет — так, пара егерей… и животинки. Потом прислонил меня к дереву, не забыл заботливо свистнуть из кармана пару поддельных монет, которые я заботливо положил туда специально для него — и был таков. — Век помнить буду, — пообещал я ему вслед заплетающимся языком. Потом от души глотнул отрезвляющего — во рту резануло мятным вкусом. Первое правило питомника: ходить по лесу, благоухая выпивкой — смерти подобно. Вывернуть куртку — у нее подкладка коричневая, на фоне стволов и не видно. Теперь на плечи и на ботинки — эссенцию альфина, по такому следу нормальный хищник не сунется, незаменимая вещь для дежурств в родном питомнике. А теперь — быстро, не нервно, уверенно, как много раз повторяла Гриз Арделл… и главное — егерям местным не попасться. Хотя если попадусь — сойду за браконьера, опять же, не впервой. Прогулка выходила душевной: куда идти — понятно, погода — просто обзавидоваться. Морозец слегка покусывал за щеки, да еще вызвездило — и все тысячи глаз с насмешкой пялились на меня: куда, мол, собрался? Где-то тоскливо и мелодично подвывал игольчатый волк и перекликались патрули, и в самый раз было время подумать — что же такого я собираюсь тут вынюхивать. По всему выходило, что лучше всего добираться до этой самой госпожи Венейг и послушать, чего такого красивого она может мне наврать. Только бы сначала поосмотреться, побеседовать со слугами, а лучше — со служанками, или кто там есть. Поинтересоваться — а не видали ли тут случайно Мел Драккант или Рихарда Нэйша? Благо — кажется, здешние господа все силы бросили на охрану ограды и входов (как будто кто-то намеревался к ним ломиться через дверь). Дойдя до сада, я первым делом вышел на нормальную тропинку, вытащил из кармана егерский берет и напялил набекрень — авось, в темноте и не увидят, что герба на берете нет. Подхватил забытый возле карликовой ивы секатор. И дальше затопал неспешно, вразвалочку, еще и насвистывая, постукивая то по деревьям, то оглядывая кусты — то ли помощник садовника проводит какой-то обход, то ли егерь выбрался из угодий и решил погулять по зимнему садочку. Охранники вдоль ограды плевать на меня хотели, и ни один сторожевой волк не сделал стойку в сторону. Можно было спокойно подбираться поближе к поместью, но тут из-за неподстриженных кустов раздалось ожесточенное шорканье метлой. Местный дедуган-садовник неторопливо приводил дорожку в порядок — и наплевать, что дело начало склоняться к ночи. На меня садовник посмотрел с умеренной неприветливостью — шляются, мол, разные. — Уф! — вздохнул я и распростер объятия. — Хоть одна живая душа, стало быть! Ну, отец, я тебе скажу, у вас тут заблудиться — раз плюнуть. Старик шоркнул метлой по дорожке еще пару раз, высморкался и поинтересовался степенно: — А чего тогда заблуждался? — Так приказано было ждать — я и ждал, — (долой егерский берет, Гроски, пока он не рассмотрел, что у тебя на голове!). — Сперва у входа в поместье ваше торчал, внутрь-то не пускали, а потом пошел я, значит, пивка пропустить, да и засиделся, а местные-то мне говорят — да чего там, чего через вход идти — спрямишь через угодья, коли вернуться надобно… Старик заохал и оперся на метлу, вытянув шею. Послушал мои жалобы на то, что «ну и угодья у вас, вой какой-то, тропы звериные…». Зашамкал: — Видать, Перекрестница бережет тебя, парень… или амулеты какие есть? Не сожрали-то тебя чудом только — то ж охотничьи угодья Венейгов! Там одних игольчатников сколько, про виверри уж не говоря, а раньше и фейхи водились, говорят… Мой испуг садовничка развеселил — в особенности то, как у меня подкосились колени. Приятно смотреть на испуганного дурачка, да… — Да я-то… да не врешь, игольчатники?! Да чтобы я… Да я ж просто хозяина искал. Не проходил он тут? Ну, высокий, белобрысый, в плаще. Вот же, не успел наняться — жалование терять, только-то и пошел — кружечку пропустить… Нужно будет все же сквитаться потом с Нэйшем. За хозяина. Местный садовник пожевал губами, потом кивнул — мол, ага, был такой. Высокий, белобрысый. Под ручку тут прогуливался с хозяйкой — во-он туда, где раньше вир был, а потом сараище для животных построили. А уходил или нет — того вот не видел, может, вообще, в поместье гостит. — Ты б у привратника спросил, парень-то, а то и впрямь денежки твои заплачут. — Да, надо бы, — согласился я. — Где тут привратник-то? Ух, спасибо отец, отдышусь только… игольчатники, надо ж… аж под коленками тошнит. Да нет, дойду, дойду… От дедули, который проникся ко мне самой теплой симпатией, пришлось избавляться — а то он уж было совсем решил проводить меня до ворот («А то забредешь же опять в угодья, непутевый!»). Кое-как удалось отговориться. Я четко дошагал до конца аллеи, потом развернулся, нырнул за кусты и трусцой рванул назад. К тому самому «сараищу», мимо которого я уже раз проходил. Говоришь, отец, вир там внутри был? Водный портал, значит? А потом над ним эту штуку и построили, почему-то с животными? Ну, если только эти добрые люди — местные хозяева — не решили перекидывать животных на большие расстояния простейшим способом — то они решили перекидывать кого-то другого. Простейшим способом, да. Внутри «сараища» стояла темень, так что пришлось подсвечивать куском желчи мантикоры из кармана. Так. В ширину шагов тридцать, в длину двадцать. Клетки по стенам, в одной рычит и волнуется виверри. Еще пурры, одинокий йосс, пара молодняка грифонов, сколько-то бескрылых гарпий… никого редкого, очень странный зверинец. Я понадеялся, что виверри не фыркнет огнем, пока я тут вспоминаю славное прошлое. Посмотрел усыпанный соломой пол — похоже, недавно заметали — как следует. Судя по резкому запаху — еще и зелий каких-то налили, если вдруг кто явится со вторым Следопытом. Кто был тут и что делал — не разобрать, вир… Вир замаскирован лёгонькими досочками: станешь на такую — непременно провалишься. Над досками — солома, чуть погуще. Я сдвинул одну из досок, зачем-то обмакнул руку в воду — не бурную, медленную и ленивую. Покосился на рыкнувшего виверри. — Такие дела, брат, — сказал шепотом. Виввери тревожно заворочался в клетке. Не приведи Перекрестница — встанет и выскочит, уж очень хлипко выглядит эта клеточка. Пожалуй, пора поступать по крысиной привычке и нестись отсюда во весь опор. Потому что эта идеальная ловушка как-то слишком хорошо наводит на мысли — что именно могло случиться с Мел и Нэйшем. То есть, нет, я не уверен, конечно… но рисковать больше не следует. Ну, можно сказать, что я почти успел. Ждали меня за дверью. Трое. Главный — рыжеусый высокий охотник, явно из знати, с Даром Огня — у него в ладони с намеком горел огонек. Еще один — наемник-мечник. — Вы чего, господа хорошие? — охнул я, обращаясь в честного браконьера. — Да я… да я и животинок ваших не трогал — думал, найдется каких вещичек на бутылочку, даже пурры ни одной не прихватил! Третий был слишком уж в тени, это нервировало — не поймешь, можно ли использовать лучший из планов. То есть, бежать с громкими воплями «Убивают!» Только когда я качнулся влево — он шелохнулся, и я смог рассмотреть арбалет. Лучник. Поймать болт в брюхо, пожалуй, не хочется. Бежать нельзя, разве что орать. — Убивают! — заголосит я по первоначальному плану. Тут же прыгнул назад, закрываясь дверью — и в дверь тут же влетел болт, а за ним ударился меч. Черти водные, запереть нечем, припереть… ладно, припру клеткой с пуррами, да еще разве что приморозить… Времени — секунд пять на все. Я поорал еще — как следует, так, что переполошил зверей. С той стороны донеслось тихое обещание «Спалить чертову хибару, если не заткнешься» — так что пришлось умолкнуть и обдумать возможные переговоры. Я уже совсем было вознамерился сигануть в вир, пробивая доски — но крыса взвизгнула с особенной страстью — «Не сметь!» Так что когда господа хорошие вышибли дверь — я прижимался к клетке с яприлем и ругмя ругал внутреннего грызуна. — Устроим драчку? — спросил с бравадой, выставляя легкую холодовую завесу. — Или, может, побеседуем, а? Если уж ничего не сделать — так хоть время потянуть. Вдруг да мои отчаянные призывы о помощи кто-то слышал. Усатый охотник презрительно покосился на мою Печать. Сделал жест — ну, давай беседовать. Оскал усатого выдавал его намерения лучше некуда: от троих я не отобьюсь, так что у меня есть выбор: поджариться, поймать в себя болт или наткнуться собой на меч — прежде, чем они меня выкинут в этот замаскированный вир, само собой. Можно, конечно, с размаху сигануть туда самому, поискать Мел и Нэйша, только вот болт и ожог я поймать все равно успею, а тогда… тогда… — Кто знает, где ты? — спросил усатый тихо, угрожающе. Я виновато развел руками. — Да как-то получилось, что все наши. И можно не сомневаться — они тут скоро будут. Скорее всего — они и так уже здесь. Так что я бы вам посоветовал быть благоразумными и не осложнять — вдруг да получится договориться. До поединка я бы вам доводить не советовал, знаете ли. Усатый выдал короткую усмешечку. И набрал воздуха в грудь, чтобы объяснить, что договориться у меня с ним не получится. И что я блефую. И что какой там поединок. И, возможно, еще что-нибудь похожее. Но тут виверри в клетке решил начать переговоры за него и коротко и резко фыркнул пламенем — целясь в мечника. Тот заорал и нырнул в дверной проем, навстречу снегу — одежда заполыхала. Я отскочил подальше от замаскированного вира, лучник приготовился стрелять, а охотник — лупить пламенем. Хлык. Сухой, короткий щелчок — и лучник выронил арбалет и схватился за плечо. Шлисс. И черная петля уверенно скользнула в пламя, народившееся в ладонях охотника. Спеленала ладони, обвилась вокруг них змеей — и рванула так, что рыжеусый впечатался в стенку. — Господин Оттон, так? — резанул голос от дверей. — Вас-то мне и надо. Господин Оттон, или как там его, как раз обратился в статую самому себе, с удивлением пялясь на свои связанные руки. Потом на невысокую фигуру на пороге — так, будто пытался сообразить: это кто там такой дерзкий явился? Потом Оттон уставился на меня — а я как раз с облегчением прислонился к клетке с мелкими пуррами и пробормотал: — Ну, я же говорил — они уже здесь… Она уже здесь, да. Кажись, дела наконец-то пошли как надо. Фигура от порога сделала шаг, потом еще один. Из темноты вынырнула сперва рука — вся в старых ожогах и шрамах, сжимающая рукоятку кнута. Потом лицо в обрамлении каштановых волос — бледная кожа, точки веснушек и зеленые разводы в глазах. — Господин Оттон, — заговорила Гриз Арделл, рванув кнут на себя так, чтобы еще одна петля легла охотнику вокруг шеи. — У меня к вам пока что всего один вопрос. Где сейчас мои люди?

====== Зима для варга-3 ======

Рассказ получился в четыре части – как “Сердце”. Но тут – самая важная.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Вечер наскакивает как-то слишком быстро. Хотя черт его знает, может, мы долго тащимся. Со скоростью охромевшего на четыре ноги яприля, в основном из-за меня. Синеглазка время от времени еще и делает передышки – глянуть, где там фейхи. Как будто мы и так не услышим, когда Песнь Охоты пойдет за нами по пятам. Я так и говорю: – Побереги свои варжеские штучки, пригодятся. И потом опять ковыляю и ковыляю, опираясь на его плечо, и пошел он к черту со своими попытками хватать меня за талию и поддерживать. Грызи пусть хватает за что угодно, раз она ему позволяет. Спасибо еще – молчим. Не хватало болтать во время этого шествия покойников. Звериная тропа вьется-вьется, ведет на восток, к Фейхеанту, к пустоши, к ледяному и бугристому пространству, через которое мы непонятно как должны пройти. Мороз обгладывает щеки, как голодная гиена, а внутри – под тканью, прижатой ремнем, – жарко. Сунула бы туда горсть снега. Еще лучше – в рот. Дико хочется пить, губы сохнут и трескаются. Перед глазами мельтешат тени – неужто фейхов прозевала… да нет, просто что-то навалилась слабость. И ноги все тяжелее двигаются. Показалось, или кровь так и не остановилась? Пальцы соскальзывают с плеча Синеглазки – какого мантикорьего сына это плечо так высоко? Придётся останавливаться по-настоящему. На первой же подходящей поляне Нэйш опускает меня на свой плащ. Пока он разжигает костер, пытаюсь отдышаться. Беру в рот снег, держу, чуть сдерживаюсь, чтобы не проглотить. Колотит меня как следует – и костер не помогает. Прижатые ремнем к ране тряпки пропитались кровью, капли видны в снегу. Я оставляю морозным гиенам дивное приглашение на обед – и они этому радуются, вон, их уже слышно, затягивают старую песенку за деревьями. Синеглазка на Песнь Охоты плевать хотел. Лезет смотреть на мою рану, будто хочет в ней увидеть что-то новое. – Как ощущения? Ощущения передаю взглядом. Как будто особо ненормальный шнырок залез в пузо и пытается оттуда проковыряться наружу. Еще вылезет из раны, зубами Нэйша тяпнет… – Мелони, – тихо говорит Синеглазка, – ты запомнила, как выглядел клинок? Ага, только на него и пялилась, пока летела в портал. Ладно. Прикрыть глаза, отогнать звенящую Песнь Охоты, приказать себе – вспоминай! На твоей ладони не зря Знак Глаза. – Длиной в пядь, лезвие посеребрённое или серебряное. Жёлоб на лезвии. Рукоятка костяная, резная, там знаки… Умолкаю, будто наткнулась на что-то знакомое. – Пайнетта? «Кровопийца» на языке нойя. Кровохлёб или кровняк – у разбойников и браконьеров. Охотничий ножичек, который по специальным заказам с наговорами делают умельцы нойя, да и опальные Мастера, говорят, за такое берутся, если за деньги. Если такой ножичек метнуть в животное или им его порезать – кровь не остановится, все будет сочиться, даже из мелкого пореза – зализывай, не зализывай, какую бы траву зверь не отыскивал… Потому что снимается эта дрянь наговором да особыми зельями – Конфетка это умеет, она при мне такие раны врачевала… Только вот она в питомнике, а я – здесь. В компании озадаченно приподнявшего брови Синеглазки. – А твоя кузина… многогранная особа. Если б она меня еще чем пырнула – он бы к ней точно посватался. – Это ей Подонок подарил, – пытаюсь пояснить я. Нэйш потрошит мою сумку, слышен треск ткани – что он режет? Или рвет? – Подонок Оттон. Женишок ее. Ставлю любимый метательный нож – половина плана в этом деле точно его. Нэйш подходит, наклоняется… мелькает лезвие. На черта он отхватил воротник от собственного плаща? Что-то еще там делает, вяжет узлы, что ли. Голос звучит чуть ли не у меня над головой. – В здании с порталом, меня атаковал огненный маг. С виду аристократ. Так и знала, что он в деле. – Как я понял, тот самый Альбрехт Оттон? Если не ошибаюсь, жених некой девицы Драккант – правда, брак расстроился по неясным причинам. Ходят слухи, что девица была безумной. Или что она сбежала прямо из-под венца. Или что она застала жениха с другой и в гневе чуть не убила обоих. И смешочек, ну да. Слухи ходят… тетка, понятно, пыталась замять, но слуги и гости-то не слепые, слышали крики и видели разодранную рожу женишка… напридумывали. Говорят, в каких-то версиях я ему врезала так, что разом лишила возможности размножаться – вот это по мне. – Оттоны ведь соседи Венейгов, я не ошибаюсь? Охотничьи угодья, примыкающие друг к другу… Капканы, силки и травля зверей каждый пятый день, как по расписанию. – Подонок − как ты. Тоже… убийца. И так же красовался – сколько он кого добыл. У его мамаши весь замок был в шкурах, рогах и чучелах. А ее сынок все хвастался трофеями направо-налево, когда с визитами приезжал. Меня от него держали подальше, только… Только попробуй спрячься от Следопыта. Я же чувствовала, как от него несет кровью, когда тетушка щебетала: «Мелони, ну выйди же, ну поприветствуй же…» И разговорчики их с друзьями слышала. Сейчас только жалею, что не намылилась сразу из поместья, как только узнала, что я за него сговорена. Наверное, тогда на меня еще действовала эта дрянь про Правила Рода: «Ах, Мелони, ты же последняя из Драккантов, это же такой удачный выбор, мальчик будет отличным мужем, не опасайся!» Или не хотела разбивать тетушке сердце в очередной раз. – …в общем, я вроде как с ним договорилась. Женимся, он меня не трогает, я его. Его устроило, кланялся, все, улыбался, трепался насчет того, как я прекрасна. А на помолвку заявился с подарком. С… трофеями. Трое слуг развернули свертки – и пушистые шкуры упали мне под ноги. Медовая, с подпалинами – старой самки алапарда, и темно-зеленые – яприлей, и чёрная и серая – керберов, и мех золотистого йосса – он во всех угодьях был один, мы его со старым Олли мясом подкармливали. И безжизненные глаза огненных лисиц смотрели снизу вверх, и медью поблескивала шкура земляной кошки… Я смотрела на это секунды три. До того, как шагнуть вперед и попытаться перервать Подонку глотку или хотя бы сделать так, чтобы он света белого не видел. Говорят, он потом три месяца на людях не мог появиться – так я его облупила. Ну, а я скоро после этого и подалась подальше от поместья, Венейгов, Драккантов, Оттонов и других уродов. Лучше бы так и держалась подальше. – Месть и права наследования, – говорит Нэйш таким тоном, будто он глубоко удручен такой простой разгадкой. Не спеша отходит к костру и застываеттам минут на десять – и Песнь Охоты вокруг нас начинает молкнуть, молкнуть… наваливается тишина, ознобная и мерзлая. Звезды сверху подмигивают мерзопакостно. Я стараюсь дышать сквозь зубы и прикидываю – сколько еще протяну. Получается, что нисколько, потому что идти не могу уже сейчас. Да еще холод – я уже губ не чувствую, вот бы было что-нибудь… Правда, есть противоожоговое. Оно ж на жиру яприля, который против ожогов хорош. И от морозных тоже помогает. Достаю из кармана долго – пальцы в митенках совсем замерзли. Натираю на пробу пару пальцев – вроде, легче. Тру пальцы, нос, щёки, уши. Голову поглубже в капюшон куртки. Сойдет, только вот на что оно мне? Песнь Охоты совсем смолкает, и Синеглазка возвращается от костра. Весь такой из себя в приподнятом настроении и с куском опушки плаща. – Насколько я помню – мех серебристого йосса помогает затягивать раны. Точнее, подшерсток, конечно, но мы ведь можем рискнуть? – Откуда ты… – О, в старые добрые времена я входил в состав одной группы… которая охотилась на этих милых тварей. Мех йосса, знаешь ли, всегда востребован у модниц. Ну, а поскольку легче всего йоссы приманиваются на теплую кровь – кто-нибудь из младших охотников обычно резал ладонь. Еще бывало так, что на охоте кто-нибудь получал раны… в общем, нам часто приходилось останавливать кровь. Сонная одурь проходит, и кровь начинает гудеть в висках. Я смотрю в лицо Нэйша, освещенное отблесками костра, и даже боль уходит в вир болотный. Остается только желание врезать ему как следует. В памяти всплывает – обагренная снегом кровь и серебристые тела. Фигура в белом, полет дарта. Одна из последних колоний серебристых йоссов – пока мы с Гриз успели добежать, там едва ли десяток особей осталось. Мясник искоса взглядывает на мое лицо, прилаживает кусок меха на рану, потом прижимает тканью и опять крепит ремнем. Продолжает себе невозмутимо: – Что удивительно, никто из нас не пользовался пайнеттами. Мне всегда они казались малоэффективными: к чему, если можно закончить с одного удара? – Ты дрянь, – говорю я вполне себе спокойно. Больше не хочется говорить ничего, даже про пузырек с противоожоговым. Пусть себе обморозит рожу – ему только на пользу. – Может быть. У нас есть время это выяснить окончательно, да, Мелони? Распускает волосы – так, чтобы прикрыть уши. Подходит ко мне, приподнимает за плечи – и оборачивает веревкой, прикручивая меня к собственному плащу. Стягивает, как охотник, пакующий добычу – потом то же самое повторяет с ногами. Тут только до меня доходит – что он собирается делать. – Какое, в вир, время. Ты через час станешь дрянью мороженой. Собрался гулять по морозу в сюртуке? Нэйш самодовольно скалится и заверяет, что тронут моей заботой. – Костюм на шерсти альфина, хорошо справляется с холодом. О плаще тоже можешь не волноваться – ткань из таллеи прочна и не промокает. И стоит маленькое состояние, так что насколько идиотом нужно быть, чтобы в такой одежке шастать по лесам… – Вы все, южане, чокнутые. – Вообще-то, предки были с севера, – ухмыляется Нэйш, окончательно превращая меня в кокон третьей веревкой – спасибо, я руки поверх протянула. – А когда я попал в Орден Жалящих – убежище располагалось в Крайтосе. Пробежки босиком по снегу с утра очень бодрят. Так… Тут он хватается за что-то поверх головы – ага, перетянул ворот плаща веревками и намотал их теперь на руку. Рывок – и я проезжаюсь по заснеженной тропе. Немного подпрыгиваю на снегу, но получается мягко. Нэйш кивает – и перед тем, как двинуться, выдает напутствие: – Постарайся не умереть, Мелони. Я все же не знаю дороги. Потом я слышу только его шаги – нехило рванул. А вокруг мелькают темные кусты, пятна сине-черного от ночи снега. И сверху участливо поглядывают звезды. Кажется, поднимается ветерок, или это просто хтурры за деревьями? Точно – хтурры – может, из тех, кого мы тут кормили когда-то. Посматривают, потом уносятся маленькими вихрями. Кажется, мороз отступает – а может, это все плащ, в который меня завернул Синеглазка. Еду по звериной тропе маленькой гусеницей – только иногда встречаются горбыли, на которых неприятно потряхивает. Смотрю в небо, где уже начинают сиять Огни Снежной Девы – и думаю, что если бы просто заснуть, то это было бы неплохо. Конечно, меня примет снег, а не вода, но мне-то какая к тому времени будет разница. Шурш-шурш. Это взлетела где-то с ветки ночная сова-вещунья. С ветки снег падает на лицо. В небе размываются и темнеют звезды… – Мел. На голос Мясника у меня всегда правильная реакция. Говорю ему, чтобы он шел в вир болотный. – Мел, проснись. Проснись. Есть же уроды, которые все всегда испоганят. Разлепить глаза сложно – ресницы будто слиплись. Наверное, вырубилась, пока ехала. Наверное, надолго. Опушка леса. Совсем недалеко – костер. Нэйш оттирает лицо снегом, потом трет оставшимся куском меха йоссы. А прямо перед нами лежит Фейхеант – ледяная равнина, неровная и бугристая, кое-как припорошенная снегом. Уходящая на восток, насколько хватит глаз. И над ней во всей красе разворачиваются Огни Девы – зеленые, синие, фиолетовые полосы – сигнал для огненного муженька, Дарителя Огня. Полосы колышутся, перетекают друг в друга, будто вода в роднике. Наваливается жажда. Беру горсть снега, прижимаю к губам. Синеглазка подходит, развязывает, а где и разрезает свои узлы на мне. Подтаскивает плащ и меня к костру, распеленывает, садится сам на полу плаща. Видок у него не особо замерзший, зато вымотанный. – Противоожоговое, – голос выходит хриплый и скрипучий. – Оно против мороза тоже. Если твой амулетик от него не спасает. Нэйш щёлкает по броши-бабочке пальцами, жмет плечами, лезет на пояс за противоожоговым. – Холод – не главная наша проблема. И тут только я понимаю, что тишины больше нет. Север поет вокруг нас голосами фейхов. Песнь Охоты во всей красе. – Ты же их шуганул. Дважды. Тоже мне, варг неограниченной силы. – Трижды – один раз по пути. Но они возвращаются, и к ним присоединяются новые. Понимаешь, Мел… я не могу держать их под контролем все время – тогда я не смогу идти. Могу только внушить им что-нибудь. Например, желание спать. Но это почему-то не действует. – Потому что они голодны, придурок. Он сам-то заснет, когда кишки от голода сводит?! – Так что я подумал, может, ты подскажешь мне что-нибудь об их повадках. Так, сходу, вспоминаются только уязвимые точки – горло, глаза и узел между ухом и хребтом. Ну да, а то как же. Говорить сначала труднее, потом легче, и я пытаюсь вспомнить – что там знаю о фейхах. Охотятся стаями, предпочитают легкую добычу. Вечно голодны, потому что добычи вечно не хватает. В стае – от полусотни до сотни, всегда высылают разведчиков, могут преследовать добычу по пять-восемь дней. Создают холод вокруг себя и опасаются огня и тепла, умирать уходят в одно место – вот оно, Фейхеант… – Голод, – говорит Нэйш задумчиво, – попробую. Синеет глазами и застывает в профиль. А я остаюсь смотреть на небо и перебирать – что ж там им можно внушить, фейхам. Что где-то еда? Какое им дело до того, что еда – где-то, когда она здесь. Что впереди – огонь? Подействует, но на время. Что они хотят сожрать друг друга? Даже если Нэйш решится устроить побоище – все равно кто-нибудь за нами следом кинется… Мы не дойдем, – иступленно бьется в виски. Впереди – льды Фейхеанта, костра не разведешь, и на плаще меня по бугристому льду далеко не утащишь. Если фейхов сейчас не удастся завернуть – Синеглазке придется отворачивать их снова, и снова, и снова, он вымотается и… Песнь Охоты опять отдаляется, уходит на запад, за воображаемой добычей. Что он им там внушил? Ладно, уже неважно. Грызи придется принимать роды у Селинды. Черта с два я возьму себе на совесть этого их распрекрасного варга, над которым они все так тряслись. Найти нож на воротнике. Быстрое движение. Потом уснуть. Дышать и дышать, слышать шорохи мелких зверушек под снегом, и дальнюю Песнь Охоты, и шаги любопытных снежных антилоп, и смотреть на сияние родного севера, пока оно не отпечатается в глазах, смешанное со светом звезд. Так – лучше всего… И тут я понимаю, что метательных ножей на воротнике нет. Трубочки с отравленными иглами в кармане – тоже. И что Синеглазка уже вернулся из своей прогулки в мозги к фейхам и смотрит на меня пристально и изучающе. – Потеряла что-то, Мел? – Нож дал, быстро! Нэйш достает мой метательный нож из сумки, пробует пальцем острие. – Самопожертвование, – говорит почти что с нежностью. – Поверь, для таких глупостей еще не время. Кто бы говорил. Он вообще – понимает, насколько мы встряли? Видимо, да. Слишком уж веселенький у него вид. Предвкушающий. Кажется, его от души забавляют и фейхи, и морозная стылая равнина перед нами, и я со своими попытками убрать лишний багаж. – Знаешь, я ставил на то, что ты попытаешься… еще по дороге. Чуть было не забыл забрать ножи. Всегда было интересно – что заставляет прерывать собственную жизнь. Ощущение безнадежности борьбы? Расчет, который говорит, что шансов слишком мало? – А ты, значит, привык на лучшее надеяться, так, что ли? – Я привык выживать, – говорит Синеглазка небрежно. С этой своей льдистой улыбочкой. – И держусь того мнения, что это нужно делать до последнего. Попробуй согреться и набраться сил – думаю, у нас полчаса или даже больше. Легко сказать – сил набраться, когда с одной стороны замерзаешь, а со второй поджариваешься, как сарделька. Кручусь на плаще. Рана, кажись, уже не так кровит. Нэйш тоже глотает пару горстей снега, втирает в лицо противоожоговое с пояса, задумчиво гремит пузырьками. Подбрасывает веток в огонь. – Можем даже поговорить, – предлагает как на светском рауте. Из тех, от которых меня с колыбели мутит. Наверняка спутал меня с Пухликом – этот охотник с ним языком чесать. – О чем мне с тобой разговаривать? – Темы найти всегда можно, – Синеглазка жестом показывает на Фейхеант перед нами. Непонятно что имеет в виду – то ли что можно говорить о льдах и Огнях Девы, то ли что скоро нужно идти. – Очень скоро нам придется беречь силы и дыхание, так что, может, это последний шанс. Например, мне всегда было любопытна твоя ненависть к аристократам. Ты их терпеть не можешь, так? Годы не хотела слышать о родичах… не приняла даже помощь тетки, хотя это позволило бы тебе прокормить пару десятков лишних зверушек. Не приняла Права Рода, хотя могла. И ведь не расстройство же помолвки с господином Оттоном могло заставить тебя пойти на побег в… шестнадцати тебе не было, кажется. – Спроси у Грызи, как доберемся живыми. Нэйш молча жмет плечами – мол, не хочешь говорить, ну и не надо. А мне вдруг становится как-то все равно. Они же все равно мертвецы – и вечно охающая, огорчающаяся на каждом шагу тетушка, и одышливый дядька, трепещущий над своими женушкой и дочуркой, и мамаша Оттона, которая визгливо требовала показать ей «эту негодяйку» и вопрошала – кто-нибудь знает, какие пойдут слухи?! – Они всё причитали, что я нездоровая. Дядька вообще брать не хотел. Тетка все квохтала, что вот, священный долг. А когда Подонок… когда я морду ему подправила… они все шептались. Что нужно это исправлять. Лечить меня, раз я такая ни на что не годная. Чтобы стала нормальной, как для… почтенного семейства. Нэйш почти беззвучно смеется – ага, смешно как предсмертные судороги. – Лечебница в Исихо? – спрашивает потом. – Благородные своих в лечебки не отдают. Просто нанимают санитаров… прислугу. Докторов. Тебя обрабатывают зельями, магией… запирают в комнатах или крыле замка. Пока у тебя не наступает просветление. Ни черта он не поймет – так что я умолкаю. Не говорю – какой это страх, когда понимаешь, что больше не услышишь вольного леса, не пройдешь по следу, не коснешься шерсти прирученного кербера. Когда узнаешь, что эти твари с рыбьими улыбками, которые притворялись твоими родными, хотят навечно запихать тебя в клетку, выдрессировать и заставить служить на задних лапках, а потом свести с кем-нибудь, как сводят племенных единорогов. Какую ненависть чувствуешь к стенам с дорогими обоями, к гобеленам и запахам благовоний, к постным лицам служанок. Об этом я говорила только раз только с одним человеком. – Иронично, – говорит Синеглазка. – Но почему ты не приняла Права Рода потом? Ты ведь могла оставить в поместье управляющего и употребить сокровища Драккантов… на лечение невинных зверушек, скажем. Основать приюты, организовать лечебницы… Они мне все об этом говорили. Конфетка, и лесничий Олли, и Рыцарь Морковка – друг детства, которого как-то послали меня искать, чтобы уломать вернуться… Только одна ничего такого мне никогда не говорила. Только Гриз Арделл. – Не хотела возвращаться туда. Никогда. В эти стены. Нельзя хвататься за то, что не твое. И не станет твоим. Люди не меняются. Ты так и остался убийцей и мразью. Так, на кой же черт ты… Слова стынут, мерзнут в засохшем горле. До меня уже дошло – что он собрался делать, это до любого бы дошло, по-другому никак не выйдет. Просто я знаю, чем это кончится. Двумя трупами на обледеневшей равнине. – Спасение и смерть всегда идут рука об руку, – костер ярко вспыхивает в последний раз. – В сущности, часто это две стороны одного… Там и там в твоих руках жизнь, просто… исход неодинаковый. Иногда они даже дарят одинаковые ощущения. Власти. Собственного превосходства. Тебе лучше знать – сколько раз ты спасала жизнь милым зверушкам? Приятно ощущать, что они ходят по земле по твоей воле, да, Мел? Приятно осознавать, сколько их обязаны тебе… – Я ничем тебе… не обязана. Ты, скотина, задолжал мне столько жизней, что теперь должен меня спасать каждую неделю. Чтобы расплатиться хоть немного. Надо бы выпалить ему это в лицо – чтобы знал. Но тут он крепче заворачивает меня в плащ и поднимает на руки – и от острой боли внутри все слова вылетают и теряются. – Идиот. Ну, кроме этого, безнадежного. – О, не беспокойся, в свое время мне часто приходилось носить женщин на руках. По лестницам в том числе – почему-то они просто обожали это. И не все были… такими хрупкими. Блеск. Мстительно воображаю Нэйша с какой-нибудь толстухой через плечо. Томно пыхтящей «Ах, я поражена вами в самое сердце». Да, да, и лестницу. Говорить неохота. Во мне нет и трех пудов, только вот сколько ты протащишь сто фунтов по ледяной поверхности, где без всякой поклажи можно ноги переломать?! Скрип-скрип. Шаги теперь медленные, тяжелые, осторожные. Скрип-скрип – над головой плывет, переливается сияние. Манит за собой. И сотни глаз на небе, сотни. Наверное, там все – серебристые йоссы, нацеленные, грациозные; и двухголовые керберы, игривые, будто щенки… алапарды облизываются, виверри приподнимается на задние лапы… все, кого он отнял собрались, посматривают сверху. Зовут… за собой. На восток, за мерзлые равнины. Нет, просто туда. Не в Водную Бездонь. В чистое, режущее холодом небо. Скрип-скрип. Скрип. Перед глазами – плечо. А если приглядеться – за ним невозможная, прекрасная картина. Фейхеант. Изломанные фигуры из льда, встающие одна за другой. Фейхи на охоте, фейхи на лежбище, фейхи играют. Полуразвалившиеся, источенные ветрами, присыпанные снегом фигуры. Некоторые почти прозрачные, отсвечивают зеленым – в тон Огням Девы, раскинувшимся на полнеба. В некоторых уже и фейхов не узнать – просто ледяные глыбы. Олли говорил – они приходят сюда умирать. Поют прощальную песнь – и обращаются в блестящий лед навеки, и так было все время, и непонятно – что их сюда тянет, на эту равнину. Под лучами солнца она вся так и сверкает, как ярмарочный леденец, а ночью вот – призрачная, сине-зеленая… чудное место для смерти. Эта самая смерть идет по пятам и выпевает песню голодными голосами. Когда Песнь Охоты становится совсем уж ликующей – Нэйш останавливается и сгружает меня с рук. Потом наполовину распеленывает и мало того, что садится на полу плаща – пытается в нее завернуться. Проняло, значит, холодочком. Ресницы все в инее – и синева между ресницами смотрится будто отблески с неба. Зато теперь ему точно не захочется смеяться. Фейхи опять уходят – небось, внушил им что-то новое. Правда, если судить по голосам, и их там уже не пять десятков. Когда Синеглазка открывает глаза и выдыхает – он выглядит так, будто ножом в живот саданули его, а не меня. Потом ловит мой взгляд и ухмыляется. – Ну, с Амандой и Гроски у меня было бы еще меньше шансов, а? Особенно с Гроски. Хотя шансов и теперь нет. – Отлично, – шепчу я. – Всегда мечтала подохнуть в компании самой большой мрази из всех, что знала. – В твоей коллекции мразей есть большие пробелы, Мелони, – говорит Синеглазка. Он прислонился спиной к бывшему фейху, но, кажется, этого не чувствует. – Впрочем, мне всегда нравилось быть лучшим. Я удостоился первого места из-за того, что был устранителем? Он правда не понимает. И не поймет. Что они все дышали, чувствовали, боялись – все, кого он забрал. Что их глаза так и смотрят на меня, что я могу перечислить их, одного за другим, как перечисляют друзей или братьев, что это все будто выжжено у меня под веками – каждый раз, когда он пользовался своим клятым дартом. Что меня колотит даже оттого, что приходится заворачиваться в его плащ. – Ты не был. Ты, мать твою… остался устранителем. Все так и смотришь на них… как на мясо. Будто они вещи. Люди не меняются, я это ей сто раз говорила… когда она с тобой носилась. Стал варгом… а все так ничего не хочешь знать… кроме уязвимых точек. – О, мы всегда на что-то закрываем глаза, правда, Мелони? – Синеглазка тоже начинает шептать. – Ты, например, избегала смотреть на милые шалости своих питомцев. Такие, как разоренные селения… искалеченные дети. Скажи, твои колени никогда не обнимали матери – потому что ты нашел то, что осталось от ее ребенка, и она может похоронить это? Ах да, по твоей теории люди же сами виноваты в том, что потревожили животное… Опять откатывается холод и тупая, ноющая боль внутри. Накатывает злость. Открываю рот, чтобы сказать ему: нашелся, тоже, великий спаситель, да тебе наплевать на всех матерей и детей, лишь бы пришибить кого. И тут Нэйш умолкает сам. Так, будто сам себя поймал на фальши. Или на том, что сказал слишком много. Не знаю, что там выжжено под веками у него. Не хочу догадываться. Звезды, кажется, с чего-то разревелись сверху. А может, решили вниз посыпаться – украсить искрами снег. Тупая боль внутри – теперь отдает в грудь. Когда Синеглазка опять меня поднимает – я готова заорать от боли. Только шиш ему, пусть выкусит. А ноги, кажется, онемели, и дремота наваливается все чаще. Нам туда – на восток, где над горизонтом горит зеленый глаз, похожий на глаз алапарда. Там портал, до которого никогда не дойти. За Фейхеантом еще Усклепье, там на полчаса ходу, только вот это для здорового, а мы и так еле ползем – мухи на льду, одна тащит другую. Скрип-скрип. Будто часы неспешно что-то последнее отсчитывают. Все медленнее и тяжелее шаги. Все сильнее мороз – он кусает и забирается даже и под плащ. Тело вялое, голову хочется куда-нибудь пристроить, но не укладываться же на плечо Синеглазки, вот еще. Говорят, здесь, в Фейхеанте, можно встретить Ледяную Деву. С ее упряжкой из хтурров. Наверное, было бы здорово попросить эту самую упряжку. Да только вот Ледяная Дева, говорят, ничего не делает бесплатно: с мужчин требует поцелуй, с девушек – танец. Не знаю, как у Синеглазки с поцелуями, а я танцевать точно не расположена. Время кружится в хороводе, среди призрачных статуй фейхов. Кажется, мы тут уже проходили… мимо вон той самки-охотницы? Или мимо этих троих, игривых? Фигуры повторяются, приманивают в хоровод. Фигуры слишком живые – кажется, сейчас посмотрят голодными глазами и затянут Песнь Охоты… Из дремоты выскакиваю, когда Нэйш опять опускает меня на лед. Хочу его спросить – что, умотался, небось? – и тут он закрывает глаза, будто во что-то вслушиваясь. А через миг вокруг нас властно начинает переливаться Песнь Льдов – на разные голоса. И когда ж они подошли-то… и где был мой Дар Следопыта, спрашивается? На этот раз Синеглазку колотит нешуточно, так что он отвоевывает половину плаща, и мы оказываемся притиснуты друг к другу. Можно б даже пошутить, в его стиле – а что, Гриз не возревнует? Но я говорю только: – Чем ты их? – и почти не слышу себя. – Огнем, – говорит Нэйш и шарит на поясе. Снимает какой-то пузырек, пытается отогреть ладонями и полой плаща. Льет в рот – запах слабый, но вроде, сердечное. – Внушил, что здесь пожар. Пожар на Фейхеанте, ага. Где сроду нечему было гореть. Даже если и поверят – все равно вернутся, еще голоднее, чем раньше. – Нужно послать в питомник… весть. – Я пробовал. Гриз в питомнике нет, а ученики… из тех, кто есть, никто не способен удержаться в сознании животного, где уже есть варг. Без последствий… для всех. Интересно, это-то он когда успел провернуть? Сразу же, как в портал рухнул? Или на каком-то привале? – Может, я мог бы передать весть через Сквора. Или отыскать Гриз, где бы она ни была. Но это отнимет время. И силы. Не договаривает и вообще не говорит больше ничего. А мне лежи и думай – какими словами взывать к его благоразумию. В смысле – можно вообще взывать к чему-то, чего у человека нет? – Да на кой это тебе, – наконец говорю я. Голоса почти нет, Нэйшу приходится наклоняться. – Грызи теперь в питомнике, так что тебе незачем пытаться ее заменить… Или поиграть в героя хочешь? Что – нравится риск? Синеглазка не слушает. Он рассматривает сине-зеленые льды Фейхеанта и сияние Огней Девы прямо над ними. Ресницы все в инее, и физиономия тоже кажется сине-зеленой. – Думаешь, люди не меняются, Мел? Хмыкаю – а ты как думал. – Может, это и правда. Знаешь, десять лет назад… я выбрал бы то же самое. Фирменный стиль Синеглазки – к чертям мантикорьим объяснение причин. Потом мы идем опять, только поднимается туман, а может, пурга – накидывается сверху и обволакивает то ли плащом, то ли одеялом. Под руки вдруг подкатываются мягкие, урчащие пурры – суетятся и желают оттянуть боль, и уши земляной кошки приветливо подрагивают из-под земли, и кажется, нужно задать корм единорогам, только вот воду подогреть для поилки – кажется, будет холодно… – Мел, не спи. Не засыпай! Меня кладут на землю и тормошат, голос еще такой… неприятно знакомый. Я бормочу, что пошел он к вир болотный, этот голос – хочу спать, и буду. Вдалеке воют фейхи, и это что-то обозначает. Опять поднимают, опять несут черт знает куда, и все повторяют, чтобы я не смела спать, и шаги становятся все неувереннее и тяжелее. Ресницы не хотят расклеиваться, а жаль, я б посмотрела на звезды. Интересно, уронит или нет? На лед падать не хочется… – Не засыпай, Мел. Не засыпай. Опять встряхивает чья-то рука… а, Синеглазка. Странно, что мы движемся, кажись, у него должны быть руки заняты? Только вот он меня не несет. Идет рядом, кутается в порядком погрязневший плащ. И придерживает меня, а подо мной – что-то горячее, гладкое, серебристо-бело-голубое, дышащее… Оно поворачивает голову, и я вижу огромные влажные глаза. Хтурра. Снежная антилопа. Красавица – на миг я забываю даже про тупую боль и сонную одурь, такое это чудо. Серебряная мордочка с двумя темными полосками. Подрагивающий нос втягивает мой запах. – Кх…как? – Кажется, мы привлекли внимание не только фейхов, Мелони. Голос у Синеглазки тоже подморозился. Но движется он точно быстрее, чем если бы тащил меня. Я слышу быстрый топоток за ледяными скульптурами. Там таятся хтурры – снежные антилопы, любопытные и неуловимые. Куда там фейхам с их короткими лапками. Снежной гиене о такой добыче можно только мечтать. Они и мечтают – издалека, там опять поднимается волна надоевшего «Скоооо-ро!» По гладкой шкуре антилопы ходят волны дрожи, и я стараюсь погладить непослушными пальцами – успокоить. – Ты… ее заставил? – Удивительно, Мелони, но они сами были... настроены оказать помощь. Совсем маленькое слияние… объяснить самой смелой – что от нее требуется. К сожалению, меня они не выдержат, но уж что есть… Меня антилопа тоже выдерживает с трудом – ступает тяжко, и мне хочется попросить у нее прощения. Но она поворачивает голову и будто улыбается, продолжая путь. Олли говорил – если ты сделаешь им добро, то и они тебя не забудут. Еще говорил, что они будто бы чуют – кто любит животных, и за тех до последнего будут. Но это, видно, неправда. Иначе от Нэйша бы они унеслись уже со всех ног. Поездка на хтурре – я бы в детстве душу бы за такое продала. Мечта всей жизни. Хочется улыбнуться, склониться на шею и покатиться туда – как с горки возле отцовского замка, чтобы валяться, обнявшись со сторожевыми керберами, кидать снежки в егерей и учиться читать следы… – …в конечном итоге замечательные создания, не правда ли? Отличный мех… и такая скорость. Трудная добыча для охотника, поэтому на них обычно устраивают облавы или ставят ловушки. Если метить в ноги, то… – Заткнись! Горячая волна ненависти проходит по пальцам, и хтурра вздрагивает. Нэйш косо ухмыляется потрескавшимися губами и похлопывает антилопу по холке. – Не спугни свой транспорт, Мелони. Отловить тебя среди этих статуй… будет непросто. Черти водные, он нарочно меня бесит. Заснуть не дает. Ну его в вир с его методами, лучше не спать, кто там знает – что он еще ляпнет. Когда впереди начинают плыть белые холмы Усклепья – мне кажется, что это все-таки я заснула. Только это оно – старое кладбище Драккантов. Мамочки, сколько же мы прошли, совсем же немножко осталось – тут здоровому напрямик с полчаса пешком… Нам – может, час, или полтора – главное, что вон там, на северо-востоке портал, и если дура-Лэйси не поставила туда никакой засады. И тут я понимаю, что поставила. Потому что она-то не хуже меня знала – и про Фейхеант, и про то, куда выводит второй портал. Только вот прохрипеть об этой своей догадке уже не успеваю, потому что хтурра сперва испуганно всхрапывает, потом валится на колени. Синеглазка подхватывает меня, а антилопа, шатаясь, поднимается и убегает. – Выдохлась, – пытаюсь пошевелить губами я, но Нэйш качает головой. И тут я понимаю, что остальных снежных антилоп рядом с нами тоже нет. Есть – другие. От присутствия которых трещит мороз и застывают губы. Которые нетерпеливо поскуливают и которые устали ждать и больше даже не поют. Время любых песней прошло. Остался лишь голод. И Нэйш опять закрывает глаза, и на этот раз его нет долго. До тех пор, пока голодное поскуливание не затихает в отдалении. Пока невыносимый мороз не становится привычным, въевшимся под кожу холодом. А когда он открывает глаза – синева выцветает под покрытыми инеем ресницами устало и неохотно. Очень может быть, сознанию варга хочется остаться в теле какого-нибудь фейха – там теплее. – Они вернутся, – только и говорит он. И поднимается. С трудом. И он еще собрался тащить меня, хотя и без меня он вряд ли протащится до портала. Между холмами намело снега, но повсюду камни и валуны, тропа между ними древняя, неровная. Синеглазка примеривается сперва к плащу, потом пробует поднять меня на руки. Это-то у него выходит, а вот подняться вместе со мной получается не сразу. Холмы качаются перед глазами, плывут вместе с моим шепотом: – Мантикора дери… что мне сделать, чтобы ты поступил не как идиот? – Ну, ты можешь меня умолять, – отвечает Нэйш. Он больше не улыбается – скалит зубы от напряжения. Изо рта при каждом выдохе рвется клубом жизнь. – И ты остановишься? – Нет. Просто… получу определенное удовольствие. Бесполезно. Как в той песенке про алапарда, который вздумал подзакусить луной и думал, что она близко. Мы можем сто лет думать, что портал близко. И столько же к нему идти. Мимо медленно – ах, черт, как медленно! – плывет Усклепище. Наше кладбище: тут и там вздымаются каменистые холмики. Или иссеченные древней вязью валуны, припорошенные снегом. До того, как всех жителей Кайетты начала принимать вода, мои предки хоронили своих здесь. В Морозном Наделе, поближе к Деве, к своей покровительнице. На дальнем холме, подсвеченном Огнями Девы, неясно темнеют каменные останки старого храма. Портал должен быть за ним… Сине-зеленый снег неспешно просыпается сверху на место, где мы останемся. Будто чистой простыней застлали могильные холмы. Подготовили. Я все отрешенно жду, пока Нэйш споткнется – или пока вернутся фейхи. Гадаю – что случится раньше. Случается и то, и то. Синеглазка как-то удерживает равновесие, но все равно излишне поспешно сажает меня, прислоняет к какому-то надгробию-валуну. Сидим под плащом, прижавшись друг к другу – кошмарный сон какой-то, право слово. Мне уже трудно держать голову – норовит грохнуться ухом на плечо. Не чувствую пальцев, и ног тоже, и только боль внутри разлилась до спины, и жажда полыхает внутри все страшнее. – Мел. Не засыпай. – Или что? Грызи… нас обоих… убьет? Мороз опять усиливается, вцепляется в щеки. Зубами, острыми, как у тех, которые тащат его с собой на утыканных сосульками шкурах. Которых больше не отпугнуть одному вымотанному варгу: я вижу, как Синеглазку перекосило. Слышу, что дышит он уже со свистом. Бесполезно: часть стаи уходит и запевает в отдалении, а остальные пляшут вокруг нас нетерпеливую пляску. – Слишком голодны, чтобы поддаться, – только и выдыхает Нэйш. Потом звенит в сумке метательными ножами и проверяет свой, у пояса. Нам не пройти к порталу. Нас уже взяли в кольцо: вой слышится отовсюду и становится все нетерпеливее. Нужно попросить нож – пока не поздно… Вот только Нэйш там застыл и к чему-то прислушивается. Что ему там подсказало варжье чутье? Дар совсем отказывается работать, я все вслушиваюсь и вслушиваюсь – и различаю… Цокот легких копыт по льду – маленькие вихри здесь, за кольцом фейхов. Те кидаются на них, обозленные – и не могут догнать, и далеко не отходят: знают, что здесь верная добыча. А потом я взглядываю на лицо Нэйша – на эту его убийственную маску, хорошо мне памятную. И меня окатывает пониманием. Снежные антилопы легче поддаются воздействию варга. Если он заставит их подойти ближе… подставиться под удар… отвлечь фейхов на себя… – Не смей… – задыхаюсь, и кричать не получается, хочу двинуть рукой – и понимаю, что не могу. Слабость накатывает слишком быстро, до жути быстро, наверное, опять рана начала кровить. – Ты… Мясник, даже не думай… они же их всех… брось меня здесь лучше… Нэйш, не надо. Не надо! Я теряю голос и пытаюсь приподняться, чтобы выкрикнуть ему в лицо, чтобы он не смел, и что я его ненавижу – и в глазах темнеет от усилия. Последнее, что я успеваю увидеть – проблеск синевы под белыми от инея ресницами.

====== Зима для варга-4 ======

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Дела шли ничего себе. Опутанный петлями кнута господин Оттон возмущённо моргал. Где-то вовне тушил себя о снег стонущий мечник. Лучник растянулся на полу в блаженном забвении: он решил рвануться за арбалетом, но поворачиваться спиной к бывшему наёмнику Гильдии — себе дороже. Даже не представляю себе, откуда у меня в руке взялись грабли… ах да, ими же, наверное, солому ровняли.  — Добавь мечнику, — не отводя взгляда от Оттона, попросила Арделл. — Иначе тревога всё же поднимется. Откуда бы ей, спрашивается, подняться, этой тревоге, если на мои отчаянные крики пока что заявилось разве что моё долгожданное начальство? Ясное дело, что ребятушкам, которых так грамотно выставили для охраны, сказано было: если вдруг кого начнут на территории убивать — не ваше дело. Мечнику я передал привет от Аманды: капнул на лоб премилого эликсира, от которого ты отправляешься в страну розовых бабочек и золотистых единорогов часа на четыре. Добавил противоожоговки — правда, не сильно-то он и обжегся, пострадала все больше одежда, а орал больше от страха. Когда я вернулся в негостеприимные стены, Гриз как раз нацепила на Оттона у него же взятые оковы — тонкие, изящные и явно лишающие магии, вот уж спасибочки за одолжение. Оттон кусал усы и ел главу питомника глазами.  — Отчшвечишь, — а вот угрожать у него выходило не особенно убедительно. — Шортова шшуха… отвешишь… вжа это.  — Оцепенение пройдет, — мимоходом успокоила Гриз, сворачивая кнут. — При соприкосновении с кожей скортокса оно временное, а потом вы сможете отвечать на вопросы. Что там с охраной, Лайл?  — Никому дела нет, — бодро отозвался я, передавая и лучнику привет от Аманды.  — Узнал что-нибудь?  — Да как тебе сказать… уж как минимум Нэйш тут был и в это здание заходил, а вот выходил он из него или нет — вопрос посложнее. Под досками — вир, ведет черт-те куда. Но если и Нэйш, и Мел попали туда, то… Тут я развел руками и изобразил на физиономии резоннейший из всех вопросов: «А почему они тогда не вернулись?» Арделл прислонила Оттона к стеночке, подошла к водному порталу. Отодвинула еще одну доску и, как я, вгляделась в воду. Потом взгляд подняла и задумчиво обозрела животных. Подошла к виверри, безбоязненно положила ладонь на чешуйчатую морду. Шепнула: «Вместе»… Господин Оттон бессильно и косноязычно выругался от стеночки.  — Так-то оно, — пробормотал я. — Небось, жалеете, что животных отсюда не убрали? А они-то, наверное, все видели, а? Ну, то есть, конечно, память животных от нашей отличается, только если вдруг с вами хороший варг… Хороший варг отняла руку от морды виверри, мягко погладив зверюгу на прощание по лбу. Сказала негромко:  — С Рихардом пока яснее, он побывал в сознании у зверя. Останавливал атаку. Видно, в этот момент его и столкнули в вир: связь резко порвалась, потом зверь помнит пламя и падающего человека… Мел, боюсь, ранена. Погоди минутку. И отошла к бескрылой гарпии — нетерпеливо подпрыгивающей в своей клетке и разливающейся в бесконечном «урлюлюлю». Всегда-то эти твари готовы поиграть… И опять — шепот «Вместе», блеск зелени в карих глазах… Идиллия. Идиллию чуть не прервал господин Оттон. Господину Оттону с чего-то придумалось с натужным рыком вскочить на ноги и побежать на Гриз в попытке тарана. Или нет, в попытке ее столкнуть в тот самый вир. Нужно сказать, это было проделано стремительно: я только успел сцапать грабли и крикнуть:  — Берегись! Гриз Арделл оторвала ладонь от лба гарпии, легко нырнула под могучее плечо аристократа и походя опять захлестнула аристократа кнутом. Чтобы он не свалился в тот самый вир уже в одиночестве.  — Господин Оттон, вы мне еще нужны, — заявила она и опять усадила охотника к стеночке. Тот невнятно прорычал что-то угрожающее, но Гриз уже смотрела на меня.  — Мел ранена, точно. В живот, ножом. В вир упали оба — сначала она, потом Нэйш, время… не могу сказать, сколько времени прошло, но скорее всего — сразу же, как сюда прибыли. Десми говорил, что Мел ушла еще до полудня, значит, она там уже часов восемь-девять… может, и десять. Вопрос — где это там. Куда ведёт портал? Этот вопрос был уже к Оттону. Аристократ, правда, выразил на лице вящее презрение к нам, низшим тварям, и досадливо зажевал ус.  — Думаю, вы понимаете, что оказались в крайне серьезном положении, — тихо продолжила Гриз. — Вашей невесте и вам грозит обвинение в попытке убить наследницу Драккантов. Мы без колебания обратимся к службе закона, и тогда… Аристократ в ответ выкатил на нас еще пару бочек презрения взглядом. Может, тоже понимал: вряд ли показания виверры и гарпии будут хорошо приняты в суде. А кроме этого нам и рассказать-то нечего — ну, разве что поведать, что мы вперлись на чужую территорию и повязали благородного женишка благородной здешней хозяйки.  — Куда ведет вир? — повторила вопрос Гриз. Оттон состроил глумливую рожу. Подвигал челюстью и родил через силу:  — Шагни… сама. Узнайкххх…

Гриз как следует вгляделась в его лицо и отошла ко мне.

 — Пусто, — шепнула досадливо. Глаза ее были прикованы к виру. К завораживающему, медленному танцу воды. К коридору туда, где сейчас Мел и Нэйш — ох, как бы не пришлось тебе, Лайл Гроски, удерживать начальство от неосмотрительных прыжков следом!  — Почему они не вернулись? — выпалил я. — Что там могло быть, на другой стороне — засада? Ладно, понятно, Мел ранена — почему не вернулся исключительный? Не полсотни же магов они туда нагнали, в самом-то деле. Гриз едва заметно качнула головой.  — Недооцениваешь внезапность. После перемещения… Я только носом фыркнул — уж я-то вполне здраво понимал, что Нэйшу плевать на перемещения и прочие условности. Сунься к нему с оружием или магией, после вира или не после — пожалеешь.

Только вот крыса внутри покусывала — визжала о чем-то давнем, тюремном. О том, что в одиночку против многих долго не продержишься. О том, что кто-нибудь догадается ударить в спину.

 — Думаешь, они вообще живы? — шепнулось вдруг. Дурацкий вопрос — на выездах мы такой старались не задавать. Все живы, пока не найдены останки, вот и все тут. Гриз качнула головой, прикусила губу.  — Нэйш точно. Если бы он умер — мы бы все почувствовали. Ну да, варги же чуют рождение и смерть друг друга. Получается, Нэйш от засады все же отбился… и что, решил не возвращаться? Остаться с Мел? Или портал был однонаправленным. Мы с Гриз дружно столкнулись взглядами и дружно же кивнули — ясно, что местное «водное окно» тащило все в него попавшее только по определённому адресу. Один из этих дрянных искусственных виров, созданных в давние времена придворными магами-шатальцами, а не возникшими, как всякий порядочный портал, неведомо когда и неведомо откуда.  — Должен вести куда-нибудь в угодья, — пробормотала Гриз. — Венейгов, или, может, Драккантов. Нужно найти кого-нибудь из егерей или слуг, которые хорошо знают места.  — Есть тут один дедуля, — шепотом доложился я. — У нас с ним, вроде как, возникла симпатия, так что могу попробовать его разболтать. Арделл выдала короткий кивок — валяй, мол, пробуй. Заговорила медленно и внятно, не спуская пристального взгляда с багрового Оттона:  — Если портал ведёт куда-то в охотничьи угодья — значит, должна быть безлюдная местность, на которой не выжить. Возможно, с животными. Так, сходу, мне вспоминаются три точки неподалёку от Крайтоса: Вересковая Топь, Морозный Надел и Чащоба — та, которая к северу. И если портал однонаправленный и им пользовались когда-то — значит, не так далеко там есть второй портал. Выход. Нам нужно узнать — где он расположен и куда ведёт. В поместье должны быть карты угодий с обозначенными порталами, так что мы с господином Оттоном сейчас немного прогуляемся. Господин Оттон, если не желаете полежать в уголке возле виверри в бессознательном состоянии — ведите себя тихо, а шагайте непринуждённо. Аристократ испепелил нас глазами, но на ноги со скрипом встал и изъявил желание непринуждённо шагать в нужном направлении.  — Может, лучше оставить… — заикнулся было я и понял, что на помощь местному аристократу вполне может завернуть местная охрана, даже если мы его упакуем как следует. Правильно, самое лучшее — взять с собой. Когда мы уже уходили, я оглянулся. Поймал глазами картину — невозмутимо вращающийся, чуть прикрытый досками водоворот… радостно скачет по клетке гарпия, уже проникшаяся к Гриз дружескими чувствами. Порыкивает виверри, копошатся в своей клетчонке пурры… Крыса зашевелилась внутри. Подняла узкую, опасную голову, насторожила усы, блестя бусинками глаз. Будто хотела сказать — ты же знаешь, что можно сделать, да, Лайл Гроски? Спина Оттона очень соблазнительно маячила впереди. Так что пришлось трясти головой, подавлять дурные порывы и поспевать за упруго шагающей рядом с Оттоном Гриз Арделл. И оглядываться по сторонам — не появится ли местный садовничек из-за куста? Нет, не видно — это жаль. Небось, зашился в свою подсобку, ну, или в свой домишко — вон, больше похоже на сарай, дымок из трубы идёт. Нужно будет там его и отловить, а пока… Да, а пока что мы впёрлись в поместье в совершенно неповторимой манере Гризельды Арделл. Когда наше романтическое шествие подошло по крыльцу, то очаровательная хозяйка, выпорхнувшая нас встречать с печатью недоумения на лице, получила в лоб:  — Госпожа Венейг, мне нужна Сквозная Чаша и карта поместий Венейгов и Драккантов. Сейчас. Печать недоумения на хорошеньком личике наследницы от этого проступила еще более ясно.  — А-альбри? — неуверенно пискнула она, когда рассмотрела на руках своего жениха оковы.  — И не вздумайте позвать стражу — тогда вам грозит огласка, — добавила Гриз, взбегая мимо нее по ступеням и проходя в дом. — Если вы не поняли еще, что наворотили — то на вас покушение в двойном убийстве, и еще вы объявили войну питомнику, который находится под покровительством правителей Вейгорда и Айлора. А также Кормчей. Идёте или нет? По лицу Лэйсилии Венейг прокатилась целая мимическая волна: ошеломление, непонимание, страх, попытки собраться, какая-то детская обида, как будто кто-то играет не по правилам…  — Я… я не понимаю…  — Внутрь идёте? — повторила Гриз уже из холла. — Иначе мне придётся обойтись без вас.  — Воз… возмутительно!  — Если только вы сразу не хотите мне сказать, где мои люди.  — Я обращусь в Службу Закона!  — Сделайте милость, поторопите их, а то эти законники жутко неторопливый народ. Вроде как, должны быть на пути сюда, а всё задерживаются. Ротик наследницы округлился в крайнем недоумении. Но надо отдать ей должное — собралась она быстро и первым делом кинулась к женишку.  — Альбри! Что они с тобой сделали?! Оттон разразился чередой возмущённых звуков — голодный Сквор мог бы позавидовать этому концерту. Гриз, стоя уже на середине холла, отозвалась:  — Скоро придёт в себя. Ему не нужно было пытаться столкнуть меня в тот же вир. Госпожа Венейг, я знаю, что вы сделали с Мел и Нэйшем. Я знаю, что Мел ранена. Все, что мне нужно — это где они сейчас. Где они сейчас? Наверное, тут-то я понял, что счёт идёт уже не на часы — на минуты. Когда услышал в звенящем голосе Гриз чуть заметные дрожащие нотки. И понял, насколько у нас мало шансов. И насколько у них мало шансов. И потом я увидел короткий обмен взглядами между Оттоном и Лэйсилией Венейг: вопрос в ее взгляде и утверждение в его.  — Говорить?  — Нет, конечно. Маска на лице у аристократки сменилась мгновенно. Переплавилась в воплощение невинности, пугливости и простоты.  — Я… ох Альбри, я так больше не могу, прости. Это все слишком ужасно, я все время вижу ее глаза перед собой, я… — она заломила пальцы, — я просто не могу молчать, это такой кошмар… И осела на пол, безудержно рыдая. Трясясь, всхлипывая, бледнея, задыхаясь… нервный припадок — раз в раз, не отличишь, грудь ходуном ходит под кружевами. Оттон замер с выпученными глазами: то ли нестись успокаивать, то ли аплодировать за удачное притворство… Сумрачная Гризельда Арделл не торопилась разражаться аплодисментами. Вместо этого она рывком вынула из куртки флакончик и сунула под нос безутешной наследнице. И сотворила чудо с восстанием из истерики: рыдания прекратились, наследница завопила: «Фу!» и попыталась попятиться прямо изположения сидя.  — Струя гарпии, — мимоходом просветила Гриз. — У вас будет время на рыдания потом. Куда ведет портал?  — А я… не знаю, — выдохнула Лэйсилия Венейг, прижимая к носу кружевной платочек. — Тут никто не знает, куда он ведёт, говорят, что совсем никуда… Я… я ничего не хотела дурного, я просто хотела, чтобы она была п-п-подальше… Да уж. Видимо — и чтобы Нэйш был подальше, за компанию. Впрочем, мне-то временами хочется того же, но чтобы вот так …  — Вы ударили её ножом в живот.  — Я… я не знаю, что на меня нашло… я испугалась… Альбри, скажи им… Мне вдруг показалось, что она ударит меня, и я… Гриз чуть заметно покачала головой. Может, ее посетило то самое внезапное прозрение: эта деточка может нести вот такую чушь часами, а у нас нет этих часов.  — Сквозную Чашу, — тихо повторила Арделл. — Карту. На раздумья даю вам четверть часа. После этого я применю к вам «Нерушимую истину».  — Но вы не мо… — заикнулась госпожа Венейг, вгляделась в усталый лик Гриз Арделл, охнула и зашептала: — Но я не понимаю, зачем… я все скажу и все сделаю, я обещаю, я… сейчас мы просто пойдём в библиотеку, да? Я покажу вам карты… прикажу принести Сквозную Чашу… я… я правда не знаю, куда он ведёт… Очень может быть, что она врала, только вот и у Гриз вряд ли с собой зелье правды: она не таскает его в карманах постоянно. А рассказ Тербенно, похоже, выдернул ее прямо с вызова: рванула сюда, минуя питомник. Библиотека Венейгов была пустой, внушительной и малообитаемой. Пахло полиролью для мебели и подготовкой к празднику — но огонь разожжён не был, так что от стен тянуло холодком. Господин Оттон угнездился в кресле, его невестушка закопалась в стеллажах, икая и приговаривая: «Сейчас, сейчас» — а на долю Гриз осталась принесённая Сквозная Чаша.  — На связь не выходили? — первым делом спросила она, вызвав Тербенно.  — Нет, — донеслось из Чаши унылое, прерываемое истошным: «Жра… жра… жраккккх!» Судя по звукам, Тербенно в чаше пытался отбиться от Сквора.  — Что животные?  — Волнения у единорогов… алапарды тоже как-то странно себя вели — ревели, бросались на стенки клеток, но закончилось это быстро. Если мне не изменил слух — Гриз прошептала что-то вроде: «Он что — попытался…»  — Нашел что-нибудь по Кодексу Родов?  — Да, тут… весьма своеобразное толкование, которое касается так называемой «доли крови». То есть, той части родовых земель и сокровищ, которая не передаётся в управление и может быть открыта только прямым наследником — конечно, в том случае, если наследник жив.  — Давай подробно, — кивнула Гриз, барабаня пальцами по столу.  — В целом, как ты и предполагала. В том случае, если Лэйсилия Венейг вступает в Право Рода, а Мел — нет, за Мел всё равно закрепляется право на «долю крови». И если она когда-либо решит принять Права — она всё равно сможет истребовать своё поместье и забрать «долю крови». Как бы это нелепо ни звучало — но даже наследники Мел по прямой линии… то есть, если бы, конечно, она вздумала обзавестись детьми и внуками… даже её наследники — первый из них, кто вступит в права — будет иметь преимущество перед Венейгами…  — Дракканты по крови. А если Мел умрёт, не оставив прямого наследника?  — Поместье и «доля крови» будут переданы Венейгам. Конечно, потребуются годы разбирательства… если, скажем, нет официального отречения… но тем не менее, ее смерть подтвердила бы их права. Но неужели…?  — Десми, — попросила Гриз в Чашу, не дослушивая. — Свяжись с Водным Ведомством. Если у тебя есть в нём друзья — разбуди их. Нужна карта порталов в угодьях Драккантов и Венейгов. Из Чаши донесся такой звук, будто Сквор нырнул Крысолову в глотку.  — «Виры» в угодьях аристократов? Это относится к тайнам родов, так что не думаю, что мне удастся…  — Попытайся. И ещё. Собирай наших — чем больше, тем лучше. Аманду обязательно. В готовности, к «поплавку». Пусть ждут сигнала.  — Ещё что-нибудь?  — Скажу, если будет нужно.  — Но… насколько всё плохо? Гриз нетерпеливо плеснула ладонью по воде. Взглянула на закопавшуюся в карты Лэйсилию Венейг. На её криво ухмыляющегося женишка.

— Может быть, чаю? — с придыханием спросила Лэйсилия. — Я… я вот сейчас найду. Никогда не знала, где папа их хранил…

Аристократке Гриз не ответила. А вот я поймал чуть заметный кивок начальства: эй, Гроски, что вообще тут делаешь? Вскинул брови — вообще-то, мол, оберегаю тебя. От жутких, лютых, свирепых аристократов. Ответная отмашка начальства дала понять, что с аристократами — это уж она сама. Тем более, что намерения этих аристократов потянуть время прямо-таки очевидны. Так что вся надежда на тебя, Гроски. И на тёплые отношения с местными садовниками.  — А… куда он? — раздался позади озадаченный голосок Лэйсилии, когда я нырнул за дверь. Ответ Гриз до меня не донесся — а с нее сталось бы заявить, что я решил прогуляться за чаем с булочками. Ну, оно-то как получится, конечно. Может, придётся наведаться к милой Аманде — за «Нерушимой истиной». Но лучше бы, конечно, отыскать карту самому — а что у них есть карта виров, я не сомневаюсь. Они же как-то планировали это. Не стали бы они отправлять Мел и Нэйша вот так, неясно куда, рискуя попасть куда-нибудь в населённую местность. Пробежаться до домика местного садовника получилось быстро. Только вот, к глубочайшему моему сожалению, сам садовник решил прогуляться в Водную Бездонь и уже начал потихоньку костенеть на своей постели — с мирным и полным удовольствия выражением лица. Небось, какой-нибудь яд, из тех, что хорошенькие аристократки носят за корсажем. Не зря, ох, не зря госпожа Венейг отиралась у самых дверей своего поместья. Нужно было сказать Гриз, чтобы не пила с этой светловолосой деточкой чай. Нужно было вернуться в поместье. Нужно было… Но меня, будто на верёвке, потащило по привычной дорожке. Через сад, по бревенчатому настилу — и к тому самому зданию, округлому и не очень-то просторному. Возле которого пускал носом пузыри в снегу мечник. Где посреди пола медленно кружилась вода в однонаправленном портале. В который, вполне возможно, скоро придется сигануть мне и всей команде, которую сейчас собирает мой зятёк. Чтобы найти их. Если их ещё можно найти. И если эти двое не придушат друг друга самостоятельно. Если тебя швырнут в однонаправленный портал, то ты постараешься ждать помощи именно возле него. Только вот Гриз Арделл тоже не торопится туда прыгать. Наверное, понимает, что уже понял я: Мел ранена, и Нэйш будет пробиваться к ближайшему действующему виру. Если, конечно, там рана, а не… Грызун внутри умолк. Провалился в немое, холодное равнодушие, плеснувшее изнутри. Съежился комом за грудиной.  — Урлюлюлюлю! — пожаловалась игривая тварюшка в клетке, когда я неспешно нагнулся и зачерпнул тихой, кружащейся воды.  — Такие дела, — сказал я тихо. — Кажется, у нас с тобой нет других выходов. Ну, разве что все же добыть карту виров местного поместья. Об этом я думал, пока трусил обратно к поместью («Тик-тик», — отдавалось в ушах дыхание). Добыть. В Водном Ведомстве на наш запрос до утра не ответят, искать нужно самому. В полупустом доме, откуда даже слуг на всякий случай спровадили — как бы те не увидели чего лишнего. Не зная — где вообще может быть нужная бумага и как она выглядит. Да что там — не зная даже точно, что она есть! Но крысы, которые еще и малость бывшие законники, — они на редкость юркие твари. В поместье уборка, подготовка к празднику. Все большие помещения отпадают — там постоянно трутся слуги, да и попросту неудобно. В библиотеке было бы славно прятать, да только там в первую очередь будут и искать. Гостиные, комнаты для слуг, общие помещения вроде кухни тоже отбрасываем: слишком людно. Если только эта госпожа Лэйсилия не засунула карту куда-нибудь в уборную — получаем два самых вероятных места: спальня хозяйки, кабинет хозяйки. В уме следует держать и спальни дядюшки-тётушки, и бывшую комнату Мел, если она еще есть, эта комната. Оставалось уповать на то, что это милое создание — все-таки не семи пядей во лбу. То есть, конечно, она обвела вокруг пальца нашего исключительного, но оригинальностью все равно пока что не блещет. Отпустить слуг, например, — очень недальновидный поступок. Развязывает руки всяким темным личностям, шастающим по вашим коридорам. Кабинет и спальню пришлось отыскивать «холодовым зрением» — тот ещё трюк. Будто шепчешь своему Дару: «Скажи, где тебе будет лучше всего» — и он с удовольствием тянет тебя в сторону самых холодных комнат, от теплых при этом с презрением отворачиваясь. Большинство гостиных пока что не нагрели как следует, а вот о кабинете и спальне заботились каждый день. Двери обоих комнат оказались незакрытыми. Кабинет я обшарил первым — выстучал пару старых тайников (пустых), бегло ознакомился с кучей счетов и много раз мысленно присвистнул по поводу трат на праздник — с размахом, однако! Грызун молчал, и я с ним был согласен: такие, как Лэйсилия Венейг, не будут скрывать важное в кабинетах. Они перевяжут важное хорошенькой ленточкой и запихают к себе в изголовье — и будут, от души гордясь, думать, что никто не найдет… Коварство в них перемешано с наивностью, и вот на эту-то наивность и покупаются со страшной силой. Я переждал шаги служанки, прикрывшись дверью кабинета. Шмыгнул дальше, бесшумно и осторожно — где тут спальня? Ага, вот, жарковато тут, прямо скажем. Волны кружев, перламутровых переливов, золотого с розовым. Вышивка, цветочки, пушистые ковры и ошеломляющий запах резеды. Певчая тенна в серебряной изящной клеточке — издаёт грустные свирельные звуки. Свежие цветы в вазочках — наверняка от жениха. Небрежно разбросанные сережки и ожерелья, улыбчивое зеркало, толпы бутылочек с духами и притираниями, куча безделушек на каминной полке, на столике… добро пожаловать, Лайл Гроски, да. Надо бы не потеряться во всем этом великолепии. Изголовье — всё же вряд ли, но тайники могут быть в самой кровати, да и в креслах, и столик надо бы посмотреть. В шифоньере — почти уверен, что найду разве что пересыпанное цветами белье и последние модели платьев. Стены или зеркало, подоконник и пол — все под большим вопросом, а времени все меньше и меньше. До чего же нелегко втискиваться в шкурку двадцатилетней аристократки, кто бы мог подумать. Не представляю, отчего бы это. «Ну и дубина же ты, Лайл Гроски, — с тяжким вздохом заявил внутренний голос. — Ты же уже сделал ставку на безделушки, так? Теперь ищи». Шкатулка с отделкой из рога единорога… нет, не оно. Коробочка для притираний с филигранной позолотой… нет, точно нет. Плетенка для саше тяжелее, чем нужно — видно, какие-то драгоценности… не то. На каминной полке — портреты дяденьки и тетеньки… не до портретов. Небольшая статуэтка — скачущая зимняя антилопа, белое дерево с серебрением, кажется цельной… пожалуй, оно. С виду не выделяется, никто не догадается, и куда как поэтично. Хтурра… Неужто — все-таки Морозный Надел? Если потрясти над ухом — ясно, что там что-то есть. Я крутанул сперва одно серебряное копытце, потом другое. На третьем копыте брюхо хтурры раскрылось — в нем как раз умещался перевязанный лиловой ленточкой листок. Отречение от Рода. По всей форме, с Печатью Рода и приложением Печати Дара. Вот, значит, как она собиралась получать наследство после исчезновения Мел. Я сунул листок в карман. Поискал было еще карту, но уже знал — найду разве что пепел в камине. Похоже, в этой игре ставки еще крупнее, чем мы могли подумать. И премилая деточка Лэйсилия будет молчать до утра — а там уж у Мел и исключительного не останется ни единого шанса. Назад я успел как раз вовремя, чтобы услышать резкий щелчок кнута и два вскрика — мужской и женский. Когда я приоткрыл дверь — Оттон корчился на полу у кресла, а Гриз договаривала:  — …необдуманно. Думаю, на этом переговоры можно считать законченными.  — Вам все равно не удастся ничего доказать! — возразила госпожа Венейг, окружая женишка трогательной заботой.  — И с этим? — осведомился я, взмахивая бумажкой, вынутой из кармана. — Подписано сегодняшним числом. Пока госпожа Венейг выражала свое возмущение («Вы рылись в моих вещах!») и обнимала женишка — я протянул отречение Гриз. В ответ на ее взгляд шепнул: «Садовник мёртв». В горле будто застряли водные часы — тихо падают, уходя, капли…  — Госпожа Венейг, — заговорила Гриз Арделл. — Поговорим напрямик. Если вы дадите ответ сейчас и если они все еще живы — мы постараемся обо всем забыть. Я даже могу отдать вам этот листок. Но если вы потянете время еще… если с моими людьми что-нибудь случится… Лэйсилия хлопнула ресницами раз, два раза. Потрогала зачем-то усы жениха.  — Вы их все равно не найдете, — сказала со вздохом. — Они там точно не выжили.  — Где — там?  — Там… на Морозном Наделе. Альбри говорил — там фейхи…  — Карту! — повторила Арделл коротко. Зашуршало платьице с оборочками — и о чудо, карта нашлась, вернее книга — древняя, вытащенная из-за дальнего стелажа.  — Морозный Надел, — пробормотала Гриз и зашуршала страницами. — Фейхеант, Усклепище… старые могилы, Мел должна знать эти места… Здесь обозначено четыре портала, какой из них?  — Там… который самый дальний от кладбища, — шепнула аристократка. Она так все и не желала отходить от женишка — надо было бы их развести, конечно, чтобы чего не вышло… Но я тут же об этом и забыл, когда взглянул на карту.  — Почти около леса, — пробормотала Гриз, проведя пальцем черту. — Ночь, фейхи… можно поддерживать огонь. А ближайший портал — вот, напрямик — миль пятнадцать… куда он ведёт?  — Он… он… я не знаю.  — Старая песня. Правду!  — Правду узнаешь сама, шлюха. Огненная вспышка обожгла глаза. Холодовую завесу я выставить успел, но Оттон снес ее одним ударом — и очень быстрым, текучим движением оказался рядом со мной. Хороший охотничек — и отличная у него невеста. Никак, она и сняла с него магические оковы, пока промокала ему лобик.  — Сунешься к кнуту — я его насквозь прожгу, — шепотом пообещал Альбри, упирая ладонь мне в спину. — А теперь пошли. Ну! Прогуляемся. Лэйс, забери у этой кнут… и не спускай с нее глаз. К животным ее не подпускай. Мы прогуляемся, да. И все будет отлично.  — Альбри, не надо… — задушенно пискнула госпожа Венейг. Её самоуверенность выцветала прямо на глазах — заблудившийся ребёнок, и только. На что она вообще надеялась-то?  — Ничего, — шепнул Оттон и попытался изобразить победительную усмешечку, но усы дрожали и прыгали на лице, так что получалось жалко. — Я разберусь. Разберусь сам.  — Господин Оттон, — заговорила Гриз почти что мягко. — Вы же не думаете, что у вас получится – еще раз.  — Думаю, чертова тварь, думаю, — прошипел охотник. — Ты же так хотела узнать, где твои люди. Узнаешь. Может, даже успеешь увидеть их кости… Ну, шагай! Наверное, мы являли собой довольно-таки колоритное зрелище — когда двери старинного поместья растворились, и на свет явились сначала мы с Оттоном, вроде как в обнимку — потому что он так и готовился прожигать меня насквозь. А потом безоружная Гриз под конвоем потерянной госпожи Венейг, которая всхлипывала, оглядывалась и начинала что-то тихонько причитать себе под нос. Что она же не хотела и нам не следовало лезть. И план был такой хороший, а мы все испортили. Что мы сами напросились. Сами, — шипела крыса, извиваясь внутри, — напросились сами. Ты знаешь, что делать, Лайл Гроски. Этот парень — может, и неплохой охотник. Но на Рифах он точно не бывал и остроумием не блещет. И надо бы не прижимать так ладонь к спине мага холода — подморозиться можно. Спинной щит я выполнил единым толчком, как в учебке. Потом охнул: «Там виверри!» — дождался еле заметного подергивания ладони на спине — и шмыгнул за дерево, и позади остался только полный гнева вопль Оттона. Конечно, удар в спину он мне послал — но смазанный, только жаром в плечо толкнуло. Следующий удар подпалил кусты за моей спиной. А «Веер» влепился в дерево. Бежал я, не оглядываясь, петляя и стараясь, чтобы Оттон совсем уж не терял меня из виду. Иначе он мог переключиться на Гриз, а это в мои планы не входило: нам с охотником нужно было побеседовать наедине. Но Оттон не переключался: видать, ему не хотелось знакомиться с кнутом. Да и вообще, гнаться за толстой, старой крысой легче и увлекательнее, так? Особенно если крыса еще и несется в нужном направлении. В уже обрыдлое мне здание с порталом я влетел первым — наспех притворив хлипкую дверь.  — Оттон, стойте! — это крикнула Гриз, которая явно успела вернуть себе кнут и отвязаться от вцепившейся в неё Лэйсилии и тоже неслась к нам… Только вот не успевала.  — Прыткий ты, — торжествующе сказал Оттон, влетая внутрь. — Только вот глупо было… сюда. Ты же знаешь… Да. Я знаю. Ты уж меня извини, охотник и аристократ. Открытую клетку с гарпией он заметил еще пока говорил — и ударил огнем почти сразу же, как только игривая бескрылка прыгнула ему навстречу. Только вот она была слишком близко, и уклоняться он мог только в одну сторону — в ту, где неспешно двигалась по кругу вода. Он был хорошим охотником — он бы уклонился. Если бы под его ногами не образовался ледок, сотворенный магом холода. Легкий толчок вслед, треск досок, хруст плеск тела… Какое-то время Оттон еще цеплялся за доски, яростно глядя на меня и открывая рот — видно, что-то хотел сказать на прощание.  — У меня друзья там, понимаешь ли, — шепнул я, извиняясь. Двое напарников. Пусть себе Мел вечно ворчит, а исключительный в последнее время нос из своих лесов не кажет. Двое среди льдов и фейхов, так что мне пришлось измерить их жизни — твоей. Потому что я знаю единственный способ узнать правду. Господин Оттон, правда, не оценил моих прочувственных раздумий. Сколько-то он еще пытался выбраться и надеялся, что я протяну ему руку.  — Урлюлю-лю-лю… Бескрылая гарпия подпрыгнула, скользнула мимо меня к виру — и разочарованно перепрыгнула дыру в земле: добыча исчезла, остались только обломки досок. И еще я, но я-то был неподвижен и обрызган секретом альфина, так что тут нужно было разобраться получше… Разобраться развеселой гарпии не дали: в дверях возникла Гриз Арделл, сверкнула зеленью в глазах — и гарпия, ворча, поползла в свою клетку.  — Оттон? — спросила Гриз, оглядывая комнатушку. Я кивнул на вир. Развел руками, выражая глубокую печаль по поводу такой трагической случайности. И постарался приструнить своего внутреннего грызуна, потому что…  — Альбри! Она все же была неглупа, эта аристократка. Замерла только в первый миг, огляделась, прошептала: «Где…» — а потом с воем кинулась к порталу, так, будто собралась прыгать в него следом.  — Альбри… вы убили моего Альбри!! На миг показалось — она все же туда соскользнет, а потом Гриз обхватила ее за плечи, тряхнула и заставила посмотреть на себя.  — Время! — рявкнула она. — Он в Морозном Наделе, как туда попасть? Откуда?  — П-поместье Драккантов! — выдавила из себя госпожа Венейг. — Там… управляющий… он знает… И зашлась рыданиями о том, что она сделает все, все, все, только спасите Альбри, потому что он же самый-самый, и так не должно быть. Слушать это было душераздирающе жутко. Ну, если бы внутри меня не стекали на дно водных часов последние капли — тук, тук, тук. Гриз еще раз тряхнула кузину Мел за плечи.  — Свяжитесь с управляющим — сейчас. Слышите? Сейчас его вызовите. Пусть соберет поисковой отряд — егеря, все, кто есть в поместье из охотников, если нет — отправляйте туда своих. Пусть готовится встречать отряд ковчежников. Да слышите вы или нет?! Камины зажечь, подготовить комнаты — их нужно будет отогревать, время дорого. Слышите?  — А-а-альбри… Гриз махнула рукой. Рыдающую и бьющуюся в истерике госпожу Венейг она так и дотащила до поместья — за руку, сдав ее у входа служанкам. После связывалась уже сама — сперва с питомником («Аманда, все от обморожения, заживляющие, укрепляющие — с собой»), потом с поместьем Драккантов («Господин Корант, мне плевать, что сейчас ночь. На Морозном Наделе — жених вашей хозяйки, выполняйте приказы»). В общем, занималась привычным делом — всех ставила на уши. У нее всегда это получалось на редкость хорошо. Я молчал и скромненько терся в сторонке, и выполнял мимоходом порученное: наврать полезное слугам, распорядиться, чтобы присмотрели за госпожой… Вопрос осмелился задать только потом, когда мы бегом добрались до ближайшей речушки и дождались запряженного гиппокампами «поплавка» — плавучей кареты, родного и заслуженного транспорта. В «поплавке» обнаружились притиснутые друг к другу Аманда, Тербенно, Кани и пять человек варгов-учеников. Я послушал, как Гриз скороговоркой вводит всех в курс дела, подождал — никто не хочет спросить? И выпалил:  — А если он не пошел ко второму порталу?  — Они, — поправила Гриз шепотом.  — Они. Ты сама сказала — мороз, гиены… не разумнее остаться переждать ночь и поддерживать огонь?  — Там Мел и Нэйш, — напомнила дочурка со своего места. — О каком разуме речь?!  — Вопрос в том, что с Мел, — немедленно вклинился Крысолов. — Если она ранена — действительно, есть причина для спешки. Но если… Тут он посмотрел на лицо Гриз и пересмотрел некоторые свои жизненные позиции. Особенно по поводу молчания. Она смотрела в пространство. Я видел ее профиль в полутьме поплавка, полуприкрытые глаза — будто пытается мысленно дотянуться…  — Пятнадцать миль, — шепнула она наконец. — Если бы Мел была мертва — Рихард уже дошёл бы до второго портала. Воспользовался бы Даром, чтобы его отыскать. А это значит — она жива. Ранена — и жива. И оставаться у недействующего портала — значит отнять у нее шанс. Все шансы. Он будет двигаться к выходу вместе с ней. Какое-то время мы убили на вполне себе траурное молчание. Аманда копалась в походной сумке, что-то бормоча на языке нойя. Ученички усердно изображали перепуганных птах — ёжились, кутались в теплые одежки и перекидывались тревожными знаками.  — Но ты… уверена? — наконец заикнулся Тербенно. — Я только хочу сказать, что такой вариант слишком уж… И Крысолов изобразил руками что-то бесформенное, что, наверное, обозначало: слишком уж безнадёжный. Или слишком уж маловероятный — учитывая долгие и прочные отношения двоих, замешанные на искренней, чистой неприязни.  — Там же морозные гиены? — шепнула Кани. — То есть, он же весь такой из себя великий варг, но если с ним раненая Мел… Ещё сеанс траурного молчания — и опять белеющий в полутьме профиль Гриз и ее сцепленные, до боли сжатые пальцы.  — Главное — чтобы не ушло сознание, — пробормотала она наконец. И тут я наконец понял — чем опасны стаи голодных гиен для исключительного, будь он хоть трижды варг.  — Аманда, раздай варгам укрепляющее и сердечное, — уже сухо добавила Гриз за минуту до того, как мы прибыли. — Если вдруг будет поздно — все в опасности. А потом она шагнула из «поплавка» на пристань у замка Драккантов — и вокруг нее словно вскипел водоворот действий. Скользкий господин Корант (плюгавенький тип с зализанными черными волосиками), встретивший нас у входа во внутренний двор, попросту не успевал отвечать: Гриз шагала за ним, бросаясь вопросами на ходу:  — Там была засада, с той стороны? Убрали ее? Хотя бы оповестили? Хорошо. Сколько их там? Снаряжены, путь по холоду выдержат? Егеря или наёмники? Направление знают? Провожатые есть? Что в поместье — камины зажгли? Зажгите! Нужны одеяла, теплая одежда, вода… Аманда, займись. Поисковый отряд из местных собрали? Господин управляющий возводил глаза в ночное северное небо, пыхтел и на ходу чуть успевал пояснять, что да, с той стороны была засада, ну, это уж как приказали, он-то что мог сделать, он совсем ни при чем. Но да, оповестили, только вот ночью никто никого искать не будет, потому как — фейхи же. А местных егерей и вовсе не набрать и не разбудить, персоналу-то в поместье — раз-два и обчелся, ах, дела идут неважно… и не лучше ли подождать до утра?  — Так будет разумнее, — с деликатностью зашептал господин Корант — и обжегся о взгляд Гриз Арделл, и дальше уж только кивал. Потом мы шли к нужному виру — мимо громады хмурого обомшелого замка, по запущенному заснеженному саду, заполненному статуями с отбитыми конечностями. Мимо сторожевых игольчатников, скалящих зубы и неудержимо воющих. Дочка позади еще успевала бормотать, что вот, если Мел выросла в этом месте — ясно, почему она людей недолюбливает… Но меня словно втянуло в воронку за Гриз. Утащило неукротимой волей, стремлением вперед — и грызун примолк, будто его не было. Потом к ногам Гриз упала птица — снежная сова, каких полно в Крайтосе. До вира — водоворота в каменном жерле — оставался с десяток шагов, и управляющий уже поднял тросточку, чтобы угодливо указать направление в последний раз… А эта сова то ли свалилась с дерева, то ли спикировала с неба. Забила распушенными крыльями, вздымая снежную пыль и щелкая клювом, будто хотела сказать что-то. Или передать что-то. Гриз услышала. Она замерла на миг, поймав взгляд янтарных глаз. Потом прошептала только: «Держитесь, мы уже здесь» — и шагнула в портал, не оборачиваясь.

*

Время застыло, замороженное. Придавленное торжественным покоем холмистой равнины, озаренной сине-зелеными огнями с небес. Над равниной нависали остатки древнего храма и насмешливо мигающие звезды. А вокруг вира топтались ребятушки из засады — явно не знающие, как с нами разговаривать и не желающие никого разыскивать.  — Вон оттуда, сказали, могут прийти, — показал один рукой в меховой рукавице. — Только мы туда — ни за какое золотишко. Слышите, распелись? На кладбище-то… В отдалении над долиной звучали голоса морозных гиен — торжествующая, слитная песнь тех, кто получил свою добычу. Не то, чтобы я хорошо разбирался в голосах гиен — но крыса закрутилась волчком, истошно воя, а кто-то из учеников прошептал: «Песнь Добычи». И по спине разбегались сотни тысяч мурашек, хотя мороз и так стоял крепкий. Гриз больше ничего не спрашивала. Она остановилась на миг — чтобы вслушаться в голоса фейхов. Потом сорвалась с места и понеслась по снежной равнине во весь опор, так, что я не сразу увидел, что она далеко впереди. Только потом охнул, крикнул зятьку и ученикам держаться вместе — и побежал следом. Никогда-то не считал себя хорошим бегуном по снежным равнинам, но тут бежалось как-то легко и отчаянно — снег шуршал под ногами, пар валил изо рта, и впереди неслась черная фигурка, которую ни за что нельзя было упустить из виду, справа и слева сначала была ровная белая простыня, а потом начали выскакивать каменные плиты и валуны, исчерканные древними надписями. И крепчала жуткая, радостная песня впереди — к ней теперь примешивалась грызня и тявканье. И в глазах мельтешили снежные мошки, прыгал грызун внутри, мне думалось как-то, что странно — неужто я несусь так, что меня еще не перегнали Кани и зятек… Потом я понял, что и впрямь несусь именно так — хотя мне ни в какую не догнать Гриз Арделл. Мы бежали по древнему кладбищу, и в лицо нам мела легкая поземка, и оттого не сразу получалось понять — что там за тени на снегу: то ли поднялись древние Дракканты из могил, то ли ожил снег и закрутился вихрями. А потом мы увидели. Звенящих сосульками на бегу морозных гиен — приземистых и голодных, бросающихся на добычу. И их добычу — мечущихся среди гиен хтурров. Легких снежных антилоп, которые вообще-то считаются осторожными и пугливыми. Эти метались, будто слепые. Почти подставлялись под удары — или действительно подставлялись. И валились на снег, когда на них прыгали вдвоем-втроем, и пытались подняться, и отступали, окрашивая снег в багрянец, оттягивая на себя фейхов. Казалось со стороны: это игра. Стая на стаю. Кипящий телами снег. Повсюду следы и кувыркающиеся — охотники? Добыча? Группы гиен, загоняющих хтурров, хтурры, носящиеся между гиенами… Бурлящий, неудержимый хаос на древнем кладбище — будто Ледяная Дева выпустила свои ветра прогуляться между камнями. И посреди этого — медленно бредущая между остовами могил фигура человека со свертком на руках. Снежная пыль и ночь, вся в снегу, никак не хотели выпускать ее из себя, эту фигуру, но потом она проступила — медленно-медленно. Человек в белом — будто призрак здешнего кладбища — брел, опустив голову и не обращая внимания на то, что творится вокруг него, в снегах. Будто вокруг него не происходит вакханалия: одни подставляют себя под зубы и когти других. Видно, эта сцена была из тех, что навсегда отпечатываются внутри тебя. Раз взглянув, я понял, что забыть мне ее точно не удастся: древнее кладбище, окровавленный и истоптанный снег между валунами и камнями, водоворот смертей — и в центре него медленно идущий человек со свертком на руках. И стремительно летящая ему навстречу темная фигура — Гриз Арделл. Она замерла, достигнув границ столкновения двух стай. Мелькнуло лезвие ножа, и на снег брызнула кровь варга. Гриз что-то крикнула — обращаясь то ли к фейхам, то ли к хтуррам, — и ее услышали: антилопы брызнули во все стороны, фейхи понеслись за ними, только с десяток осталось над добычей — над телами. Да еще раненые хтурры стонали в снегу — прямо как люди. Нэйш остановился и медленно опустил свою ношу на снег. Мы с Гриз добежали до них почти одновременно — и сходу начали вытаскивать пузырьки: согревающее-укрепляющее-кроветвор… Лицо у Мел было мертвенно-синеватым, глаза плотно закрыты, и губы запеклись. Показалось, что на ресницах намерзли слезы.  — Дышит, — прошептала Гриз, ощупывая ее шею. — Замерзла, кровопотеря.  — Пайнетта… Вот уж чего я не ждал — это что исключительный еще способен разговаривать. С почерневшими губами и вконец синий от холода.  — Вы долго… аталия, — прибавил он и разжал пальцы, намертво сцепленные на собственном плаще, в который была закутана Мел. Потом было уже совсем просто — подбежали Десми и Кани, Гриз передала Мел на руки Крысолову, крикнула: «Пулей к Аманде, пайнетта, Кани, остаешься за главную, заберите раненых хтурр». И унеслась вместе с Тербенно — а с исключительным остался я: вот, согревающее, укрепляющее, сердечное, теплая куртка, все, посиди, отдышись, сейчас пойдем в поместье — там еще теплее. Давай, опирайся на плечо, или не можешь пока? Как ты вообще?  — Немного устал, — я почти обрадовался, когда губы исключительного прорезала трещина — подобие улыбки. — Голоден. И я что-то… разлюбил зиму.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Утро опять выдается паскудным — у них это вошло в привычку. Уверена, что прошлое утро тоже было дрянным, только я его проспала: отключилась чуть ли не на сутки. И спасибочки, а то не хватало прийти в себя в бывшем отчем доме, среди пыльных родовых гобеленов. И в компании Балбески. Наверное, я отдала бы концы только от этого. А так очнулась вечером и уже в нашей лекарской. Правда, Конфетка развела вокруг меня суету, будто сова-летун вокруг птенцов, спасибо, изо рта не пыталась выкармливать. Туда не вставай, сюда не ворочайся, ай-яй, сладенькая, давай выпьем зелье. И не отвечала ни на какие вопросы, и никого не пускала, зато обложила пуррами с ног до головы — «они снимут боль, медовая моя». Пурры были славные, урчали и согревали, только я все равно чуть не взбесилась, как грифон во время гона. И так и знала, что утро будет мерзким. И точно. Сперва Конфетка вливает в меня бочек пятнадцать своих эликсиров, устраивает перевязку и уговаривает попить бульончику. Потом — наконец-то! — запускает Йоллу, и та рассказывает новости. У Селинды двое малышей, она их приняла, вылизывает и кормит. Земляная кошка взяла еду, правда, пока что немного. Раненые идут на поправку, Конфетка и Йолла о них заботятся. Только вот на некоторые вопросы девчонка так и не отвечает и прячет глаза. Но все равно пригождается. Когда ко мне пытается прорваться Балбеска — с рассказами о своей милой доченьке — я прошу Йоллу сходить за метательным ножом, а лучше два принести. И Йолла как-то вытуривает рыжее недоразумение, кто бы мог подумать. Потом заявляется Мясник. Вот уж о ком и думать не хочется, а видеть его рожу хочется еще меньше. Не знаю я — что он там хочет, поглумиться или высказаться насчет перепуганных шнырков. Потому как я не даю этой сволочи даже слова сказать. И пока ору на него — очень жалею, что Йолла не принесла ножей. И вся киплю от ненависти, так что пурры в испуге скатываются с кровати и разбегаются по углам, а на мои вопли прибегает Конфетка и сообщает «сладенькому», что ему лучше бы убраться ко всем чертям — в полном соответствии с тем, что я ему предлагаю. И потом я уже бешусь, пока не приходит Грызи. Она является поздним утром. Выглядит усталой и невыспавшейся — никак, согревала ночью Мясника. Садится, пристраивает на меня особо пушистую пурру. И говорит, что в питомнике все идет как надо. Так что я окажу услугу, если дам себя поставить на ноги как следует. Пф, будто на мне и так всё не заживает как на собаке . Я фыркаю, но с Грызи не спорю — ладно, полежу, попью еще зелий. Но недолго. Будто я не понимаю — откуда Конфетка меня выдернула. Пайнетта — штука дрянная, заживает небыстро даже после того, как ее отпели заклинаниями. Грызи теперь начинает рассказывать о том вечере. Как с ней связался Зануда. И что он решил сначала наведаться в поместье Драккантов сам, только ничего не узнал, так еще время потерял, и его чуть не повязали. Потом — как они с Пухликом пытались узнать, куда ведёт вир. Это мне не особо интересно. Как и насчет клятых родственничков — пропади они хоть совсем.  — Оттона не нашли, — говорит Грызи. — Поисковый отряд собирала и вела я, мы вышли еще ночью и к рассвету были у второго вира. Отыскали кострище — он пытался поддерживать огонь и продержался часа два. А вот что случилось потом… Наплевать мне — что случилось потом. Огненные маги долго по морозу не живут, особенно если начинают согреваться при помощи Дара. Сначала сгорает Дар, потом маг. Может, Подонок попался фейхам на зубок — очень на это надеюсь. Вряд ли его спасло то, что он якобы был охотником. Он и охотился-то всегда с загонщиками или из засады, да еще чтобы под руками была фляжечка с тепленьким, да шатер, да столик с едой.  — Твоя кузина… сейчас в поместье. Не думаю, что она сможет принять Права Рода. Пока что это похоже на помешательство от горя. Вылезло, значит, милое наследство. Тетушка после смерти дяденьки тоже принялась чудить. Уверять, например, что во мне души не чает. А под конец жизни вообще вообразила себя то ли Перекрестницей, то ли самкой яприля.  — Эвальд сейчас подключает свои связи в Крайтосе и среди законников, — Грызи хмуро вертит в пальцах кнутовище. — Если ты захочешь — историю удастся замять. Кто другой бы, может, сказал: эй, давай раструбим во все концы о коварной стерве-кузине! Посадим ее в родовую тюрьму или вовсе вышлем в отдаленное имение, а? Только вот Грызи знает, что мне хочется поскорее отряхнуться от этого.  — Угу. Надеюсь, Шеннет там подберет Стерве врачей получше. Этот своего не упустит.  — У Венейгов и Драккантов пока что нет вступивших в права наследников.  — Угу.  — Эвальд обещал подобрать нового управляющего. От твоего имени. Конечно, отчеты будут идти через Шеннета, но он уверяет, что в поместье можно поправить дела и даже получить доходы.  — К черту, — кривлюсь я. — Пусть хоть все себе забирает. Хромца хлебом не корми — дай что-нибудь себе захапать, все равно в каких землях. Думаю, Стерва от его лечения скоро станет овощем — туда и дорога. Могла бы — отдала бы ему и распроклятую «долю крови». Только вот для этого нужно вступить в Право — ну, тут от меня не дождутся. Ноги моей не будет в этих дрянных местах. Потом напишу доверенность на Грызи — вот самое лучшее. Сумеет что-то извлечь из поместья, или из управляющего, или из чего угодно — на пользу пойдет. Не хочется об этом и вспоминать. И нужно наконец задать вопрос, который совсем изглодал меня изнутри.  — Там… Конфетка готовила заживляющего кучу… сказала, для хтурр. Вы их забрали, да? Грызи вздыхает. Это такой особенный вздох — он звучит каждый раз, как у меня случается стычка с Мясником. Небось, Конфетка уже рассказала, что этот гад заглядывал с утреца. И пересказала — чем там кончилось.  — Мы забрали тех, кого удалось забрать. Они идут на поправку. Есть среди них та самая, которая везла меня на себе и ободряла взглядом? Надо будет обязательно посмотреть. Я узнаю.  — Сколько не забрали? Грызи молчит: то ли подсчитывает, то ли пытается сообразить — говорить мне или нет.  — Шестерых. И еще двух не спасли при перевозке.  — Скотина, — шепчу я; вижу, как Грызи отводит взгляд и взрываюсь вторично: — Что?! Хочешь сказать — я его теперь лобызать должна за то, что он меня тащил? Герой разгеройский, весь из себя спаситель! Не надейся, ясно? Надеюсь, он уползет в свои леса, да там и сдохнет. Он их под смерть подвел. Вынудил… под когти и клыки… сволочь! Сама с ним возись сколько влезет, а меня избавь. Некоторые не меняются. Потолок начинает плыть, внутри поднимаются боль и жар. Пурры мурлычут, толкутся, прижимаются к ладоням. Грызи не говорит ничего — только сидит у изголовья. Хочется сказать ей что-нибудь еще колкое — мол, шла бы ты к своему… Но я просто поворачиваю голову и смотрю на снег, который неспешно падает за окном.  — Я уговорю Аманду, — почти неслышно говорит Грызи. — Завтра пойдем к ним с тобой. Увидишь сама. Киваю, не отводя глаз от окна. Прикрываю глаза и стараюсь услышать — как они стучат копытцами в вольерах. Может, они не рассердятся и не запомнят, что им сделали зло. Может, завтра будет утро, которое получше этого. ЛАЙЛ ГРОСКИ  — Жратеньки, — настойчиво повторяет мне Сквор в самое ухо. — Жратеньки. Попытка собраться с мыслями успешно пропадает втуне. Из своего кабинета я сбежал: Сквозная Чаша раскалилась от вызовов поставщиков, через стены долетали сладкозвучные вопли Мел, которая, кажется, увиделась со своим спасителем. Дражайшая внучка решила, что пора ее зубкам резаться — так что рядом с комнатами Кани тоже было опасно появляться. Но и в Бархатной Каминной цифры не желали складываться, счёты показывали что-то невообразимое, одолевала дремота и смутная тоска по Аманде. Которая ночевала в лекарской и этим очень огорчала бедного меня. В общем, мне не хватало разве что Рихарда Нэйша, который заглянул в каминную с вопросом, не видал ли я Гриз.  — Уходишь? — чутко уловил я и был вознагражден кивком.  — Аманда говорит, я уже вполне в порядке, разве что последствия усталости и переохлаждения... Так что не вижу причин задерживаться. Насколько могу понять — в Вирских лесах без меня неспокойно. Я только хмыкнул в бумаги — ну конечно. Ученички под руководством огненного мага Мартены ну никак не могут справиться без обожаемого главы группы. И как это они за полгода поголовно не вымерли, просто удивительно.  — Разве что… — исключительный опустился в кресло и изобразил крайнюю заинтересованность. — Один вопрос, Лайл. Я припоминаю, что никто так и не объяснил мне, как Оттон оказался в том самом водном портале.  — Трагическая случайность, — отрезал я. — Поскользнулся. Смотреть себе под ноги нужно, знаешь ли. Нэйш задумчиво покивал — мол, бывает, да. А на меня разом навалились дурные воспоминания о той ночи — вернее, ее остатке. О том, как мы дошли до портала, потом добирались до поместья. Потом сидели, глядя, как над Мел мечутся Гриз и Аманда. И осознание — счет на минуты — пронизывало воздух. Не знаю — как я сам выглядел со стороны. Но Нэйша я таким и помню — сидящим с застывшим, напряженным взглядом. И хлопочущая со средством от обморожения Кани вокруг, да. Уже потом, когда Аманда спровадила нас всех в соседнюю комнату, а Кани утащила муженька посмотреть поместье — я заметил, что взгляд у него так и не переменился. Он сидел, закутанный в одеяло, лицо перемазано средством от обморожения, пальцы в перчатках — тоже пропитанных зельем — сжимают кружку с теплым вином на травах… А взгляд уходил туда, за стену. И что в этом остром, пристальном взгляде на изможденном лице слишком уж много синевы. И показалось, что перед ним так и стоит то, что отпечаталось во мне — укрытое снегом кладбище и бредущий по нему человек. Гриз вышла из боковой комнаты бесшумно. Шепнула: «Будет жить, успели» — и я почувствовал, как крыса внутри обессиленно повалилась набок. Нэйш откинулся в глубину кресла и прикрыл глаза. Гриз подошла к нему, вынула из ладони кубок с вином и вложила стакан с зельем.  — Пока нельзя спать, — сказала, будто извиняясь. — Сколько раз ты…  — Больше десятка.  — Осадок есть?  — Разве что голод … они все же все были голодны. Но это, скорее всего, нормально.  — Это — нормально, — подтвердила Гриз негромко. — В отличие от остального. Если бы ты сказал, куда идешь…  — Ну, я полагал, что сказал это достаточно ясно. Исключительный отхлебнул бодрящего из стакана, изучил лицо начальства и пришел к выводу, что ему, возможно, светит взбучка. Брови у Арделл сошлись уж очень показательно.  — Обращение с больными животными, — процитировал Нэйш, устраиваясь поудобнее, — предполагает деликатность и нежность. Полный покой… бережное отношение, тепло…  — Схожу за вторым одеялом, — пообещала Арделл. — Ладно, всё после. Сейчас — главное не спи. Лайл, я ухожу с поисковой группой. Беру Десми, Кани пока с вами останется. Учеников забираю, вернемся утром.  — Искать Оттона? — спросил я и вдруг понял, что не знаю, как ее отговорить. Не возвращаться туда, на заснеженное кладбище. Не искать аристократа-охотника, с которым, скорее всего, кончено. Или хотя бы взять с собой меня. Гриз коротко кивнула, не дождалась моих увещеваний и просьб и исчезла.  — Оттона? — эхом донеслось из кресла. Тогда я только и обозначил: «он свалился в тот же вир». Не было желания беседовать. Просидели мы потом до утра — я ждал вестей. Нэйш не спал, раз не положено. У него в глазах неохотно успокаивалась синева. И первые слова после долгого молчания я от него услышал уже перед рассветом.  — Знаешь, Лайл… когда я был в Ордене Жалящих, одно из испытаний включало что-то похожее. Тебя выбрасывают через вир где-нибудь на снежной равнине. И ты должен выжить. Это нечто особенное, запоминающееся — снег, путь и ощущение, что некого позвать. Учитель говорил — это метафора жизни. Каждый проходит свой путь одиноким и с ощущением, что полагаться нужно на себя, потому что никто больше не придет… И мне всегда казалось — чего не хватает в этой метафоре? Я смотрел на пляшущие языки огня и видел за ними все то же — белые холмы и медленно идущего между ними человека — одинокую фигуру… Нэйша? Свою?  — … и теперь мнекажется, что не хватало — могил. Сколько людей умерло вокруг тебя, Лайл? Из тех, кто шел рядом. Я не считал. Предпочитал не задумываться и не оборачиваться. Но теперь мне кажется, что это похоже — когда ты идешь в ночи, и по обеим сторонам от тебя вырастают могильные холмы. Безымянные или с надписями. Тебе никогда не казалось, что наша жизнь — это путь по кладбищу, которое мы рано или поздно увеличиваем? Я не ответил и поглубже закутался в плед. Затянулся водной трубкой, выпустив густое облако дыма. Это напоминало, что я здесь — в поместье Драккантов. А не бреду в ночи по пронзительному холоду между холмов, на которых написаны знакомые имена (например, «Альбрехт Оттон»). С осознанием, что готов на многое — лишь бы холмов больше не прибавлялось.  — Иногда приходило, — признался я и поднялся с твердым намерением добыть съестного (может, удастся заставить исключительного умолкнуть). — Только вот я не шатаюсь по метафорическим кладбищам в одиночестве. Гуляю в компании, наслаждаясь видами. И всегда знаю, что если что — кто-нибудь да придет. Тогда он больше не ответил ничего — а сейчас вот рассматривал меня так задумчиво, будто собирался предложить мне написать трактат по философии. Это пугало. Для полного сходства с прошлой ночью не хватало только Гриз Арделл — которая тут же и заглянула в гостиную.  — Уходишь, — сказала она, обращаясь к Нэйшу. Тот взмахнул рукой — мол, я птица вольная, так что почему бы и нет. Я пронзительно вздохнул и собрался дать драпа из комнаты, но Арделл остановила меня жестом.  — Сиди, Лайл, я ненадолго… я говорила с Мел.  — И осознала всю глубину ее негодования по моему поводу? — Нэйш поудобнее устроился в кресле и развел руками, приглашая бичевать себя. — Дело кончится моим окончательным изгнанием, или ты ограничишься выговором? Как по-твоему, Лайл, я должен услышать — насколько недопустимо для варга толкать невинных антилоп на смерть от клыков хищников?  — Боженьки, — вздохнул я, высматривая путь отступления через окно. К окну тут же подошла Гриз Арделл, чутко перехватывающая чужие порывы.  — Ты ей не сказал, — долетело от окна.  — А должен был? — хмыкнули от кресла.  — Ты и не скажешь?  — А нужно?  — Боженьки, вы б хоть пояснили — о чем речь, — проскулил я в бумаги.  — О, о сущих мелочах, — отозвался исключительный любезно. — О варге, который был слишком вымотан, чтобы держать контроль над стаей антилоп и внушать им мысль о необходимости безвременной кончины. Все силы которого вместо этого ушли на что-то другое. Например — на то, чтобы идти.  — Или чтобы позвать на помощь, — шепотом добавила Гриз. Тут уж я не сдержал пораженного фыркания. Но оно довольно скоро погасло — что-то уж слишком мало глумливой ухмылочки у исключительного на физиономии. Так, будто он правда…  — То есть, хтурры… — начал я, достраивая картину в уме.  — Они стремятся помочь людям, да. И они очень самоотверженны. Думаю, что Арделл сказала это всё же не мне. Нэйшу, который встретил ее выражение с умеренным скепсисом на лице.  — Так ты не скажешь?  — К чему. Оправдаться? Я не стремлюсь к тому, чтобы выглядеть лучше в чьих-то глазах — Мел, к тому же, верит, что люди не меняются. Установить истину? Не думаю, что ей от нее станет лучше, чем есть сейчас. Отсутствие виноватого иногда здорово портит нам жизнь, правда?  — Может, тебе стоит это признать самому для начала, — тихо говорит Гриз — и натыкается на холодный взгляд.  — Это? Что я просил помощи? Или ты это о готовности хтурр отдать жизнь за людей? Аталия, а тебе не приходило в голову, что они просто могли отозваться на мой призыв… таким вот образом?  — Приходило, — преспокойно отзывается Гриз. — И это меняет мало что. Не находишь? Иногда достаточно позвать. Может, пора уже запомнить это. И она исчезает из комнаты — оставляя меня в расстроенных чувствах и с бумагами и Нэйша в приятной людоедской задумчивости и с ухмылочкой, которая говорит: все, конец моему уединению.  — Вот тебе и вторая точка зрения, Лайл. Мел считает, что люди не меняются. Гриз полагает, что меняться способен каждый. Что считаешь ты?  — Что мы тасуемся как колода карт, — преспокойно поясняю я и смешиваю бумаги. — Наверное, в нас изначально заложено и то и это. Вопрос только — какая карта ляжет сверху со временем. Годы назад я все так же выбрал бы — столкнуть в вир Оттона. Просто не мучился бы после этого совестью. Годы назад Рихард Нэйш принял похожее решение и спас жизнь мне. Мел годы назад все так же обожала животных и ненавидела аристократов. А Гриз Арделл всегда готова была бы шагнуть в ночь — искать заблудшего подонка. Думаю, когда мы бредем по кладбищу под названием жизнь — не особенно стоит заботиться о том, насколько мы меняемся. Гораздо важнее — что ночь не вечна, что зима проходит и что на пути между могилами каждый из нас может рассчитывать на помощь. Комментарий к Зима для варга-4 Все, господа. Я пошла катать античность. А тут можно высказываться и по рассказу целиком в том числе.

Всем хорошей компании в наступающем году!

====== Шанс для варга-1 ======

МЕЛТ КОЛОРМ – Ма-а-а-ау! – басом звучит из-под ноги. Местный главный задира и сторож – полосатый Боцман требует дани. – Отцепись, – говорю я. Пытаюсь отпихнуть ногой – молоко бы с медом не расплескать. Кот шикает, рычит страшнее алапарда, но не связывается. Через зеркальную галерею – всю в пыльных зеркалах – в гостиное крыло. Комната через три двери от моей. Тихо стукнуть, повернуть ручку. Войти осторожно, тихо. В комнате живет тварь. Лежит тихонько под одеялом. Маленькая, легонькая, худенькая. Волосики светлые, губы прозрачные почти. Так, сразу и не поймешь, подумаешь – маленький мальчик. Только я-то уж видел, знаю. Меня-то уж не обманешь. Тварь при виде меня подскакивает, будто учуяла что. Визжит тоненьким голоском, забивается под одеяло. Мать твари тут же откладывает книжку, садится на кровать, начинает шептать: – Ну, что боишься, тихо, тихо… это ж Мелт пришел… дядя Мелт, да. Ничего плохого не сделает… – Нойя передавала вот молоко, – говорю я. Подхожу, медленно ставлю на столик кружку. – С медом. Тварь настороженно блестит глазами из-под одеяла, будто не слышит воркотню матери. Потом протягивает тонкую лапку, дотрагивается до кружки, тащит к себе. И говорит тихо: – Аманда. – Чего? – говорю я. – Она не н-нойя, она Ам-манда. Д-д-добрая, – говорит тварь. Раньше он при мне молчал и отворачивался. Теперь вот разговориться вздумал. Мертвый мальчик, внутри которого поселилось чудовище. – А, – говорю я неловко. – Ага. И смотрю, как он пьет и причмокивает, будто ему в жизни молока с медом не давали. И думаю, что мой Тейд тоже любил в детстве – с медом. От этого стоять в комнате тяжко, хочется уйти. Можно разувериться, рассомневаться, подумать: перед тобой просто худенький мальчик! Вон, от каждого шороха вздрагивает. Только я уж знаю. Меня не проведешь. – А Йолла п-п-придет? – он запинается, но поглядывает уже смелее. Цепко держит кружку. А я вспоминаю – кто там такая эта Йолла: вроде бы, не из них, не из тварей. Девчонка такая, у всех тут на посылках. – Точно придет, – говорю. – Никак иначе. – И Г-г-гриз п-п-п-придет? Киваю – и он улыбается, пока допивает молоко. Глаза у него слипаются почти сразу – а как иначе, если нойя туда сонного намешала. Мать поглаживает по голове, а он еще что-то досказывает: – Йолла с-с-сказала – п-п-пойдем к-к-котят смотреть… Готово, засопел. Мать забирает кружку, тихонько укутывает одеялом получше, вздыхает, поднимается. – Пойду на кухню – может, хоть обед помогу сготовить. Без дела чтоб не сидеть… А ты, Мелт, куда? – Туда же, – говорю, выходя из комнаты первым. Стараясь не оборачиваться. Тварь сопит на кровати и слишком уж напоминает маленького мальчика.

* *

– Нет, – вздыхает Ида, – так-то у меня еще двое сынков. Один, знаешь, с Даром Ветра, второй – Вода. И так-то они в мужа моего удались: один к одному… Он у меня… Пальцы у Иды красные, загрубелые от стирки и готовки. Сноровисто перебирают рыбу в корзине, мелочь отбрасывают. Бегают по столу: нарезать лук, морковь порубить, курицу вот еще в суп… А Ида стесняется рук, поглядывает на них с укоризной, все старается спрятать – за овощами, под фартуком, под платком – когда заправляет туда полуседые пряди. Смотрит на кастрюлю, где тихо булькает бульон. Говорит протяжно: – Так вот, старшенькие – они в папку, а Эски, – он в меня пошел. Наверное. Муж-то даже думал, что нагуляла: не могет, говорит, от меня такая дрянь народиться. Сначала-то еще просто бурчал – почему хилый да тонкий, да почему тихий такой… А как Эски Посвящение у Камня не прошел – тут уж все. Житья не стало. И все на меня, что это через мою дурную кровь несчастье такое… что сын – и «пустой элемент»… Бил меня, конечно. Да кабы еще только меня – оно и ладно, а Эски-то… не понимает, чего отец так, а тот ему все – «Паршивая тварь, убивать таких как ты следовает»… Ида осекается, бросает испуганный, затравленный взгляд. Я молчу, киваю только: слушаю, слушаю. Вот, рыбы гору нужно перечистить на жаркое, а так – слушаю. Нож в пальцах только совсем чуть и подрагивает – когда отсекаю голову треске. Думаю: откуда он мог знать, муж Иды, как его там? Как дошел до того, до чего я сам не так давно… – И сам, значит, бил он Эски… и старшеньким бить велел. А они что – жениться уж скоро по возрасту, а мозгов не нажили, дураки… А он подойдет только когда… сам заплаканный, спросит: «Мама, чего они?» – а я и сказать ему не могу, что он такой вот зачем-то уродился… Ида отворачивается к окну кухни, застывает – тонкая, согнутая не по годам, кажется – старуха… а по годам – ровесница моей Лиоде, которой вот-вот – и сорок… Было бы вот-вот – и сорок. – Ну, а тогда… в тот день… праздник был, муж выпивши… послал Эски за пивом, а тот возьми, да и споткнись посреди улицы – не донес… Ну, муж это увидал, как стал костерить со всей мочи. А потом уж все и случилось. Эски вдруг как замер. Затрясся потом и как кинется – как дикий зверь, и рыком рычит, и глаза не свои, и в горло прямо метит… а такой же тихий мальчик был… Это уж мне потом здесь уже сказали, что там же у соседей-то кербер был сторожевой, так Экси с ним разумом как-то и слился, да не так, как надо… – Обратное слияние, – говорю я – и еще, и еще отсекаю рыбьи головы, остекленевшие глаза пялятся умоляюще. Стеклянный взгляд – как те… как тогда… «Обратное слияние, – сказала она тогда, вешая кнут на пояс. – Он не понимал, что делал». – А, да, слияние это самое обратное – что зверь им стал командовать, а не Эски… Так он сам был как звереныш, будто боли не чувствовал… муж закричал сыновьям, так втроем чуть скрутили… а потом уж… я просила, боялась – убьет, так и меня – сперва за волосы, потом кулаками… Она шмыгает носом, трет глаза фартуком. Руки у нее дрожат, и шепот сбивается, слышу только: «Эски – в кладовку… холодную… а я просила…» А потом, а потом, а потом… – Ну, а потом они явились, стало быть. Кто они – я не спрашиваю. Знаю. Видел. Стоят перед глазами. Молодая женщина в клетчатой рубашке и с кнутом на поясе. В каштановых волосах – седина, в чуть прищуренных глазах – зелень. За ней – высокий, светловолосый, в охотничьей куртке и с холодной усмешкой. «Гриз Арделл», – так она представилась мне. Ее спутник не представился, только кто ж не слыхал про Рихарда Нэйша. Я пока так и не понял – что с ним-то делать. – Ну и вот, они, значит, через порог… муж, понятное дело, спрашивает: «Вы какого черта водного вперлись?» – а госпожа Арделл ему… «Где мальчик?» – спросила Гриз, глядя в багровую физиономию хозяина дома. Хозяйка – худая, с кровоподтеками на лице – ломала руки и тряслась. Двое раскрасневшихся сыновей туповато моргали из-за праздничного стола. Стыло жаркое. «Ваш младший сын. Мальчик, который сегодня проявил способности варга, – повторила она. – Где?» А когда хозяин взметнул кулаки – сухо щелкнул кнут, и обвил волосатые запястья черными кольцами. Светловолосый варг тихо хмыкнул от двери. Сделал короткое, скользящее движение навстречу вскакивающим из-за стола сыновьям – те так и не успели подняться, отодвинуть стулья… Опустились назад кулями, тихо поскуливая от боли и непонимания: ведь и было-то – всего пара несильных как будто тычков! «Только не нужно применять магию, – попросила Гриз Арделл и усадила присмиревшего хозяина рядом с сыновьями. – Мы сейчас уйдем». Потом отвернулась от мужчин за столом и от своего напарника, небрежно прислонившегося к стене неподалеку от мужчин. И спросила теперь уже у матери – взглядом. – Ну, а я что… я говорю – в кладовке он… А господа Арделл, стало быть, ключи взяла, открыла… а Эски там… и без памяти уже… так уж били его, так били, косточки все переломали… …голова у мальчика была вся в засохшей крови, правая переломанная рука моталась безвольно, и во взгляде мутно вспыхивали словно золотые искры. Гриз Арделл бережно опустила его на скамью, смочила губы водой, сдернула пару флаконов с пояса – один влила в мальчика полностью, второй до половины. Бросила матери: «Кровь нужно унять, сейчас же, давайте ткань, воду, зелья, если есть». Потом быстро отерла кровь, замотала разбитую голову. Вслушалась еще раз, пробормотала: – Обратное слияние точно было, но сейчас – только последствия. Сумерки сознания, кровь, вроде, эффекта пока не дала, но только потому, что животных не было поблизости. Забираю его к Аманде. Она подняла мальчика на руки – он оказался легким для своих девяти лет. С размаху метнула в сторону матери фразу: «Пойдете со мной». И мать только захотела затрястись, зашептать, что муж не отпустит… Потом взглянула на мужа – трясущегося рядом с сыновьями. На сыновей, дрожащих так, что подпрыгивали тарелки. И на варга в охотничьей куртке, который прислонился к стене. Глядя на троих мужчин недобрым, пронизывающим взглядом. Взглянула на его лицо – полное предвкушения – и поняла, что сейчас побежит за этой варгиней, куда та скажет.

Гриз Арделл остановилась в дверях, оглянувшись на своего напарника.

– Думаю, я тут немного задержусь, – непринужденно сказал тот, и от этой непринужденности выстыла комната. – Совсем немного. Небольшая беседа о методах воспитания, а? О, и все эти вопросы по поводу опеки – нужно же их кому-то улаживать, Десмонд так сердится, когда бумаги не в порядке… Арделл со свистом втянула воздух сквозь зубы. – Не насмерть, – предупредила сухо. – И держи себя в руках, будь добр. Он улыбнулся в ответ светлой улыбкой, будто говоря: «Ну, конечно, ты мне что же, не веришь?». И хозяйка так и запомнила ее – эту улыбку в сочетании с морозящим, пустым взглядом. За миг до того, как Гриз Арделл повторила: «Да идёмте уже!» – и она покорно шагнула вслед. – Да, так вот и получилось, что я тут, – вздыхает Ида. – Две недели уже, да. На кухне вот помогаю, хотя и не сказать, что местной кухарке помощь нужна… А Эски уже с виду и здоров, только вот боится он всех – ох, как боится! Чуть что – под кровать забиваться и в голос кричать. Нойя эта… которая Аманда… она его вылечила, кости срастила, да зельями своими поила. А лучше все не становится. Ох, горе… ой, что ж это я, каша подгорит! Я помогаю оттащить с огня кастрюлю, из-под крышки которой так и лезет ароматный парок. Спрашиваю тихо: – Так, стало быть, ты здесь и собираешься остаться? – Наверное… – бормочет Ида, и снова пытается спрятать руки – куда угодно, под фартук, в груду овощей, в муку… – Может… не знаю я. И боязно – ну, это ж варги, про них слухи ходят знаешь какие! И нойя у них тут, и эта… как ее, орет громко… Мел, во… Странный народ, словом. А только и сынка жалко оставлять, и, вроде, со всеми они тут по-доброму. – А муж и другие сыновья как же? – Видала я мужа, – бормочет Ида чуть слышно, – с неделю назад. Вещи еще собирала… Вздохнуть боялся, слово вымолвить. И руки трясутся. За неделю на десять лет постарел. И жалко же его – человек-то неплохой… только уж суровый иногда… Но сын-то тут, как его оставить? Такое вот горе. Иногда так уж и думаю – чего они такими урождаются? Да, говорят, никто не знает. А у тебя же тоже… сын? – Да, – говорю тихо, не поднимая глаз. – У меня тоже… сын. Больше сказать ничего не успеваю: в кухню влетает кухарка Фреза, про которую Гроски высказался так: – В общем, представь себе, что старушка одержима духами семи суровых мужиков. И смирись. – Чего расселись, оболтусы-лежебоки, трех единорогов в дышло? – гаркает мелкая, седенькая Фреза с милыми кудряшками. – Разговоры разговаривать вздумали? Мелт – рыба сама себя выпотрошит быстрее. Кто кашу спалил, а?! Чую, подгорает! С Фрезой на огромной кухне тут же становится тесно, шумно, я только успеваю таскать кастрюли, резать, подкидывать дров, ощипывать птицу. Ида месит тесто, режет овощи. Скворчат сковороды, сердито ворчит в каше масло.

И не до разговоров.

– Так, – хлопает кухарка в сухонькие ладошки. – Ида, с пирожками еще поможешь. Мелт, иди расставляй тарелки, ложки раскладывай, будем кормить ораву. Киваю, выхожу через полутемный коридор в столовую. Уже знаю, где посуда – в отдельной комнатке. Расставляю, стараясь не дрожать руками и помнить: так, вольерные и прочая обслуга едят во вторую смену, кто-то на вызовах, кто-то ест в малой столовой… а сейчас, значит, будем кормить ораву. Так что нужно восемнадцать приборов. На учеников. На варгов. На тварей.

* *

Иду по коридору, отворачиваясь от зеркал. Останавливаюсь иногда: надобно вспомнить – куда свернуть.

Какой путь выбрать.

В этом поместье заплутать – раз плюнуть. Старый господский дом, поговаривают, даже строил кто-то из предков Хромого Министра. Шестой день здесь, а вместо уборной так и влезу случайно то в кабинет к местному заместителю – значит, к Гроски – то еще в целебню, к этой нойя, а то в пустующую комнату. Самое паскудное – это уж если вынесет в зеркальный коридор. Он длинный, пыльный, с разбитыми зеркалами, которые вечно показывают черт-те что. Меня вот не показывают. Мелт Колорм, который держал лавку в маленькой деревушке Айлора, был мужиком что надо: борода лопатищей (дочка любила бантики в ней завязывать), плечи широченные, и седых прядей на черном две-три, да и брюшко изрядное. Этот – ссохшийся и почти седой старик, борода чуть видна и только она и чернеет чуть-чуть. Лиоде бы не понравилось: сморщила бы нос, загоготала: «Что иссох, будто моих пирогов в жизнь не пробовал?!» Зеркала – колдовские дряни, над которыми точно ворожил кто-то из предков Хромца. Они показывают то, чего нет. Лиоду – краснощёкую, хохочущую, грозящую ухватом. Дейрик играет с младшей сестренкой, легко подкидывает на руках – глянь, отец, какой я вымахал, пусть и без магии остался – скоро подковы руками гнуть буду! Мелкая верещит и заливается радостным смехом. Потом в зеркале будто бы мелькают отблески алого – может, закат сочится из окон, а может – это зарево пожара. Горящего дома. Моего горящего дома. Или кровь твари, которая с разбитой головой вытянулась на траве. Или это мои руки – изгрызенные и окровавленные, шрамы до сих пор не все сошли, нойя говорила – сведет, только я-то ей не дам, а то еще забуду. Запах крови и пепла щекочет нос, лезет из памяти. Снова сбиваюсь с дороги: куда повернуть? В ушах – вопли. Бабы, когда увидели, как заполыхал дом, сбежались со всей околицы, разорались: «Ай, беда, беда, тушите, кто у нас по воде?» «Мелт, что случилось-то, твои, что ли, были там?!» Я стоял. Думал: нужно пойти за лопатой, похоронить зверя. Прах Лиоды и дочки потом предам воде, по традициям. А пока что – яму… яму. – А-а-а-а! – голосили бабы и ломали руки. – Тушите, тушите! Мальчик-то, мальчик, какой молоденький… говорили – охотника вызвать, алапард тут шастает, людоед! Детей, детей прячьте! – Сказала – алапард, да то виверри был, видишь – дом горит! Потом кто-то побежал прятать детей. Кто-то ударил холодом и водой, гася пламя моего дома. Потом истошный вопль донесся с другого конца деревни: «Алапард!!» И по улице, целя в людей, пронеслась рычащая, бешеная молния. Прошла сквозь дома, пробив дыры. Потом говорили – сначала он вышел на коровье стадо, перерезал всех в несколько минут, рвал и терзал, настигал разбежавшихся, пастуха зашиб в самом начале. Потом кинулся на звуки голосов, прошиб несколько курятников, не оставил ничего живого, и потом уж понесся по улице… Остановился. Стоял – пена падала хлопьями с разинутой пасти. Раздувались ноздри, лезли из орбит глаза, налитые кровью. Потом зашатался, будто веки отяжелели. Упал, улегся. Бабы, которые не кинулись врассыпную, – те перестали орать. Зашептались: «Спит, может… огнем бы его или стрелой…». Я опомнился, мотнул головой, отгоняя одурь, не глядя на вторую тварь, мертвую. Нашел в траве отброшенный топор. Уже почти дошел до алапарда, когда услышал: – Не трогайте. Двое стоят перед глазами. Девушка с сединой в каштановых волосах, с кнутом на поясе. Запыхалась, торопится. Высокий охотник в охотничьей куртке и с таким взглядом, будто решил меня на части разобрать. Идет за ней не торопясь, из глаз пропадает синь. «Варги…» – дохнула толпа бабенок, которая опять собралась у моего бывшего дома. – Не трогайте, сейчас он неопасен, – повторила она, подходя. – Я Гриз Арделл. Что здесь случилось? Ты – лгунья, – подумал я еще тогда ни к селу ни к городу. Гриз Арделл, глава питомника «Ковчег» – легенда. Про нее сказки слагают – и о том, что ей, будто бы, древние драконы повинуются, и что ей все звери подвластны, и что она по другим мирам ходить может. Я дочке еще рассказывал… Легенды не ходят в клетчатых рубахах и с кнутом на поясе. Легенды – древние, величественные, все знают, слово скажут – в сердце унесешь. Эта… – Кровная месть или контроль? – тихо спросила она своего спутника, кивнув на алапарда. Тот качнул головой. – Кровь варга. Она нахмурилась и пошла к дому… тому, что от него осталось. Мимо меня, и мне тогда подумалось еще: топор в руках, она сейчас поравняется, потом спиной будет… Сдержался, не стал оглядываться. Кажется – она там кинулась бегом к мертвой твари, которая растянулась на траве. Потом подоспели бабенки, загомонили все хором: «Что вы всё… не трогайте, не трогайте! У Мелта этот зверь сына убил, видите, голову-то ему… да жонку-то с дочкой тоже угробил! Да отсечь башку этой твари, да и все!» «Да самого его этот гад чуть не загрыз, едва человек отбился!» «Что случилось, что случилось… уж неделю как видели эту тварь у деревни, а дебилы криворукие – охотнички наши…» «Неопасен вам? А чего-то вы тут распоряжаетесь?» Я стоял с опущенным топором. Не оборачивался – не на что там смотреть было. Варг напротив меня – Рихард Нэйш, этого я узнал сразу – остался стоять со мной лицом к лицу. Изучал – смотрел на мои окровавленные, изодранные, искусанные руки, на пальцы, которыми я сжимал окровавленный топор, на разодранную рубаху, исцарапанное горло… Потом взглянул в глаза – миг или два, и с меня будто кожу содрали, я увидел этот взгляд опять – взгляд твари, стеклянный, хищный, следящий. Не сбежать, – подумалось. Он отвел взгляд – наклонился над алапардом, беспечно подставив мне затылок – а я так и не мог двинуться, все стоял. Не мог собрать с мыслями – решить, куда идти, что делать. Потом вернулась Гриз Арделл – я почувствовал ее руку на плече. Она заговорила мягко о том, что ей жаль… что они пытались успеть… и «питомник постарается помочь вам хоть чем-нибудь, господин Колорм», и о том, что мы поговорим, но только когда я захочу, потому что нужно выяснить, что здесь случилось… Тогда я шевельнулся. Вспомнил – что собирался раньше говорить, когда народ сбежится. Выдавил высоко и сипло: – Там… яму нужно. Зарыть… похоронить его. В яму… в землю. – Да, – согласилась она тихо, – мы поможем с погребением. Не беспокойтесь. Потом она перекинулась несколькими словами с напарником. Я слышал только: – Мальчику не помочь уже… кровь убрала… похоже, правда – кровная месть, непонятно только – почему дом загорелся, у женщины – дар Травника… дочка – шесть лет, недавно посвящение, Воздух… – Там… – сказал я, хватанув воздуха и вспомнив все окончательно. – Там был зверь. Я пришел, а жена и дочка уже всё… Кинулся на меня, я отшвырнул как-то… Огнем по нему ударил, только он увернулся. Это тогда дом загорелся. А он сбежал… потом. Сына когда убил – не знаю, не видел… Она все держала меня за плечо, и я почти поверил: все, кончилось. Только яму бы теперь, а так – кончилось. – Правда? – донеслось до меня потом. Мягко, вкрадчиво. Варг наконец насмотрелся на алапарда, теперь выпрямился и опять стоял напротив. Голову наклонил – давай, мол, что еще скажешь? – У вас, кажется, топор в крови, господин Колорм. Вы, конечно, им защищались от зверя? Отчаянная борьба, верно. Все эти ваши раны. Странно, что на алапарде не осталось ни царапинки, правда? – Моя кровь, – проглотив что-то мерзкое, колючее в горле, заговорил я. Заставил себя смотреть ему в глаза. – Наверное, это моя… на топоре. Может, я… по нему и не попал, или… их было двое… Пальцы Гриз Арделл сжались на плече. Мои – на топорище. Вопрос – кого сперва – отпал сам собой. – Ах да, ваши раны, господин Колорм, – продолжал бархатным голосом Рихард Нэйш. – Не очень-то похоже на раны, которые мог бы нанести алапард. Тебе бы лучше быть поосторожнее, Гриз: похоже, господин Колорм только что убил своего сына. Я не дал ему договорить – последнее слово он вымолвил, когда топор уже летел ему в лицо. Только под острием вдруг оказалась пустота, а потом я почувствовал удар под дых, и меня согнуло и скрючило. Кисть вдруг выкрутила острая боль, так что я разжал пальцы на топорище. И все равно хрипел и рвался, даже когда меня уже опутали веревками – достать, придушить тварей, не его, так ее, потому что они все такие же, все такие, все… Это-то я понял, уже когда дожидался суда. В той камере, куда меня кинули, у меня было время, чтобы подумать. И я все вспоминал пустые глаза Лиоды, ее растерзанное горло, да сломанную шейку дочки. И мерил шагами камеру в ожидании Рифов, и выходило – они такие все. Как мой Дейрик, сын… зверь. Она приходила ко мне, и я рассказал ей все. Как возвращался с товаром к себе домой, услышал то ли крики, то ли рычание, потом увидел в доме тела жены и дочки. Успело мелькнуть в голове – «грабитель», и топор я подхватил – чтобы если что не надеяться на Дар… А потом на меня из соседней комнаты кинулась тварь, которая была моим сыном. Визжа и рыча, потянулась к горлу – когтями, зубами… Я закрылся руками, а она начала их рвать, и я видел этот взгляд – остекленевший, жестокий взгляд хищника. Изловчился, отшвырнул. Он зашипел и приготовился кинуться снова – и тогда я ударил огнем, но он рванулся, отскочил – люди так не прыгают – так что я подпалил ему только рубаху. Выпрыгнул во двор. А я подхватил топор и побежал за ним. И когда он опять на меня прыгнул – я был готов и сшиб его с ног. Потом бил обухом, пока он не затих совсем. Тогда только поднялся. Отбросил топор, подумал: сейчас прибегут, надо что-то сказать… Правду: что тут был зверь, а мой сын умер. – Дейрик такого сделать не мог, – говорил я, сидя в комнате для свиданий. – Он был добрым парнишкой у меня. Тюфяком малость, ленив был… но такого не мог. – Ваш сын был варгом, – сказала она в ответ. – Иногда Дар не проявляет себя годами. Затем случается первый всплеск. У каждого по-разному. Неизменно одно – обычно варг сливается разумом с каким-то животным. Это может быть опасным: сознание может уйти… варг может не найти дорогу назад. Но самое страшное – это если он отдает контроль. Не вкладывает достаточно воли… и оказывается под контролем у животного. Я видела такое с фениксом и с единорогом – это не так страшно. Но возле деревни оказался голодный алапард, и первый всплеск Дара пришелся на него. Ваш сын не был виноват в том, что произошло: он не был опытен, не мог остановиться… Алапард оказался испуган вторжением в свой разум и попытался защититься. Передав свою ярость. Желание избавиться от чужака. Убить… «Обратное слияние, – сказала она после того, как мужчины селения начали меня опутывать веревками. Я дергался, не чувствуя запястий, которые она захлестнула кнутом после второго моего рывка. И чуть не пропустил следующую фразу: – Он не понимал, что делал». – Ваш сын не понимал, что делал, – твердила она, приходя ко мне в тюрьму и хлопоча за меня. – Он не был собой в тот момент. Слияние было слишком стремительным. Мы ощутили всплеск почти сразу и почти сразу отправились за варгом, но не успели все равно. Вы тоже не виноваты в его смерти. Он не остановился бы сам. Я постараюсь сделать все возможное… Она сделала все возможное, а может, и больше – и я не дождался Рифов. Она сказала, что жену и дочку погребли с честью, и что я могу выбрать для них строчки в Книге Утекшей воды. Она даже показала мне – где зарыли… зверя. Сказала: варгов предают земле, подвела к холмику, усаженному лиловыми бессмертниками… Я кивал. Стоял над холмом, под которым лежала тварь, убившая моего сына. Отдавал какой-то долг, хотя какой твари нужен долг, я не понимал. Думал – смогу ли сейчас убить вторую, которая стоит рядом со мной. Наверное, нет: при ней кнут, если только бить внезапно. И потом, ведь их же много. Она еще потом говорила. Рассказывала о варгах, об их работе, о том, как они находят ребятишек – на ярмарках, среди нищих, в лечебницах. Помогла деньгами, сказала – обращаться, если вдруг что-то нужно… Я все кивал, благодарил, думал – нужно оказаться подальше от нее, а то она учует, унюхает, узнает – о чем думаю. Что такие не должны ходить по земле. Таких нужно – в ямы. В деревню я не вернулся. Ходил по знакомым, которые не успели отвернуться. Сбережения тратил, какие были не дома. Выспрашивал осторожно: кто что знает про этот питомник? Сходил даже в Гильдию Чистых Рук – чтобы поделились информацией. Узнал, что тварей там сейчас – два десятка, а почти все – ученики. Кроме них – несколько магов, да еще прислуга и вольерные. Да еще есть те, которые в Вирских лесах – там отдельная база и отдельная группа: твари, которые уже закончили обучение. Потом я узнал то, что меня обрадовало: руководит группой Рихард Нэйш, а в питомнике он бывает наездами. Повезло так повезло: что делать с этим – я так и не понял. Понял только – что он настороже. И что мне с ним не справиться. И что в случае чего – он достанет меня из-под земли. Впрочем, это он сказал мне сам, еще в деревне. Гриз Арделл отправилась рассылать куда-то баб: за конвоем, за старостой, за урядником, за мужиками – чтобы похоронить тварь… крикнула по пути: «Смотри, чтобы местные не лезли». Местные не лезли, так что мы остались одни: я, хрипло воющий и извивающийся в путах – не от боли, от сожаления, что не удалось дотянуться… И он – стоящий рядом с алапардом и глядящий в сторону пепелища, которое было моим домом. – Знаете, господин Колорм, сочувствие… не по моей части, – услышал я потом полушепот. – Но могу дать вам ценный совет. Когда вас освободят – как следует подумайте, как распорядиться свободой. Говорят, шансы неисчерпаемы – может быть. Но если вы вздумаете за что-нибудь мстить варгам или госпоже Арделл – у вас не останется ни единого. Надеюсь, вы услышали и поняли. Тогда в голове у меня был черный туман, и я не услышал, представлял только – как бью топором то одну тварь, то другую. Понял уж потом – в своей камере, где было время. Он говорил о том, что Арделл вступится за меня. И что меня оправдают, и о том, что будет после… о том, что будет сейчас. Там я тогда и понял – что все они одинаковы. Что Гриз Ардел прячется за этой своей легендарностью, и за теплотой тона, и за сочувствием в глазах. Скрывает стеклянный, леденистый взгляд твари (кажись, мне даже удалось его углядеть… раз или два). И что мне тоже придется прятаться – если вдруг хочу с ними расправиться. Потому что никто из них – из этих, с чистыми ладонями, с печатью зверя (многих зверей?) внутри – никто из них не должен ходить по земле. Свободой я распорядился правильно. Сестра звала переехать к ней в Тильвию, чтобы «забыть и начать сначала, тебе ж за сорок только» – я кивал, обещал… готовился. Смотрел на племянников – девяти лет и семи. Думал: вот там, в питомнике, берут таких. Обращают в тварей, которым нет названия. А надежда-то вся на тебя, Мелт Колорм, тебе уж как-нибудь придется делать – чтобы они не вывелись и не расползлись, плодить таких же. И потом я подготовился. Через Гильдию действовать не стал – мало ли… у этого, Нэйша, могут быть свои осведомители. Отправился к нойя-ведунье, о которой ходили слухи среди поставщиков. А уж она мне всучила маленький бутылек, в котором была вода. – Нет вкуса, нет запаха, нет цвета, – шептала нойя и посверкивала в полутьме золотым зубом. – Яд для врагов. Падут, как увядает этот цветок: лиши корней – и к ночи нет его. Яд для врага, да… – Не для врага, – сказал я тогда, крутя в пальцах нежную маргаритку. – Для тварей. И потом еще неделю пытался забыться по кабакам. Спускал оставшиеся деньги – опускался, значит. Потом явился в питомник. Рыдал в кабинете у Арделл. Говорил: в жизни не стало смысла, все потерял, не могу – родные перед глазами стоят, не уходят. Просил дать мне шанс, потому что – вдруг смогу что сделать для таких ребят, как мой Дейрик. – Чтобы с ними – не так… – шептал я, захлебывался и морщился: разило от меня страшно, сам чувствовал. – Чтобы хоть с кем-то – не так… А я понимаю – толку от меня… с огненный даром... но если хоть что-то могу… Мне говорили – она часто вот так берет и пристраивает людей. При питомнике всегда требуются руки. Она молчала недолго – минуту. Мне уж подумалось было: просвечивает взглядом, как этот Нэйш, ищет подвохи. Подумал еще: что во мне-то можно увидеть, кроме боли и похмелья вчерашнего? Оказалось – просто смотрела с сочувствием. – Хорошо, – сказала потом. – Я передам вас в подчинение своему заместителю – Лайлу Гроски. Он найдет вам комнату и дело. «Тысячи, тысячи дел» – эту присказку я уже успел как следует выучить за шесть дней здесь. Лайл Гроски (оказался отличным мужиком, могли б стать друзьями, если бы не то, зачем я сюда явился), как только узнал, что в прошлом я торговал – высказался кратко: «Боженьки, да неужто меня возлюбил кто-то в небесах?» И потом сразу пошло: сравнить цены на корма, переписать поставщиков, разобраться с качеством, с количеством, глянуть – где и почем лекарственные травы, свести знакомство с местными торговцами. Еще я приглядывал за сооружением новых клеток, в свободное время вот на кухне помогаю, а то еще к вольерам наведываюсь… Хорошо. Мысль прыгает – острая, впивается зубами, под кожей застревает. Поворачиваю ручку – когда я успел дойти до своей комнаты? Когда и свернул-то? Мысль пугает до озноба, до стука зубов. Я мечусь по комнате, пытаясь вспомнить – куда запрятал пузырек, потому что они сегодня все здесь, все восемнадцать, на вызов сегодня ушли Кани и ее муж – обещали вернуться к вечеру, значит, Фреза будет занята с их дочкой, а обед буду разливать я… Потому что мне нужно скорее, потому что еще два, три дня – и я не смогу. Она заладила являться ко мне вечерами – эта Арделл. Сперва расспрашивает – как прошел мой день, потом про свои дела рассказывает. Про питомник, про учеников. Вспоминает их истории – откуда кого в питомник взяли, как у них обучаться получается. И я, вот, вроде, понимаю, что она делает – это она меня приручает, специально, вроде как своих алапардов или виверри. Только как-то поневоле – возьмешь и разговоришься, начнешь вспоминать то детство, то вот жену с ребятишками. И постоянный червяк в сердце вроде как отползет, перестанет точить, будто – не было твари, будто они где-то там все втроем меня и ждут. Бутылочка – завернутая в шарф – наконец-то находится. Вокруг нее обвился засохший цветок. – Надо идти, – говорю я себе. Обед уже скоро, да и остальное, что нужно, я тоже приготовил – нойя там отвлечь, Мел эту, которая Следопыт – она помешать может… Скоро Фреза начнет колотить поварешкой, заголосит на все поместье: «Обед, растудыть! Жрать, неуемные!» Пора. Только вот я сижу на постели. Губы кусаю, сжимаю пузырек – хоть бы не раздавить. Слезы стекают в поседевшие усы – как представлю. Воображу. Вот они заходят в столовую. Здоровяк Эв – вечно первым на поесть несётся. Машет рукой, улыбается: «Драсьте!» Мелкая Кейли – долго взахлеб мне рассказывала: «…значит, поняла, варг я, чего уж там, раз уж мозгами соединяться со зверями умею. А, стал быть, место мне вот прям здесь. Ну дык, и пошла я вот прям сюда, а мне тут: так ведь наши-то там за тобой на другом конце Кайетты гоняются! А я грю – чо они за мной гоняются, ног у меня нету, что ли? Значицца, показывайте мне, который меня тута учить будет, а?!» Злат – этот из нойя, вечно чумазый и вечно вороватый – управы на него нет… Йон – заикается, глаза прячет, говорят – неладно с парнем, как соединился в первый раз с домашним кербером – так чуть вытащили. Вот теперь робеет все, вздыхает, матери письма пишет. Кайл – этот деловитый, вечно ходит хвостом за Мел-Следопыткой, от вольеров его не прогонишь – с молодняком всё возится. Приходят, садятся – по возрасту, или кто там с кем в друзьях. Новенькие часто с новенькими, кто постарше – с теми, кто уж и на вызовы сам ходит. Садятся, машут, обсуждают: а что на обед? а что на обучении будет? а кому что родители пишут? а говорят, кого-то направят на практику в Вирских лесах – ну, держитесь, там же Нэйш… Тибарт будет хорохориться, рассказывать: да я уж там побывал, да ничего особенного (каждый раз подробности все ужаснее, а позы – все небрежнее), Лотти будет хмыкать, Дайна – скромная, стеснительная, руководитель практики – молчать и чуть-чуть улыбаться, когда Тибарт опять начнет заигрывать… А я буду стоять и смотреть, как они, перекидываясь шуточками, прихлебывают ядовитое варево. От которого их не станет к вечеру. И меня будут душить рыдания. Потому что об этой стороне я не подумал. Тварь в комнате неподалеку от моей слишком похожа на маленького мальчика. Эти все – слишком похожи на детей, подростков, юношей, девушек… Я уже сколько раз говорил себе: это они маскируются. У каждого из них внутри – зверь. Просто он пока что в засаде, а когда-нибудь выйдет на охоту, вот как с моим Дейри. У них не хватит воли, случится «обратное слияние», или что-то еще – зверь покажет клыки, и неизвестно, кто в этот момент рядом будет. Значит, я не должен им дать ни шанса. Ни одного шанса. Значит, нужно сегодня и сейчас – пока я не растворился в тысяче, тысяче дел, не врос в них душой, не сказал себе: всё ошибка, не вцепился в этот питомник, как в то, ради чего следует жить… Не стал одним из них. Вытираю щеки, говорю пальцам: не дрожать. Сейчас выйти. Сказать Фрезе, что справлюсь сам. Созвать всех на обед, опрокинуть пузырек незаметно в котел с супом, да еще не забыть набрызгать на жаркое – если вдруг кто суп не ест. Не выдать себя. Дать Иде отнести тарелку ее сыну… твари… Арделл позвать. Все. Только так. Может статься, я не достану всех. И не успею добраться до Вирских лесов и расправиться с остальными (я ведь так пока и не знаю – что делать с Нэйшем). Но это уж какой-никакой шанс.

Может статься – единственный шанс.

Поднимаюсь, выхожу из комнаты, сжимая в потной ладони пузырёк.

Второго шанса у меня не будет. Комментарий к Шанс для варга-1 Народ! Я действительно колебалась – выкладывать ли самый, наверное, мрачный, жуткий и депрессивный рассказ из всего цикла, в котором, к тому же, довольно мало сказано о животных, а весь акцент сделан на персонажей. Но потом все же решила и выложила, потому что:

1) люди могут быть иногда страшнее зверей.

2) здесь раскрываются важные моменты в развитии персов.

3) нужно же было дать шанс рассказу с таким названием.

И да, торжественно обещаю, что следующий рассказ будет легче, веселее, с развратом... тьфу ты, почти античность) А, да, античность скоро будет!

====== Шанс для варга-2 ======

ДИАМАНДА ЭНЕШТИ

 — Жратеньки, сладенький? — спрашиваю я у Сквора. Тот бросает хмурый взгляд и отворачивается. Он неприветлив сегодня, и его тоже терзают дурные предчувствия. Как меня.  — Вот уж это мне не светит, спасибочки кой-кому, — отзывается Лайл, проходя в лекарскую. — Мне б печенья на дорожку — высветилась прогулочка в Вирские леса. Там объявились эти чокнутые защитники животных — Милосердные, стало быть. Из вящего милосердия готовы освободить всех, кто там есть и повыпускать в окрестности этих проклятущих тварей.  — Ты сейчас случайно не об одном нашем знакомом? — мурлычу я и преподношу своему мужчине булочку с корицей, которая осталась со вчерашнего дня. Булочка удостаивается восторженного поедания.  — Не настолько проклятущих, — поправляется Лайл и ухмыляется. — Меня Мартена вызвала. Нэйш гоняет группу по дальним лесам — у них там какая-то история с неуловимой мантикорой. Вот Мартене и понадобится мое умение договариваться, а то в ее арсенале только один способ переговоров: «Спалить до головешек». Собирался было Мелта туда прихватить, только он как-то не пылает жаждой. Видать, вообразил, что я тащу его в когти к исключительному, а с ним… О да — я киваю и награждаю своего мужчину еще одной булочкой. Да… когда Рихард Нэйш решил три дня назад на час высунуть нос из своей глуши — наш новичок дрожал, словно лист трепетницы.  — Ты уж будь осторожен, пряничный мой, — говорю я и на миг прижимаюсь своей щекой к его. Мой мужчина бросает изумленный взгляд, но послушно говорит:  — Да я ж воплощенное благоразумие, ты же знаешь. Потом салютует мне булочкой и оставляет одну со Сквором. И с дурными предчувствиями — проклятыми летучими мышами, которые так и кружат с раннего утра, никак не отцепятся. В лекарской нет сейчас никого, но я все не могу успокоиться: перебираю травы, зачем-то ставлю котел с основой для универсального антидота, прохожу мимо кроватей, перебираю склянки с готовыми зельями. Сквор молчит и ковыряет столешницу клювом, будто хочет предречь мне, что обеда почему-то не будет. И точно, разделить трапезу с остальными не получается, потому что в лекарскую прилетает Йолла, запыхавшаяся и с отчаянным выражением лица. И дурных предчувствий становится больше.  — Аманда… там у Кекса уцепы! Просила, чтобы быстрее… И я хватаю малый кофр, а после поднимаю юбки и лечу вниз, за вихрем, в который обращается Йолла. Она едва не сметает по пути учеников, идущих обедать, и еще успевает рассказывать на ходу: поутру было все нормально… кормежка, уборка клеток как всегда… «а тут Кексик вдруг прямо криком кричит, мы с Мел к нему кинулись — а их, гадов, двое…»

Потом мы еще лавируем между клеток и загонов, я машу Гриз, которая, верно, тоже отправляется обедать… Может, прихватить ее с собой? Впрочем, на уцепов вряд ли нужно, варг здесь ничего не сделает.

Кексик — сдобный двухголовый кербер ростоммне до пояса — распластался в своем загоне, поскуливает, пытается дышать. Один уцеп висит у него на лапе — крупный, серо-перламутровый, в два кулака, ощетинившийся жвалами и иглами. Второй вцепился в горло, сжимает хватку. Мел бьёт по нему ножом, пытается просунуть под жала, только магического паразита так просто не возьмёшь: уцеп только скрипит панцирем и пытается захватить кинжал подвижным ядовитым хвостом.  — Т-тварь, — шипит Мел. — Пусти, с-скотина, все равно прикончу, Конфетка, где ходишь, давай этого сперва. Выдергиваю пипетку из флакона с узким горлышком. Мел отгибает ножом иглы, между которыми запрятан небольшой пятачок плоти уцепа. Капаю медленно — раз-два-три-четыре, не надо больше, а то он может умереть, и тогда уж точно никогда не ослабит хватку, этим они и опасны. Уцеп вяло шевелит хвостом, чуть расслабляет хватку — и кербер, взвизгивая, начинает рваться. Неистово крутит хвостом — будто собрался поднять им ветер. И даже, кажется, пытается петь, а не скулить, и не мудрено: сейчас он в эйфории, и хорошо, что Мел держит его, потому что через десять минут он сам не даст себя избавить от паразита.  — Сонное, сладенькая, — говорю Йолле. — Мы же не хотим, чтобы он разбудил нашего спящего, да-да-да? Мел удерживает кербера, ласково уговаривает его не дергаться, а Йолла быстро подсовывается под локоть, выхватывает из кофра «Тяжелые веки», быстрым движением брызгает себе на пальцы и проводит по глазам кербера — по всем четырем. Ай, молодец: сообразила, что обычное снотворное трудненько было бы влить в пасть. «Тяжелые веки» действуют медленнее, но успокаивается кербер почти сразу: глаза смыкаются, дышит спокойнее и реже, не так радостно молотит хвостом…  — Второго, — говорит Мел, раздвигая иглы на втором уцепе. — Ч-черт, от первого раза еще шрамы не сошли… Кексика подобрали неделю назад, когда он сам вышел к людям. Молодой, неопытный, только из щенков вышел, вот и напоролся на гнездо уцепа, и тот впился ему в бок. И мы с Мел делали то же, что сейчас: отогнуть иглы, четыре капли, потом подождать, пока паразит ослабит хватку, потом еще иглы отогнуть, еще четыре капли, еще подождать…  — Почуяли, наверное, что его уже раз кусали, — говорит Йолла, садится на корточки и гладит, гладит косматую голову. — Аманда, эликсир-то не готов еще, чтобы это отвадить? Яд уцепа — тот, что заставляет жертву впадать в эйфорию и разлагает внутренности, превращая их в питательный бульон — легко выводится. Обычное противоядие, да еще совсем немного особого настоя на скорлупе ночных скроггов да черном волчатнике — и нет следов уже на следующий день. Но уцепы — хитрее полнощной лисицы и не только впрыскивают яд, но еще и помечают жертву особым секретом, который пока ничем не смывается и не перебивается: на такую выжившую мишень твари бросаются со всех сторон, чуют издалека.  — Стараюсь, сладенькая, — говорю я, делаю жест Мел — пусть еще раз первому иголки отогнет, пора уже. — Пока что получается все то же: запах-то я перебить могу…  — Только от вони этого эликсира любой зверь сдохнет, — свирепо цедит Мел и переходит ко второму уцепу. — Откуда вообще тут эти твари взялись? Не так давно мы протравливали загоны, просматривали питомник, с Грызи и Пухликом тут вообще все облизали — ни следа этих…  — Так, може, из обучалки смотались, — говорит Йолла. — Ну, из коллекции, на которой наши варги учатся. Там же таких штук пять, да?  — Верно, медовая моя, — говорю я задумчиво, потому что сама учу молодняк варгов — что делать, если столкнулись с уцепом, какие у них привычки, сколько и какого зелья нужно на первых порах… И учить, конечно, лучше на наглядных пособиях, и потому у нас в крыле, приспособленном под обучение, есть маленький паноптикум тех неприятностей, с которыми предстоит столкнуться будущим стражам животных: от ядовитых растений и насекомых до веретенщиков. Только вот вряд ли уцепы могли сами выбраться из прочных аквариумов, а значит…  — Растяпы чёртовы, — шипит Мел, в третий раз отгибая иглы у первого паразита. После третьей порции зелья тот наконец совсем ослабляет присоски, и следопытка отрывает его от жертвы, исколов при этом ладони. — Сколько раз говорила — большинству там шнырка доверить на пять минут нельзя…  — Может, и можно, сладенькая… — тру лоб, глядя, как Мел отрывает от кербера теперь уже второго паразита. — Постой, постой… больше помеченных животных у нас нет, да-да-да? Насколько быстро эти миляги двигаются, как ты думаешь?  — До черта быстро, когда голодные, — коротко отвечает Мел, поливая заживляющим раны на горле и лапе кербера. — Йолла, накрой этих тварей мисками, что ли, так спокойнее. Антидот где? Я достаю антидот из кофра. И все пытаюсь заставить мысль парить, но мысль — глупая, неуклюжая — стремится к земле. Больше животных с метками уцепов нет — значит, они сразу же бросились к вольеру Кексика, как только их выпустили, быстро… значит…  — Значит, их выпустили недавно, да, золотенькая? Уцепов? Но зачем ученикам…  — Да почем мне знать, что у них в головах! — вскидывается Мел яростнее пламени. — Может, потренироваться решили или друг перед другом похвалиться, или спор какой выкинуть, или что еще в голову взбрело. Найду — бошки посворачиваю, хоть и варги.  — Варги? — шепчу я, и пытаюсь уловить растворенную в воздухе догадку, и обращаюсь в предчувствие — вот оно, вот…  — Кому еще-то? — Мел уже поливает зельем исколотую ладонь. — Фреза бы не полезла, Балбеска с муженьком в отъезде, дитятко их, что ли? Или Ида?  — Ну, Ида то с сыном, а то на кухне, — говорит Йолла и шутит: — Это уж тогда скорее дядька Мелт, ему ж Гроски весь питомник показал, да и возле вольеров он ходил, про Кексика знает… Смешок ее обрывается, когда она глядит на наши лица. На то, как сталкиваются наши с Мел взгляды. В них — одно на двоих, горьким ядом — плещется осознание. Мелт Колорм пришел сюда недавно — а до того он убил своего сына, и кто знает, что у него было на уме, но если это он — значит, он задумал злое, потому что он разом выманил из поместья Следопыта и лекаря: ту, что может учуять, и ту, что может помочь, а это значит…  — Обед, — шепчу я, и чувствую, что губы мои белы. Мел взлетает на ноги еще раньше, кричит: «Йолла, здесь остаешься, без глупостей» — и мы летим, бежим, не чувствуя ног, к поместью — пролетаем быстрее ветра мимо вольеров, и деревьев, и удивленных вольерных, не отвечаем на вопросы, и пытаемся убежать от настигающего, безжалостного ощущения — что мы опоздали. Мел опережает меня: она несется быстрее стрелы, а мне бежать мешает юбка — но над ее плечом я вижу: вот к главному входу движется фигура Гриз Арделл… стремительная походка человека, которому нужно перехватить что-нибудь в обед — и приниматься за новую тысячу дел… и вот ей навстречу шагает из дверей Мелт Колорм, окидывает взглядом двор, видит нас, вскидывает руку, как бы в приветствии…  — Гриз! — задыхаясь, кричу я, и вижу, как она оборачивается, и понимаю, что сделала хуже, и не успеть, не успеть, не успеть; Мел на ходу вскидывает руку, выпускает в воздух блестящий нож — слишком далеко, нет, не попасть… Из ладони Мелта Колорма плещет жадное пламя — не удар боевого мага, а просто лавина, ярость, гнев, превращенные в огонь… Но Гриз — сколько раз она работала с виверри! — даже не оглянувшись, падает в траву, кувырком отходит в сторону, хватается за кнут. Хвала Перекрестнице — кажется, ее не задело! Мелт сперва делает шаг к ней — и мне становится страшно, вдруг Гриз не успеет подняться, а он нанесет второй удар, но тут Колорм оглядывается, видит нас, подбегающих, понимает, что с тремя ему не справиться — и бросается бежать. И движения его неуверенны и неуклюжи — легкая добыча, так сказал бы тот, кого сейчас здесь нет… Колорм бежит к выходу из питомника — намеревается успеть к порталу, как будто ему это кто-то позволит. Мел с невнятным ругательством кидается наперерез, а я стараюсь успеть за ней — все равно, что догнать ветер, гонящий пожар. Колорм понимает, что не уйдет, разворачивается, вскидывает ладонь с процветающим алым Знаком Огня… Во второй раз Мел не промахивается: нож влетает в плечо нашего новичка, потом Следопытка с разлету сбивает его с ног и готовится замахнуться вторым ножом.  — Не трогать! Голос Гриз тверд, хоть и немного хрипловат. Она уже за спиной Мел, брови сошлись на переносице, кнут высвистывает ясное:  — Что случилось?  — Этот подонок уцепов выпустил, — говорит Мел, прижимающая свой клинок к горлу врага. — Знал, что они на предыдущую жертву идут, ну и освободил. Внимание отвлечь хотел, гад. Гриз ловит теперь мой взгляд, и я дополняю:  — Он хотел остаться наедине с учениками. Во время обеда. Гриз… Гриз больше ничего не спрашивает. У меня. Ей не нужны пояснения: о том, что Мелт хотел чего-то плохого, сказало уже то, что он напал на нее. И взгляд его говорит лучше любых слов: это затравленный взгляд дикого зверя, в глазах едким варевом плещется ненависть. И потому она спрашивает у него:  — Что вы сделали?  — Увидишь, — отвечает Мелт, глядя угрюмо и непримиримо. Но щеки у него мокрые, будто он только что плакал. — Ты… увидишь. Но сначала мы не видим — слышим это. Тишину. Ученики не кинулись на крики, не высунулись посмотреть — откуда пламя… Мел — Следопыт — вслушивается пристальнее всех — и коротко оскаливается, стискивает пальцы на ноже.  — Ах ты…  — Не трогать, — повторяет Гриз тихо. — Свяжи, чтобы не сбежал, главное — чтобы ничего с собой не сделал. Вольерных, слуг, всех в столовую — живо. Вызывай Йоллу, Гроски, Кани… всех. И потом она отворачивается и со всех ног кидается к двери поместья, и я спешу за ней, гадая — кого мне придется спасать, и можно ли кого-то спасти, потому что страшный человек со звериным взглядом сказал — мы увидим… И значит, мы увидим страшное. Роженицу, дитя которой — эта тишина. Тишина — спутница Перекрестницы и смерти.

Тибарт откинулся на стуле с приоткрытым ртом — бледный, удивленный. Дайна, скорчившись, лежит на полу: видно, пошла позвать на помощь. Кто-то из малышей сполз под стол, кто-то перевернул тарелку, опрокинул суп, выронил из пальцев пирог, навалился на соседа, Лотти упала головой на стол, а Эвальд повалился вместе со стулом — лоб разбил…

Среди аппетитных запахов плавает Вечная Спутница — призрачная, невидная. И я почти вижу, как она подходит к одному ученику… к другому… Вздрагивает и отплывает, напуганная решимостью на лице Гриз.  — Все пока живы, Аманда, универсальный антидот пойдет? Живы… замершие, почти окостеневшие, с бледными лицами?! Живы — отвечаю я себе. Варги чувствуют смерть друг друга, если бы хоть один умер — она бы это знала… И я киваю, потому что слова стынут у меня в горле — все слова, всех языков. В мыслях остается короткая, горячая молитва — Великая Целительница, смилуйся над этими детьми! — а пальцы живут сами собой, лезут в сумку, там антидот, универсальный, хотя какой универсальный — если там сложный яд, то только замедлит отравление, но может быть, хотя бы даст время…  — Живы, — шепчет Гриз и срывает такой же пузырек с пояса. Сперва девочек, которые помладше, потом младших мальчиков, потом к тем, которые старше, по три капли, если что — повторим. Мы все делаем очень быстро: кладем их так, чтобы они могли дышать, очищаем рты от остатков пищи, вливаем противоядие — раз-два-три капли… Раз-два-три, восемнадцать раз, девять человек на каждую…  — Что за яд?  — Не знаю, с первого взгляда не видно. Калатамаррэ! Видно, из сложных.  — Быстрый?  — Не мгновенный, нет, сладенькая, у нас такие называют неотвратимыми: они плохи не тем, что действуют быстро, а тем, что их остановить нельзя… Похож на «Последний путь», но не он, я составлю противоядие, может подействовать, но нужно время… Гриз кивает — и не останавливается: нам очень, очень нужно продержать их всех, всех восемнадцать, потому она бросает распоряжения вольерным, усылает Йоллу готовить котлы, а Фрезу — предупредить Иду и посмотреть, что там с ее сыном… Потом нас забирает лекарская рутина — поднимает на своих волнах. Я кричу на вольерных, чтобы они шевелились быстрее. Шагаю рядом с ними, нащупываю на бледных шеях учеников чуть-чуть заметное биение пульса. Показываю, куда укладывать — и начинаю свою работу. Достаю основу — приготовление большинства ядов и противоядий часто начинается с одних и тех же компонентов — и листаю записи и книги, чтобы обновить память, и становлюсь у котла — а Гриз и Йолла, и Фреза стараются дать мне время. Они пытаются вывести яд из организма — и обкладывают больных пушистыми пуррами, и бегают с проявилками, и я слышу за спиной: «Держи голову», «Вот так в рот заливай», «Набок его поверни» — и не оборачиваюсь, потому что знаю: у нас мало времени, очень мало времени, почти нет возможности ошибиться… Приходит Кани, тоже принимается хлопотать вокруг учеников, шепчет: «У Дайны, кажется, дыхание останавливается, вот же ччерт» — и заставляет Дайну дышать. Ида всхлипывает. Не хочет верить, что Мелт «мог такое-то вытворить», она же с ним говорила недавно, «да у него же сын, да как такое может-то». Миску с отравленным супом у нее выбила Фреза, а то Ида как раз собиралась сына кормить. Фреза кривит губы, бормочет: «Взяли, сучьего потроха, с улицы… говорила ей — слать к чертям водным, вот что ее доверие делает!» Семена черноголовки, и кровь ложного василиска, и слюна виверри, и листья ночноцвета — я перетираю, отмеряю, смешиваю, руки мои порхают над котлом обезумевшими мотыльками. Там, позади, подгоняет кнутом голос Гриз: «Сердце замирает, мышцы сведены», «Нужно сердечное», «Глаза медным отливают, кожа — зеленоватым, ногти серые». Это ничего мне не говорит — словно части, взятые из разных ядов. Мастерское варево — остановлю ли?

Кровь скрогга, сок алого бессердечника, споры бледного аскалла…

Нужно. Очень нужно. Очень нужно…

Потом приходит Лайл — является хмурый и запыхавшийся и уже знающий — что стряслось. Говорит отрывисто:

— Дай-ка что-нибудь, что развяжет ему язык. Авось, название яда скажет.

— «Истина на ладони» на второй полке от двери, Йолла, покажи, — бормочу я, не оборачиваясь.

Мелт Колорм будет умирать медленно — о, я могу даже дать в этом клятву нойя. Только вот не сейчас. Сейчас он очень, очень нужен мне живым, потому что это самый простой способ узнать — что за яд применялся.

— Если вдруг не скажет, — продолжает мой мужчина. — Вот суп, вот каша, вот мясо — из расчета, что он травил все. Вот это было в его кармане — остаток на дне, может, что-то даст.

Лайл Гроски ускользает прежде, чем я успеваю расцеловать его и сообщить ему, что он сокровище — ничего, я приберегу это для наших ночей. Оставляет отравленную еду, оставляет пузырек с остатками яда — и отправляется привычно разыгрывать «своего». Втираться в доверие, выпытывать, выводить на чистую воду — а мы остаемся отыгрывать время у нетерпеливых слуг Перекрестницы — Провожатых. Тех, которые уже толпятся над нашими варгами, тянут скрюченные, когтистые пасти, бесшумно смеются…

Шепчу отводные заговоры и взглядываю мимоходом на лицо Гриз — оно строго и напряжено, как у лекарей в древних рукописях на картинках. Говорю Йолле готовить второй котел, оставляю противоядие от «Последнего пути» настаиваться — нужно семнадцать часов, но у нас столько нет, пусть хотя бы кипеть перестанет… Теперь нужно посмотреть на яд, который где-то раздобыл Колорм.  — Работа мастерицы нойя, — говорю я, когда капелька отравы в котле начинает переливаться. — Лейр Ядовитого Жала — я попытаюсь узнать состав, но их мастерство… Их мастерство выше — вот что я не хочу сказать, чтобы не отнимать последних крох надежды. И они славятся своими коварными сюрпризами — но ведь не мог же Колорм купить сложный яд, настоящее мастерство? Нет, он пошел к какой-нибудь беглянке из лейра, из тех, что промышляют по лавчонкам или торгуют своим Даром из-под полы… А значит, у яда должно быть решение — не такое сложное… Помоги мне Перекрестница, чтобы это было так. Мы поим варгов моим противоядием — и мертвенная голубизна отступает от их лиц, мышцы чуть расслабляются… качаю головой:  — Немного времени, золотенькая… совсем немного времени. Это не то, что нужно. И вновь — порхают руки над котлом, куда упала капля яда, откуда насмешливо глядит подпись неизвестной мастерицы: не увидишь, не поймешь… Мелькают цветные разводы, истолковать которые дано лишь знающим. Я гляжу в суть яда — и вижу, как сбываются догадки, и слышу, как возвращается мой мужчина — чтобы их подтвердить.  — Не вышло, — хмуро говорит с порога Лайл. — Вот мантикоры сын — сразу видно, что бывший торгаш. Зелье не выпил, торгуется напропалую.  — Да залил бы ему в глотку — да и… — разражается Кани — устранитель группы.  — Не вариант. Грозит, что если мы хоть рыпнемся — он воззовет к Дару. А его Дар — огонь, и никто не может отнять у мага право последнего призыва. Право слиться со своей стихией. Кроме…  — Десмонд метнется к знакомым за оковами, — изрекает мой мужчина сумрачно. — Попытаемся вырубить и убрать Дар — главное, чтобы он язык себе в таком случае не отгрыз, а то он обещает. Что у вас?  — Это «Саялэ то чэлле», «Цветочная загадка», — говорю я от котла. — Должен быть цветок, который ему отдала при покупке торговка. Или который она ему назвала. Цветок, растение, плод. Если добавить его сок к капле этого яда — она обернется противоядием.  — Значит, иду искать цветок, — соглашается Лайл, и мне не нравится — какие тревожные взгляды он бросает на Гриз. Но не говорит ничего, и ничего не спрашивает, и уходит вновь. И опять мы пытаемся выиграть время, только оно теперь гораздо безжалостнее к нам: «Загадка» не желает сдаваться противоядиям, такие яды упорны, словно капризные маленькие дети. И мы вновь мечемся между постелями, на которых задыхаются, вытягиваются в параличе ученики: у Дайны опять останавливается дыхание, у Эва сердце почти остановилось, Койлетте не пошло противоядие — начались судороги… Лайл приходит скоро. Говорит: ничего не нашли, а Мелт по-прежнему так и молчит, и Десмонд пока не раздобыл оковы…  — Я поговорю с ним, — произносит тут Гриз, разгибаясь от кровати Лотти. Лайл вздыхает — у него вид пророка, которому не нравятся его видения.  — Последнее его условие — разговор с тобой наедине, — признается наконец. — И он хочет, чтобы мы его развязали. Что Мелт требовал раньше — до того, как Лайлу удалось сбить цену? Не спрашиваю, почему мой мужчина сразу не сказал нам об этом: я знаю, что Мелт Колорм может предложить Гриз, никто из нас не готов платить так… Кроме самой Гриз Арделл, которая говорит мне: «Я скоро» — и выходит из целебни. Лайл идет следом, подарив мне хмурый и тревожный взгляд. И все предчувствия молчат — сбежали, отхлынули испуганные, потому что вместо них на пороге у нас стоит другое… Смерть. Белые саваны Провожатых.

МЕЛТ КОЛОРМ

В подвале пахнет зерном и мышами. Темно, ноет плечо и связанные руки. По боку стекает горячая струйка. Пить хочется. Сперва я пробую прожечь верёвки — не получается, наверное, огнестойким чем-то пропитали. Ну да, они же как-то связывают своих зверей, которые огнем дышат. Закрываю глаза — кажется, что я сам сотворил темноту вокруг себя. В мыслях — каша: густая, овсяная, как та, в которую… нет, стоп, нужно сначала. Гроски мне сначала чуть все не сорвал. Пришел спрашивать, не хочу ли я с ним в Вирские леса — и я подумал: может, согласиться, вдруг да удастся сделать самое трудное… может, и нужно было, а теперь вот вкось пошло. Отказался. Потом пошел, освободил уцепов — это быстро, Фреза даже суп доварить не успела… твари шмыгнули мимо, к зверинцу, а я пошел, сжимая пузырек. Разливать, раскладывать. Жаль, главную, Арделл, не удалось достать: отмахнулась — «Потом», куда-то понеслась… А я разлил из пузырька, осторожно, стараясь поровну во все кушанья попасть. Тревожился: нойя-торговка сказала, что на многих хватит, только не сказала — насколько, вдруг недостаточно? Потом Иде отдал поднос — для её мальца, ну, для твари. Потом… не буду вспоминать, не хочу. Лезут вразнобой, мельтешат: их глаза, вскрики, протянутые руки. Глаза жжет, в темноте — дочка во весь рост, как будто и она, там за столом… Стоп, хватит уже. Наревелся, пока смотрел. Говорил же — это маскировка, да и только.

Нужно о деле.

Скольких я достал? Восемнадцать… девятнадцать — это с тварью Иды. А с Арделл оплошал: не знал, что она такая быстрая, и помешала эта, как ее, Мел. Плечо огнем горит. Мешает думать, как отсюда выбираться — обязательно нужно выбираться, потому что я же еще не закончил.

Что там кричала эта, как ее, Мел? Выродок, ублюдок, тебе не жить… Хуже Мясника — кричала. Это она про Нэйша. Да.

Самая опасная тварь пока еще в Вирских лесах и на свободе. Хорошо, что не здесь: мог бы помешать. Но все равно. И там, с ним, сколько… еще четыре варга, так? И нужно еще добраться до тех, кто обучение закончил. Сколько дел на меня одного, а я устал… Плечо подтекает кровью: Следопытка ничем не перетянула, только руки связала. Да еще полоска на горле — тоже от лезвия.

Еще меня обшарили — это уже Гроски, еще до того, как забросили в подвал. Пузырек забрал — плохо, я совсем забыл о пузырьке, в планах было: под каблук и раздавить, а тут как-то потерялось, когда я увидел в столовой…

Опять глядят из тьмы непонимающие, укоризненные глаза Дайны… да перестань, тварь! Ты умерла… умираешь. Нойя говорила: они не найдут средства, и мне теперь нужно только подумать… подумать.

Я перекатываюсь и ползу по полу, нащупываю стенку — она далеко, большое помещение, хранилище какое-то… с трудом сажусь и начинаю думать о Вирских лесах — то, что я успел повыспрашивать о них за эти дни.

С Лайлом говорил несколько раз, с дочкой его и с вольерными — тоже.

— А этот… Нэйш у вас, что же, тут не появляется? — спросил осторожно два дня назад. — Фреза вот сказала — он больше в Вирских лесах, так, что ли? А молва-то доносила, что он сам питомником рулит. Что ж, врали?

— Не врали, — отозвался Гроски тогда. — Рулил до возвращения Гриз. Только вот рулевой из него был, как… чёрт, мне это и сравнить-то не с кем! Когда Гриз вернулась — даже вопрос не стоял, кто из них. Нэйш тогда стал во главе оперативников — поисковая работа, разъезды, всякое такое… А скоро в Вирских лесах стало совсем неспокойно: расплодились твари, которых вывел один чокнутый академик. Начали вытеснять местные виды и активно жрать вид людской — так что нам было хоть разорвись. Тогда и возник «Ковчежец» — вторая база. Неплохая идея, на самом-то деле: и мотаться лишний раз не нужно, и особо опасных зверюг можно держать подальше от основного питомника, и варгов натаскивать: там сейчас самые крепкие работают. Ну, и еще там виры на каждом шагу: так что если куда-то надо, можно без заминок добраться.

Вопрос не стоял. Кто из них. Замедляю, замедляю дыхание, надо собрать мысли, надо ухватить за хвост догадку, от которой все зависит…

Кто из них?

Нужно вспомнить, что рассказывал Гроски. О той базе, в Вирских лесах. Подумать — как можно подобраться… Нужно ли подбираться? Мотаю головой, вспоминаю: там одиннадцать человек вместе с обслугой. Пятеро тварей, еще одна — сильный огненный маг, Мартена, о которой Гроски с уважением говорил: «Видал бы ты, как она со всеми управляется. Да она уже сейчас могла бы всей базой рулить!» Твари часто на выездах, а яда нет теперь — как их собрать? И что там не так, с самой опасной тварью — вот же она, догадка, вот же…

Сижу и редко вздыхаю, и думаю, пока не открывается дверь. Это приходит Гроски. Под мышкой — какой-то сверток, он его сразу же кладет на пол и разворачивает. Флакон со светящейся желчью мантикоры ставит у стены; я щурю глаза: отвык от света. Один коврик расстилает, чтобы на него сесть, со вторым подходит ко мне, говорит:

— Хватит уже на полу валяться, перекатывайся туда, где потеплее. Дай-ка рану глянуть.

Прижимает мне рану тряпицей, бормочет: «Чистая, кровь почти остановилась, Аманда потом перевяжет…». И добавляет, отходя к своему коврику и небрежно на него усаживаясь:

— Ну, ты дурак. Наделал дел, понимаешь ли.

Небрежный, спокойный тон. Вид слегка усталый, но ни скорби, ни тревоги… Разве никто не умер?

— Руки, извини, пока оставлю связанными, — неторопливо говорит Гроски и чем-то звенит. Вынимает бутылку виски, бережно ставит рядом с собой. Из другого внутреннего кармана появляются стаканчики. — А то еще шибанешь Даром, раз уж тебе так убивать приспичило. Не расскажешь — с чего тебя так мотануло, детей травить? На месте додумался, или за этим к нам и шел?

— Они не дети, — говорю я упрямо. Пытаюсь представить — дикие, безумные глаза, стеклянный взгляд твари…, а представляются широко распахнутые, отчаянные глаза Лотти. Тряхнуть головой, отогнать наваждение…

— На варгов, значит, окрысился — и ясно, из-за чего, — Гроски неторопливо разливает виски по стаканчикам. — Понимаю. Ну что, помянем твою загубленную жизнь, а? Последнюю возможность — своими руками, надо же. Даже и не знаю, куда тебя теперь: конечно, ты никого не убил, и Аманда поставит детей на ноги… Но наши, сам понимаешь, на тебя злы, так что если Мел не доберется до твоей глотки — разве что на Рифы… так.

Я смотрю на льющуюся в стаканчики жидкость — в зеленовато-желтоватом свете она выглядит немного зловеще. И вдруг пропадает жажда — и приходит спокойствие и ясность.

Он хороший лжец, да. Но теперь я знаю, чего он хочет. Знаю, как говорить с ним. Знаю, что делать.

В один стаканчик Гроски вставляет длинную соломинку, пару секунд любуется и приподнимает — подать мне.

— Нет, — говорю я. Голос натруженный и сиплый, а сказать нужно многое. — Не буду пить. Отвечать на твои вопросы — тоже. Ты будешь отвечать на мои. Яд, который я им дал, неотвратим. Они умирают, и у тебя нет времени, иначе ты бы дольше меня забалтывал. А так вышло неубедительно. Торопишься, да? Тебе нужно узнать название яда, чтобы тварей могли спасти. Я не скажу. Попытаешься силой в меня зелье залить — призову Дар, мне же все равно… на Рифы, да? Я призову Дар, и вы ничего не узнаете.

Гроски открывает рот, чтобы что-то ответить, но я продолжаю — тихо, мерно, быстро.

— Попытаешься распылить тут что-нибудь — я призову Дар. Даже если просто ко мне подойдешь — я его призову. Ты маг холода, я знаю. Но когда сам себя сжигаешь изнутри — никакой холод этому не помешает. Так, да?

Конечно же так, он это не хуже меня знает. Зря они не сковали меня кандалами, лишающими магии… хотя кто знает, может, у них в поместье ничего такого и нет, они же только Службе Закона выдаются, и то не так часто.

Теперь он бегает глазами: думает о чем-то очень быстро, будто грызун, который мечется, ищет выходы… выходов я ему не дам. Совсем не дам.

— Ты, вроде, выпить хотел? Давай. Я досчитаю до трех, а ты должен выпить из этого стаканчика, с соломинкой. Не выпьешь — я сожгу себя. Давай проверим — насколько я вам нужен и насколько ты торопишься. Раз…

— Черти водные, — цедит Гроски и с размаху вливает в себя мой стаканчик. И с него осыпается маска небрежности и доброжелательности — и я чувствую противную дрожь. Передо мной — то, что пряталось под усмешками, шуточками, сочувствием. Скользкая, юркая, пронырливая тварь с хитрым взглядом, — сердце стучит, будто припадочное: я был прав, они все тут только притворяются…

— Какое там зелье? — спрашиваю я тут же.

— «Истина на ладони». Разновидность, то есть — не только лишаешься возможности лгать, но еще и пробуждает желание отвечать на вопросы.

Косится в сторону двери — нет, так не годится, нельзя отпускать.

— Уйдешь, когда я скажу. Попробуешь раньше — я…

— Понял уже, себя спалишь. Надеюсь только, ты не собираешься обеспечивать себе компанию в моем лице на пару часов: услышишь о себе много нового, а мой лексикон, знаешь ли…

— Заткнись, — шепчу я, потому что тварь передо мной — не варг, а омерзение вызывает точно такое же. Нащупываю лихорадочно слова: нужно использовать возможность, задавать нужные вопросы, потому что… потому что когда они умрут — те, которые выпили яд — я стану не нужен.

— Сколько пока умерло?

— Нисколько.

Хорошо. Нет, что я… худо. Наверное, эта нойя замедлила отравление.

— Что ты хотел у меня узнать?

— Название яда и противоядие — если ты насчет него в курсе.

Значит, они еще не знают о том, что если добавить в яд сок цветка-разгадки — будет противоядие. И теперь нужно главный вопрос — самый главный, чтобы понять, чтобы решить…

— Теперь скажи мне, почему этот ваш… Рихард Нэйш оставил питомник. Правду, а не то, что в прошлый раз натрепал.

Гроски смеется — это сухой, деревянный смех, будто звук трещотки, которыми я в лавке торговал, до того как…

— До Рихарда решил добраться, а? Не забудь пригласить туда меня — с удовольствием постою в сторонке. Посмотрю на то, что от тебя останется.

Я молчу: жду, пока подействует зелье. И ответа, после которого решу.

— Черт его знает, я его не спрашивал, — наконец говорит Гроски. — Могу назвать тебе сто тысяч причин. Например, такая: у него крыша начала съезжать незадолго до возвращения Гриз, ну, в смысле, окончательно. Так что кто там знает, может, он решил крышечку поберечь. Ну, или потому что… слышал, как говорят: варги не вьют гнезда? Их вечно несет черт знает куда и черт знает зачем, вот примерно так и он — остался в питомнике, но на выездной работе. Да по правде сказать, он никогда здесь не был особенно своим, так что кое-кто от души обрадовался, когда он отсюда убрался. Ну как, доволен, или мне досказать еще девяносто девять тысяч с гаком причин?

— Нет, — говорю я, потому что вижу, как его рука дергается за стаканчиком с виски — своим, невыпитым. — Я не хочу знать все причины. Я хочу знать — думаешь ты. О том, почему он ушел из питомника.

— Потому что ему на это наплевать, — отзывается вдруг Гроски вполне спокойно. И все же опрокидывет в себя и второй стаканчик. — Он себя в жизни не чувствовал варгом, а почему раньше не ушел — обещал кой-кому, я так думаю. Да и вариантов уйти было маловато: ему же с собственными силами нужно было осваиваться. Ну, а как только вернулась Гриз — он как-то живо вспомнил, что не особенно верит в общее дело, и подался от этого общего дела подальше. На черта ему, спрашивается, куча ответственности за просто так? Я, сказать честно, удивился больше тому, что он не исчез с концами — вот это было бы в его духе.

Да. Было бы в его духе. Вспоминаю холодный, нацеленный взгляд твари — озноб бежит по коже. Только вот я не удивляюсь, что Рихард Нэйш не ушел совсем: он же мне все равно что сам назвал причину.

Я неправильно начал, как жаль. Надо исправлять.

— Так мне вызвать Нэйша? — спрашивает Гроски, поигрывая бутылкой. — Раз уж тебе так интересно — почему бы у него самого не спросить. Он, конечно, тебе мозг вынесет своими рассуждениями — а я так думаю, и не только мозг, после сегодняшнего, только вот…

— Не его, — отвечаю я невпопад и безразлично. — Её.

Становится тихо, только где-то за стенкой мыши шуршат.

— Я хочу поговорить с Арделл. Пусть приходит без оружия. Одна. Если хочет услышать про этот яд.

Я пытаюсь подсунуть приманку: подложить кусочек надежды в капкан. Но скользкая, злобная тварь передо мной видит насквозь и цедит:

— В вир болотный тебя с такими условиями. Лучше я вызову Нэйша и посмотрю, как ты выглядишь, когда ты наизнанку.

— Я…

— Досчитаешь до трех и спалишь себя? — пожимает плечами и бросает: — Пали. Можешь прямо сейчас и начинать поджариваться.

— Вам не узнать о противоядии.

— Понадеемся на Аманду, милость богов и другие козыри.

— Этот яд необратимый, они без противоядия обязательно умрут.

— Почем мне знать, что ты вообще в курсе о противоядии — глотнешь эликсирчику, чтобы подтвердить?

— Не глотну. И говорить с тобой больше не буду. Хочешь — можешь звать сюда Арделл. А хочешь — хорони своих… которых ты детьми называешь.

Только это не дети? Не дети же, да?! Дышу сквозь зубы, повторяю как заклинание: не дети, не дети, не дети. Твари, да. Не смотрите на меня оттуда, из темноты, там только Гроски. Тейди приходил ко мне тогда, в камере, раньше… тоже смотрел. Второй раз не испугаюсь.

Мы потом еще немного торгуемся: он старается меня разговорить, или для Арделл условия получше выбить: чтобы у меня руки были связаны, или чтобы кто-то хоть на пороге стоял. Он хорошо умеет торговаться, только я все-таки лучше, я ж с малолетства в лавке за прилавком стоял. Только то он и отыгрывает, что я говорю: Арделл может приходить с кнутом, если захочет, мне неважно. А потом беру и умолкаю: плечо разболелась, и прижал страх: вдруг не придет? Вдруг не то сделаю?

Гроски уходит, и никого нет долго. Еложу по стене, стараюсь сесть так, чтобы удобнее, а то затечет все, а мне ещё дело делать. Про себя повторяю как заклинание: не дать ей заговорить, если придет. И самому держаться, а то знаю я, что она будет делать. Если, конечно, посмеет явиться.

Она приходит.

Сначала Гроски — хмурый, сопит, развязывает мне руки. Больше ничего не добавляет, выходит из подвала, только я-то слышу, что он в коридоре за дверью остался. И начинаю говорить сразу, пока еще запястья разминаю, потому что эта-то тварь в два счета может околдовать, уж я-то знаю.

— Надо было вам меня убить, — говорю я и делаю шаг к ней, прямо вперед. — Тогда, в деревне. Или отправить на Рифы. Или когда я к вам пришел проситься в питомник. Вам нужно было позвать этого своего… заместителя. И сказать, чтобы он меня прикончил. Вашему же выводку было бы спокойнее. А теперь уже поздно: вы сглупили, а я понял. Я понял.

Я тороплюсь сказать — обязательно надо сказать, не знаю, зачем. Нет, знаю: хочу посмотреть на нее настоящую. На слюдяной, хищный блеск в глазах, на перекосившиеся черты, на оскал зубов. Хочу, чтобы тварь выглянула из-под человеческой шкурки.

Она молчит — бледная, губы плотно сжаты, кнута нет. Стоит, сама будто не здесь где-то. И я стараюсь ее вернуть, говорю:

— А ты хитрая, я не сразу догадался. Сперва все думал, как весь выводок положить — под корень: все не выходило. Потом насчет Нэйша еще расстраивался — что его не достану, а? А его не надо… и никого из них не надо. Надо только — тебя. Потому что ты их сердце, так? Говорят, когда у вас один кто-то умирает — остальные чуют. Будто члены единого тела, ага. Кто рука, кто нога…, а ты — ты сердце. И если тебя… когда тебя… им тоже не жить. Все со временем повымрут, правда?

Давай же, давай, тварь! — шепчу мысленно, и жду превращения, но она все не превращается, и я уже не понимаю: когда кинется и во что играет?

И пропускаю миг, когда она отмыкает губы, и мурашки кидаются к груди, когда я слышу твердое, тихое, быстрое:

— Мелт. Помогите.

Тишина приходит, бьет по ушам, затапливает подвал, отрубает, как ломти, коридор с Гроски, возящихся по углам мышей, остальное поместье, питомник… Оставляет только нас. И лекарскую. В которой…

— Без вас мы не успеем: противоядие не создать без разгадки. Скажите слово… назовите цветок, спасите их.

В моем доме случилось что-то страшное — вдруг понимаю я. Вот сердце дома — стоит, бледное совсем, готово замереть, почему? Наверное, кто-то пробрался в дом, детей обидел… нет, что это я.

— Они все твари, — говорю и понимаю, что себя не слышу. — Вы все. Вы притворяетесь. А потом…

А потом вы превращаетесь в чудовищ со стеклянными глазами, и бросаетесь на детей, и ломаете их, и разрываете — детей, как мою дочку, как…

— Кейли, — говорит Арделл и вдруг сама делает шаг навстречу, а я загораживаюсь от нее ладонью с Даром. — У нее три минуты назад сердце остановилось, могли не вернуть. Еще останавливалось у Дайны, Йона, Сотера.

Я все жду, когда она начнет: скажет, что они никого не убивали (а я скажу, что обязательно убьют, дай только время), вспомнит про моего сына, скажет, что там была трагедия… Я жду — и готовлюсь отбивать удары, а ударов нет, она просто шепчет:

— …там Эв уже с трудом дышит, Лотти и Тибарт пока борются, но у них сильное оцепенение, и им больно сейчас, всем, каждому — очень больно, и счет идет на минуты. А потом их будет не вернуть. Совсем не вернуть. Вы понимаете?!

Совсем не вернуть, — гремит у меня в голове. Как дочку. Как сына. Их тоже вынесут окоченевших, с мертвыми лицами, тоже всех… в землю…

— Они все твар… тв-в-в-в…

Почему я ей в глаза не смотрю? Боюсь, наверное, вдруг зачарует — или нет, не хочу встретить стеклянный, страшный, немигающий взгляд перед тем, как она перекинется — и…

— Дети, — говорит она, и берет мою ладонь, и прижимает к своему сердцу. — Сейчас там умирают дети. Скажите разгадку, а потом можете, если хотите… призывать Дар.

Под пальцами торопливо падают миги: тук-тук-тук, она очень сильно торопится, она вообще не понимает, что говорит, наверное, несет какую-то чушь, я же могу прямо сейчас ее убить и ничего не говорить им вообще, я же за этим ее сюда и позвал, я же должен ее обмануть, я же…

— Вы же этого не хотели, — шепчет она, и я пытаюсь убрать руку, потому что мои глаза находят не ее взгляд — их взгляды отчаянные, недоуменные, умоляющие… не тварей — детей. — Вы же плакали, вы через силу на это пошли, просто потому что не знали, что еще можно сделать, чтобы боль заглушить. Мелт, я знаю: вы пошли на это, чтобы детей спасти — ну так спасите их теперь, они пока еще живы, еще есть шанс…

Что-то трещит и ломается там, внутри, хочется закричать: «Я хотел спасать других детей! Тех, которых нужно защищать от тварей…» Только вот опять глаза — Эва, Лотти, Колетты, глядят и не отпускают, и снова ком в горле и острая боль за грудиной, как когда смотрел на них и мысленно умолял, чтобы бросили ложки, и хотел закричать, чтобы остановились, и понимал, что наделал, и все не вернуть…

А сейчас они там все в лекарской утекают сквозь пальцы, как вода — веселые и печальные, скромные и хвастливые, и влюблённые, и помешанные на учебе, все эти дети, мои дети; и я могу, наверное, как-то это все остановить, пока никто не умер, Арделл вон шепчет, что никогда не поздно и есть шанс, но, наверное, врет, нужно просто посмотреть ей в глаза, чтобы убедиться…

В глазах — горячая мольба и немой крик. «Прошу! Прошу!» смотрит из них. Мать умоляет о своих птенцах: в гнездо забрался зверь, теперь вот она готова что угодно сделать: в огонь, в воду, сердце на ладони…

— Мелт, время! Назовите цветок, пока не поздно, скорее же!

— Подлунница, серебристая маргаритка, — в ответ, задыхающимся шепотом с губ. Будто сердце вытолкнул — и упало на плечи: успел? Успел…

— Гроски, подлунница, живо! — голос Арделл наполняет подвал, за дверью — торопливый топот по коридору, удаляющийся…

Мы стоим друг напротив друга. Я безоружен: опустил руки. В мыслях нет ничего, кроме простого: «Успел… успели». Только хочу еще у Арделл спросить еще что-то — то ли насчет шансов, то ли насчет того, что со мной будет…, но это потом, ей в лекарскую надо. Сперва дети.

Она, наверное, думает, что я ее буду убивать — машу дрожащей рукой: не буду. Отворачиваюсь: мол, видишь, все…

И слышу позади вскрик — так, будто я ее все-таки ударил.

Она скорчилась у двери — наверное, выйти в коридор захотела, да так и не дошла. Держится за грудь — будто я все-таки призвал Дар, и я сначала с недоумением пялюсь на ладонь, и не понимаю, что делать: а вдруг она задохнется? Думаю подбежать, потрясти, а вдруг хуже сделаю… тогда набираю воздуха в грудь и собираюсь позвать на помощь.

Но она вдруг выпрямляется. Дышит тяжело, волосы развились и рассыпались по лицу. Она не пытается их отбросить — только ощупью, как слепая, нашаривает и нашаривает дрожащими пальцами ручку — выход.

— Что случилось? — шепотом спрашиваю я.

Замирает на миг, и я слышу голос — совсем тихий, страшнее любого стона:

— Смерть варга.

Потом она выходит — медленно, пошатнувшись и не закрыв за собой дверь. Наверное, я могу выйти. Сбежать, добраться до портала, потом еще… куда-то, что-то…

Но я сажусь на ковер, глядя прямо перед собой. Раскачиваюсь и раскачиваюсь, и зажимаю уши, чтобы не слышать жуткого, тоскливого воя.

Это воет, оплакивая умершего варга, самая страшная тварь, какая только может быть в стенах этого дома.

Тварь, у которой больше не осталось ни единого шанса.

Комментарий к Шанс для варга-2 Так, господа. Третья и заключительная для этого рассказа часть – очень скоро, потому погладьте кота... э-э-э, пните аффтора, он чуть не сдох писать вот это вот всё. И, по всей видимости, у нас тут намечается немного марафона варгов, потому что следом пойдет совсем другой, более динамичный и веселый рассказ. А, да. Античность пишу, само собой.

====== Шанс для варга-3 ======

ДИАМАНДА ЭНЕШТИ

Вечер прокрадывается в поместье Лис, словно осторожный вор — сперва долго заглядывает в окна, после проникает в комнаты, на цыпочках бродит по коридору, пугаясь каждого шороха. Только на лекарскую накидывается жадно, проглатывает одним глотком. И я отсылаю Кани и Йоллу — моих добровольных помощниц, которые валятся с ног, но все-таки пытаются прозвенеть голосами: «Что мы можем ещё?»  — Ничего не надо, сладенькие, — шепчу я, потому что юной Дайне, одной из лучших учениц и руководителю практики, я закрыла глаза два часа назад, и ей уже ничего не надо. Может — чтобы Перекрестница показала ей верный путь. Потом я прохожу между рядами кроватей тех, кого еще можно вернуть — вслушиваюсь в их сон и слышу, что он спокоен:противоядие-разгадка действует. Ещё я слышу шаги. Тихие, почти невесомые. Гриз входит в первую комнату лекарской и плывет между рядами кроватей, и мне кажется — это Перекрестница пришла, чтобы подарить Дайне последний поцелуй и проводить её Туда, Где Сходятся Пути, и оплакать её… Но плача нет. Она проходит во вторую комнату лекарской, и стоит над кроватью, на которой — тело. Поправляет Дайне волосы — медленно, бездумно. И мне тяжко дышать рядом с нею, окутанной горем как саваном.  — Слишком мало жизни, — говорю я. — Я не смогла и никто бы не смог — она была уже за чертой. Прости. Она кивает, показывая, что я не виновата, и я знаю, что должна дать что-то, что облегчит боль, ведь варги чувствуют смерть друг друга… Только вот какими зельями можно такое облегчить?  — Золотая моя… тот настой… Тот настой, прогоняющий от тебя чужую боль и чужие сны, я предлагала ей много раз — еще до её ухода. И ни разу она не взяла его из моих рук — всегда до конца вслушиваясь в других, в рождение или в смерть. Но сегодня она кивает.  — Потом. Позже… И почти неслышно роняет, тенью покидая комнату:  — Аманда. Вызови Нэйша. Вечер пахнет зельями, печалью и погребальными песнями — я несу этот запах на распущенных волосах и на руках туда, в Зеленую каминную, где сидят остальные. Кани и Йолла уже сказали им — и Кани теперь сидит, прижавшись к мужу и пряча покрасневшие глаза. Мел с ожесточением вспарывает обивку кресла метательным ножом, Лайл трёт лицо ладонями.  — Пытался целителя найти, — говорит мой мужчина не мне — вечеру. — Связаться с Шеннетом… Без толку — у королевы Арианты дела государственные. Какой-то чертов визит. Хромец, конечно, весь в сочувствии, но организовать тайную встречу раньше полуночи…  — Страшно подумать, что он запросил бы за такое, — бормочет Тербенно, на лице которого — скорбь. Эвальд Шеннетский не любит чистого бескорыстия: оно ему претит как политику. Который умеет взвешивать — и об этом сейчас молчит Лайл. Который почти наверняка нашел бы средства прервать королевский визит ради Гриз или Рихарда…, но ученица-варг — это ведь совсем иное дело.  — Остаётся еще вопрос — что делать с Мелтом, — продолжает Десмонд, и его голос даёт внезапную трещину. — Мы перевязали ему рану, он каким-то чудом не сбежал, но существует опасность… мне кажется — передача Службе Закона…  — …на корм! — свирепо фыркает Мел.  — …все же самосуд не выход…  — Скажи это матери Дайны, вон, Пухлик успел уже ей настрочить посланьице, спасибо — лично еще не повидался. Допишем там насчет справедливого суда?  — Да он сам себе башку о камни расколотит, — вплетается голос Кани. — Сидит там и воет в голос, аж из подвала слышно.  — …еще кляп на такую мразь тратить… Десмонд ловит мой вопросительный взгляд — по праву бывшего законника, на лету.  — Началось после разговора с Гриз. Сейчас, конечно, он уже охрип, но все равно… Думаю, возможно, тебе стоит применить какой-то из эликсиров успокоения.  — А в задницу вы ему дуть не собираетесь? Голос Мел зол, отрывист и сух, вспарывает вечер будто нож — обивку кресла. Я наконец сажусь — и бархат маленького диванчика обволакивает меня, и хочется свернуться клубком и стать кошкой у каминного огня… Раз уж нельзя уткнуться носом в плечо Лайла, и вдыхать пыль сегодняшнего дня, и греться, и успокаиваться.  — Как Гриз? — спрашивает мой мужчина, отрывая руки от изможденного лица. И я чувствую себя птицей, пронзаемой многими стрелами… многими взглядами. Качаю головой — плохо, все очень плохо, вы даже не представляете — насколько плохо…  — Просила вызвать Нэйша. Мы с Лайлом остаемся вдвоем — в ворохе звуков, которые просыпают на нас остальные. Будто якоря среди бурной воды.  — Этот-то здесь на кой?!  — Мел, если поразмыслить… некоторые ученики на время выведены из строя, так что Нэйш со своей группой ковчежников…  — Ну, может, ей нужна поддержка… черт, от Нэйша. Что я вообще такое несу, Десми?!  — Разве что она собралась его руками прибить этого ублюдка. Тогда я за.  — Но я бы сказал… Их голоса сплетаются в тревожную, раздражающую молодую песню — неважную. Важны лишь дрогнувшие губы Лайла, который понял:  — Настолько? И мой ответный кивок. Настолько, мой золотенький… мой догадливый. Мои волосы сейчас распущены не только по Дайре, я слишком хорошо знаю, что есть раны, которые не лечатся, только зарастают по поверхности кожей, и открываются, и истекают алым, когда их разбередишь. Я слишком хорошо помню, сколько их у неё — пусть мы считали, что путешествие в иной мир исцелит ее раз и навсегда. Когда любую боль чувствуешь как свою — слишком велик шанс, что не вынесешь вины, не вынесешь потерь… Только оставишь после себя замену, обращаясь в пепел. Настолько и хуже — потому что, как и прежде, нам не удержать ее, не найти слов, не утешить. Мы все попытаемся — но сейчас не наше время. Время для другого.  — Так что — нужно с ним связаться? — спрашивает Тербенно. Кани шмыгает носом и усмехается.  — Скорее уж — нужно время засекать. До той минуты, как он сюда принесется без всякого вызова. Так? Все мы киваем, и даже Десмонд понимающе шепчет: «Смерть варга»… Варги чувствуют смерть и рождение друг друга. Не знают только — кто. За этим ответом ему придется или связаться с нами, или прийти самому — и он рванется в питомник сам, потому что он знает: она всегда прежде всего рисковала своей жизнью.  — Водное окно… — бормочет Кани, что-то высчитывая на пальцах. — Или «поплавок»? Нет, так медленнее, хотя точнее. Потом от нашего портала к поместью… Проходит совсем немного времени — мы все молчим и глядим в камин, и я мысленно складываю строчку за строчкой погребальную песню — сплетаю будто волосы в косу, волосок за волоском, настойчиво отбрасывая имя Гриз (прочь! Вот привязалось!). Меж нами — мрачными, тоскующими — витает призрак Дайны, и если закрыть глаза, то ощутишь прикосновение к щеке. Рихард Нэйш возникает на пороге каминной бесшумно — нет эффектного звука шагов по холлу, варг явился из воздуха, будто стрела прилетела в цель. Лицо — застывшая маска со следами улыбки, но глаза живут — два лезвия — и кромсают каждого в комнате, пытаясь добраться до истины: да? нет? Столько ли горя, сколько должно быть при её смерти? Мало?!  — Кто?

Полушепот вопроса — лезвие дарта, от которого нам нечем защититься.

— Дайна, — говорит мой мужчина от стола.

Может — там что-то дрогнуло, в маске, а может — это тени от камина расплясались по комнате.

— Как?

— Чёртов Колорм, — отвечает Лайл. — Оказалось, что он не просто так просился к нам на службу. С далеко идущими целями, понимаешь ли. Помнишь историю с его сыном?

Нэйш не спеша опускается на стул и слушает, барабаня пальцами по столу, и на лице его все то же — сосредоточенность и холодность…

Но меня не обманешь: я вижу, как отползает от его лица лёгкая, почти неуловимая тень страха.

Вздохи Кани, треск распарываемой ткани, хрипловатый голос Лайла и в такт — легкое постукивание пальцев по дубовой столешнице.

Постепенно смолкает всё, кроме этого стука — задумчивой дроби, будто падает град.

— Что с Гриз?

— Она наверху, у себя, — говорю я. — Она просила вызвать тебя, сладенький. Иди.

Вместе с ним я выхожу из каминной и дохожу до лестницы — так, будто собралась вести его туда силой, если он попытается сбежать. Или будто знаю, что он замрет у ее подножия.

— Зачем она вызывала?

— Я догадываюсь, золотенький. Но пусть лучше скажет тебе сама.

Иди же, Рихард Нэйш. Ты всегда с такой охотой входил в логова опасных тварей, с улыбкой шагал в клетки… Там нет ничего страшного, Рихард. Просто горе.

— Я сделаю хуже, — говорит он и стоит на месте, будто вовеки не сможет с него сдвинуться.

Ты знаешь, как хорошо я умею. Причинять боль. Делать хуже. Ты знаешь, что я не умею обратного — вот что в его безмолвной песне.

— Хуже там не сделаешь даже ты, — шепчу я и чувствую резь в глазах, и повторяю: — Иди!

Прекрати уже смотреть на меня, Рихард Нэйш. Мы все, как ты, не знаем, что сказать ей. Как ты — не знаем, что делать.

Просто нас она не звала.

Он молча отворачивается и медленно всходит по лестнице.

ГРИЗ АРДЕЛЛ

В мягкой тишине ее комнаты растворены вечерние звуки: мягкое кап-кап-кап из клепсидры водных часов, и шорох занавесок на приоткрытом окне, и робкое начало ночной песни яприля за окном. Шелестят под вкрадчивым ветерком бумаги и карты, придавленные увесистой резной чашей с «водным глазом».

Звуки обегают её — сгусток безмолвия. Отлетают в разные стороны — солеными брызгами, наподобие слез, потому что у нее нет слез, потому что она разучилась плакать три года назад, после того, что назвали Войной Двух Стихий. И вообще, легенды ведь не плачут, правда?

Не плачут, не устают и не ошибаются. Что там еще… не чувствуют себя одинокими?

«Построй город внутри себя, — говорила бабушка. — Целый город. Возведи дома и пригласи жильцов, которые всегда будут с тобою — и ты никогда не будешь одинокой».

Я строила, — хочет сказать Гриз. Я так долго строила, потом отстраивала от пожаров, от разрушений и бурь… Он цел там, внутри, мой город. Только вот над ним — волна, которая собирается потопить его с концами, и я жду этого с чувством, похожим на чувство облегчения — жду, когда захлестнет…

Но пока что мне — нельзя. Нужно дождаться, выдержать разговор… и уже потом.

Потом.

Она входит в течение секунд, будто в мутную, медленную реку, и со дна поднимаются глупые, ненужные мысли. О Мелте. О непросмотренных бумагах. О том, что нужно встать, разжечь камин. Не сидеть на постели — может, вообще пойти в кабинет?

Потом комната, одежда, все вокруг оборачивается нелепыми декорациями, будто ребенок нарисовал — и остается важным одно. Дождаться.

Половицы не скрипят, дверь бесшумна, но Гриз чутко ловит это беззвучие среди шелестения штор и шороха бумаги.

Поднимает сухие и воспаленные глаза на вошедшего, кивает — осталось недолго, нужно только выдержать… выдержать.

— Нэйш. Ты должен принять руководство питомником.

— Надолго?

Вопрос повисает в воздухе — напоролся на её молчание. В нем ответ.

Почему он так стоит, — думает Гриз. Будто перед судилищем и на расстоянии пяти шагов. Не знает, что говорить? Что делать? Он?!

— Знаю, ты думаешь — я просто собираюсь все бросить… Нет, я останусь. Останусь, буду помогать по мере сил. Возьму обучение. Но руководить должен ты. Это будет правильно.

Это привычно. Может, потому что они так долго были любовниками — выбрасывать слово за словом, словно избавляясь от ненужных слоёв одежды, пока истина не останется нагой.

— Ты отлично разбираешься в уязвимых точках, ты всегда говорил. И сам называл мою уязвимость: я всегда оставляю людям шансы. Верно? Кем бы они ни были. Можешь считать, ты был прав.

Ветер шуршит легкими шторами, приносит отзвук иного, давнего вечера. Потрескивание дров в камине, скрипящие половицы в старом здании «Ковчежца», скользящий по плечам за поцелуями шепот:

— Но ты же понимаешь, что за такое приходится платить, аталия? За неоправданную щедрость в раздаче шансов. Побочные эффекты, как у всего. Предательства. Рецидивы. Никогда не думала — чем в конце концов заплатишь ты? Или может… — шепот становится особенно нежным, — те, кто рядом с тобой?

Она встает — так легче вспоминать, когда стоишь друг напротив друга, глядя сквозь прошлое. Стены, кажется, украшаются рамками с распластавшими крыльями бабочками… Ты же всегда это хотел услышать, да, Нэйш? Услышать, увидеть сломанной, достроить в мозгу картину и поместить под стекло с надписью «Изучено, интереса больше не представляет». Несбыточное сбывается — смотри, слушай…

— Жаль только, что заплатила не я — Дайна… Но всё-таки. Я не могу быть во главе питомника, потому что вряд ли смогу избавиться… от этой моей уязвимости. И поэтому принимать решения должен кто-нибудь более хладнокровный. Кто-нибудь…

 — Вроде меня? О, у меня дела действительно обстоят значительно проще: я стараюсь не оставлять шансов. Временами вообще отнимаю — Кани могла бы рассказать, что у нее был когда-то шанс на обычную жизнь, пока она не пошла ко мне в обучение. Идеально, если вдуматься: не оставлять возможностей предать или ударить в спину, еще лучше — не оставлять никаких возможностей. Аталия, будь уверена, я подчинюсь приказу и возглавлю питомник, если ты захочешь… Он понижает голос и сокращает расстояние с каждой фразой — четыре шага, три, два, и взгляд Гриз упирается в плечо — серая кожа охотничьей куртки. А совсем тихий голос Нэйша раздается прямо над ухом:  — Но ведь остаётся же еще вопрос о Гроски.  — О Лайле? На коже куртки — немного иглицы, и дождинки на воротнике — прощальные подарки леса.  — Да, о Лайле Гроски. Бывшем законнике, бывшем наемнике Гильдии, бывшей «крысе». О Гроски, который получил от тебя когда-то шанс. Или о нойя Энешти, четырежды… или сколько там раз вдове? Которая получила от тебя когда-то шанс. Или ты предпочитаешь вспомнить о Мелони Драккант? О Йолле? О законнике Тербенно? Об остальных? Остается вопрос — где были бы мы, если бы во главе «Ковчежца» стоял кто-то вроде меня — не доверяющий людям и не разбрасывающийся шансами. Сложный вопрос, аталия. Я предполагаю, что некоторых из нас бы не было.  — Некоторых из… вас? Голос скатывается в обжигающий щёку шёпот.  — Возможно, всех. А возможно, только тех, кому ты давала бесконечное множество шансов. Сколько пришлось на мою долю, аталия? Я не подсчитывал, но можно взять за среднее число каждый день, который я провел в «Ковчежце»… или каждый мой выход на устранение? При грубом подсчете — от сотни до восьмисот, в любом случае. Мел вот думает, что для меня и один — неоправданно много. Нам тут довелось с ней побеседовать… зимой, во время одной увлекательной прогулки… о том, могут ли люди меняться — она считает, что не особенно. Скажи, аталия — чем были бы мы сейчас, если бы во главе «Ковчежца» стояла Мел? Впрочем, зачем говорить, если можно вспомнить. Хочешь — вспомним, чем был я, аталия? Удушье — скользкое и мгновенное — от воспоминания: хищный изгиб улыбки, стремительный полет дарта, легкая заинтересованность взгляда, когда падает добыча. От прошлого, подкравшегося и ударившего исподтишка, подгибаются колени — и приходится вцепиться в его куртку, вымокшую под неместным дождем. Гриз упирается лбом в серую кожу и слушает, слушает шепот, почти уже слившийся с ветром, шелестящим в занавесках:  — Иногда я ради забавы представлял — куда мог прийти бы в конце. Помнишь наш разговор, аталия? Мы как-то говорили о тех, кому нравится убивать. О том, что повезет, если вдруг чья-то рука окажется вернее твоей, потому что иначе… После «иначе» — нет ничего, но она знает. Она, видевшая Вейгордского Душителя и входившая в сознание к людоедам — знает… В волосах путается одинокий смешок. Словно залетевший из прошлого.  — Так что у нас с тобой небольшая проблема, аталия. Помимо того, что я два года руководил питомником и не добился особенных успехов — ну, может быть, кроме устрашающей репутации и определённой грани безумия… Это заведение создавалось, чтобы дарить… что-то вроде надежды, как бы глупо ни звучало. Так что во главе его должен стоять тот, кто умеет это.  — Что?  — Оставлять людям шансы. Прошлое дробится и исчезает, забирая с собой кокон безмолвия и призрак человека в белом с улыбкой смерти. Гриз размыкает пальцы на куртке, делает шаг назад и поднимает взгляд. Отросшие волосы перехвачены сзади, на щеке белеет пятно ожога, глаза в отчетливых разводах синевы, и полукруги у губ — въевшиеся следы улыбки.  — Мелт…  — Колорм, насколько я понимаю, сейчас рыдает в подвалах поместья. Полагаю, это осознание. Не только упущенных возможностей — скорее, своей ошибки. Рассказ Лайла не мог похвастать подробностями, но можно было понять, что Мелт передумал в последнюю минуту, и значит — у тебя почти получилось.  — Под «почти» ты понимаешь Дайну? В глаза ей Нэйш больше не смотрит — взгляд скользнул куда-то поверх ее головы.  — О Дайне ты можешь спросить у Лайла — может, он расскажет тебе, откуда у девочки шрам на руке. О троих учениках, которые чуть не умерли, потому что позарез нужно было дать шанс паре сотен людей. Аманда прибавит пару десятков своих историй, из которых станет ясно, что возможность варга выжить в современном мире довольно хрупка. Мы говорили об оплате, разве нет? Каждый предоставленный шанс — риск.  — И ты предпочитаешь не рисковать.  — И потому не гожусь на должность главы питомника. Потому что она основана на этом риске. Впрочем, я уже говорил — если ты прикажешь мне, аталия…  — Я себе её не прощу, — шепот выбивается сквозь зубы отрывками, изнутри падает горячая волна, и Гриз опять прислоняется к серой куртке — та несет на себе прохладу дождя и запах леса, только вот капли дождя почему-то жгут щеки. — Что ты предлагаешь мне, Рихард? Продолжать… с такой возможностью ошибиться?  — Не знаю, есть ли смысл вообще что-то тебе предлагать, аталия. Может быть если только один совет… Ты никогда не думала о том, чтобы оставить себе шанс, хотя бы один? Например, на ошибку. Или на плач. Это Гриз осознает позже, когда волна наконец обрушивается на город внутри нее — и вместо сухой, ожидаемой боли внезапно приносит слезы — долгие, до опустошения, до осиплости горла. Это не уничтожающая, беспощадная волна, то прилив, просто прилив, а после него воды отхлынут, и будет штиль… Штиль приходит в виде вязкой, смутной дремоты, из которой она выныривает уже на постели. В комнату из-за шелестящих занавесок робко проглядывает кончик месяца. Снаружи шуршит дождь — небу тоже хочется поплакать… Рихард Нэйш сидит возле кровати, прислонившись к ней спиной, и Гриз видит только светлый затылок, посеребренный лунным светом. Смутно вспоминается — его шепот в волосах, руки на плечах, и потом мерный голос, когда она попросила: «Скажи теперь ты, Рихард. Скажи, что случилось за два года, пока меня не было, что ты решил осесть на выездах в Вирских лесах»? Слова почти не помнятся — только ощущение безысходности… и утраченных шансов. На стуле у письменного стола висит охотничья куртка — уже совсем высохла… Сброшенная кожа. Как белый костюм устранителя, серая форма надзирателя Рифов, щегольский облик работника весёлого заведения «Без шипов»… Говорят, есть такая бабочка, Рихард, только вот я не помню — как она называется, но ты бы знал… в конце жизни она превращается обратно в куколку. А потом выходит из нее иной — никогда не угадаешь какой: белой или цветастой, ядовитой или безобидной. И так каждый раз до бесконечности. Во что сейчас превращаешься ты?  — В кого ты превращаешься? — шепот — отзвук мыслей. Кто-то решил бы, что звучит оскорбительно. Но Нэйш чуть поворачивает голову и отзывается:  — Хочешь увидеть кого-нибудь определённого? Это грань и искушение — просто перечислить, описать… глава питомника: мудрый, ответственный и понимающий. Дающий шансы. А потом посмотреть: примет ли он новый облик. Интересно — будет ли это больно. Но исследовать — не ее стихия. Её — верить.  — Я не буду тебе приказывать. Не буду приказывать — становиться кем-то. Не отдам приказ возглавить питомник. Даже не попрошу отойти от грани, потому что я ведь знаю, почему ты занялся выездной работой: это дарит ощущение того, что можешь уйти в любой миг. Не оборачиваясь — как ты привык. Я даже не стану приказывать тебе не уходить — хотя допускаю, что ты хочешь такого приказа. Просто не делай этого сейчас. Лучше потом — когда опять накатит волна полузабытья. Потому что завтра утром я опять начну раздаривать шансы — зная, как могу ошибиться и чем рискую. И я буду готова, только вот сегодня призрак Дайны еще близко, потому…  — Можешь задержаться еще на час? Нэйш молча кивает — глаза скрыты ресницами, палец выписывает по ее ладони бездумные завитушки — или, может, какие-то слова. Созвучные тем, которые она слышит, опять проваливаясь в темноту.  — Я не уйду. Может быть, это слова из сна или ночи, но все равно успокаивает.

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Коричневая каминная — то еще место. Я бы расщедрился на более изобретательное название: к примеру, Пыльная каминная, или Тесная Каминная, или Комната-с-привидениями. Выглядела она так, будто в одних потертых столетних гобеленах ютилась колония призраков. Хотя, наверное, это была колония моли. Словом, самое то местечко, если думаешь надраться как следует старым виски из запасов прежних владельцев этого замка. Я приступил к делу основательно и с толком: взял увесистую бутылку, по-крысиному оглядываясь, прокрался в каминную — самую уединенную — а там уж приступил полегоньку, чокаясь с канделябром. Можно было бы потешить душу в кабинете, но в кабинете меня могли бы поймать, а внутренний грызун требовал полного уединения. Этот самый грызун, к слову, нажрался куда хуже меня. Ночь напролет доказывал мне что-то визгливо-слезливое, в том духе, что все пропало, потому что ясно, чем дело кончится. В азарте я попытался притопить клятую тварь, но она у меня бывалый собутыльник, так что разоралась еще злее. В общем, мы уж совсем настроились встречать рассвет — на троих, с крысой и канделябром — когда в каминную просочился Нэйш. Бесшумно. И с таким непроницаемым выражением физиономии, будто в доме не один труп.  — Что еще стряслось… — начал я и приготовился подниматься. Перед носом плавно опустилась непочатая бутылка виски. Потом так же неспешно — второй стакан. Потом бутылка совершила очень привлекательное «буль-буль-буль» в оба стакана и вернулась в исходную позицию.  — Помянем старые деньки? — спросил я у стакана. — Или почившую надежду? Знаешь, если мне предстоит надираться со своим будущим прямым начальством — ты захватил маловато виски. Ошибся примерно на ведро. К слову, откуда у тебя вообще…  — Обнаружил у своей двери — кто-то решил, что мне не помешает… расслабиться. Похоже на трогательную заботу Кани, ты не находишь?  — Скорее уж — Тербенно, — поправил я и выжал натужный смешок. — Дочурка бы тебе ящик притащила… и мне заодно. Что там Гриз?  — Уснула.  — Надо думать, после того как ты принял на свои хрупкие плечи руководство и обеспечил питомнику и мне незабываемое будущее? Нэйш крутил свой бокал в пальцах — медленно, заставляя виски играть янтарем.  — Она останется во главе питомника. Лайл. От моего чрезмерного удивления виски оказался у меня в глотке тут же — а в придачу я чуть не закусил стеклом.  — Ты все-таки смог ее уломать? Чертовски хорошая работа. Одного не понимаю — какого вира ты еще тут делаешь? Вроде как, все уже устаканилось, так что… не желаешь сбежать подальше в леса? Стакан остановил вращение, и янтарная жидкость в нем качнулась туда-сюда.  — Вроде как ведь это твое основное занятие. Позорно дезертировать с независимым видом. А потом наблюдать со стороны и делать мысленные пометки — как оно там происходит, у насекомых. Глядишь, придумается новая философия, можно будет посмаковать как-нибудь, когда придет желание кому-нибудь мозг наизнанку вывернуть… Оказывается, это вроде как приносит облегчение — когда выплескиваешь на кого-то то, что копится внутри. Я-то думал, там только виски напополам с вконец пьяным грызуном, нет, оказалось, еще что-то есть.

И интересно бы знать, каков срок действия у эликсира Аманды, которого я глотнул по приказу Мелта?

 — Сколько ты выпил, Лайл?  — Начал еще до полуночи, так что тебе меня не догнать, не старайся. С учетом того, насколько ты не умеешь пить…  — Всегда думал, что могу продержаться достаточно долго.  — Я, знаешь ли, сегодня работаю на результат, — отозвался я и опрокинул в себя еще добрую порцию. — Так что можешь запихнуть свою ясность ума в те самые леса, куда тебе и самому следует запихнуться.  — Намекаешь на то, что я тут лишний, Гроски?  — Да кто я такой, чтобы намекать. Я прямо говорю — пошел ты к черту. Подумать только, я это тебе только сейчас сказал, опоздал… годиков на пять. Так что тебе лучше внять и убраться. Иначе я ведь могу перейти к следующей стадии — рукоприкладству. Не поощряется, но… не возбраняется, так?  — Думаю, к этой стадии нам с тобой лучше не переходить, Лайл, — мягонько отозвались с другого края стола. Нэйш откинулся в кресле и пристроил полный стакан на колено. — Учитывая, чем может кончиться.  — Боженьки, да я весь дрожу, — признался я то ли канделябру, то ли бутылке. — Ну, и чем таким новым ты меня порадуешь, помимо тех приемчиков, которые отрабатывал на мне на Рифах? Заставишь орать и корчиться от боли, а сам будешь наблюдать, это ж у тебя лучше всего получается, так?!  — Лайл, — кажись, у него в голосе зазвучало удивление. — Списать на спиртное можно многое, но все же — какая муха…  — Дети в лекарской! — рявкнул я, долбанув бокалом по столу. — Восемнадцать кроватей и одна — закрытая с головой. А до того — год соплей учениц, срывов, контрабандистов, поездок, истеричных родителей, общения с премилым Хромцом — поведать тебе подробности, или тебе было видно из глуши?! Рассказать — как живется на передовой, с которой ты так вовремя убрался в тыл?  — Ну, существует мнение, по которому тылы тоже должны быть прикрыты… Смешочек у него вышел неубедительным — и верно он сделал, что загасил его глотком виски.  — И много наприкрывал? — спросил я душевно. — Нет, давай, правда. Расскажи мне про выезды. О том, как до черта опасно стоять во главе ковчежников и что кроме тебя с этим бы никто не справился. Распиши насчет базы в Вирских лесах и тварей, которые у вас там обретаются в вольерах… можешь даже добавить — что ты выбирался сюда по первому же вызову… сколько раз, пять, шесть за год? А да, еще же эти прогулки за новыми варгами. А потом, если вдруг тебя посетит внезапное желание — я расскажу, что у нас тут творилось за прошедший год — ну, кто там знает, вдруг тебе хоть раз станет внезапно интересно. А потом — ну, если еще не наступит полдень, у меня рассказ как-то долгим получится — потом мы сравним. Но какого черта. Меня несет так, будто я что-то могу с тебя требовать, а штука-то в том, что не могу. У тебя же здесь нет никаких обязанностей, так? Великий варг, можешь выбирать — чем заниматься. Гонять единорогов по лесам всяко приятнее и легче, чем общаться с истеричными учениками, на остальное плевать. Боженьки, да я в ударе. Где ты взял этот виски, у Аманды? Если так пойдет дальше, я выскажу вообще все, что о тебе думаю. Отличное ощущение — грызун замолк, и только легкая, веселая злость так и покалывает изнутри. Выходит пузыриками, будто в игристом вине. И голос вполне себе ясный, только слова приходится слишком четко выговаривать. Нэйш явно зря так бережет это сокровище — цедит сквозь зубы только второй глоток. Вместе со словами:  — Ты точно не пожалеешь об этом утром?  — Ты не страшная баба, мы не в кровати, так что жалеть… — я изобразил руками пространный жест — жалеть, мол, не о чем. Очень вовремя замолчал грызун: он бы меня уже всего изглодал, неугомонный здравый смысл… — Тем более — к самому интересному подбираемся. К причине, по которой ты сбежал.  — Насколько я помню, Гриз не возражала против того, чтобы я возглавил выездной отряд. Так? Учеников нужно было тренировать в поле, и новые виды животных в Вирских лесах… Я замахал руками, пока он не договорился до оправданий. Изобразил кое-как, что тогда жизнь моя будет прервана во цвете лет, хотя и вполне приятным способом — виски подавлюсь, почему бы нет. И он наконец сделал третий глоток — так, будто делает стакану одолжение. Вернул улыбочку и полоснул парой фраз:  — Верно. Была причина. Говорят, варги не вьют гнезда — может, к ней это не относится, но в прежние времена у нас бывали… разногласия. И у меня были все основания полагать, что если бы я остался — было бы хуже. Даже если бы она не узнала про ту историю с Мортом Снотворцем и его людьми — рано или поздно я бы…  — Повел бы себя как засранец? — спросил я вполне участливо и почти даже нежно. — Высокомерный урод, коим ты большую часть времени так стараешься являться? Ты серьезно думаешь, что это вообще хоть кого-то бы удивило?  — Я скорее беспокоился о возможности причинить реальный вред, если ты в состоянии это понять. Одно из двух. Или он грохнет меня посреди этого разговора — или я допьюсь до зеленых яприлей и продолжу общение уже в уютной палате лекарской, посреди вкусно пахнущих зелий. Благо, пока что виски настраивал на лад размышлительный, так что даже загадки слов Нэйша раскалывались, как перезревшие орешки. «Беспокоился о возможности причинить реальный вред»… «Не хотел причинять боль». Боялся сорваться, стало быть — ну да, ну да, припоминаю, не в первый раз о подобном разговариваем. Что-то подобное он мне выдал после того, как впервые лишил жизни человека. Привычнейшая схема. Боязнь сорваться — здравствуй, новая уютная клетка. Наблюдателем быть легче. Сколько он вообще раз гулял по этому кругу?  — Ни черта подобного, — внезапно выдал я и с ужасом осознал, что вообще не представляю — что сейчас выскажу бывшему напарнику. — Все эти твои «не хочу причинять вред» — уверточки, вроде как у мелкого воришки на базаре. А за ними — нежелание поменять хоть частичку себя, любименького. Проще разгуливать с ухмылочкой и разговаривать со всеми так, будто ноги о них вытираешь, да? Проще решать все через «да гори оно все гаром, пусть и трупы», так? Проще, интереснее и героичнее днями шляться по болотам и красоваться перед учениками — куда легче, чем заткнуть раз в жизни свою дрянную натуру и попытаться вести себя как нормальный человек. Проще любить себя тем, какой ты есть, а?!  — Крысы знают все о том, как перемениться, Лайл? Отлично он держит стакан. Будто дарт. И отличная усмешечка — та самая, знакомая, охотничья… Помирать, Лайл Гроски? Помирай, только с музыкой.  — Крысы знают все о том, как прыгать с кораблей. Я, кажется, задержался здесь, а вот кое-кто сигануть вознамерился. Испугался я только когда увидел, как он встает. Или уж скорее вскакивает — я отметил стремительность движения, и тут до меня дошло, во всей красе. Кажись, я даже протрезвел, примерно наполовину. И успел только поднести стаканчик ко рту для последнего глотка. Прежде, чем этот стаканчик из моей руки выхватили.  — Мне кажется, тебе уже хватит. Стакан Нэйш задвинул на каминную полку. Прошуршал от окна портьерами, и в комнату хлынула утренняя прохлада. Прогулялась по лицу — будто мокрой тряпкой. Голос от подоконника показался смазанным, тусклым.  — …всегда считал чудовищной глупостью. Привязанности. Узы. Не более, чем остатки животных инстинктов: когда один человек испытывает потребность в обществе другого — не обычную нужду в компании, а долговременную, похожую на зависимость, сковывающую мысли и действия. В конечном счете, зачем уподобляться фениксам, которые погибают вместе. Но схема проста, не так ли? Есть ты, есть другой человек. И есть развитие патологии, нечто вроде скрытого течения заболевания, пока в тебе все меньше твоего и все больше иного. Это незаметно. До тех пор, пока однажды ты не спрашиваешь себя — что от тебя останется, если не станет того, другого человека? И понимаешь, что не останется ничего. Прах. Я посмотрел на стакан Нэйша с уже вполне трезвым ужасом. Осознавая, что вот так вот развезти с трех глотков его явно не могло, уж во всяком случае — не до такой степени сомнамбулизма — полубессознательное состояние, полуприкрытые глаза и потусторонний голос. Не могло же это его из-за того, что я ему наговорил… Потом понял, что он вообще не слышал большую часть того, что я ему говорил. И что мимо него прошла большая часть событий незабываемого вечера: слова, события и мысли… куча всего — с того момента, как он почувствовал, что кто-то из варгов мертв. И понял, кем может быть этот кто-то. Спасибо, остатки невыветренной из головы дури смягчали осознание того, что до меня дошло.  — По-моему, тебе уже тоже хватит, — сказал я. — Поставь стакан, а то утром, знаешь ли, тоже пожалеешь, а я знаю твою натуру, в особенности — твою любовь к устранению свидетелей. Так что лучше бы тебе выбрать другую тему — ну, например, с чего бы это ты решил испортить мне пьянку и заявиться сюда в такой неурочный час, что я прямо-таки не знаю, что врать Аманде в случае чего… Я услышал, что начинаю частить и понял, что еще минутка — и заткнуть меня можно будет разве что кляпом. Смолк самостоятельно. Нэйш так и любовался предутренней сыростью, и из полутьмы выступала только его ухмылка — вернее, вроде как не его. Широкая, скошенная на одну сторону.  — Ну, можешь считать, я решил перенять немного опыта. У того, кто сколько раз менял шкуру. Сколько раз бежал ты, Лайл? По тем же причинам, не так ли. Проще убедить самого себя в том, что ты «крыса», а значит — можешь только обращать в труху. Проще ударить в спину, накинуть новую шкурку, приползти на брюхе к людям из Гильдии… И вот ты здесь. Скажи, какие резоны были у тебя? Внезапное осознание долга? Желание быть как все? Осознание, что уйти все равно не сможешь? Что-то… или кто-то? И, прежде чем я успел заорать, воздевая руки: «Да на кой-это тебе-то?!» — от окна полетело тихое, холодное:

— Я, видишь ли, плохо умею раздавать шансы. Но мне придется. В конечном счете, есть грань, за которой неважно — умеешь ты или нет, важно для тебя или нет, все твои доводы, всё, что ты годами привносил в себя. И я хочу знать…

Очнулся грызун — тихо пискнул откуда-то изнутри. Рука как-то сама собой нашарила бутылку — та как назло оказалась пустой. Лицо Нэйша теперь казалось облитым с одной стороны кровью — в комнату пытался влезть рассвет.

Я сидел с открытым ртом и силился выдавить из себя хотя бы «Боженьки». Потому что знал слишком хорошо — каково это, когда с кровью и болью отдираешь от тебя то наносное, что вросло в тебя за годы и с чем ты успел сродниться и поверить, что это и есть — ты. Когда только потому, что в тебя кто-то поверил — крутишь кукиши искушению опять нырнуть в помойку и до одури доказываешь себе: да ни черта это был не я. Когда пытаешься прыгнуть через память о себе самом — и лепишь из себя что-то новое, сминая себя будто глину, и вот он — Лайл Гроски, хороший парень, всегда на подхвате, всегда со всем разберется, почти что примерный отец и, может быть, скоро даже муж, заместитель главы питомника и уважаемый человек…

Потому что знаю это — и никому никогда об этом не расскажу.

— … я хочу знать, во что мы превращаемся, Лайл. Когда шагаем на эту грань. Чем мы становимся?

Ответить оказалось неожиданно легко.

— Собой, — просто сказал я. — Собой — настоящими. Ну, я на это надеюсь.

Может, я ждал, что он выдаст еще что-то. Или задаст какой-то еще вопрос. Но он отозвался только коротким кивком от окна, в которое настойчиво лезло утро, а с ним — тысячи и тысячи дел.

Кто-то же, в самом деле, должен оставить хоть один шанс той, которая всегда оставляет шансы другим.

Комментарий к Шанс для варга-3 Фух. Этот рассказ окончен, грядущий таки попроще. Небольшой бонус – стихо про Рихарда – тут https://vk.com/steeless?w=wall45627813_1581%2Fall. Большое спасибо всем, кто сумел это пережить вместе со мной – как-никак, самая тяжкая вещь пока что за все время писательства. Думаю, надо это отметить и накатать античных порошков))

====== Ловушка для варга-1 ======

Так. Любителям античности просьба не впадать в панику и уныние: выкладываю то, что накатала давно. Хронология пока прямая.

Ну, и лето-солнце-радость... захотелось немного реабилитироваться за прошлый рассказ и расслабить читателей и героев)

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Весна — время, вообще-то, чокнутое: оно и понятно, всё в Кайетте и в особенности в питомнике стремится размножаться со страшной силой. На зверей и юных варгов снисходит безумие, так что утренние «встряски» вечно наполнены духом легкого помешательства. А эта вот проходила слишком спокойно — уже вполне себе тревожный знак. Можно сказать — все пребывали в блаженной весенней расслабленности. Аманда принарядилась в зелёное и перебирала на коленях принесенные из лесу цветы. Кани и зятёк шептались о кашках и первых словах дочурки. Исключительный стек в кресло, заложил ногу за ногу и посвятил себя изучению трактата по анатомии. Мел — и та не стала врываться с недосыпу с чудными новостями, вроде «Снежок разнес третью клетку, так что ему срочно нужна пара, и нет, наши алапардихи не подходят, нужна особая, серебристой породы». Вполне себе чинно отчитывалась о кормежке-уборке-линьке-здоровье, вставляя время от времени меткие словечки по поводу вольерных. Я разрывался между тем, чтобы клевать носом — весеннее солнышко уж очень грело — и поглядывать на озадаченную чем-то Гриз Арделл. Одним глазком косился на конверты и папки, которые лежали перед начальством. Доложился: в Вирских лесах все в порядке, две группы варжат сами отработали по вызовам, набегов мародеров не было, детишки-ученички ничего не выкинули, так что в кои-то веки тишь да гладь. А сам все поглядывал на папочки — очень уж неприятно знакомые. «Эвальд Шеннетский», — нашептывали папочки мерзенько. Гриз выслушала меня, задумчиво постукивая по ним пальцами.  — Вопрос, — сказала она наконец. — Знаешь что-нибудь о приёмах госпожи Мантико?  — «Весёлой вдовушки»? — переспросил я. — Кое-что слыхал, да вот сам не был: знатность не та.  — Хых, — свирепо отозвалась знатная Мел. — Древние воблы из родовитых десяток лет назад исходили на пену и сплетни насчет этого дела. Мол, и зрелища у ней там непотребные, и забавы — что не отплюёшься, и вообще всё поместье — сплошь…  — Гнездо разврата, — выцедил зятек, временно заняв место древней воблы. — Мне довелось кое-что слышать о розыгрышах этой госпожи — многие из них подпадали под серьезные нарушения закона. Чего хотя бы стоят ее «нагие турниры», или то, как она раздала всем гостям вино с эликсиром правды, или… Тут он покосился на воодушевленную физиономию Кани, сотворил на лице благопристойное негодование и выбросил сквозь зубы:  — Разумеется, привлечь ее к ответственности пока еще никому не удалось — огромное состояние. Хотя я слышал, что там не только нарушение благопристойности: на открытом приеме, который она проводит каждый год, часто случаются дуэли… ей, очевидно, нравится стравливать магов между собой… Заключаются невероятные пари, ну, а уж о скандалах и ссорах говорить нечего. Впрочем, публика, которая посещает эти приёмы, за тем и идёт. Думаю, лучшее слово, которое можно подобрать для них — это…  — Ковчег, — пропела Аманда и усмехнулась маргаритке в своих пальцах. — О, Вивьен Мантико обожает собирать свои коллекции: она собирает вокруг себя убийц, растлителей, сластолюбцев — а потом стравливает и сводит между собой, и плавает в этом, словно золотая рыба в воде. На этих приемах торгуют телом хуже, чем на площадях, играют на собственных жен, закладывают поместья, детей и честь. А сколько драгоценностей, сколько отравлений… Да, медовая моя, я была там, давно, с… неважно, о нём уже давно есть запись в Книге Утекшей воды… И скоро ведь новый приём, так?  — Скоро новый прием, — тихо повторила Гриз, нахмурившись еще больше. — Хорошо. Эвальд, конечно, прислал план поместья, только вот оно больше напоминает лабиринт, или…  — Ловушку, — бархатно поправил исключительный. Он сидел уже не так расслаблено. — Образцовую. Тупики — чтобы жертва не сумела сбежать. Тайные комнаты — чтобы можно было затаиться. Бесконечные слуховые каналы и тайные люки — даже в спальнях.  — Боженьки, — простонала Кани. — Вот, кажется, все там были, только не я!  — Дважды, — ответил Нэйш на взгляд Гриз. — Давно. По работе. Как-то сразу стало ясно, что он не устранение зверушек имеет в виду.  — Уверен, что не успел там примелькаться? Нэйш пожал плечами, взмахнул ладонью, показывая — море времени прошло.  — Обычный сопровождающий богатой дамы… таких много. Я не был замешан в какую-нибудь историю, если ты об том. Недоверчивое фырканье прилетело буквально со всех сторон. Нэйшу в этот момент явно не стоило стеклянным взглядом утыкаться в трактат, где красуется человек в разрезе.  — Ладно… — заговорила Гриз, потирая переносицу. — Судя по сведениям Эвальда, госпожа Мантико готовится на этот раз к чему-то удивительному. В чем замешаны либо варги, либо животные — во-первых, она начала пополнять свой зверинец, и без того не маленький…, а во-вторых, её дрессировщик как-то внезапно умер, и она наняла одну из наших бывших учениц — Эоми Хоннс. Помню девчонку, как же. На редкость практичная была особа, из тех, которые прогрызают себе путь к лучшей жизни. Отучившись, наотрез отказалась оставаться при питомнике и ушла в вольное плавание, на прощание фыркнув, что, мол, вы обо мне услышите. Услышали, будем считать.  — Агенты Эвальда видели её в поместье, но говорить она отказалась, выглядит испуганно, все время проводит в поместье. Потом они ее и вовсе потеряли, а потом и Хромец потерял с ними связь. В общем, Шеннет решил пойти проторённым путем и подключить нас. Поскольку основное действо намечается на первый день хоровода Травницы… мы прибываем в тридцать третий день Дарителя Огня.  — И я так понимаю — записываемся не слугами, — пробормотал я под нос. Я бы, конечно, вполне себе сошел за лакея, только вот подавать напитки и слушать окрики весь приём — спрашивается, а шпионить когда?!  — Не все, — мимоходом обрубила Арделл. — В поместье Мантико впускают лишь знатных или приглашенных — обязательно в паре с кем-либо и за неслабый взнос. Мы с тобой, Лайл, вполне сойдем за слуг и сможем действовать за спинами остальных и выяснять — что не так с поместьем и куда делась Эоми. Ну, и поскольку нам нужен кто-нибудь, кто сможет отвлечь внимание — и хорошо бы еще, чтобы он владел светскими навыками… Аманда, Рихард, ознакомьтесь с тем, кого будете изображать. Дочурка, похоже, разрывалась между смехом и негодованием, что её на вечеринку не пригласили. Зашептала на ухо муженьку «О да, из этих-то выйдет образцовая семейная парочка!» Исключительныйпогрузился в изучение папки точно так же, как до того — в трактат.  — У Эвальда Хромца художественный талант к выдумке деталей, — промурлыкала Аманда, с удовольствием зарываясь в странички. — Ах, единственный наследник захолустного рода, ах, поместье в лесах… о, коварная нойя, лишившая наследника разума и толкнувшая на удушение жены и отравление матушки ради наследства. Охотник, ну конечно… дуэли — о да!  — Мы можем звать вас «Душитель и Отравительница»? — с надеждой спросила Кани, перевесившись через плечо Аманды. — Эй! Ри, ты хоть знаешь — в какие долги ты влез, чтобы содержать свою содержанку?!  — Потому что нойя любят драгоценности, — пропела Аманда. — О, я надеюсь, что все уборы — за счет Эвальда? Гриз сделала досадливый жест — само собой. Глаза у Аманды так и вспыхнули — ох, и придется постараться Хромцу, чтобы получить обратно наряды и украшения!  — Мел… — продолжила Гриз, но нарвалась на презрительное фырканье: ага, сейчас, тут весна, у животных гон, линька, новые поступления, и все это променять на что-то, где соберется куча знати? Арделл кивнула. Пробормотала:  — В конце концов — это всего лишь на день… Всем всё ясно? Кани засопела негодующе, забубнила под нос: «…как будто им не нужна там ударная группа…» Зятёк, чутко ощутивший, чем и откуда веет, резко начал бледнеть.  — Поддержка? — осведомился Нэйш, забрав это слово у меня прямиком из головы. Вопрос был настолько здравым, что даже Аманда удивленно вскинула брови. — Или господин Шеннет решился отправить нас вчетвером?  — Насколько понимаю, там могут быть другие его агенты, — отозвалась Гриз. — Но это же… …Эвальд Хромец, из которого информацию нужно тащить клещами — и все равно ведь наврет.

Исключительный хмыкнул, делая вид, что не видит моих жестов, которыми я умолял его заткнуться. И выдал еще более здраво:

— В таком случае, группа слишком мала. Мы с Амандой играем отвлекающую роль, будем в гуще событий, и на нас удар — что бы это ни было — может быть нацелен в первую очередь. Вы с Лайлом будете действовать скрытно и собирать сведения. Четверо, учитывая площадь поместья, количество гостей и… количество сюрпризов, которые заготовила госпожа Мантико… на мой взгляд, недостаточно.

Алапард тебя дери, исключительный, до чего ж в тебе невовремя просыпается стратег. Само собой, недостаточно, и само собой — Шеннет успел и это продумать, или ты там не углядел, что у Гриз еще остались на столе папочки? Или что там — не заметил за своим трактатом виноватых взглядов, которые на меня бросает начальство?

Гриз Арделл раздраженно прищёлкнула пальцами — отогнала от себя колебания.

— Эвальд предложил вариант, — со вздохом. — Но тут все будет зависеть от принятого решения. Как понимаю, госпожа Мантико время от времени заманивает на свои развеселые приемы молодых и невинных — от девиц пансиона до служащих с хорошей репутацией…

— О да, — отозвался Нэйш мечтательно. — Часть коллекции, непременная. Полагаю, ей доставляет удовольствие видеть, как их… затягивает. Насколько могу судить, иногда она приглашает сыновей и дочерей своих должников — в уплату долга. Некоторые приезжают из любопытства или из опаски обидеть — все ведь знают, что госпожа Мантико обидчива…

— Скорее уж, мстительна, — это уже опять зятёк. — Она разоряла тех, кто не принимал ее приглашения.

В тишине щебет утренних птах прозвучал как-то особенно зловеще. Я потирал виски и старался приготовиться к неизбежному наплыву громких звуков.

— Эвальд выхлопотал еще два пригласительных, — обреченно вздохнув, пробормотала Гриз Арделл. — Десмонд, Кани…

Грызун внутри тяжко вздохнул, устало накрылся хвостом, как бы говоря: «Я не хочу это слышать».

Спустя секунду стены содрогнулись от счастливого: «Боженьки! Держите меня Девятеро, а то я расцелую Хромца!»

АСКАНИЯ ТЕРБЕННО

На подготовку к событию-которое-я-ни-в-какую-не-пропущу у нас уходит неделя — я ее трачу в основном, чтобы провести время с Эффи, да еще выучить то, что мне наваял в папочке Хромец. Полный шик, честное слово! Я нынче — Эйлина Торм, скромная воспитанница пансионата господина Поуга, где меня учили в основном делать книксены да изображать благопристойное ресничное хлоп-хлоп. Ну, а потом меня из этого пансионата взял в жены молодой, но подающий большие надежды законник с безупречной репутацией — Аксен Торм. Даже как-то обидно, что Десми придется играть чуть ли не себя самого. Посмотрела б я на него в роли развратника-похитителя невинной меня, ну или хоть какого-нибудь слащавого музыканта.

Только что уж тут возьмешь с моего драгоценного остолопа, коли ему идет одна-единственная роль. Непоправимая честность на лице, возмущение — и «Аскания, нам нужно поговорить», «Ты серьезно решила отправиться в этот… вертеп, притом, что Хромец, фактически заявляет, что это может быть опасно?» «Аскания, тебе лучше воздержаться от участия в этой… авантюре. Вспомни, что у нас есть дочь, и отправляться к госпоже Мантико…»

— Ужасно испортит мне репутацию, — говорю я сердито, когда он заводит эту свою музыку в сто тридцатый раз. — Признай, что я паду в твоих глазах, ну признай, а?

Но Десми — он такой, упрямый. Так что за неделю его нравоучений я ухитряюсь чуть ли не на стенку влезть и пару раз серьезно на мужа наорать, а потом всю изглодать себя укорами.

Мать и жена из меня никакая — будем уж начистоту. Видать, я просто не успела сама повзрослеть, а потом уж как-то и взрослеть уже поздно, потому что в колыске лежит что-то такое машущее руками — и требует, чтобы ее кормили, и орет по ночам, а потом еще норовит уползти куда-нибудь на территорию питомника.

 — Не повезло тебе с мамашей — вот что я тебе скажу, — говорю я дочке. Эффи смотрит на меня рассудительно и тянется за папкой, в которой написано — какая я вся из себя образцовая девочка из пансиона. Иногда мне кажется — женился бы Десми на вот такой, из пансиона — и не было бы у него головной боли. Не нужно было бы бесконечных напоминаний — что у нас вроде как семья, и хватит носиться по всяким-разным рейдам. Еще иногда думается: до него вот-вот дойдет, с кем он решил строить семью. Тут-то он и ужаснется, и обратится в неминуемое бегство. Или нет — он преисполнится своего чертова чувства долга и решит, что должен остаться из-за дочки. В общем, говорила же я ему, чтобы со мной не связывался. Хотя не знаю, может, он надеялся, что сможет меня перевоспитать. Или что после рождения дочки я в разум войду. Ну, а я вместо этого являю собой высшую степень безалаберности. «Десми, да это только на один вечер, Фреза за Эффи присмотрит, да и вообще — как можно такое пропустить?!» И в бега — в смысле, выяснять у Мартены, как там было, в том питомнике, в смысле, пансионе. Мартена — она сейчас рулит группой в Вирских лесах — проникается сразу, обещает сделать из меня отменную воспитанницу пансиона, притаскивает даже свою подругу Ильму. Так что мне есть, с кого брать пример в смысле покраснения, опускания глаз и запинания. Вызовов на устранение пока нет, так что — сижу с дочкой и отрабатываю на Десми пансионные приемчики, Десми мрачнеет с каждым днем и все заявляет, что я несерьезно отношусь к ситуации. Ага, да, а остальные к ней относятся не в пример серьезнее — Аманда, например расхаживает по поместью танцевальным шагом и таинственно помахивает эскизами платьев. Хромой Министр пригнал к нам в поместье пару-тройку своих проверенных портных и даже одного томного куафера, который, наткнувшись на меня, довольно-таки брезгливо поинтересовался — где хозяева поместья и с кем тут можно обсудить стрижки-завивки. Так что я сперва присела в книксене, а потом скромно и по-пансионному направила его к вольерам и к Мел. Бежал куафер быстро, а заикался долго. А потом уже через папеньку передал, что в поместье он не ногой, а найти его можно вот по такому адресу. Последствия от его бегства были те ещё. Например, тридцать первого числа мне вздумалось наведаться к Аманде за присыпкой для дочки — и успела как раз ко времени: Аманда воскликнула: «Пряничная, ну вот хоть кто-то поможет!» — и втащила меня внутрь силком.  — «Карамельная осень» будет в самый раз, правда же? — надрывно вопросила Модная Женщина Аманда, взмахивая передо мной гнусноватого вида каталогом. — Так подчеркнет синеву глаз! Ты же знаешь, что глаза тебе придется сделать синими — проще докрасить, чем осветлить, сладенький, зелье почти готово, я уже поставила настаиваться… «Сладенький» Нэйш в кресле оперся подбородком на ладонь, созерцая Аманду взглядом, который я бы обозначила, как «василиск обзавидуется».  — Или, может, еще «Кудри Арианты» — нет, с золотистым ты будешь слишком узнаваемым… — пальцы нойя замелькали, перелистывая странички. — О, медовая, не удивляйся. В последнее время кое-кого слишком часто узнают в лицо, так что одному отважному варгу придется расстаться с белизной волос. Присоединяйся, это так заманчиво! Что бы ты выбрала? Я хрюкнула и честно постаралась сдержаться. И даже не предложила ничего радикально зеленого — ткнула себе пальцем в первый попавшийся оттенок.  — «Королевский каштан», — пропела Аманда и оценивающе взглянула на шевелюру нашего невыразимого. — Красные оттенки — очень заманчиво… Тогда как насчет оттенков «Рассветной саги» — может, «Старый янтарь»? Я молча приготовилась ловить собой дарт. Нэйш потер подбородок, покривился и заметил:  — «Медная ночь» подошла бы лучше, но вообще-то, рыжий мне не особенно идёт.  — Кто бы мог подумать, сладенький, что тебе хоть что-нибудь не особенно… Что скажешь о «Непроглядности»?  — Черный меня старит.  — «Пряный чай»?  — Определённо, нет.  — «Лесной орех»?  — Не пробовал, но, говорят, от него волосы секутся… В чем дело, Кани? — надо думать, тут он заметил мой распахнутый рот. — Когда я носил цветок в петлице*, мне приходилось менять цвет волос раз в несколько дней — не всем нравится светлый… «Морозный шоколад» или «Дуб в сумерках» − что-то из этого должно подойти, раз уж ты за темные тона. К слову, Кани, ты же понимаешь, что твой цвет волос выглядит слишком вызывающим для тихой воспитанницы пансионата? Обиженно пощупала копну волос, полыхающую оттенками рыжего и алого, будто хороший костер. Как вообще можно портить что-то настолько прекрасное?  — Может, хотя бы что-то рыжее? — спросила я жалобно, понимая, что вырваться с этой дамской вечеринки мне не светит. Аманда сочувственно погладила по плечу и оправдала мои худшие ожидания — сунула в руки каталог, в котором можно было утопиться в цветах и оттенках.  — «Жженая карамель»? — поинтересовался Нэйш, оценивающе прищуриваясь. — Пожалуй. Ничего, — поклялась я, внутренне содрогаясь. Я еще спрошу у него, как там насчет бигудей и завивки. Даже как-то обидно, что папаша или Гриз не принимают в этом веселье участия. …В общем, как-то так и вышло, что тридцать третьего числа круга Дарителя Огня в вечерних сумерках я обретаюсь в поместье Мантико под ручку с бдительно сопящим супругом. Сама — в аккуратном небесно-голубом платьице, чистота и невинность, тьфу двадцать тысяч раз. Покрашена в «Соблазнительный каштан» — от «Жженой карамели» удалось открутиться. Делаю книксены на каждом шагу и стараюсь глаза прятать — а то Аманда говорит, глазенки выдают меня просто люто, слишком уж горят. До увеселений-то еще часов пять, основное начнется ближе к полуночи, а самый разгар пойдет часа в три-четыре, а сейчас тут вроде как знакомство, танцы и намечание жертв. Меня, вроде как, довольно многие намечают: тут полно всякого рода красавчиков с печатью разврата на физиономиях, как говорят поэты. Пыхтящие фабриканты тоже имеются, дельцы на любой лад, разные скользкие типчики и надменные сынки из знати: прямо бы каждого глазами перещупала, если б не трижды проклятая необходимость изображать вселенскую чистоту. Да еще и Десми весь прямо корежится от омерзения, выцеживает имена и характеристики тех, кого знает по Корпусу Закона («держал притон», «устраивал подпольные бои», «негодяй и растлитель») — меня прямо подмывает шепнуть ему «Ах, держите себя в руках, дорогой мой супруг». Но вместо этого просто пихаю локтем и шиплю: «Лицо попроще, тебя ж тут сразу на дуэль вызовут». Или, может, утащить его танцевать? Тут пары-то уже кружатся полегоньку. Всяко лучше, чем наблюдать за вспыхивающим муженьком, когда его просят «представить меня вашей обворожительной спутнице». Дрейфую с Десми обратно к дверям — от них зал лучше просматривается. Залище — можно упихать пару поместий. Мел бы сказала — какое место для выгула пропадает. А, опять думаю о чепухе. В этом залище как-то иначе и не думается: круглый, огромный, зеленью увит, будто грот диковинной пещеры, только переполнен запахами духов и пудры; мягкий золотистый свет, колонны из темно-зеленого мрамора — за такими можно отлично спрятаться. Куча укромных местечек, уютных закутков, балкончиков, музыка звучит не пойми-откуда… Десми нервничает, мнет мне руку, будто думает — что я могу упорхнуть. Засмеяться и сорваться с места, сказать ему, что он обалдуй — и затеряться в танцы, заиграться в прятки, а потом… потом… А что потом — это я не успеваю додумать, потому что прибывают наши «отвлекающие». Аманда — ослепительно-алая, кудри подобраны и заколоты драгоценными заколками, чуть касаются плеч, на грудь стекает капля рубина. Платье из серии «А гляньте, чего у меня есть» — тут они на каждой второй дамочке, разница только в том, что на Аманде это все сидит в разы лучше, потому что у нее-то как раз есть, чем похвалиться. Из дополнительных украшений к Аманде прилагаются браслеты на обнаженных руках и Рихард Нэйш — подстриженный и в темном цвете, начиная от волос (я так и не смогла отличить — шоколад там или дубы), заканчивая черным сюртуком с одинокой рубиновой булавкой на том месте, где обычно сидит амулет-бабочка.

Эффектная парочка, за которой вполне себе спокойно теряются папочка — прилизанный и в бархатной куртке лакея (на куртке — герб дома, Хромец, как истинная сволочь, поместил туда трех алапардов) и Гриз — с подобранными под сетку волосами, на темно-коричневой юбке тот же герб.

На лице у Гриз — хмурая сосредоточенность человека, который на оперативной работе, а так-то больше эта четверка ничем себя не выдает. От двери они отплывают в нашу сторону — само собой, Аманда тут же принимается строить глазки Десми и щебетать, а Нэйш просит «представить его вашей обворожительной спутнице». Я краснею прямо до слез и что-то невразумительное мямлю. Невразумительное — это потому, что фразы, которыми обмениваются Гриз и папенька, всяко уж поинтереснее вежливых ухмылочек Рихарда.  — На балконе — сестра хозяйки? — шепчет Гриз.  — Угу, — шепотом отвечает папенька. — Койра Мантико. По слухам — выступает тут за главную в последний месяц, что ли. Появилась тут не так давно и непонятно откуда. Если кто что знает об этом — разве что она. Балконы тут невысокие, так что рассмотреть Койру Мантико можно во всех подробностях — прямо скажу, есть на что глаз положить. Высокая, вся серебристая, будто в чешуе, и из тех шикарных женщин, от которых у мужчин начинается слюноотделение с первого взгляда — вон, вокруг нее кто-то даже на балконе вьется. И у Нэйша глаза прямо-таки загорелись — интересно, он хоть помнит, что по легенде у него вроде как роковая страсть к своей содержанке? Ну, правда, Аманда, которая вовсю стреляет глазками по залу, одна уж точно не останется. Гриз, уловив на физиономии нашего варга вполне четко направленный хищнический интерес, бормочет:  — Думаешь, сможешь ее уболтать?  — О, у меня никогда не было проблемы с тем, чтобы убалтывать женщин, — углом рта отвечает Нэйш, пристально изучая объект будущей атаки. — Исключения случались разве что в тех случаях, когда женщинам приходилось убалтывать меня. Гриз только глаза закатывает и бормочет:  — Развлекайся. Аманда — смотрите, чтобы смотрелось естественно. Все, расходимся. И они с папаней ныряют поближе к стенам — туда, где стоят остальные слуги. Меня Десми, ревниво сопя, оттаскивает в другую сторону. Ну, честное слово, поломать себе этот праздник я уж не позволю. ДИАМАНДА ЭНЕШТИ  — Ах, милый мой, — шепчу я томно, — только посмотри — сколько здесь красивых мужчин! Я нынче — игривая вода, и глаза мои лукавы.  — С женщинами тоже дело обстоит совсем неплохо, — усмехаясь, отвечает варг, бросает пристальный синий взгляд в сторону Койры Мантико — выбрал себе добычу для охоты. Добычей полнится зал, в крови плавает азарт охотницы. Рубин на моей груди пульсирует, будто сердце влюбленного, и звуки музыки тревожат и будоражат, как соловьи по весне. Дарю сладкие, завлекающие улыбки мужчинам — вон тот светловолосый красавчик со спутницей из публичного дома, а вот рыжий — до чего хорош, воплощение мужественности — воин и боец — а вот надменный наследник из древних родов — совсем юный, пухлогубый, ест глазами… Страсть разорвала нынче все стенки котлов, выплеснулась в воздух неистовым зовом. Пытаюсь вспомнить — было ли так раньше — и не могу. Вижу Вивьен Мантико — молодящуюся, нынче с черными волосами и в черном платье с опушкой из золотистого йосса, изящную, со смертоносной улыбкой. Плывет среди гостей, раскланивается, знакомится, каждому дарит яд взглядов и усмешки, для каждого находит обещание:  — Ах, подождите, вы запомните надолго… я еще подойду, да, конечно… Милый, вы ведь станцуете со мной, я же помню, что вы чудный танцор. Ах, вы же новенький. Это ваша жена так внезапно умерла, да? Она говорит это Рихарду, который тут же учтиво склоняется — слишком низко по этикету, он же тоже из знати… Впрочем, спишут на трепет перед сиятельной госпожой.  — Бедняжка была больна, — отвечает варг, принимая вид глубочайшей скорби. — Я пытался ей помочь, когда она начала задыхаться, но боги… не были милосердны. Госпожа Мантико хихикает, взмахивает веером — черным, с заостренными концами.  — Но беда не приходит одна — у вас же что-то случилось и с матерью?  — Несчастный случай — она так тяжко захворала… Мантико скалится многообещающе, окидывает меня взглядом, но не заговаривает: я только нойя-содержанка.  — Утешьтесь, дорогой. Здесь вы найдете себе развлечение по вкусу. Рихард, кажется, говорит что-то еще — о том, что он не сомневается и многое слышал о вечерах Мантико — но хозяйка уже скользит дальше. Шепчет что-то на ухо даме, облеченной в чешую василисков, воркует с неприглядным толстячком в коричневом сюртуке («как там ваши милые малютки на рынках?»). Подходит к Десмонду с Кани, говорит что-то такое, отчего Десмонд совсем заливается краской, а Кани с трудом удерживает восторженный вопль… Обещает всем-всем-всем — ночью будет необычно, будет прекрасно, будет неожиданно… они такого еще никогда не испытывали… Звучит маняще… и зловеще, но я отдаюсь игре, вскидываю голову, заставляю выглядеть блеклыми дам рядом с собой и расцветаю, будто огнецветная роза среди лягушек, и к нам начинают стекаться полными желания ручейками те, которых я привлекла. Беседы мимолетны, представления вскользь — основное не началось, основное будет к полуночи, пока что все только примеряются, будто охотник, который ищет звериные тропы. Пробегает сонноглазый ростовщик. Заводчик единорогов с южных земель остается на короткую беседу: «Вы здесь впервые?» Как хорошо, что он не знает Рихарда в лицо, а вот Лайлу или Десмонду осторожнее нужно быть, они с заводчиками работают часто… Потом подходит изрубленный мечник — наемник и славный кутила, представляется и просит танца, потом еще трое: два аристократа и торговец, я всем дарю улыбки, щебечу, Рихард отделывается малозначащими фразами: его взгляды притягивает сестра хозяйки, с балкона оглядывающая зал. Следом является вихляющей походкой повеса из высшей знати — смуглый, с напомаженными усиками, в руке бокал и взгляд — так Девятеро глядят в храмах со своих постаментов.  — Дружище, — он салютует Рихарду бокалом, и ощупывает меня глазами, и цокает языком, будто увидел на рынке породистого единорога. — Дружище, да ты сегодня явился сюда в компании с пожаром. Из какого лейра ты ее украл, а? И причмокивает, и тянется припасть к руке — я улыбаюсь и руку отдергиваю.  — Не обожгитесь, любезный господин.  — Не отказался бы опалиться, самую малость, — подмигивает мне глазами-маслинами и уверен, что дело сделано: я должна пасть к его ногам. — Эй, дружище… сколько хочешь за нее? Чудо — видеть, как бывший устранитель, бывший глава питомника и почти-что-великий-варг Рихард Нэйш превращается в оскорбленного мелкого дворянчика. Ресницы чуть опускаются, скрывают испытанное оружие — взгляд. Зато капризно приподнимается губа, вздергивается подбородок, и голос — не мягкий шелест, а надменный тенорок:  — Вы, кажется, спутали меня с торговцем?  — Ах, мантикоры подхвостье… это вино — просто огонь виверри, я и не рассмотрел, что при твоем огоньке нет цветка… Думал — сгорел, — и хихикает, и я замечаю, как на нас поглядывают окружающие — кто-то, кажется, делает ставки, кто-то жадно что-то шепчет на ушко даме… — Тогда, может, пару партий в картишки на нее, а? Или в кости? Мне незнаком твой герб, дружище, видно, он нечасто мелькает при дворах… так во что вас там учат играть, в той глухомани, откуда ты родом? Учат вообще чему-нибудь?

Клянусь волосами Перекрестницы и тем рубином, что на моей груди, — это местный завсегдатай. Из первого круга знати, из тех, кто даже не носит свой герб. Игрок, любитель женщин и дуэлянт, который разбрасывается оскорблениями направо-налево, потому что кровь его горяча, и ему хочется, чтобы она кипела все время.

Мне его даже немного жаль.

— Отчего же, — неспешно цедит Рихард, — в глуши отлично учат осаживать тех, кто забыл о вежливости. Хотите урок или два?

Черноусый прихлебывает из бокала с высшим изяществом. Поигрывает, посматривает на остатки вина, будто решает: не выплеснуть ли кому-то в лицо? И усмехается мне, как бы говоря: увидишь, что будет.

О, дорогой красавец, я не хочу увидеть, что с тобой будет, потому мне пора вмешаться.

— Лапушка, — выпеваю я и касаюсь локтя своего покровителя-на-сегодня. — Зачем давать уроки в таком месте? Я с удовольствием подарю этому господину немного своего тепла. Он согреется надолго и забудет нескоро: у нас Лейре Ядовитого Жала хорошо учили дарить тепло, почти так же, как готовить медленные яды.

Усмешка черноусого немного выцветает, глаза бегают, словно пара испуганных шнырков, и сейчас он все же попытается нарваться на дуэль, так что нужно дать ему достойный путь отступления.

— Ведь прекрасный господин не откажется выпить со мной? Нойя так любят сладкие вина…

И аристократ оживает, бросает на Рихарда торжествующие взгляды, и уверяет, что сейчас — о, сейчас он сходит, принесет вино, которое мы разделим…, а потом, может, будет еще чего и послаще. И посылает мне многозначительную улыбку, и теряется в толпе, словно утопающий в море.

Все тропы Перекрестницы, я уже и забыла — как это весело: играть. Расточать многообещающие взгляды, и соблазнительно покусывать губу, и давать едва заметные знаки небрежным взмахом руки…

— Лапушка? — спрашивает углом рта Рихард. Ему, кажется, тоже весело.

— Сладенький, я же должна как-то проявлять свою горячую привязанность, — бережно поправляю булавку на его сюртуке. — Как ты собирался усмирять этого неосмотрительного мужчинку? Рукоприкладство в среде аристократов считается недопустимым, значит, тебе пришлось бы выходить на поединок. А ты знаешь дуэльный кодекс? Или, может, — смеюсь тихонько, поднимаюсь на цыпочки, чтобы шептать ему на ухо и выглядеть безмятежной. — Ты показал бы ему силу своего Дара?

На ладони у Рихарда нынче — фальшивая стрела, а этот кутила, которого и Премилосердная Целительница не смогла бы наделить умом, был магом ветра.

— Ну… дорогая, не забывай, что по легенде на моем счету несколько загубленных на дуэлях жизней, — обворожительно улыбаясь, отвечает Рихард. — Так что кодекс я почитал. При разности Дара бой состоялся бы по принципу Тантэйса — два равно неудобных оружия для соперника, так что у меня был бы шанс…

— Умереть, если бы оказалось, что этот красавчик годы побеждал в поединках именно по этому принципу?

Веселье кипит во мне — лучшее варево, что я знаю. Поднимается из ниоткуда — вместе с музыкой — и зовет в круг: жаль, здесь нет костров, и кувшинов вина, и поющих нойя…

— Ну, мне же нужно как-то привлекать внимание.

Красотка Койра Мантико бросает на Рихарда один взгляд, другой… переводит еще на какого-то красавчика — их, красивых, здесь много…

— Убивать ради взгляда красавицы — не всегда выход, сладенький, — шепчу я, и звеню смехом, будто услышала отменную шутку — пусть видят. — Есть другие пути. Идем, потанцуем, здесь этого никто не умеет, видишь?

Как они нелепы в своих платьях из таллеи, с опушкой из меха йосса, как неловки в своих сюртуках, как смешно дергаются там, как деревянно склоняются над рукой дамы — а ведь в зале живет и властвует антаретта, «Танец страсти», который знать принесла под своды своих дворцов от нойя, который знаменитые композиторы переписали и переделали, и лишили половины зажигательности, но который еще жив и манит… ах, манит расправить крылья и уйти в настоящий вихрь.

И наполнить ночь настоящим пламенем.

Рихард берет мою руку, касается губами — приглашение принято. Но глаза его насмешливы.

— Хочешь заставить Лайла ревновать? — шепчет, когда я обвиваю его шею руками и мы делаем первый неспешный проход среди неуклюже толкущихся гостей. Это — «встреча», первая часть танца.

— Почему нет, — мурлычу я, и меня подхватывает музыка антаретты, я делаю шаг, скольжу мимо Нэйша — томительно медленно, так, что он легко нагоняет меня и перехватывает почти соскользнувшую руку. Закидываю ногу ему на бедро и, ослепительно улыбаясь, шепчу: — Как жаль, что заставить ревновать Гриз тебе не под силу, правда?

Небольшие уколы только придают танцу страсти, как укусы — поцелую. Плавное движение плечом, отбрасывание головы, отступаю назад, ведя за собой его руку — ах, как не хватает сейчас юбки нойя, вышитой языками пламени, можно было бы сделать поворот и гореть!

Рихард притягивает меня обратно, поворот — и неспешная прогулка в три, пять, шесть шагов. Руки танцуют сами, и плечи идут вслед за музыкой, и поворот, отклониться на его руки, поворот, мои крылья почти расправлены…

Как не хватает юбки нойя и хорошего танцора рядом.

— Давно не танцевал, сладенький? — шепчу, проходя за его спиной и ощущая музыку, готовую поднять меня на своих крыльях над залом.

Он учился танцевать — это видно. Наверное, когда носил цветок в петлице. Вот только с тех пор прошло немало лет, и он не привык плыть в музыке и отдаваться ей, и иногда его движения слишком остры, а иногда — слишком заученны, и ему не хватает страсти, потому что делать хороший танец — это все равно, что делать любовь: утонуть, отдаться полностью… да.

— Как-то не приходилось, — шепчет он в ответ, когда мы скрещиваем и свиваем руки и идем в обратный проход. Несколько быстрых оборотов — я размыкаю наши объятия и маню его к себе, а сама удаляюсь и удаляюсь. Это — «погоня», я так люблю эту фигуру, когда можно дразнить взглядом, и манить, и ускользать… Пламя и ночь, мы пытаемся догнать друг друга. Нам уже давно освободили место другие танцующие, и я знаю, что на меня смотрят — о, на меня будут смотреть все! И околдовываю улыбкой, когда он настигает в несколько шагов — тебе не поймать свободную нойя!

Вместо плавности движений у него — легкость и стремительность — но это тоже неплохо. Словно стрела гонится за объятой пламенем птицей.

— Тебе нужно выбираться в свет хоть иногда, золотенький, — шепчу, когда он опять притягивает меня к себе. — Ты танцуешь как убиваешь.

Но он только усмехается перед тем, как выпустить меня из рук опять.

— Мне говорили, я убиваю красиво.

Хуже. Ты убивал будто в танце, Рихард Нэйш, а вот теперь в танце забываешь о своем искусстве. Разве можно спутать смерть и танец?

Теперь ускользает он, а я нагоняю — скользя, кружась, становясь пламенем… Впуская в себя зал с восторженными взглядами, и растворенную в воздухе весну, и музыку, которая становится выше и требовательнее, которая ведет к своей крайней точке: «слияние».

Руки скользят по черной ткани сюртука — шея-плечо-спина, музыка ласкает слух, мы кружимся друг вокруг друга, будто две огневки над костром, но губы наши шепчут не слова страсти, и от этого в танец вплетается — игра…

— Много девочек с цветками.

— Знакомые, сладенький?

— Насколько я вижу — нет.

— Группа молодых законников… думаешь, не узнают Десми?

— О, пока ты танцуешь, у них ни шанса вообще посмотреть в его сторону.

— Если я только не ошибаюсь, здесь даже Айно Струнный со своей лютней — вокруг него столько поклонниц…

Мгновенный поворот спиной — отклониться, прижаться, слиться… пламя обвивается вокруг ствола. Ловлю взгляд Лайла на повороте — ах, какой многообещающий! — чуть заметно игриво подмигиваю. И тут вдруг чувствую, как плечо Рихарда каменеет под моей ладонью.

— Солоденький? Увидел что-то?

Кого-то — потому что в этой череде платьев, лиц, бокалов, привлечь внимание может лишь лицо.

— Показалось, — отвечает Рихард небрежно, — кое-кто… из прошлого.

Но напряженные плечи и слишком острые движения, собранность взгляда — выдают его. И мне обидно, потому что мне не хочется терять игру.

— Он или она? — шепчу лукаво, и натыкаюсь на усмешку, а синие от зелья глаза прячутся за ресницами, и веет тайной. Значит — она, и значит, есть кто-то, кто что-то значит для Рихарда Нэйша через годы, и это прекрасно, потому что чем больше тайны, тем лучше, потому что тайны — моя стихия, как ночь, огонь и танец, потому что ритм становится все быстрее, возносится не к потолку — к небесам, и я распахиваю руки, чтобы обнять музыку — в последнем полете — и кружусь, кружусь и падаю.

Будто алая звезда, что летит с неба.

И становится пойманным языком пламени в объятии у ночи.

Рихард подхватывает меня, отклоняет пониже к полу — и мы замираем с последними звуками музыки. Потом выпрямляемся, и танец еще живет во мне бьется, и кровь моя бурлит, как от вина, и голова кружится от музыки и ночи.

И волн восхищения, горящих взглядов, которые обрушиваются со всех сторон. К нам сразу же подходят, начинают представляться и спрашивать — откуда взялось такое сокровище, и я чувствую себя богиней, и сладкое, жгучее зелье течёт венам, когда меня зовут — станцевать еще. Конечно, я станцую с вами, я подарю вам много своих улыбок — главное сделано, и мне можно отдохнуть.

Потому что Койра Мантико, серебристая, будто ложный василиск, неспешно проходит через зал, приковывая к себе взгляды. И подходит к Рихарду, с лица которого еще не сошел румянец после нашего танца.

— Вам, кажется, одиноко? — слышу я за спиной грудное, воркующее. — Я Койра. Вы впервые в поместье?

Дальше я не слушаю, дальше — дело Рихарда, мое же дело — заниматься тем, для чего я здесь… для его я создана. Привлекать внимание, дарить ласку, плыть по сладким волнам страсти, что плывут в воздухе.

И причин для тревоги нет вовсе.

Комментарий к Ловушка для варга-1 *цветки в петлицах (для мужчин) или приколотые к платью у груди (для женщин) – в Кайетте символ работы на публичный дом. И да, это долгая и не очень грустная история, если говорить о кое-ком конкретном))

====== Ловушка для варга-2 ======

1. Ждущим античности и зашедшим случайно: пишу, ребята, просто встряла с главой Персефоны и думаю, как делить и как выстраивать события.

2. По этому рассказу — ну, таки немного начался трешак, отчего будет не только весело, но и страшновато. Потому — немного обжиманцев и наконец-то кусочек интриги.

3. В рассказе намечается четыре части, потому что я не знаю, как адекватно запихать сюда пятнадцатистраничный кусок, чтобы его легко можно было воспринять. Потому готовьтесь встречать в следующий раз ПОВ Кани.

4. Да, уже все написано, только подправляю и выкладываю не сразу, чтобы прочесть успели, а то и так заездила читателей))

ГРИЗ АРДЕЛЛ

На первый взгляд, в зале всё слишком хорошо. Непоправимо, невозможно хорошо. И город внутри готов распахнуть ставни, просиять улицами, поднять флаги… Хочется расслабить плечи, наблюдать, как Аманда собирает вокруг себя целый рой восхищённых поклонников — и каждому ухитряется уделить частицу драгоценного внимания. Десмонд, алый до кончиков ушей, танцует с дамой, которая так и норовит забросить ему ногу на бедро. Рихард Нэйш беседует с Койрой Мантико — отлично, привлек внимание, судя по зазывной улыбке Койры — беседа скоро продолжится не в зале и не на словах… Так, что там Лайл? Уже забалтывает какую-то местную служанку, вот к ней еще подружка подошла. Кани у колонны, ее пытается обаять чернявый магнатик с юга. Эй, Гриз Арделл, — так и шепчет вкрадчиво зал. Тут и без тебя неплохо справляются, а? Может, наконец, и себе позволишь развлечься? Да я бы с удовольствием, только вот Эвальд Шеннетский по пустякам не дергает. Поэтому — пошла в обход, Гриз. С верным другом, да. Верный друг прикорнул в сумке на бедре — многосущник, пересредник, вживулька… Эйти высовывает из сумки черную змеиную головку, покорно скользит в рукав. «Вместе», — шепчет Гриз, и ее взгляд прорастает зеленью. Эйт, ты выспался нынче на груди у Мел, так что ненадолго — ты Следопыт, и я с тобой тоже, и мне нужно знать, что ты чуешь, что слышишь, видишь? Вкусные запахи — много, идут из кухни — радовать гостей… Оглушающие ароматы духов — сливаются в единое, лезут под кожу, щекочут нос одуряющей сладостью…

Запах кожи, притираний, омолаживающих зелий…

Звуки — томная музыка, зазывающие нашептывания: «Здесь есть много темных уголков», кокетливое хихиканье, шаги танцоров, смешливый взвизг — кто-то кого-то ущипнул. Переговоры о картах, ставки на чью-то девственность — это про Кани, что ли? Кто-то кого-то приглашает на танец…

Глаза — мелькание красок, ослепительно-яркая Аманда, Рихард и Койра Мантико под руку выплывают из зала — тут все уладилось, ясно… Лайла Гроски тоже не видно — пошел в обход, а может, решил в компании служанок по залу прогуляться.

Звуки, краски, запахи свиваются, летают, опьяняют. Эйти капризно извивается в рукаве: хочет уползти, погрузиться полностью, окунуться в терпкую сладость ароматов, затеряться в музыку, в улыбки, раствориться в красках, чувствах…

Обход ничего не дает — только ощущение чего-то чужеродного, неуловимого, то ли в зале, то ли возле него. Слишком много всего, — думает Гриз, относя Эйти в комнату, которую ей выделили, и упрашивая не тревожиться, спать, спать…

Эйти шипит обиженно, соскальзывает в ее чемодан, в отведенную ему секцию, послушно свивается упругой пружинкой, связь рвется, оставляя чувство странного томления. Мысли ленивые, расслабленные, будто выпила вина: может, тут и впрямь все в порядке, а может, к полуночи начнется.

Наверное, это весна. На Эйти вон тоже подействовало, а через нее — на него. Сколько она была в состоянии единства? Нет, не то. Вон там, в чемодане Аманды, ее любимый кофр с зельями, нужно бы достать, глотнуть… чего? Она поднимается и стоит, мучительно пытаясь сосредоточиться.

Хочется пойти туда, вниз, в зал. Глотнуть сладости ароматов, прижаться к кому-нибудь в танце, шутить, заманивать, увлекать в тайные комнатушки… Весна, Гриз, это просто весна. Это просто… Позади тихо открывается и закрывается дверь — Аманда? Нет, не с ее везением.  — Кажется, ты решила дождаться кульминации развлечений здесь? — тихий голос за спиной. В пальцах поселяется дрожь, в коленях — противная слабость, это просто весна, Гриз, весна и отзвуки прошлого — недавнего? Далекого? Только не оборачиваться, а то будет хуже. Найти кофр… глотнуть зелья — какого? Там же было зелье, нет, сначала сказать…  — А ты, кажется, должен был убалтывать Койру Мантико. Не сложилось? Шепот приближается, теперь звучит совсем над ухом. Чужие пальцы выдергивают из волос шпильку, дают свободу непокорной каштановой пряди — чтобы было, в чем запутаться смешку.  — Вполне получилось. Мы с ней даже достигли определенного уровня… взаимопонимания. Но тут мне вдруг вспомнилось, что у тебя нет компании, так что… Подол проклятого платья слишком короткий, хотела же надеть — в пол, но для служанок здесь допустимый минимум — вровень с коленом, проклятая госпожа Мантико. Рука Нэйша игриво оглаживает бедро через ткань, потом приподнимает, по-хозяйски скользит под нее, вторая рука занята лифом, то есть не лифом, а…  — Нэйш, ты спятил. Губы уже пересохли, ждут поцелуев, прикосновений — кожа к коже, и что-то забывается — то ли зелье, то ли еще что-то, остается только убаюкивающий, успокаивающий шепот:  — Ну, почему же… дверь закрыта, до кульминации ночи полно времени… Пальцы скользят уже по внутренней стороне бедра, касаются краев белья, как бы намекая, что кое-что тут лишнее. Полно времени? Нет, не так много времени… или это он не про ту кульминацию? Как хорошо не думать, только чувствовать, предвкушать, отдаваться ощущениям, прижиматься губами, только вот говорить неудобно…  — Легенда…  — Вообще-то, знатные господа часто интересуются служанками своих жен. Слова вытворяют невесть что — разлетаются, разбегаются, сменяют друг друга, хотела же сказать что-то? С мыслями еще хуже — они о чертовых пуговицах его рубашки, ее проще через голову стащить, чем их расстегнуть, и эта дурацкая блузка со шнуровкой, пальцы в его волосах — чтобы не смел отпускать, потому что волны — они накатывают, глушат, тянут… Потом мыслей нет — все время, пока она чувствует его внутри, задыхается и кусает губы, чтобы сдержать стоны, пока ей безумно хорошо, как, наверное, даже с ним никогда не было, хотя они же не так давно были наедине, но это все неважно, важного вообще больше не осталось… Только истома — мягкая, сладкая, обволакивающая лучше пуховых одеял. Его дыхание касается щеки, палец что-то осторожно чертит на плече — наверное, о том, что будет продолжение — еще и еще, потому что голод только притих, но не совсем, и полно времени — до полуночи или до утра? Не имеет значения — до чего хорошо ни о чем не думать, просто улыбаться, знать, что скоро опять нырнешь в этот омут, и потом опять, хоть бы поглубже затянуло, до чего здорово… И темные взъерошенные волосы белеют на фоне подушек, как на фоне белых цветов, как было давно-давно, в другую ночь, с другим человеком — в первую, самую главную ночь, когда ты была — ты, Гриз… Потому что теперь — это не ты.  — Нэйш… постой, — слова нащупываются с трудом. — Что тебе удалось вытащить из Мантико?  — О, пустая светская беседа, а потом я извинился, потому что… К плечу прижимаются губы, соскальзывают на шею, пальцы неспешно касаются груди — и омут, сладкое наваждение, подкрадывается снова. Только теперь — чужеродный, липкий, переслащенный…  — То есть, с тобой это тогда… погоди, Нэйш, все серьезно, — она садится и сбрасывает его руку. — Как она себя вела? Ты с ней не заговаривал о животных в ее питомнике?  — Вела… пожалуй, соблазнительно, — взгляд Нэйша пугает. В нем — все то же затягивающее желание — плещется, до краев. — О каких животных, аталия? В поместье их нет.  — Что?! Отлично, Гриз Арделл. А теперь ответь — что пугает тебя больше: что в поместье должна быть куча животных, а сильнейший варг их не ощущает, или что он сообщает это тебе так, будто об оторвавшейся пуговице говорит… Или его рука, ненавязчиво сковавшая твое запястье. Или сладкий дурман, который лезет под кожу, норовит пройтись по щекам, уговаривает — нет, куда ты…  — Хватит, работать нужно. Пусти. Пытается высвободится — и пальцы на запястье сжимаются чуть крепче, осторожно тянут вниз.  — Поиграем в «Уходи или останься», аталия? Ты попытаешься найти способ сбежать… а я поищу способы, которые заставят тебя остаться. Улыбка, полная предвкушения — наверняка он ждет, что она начнет вырываться. Но она не вырывается — просто поворачивает голову и ловит взгляд. Глаза в глаза — будто напротив очередного хищника: прошепчи «вместе» и слейся с сознанием…  — Например? — голос тихий, без эмоций. — Ударишь по больным точкам? Заглушишь крики? Что ты там как-то раз говорил — судороги агонии и удовольствия очень схожи, и ты, вроде, был не прочь проверить — насколько? Проверишь, Рихард? Твой знакомый, Вейгордский Душитель, как-то… Пальцы убираются с запястья еще до последней фразы, и она поднимается, кутается в покрывало, шагает к чемоданам — теперь-то ясно, что искать нужно, где там у Аманды был заветный кофр? Позади — молчание, кажется, веет сквозняком. И она могла бы поклясться, как слышит: там, сзади, со звоном, нет, с грохотом захлопывается дверь клетки. Падают засовы — первый, второй, третий…  — Отпустило? — спрашивает Гриз, не оглядываясь и не дожидаясь, пока клетка еще и скроется под ледяным панцирем.  — Вполне, — тихо отвечают из-за спины. — Аталия, что…  — Кумар, — отвечает она сквозь зубы, — наваждение… погоди, сейчас. Пальцы выдергивают из нужного гнезда бутылочку с мятной «холодилкой»: в древнем трактате зелье обозначается как «Эликсир наинужнейший, ежели кто от похотей лукавых избавиться возжаждет». Глоток, два глотка — по венам словно раскатывается ледяная струя, смывает истому в теле, головокружение пропадает, и наконец можно дышать. Умыться бы еще, а лучше — в холодную воду нырнуть, но время… Нэйш уже выглядит самим собой, но сходу ловит бутылочку, делает пару глотков.  — Любопытно — зачем Аманде здесь охлаждающее…  — Может, боялась, что перед твоим обаянием неустоит. Весна, она его всегда с собой возит. Гриз уже торопливо натягивает одежду, не юбку служанки — к черту юбку, из чемодана вытряхивается родная клетчатая рубашка и удобные брюки. Пальцы еще вялые, виски давит, и каждый вздох приносит терпкую сладость, которая пропитала воздух, которая тянет, и зовет, и заставляет желать…  — Дурман, — упрямо говорит Гриз, ввинчиваясь в рубашку, — похоже, что-то, связанное с инстинктами желания. Источником может быть основной зал, но разницы между залом и коридором я не почувствовала, да и здесь ощущается, так что очень может быть, что над всем поместьем.  — Или над всеми гостями. Нэйш тоже торопливо набрасывает одежду, Гриз бросает короткий взгляд, удостовериться — и ловит себя на том, что расстегивает пуговицу, а не застегивает. Нет уж, хватит. В памяти гостеприимно разворачиваются прошлые слияния: феникс, яприль, алапард, игольчатник, единорог… этого не хватало, единорог как раз в период гона… Грифон подойдет. Холодное, отстраненное любопытство — помнишь, Гриз? Необязательно соединяться разумом, можно просто положиться на память, окунуться в чистую, рассудительную поступь мыслей старого самца грифона… что там говорит Нэйш?  — Похоже на действие зелья.  — Может быть артефакт. Волны душащей сладости, томительного желания, теперь кажутся чужеродными — бушуют у стен ее внутренней крепости — и не могут захлестнуть…  — Артефакт исключается, амулет сработал бы на противодействие, — Нэйш прищелкивает пальцами по крылу серебряной броши-бабочки — та примостилась с внутренней стороны лацкана. — Что ж, это вполне в духе милых шуток госпожи Мантико: только представь, что начнется в поместье к полуночи. Представлять Гриз не хочется: сама… можно сказать, видела. Жилетку на рубашку, под жилетку кнут, чтобы не торчал на поясе. Эйти придётся пока выспаться в сумке на поясе: Гриз перекладывает туда многосущника. Звенит серебристая цепочка дарта: Рихард тоже готовится к худшему.  — В любом случае, нужно вытаскивать наших, после разбираться, — отзывается Гриз, первой шагая к двери. Догоняет ее суховатый смешок.  — Тревожишься за Аманду?  — Скорее за Кани и Десми, они неопытны.  — И тебя не смущает, что ты несколько разрушаешь наш маскарад своим нарядом?  — Смущает. Но что-то мне подсказывает, что гулять в платье по поместью даже как-то и хуже. Что-то другое подсказывает мне, что наш маскарад уже разрушен. Что где-то недалеко таится опасность, ползет потихоньку навстречу, что все началось раньше, когда… когда? Коридор ведет туда, где свет, смех и музыка, откуда веет одуряющими ароматами, где плещут сладкие волны томления… Куда нельзя — об этом настойчиво твердит внутренний голос.  — Ты знаешь поместье лучше — надо выйти на наблюдательный пункт над залом, на один из тех балконов, лучше всего. В сам зал соваться опасно: если рядом с ним эпицентр этой дряни — можем опять «поплыть», холодилки у нас не так много, а тогда уже придется…  — О, — голос Нэйша чересчур уж безмятежен. Настолько, что начинают ныть зубы. — Но ведь ты же всегда можешь прибегнуть… к другим эффективным способам. Нет? Проклятие, чуть не забыла.  — Извини за Душителя. Нужно было привести тебя в чувство, а сходу…  — Понимаю. Легче метить в очевидные уязвимости. Коридор кажется еще более бесконечным, ветвится и сворачивает, музыка из зала теперь долетает — приглушенная, но все равно будоражащая. Тусклый, синеватый свет раковин подвечерника, шагов позади не слышно, и от этого тревожно — будто спина прикрыта не полностью. Коридоры нехорошо и вкрадчиво тихи, будто там, впереди, ждут. Или позади? Гриз хмурится, пытаясь различить шаги: кажется, все это начинает походить на ловлю на живца. Смешочки Рихарда отвлекают.  — Знаешь, аталия, мне на самом деле любопытно. Насколько ты была уверена в том, что я…  — Нэйш. Если бы я считала, что ты можешь мне навредить, не справиться или не остановиться — ты бы сейчас не шел за моей спиной.  — Ну, в свете твоей обычной философии — я не считал бы это аргументом… Отпустило, кажется, — во всяком случае, безмятежности в голосе стало меньше. Лучше бы не разговаривать, но в молчании сладкая дрянь в воздухе облепляет будто пленкой, давит на виски, чужеродная, тягучая…  — Если вдруг накатит — можешь попробовать технику воспоминания о единении. Формируешь образ животного в памяти и частично в него погружаешься. Грифон, например, неплохо подходит… Ч-черт, тупик.  — Раньше этот коридор вел к выходу на балкон, я говорил, что в поместье часты перемены. Попытаемся другим путем. Грифон, аталия? Я предпочел бы алапарда…  — Не удивляюсь. Как пока, не плывешь?  — В Ордене Жалящих учили не выпускать инстинкты наружу… без должной необходимости. Нужно все-таки сказать, что пару-тройку уроков он прослушал. Гриз открывает рот… закрывает, услышав впереди шаги. Кто-то медленно идет по коридору навстречу — несколько кого-то. Человеческие ноги — неуверенные шаги. И звериные лапы — мягкая, едва ощутимая поступь. В которой что-то неверное, неправильное, не то… Нэйш за спиной становится опасно расслаблен, как перед броском. Синий, призрачный свет выхватывает сперва фигуру — невысокую, женскую, слепо бредущую вперед. Потом двух алапардов по краям — золотистых, они кажутся мертво-зеленоватыми в такой подсветке. Наваждение, чужеродный приторный зов липнет и мешает, Гриз стряхивает его и вглядывается — бледное лицо с выцветшими веснушками, волосы растрёпаны, губы искусаны… Эоми Хоннс, ну, хоть кого-то нашли. Хотя вопрос — кого они там нашли…  — Помогите, — скрипуче, мертво говорит Эоми. Кивает, как марионетка. Машет рукой — кукольное движение. Делает шаг назад — и алапарды делают. — Нужна помощь. Идите… за мной. Варги не двигаются.  — Глаза, видишь? — шепчет Гриз, хотя знает, что Рихард уж этого не упустит: глаза девочки все в разводах, как будто она в единении с животными… с алапардами, так? С вот этими вот, не особенно правильными, которые тоже застыли, как деревянные, напротив, нет ни слабого дико-сладкого запаха от шерсти, ни приветственного ворчания… они даже не моргают. Только волны вожделения плещут сильнее — обнимают, закутывают, заставляют дышать с присвистом. Так, стоп, дело прежде всего.  — Помогите, — механически выговаривают губы Эоми. — Нужно… за мной. Идите… за мной. Раз-два-три, поиграем в детскую игру, Гризельда Арделл. Кто дергает за ниточки — варг или животное? Похоже на обратное слияние, если бы только еще алапарды не вели себя так неестественно. Усы вот не дергаются. Ладно, все равно пришлось бы проверять.  — Сама, — отвечает она на легкое движение за спиной. Вздыхает, отгоняя пелену страсти, висящую в воздухе. Шаг вперед, шепот: «Вместе…» — и в глаза ее входит зелень трав, и набухающие почки, и поросль юных цветов на холмах… Я — Гриз Арделл. Я — варг, я с вами. Вы… Голод — вот, что захлестывает в первую очередь. Потом наваливается, подминает клейкая трясина, из которой нет выхода: мы вольем в вас яд нашей приманки, а потом выпьем досуха — тяжкое, затягивающее сознание, не сознание даже — голые инстинкты, растворенные в густой темноте: давящая, душащая сладость, которая готова утащить тебя и сожрать, перемолоть остатки твоего «я»… Запоздало приходит осознание — зря сунулась, это точно не алапарды, это ловушка, в которую уже угодила Эоми, и остается только цепляться за остатки себя самой, пытаться устоять и слушать, невольно слушать то, что не выражено словами — чистая воля, чистые образы… Подчинись, просто подчинись, тогда, может быть, немножко тебя останется, как вот у этой — что-то слабое бьется и хныкает рядом во тьме, и она отчаянно тянется — девочку нужно вытащить, но пробиваться приходится сквозь вязкое, студенистое, черное, что норовит потопить, растворить, сомкнуться над головой, ты сама пришла в ловушку, теперь ты наша, наша, наша, ты не уйдешь… волна за волной — погружает, забирает, и значит — сейчас придет темнота… Вместо неё приходит удар: не искусство, не тонкость слияния сознаний, зато если такую мощь вложить в огненный Дар — можно спалить крыло замка, как минимум. В глазах темнеет, Гриз чувствует под собой холодный пол, слышит то ли рычание, то ли поскуливание, пальцы сами по себе нащупывают рукоять кнута. Мысль мелькает — короткая, сердитая: «Говорила же ему — не лезть в слияние с такой кувалдой наготове…» Распахнуть глаза. Призрачно-зеленый алапард валится на бок — у него в горле поблескивает серебристым дарт. Второй успевает взвиться в воздух в прыжке, неестественном даже для алапарда — Гриз успевает захлестнуть его кнутом, чуть не промахивается из положения лежа по лапе… Рывок, зверь с рыком опускается на пол — и валится, уже не от дарта, от метательного ножа. Нож Рихард успевает запустить снизу вверх, тоже из положения лежа… когда успел свалиться? Наверное, пока выбрасывал ее и девочку из сознания этих тварей. Становится тихо — даже музыка, кажется, глохнет в отдалении. Два алапарда лежат на полу — затихают конвульсии. Эоми Хоннс лежит рядом — тихо подвывает. Гриз сглатывает, ощупывает холодную стену — нужно подняться — садится, прислоняется к стене… Они с Нэйшем смотрят друг на друга от противоположных стен — бледны одинаково, пытаются выровнять дыхание.  — Аталия?  — В порядке. Выдающаяся работа бывшего устранителя, Рихард Нэйш. Нырнул следом, как только мы упали, вышиб нас с девочкой из сознания этих тварей… и сразу же схватился за дарт. Очень надеюсь, что ты хотя бы сделал это не на чистых инстинктах.  — Успел понять, с чем дело имеем?  — Выморки. Какая-то разновидность, во всяком случае. Нэйш поднимается рывком, Гриз встает тоже: нужно девочку осмотреть… Выморки, да. Академия все стремится их отнести к нежити, но они как раз очень «жить» — магические сущности, появившиеся после Великого Противостояния. Вытесняют животных и людей, принимая их формы, могут читать образы в твоем мозгу и заманивать, представая в обликах тех, о ком ты думаешь… Животными становиться тоже могут. Считается, что мыслят на уровне примитивных инстинктов, а все их копирования — только приспособление для подманивания добычи. Только вот из отчетов Десмонда Тербенно следует, что эти твари приспосабливаются быстрее шнырков.  — Никак не объясняет дурман и то, почему они вообще здесь, — шепчет Гриз. Осторожно берет за плечи скорчившуюся девочку, тихонько трясет. — Эоми, Эоми… это я, Гриз… спокойно… Бывшая ученица тихо подвывает в прижатые к лицу ладони. Нужно влить в нее хоть что-нибудь — «охладилку», укрепляющее, она же явно истощена. Но стоит Гриз потянуться к поясу с зельями — как Эоми Хоннс вскакивает на ноги, визжит и пытается удрать — и попадается уже в захват к Рихарду. И замирает, уставившись в лицо Нэйшу:  — У-у-у-учитель?! И начинает рыдать напропалую, вцепившись в рубашку варга, уткнувшись в ее носом и что-то невнятно туда всхлипывая («У-у-у-учитель… вы пришли… гос…госпожа Арделл, то есть Гриз, ой, а что это с вашими волосами… то есть, не с вашими, Гриз…»)». И тут же обмякает, так что Нэйшу приходится ее подхватить и опять опустить на пол.  — Ослабела, ее почти все время на соединении держали, — отвечает Гриз, вливая в бывшую ученицу укрепляющее. — Эоми, что тут творится?  — Я… ик, не знаю… меня наняли… а потом почти сразу… я пыталась… не хотела… а они… Из невнятного лепета Эоми Хоннс ничего не разберешь — в основном всхлипы. Разве что-то, что она оказалась у выморков уже две недели назад, а значит — твари здесь давно. Сколько их — она точно не знает, шепчет только: «Много…». На вопросы отвечает плохо, путается и смотрит — мутно, как из сна.  — А потом… госпожа Мантико, она сказала, что это будет веселое зрелище… самое веселое… а та, которая ее сестра… она… главная у них… и мне сказали, чтобы я ей сказала…  — Зачем им была ты? — спрашивает Гриз.  — Чтобы… договариваться, — шепчет девочка. — У-у-уговаривать, чтобы они не сразу… всех… говорить, как себя вести… С… с ней, потому что… надо речь… Глаза у нее закатываются, и в них вновь вспыхивают голубоватые, будто вода, разводы.  — Выключи ее, — говорит Гриз тихо. — Как бы опять не ушла, слишком долго была в контакте с ними. Нэйш прижимает на шее девочки какие-то точки — и та обмякает совсем. Гриз делает жест — поднимай, и пошли. Да, я знаю, что это займет тебе руки и если что ты не сможешь пустить какому-нибудь выморку дарт в глотку. Но кто тебе вообще обещал легкую жизнь? Теперь они удаляются от основного зала: девочку нужно пристроить в безопасное место, желательно еще поближе к выходу. Гриз идет впереди, Нэйш с Эоми на руках — чуть позади.  — Расклад мерзкий, — шепчет Гриз себе под нос, и чувствует, как сгущаются и забивают дыхание волны сладкой истомы — кумар, стряхивать который становится все легче. — С такими тварями мы встречались во время Противостояния — только они перед собой волны страха гнали. Помнишь, что случалось с варгами, которые пробовали войти к ним в сознание? Под веками вспыхивает болезненное видение — бессмысленно бормочущие, хихикающие, пускающие слюни тела. Женщины, мужчины, юноши, все — с одинаково пустыми лицами, кто-то бьется в агонии…  — Выморки, с которыми сталкивались мы, таких способностей не проявляли. Зато были куда более… организованными. Полагаешь, развиваются?  — Приспосабливаются. Они же в каждой местности сюрпризы преподносят, как шнырки. Ну, и вот эти выработали… манок. Тошной истомы больше нет и следа: осознание того, что они в логове хищников, отрезвляет лучше зелья. Мозг работает четко и ясно: что у нас тут? Открытая дверь, какая-то каминная. Девочку на софу, самой — быстро думать, где тут взять проточную воду или «Зрячую чашу» для сквозника!  — Насколько я понимаю — ты считаешь, что выморки способны были через варга договориться о чем-то с госпожой Мантико, потом две недели обитать в ее поместье, а теперь вот вести себя настолько… последовательно?  — Что? Нет, я думаю, что с выморками договаривался кто-то другой. Тот, кто привел их к госпоже Мантико и внушил ей, что погрузить гостей в наваждение страсти — отличная мысль и чудное развлечение. Тот, кто додумался сделать варга связным между этими тварями… Окна в комнате нет: в замке Мантико вообще нет окон, так что просто так не выберешься. Нэйш прислонился к стене, смотрит испытывающе — что, его опять накрыло? Нет.  — Ты же знаешь, что они считаются неспособными к переговорам? Во время твоего отсутствия мы… можно сказать, пытались, но заканчивалось это всегда одним. Ну да, дартом в лоб, спасибо еще — этих тварей убить можно. Вернее, прекратить сознательную деятельность, потому что господа из Академии все как один утверждают, что выморки симулируют настолько вдохновенно, что в процессе даже помирают. Думай, Гриз, думай, надежды на агентов Эвальда мало… Одно хорошо: цели выморков вполне себе ясны. Выморки, кажется, собираются закатить тут немаленькую оргию. Во всех смыслах, особенно в гастрономическом. Соберутся где-нибудь возле главного зала — закроют кумаром всех и вся, сделают так, чтобы люди утратили бдительность, поддались страсти, разбрелись по комнатам и уголкам, обессилели в объятиях друг друга… Может быть, будут принимать вид гостей и подъедать поодиночке, результат все равно один. К утру здесь будет гнездо выморков и никого живого. Гостей нужно убрать (а если среди них — уже эти твари?!), Эвальда предупредить, из ресурсов — почти ничего, то есть, один-то, конечно, есть…  — Приятно чувствовать себя небезоружным, — усмехается Нэйш, который явно пришел к тем же выводам. — Да, аталия? Какие планы?  — Разделяемся, вытаскиваем остальных, предупреждаем Эвальда. Ты сумел что-нибудь зацепить, пока был у них в сознании?  — Ничего существенного… основная часть сейчас под залом. Финальный обед, я так понимаю, намечен на полночь или чуть раньше, главная — сестра Мантико, если она вообще человек, в чем я сомневаюсь. Думаю, остальных стоит искать как раз возле подвальных помещений — их попытаются заманить туда — ну, а кто-то вышел на охоту за нами. А теперь они будут особенно настороже: мы забрали у них переговорщика.  — Примерно как я и думала. Значит, за мной вызов Эвальда и попытка найти Кани и Десмонда… Ну и сам понимаешь. Мне нужно время.

На лице Нэйша расцветает предвкушение, и Гриз выдыхает вдогонку:

— Мне вообще нужно предупреждать, чтобы… без самоубийственных выходок? — и сходу ловит легкое поднятие бровей: «Ты что же мне не доверяешь?», и бормочет: — Ну, конечно, кому я говорю. Если найдешь остальных — держитесь вместе, если увидишь агентов Эвальда — пусть людей выводят. Попадется Чаша — вызывай подмогу. И о девочке, если что, не забудь. Все, пошли.

Перед тем, как выйти, она переливает половину «холодилки» в пустой пузырек от укрепляющего, отдает Нэйшу. Все, теперь только дверь прикрыть, дойти до ближайшей лестницы, на которой уже кто-то страстно милуется.

Началось.

Гриз нужно вверх, ее заместителю — вниз. Что там говорят вдогонку тем, кому предстоит отвлекать на себя внимание кучи выморков?

— По времени будем ориентироваться на полчаса. Потом — зачистка, иначе они кучу народу сожрут.

Боги, опять нехватка времени, вот почему все всегда на бегу? Гриз готовится взбежать по ступенькам.

— Аталия, — доносится в спину голос. — Без самоубийственных выходок, ладно?

Уел. Можно было бы конечно приподнять брови и посмотреть с мнимой обидой — ты что же, мне не доверяешь? Или буркнуть, что ее о таком предупреждать не нужно. Но Гриз так не умеет, потому машет рукой на ходу и бежит вверх, перепрыгивая через одну, а то и через две ступеньки.

Уж Рихард Нэйш точно знает, что с ней это предупреждение к месту всегда.

====== Ловушка для варга-3 ======

АСКАНИЯ ТЕРБЕННО

— …растопили мое сердце, сразили единым ударом. Разве я мог ожидать, что здесь… так сказать, в пристанище разврата… встречу цвет такой добродетели?

Добродетель в моем лице хлопает ресничками. И огненно краснеет — ну, наполовину от смеха, да. А наполовину — черт его знает, от чего меня так ведет. Этот парень вообще-то очень даже ничего, только его портят идиотские усики и убийственная самоуверенность — но для аристократа это-то нормально. Напоминает кой-кого из прошлого.

А, еще у него такая отличная манера ухлестывать. Этих типчиков, которые за мной так настойчиво увивались, он распугал колкими взглядами и ядовитыми репликами. Как миленькие отстали, а все потому, что Ирл — это он так назвался, этот чернявенький — что он пару десятков раз дрался тут на дуэлях и каждый раз победителем выходил. И вообще, его тут все знают, а госпожа Мантико так и вовсе отличает как завсегдатая.

Тут, конечно, бедной воспитаннице пансиона полагалось развесить уши — ну, я это и сделала от души. Еще проблеяла, что как-то уж очень много дуэлей, если каждый год по одной — так получается, что он слишком молодо выглядит.

— О, принимать всего один вызов за ночь — удел зануд, — заулыбался он и втиснул мне в руку бокал. — Мой рекорд — шесть поединков. Это было два года назад, когда госпожа Мантико решила устроить дуэльный турнир…

— Ах, как интересно! — сказала я, неумело хватила вина и почувствовала, что нашла родственную душу. Потому что шесть раз лупиться за ночь в поединке — это нужно, чтобы кое-где у тебя скрывалось раскаленное шило.

— И если хотите — я вам расскажу, все-все… — промурлыкал Ирл и решительно осчастливил меня сагой о своих подвигах. Я слушала и проникалась: все равно ничего интересного не предвидится. Гриз на обходе, папенька куда-то уволокся с толпой служанок, Нэйш удалился чуть ли не в обнимку с сестрой хозяйки, ага… Разве что Аманде танцы покоя не дают: она всех своих ухажеров так и водит, так и водит, а потом тащит танцевать, да так, что они уже как-то на нее опасливо посматривают. Того и гляди, либо между собой перегрызутся, либо просто повесятся, когда сообразят, что затащить Аманду под сень местных зарослей в кадках им не светит.

А в сторону Десми я стараюсь не поглядывать. Потому как, если честно, сама от него сбежала на эту часть зала, где как-то довольно много скользких типчиков, две пары уже лобызаются у колонн (о-о-о, видела бы это мамаша Десми, ее б удар хватил!), а повсюду шныряют и извиваются девахи и парни с цветочками в петлицах. Мой остолоп, было дело, удушил ревнивыми взглядами и шепоточками о том, что я себя веду слишком фривольно, а у нас же дочь, да и вообще. Что, мне нельзя немного поразвлечься? Ну, вот я и приняла приглашение на танец какого-то там магнатика, тот еще все пытался мне в танце стихи читать, так я чуть со смеху не треснула.

Десми какое-то время тоскливо таращился мне вслед, а потом на него сразу напрыгнули то ли три, то ли четыре девахи с такими развязными лицами, что мне показалось — он сейчас влезет на колонну, ну, или арестует их, или начнет вопить «Помогите!» Но Славный Законник Тербенно как-то все-таки удержался, ну и вот его там теперь вовсю берут в оборот, а я стараюсь в ту сторону не посматривать, потому что чертовски приятно чувствовать себя свободной. Ну, а уж в том, что Десми не даст свою честь в обиду — я и не сомневаюсь.

Вот насчет себя не ручаюсь, с этим дело обстоит как-то даже и хуже. Тут же всякие красавчики в изобилии, а еще вино и танцы, и я уж сто лет не обжималась ни с кем по углам: после рождения дочки у нас с Десми как-то не особо заладилось с этим делом, а тут еще вызовы-питомник-кормление…

— Еще вина, дорогая? — шепчет Ирли и бросает вполне себе плотоядные взгляды, и это меня очень даже устраивает. Потому что наконец я себя не чувствую клушей, и да, может, Десми там хоть малость заревнует. И киваю, и делаю глоток из бокала, и глупо хихикаю — «Ах, у меня голова кружится!»

Потому что правда малость кружится — когда тут поблизости уже три… нет, четыре, что ли, пары вполне себе в тени обчмокиваются самозабвенно, а рядом весь такой из себя симпатичный Ирли и вон еще парочка — юнец и угрюмый воин, вьются с голодом в глазах.

Очень их понимаю.

— Тут слишком шумно… — шепчет Ирл, осторожно поглаживает мне руку и, осмелев, берет под локоток. — Слишком душно. Идем, я знаю поместье, нам будет удобнее не здесь…

Киваю: идем, почему нет. Кажется, за нами еще кто-то выскальзывает из зала, только мне-то какое до этого дело? Иду — вернее, позволяю себя вести — с веселым предвкушением: а ну как что-то случится? Голова кружится все сильнее, и, наверное, я многовато позволяю Ирли — вон, уже за талию обнял, тьфу ты, да я же вроде как скромняжка из пансиона.

Это все его неотразимые усики — или, может, в вино что-то подмешали. Только я себя чувствую так, будто еще немного — и кой-кому придется спасать от меня свою добродетель, только вот как далеко я дам ему убежать — это еще вопрос.

Немного петляем по коридорам, Ирл нашептывает всякое-разное, я кокетничаю, отшучиваюсь и иногда снимаю с себя его руки. Тыкаемся в парочку комнат — закрыто, и оттуда несутся недвусмысленные звуки — аж завидно, когда кому-то так хорошо. В коридорах, правда, тоже полно парочек, иногда даже не очень разнополых, а еще шныряют одинокие личности обоих полов, с очень голодными глазами — этим, видать, с парой не повезло, вот они и прогуливаются себе мягкой походкой, прислушиваются к чужому удовольствию.

Вопрошают глазами — если один раз, то ничего? Можно? Или это не они, это Ирл шепчет, вроде бы. Что-то о том, как глупо блюсти всякие там узы, которые никому на черта ни сдались, только утяжеляют жизнь, а так ведь хочется жить по полной, особенно пока ты молод… словом, я его очень и очень понимаю… что, мы уже где-то в подвале? Ух ты ж, как интересно.

Подвалом, правда, язык назвать не поворачивается: нижний этаж, все в мраморе, коридоры широкие, и все устлано коврами — роскошь какая. Пряный дух каких-то благовоний — такой густой, что так и хочется прямо на коврах растянуться.

Одна парочка уже прямо так и сделала, вон там, в углу. Или там больше? Не заглядеться бы и не споткнуться, а то Ирлу придется меня на руках тащить.

— Здесь творится самое интересное, — шепчет Ирл (а то я не вижу) — и увлекает за руку дальше по коридору, по бесшумным мягким коврам, в комнату — или лучше сказать грот? — увитую зеленью. Где-то журчит вода, и тянет холодком от камня, которым облицованы стены. По полу подушки разбросаны. Укромное местечко для того, чтобы — камнем в пропасть, как с обрыва, то есть, о чем это я…

— Я тебя согрею, милая… — мурлычет он, и тянет к себе, и шарит по бедрам, и прижимается к губам, и я его прямо убить готова за медлительность, потому что надо же быстрее, потому что, водные черти, нам же еще какое-то там задание выполнять, ну и Гриз, само собой, по головке не погладит, и, проклятие, я ж там Десми без присмотра оставила и видела, как ему эти все улыбаются. Вдруг он сейчас с кем-нибудь тоже… и вот так…

Внутри полыхает яростью — аж до горла. Выкручиваюсь из озорничающих ручонок Ирла и шепчу вполне себе по легенде:

— Ох, я не знаю, что на меня нашло… Давай… давай не будем, ладно?

Само собой, это как-то даже и не работает: Ирл тоже здорово хлебнул, а потому надвигается, тянет вперед ручки и шепчет:

— Ну, что ты, крошка, все будет отменно… будешь потом вспоминать — я тебе обещаю… Иди сюда, давай…

Но мне как-то не особо хочется сюда, а хочется к двери, потому что до меня вдруг начинает доходить, что тут все как-то ненормально. И эти парочки, еще до полуночи, и эти личности с голодными глазками в коридоре, да и собственные ощущения — будто одержима сознанием кроличьего садка.

Так что я пытаюсь драпануть, но у двери торчат те самые уже знакомые типчики — юноша со светлыми волосами и воин с угрюмым взглядом. Оба с усмешечками, которые, надо думать, ничего хорошего мне не сулят.

— Мои друзья, — бубнит мне в ухо Ирл, который опять облапил за талию. — Не бойся, крошечка, они просто посмотрят… сначала. И точно никому не расскажут — конечно, если ты будешь вести себя благоразумно. Ну-ка, давай снимем платье — кричать можешь, а вот ручками не маши, иначе они обидятся и могут присоединиться пораньше…

— Давай уж быстрее, — хрипло помогает бородатый мечник от двери. А мальчишка с пухлым ртом добавляет, облизываясь:

— Глянем, чему их учат там… в пансионах.

А дыхание у меня все замедляется и замедляется, и становится ровным-ровным, и мне нужно, очень нужно не засмеяться, потому что… учил меня тут один, частным образом.

Наверное, пришло время вспомнить уроки.

— Ну, — пыхтит в ухо Ирл, а от двери тем временем долетает смачное: «Эти добродетельные вечно от страха цепенеют». — По-хорошему? Или по-плохому? Согреешь меня, а?

— Ага, — говорю я честно-благородно, — век помнить будешь.

Дергаю головой — удар в личико с дурацкими усишками. Пригнувшись, сдергиваю с себя его руку, он вскидывает ладонь со знаком Ветра…

Поздно. Пламя в моей горсти народилось, еще пока я ему в нос вмазала, веерный удар с Печати прошибает щит, который Ирл-таки успел поставить, опаляет моему кавалеру сперва ладонь с Печатью — чтобы не шибанул мне в спину, потом физиономию — чтобы в разум вошел. Ирл орет очень даже выразительно, а на меня уже кидается чернобородый, с Даром Мечника.

С голыми руками. Шутит, что ли. Проскальзываю под растопыренными пальцами — удар в шею, удар в подмышку, удар огнем по ножнам на поясе — чтобы клинок не достал. Ч-черт, еще дергается. Добавляю по ушам с размаха — Нэйш бы не одобрил, но его тут и нету.

Разворачиваюсь и обнаруживаю, что юнец как-то очень уж цепенеет, глядя на своих приятелей. Добродетельный, наверное.

— Кричать можешь, — предупреждаю самым открытым образом, делая шаг вперед. Кисти у меня объяты пламенем — Дар на полную катушку трудится. — А ручками лучше не маши…

Малой, видно, никогда не видел устранителя при исполнении, потому икает, кивает, обегает меня и идет охать над товарищами — ладно, пока они воют, а потом поймут, что не так сильно я их поджарила, противоожоговки хватит.

Надо бы Десми как-то найти. Надеюсь, его-то еще никуда не затащили. Да, и к слову, где это папочка и Гриз? И еще нужно от этой отравы избавиться, которая так и плавает в венах, еще немного — я тут сама на кого-нибудь запрыгну. Например, на вот этого, с голодными глазенками и уж слишком правильным лицом. Или вот этого, или… черт, их тут что-то густовато.

Пареньки вьются вокруг, воркуют умильно, предлагают прогуляться в уголок, а то и вина выпить. Не нападают… то есть, с какого это ляда они нападать должны? Но вот, видно, должны, потому что внутренняя чуйка устранителя, про которую Нэйш говорил, что она у меня ого-го — так вот, эта самая чуйка мне говорит, что тут опасность. Что вот в этих, томных, которые ненавязчиво ходят мимо дверей, за которыми скрываются влюбленные парочки — в них опасность. Что они не просто так тут вьются, будто стайка пурр, и обдают меня волнами этой пакости, от которой хочется оказаться в постели все равно с кем.

И потому через коридор я иду со зверской рожей устранителя, в горсти пылает пламя, парочки и скользкие типчики равно шарахаются во все стороны.

Правда, из вон той темной ниши как-то никто не шарахается. Что очень даже подозрительно.

В нише невинно журчит фонтанчик и валяется тело какого-то паренька — мой огонек высвечивает ввалившиеся щеки, серую кожу, сухую, скукоженную, будто все соки выпили…

— Твою ж, — говорю я, резко бодрея от зрелища. — Кто в замок выморков привел?

Вот интересно — сколько тут этих тварей, что они собираются делать (да жрать — что они еще делать собираются?) и сколько еще будут осторожничать. Вон, одного уже съели. За остальными дело, видать.

Нужно скорее вытаскивать Десми. И Аманду. И остальных искать. Соберись, устранитель Кани. Споласкиваю лицо в фонтанчике, чтобы охладиться от мутной дряни. И делаю еще более зверскую рожу. Если эти паскуды тронут моего мужа — от них пепла не останется. Где там эта лестница, где там этот зал?

В зале обстановка не лучшая. То ли выморки голодны, то ли их яд действует быстрее, чем должен, только весь воздух пропитан сладкой отравой, аж колени подгибаются, когда туда суюсь. А еще в зале чуть ли не все заняты делом — и тут уже не танцами пахнет, тут серьезное единение душ, и тел, и всего на свете. Возле колонн, и у столиков с напитками, и за зарослями, а кто-то так приклеился ртом ко рту прямо посередь зала… Музыканты с ошалевшими, масляными глазами наигрывают что-то тягучее и страстное, музыка, вздохи и стоны давят виски, от обилия обнаженных плеч и ляжек захмуриться хочется. Нет, так-то я была бы в полном восторге — всамделишную оргию повидать — только приходится держать себя в руках, пока иду мимо парочек, которые вздумали стать единым целым. Думать о Десми и Эффи, потому что не годится — если я тут вдруг влипну. Отмахиваться от клейких взглядов выморков, которые похаживают по залу — посматривают, до какого состояния доведена добыча. Распускают свою гадостную паутину.

Скриплю зубами: эх, нельзя их тут прямо скопом спалить, вдруг их тут рыл двести гуляет по коридорам поместья, я не выдержу противостояния. Шарю глазами по залу, думаю о нужном и ненужном вперемешку: как остальные-то? Папашка — тут не беспокоюсь. Нэйш — как бы его не схарчили, он же прямо к этой Койре направился, а вдруг она при делах… Гриз — тут вся надежда, что додумается, как выкручиваться… Ух ты, какой паренек симпатичный, да соберись ты, замужний устранитель Кани Тербенно.

У тебя тут, понимаешь, муж куда-то пропал. Не вижу Десми, совсем не вижу. Еще и Аманды не вижу, но Десми — это в первую очередь, тут уж коленки от страха подгибаются: а вдруг с моим остолопом что не так?

Всплывает перед глазами тело несчастного паренька — ни дать ни взять сушеная рыбеха на рынке. Морок отлипает, злость и страх свиваются в груди в горяченный ком, в ушах начинает лупить: да скорее же, скорее!

Тыкаюсь в какую-то дверь, лечу по коридору, где полно парочек в лихорадке страсти, с трудом удерживаюсь, чтобы в голос Десми не звать. Поворачиваю, потом еще раз, потом понимаю, что заплутала, и начинаю носиться наобум: мелькают коридоры, подсвеченные зеленоватым, голубоватым, розоватым светом, и вычурные обои, и этот чертов шелест платьев из-за каждого угла, а вот восточный зал, весь в коврах и подушечках, и на них творится такое, что лучше не приглядываться.

Иногда на меня вылетают из-за поворотов то ли выморки, то ли просто местные кутилы, что-то шепчут, что-то предлагают — я отмахиваюсь и бегу дальше, бесцеремонно заглядываю в комнаты, спускаюсь по лестницам, пробегаю галереи. Мне не до сладкой паутины, мне ни до чего, там же Десми, который может просто не отбиться от этих тварей, а тогда уж я себя ни за что не прощу, потому что…

Я не знаю, сколько ношусь и ищу, мне кажется — я уже рехнуться готова, так что я подумываю о том, чтобы просто спалить тут какое-нибудь крыло — вдруг Десми найдется, пока все будут в панике бегать и орать. Но тут на очередном повороте я слышу очень знакомые мурлычущие звуки:

— …не хотите больше танцевать? Так, может, небольшой поединок…

Звуки несутся из небольшой залы, сплошь убранной розами, так что от приторного аромата начинает в горле першить. Бордовые длинные розы — в вазах, розовые — по стенам, белые — в коротких маленьких вазочках, даже пол усыпан лепестками. Посреди лепестков порхает огненная Аманда: румянец во всю щеку, глаза блестят счастливым блеском.

— …давайте же, сладенькие! Разве не в битвах проявляется настоящая страсть?

Четверо… выморки они там или нет? Может, просто кавалеры? В общем, мужчинки топчутся вокруг Аманды недоуменно. Двое пытаются отдышаться, один еще хорохорится и тянется ручку поцеловать, а один уже совсем увял и ищет пути для отступления.

А она и порхает, и извивается, одному что-то шепнет, другому подмигнет, третьему улыбнется, и видно, что она намерена выжать из ситуации просто все, так что несчастных мужиков, пусть даже и выморков, нужно спасать незамедлительно. Ну, я и спасаю.

— А ну пошли вон, — говорю устало от двери, и у меня на ладони загорается еще одна роза — оранжево-алая. — У девочек сейчас будут свои танцы.

Странно — они даже возражать не пытаются. Кидаются в коридор, только пятки сверкают. Оглядываются на Аманду с суетливым ужасом — похоже, она их тут порядком заездила.

А я наконец ржу. Потому что мне впервые пришлось от кого-то спасать выморков. Ржу до хрипоты и слез, а может — это от большого облегчения — и никак не могу остановиться, и останавливаюсь, только когда Аманда силком вливает в меня какое-то вино и хлопает по щекам.

— Сладенькая, что случилось?

— Выморки, — говорю я и кашляю, давлюсь вином. — Они тут народ жрут, в воздухе дурман какой-то…, а где остальные, я не знаю. Совсем не знаю. Даже где Десми…

— Выморки? Танар та скэрэн!

Румянец вспыхивает обжигающе, а блеск глаз переплавляется в убийственную молнию.

— Сколько их? Где Лайл? Где Гриз, все пути Перекрестницы?!

На это мне как-то ответить нечего, так что я рассказываю Аманде то, что есть. По пути от души радуясь, что хоть кому-то могу что-то рассказать. Аманда цокает языком, прищёлкивает пальцами, покачивает головой. Говорит:

— Нужно найти мой кофр, там есть охладилка. Со мной пока что слишком мало зелий, медовая.

Мало зе… то есть, при ней есть еще и какие-то зелья? Где она их прячет, в туфлях, что ли? Но план — это уже хоть что-то. На мне сопровождение, стало быть. Я зажигаю пламя в горсти, мы с Амандой выскальзываем из розовой комнаты и побыстрее бежим к первой попавшейся лестнице. Спасибо хоть — Аманда худо-бедно знает, куда идти нужно.

А тварей с липкими взглядами и голодными глазками попадается, кажется, меньше. Куда это они все торопятся, твари? Стремятся куда-то по коридору, будто их позвали — вот и хорошо, на нас внимания не обращают. Мы спокойно пробегаем пару коридоров (чертовы туфли для приемов!), потом поднимаемся по лестнице — и тут уже натыкаемся на Гриз, и я прямо в голос готова заорать от облегчения.

— Где Десмонд? — спрашивает Гриз первым делом. Она какая-то взъерошенная и как-то уж слишком подозрительно сурова. Я развожу руками и начинаю что-то бормотать о выморках. Гриз кивает, ловит взгляд Аманды и говорит так, будто все остальное мы уже знаем.

— Вивьен Мантико мертва, остановить их через неё не удастся. Где Лайл, я не знаю. Возьми кофр и постарайся его отыскать. Если будет возможность — Нэйшу помогите, он должен их отвлекать…

А, то есть, вот куда эти твари из коридоров деваются с такой скоростью. Боюсь представить себе — что он там утворил.

— Надеюсь, не при помощи навыков его старой профессии, — говорю я и гнуснейшим образом хихикаю. А Гриз сильнее прежнего пасмурнеет… ух ты, когда они вообще успели пересечься с Нэйшем, он же должен был развлекать сестру хозяйки? Или некоторые везде успевают?

Я прямо лопаюсь от любопытства, но тут Гриз добавляет:

— Охладилку я у тебя из кофра забрала. Мы будем искать Десмонда. Сбор в общем зале. Всё, время дорого.

Спорить или что-то спрашивать мы и не пытаемся: когда у Гриз Арделл на уме ее тысяча, тысяча дел, лучше не влезать. Так что я просто несусь за ней во весь опор и стараюсь себе думать о лучшем. Ну, еще спрашиваю на бегу:

— А как мы Десми-то найдем?

В ответ Гриз переходит на быстрый шаг и вытаскивает из сумки многосущника. Тот свивается вокруг её запястья и мне даже кажется — хмуро зыркает на меня. Вот-вот зашипит — «Чего пялишься, Балбеска?» Мел на всём оставляет свой неповторимый отпечаток.

Глаза у Гриз зеленеют, многосущник обвился вокруг запястья, пробует язычком воздух. Я подхожу поближе, потому что на мне есть запах Десми — он же все время мне пытался платье поправить, чтобы плечи не были оголенными, надеюсь, запах не отбился…

Потом мы идем целую вечность, хотя я готова Гриз за собой бегом волочь. Идем и вынюхиваем… ну, то есть, вынюхивают Гриз на пару с многосущником, а я рядом поспеваю. И наконец-то набредаем на комнатушку-спаленку, дверь которой я попросту сношу собой.

Три девицы разной степени оголенности воркуют на кровати (которая занимает большую часть комнаты). Взяв при этом моего благоверного в очень плотный капкан. У Десми растрепаны волосы, вся физиономия в разноцветной помаде, сюртука при нем нет, а рубашка расстегнута. Напору девиц он не особенно сопротивляется, хотя и стойко мямлит что-то вроде: «Мне очень неловко, правда…, но я, как женатый человек…»

Я даже не знаю — чего мне хочется больше: прибить его или расхохотаться от облегчения.

Но я говорю наигрознейшим тоном, на который только способна:

— Ра-а-азрешите присоединиться?

Девицы глядят неласково. Десми глядит с ужасом. И как-то сразу пытается выпутаться из цепких ручонок, и притягивает к себе брошенный на постель сюртук, и бормочет, забывая легенду:

— Кани, это не то, что ты думаешь…

Я уж совсем решаю заломить руки и заголосить на всю окрестность: «А-а-а-а, разбил ты мне сердце, изменник коварный». И посмотреть, какое у Десми станет лицо. И тут Гриз Арделл решает за меня. Вернее, она просто отставляет меня в сторону от двери, делает шаг внутрь, хватает Десми за руку и говорит:

— Есть дело, объяснения потом.

И разом вытаскивает моего ошеломленного муженька в коридор — тот еще пытается как-то оправдаться. Но Арделл уже кидает:

— Кани, догоняй, мы к общему залу. Десмонд, выпей-ка это и слушай…

И по коридору стучат торопливые шаги. А мы остаемся вчетвером. С девочками.

Ну, если их там можно назвать: что-то у них уж слишком мертвые глазки и голодные улыбочки. Это что же получается: мой драгоценный остолоп ухитрился забраться в комнату с тремя выморками?

Редкая, можно сказать, удача. К слову, эта удача очень даже не против отобедать мной, раз уж ни кусочка Десми им не досталось. Вон, подбираются.

— Эй, — говорю я, и чувствую, как становлюсь какой-то подозрительно желающей убивать. — Он вам успел сказать, что у него ревнивая жена?

Из моей ладони хищно поднимается пламя.

====== Ловушка для варга-4 ======

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Если бы у меня кто спросил — что не так в этом радужном приеме, то я бы посмотрел честными глазами и ответил в лоб: всё.

Не то чтобы мне не приходилось бывать на таких действах — дело-то как раз в том, что приходилось. И я что-то не припомню повышенного интереса к своей персоне со стороны женского полу — ну, то есть, до того, как я пускал в ход глыбищу своего обаяния. Так что я невольно настроился на методическую и серьезную работу: окучивать служанок, травить байки, отпускать шутейки и напропалую покорять харизмой.

Как вдруг выяснилось, что служанки гостей нацелены покорять меня, да еще чуть ли не все сразу. Они внезапно начали дружно находить меня «пусечкой», а акцент (которого у меня сроду не бывало) таким милым, таким милым, что просто ох. Так что я мог бы здорово поднять себе самооценку, но вместо этого приходилось время от времени стряхивать служанок с себя и перемещаться по залу, разыскивая глазами возможные опасности. И чем больше я разыскивал, тем меньше мне нравилось действо.

Господа хорошие, а также и их дамы как-то слишком стремительно дошли до состояния томности и безмятежности. Понятно, здесь не церемония вручения премий законникам, но три вызова на дуэли за первые полчаса — это уж как-то даже и чересчур. Да еще уж больно откровенные обжиманцы некоторых парочек, да и сами эти парочки… Да еще дочурка упорно рвалась из рук своего непутевого муженька навстречу новым ощущениям. Так что грызун не замолкал ни на миг.

class="book">В придачу Аманда с Нэйшем решили, что немного лишнего внимания не повредит — ну, и мое-то внимание они на себя переключили просто исключительно. Попросту говоря, я встал столбом и принялся без зазрения совести ломать легенду, пялясь на содержанку моего вроде как господина. Хотя нет — вот если бы я отвел глаза, это выглядело бы подозрительно: на Аманду глазела вся мужская половина зала.

Потом танец наконец закончился, Аманда скрылась в толпе поклонников, а я остался с не особенно приятным чувством стеснения в груди и еще в некоторых частях гардероба. Так что какое-то время я просто кружил по залу, пытался не смотреть в сторону Аманды и перекидывался фразами то с одной, то с другой служанкой из «гостевых». Попутно судорожно пытаясь вспомнить — что ж там делать-то нужно?

Ах да, я же хотел поговорить с местной прислугой. Поскольку беседы с заезжими служанками только увеличивают возможность проколоться: «Ихи-хи-хи, а как вам там живется в глуши, а танцы-то у вас есть? Да неужто хозяева у тебя и приемов не устраивают, вот мои как зададут — чтобы аж на сто гостей! А может, эта нойя твоего хозяина и приворожила, они ж мастерицы во всяких снадобьях, а?!» А мне — уверяй, что в глуши можно со скуки повеситься, из развлечений — травля виверри каждую неделю да драки местных мужиков, и нет у нас никаких приемов, сроду не давали, все больше по чужим, и да, кто там знает этих коварных нойя. И выслушивай сто тысяч ненужных подробностей, вслушиваясь в истошный визг крысы там, внутри.

И какой мантикорьей печенки, спрашивается, у меня мысли путаются, будто я хватил добрых полбутылки виски перед выходом на эту работу? Вот, опять засмотрелся на Аманду — теперь она танцевала уже с другим кавалером, Нэйш подался покорять Койру Мантико. И щекам как-то жарко, и лезут мыслишки, от которых становится еще горячее, и как-то начинаешь поблагосклоннее посматривать на болтающих вдоль стен служанок…

Как есть все наперекосяк. Ко всему еще и дочка кинулась в танцы с каким-то магнатом, а зятька взяли в плотный капкан местные развязные дамочки. Да и парочки начали как-то спешно уединяться в заманчивых нишах, а меня уже дважды пыталась куда-то уволочь не в меру прыткая горничная какой-то госпожи. Сперва я отшучивался и откручивался («Да у меня хозяин бешеный, чуть что понадобится, а я не на месте — мантикорам скормит!»), потом завел разговор «Да слыхал я как-то, как новая хозяйка по секрету рассказывала — как они мужиков заманивают» — и к нам тут же прилипло еще пять воодушевленных слушательниц. Ну, а когда обсуждение секретов нойя вошло в разгар — незаметно по стеночке улизнул и отправился шнырять в коридорах.

Грызун попискивал, доказывал, что опасность исходит из зала — я только отмахнулся. Здесь всюду опасность: в коридоре тоже мысли путаются, коридоры путаются еще хуже, приходится по много раз передумывать одно… Что это все неспроста. И парочки, которые уже в коридоры переместились, и какие-то волны расслабленности, и взгляды, даже у служанок — слишком уж блестящие и голодные… Что может быть? Не зелье, нет, я же ничего не пил, слугам не положено. Хотя кто там знает, может, какой-нибудь состав для распыления. В ароматах, да, они буквальным образом затуманивают разум.

Что у нас есть от затуманенного разума? Правильно, кофр Аманды, в который она наверняка положила «охладилку». Значит, будь добр перестать петлять по коридорам, старина Лайл. Все равно в них не наблюдается ничего подозрительного, кроме пресловутых парочек. А ну-ка на второй этаж, к комнатушке возле покоев нашей якобы семейной четы… сперва глотнуть самому, потом напоить остальных, как бы их не повело. А по пути подумать — кому и зачем это нужно.

Милейший Хромец сообщал, что в поместье завезли немало животных. Уж не собирается ли устроить госпожа Мантико что-то вроде травли? Ослабит магические способности этой дрянью, которая в воздухе… да какая магия, тут и просто сосредоточиться-то трудно. Я вас умоляю — а ей-то это зачем? Съехала с катушек, решила полюбоваться на кишочки гостей? Версию запоминаем и не отбрасываем.

К нужной комнате я вышел не сразу — все-таки коридоры тут были чем-то удивительным и ужасным. А когда вышел, то сразу понял, что кофра мне не видать: у двери обретались три томного вида девицы в откровенных платьях и в ожидающих позах.

И чем-то неуловимо схожие: то ли я таких же только что в зале видел, то ли еще когда-то в каком-то веселом заведении, а может, на обложках этих современных романчиков, которые так порицаются в почтенном обществе…

Кукольные личики, оголенные плечи, внушительные бюсты, плавность охотников в движениях. Стража. Какого черта здесь: кто-то из наших успел засветиться? Ладно, я собирался выяснить, что тут происходит, так что это ко времени. Распушить крысиный хвост, начать прихорашиваться на ходу, улыбку — глупее, в глаза — больше блеска, походку — рысью.

— Ой, ой, а это вы, наверное, хозяев моих ждёте? Так нет же их пока, они же в зале, ой, незадача какая.

— Нет, мы ждем вас…

— Вас…

— Конечно, вас…

— Мы местная прислуга…

— Мы тут служим, да, служим…

— Нам просто нужна помощь…

— Немного помощи…

Голоса — воркующие, ласковые, и не поймешь, кто говорит. Кажется, встречал я эту манеру беседовать вот таким способом — кидать слова, будто взятые откуда-то, как в пустоту… Где же. Как же мешает эта дрянь — густая, липкая, не продохнуть, язык сам везет:

— Вот и представить не мог, что у госпожи Мантико такие красавицы служат! Я-то, признаться, вас за знатных дам принял, только боялся с титулом ошибиться — какая из высшей знати, а какая жена магната? Ухх, какие у вас наряды… А помощь — это я вам сейчас, вот что угодно…

Что угодно — потому что три прелестницы надвигаются на меня. Берут под руки, ласково воркуя — что-то о помощи, что-то о том, что ждали, очень ждали. Вьются вокруг, и сознание совсем плывет: я даже путь не запоминаю сначала. Сперва по ступеням, коридор, поворот, еще поворот, коридор, в тайную дверь… мы что, в подвале? Когда и как успели сюда спуститься?

Визг грызуна отрезвляет, начинает звенеть в ушах — опасность! Думай, Лайл, думай: они говорят будто и не от себя, кидают украденные или перенятые у кого-то фразы, настойчиво тащат тебя в подвал, вышли на одного втроем, вывод… вывод?!

— Сюда…

— Вот сюда, идите сюда…

— Нам нужна помощь…

— Пожалуйста, ведь вы нам поможете, вот сюда…

Услужливо приоткрытая дверь. За дверь нельзя — ловушка. Вцепиться ногтями в Печать — давай, давай, нужно работать.

— Конечно, сейчас, — сонно бормотал я, пока мы приближались к двери. — Конечно… конечно, все помогу. Все что угодно. Да. Все что угодно. Ой, что-то темновато там у вас, может, дорогу покажете?

Все равно дальше длить это нельзя. Вот и посмотрим, с кем дело имею. Две прелестницы, чуть помешкав, шагнули вперед, в дверной проем, третья упорно держала меня под локоток. Вывернулся я одним движением — и толкнул ее следом за подругами. И в этот же дверной проем влепил удар заморозки: не насмерть, но до потери сознания вполне…

После чего тут же захлопнул дверь, помахав девицам на прощание ручкой.

Вот уж не знаю, в кого я попал, но рычание и шипение из-за двери донеслось отменное. Потом в дверь как следует ломанулись — с неженской силой. Так что мне пришлось как следует припечатать дверь собственным телом. Изнутри ударили еще раз — теперь с пронзительным визгом — но я уже воспользовался Даром и как следует приморозил дверку к проёму. После чего отдался привычному делу: крыса, несущаяся по лабиринту.

Скорость бега снижать я и не думал — судя по тому, что я слышал о местных приемчиках, здесь вряд ли кого удивит одинокий слуга, несущийся куда-то с выражением искренней и отчаянной паники на лице. Одно плохо: пробежка по здешним извилистым переходам мешала размышлять. Мысли шмыгали не хуже внутреннего грызуна: сколько тут этих тварей? Вряд ли одна-две, раз так — нужно связаться с Хромцом… Вытащить Кани с ее непутевым муженьком, предупредить Аманду — как бы на нее не подействовало; быстро обмозговать с Арделл — что делать, да еще надо будет что-то делать с исключит… Вот ведь есть все же лихо, о котором не то что говорить — думать не следует. Когда за очередным поворотом я чуть было не впечатался в Нэйша — то первым делом попытался вдарить по нему холодом. Удар, само собой, прошел незамеченным из-за защитного артефакта. От моего кулака, полетевшего вслед (на чистых инстинктах вышло!), Нэйш увернулся с несколько удивлённым выражением на физиономии.  — Если это из-за танца с Амандой, то могу тебя успокоить, Лайл, — ничего не было.  — Почем мне знать, что это ты, а не какой-то чертов выморок? — огрызнулся я шепотом. И был с размаху вознагражден одобрительной усмешечкой.  — Вижу, ты в курсе. Насколько? Я только отмахнулся, прижался к стене и принялся ловить ртом воздух. Так, неоформленные догадки на уровне крысиных инстинктов. Меня только что попытались сожрать три местные красотки, одна чуть дверь не вынесла — да подумаешь?  — В таком случае слушай. Думаю, госпоже Мантико пришла гениальная идея — устроить в поместье оргию, а самой понаблюдать. Как понимаешь, это прекрасный способ развлечь одних и привести в ужас других, да еще и собрать отменную коллекцию для шантажа. Для переговоров с выморками госпожа Мантико использовала Эоми Хоннс — сомневаюсь, правда, чтобы хозяйка поместья знала, чем закончится ее милая затея… Ага, конечно, от гостей останутся очень неприлично выглядящие мумии, которые Кани с нежностью величает «тараньками». Выморки досуха выпивают сперва магию, а потом и вовсе жизненные силы тех, кто к ним в лапы попадется, и это ж насколько нужно было выжить из ума, чтобы устроить гостям развлечение из этих тварей?! Если только Вивьен Мантико внезапно не ударилась в полнейший идиотизм — ее кто-то убедил сделать это. Посулил, что выморки будут такими себе безобидными овечками, может, провел испытание… Иначе как-то даже и не стыкуется.  — Девчонка-то жива?  — Без сознания, истощена и, возможно, на грани безумия. То есть, по сравнению с варгами эпохи Противостояния — еще легко отделалась.  — Гриз где? Ты с ней вообще пересекался?  — Она постарается вытащить остальных и связаться с господином Шеннетским, однако ей понадобится время и… возможно, свобода действий. Так что, Лайл… Вот пора бы мне уж привыкнуть к этим его усмешечкам, ан нет, продирает.  — …мне бы пригодилась твоя фантазия. Понимаешь, нам с тобой нужно как-то отвлечь на себя где-то полсотни выморков. Ну да, их же наверняка в виде животных в поместье завозили, так что у Шеннета все посчитано, он передавал цифры… Стоп.  — Чудненько. Есть небольшая просьба. Не мог бы ты оказаться выморком, а? Валяй, попытайся меня сожрать, мне до черта полегчает. С выморками-то хоть понятно, что делать. И вообще, если посмотреть на кой-кого — они вполне себе рациональные существа, предсказуемые — лапочки, одним словом.  — Если тебя волнует то, что я сказал только что…  — Волнует?!  — … то это ненадолго, Лайл, примерно двадцать минут… и можешь утешаться тем, что у нас все же есть оружие. Правда, действовать нужно быстро. Идеи?  — Добраться до кофра Аманды и хорошенько встряхнуть местных обитателей — а ну как полезут изо всех щелей. Хотя черта с два они полезут, выморки предпочитают магов поодиночке обрабатывать, лучше — трое-пятеро на жертву, а куда они точно не сунутся — так это на звук взрывов, скажем. Зато туда могут принестись местные охранники, и тогда нас уже ждет неприятное объяснение.  — Можно попытаться захватить саму Мантико — заодно выпытаем из нее чего любопытное. Или побеседовать с этой ее сестрой — если, конечно, нам дадут это сделать, а здесь у меня сомнения. Ну, или ты можешь заговорить их до смерти, может, они падут к твоим ногам, сраженные обаянием… Эй, ты чего? Вот уж что по лицу исключительного всегда отменно читалось — так это решение сунуться в очередную самоубийственную заваруху.

— В сущности… хорошая идея, Лайл.

 — Ты же не всерьез собираешься заговорить их насмерть?  — Напрямую нет — но, возможно, небольшая беседа… Мы уже шли по местным извилистым подземельям — и оставалось уповать, что исключительный все же хоть немного знает поместье. И что он в принципе знает, что делает. Потому что я по прошлой памяти плоховато отношусь к его внезапным осенениям.  — Какая, к черту, беседа — ты не забыл, что с ними невозможно общаться?

То есть, говорить-то с ними можно — они с наслаждением осыплют тебя сотней фраз, которые выдернули из твоих мыслей или из мыслей своих недавних жертв. Только вот это краденное. Как их облики. Как и что думают сами выморки — они пока что не озвучивали.

Коридор закончился неожиданно — мы вышли в зал, освещенный факелами, весь в разводах черного гранита и черного мрамора. Навстречу прыгнуло эхо — не только наших шагов.

Кто-то или что-то таилось в тенях, за колоннами или в других выходах-коридорах.

— …или ты надеешься на то, что с тобой тоже не очень-то возможно общаться? Общность сознаний, а? И что скажешь им — «Привет, давайте дружить»? «Эй, у нас есть оружие, бойтесь»? Что-то я не помню, чтобы ты славился талантами переговорщика.

 — Именно поэтому мне понадобятся твои таланты переговорщика.  — А ты будешь очень заинтересованным наблюдателем?  — А я буду, — острая неприятная усмешечка, — речью. Доходило до меня медленно. Грызун визжал и от паники пытался отгрызть себе хвост. А я стоял посреди безразмерного, пустого зала (пустого ли?), в котором гуляли подозрительные шорохи. И до меня доходило. Тот, кто общался с местными выморками, сделал своим посредником варга. Само собой, выморков заинтересует — если у них вдруг появится новый орган речи, взамен старого. Только вот та девочка на грани безумия, потому что сознание этих тварей настолько нечеловеческое, что любой, кто входит в него…  — Лайл, — окликнул Рихард, когда я начал набирать воздуха в грудь, чтобы выложить — насколько это паскудный план. — Я больше не ученик. Я смогу продержать их… возможно, подчинить некоторых. И кто знает, может, тебе удастся с ними договориться. Само собой, вдруг с моей легкой руки мы заключим долговременный договор о дружбе и доверии, начнем взаимную торговлю и скрепим это все династическими браками. Ладно, времени придумывать что-то другое все равно нет.  — Моя роль? Помимо переговоров, так сказать. Теперь я шептал. Глядя на колонны, шорохи за которыми слышались яснее. Вслушиваясь в звуки шагов по коридорам — ближе, ближе…  — Продержись минут двадцать и вытащи меня, если не выйду сам.  — Что — как всегда, любым способом от по морде до поцелуев? С поцелуями — это я уж с нервняка задвинул. На моей памяти Нэйша пару раз вышибали из состояния единения простым народным под дых или в челюсть, так что у меня тут, вроде, как редкий случай, когда можно без последствий двинуть напарнику. Жить бы и радоваться, только… Нэйш обернулся, быстро сунул мне в руку свою брошь-бабочку. Прищурился и поднял палец, будто вспоминая о чем-то упущенном.  — Еще кое-что. Выбирай… точки приложения силы. Сломаешь мне нос — я ударю в ответ. Я подавил стон, глядя как выморки — ну, а кто еще: кукольные лица, блестящие наряды, волна одуряющего кумара — потихоньку выползают из темных углов, выглядывают из-за колонн, из выходов.  — Я-то надеялся, ты подскажешь, о чем мне с ними разговаривать. Нэйш наконец показал зубы. В оскальной половинчатой ухмылке, которую приобрел, когда у него был ожог на половину лица.  — О, не сомневаюсь, вы найдете общие темы. Глаза у него на этот раз не посинели — некуда, они и без того синие от зелья Аманды. Исключительный просто застыл, чуть наклоняя голову то вправо, то влево, будто к чему-то пытался прислушаться… настроиться на что-то? С лица у него сползала ухмылка — сначала она, потом все остальное выражение, потом просто жизнь, так что физиономия варга начала казаться совершенно пустой и мертвой. Выморки были все ближе, и я предупредительно поднял ладонь с блеснувшей синеватым Печатью. Но они не нападали. Просто прогуливались вокруг — семь… восемь… так, уже одиннадцать. С порядочным недоумением на украденных лицах. Потом Нэйш приоткрыл губы. Голос раздался тягучий и медленный, совсем чужой, будто слова выпихивались изо рта через силу. Как будто тот, кто говорил, с трудом их подбирал. Или насильно двигал челюстью посредника.  — Зачем… привёл… одержимого? К такому вопросу жизнь меня не готовила. Вообще не готовила к разговорам с не пойми-какой дрянью, из-за вопросов о принадлежности которой в Академии уже все копья переломали. Интересно, сколько научных статей написали бы о словечке «одержимый»?  — Потому что мне нужно было с вами поговорить. Нужна была речь. Поговорим? Дрянное представление — пытаться влезть в шкурку дипломата, когда напротив тебя застыл твой напарник с ничего не выражающим лицом. Когда его губы разжимаются против воли, силясь обрисовать:  — Это… не та. Был другой… другая. Этот… одержимый… плох… плохо. Когда даже выморки признают, что у Нэйша мозги набекрень. Боженьки, если выживем, я ему это в подробностях…  — Другой нет. Говорить будем через этого. Шкура поднялась, облепила, прижалась — новая, плотная, шкура переговорщика с выморками, торговца, дипломата. Шкурка надежно прячет то, что внутри — заходящийся от паники грызун, отсчет времени, тревога, мысли — тридцать тысяч в час (они зовут одержимыми не варгов, тогда кого? Подумать после, Гроски, с чего начнёшь?)…  — Мы… не будем… мы его… По лицу Нэйша прошла короткая судорога, а кольцо выморков поредело: это с полдесятка особей вдруг запнулись за собственные ноги и покатились по полу. Бах, шлеп, плюх. Играем с козырями, Гроски.  — Вы не сделаете ему ничего, — голос спокойный и звучный, наполняет зал, и нет в нем ничего общего с крысиным визгом внутри. — Вы будете слушать. Если, конечно, хотите жить. Вы хотите жить?  — Что… такое… жить? То-то мне казалось, что у этих тварей инстинкт самоубийцы как у Рихарда, просто им защитные амулеты повыдавать забыли.  — Существовать. Питаться. Размножаться. Быть как сейчас. Не умирать. Молчание. Нэйш наклоняет глаза, глядя бессмысленно и пусто, только вот челюсти стиснуты, будто приходится терпеть боль. Будто погрузился под воду и нужно удержать себя и не рвануться на поверхность.  — Умирать?  — То, что вы собирались только что сделать с ним. И то, что вы делаете с людьми там, наверху. Что вы вообще делаете с другими… с живыми.  — С добычей?  — С теми, кого вы считаете добычей. Меня, например, точно считают: вот они стягиваются сюда, сплетаются в хоровод вокруг нас: семнадцать… сбился, но уже больше двадцати… мужчины и женщины, на кукольных лицах алчность, и проклятый дурман так и плавает в воздухе, только вот ему не пробиться через мою новую шкурку.  — Умирать… быть добычей?  — Можете так считать. Тронете его или меня, не выслушаете меня — и станете добычей все до единого. Сегодня же. Сейчас. Ну, будете слушать?  — Мы — станем… добычей?  — Если только мы не договоримся. Молчание. Позволить себе моргнуть. Так, зря позволил: их уже опять больше, кружатся, перетекают с места на места, яркие наряды пестрят в глазах, и фигура напарника выступает из этого водоворота зловеще: неподвижность, белая рубашка, темные волосы, серое лицо…  — Ошибка. Мы… не добыча. Ещё одна тень — скользкая, серебристая, гибкая… Койра Мантико. Вернее, то, что мы считали Койрой Мантико. Не знаю, почему Нэйш не полез ее охмурять, но, наверное, ему повезло. Соблазнительность во плоти: глаза блестят, улыбка — затопляет лаской, сулит невиданное счастье; и она стоит — источает притягательность с дурманом пополам, только вот молчит — потому что чужие губы движутся, произнося, подбирая слова.  — Я… мы слушаем. Я… мы говорим. Ты говоришь неправильно. Ошибка. Мы — не добыча… Другие — добыча. Другой… был договор… разговор. Тот… та… Сказал… ла. Будет добыча. Сделка. Много. Много добычи. Ждать. Потом приманить. Потом… можно. Можно. Почему… ещё сделка?  — Потому что вы заключали её не со мной.  — Заключали… с той. С тем. Сказал… ла — знает, где добыча.  — Ошибка, — это сказал уже я. — Тот, с кем вы заключали сделку, выбрал не ту добычу. Охотится не там. В этой местности главный я, вам придется выслушать мои условия. Молчание. Нэйш со свистом втягивает воздух сквозь зубы, на лбу уже сетка вен проступила — держись, чтоб тебя, только держись, еще рано, времени мало прошло… Выморки кружатся, сплетают пёструю сеть, в глазах рябит, голова начинает идти кругом.  — Ошибка. Главный… другой. Другая. В этом гнезде. Другой. Говорил… говорила ждать. Мы делаем… хорошо. Как сказали. Как… кхх… — тут у Нэйша перехватило горло, и слова засочились так, будто их выжимали через силу. — Как… договари-ва-ли-сь. Плоховато у них с различением пола — он, она, не поймешь, а больше и не выспросишь. Ну, про главную в гнезде — ясно, Мантико, а вот кто там был второй?  — Ошибка. Она теперь добыча, — даже если Мантико жива-здоровенька, ее здесь нет, и возразить она не может. — А главный я. Так что нам придется заключить другую сделку. Может статься, получше той. Молчание. По выражению лица Нэйша ничего не понять, он только выцветает каждую минуту. Но все равно кажется, что твари в замешательстве. Койра Мантико — то, что носит ее имя — улыбается широко и бездушно и, кажется, очень не против подкрепиться нами — незадачливыми переговорщиками.  — Говори, — падает с губ нашего варга. И я говорю:  — Сейчас вы получили часть обещанного. Нужно подождать ещё.  — Подождать?  — Да. Остановиться. Прекратить охоту. И подождать. Потом я дам вам другую добычу. Больше.  — Тот… та… говорил лучше. Тоже… другую добычу потом. Тоже… больше. Но сейчас — тоже… Отлично, неведомый переговорщик собирался продолжать плодотворное сотрудничество с выморками. А я их, кажется, разозлил.  — Мы голодны… сейчас. Мы не будем… ждать… Не хотим… потом. Сейчас!  — Не будет никакого сейчас, — слова приходилось заколачивать в черепушку к тупым тварям тяжеленными кольями. — Будет только потом. Или никогда. Здесь вы никого больше не получите. Ослушаетесь — станете добычей сами. Подождать — или умереть. Подождать немного, да. Пока сюда не явятся маги Шеннета и не вычистят эту нечисть отсюда под корень. Подождать… сколько там продержаться, минут пять осталось? Давай, исключительный. А потом уж — в любом случае, да? С Шеннетом, без Шеннета — мы же небезоружны, ты сам говорил…  — Тут… ты главный? Тут… твоя добыча сейчас?  — Да, — сказал я, пытаясь звучать как можно грознее. — Это моя добыча. Они движутся почти неслышно, и это крайне погано — весь этот хоровод, и нет звука шагов — переступают и переступают, только одеждами шуршат. И голодные липкие взгляды ползут под одеждой, и я не желаю даже представлять — что там внутри у этих тварей.  — Можем… сделка. Мы добыча… ты добыча… поделим. Нервно загоготать будет совсем неприлично — это так, припомнить на досуге, как мне предложили сожрать половину поместья Мантико. Сейчас — нужно жать.  — Нет. Вы прекращаете и ждете. Или вы умираете.  — Мы не добыча! Другие… добыча.  — Ошибка, — спина уже мокрая, будто все поместье обегал, и губы пересохли. — Не всё здесь ваша добыча. Вы не поняли условий. Для меня… для нас — добыча такие как вы. И как ваши собратья. Что-то они задвигались. Задергались, подались навстречу, смыкая кольцо. Не знаю, что им там продемонстрировал Нэйш в своей памяти, чтобы подтвердить мои слова — или, может, они поверили без демонстрации, а просто проголодались…  — Игра. Обман. Вас мало. Нас много. Много. Много! Не мы добыча. Вы здесь добы… Хруст, звуки падения, какое-то отвратительное чавканье — боковым зрением я увидел, как ближайших выморков скрутило и скорежило. Опять вмешался Нэйш, спасибо большое, исключительный, а теперь держись, осталось немного, мой внутренний метроном уже отстучал почти сколько надо…  — Да. Нас мало. Но у нас есть оружие. Чтобы уничтожить вас всех. Только вот если судить по перекошенному лицу этого оружия — с ним что-то очень неладно. Лицо как-то странно дергается, и грызун уже верещит, что напарник подзадержался разумом в непрекрасных мозгах этих гадов, так что пора бы заканчивать.  — Оруж-ж-ж…? Пальцы варга медленно поползли к поясу, вопросительно коснулись дарта — мол, такое?  — Другое. Чтобы убрать вас всех сразу. Ну так как — заключим договор? Вы немного подождете. Потом получаете еще добычу. Ну? Зря болтаю, их интересует не это. Тварям очень интересно то, что может сделать добычей их — и что мы не очень-то хотим пускать в ход. Может, потому что Нэйш не выйдет из слияния после смерти выморков, может из-за того, что варгам убивать нельзя — не знаю.  — Оружие — одержимый? Догадались, твари.

Нэйш скрипнул зубами, дёрнул головой, будто стараясь вывернуться, высвободиться… и сквозь пелену дурмана, который так и лежал на зале, я вдруг понял: его пробуют на прочность. На излом. И это, черти водные, наверняка невыносимо больно, а потому хватит уже наблюдать, Гроски, давай…

Мой стиснутый кулак, которым я собрался попросить Нэйша вернуться, завис в воздухе. Пальцы варга, лежащие на поясе, совершили короткое, механическое, движение — и над его ладонью всплыл дарт — атархэ, страшное оружие, чувствующее приказы своего хозяина. Острие тихо поблескивало серебристым, наведенное мне в лицо.  — Одержимый… останется с нами. Ох ты ж, черти водные. Я сделал вид, что разминаю руку. Попытался было отступить вбок — лезвие двигалось за мной. Следило. Нэйш больше не говорил: у него были стиснуты челюсти. Не моргал. Кажись, он и не дышал даже. Ответов намечалось достаточно много — от «Да вы ж потом назад отдадите и еще приплатите» до «Ну, можно я его хоть обниму — счастье-то какое!» Но я предпочел короткое:  — Шиш с маслом. После чего влупил в сторону напарника дистантный силовой удар с правой ладони, и почти одновременно кинулся на пол, пропуская над собой серебристую стрелку дарта. Вообще-то я вряд ли уклонился бы, если бы бил настоящий Нэйш — но тварь, которая жила в его сознании безбожно по мне промазала. Хоровод тварей сломался, остановился. Будто невидимый волшебник махнул рукой — и сцена замерла. Самое то для подмостков сельского театра: Ледяная Дева (в серебристом одеянии, с роскошными формами) сейчас облобызает возлюбленного (иней на волосах, изморозь на ресницах), за этой сценой наблюдает куча народа, еще один на полу разлегся — преклоняется, наверное. Сцена была неподвижной секунды две. Потом якобы Дева совершила моментальный бросок к горлу якобы возлюбленного. А тот оказался еще моментальнее — шарахнулся назад, развернулся, призывая дарт — и осчастливил богиню в серебристом дополнительным аксессуаром. Холодным лезвием в глотку.  — По крайней мере — это был не поцелуй, — выдохнул Нэйш, выдергивая дарт и заставляя его опять подняться над ладонью. — Сколько времени…?  — Минут двадцать, — отозвался я, сжимая пальцы на Печати (если бить для отхода — то в полную силу). — Хорошо поговорили.  — Результаты?

— Тебе предложили обрести семью, а мне — процент с местных трупов. Ты в очередной раз чуть меня не прикончил, испортил переговоры, а так бы я у них еще что-нибудь сторговал. Ну, а других сдвигов не наблюдается.

 — Я так и понял. Выморки дружно глазели на тело бывшей Койры. С весьма неопределенным видом. Очень может быть, пытались понять, кто теперь добыча. Я, честно говоря, сам хочу это понять: так-то они пока не собирались атаковать, просто тихонько уплотняли вокруг нас кольцо. Похоже, вокруг нас сейчас будут очень плотные ряды из полуста голодных выморков. Ну, и минут через пять нам остро понадобятся эпитафии. Правда, напарник рядом стремительно терял труповидность и приобретал нэйшевидность. Это даже как-то радовало, потому что ему, кажется, придется еще поднапрячься, и не на шутку.  — Ну, и в связи с провалом дипломатической миссии — самое время начать действовать варварскими методами. В смысле применить оружие.  — Оружие, Лайл? — отозвался напарник так, будто впервые об этом услышал.  — Наше оружие, знаешь ли. Которое у нас есть, оружие. Ну, там Великий Варг, Десятый Элементаль, наше, мантикорью твою мать, Рихард, оружие!  — Ах да, — вздохнул напарник, рассматривая смыкающихся вокруг нас выморков. — Насчет этого оружия я все хотел сказать тебе, Лайл…  — Что у тебя головка болит и ты не в состоянии?!  — …Видишь ли, дело в том, что это не я. Мгновение я осознавал. А потом сказал такое, что кольцо выморков на пару мгновений разомкнулось. Очень даже вовремя — потому что от коридора раздался грудной смешок, и голос Аманды промурлыкал:  — Мальчики — вы что же, собираетесь тут задержаться? Вслед за этим полыхнуло бело-синим два-три-четыре раза, запахло свежестью, как после грозы — и в кольце выморков возникла аккуратная дорожка в сторону того коридора, по которому мы пришли. Заготовленный веерный с Печати я вмазал дополнительно — чтобы они не сомкнулись, пока мы будем проскакивать мимо. Повезло, не сомкнулись — а дальше только осталось бежать за Амандой и надеяться, что она знает — куда… Позади слышался треск двери, которой очень не повезло оказаться на пути выморков.  — Догонят! — рявкнул я на ходу, прикидывая — как бы загородить этим тварям путь магией.  — Не успеют, — отрезала Аманда, сворачивая к ближайшей лестнице — та наверняка выводила в основной зал. Наверху лестницы стояла Гриз Арделл.  — Уши прикройте! — крикнула она, пока мы бежали по ступеням. И тут же, обернувшись: — Играй, Десми! В ответ тихо, надрывно пропела дудочка Крысолова. Наше оружие. Испытанное, проверенное оружие — вот только минус в том, что оно не выбирает мишеней. Я глубоко вдохнул, как перед погружением, сделал последний рывок вверх — и повалился на ступени, изо всех сил зажимая уши руками. То же самое сделали все остальные, потому что музыка ожила и заплескалась, и ударила, захлестнула, ложась удавкой поперек горла. Издалека донесся отчаянный визг крысы — «Не слушай!», как сквозь туман я рассмотрел Тербенно: вытянутого в струнку, бледного, пальцы трепетно сжимают дудочку, сам осторожно, медленно сходит по ступенькам, в подвал, а звуки окутывают его, скатываются перед ним, летят роем ядовитых ос, вонзают жала — без разницы в кого, во всех, во вся. Музыка становится зримой, осязаемой, наплывает со всех сторон, звуки толкаются и распирают изнутри, норовят разорвать грудь — и нельзя им подчиниться. Потому что может случиться все, что угодно: ты пустишься в безумный пляс, навсегда останешься пускающим слюни идиотом, упадешь мертвым. Потому что сейчас ты готов на все, чтобы угодить музыке — и нужно только благодарить Девятерых за то, что мелодии зятька с годами становятся более направленными, что выморки их выносят куда хуже людей, что это не продлится долго… Музыка срывается с цепи, носится вокруг нас оголтелой птицей, сотнями лезвий кромсая все на своем пути. Она может становиться любой стихией, его музыка — и в этот раз она, похоже, меч или стрелы, потому что где-то наверху звенят разбитые стекла, кто-то кричит, что-то бьется. Сорвался он все-таки, что ли? Ему же, наверное, тоже досталось, а чтобы мелодия не причинила больших разрушений, нужно быть предельно сосредоточенным, а еще есть возможность увлечься и заиграться, и играть до бесконечности, оглушая самого себя музыкой, пока не убьешь себя… Музыка неистовствует, плещет, гудит, расшибается волнами, раскачивая огромное поместье как утлую лодчонку. Кажется — хлынет через край, всю мерзость вымоет. Потом наступает отлив, и затихают последние звуки. Я отнимаю руки от ушей, чтобы удостовериться, что внизу всё тихо. Совсем тихо. Можно уже поднять голову. Рядом на ступеньках сидит Нэйш. Гриз стоит, опершись о перила — она-то наверняка успела затычки найти, только попробуй найди, когда несешься по коридорам. В ушах еще звенит, но это не мешает слушать тишину оттуда, снизу. «Выморки стали вымирками», — так говорит в таких случаях дочурка.  — Достойное завершение вечера, сладенькие, — бодро говорит Аманда, любуясь рубином на своей груди. — Я же говорила — нужно чаще выбираться в свет. АСКАНИЯ ТЕРБЕННО  — Честно говоря, терпеть не могу светские рауты, — весело говорит Хромец. — Но все-таки в них иногда есть какая-то прелесть.

Он так и лучится удовольствием — ни дать ни взять — карапуз на ярмарке, сейчас петушка на палочке попросит. Хотя оно и понятно — такое зрелище.

Мы стоим в саду, возле поместья — в ночной тени деревьев. Было бы темновато, но спасибочки, зарево от поместья Мантико дает неплохое освещение. Ну, то есть горит-то только левый флигель, и его уже почти потушили, потому что же это все-таки команда Хромца… Но зрелище все равно завораживающее. Особенно если добавить разруху в остальной части замка. И гостей, которые по этому самому замку в панике носятся. Кто в ужасе, кто в неглиже, а кто вообще песню Десми услышал и маленько подвинулся кукушечкой, но это живо исправят, проверено. Ну, в смысле, когда поймают, тогда и исправят, а носятся эти психи ужас как быстро, один вон пять минут назад пробежал мимо и в фонтан кинулся. Говорят, какой-то магнат. Вообще-то, я с Хромцом полностью согласна: шикарный вышел прием, с музыкой моего муженька на закуску. Аманда вон лучится счастьем и говорит, что сто лет так не танцевала. Точно — там всего хватало: танцы, мордобой, пожар… ну, ладно, пожар устроила как раз я, но когда гоняешь по коридорам этих чертовых выморков, которые пытались охмурить твоего мужа, трудно как следует управляться с силами. В общем, выморки оказались шустрыми, а замок большим, так что мы малость увлеклись погоней и почти пропустили музыкальный номер в исполнении Десми, ну, и половину всего остального. Так что мое появление вызвало у Шеннета отдельные аплодисменты. Он-то как раз зарулил в поместье — само собой, отсиживался где-то неподалеку — и не успел еще насладиться картиной: битые зеркала, стонущие гости, где-то трупы, кто-то в беспамятстве, недобитые выморки… Так вот, он как раз наслаждался, и тут выскочила я — то есть, сначала два выживших быстроногих выморка, потом струя пламени, а потом уж я, с воплем: «Тянуть лапы к моему мужу?!» Ну, в раж вошла, с кем не бывает. Обиднее всего получилось, что выморка прикончила только одного. Одного грохнул охранник Шеннета. Наверное, больше от жалости. А я такая вся: «Ой, извините, увлеклась». Шеннет, вроде, даже не удивился. Так, оглядел разрушения и пробормотал что-то о выдающихся способностях. Его больше интересовало — что тут случилось. И сейчас интересует, потому что время от времени они с Гриз так и возвращаются к этой теме.  — Не может не волновать, — говорит Шеннет, с интересом поглядывая на горящее поместье. — Если кто-то научился использовать выморков в своих целях… Вы уверены, что это все же не сама Вивьен?  — Уверена, — отвечает Гриз. — Хотя бы потому, что госпожу Мантико убили не выморки. Её отравили. Аманда потом посмотрит тело, но я уверена, что отравили ее вскоре после того, как мы обнаружили себя. Либо когда мы лишили их речи, отобрав переговорщика, либо раньше, когда Рихард… не попался на наживку. Тот, кто договаривался с Мантико, решил не рисковать и убрал свидетеля.  — Оставив в живых вашу ученицу?  — Девочка в состоянии помутнения рассудка. Она может не вспомнить, с кем говорила. Даже если предположить, что она вообще видела, с кем говорила, — Гриз трет переносицу и вздыхает. — Пока что я могу предположить разве что, что это была женщина.  — Потому что она использовала яд? Ну, это не только женский способ решать проблемы, — о да, про Хромца уж говорят, что он половину своих недругов потравил.  — Скорее из-за ее прикрытия. Могу предположить, что он… ладно, она… начала появляться у Мантико где-то месяц назад. Вместе с Койрой — той якобы сестрой хозяйки. На самом деле — выморком для прикрытия. Яркая внешность госпожи — и…  — И за ней неприметная служанка, выполняющая главную роль. Так? — Шеннет усмехается прямо-таки солнечно. — Надо же, какой распространенный трюк. Что ей было нужно — вы можете предположить?  — Не особенно было время над этим подумать, — признается Гриз, обводя рукой вселенский хаос, который творится в окрестностях. — Выморкам она пообещала добычу. Значит, все шло к тому, что будут истреблены магнаты, умрут многие из высшей знати, а виновата…  — …конечно же, Вивьен Мантико, не знающая меры в пикантных развлечениях. Так? — Шеннет задумчиво крутит трость. — Это ведь она договорилась с выморками, представила одного из них как свою сестру — желала устроить розыгрыш и оргию, а устроила массовое убийство и попалась в свои сети сама. Гости мертвы, хозяйка мертва. Настоящий виновник в тени. Изящно. Мечтательность с голоса можно как сливки снимать. Шеннет от души веселится, потому что эта Мантико наконец-то отравлена: может, у них были какие-то счеты, а может, у него есть идеи, как получить и это состояние тоже. Не говоря уж о том, чем он может шантажировать тех, кто поддался дурману выморков и устроился в спаленке не с тем, с кем нужно. Образцовый Стервятник Шеннет. Сил моих нет смотреть на его пир на костях, но послушать Гриз вполне себе интересно.  — Что касается цели, — говорит она. — Я не знаю. Может быть месть, хотя странно — страдает слишком много людей. Учитывая — сколько погибло бы, это даже могло разжечь какой-нибудь дипломатический конфликт, вам виднее. Религиозный фанатизм — вы же сами говорили, что на Мантико и ее приемы многие точили зубы. И я бы проверила — как там с драгоценностями в шкатулках Вивьен. Все-таки нельзя исключать…  — О, конечно. Думаю, блеск этих сокровищ привлекал многих, — Хромец косится в сторону Аманды, которая уже куда-то заныкала свой рубин. — Но вот поубивать сотню или больше гостей… Прошу прощения, мы все обсудим позже, конечно. Пока что я извиняюсь за бессилие своих людей — право слово, это позор. Я уже говорил — проблема с персоналом. Почти все оказались подверженными этому… дурману, так? Довольно интересное приспособление для охоты, кажется, встретилось впервые. Теперь на его физиономии цветет интерес естествоиспытателя. Но Гриз не склонна на это отвечать — нервно морщится и кивает — да, мол, встретилось впервые.  — И мои поздравления вашим сотрудникам, — широкий взмах тростью. — Блестящие способности сопротивляться — не говоря уж о том, что теперь двое из них могут считаться в некотором роде научными феноменами. Побеседовать с выморками — это… Перспективы, ага. Вот что его интересует. Возможность это получше использовать — то, что с этими тварями поговорили два феномена. Один — который мой отец — уже подкатился под бочок к Аманде, и они там что-то воркуют. Второй — который по жизни феномен — допрашивает агента Хромца. Из этих, поддавшихся. Агента малость привели в порядок, но теперь бедному наемнику остро хочется опять в дурман.  — Не могу сказать, что это огромный прогресс, — режет Гриз Арделл как ножом. — Можете Лайла спросить — о чем им удалось договориться.  — Да, с господином Гроски я, конечно, еще поговорю, — волчья улыбочка Хромца ничего хорошего папане не обещает. — Но мне интересен механизм сопротивления. Как вы и ваши люди сбросили наваждение? Мне кажется, господин Гроски упоминал слово «одержимость»… Тут Хромец недоуменно оглядывается на меня, потому что я чересчур уж громко фыркаю. Тут же напускаю на себя вид полной невинности — а то еще припомнит мне пожар. Нет, ну что вы, я просто мимо проходила, продолжайте ваши пляски на костях. И ломайте себе головы над вашими загадками — мне-то и ломать не надо. В прекраснейшем расположении духа подхожу к Нэйшу и слушаю, что мямлит наемник:  — Вроде как, высокая, родинка на щеке…  — Кани? — тут же оборачивается ко мне бывший наставник. Наемник с облегчением на лице молча дает дёру.  — Пытаем людей? — говорю весело. — Замучивание бедных выморков не считается? Папочка, например, говорит, ты прибил бедную Койру Мантико — серьёзно, что она тебе сделала, устояла перед чарами?  — Ну, она собиралась меня съесть, так что не думаю, что у меня был особенный выбор. В пальцах у Нэйша какой-то список. Прислуги, что ли. Но как только я пытаюсь туда заглянуть — он его тут же и сворачивает.  — А до того она должна была тебя очаровать, так, что ли? Только вот у нее почему-то не получилось. К слову, ты знаешь, у нее в комнате три трупа нашли — и все агенты Хромца. У бедолаг вряд ли были шансы, раз уж среди выморков она была главной. Ну, а теперь Шеннет бьется над вопросом — как это ты сумел устоять перед ее обаянием.  — Ну, — говорит Нэйш с отстраненной усмешечкой. — Я полагаю, как у варга, моя сопротивляемость несколько выше, не так ли?  — Ну, — говорю я и посылаю ему еще более жуткую ухмылку. — Я так полагаю, что как у варга — у тебя выше чувствительность, а не устойчивость. А тебя от этой Койры увело кое-что другое. Серьезно — это ж насколько нужно быть повернутым на… Тут нас прерывает переливчатый вопль. Еще одна жертва временного безумия радостно скачет по кустам в неглиже. Два мага воздуха ловят болезного и от души чертыхаются.  — У каждого из нас свои одержимости, — говорит негромко Нэйш, задумчиво следя за погоней. — Долг. Страсть. Инстинкт выживания. Семья. Одно не хуже другого. Нет? Меня так и тянет его подразнить — вклинить в его перечень «Гриз?» Или брякнуть про то, что вот какая досада-то — у Арделл-то, похоже, в одержимостях прописано что-то такое другое. В конце концов Нэйша поддеть получается нечасто. Но его нехорошая задумчивость так и говорит, что вот еще слово — и он меня запомнит, а насчет его мстительности я в курсе, так что отправляюсь искать Десми. А то он что-то опять надумал пропасть.  — Эй, одержимость моя, — говорю ему, радостно выпрыгивая из кустов, — ты уж из виду не исчезай. Физиономия у Десми насквозь виноватая и убийственно несчастная. На ней всякий бред — и о том, как он оказался в той комнатушке, и о музыке, которая сегодня что-то натворила дел. И о том, что вродекак это он мне читал нотации, а вышло так, что я прискакала спасать его честь, а не наоборот… А еще там куча извинений, и я с ужасом понимаю, что сейчас он начнет посыпать главу пеплом. А это ж Десми, на него как найдет — всё, разбегайтесь все, лучше б он играл. Потому я не даю ему открыть рот.  — Знаешь что? — говорю — Конечно, было весело и все такое, и ты у меня просто виртуоз, но вот именно в этом случае ты был прав: ну их, эти приемы. Ужасные вертепы, попирающие все нормы, какие только можно — ты видал, что они даже нормально напитки не охладили? Нет, слушай, я возмущена и собираюсь высказать протест и отправиться домой вот прямо тут же, а кто хочет — пусть остается на десерт. Пошли жить тихой семейной жизнью, хотя бы сутки, а? Спорим, Эффи уже порядком умотала Фрезу, так что айда вкушать семейный быт, мне его как-то ужасно хочется в порядке исключения. Потом я хватаю моего просветлевшего остолопа за руку и тащу за собой. И по пути размышляю, что в сущности, иногда неплохо, когда у тебя есть небольшие одержимости, вроде этой. Честное слово, совсем неплохо.

====== Край для варга-1 ======

Ахтунг! Хронология – до предыдущего рассказа, основные действия – до возвращения Гриз. Просто подумала, что надо бы познакомить читателей с выморками. И показать, как с этими неприятными тварьками столкнулись люди из питомника. Ну, как-то так)

ЛАЙЛ ГРОСКИ

 — Мне нужно знать, — повторяет Гриз Арделл. — Нужно знать, Лайл. Я бегаю глазами и стараюсь спрятаться от ее пристального взгляда. Раньше бегать получалось куда лучше: после ее внезапного возвращения Гриз была нарасхват. Знакомство с делами питомника, пикировки с нашим благодетелем, обучение учеников — она впряглась сразу во все, и вдруг оказалось, что как раз повсюду нам ее и не хватало. Так что мне благополучно удавалось открутиться от рассказов о делах прошлых — например, от истории с Мортом Снотворцем. Хватало коротких, в пару фраз, отчетов. Хотя я сильно подозревал, что когда-нибудь все же получу в лоб вопрос.  — А есть разница? Ты же дала ему разрешение. Исключительный скоро нас покинет. Не в том смысле, о котором мечтает Мел и еще кое-кто. Просто отправляется рулить продвинутыми учениками на вторую базу, в Вирских лесах. Будет руководить отловом зверушек, общаться с недружелюбными браконьерами и выполнять те же обязанности, что и Гриз когда-то, когда нынешнего «Ковчега» еще и в проекте не было, а была небольшая группка безумцев при чужом питомнике.  — Спросила бы у него самого.  — Он скажет слишком мало. Или слишком много, — думаю я, хмуро почесывая заросшую щеку. Есть у Нэйша эта милая особенность: внезапно вываливать на тебя что-нибудь неожиданное. Надо думать, Гриз по этой особенности не слишком соскучилась за два года отсутствия.  — Так спроси у Этеля. Выдающийся совет, само же собой. У кого и спрашивать, как не у Этельмара Сотторна, члена Ордена Тающих. Который, могу поспорить, опять торчит где-то на краю Кайетты, приводя в исполнение приговор какому-нибудь мелкому тирану. Или спасает невинных детишек от какого-нибудь сорта чудовищной нежити. Или чем там занимаются господа Тающие, призванные беречь Кайетту от разного рода угроз. Глаза у Гриз тускнеют, губы чуть кривятся вниз. Ясно, общение с Тающим как-то не задается в последнее время.  — Ну, ты и у остальных можешь спросить, — отчаянная попытка крысы сигануть с тонущего корабля.  — Я спрашивала, — прилетает спокойный ответ. — И выслушала. И теперь я хочу услышать все от тебя. Тьфу, черти водные, мог бы сразу понимать, что сбежать не удастся. Упрямства у Гриз Арделл хватило на то, чтобы сгонять на отдых в лучший из миров, прорвать Завесу в обратном направлении и заявиться в питомник через два года отсутствия. Мне такому попросту нечего противопоставить. Так что я вздыхаю и откидываюсь в кресле. И начинаю перебирать мысленно: острый взгляд Тающего, оглушительный, выматывающий нервы вой… но в память настойчиво лезет шепот Аманды:  — Не ходи, золотенький, лучше у Тающего спроси… И мой ответный — до смешного решительный:  — Придется рискнуть. Мне нужно знать, понимаешь ли, нужно знать. Иногда жизнь просто обожает повторения. * * *  — Не ходи, золотенький, — повторила Аманда в девятый раз. Попыталась усесться ко мне на колени и удержать, обвив плечи руками. — Пойдёшь завтра. Не сейчас. Я вздыхал, и отшучивался, и снимал ее руки с плеч, и ухмылялся, и уверял, что со мной-то что может случиться. И все пытался объяснить, что на опасность нужно реагировать вовремя, а так мы даже не знаем размеры опасности, так что может быть поздновато.  — А что именно ты считаешь опасностью, сладенький? — ядовито поинтересовалась Аманда, и я слегка сдулся. Потому махнул рукой и со всей возможной беспечностью заявил:  — Он должен бы уже прийти в себя. Да и вообще, сомневаюсь, что он сорвется повторно… ну, то есть прямо сейчас. В ответ Аманда спрыгнула с моих коленей и разразилась яростным монологом в котором среди обилия фраз на языке нойя проскакивало, что я безответственный остолоп, добровольно сующий голову в пасть мантикоры. И если я не понимаю реальной опасности — то так уж и быть, я могу нести свою отчаянную головушку, куда мне там заблагорассудится, и благополучно убиться тем способом, который мне больше по вкусу.  — Ну, — оптимистично заявил я в ответ на это. — Знаешь, как говорят нойя… Перекрестница благосклонна к безумцам. После чего увернулся от запущенной мне вслед склянки и поинтересовался, нет ли тут где-нибудь поблизости хорошей бутылки виски, а то мои запасы как-то внезапно кончились.  — Ты выпил последнюю днем, когда они вернулись, — отозвалась Аманда, взвешивая в руках вторую склянку и как следует прицеливаясь. — Калатамаррэ! Ты что — собираешься его еще и спаивать?! Дальше обороты речи нойя поднялись до такой высоты и сделались такими художественными, что я счел идею с выпивкой неудачной. В самом деле, если неуправляемый варг — не слишком хорошее дело, то пьяный и неуправляемый варг…  — Ну, я подумывал о том, чтобы вылакать все по дороге — вдруг да разговор полегче пойдет.  — То есть, ты собирался заявиться к нему туда пьяным? Ну да, неписанный закон же гласит: после пьянки к опасным хищникам не приближаться. Я глянул на упершую руки в бока Аманду, молча признал, что у меня кризис идей, и вымелся за дверь. Пошагал по притихшему, опасливому поместью. Без виски. И в компании настойчиво орущего инстинкта. Внутренний грызун был полностью согласен с Амандой в том, что в кое-какие логова лучше бы сейчас не соваться. Что визиты за некоторые двери — это опаснее прогулок по пещерам альфинов и заплывов в гнездовья гидр. Что чувство долга меня завело уж совсем не туда. Оно — и тупо стучащее в голове: «Нужно узнать, нужно узнать». Так что я постучал, толкнул нужную дверь и просочился в полутьму. Светильники были прикрыты, а за окнами густо синели ранние весенние сумерки. Белые стены от этого казались свинцово-синими. Из углов наползали тени, вольготно разгуливали по столу, по стенам и полкам с книгами. Внутри дрожал грызун — мерзенько трясся и взвизгивал. Прикрывался скользкими лапками. Как будто боялся, что из синей полутьмы может прилететь серебристое лезвие. Инстинкт приказывал броситься на пол. Приказывал — убираться вон. Напоминал — ты же помнишь предупреждение Тающего сегодня, ты же…  — Проблемы, Лайл? — тихий голос донесся слева, так что я подпрыгнул, наткнулся на стул и чертыхнулся.

Слева опасно блеснула серебром цепочка дарта. Хозяин оружия обнаружился в кресле. В компании с белоснежным платком, которым он медленно, методично протирал лезвие. К лезвию я тут же приморозился взглядом.

Проблемы. У нас вроде как очень немаленькие проблемы.

— Слушай, я допускаю, что тебе не особенно хочется пускаться в беседы. Но вопросы требуют ответов. У нас тут, вроде как, новая форма жизни. А Тающий выхлестал мой виски и растворился в воздухе, так что…

— …приходится вспоминать старую профессию. Так? Я не против небольшого допроса. Практика ведь показывает, что лучше сотрудничать со следствием.

Глаз не видно под опущенными ресницами. Полукруги у губ — чуть-чуть заметная улыбочка. Белая ткань неспешно гуляет по дарту — взад-вперед. Напоминает недавнее: падают алые капли с качающегося на цепочке лезвия, окровавленная цепочка вьется вокруг пальцев, оставляет следы… Заходится криком грызун внутри: не сметь спрашивать! Пусть уляжется, пусть успокоится, что ж ты так, по живому, ты же сам послал Кани и Десми разбираться, Гроски, тебе что — нужно больше всех?  — В конце концов — это так иронично: поменяться ролями. Что там значится в методах у законников, Лайл? Мне правда интересно. Давай же. Спрашивай. Что там в методах у законников? Участливый тон, который никого не обманет. Угрозы, крик, «ты мне все расскажешь». Все эти ухватки, которые применяют, когда тебе хочется что-то услышать. Только мне-то ничего слышать не хочется, так что у нас тут, вроде бы, непорядок: испуганный и уставший законник, который немо молчит. И несчастный подследственный, который мягко напоминает:  — Вопросы требуют ответов. Ну же, Лайл. Спрашивай.  — Почему ты взял с собой дарт на вызов? Хотя знаю, почему. По привычке. Кани сейчас осваивается со своим атархэ, вернула наставничку его оружие — вот он и прихватил. Нэйш хмыкает, осторожно ведет пальцем по поблескивающему лезвию.  — Вопрос, не требующий ответа. Я жду.  — Что там делал Тающий? Хмыканье. Еще один не требующий ответа вопрос. Во владениях магната Дориента затеяли пропадать люди. Нэйш взял вызов, потому что предполагал, что там могут быть не особенно дружелюбные хищники. А Орден Тающих все еще получает сигналы, если где-то в Кайетте неладно. Совсем неладно, если уж точнее. Стало быть, Этельмар Сотторн полагал, что там дело не по варжеской части, а по его — какая-нибудь зловредная секта с жертвоприношениями, к примеру. Следующим очевидным вопросом было — каким противоестественным образом эти двое не угробили друг друга при встрече. У исключительного и Ордена Тающих была богатая и не особенно приятная история отношений. История отношений Нэйша и Этеля Сотторна была еще хуже по некоторым причинам личного свойства. Не говоря уж о том, что Тающий полагал нашего варга злом исключительной силы, которое дай только волю — покажет себя на всю катушку. В общем, уже то, что у них хватило благоразумия не сцепиться при встрече, как-то настораживало.  — Как я понимаю, вы решили действовать независимо друг от друга, разделились, начали прочесывать рощу. Что-нибудь странное было? Лезвие дарта задумчиво покачивается — раз-два. Потом ныряет в белую ткань — будто серебристый кораблик в пену волн.  — Отсутствие следов и тел. И показания свидетелей, которые говорили о нападениях разных животных. Местами — о нападениях людей. Тающий полагал, что это чары или артефакт, вызывающий агрессию — в любом случае, пришлось несколько углубиться в рощу, чтобы попытаться выяснить это… Спрашивай дальше, Лайл. Это самое интересное. Хотел бы я видеть, кто это кого тут допрашивает.  — Так. Потом вы с Тающим опять пересеклись на той полянке?  — Отыскались следы нескольких жертв. Я шел по следам животных — и все вели в одном направлении.  — И потом, — я почувствовал, что в голосе прорезаются гаденькие визгливые нотки и выжал из себя — с отвратным чувством, будто по трескающемуся льду иду. — Как она появилась? Нэйш приподнял дарт и задумчиво осмотрел лезвие.  — Просто из зарослей… Бузина, кажется. Впрочем, может быть, это был ивняк или что-то подобное. …или что-то подобное, из чего им навстречу шагнула Гриз Арделл.  — Насколько она была…?  — Внешнее сходство большое, во всяком случае. Одежда. Кнут на поясе. Манера поведения. Помнишь химер, с которыми мы встретились во время войны, Лайл? Если ты читал отчеты обо всех нападениях… Кое-где у них проявлялись способности частично проникать в мысли. Считывать образы, лежащие на поверхности, улавливать эмоциональный фон и воспроизводить то, что вызывает страх. Думаю, это какая-то подобная форма жизни — только теперь они проникают в воспоминания, выбирают нужные и используют как приманку.  — Выбирают нужные — как?  — Откуда алапард знает, где серебристая антилопа пойдет на водопой? Паучьи сливы приманивают пауков для опыления, звуком бьющихся крыльев у насекомых — они же знают, какой звук изображать? Хищники всегда знают повадки жертвы, Лайл. Для них это естественно. Думаю, эти существа просто улавливают нашу память, мысли и эмоции, как виверний улавливает запах мяса. А потом распоряжаются информацией соответственно — чтобы сбить жертву с толку или создать засаду. Достаточно результативная тактика — насколько я смог заметить. Смог заметить — по Тающему. Крыса больше не визжит — поскуливает болезненно, когда я закрываю глаза и пытаюсь вообразить: Этель Сотторн — в сером плаще, лицо скрыто капюшоном. Стоит, окаменел. И она напротив — будто не было полутора лет, будто не уходила, не простившись: «Я дома, я дома, Этель». Я бы, наверное, обнимать ее кинулся. Тающий не зря ел хлеб в своем Ордене: он не двинулся ей навстречу. Только окаменел и смотрел, как она подходит, слушал ее голос — боженьки, эти твари еще и разговаривают…  — Говорят, значит?  — Общительны, о да, — доносится из кресла любезно. — Здесь все сложнее. Думаю, частично они проецируют в разговор твои же мысли — то, что ты хочешь или боишься услышать… частично, возможно, заимствуют у других жертв. Наверняка сказать пока что нельзя… Значит, у них еще и неплохо развита память. Проблемы, Лайл? Ага ж, у нас очень большие проблемы.  — Еще что-то?  — Есть большая вероятность, что они каким-то образом воздействуют на жертву. Притупляют разум или вызывают доверие к своим превращениям. Во всяком случае, Тающий… «Привет, Этель. Вот я и дома». Она шла к нему — шагала упруго, как всегда. Будто хотела обнять после разлуки. И он не мог не понимать, что дело нечисто, он же точно помнил, что здесь пропадают люди, только вот все равно стоял, будто врос в землю, не поднимая руки, не заговаривая, будто боясь сломать момент, спугнуть видение…  — В любом случае, ты знаешь законы их Ордена, Лайл. Не все, само собой — Орден все-таки тайный. Если я что и успел разузнать — то это насчет сомнения. Та дрянь, которую Тающие принимают, чтобы перенаправить свой Дар и получить возможность мгновенно перемещаться, проходить сквозь предметы, видеть опасность… так вот, этот самый эликсир древних требует от адепта чувства абсолютной правоты. Сомнение или колебание, а уж особенно в критический момент, может попросту убить члена Ордена Тающих на месте. Так что эти молодчики обычно расправляются с опасностью мгновенно и с непоколебимой решительностью. Только ведь это же была Гриз там, перед ним. Поэтому, наверное, он уговаривал себя — подождать еще немного, а потом разбираться. Сейчас… нет, вот еще посмотреть, услышать голос, а вдруг все-таки…  — Этель, я дома! Дома!  — Рад тебя видеть, дорогая. Она обернулась на голос, где в десятке шагов стоял второй. Чуть заметно свела брови, как бы не понимая — ему тут что нужно. Потом нерешительно и несмело улыбнулась ему навстречу. И он отправил ей ответную улыбку — вместе с серебристой стрелой дарта, прошившей воздух.  — Как ты вообще понял, что это имитация?  — Ну, это было просто, Лайл. Видишь ли, настоящей Гриз Арделл там просто не могло быть. Как известно, из иных миров не возвращаются, а раз так, то… А раз так — почему застыл Тающий? Почему я бы застопорился точно так же? Не знаю, наверное, вера в чудо. Гриз Арделл так часто делала невозможное на моей памяти, что иногда просто хочется верить — что она и это могла перешагнуть. Неубиваемая, невытравливаемая ничем надежда. Правда, она есть не у всех.  — Тающий сказал — она… не сразу? Лезвие давно уже оттерто от крови. Только белый платок все гуляет и гуляет по нему — будто оно все еще алое.  — Мой просчет. Я бил в горло, но, видимо, не сделал расчет на ветер. Агония выглядела… достаточно естественно, длилась около полминуты. Кровь, конвульсии, побледнение покровов и прочее. Весьма мелодраматично, — косая усмешечка, — особенно в части повторения «Рихард, зачем?» Тающий, во всяком случае, оценил и схватился за оружие. Только вот вряд ли — чтобы добить то, что билось на земле в конвульсиях. Скорее уж — чтобы досрочно отправить в Водную Бездонь одного варга. Который только что на глазах Этеля Сотторна убил единственное существо, которое Этелю Сотторну было дорого. Священной правоты в этом случае у Тающего точно было в достатке.  — Думаю, у меня оставалось бы довольно мало шансов, если бы на поляне не появился второй экземпляр. А за ним третий. По мере устранения — и остальные. В одном и том же образе — это заляпанный фантомной кровью Тающий успел мне поведать до того, как растворился в воздухе. Еще успел сообщить мне их число, проклятущих пародий.

Одиннадцать.

Не успел только сказать — скольких он положил сам в том бою. Впрочем, есть у меня насчет этого малость догадок. Тающим же нельзя сомневаться. У бывших устранителей с этим делом обстоит полегче. Серебристая цепочка скользит, перевивает пальцы. Уже не в крови. Когда они вернулись — с этой самой цепочки падали густые капли на пол, расплывались натуральными такими потеками… Одиннадцать.  — Насколько уязвимы?  — Примерно как люди. Во всяком случае, мне каждый раз хватало для нее одного удара. «Спрашивай. Спрашивай, Лайл», — повторяют блики на серебристом лезвии. Я гляжу на них как зачарованный — не могу оторваться. А сам задаю и задаю вопросы, которые требуют ответов. Хотя на самом деле вопрос только один.  — У них была какая-то общая стратегия? Когда они полезли по одному, я имею в виду.  — Я не заметил. Образы несколько отличались, возможно, потому что они «читали» меня и Тающего одновременно… Они пытались играть в разные эмоции: от гнева до печали, но какой-то общий план… едва ли.  — Тела? Теперь я взял нужный тон — деловой, прожженного бюрократа. Вытряхну все до последней крупицы информации. Лишь бы вопросы не кончились. Лишь бы не дошло до самого важного.  — Не изменились. Во всяком случае, когда Тающий принял решение возвращаться на базу — все еще не изменились. Позы достаточно естественные, сужение зрачков, расслабление мышц… Черти водные, он еще там во что-то успел вглядываться — до того как… Тут я понимаю, что вопросов больше не осталось. Значит, нужно срочно найти еще один — выкопать подготовленный из памяти. Только вот в памяти обретаются сплошь погрызенные крысой обрывки, и среди них главный — это то, как они появились: шатающийся Тающий, бледный и в крови — и наш исключительный, у которого на лице застыла безумная ухмылочка, больше похожая на трупное окостенение.  — Дальше Тающий принял решение вернуться в питомник — не особенно рациональное с учетом случившегося, но я не стал спорить. Дальше… Лайл, у нас есть проблема, не так ли? Кажется, я не помню, что было дальше. Молчание. Внутренний грызун тихо крадется, прижимаясь к стенам. Подбирается к самому важному вопросу. Единственному.  — Судя по тому, что ты явился только сейчас, один и без какого-нибудь усыпляющего — никто не пострадал… так, Лайл? Но если судить по тем взглядам, которые бросают на меня Десмонд и ученики — это все же была не потеря создания. Могу предположить что-нибудь эффектное и связанное с Даром. Я прав? Да уж. Эффектно было — мама не горюй. Кое-кому так и уши заложило. Когда весь питомник начинает голосить как припадочный и не затыкается битый час — я даже не знаю, какое слово можно подобрать, кроме «эффектно». Ну, например, «жутко». Или, например, «до дрожи». Или, например — «лучше сдерите с меня заживо кожу, чем дайте мне услышать такое во второй раз».  — Черт его знает, что там было, — говорю я с наигранной беспечностью. — Похоже было на то, что все наши милые зверушки решили разом спеть а-капелла и закатили грандиозную репетицию. Причем, все до одной посчитали, что нужно брать громкостью. Было слегка похоже на мою бывшую тещу, — если размножить ее до двух сотен особей. Во всяком случае, по мелодичности и надоедливости — что-то похожее. Кажись, зверушкам не хватало хорошего дирижёра, потому что эффект превзошел даже одну бродячую оперу, на которой я как-то побывал, и хорал пьяных законников — не спрашивай, где и когда я такое слышал… Нэйш сделал молчаливый жест — не спрошу, мол. Чертовы густеющие сумерки не давали увидеть его лицо — только губы с врезавшимися полукругами вокруг них.  — …так что, честно говоря, вряд ли в питомнике нашлись поклонники этого действа — я бы так сказал, со слухом у нашего зверья проблемы, а вот глотки хорошие, продержались долго. Правда, они на своей спевке слегка перегнули палку, так что теперь Мел не гарантирует им даже сольные выступления в ближайшие деньки. Что лично для меня — только камень с души: по мне так охрипший яприль лучше орущего во всю мощь яприля. Мое мнение — легко отделались. Ученики, правда…  — Ученики…?  — Ну, несколько нежных почитателей музыки сунулись в сознание к животным останавливать концерт. Может, они хотели подсказать пару-тройку современных мелодий, кто их там знает. В общем, попытка кончилась ничем: их просто вышвыршуло. Пинок был такой силы, что кое-кто до сих пор пьет зелья и приговаривает, что в жизни не кинется больше учить этих неблагодарных тварей искусству. Ну, вольерные и егеря, понятное дело, завтра являтся ко мне за расчетом все до единого — сейчас-то они куда-то забились и носу не кажут… Но это ж не в первый раз. Легко отделались, я же говорю. Легко отделались, да. Всего-то — замерший на стуле исключительный, капли крови падают с пальцев, стользят по цепочке дарта, пустое лицо статуи, глаза затопила синева. Всего-то — зашедшийся в едином адском вопле питомник вокруг него, перепуганные вольерные и шарахающиеся от своего наставника ученики. Всего-то — бутылка виски, которую выглотал член Ордена Тающих — и прямой, предупреждающий взгляд Этеля Сотторна, в котором яснее ясного значило: «Началось». Когда варг-недоучка стал во главе питомника — мы все непростительно рисковали. Не только потому, что исключительный не до конца освоился с собственными немаленькими силами. Потому что с головой у Рихарда Нэйша было плохо уже тогда, когда мы с ним познакомились — пятнадцать лет назад на Рифах. За годы ситуация не особенно улучшилась, разве что на обычную сдвинутость Нэйша наслоился его вроде как великий Дар. И ни одна мантикора не знала — может ли эта жуткая помесь существовать, как говорят в Академии, «в рамках заданных условий». Условия, к слову, были те еще: необходимость рулить питомником и наставлять молодежь для того, кто по жизни предпочитал не особенно брать на себя ответственность. Славный Тающий Этельмар Сотторн полагал, что эта смесь (варг-устранитель-Истинный-убийца) рано или поздно рванет почище горной взрывчатки. Припоминаю, что я с ним даже не особенно спорил. Просто предпочитал заниматься своими делами и все твердил себе, что всерьез-то еще не началось. Исключительный нарывается? Спрашивается, а когда он себя вел иначе. У него сердце прихватило? Ну так ведь он разобрался со своим Даром в очередной раз. Он грохнул два десятка людей Морта Снотворца? Туда им и дорога. Использовал Дар на крови? Ну, Гриз же тоже… Очень может быть — я просто не знал, что с этим делать и как останавливать. Или вдруг чересчур увлекся повторением бесконечного: «Мне нужно сделать так, чтобы он жив остался, а что у него в голове гаечки развинчиваются — так разве же это мое дело?» Или я думал, что исключительный справится сам — он же должен, черт возьми понимать, что именно с ним происходит, он же казался всегда таким… «о, глядите, мне наплевать на все на свете, я тут бабочек препарирую, отвали, пока я не запрепарировал тебя до смерти». Только вот я дал с этим делом маху. Потому что истошный, рвущий душу вопль питомника этим утром — это срыв. Потеря контроля над Даром. Такое бывает у беременных женщин, только вот что-то Нэйша не тянет на солененькое. Еще такое бывает у выдохшихся законников, которые повидали слишком много детишек с разбитыми головами. У нас в отделе был один, с Огненным Даром. Пару деньков он ходил с потерянным этаким лицом, а потом вдруг полыхнуло так, что даже опытные «холодильщики» не успели выставить заслоны. Себя — в пепел, двух товарищей — в лечебку, кабинет отстраивать пришлось. Только вот у меня тут не законник со средним Огненным Даром. У меня тут вроде как птица самую малость покрупнее.  — Понятно, — сказала птица безмятежнейшим тоном, по которому было совершенно ясно: я таки донес до него, что у нас крупные неприятности. Это ведь в этот раз кончилось охрипшими глотками зверей. В другой раз отпущенный на волю Дар может чьи-нибудь глотки перекусить. Или призвать драконов с Западных Пепелищ.  — Легко отделались, — повторил я. — На этот раз. Мне, знаешь ли, не хотелось бы, чтобы был следующий.  — Думаю, это в общих интересах. Хочешь предложить что-нибудь конкретное, Лайл? О предложениях Тающего не спрашиваю — мне известны их методы. Он, кстати, предлагал помощь в решении этой проблемы — я имею в виду, меня?  — Предпочел решать бутылку моего виски. И с утра не объявлялся. Так что, наверное, дает нам возможность разобраться самим.  — Разобраться с чем, Лайл? И как? Посоветуешь мне отказаться от вызовов? Взять отпуск? Не выходить из питомника или из комнаты? Мы ведь, кажется, это уже проходили. Да, и тогда исключительный все-таки разобрался сам. Такое ощущение, что сейчас ему это не грозит.  — Или, может… более радикальные методы? Вроде оков, блокирующих Дар. Или прочной двери с решетками на окнах. Лайл, мне действительно интересно — если я вдруг решу окончательно избавиться от контроля… как ты собираешься меня останавливать? Легкий такой, незаинтересованный тон. Ну да, любопытно же — каким это образом я обеспечу защиту питомника. Самое интересное — у меня нет на это ответа. Кроме предупредительного взгляда человека из Ордена Тающих. Этельмар Сотторн смотрел так, будто я все-таки знаю ответ. И знаю единственный способ.  — Ставлю на что угодно, Мел предложила бы дать тебе по башке, — сказал я, встал со стула и потер ноющую поясницу — сидеть невмоготу, насиделся… — Она, кажись, вообще всегда это предлагает. Аманда — накачать какими-нибудь эликсирами. Знаешь что? Я не собираюсь запирать тебя в лечебницу, или загромождать дверь твоей комнаты кучей шкафов, или приковывать тебя за ногу к этому столу, или что ты там себе успел напредставлять. Уж я-то знаю, что тебя ни черта ничем не удержишь. Пока что с этим справлялся только один человек. Ты. Лезвие дарта хищно дрогнуло — будто обнажился и спрятался в сумерки клык. Подумалось вдруг: был еще один человек. Только вот не надо сейчас об этом самом человеке. Не после того, как она столько раз падала на его глазах, хватаясь за вот это серебристое лезвие.  — Слушай, я же понимаю, что-то, что сегодня… что эти твари были малость лишними в конце тяжелой недельки, так что кто тебя упрекнет в желании чуточку спустить пар. Я попытался рассмотреть хоть что-то — и не увидел. Даже дарт будто впитал в себя сумерки и затаился. Разговаривать с молчаливым коконом темноты было не особенно удобно.  — Только вот, раз у нас тут вроде как новая форма жизни — никто нам не гарантирует, что не будет повторения. Или чего-нибудь другого. У нас тут вся жизнь в некотором роде сплошь приключения, после которых в голос орать охота — я рад, что ты наконец-то это заметил. И если вдруг станет тяжко — ты не мог бы как-нибудь обойтись без своего Дара, а?! Я вдруг понял, что мне страшно. Потому что я давал себе зарок, пока шел сюда — не начинать эту песню: «Ты же не железный, ты не потянешь это все в одиночку, тебе срочно нужно порыдать на чьих-нибудь коленях». Из-за бесполезности всего, что я могу сказать. Но слова как-то катились и катились, перепрыгивали через визжащего грызуна внутри и упрямо уходили в темноту.  — Рихард, да ради всего святого, ты же «варг сердца», ты сам понимаешь, что такое — спусковой крючок для твоего Дара. Слушай, никому из нас не легко, просто нужно подобрать какое-то средство от этого — не знаю, напейся в следующий раз, или охмури какую-нибудь красотку, отлупи каких-нибудь придурков в трактире, или хотя бы поговори с кем-нибудь, выйди в поле и заори наконец, вот я же сейчас ору, в конце-то концов! — черти водные, действительно ору. Потому что уже понимаю, что мне туда не прокричаться, за стену, это же как пытаться выплясывать перед клеткой, из которой тебя изучает хищник — тяжелым, недоброжелательным взглядом. — Слушай, может, я не самый лучший собеседник, но… Без толку. В безмолвие и в темноту, как в стену. Я не самый худший собеседник: когда требуется слегка развлечься и создать «эффект присутствия» («Всем нужна компания, Лайл»). Только вот он же мне не верит и говорить со мной о том, что хоть мало-мальски важно, не будет. Вернее, не сможет.  — Спасибо за предложение. Впечатляющая забота. Ну, он хотя бы слушал.  — В общем, нашел бы ты хоть какой-нибудь выход, — сказал я устало. — Время, сам понимаешь, поджимает. А вариантов не слишком много — или ты справишься сам…  — Или? Вопрос из пустоты — в пустоту. Потому что я уже ухожу — уползаю к себе в нору, поджав хвост. Старая усталая крыса, которая только что расшифровала прощальный взгляд Тающего. «Началось, — говорил этот самый прощальный взгляд. — Началось. Ну и кто же, скажи мне, удержит сошедшего с катушек варга с такими боевыми навыками? Кому бить, а, бывший законник Гроски? Мне?» Возле коридора в меня влетела возмущенная Кани.  — Следов не оставили, сволочи! — рявкнула она, потрясая кулаками. — Можешь себе представить — тупица-магнат ничего лучше не придумал, как вызвать морильщиков. Ну, а эти зачистили все в своем стиле: вся роща — начисто, только пеньки торчат, следов нигде никаких, мы с Десми там все в округе обползали, только ничего не нашли. А у тебя как? Получше? Аманда была вся прямо в тревоге, что ты сунулся к Ри после того как он… ну, после вот всей этой утренней дряни. Ты, случайно, не решил с ним спятить за компанию?  — Очень может быть, — рассеянно отозвался я. — Мне просто нужно было узнать, понимаешь ли. Нужно было узнать…  — А? Чего? Какие-то еще вопросы, кроме подробностей превращения кучи этой нечисти в кучу Гриз?  — Когда… Мне нужно было знать — сколько у нас времени. И я бы так сказал, немного. Мне нужно было узнать — что обозначал тот самый взгляд Тающего. Во взгляде не было вопроса. Тающий смотрел на ответ. Потому что останавливать перешедшего границу варга будет не он. Будет — тот, кто ближе. И кто умеет бить в спину. Я.

====== Край для варга-2 ======

АСКАНИЯ ТЕРБЕННО

 — Мне нужно знать, — повторяет Гриз Легенда Во Плоти, выхватывая меня во время чаепития у Аманды. И я тут же начинаю кивать, и с жаром уверяю: конечно, конечно, всё понимаю. Потому что чего тут понимать, в самом-то деле, это же я была тем, кто принял второй бой тогда, полгодика назад. Да и с гнездом я заканчивала — ну, если Десми не считать. Да и вообще, куда уж тут яснее, когда Нэйш сперва решил остаться в питомнике, а теперь вот рвется куда-то к мантикоре в Вирские Леса, вместе с оперившимися варгами. Надо думать, мой великолепный наставник наконец допёр — как мы все не так уж давно были близки к финалу Кайетты. И решил позволить себе небольшой отпуск. Ну, или же он просто просчитал — что начнется в питомнике, когда я вздумаю рожать. Моя магия и совсем чуточку характер и без того обеспечили округе парочку веселых дней (или немножко больше). Детёныш в животе ворочается и толкается — тоже только дай послушать…  — Так-то всё с морильщиков началось, — говорю я. Братство Мора, туды их растуды. Все такие из себя зловещие и отбитые, но не в смысле веселье-разврат-разбой, а совсем напрочь отбитые и никому не подчиняющиеся кроме звона монет. Мы-то с этими веселенькими ребятками в свое время сталкивались пару раз, и им что-то отшибло охоту к нам соваться. Ну, а во владения магната Дориента они еще как сунулись, по его же собственному приглашению. Так что отыскала я шиш без мака: серую проплешину на том месте, где была роща, пенёчки до горизонта. Потому что господа морильщики действуют без особенных ухищрений: раз — оцепить территорию, два — накачать туда этого их газа, с которым они постоянно шатаются. Всё. Получите проплешину на пару лет и ничего живого на заданной территории. Так что мы с муженьком обползали там все окрестности в поисках следов, целый день на это убили, и Десми опрашивал местных, и дико меня бесил своими законническими замашками, так что я на него до звона в ушах наорала, в конце-то концов. Потом уже в питомнике смела все вчерашнее печенье у Аманды и от души повеселилась с парой учеников-варгов и двух игольчатых волков: закатили повторный концерт из воя под окошками у егерей, для пущей-то бдительности. Ох, и повскакивали же они! Правда, потом пришлось удирать от невменяемой со злости Мел, но и это было шикарно. На радостях я закатила еще и ночной набег на кухню, и сыра после моего визита точно там не осталось. И маринованных осьминожков. И варенья из фиников. А с утра началось: трах-бабах, над моей головой нависает Сумасшедший Жаворонок Мел, глаза у нее такие, как будто она решила мне отмстить за всё хорошее, и еще она поливает меня холодной водой. Я только и спросила — а если бы я, например, не выключилась в гостиной, в кресле, а нежилась бы в объятиях Десми?  — Собирайся, — выпалила Мел и ткнула в меня картой. — Селение не так далеко от владений Дориента, нужно проверить, а у Синеглазки мозги набекрень. Так что уже через полчаса я пыталась разлепить глаза и поверить, что у меня мозги — не набекрень. Правда, за эти полчаса сборов мне пришёл ещё один вызов — теперь уже из Академии, где магистр Кеервист чего-то не поделил с каким-то животным. Магистр был молодым и вполне себе обаяшкой, а с животными постоянно чего-то не делил — так что я обещалась быть, как только смогу. Может, в кои-то веки удастся пронаблюдать ревнующего Десми, кто там знает. «Гр, грррррр», — не соглашался мой желудок с ранним путешествием, а мозги не соглашались воспринимать — чего там говорит Мел. Вроде как, ее вызвали, потому что где-то в лесах алапарды сожрали мантикору.  — А точно не наоборот? — усомнилась тут я. И получила взгляд, полный Хмурого Возмущения.  — Там болота, — расщедрилась Мел наконец. — Алапарды там не охотятся. И тем более не жрут мантикор, как я полагаю. За всю дорогу — сперва в водной карете, потом обычную, к селению, мой сонный мозг сподобился на единственный вопрос: а кто это вообще вызвал лично Мел. Она знакома со старостой или просто случайно решила остаться дежурным возле Водной Чаши? Но тут наше утро разбавил Тающий — просто соткался себе возле нас, весь в сером плаще и серьезный донельзя. Так что вопрос отпал.  — Госпожа Драккант, — наклон головы в капюшоне. — Удивлён… вашей компанией. Серьезный дядька, полный таинственности и весь загадочный, как хороший дамский роман.  — Я следопыт, а не устранитель, — огрызнулась Мел. — Если вдруг придется разбираться с этими тварями…  — Моих сил вполне достаточно.  — Ух ты, — не стерпела тут я. — И сколько ж вы положили в прошлый раз — хоть штучек пять из одиннадцати грохнули? Четыре? Три? Ну, парочку? Я вот всё думаю, почему это у Ри был так сильно окровавлен дарт, вы не знаете? Тающий меня проигнорировал — под его капюшоном обозначилось что-то там про несмышленное дитя. Он только чуть повернулся к Мел.  — Да, вот это вот — устранитель, — процедила та. — Вы прежнего-то помните? Тающий, видно, как следует припомнил прежнего, потому что ничего не ответил. Ограничился сухим распоряжением:  — Нужно постараться взять одну-две химеры живыми. Чтобы выяснить, что за существа. Меня так и подмывало спросить — нас-то зачем было тогда звать. Полезли бы туда своим Орденом, прямо в чащу, вот в эту болотистую, куда он нас ведет. Только кто их там знает — чем заняты остальные из Ордена и есть ли у них время, чтобы разбираться, кто кого жрет — мантикора алапардов или они ее.  — У меня снотворное, — буркнула Мел. — Усыпляет среднего альфина, если склянку расколоть. Попробую, вдруг возьмет. Тающий задумчиво кивнул. Наверняка сам чем-нибудь таким запасся. И потом уже молчал, потому как Мел взяла след и попросила всех заткнуться. Потом мы еще петляли по лесу за Следопыткой Мел (это было малость скучно и очень влажно). А потом набрели на мантикору — ну, на детёныша-двухлетка, размером с весом пуда в четыре всего. В смысле, он был весом в четыре пуда, пока не усох до состояния «скелет, обтянутый серой кожей». Кожа от прикосновения прорывалась, а кости — крошились.  — Выводок, — сказала Мел и закружилась вокруг почившей мантикорки. — Одна из выводка. Как раз тот возраст, когда они из норы сбегают — ищут приключений, охотиться учатся. Видно, сбежала, пока мамаша спала. А эти вот ее загнали… Нет, не загнали. Приманили. Тут следы будто бы мантикоры, а тут — будто бы алапарда. Один заманивал, будто родич — она за ним и шла. Наверное, долго заманивал. А вот эти из засады разом кинулись в виде алапардов. Дальше она просто заскрипела зубами.  — Дровосек, который со мной говорил, видел только алапардов, — донеслось из-под капюшона Тающего. — Впрочем, издалека и мельком.  — А это точно не настоящие алапарды? — справилась я.  — Точно, — буркнула Мел. — У следов запаха нет. Больше я ничего не прибавила, потому что в этот момент размышляла — как бы назвать этих тварей. Ну, химер. Потому что не особо-то они химеры. А, да, еще у мантикор обычно не один детеныш в норке, а два-три, так что где-то могут быть остатки выводка. И мамаша. С которой не хотелось бы встречаться, потому что взбешенная мантикора не очень-то обходительна в общении, а если трогают их деточек, то они очень даже живо бесятся. Но остаток выводка мы не нашли — может быть и так, что химеры доконали его самостоятельно. Сперва мы нашли саму мамашу — она, видно, принимала грязевые ванны в болоте возле норы, когда ее отыскали эти твари. Потому что сначала до нас донесся плеск, потом гневное пыхтение и ворчание. А потом Мел нас вывела, куда надо, и мы увидели мантикору, болото и алапардов.

Мантикора как раз была еще наполовину в болоте — фырчала, рычала и отмахивалась задним жалом от напрыгивающих на нее тварей. Видно, решала — то ли нырнуть в тину, то ли пойти, поискать детенышей. Эти твари, когда не в бешенстве, соображают и действуют ужас как медленно, а вот когда в бешенстве — ужас как быстро. Она тяжко поворачивалась и скидывала с красно-коричневых, облитых жидкой грязью боков, то одного алапарда, то другого. Раскрывала пасть и издавала призывное ворчание.

Алапарды-химеры наскакивали на нее очень даже живенько. Правда, не так живенько, как настоящие алапарды. Еще настоящие алапарды, вроде как, не выпускают из лап тонкие такие присоски, вроде грибных наростов или жала у комара. Вроде как, они пытались как-то этими присосками прижаться к мантикоре, только мне этого рассмотреть не удалось, потому что Мел Защитница Животных кинулась в бой за всё хорошее. Прямо-таки побежала на мантикору и на алапардов, рявкнув по пути: «А ну оставьте её, твари!» Мы за ней не очень-то поспевали: я так и вообще остановилась на дистанции длинного огневого удара и наблюдала. Р-раз — и пузырек со снотворным раскололся у ног одной фальшивки. Мастерство Аманды, вроде как, сработало неплохо, и алапард зашатался. Два — и к Мел с нехорошим интересом повернулись три других алапарда. Три — и один огреб себе метательный нож в лоб. Четыре — и кто-то скромный и в меру воинственный прожарил еще одного с дистанции, осторожно, чтобы мантикору не взбесить.

Тут на помощь последней химере подоспело ещё с полдесятка — наверное, они решили поучиться арифметике. Ну, или обрадовались, что тут так много еды: не только знатно удивленная всей этой суетой мантикора, но и мы, и Тающий…

И вообще, интересно, что там делает Этельмар Сотторн? Тающий был очень занят. Он созерцал. Хорошее такое, полноразмерное подобие Гриз, которое стояло напротив него. Наверное, из кустов вылезло, не знаю. Каштановолосое, зеленоглазое подобие, даже с кнутом на поясе, я бы прямо обумилялась вся, если б время было: надо же, стоит, улыбается, ручки к окаменевшему Тающему тянет… Боженьки, — подумала я сентиментально. Отправляя в фальшивую Гриз простейший кинжальный огненный с Печати. Перспектива-то какая — интересно, бы, скажем, вот если я бы их попросила явить мне светлый образ Десми в труселях… Небеса на мою просьбу откликнулись страстно и горячо. Поскольку именно этот самый образ перед нами тут же и предстал, прямо как из земли вынырнул. Заставив отмереть Тающего и застонать чего-то там о моей придури Суровую Женщину Мел.  — Шикарно, — сподобилась я. Глядя на Десми и на поразительно патриотичное нижнее бельишко — наверняка, и его у меня из головы свистнули. Химера молчала и дебильно улыбалась. Наверняка не знала, что делать. Тут я ее полностью понимала: оказываешься ты на полянке, а там творится форменный адище: мантикора ревет в своем болоте, фальшивые алапарды напрыгивают и пытаются к ней… присосаться, что ли? Мел мечет свои клинки, Тающий тоже в работу включился, мелькает там и сям белым туманом, расшвыривает тварей… Ну, а ты при этом — в образе бравого законника. В неглиже. А на тебя нацелено что-то такое вроде пламенеющей кисти — ой, да это же и есть пламенеющая кисть! Мне даже было немного жаль отправлять выморка в Водную Бездонь, честное слово.  — Семейный скандал, дорогуша — сказала я и как следует прошлась по нему огонёчком. Только огонёчка-то вышло что-то многовато, и униматься он не спешил — может, от смеха, а может, от чего еще, только жахнуло так, что занялись и кусты в окрестностях. Мел взвизгнула сбоку: «Какого, я тебя спрашиваю?!» Откуда я, спрашивается, знала — какого. В тот момент я только понимала, что моя магия с чего-то решила спятить и сыграть в поджигалочки. Повернувшись и пытаясь потушить бьющее из ладони пламя, я чуть было не обеспечила приятный загар Тающему, мимолетом испепелила одну химеру… Еще моя вспышка пламени неслабо прошлась по бронированному, заляпанному болотной тиной боку мантикоры. И тварь разинула пасть, выпуская бешеныйрев и вырываясь из болота, вся в брызгах тины, как огромный ненормальный феникс, который решил родиться, ну из этого вот всего. Обалденное зрелище! Только как-то стало ясно, что алапарды-то подделки — а вот мантикора самая что ни на есть настоящая. Матерая и стремительно впадающая в бешенство. И несущаяся очень даже конкретно на меня. Мел, которая только что потратила склянку с усыпляющим на химеру, заорала с края просеки еще что-то, чего я уже не слушала. Переключение сознания на «привет, устранитель» прошло на диво четко, прямо по урокам наставничка. Раньше всего — я перестала думать. Осталось зрение — чтобы видеть расстояние: тридцать футов. И уязвимые точки: горло, глаз. Осталось оружие — моя ладонь, моя Печать. Ну, и еще бездумный приказ, в который раз прокатившийся по венам: давай. Давай, кому сказала! Печать грустно фыркнула пламенем. Мысли вернулись очень невовремя. Одна была такой: «Так, сбежать мне уже не успеть». Вторая была дурной по-обязательному: «Лучше б насмерть, а то стыдно в глаза Нэйшу глядеть». Ну, а потом мантикора просто остановилась. Как будто отважный Тающий ухватил ее за хвост, ну или за заднее жало. Затормозила со всех когтистых лап, нависла надо мной, впилась оранжевыми глазами, в которых будто бы пламя бушевало. Обдала запахом тины, сладкого гниения, пыхнула горячим дыханием — не огнем. Так вот и стояла — нависала надо мной глыбой в ало-коричневой броне, я могла даже видеть, как по груди у нее пластинки жуков-щитовиков движутся. Стояла, дышала и пялилась. Я делала то же самое. Секунды две, может три. Потом передо мной мелькнула белая молния — будто пронесся сгусток тумана. А потом мантикору просто отшвырнули. С такой силищей, что она шагов двадцать полетела, испуганно захрипела, перекатилась подальше и нырнула обратно в тину. На этом все, вроде как, закончилось. Некоторые химеры в образе алапардов валялись дохлые. Одна слабо шевелилась. Ещё одну повязала Мел при помощи сонного зелья. Сама Мел направлялась к нам с до крайности злобным видом. Правда, мне не сказала ничего, только выплюнула:  — Оно и видно, кто тебя учил. Зато вот Тающего смерила взглядом убийцы и рявкнула:  — Какого черта водного так лупите? Она бы ее не тронула!  — Позвольте усомниться, — едко ответил Тающий и откинул капюшон. Явил миру бледный лик, так сказать. Я и раньше видела его без капюшона и думала, что он, в свое время был очень даже ничего — небось, охотник, воин и всего до кучи. Настоящий аристократ, одним словом. Только вот сейчас он выглядел плоховато: лицо худое такое, со впалыми щеками лицо, как у тяжко больного человека. Тени под глазами. Волосы — когда-то черные, теперь вот в них все больше серебристого тумана, от висков наползает. Усы и бороду вон уже совсем выбелило. В глазах у Тающего клубилась, закрывая собою всё, белая мутная дымка — неохотно улегалась, успокаивалась. Наверное, он прибег к какому-то запредельному уровню контроля своих сил, чтобы отшвырнуть от меня мантикору. Теперь вот жадно дышал и опирался на дерево, будто старался задержаться в этом мире, а ладонь все норовила уйти в туманную дымку.  — Позволяю, усомняйтесь, — разрешила я от души. — Чтобы мантикора в бешенстве да и не тронула? Я, конечно, без понятия, чего это она так замедлилась, только… Разъярённая Воительница Мел в ответ сквозь зубы обозначила, что мы-то, конечно, в принципе без понятия. Что я, что он. Теперь Тающий с немым вопросом поглядел на меня.  — Ага, — сказала я, сдвигая брови. — Вот это вот — наш следопыт. И ее вообще заменить некем. Сотторн решил на это не отвечать. Его куда больше интересовал слабо шевелящийся алапард, так что отдышавшийся Тающий двинул опутывать его чем-то таинственным и серебрящимся. Я было решила поглазеть, а где нужно — помочь, но помощь господину Таинственному была не нужна, а нужны были сведения.  — Что питомник? — осведомился он скупо, превращая выморка в миленький кокон.  — Спасибо, — сказала я и сделала идиотский книксен, — поживаем хорошо. Животные в порядке, ученики в норме, глава питомника отдыхает от концерта, который вчера закатил…  — Так ваш отец не решился, — констатировал тут Тающий себе под нос. — Передайте ему, что времени немного. Я как раз раскрыла рот, чтобы поинтересоваться — о каком-таком времени речь, но тут Мел рявкнула, чтобы мы перестали сопли жевать, и вообще, вот сейчас мантикора опять как из болота выскочит!  — Вы уверены, что эта мантикора — настоящая? — тут же осведомился Тающий. Мел тут же скосилась на меня каким-то непонятным образом и пробормотала:  — Эта — уж точно. А потом с чего-то раздраженно заметила, что вот, не было проблем, так привалило, и вообще… чёртовы химеры. А на земле перед ней лежал, приподнимал медовые бока алапард. Только вот ни черта это был не алапард, на самом-то деле. ЛАЙЛ ГРОСКИ  — Впечатляет, — сказал Нэйш. В клетке прямо напротив него нервно расхаживал алапард — или то, что им казалось. Выглядело, во всяком случае, так, будто с него можно писать картинку для бестиариев: мускулистые лапы, медовая шкура с золотистой искрой, плотно прижатые к маленькой голове уши и хвост с изящной кисточкой. Перекидываться во что-нибудь другое алапард пока что не собирался.  — Скука смертная, — пожаловалась доченька. Она усердно подкреплялась утащенным с кухни пирожком, и вид твари в клетке совершенно не портил ей аппетит. — Эй, а можно его как-нибудь заставить… ну, показать свои штуки? Ясное дело, мы не увидим ничего круче труселей Десми, но попробовать можно?  — Палкой потычь, — огрызнулась Мел. Она пребывала в особенно дурном настроении, выглядела закопченой и усердно костерила «этих чертовых тварей».  — Как думаешь, можно их надрессировать, чтоб видок меняли под заказ? Могли б поправить финансовое положение. «Только у нас и только сегодня! Эвальд Шеннетский в клетке и с перьями в…»  — Действительно, — пробормотал Нэйш, который наблюдал за тварью горящими глазами коллекционера. — Если бы попытаться наладить контакт…  — Не смей лезть к нему в мозги, — воззвал я к разуму. — Не хватало, чтобы ты там черт-те чего нахватался!  — Не говоря уже о том, чего бедный выморок может нахвататься от него, — встряла Кани, приканчивая пирожок. Мел, с какой-то стати, поглядывала на расправу с пирожком с удвоенной свирепостью.  — Нас слишком много, — буркнула она, — вот оно и подрастерялось. Отойдем подальше — глядишь, осчастливит вас Шеннетом или кем там еще с перьями.  — Оставьте же нас наедине! — взмолилась Кани. — Клянусь, я вам такое покажу…  — Он не охотится, — тихо отозвался Нэйш. Он чуть ли не щекой распластался по решетке, наблюдая за тварью. — Все их преображения — приспособления. Сейчас мы заперли его в ловушку без выходов. Нет возможности охоты. Нет надобности преображаться. Если бы мы…  — Выпускать эту тварь в питомнике не позволю! — вскинулась Мел.  — Не хватало, чтобы оно сбежало и поохмуряло всех егерей в виде Гриз или принцессы Арианты, — фыркнула дочка. — А так, в клетке, не получится что-нибудь сделать? Ну там… палкой потыкать, действительно. Вдруг вид сменит. Мел рассматривала зверюгу в клетке как своего личного врага.  — Исходную форму бы увидеть, — буркнула она.  — Если она есть, — полетело со стороны исключительного.  — А с чего б не быть? В каком-то ж виде они рождаются?  — Цикл может быть отличен от цикла любого другого животного — уже то, что мы до этого видели только взрослых особей, намекает…  — Да у них просто приспосабливаемость высокая: рождаются сразу способными к имитации. С этой дрянью надо бы повозиться — может, и покажет себя.  — Думаю, несколько не особенно сильных и в меру осторожных воздействий… В любом случае, я собирался брать образцы тканей.  — Сладенькие, — влилась в эту гармонию Аманда. — Говорят, у вас есть трофей? Что-нибудь по свойствам уже выяснили? На морде у выморка нарисовалось что-то вроде «Кажись, я влип». Дочурка с душераздирающим вздохом запустила зубы теперь уже в яблоко.  — Сил нет смотреть, что они будут делать с бедной зверушкой. Пойду-ка на вызов — я девочка востребованная. Просили-то сразу, но я решила подсобить Мел и Тающему с этими проклятущими выморками. В ответ на мой вопросительный взгляд Кани пожала плечами и пояснила:  — Ну, эта сволочь явственно хочет, чтобы ты вымер. До кучи еще и мороки наводит — как, спрашивается, еще называть эту штуку? У меня чуть сердце не остановилось, когда оно явило нам алапарда в труселях Десми. Я уж о Тающем молчу — правда, вряд ли его так уж убили эмблемы Корпуса Закона на кой-чьем белье, но у него там была проблема с одну Гриз — боженьки, да он выглядел так, будто ему под дых саданули. Здесь дочь моя выбросила огрызок яблока и куда-то унеслась, весело щебеча под нос, что уж она-то посмотрела бы, как эта тварь изобразила бы ее мамочку — «Может, хоть в таком случае с маман можно будет разговаривать». Я еще немного потоптался вокруг клетки и троих исследователей, проникся неповторимой смесью каких-то зооводческих терминов, фразочек из языка нойя и чего-то условно анатомического с душком препарирования. Потом понял, что дальше судьба твари действительно незавидна, и поплелся погружаться в рутину. Присутствие трофейного выморка в клетке давило и настораживало. Серый друг внутри так и сжался в комок, подрагивая усиками. Время тянулось бесконечно, и дела рассыпались, терялись, бумаги не находились, цифры не желали складываться, а нужные люди — выходить на контакт. Почему-то пропустил обед. Забегал чем-то расстроенный зятек, который пытался выяснить — чем он мог так допечь Кани, что она внезапно наорала на него прошлым вечером (я с трудом удержался от ответа «тем, что ты кого угодно можешь допечь самим фактом своего присутствия рядом»). Приходила Аманда, взмахивала руками: «Просто поразительно, сладенький мой, эти существа и правда полны тайн. Мы пока не заставили его преобразиться или выдать исходную форму, но пробы тканей просто разлагаются за несколько минут! Думаю, полностью тело разложится за два часа — ты понимаешь, они действительно умирают, когда их убивают! Сейчас мы пытаемся выяснить, как они преобразуют энергию…» Делал что-то еще. Или нет? Помнится только: сидел, до одури смотрел в Водную Чашу, на колышущуюся воду в ней. И думал о том, что сказал мантикорий сын Тающий — Кани мне успела передать. «Времени немного». Будто я сам не знаю, что может — в любой момент… Я смотрел на мягко мерцающую воду и трогал нож — свой верный метательный. Не атархэ — куда уж мне, — но так удобно ложится в ладонь, и ладно сбалансирован, и чудесная дымчатая сталь восточной ковки… Нож посматривал на меня со столешницы завлекающе: мол, почему бы тебе не прихватить меня с собой, а? На всякий-то случай? Потом пришел тот вызов из Академии. Ну, а в это славное местечко лучше без оружия не соваться. Так что я сгреб нож, предупредил зятька, что ухожу, и наведался к Нэйшу — просто так, узнать, насколько он успел спятить за то время, что мы не виделись. Нэйш как раз заканчивал застегивать сияющую белизной рубаху и поприветствовал меня улыбочкой, которая ясно говорила: этот все успел.  — Вызов из Академии, Лайл?  — Ну, я ждал чего-то похожего — как ни крути, их владения недалеко от угодий магната Дориэнта. Уверен, что тебе туда вообще надо? Знаешь ли, по твоей физиономии прямо читается намерение кого-нибудь там придушить, так что…  — Ну, почему же только намерение, — нежно сказал Нэйш, облекаясь в белый сюртук. Блеснула серебристая бабочка у ворота, и стало муторно вдвойне: будто в прошлое заскочил. Если подумать: он же почти перестал надевать белое с тех пор, как Кани вышла на устранение, а сегодня вот…  — Ты случайно не решил добить себя, меня и Кайетту заодно? Так дал бы хоть время оформить завещание и не отдать ни копейки на благотворительность…  — Лайл. Обещаю: поводов для беспокойства не будет. Я буду вести себя как обычно. Я постарался как можно яснее выразить лицом, что вот как раз последнее заявление и есть самый жуткий повод для беспокойства. Нэйш тихо засмеялся, подвешивая к поясу дарт.  — Ну же, Лайл. Я решаю проблему, правда. Но без новой встречи с… выморками, так их назвала Кани? Без этого непонятно будет — работает все или нет.  — С тобой? — переспросил я, когда мы уже вышли в коридор. — Какие шансы, что с тобой хоть что-то сработает? Нэйш хмыкнул, но спорить не стал. Хотел бы я увидеть того, кто будет с этим спорить, в самом-то деле.

*

«Кексики, — хмуро приказал я себе. — Думай о кексиках, Гроски».  — …совершенно неприемлемо! — продребезжал господин магистр. Ну, или вернее сказать — один из магистров. Тех самых неповторимых научных умов, которые в данный момент собрались поразить нас в самое сердце своим интеллектом, а потому на беседу выдвинулись чуть ли не полным ректориумом. Что было, как водится, фатально, поскольку ученые мужи вознамерились выказать друг другу всю накопленную за века приязнь и поделиться всеми теориями. Первые полчаса я вспоминал имена академиков и пытался высмотреть что-нибудь на их физиономиях. Ректор Мелехинт дремал в креслице с философским спокойствием того, кого с креслица всё равно не сдвинут. Глава факультета Практической магии Кархант глядел на нас с исключительной ненавистью старого ворона, у которого из-под клюва украли палую лошадь. Магистр Дарпи, ведающий «делами с общественностью», обильно потел лысиной и имел вид утопающего, который никак не дождется соломинки. Местный уникум и самый юный магистр столетия Кеервист глядел с неприкрытым удовлетворением. Физиономии всех остальных — что старикашки Аммерли, что единственной женщины в этой компашке — магистра Оттоуг — выражали всякое. От беспросветной скуки и явного раздражения (о нет, меня тут низринули с высей науки) до интереса естествоиспытателей — в том случае, когда взгляды господ ученых обращались на белую фигуру в кресле справа от меня. Нэйш вполне оправдывал любой интерес и изучал почтенное собрание немигающим взглядом полнейшего маньяка. По нему нельзя было сказать — играет он или действительно готов расчленить каждого из присутствующих несколько раз. Потому я предпочитал думать о кексиках. О пухлых, тающих во рту кексиках с изюмом, так и пышущих жаром.

— Прошу обратить внимание на то, что я протестую. Всем известно, что репутация так называемого питомника… — кексики, кексики, кексики, Гроски…

— Но наше неоднократное сотрудничество с господином Нэйшем… — а вот если их еще и обсыпать сахарной пудрой…

 — Мы не можем посвящать людей, не имеющих отношения к науке, в столь деликатную проблему! — Аманда с недельку назад испекла с малиной, вот это был вкус!

— Попрошу не начинать дискуссию, коллеги!

— Однако требуется срочное…

— Я не поддерживаю данное решение, прошу обратить на это внимание!

С другой стороны, булочки с корицей тоже могут быть ничего.

— Магистр Шуэрей, ваше мнение едва ли может учитываться, поскольку вы даже не в курсе проблемы, насколько я смею судить.

 — Это неприемлемо! Ладно, все равно невозможно постоянно мечтать о выпечке. Особенно если рядом с тобой в этот момент тот, кто, кажется, мечтает о свежевании.  — Господа магистры! Мы были бы признательны, если бы нас посвятили в суть проблемы. К нашим большим сожалениям, наше время ограниченно, так что, господин Нэйш… сколько мы можем уделить этой беседе? Нэйш щёлкнул крышкой карманных часов, но на стрелки глядеть не стал.  — Полчаса, — промолвил он шёлковым голосом. — Вы ведь расскажете нам всё, что мы хотим знать. Так? Плохо стало даже тем, кто никогда не был на допросах Рифов. Меня и вовсе чуть не вывернуло.  — Это неприем… — робко вякнул старик Аммерли, напоролся на взгляд Нэйша и понял, что остро хочет протянуть еще годик-другой.  — Думаю, вам проще будет отвечать на наши вопросы, — бодренько сказал я, вскакивая (пыточная мебель зала ректориума норовила нанести удар… ну, в самое сердце). — Вчера во владениях магната Дориэнта мы столкнулись с подобием химер — ну, тех, которые появились во время Противостояния. В Академии изучали этих тварей?  — Я попросил бы вас!  — Это антинаучно!  — Эта терминология… Голоса затихли, загасились. Иногда с исключительным все же приятно иметь дело. Например, когда нужно заставить только выражением лица заткнуться не в меру ретивых академиков. Магистр Дарпи вздохнул и привычно взял удар на себя.  — Исследования велись около полугода, — промямлил он, вытирая мокрую лысину. — Примерно тогда данные существа были обнаружены на территории Айлора. Их уникальные свойства в имитации живых организмов — огромное поле для исследований…

Нам удалось захватить шестерых особей и провести ряд увлекательнейших экспериментов…

Я изо всех сил попытался не фыркнуть — помним, знаем, чем заканчивались такие эксперименты. Не зря же на карте Гриз Арделл территория Академии была обведена красным.  — Не нужно скепсиса, господин Гроски! — яростно выпалила магистр Оттоуг. Взмахнула тонкими пальцами и подпустила в огромные глаза побольше научного огня. — Тайна преображений этих существ может стать ключом к решению самым разнообразных проблем, в том числе…  — Да я вроде как и не спорю — мне только интересно, что в результате пошло не так? Волна безмолвного возмущения едва не утопила меня с головой.  — Наблюдение за образцами дало ценнейшие сведения, — забубнил Дарпи, — так, было выяснено, что они могут питаться не только магией, но и жизненной энергией всех без исключения животных Кайетты, однако при этом предпочитают травоядных — таких, как единорогов… Могут охотиться стаей и поодиночке, доступ к энергетическому центру жертвы получают, выпуская специальные питательные щупы, вонзающиеся в грудь или шею… для этого максимально сближаются с жертвой, имитируя животное того же вида… Я не перебивал — пусть себе на мой вопрос не ответили. Господа ученые вообще скверно отвечают на вопросы. Может, удастся узнать хоть толику чего о повадках этих тварей — исключительный-то поведал, что они ничего особенного не достигли.  — …нам, конечно, не удалось выяснить, сколько длится естественный жизненный цикл одной особи… Однако с уверенностью можно сказать, что конкуренция в рамках популяции отсутствует… есть также неподтвержденная теория о том, что они могут действовать сообща, выстраивая сложные ловушки. Однако мы до сих пор не располагаем достаточными доказательствами. Высшее сознание, по-видимому, отсутствует, что позволяет считать данных существ разновидностью магических паразитов…  — Топорное определение!  — Я говорил, что антинаучность данного…  — Я бы сказал, что скорее можно выделить данные организмы в совершенно особый класс… Я покосился на Нэйша, как бы говоря — ты что там, заснул?! Давай, включай свою молчаливую неадекватность. Главное — не забудь оставить в сознании Дарпи, он нам еще не всё рассказал.  — Механизм их преобразований также остается пока что недостаточно исследованным, — выдохнул Дарпи, которому тоже перепало от ясных взглядов Рихарда. — Мы предполагаем, что их тела пластичны и нестабильны, и они могут перестраивать их практически мгновенно, однако есть ли исходная форма… собственно, наблюдения прервались как раз на этом этапе. Видите ли, мы хотели подробно исследовать взаимодействия этих существ друг с другом, а также их психические особенности… возможно, вы помните, что в столкновениях при Противостоянии они имитировали страхи людей, вернее сказать, выбирали наиболее пугающую форму, парализуя жертву. По этой причине мы перевели подопытных из испытательных клеток в резерват номер шестнадцать… Поймите, целью было пронаблюдать замкнутую систему, так что в резервате также содержались… некоторые представители типичной фауны Кайетты. Тут лысина Дарпи дала обильную течь, и он прервался, чтобы как следует ее промокнуть. Хотя мог бы и не продолжать. И без того ясно, что чертовы твари обдурили ученых и сбежали из резервата.  — Мы… мы не могли представить себе, что они способны имитировать человека…  — Возможно, — тихо донеслось со стороны Нэйша, — им вы тоже казались… небольшим увлекательным экспериментом. Ну да, припоминаю его рассуждения о том, что для зверя в клетке заключенными кажутся те, кто вовне. Вот, значит, выморки и принялись изучать этих, которые вовне. И изучили. И приспособились. Интересно, в кого ж они превратились? Сперва в животных — другую фауну — потом в какого-нибудь магистра? Разыграли спектакль «О нет, меня тут заперли!» и вырвались наружу? Похоже на то — вон, магистр Оттоуг яростно шепчет, что необходимо сказать о смертях студентов.  — Нам, нам удалось отловить двоих, — сказал Дарпи, виртуозно обходя сам эпический провал с побегом. — И мы полагали, что остальные четыре… что они на свободе и попытаются вернуться к прежней среде обитания… Мы вели поиск в окрестностях… Однако, как недавно стало ясно, существа не покинули территорию Академии. По крайней мере, не все. Черта с два эти твари уйдут оттуда, где столько вкусной еды на тарелочке.  — При работе группы студентов в резервате номер четыре — один из наших крупных резерватов — обнаружилось также, что существа… приспособились и способны к размножению. Очевидно, их потревожили, так как около двух десятков вырвались из резервата и направились за пределы земель Академии. Но мы опасаемся, что остальные… Тут господа магистры вновь возмущенно загалдели, что это все ненаучно и топорно, и вообще, как можно строить теории на таких зыбких основаниях? Два десятка. И сколько-то, неизвестно сколько, внутри. Из четырёх, значит. За месяц? Ничего себе, цикл размножения. Ладно, будем считать, что теперь этих тварей меньше на… одиннадцать, да плюс Мел с Тающим сколько-то положили, да двоих захватили. Значит, основная проблема — в резервате, где могут оставаться эти твари. Если память меня не обманывает, эти резерваты — этакие мини-питомники, ограниченные при помощи магии. По размеру могут достигать аж десяти акров* (тут Академия не скупится). Разный климат, разный ландшафт, разные звери и растения. Интересно, есть шанс, что нам повезет, и резерват будет площадью в пару сотен ярдов, да чтобы там ещё и других животных не было? Четвёртый резерват оказался миленьким местечком в три акра площадью, с сотней ценных животных на территории — ну, до того, как территорию посетили выморки. Просто отменно.

— …так что мы были бы признательны, если бы вы указали на способ разрешения этой проблемы.

«Кексы», — попросилось в мысли не к месту. Привет от внутреннего грызуна — попытка сбежать в сладкие мечты. Потому что зачищать такую площадь, да еще когда не знаешь — сколько этих тварей там развелось и как они размножаются — может только окончательно рехнувшийся. Ну, вот или Нэйш, который непременно туда полезет. У напарничка такой вид, будто он сейчас ляпнет что-то вроде…

— Огонь.

…не это.

— Вы… вы предлагаете сжечь образцы?! — задохнулся Дарпи.

— Нет. Предлагаю уничтожить резерват. Насколько я понимаю — он изолирован от остальных магией? Впрочем, чары ограды при надобности можно обновить. С учетом того, что нам неизвестно количество особей внутри — постепенная зачистка выглядит… неблагоразумно. На мой взгляд, проще и безопаснее полное уничтожение — и если в Академии достаточно огненных магов…

Мой полный подозрения взгляд («Когда это ты успел стать таким разумным?») был встречен миной образцового прилежания («Лайл, вот видишь — я стараюсь, не лезу на рожон и предлагаю безобидный тотальный геноцид»).

Жаль, ректориум не оценил: там все дружно задыхались от возмущения.

— Это… неприемлемо! — понеслось с разных мест. — Ценнейшие образцы… флора и фауна… сама локация уникальна, и пожар нанесет непоправимый вред… Варварство, варварство!

Я покривился. Черт с ними, с этими их образцами — я вполне был готов собственноручно подпалить резерват, если нужно. По мне — куда лучше, чем соваться в пекло самому.

Голос подал магистр Кархат — хмурый, резкий и до этого только неодобрительно взиравший из-под нависших бровей.

— Необходимо отметить, что мы уже пытались… радикально решить проблему. Для этого мы связались с Братством Мора…

Господа академики тут же уподобились воронам в брачный период.

— Неприемлемо!

— Приглашать морильщиков… в эти стены!

— …подобный радикализм!

От воплей пробудился старикашка Мелехинт и сонно воззвал к спокойствию, закончив невнятную тираду еще более невнятным «…не будем портить столь прекрасное мероприякхррр».

— Однако проблема заключается в том, — ледяным голосом продолжил Кархат, — что Братство Мора отказалось брать заказ, как только узнало, что господин Нэйш приглашен нами для консультации.

Кто-то громко поперхнулся водой из графина. В зал на цыпочках прокралась обалдевшая тишина.

— Морильщики никогда не отказываются, — продребезжал Аммерли. — В трактате «О братствах и Орденах», который можно однозначно отнести к заслуживающим доверия источникам, ясно обозначено, что они не подчиняются ничему и никому, а отступают лишь перед безумием, потому что оно для них священно.

Тишина разгулялась, стала гуще и сочнее. Молчание понемногу начало смыкаться вокруг исключительного.

— Ну, мы с ними как-то… беседовали, — выдал тот, улыбаясь такой улыбочкой, что стал выглядеть как воплощение всего священного для морильщиков.

Впрочем, если вспомнить ту историю, когда мы пересеклись с Братством Мора… чудо, что они еще не шатаются вокруг питомника, поклоняясь Нэйшу на каждом шагу.

Ладно, поведение Рихарда — не то, что вызывает тревогу, на самом-то деле. Он пока на диво адекватен — вон, только что ляпнул «Можете связаться с Братством Мора и сказать, что я разрешил». Ступор господ магистров тоже понятен и тревожным явлением не является.

А является… является юный магистр Кеервист, полный самодовольства и энергии, от приглаженных бесцветных волосиков до ярко начищенных туфель. Его-то взгляд так и пышет презрением к собравшимся старцам и говорит, что вот, он их обставил и сейчас как достанет какой-то козырь из рукава.

И Кеервист его достает — эффектно, с размаху.

— В участии Братства Мора нет нужды. Строго говоря, присутствие господина Нэйша тоже не является обязательным. Думаю, к данному моменту проблема уже решена: сейчас внутри резервата работает специалист, которого мы пригласили.

Спрашивается, почему о таком никто не знал? Да потому, что в проклятущей Академии все не в курсе о делах других. Каждый играет в своё, лишь бы поближе к креслицу ректора.

Вот и сейчас — господа магистры пускаются возмущённо галдеть: как это, помимо них!

А внутри меня поднимается и нарастает, заглушая всё, знакомый крысиный визг.

— Вы отправили туда устранителя, — тихо, почти что ласково говорит Нэйш.

И всё стихает. Молчание схлопывается, смыкается на фигуре в белом. Кеервист бледнеет и выцветает, и пытается слабо ухмыльнуться — мол, а почему бы и нет.

А крыса орет и беснуется, и требует: бежать, бежать туда, сейчас. Боги, почему она не сказала, не сообщила, бросила только — что другой вызов…

— Моего устранителя, — повторяет Нэйш. — В одиночку.

— Вы сами утверждали, что ваши специалисты безупречны…

Хлоп! Это щёлкает крышечка серебряных часов — это кончилось время. Потому что у Кани-то может совсем его не быть. Потому что никто не знает — сколько там этих тварей. Потому что они явно не посвятили ее в суть проблемы в подробностях — иначе бы она туда не сунулась.

Потому что…

— Господин Дарпи, свяжитесь с питомником, кратко обрисуйте ситуацию и запросите помощь. По возможности постарайтесь вызвать Десмонда Тербенно. Сделайте это немедленно.

— Неприемлемо!

Неприемлемо, согласен. Потому что последнее, что нужно делать — тащить едущего с катушек Истинного Варга в резерват, в котором, очень вероятно, куча выморков. Которые могут обеспечить второй срыв.

Вот только я не думаю об этом. О судьбах мира и прочих мелочах. Потому что в резервате — моя дочь, и больше ни о чем я думать попросту не могу.

Разве что о том, что я вряд ли сильно помогу ей в одиночку.

Потому я готов тащить его туда. В спину пихать, если потребуется. Умолять, если он вдруг решит внять гласу разума и остаться.

Если это ей поможет.

— Нужен провожатый ко входу в нужный резерват, его схема, карта, вся информация.

Вороньё в тяжелых мантиях захлопало крыльями-рукавами. Заорало, перекрывая крысиный визг внутри: ах-ах, это неприемлемо, и неужели мы собираемся покинуть заседание ректориума и идти куда-то прямо сейчас?

— Лайл?

Какого черта, спрашивается, я еще медлю. Когда исключительный уже раздал все распоряжения, запугал всех до полусмерти и торчит у двери с предвкушением на физиономии — и дарт так и рвется из ладони.

— Лайл, ты, случайно, не решил остаться и сам дождаться помощи? Я не против, но если вдруг ты не собираешься… пора, ты не находишь?

— Да, — хрипло сказал я, ощупывая верный, идеально сбалансированный нож в тайных ножнах. — Точно. Мы идём сейчас.

====== Край для варга-3 ======

ЛАЙЛ ГРОСКИ

 — Я… я… мне понятна ваша встревоженность, но если вы полагаете, что я отправил туда госпожу Асканию без страховки… По пути к резервату наш провожатый — этот самый Кеервист — без конца пытался что-то сделать с гнетущим молчанием. С него даже слетело полтора пуда снобизма (и осталось еще восемь с половиной). Так что он даже набрался смелости с апломбом заявить, что незадолго до Кани выслал туда группу наёмных охотников. На разведку, так сказать. Я разбирался со схемами резервата столетней давности, чертыхаясь на ходу. Нэйш вполголоса давал инструкции бледноватому книжному червю, который должен был бы отвечать за резерват.  — Отлично, — отозвался исключительный мягко. — Возможно, пока выморки будут заняты охотниками — у Аскании появится шанс продержаться. Кеервист лишился ещё двух с половиной пудов снобизма, но попытался возражать в том смысле, что он-де уверен, что опасности никакой нет, да и вообще, мы эту самую опасность явственно преувеличиваем. На мое предложение составить нам в таком случае компанию в прогулке по неопасному резервату магистр отмолчался. Потом перед нами оказалась ограда — посверкивающий и отливающий перламутром «мыльный пузырь» защитного купола резервата. Основой для «пузыря» служили широкие ворота, от которых расходились волны магии. Первоклассная работа кого-то из Града Мастеров. Глава резервата повозился с отмыкающим кристаллом, и ворота приоткрылись с иступленной прямо-таки радостью. Я шагнул внутрь — торопливо, не прислушиваясь, что там верещит грызун, краем уха услышав:  — От меня ещё что-нибудь требуется?  — Нет, — отозвался Нэйш. — Только пропустить господина Тербенно. А вот магистр Кеервист, полагаю, нам понадобится. Обернулся. Бледный Кеервист явно расстался со всем оставшимся снобизмом и, возможно, с несколькими килограммами. И потихоньку отступал назад под крайне мстительным взглядом Нэйша, обещающим, что вот прямо сейчас кто-то всё-таки прогуляется в резерват с выморками.  — Исключительный. Хватит придуриваться. Все эти игры совсем не с руки, когда моя дочка в клятом резервате.  — Вы проследите, чтобы никто, кроме господина Тербенно, не прошёл за эти ворота, — процедил Нэйш. — Вы поняли? Судя по физиономии Кеервиста, ему понятнее и не нужно (чудо, что он от облегчения не грохнулся). Рихард хмыкнул и нырнул в проход следом за мной. За нами захлопнулись ворота. С визгом петель, напоминающим визг неутомимого инстинкта: «Ловушка! Пойманы! Пойманы!»  — На что это по-твоему, похоже, Лайл? Нашёл время для философских рассуждений. Правдивый ответ был бы — «на омерзительную пастораль, из тех, что висят в золоченых рамах в спальнях богатых вдовушек». Травка, цветочки, рощица за пару сотен шагов. Журчащие ручьи, тропы, протоптанные то ли студентами, то ли здешними зверушками. Если бы еще не крыса, которая бьется внутри, повторяя одно-единственное слово.  — На клетку. Нэйш кивнул.  — Идеальную. Отсутствие естественных хищников, чудесный климат. Пища. Первое тело лежало за пятьсот шагов у входа, в густой траве. Грифон, высушенный и выпитый донельзя, даже крылья в прах обращаются. Второй нашёлся у озерца — и снова же, никаких следов борьбы. Видно, заманивали их мастерски. Дальше пошли серебристые йоссы и пара алмазных стинф — нелетающих птичек ростом с человека, которые ловко мечут свои блестящие пёрышки. Эти не успели метнуть не единого.  — Примятая трава — и только. Агония была, а вот сопротивляться они не успевали. Я всё пытался высмотреть признаки пожара — признаки дочери. И не находил.  — В таких условиях хищник с высокой приспособляемостью неминуемо будет развиваться. Совершенствовать способности охоты по мере того, как количество пищи уменьшается. И…  — Размножаться. Едва ли исключительный меня слышал. Глаза у него уже полыхнули синим, я успел только открыть рот, сказать: спятил, у тебя совсем недавно был срыв, куда… Потом подумалось: если неподалёку от Кани есть какое-нибудь животное… из этих ценных образцов — ну, из тех, что остались, то он же сможет увидеть. Почувствовать. А если что… Если он сорвётся… Метательный нож мягко прижался к ладони. Крыса изнутри зашептала ободряюще: давай-давай, не бойся, будь готов, ты же понял, ты же давно знал, что однажды придётся… Когда Нэйш вдруг дёрнулся (будто тайясту за хвост ухватил) — я с перепугу едва не всадил ему нож между лопаток. В последний миг опомнился, когда понял, что глаза у него не синие.  — Хорошая идея, — сказал Нэйш, увидев меня с ножичком в руке. Ухмыльнулся кривой, ненормальной улыбкой. — Совсем неплохая, Лайл. И снял с пояса дарт, так что я сходу понял, что дела наши плохи. Сперва подумал даже: вот сейчас и нападут. Но Нэйш с приличной скоростью зашагал по самой широкой тропе — наверное, проделали господа будущие академики.  — Услышал кого-нибудь?  — Некого слышать, Лайл. Животных здесь не осталось, а соединение с сознанием этих выморков… не самое приятное ощущение.  — Откуда знаешь?  — Я пробовал с трофеем Аскании. Боженьки, он всё-таки туда полез. Сколько шансов вообще было за то, что — не полезет? Не могу же я в самом деле круглые сутки его держать под надзором — понадеялся на то, что там была Аманда…  — Со страховкой Аманды, Тибарта и ещё пары учеников, не волнуйся. Мой Дар всё же отличается от Дара обычного варга, так что моя краткая экскурсия прошла… без последствий.  — Экскурсия наподобие тех, от которых варги во время Противостояния с ума посходили? — свирепо справился я.  — Да, — кратко отозвался Нэйш. Распространяться — сколько он пробыл в сознании этой твари, он не стал. А я не стал надрываться в воплях: «Без последствий, черти водные, как же! А если бы у тебя сердце прихватило, а если бы ты не вернулся, а если бы второй срыв…» Перед глазами так и висел мантикорий сын Тающий. Напоминал: процесс запущен. Ты знаешь, чем кончится. Второй срыв — вопрос времени. Надо бы поступить разумно, Гроски. Первого охотника, вернее, то, что от него осталось, мы отыскали через четверть часа. Высохшее серое подобие человека, рыжие потускневшие пасмы в косички переплетены. Второй встретился ещё минут через пять: наверное, они разделились на свою голову…  — Сколько ж здесь этих тварей, — прошептал я. Наклонился над телом второго, бездумно подобрал выпавший из сухих, растрескавшихся пальцев метательный нож — славный, из лучшей илиссейской стали. Крыса опять вздумала внутри пострадать — да заткнись ты! С трудом задавил в себе желание позвать дочку во весь голос — непонятно, кто или что на такой зов откликнется…  — Интенсивное размножение, — напомнил Нэйш. — И голод. Видишь ли, я уже говорил: животных здесь больше не осталось. И если эти существа не склонны к каннибализму, они должны быть… крайне рады нашему приходу. Грызун внутри судорожно зарыскал в поисках выхода. Судя по всему, выморки, дряни, как-то все-таки отслеживают добычу, охотники не успели даже очень далеко от выхода отойти, а значит, значит…  — Рихард. Твою же трижды растак. Она стояла на берегу ручья, и у нее в волосах зеленел листочек ясеня. Такая, какой я её помнил — каштановолосая, в клетчатой рубахе, с легким кнутом на поясе. Со складкой сосредоточенности — тысяча дел! — между бровей. Больше, чем имитация. Полное подобие. Двенадцатая. Очень может быть, она так стояла и напротив Тающего вчера. Только эта не шла на встречу и не тянула рук.  — Отойди, исключительный, — попросил я хрипло. — Дай я. И в ответ получил то, что опасался с самого начала.  — Думаю, тебе стоит продолжить путь, Лайл. Мне, видишь ли… нужно кое с кем побеседовать. Вот и всё, с чувством сказал внутренний грызун. Почему-то голосом Тающего. Появилось в груди ощущение натянутой струны — тонкое-тонкое… Как ухмылочка одного исключительного. Мечтательная, едва заметная такая ухмылочка, в самый раз как у пьяницы, которому пару секунд — до заветной бутылки. Как у того, кто сделает сейчас шаг к чему-то, чего давно ждал. К краю. К бездне, над которой мы все повисли — почему, черт побери, мне казалось, что ему эта самая бездна не кажется привлекательной?  — Это не она, ты же помнишь? Собственный голос предал — показался задавленным, неуверенным. Это… эта тварь была слишком похожа. И я не был уверен — буду ли жив через секунду после того, как убью ее. Лезвие дарта уже легло трепетно на ладонь фигуры в белой, устранителя — и я не знаю, для кого…  — Лайл. Тебе нужно искать дочь. Просто… не усложняй. Угрозы не было. И просьбы не было. Был — лишенный выражения тон. Грань безумия, отчетливо слышимая где-то там… И мгновенная мысль: если эта тварь тут одна, и остальные явятся следом. У меня есть шанс уйти, пока он тут будет разбираться. Остановить его у меня шансов все равно нет. А если я… если вдруг решу закончить (метательный нож укоризненно пощекотал ладонь) — шансов может не стать у Кани, потому что я останусь один. Не будет отвлекающего фактора.  — Лайл. Ты не забыл, зачем ты здесь? Мне бы знать ещё — зачем ты здесь, исключительный. А про меня… поверь, ты не захочешь знать. Ты говорил мне, что решаешь проблему, так вот, у меня тоже есть её решение. Я здесь затем, чтобы покончить с тобой, если ты вздумаешь съехать мозгами в канавку окончательно. Но ещё я хочу найти дочь. Грызун внутри решил за меня. Развернул и дернул за ближайшие заросли, нетерпеливо повизгивая: пусть тут без тебя, пусть, пусть! В памяти осталось одно — выхваченное, врезавшееся: две фигуры напротив друг друга. Солнце пляшет в каштановых волосах одной фигуры, трепещет зеленый листик в них. Вторая фигура — бела, и волосы под солнцем кажутся седыми. Серебристая цепочка дарта водной струёй стекает с ладони…  — Здравствуй, аталия. ДЕСМОНД ТЕРБЕННО  — «Мне нужно знать», понимаешь ли, вот что она сказала! Я подкладываю под спину Кани подушку. Набрасываю ей плед на ноги — плед тут же летит в меня с возмущённым: «Да ты послушай, что говорю-то!» Потом слушаю, как жена пересказывает свой разговор с Гризельдой Арделл. И киваю. Разумеется, я понимаю Гризельду Арделл, которая хочет удостовериться, что Рихард Нэйш, представляющий немалую угрозу сам по себе, может возглавить питомник в Вирских лесах. Для этого Арделл хочет выяснить всё, что можно, о точке срыва — чтобы знать, возможно ли повторение этой точки. И мне остается лишь радоваться, что нынешняя глава питомника проявляет такое благоразумие. На ее месте и я старался бы выяснить все подробности — и о том дне, и обо всех остальных.  — …и я совершенно уверена, что папаше и Мел она уже устроила форменный допрос, не знаю только — как там насчет Аманды и Тающего… Эй, а к тебе она еще не обращалась, а?  — Не было нужды, — говорю я и пожимаю плечами. Нужды не было, потому что через неделю после возвращения Гризельды Арделл я ей предоставил полный письменный отчёт за два года — из записей, которые вёл по старой привычке. Необходимую информацию добавил от себя. Помнится, она даже меня потом благодарила. Теперь я думаю, что, возможно, написал не всё. Это тревожит и заставляет погружаться в память.  — Кошмар, — сонно говорит Кани. — С животом сплошные проблемы: хочешь свернуться как следует, а не понять, как… Но всё-таки как-то сворачивается и мгновенно засыпает. Разбудить ее не так уж легко — так что я не боюсь потревожить жену, когда перехожу в кабинет, достаю старые записи. Веду пальцем по строчкам своего собственного отчета. «В четвертом часу после полудня со мной связались из Академии». Строка поблекла, а воспоминание — нет. Вот я разговариваю с Фрезой о поставках продуктах и подсчитываю — сколько нужно закупить, и обещаю передать Гроски… Потом появляется гордый Тибарт — дежурный.  — Десмонд, вас вызывают из Академии. Говорят, срочно. Прямо-таки немедленно. Разумеется, я тут же направляюсь к дежурной Водной Чаше. Из нее смотрит встревоженное лицо магистра Дарпи — и вот он уже торопясь, скороговоркой, вводит в курс дела… А я пытаюсь осознать. Химеры в резервате Академии? Да, этого следовало ожидать. Моя версия вела именно в этом направлении, и я как раз думал надавить на кого-нибудь из знакомых студентов или преподавателей. Нэйш и Гроски отправились туда? Этого следовало ожидать ещё больше. Благоразумие и Нэйш — несоотносимые понятия, а мой тесть… что ж, к сожалению, его запасов благоразумия слишком часто не хватает еще и на главу питомника. Однако отправляться туда после вчерашнего срыва — было бы верхом сумасшествия, и, возможно, это обозначает, что у них есть причина… Она отправилась на вызов — так сказала Фреза. К которой она забежала на кухню перехватить пару пирожков. Мы с ней не виделись после ее вчерашней (совершенно беспричинной, на мой взгляд),вспышки, и она могла не сказать мне, куда отправляется, просто из мелочной обиды, и значит…  — Просили… связаться с вами… сказать, что необходимо подкрепление… Пальцы сжали дудочку в нагрудном кармане. Они запрашивали не подкрепление варгов, они полагают, что там химеры, а моя музыка уже показала себя как эффективное средство против… Я действую поспешно, необдуманно, но все равно кажется — слишком медленно. Бросить — «Откройте ваш портал на прием, мне нужен проводник до резервата». После сказать дежурному, что ухожу. Потом броситься бегом к ограде, к границе территории, за которой — портал. Почти на выходе меня догоняет голос Мел:  — Эй! Разговор есть.  — Прошу прощения, у меня нет времени. Кани в Академии, в резервате с химерами, Гроски и Нэйш тоже там, и я…  — Твою ж! — выкидывает сквозь зубы Мел за спиной. — Я думала, она догадается и не полезет на вызов — недооценила, ч-черт. Тут вот какое дело: она вроде как беременна. Небо валится на меня сверху, а земля ведет себя совершенно неподобающим образом: раскачивается, будто палуба корабля. Я поворачиваюсь и смотрю на Мелони Драккант, которая стоит передо мной — взъерошенная, сердитая, как сказала бы матушка, «вылитый криминальный элемент». Я стою и смотрю, и пытаюсь осознать то, что Мелони Драккант выпаливает мне в лицо.  — Перед ней, понимаешь ли, затормозила мантикора. Они ж бешеные мамки, не трогают беременных и кормящих. Охотники ещё грудным молоком в древние времена поэтому мазались. Так вот, это точно. Я-то думала, что и она, и ты в курсе, а оказалось, что она вроде как нет… Так что твоей жёнушке надо быть с магией поосторожнее — вон, у драккайн на первой трети непроизвольные вспышки, а она… ну, гораздо дурнее обычной драккайны. Голос то наплывает, то отступает — идет волнами, и кружится голова, и набрасывается сразу все: ссора, ее набеги на кухню, она жаловалась, что в последнее устранение «пыхнуло что-то мощновато».  — Что… что ты имеешь в виду? — выдыхаю я — и не могу узнать своего голоса.  — Что в животе Балбески сидит что-то жуткое — ну, с учетом того, кто родители. Э, не дошло? В роду Гроски будет еще одно недоразумение. А нам придется отстраивать поместье, если она надумает еще и тут рожать. Чёрт, ну вот еще не хватало обмороков! Мир делает новый оборот под ногами, но тут Мел тычет в нос каким-то вонючим лоскутом (струя гарпии, я не зря работаю в питомнике). Сознание проясняется, и я вспоминаю: Академия. Химеры. Нужно очень, очень спешить, а все остальное — после. Потом я бегу (высшие оценки по физической подготовке, особенно что касается преследования). Стараюсь, чтобы не сбилось дыхание, когда выхожу из портала и приходится спешить ко входу в резерват. Наверное, у меня всё равно безумный вид, потому что магистр Дарпи глядит опасливо. Он говорит что-то, суёт какие-то схемы, пытается оправдаться… Но я не способен воспринимать. Ничего. Боги, она беременна. Сейчас. Это… оглушительно, невозможно, неправильно, она, кажется, принимала зелье, потому что я спрашивал, потому что заводить детей, когда питомник в таком положении — это… безумие. И она не согласится покинуть питомник, и… что это значит, что мой ребенок будет расти в полуразрушенном поместье, полном опасных тварей (и я сейчас не только о животных). Возможно, мне удастся уговорить ее быть подальше хотя бы год, беременность и первые месяцы, мои родители не будут рады, но примут нас, конечно… Девятеро, нет, она не согласится. Я пока что победил лишь в одном споре: когда уговорил ее официально закрепить отношения и взять мою фамилию. Нет, сосредоточьтесь, законник третьего ранга Тербенно. Сначала вы обязаны отыскать жену, в идеале — вместе с ее не совсем нормальным отцом и окончательно ненормальным наставником. Главное — чтобы с ней ничего не случилось.

Рельеф в резервате неудачный, точнее, как и во всех резерватах академии, комбинация рельефов: полоса рощи, полоса холмов, а вон в отдалении невысокая скалистая гряда. Трудно ориентироваться, зато легко скрываться. Благо, я в маск-плаще и стараюсь ступать тихо, хотя не знаю, получается ли.

Следы борьбы отсутствуют, как и все остальные следы или хотя бы указание на направление — куда они все двинулись после входа. Слишком много троп — они ветвятся и ведут во все стороны. На севере — не меньше двух миль — поднимаются в небо клубы дыма — и я выбираю тропу, ведущую туда. Время от времени видны погибшие животные — высушенные, выпитые. Стараюсь не задерживаться взглядом на них. Прохожу мимо двух сросшихся озерец, приглядываюсь, прислушиваюсь… Сжимаю свой атархэ — резную деревянную дудочку, к которой так не люблю прибегать. Дар неуправляем, и прихотлив, и хаотичен, и не желает вписываться в рамки и правила, которыми я пытаюсь его оградить. Он напоминает мне жену. Во многом тем, что он… тоже устранитель. И легко выходит из-под контроля. Девятеро, а если она решит, что не время? Если она вообще не хочет детей? Мы ведь с ней так и не говорили об этом — вернее, я пытался обсудить с ней стратегию семьи, но она только хохотала и отмахивалась, и начинала меня целовать, так что… я оставил попытки. Но если она решит, что ребенок помешает нам… помешает ей, ведь это действительно несвоевременно, и необдуманно, и какими словами я смогу ее уговорить? И, полагаю, следует написать родителям — да, у нас создалась тяжелая ситуация, но не поставить их в известность я… На шорох кустов я реагирую инстинктивно: вскидываю дудочку к губам. Потом мелькают рыжие волосы, и я едва в голос не кричу об облегчения.  — Милый, — говорит Аскания, шагая вперёд и улыбаясь мне навстречу. — Вот здорово, что я тебя нашла! Слушай, нам нужно поговорить. Да? Облегчение уходит. Мелодия слетает с губ раньше, чем я успеваю задуматься и сказать хоть что-нибудь. Быстрее мысли. «Ты не она», — выпевает мелодия. И существо, которое кажется моей Кани, оседает на землю с утробным воем, корчится и выкручивается. Не она, не она, не она, — поет музыка, ввинчиваясь прямо в сердце, и по телу химеры ходят волнами конвульсии: не она, не она… Потом я с трудом отрываю трубочку от губ. Выморок мертв, если они могут умереть. А внутри комом растет пустота: мелодия взяла неожиданно много сил. Наверное, потому что это существо… оно слишком похоже: ало-рыжие волосы, и веснушки, и курносый нос, и губы, открыты в крике… Соберитесь, законник Тербенно. Эти существа — превосходные имитаторы. Однако ясно, что иногда они не могут воспроизвести поведение. В духе Кани было бы скорее выпрыгнуть на меня из кустов с воплем: «Я выморок и сейчас буду кусать тебя за всякое!» У нее… своеобразное чувство юмора. Мое продвижение замедляется: почва неровная, повсюду разбросаны валуны разного размера. И требуется оправиться от мелодии. Дым в отдалении немного сместился на восток, теперь я иду туда. И мысли опять налетают, сбивают, топят. Что, если я буду безответственным отцом, таким же, как мужем? Я слишком часто уступаю жене, и в мелочах, и в главном, и если ребенок будет расти в питомнике — удастся ли привить ему хоть что-то? Оградить от дурного влияния? С учетом того, что Дар часто передается в семье — что, если сын или дочь будет Сиреной, и тогда…  — …их больше нет, ты понимаешь? Больше нет. Наверное, я отвлёкся опять. Иначе я услышал бы ее голос раньше. Гризельды Арделл, которой не могло быть в этом мире. Вернее, нет, не ее голос — нечто иное, пропитанное холодной издёвкой. Голоса собеседника не слышно — и кто собеседник, в таком случае? Инстинкт толкает меня, заставляет закутаться в маск-плащ и двинуться на звуки.  — Когда я уходила… я надеялась, что ты справишься. Что поможешь им, что сможешь перемениться. Если бы я знала, как дорого заплачу за эту ошибку, Рихард, я никогда бы не ушла. Скажи мне — неужели это было так сложно? Я же просила только их защитить. Я же для этого! Оставила тебя! С ними! Рихард! Она попадает в поле видимости первой: стоит на небольшом пятачке, свободном от деревьев. На лице — очень похожем на то, которое я помню — выражение горечи, злости… отвращения. Вокруг тела. Мелькают рыжие волосы, сердце подкатывается к горлу — нет, это же не может быть она, стоп-стоп… И это не может быть Гроски, рядом. И… нет, Мел тут точно нет, и Аманды, и учеников… что здесь происходит, что за гнусный театр?! Театр для единственного зрителя, который сидит, привалившись спиной к валуну. Наверное, Нэйш ранен, потому что очень бледен, и он безоружен: я не вижу дарта. Он ничего не предпринимает: только слушает. Слушает, глядя на тела, переводя взгляд с одного на другое. И задыхается.  — Взгляни на них! Как ты допустил такое, где ты был, когда они умирали? Они были под твоей ответственностью, и каждый — каждый на твоей совести! Каждый — твоя вина! Я доверилась тебе, я отдала тебе самое дорогое, а ты… Теперь он не отводит от нее глаз, не может заслониться и только вздрагивает от каждого нового слова — а слова свистят, будто кнут, и ударяют больнее.  — …ты не справился, Асти. Не приложил усилий. Я разочарована. Впрочем, не было никаких сомнений в том, что так и будет. Что ты опять сделаешь хуже. Потому что ты ничтожество. Пустышка. Нужно восстановить картину… восстановить картину, стучит в висках. Был бой, это всё — выморки, которых Нэйш смог уложить, этот — последний, остался в живых, теперь вот тянет время и изматывает противника… нет, не так… Нужно применять музыку, но если Нэйш слаб — я ведь могу задеть и его, нет-нет, не то…  — Может быть, всем легче было бы, если бы ты не вышел из Противостояния. Если бы ты не выжил вообще. Ты же умеешь только убивать — и вот они мертвы, и это твоя вина — ты не справился, ты… Кажется, я поступаю неосмотрительно — не проверив, есть ли другие выморки поблизости — шагаю прямо на полянку, выхватывая портативный артефакт — огненный диск. Впрочем, срабатывает: выморок молча и стремительно отступает. Бросает добычу, не желая связываться.  — Ты… ты ранен? — спрашиваю я, подходя к Нэйшу. Старательно не смотрю при этом на трупы: после проанализирую, кто там и почему. На главу питомника мне тоже не хочется смотреть: едва ли он поблагодарит за спасение. Скорее уж, может попытаться меня устранить, как свидетеля своей слабости. Но он кивает молча, отвергает мою протянутую руку и опирается на плечо. Нужно довести его до безопасного места, — мелькает в голове. И спросить, видел ли он Кани. И узнать, что с ним всё-таки не так, что не… Потом я чувствую, как рука Нэйша стискивает плечо судорожной хваткой. Что-то впивается в висок, темнеет в глазах, и я, кажется, поскальзываюсь, на секунду проваливаюсь в какой-то мутный, жадный туман, мелькает отчаянное — не так, не так, не так… Потом день возвращается: я стою на коленях, а он лежит рядом с остальным телами. Не он — оно: искаженное лицо, изо рта торчат две тонкие, тающие на глазах присоски-жала… В шее блестит серебром знакомое лезвие дарта. И я не понимаю совсем ничего. Совсем ничего, пока не слышу над головой:  — Не знал, что я выгляжу настолько… сентиментальным. Тогда я пытаюсь встать, держась за виски — они еще ноют, будто вокруг головы наложили плотный обруч. Пытаюсь встать и смотрю на Рихарда Нэйша — второго, он стоит над первым и задумчиво его рассматривает.  — Что это? — наконец говорю я и все же поднимаюсь на ноги. Глядя на них двоих — мертвого и живого. На трупы вокруг них.  — Сложная ловушка. На которую, по мнению академиков, эти существа не способны. Тип «охотник и ложная жертва». Изобретательно, правда? Охотник пускается в бегство. Ложная жертва в результате сама оказывается охотником. А жертвой… Оказываюсь я. Хватаю ртом воздух и тру ладонями виски, пока в глазах не проясняется. Выдавливаю из себя:

— Где Кани?

Глава питомника слегка пожимает плечами и кивком указывает на клубы дыма на северо-востоке. И не спеша трогается в том направлении.

— На вызовы сквозника она не отвечает. Возможно, Лайл её уже нашёл: он ушёл примерно в ту сторону.

Внутри начинает шевелиться подозрение — та моя часть, которую называют интуицией законника. Нэйш выглядит даже чересчур спокойным, учитывая ситуацию, и быть не может, чтобы они разделились в таком месте. Чересчур безумно даже для…

— Вы… значит, разделились?

— О, если ты беспокоишься о Гроски, то не стоит. Лайл вообще хорошо умеет выживать.

Подозрения только усиливаются. Может ли быть так, что сейчас — это какая-то из фаз срыва, и Лайла Гроски вообще нет в живых? Я ведь не проверил те самые тела, которые были на поляне…

— Что в таком случае делал ты?

В ответ я получаю знакомый смешок.

— Экспериментировал. Исследовал возможности этих существ и то, насколько они продвинулись за последнее время. Иными словами, мы проверяли — кто из нас лучший устранитель. Надо отдать им должное, эти… изобретательнее предыдущих. Они достаточно быстро перешли к новым тактикам, стали практиковать достаточно опасные засады. Маневры отвлечения, как те, с которым встретился ты. Интересно, правда, откуда они узнали…

Дым, кажется, становится менее густым, и виски снова начинает ломить, наваливается страх: что, если я не найду её, что, если она попала в одну их таких вот ловушек, что…

— Что?

— Ничего. Но исходя из всего… думаю, стоило попросить магистра Кеервиста ещё и никого не выпускать.

— Включая нас? Но…

Нэйш чуть приподнимает брови, поворачивая ко мне на ходу лицо. И меня осеняет.

— Ты думаешь, они могут попытаться выйти отсюда? В нашем облике?

— Ну, они голодны. Можешь судить по массовости нападения. Так что разумно на их месте будет поискать пищу за территорией резервата. Если, конечно, их ничто здесь не держит.

— А их…

Из-за кустов выходит ещё одна Гризельда Арделл — и не успевает сказать ни слова: Нэйш всаживает ей дарт в лоб с лёгким: «Как-нибудь в другой раз, прости». Хмыкает, дергая лезвие назад.

В нём не видно ни сожаления, ни даже волнения — и после той сцены с питомником это выглядит… неестественно. И я спрашиваю себя: почему я уверен, что рядом со мной сейчас идёт человек? А не… химера, ведущая меня куда-то в логово?

— Обворожительная настойчивость, — говорит Нэйш мимоходом (я пытаюсь подавить спазмы в горле при виде неподвижного тела Арделл). — Знаешь, я тут пытался определить — насколько быстро они могли истребить всех животных… и получается, что достаточно быстро. При этом не попытались выбраться за пределы резервата, несмотря на то, что пища закончилась. А это значит…

— Ты думаешь, у них тут гнездо?

Он не отвечает — наверное, потому что это и так достаточно очевидно. Я не работаю с животными непосредственно, но знаю, что некоторые хищники обитают большими семьями: легче охотиться, легче защищать логовище. Могла Аскания прийти к тем же выводам, что и её наставник? Ну, разумеется. И тогда её нужно искать где-нибудь в самом гнезде этих тварей… где?

Наверняка в самом укромном месте в резервате — а что может быть укромнее, чем вон та скалистая гряда? Наверняка там есть расселины, низины, пещеры…

И потому ноги несут меня туда, и глаз замечает тревожные знаки: опаленный кустарник, обугленные тела химер — разного вида, здесь две… вот ещё четыре… эти в виде животных, вот ещё… тупо гляжу какое-то время на нечто наполовину разложившееся, с моим лицом. А эта в белом, лица не видно, но по фигуре можно понять — кто…

— Прекрасно, — говорит Нэйш, кажется, даже — что с гордостью. — Нужно сказать ей, что она всё же делает успехи как устранитель.

Его это… веселит? Радует, что вокруг разбросаны тела… наши подобия (Девятеро, вон там, кажется, Гроски или то, что осталось от химеры, принявшей его облик). Я молчу и только закрываю рот и нос рукавом, чтобы не вдыхать гарь и вонь от тел. По крайней мере, она была жива и приняла бой. Может быть, отступила, но была жива.

Что, если она как-то навредит ребёнку таким напряжением магических сил? И хватит ли ей ответственности, чтобы принять материнство, и как уговорить её отказаться от устранения, потому что это же несовместимо…

Мысли сбиваются и путаются — и твари тут же этим пользуются. Впереди из-за камня неспешно выступает очередное подобие Кани. Улыбается и распахивает объятие мне навстречу:

— Любименький! Миленький! Иди, обниму!

Я фыркаю, не снижая хода — отвратительное подобие. Искоса гляжу на Нэйша: я предпочту, если это сделает он, если не придётся прибегать к музыке…

Нэйш, усмехаясь, подкидывает на ладони дарт… и тут усмешка гаснет.

Боковым зрением я вижу в этот момент, как химера там, впереди, выбрасывает вперед правую ладонь. Так, будто она собралась…

Вшу-у-у-ухххх!!!

Огненный сгусток, бесформенный и яростный, набирает скорость стремительно. В голове мелькает: не должна достать, мы же не меньше, чем за тридцать шагов… Потом я вдруг понимаю, что достанет. И времени нет, даже инстинкты Корпуса Закона не могут дать преимущества, которое…

Меня толкают в бок и сносят с тропинки, и я слышу, как над головой трещат и занимаются сучья от магического, быстро прогорающего пламени. Саднит плечо: я приземлился по всем правилам Корпуса. Ладони перепачканы во влажном мху, маск-плащ тлеет с края.

— Выдающиеся успехи, — выдыхает Нэйш. Он прижался к земле рядом — распластался, будто готовый прыгнуть алапард. Белый костюм из таллеи в земле.

— Ч-чёрт, не достала, что ли, — слышится озадаченный голос Кани. — Вот шустрые сволочи. Эй, погодите, сейчас поближе подойду!

— Аскания… Аскания, прекрати, — пытаюсь я подать хриплый голос. — Это… мы, это… я. Ты нас чуть не убила!

— То-то и оно, что чуть, — отзывается голос жены уже с двадцати шагов.

— Что за абсурд. Погоди, я сейчас поднимусь, мы поговорим…

Смотреть туда, вперёд, мешают кусты, но я вижу, что она останавливается. Радостно трёт ладони.

— Ой, Десми, так это ты? Извини, не узнала. Конечно, поднимайся, давай сюда…

— Во второй раз я могу и не успеть, — шепотом предупреждает Нэйш.

Он уже успел отползти довольно далеко от дороги — так, чтобы не было видно белого костюма. Укрылся за очередным обомшелым валуном.

Это абсурдно. Безумно абсурдно и чудовищно глупо. Совершенно безумно, к тому же. Обо всём этом я думаю, пока проделываю ползком путь к этому же валуну.

— Она принимает нас за выморков?

— Эй, Десми! — бодро откликается голос жены. — Ты ещё там? Отзовись! Ты мне муж или где, а? Давай, выходи, я буду извиняться!

В голосе — весёлое предвкушение следующего удара. Я вытираю землю с мхом с лица, пытаясь придумать какой-нибудь план…

— «Тройной виверний», — с расстановкой произносит Нэйш. Трёт потускневшую бабочку на лацкане. — Кажется, удар носит такое название. Обычно он под силу только магам исключительной силы. Интересно, откуда у её Дара такая мощь.

— Эй! — требовательно покрикивает Кани. — Выходить с поднятыми конечностями, можно со всеми! Считаю до семнадцати с половиной, потом начну пытать вас анекдотами про девственность королевы Ракканта!

Я с дрожью осознаю, что за веселостью в голосе жены скрывается отчаяние. Усталость. Надлом. И что-то ещё.

— Мы… мы ждём ребёнка, — шепчу я. — Она пока не знает, но она…

Нэйш секундно вскидывает глаза к небу. Выглядит это немного комично — словно он решил приструнить убийственным взглядом кого-то, кто распоясался на небесах.

Потом глава питомника медленно выдыхает и изображает улыбку — или оскал — который меня ничуть не обманывает.

— Хорошая новость для питомника. Размножение говорит о благоприятных условиях, не так ли? Поздравляю. Если Лайл ещё не в курсе — не говорите ему без меня. Хочу видеть его лицо, когда он… осознает масштаб.

Разумеется. Я не сомневался, что так и будет — для него беременность Кани еще одна проблема: питомник лишается устранителя… Станет ли это проблемой для неё? Она ведь сама ещё, в сущности, ребёнок.

— Семнадцать с половиной! Что, даже голос не подашь? Эй, Десми, я тут помираю от любви, а ещё прямо дрожу от страха: тут всякие выморки, знаешь ли, ползают. Давай, приди и защити хрупкую меня!

Соберитесь, законник Тербенно, необходим план. Насколько я помню, однажды Нэйш и Мел попали в похожую ситуацию, когда им пришлось ловить беглянок из пансиона.

— Когда Мартена била по вам огнём — амулет тебя защитил, — шепчу я, — ты можешь доказать, что ты — это ты.

— Вот только Мартена не была устранителем. Всего лишь девочкой из пансиона, где не учили магии. А Асканию я обучал лично. Сейчас она занимает удобную позицию для атаки. И если она увидит, что атака магии не достигла цели — она ударит тем, против чего амулет бесполезен. Что ты знаешь о её атархэ, Десмонд?

— Она… — вспоминается смутно: я сижу над бумагами, а она влетает в комнату, тормошит и прыгает, и кричит: «Заказ готов, глянь, какая красота, сколько деньжищ отвалили, а Мастер говорил — ни у кого такой формы нет…» Три тонких, острых клинка, чуть изогнутых, будто пламя… — Ну, она… назвала его Матильдой.

Нэйш поворачивается и молча, пристально смотрит на меня, приподняв брови. Я чувствую жар на щеках — да, может, мы и не слишком часто общались с женой, но питомник занимает столько времени… И сейчас… сейчас я не могу выстроить ни единой схемы, ни одного плана.

— Поговори с ней, — шепчу я почти что отчаянно, — в конце концов, ты её же наставник!

Нэйш только хмыкает, отряхивая от земли костюм.

— У меня есть идея получше. Пожалуй, я найду Лайла.

— Что?! Потому что его она послушает?

— Потому его никто не прикрывает, а я как глава питомника должен… нести ответственность за сотрудников.

— Ты же говорил — он умеет выживать!

— Десмонд, — говорит Нэйш с издевательской мягкостью. — Такое безразличие по отношению к судьбе твоего тестя… прямо-таки пугает.

— Но Аскания же…

— О, я оставляю её в твоих руках, и здесь я спокоен, — он хлопает меня по плечу и усмехается. — В конце концов, ты же её муж.

Потом он выскальзывает из-за валуна — и тает между деревьями. Растворяется, несмотря на белый костюм.

— Эй! — слышится возмущённый голос моей жены. — Куда намылился? Ну, хоть второй-то остался? А то мне некого угостить моим горячим расположением!

Я сглатываю и прижимаюсь спиной к холодному валуну.

В полнейшей растерянности.

====== Край для варга-4 ======

АСКАНИЯ ТЕРБЕННО

 — Представляешь, жуть какая, — говорю я и нервно подхихикиваю. — Я ж не только себя могла сделать вдовушкой, а этого — сиротинушкой! — тычу пальцем в живот. — Я ж так развоевалась, что если бы Ри не уполз подальше — над его могилкой была бы надпись «Побежденному учителю от скорбящего ученика. Покойся с миром, ты учил слишком хорошо». Хотя никогда не поздно, как говорится. Правда, пока что прибивать моего распрекрасного наставника совсем уж без надобности: он и без того в последние дни тенью стать вознамерился. Ну, то есть, он весь из себя такой — пы-пыщ, я тут великий и ужасный, гляньте, вот дарт, вот глаза синие, вот ухмылка, чего вам еще надо? Не знаю, чего мне надо, может, чтобы он был меньше похож на кота, который случайно ошибся с тапками и не представляет, какие последствия это для него несет. Но это уж дело для Карающей Тапки Гриз, мое-то дело — как следует разродиться и не спалить питомник в процессе, магия-то шкалит. Детеныш внутри не на шутку распрыгался — эй, потерпи, я тут разговоры разговариваю. Глажу живот и мысленно бормочу: давай там уже потише, тут сейчас о тебе будет. Я же, понимаешь ли, полгода назад совершенно не знала, что ты там у меня внутри. И не догадывалась — отчего это магия-то так безумствует. И Десми, помнится, выбрал неотразимый момент, чтобы сообщить, ага. Нет, стоп, по порядку. Порядок — это что лапочка Кеервист из академии оказался совсем даже не лапочкой, а вообще как будто с моим наставником в родстве. Информации выдал ноль, а запихал в гнездо этих чертовых тварей. Правда, в резервате еще охотники должны были проводить разведку, только выморки с ними что-то такое свое провели. Пару интересных конкурсов по кто кого пересъест. И выморки выиграли с разгромным счётом, так что мне даже пришлось поронять немножко скупых слез над тем, что от охотников осталось. А потом почему-то захотелось при виде них вяленой рыбки, и я перестала рыдать в небеса. А потом вообще стало нескучно, потому что выморки решили и со мной поиграть в ту же игру. И начали на меня лезть со всех сторон, так что уже совершеннейший идиот бы понял: нужно пробиваться обратно, к воротам, выскакивать за них и ставить Кеервисту фингал. Потому я пошла прямо в обратном направлении — я такая, противоречивая аж жуть. Ну, и это было довольно весело — я в основном об образах, в которых передо мной представал Десми (розовый ему точно к лицу!). А, да, еще они немного показали мне Шеннета. Они вообще почти всех мне показали, если быть точнее, да еще и начали разыгрывать всякие комбинации, наподобие: «Ах, злой Нэйш меня пристукнул, помираю, помоги подняться!» Шикарно! Ну, то есть, я даже похлопала три раза, пока не шибанула и Нэйша, и Десми якобы помирающего, и еще Аманду, которая выскочила из кустов — за компанию. Уж будто я не знаю, что если мой наставничек кого пристукнет — то надежно! Гриз, я, конечно, говорю, что это был такой точный расчет — что я в резерват полезла, вглубь. Мол, я понимала, что у них гнездо и надо это самое гнездо уничтожить. А то не будет покоя и сна. На самом-то деле я не особо представляла — сколько этих тварей там гуляет, ну, и еще любопытно было. Десми мне всегда повторял, что любопытство мое выходит за пределы разумного. Как будто что-то у меня за эти самые пределы не выходит! Магия пару раз давала сбои, так что пришлось позвать на помощь Матильду — это мой распрекрасный атархэ. Тройной клинок — три узких извилистых лезвия, чуть длиннее ладони, и когда раскладываешь веером — очень на огонь похоже, а так-то можно их как угодно закрепить. Мастер, которому эта красота была заказана, честно признался, что понятия не имеет, как оно даже называется, потому что он такой дурацкой формы в жизни не делал, но вот его Дар увидел мою суть именно так. А я в эту штучку прямо влюбилась, цапнула и заверещала радостно, что я могу и сама дать имя такой-то прелести. И дала. Мастер как услышал про Матильду — мешочек с деньгами к Рихарду обратно придвинул. И посмотрел больными глазами. Выморкам тоже не особенно имя понравилось — ну, или не имя, а дырки в глотках. Они стали поосторожнее, но так и лезли — то из-за валунов, то из-за зарослей. Этот вообще какой-то особенно упорный попался.  — Кани, — говорит, — я твой муж. Пожалуйста, давай побеседуем.  — Ух, — восхищаюсь я. До чего прогресс дошел, и занудствуют так же. Прям приятно слушать.  — Я могу доказать тебе, что это я и есть! — гнет свою линию настырный выморок. — Хочешь, расскажу, как мы познакомились?  — Ага, ага, давай, рассказывай, — откликаюсь я и не собираюсь покидать позицию: с нее так удобно лупить огнем! — Ты вот немного ближе подойди и давай, рассказывай. Эти твари читают память и, небось, могут с рождения все про меня рассказать, так я и поверила.  — Ну… давай я расскажу тебе что-нибудь, чего ты не знаешь. О твоем отце…  — Чего это я, по-твоему, не знаю?!  — Или о себе, — вянет голос.  — Хорошенькое дело, — возмущаюсь я праведно. — У тебя от меня еще и секреты есть, а, мой муж? За кустами очень грустно давятся воздухом. Пойти, что ли, добить тварь. Мало ли — что она наплетет, небось, они еще и врать умеют будь здоров. Может, еще каких фантазий у меня накопает — откуда я вообще могу знать, что я когда-то там думала!  — Нет, но… я могу рассказать о своих родителях…  — Ух ты, жуть же какая, — семейная чета Тербенно и так меня не особо жалует, я вроде как разрушила их сыночку — образцовому законнику — жизнь. Ввергла в компанию преступных элементов. Еще и слушать про свекровь и свекра — я не потяну.  — …или про питомник. Про Корпус Закона…  — У вас там были вечеринки? За кустами вздыхают и погружаются в раздумья. Потом опять пробуют:  — Аскания, я только… ты в порядке? Нужно сказать, идти туда в одиночку было весьма неблагоразумно. Как… как твоя магия? Мы с Нэйшем видели этот выброс, и ты… не чувствуешь себя утомленной? Голова не болит? Не тошнит? Тут я впечатляюсь до глубины души, потому что это ж надо — вот это вот все скопировать. Может, и впрямь Десми? Да нет, откуда ему тут взяться так скоро-то.  — А давай попробуем мою магию прямо сейчас, — ласково предлагаю я. — Иди сюда, а? За кустами молчат. Потом раздается робкое:  — Аскания, мне нужно тебе что-то сказать.  — Да я прямо вся внимание!  — Только… только, пожалуйста, успокойся. Я… я не хотел, чтобы ты узнала так, но… я не вижу другого выхода. Прошу прощения, но мне придется.  — Боженьки, ты что, кусал местных студентиков, и они тебя заразили? Лупи меня уже под дых своими новостями! Но выморок из кустов совсем даже не лупит меня новостями. Он только вздыхает и что-то там бубнит — не разобрать:  — Девятеро, как же это непросто… какой абсурд. Кани, Мел сказала мне… Ну, после вызова, понимаешь… Она сказала про ту мантикору… о том, почему они останавливаются. Это… это не ко времени, я понимаю, но нам нужно принять взвешенное решение по этому поводу…  — Ты решил меня уморить? — подозрительно интересуюсь я и на всякий случай готовлю Матильду для броска. Конечно, вряд ли достанет через кусты, у меня пока не такая прочная связь с атархэ… Но вдруг хоть прервет этот поток вздохов и бессвязностей.  — Я… я не могу вот так, — покаянно доносится в ответ. — Я не знаю, как ты воспримешь… это все так сложно, и я не знаю, хочешь ли ты вообще… я… боги, мне все-таки придется. Я хмыкаю и щурю глаз — прицелиться и кааак влупить! И замираю. Потому что через кусты тихо-тихо просачивается нежная мелодия. Такая мягкая, что ее хочется пальцами потрогать, такая… полузабытая, как из давнего-давнего прошлого, от нее пахнет молоком и чистыми простынями… И я знаю, что это — старая детская колыбельная, только он играет ее иначе — по-своему. Так, что она говорит без слов. Ты не одна, — говорит музыка и вьется вокруг, и тихо трогает за плечи. Понимаешь? Ты никогда уже не будешь одна, потому что здесь, рядом с тобой, внутри тебя что-то неизмеримо дорогое. И для тебя теперь есть еще одно слово, Кани. Самое важное слово среди многих: дочь, жена, устранитель, пламя… Я стою, опустив Матильду, и изо всех сил вслушиваюсь в музыку, а она обволакивает меня будто ласковыми руками. Десми уже поднялся из своего укрытия, идет ко мне, и мелодия тоже ко мне плывёт вместе с ним, легкая и воздушная. Спрашивает — ты же знаешь это слово, которое теперь для тебя? Ты не очень-то любила его произносить и заменяла другими — насмешливыми подменышами. А все потому, что ты знала, насколько оно ценно это слово. Твоё слово теперь. Мама. Он выдыхает его последним звуком своей колыбельной. И стоит напротив меня — бледный и взволнованный. Мой распрекрасный остолоп, лучший музыкант, какого я знаю. Отец моего ребенка. А я смотрю на него — на вопрос на его лице — и я не знаю, что сказать и ответить, чтобы не разрушить очарование его мелодии. Потому что мне хочется зарыдать, захохотать, сказать какую-нибудь глупость, прикончить тринадцать тысяч выморков, и рассказать Аманде, и потрясти Десми за плечи, и все это одновременно. Но он же что-то такое совсем другое от меня ждет, с этой своей тревогой на лице. И я говорю хрипло, будто по шажочку иду к нему навстречу:  — Ну, знаешь… я всегда хотела детей штук восемнадцать. Чем раньше начнем — тем ближе мечта, да? У Десми прямо-таки напряжение так с лица и стекает, и я тянусь его обнять. Потом не выдерживаю — хихикаю в ухо.  — Будешь таскать мне копчёную рыбку с малиновым вареньем? Наверное, будет — вон как стискивает. Испереживался весь и истревожился — рассказывает мне про Мел, про мантикору, про то, что это несвоевременно…  — Ха, ты мне скажи — а что у нас вообще своевременно было? — мудро возражаю я на это дело, и Десми умолкает. Потом медленно, по капле, возвращается в ипостась Отъявленного Законника Тербенно. Покашливает, приглаживает волосы.  — Аскания, нам нужно возвращаться. Быть ближе к выходу. Попытаемся найти твоего отца и Нэйша… Я покорно киваю и очень даже понимаю: вроде как я тут вся из себя такая в положении, и господин Тербенно озабочен моей безопасностью. Ну, нашей — меня и ребенка. Из Десми лютый папаша получится! Но говорю я совсем другое:  — Не-а. Идти нужно вперед. Тут их было густовато, так что гнездо недалеко. Надо как-то остановить размножение этих тварей. Потом еще ногой топаю. И объясняю, что зачистка все равно понадобится, а раз он пока что владеет своим Даром — то и вообще чудно, я же с ним с ног до головы в безопасности. И вообще, не пойдем туда мы — полезут Нэйш и папаша. Эй, кому-нибудь нужен чокнутый Нэйш?  — Он и без того… — бурчит Десми, но соглашается. Мы идем по направлению к той самой скальной гряде: я и мой муженек, пламя и дудочка. Ну, плюс Матильда. Всё — наизготовку. Правда, музыкой мы особенно не пользуемся, потому что выморки лезут редко и поодиночке — штук шесть всего встречаем, я всех кладу тихонько, с помощью атархэ.  — Возможно, основное количество мы уже устранили, — шепчет Десми.  — Или они тупые, — весело соглашаюсь я. — Охотиться умеют, а вот гнездо охранять… Но это я не очень права. Потому что гнездо они тоже охранять умеют. Мы не так уж и напрягаемся в его поисках: так, доходим до скал, четверть часа идем вдоль, ну и все, считай, приехали. Оно прямо там, между острым каменным крошевом, под сенью скал — не проберёшься, и мы можем с трудом рассмотреть… Жаль, что не можем — потому что это жуть как красиво на первый взгляд. Это даже не совсем гнездо — это скорее кокон, весь сотканный из светящихся магических нитей. Вспышки и переливы магии — глаз не оторвать, могу поспорить, что эти твари как-то вливали сюда чуть ли не всё, что выкачали из своих жертв. Нити играют всеми красками, движутся, кружатся безостановочно, будто проделывая какую-то очень важную работу — и образуют симпатичный такой магический вихрь высотой футов в семь. И из этой пропасти магии они время от времени и выползают. Сырые, неоформленные пульсирующие сгустки, будто комки глины, до которых пока не дошел архитектор. Противного такого, блекло-серого цвета — но это только на миг или два, а потом они касаются травы, замирают — и становятся чем-то. Алапардом, или грифоном, или рыжим охотником, или Рихардом Нэйшем.  — Они могут обмениваться информацией между собой? — бормочет Десми и вытягивает шею. — Это скверно, очень скверно… Ага, еще и как скверно. Потому что вроде как нас замечают выморки, которых тут совсем даже немало. Они просто скрываются повсюду: за камнями, за деревьями, в расселинах…  — Ну вот, — расстраиваюсь я. — Только хотела научиться себя вести с детьми… Магия на этот раз работает — что надо — идёт широкой, огненной струёй. А на меня вдруг сваливается чувство радостной легкости, потому что — вот это жизнь! Вокруг пламя и хаос, и выморки бегают, и кокон впереди, а рядом законник Тербенно, и мне еще вообще-то когда-то там рожать. Такой хаос, что просто прелесть, музыки только не хватает.  — Играй, Десми! — весело и отчаянно кричу я, и муж кивает и подносит дудочку к губам, выпуская наружу музыку, как пламя. И я никогда не слышала ничего лучше этой мелодии.

ЛАЙЛ ГРОСКИ

 — В общем, там… была музыка, — говорю я хрипло. Прикрываю глаза под внимательным взглядом Гриз Арделл. И понимаю, что мой внутренний грызун, кажись, с воплями ускакал в неведомые дали, а я здорово свернул с дорожки повествования. Ну, оно и понятно — если знать, к чему там приведёт дорожка. Под локтем волшебным образом появилось печенье — фирменное чудо Аманды, с корицей. Вздыхаю, беру печенье — сойдёт, раз нет бутылочки чего покрепче. Арделл глядит сочувствующе и чуть виновато — будто хочет сказать: «Я всё понимаю, Лайл. Но мне нужно знать».  — Ну, а до музыки я, наверное, час шарахался по проклятому резервату, — начинаю я сызнова. Мне, можно сказать, не повезло: угодил в лабиринт густых зарослей, в таких гарпии обожают гнездиться. Потом встретил первого выморка, свернул с тропы, а там уж ухитрился потерять направление и чуть было намертво не заблудился, и потерял кучу времени — пока выбирался, пока определял — в какой стороне оставил Нэйша и куда шёл… За время моих шараханий мы с выморками познакомились чуть-чуть плотнее, и не скажу, что это было тёплое знакомство. Первый же заявился ко мне в образе дочки, и я невольно замешкался и ударил, только когда тварь приблизилась уж слишком близко и потянулась обнять (обнимающая папашу Кани была слишком уж ненормальной). И то, добил, только когда зашипела, извиваясь на земле. Потом ещё пытался отдышаться и вытряхнуть из мыслей паскудный туман… а потом начали подваливать остальные, ровными партиями. Твари блистали разнообразием, так что мне посчастливилось пронаблюдать Аманду, перекинуться парой слов с Мел, потом с Йоллой… с зятьком вот ещё и с Гриз Арделл тоже — видать, за компанию. После, конечно, заявилась туда и моя бывшая (не могла не отравить мне жизнь, даже в виде выморка) — эта зачем-то прихватила с собой Эвальда Хромца. Нужно сказать, вот где-то на этом этапе я даже получил кой-какое удовольствие. Если бы мне ещё бесконечный Дар, а не довольно средненькие холодовые чары… После шестого выморка Печать начала зудеть и чесаться. После восьмого — гореть. Девятого я положил метательным ножом. После десятка перестал считать и только старался прижиматься спиной к дереву, чтобы сзади не кинулись. Истово при этом ругаясь: откуда только лезут, спрашивается. И надеясь, что хоть чем помогу Кани — может, на неё меньше навалится… Вперед получалось продвигаться медленно не только из-за выморков: меня упорно тащило назад. Над ухом прочно обосновался голос Тающего, который сурово спрашивал, как это я вообще посмел куда-то там идти, когда я понимаю, чем закончится. По мнению Сотторна — я, наверное, должен был грохнуть Нэйша вообще при первых признаках угрозы. И уж точно не упускать его из виду. «Заткнись, сделай милость, — взмолился я минут через десять сурового распекания. — Может, для вас человека прикончить — как с места на место переместиться, но я-то не совсем по этой специальности. Это — крайнее средство, крайнее, ясно?»  — И ты думаешь, для него ещё не настало время? — сурово осведомился Тающий, который решил поиграть в голос моей совести.  — С чего бы, — огрызнулся я, продираясь через кустарник. — Он пока никого не убил. Действует… вменяемо, более или менее. Не надо забывать, что он вроде как у нас тут незаменимая личность, так что убивать его только за то, что он решил побеседовать с выморком… Может, этот выморок его вообще сожрет, — жалобно возразил грызун (сколько вас там во мне вообще расселось?). Сожрет, и нам не придется…  — Ты знаешь, что нет, — воспротивился голос Тающего. — Ты знаешь, что это… то, что случилось — это завершение. Край. Нет, край был раньше, а это — это финальный толчок.  — Сам его кончай, если уж так захотелось, — шипел я, наобум выбирая тропы. — Сам. Что, думаешь — это легко? Истинного Варга, бывшего устранителя, одного из этих, как их, Жалящих. У тебя же это по специальности, так, мантикорий ты сын? Вот и давай.  — Да, — согласился голос Тающего устало. — У меня это по специальности. Только вот меня же тут нет, Гроски. Тут я остановился, задыхаясь. И услышал музыку — вернее, не услышал, почувствовал, как она упруго толкнула в грудь, увидел сладкие петли, которые неспешно распускаются в воздухе… Музыка пела о двоих, у которых все хорошо, потому что они нашли друг друга и расставаться не намерены. Пролилась теплом, потом стала ярче и горячее, налетела, обожгла горячим дыханием: пламя к пламени! Я остановился, вытирая пот со лба. Хвала богам, зятёк был где-то недалеко, и Кани с ним. И если уж музыка не вывернула меня наизнанку — то Тербенно играл, не утрачивая контроля над Даром и не устраивая катастрофу. А значит, на севере все хорошо. И Тающий был прав, я иду не в ту сторону. Что за распроклятый день, в самом деле. Пришлось повернуть и идти по собственным же следам. Перешагивая ручьи и обходя там и сям встречавшиеся засушенные трупы животных — все, что осталось от «ценных образцов». Плутая, петляя и остро понимая всю бесполезность вот таких метаний: Нэйша едва ли удастся застать на прежнем месте. Этот скорее найдётся сам. Мелодии больше не было слышно, и меня опять дергало в обе стороны — не сделать бы ещё один неверный выбор… Наконец, замучившись таскаться среди деревьев, я решился податься на открытую местность, прорвался через последний бастион кустов… И ступил на свой край, дошёл куда надо и отыскал всё и сразу.  — Лайл, — сказал Нэйш, небрежно махнув рукой в знак приветствия. — Ты успел вовремя. Нет. Я опоздал. Окончательно и бесповоротно. Знаю это, глядя на слепую, ничего не выражающую, бесконечную морозную синь в глазах. На безумную ухмылку, в которой не осталось ничего человеческого. На тело в траве чуть позади — это там, кажется, Тербенно… да, точно он. Вытянулся и не шевелится.  — Он…  — Жив? — Нэйш слегка наклонил голову. — Возможно, да. Возможно, нет. Возможно, это вообще не он. В любом случае, иногда трудно рассчитать силу воздействия, знаешь ли. Лишь бы он его не дартом, хотя… он и голыми руками может убить. Ч-чёрт же. Я невольно сделал пару шагов в сторону зятька — и наткнулся на приглашающую улыбочку смерти в белом.  — О, ты хочешь подойти и проверить? Подойди. Не стесняйся. Можешь даже присоединиться — он оказался не слишком стойким в плане выживания, так что почему бы тебе не стать прилежным образцом… Лайл. Держать дистанцию. Прости зятек, я помогу тебе, непременно, как только у меня появится шанс, но пока что его нет, передо мной — в разы превосходящий противник. Правда, при нём нет дарта, куда-то задевал…Но все равно — в разы.  — И что будешь делать? Что — ты внезапно побеседовал с выморком, улетел в закат верхом на своей кукушечке и теперь собираешься наплевать на всё и вся? Питомник? Ученики? Ты же говорил мне, что собираешь живых варгов — теперь…  — О, коллекции хороши, только пока экземпляры представляют интерес, — улыбаясь, заверил Истинный, или что это за тварь была. — Когда же они его теряют… Впрочем, дело касается не варгов. Или вернее — не только варгов. Пожалуйста, очнись. Это я, само-то собой, не ему, сумасшедших так не возвращают. Это я себе. Просто проснись в своей кровати — там, где напротив тебя нет твоего бывшего напарника (или его оболочки) и жуткого, единственного выбора.  — Гриз, с которой ты так хотел побеседовать, едва ли сказала бы спасибо за такое.  — Беседа… — протянул он неопределённо. — Была плодотворной. Многие вещи прояснились, Лайл.  — …это был чёртов выморок, химера, иллюзия, чтоб её мантикоры жрали!  — О, это неважно, — он шагнул было вперед, но я шарахнулся обратно, к спасительным зарослям. — Мы так часто вкладываем в людей свои мысли и чувства и представляем их кем-то — не все ли равно, разговаривать с человеком или с его отзвуком? Не всё ли равно, если в конечном счете наконец понимаешь… Говори. Давай же, говори, может, мне хоть что-то в голову придёт, может, подоспеет Кани (они что, разделились с зятьком?). Может, гложущий меня изнутри грызун подскажет — что делать.  — Понимаешь — что?  — Ответ на единственный вопрос, который следует знать. Где выход из клетки. Идиот, — пропела крыса, мерзенько хихикая. Ты так привык к его рассуждениям — то о клетках, то о бабочках… Мог бы подумать, что они что-то да обозначают. Вот, значит, каким он видел себя всё это время. Запертым в питомнике как в клетке. Или даже в собственном теле, кто там знает Истинного.  — Ты можешь уйти, — сказал я уже отчаянно. — На все четыре стороны, на восемь сторон, на пропасть сторон. Занимайся, чем ты там хочешь. И забудь про нас. Оставь нас.  — Питомник? Варгов? — он усмехнулся и понизил голос до нежного вкрадчивого шепота: — Всех животных, над которыми меня поставили пастырем? Или людей, которые убивают этих животных? Сожалею, Лайл, это не выход. Есть клетки, которые нельзя открыть. Их можно только снести под корень, истребив вместе с ними всех обитателей. Впрочем, может, это и к лучшему. Это была… не самая лучшая клетка. Ладно, я так и знал, что он договорится до этого. Судорожно вздохнул сквозь стиснутые зубы. Поискал реплику, обнаружил, что сказать почему-то нечего. Только нож мягко, по сантиметру, вкрадчиво вползает в правую ладонь.  — И в любом случае, решение принимает тот, кто в клетке главный. Вершина пищевой цепи. Сейчас это я. И останавливать меня некому. Тающий, весь их Орден… о, они не смогут. Может быть ты, Лайл? Он улыбался светло, белозубо и приглашающе — идеальный варг. Проклятая сила, в которой не осталось ничего человеческого, кроме той части Рихарда Нэйша, которая едва ли была человеком. Хищник.  — Я вижу, у тебя нож. Ну давай же, Лайл. У меня ножа нет. Так что у тебя есть шансы. Ну же, Лайл. Останови меня. Зачем нож тому, кому он не нужен… Он сам сейчас — своё оружие. Захочет — мне на голову свалится дракон. Захочет — призовет феникса и испепелит меня на месте. Вопрос только — успеет ли. Позволю ли я ему успеть.  — Не прячь нож, Лайл. Не скрывай намерения, — мягко шелестел голос белой смерти с синими глазами. — Подними его… неплохой клинок, о да. А теперь останови меня. Тебе ведь приходилось устранять раньше? Убирать угрозу до того, как она станет реальной? Это приносит редкое чувство удовлетворения, да? Замолчи, крикнул я. Заткнись, просто заткнись, это же не игра, мне же действительно придётся. Мне придётся. Потом я понял, что не издаю ни звука. Что не двигаюсь. Только смотрю на дымчатое лезвие, лежащее на ладони: привычно повернуть, метнуть…  — Лайл, ты же не будешь отрицать, что этого хотел. Встретиться со мной вот так, когда я безоружен. Наверное, ты хотел этого ещё во время наших с тобой бесед на Рифах. Ну же, бей. Останови меня! Бей, — визжала крыса внутри. Бей. Отомсти наконец мальчишке-«скату», дознавателю Рифов, за каждый допрос, и Рихарду Нэйшу — за каждую издёвку, и главе питомника — за каждый седой волос, бей же, останови его! Останови, — повторял голос Тающего, — пока он не шагнул за край, пока не сломал свою клетку вместе со всем, что тебе самому дорого — останови, бей!  — Не могу. Внутри и снаружи воцарилась тишина. Полная ужаса — нам всем было страшно: мне, вечному грызуну-инстинкту и голосу Тающего. Нэйшу страшно не было — он улыбался.  — Я не могу, — повторил я, задыхаясь. Опустил руку с ножом. Разжал пальцы. Повторил одними губами: «Не могу». Он снисходительно, чуть разочарованно усмехнулся. Как бы говоря: «Что и требовалось доказать». Отвернулся от меня — раздавленного, неспособного двинуться, что толку смотреть на ничтожество, пусть лучше ничтожество посмотрит на то, что сейчас начнется… Но затаившийся внутри грызун не скулил — молчал и скалил клыки в жуткой ухмылке. Потому что крыса будет ломать самую гнусную комедию — пока ты не повернешься к ней спиной. А потом… Выдох слетел с губ ровно, бесшумно, бесстрастно — будто и не задыхался вовсе. Кисть, плавно крутанувшись, с безупречной точностью выбросила в воздух закаленную, отменно сбалансированную сталь. Не с правой руки — с левой. Где в рукаве скрывался второй нож, забранный у охотника: у грызунов всегда есть неприятные сюрпризы… Нож прошил воздух бесшумно и стремительно, и как-то очень делово и по-обыденному. Будто был направлен в столб или в мишень в баре. Он не сбился ни на миллиметр. И защитный амулет от него не спас: он же призван оберегать только от магии. Спина была бы лучшей мишенью, но я понимал, что больше одного удара у меня не будет. И потому целился чуть пониже затылка, в точку у основания черепа. Чтобы — наверняка. Я целился — и я не прогадал. В момент его падения я закрыл глаза: если не попал, то все равно покойник, а если попал — ни к чему это видеть. Услышал только короткий хрип, звук совсем скоро захлебнулся… Потом я открыл глаза — и увидел его уже лежащим ничком на весенней траве, и понял, что забыл вдохнуть, и попытался, и не смог. Я открыл рот, но грудь только ожгло изнутри, а окрестный зелененький заповедник сдвинулся в коридор, нет, в тюремные стены. Хотелось рвануть куртку, рубаху, чтобы впустить внутрь хоть немного воздуха, потому что ничего же еще не кончилось. Мне же нужно сейчас двинуться… да, двинуться, подойти к нему, выдернуть нож, стараться не смотреть на лицо, потом что-то сделать с телом, как-то это объяснить, я же, кажется, что-то такое продумывал… В лужах после весеннего дождя слишком много солнца: нестерпимо режет глаза. Хочется опять их закрыть, сбежать в темноту, сбежать совсем, пока не пришло осознание того, что случилось. Рвануться, пробежать извилистыми переходами, сказать кому-то, что я же совсем не хотел этого, это же последнее, чего я хотел, просто иначе было нельзя — захлебнуться в этих трусливых и подленьких оправданиях, только бы не оставаться наедине с недостатком воздуха и жжением в груди, с осознанием непоправимости сделанного, и собственного выбора, и необходимостью лгать… С чувством, что уже все кончилось. Что не только для него все уже кончилось. Потому что есть грани, с которых не возвращаются. Когда позади послышался шорох и какая-то возня, я даже не сразу понял — откуда и почему. Про выморков вот не подумалось. Мне всё казалось, что всё вокруг застыло в неподвижности — как я и белая фигура, растянувшаяся на траве. Потом услышал звук падения тела. И голос, от которого волосы дыбом на затылке встали.  — Лайл. Боги, все Девятеро и Единый, только не это. Я не смогу… если еще и выморок в его виде. Не сейчас, не он. Не во… второй раз.  — Лайл, что с тобой? Мне казалось, не в твоих правилах подставлять спину вот так. Не в моих правилах, да. Я обернулся, чувствуя себя так, будто меня силой выдрали из кошмара — это странное ощущение утром, когда настоящий мир кажется куда менее реальным, чем ночные ужасы. Рихард Нэйш смотрел на меня, чуть приподняв брови. Глаза у него были спокойными. Не синими. Безумной ухмылочки на лице не значилось. Прическа вот чуть-чуть растрепалась… И вокруг пальцев вилась окровавленная цепочка дарта. У ладони висело лезвие с набухающими алыми каплями. Совсем неподалеку растянулся какой-то выморок — кажись, в виде моей бывшей тёщи. Рожа у выморка была перекошена праведным изумлением. Не могу сказать, что я выглядел лучше этого выморка: не хочу даже представлять, что высветилось на моей физиономии. Во всяком случае, на лице у Нэйша объявилось даже что-то сродни заботе.  — Лайл, что не так? Почти сразу он перевел взгляд на то, что лежало за моей спиной. Смотрел пару секунд — потом опять взглянул на меня. С каким-то непонятным выражением — я только уверен, что это не было желанием содрать с меня кожу, а так это могло быть все, что угодно. Потом он не спеша прошел мимо меня и наклонился над собственным трупом.  — Не ожидал, — выговорил я и обнаружил, что непоправимо осип. — Просто не ожидал, понимаешь ли. Что он выскочит на меня в этаком виде. Чертов выморок. Да. Спасибо, что помог… со вторым. Тут я тоже малость… Нэйш, не отвечая, присел над собственной копией. Коснулся шеи, оттянул веко. Тихо хмыкнул. Осмотрел рану так и этак. Ну, скажем так, было довольно мало шансов за то, что он не понял — как все было.  — Хороший удар, — донеслось от тела выморка. Я прочистил горло. Грызун изнутри подсказывал: как бы то ни было — надо бы повертеться напоследок.  — А то. Я, знаешь ли, сколько раз мечтал тебя прикончить, что старался вовсю, хоть и на твоей копии. Получил, к слову, немалое удовольствие. Ты не знаешь, тут не бегает еще штук восемь таких же? Я бы повторил. Нэйш выдернул нож из раны и поднялся — теперь мы оказались лицом к лицу. Только вот мне нестерпимо хотелось отвернуться. Может, потому что я слишком уж боялся — что сейчас он расплывется в безумной усмешечке и поинтересуется, чем я собираюсь его останавливать. Может, я еще не был готов как следует перескочить на другую роль: глаза бегают, слезятся, на физиономии — такое выражение, будто младшего ученика поймали за храмом на курении трубки, вот он и пытается сохранять безмятежность. Ну, и сам видок Нэйша, шагающего к тебе с окровавленным ножом, не вызывает неистового душевного спокойствия. Лезвие Рихард осторожно вытер платком. Попробовал баланс на пальце. Теперь мы стояли вплотную: он, я, неспешно качающееся между нами лезвие. Зажмуриться хотелось чем дальше, тем сильнее.  — Хороший клинок, — невыразительно сказал Нэйш. Протянул мне нож рукоятью вперед. — Не стоит забывать его здесь. Если вдруг рассчитываешь… на повторение. Я молча принял нож. Мертво стиснул пальцами, удивился только, что они не трясутся. Исключительный, кажется, хотел еще что-то добавить — а может, и нет, кто его знает. Сказал он только:  — Думаю, не меньше десятка особей в окрестностях еще осталось. Идем. Прикроешь меня. И отвернулся, оставляя меня за своей спиной. * * * Напольные часы — механическое чудо из Города Мастеров — хрипят и кашляют. По всей комнате отдается мерное «так-так-так». Часы, вроде как, собираются что-то добавить к моей немудреной повести. Честно говоря, я не против поручить им эту роль. Пусть бы сказали за меня. Потому что я, как внезапно выясняется, молчу — и даже внутренний грызун утих и не помогает. Гриз Арделл сидит напротив и тоже молчит — прислушиваясь к поскрипываниям стрелки часов.  — Что было дальше? — спрашивает наконец. Заготовленные слова виляют скользким хвостом, выпрыгивают из мыслей. Они мастера сбегать, эти слова. Я тоже неплохо умею бегать, так что уж всяко соображу — как сбежать от ознобной фразы: «Дальше было страшно».  — Потом была зачистка, — говорю, пожимая плечами. — Кокон зятёк и Кани смели начисто, а вот на территории резервата ещё оставалось десятка три этих тварей, так что пришлось вылавливать и добивать. Дальше… были другие гнезда. Правда, такого как в этот раз нам больше не встречалось: они просто не успевали развиться до такого уровня, хотя, может, точнее сказать — мы им не давали развиться… Тающие, конечно, лупили их как могли. И всё равно одно время Кани шутила, что из-за выморков приходится брать сверхурочные. Исключительный плавно ехал с катушек, хотя не знаю, замечал ли кто разницу… Раньше я полагал, что могу рассказать Гриз Арделл что угодно. И тут судьба с размаху подкинула мне то, чем я никогда не смогу с ней поделиться. Я не смогу рассказать, как он шел на рейды — поворачиваясь ко мне беззащитной спиной, подставляя затылок. И о том, сколько выморков он положил за эти полгода — я промолчу. И о том, в каком виде к нему являлись эти твари — тут, конечно, можно только догадываться, он слишком часто выходил на выморков в одиночку, но так уж получилось, что я вполне догадливый человек. Так что я молчу. О том, что я так и не узнал — озвучивала тогда эта тварь мои опасения или его мысли. О том, что я покончил с тем нашим трофейным экземпляром — потому что страшно было глядеть, как Нэйш прохаживается возле клетки. Молчу о душном чувстве подступающей пропасти, о том, что гладкая рукоять успела стать своей в ладони, о бесконечном «так-так-так» в груди — к слову, очень похоже на звуки старых часов. О том, что я молился как-то раз — просто на одном из рейдов пришлось ждать очередную зверушку в полуразрушенном храме Единого, ну, на меня и накатило. Как сейчас помню: я не просил отсрочки, я уже смирился с тем, что случится. Я только просил — чтобы это сделал Тающий, или очередная тварь, или кто угодно. Чтобы мне не пришлось. Во второй раз. Нет смысла говорить об этом. Потому что нас обоих помиловали однажды, в погожий день позднего лета. И в тот же день я сам с собой заключил договор: никогда не думать о том, насколько близко был край. И никогда не размышлять — что было бы, если бы она не пришла.  — Потом пришла ты и все наладилось, — говорю я вместо этого. Развожу руками. — Вот… вроде как.  — Хм, — недоверчиво говорит Гриз Арделл. Надо думать, рассмотрела за щетиной на моей физиономии тени былого. А может, имеет в виду, что внезапное решение Нэйша прогуляться в Вирские леса и осесть там надолго нельзя однозначно подвести под «наладилось». Потому что кто там знает, что у исключительного на уме.  — Я так думаю, твоё появление как следует завинтило ему гайки. Хотя может, конечно, это опять незаметно… Уже само понимание того, что Гриз считает меня кем-то вроде эксперта по сложнейшему философскому предмету «что происходит в голове у Рихарда Нэйша» — как-то даже и льстит. Потому что ведь она начала этот разговор, чтобы услышать ответ на конкретный вопрос.  — Он не сорвется, если ты об этом, — добавляю я и стараюсь звучать как можно более беспечно. — Будет в порядке. Вторую часть фразы — «до тех пор, пока есть ты» — я осмотрительно проглатываю. Даже не потому, что не хочется думать — что случится, если ее вдруг не станет. Я и без того знаю — что будет. В особенности — что придется сделать мне. Просто однажды, в пряный денек позднего лета нам с напарником выдали одно помилование на двоих. Тогда-то я и сказал себе, что Бог, судьба, небеса, кто там есть — что они все к нам благосклонны. Так что я просто верю, что нам непременно повезёт и дальше. Верю — и стараюсь не касаться гладкой костяной рукояти в скрытых ножнах. Комментарий к Край для варга-4 Небольшое стихотворение от лица Гроски к части – тут https://vk.com/steeless?w=wall45627813_1663%2Fall

====== Задача для варга-1 ======

Любители мифов, усбагойтесь, всё пишется, и мы скоро поржём!

Любители варгов… кхм, такие есть?) Тогда сразу предупреждаю: весь рассказ построен на психологических поединках и разговорах. Мало экшона, много Нэйша, Гриз, нового перса.

Внимание! Рассказ — прямое продолжение «Ловушки для варга» (вы же хотели узнать — кто стоял за ловушкой?). О семье Нэйша говорилось в рассказе «Узы варга» — тут делаются отсылки.

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Обитатели в «Ковчеге» разные — и вкусов не счесть, чего бы дело ни касалось, например, времени дня. Аманда обожает лунные ночи («Тогда самые таинственные травы говорят в полный голос, моя дорогая»), Гроски больше по вкусу сумерки («Самое время для хороших посиделок»), а Мел вот любит сонное время после первого кормления («На зверей посмотреть — самое то»). Ей вот всегда нравилось утро. Каждое — неизменно новенькое: искупавшееся в весеннем дожде, или заплакавшее росой, или схваченное ранними заморозками. Утра — капризные младенцы, умиляющие своей невинностью. Несущие кучу сюрпризов: это-то что принесёт? И неизменно подкидывающие тысячи, тысячи, тысячи дел. Этот осенний утренний младенец выдался что-то на редкость избалованным: обхаживай его, обрабатывай! Покоя — ни секунды: сначала утренний расклад и отчёт. Нэйш пока так и не вернулся из поездки за очередным варгом. Грифонят нужно переводить на твёрдую пищу. Один из яприлей кашляет, а так всё в порядке: осенняя линька в разгаре. Партию золотистых йосс скоро можно будет выпускать… Ночью объявились какие-то дурные браконьеры, теперь вот сидят на деревьях, а егеря посмеиваются.

Утро-младенец расправляет плечи, учится ходить. Мел привычно воюет с вольерными за качество кормов и чистку клеток: «Оболтусы безрукие!» К новенькой ученице попытался пролезть романтически настроенный жених: «Я увезу тебя из этого кошмарного места!» Сдать балбеса родителям, убить полчаса на дипломатические переговоры. Обучение первой группы учеников-варгов — начальный уровень, тренировать на шнырках и пуррах. Десмонд и Лайл доставляют от браконьеров раненую и порядком облезшую стимфу, Гроски неопределенно ухмыляется: «Можно я не буду рассказывать, как мы ее доставали?» Конечно, можно, Лайл — лучше вызови мне Аманду: стимфа бешено ворочает глазами, из клюва летят угрожающие звуки, готова метать во всё и вся оставшиеся серебряные перья. Успокоить, убедить в том, что здесь ей ничего не угрожает, оставить на Мел и Аманду. Обучение второй группы учеников — продвинутый уровень, тренировать на бескрылых гарпиях и яприлях…

В питомнике ходят упорные слухи, что Гриз Арделл после своей отлучки в иные миры научилась как минимум раздваиваться. Вздор — просто правильное распределение времени и чёткий список дел… ага, вот внезапное: сгонять на выезд к группе Лотти, от них пришёл сигнал, что что-то серьёзное. Ничего серьёзного — юные варги просто не включили в свои расчёты материнский инстинкт разбуянившихся керберов, вот у них и не ладится. День стелется под ноги, вырастает и щедро швыряет на стены ее крепости осадные лестницы, по лестницам карабкаются новые и новые дела. Эффи, дочь Кани, опять уползла непонятно куда. Обучение третьей группы. Вроде, поесть забыла. Прибегает Аманда: «Ты должна это видеть, сладкая!» «Это» — Эоми Хоннс, бывшая ученица, ныне пациентка лекарской почти безвылазно. После того, как ее вытащили из поместья госпожи Мантико, девочка так и не отошла от воздействия выморков на сознание. Четыре месяца прошло, и к ней, вроде бы, вернулись связная речь и мышление — в лекарской вот помогает, начала учиться составлять зелья. Только вот иногда Эоми стекленеет глазами, начинает бессмысленно раскачиваться, ронять обрывистые фразы…

К животным Хоннс подходить не может: воля и Дар обращены на одно — подчиняться. Аманда разводит руками: «Память целить сложно, дорогая. Исцелить искалеченный Дар… ты понимаешь сама. Может, это пройдет со временем».

Сегодня вот Эоми кричит. Кричит и неистово бьётся в защитную сферу, ломает о плёнку магии ногти, и изворачивается. Бессловный, страшный вопль того, кого позвали и кто должен идти. Кто пытается дотянуться.  — Лежать! — окрик Гриз действует почти как пощёчина. — Тебя учили не вслушиваться, держать баланс. Закрывай Дар! Слушай меня, не их. Аманда мановением руки снимает сферу, и Гриз прижимает девушку за плечи к постели — Эоми неожиданно сильна — и повторяет, глядя в глаза, где проступила сетка голубых разводов: «Меня! Слушай меня! Мы вместе! Вместе!»  — Вместе, — шепчет девушка довольно скоро. Моргает недоуменно. — Мы вместе… Гриз? А что было? Это же не те… И ее тут же начинает колотить, а это уже плохо: как бы обратно не нырнула.  — Даже если и они — мы сейчас разберемся, — говорит Гриз, поглаживая ее по плечу. — Аманда с тобой посидит, так, Аманда? Даст чего-нибудь, чтобы ты была пободрее — нет, сейчас лучше не спать. Аманда щебечет, что конечно-конечно, сейчас всё будет, и ей совершенно необходима помощь Эоми, а то у нее вот травы не разобраны уж сколько дней… Гриз идёт отыскивать Кани. Уже нашедшую свою уползшую дочь.  — Нет, ну то, что она разлеглась в камине — это полбеды, но то, что нахлобучила на себя кошку для маскировки… О, что, дельце есть? Шикарно!  — Возьми Мел, пошарьте в окрестностях — похоже, где-то поблизости выморки шастают. Нэйш возвращается с перепуганным насмерть парнем лет пятнадцати. Новичка-варга нужно успокоить, объяснить — в чём дело, Нэйш отправляется шастать по окрестностям — вдруг всё же выморки. Ближе к вечеру заявляется Мел: «Ни черта не нашли, но следы странные. Пусть Балбеска с Синеглазкой там шарятся, у меня дел и в питомнике хватает». Эоми в порядке, приступы не повторяются. Яприли запевают свои вечерние песни… Когда, спрашивается, успел состариться младенец-день? Гриз пожимает плечами, садится разбирать письма — те, которые лично ей, с деловой перепиской воюют Гроски и Десмонд. Приглашения на пустые светские рауты — в сторону, угрозы — в корзину, бредовости в духе «я слышал про вас легенды, будьте моей суженой» — туда же, отличная растопка для камина…  — Аталия. Я нужен в питомнике? Рихард Нэйш по старой привычке всё так и ходит как смерть — бесшумно объявляясь у тебя над ухом в самый неподходящий момент. Когда-то она думала, что не сможет привыкнуть. Нет, привыкнуть нельзя только к этой его манере задавать такие вот вопросы. Смысл которых доходит не сразу.  — Сейчас, я имею в виду. Я хотел бы отлучиться… на два или три дня — больше, думаю, не потребуется. Гриз медленно откладывает очередное приглашение — будто оно может вспыхнуть в пальцах. Поворачивается и пытается уловить хоть что-нибудь за совершеннейшей безмятежностью, опущенными ресницами… что-нибудь, из-за чего он явился предупреждать ее об отлучке, хотя раньше никогда не предупреждал.  — Конечно. Случилось что-то?  — В некотором роде, — он присаживается на край стола. Протягивает ей листок, — в некотором роде это и дело питомника в том числе. Раз уж Далия числится совладельцем нашего зверинца в Исихо… Конечно, они написали, что с похоронами дело решилось, но бюрократия… думаю, без моего присутствия волокита с наследством сестры продлится неоправданно долго. Глаза Гриз выхватывают главное: «сегодня ночью, сердце, приезжай пожалуйста…» Сегодня — это уже вчера. Рука Далии Шеворт дрожит, чернила расплываются, каждый взгляд на строчку — обжигает, как прикосновение к чужому горю.  — Твоя…  — Айрена Шеворт мертва, и ее примет вода. Верно, аталия, — Нэйш расправляет складку на дорожном плаще. — Полагаешь, мне следует нарядиться в траур? Обычно людям, потерявшим мать, сочувствуют. Что говорят людям, потерявшим кого-то, кого ненавидел?  — Поехать с тобой? Рихард вскидывает брови, подцепляет прядь её волос с плеча, начинает задумчиво ею играть.  — Соблазнительно, аталия… но, думаю, нет смысла. Кажется, у Далии есть поддержка — некая госпожа Мерихан. Компаньонка моей дорогой матушки, насколько я понял из предыдущих писем сестры. Приходится взглянуть на письмо пристальнее. «Госпожа Мерихан организует прощание, в храме Хозяйки Вод»… «Она была с ней до последнего, очень заботится обо мне…»  — Думаешь…?  — Рано что-то предполагать. Но с учётом того, что эта компаньонка объявилась около трёх месяцев назад — стоит свести с ней знакомство. Если вдруг срочный вызов или проблемы… я буду на связи. Нужно отдать письмо — вспоминает она, на миг опускает взгляд к столу… а когда поднимает — за Рихардом Нэйшем уже захлопывается дверь. Лежат на столе недоразобранные письма, поверх них — полурасплывшиеся строчки, полные горем. «Память сложно исцелить», — повторяет Аманда иногда… вот бы можно было исцелить горе или ненависть. Вот бы… Состарившийся день скрипуче посмеивается — ветром в ставнях. Собирается вскоре умереть — вслед за капризной женщиной с золотыми волосами. И обещает бурю — через два дня, три дня… Тогда будет совсем другое утро — тревожное.

*

Нэйш возвращается тихо. Утром, когда погода решает, что начало осени — самое время побросаться мокрым снегом. Рихард приносит на плаще запах герани и успокаивающих трав, и каких-то лекарственных зелий — ими, наверное, весь дом там пропах. Усмехается, обнаружив, что она стоит на пороге.  — Знаешь, какую строку записали в Книге Воды? «Сердце её великодушно простило тех, кто разбил его». Зная матушку — наверняка она составила и отвергла десятки вариантов, пока остановилась на этом. Отряхивает с плаща хлопья стремительно тающего снега. Небрежно бросает на стол конверт — ещё какое-то письмо. Прощальный привет от матери — видно по тому, как тщательно подобрана надушенная бумага, как выведено «А. Шеворту» на самом конверте.  — Вызовов не было. Неужели в кои-то веки всё спокойно?  — Был ещё один приступ у Эоми — опять никого не нашли. А в остальном всё спокойно, кроме… — она машет рукой на улицу, где непогода разыгралась. — Мел с учениками утепляет вольеры. Я ждала, что ты приедешь с сестрой. Ты не приглашал её?  — Приглашал, но… — Нэйш разводит руками. Садится в кресло и делает приглашающий жест. — Она сказала, что благодарна. И непременно навестит питомник чуть позже. Но сейчас ей нужно разобраться с наследством и хочется вникнуть побольше в работу зверинца… Кажется, её уговаривает нынешний управляющий. Возможно, после смерти Айрены у него наконец появилась надежда… Взгляд у него падает на конверт на столе. Замирает. В тишине слышно то, что пришло вслед за Рихардом из города Исихо — прокралось непрошенным: душный запах зелий, и плач Далии Шеворт, и разноголосые причитания благопристойных подруг — кумушек, которые собрались больше посмотреть на сына, о котором ходят такие невероятные сплетни. И тихий плеск воды, взявший тело в Бездонь.  — Забавно, — говорит Нэйш, между делом разрывая конверт. — Я помню, знаешь… ещё из детства. Она обожала хворать по малейшему поводу: «Ах, у меня снова разболелось сердце от таких ужасных новостей! О нет, опять вернулись мигрени, это из-за того, что я так огорчена!» Успокаивающие настойки, напитки в постель, ходить нужно на цыпочках — не беспокоить. Кажется, все понимали, что это было своего рода игрой. Врач сказал… если бы она не потребляла все эти зелья в таких количествах — прожила бы куда больше. Иронично, да? Гриз молча садится напротив и ждёт, пока он пробегает письмо глазами раз, потом второй — ещё более небрежно. Потом кивает, будто обнаружив нечто предвиденное. И выбрасывает письмо в камин.  — Значит, причина…?  — О, причина вполне естественная. Никаких следов ядов, и госпожа Мерихан не числится в наследниках, и из дома ничего не пропало. Напротив, она помогала моей матушке деньгами: ты, может быть знаешь, та упорно отказывалась от доходов со зверинца… Просто добрая душа, а? Приехала из другого города и сдружилась с одинокой вдовой и ее дочерью. «Моя благодетельница» — так упоминает о ней Айрена, — он кивает в сторону камина. — Лучшая подруга, которая была с ней до последнего. Даже организовала похороны. Словом, некто, одержимый желанием предоставлять шансы и заботиться о других во что бы то ни стало — например, как ты, аталия. Гриз наконец перестаёт стоять у порога. Входит — у входа в клетки обязательно нужно постоять, таков ритуал. Опускается на стул.  — Ты говорил с ней?  — Представь себе, мы не пересеклись. Госпожа Мерихан после смерти подруги почувствовала себя так дурно, что даже не смогла присутствовать на похоронах. Срочно уехала поправлять здоровье поближе к морю. На мою долю остались только восторженные описания подруг матушки да рассказы сестры — Далия говорит о ней как об олицетворении милосердия… Смешок получается безжизненным, застывшим, и взгляд Рихарда тоже застывает и проваливается… наверное, в прошлое. Куда-то, где солёные волны забирают навсегда тело златоволосой женщины, или туда, где эта женщина приподнимает изящную бледную руку с постели, пронзительно пахнущей лекарственными травами: «Поцелуй же маму, только осторожно». Или к кому-то знакомому, о ком говорят как об олицетворении милосердия.  — Рихард. Она наклоняется вперёд. Осторожно кладёт пальцы ему на предплечье. Прошлого не исцелить, но вернуть из него в настоящее можно.  — Ты её знаешь.  — Может быть. За окнами — преждевременная снежная буря, оттого кажется, что в комнате — вечер.  — Четыре месяца назад, когда мы были в поместье Мантико, мне показалось знакомым одно лицо. Не кого-то из приглашенных господ. Служанки. Позже я расспросил слуг — похожая женщина была рядом с Койрой Мантико при всех её визитах.  — Рядом с одним из выморков, — уточняет Гриз. — Значит, мы говорим о том, кто смог договориться с выморками и с Вивьен Мантико. И использовать варга для переговоров с этими тварями. Так? Вид у Нэйша слегка отсутствующий и почти мечтательный.  — Если это правда та, о ком я подумал… она действительно умеет договариваться.  — Кто — она? — ответа нет, и Гриз задаёт другой вопрос. — Ты говорил с Эоми?  — Нет, но с ней говорила ты, не так ли? Она помнит какую-то женщину — и всё. Допускаю, что Эллет могла использовать грим или что-то в этом роде… В конце концов, подруги матушки описывали мне женщину за сорок, очень благопристойную — вообрази, они так и сказали. Но общий вид и впечатление…  — То есть, ты думаешь, что это один и тот же человек. К чему задавать вопрос, когда можно смело утверждать? Рихард опять застывает, любуясь то ли проходящей снежной бурей за окном, то ли чем-то в своей памяти. Кто бы мог подумать, что сейчас утро, — думает Гриз, потирая лоб. Рядом с Далией Шеворт отирается кто-то из прошлого Нэйша — уже не слишком хорошо. Эта Эллет несет ответственность за восемнадцать смертей в поместье Мантико, да еще отравление самой хозяйки. Уже совсем паскудно. А еще эта благопристойная умеет использовать выморков в своих целях — а для переговоров употребляет варгов. Это уже ситуация уровня «нужно связаться с Шеннетом». Хотя стоп, Хромой Министр же только обрадуется, если получит того, кто сможет направить выморков, куда ему там захочется…  — Так, — говорит Гриз, когда Нэйш лениво поднимается из кресла, чтобы разжечь камин. — Собираешься рассказывать, что за особа, или будешь играть в таинственность?  — Ну, наши отношения не предполагали глубоких познаний друг о друге, — Рихард нежно улыбается, глядя, как огонь пожирает письмо матери в его пальцах. — Эллет Кроу — во всяком случае, она так представилась, когда мы с ней встретились. Я в то время входил в небольшую группу, которая занималась… всякого рода животными.  — Браконьерство или наёмничество?  — Мы не были озабочены такими тонкостями, аталия. Просто брались… за достаточно опасные заказы, вроде добычи серебристых йоссов или истребления расплодившихся драккайн. Эллет выступала как заказчик — её… покровитель когда-то в прошлом был страстным охотником, так что она решила подарить ему крупную охоту на яприлей. Мне не нужно рассказывать тебе — насколько опасна такая охота, аталия. Если ты не убиваешь загнанного яприля с первого удара — велик риск, что он убьёт тебя, но в этом-то и прелесть, правда? Я знаю, молчит Гриз, я видела. Я помню пение рогов и смех охотников, и запах вина в воздухе, и то, как я бежала — наперегонки с лошадьми и собаками, и игольчатыми волками, которые подняли дичь. Там, в моём городе, в его летописях… там записано, как я услышала паническое похрюкивание, и первый визг боли, переходящий в яростный рёв, и осознала — «Всё». Хоррот сейчас, изнывая от линьки, чешется обо все углы в своём загоне. Оставляет длинные полосы изумрудно-бирюзовых волос на всём, к чему притронется. Шрамов почти не видно, и он обожает Мел, и Йолла безбоязненно треплет его за ухо, и он иногда позволяет на себе проехаться. И не желает покидать питомник, в котором ему так хорошо и спокойно. И он, наверное, не помнит. А я вот помню, что почти опоздала тогда. И он не убил никого только чудом. В него всадили пять стрел и три арбалетных болта. Пару метательных ножей — я достала из бока потом. И кинжал-атархэ сидел в ляжке, а господину было не до кинжала, господин был смят и изломан, как они все: мешанина из лошадей, собак и волков, и древесных стволов, потому что взбешённый болью яприль — это таран, сносящий всё на своём пути. Тогда я встала между охотниками, которые визжали и плакали, и пытались отползти. Я крикнула: «Мы вместе!» — и разделила с ним боль, и забрала и похоронила ярость. Увела его, забрала в «Ковчежец», в питомник. Вызвала подмогу для людей. И невезучие охотники мямлили, пытаясь не смотреть в глаза: «Зачем полезла… да мы опытные, мы бы его прикончили… да если бы не эта девчонка-варг…» И бормотали, что специально пошли на яприля… потому что в этом прелесть, да, Рихард?!  — Покровитель Эллет был Стрелком, может, и неплохим, в молодости. Но в этот раз не довёл дело до конца. Мне пришлось вмешаться. Он не страдал — если ты беспокоишься о яприле… А вот престарелый магнат оказался прикованным к постели — стоял слишком близко в момент своего выстрела. Наша группа получила свою плату, а я заслужил… особую признательность Эллет — правда, ее покровитель не прожил долго, да и с его наследником что-то не задалось… Бумага скорчивается в камине — будто в муке. Нэйш глядит в огонь, и блики пламени разрумянивают его лицо. Взгляд слегка туманится воспоминаниями.  — Она блистала на балах. После — когда обзавелась собственным домом — устраивала приёмы — думаю, в Вайтеноре её до сих пор не забыли. Она вообще из тех, кто… оставляет о себе воспоминания. Нечто особенное, что заставляет любого рядом с ней чувствовать себя избранным. В храмах её проклинали. Впрочем, в знатных семьях –тоже: она частенько была причиной дуэлей, интриг, самоубийств… Кажется, её это развлекало — даже не то, чем заканчивалось… скорее, процесс подбора ключа к новой намеченной цели. А потом направление этой цели в нужную сторону. Ходили слухи, что она была замешана и в чём-то политическом — я не удивлюсь. В конце концов, она умела договориться с кем угодно. Всегда знала, кому и что можно предложить… Роковая женщина и авантюристка — вот этого только не хватало. Можно хотя бы надеяться на какие-то особые приметы?  — Дар?  — Когда мы познакомились — у нее на ладони был знак Огня, но это может быть что угодно. При мне она никогда не пользовалась магией — может быть даже «пустой элемент».  — Внешность?  — Если я скажу тебе — безупречная, будет, конечно, недостаточно? — Нэйш тихо смеется. Наконец отходит от камина, достает блокнот, принимается листать. — Я пытался зарисовать по памяти… не получилось. Черты, даже самые правильные, часто теряются. Впрочем, всё равно бесполезно: только на моей памяти она меняла цвет и длину волос трижды. Возраст — думаю, сейчас около тридцати двух-тридцати пяти… но она может выглядеть моложе или старше, мы уже знаем. Глаза голубые, но и их цвет легко изменить, есть ведь зелья… Рост — на два дюйма выше тебя. Прекрасная фигура, но её ведь легко замаскировать одеждой, так? Она меняет облики так же часто, как и имена, и поведение — у нее выдающаяся фантазия, знаешь ли. Дело не во внешности — я видел достаточно много красивых женщин, и никто из них не производил такого ошеломительного эффекта. Даже Аманда — извинись перед ней, если вдруг будешь пересказывать наш разговор… Гриз не прерывает — слушает, раз уж на Нэйша наконец-то нашло его разговорчивое состояние. Мимоходом отмечает, что с таким завороженным видом он обычно рассуждал только о бабочках. Или об убийствах.  — Однажды она сказала, что ей следовало бы родиться математиком. Она решает людей, как задачи или как формулы, аталия, — и решение всегда верно, на моей памяти она не ошиблась ни разу. Неважно, мужчины или женщины, какого возраста, положения — она всегда точно знала, что и как говорить, что предложить, когда оттолкнуть, какой тон выбрать… С каждым и с каждой — а сама при этом всегда оставалась нерешённой. Вечная тайна, опасность которой хорошо чувствуешь, и это привлекает само по себе. Мы встречались время от времени, всего около года… несколько раз возобновляли знакомства, если вдруг оказывались в одной местности. Потом я покинул группу, а через пару лет стал устранителем в «Ковчежце».  — Из поместья Мантико исчезли драгоценности, — задумчиво говорит Гриз. Нэйш пожимает плечами.  — Она не слишком стесняется в средствах. Точнее, не стесняется совсем — когда дело заходит о том, что ей нужно… А ей обычно нужно достаточно много — в старые добрые времена она любила окружать себя роскошью и жить «пока этот водоём не иссохнет», как она очаровательно выражалась. Впрочем, мне всегда казалось, что процесс ее увлекает куда больше. Это ее способ познания мира, если хочешь. «Боженьки», — отдаётся внутри голосом Гроски. Хорошенький способ познания мира — привести в поместье выморков и убить девятнадцать человек, в том числе хозяйку поместья. Ради… драгоценностей? Забавы? Добычи, которую хочешь подбросить новым союзникам? И можно не спрашивать — что за задача интересует сейчас госпожу Эллет Кроу. Задача предвкушающе улыбается наброскам на блокнотных листах. Варг, который сумел самостоятельно устроить переговоры с выморками. И частично подчинить этих тварей своей воле. И если уж Эллет Кроу добралась до Далии Шеворт…  — Я свяжусь с Эвальдом. Попрошу его послать кого-нибудь… присмотреть за Далией.  — Едва ли поможет, — отзывается Нэйш. — Я не уверен даже, что Далия была бы в большей безопасности в питомнике — иначе забрал бы ее сюда. Впрочем, если ты вдруг можешь связаться с твоим другом из Тающих… Может быть, это пригодилось бы. Гриз молча кивает, хотя связаться с Орденом Тающих нелегко. Этель Сотторн всегда приходит сам.  — Впрочем, может и нет, — продолжает Нэйш как ни в чем не бывало. — Не думаю, что Эллет, зная, что я прибуду на похороны, сознательно подвергнет Далию опасности — она всегда предпочитала уговоры угрозам.  — Если только она хочет с тобой именно договориться о чём-то, — поправляет Гриз тихо.  — Ну, мы можем спросить ее об этом, аталия. Когда она нанесёт нам визит — думаю, долго ждать не придётся, Эллет любит появляться эффектно… да. Он хмыкает и добавляет:  — В любом случае, решать задачу можно, когда знаешь исходные данные, не так ли?

====== Задача для варга-2 ======

ЭЛЛЕТ КРОУ

Она появляется у ворот питомника через три дня. Если считать с похорон несчастной Айрены Шеворт, которая самую малость заигралась со смертью (память рисует домик, полный герани и канареек, и женщину, которая, даже задыхаясь, говорила с манерным придыханием. Отвратительно). В сухой и солнечный осенний полдень — Эллет любит полдни, любит, когда тени не видны, и кажется, что ни у кого нет секретов. В полдень краски ярче, глаза — открыты, и беззащитны души: от кого прятаться под ярким светом? В полдень обмана никто не ждёт. Питомник, например, спокоен и пуст, солнечные зайчики перепрыгивают по разноцветным яблочным листьям на дорожке. Привратник-сторож (его зовут Джор, — подсказывает память, — и он новенький) прожигает глазами, краснеет, смущается и тает, когда она говорит ему тихо и ласково: «Меня ждут, только нужно предупредить, что я пришла». Её ждут — потому что быстро впускают, стремительно проводят по дорожкам к древнему замку. Вернее, пытаются провести стремительно, но она не торопится — идет, с интересом осматриваясь. Почти как хозяйка. Заочно она изучила поместье Лис за четыре месяца, и теперь взгляд охватывает поросли дикого винограда по стенам, и загоны и дальние клетки, откуда несется слабый звериный дух (отвратительно). Пара знакомых лиц из вольерных и егерей — отлично. Тишина и почти-что-пустота — и она знает, откуда они пришли. Как хорошо иметь небольшие связи. Ещё она знает, что Рин Хард на другом конце питомника — удачно. Конечно, они послали за ним сразу же, но есть пять минут, чтобы увидеть знаменитую госпожу Арделл. Да, вот эту — которая выходит навстречу. — У вас здесь… очень гостеприимно. Гризельда, да? Красивое имя. Нужно будет назваться им в следующий раз, только фамилию подобрать — чтобы звучало. Тёмный плащ из таллеи подметает дорожки — хочет собрать побольше ярких листьев. Осеннего цвета, как ее волосы. У Арделл тоже недурны — Эллет успевает рассмотреть их, пока «легенда во плоти» ведёт ее за собой — густой каштановый, с красноватым отливом. Но не сравниться с ее медью — насыщенной, почти звенящей. Рин… Рихард теперь (Асти?)… Увидел её такой впервые — маленький подарок для него в честь встречи.  — Вы можете называть меня Эллет — Рин называл так. Хотите секрет — почему я пришла именно сюда? Конечно, я могла бы… например, встретиться с ним во время одного из его выездов, почему бы и нет? Или перехватить его после похорон. Или лучше записку послать, вы как думаете?  — Много способов связаться, — сухо соглашается Арделл, проводя ее сперва в холл, потом по коридору. Пыль, старинные портреты (дорогие), посреди коридора, неторопливо попискивая, прогуливаются рыжие котята (милашки), откуда-то идёт запах еды (аппетитно).  — А я заявилась к вам прямиком на порог — сразу прошу прощения за неучтивость. Но мне так хотелось посмотреть на вас… Столько слухов. Великое Противостояние, та история в Башне Кормчей… путешествия по мирам. Соблазн — ну, как тут устоять. Даже не могу выразить — насколько мне интересно с вами познакомиться. Иногда не стоит верить слухам или даже собираемой информации — один взгляд стоит больше.

Зелёная гостиная — сплошь в бархате, потертые кресла, почётная старость. Камин не разожжён, и на камине резвятся блики полудня. Эллет усаживается, не дожидаясь приглашающего жеста.

Гризельда Арделл прислоняется плечом к дверному косяку, руки скрещены нагруди.  — Мне тоже интересно познакомиться с вами. В поместье Мантико как-то не пришлось. Пф, грубо. Эллет улыбается, но внутри у нее — бездна разочарования. Арделл — мелочь. Несложная задачка. Жаль.  — Тогда вы первая. Поделитесь тем, что обо мне думаете? А?  — Ну, вы очень нравитесь сами себе, — Арделл пожимает плечами, будто говорит об очевидном. — Любуетесь собственным умом, получаете удовольствие от игры. Можно было бы, конечно, сказать — самоуверенность… Думаю, больше — расчётливость, вы же подстраховались чем-то на случай, если мы решим вас задержать и вызвать законников? Интересно бы, конечно, узнать причину, по которой вы настолько неразборчивы в средствах, но вы же ее мне не назовете, а вариантов слишком много: от банального эгоизма или неумения ценить чужие жизни до горя. Или озлобленности.

Банально, неэстетично, очевидно. Арделл — разочарование: вся, от кончиков волос до кончика кнута, заткнутого за пояс.

 — Моя очередь, а? Пожалуй, я немного разочарована. Знаете, когда тебе обещают чуть ли не пророка во плоти — предвкушаешь что-то особенное. А когда он оказывается человеком… Сумма одержимостью идеей (о, смотрите, я защищаю животных! А ещё спасаю всех, кто не успел увернуться!) и непоправимой честности с прямотой. Умноженная на нравственные страдания по любому поводу. На выходе — сплошная беспросветная скука. Идейные люди всегда скучны, чем бы они ни были одержимы.  — Вы, правда, хороший человек — так считали почти все, с кем я успела поговорить. Но я ждала чего-то особенного, а вы… вы же не обидитесь, если я скажу, что вы незамысловаты?  — Несложная формула, — любезно подсказывает Арделл и демонстрирует даже некоторый ум (приятно).  — Да, совсем никаких загадок — ну, может, только одна. Как вы сумели удержать его возле себя так долго? Вот что мне покоя не даёт. Ведь если мы начнём рассуждать — удержали вы его едва ли внешностью… Эллет устраивается поудобнее в полинявшем бархате кресла, позволяет плащу свободно стекать с плеч, мимоходом демонстрирует фигуру — облегающее платье цвета тёмного мёда отлично подчёркивает грудь, оставляет обнажёнными плечи. Если прошуршать подолом вот так — секретный вырез приоткроет ножку отличнейшей формы — испытанное оружие. Кажется, гостиную озаряет ее сияние — а вот Арделл блекнет и выцветает на ее фоне окончательно, обращаясь в серую простушку из лесов (очаровательно).  — …и не думаю, что умом — только не думайте, что я пытаюсь оскорбить, просто это его бы не увлекло надолго. Как и жалость — впрочем, он к ней вообще не особенно склонен, да и спать с человеком из жалости — такая пошлость, вы же тоже так думаете? Впрочем, Рин… Рихард всегда был из тех, для кого исследовательский интерес важнее эстетики. А значит, вы представляли нечто новое, неизвестное… и труднодоступное, и сейчас представляете, верно? Потому что в сущности, он ведь вам совершенно не нужен. Арделл внимает, слегка приподняв брови, и всем своим видом показывает, что считает выбор темы неуместным. Почему бы это, спрашивается? В конце концов, их объединяет один мужчина, так что они могли бы и опытом поделиться. С идеалистами — беда: не желают слышать и отличать ничего, что выходит за пределы их идей. Зато их так несложно предсказывать.  — То есть, я, конечно, понимаю, что он полезен — Рин умеет быть… очаровательно полезен, особенно когда сам захочет, правда? Но если начистоту — в питомнике вы без него можете легко обойтись, у вас ведь теперь полно варгов. А что касается остального — вы просто не представляете, что с ним делать, ну, признайтесь же! Вы не из тех людей, которые окружают себя мужчинами, как красивыми штучками — вам же так нужна глубина и подлинность чувств… Ну, просто признайтесь, что чувствуете облегчение, когда он пропадает хотя бы на пару дней.  — Этот разговор вообще имеет какую-нибудь цель? — вздыхает Арделл с видом слегка нетерпеливым.  — Ну, чем скорее мы выясним — насколько он вам не нужен, тем скорее договоримся о цене, разве нет? Арделл лезет пятерней в волосы (смешно). По ее лицу видно, что она готова ляпнуть что-то вроде «Не продаётся, самой нужно». Интересно было бы пронаблюдать, перейдет ли она к праведному возмущению, но здесь скоро будет Рин (предсказуемо), так что разговор пора заканчивать.  — Нет-нет, я не собираюсь платить вам золотом или драгоценностями — вы ведь не человек золота. Вы человек жизней — спасаете чем больше, тем лучше… в приоритетах количество или качество? Я хочу узнать, за сколько жизней вы его продадите, только и всего. Пять хватит? Многовато, пожалуй. Кто-то бы сказал — смешная цена за Истинного Варга, но для вас же ценна каждая душа, правда? Тогда три? И, допустим, среди них будет кто-нибудь из ваших сотрудников — Лайл Гроски или Мелони Драккант… неважно, кто. Всё еще дорого? Тогда двое? Возможно, придётся подумать насчёт качества этих двух — например, кто-нибудь из учеников-варгов и…  — Я не торгую жизнями своих сотрудников, — наконец собирается с ответом Арделл (скучно).  — Просто никто ещё не взял на себя труд и не организовал для вас торг. Рин появляется в дверном проёме очаровательно вовремя: тишина ещё не успела загустеть и стать напряжённой. Приветственная улыбка, светлые волосы, бабочка из черненого серебра присела на воротник рубахи. Белой. Ему всегда нравилась чистота и белизна.  — Эллет, ну наконец-то. Надеялся перехватить тебя в Исихо. Она встаёт и в несколько шагов оказывается рядом, окутывает его, будто шалью, запахом ванили и сандалового дерева — с перчинкой в конце.  — Были дела, — шепчет, касаясь губами щеки и прижимаясь поплотнее (Нэйш подыгрывает и обхватывает ее за талию). — И ты же сам мне говорил когда-то: есть особая прелесть в ожидании. Увидеть тебя в поместье Мантико было неожиданно, и я… можно сказать, предвкушала встречу. В конце концов, ты из тех, кого нелегко забыть. Гризельда Арделл тихо хмыкает от двери и исчезает без единого звука, уразумев наконец, что ей тут не место.  — Кажется, тебя не ревнуют, — голос Эллет переходит в низкое мурлыканье, и она без промедления скользит руками по его плечам. — Славно. Уединение — то что надо для встречи старых знакомых, правда? Он отвечает на ее поцелуй — с интересом естествоиспытателя, который хотел бы вспомнить старые ощущения. Или, может быть, ищет новых. Заинтригован и, кажется, порядком изголодался по ярким впечатлениям. Лучшее, что может быть. Желание исследовать — его вечный ключ… Первичное решение подобрано верно.  — Надеюсь, дверь запирается, — шепчет она наконец, пока дело не зашло слишком далеко (после чего станет наплевать на запирающиеся двери). Нет, она не планировала спать с ним (не сейчас, во всяком случае) — иначе пригласила бы на встречу в гостиницу. Растравить любопытство, зажечь, напомнить старые времена… для остального позже найдется время.  — Думаю, нет нужды, — обворожительный шелест над ухом. — Мы же не собираемся переходить рамки приличий? Рихард Нэйш тоже ничего такого не планировал. Отстраняет ее мягко, с многообещающей улыбкой. Стекает в кресло напротив, и теперь их разделяет бесконечность в пять шагов. Эллет поправляет слегка растрепанные волосы, садится так, чтобы видна была ножка (проверено!). Делает вид, что ей нужно отдышаться. На самом деле нужно оценить стратегию. И посмотреть на него — безупречность скул, изящество жестов, глаза так невинно прячутся под длинными ресницами… Красота малость подзапылилась, будто у статуи в заброшенном храме: кожа слегка обветрена, волосы собраны в небрежный хвост, из которого выбились пряди, на правой ладони куча шрамов… Смотрите-ка, какой лапочка, привязавший себя к питомнику. На поводок хочется взять.  — Предлагаю оставить память о старых временах на потом, Эллет. С учетом того, что ты следила за питомником не меньше трех месяцев… вряд ли ты явилась сюда для сеанса воспоминаний.  — Вернуться вспять никогда не поздно, — всё верно, стратегия первая, безмятежная, приглашающая улыбка. — Тем более, времена были отличные. Не скучаешь?  — Ну, мне некогда, — крайне занятой вид, папочка питомника, о да. — Знаешь, такое внимание от тебя почти что лестно. Ты даже дала себе труд познакомиться с моей сестрой. И скрасить последние дни Айрены Шеворт.  — Предпочитаю знать побольше о тех, кто мне нужен, Рин. Врезавшиеся полукруги у губ становятся резче — образуют улыбку.  — Так открыто?  — Ну, ты же должен был помнить, что я всегда знаю, чего хочу. А скрывать это… к чему, ты же меня знаешь. Так забавно… я слышала все эти истории. Рихард Нэйш. Убивающий варг. Истинный варг. О тебе судачат в салонах знатных дам, ты в курсе? Я еще все думала, что этот самый варг как-то слишком похож на моего знакомого устранителя. Окончательно поняла, только когда увидела тебя самого в поместье Мантико.  — К слову, об этом — целью были драгоценности Вивьен? Теперь улыбку нужно сделать таинственной. И потянуть за поводочек тайны.  — Это… мелкие сувениры. Я могла получить и всё поместье: у меня же были те, кто мог имитировать и саму Вивьен, и слуг. Неплохой куш, а? Были заказы на пару-тройку гостей… ну, и если бы на сцену прибыли варги — мне нужна было пара-тройка запасных «голосов». Я же не могла предполагать, что там окажешься ты. Взгляд — восхищение, вдохновение… экстаз. Жажда. Смотреть на мужчину нужно так, чтобы он осознавал свою необходимость — против этого еще никто особенно не мог устоять. Универсальный ключ.  — Итак, тебе нужен «голос» — варг для переговоров с твоими новыми друзьями-выморками. Так?  — Нет. Мне нужен ты. Именно ты, потому что ты, — (важно говорить — ты, а не твой Дар), — нечто совершенно иное. Ты можешь не говорить с ними — ты можешь их подчинять. А я знаю, на какие точки надавить и что им пообещать. А это уже совершенно новый уровень, Рин. Возможности… уходят за горизонты. Безграничное поле деятельности.  — Значит, тебя интересует деловое сотрудничество.  — Ну, сотрудничать можно сразу на нескольких уровнях, — она откидывается в кресле так, чтобы вырез в платье был виден получше. — Но если ты хочешь… да. Взаимовыгодный союз, в котором каждый получает только самое лучшее. Отрешенный вид холодной заинтересованности. Дразнящая, вызывающая усмешка.  — И что надеешься получить ты, Эллет? Власть? Деньги? Обзавестись парой-тройкой поместий?  — То же самое, что надеешься получить и ты и что больше всего ценил ты. Свободу делать все, что захочу. Идти куда хочу. Развлекаться как хочу. Рин, ты удивляешь меня: ты должен был помнить, что меня интересует в основном одно. То же, что интересует в основном всех, что бы они ни говорили о собственных желаниях: получение того, что я пожелаю — что бы это ни было. Узнать что-то, получить что-то или кого-то или уничтожить… насладиться чем угодно. Исполнять собственные мечты — от самых мелких до бесконечности. И иметь для этого ресурсы — сейчас мои возможности велики, я не спорю, но с тобой…  — И это же ты предлагаешь мне? В обмен на сотрудничество? Получить всё, о чём… — он выписывает пальцем в воздухе изящный узор, — мечтаю? Эллет делает вид, что задумывается. Потом вскидывает глаза и говорит тихо и твердо:  — Нет, Рин… тебе я предлагаю куда больше. Открытую дверь. Ключ от клетки, в которую ты сам себя загнал. Свободу от… — она переходит на вкрадчивый шепот, — неё. От Арделл. Улыбка Рихарда остается безмятежной (ну конечно, она же застыла). Ресницы приподнимаются — из-под век выблёскивает остриё взгляда. Нестрашное. Кажется, даже взгляд затупился с годами (печально).  — Эллет, ты что, собираешься избавиться от главы питомника?  — О, Рин, ты не слушаешь. Мне до неё нет дела: она спасает зверушек и выполняет полезную работу, так что пока она мне не мешает… какой смысл от нее избавляться? Я беспокоюсь не о ней — о тебе. Только не говори, что тебя не тяготит это — я же помню, насколько ты ценил свободу. Твою бесконечность выборов, твою возможность уйти в любой момент. И вот ты погряз в рутине питомника, общаешься с яприлями, обучаешь варгов… ведь ты же превращаешься в пародию на себя самого, Рин, ты тень того, кого я знала, и причина… Он слушает с плотно сжатыми губами — наверное, сам этого не замечает. На щеке медленно проступает белое пятно — что это, след от ожога? Все несуществующие боги, прежний Рин Хард не позволил бы себе настолько ясно даже эмоции проявить! Приходится сделать поправку на то, что эта версия — Рихард Нэйш… куда менее сложна. А пока нужно говорить, горячо и убедительно:  — М-м-м, давай же поищем причину. Ты внезапно воспылал любовью к алапардам и грифонам? Проникся чувством долга к судьбам мира сего? Ощутил себя спасителем Кайетты или решил собрать новую коллекцию — сопливых учеников? Сколько я тебя помню — ты делал то, чего хотел и то, что тебя интересовало, а вот теперь внезапно ломаешь себя и занимаешься тем, на что тебе наплевать, по большому счёту. О, можешь возражать, я ведь могла просто неправильно понять… всё это. Что ты два года возглавлял питомник после её ухода. И остаешься здесь теперь… не совсем понимаю, в качестве кого, но ты же, наверное, убедил себя в том, что ты ей зачем-то нужен. Тебе нравится быть нужным, да, Рин? Сладкий ток бушует в венах — опьянение учёного, который решает задачу. Может быть, задачи не смотрят на тебя так — будто готовы сжать горло длинными пальцами и то ли душить, то ли целовать. Тем лучше. Небрежно отбросить волосы назад. Сухой, деловой тон.  — Знаешь, я в чем-то даже восхищена — тем, как ей удалось сделать из тебя комнатную собачку. Даже подозреваю чем. Отчасти — тем, чем привязывает к себе остальных. Чувством важности, необходимости, того, что делает правильное дело — она умеет внушать правоту, да? Но тебя проняло иным… давай посмотрим: может быть, тем, что ты для нее один из ее питомцев — как и все остальные здесь? Бедный подранок Асти Шеворт, Истинный Варг. Нуждается в заботе… и не более того, как бы ты ни прыгал через обруч. Вообще, конечно, тебя можно понять: она же такая жертвенная, а ты не привык, что ради тебя жертвуют, да? Привык платить по счетам. Думаю, когда ты понял, что она так же пожертвует собой ради щеночка кербера, было уже немного поздно, и клетка захлопнулась. Порочный круг: ты пытаешься доказать, что ты необходим, а она страдает, потому что не знает, что с тобой делать. Правда, ей не приходится для этого меняться, а вот ты…  — Судя по твоему лицу — жалкое зрелище? Он достаточно умён, чтобы понять, что его провоцируют. Заманивают, манипулируют… только вот ее цель — не в том, чтобы навязать мнение. В том, чтобы заронить зёрна сомнений, разбудить кровь, посеять эхо… которое даст десятикратный отклик. Легкое пожатие плечами.  — Кто знает, может, я увлеклась. Может, ты шёл именно к этому положению. Возможно, этого ты всегда хотел — так? Люди меняются. Я всего лишь была знакома с Рином Хардом — версией восьмилетней давности. Теперь передо мной новый человек. Ни следа от старого, хотя… — она прижимает пальцы к губам, ощущает кожей собственную улыбку, — целуешься ты по-прежнему. В ответной улыбке Рихарда — сплетение холода и сладости. Ванильное мороженое, решает Эллет.  — Раз уж мы опять заговорили о памяти… Ты должна помнить, насколько мало для меня значило чье-либо мнение.  — Ах, ну разве можно такое забыть, Рин. А ты вот помнишь, что я никогда не навязывалась? Предлагай человеку только то, что он может хотеть по-настоящему — я строго придерживаюсь этого правила. Так что если тебе неинтересно…  — Любая беседа с тобой — бездна интереса, Эллет. С этим не сравнится моя жалкая профессия… как ты там выразилась? Проводить собеседования с яприлями или как-то так. Знаешь, я заинтригован. По всему выходит, что ты собираешься меня внезапно облагодетельствовать, причем вне зависимости от того, чего хочу я.  — О, твое желание закон, дорогой, — она поднимается с кресла, и через пару секунд она уже совсем близко, опирается ладонями на его колени. — Просто спроси себя: чего ты хочешь по-настоящему? Весь мир и неограниченная свобода или почетная должность того, кто будет приносить Арделл тапочки. Не нужно произносить это вслух: она и так подвергла его гордость слишком большому испытанию. Только наклониться ещё ниже, провести по шее к ключице, расстёгивая первую пуговицу на рубашке, вторую…  — Ты так уверена, что после того, как ты… даруешь мне внезапную свободу, я решу сотрудничать с тобой?  — Ну, это будет в твоих интересах, — он перехватывает ее ладонь, и она пускает в ход вторую — слегка царапает его щёку, — поверь. Но если ты вдруг решишь вернуться в питомник — пожалуйста. Я же предложила всё, что ты хочешь. И больше: возможность самому принимать решения. По-настоящему.  — Любопытно бы знать — каким способом…  — Сюрприз, — она опять наклоняется к его губам, дыхание смешивается. — Что-то совершенно особенное… и опасное. Не узнаешь, пока не попробуешь. Если ты, конечно, решишь, что есть смысл в таком неоправданном риске. Рин Хард неизменно отвечал на вызовы. Можно предполагать, что, обретя способности Истинного Варга, он стал куда самонадеяннее. Девяносто два процента.  — Ты дашь мне возможность отказаться?  — От свободы? От риска? От себя самого? Всё, что захочешь, милый. Не беспокойся — я не люблю давить, ты знаешь. Только честные сделки.  — И полная неограниченность в средствах, когда видишь цель. Особенно если это то, что тебе очень нужно. Так? Наверное, он вспомнил поместье Мантико. Она усмехается и убирает губы: до прощального поцелуя остался какой-то дюйм.  — Вижу, ты действительно вспомнил старые времена. Я не против. В конце концов, тогда ты мне нравился куда больше.  — Времена склонны меняться. Совсем как люди. И я могу рассчитывать, что ты уберешь выморков от границ поместья, а свою страховку от сотрудников питомника? Все эти поспешные вызовы сегодня с утра… сколько твоих наемников сейчас около Гроски, Кани и остальных? Эллет передергивает плечами — к чему так опошлять и говорить на прощание об очевидном?  — Как только выйду отсюда. Я же сказала: мне нет до них дела. Только до тебя. Сколько тебе понадобится времени, чтобы понять, чего ты хочешь по-настоящему? Впрочем, неважно — я готова ждать.

Она отступает — высказала всё, что думала, и он тоже встаёт с кресла — с явным намерением проводить, и она сияет мгновенным бликом очаровательной улыбки.

— Не стоит, Рин. Я достаточно хорошо знаю поместье. Передай благодарность Арделл за гостеприимство. И о, я, кажется, забыла о соболезнованиях…

 — Не стоит, Эллет. Спасибо, что присмотрела за Далией.  — Это было даже приятно. Небольшой подарок. Первый из многих. Теперь подарить многообещающий смешок. Взметнуть волосы — ворох осенней листвы, на прощание продемонстрировать ножку в разрезе платья… И стремительно скрыться за дверью, прошелестеть плащом по коридору — быстро, быстро, воплощение полуденного солнца и ветра. Потому что заканчивать разговор нужно на высоких нотах, когда интерес достиг пика и в крови вскипело настоящее возбуждение. Арделл она не встречает (немного жаль, хочется еще посмотреть ей в лицо). Спускаясь с крыльца, замедляет шаг, шествует по дорожке, вызолоченной полднем. Чувствуя спиной его взгляд из окна. Это хорошо — задача почти решена. Кто-то там говорит, что люди не меняются… Арделл бы поспорила с этим мнением. Эллет бы не стала спорить, потому что мнение — верное. Люди не меняются сами по себе.

Людей меняет прожитое. Память.

Можно запускать следующую фазу.

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Полуденное солнце разыгралось не на шутку: пригоршнями швыряет лучи в открытое окно. Вместе с лучами в окно по временам залетают яркие яблоневые листья. Гриз ловит их рассеянно, вертит в пальцах — они будто диковинные мотыльки, только с едва уловимым ароматом осени. Гриз не нравятся полдни — изломы дня, крадущие свежесть утра. Стоять у окна и вертеть в пальцах листья ей тоже не особенно нравится, ведь за порогом толкутся, поскрипывают невыполненные тысячи дел. Простите, мои дорогие. Не занимаются делами в доме, когда туда вошел хищник. Когда в доме — враг. Когда стены хранят его взгляды, коридоры — эхо шагов, а ты сам — голос. Выпевающий — неспешно и сладко — в уши то, что сказано было только взглядом. «Я заберу его у тебя». Один человек… один воин сказал ей однажды с хмурой усмешкой: «Знаешь, чем мне чаще всего угрожали? Что заберут у меня то, что мне не принадлежит». Хорошая философия. Когда можешь сказать: «Это не моё», сделать жест — «забери, попробуй»! Что делать, если ты не знаешь — это тебе не принадлежит, или всё же вдруг…? А Аскания Тербенно сокрушалась по поводу споров с мужем: «Вот представляешь, все нормальные слова — часика через четыре приходят! То есть, я, конечно, ого-го как ему отвечаю, но сама же понимаю — такую чушь несу! А потом как дойдет где-то после полуночи, а мы уже вообще-то помирились и спим… как думаешь — может, мне просить, чтобы он сразу ждал пару часиков, пока я додумаюсь до нормального ответа?» Должны прийти правильные слова, думает Гриз. Я должна мысленно спорить с ней. С этим — «он же вам совершенно не нужен». Возражать. Почему нет мыслей? Задержались там, внутри стен ее крепости? Явятся через четыре часа? «Каждый из них нужен, — звенит тонкая, очевидная мыслишка. — Если с каждым что-то случится…» Усмешка Эллет представляется безо всякого труда («А он точно согласен быть каждым — ты его спрашивала?»). Гриз хмурится, разрывает лист. За этим вопросом — копошатся другие. Наглые, скользкие: «А если вдруг я смогу его увлечь на свою сторону — ты будешь бороться? Ты попытаешься удержать? И сколько ты готова за это заплатить? Сколько готова заплатить? Сколько?!» Яблоневые листья под окном кружатся, шуршат, играют с солнечными лучиками — красный, золотой, оранжевый хоровод. С приставучим запахом памяти.  — Встречи с прошлым всегда неотразимы. Гриз не оборачивается на голос. Ладонью рассеянно сметает листья яблони с подоконника. Отзывается негромко:  — Только не всегда приятны, — и за ее голосом встает неуютное, пограничное прошлое: человек в белом, бабочки по стенам… кровь на серебристом лезвии — раз за разом. Голос над ухом — вобравший мягкость бархата и гладкость шелка. Прошлое? Настоящее?  — Ну, почему же… если выбрать верную память, то погружение может быть очень даже… волнующим. Ведь, в конечном счёте, самое что есть привлекательное в воспоминаниях — мы сами. Более решительные… более свободные. Прошлое — будто множество отпечатков на стекле (Гриз смотрит на свои пальцы, чуть сжавшиеся на цветном витраже). Слепки множатся, наслаиваются, сколько раз это было — голос над ухом, губы вкрадчиво скользят по щеке, по шее, руки образуют на миг круг — разомкнешь ли? Мы ходим по кругу, — хочется сказать Гриз, но губы заняты, сказать получается только через полновесную минуту… и не то.  — Кого из нас ты целовал сейчас — меня или…? Потом отстраняется, отворачивается и делает шаг вперед. Прикрывает окно — и без того в комнату налетело яблоневых листьев… Рыжий лис на витражном стекле полыхает, будто вестник полудня. За скрипом рамы теряются возможные ответы: «А есть разница, аталия?» или «Я же не спрашивал, кого ты представляешь, когда мы вместе». Но ведь Нэйш всегда выбирает третий из двух вариантов.  — Мне уйти? — раздается позади. И неясно — как всегда… уйти из комнаты? Из питомника? Или…?  — Если хочешь. Голова кружится от запаха спелой осени с полуднем пополам. Сесть в кресло, потереть виски… Рихард Нэйш неспешно опускается на софу, задумчиво крутит в пальцах один из листков.  — Итак, ты познакомилась с Эллет. Поделишься впечатлениями?  — Впечатления скверные. Она пришла как хозяин положения. Не пыталась играть в вежливость или очаровывать…  — Ну, она же могла предположить, что я тебе о ней рассказал.  — В общем, пришла поговорить и развлечься. Если исходить из самого худшего — у нее есть план и возможности, она успела изучить питомник и знает не только о нас, но и о наших родственниках. Поскольку, как я понимаю, останавливаться она не привыкла, а с сопутствующими жертвами не церемонится — под ударом может оказаться любой из питомника… и не только. Об этом придется позаботиться, так что сегодня вечером донесу до остальных. Если говорить о тебе, как о ее цели… зависит от того, что она тебе предложила и какие условия поставила. Нэйш задумчиво комкает в пальцах лист.  — С условиями некоторые проблемы, аталия. Видишь ли, Эллет выражалась довольно туманно. Она не ставила условий, не делала конкретных предложений, вроде «эй, давай ты поможешь мне со свержением Шеннета Хромца, а я не стану убивать всех твоих коллег». Ограничилась заверением в том, что я ей крайне, крайне необходим… и в том, что настроена на добровольное сотрудничество. Иными словами, она хочет вернуть старые добрые времена, заставить меня разделить ее убеждения. Может, даже сломать. В любом случае, зная Эллет — она придумала что-то необычное. По его лицу видно, что он заинтригован. И не прочь бы попробовать.  — Если говорить о том, что она предложила мне — то тут все куда проще. Исполнить мои мечты. Дать то, чего я желаю больше всего. И ко всему еще — освободить меня от твоего влияния, аталия. На это вряд ли требуется ответ — Нэйшу вполне достаточно ее выражения лица. Он улыбается почти ликующе («Я знал, что тебе это понравится»). И продолжает ненавязчивым, почти игривым тоном:  — Видишь ли, Эллет… которая решает людей как задачи не первый год, полагает, что знает меня лучше, чем я сам. И считает, что всё, чего я по-настоящему хочу — это свобода. Вызывает легкое замешательство, правда? Аталия, у тебя, случайно, нет других версий того, чего я мог бы хотеть? Пылинки танцуют в рыжем полуденном солнце. Танец тишины.  — А у тебя? Сколько я тебя помню, ты всегда отвечал, что мечтаешь о несбыточном.  — Исходные данные, — ухмыляется Нэйш. — Так мило. Похоже, на сей раз в нашем с Эллет маленьком поединке всё будет зависеть от того, чего я по-настоящему хочу, не находишь?  — Собираешься сунуть голову в ее капкан, что бы это ни было?  — Есть сильная вероятность того, что я не смогу отказаться. Эллет, конечно, прекрасна в своей попытке показать, что дает мне выбор… но на самом деле все обстоит, как ты сказала: у нее есть план и средства, у нас нет даже информации. Думаю, в нужный момент она просто уберет с дороги лишних сотрудников — бережно, на время — и мы всё равно останемся наедине. В таком случае всё будет зависеть от того, насколько верно она решила задачу. Гриз молчит. Не спрашивает о вероятностях, хотя… хочется. Вполне обоснованные вопросы: «У некоторых задач есть два или три варианта решения. Есть хоть один вариант, что она права? Что ты уйдешь из питомника? Что используешь Дар, чтобы управлять выморками? Что…» Эллет Кроу вряд ли взялась бы за задачу только с отрицательными ответами.  — В конечном счете, почему бы и нет, аталия? Мы, конечно, можем все же связаться с Тающими и решить проблему простейшим путем… но на ее месте я бы это предусмотрел. Учитывая то, что ей нужен только я — мы можем либо посмотреть, как будут развиваться события… Либо противодействовать и понести ощутимые потери. Усмешка у него становится спокойной, почти мечтательной.  — Знаешь, Эллет пообещала мне нечто особенное, о чем я не пожалею. Я склонен ей верить, — Гриз хмурится и хочет возразить, но Нэйш предупреждает ее: — Ты скажешь, что я настроен слишком легкомысленно. Может быть. В конце концов, это же Эллет, а я наблюдал пока ее работу только со стороны… не в качестве объекта. Он встает с софы — разрезает стремительным движением ленивый танец пылинок в луче света.  — Но ведь если события начнут выходить из-под контроля — ты знаешь, к каким словам прибегнуть, аталия? Чтобы вернуть меня — если вдруг понадоблюсь. Никогда не помешает добавить в задачу величину постоянную, не так ли? Дверь прикрывается мягко, неслышно. Скорчился одинокий яблоневый лист на паркете — желтый… Лежит, добавляет комнате осени. Непостоянная величина. В отличие от некоторых. Три слова, которых успешно удавалось избегать. «Ты мне нужен», — крайнее средство… Сказанное в жизни, которой никогда не было. Несказанное здесь. Насколько постоянная величина? Есть задачи, которые слишком сложны, чтобы можно было предсказывать их решения.

====== Задача для варга-3 ======

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Если у меня что-то и стоит поперек горла (кроме кучи охотников и контрабандистов, шуточек Балбески, да еще вольерных) — так это дни, когда из питомника все разбегаются. То есть, вроде как радоваться надо: тут тебе ни Зануды с его непременными репликами («О нет, мы опять нарушаем какие-то законы!»), ни толпы гомонящих ученичков. Только вот сегодня это тревожно. Поскольку вчера Грызи вкратце донесла до нас, что мы что-то не поделили с дамочкой, которая нас навещала недавно. Ну, той, которая устроила представление в поместье Мантико. — Что же это такое мы с ней могли не поделить? — пропела Конфетка сладенько и скосилась в сторону Нэйша. Балбеска же проявила здравый смысл и поинтересовалась, почему это мы не открутили дамочке башку во время визита. — Потому что она знает, как пользоваться услугами наёмников, — пояснил Нэйш, рассматривая потолок. — Обратилась к Гильдии… не суть важно. И она отлично собирает сведения — если только она сама не спровоцировала некоторые вызовы в этот день. Иными словами, если бы мы попытались ее хотя бы задержать — многие из наших сотрудников… Дальше он изобразил какой-то нэйшевский синоним слову «сдохнуть». Тут за здравый смысл выступил уже Пухлик. И спросил, не стоит ли нам в таком случае принять условия этой тётки — раз уж она сама явилась на переговоры. И получить себе небольшую армию выморков, раз уж она умеет договариваться с выморками. С тем, чтобы в скором времени открутить башку вообще всем, но исподтишка. — В принципе, идея неплоха, — хмыкнул в ответ на это Нэйш. — Не получится, — отрезала Грызи и осадила своего заместителя взглядом. — Она к нам явилась не на переговоры. Условий ставить не стала — пришла прощупать почву и покуражиться. Судя по всему, у нее есть конкретный план, выполнение — дело времени. Какого времени — мы не представляем. К Шеннету обратиться можем вряд ли, — ну да, Хромец же остатки души заложит за секрет того, как ладить с выморками. — Но запереться в питомнике, не отвечать на вызовы и не оказывать помощь — не можем тоже. Поэтому на вызовы по одному не отправляемся и действуем с оглядкой. Если вдруг хоть что-нибудь ненормальное… Балбеска как-то смущённо закряхтела. — А что в нашем случае вообще подходит под «нормальное»? — Если вдруг нам хотят дать денег — нужно сразу бить тревогу, — меланхолично отозвался ее папашка. Гриз согласилась пожатием плеч. И добавила Пухлику по голове с размаху: — Да, и нам нужно проверить — что там с нашими бывшими учениками. Чем вогнала Гроски в шок и почти даже в похудение. Пока он пытался отойти от масштаба задачи («Все?! То есть, все, кого мы выпустили за два года?! Да там десятка четыре, и из них связь с нами поддерживает хорошо, если половина!»), Зануда как всегда попытался играть в законника. — Думаешь, эта женщина могла использовать и других варгов для общения с выморками? — Кого могли — мы предупредили сразу, — отозвалась Гриз и поморщилась. — Эвальд должен был разыскать остальных… Но всё-таки стоит подстраховаться именно сейчас. Особенно с теми, кто решил ограничиться минимумом. Ну да, ведь не все же новички-варги горят желанием работать с животными: полно и таких, которые научились основам, а после преспокойно расплевались с питомником и пошли себе жить своей жизнью. В общем, это всё было вчера, вечером и Пухлик сразу же взял под мышку Зануду и испарился работать по варгам. А потом с утра посыпалось, да ещё так, что нам стало не хватать поисковых групп: людоед-драккайна, три взбесившихся яприля, все в разных местах, крупный побег из зверинца магната, заболевшая мантикора и на сладкое — стая грифонов, которая дружно оперилась и решила встать на крыло возле испытательного полигона для дирижаблей.

 — Я б сказала, что это ненормально, — свирепо выдала Балбеска перед тем, как усвистеть на вызов в компании муженька. — Но кто ж мне поверит?

Помрачневшая Грызи ничего не прибавила, ухватила четырех учеников и дунула разбираться с грифонами и дирижаблями. Потому что если подумать — в истории питомника встречались утра и покруче. В общем, поисковые группы — что из Вирских лесов, что наши — были нарасхват, Пухлик и Синеглазка двинули в поместье магната, так что в питомнике оставалась только ученическая мелочь, егеря да вольерные. Ну, еще я, да Конфетка с Истеричкой: ученица-варгиня нет-нет да и начинала орать и корчиться. Видать, где-то неподалеку все-таки шастали выморки. Словом, Конфетка засела у себя в лекарской. А питомник был уж что-то слишком тихим. Понятное дело, что Йолла, которая была за дежурную, скоро притащила очередной вызов. — Там чего-то непонятное, — обрисовала со всей возможной точностью, так что мне пришлось топать самой к Сквозной Чаше и выяснять, что да как. «Что-то непонятное», — это, как оказалось, Пэтти Нартак, в смысле, Немочь. Закончила обучение год с лишним назад — и то, такое ощущение, что Нэйш просто устал разбираться — на каком она вообще свете. Деваха и в своей-то деревне малахольной считалась, а вместе с Даром варга на нее вообще что-то такое снизошло, из-за чего она чуть ли не всё время стала расхаживать там и сям с удивленным видом и пялиться в пространство. Буйных зверей, правда, укрощала хорошо: они и без Дара варга от нее по углам разбегались, только что хвостами у виска не крутили. Интереса ни к кому или ни к чему особенно не проявляла. Старания тоже. Просто шаталась себе, никого не трогала, ну, еще потусторонним голосом разговаривала то с вольерными, то «со звериками». Один толк с нее был: любила подойти со спины и уставиться. Мне-то ничего, я Следопыт, а вот Балбеску она таки довела до икотки. Ну, а теперь, стало быть, Немочь куда-то там пропала. Чем внезапно не вызвала буйную радость у своей же родни, а вызвала огорчение. Мамаша Немочи всё больше булькает в свой платок, но все-таки удается вытянуть, что в деревне пропали какие-то детишки, и Пэтти отправилась их искать. И даже — вот что удивительное — нашла. Только вот детишки все как будто не в себе, трясутся и ревут, и твердят про золото. А Пэтти, стало быть, отправилась за единственным, кого не удалось отыскать, но перед этим просила «связаться с ее учителем, потому что, наверное, она сама не справится». Ни слова по сути: ни направления, ни сути проблемы… Вылитая Немочь, в общем. Ладно, Следопыту это не помеха. Правда, варгов под рукой ни одного, но не выдергивать же Грызи из ее поднебесных странствий. И вообще, там же Немочь в одиночку на какую-то хворобу понесло. Если это животное — нужно срочно его спасать. Так что я даю распоряжения Мелкой, потом еще ору на прощание на вольерных — только попробуйте с кормлением грифонят помедлить! Собираюсь и ныряю в вир (направление на «Лечебницу Озрин»). Выныриваю, вижу эту самую лечебницу в отдалении — мрачнющее здание за перекосившимся высоченным забором. Молчаливое, нахохлившееся, облезшее, как болеющий шнырок.

Пожимаю плечами, иду в деревню. И там первым делом лбами сталкиваюсь с Синеглазкой. Который уже обрабатывает родителей Немочи.

— Мне кажется, Гризельда запретила выходы в одиночку, — выдает он вместо приветствия. — Ну, так я ж теперь в твоей поганой компании, — приветствую я его в ответ. И слушаю себе, досадуя на свою доброту. Конечно, с ним безутешные родители связались еще раньше, чем с питомником, вот он и приволокся. Мне-то что тут делать, спрашивается? Хотя, может, что и найдется. Толку в деревне — ноль. Детей с ног до головы отмыли, обпоили дрянными зельями, так что они попросту спят. Слабый запах земли, затхлости, чего-то непонятного. Мамаша Немочи тоже говорит — та была вся в земле. Сказала, с ней не ходить. Сказала — опасно. «Конечно, опасно, там же… у лечебки-то…» — это уже вислоусый папаша. До него наконец дошло, что мы тут его дочурку ищем. Оказывается, что эта самая лечебница — вроде как давний приют для поехавших крышечкой. Где завелись призраки — потому что любой, кто туда забредет, прибредает обратно уже тронутым. По-разному, правда — то память отшибёт, то вообще рехнется. Словом, еще не легче. Правда, мамашки детей клянутся, что детишки, вроде, удирали в совсем другую от лечебки сторону. Да и Немочь, будто бы, говорила, что идет куда-то «в рощу»… Еще повторяла, что «спасать, надо спасать». Словом, остается только включить Дар на полную и тащиться следом. Чутье Следопыта ведет безошибочно: местные, конечно, наследили в окрестностях, но всё не затоптали. И впрямь идём на восток, а лечебница и портал остаются на юго-западе. Синеглазка в кои-то веки заткнулся, не мешает работать, только смотрит, как читаю следы. — Тут выморки побывали, — говорю я. — Следы без запаха. Были в виде зверей. И еще проходили какие-то. Не деревенские. Шлялись туда-сюда. Местная роща, по которой приходится пройтись, пялится нехорошо и с предвкушением. Воздух воняет неприятностями. Особенно остро этот запашок начинает ощущаться, когда при выходе из рощи нас встречает развеселая компания. Какая-то расфуфыренная дамочка, от улыбки которой блевать тянет. И четыре серьезных мужика, которые в засадах и не высовываются, но Следопыта-то не обманешь. — Рин, — говорит дамочка. Глаза у нее и холодные, и какие-то шальные, и они зеленее, чем шерсть у яприля весной. — Как здорово, что мы встретились! Не хочешь немного прогуляться? Думаю, с вашим небольшим заданием легко справится госпожа Драккант. Метательный нож мягонько вползает в ладонь. Сейчас я с кем-то от души поздороваюсь. — Нас убьют на месте, — едва слышно роняет Синеглазка под нос, но я-то его слышу. Придерживаю клинок. Если в засадах хорошо окопавшиеся, опытные Стрелки — это точно, жить нам недолго. Нэйш тем временем посылает ответную улыбку дамочке. Еще более кишкозаворачивающую. — Не ожидал тебя увидеть так скоро, Эллет. Ты же, кажется, хотела дать мне время, чтобы определиться. — Ну, ты никогда не любил раздумывать долго. И кто говорит о решениях? Просто мне захотелось… немного побеседовать с тобой. Насладиться воспоминаниями. Отлично. У дамочки что-то там когда-то там было с Нэйшем. Одно это доказывает, что салатик из белены входит в число ее любимых блюд. Синеглазка состязается с Беленой в непринужденности оскала. И заявляет, что от такого ему ну никак нельзя отказаться, потому что искушение слишком велико. У меня тоже есть искушение попросить не устраивать брачные игры у меня на глазах. Но четыре молодчика в засаде как-то не располагают острить, так что я говорю: — В общем, у меня дела, так что я не буду вас тут… смущать. Максимум вежливости, какой могу предложить. Белена, правда, тут же интересуется: — Может, вам дать провожатых? Знаете, местные рощи бывают небезопасны, а если вы ищете ту девочку, Петти… идти придется еще не меньше двух миль! Я только хмыкаю и всем своим видом демонстрирую — куда ей можно приклеить своих провожатых. — В самом деле, я совершенно уверен, что с Мелони ничего не случится, — влезает тут Синеглазка. Вроде как, в его голосе есть даже какой-то нажим. — Кроме того, она торопится… Так не будем медлить? И он шагает навстречу Белене, чтобы взять ее под ручку. Бросив мне перед этим на прощание — только Следопыт услышит, настолько тихо… — Вызови Гриз. Сама бы не додумалась — жаль, фыркнуть в ответ нельзя. Синеглазка и Белена удаляются себе в обнимочку туда, откуда мы пришли. Я еще сколько-то времени вслушиваюсь — долетает только что-то насчет той самой лечебницы. Потом побыстрее срываюсь с места — но ребята в засаде и не думают стрелять вслед. Так. Теперь только разыскать водоем, вызвать Грызи, найти Немочь, посмотреть — что с ней там… И до кучи прорваться через десяток выморков. Потому что эти твари начинают лезть из-за деревьев. Вон два алапарда, яприль… а вон Немочь, только взгляд для настоящей сильно осмысленный. Выдыхаю сквозь зубы, берусь за ножи. Не знаю, как там с вызовом Грызи, а помощь для Немочи точно вроде как откладывается.

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Сквозник обжигает бедро в полдень. Только что спустились на отдых: гоняться по воздуху за стаей вертких грифонов — небольшое удовольствие. Остальные из группы пытаются отдышаться и жадно пьют воду — слишком жарко — а её вызов подхватывает в момент распоряжений: накормить отловленных грифонов, напоить, осмотреть…

 — Лечебница Озрин, Айлорат — выпаливает Мел в Сквозной Чаше. — Эта баба увела Нэйша куда-то к лечебке. Я от них на северо-востоке, ищу Немочь, она вляпалась. И выморки, мурену в глотку этой бабе!

Потом ее лицо исчезает. Слышен звук схватки. И вода в Сквозной Чаше мутится и становится алым от крови… чьей? Пока Гриз раздает последние распоряжения — валом налетают предательские мыслишки. Накатываются на крепость внутри атакующей армией: давай же, просто щелкни пальцами и попроси помощи у Эвальда Шеннетского, все равно ведь ему рано или поздно станет известно… Перед тем, как шагнуть в портал, Гриз вызывает Десмонда и просит связаться со знакомыми законниками. Пусть лучше Шеннет узнает поздно, чем рано. Потом в уши врывается шум воды, и нужно вцепиться в направление — лечебница Озрин — и не выпускать, и не давать себя утащить водовороту мыслей… Потом она поднимается по скользким ступеням, ведущим от «водного окна», оглядывает местность, на которой сплошь царствует осень: осенние цветы, и недалёкие рощи — будто птицы, разодетые в диковинные перья. И за небольшим пустырём — мрачное здание на небольшом возвышении, за высоким забором. Ни следа Мел, на востоке — только дорога, несжатое поле ржи да шумящая роща. Зато по дорожке перед зданием лечебницы неспешно прохаживается Эллет Кроу. Всем своим видом приглашает побеседовать. Ее приветственную улыбку едва ли не от портала можно увидеть — но проходит навстречу она не так уж много. Потом останавливается и начинает ожидать — в непринуждённой позе, постукивая ножкой. До тех пор, пока Гриз не оказывается в десяти шагах — тонущая в осенней пыли и полуденном солнце. — Вот и вы, — говорит негромко, искрясь радушием. — Вас Мелони вызвала?Наверное, у нее все-таки возникли какие-то проблемы. Я предлагала девочке провожатых, но она как-то опрометчиво отказалась, а ведь местность здесь опасная! Или вы здесь из-за Петти? У девочки большой потенциал, как у варга, но вы же знаете, есть некоторые трудности, с которыми даже опытный варг не сможет справиться. Я как раз недавно говорила Рихарду, что ему, может, тоже помощь понадобится. Грудной, мелодичный смех — вспархивает бабочкой. Гриз стоит, сощурившись и сцепив зубы: солнце бьёт прямо в глаза, фигура Эллет — будто в огненном круге, дрожит и расплывается… И каждое неспешное слово — потерянная секунда, и что-то внутри кричит, что этих секунд — немного. — О, вы хотите помочь ему? — Эллет Кроу наклоняет голову. — Ну конечно, он же ваш ученик. Тогда вам на запад — вон по той тропе. Или… нет, постойте-ка, ведь у Мелони там какие-то проблемы? Да еще эта девочка, Петти. А к ним вам на восток — вон туда. Досадно, что нельзя раздвоиться, да? Полуденное солнце — враждебное, злое. Норовит ослепить, остановить. Сражаться против солнца — дело последнее. Как против противника, у которого есть все козыри. Который взял на себя труд и организовал торг. Две жизни — на одну, как обещалось. — Но, раз вы не сможете раздвоиться… кажется, вам придется выбирать. Солнце — в союзе с Эллет Кроу: скрывает своим блеском её лицо. Взглянешь — не поймёшь, что там: нетерпение? Торжество?

Спокойная уверенность того, кто решил задачу («Я знаю, что ты выберешь, девочка. Я всё про тебя знаю»).

Вот ведь совпадение, думает Гриз — а я про себя знаю не всё. Впрочем, Нэйш, кажется, говорил, что Эллет склонна понимать людей даже лучше, чем они сами себя понимают.

Эллет Кроу стоит с участливой улыбкой и терпеливо ждёт. Протеста («Ты решила неверно!»). Стремления совершить невозможное и выбрать неожиданное. Рождения выбора — в муках, в боли, в крови…

Эллет Кроу всё-таки знает не всё о Гриз Арделл.

Потому что она же должна колебаться — но не колеблется. Должна сказать что-то на прощание — и не говорит. Слишком мало времени — даже на принятие решений. Потому решение было принято, еще пока она шла сюда. Может, и раньше. Эллет как раз набирает в грудь воздуха и начинает: «О, я понимаю, это нелёгкий выбор. Истинный варг…» В этот момент Гриз молча отворачивается и опрометью бросается по дороге, ведущей на восток. Она еще успевает услышать полунасмешливое восклицание: «Вот так сразу!» — и ещё какое-то замечание про предсказуемость… Но не оборачивается, не останавливается — нужно бежать, хранить дыхание, чувствовать солёные капли пота на щеках… С каждым шагом отдаляться от возможности вернуться и переиграть. Иногда верные решения задач несут боль хуже, чем ошибки.

ЭЛЛЕТ КРОУ

— А она быстрая, — одобрительно говорит Эллет, когда фигура Гризельды Арделл стремительно тает среди золотисто-красных холмов. — Так она будет там через четверть часа, может, даже меньше… И опоздает, — прибавляет мысленно. Потому что к тому времени всё будет кончено. Гризельда Арделл приняла изначально неверное решение. Предсказуемо. Рин неспешно выходит из-за ограды — оттуда ему открывался отличный обзор на всё, что происходило перед лечебницей. Провожает задумчивым взглядом стремительно несущуюся прочь фигурку. — У этой сцены был какой-нибудь особенный смысл? — Ну, я хотела показать тебе, что она останется живой, — мягко отзывается Эллет. — Я уже говорила тебе: мне по большому счёту нет до нее дела… Но всё же хотелось убедиться, что она не вмешается. Если ты беспокоишься насчёт выморков — я могу направить пару ребят вслед за ней — слегка подсобить… — Подсобить — кому? — уточняет Рин Хард (игриво). — Честное слово, мне кажется, что за годы ты стал удивительно недоверчивым. — Ну, просто я столько раз видел судьбу тех, кто тебе доверял… — Но ты ведь не они, Рин. Они обмениваются нестрашными укусами, лёгкими уколами, пока идут через запущенный двор к ветхому зданию. У кустов во дворе такой вид, будто их не стригли лет сто, и у заросшей дорожки лежит чья-то брошенная игрушка — лупоглазый деревянный клоун. Кровь листьев мешается с золотом, течёт под ноги одной сплошной осенней рекой. Нэйш следует за ней — сплошное притворство, как будто расслаблен, как будто спокоен и как будто прежний, на самом деле — не здесь и не с ней. Призрак. — Дом с призраками, Эллет? Как мило. Не знал, что тебе нравится паутина и пыль. Стены — серые, все в пятнах сырости и мха, полуслепые окна осыпаются — будто дом решил прикрыть веки. Спрятать то, что в нём обосновалось. — Мне нравятся необычные места — так же, как и тебе. А это место… потрясающе необычное. Бывший приют душевнобольных. Не совсем такой, как лечебница в Исихо: там-то не сажают пациентов на цепи. Перекосившееся крыльцо, тёмный, очень узкий коридор: захочешь — не сбежишь. Потолок уходит в темноту, из которой слышны шорохи: страховка, конечно, следит. Железные кольца вмурованы в стену. Деревянные мостки, по которым приходится ступать, потому что на полу слишком много потёков жирной, чёрной грязи. — Не споткнись, тут грязно. Ты, может быть, хотел сказать, что цепи не удержат магов, особенно сумасшедших? Да, тут… довольно часто случались побеги. Кроме пары последних лет: сначала прекратились побеги, потом и охранники тоже начали себя странно вести… а потом, говорят местные, они все делись куда-то, никто так и не знает куда, но очень, очень немногие желают приближаться к этому проклятому месту в тёмные ночи. Говорят, в этих стенах до сих пор живут жалобы их истерзанных душ… Рин Хард с сомнением хмыкает. Он идёт неспешно: не соскользнуть с деревянных мостков. Проходит вслед за ней в холл — до смешного массивный, с шестью колоннами (одна полуосыпалась). Снизу вверх можно рассмотреть все три этажа — в холл выходят балконы (Эллет полагает, что приют умалишённых раньше был усадьбой какого-нибудь разорившегося аристократа). Поблёскивают светильники с желчью мантикоры — и им откликаются отсветы на металле. — Четверо, — говорит Рихард, пренебрежительно оглядывая посты её страховки. — Так мало? — Шестеро, Рин, и у половины из них — игрушки из Вольных Пустошей. Знаешь, те забавные штучки, которые стреляют кусками свинца и работают не при помощи магии или артефактов. Ты не испытывал на них свой защитный амулет? — Пока что не приходилось. Нэйш поднимает голову и задумчиво обозревает посты — наконец-то увидел пятого и шестого наемника в засадах. Безмятежен и безучастен — и хуже всего, он не притворяется, это действительно так. Потому что когда ты не здесь и не с теми — тебе поневоле будет наплевать на то, сколько смертоносных трубок с Вольных Пустошей наведено в твою сторону. А он ведь сейчас мыслями рядом с Арделл, которая едва ли преодолела даже половину пути. Скажи ему это — хмыкнет и приложит все усилия, чтобы ее разубедить. Тайны не очень-то любят, когда их выдают вслух. Ещё они любят темноту, правда? Она делает короткий жест — Ийор и остальные гасят светильники. Рин и она остаются почти в полной темноте — только далёкие отблески с мест, на которых засели ее мальчики. И почти в полной тишине — только их дыхание (романтично), да легкий-лёгкий шорох, как будто где-то наверху — сильный сквозняк… Время сюрпризов. Первый золотистый отблеск появляется стеснительно и неторопливо. Мелькает, исчезает, наливается силой — и проступает тончайшая, тоньше волоса золотая нить — прочёркивает темноту и остаётся, и к ней добавляется вторая, третья, тысячная… Колышущиеся живые нити ползут по стенам, обвиты бахромой вокруг колонны, покачиваются, будто от невинного ветерка — и распространяют завораживающий золотой свет, довольно яркий — настолько, что можно видеть лица. Рихард Нэйш задумчиво оглядывает холл, вышитый золотым сиянием. Наклоняет голову — изучает. — Псигидра. Надо же. — Здесь их называют — «лютая вытвань». Выдумщики. Это правда, что они сами по себе заводятся в местах, где люди испытывают мучения? — Нет. Просто это… благоприятная среда обитания. Для тех, кто питается болью. — И виртуозно умеет ее причинять. Знаешь, когда я… можно сказать, совершенно случайно… обнаружила здесь эту малышку… Пришлось узнать кое-что об этих милых созданиях. Ты знал, что они могут простираться на десятки миль и насчитывать до тридцати голов? Ну конечно, ты знал, ты же теперь варг. Но это же невообразимо: растут в земле, будто корни, во все стороны, подпитываются чужими страданиями… и сами их вызывают. А самое интересное — то, насколько у них разнообразные повадки. Некоторые, скажем, предпочитают охотиться напрямую — на каких-нибудь зазевавшихся рудокопов, которых привлек блеск золота. Оплетают кольцами и заставляют испытывать боль — и выпивают ее, и заставляют ее испытывать опять. Немного досадно, что приходится так много говорить — но кто же знал, что Арделл будет колебаться настолько мало. Время рассчитывалось с запасом, так что до срабатывания ловушки еще пара минут. Нужно продолжать — по второму сценарию. — А некоторым, вообрази, нравится питаться медленно, но верно: они становятся причиной болезни целых селений. Раскидывают кольца… напускают хвори, люди хиреют… Или вот — есть такие, которым больше нравятся не физические страдания, а душевные: тогда они порабощают умы, приносят ненависть, разлуки, слёзы, измены… Рихард Нэйш вскидывает брови, оглядывая вяло шевелящиеся, качающиеся вдоль стен золотистые нити. — Всегда уважал тебя за методичность. Сейчас псигидры крайне редки, так что… большой Архив Академии? — Там столько сведений, представляешь, — она взмахивает руками, будто хочет обнять архивариуса. На самом деле это сигнал ребятам: скоро, не расслабляться, держать под прицелом… — Например, о том, как с ней трудно справиться магией: почти каждый раз, как они появлялись, приходилось идти на такие ухищрения! Ещё там рассказывается о варгах, которые пытались соединиться разумом с этими милыми тварями. Когда Дар — это быть единым с кем-то… может быть очень опасно взывать к нему. Вдруг соединишься с кем-то, внутри кого — сплошная боль. Огромные запасы чужой боли и огромное желание ее причинять. Надеюсь, ты-то будешь осторожен. В любом случае, для нашего небольшого путешествия тебе не понадобится твой Дар Истинного, так что можешь позволить себе… просто для разнообразия… побыть наконец человеком. Все несуществующие боги, да когда же это кончится. Если Арделл на всех окружающих так влияет — ее стоит убить хотя бы даже за это. Ведь он же невыносимо скучен: она дала ему столько прекрасных возможностей — заговорить, остроумно отшутиться, а он отделывается этими блёклыми фразами, ничего не значащими догадками… И вот сейчас он просто стоит и ничего не предпринимает, руки опущены, почти расслаблен, и это почти добродушное выражение на лице (отвратительно). — И что дальше, Эллет? Ты собираешься заставить меня почувствовать боль? Поссориться с кем-то? Или заболеть простудой? Донельзя убогая версия, госпожа Арделл. Загадочная улыбка — в ответ (неужели ты думаешь, что я тебя разочарую?).

— Понимаешь, Асти… Эта псигидра — нечто совершенно особенное. Похоже, она пришла к выводу, что самую сильную боль способна причинить… — пять секунд, потянуть паузу, — память. Так что это будет просто маленьким путешествием по воспоминаниям. Ничего страшного, да? В конце концов, память — это всего лишь средство…

Вернуться вспять. Немного досадно: ловушка срабатывает чётко посреди фразы: хорошая, правда, немного грубая, но Ийор неплохо ее настроил. Простейшая ловчая артефакторная петля захлёстывает Нэйша за талию, сдергивает с мостков и отбрасывает к одной из стен. Короткий импульс. Больше не нужно.

Рин освобождается мгновенным, скользким движением, но за миг до этого оживает чёрная грязь, которая растеклась на полу, вдоль стены: вспухает в водных каналах, прорезанных вдоль стен — и оживает, выпускает из себя гибкие ленты, обвивает руки, ноги…

Тело псигидры, а попутно — орган питания и роста. И самая опасная ее часть.

Можно перевести дух, потому что начинается вторая фаза.

— Просто расслабься, Рин, — говорит она ему, рвущемуся прочь из липкой, черной, обволакивающей грязи. — Будет немного неприятно, но ты же сам так часто говорил, что свобода сопряжена с определёнными неудобствами. Неужели и это забыл? В этом твоя проблема: кажется, ты слишком многое забыл за последние годы. Даже… себя.

Призрак. Бедный, потерянный мальчик. С таким материалом работать невозможно, посмотрим, что будет после псигидры. Чёрная жадная грязь поглощает белую ткань, петлей ложится вокруг горла, золотистые нити спускаются всё ниже, трепещут в возбуждении. Высвечивают напряженное, заострившееся лицо. Знакомое: он выглядел именно так в тот день, на охоте, когда они впервые познакомились. Перед тем, как нанести первый удар. Губы, возле которых обозначились полукруги улыбки, чуть шевелятся. — И ты полагаешь, что после этого маленького сеанса я разделю твои убеждения, Эллет? — Разумеется, нет, — отвечает она почти что весело. — Но, возможно, ты лишишься некоторых своих, так что с тобой наконец-то можно будет разговаривать. Псигидра действует не сразу, а он, к тому же, еще и сопротивляется погружению (предсказуемо). Щупальца уже втянули его в тело твари, чёрная вязкая субстанция плещется у пояса (он стоит на коленях или сидит — уже не рассмотреть), и взгляд затуманен памятью, потому что там, внутри уже развернулась и прокручивается бесконечная, болезненная лента. Но он вцепляется в настоящее, и силится не закрывать глаза, и пытается продолжать: — Разве сейчас нельзя? Мне казалось, мы отлично… беседовали… — О, общаться с твоей новой версией — все равно что говорить с кем-то, кто отделен от тебя слишком толстыми стенами: все равно ведь не достучишься. — Не драматизируй. Если я избавился от пары-тройки старых привычек… Да сколько он может держаться, в самом деле? Она, конечно, рассчитывала, что Рин куда более стойкий, чем все ее испытуемые, но это… Эллет хмурится (потеря времени). Не хотелось его «топить» самой, но что тут сделаешь. Отвратительная версия, какая упорная. — Ты не избавился от привычек. Ты сменил кожу — ты же так делал всегда. Уходил не оборачиваясь. Не возвращаясь. А теперь вот время вернуться… Асти. Шепот сделать нежнее, проникновеннее, и добавить капризных ноток той, из пропахшей лекарственными травами спальни (отвратительно). — Асти, дорогой мой… я тебя не узнаю. Неужели ты настолько хочешь меня огорчить? Ах, ну вот, я опять напутала с вышивкой, и к вечеру разболится голова. Зачем ты делаешь мне больно? Неужели ты не можешь хотя бы один раз побыть послушным мальчиком? Раздражённые, плаксивые, лживо-ласковые ноты — смешение, в которое она вслушивалась, которое запоминала, пока подавала Айрене Шеворт то чай, то очередное лекарство, пока гладила ее по руке, пока слушала жалобы на сына-чудовище. Прошлое будто оживает — и говорит голосом мёртвой женщины из уст Эллет, и опутывает Рихарда Нэйша почти что зримо — дополнительными лентами черной, вязкой грязи, и после почти укоризненного «Эллет» — его губы непроизвольно обрисовывают другое слово из двух слогов. Забытое слово из двух слогов. А потом дыхание Рина Харда прерывается, становится тяжелым и рваным, и он наконец-то теряет ориентир в настоящем и равновесие (одновременно). И летит и падает в чёрную грязь и в объятия псигидры. И в прошлое, становясь маленьким Асти Шевортом. Которому предстоит кое-что прожить заново. Эта псигидра — замечательная тварь. Хотя бы тем, что не дает смотреть на воспоминания с высоты прожитого опыта. Она просто заставляет тебя стать прежним-собой и повторить всё заново. При этом весь опыт как бы перестает существовать, а остается только… свежесть впечатлений. Боли, потому что псигидра заставляет вспомнить отнюдь не самое лучшее. Только бы он не воспользовался Даром, — думает Эллет, когда Асти Шеворт начинает корчиться в путах псигидры. Зелья наготове, но после такого его, возможно, и не удастся откачать. Впрочем, если взять расчеты — то он и не должен помнить, что у него есть какой-то Дар. Сейчас для него не существует настоящего. Он пока что не Рихард Нэйш. Всего лишь Асти Шеворт. Пока что. И золотистые нити спускаются вниз и ласково гладят по волосам, по вискам: псигидра радуется пище. Эллет, стоя на помостках, наклоняется, осторожно подцепляет одну из нитей: во время опытов она установила, что довольную псигидру может пробивать на отрыжку чужой памяти (неэстетично). Блеклый, смазанный отпечаток — подобие воспоминания. Мальчик на площади, перед ним три алапарда — Энкер, первый всплеск Дара, немного гнусавый голос — настойчивый плач: «Твоя вина, твоя вина, твоя вина…» Кажется, это Айрена Шеворт кричит на мужа — да, она и перед смертью твердила, что это была «его вина, его кровь». Нэйш опять приоткрывает глаза и делает такие движения, будто хочет удержаться на плаву. Может, даже встать. И Эллет наклоняется ниже, придает голосу — плаксивости, шепчет: — Ну, зачем, зачем, зачем ты это сделал? Как ты мог так поступить с нами всеми, Асти? Это ужасно, просто ужасно. Кто-нибудь может узнать, мы никогда не можем жить спокойно… ох, у меня опять ноет сердце… неужели ты не можешь избавиться от этого, Асти? Ты не стараешься. Ты не прилагаешь усилий. Вторая золотистая нить дарит другой отпечаток — мальчик сидит в комнате с тяжелыми шторами. Рисует что-то. Рядом разложены книжки, игрушки, тетрадки. Отпечатки множатся, множатся, рябят в глазах — что это с псигидрой, недоумевает Эллет. А потом понимает, что это дни, только вот они слишком между собой схожи — иногда вливается образ темноволосого унылого мужчины… какие-то занятия, знахари, доктора… Бесконечный, прилипающий, навязчивый рефрен — во множестве отпечатков: — Я разочарована, Асти. Ты не прилагаешь усилий. Асти Шеворт дышит судорожно и тяжко, а псигидра всё пухнет и подрастает, и вот уже коснулась мостков, и хочет утащить целиком, погрузить в тело, в грязь, напитаться болезненными воспоминаниями… Нити шалят, играют драгоценным золотом. Эллет неспешно подцепляет одну на палец — ну, конечно, не обошлось без лечебницы в Исихо. Узкая комнатка, небольшое окошко, иногда бабочки залетают — их можно рисовать. Расплакаться впору. Хорошо, что Рин не чувствует этих ее подсматриваний — вряд ли бы простил. Теперь можно ненадолго передохнуть. Высвободиться он не сможет: начинает время от времени биться и пытаться вырваться — но это в краткие моменты просветления, и он не успевает, псигидра слишком быстро отбрасывает назад, в память и боль, и все свои попытки Нэйш тратит только на то, чтобы не захлебнуться. Не слишком эстетичное зрелище — барахтаться в чёрной грязи, извиваться и корчиться… Эллет морщится: картина привычная, она провела две дюжины испытаний, но видеть в этой роли Рина… неприятно. Испытуемые, правда, еще и кричали почти постоянно, стонали, рыдали — местные, которые ошивались вокруг, явно пополнили свои сказки о призраках. Нэйш только потерял дыхание — оно вылетает сквозь зубы клочьями, хриплое, свистящее… иногда прерывается совсем. Еще иногда он шипит сквозь зубы — видно, если в памяти обнаружилось что-то такое… Что там, Орден Жалящих? Да уж, ничего приятного. Эллет решает не смотреть: там, конечно, много любопытного и невыясненного, от личности наставника до истребления этого самого ордена Тающими… Но, пожалуй, обойдется. Псигидра сейчас питается и расслаблена, но с ней все же нельзя заигрывать слишком часто: может нацелиться и на тебя. И уже подходит время для третьей фазы: смешивание реальности с прошлым. Во время испытаний стало ясно, что погружение происходит неравномерно: пока псигидра ищет следующее болезненное воспоминание, — у жертвы наступает просветление, она может видеть и слышать, только будто бы сквозь толщу воды. Внушаемость возрастает до невероятных пределов. Четверо ребят, с которыми она попробовала вот так, всерьез… в общем, с ними было потом довольно легко договориться. Нужно только подобрать верный ключ — найти верные слова. Как там говорил Рин в старые добрые времена — у всех есть уязвимые точки?  — Знаешь, Рихард… на это больно смотреть. Ты Истинный Варг… наставник других варгов, играешь в питомнике такую важную роль, правда? И вот ты захлебываешься своей же памятью. В одиночку. И никто из них не придёт. Аманда, Кани, Десмонд, Гроски, Мел, все твои ученики… никто из них не придёт. Потому что, если подумать как следует, ты же им совершенно не нужен. У них… как это? Тысячи, тысячи других дел. Более важных дел. И как будто никто из них не собирается пожертвовать частью своего драгоценного времени ради тебя. Правда? Она неспешно расхаживает по мосткам, и дерево приятно поскрипывает в такт шагам. И кипит вязкое варево, совсем недалеко, в двух шагах. Скользкие, липкие кольца памяти оплетают человека в когда-то белом костюме. Волосы давно растрепались, и человек не улыбается, и лицо в золотистых отсветах кажется окостеневшим и мертвенно-желтым. Кажется, он хочет даже что-то ответить — это… внушает уважение.  — Где сейчас, например, Гризельда Арделл… думаю, ты сам знаешь где. Спасает других. Любых других. Тех, кто важнее. И если ты не понимаешь, что я пытаюсь доказать тебе сегодня… Асти, мой бедный покинутый мальчик… кажется, тебя опять бросили. Ведь в сущности, это же единственное, чего ты когда-нибудь вообще боялся, да? Не испытать боль. Не быть одному. Ощутить это опять. Что тебя предал кто-то, на кого ты мог полагаться. Что тебя выбросили, оставили как ненужную вещь. Использовали. Мгновенный проблеск боли на его лице. Это хорошо. Это значит — всё идёт как нужно. Теперь только повторять и закреплять — на тот случай, если он не услышал или не запомнил.  — Бедный, бедный, Асти… Ты так старался быть нужным. Полезным, необходимым… И всё впустую. Тебя бросили, Асти. Тебя снова предали. Она не придёт. Никто не придёт. Но ведь это же значит, что ты теперь свободен — опять свободен… Такая глупость — оказаться оставленным родителями в лечебнице, и так долго ни в ком не нуждаться, и самому замкнуть круг, притащив себя обратно, вернув всё к тому же: стремлению быть хорошим мальчиком, стараться и прилагать усилия ради… поощрительной улыбки? Клетки, которую изо всех сил стараешься называть своим домом? Как глупо, как неблагоразумно, как… предвиденно, потому что это же может кончиться только одним: тебя опять предадут, снова и снова. Снова и снова. Она повторяет это на разные лады, мерно, неспешно, смакует по слову, и с интересом следит за танцем золотых нитей над выгибающейся в черных путах фигурой — кажется, что из Рихарда Нэйша выплавляется всё лишнее, привнесенное за годы извне. Скоро нужно будет заканчивать. Обязательно подстраховаться в первые часы после извлечения: на некоторых подопытных нападала слабость, а вот на некоторых — ярость. Впрочем, злость в основном обращена в прошлое, как и все эмоции. Ведь прошлое — спасибо псигидре — становится реальнее настоящего. Однако никогда нельзя исключать погрешностей. А золотистые нити псигидры всё распускаются, скользят по стенам — малышка растёт — колышутся, будто под дуновением ветерка. И стремятся к человеку, который барахтается в чёрной, вязкой грязи — обвивают, закутывают в кокон… Эллет хмурится: нитей слишком много, прежде так не было. Пожалуй, пора заканчивать… Рин вон уже почти перестал биться и скоро погрузится с головой — так он может захлебнуться, сойти с ума и навеки остаться бродить в собственных воспоминаниях. Она, конечно, сделала поправку на то, что его память слегка отличается от памяти того же Ийора… Но по ее расчетам — он должен был продержаться ещё хотя бы минут пять-десять. Неужели сдался так рано (разочаровывает)? И золотые нити — они тревожат, потому что ведут себя не как нужно. Псигидра действует, питается и передвигается при помощи тела-щупа — черная, похожая на глину субстанция, подойдешь — обовьет… Верхняя золотистая часть — это для заманивания добычи и для выражения эмоций: раз растет — довольна. Но эти нити — завораживающе ласковы, нежны, и слишком покорно обвивают руки Рихарда Нэйша, будто… будто держат его на плаву? Будто они… Погрешность, понимает она вдруг. Погрешность в задаче, неверное решение, неверные… неверные исходные данные. Чёрная масса выгибается — плавно, как спина кошки, расступаются волны, и золотистые нити трепетно, испуганно трогают за плечи того, кто шагает из ловушки, вязкие кольца спадают с ног, с рук, сползают с талии, оставляя чуть заметные липкие следы на костюме. Сейчас я пойму, что делать и говорить, — думает Эллет с досадой. Проклятая погрешность, неверные исходные данные, я же выстроила всё почти правильно… Просто думала, что имею дело с человеком. С варгом. Может быть, с полубожеством, или кем его там считают некоторые фанатики. Не со стихией. Стихия протягивает ладонь — та кажется в полумраке слишком белой — ловит на нее несколько золотистых нитей. Ласкает пальцами, будто волосы любимой девушки. И говорит голосом Рихарда Нэйша — негромко и мерно:  — Знаешь, я как-то раз умер. Вернее, не раз, но… первый опыт запоминается особенно, да? До этого я полагал, что меня не удивит никакая боль. Но это было чем-то совершенно иным. Новым. Одной этой смерти хватило бы, чтобы выжечь дотла этот экземпляр… а ведь были и другие. С костюма из таллеи медленно, по капле сползает липкая дрянь — белая ткань будто плачет черным. Над светлыми волосами потухает золотой ореол: нити псигидры приподнимаются… уходят. И гаснет проблеск пронзительной синевы в глазах, когда Истинный Варг понимает взгляд на Эллет. Погрешность. Ты должен был умереть, прикоснувшись к тому, что внутри у псигидры. Коснувшись ее центра боли и центра памяти. От сердечного приступа. От ужаса. От шока. Как только ты воззвал к Дару — ты должен был…  — Эллет. Ты правда думала, что можешь напугать болью варга? Они испытывают ее так часто, что… с ней сживаешься. Привыкаешь — и это становится частью тебя, без нее как-то даже непривычно. Вечные спутники — чужая боль, чужая память… тебе стоило спросить у Арделл, когда вы с ней разговаривали. Эллет смотрит, как он делает шаг к ней — спокойная, сосредоточенная, только внутри поднимается странное, щекочущее, полузабытое чувство. Здравствуй, Рин, милый, — хочется ей сказать. Наконец-то я вижу тебя — эта обворожительная манера общаться, и отчётливые, будто врезанные полукруги у губ. Мягкий шелест голоса. Прекрасное зрелище — когда ты наконец-то сбросил надоевшую кожу и превратился в себя самого. Только вот придется подстраховаться, потому что я же помню о твоей мстительности. Поэтому… За миг до того, как она подаёт сигнал, Нэйш, непринужденно улыбаясь, щелкает пальцами. И с разных сторон раздаются — проклятия и задавленные, приглушенные вопли, два выстрела… и она успевает обернуться, чтобы увидеть, как Ийора обвивают и скручивают безжалостные чёрные щупальца, тянут в разбухшую грязь — псигидра разлилась, распространилась вдоль всех стен, влезла на балконы, стелится по колоннам, коснись — провалишься…  — Как ты это сделал? Приказал ей?  — О, можно сказать, что мы поняли друг друга. Когда в нашей маленькой прогулке по моей памяти дошло до первой смерти и я объяснил, чем такое может грозить… мы пришли к соглашению довольно легко. В конце концов, я ведь тоже отлично умею причинять боль — удачно, что мне недавно об этом напомнили, не находишь? Не делать шаг назад, — приказывает она себе, когда он подходит вплотную. Не показывать спину. Еще есть немного времени — чтобы всё решить заново, нужно только с ним говорить. В конечном счете, я же оказала ему услугу.  — Да, я помню. Тот искатель приключений, путешественник… на балу, в Вайтеноре… всё утверждал, что основал свою школу боевых искусств. Хвастался победами и умением убивать… как он там говорил? При помощи мизинца, если нужно? Он так напрашивался, всё предлагал пари… а потом так забавно выл. Кажется, даже плакал. Ты в тот день был просто незабываемым. И улыбался совсем так же. Шаг вперед — не дожидаясь, пока он полностью приблизится. Прижаться, обдать жарким выдохом, прошептать: «Я скучала, наконец-то». И поцелуй — настоящий, от которого цифры и переменные в ее формуле пускаются пляс, который заставляет хотеть немедленного продолжения (невовремя, но… почему нет), долгий, страстный…  — Спасибо, — шепчет он, отрываясь от губ. Пальцы не спеша пробегают по спине. — Приятно вспомнить, кто ты на самом деле. Жаль, нельзя расслабиться и отдаться ощущениям целиком. Сначала нужно проверить, что ключ подобран правильно и решение верное. И выяснить, что за странное чувство не отпускает там — под ложечкой. Возбуждение? Азарт? Ожидание?  — Прекрасно быть снова свободным, верно? — шепчет в ответ, осторожно поправляя его воротник. — Думаю, ты не в претензии за твой маленький сеанс воспоминаний. Но если да… то я могу компенсировать. Улыбнуться многообещающе — вот так. Погладить по щеке, заглянуть в глаза… Ничего не выражающие — голубой лёд, по нему разбежались синие трещины, которых раньше не было. Раньше он так не смотрел — вернее, смотрел… не на неё, на того искателя приключений, пока тот извивался от боли. Она вдруг понимает, что это за чувство жило там, внутри, все это время. Страх. Задача решена неверно.  — Не сомневаюсь, — нежно улыбаясь, произносит Рихард Нэйш. — Мы всё компенсируем. С лихвой. Толчок кажется слабым, и она не так уж сильно теряет равновесие, но за толчком приходит рывок — руку оплетает что-то липкое, чёрное… Псигидра. Значки и формулы разлетаются, рассыпаются, беспомощно звенят, падая на пол, и Эллет судорожно пытается поднять и выстроить их в прежние, стройные ряды — надо что-то сказать, сделать, ответить, прекратить! — но они кривляются и разбегаются, и что-то гадкое, клейкое ползёт по плечам — отвратительно! — и проникает внутрь, и изнутри, со дна поднимается будто мутная взвесь, и проступает серая пелена, тусклые отблески камина… Она кричит и сбрасывает с себя приставучие плети проклятой твари, но они прочные, уцепистые, лезут заново и оплетают ноги — омерзительно тепловатая грязь, из которой не вырваться, и тащат, и тянут за мутную завесу памяти. И нужно уцепиться хоть за что-то, за кого-то, за реальное, дорогое, настоящее… Задача решена неверно. Неверно. Неверн… Последнее, что она видит, перед тем как псигидра с размаху погружает ее в мерзкую, зловонную память — лицо Рихарда Нэйша. Спокойный, чуть заинтересованный взгляд исследователя. Потом Эллет Кроу нет, а есть маленькая Трисия, и ей холодно, потому что старая Сельма не протопила как следует камины в замке. И страшно. Потому что папочка кричит на мамочку и тычет пальцем в древний гобелен: «Да заткнешься ты или нет, шалава, да с моим родом я бы триста таких нашел…» А в углу сидит и с любопытством блестит глазенками жирная крыса, и это страшно, страшно, страшно… Это страшно, это… больно, это… отвратительно. Стой, стой, стой, — кричит Эллет, то ли вслух, то ли про себя. Я не хочу вспоминать, я знаю, что будет дальше, я же… оказала тебе услугу… Крики служанок, и жирная крыса сидит у кровати мамочки, у лужи крови, которая натекла с простыни, а вторая уселась возле отцовских пяток: жёлтых, потресканных. И шепотки на похоронах: «Говорят, изменяла ему со всеми подряд… ах, он был таким пылким, не выдержал и в припадке ревности… а после отравился сам…» «Ну, он всё равно женился только потому, что она уже и в тягости была…» И острые, острые, напоминающие крысиные взгляды каких-то незнакомых тёток, и волны куда-то уносят мамочку, и кто-то шепчет: «Перестань горбиться и веди себя как должно…» Стой, стой, прекрати, я же сделаю для тебя всё, всё, что ты скажешь, ты даже не представляешь, какие это возможности… Она кричит? Она молчит. Потому что видит его лицо — идеально красивое, с безжалостным, препарирующим взглядом, и запоздало вспоминает: о да, Рин Хард был прекрасен во многих отношениях… Только он вообще не знал, что такое жалость. За это она им и восхищалась. Волны накатываются — мутные, тошные, гнусные, и смывают лицо статуи с морозящим взглядом, и приходят другие лица… Тётка — кислолицая и жидковолосая: «Мой непутёвый кузен испоганил себе всю жизнь, женившись на той простушке, да еще такого рода. И у тебя дурная кровь, так что если бы не твоя милость…» Милость — это терпеть бесконечные щипки ее двух сыновей, подавать напитки важным дамам, и «не смей даже пользоваться именем нашего благородного рода, если кто-нибудь спросит — ты просто бедная сирота, тебя взяли на воспитание». И — «что за манеры, учись танцевать, и держи спину прямо, и улыбайся, улыбайся, может, удастся извлечь пользу хотя бы из твоего смазливого личика». Твари, твари, — хочет закричать она, и сжимает кулаки, чтобы ударить — и не может ударить, потому что старая дрянь давно издохла в своем паучьем гнезде, и это так больно — что она не может отомстить и не может вспомнить — отомстила ли вообще, потому что всё смешивается, потому что есть только две точки — прошлое в воспоминаниях… и настоящее. Холодные голубые глаза, испещрённые синими трещинами. Мерный, насмешливый голос.  — Знаешь, Эллет, если поразмыслить как следует — я готов признать за тобой определённую правоту. В конце концов, ничего нет полезнее иногда, чем вернуться вспять и вспомнить — чем ты был. Помогает многое переосмыслить, не правда ли? Не правда, — хочется крикнуть в ответ. Не правда, и задача решена неверно, и мутная волна опять накатывается, и мелькают: масленые взгляды на балах, и пренебрежительное тёткино: «Замуж ее выгодно не пристроить, она же бесприданница, но можно выгодно распорядиться тем, что есть». И липкие губы магната, скверное дыхание, потные руки, и холодные, скользкие простыни, и слёзы скатываются и не желают впитываться… Голос доносится сквозь тошнотворную, пахнущую вином и слезами подушку воспоминаний.  — …вполне успешно. Но это возвращает нас с тобой к одному вопросу, Эллет. Как ты полагаешь, что я должен делать теперь? То есть… как ты полагаешь, что я сделал бы прежде? Поскрипывание досок под неторопливыми шагами. Небрежный наклон головы, изучающий взгляд. Она кричит и плачет, плачет и кричит, потому что ей хорошо известно — что он сделал бы… То же, что делает сейчас. Стоял бы и наблюдал, как она задыхается под тяжестью душащей, непомерной, нечистой памяти, а потом отвернулся бы и ушёл не оборачиваясь, он же так всегда и поступал. Задача решена неверно, — скрипит на зубах, и хочется мучительно засмеяться, потому что сквозь муторные волны еще долетает ирония: я сама разбудила это… вернула его… И теперь придётся тонуть в памяти — запахе похоти и немытого тела, и в чересчур горячих и липких простынях, и в лицах, которые приходят одни за другими и вытягивают сальные губы, и с сопением тычутся в лицо, и в боли от рубцов, и холода, и синяков на запястье, и в голосе, неотвязном голосе — последнем, что она слышит в настоящем.  — Полагаю, ответ тебе известен, Эллет. Допускаю, что он может тебе не понравиться, но… ты ведь, в конечном итоге, к этому и стремилась, так? Вернуть меня к истокам. Сделать прежним. Подарить свободу. Было бы так трагично, если бы твои усилия пропали втуне, и я остался бы… тем — нынешним, несовершенным и несвободным. Верно? Ужасная версия — я готов с этим согласиться. Голос потухает, смазывается, и становится нечем дышать — и нет сил выныривать из давящей толщи грязи, пачкающей тебя заново изнутри. В горле стынет крик, и в глазах отпечатывается: на черном фоне — белый овал лица, с вызолоченными нитями псигидры волосами. Задача решена неверно… Никто… не придет.  — Знаешь, я от души признателен тебе за эту трогательную заботу, и, думаю, лучшее награда — доказательство того, насколько тебе удалось меня преобразить. Так, Эллет? Доказательство… смерть. Доказательство… скоро воздуха не станет совсем, она утонет, просто утонет, захлебнётся в омерзительной липкой каше, погрузится до конца в болото воспоминаний, и последнее, что будет в настоящем и в прошлом — его насмешливая ухмылка победителя, с которой он будет следить за тем, как она погрузится окончательно… Худшая память, какая только может быть. Псигидра-память наваливается с новой силой, подминает под себя — первый «покровитель», и она учится угождать ему изо всех сил, и поворачиваться, как он скажет, и улыбаться, когда он хочет… И сделать вздох уже почти нельзя. Сквозь сомкнутые ресницы мелькает что-то странное, белое… Потом она понимает, что это ладонь. Что псигидра боязливо отхлынула, перепачкав ее своей дрянью и оставив на холодном полу. Что над ней стоит Рихард Нэйш с ничего не выражающими глазами. И протягивает ей руку.

====== Задача для варга-4 ======

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Шмяк. Очередной выморок валится на траву. В образе недосестрицы-Лэйси. Откуда бы, интересно знать, у меня в голове такие дрянные образы? Спасибо еще, остальные перли без закидонов: сплошь зверушки питомника, потом пару раз Пухлик, потом еще Грызи. Первую рощу я проскочила почти без проблем, во второй оказалось малость сложнее. След путался и пресекался, потом выскочила на следы мальчишек, которые носились по лесу, будто грифоны в гон. И как еще их выморки не сожрали поголовно — непонятно. Может, Белена их сюда пригласила исключительно для меня — кто там знает. Выдергиваю нож и бегу себе по следу трусцой между берез да осинок. Рощи тут смешанные, все засыпанные сухой листвой, так что бежится легко. Только солнце настойчиво давит макушку. Да еще выморки, мантикора их жри. Суются и мешают, оттягивают внимание и замедляют. Спасибо — толпами не прут. Видать, их тут не густо. Всё равно приходится время от времени отвлекаться и кого-нибудь укокошивать. Где-то между нашим яприлем Хорротом и Пухликом я ухитряюсь отыскать ручей. Ищу сквозник, вызываю Грызи. Не то чтобы удачно — тут на меня как раз наседают два выморка, так что приходится доказать пустоголовым тварям — кто тут главный в пищевой цепочке. Выморки так разочаровываются, что подыхают. Привычно выдергиваю ножи. Забираю сквозник из ручья. И тут Дар ловит крики. Или скорее поскуливание с попытками покричать. Так что я несусь как яприль за репой, единым духом отмахиваю пятьсот футов и приканчиваю еще парочку выморков, которые как раз на полянке решили сожрать мелкого пацана. Пацан, правда, при виде меня верещит еще громче.  — А ну, тихо, — говорю я и оглядываюсь. — Что тут делаешь? Сомнений, что это не выморок — никаких: от него густо несет страхом… и не только страхом. Приходится сделать перерыв — помакать малого в ручей, да привести в сознание парой зелий из запаса в поясе. Мелкий стучит зубами и трясется. Пальцем тычет на запад. Несет околесицу, из которой еще попробуй, разбери чего. Там, под холмом, в пещере — черное и страшное. А остальные туда полезли, а он говорил, что не надо. А Дерк сказал, что там золото спрятано. Дурак. А они пошли. А потом как начали кричать, и он побежал, и побежал, прятался сначала в овраге, потом еще прятался, а тут… эти… с присосками, он сначала думал, что мамка, а это и не мамка, подменыш. Потому как мамка бы ему сразу по голове бы дала, а этот улыбался. Ну, он и побежал. А эти твари звали его. Разными голосами. А он боялся отозваться. Потом прятался, еще побежал… На дерево залезал даже. Потом вышел, подумал — папка пришел. А это не папка… Гляди-ка, небезнадежная малявка. И везучий — с утра от выморков по здешним рощам шарахался! Вроде бы, дела идут вполовину хорошо — только вот след Немочи как раз уводит к тому самому холму, где «страшное». И выморки опять поосмелели — вон как лезут. Кладу еще одного ножом, успеваю подхватить нож, хватаю парня, кидаюсь по следу. Можно было бы и в деревню его отвести, только вот это потеря времени. Потом обратно за Немочью сюда добираться. Хорошо бы Грызи кого-нибудь прихватила с собой. Сама она, понятное дело, поскачет на помощь распрекрасному Синеглазке. Кто там знает, может, и правильно. Кажись, Белена там его собирается залобызать до смерти или до чего-нибудь такого, противоестественного. Не то чтобы мне жалко было Синеглазку, но там же этих придурков теперь двое, сдвинутых и с улыбочками на все случаи жизни, там же срочно нужна Грызи, чтобы чего страшного не вышло. Начинаю понемногу выдыхаться, а Прицеп — как его еще назвать-то — и вовсе пыхтит как Пухлик и подвывает на ходу от ужаса: «Тетя, пустите! Тётя, давайте пойдем домой?» Чем привлекает в нашу сторону всех выморков, каких только можно. Петляю, ухожу за кусты и деревья. Делаю паузы, чтобы Прицеп отдышался — в оврагах, за корягами. Здорово из-за этого замедляюсь. Грызи появляется вовремя донельзя — на нас как раз вылезают аж четыре выморка, и я озадачиваюсь — как бы их положить, да еще при этом прикрывать Прицепа. Потом слышу в отдалении ее торопливую поступь, ловлю знакомый запах в ветре и отпинываю удивление — мало ли, чего она сюда пожаловала. Главное — держаться недолго осталось. Пячусь, закрываю пацана собой. Роща вся в полиняло-жёлтом, будто медовый алапард. Нож с ворота в тварь в виде Гроски — она сунулась ближе всех. Остальные медлят. Делаю резкие перемещения — пусть поозадачатся и подзамедлятся. Шаги всё ближе. Ближе. За шагами — тонкий, яростный — свист кнута из кожи скортокса. Грызи не тратит время на приветствия — захлестывает ноги одному, в виде алапардихи Селинды, рывок, перекат, петля уже вокруг горла второго — в виде Балбески. С последним я заканчиваю уже сама, со второго ножа. Фу, аж рука устала. Листья с деревьев валятся густо — ветер разыгрался к полудню. Присыпают то, что от выморков осталось.  — Петти? — спрашивает Гриз. Машу рукой на запад. Отыскиваю след. Даже хочется спросить ее — с чего бы это она оторвалась от своего распрекрасного Истинного. Но что-то у нее в лице меня останавливает. Что-то, для чего и Дара моего не надо. Осознание того, что не успела. И боль. Похоже, дела у нас худоваты. Прицеп это чутко схватывает и шмыгает носом еще активнее. Идти уже не так долго осталось. Минут через десять выскакиваем из рощи к холмам — будто гигантские копны нарядных осенних цветов, выстроились в ряд, за окоём уходят… Еще минут десять петляем по следам Немочи — потом видим эту самую пещеру. Скорее всего — вырыли какие-то контрабандисты, а может, местное Братство Дорог, у которых тут былсхрон. До того, как детишки полезли — она была неплохо замаскирована травой и ветками. Грызи ныряет в пещеру, как в омут, и я почти слышу мысли Прицепа — пацан думает, что мы чокнутые. Ну, недалеко от истины. Говорю мальцу: «Карауль тут, если что — ори». И сигаю во мрак вслед за Гриз.

Пещера — здоровущая, стены будто пламенем обожжены, и пол понижается. Логово земляной кошки — вот что это было. Когда приходит пора гнездиться, они роют нору, из которой есть выход на поверхность. Прорываются снизу. Контрабандисты просто расширили пещерку.

Тихо, глухо, под ногами мелкие косточки хрупают. Веет сырой землей. Детским страхом. Запахом Немочи — густо. Она пришла сюда… услышала что-то или кого-то. Вбежала по следам ребят. Потом топталась вокруг них, как курица. Потом торопливо увела от чего-то… Глаз Следопыта в темноте различает стены — местами опаленные. Затылок Грызи — та ступает, держась за одну из стен. Вслушивается… Останавливается резко.

Еще до того, как я вижу слабый отсвет золота. Нить, которая перечеркивает темноту, тянется навстречу. Потом появляется вторая, третья, еще…

— Псигидра, — говорит Гриз чуть слышно.

Вытвань разлеглась у дальней стены — разложила щуп-тулово, а усики-индикаторы по стенам развесила, вон, золотом сияют. Сразу становится виднее. Псигидра разбухшая, довольная и спокойная, не пытается хватануть. Потому что питается.

И можно даже не спрашивать — кем. Немочь уже как следует затянуло — только руки торчат да нос со ртом. Еще вытаращенные от ужаса глаза — в них нет разводов, она не в состоянии Соединения, спасибо и на этом.

Подскакиваю, хватаю за руку, пытаюсь выдернуть, только псигидра не настроена делиться едой — она ей нравится. Тащит ее назад, да еще щупальце тянет — за вторым блюдом в виде меня. Отскакиваю. Черти водные, эту тварь ведь особенно ничем не прижучишь, магия на нее не действует, договариваться с ней — пустое дело, действует одно — накормить болью досыта, пока не заснет и не начнет переваривать.

Главное — чтобы Грызи туда не полезла, для варга такие касания — все равно что в чан с кипятком нырять. Сваришься в боли.

Но Грызи, вроде, не собирается — проводит ладонью вдоль тела псигидры, наклоняет голову.

— Воспоминания, — бормочет, — ладно, это кое-что. Мел, если вдруг слишком глубоко уйду — встряхни как следует.

Мурену мне в печень, ее что — Синеглазка покусал ночью? Хотя нет, это ж Грызи, она любому Синеглазке сто очков вперед форы даст в плане «соваться туда, куда не надо». Я только успеваю открыть рот — забыла она, что ли, что такое псигидра?

А она уже с сосредоточенным видом сует в тело псигидры руки по локоть. Лицо ко мне в профиль, и зелень в глазах — даже сквозь золотые отсветы видно…

Псигидра вскипает и пухнет, тянет Грызи на себя. На всякий случай вцепляюсь ей в куртку — чтобы не дать утащить. Но тут вытвань выплевывает Немочь — нехотя, неохотно, и приходится отвлечься, вытащить ее полностью, отволочь по полу пещеры подальше…

Возвращаюсь обратно — и вижу, как черные путы ложатся вокруг плечей Грызи. Зверюга пухнет и пухнет — нашла себе еду по вкусу, а лицо Грызи бледнеет и бледнеет, заостряется, меж бровей ложится упрямая складка, на лбу проступают бисеринки пота, зубы стискиваются до боли, бледнеют губы…

Псигидра бурлит и растет, сверкает золотом, но Грызи внутрь почему-то не тащит. Та стоит на коленях. Я рядом — слежу за этим… поединком, или что она вообще делает? Позади стонет и хлюпает Немочь. Где-то от входа ей вторит Прицеп — такая себе симфония. Золота всё больше, у Грызи плечи трясутся от напряжения, руки подрагивают у локтей, будто она пропускает через себя какую-то дрянь… память? Люди так не вспоминают. Собираюсь с мыслями, ловлю пальцем золотистую нить — мгновенный отпечаток воспоминания: мертвый выводок маленьких керберов на земле… странный ракурс, странная память — чья вообще?!

И тут псигидра замирает. Нити по стенам перестают шевелиться и угасают. Тело-щуп расплывается — похоже на безобидную грязь, даже, кажется, начинает впитываться в пол. Грызи выдергивает из псигидры руки — она вся в липких следах — опирается о пол и дышит тяжело, со свистом.

— Усыпила ее? — спрашиваю, пока помогаю ей достать укрепляющее из поясной сумки. Мотает головой. Еле слышно:

— Перекормила… Перестроилась на чужую память — память всех соединений… всех животных. Варг всегда един с окружающим миром. Количество боли…

Ух, могу себе представить, дальше Грызи может и не говорить. Помогаю ей выпить, потом сесть поудобнее. Потом к Немочи кидаюсь — поить тем, что осталось, хлопать по щекам.

Немочь пучит глаза и на редкость в порядке — для той, которую чуть не сожрала псигидра. Удивляется: «Ой, Мел…» Поясняет: почувствовала псигидру, да и местные что-то начали дурными снами маяться. Пошла искать ребят. Смогла их вызволить — подкормила тварь собой и вытащила. Довела до деревни. Там поняли, что одного не хватает, она кинулась обратно. Думала, мальчик уже внутри. Забыла, потеряла контроль, коснулась того, что внутри псигидры — ну и провалилась…

Сюрприз за сюрпризом сегодня. Оказывается, Синеглазка рассказывал своим ученичкам про псигидр. Оказывается, эта даже слушала! Со своим-то нездешним видом! Даже действовала вначале правильно, кто подумать мог. Этак я еще Немочь зауважаю.

Пока что нужно с Грызи разобраться — она выглядит чуть ли не хуже Немочи, уставилась в одну точку. На лице отчаяние.

— Двухголовая, — шепчет. — Двухглавка. И память. Его память… Она хочет не сотрудничать, она хочет… его вернуть.

Какое-то поганое «его». Не менее поганое, чем это «она». Хочу помочь Гриз подняться, но она уже стискивает зубы. Шатнувшись, опирается о стенку, встаёт. Говорит хрипло:

— Мел, я к лечебнице. Мне… нужно. Нужно спешить. Присмотри за Петти и мальчиком, в деревню их отведи…

Ага, сейчас. На пути выморки, Грызи ветром качает, присмотри за ученицей и мелким потеряшкой, ага.

Мотаю головой, только она не видит: неверными шагами идет на выход из пещеры, потом быстрее, быстрее…

Тяну за руку Немочь, доволакиваю до Прицепа. Строго говорю: сидеть вот именно тут. Псигидра дрыхнет, это не страшно, а сюда выморки вряд ли полезут. Если полезут — возле пещеры от них легче отпинаться.

Оставляю им от щедрот кинжал с пояса и склянку с сонным эликсиром. Самой бы пригодилось, только у нас там впереди разборка с Беленой и ее ребятами. И с еще одной псигидрой, раз у этой две головы.

В два счета догоняю Грызи, хотя она уже набрала нехилую скорость. Только она еще не отошла, так что переходит на быстрый шаг и пытается отдышаться время от времени.

— Вторая — в лечебнице, небось, — говорю я. — Что, они ее для Синеглазки приготовили?

Грызи кивает, и на лице у нее отчаяние человека, который не успевает… нет, не успел. Уже не успел, потому что если они Синеглазку закинули туда сразу, как до лечебки дошли, то с того времени час прошел, не меньше.

Там уже все кончилось, что бы ни начиналось. Грызи полагает, что кончиться могло совсем уж худо, вот и бежит что есть мочи. Я полагаю, что раз это связано с Синеглазкой — там полный финиш. И тоже стараюсь как следует спешить.

Внутри — какое-то невольное сочувствие к псигидре. Если уж этой предстоит жрать худшие воспоминания Нэйша… ну, словом, она там очень правильно, в психлечебке. Самое место.

Выморков нет, и на том спасибо — отхлынули. Может, мы просто прикончили основную часть. Шаги я ловлю, уже когда мы влетаем в первую рощу — возмутительно ярко раззолоченную всякими там лучами и листьями.

К нам навстречу движутся, и я знаю эту походочку. Торможу сама, дергаю за рукав Гриз — все, набегались, нечего больше…

Нэйш выскакивает из-за деревьев как не бывало — весь такой из себя деловой и в белом. Правда, с разводами на этот раз. На физиономии — преспокойнейшее выражение, как у покойничка. Или как у него самого, когда он шел на устранение. Стеклянный взгляд, поджатые губы. Мясник как он есть.

— Госпожа Арделл. Мелони. Вижу, с вами все хорошо. Помощь не требуется? Нет?

Гляжу на Гриз и ужасаюсь: у нее такое лицо, будто она готова кинуться ему навстречу. Только боится непонятно чего.

Видок — будто призрака увидала.

Губы дергаются, и она не сразу выговаривает:

— Ты…

— О, в полном порядке. Просто… вспомнил кое-что.

Дурацкая ситуация. Нэйш — с отстранённым выражением на роже, Грызи в ступоре. Я — единственный, кто задает вопросы.

— С псигидрой что?

— Думаю, она насытилась… на данный момент. Ей пришлась по вкусу свита Эллет, да и сама Эллет тоже. Потом, конечно, придётся что-то решать — переселять, или усыплять…

Или устранять, ага, это прямо написано на его физиономии. Вон, ухмылочка знакомая выползла. Странно, что не грохнул вытвань. День сюрпризов, и правда. Хотя с Синеглазкой это обычно обозначает, что он грохнул кого-нибудь другого.

До Грызи это доходит даже раньше, чем до меня.

— Эллет… мертва?

Нэйш вскидывает брови и выдает это свое пакостное «с чего бы это вы так решили» на физиономии.  — Нет. Я сдал ее Службе Закона — законников, конечно, вызвала ты, Гризельда? Подоспели… вполне вовремя — к концу активных действий, как и всегда. Конечно, до этого ей пришлось познакомиться с псигидрой несколько плотнее, чем она хотела… Вот уж последнее, чего мне хочется — это выслушивать, как Синеглазка живописует — что он там такого-растакого сотворил с Беленой. И как Гриз будет ему доказывать, что незачем было подходить к делу с такой чрезмерной жестокостью (как будто он что-нибудь делает без чрезмерной жестокости, в самом деле!). Так что я говорю:  — Так, я за мелким и Немочью. Пойду, в деревню их отведу. И разворачиваюсь, и высохшие на солнце листья оглушительно скрипят под ногами, и вся роща в падучем золоте — аж тошнит, так романтично. Может, я зря бросаю Грызи наедине со странновато ухмыляющимся Нэйшем (кто его знает, что он там навспоминал). Но чутьё Следопыта не обманешь. А оно довольно-таки громко заявляет, что с этой проблемой разбираться должна не я.

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Ветер пригоршнями бросает в волосы мелкие солнечные зайчики — листья берез. Под ноги раскладывает богатые ковры — ольха, осина, бук, выбирай, на что ступишь. Между обомшелыми стволами — сияющие гобелены из паутины. Запах солнца, нагретой листвы, пыли, памяти. Затихают вдалеке стремительные шаги Мел. Они стоят на вызолоченной тропе, на ручье из золота — вот-вот затянет в сверкающую воронку какого-то чужеродного портала, и нити паутины зашевелятся, как нити псигидры, блеснут и вытянутся хищно, спросят — чем бы причинить тебе невыносимую боль? Нитям надо бы поберечься, а то одна ведь так уже напоролась. Две напоролись. В прошлом бывает столько боли — обожрутся все псигидры Кайетты. Потому со временем прошлое притупляется и как бы перестает существовать. Даже когда его проживаешь заново — оно ранит не так. Не как настоящее. Прошлое — лишь прошлое. Человек, проданный за две жизни, стоит перед ней сейчас (велика ли цена?). Или, может, перед ней сейчас — совсем иной человек, тот что — дарт, и врезавшиеся полукруги у губ, и безжалостная точность каждого удара. Воскрешенный псигидрой, ядом памяти, призрак в белом. По нему не понять — улыбка, и безмятежность, и несколько шагов между ними, и проклятая ледяная корка в глазах, не увидеть — что там, под ней и насколько страшны последствия. Даже если их не было бы — торг состоялся, и она не пришла, когда должна была. Когда… нужна была. Теперь вот нечего сказать. Только заставить себя — смотреть в глаза, ступать по тонкой корке льда, испещренной синевой трещин, рискуя провалиться и утонуть. Но и во взгляде у нее, наверное, есть что-то даже излишне красноречивое, потому что Нэйш вдруг легко шагает навстречу, берет ее за плечи и поворачивает к себе спиной.  — Ш-ш-ш, аталия, — обдает макушку горячий шепот, — не поручусь, но выглядит так, будто ты собираешься сказать что-то опрометчивое. О чем, вполне вероятно, пожалеешь. А мы же не хотим поспешных решений… и лишних слов, не так ли? Не хотим, — беззвучно шевелятся губы. Может быть, что и не хотим. Не хочется никаких решений. Никаких слов. На ее рубашке — разводы от черной грязи, липкие следы псигидры — будто шрамы на ткани. У Нэйша такие же — он приобнимает ее одной рукой, и на рукаве видна черная полоса. А золото осени обтекает их и режет глаза отраженным солнцем, и потому хочется крепко зажмуриться. Дрожь в голосе. Дрожь в коленях — псигидра забрала больше, чем казалось. Нужно говорить. Иначе будет слишком большим соблазном — не говорить об этом вообще.  — Там, у лечебницы… Эллет дала мне выбор.  — Я видел. Впрочем, мог бы и не смотреть — не было сомнений в том, что ты предпочтёшь. В шелесте листьев тонет смешок.  — Полностью обоснованный выбор… в опасности была ученица. А я не ученик, аталия, мои скромные возможности несколько больше. О, Эллет так трогательно пыталась разыграть эту карту — жаль, ты не видела. «Тебя предали, выбросили как ненужную вещь. Использовали». Вдруг становится холодно — по обнаженной шее расползаются противные ледяные мурашки, будто пальцами за горло взяли. Шепоту надоело резвиться в волосах, теперь он переместился к уху.  — Только вот я же привык решать задачи в одиночку, аталия. Привык рассчитывать на себя. Как-то так… получилось — не иначе, как очаровательное наследие Ордена Жалящих. Я не ждал, что придет помощь или что меня кинутся спасать — с чего бы? Иногда требовать этого просто неразумно. Еще неразумнее винить других за верные решения. Видишь, аталия, в экстремальных ситуациях… я привык довольствоваться малым. Не слова — тон. Мельчайшие отзвуки, оттенки, ноты — она вслушивается и вслушивается, прикрыв глаза, и уже знает, что рядом с ней — настоящее, не призрак прошлого… Непонятно — почему дрожь бьет только сильнее.  — Тебе… было больно? Детский вопрос. Или, может, материнский — «Ты не поранился?» Нэйш хмыкает и переходит с шепота на будничный тон — будто отчитывается об очередной вылазке с учениками в Вирские леса.  — В процессе, ты имеешь в виду? Ну, можно сказать, что до худшего мы с ней так и не дошли. Или ты подразумеваешь — после? Не спорю, последствия… довольно своеобразны. Многое видится со стороны. Занимательно осознавать, что твое худшее воспоминание… Что? — спрашивает оживший осенний ветер в ветвях. Кто? — тянет вдалеке полуденная птица. Ответа нет, и птица замолкает, обиженная, а ветер обдает каскадом листвы: не утонуть бы в золоте…  — Ты тоже… через чужую память?  — Нет, мне вполне хватило своей. Знаешь, оказывается есть вехи… потери или переживания… настолько яркие, что пережив их однажды, во второй раз к ним не вернешься. Даже в воспоминаниях. Словно омут, из которого непременно попытаешься выплыть. Память, к которой настолько не хочешь возвращаться, что цепляешься за настоящее, сохраняя контроль. При условии, конечно, что есть — за что цепляться, — тон набирает резкости и становится насмешливым, — Понятия не имею, как там с подобными вехами у Эллет… но, кажется, у нее возникли какие-то проблемы с якорями в настоящем. Дыхание у Нэйша чуть тяжелее, чем обычно. Сердце стучит не так ровно, как всегда. И он держит ее слишком уж цепко — куда там псигидре. Последствия, Рихард, это просто последствия, хочется сказать Гриз. Проклятая слабость. Если ты вздумаешь разомкнуть руки — я просто могу упасть, так что не будем испытывать судьбу. Она делает глубокий вдох, отстраняет его руку. Опирается спиной на нерушимую твердость ствола — и теплое дерево приятно щекочет лопатки.  — Ты не убил ее. Нэйш делает утвердительный жест. Подходит, чтобы облокотиться на соседний ствол — стройного, слегка полинявшего бука.  — Почему? Если учесть умение Рихарда отвечать ударом на удар с лихвой… то, в каком состоянии он должен был освободиться… то, насколько он склонен к простым и прямым решениям… Живая Эллет кажется счастливой внезапностью. Я боялась больше, чем действия псигидры, — вдруг осознает Гриз. Боялась, что ты шагнешь и через эту грань — убийство безоружного, беспомощного, кого-то, кто бьётся в агонии своей памяти. Неужели ты всё-таки наконец услышал и хоть немного понял… Нэйш жмёт плечами.  — Ну, ты бы расстроилась. Ловит с приподнятыми бровями ее взгляд — мол, а разве нет? Теперь он подходит, чтобы облокотиться на тот же ствол — чтобы голос не заглушался листопадом.  — Лайл вот говорит — стоит учитывать пожелания начальства, если вдруг хочешь оказаться на хорошем счету. Так что можешь считать, что я выслуживаюсь, — пауза, заполненная печальной песней облетающих листьев. — Я понимаю, что скорее всего сделал ошибку, аталия. Эллет из той категории людей, которых проще убить, если ты вдруг перешел им дорогу. В противном случае они однажды перейдут дорогу тебе. Опять. И Служба Закона едва ли удержит ее надолго — она устроит побег, очарует охрану или судью… Еще вероятнее, что с ней сведет знакомство наш поручитель, а нам так не хотелось его вмешивать, не так ли? Устранение было бы наилучшим вариантом, простейшим решением, как часто в подобных ситуациях. И я не могу сказать, что я не понимал этого. Даже в тот миг, когда заглянул в ее память — вместе с псигидрой. Но… Листопад шепчет что-то своё — напевает, в такт легким водоворотам листьев, танцам золотых нитей. О женщине, бьющейся в путах чёрной грязи. О плаче, о криках и мольбах… Листопад со смешком рассказывает, как это было бы просто — уйти не оборачиваясь, как всегда, и это даже не было бы убийством, потому что разве убийство, если ты просто не протянул кому-то руку? Листопад кружит и кружит, роща оплывает золотом, но Гриз слушает молчание там, за листопадом. Бывшего устранителя, который сам себе не может объяснить — почему он вдруг не смог. Уйти не оборачиваясь. Как всегда. Как раньше. И ей кажется, что она сможет улыбаться. Не сейчас, но… вечером, когда сотрутся следы от колец псигидры. Когда день-старичок похромает навстречу нарождающейся ночи. Она поднимает ладонь и легкомысленно ловит на неё листок — алый, как бабочка с загоревшимися в древней легенде крыльями.  — В конце концов, — произносит наконец Рихард, — может быть так, что эту задачу невозможно решить однозначно верным способом. Думаю, Эллет была слишком оптимистичной, когда полагала, что ей по силам любая формула. Очень вероятно, что существуют задачи, которые вообще невозможно решить — как мы с тобой, аталия. Выборы, когда нет вариантов, или бесконечность вариантов, или любой вариант обернется неблагоприятными последствиями. Листок срывается с ладони Гриз — уносится танцевать вместе с остальными. Изображать осеннюю бабочку, отлетевшую от стаи.  — И что нужно делать с такими задачами, по-твоему?  — Избегать всеми возможными силами. Хороший совет — жаль, для нее невыполнимый. Ходите прямыми тропами — избегайте развилок. Беритесь за простые задачи. Иначе однажды поймешь, что любое решение обернется для тебя клеткой. Только вот у Гриз никогда не получалось браться за простые задачи и ходить напрямик — всё сплошь там, где тропы ветвятся, и каждая над пропастью, и любое решение — может оказаться шагом в эту самую пропасть…  — Но если вдруг не выходит, — добавляет Нэйш, — приходится довольствоваться тем решением, которое кажется наиболее близким. Комфортным. После которого… остаешься собой. При условии, конечно, что вообще берёшься за решение. Так? Чужие пальцы на щеке, осторожно стирающие полоску грязи… Гриз кивает — так, конечно так, вглядываясь в погоню хищников-листьев за солнечными зайчиками. Есть задачи, которые не имеют однозначно правильного решения. Есть те, у которых решений нет вовсе — или так кажется, кто там знает. Тогда остается оставить всё как есть. Признаться, что не видишь вариантов. Ждать. Пока однажды всё не решится само собой или не запутается до такой степени, что решать станет бесполезно. Кто знает, может в этом иногда и есть самое лучшее решение. ТРИСИЯ ИСВЕНТ Перед глазами упорно колыхалась жидкая грязь — не желала отступать прочь, тащила… или нет, её тащили. Молодчики в форме законников — суровые, с твердыми пальцами, с металлическими голосами, и она в полузабытье пыталась отыскать ключ — решение к каждому, только по голосу. И цифры дрожали и расползались в стороны — будто мягкая, жирная плоть (омерзительно). К горлу подкатывала тошнота. Кажется, ее поили чем-то. Да, и она спрашивала — куда ее доставят, и когда предъявят обвинения, и кто будет вести следствие. Это было очень важно — для того, чтобы решить задачу. Законники — не в первый раз. У нее достаточно ресурсов — денег и знакомств… и наёмников. Она не попадет на Рифы. Так думалось в полудрёме, пока ее кружило в портале и несло через воды (памяти?), а она пыталась выровнять дыхание и знала, что выплывет. Всегда выплывает. Потом шаги и голоса стихли, и она почувствовала под собой что-то мягкое. Хотелось провалиться, уснуть. Но было нельзя. Нужно сначала подумать, как быть, когда во снах придёт — колышущиеся липкие кольца, и гнусная память… и мужчина, со скучающим видом глядящий сверху вниз. И его слова на прощание. С закрытыми глазами получалось размышлять, хотя еще подташнивало. Податься на запад после всего этого. Сменить имя, немного развеяться, попутешествовать… Может, на Вольные Пустоши? Из Союза Чистых не выжмешь многого, зато их разработки по оружию могли бы пригодиться. О мести думалось смутно и больше для успокоения. Тошнота отступала при мысли о руинах на месте питомника… или пепелище? И шкуры по стенам — очаровательные трофеи… Какая досада, госпожа Арделл, кажется, юных варгов некому больше учить. Вы же пророните хоть пару слезинок на могиле вашего верного песика? Огорчительно, да, что придется его убрать. Первым. Какой потенциал пропадает. Хотелось бы, конечно — сначала всех остальных, может, даже Далию Шеворт, чтобы он… ощутил. Но не после того, что она видела. И слышала при прощании. О, ей совсем не нужен взбесившийся Истинный варг, который может наворотить невесть чего. Так что первым будет он — а последней Арделл. Не сейчас: потом, позже. Сейчас — подумать, полежать… оценить ситуацию. Нужно попросить у тюремщиков воды — она вся в липких следах псигидры. Отвратительно. Трисия медленно приоткрывает глаза — вырывается из мутной, колышущейся пелены полузабытья. Странная камера: обои по стенам, ковёр на полу, невысокий диван, письменный стол. В высоком кресле прикорнул старик: по синему бархату разбросались седые кудри, скромная одежда… Эллет пытается сощуриться, присмотреться, но лицо ускользает, уплывает… оно кажется удлинённым и каким-то постным. Они что же, привели ей жреца Единого? Чтобы она покаялась? С губ невольно слетает слабый смех, и человек в кресле — он не задремал, он призадумался — быстро поднимает голову и поворачивается к ней. Приветственная улыбка как-то округляет лицо и делает его вдруг совсем мальчишеским, и Трисия видит, что глаза у человека ясные и озорные и вызывающе, слишком молодые. Волосы старика, лицо мужчины — и глаза лукавого юнца. Что за дурацкое видение, — хочется сказать Трисии. Потом она видит синий цветок в петлице. И трость с серебристой головой лисы — мужчина сжимает ее правой рукой, затянутой в перчатку. Так, что не рассмотреть Печати. Под ложечкой рождается мятный, щекочущий холодок. Она не любит нерешаемых задач. А перед ней сейчас…  — Добрый вечер, госпожа Исвент, — радушно приветствует ее Эвальд Шеннетский. –Вас устроит это имя, или вы другое предпочтете? Рад наконец познакомиться лично. Она поднимается с низкого дивана, непослушными пальцами пытается расправить платье, шарит взглядом по углам… в них затаилась темнота, а на улице сумерки.  — Вечер.  — Да, мое любимое время. И прекрасная погода. Может быть, чаю? Разговор будет долгим, а вы, должно быть, устали после вашего небольшого знакомства с псигидрой. Должен сказать, то, как вы обустроили всё в этом случае… впечатляло. Мои агенты чуть было не вмешались, когда посчитали, что господин Шеворт может серьезно пострадать. Впрочем, сразу же после этого им едва не пришлось вмешиваться, когда едва не пострадали вы, но в случаях с господином Шевортом такое не редкость, знаете ли. Не редкость — с ним, да… к горлу подкатывает мерзкий комок тошноты, голова еще кружится, и переменные не желают становиться на место. Хромой Министр — покровитель питомника, одна из причин, по которой она решила оставить Арделл в живых… Потенциально — наибольшая опасность.  — Ваши… агенты?  — Ну, не мог же я вас совсем без присмотра оставить, согласитесь. Зная, в какие сферы вы вторглись и с кем связались — будем уж совсем напрямик. Восхищаюсь вашей отвагой, правда — мне действительно было интересно, чем может закончиться ваше маленькое исследование на эту тему. А подстраховаться никогда не помешает: я опасался, что дело может кончиться вашей гибелью.  — Опа… сались? Никак не получается говорить связно. Мыслить связно. Выстроить всю картину. Или понять, какого у Шеннета цвета глаза — они настойчиво отливают синевой от цветка в петлице. Из-за этого вспоминается страшная, безграничная синь… в других глазах. Губы напротив губ — так близко. Шёлковый голос, в котором прячутся сухие, покалывающие льдинки.  — Советую быть очень осторожной в будущем, Эллет. Будет так неприятно, если я отберу у тебя то, что не стал забирать сегодня. Мне стоит уточнять — насколько далеко тебе нужно держаться от питомника, моей сестры и Гриз Арделл? И мерзкая грязь лезет под кожу оттуда, из памяти… и хочется прошептать: чёртов притворщик. Я наконец поняла. Ты же никогда не менялся. Нет разницы между прошлым и настоящим, старым и новым. Ты просто небрежно натянул слой новой кожи — поверх, как думаешь — Арделл это поймет рано или поздно?

Но нужно молчать, потому что голубоватые льдинки в глазах слишком близко, и перед ней — та стихия, с которой она никогда не хочет больше встречаться лицом к лицу…

— Советую не пренебрегать последним шансом, Эллет.

Эвальд Шеннетский непринуждённо позвякивает чашками на столе. Только иногда оборачивается, чтобы взглянуть. И кажется, что там, на дне лукавого мальчишеского взгляда — колючие, металлические искры.  — Всегда жаль, когда талант пропадает, не так ли? Особенно тот, с которым надеешься на сотрудничество. Знаете, мне бы пригодилась ваша небольшая помощь… в решении некоторых задач. Так открыто. Хотя зачем ходить вокруг да около, она в его власти. Кажется, что лопатки касаются не спинки дивана — стены. Эллет закрывает глаза.  — Некоторые задачи, — говорит бесцветно, устало, — не имеют решения. От бодрого смешка внутри всё вздрагивает, покрывается болезненными трещинами.  — Когда-то я думал примерно так же. А потом уяснил, что для большинства таких задач не хватило ресурсов… или времени. Тонкий запах чабреца и вербены — он ставит чашку на подлокотник.  — Знаете, часто если задача кажется нерешаемой — это просто обозначает, что пока никто не решился — неплохой каламбур, верно? Не решился подобрать к ней ключ.

====== Наставник для варга-1 ======

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Местечко было с претензией. Раньше всего — оно носило гордое наименование гостиницы. Дальше хозяин пошел вразнос и к слову «гостиница» добавил не менее гордое «Тёплый приют». Тем самым доведя ложь до абсолюта. Клоповник «Последний приют» — вот это для названия было бы в самый раз. Дыра «Унылое прибежище». Трущоба «Пристанище неудачника», на худой конец. Едва ступив через порог первого этажа — я почувствовал себя слишком уж хорошо одетым. Не мешало бы присобачить на куртку пару заплат — ну или добавить сапогам благородной ветхости. Или оторвать рукав. Холл представлял собой сложную помесь распивочной, местного казино и местной коллекции сброда. В полутьме разгуливали сквозняки, подозрительные личности и запахи скверного виски. Чуть дымился камин — забыли подбросить топлива. В стойку столетним дубом врос хозяин — так что всё-таки непонятно, кто кого подпирал. Я не удостоился особенного внимания — так что спокойно облюбовал незанятый столик и слился с ним, как родной. Местный паренек дважды протопал мимо, пока не понял, что я персона новая.  — Пивка бы пинту да с яишенкой, — скромно попросил я. — Комнаты-то есть?  — Забито, — вяло отозвался паренек. — Но ежели сильно надо… сыщется, понимаете, местечко. Спросить, что ли? По моим кивкам паренек заключил, что надо очень сильно, оживился, шепнул:  — На бои? Могу подсказать, на кого ставят, значит. Сколько лет — я уж примечаю стоящих!  — А что, уже и ставки пошли? — поразился я. — Так ведь бои завтра! Паренек шмыгнул носом и посмотрел, как на дите малое. Неопределённо глянул в самый темный угол, пробормотал, что некогда ему, а так бы порассказал… получил пару монет и убыл — за пивом и яишенкой, с обещанием вернуться и порассказать. Я остался ждать и шмыгать глазами по сторонам. В тёмном углу заседала паучья компания — специалисты по ставкам, и в этот угол так или иначе время от времени притягивало остальных. Группка доходяг неподалёку спорила — в какую бы ставку вложиться. «Баскер не показал своих… — доносилось оттуда, — сюрприз готовит, а уж его-то сюрпризики…» К локтю пристроилась скользкая личность — прибежала из уголочка.  — Ставочку, может? — предложила умильно.  — Малость позже, — пообещал я и продолжил шмыгать глазами. Трое подальше режутся в кости. Те, что у камина — перекладывают явно краденые вещички. Компания из двух шулеров азартно обирает до нитки залётную птицу — какого-то торговчика. Поди там пойми, когда чуть ли не все в зале — в капюшонах или скрывают лица, как положено порядочному отребью. Разве что потертого вида девица, которая расселась у торговчика на коленях и изо всех сил отвлекает его внимание — тут лицо видно, только… в общем, лучше б прятала. Ждать получалось неуютно. Полпинты пива с привкусом жадности хозяина ожидания не скрашивали. В центре яичницы грустно синел желток –и всем видом умолял его не есть. Возможно, намекал, что будет хуже. Когда пропели старые петли двери и зал всколыхнул шепоток — я вздохнул с облегчением. Почти приветливо улыбнулся двум здоровенным магам, которые вошли первыми. Их мелкотравчатому хозяину я и вовсе почти готов был раскрыть объятия. Хотя в таком случае мне угрожало остаться с кинжальчиком в спине. Господин Баскер славился нехорошим своим характером. Хотя среди устроителей подпольных боёв вообще редко встречаются милые, покладистые личности. Зато вот голосом этот типчик журчал — заслушаешься.  — Господин Гроски, как видите, я получил ваше послание. Право, вы выбираете такие странные места для встреч. Я с удовольствием бы принял вас в моем скромном поместье… Это которое за рвом в двадцать футов шириной и за настолько здоровущими стенами, что за полмили ощущаешь себя запертым — ну, конечно.  — Больно думать, что я так вот пренебрегаю вашим гостеприимством. Но я, понимаете, человек маленький, больше привыкший к… теплым приютам. Баскер целых десять секунд, брезгливо вздернув губу, оглядывал зал, прежде чем опять пустить в ход очаровательный свой голосок.  — О, не преуменьшайте. Зная — кто обретается в вашем питомнике, кто его возглавляет… наконец, кто его окормляет… Можно сказать — вы оказываете мне честь своим визитом, господин Гроски! Даже с учётом того, что мы находимся… ну, я позволю себе выразиться так: по разные идеологические стороны. Чем же обязан?  — Проклятущая служба, — развел я руками, показывая — как же мне обрыдло мотаться по таким вот темным местечкам. — Питомник, понимаете ли, не могут не беспокоить бои. И то, что в итоге случается с бойцовыми животными. Баскер сдержался и не скривился, но придал лицу такой градус вежливости, что ясно стало — попытается отделаться от меня как можно скорее.  — А в последнее время и вовсе как-то невесело, — упорно докладывался я трупу яичницы. — Вот, вообразите себе, на Псовой Бойне объявились какие-то странные гибриды — крупнее, сильнее, а уж свирепость и кровожадность вообще зашкаливает, даже для бойцовых. Вроде тех тварей, которые мелькали в Вирских лесах. Вы про тех не слышали? Нет? А я-то думал, известная история. Тут дело вот какое: мы-то полагали, что в Вирские леса браконьеры не суются, а стало быть — эти твари не разъедутся по всей Кайетте. И вдруг они — да на Псовой Бойне. И как такое могло быть? Ведь это же опасность. Серьезнейшая.  — Действительно, — промурлыкал сухонький господин Баскер, тыкая в меня шильцем взгляда. — Звучит как серьезнейшая угроза.  — Вот, стало быть, я и мотаюсь. Начальство велело объехать устроителей боев… ну, о которых знаем. Предупредить, стало быть. Мало того, что устраивать бой с участием таких тварей — как-то уж и за гранью, так ведь они ж не поддаются контролю, а если вырвутся… Баскер закачал головой — ай-яй-яй, можно себе вообразить такие ужасы. И поинтересовался нежненько:  — Что же вы хотите от меня, господин Гроски?  — Представьте — если вдруг неприятность, и какой-нибудь из разводчиков решит привезти на ваши бои таких зверюг. Мы, знаете ли, в «Ковчеге» всегда готовы выручить в такой щекотливой ситуации. Смешочки у него были приятные — будто колокольцы расплясались. Даже три оставшихся на голове волосинки как-то распрыгались в такт.  — Иными словами — вы просите дать вам доступ на бои… или даже, может быть, предъявить бойцовых животных? Было бы неплохо, но толку-то? Гибриды там есть. И у других заводчиков, и у самого добрейшего Баскера — мы знаем, что они там есть, и вопрос в другом…  — Господин Гроски, вам не говорили, что вы специалист по невозможному?  — Нет. На этой неделе. Знаете, даже если эти гибриды там будут — мы можем договориться…  — Или я могу дать вам слово. Право, господин Гроски, мне ни к чему опасные бестии на моих боях — кровожадность меня совсем не радует. Мне больше нравится послушание. Например, когда по щелчку твоих пальцев животное готово… ну, скажем, выследить кого-нибудь. Да вот, не угодно ли взглянуть… Черные тени хоронились за плечами детинушек-магов, но по короткому свисту Баскера выступили вперед. Два болотных сторожевых пса — их еще нежно величают керберодавами или загрызами — подразумевая, видать, что загрызут любого. Хотя видок у этих тварей был такой, будто они скорее заживо заглотают. Оно и понятно — специально выведенная порода, скрещение самых здоровенных псов с игольчатниками, скальниками и керберами, страшноватые гибриды — оба чуть ли не по четыре фута в холке, мускулистые лапы, мощная грудь… На смоляных мордах — тщательно выверенное подозрение: кого бы это тут взять за горло? Тебя? Или нет, вот того?  — Красавцы, правда? — прожурчал Баскер. Просвистел что-то псам — и они не спеша пошли по онемевшему, оцепеневшему залу — вынюхивая, высматривая… — Моя небольшая страховка. Приходится, понимаете ли, таскать с собой время от времени. О чем вы задумались, Гроски?  — …поверьте, вы не хотите знать, что мне-то с собой таскать приходится, — пробубнил я в голубеющий глаз яичницы. Баскер было ухмыльнулся — и застыл, приморозившись глазами к одному из псов. Тот как раз заинтересовался компанией из двух шулеров и их жертвы — игрока со жрицей любви на коленях. Шулеры вели себя как подобает — застыли, не пикнув и подрагивая краплеными картами. У одного рука так и замерла на монетах, которые он как раз потянул к себе. Последний игрок от своих карт так и не оторвался. Вот только вторую руку плавно протянул в сторону собаки — лениво коснулся ее загривка длинными пальцами. И принялся почесывать за ушком. А пёс вдруг ткнулся лобастой башкой в ладонь — на которой было многовато шрамов — и уселся на пол, показывая, что никуда, вообще-то, не собирается. Баскер опять высвистел что-то — болотный сторожевой не шевельнулся.

Зато шевельнулся второй. Непринужденно и вразвалочку подошел к своему хозяину. И с виноватым видом прикусил того за бочок. Совсем слегка и мягонько, изображая при этом на морде ненормальное солдатское рвение — мол, извиняюсь, приказ такой!

— Вот значит как, господин Гроски, — Баскер основательно подрастерял свое журчание и косился то на огромную голову, прижатую к его боку, то на игрока, который интересовался исключительно своими картами. — Ну, конечно, у меня остается моя охрана, но…

Игрок тихо качнул головой — не оборачиваясь. Пес под его пальцами развернулся и встал, показав зубы в нехорошей ухмылке.

Дюжие телохранители покосились на босса вопросительно.

— Кто бы мог подумать, — продолжил Баскер, давая им отмашку — не лезть. — Так значит, господин Гроски, вы пришли с мирными намерениями и хотели договориться?

Игрок в капюшоне пожал плечами — всё так же, не оборачиваясь. Девица тихо уползала с его колен, лопоча что-то вроде: «Ой, знаете, мне тут срочно надо…» Оба шулера медленно переглянулись и тихо придвинули денежки обратно. Тот, в капюшоне, поощрил их крошечным кивком, так и продолжая небрежно поглаживать пса между ушей.

— Само-то собой, — от души заверил я. — Понимаете ли, если бы мы не хотели договариваться — я бы вообще не пришел, и вы бы говорили… ну, с кем-нибудь другим.

— Хороший законник и плохой законник? Удивительно неоригинально — при вашей-то фантазии.

Прямо скажем — Баскер держался неплохо, для того, у кого здоровенная псина каждую секунду может вырвать половину левого бока.

— Так ведь хорошим законникам фантазии и не положено, а? Это уж скорее по части других. Но вам-то повезло: можно считать, что вы попали на двух хороших, миролюбивых законников.

Последние слова я постарался приправить настоятельным взглядом в сторону того столика, где шулеры дружно играли в поддавки с одиноким игроком в капюшоне. Тот, конечно, никак не мог видеть мой взгляд — только пес вдруг отпустил бочок своего хозяина и перебрался поближе к телохранителям.

— Будем так считать, а? Видите ли, мы тут не с ведома нашего… прямого начальства. Иначе сорвали бы вам все бои — все равно ж они подпольные, в смысле, незаконные. Могли бы, например, сделать так, чтобы животные просто уснули в клетках. Или пригласили бы на вечеринку законников…

— Как несолидно.

— Сам эту братию не люблю — к тому же, у вас ведь есть свои, прикормленные. Так вот, смысл в том, что захоти мы вогнать вас в убытки на этот раз — вогнали бы, только нам ни к чему ссора с таким уважаемым человеком. У которого, к тому же, я слышал, есть хорошие друзья среди разводчиков Мьйорта, так?

Баскер щурил глазки и водил пальцем по подбородку. Журчание в его голос потихоньку возвращалось.

— Вам нужны разводчики.

— Так уж получилось. Жутко интересно — кто это выводит таких интересных гибридов для подпольных боев. Кошмарные твари получаются, а? Одна такая недавно наделала шороху в Тельере — вырвалась, людей покрошила. Интересно бы знать, где это их таких берут?

— Вы ставите на кон мою репутацию, господин Гроски.

— Ничуть. Неужели вы думаете — мы встречались только с вами? Рано или поздно — расколется кто-нибудь из устроителей боев, а не они — так держатели боевых пород. Тут ведь вопрос в том — кто окажется наиболее разумным и вгонит самого себя в наименьшие убытки?

— Мы не держим прямых контактов, — выжал Баскер, торгуясь до конца. — Может быть, я мог бы дать вам намек, небольшую нить…

— Само-то собой, совесть, деловая этика, я же понимаю. Мне, например, совесть не позволяет просто оставить ваши бои в покое.

Баскер пожевал губами, вытащил из кармана блокнот и черкнул пару имен оправленным в серебро карандашом. Подтолкнул ко мне по столу. Пожевал губами еще раз.

— Если вы сорвете бои — не думаю, что это принесет пользу вашему… питомнику, -прошуршал неприязненно. — Они состоятся в другой день. Или несколько устроителей объединятся, чтобы защитить… дело.

Я от души заверил, что это мы понимаем. Но совесть как-то мешает спать, в боку колет, и уйти просто так только с такими вот скудными сведениями ну никак невозможно.

Баскер задумчиво вычерчивал цифирки по бумаге блокнота.

— Так, может, небольшое пожертвование? Я, знаете ли, так сочувствую бедным зверюшкам в вашем питомнике. У него столько врагов — и всегда нужен корм…

— Сердце кровью обливается.

— Да, конечно. Так если говорить о пожертвовании…

— Само-то собой, питомник будет вам по гроб жизни признателен, — пламенно заверил я. — Нет, какие деньги, деньгами мы не возьмем.

Серебристое жальце карандаша вопросительно замерло над бумагой.

— Животными, — растолковал я, допивая пиво. — Скажем, десяток тех, кого должны были выставить на бои. Можете купить у приезжих держателей. Или выделить своих. Небольшая цена. Пять боев в минусе.

Баскер скривился — можно было представить, какие доходы ему принесли бы пять боев… или даже один бой.

— Вы вгоняете меня в убытки. Думаю, трёх боев было бы…

— А я-то наслышан о вашей щедрости. Думал — вы с удовольствием поделитесь десятью зверюшками…

— Хорошие бойцы на вес золота, господин Гроски. Чем вам не нравится число семь?

— Тем, что оно меньше числа десять.

— Я мог бы добавить к восьми еще небольшое пожертвование деньгами…

— Мне начинает нравиться слово «дюжина».

 — Право. Мы же с вами не на рынке торгуемся.

— Да… кх-кх, что-то горло саднит. Не пригласить ли в наши переговоры того, кто еще не устал?

Глазки Баскера метнулись туда, где шулеры вперебой проигрывали игроку в капюшоне. Тому, конечно, дело было разве что до карт и до пса, который привалился к его ноге.

Тольковот второй пес перестал торчать перед телохранителями и застенчиво подошел к хозяину. Примериваясь на сей раз не к бочку, а к другой филейной части.

— Думаю, десять — вполне допустимое число, — брюзгливо согласился Баскер. — Я распоряжусь — животных доставят в течение часа на мой склад у пристани. Вы, конечно, уже знаете, где он находится.

На этом складе частенько ошивались контрабандисты с ценными животными, так что да, я знал, где и что находится.

— Вы уж только не пытайтесь нам подсунуть каких-нибудь полудохлых сторожевых керберов, — посоветовал я напоследок. — Если звери будут не бойцовые — мы же узнаем.

— Не сомневаюсь, — отрубил Баскер и поднялся. — Будьте спокойны — вы останетесь довольны моим выбором.

На этом мы раскланялись и рассыпались в дружных уверениях, что вот, отлично встретились, жаль, при таких обстоятельствах, надо будет возобновить беседу в более непринужденной обстановке. Про обстановку — это задвинул Баскер, которому его же пес целился в попец.

Дальше опять скрипнула дверь. Закрываясь за устроителем местных боев животных, его сопровождающими и… всё-таки одной черной массивной тварью. Второй пес оглянулся было на хозяина, но остался у ног игрока в капюшоне.

Тот наконец соизволил подняться, прихватил выигрыш и пересел за мой столик. Огромная черная тварь плелась за ним как приклеенная.

— Узнать получилось не особо много, — сказал я вполголоса, протягивая листок с двумя именами. — Думаю, ты слышал. Смотрел через собак, конечно?

Напарник молча откинул капюшон, явив трактиру классическую физиономию с точёными скулами, светлые волосы и глаза в расселинах синевы.

— Так вот, этих контрабандистов я знаю, попробую выйти на разводчиков через них… хотя не поручусь, что это сработает. Баскер, конечно, дал не всю информацию…

— Ну, я предлагал поговорить с ним… самостоятельно.

— Вот только не надо о твоих методах. В округе куча разводчиков и знати, которые его поддерживают. У него, знаешь ли, на верхотуре тоже друзья, а политический скандал — последнее, что нам нужно. Ты и так резковато его прихватил, хотя… зрелище было прекрасным. Куснул бы сразу за задницу — и вошел бы в местные легенды на века.

— Предпочитаю не ощущать во рту чью-нибудь задницу, Лайл. Пусть даже и через единение с животными.

Издержки Дара Варга — то тебе жрать хочется после соединения с яприлем, то фантомные боли после раненых животных, а то вообще — весна, гон, окружающее безумие.

— Звучит мудро, — я поднялся. — Ладно. Забираем животных, запрашиваем побольше транспорта… будем считать, по минимуму отработали и в кашу устроителям боев наплевали. К слову, этот почему еще здесь?

Собачина тыкалась массивной башкой в ладонь, и Нэйш, вставая и направляясь к двери, рассеянно потрепал зверюгу за уши.

— Славный пёс. Мел будет довольна — кажется, он с готовностью забыл дрессуру, откликнулся на зов варга и теперь вот готов последовать куда угодно.

 — Боженьки, только не говори мне, что собираешься завести себе питомца…  — Мел говорит, у меня уже есть один.  — Сукин ты сын, — с чувством сказал я в широкую спину напарника, когда до меня дошел смысл фразы.  — Определённо, — безмятежно долетело до меня от двери. — У покойной матушки был… сложный характер.

*

Не то чтобы я ждал засады на складе Баскера — после нашего распрекрасного разговора я был в ней почти уверен. Правда, слегка подогревала душу мысль, что к складу мы таки подходим вместе с маньячным орудием убийства — ну, и еще у нас был пёсик, конечно. Правда, мой вечный внутренний грызун мерзенько посмеивался — и само собой, что не напрасно. Господин Баскер был чудовищно, кошмарно покладист. На обозначенном складе нас разве что с поклонами не встретили его поверенные. Пересчитали доставленные клетки, демонстративно тыкая пальчиками — один, три, вон десятая. Сдобрили это дело списком животных, и даже с кличками. Потребовали расписку. И, глумливо ухмыляясь, сообщили, что могут помочь с перевозкой, и цена будет умеренной — по золотому за клетку.  — Мы подумаем, — величественно бросил я, и поверенные Баскера наконец отправились восвояси.  — Возможно, стоило им заплатить. Хотя бы чтобы понаблюдать за процессом. Исключительный присох к клеткам от самого входа — возможно, учуяв родственные души. Чёрная огромная зверюга стояла рядом с ним бок о бок — бесшумно щерилась на такую же, внутри. Я не стал подходить поближе — просто на всякий случай.  — Что скажешь?  — Гриз будет огорчена.  — Утиль?  — Не совсем. Самец гарпии-бескрылки в ближайшей клетке рванулся вперед с истошным клекотом, заскреб когтями по прутьям. Взревел один виверний в соседней клетке, за ним другой. Пыхнуло пламя — разохотилась какая-то драккайна… За время работы на питомник я успел навидаться бойцовых животных. К нам они обычно попадали в трех состояниях. Утиль — те, кто провел немало боев, ослабел, состарился или не оправился от ран. Таких на арене добивают в первую очередь. Зелень — те, которые еще не успели как следует пропитаться кровью: их надрессировали и натаскали, но настоящего удовольствия от убийств они не ощущают. Ну, и эти. Мясники. Те, которые выходят на арену с предвкушением. Которые видят в боях свое предназначение. И у которых поперек дружелюбных мордах так и написано: «Приблизься ко мне — и я удалю тебе все конечности до единой». И почти нет шанса, что такая тварь приживется в питомнике — она по привычке будет кромсать окружающих до победного конца. Любого, кто окажется на одной территории. В том числе и в мозгах. Я видел, как бьются над такими зверушками Мел и Гриз Арделл, только вот даже опытный и тонкий варг не способен убедить звериного маньяка, что убивать — это не здорово. Просто потому что крайне трудно убеждать кого-то, кому это дело нравится. Ну, и попутно не уехать кукушечкой самому — ведь соединение варга и животного основано на взаимопроникновении разумов, как-никак.  — Да, — заметил Нэйш, прохаживаясь вдоль клеток и приглядываясь к зверушкам — словно читал их поверхностно. — Надо же как, до единого. Я-то надеялся, что жажда наживы у Баскера окажется сильнее и мы получим «зелень» либо «утиль». Но желание наплевать в кашу мне и напарнику победило: устроитель боев напихал в клетки отборных экземпляров. Мощные, злобные, отсюда видно — насквозь чокнутые. Голодные к тому же. Накормишь — подобреют ненамного, потому как вон, глаза горят жаждой выпустить кому-нибудь кишки. Таких либо приходится держать в клетках до конца (опять ресурсы искать!), либо… словом, тут кстати пришлась и Кани, но можно и без нее — с ядами Аманды.  — Покойники, — тоскливо сказал я. — Ну что, выводим в ноль и не докладываемся? Сам ведь знаешь — чем кончится. Мел на двоих с Арделл зависнут над ними хорошо если не на месяц, убрать все равно не дадут, зато будут ходить, как тени самих себя, а этим тварям — хоть бы что. У нас таких сейчас сколько — шестеро?  — Четыре, если посчитать, что у тех керберов есть прогресс.  — А ч-черт, десяток сверху, кто ж знал, что так выйдет. Исключительный, да убери ты пса, они прямо заходятся. Губы Нэйша чуть шевельнулись — отдали безмолвный приказ. Болотный сторожевой недоверчиво убрал оскал и поплелся к выходу из склада — сторожить.  — Ну, — сказал я, глядя на замершего напарничка. — Решаем проблему здесь или тащим в питомник?  — Гриз полагает, что убийцу можно исправить… но до определенной черты. Если хищник перестает убивать ради пропитания, а начинает — ради удовольствия, его не остановить дрессурой или воздействием. Сняты внутренние запреты. Убийство становится самоцелью, наслаждением, наконец даже необходимостью. Забавно, по аналогии с людьми…   — Ну, не знаю, я как-то знал одного убийцу, — откликнулся я, пялясь в морду алапарда. —Насквозь был отбитый тип, просто вот насквозь. Маньяк да и только. А как сошлись поближе, оказался ничего таким парнем. Нэйш повернул голову и вопросительно вскинул брови.  — Да… лет за пять до моего прихода в питомник было, — добавил я. — Потом-то я начал работать с тобой и понял, что бывают совсем конченые. Гриз считает так же, Мел считает иначе, обе расстроятся, Аманда за компанию — мы будем травить или тащить тварей в питомник?!  — Ну, я подумал… Раз они все равно что мертвы — возможно, маленький эксперимент…  — Боженьки. Почему я ожидал, что ты это скажешь? Потому что привык ждать от него худшего, конечно. Потому что грызун так и не замолкал — как только я увидел физиономию Нэйша, сперва задумчивую, теперь вот вдохновлённую.  — Просто маленькая проба сил, Лайл. Да-а, да-а, давай, и вот эту издевательскую улыбочку, которая так и говорит: «О да-а, я наслаждаюсь тем, как ты бесишься, каждой вот прямо секундочкой твоего бессилия, потому что я ведь все равно это сделаю, Лайл Гроски». Кем бы там ни была мамаша нашего исключительного — его категорически мало пороли в детстве.  — Полезешь к ним в мозги.  — Ну, можно и так сказать.  — Одновременно?  — Возможно.  — Что, есть идеи, как рассказать им о добре и свете? Нэйш, повествующий кому-то о добре и свете, уже вполне себе странное зрелище.  — Что-то вроде этого. Фирменная неопределённость: «Да ничего, все будет в порядке, я просто Истинный варг-недоучка, который решил залезть в мозги к десятке животных-маньяков разных пород. Что тут может не так пойти, Лайл?»  — Можно хотя бы вызвать кого-то, кто в этом понимает — ну, хоть бы и Гриз?  — Боюсь, ей могут не понравиться результаты моего эксперимента.  — А ты хоть их имеешь в виду или себя? Нэйш перестал мерить глазами очередную зверушку. Теперь он мерил глазами меня.  — Не уйду, — отрубил я. — Не отвернусь. Если тебя хватанет сердечный приступ — я хочу, чтобы последним, что ты услышишь, было моё «А я ж тебе говорил». А если уйдешь слишком далеко в их мозги — кто-то должен дать тебе по морде, чтобы ты вспомнил, что есть места, куда стоит возвращаться.  — Ну, вообще-то, я хотел просить тебя кое-о-чем другом, Лайл.  — Считай, уже заткнулся. Нэйш поблагодарил рассеянным кивком, какой мог бы достаться тумбочке. Постоял секунду или две с закрытыми глазами. Потом без всяких переходов шагнул к ближайшей клетке — с вивернием и прихватил того по бокам чешуйчатой морды ладонями. Просунув руки сквозь прутья. На секунду казалось — сейчас виверний откроет пасть и дохнет пламенем… нет. Зверюга застыла. Сколько-то мгновений Нэйш держал зрительный контакт — буквально ввинчиваясь взглядом в желтые глаза хищника. Потом шагнул дальше, а виверний так и остался торчать неподвижно. Второй виверний. Опять — длинные пальцы по бокам головы, синь во взгляде, оцепенение, несколько секунд, шаг, следующий. Замыкает, — пришла вдруг в голову нужная мысль. Он же будто всех их собирает в себе, будто кует единую цепь, хотя мог бы и сразу сквозь силы Истинного — в мозги ко всем одновременно, но вот — осторожничает, соединяет вместе постепенно, четко, методично… Выглядит даже так, будто знает, что делает. Размеренные, уверенные движения. Все выверенно, с точностью до секунды — и нет, не хочу я думать о бабочках, которых он препарировал. Пройдя последнего, Нэйш постоял еще немного. Опустился на одно колено — еще не легче, предполагает, что может потерять равновесие — для надежности оперся ладонью об пол. Я на всякий случай приказал себе не закрывать глаза. Только внутренняя крыса знала о том, что я не терплю на это смотреть. Как он превращается из Рихарда Нэйша — просто мощного недоучки, руководителя ковчежников и моего напарника — в нечто до черта непонятное. Вместе с хлынувшей синевой в глаза. Как он становится каким-то там сосудом для этого вот безграничного, незнамо откуда приходящего и данного ему при рождении. Когда непонятно — что может случиться в следующую секунду: он удержит Дар? Уйдет слишком далеко? Промахнется и спалит мозги десятку единорогов на далеком северо-западе?! Хотя в последнее время Нэйш и Дар, вроде бы, пришли к определенному пониманию, так что результаты получались вполне себе удовлетворительными. Можно было надеяться, что и в этот раз пронесет. Да и вообще, сердце у Нэйша не останавливается, он не падает, дышит ровно, с неба не валятся драконы, животные тоже живы и не бьются в конвульсиях… Так что, размышлял я, сидя на ящике и глядя в неподвижный профиль напарника, — всё вроде как не совсем плохо, да? Можно даже сказать, всё вполне себе хорошо. МЕЛОНИ ДРАККАНТ  — Какого черта, Нэйш?! Я торопливо тру ладонь с Печатью — Дар, зараза, сбоит после горяченького дня. Не оглохнуть бы. Рулады Грызи в Сиреневую Гостиную долетают без всякого Дара, можно даже различить, чем она потчует Синеглазку. Вот сейчас интересуется — сколько раз его роняли головой на днях и какой болотной мантикоры они не вызвали ее сразу же.  — Обожаю, когда она на него орёт, — признается Балбеска и утаскивает у Конфетки с подноса одну из этих приторных медовых сладостей. — Надеюсь, папочка-то не попал под раздачу? Конфетка приторно усмехается и заверяет, что хотя гнев начальства был близок и силен — Пухлик успел совершить эпический побег. Небось, под предлогом срочных дел.  — Бедный Рихард, — закатывает глаза Конфетка с ядовитой ухмылкой. — Кажется, гроза разразится лишь над ним.  — Милые шшшорячша… — пытается выговорить Балбеска и тут же намертво склеивает зубы шедевром кулинарии нойя. — Ы-ы-ы-ы, да мы ш Дешми… Мы с Конфеткой хором таращимся на неё, чтобы показать, что она сравнивает пурру с алапардом.  — … хоть соображаешь, что сотворил?! — доносится сверху. Балбеска находит способ челюсти разлепить.  — А что сотворил-то? Ну, с этими бойцовыми бестиями? Папаша, вроде, сказал только, что они теперь смирнёхонькие, прямо лапочки.  — Лапочки, — выплевываю я, — только теперь они ни черта вообще не хищники. Помесь пуделя, пурры и этих дрянных аристократических недособак — ну, у которых еще вишневое желе вместо мозгов. Балбеска застывает с чаем во рту.  — Он к ним сознание пуделя в мозги запихал? То есть, я в смысле… откуда у Нэйша в голове сознание пуделя? Э-э, стоп, у меня мир сейчас рухнет — а вдруг еще окажется, что наставничек — добрый, душевный, обожает единорогов и…  — Сахарная моя, — выпевает Конфетка и быстро-быстро придвигает к ней цукаты из груш, — насколько мы смогли понять — он просто удалил у них из разума все, что отвечало за агрессию. Вообще всё.  — Но это ж вроде как… шикарно?  — Ага, лучше некуда, — шиплю я. — Тебе бы, небось, понравилось такое, а? Ходила б вся такая безмозглая, любила б окружающих, — описание как-то подозрительно похоже на саму Балбеску. — Он их искалечил. Не переубедил, не исправил — просто сжег часть их натуры, просто как… орган какой-то отсек, понимаешь?! Смял, будто это не живые существа, а кусок глины, а потом вылепил что-то другое, только это совсем не они, ясно?! Если кто-нибудь видел, как бойцовый алапард, весь в шрамах, тянется лизать руки, подставляет брюхо… Гриз вот с первого взгляда сообразила. Потом глянула в сознания. Потом дождалась, пока животные будут размещены и накормлены, осмотрела их со мной и с Конфеткой.

А вечером вот грянуло.

 — …отдала ясный приказ: только забрать!  — Надеюсь, до рукоприкладства не дойдет, — весело вещает Балбеска, и по моему лицу видит, что мне как раз очень хочется, чтобы дошло. — Да ладно тебе. Бойцовым устранение светило, а так хоть живы. Сама ж знаешь, что процент тех, кого можно вытащить… Молчу, соплю, воинственно наглаживаю серого пушистого Боцмана. Паршивая логика устранителей — давай все да сразу. Да, с бывшими бойцовыми приходится работать месяцами, иногда — годами, только вот потом это — они. Раскрывшиеся, вышедшие из мучительных внутренних клеток. А не эти огрызки с сознанием месячных котят.  — И все до одного помешаны на Гриз, — добавляет Конфетка и потягивается, как кошка. — Можно только представить себе, о чем он думал, когда погружался в их сознания.  — О чем думал, позволь спросить?! — задается тем же вопросом Гриз над нашими головами. Грызи не слишком-то нравится идея десяти бойцовых, одержимых ей до обожания. Балбеска давится чаем, потом хохотом, потом изображает приглушенные рыдания в подушку. Теперь мы избавлены от трех тонн дурацких шуточек. Наверху сердито хлопает дверь. Потом стучит наша. Грызи ураганом проносится по комнате и стекает в последнее свободное кресло. Конфетка тут же снабжает ее чаем и своими тошнотворными сладостями, лопоча, что орать на Рихарда Нэйша — это же отнимает пропасть энергии, кушай-кушай, солоденькая, вот так. Вроде как, все есть для девических посиделок: чай, сладости, кот, подушечки омерзительной лавандовой расцветки. В прежние времена я взбеленилась бы, если б мне предложили так вот вечер провести. Наверное, старею.  — Вот какого водного чёрта, — надрывно выдыхает Грызи и рассеянно крошит печенье в пальцах.  — По крайней мере, никого не прикончил, — утешает ее Кани. — Можно даже сказать: он был с ног до головы переполнен добрыми намерениями. Грызи смотрит поверх чашки так, будто хочет сказать что-то крайне нехорошее. Я бурчу, что если вдруг Нэйш захочет облагодетельствовать этот мир — надо бы свалить в какой-нибудь другой.  — Может, это просто его способ привлечь к себе внимание, — нежно выпевает Конфетка, и яда в улыбочке — ну только капелька. — Знаешь… некоторые шнырки украшают шкурку цветами, снежные совы топорщат перья…  — А алапарды метят, — отрубаю я. — Если он вдруг обдует коврик — это повод насторожиться.  — В случае с этим — уж лучше б коврик… — ворчит Гриз, потом малость оживает и трет переносицу. — Самое дурацкое — что при нужном руководстве из его метода могло бы что-нибудь выйти. Направление верное, а возможности так вообще ошеломительные. Убрать лишнюю агрессию, не так топорно, переубедить… Так нет же, полез самостоятельно. Пятый год, чтоб его мантикоры в болоте сгрызли. Всегда знала, что у Нэйша мозгов как у пятилетки.  — Пятый год, сладкая?  — К пятому году настоящего обучения варг начинает как следует осознавать свой Дар. Обычно это лет десять-двенадцать — когда начинаешь постигать ответственность в полной мере… и пробуешь установить границы возможностей. Самопознание, — Гриз усмехается, — даропознание. Хочется выйти за пределы того, что изучали, все пробуют по-разному. Кто-то смотрит глазами птиц, мальчики пытаются почувствовать себя хищником-следопытом, всё ново, все наконец всерьез, это не просто то, к чему тебя тихонько готовили с детства, это целый новый мир. Безграничность. Рихард принял Дар пять лет назад и смирился с этим не сразу. А теперь вот с ним сроднился и осознал — какие это возможности. Так что он как раз примерно на том же уровне пятого года… Угу, только вот у нас тут не десятилетка-варгеныш, который только-только начал познавать окружающий мир. У нас тут вроде как Истинный Варг в самом расцвете сил.  — А ты будешь с ним работать, как ваши наставники — с ученичками пятого года? — интересуется Балбеска, блестя глазенками. — Что они там практикуют — поставить в угол, заставить драить вольеры после яприлей или принимать ванны с гидрами?  — Выработка дисциплины и ответственности, — усмехается Грызи хмуро. Все разом фыркают в свои чашки.  — В любом случае — его Дар настолько непредсказуем, прихотлив и… безграничен, что учить его чему-то… В некоторых простейших техниках он до сих пор на нуле. Зато временами творит такое, чего не могли представить наши старейшины. Не говоря уж о том, что послушание для Нэйша — пустой звук, какое уж тут обучение. Грызи, видно, думает так же, потому что выговаривает, задумавшись:  — В сущности, чему я вообще могу его учить при таком раскладе… Мало было ей двадцати шести сопливых-варгов учеников — так еще этот полный курс никак не закончит.  — Просто надо сменить методы, — не сдается Балбеска. — Он как-то рассказывал, что в секте Жалящих за невыполнение задания тебе привязывали одну руку к телу, а товарищи отрабатывали по тебе удары. Можно усовершенствовать метод и привязать обе руки. И брать с желающих плату — я б точно записалась на такую отработочку.  — Многие из нас запишутся, сахарная, — ласково мурлычет Конфетка. — Мел, дорогуша, а что у нас с тем болотным сторожевым? Наконец-то стоящая тема. Потому что Морион просто душка. На теле у него несколько шрамов — следы жестокой дрессуры, а так он просто образцовый страж питомника — дружелюбный, умный и до ужаса понятливый. Ему бы речь — он бы изъяснялся получше наших вольерных. Единственный повод меньше ненавидеть Нэйша сегодня — как раз Морион, которого он мне всучил сразу по приезде.  — Перебежчик от господина Баскера, — прошуршал, ухмыляясь. — Кажется, решил устроиться на работу в питомник. Думаю, вы с ним найдете общий язык. Тогда еще безымянный болотный сторожевой прижимался боком к ноге Нэйша и поглядел тоскливо. И я прямо утонула в каре-золотистых глазах: там без всякого варжества можно было увидеть и дрессуру, и внезапное осознание: хозяин — не хозяин, а на самом деле вот оно — настоящее божество, а теперь вот — неужто отдают…  — Какого… — сказала я. — Он тебя выбрал. Пошел, как тот солдат из легенды — за которым явилась Перекрестница, и он отправился за ней, позабыв свой долг. За чем-то высшим. Чтобы служить и отдать душу. Он за тобой пошел, предавая и отдавая себя — а ты приволок его ко мне?  — У животных, с которыми я имею дело, обычно недолгая жизнь, — тихо сказал Нэйш. Подтолкнул пса ладонью. — Те, кем занимаешься ты, обычно живут несколько дольше. Я приказал ему исполнять твои приказы, но если возникнут проблемы… На этом моменте я уже не слушала, потому что отыскивала у себя в сумке вяленое мясо и раздумывала — как бы мне назвать красавчика-сторожевого. Морион — умница, косился вслед Нэйшу, но даже не делал попытки дернуться за ним. И потом ходил рядом, мгновенно запоминал, кто тут свои, внимательно осматривал сквозь клетки животных-питомцев, познакомился с Гриз (приветственно поцеловал ей языком ладонь). Йолла, небось, и теперь оторваться от него не может: он с первого взгляда распознал в Мелкой мою помощницу и даже хвостом в ее сторону вильнул. Чудо, одним словом. Не то что несчастные, оболваненные создания, которые расстилались под ноги Гриз. Балбеска уходит первой, щебеча что-то про дочку и своего муженька. Потом растворяется Конфетка, напевая под нос о нойе и горячих ночах. Грызи продолжает сидеть с выражением мрачного упорства на лице — не всем в гостиной везет в отношениях. Мне, например, больше всех везет: пушистое пузо Боцмана греет живот снаружи, изнутри — имбирный чай, никаких придурков с любвяшками на горизонте. Наконец-то обсуждаем с Грызи планы расширения ясельной части и птичника, делимся проектами как в старые добрые времена. Под бой часов и ночные песни яприля. Даже дремота подкрадывается. Потом вижу, как что Грызи не только нахмуренная и задумчивая, но еще и прислушивается к чему-то.  — Сквор запел, — говорит потом тихо. — Слышишь? Подрываюсь, скидывая с себя кота. Сквор — горевестник дрессированный, с изрядной чуйкой. В прежние времена так и вовсе мог предречь из клетки — кому из уходящей группы грозит наибольшая опасность. Потом подругу потерял и предрекать перестал, зато научился требовать жратеньки.

А недавно вот петь выучился. Как и положено его братии — на беду.

Едва слышно где-то внутри дома — будто кто-то несмело и прерывисто пробует и пробует незнакомую свирель.

 — Думаешь, с этими гибридами? — бормочу я, потирая ладонь — вот ведь Дар сбоит. — С боями? Или опять Синеглазка — с этого станется. Гриз пожимает плечами и чуть морщится при упоминании Нэйша. Говорит тихо:  — Со мной связался Эвальд. Завтра явится сюда лично. Просил непременно быть на месте. Говорит — небольшая просьба. Фыркаю — ну да, как же, небольшая, как будто Хромца могло просто так вот принести в гости. Грызи не говорит больше ничего, и мы еще долго сидим так вдвоем — разделяя молчание, тревогу и далекую песню горевестника.

====== Наставник для варга-2 ======

Хромец заявляется с утра — тенны утреннюю песню не отпели. Одобрительно постукивает тросточкой по недавно замененным ступенькам крыльца. И приволакивает с собой какого-то недокормыша с затравленным взглядом.

Шеннет себе хромает по коридорам и расточает приветствия вдоль и поперек, а недокормыш обреченно тащится за ним следом, как на привязи. Вздрагивает, когда на него налетает Фиалка с задранным хвостом и кошачьими требованиями ласки. И поглядывает на Грызи так, будто он точно знает, что она сейчас откусит ему башку. И заранее с этим примирился. На Пухлика вовсе старается не смотреть. Очень понимаю. Видно же — который тут вселенское зло.  — К моей небольшой просьбе, — говорит Шеннет, истощив поток любезностей. — Позвольте представить — господин Киммен Далли. Пухлик понимающе ухмыляется — он сам появился здесь под этой фамилией. А паренек на диво отстранен и таращится куда-то внутрь себя. Даже не моргает, пока Шеннет вовсю представляет Грызи. Похож на контрабандных зверушек, которые всю жизнь коротают в тесных клетках и давно сжились с тем, что закончат у таксидермиста. Полутень, ходячий вызов Фрезе и ее стряпне: прозрачность, чуть прикрытая веснушками. Волосы как-то не по-местному обрезаны. Костюм с иголочки, а сидит криво и косо — от неумелости носить. Несет от него какой-то дрянью — прогорклым маслом и мерзким табаком. Вьевшийся, неотмываемый запах. Сдерживаюсь, чтобы не скривиться.  — У господина Далли возникли некоторые трудности в жизни, так что я подумал, что вы сможете приютить его на время. Вас, конечно, не затруднит? Думаю, знакомство с питомником и его обычаями может оказаться для нашего гостя познавательным. Недокормыш при этом плюет на познавательность всем своим лицом. У него такой вид, будто он точно в курсе: знакомство мы начнем с кормушки голодных алапардов. А Печати на ладони нет. «Пустой элемент», как Йолла. Ставлю свой метательный нож — этот шибздрик с Вольных Пустошей. Из Союза Равных, из Гегемонии, или как там еще называется это чокнутое государство, созданное теми, кого Камень обделил Даром. Хорошего от этих типчиков ждать не приходится, учитывая их планы на завоевание Кайетты. Животным от них тем более нечего хорошего ждать. Как и варгам. Хромец в своём репертуаре: собирается скинуть прямиком нам на шею перебежчика. С которым явно что-то не то — иначе не стал бы совать под крылышко к Гриз. Грызи, кстати, поглядывает на новую проблему с выражением «Мда, тут много работки». Судя по сопению Пухлика — и ему такой расклад поперек горла.  — Исследования господина Далли требуют некоторого пространства, так что, думаю, придется немного переоборудовать левый флигель. Он ведь не занят, господин Гроски? Нет? Чудесно. Я совершенно уверен, что вы найдете общий язык.

Кажется, только Хромец здесь в этом и уверен.

— Всё необходимое вам, Киммен, доставят в течение трех дней — я распоряжусь. И если в будущем возникнут какие-то запросы — вы, конечно, можете их доверить господину Гроски…

Пухлик заверяет, что ему вообще можно что угодно доверить. И тут же натягивает на себя озабоченный вид.

— Само-то собой — если у нас получится уложиться в бюджет. Но если учитывать последние поступления…

Закатываю глаза и направляюсь к двери. Сейчас тут начнется такая болтология — морскую капусту с ушей вилами надо будет сгружать. Каждый раз, как Гроски видит поручителя — он начинает просить денег. Рефлекс, вроде как у Сквора: тот как увидит кого — сходу «Жратеньки».

— Госпожа Драккант, отличная идея, — оживляется тут Хромец. — Конечно, вы могли бы показать господину Далли питомник!

Паренек завороженно зрит в стену. Фыркаю, машу рукой — пошли, мол. Небольшая плата, чтобы выбраться на воздух.

Шибздрик тащится за мной так же покорно, как и за Шеннетом. Ни дать ни взять — игольчатник, который забыл, когда ходил без поводка.

— Не путайся под ногами, — говорю сразу, как на улице оказываемся. — Конечности в клетки не суй. Не отставай. Убредешь не туда — искать не стану.

Косится он так, будто понятия не имеет — надо ли отвечать. Куда идти. И что делать.

— С животными дело имел?

Замирает — кажись, вознамерился кивнуть… потом слабо мотает головой. Правильно. Небось, шнырка в руках не держал. Кого ж еще и запихивать в питомник, как не этого типчика.

У загонов яприлей на нас налетает Мелкая. Деловитость плюс Любопытство. И полоса сажи на носу.

— Слышь, Мел, слышь… у вчерашних драккайн отрыжка какая-то огненная началась, всё полыхает! Там Аманда и Кани, только…

Ах ты ж, чёрт. Устранительница и Отравительница, да они там всех драккайн перебьют. Но не тащить же новичка за собой к огнедышащим.

— Йолла, этот на тебе, — ору уже на бегу, — только к опасным его не тяни, ладно?

Мелкая — она прямо воплощение исполнительности. Ни вопросика вслед, сказано надо — значит надо. Исчезаю с осознанием, что спихнула проблему в нужные руки.

Меня нет где-то минут двадцать — с отрыжкой у драккайновых без меня уладилось. Вчерашние бойцовые — церберовидная драккайна и помесь гарпии — ошалело озирают обожжённые клетки, чихают дымом и помирают от любви ко всем, кого видят (чертов Синеглазка с его методами!).

Балбеска даже никого не пристукнула — вот странно-то. Стоит, весело перекидывает огонек из ладони в ладонь, говорит весело:

— Не знаю, что у них было в кормушках, но если и с обратной стороны будет такой же выхлоп — позовите меня, это пропускать нельзя!

Слегка подкопчённая нойя звенит своими снадобьями в кофре.

— Вольерные прозевали, сладкая, — говорит она мне, — ты же говорила им посыпать корм порошком из огнегонки? Похоже, они этого не сделали.

Скриплю зубами, кляну про себя вольерных. Бойцовых зверей часто пичкают с едой средствами для усиления пламени — чтобы зрелищнее было. Если применяют долго — зверь просто не может принимать пищу без этих зелий, так что приходится в корм пламягасительные травы сыпать. И ведь шесть раз это болванам повторила. Чертов Шеннет, приперся к утреннему кормлению — так бы проследила сама.

Ах ты ж, Шеннет! Машу рукой — мол, ладно, поняла, разворачиваюсь назад — смотреть, что там Мелкая сотворила с Шибздриком.

Нахожу этих двоих там же — у загона яприля. Мелкая вовсю разливается насчёт питомника: и какие тут животные, и как с ними работают варги, и какая тут вся такая замечательная я. Шибздрик, похоже, набрал в рот все озёра западного края.

— А у тебя как было в первый раз? — допытывается Мелкая. — Ну, слияние с животным. Вообще-то, ты, конечно, для первого раза староват, но бывает, что Дар проявляется и после двадцати — у нас тут Мейлет был, так вообще здоровым лбом пришел. А ты… э, как тебя звать, не знаю… тебе уже кто-нибудь про варгов рассказал, да? Я потом познакомлю тебя с первой группой обучения, если хочешь. Они ничего такие ребята подобрались. Хочешь — так могу рассказать насчёт уроков и что на них бывает: я, знаешь, часто там с ними…

Про варгов Мелкая знает всё. От и до, поперёк и в профиль. Потому что стать варгом — ее самая заветная-раззаветная мечта.

Ученики так и вообще часто принимают её за свою — опять же, Печати нет, знает о животных всё… Йолла откликается на все эти «А ты разве не…?» весёлым «Пока что нет».

Веселья с годами всё меньше.

Когда в «пустых элементах» по всей Кайетте начал поднимать голову Дар варга — я-то уж думала, Йолла первой будет. Потому что не может не быть — она ж с детства с питомником.

Через два года мы все поняли, что кто-то, кто раздаёт Дар варга, сильно ошибается со своими назначениями. Или просто скупее Пухлика.

Подхожу.

— …ты тут надолго? А то бы услышал, как Хоррот поёт. Он особенно при луне весной, конечно, но бывает, что и так…

Мелкая оборачивается ко мне на цыпочках и осведомляется шёпотом:

— Слышь, Мел, слышь… а он как — разговаривает?

А мантикора ж его знает. Жму плечами. И тут замечаю, что с Шибздриком не всё в порядке.

Он какой-то до черта благоговейный. Присох, прилип к ограждению загона и вперился в Хоррота таким взглядом, будто узрел самого Славного Мечника Хоррота во плоти.

Ну, правда Мечник Хоррот вряд ли стал бы с достоинством пробовать сожрать собственное корыто из-под воды. А после устраивать долгую погоню за единственной оставшейся репкой. И смаковать её как королевская особа — устриц в белом уксусе.

— Чего, — говорю, — яприля ни разу не видал?

Шибздрик зачарованно мотает головой и таращится, как на несусветное чудо. Чудо видит нас и с радостным хрюканьем трусит с другого края загона — чтобы ему поскребли бочок и погладили рыльце.

Я этим и занимаюсь, а Йолла пытает подкидыша:

— Что ж, у вас там, откуда ты, и яприлей нема? Так, може, и зверинцев нема? О, это как тебе не повезло. Так ты, може, и бескрылки-гарпии не видал? Не? А грифоны там тоже не водятся? Не, ну хоть игольчатники…

Шибздрик не вслушивается. Он вообще дыхнуть боится — прикипел глазами к Хорроту, который весь «уии-и-и-ихрю» и извивается от удовольствия. Ха, помню, на мне такое лицо было, когда мне в первый раз единорожку показали. И что у них там в Гегемонии творится — ничего живого, что ли, не осталось?

— Остальных-то, — говорю, — смотреть пойдём? Шеннет сказал тебе питомник показать. Далли. Или как тебя там.

Сперва он выглядит так, будто вплавился в ограду, а потом с усилием отдирает взгляд от Хоррота. Переводит взгляд на нас с Мелкой.

Кивает так, будто не умеет, не привык отвечать на вопросы — пойдем или нет. Хочу или нет.

— Ким, — вдруг выдавливает из себя как через силу. — Меня… зовут… Ким.

Отлично, говорить умеет.

Руки или голову в клетки во время осмотра тоже не сует. И уже на следующий день начинает откликаться на Шибздрика. Так-то Ким-Шибздрик — существо вроде как безобидное. Правда, и бесполезное в доску. В основном его не видно — всё в левом флигеле, куда что-то полдня таскали грузчики, вольерные и потный злой Пухлик. Во флигель время от времени наведывается Гриз. Или Йолла. Ещё иногда Фреза — с подносами еды и воинственным: «Как это — не ходить, не тревожить? Ты его бледную рожу видала?! Заключённые с Рифов здоровее глядят!»

Если Шибздрик выходит — он в основном торчит возле клеток и загонов и пялит глаза на зверей. Хоть забот не создаёт — и то хлеб. Иногда малюет что-то в альбоме — неприятно этим напоминая Синеглазку. Остальных просто сторонится и прячет глаза. От дружелюбия Конфетки ускользает (понимаю его), приставания Балбески терпит с вымученным видом.

— Ему досталось, — говорит Грызи мимоходом, пока чистим с ней рану старичку-грифону, чудом удравшего от браконьеров. — Так что не расспрашивать. Не давить. Шеннет настаивает на том, чтобы у Кима был доступ к клеткам — но ты присматривай, чтобы он не сунулся к бойцовым… вообще, к опасным. И не грузи его сильно работой.

— Гхм, — говорю я и помогаю ей приладить повязку на крыло грифона. Будто не видно, что с Шибздрика проку — как со шнырка мозгов. Ему лопату для навоза яприля дай — и повалится.

Грызи приправляет тираду своим фирменным взглядом — «А то я тебя знаю». Вяжет хитрый узел и похлопывает грифона по клюву.

— Да ладно тебе. Заправлять поилки и носить охапки сена он вполне может — я с утра проверила. Так что занимай его чем-нибудь — но ненадолго и несложно.

— Ага. Гладить по шерстке, посылать только к единорогам, а то испугается и лапки кверху.

— Ну, насчет испугается — вряд ли, — говорит Гриз, поджимая губы. В глазах — какая-то дрянь, услышанная то ли от Шеннета, то ли от самого подкидыша.

Стало быть, Шибздрик не без причины ведет себя так, будто ему через пять минут как в могилку.

— Угу, — говорю я. — Не нагружать, значит.

Какая нагрузка? Так, на следующий же день отклеиваю Шибздрика от загона игольчатников и сую маску и бутыль с зельем.

— Двигай, — говорю, — будем поить серную козу.

Одно и хорошо в шеннетском подкидыше — скажи ему «Пошли сунем тебя в пасть мантикоре» — он пойдет. Теперь вот только свой альбом поудобнее перехватывает — и ни единого вопроса, пока не заходим в крытый вольер Олсен.

Его Величество Олсен встречает нас как настоящая старая дева: брезгливым взглядом желтых глаз, потрясанием обросшего подбородка. И серно-мускусной вонью — такой, что если б не пропитанные зельем маски, мы бы уже тут половину загона облевали.

Мне Олсен милостиво кивает. Потом видит в своем загоне Шибздрика — и поступает, как стародевная аристократка, к которой в будуар пробрался охальник.

— Я-я-я-я-я-я-и-и-и-и-и!!!

Шибздрик малость теряет свое спокойствие, чудом не роняет бутыль и альбом и глазами вопрошает — что это за оно.

— Орет, — говорю я. — Воняет. Она так, в общем, всю жизнь.

— Я-я-я-я-я-яй-й-й-й!!! — распахивает пасть Олсен, с негодованием выставляя в сторону Шибздрика рога.

От звука ноют зубы.

— Так, — говорю я подкидышу. — Гриз на вызове, Мелкая — с молодняком, больше к Олсен никто не осмеливается, а зелье ей надо трижды в день давать. Иначе вонять будет втрое больше…

— Ияяяяяяяйййй! — показывает свою драму Олсен, пиная копытом поилку и расплескивая воду. Поилка стоит глубоко внутри загона. Вообще, такого не допускается, но тонкая и чувствительная натура Олсен не может пережить, когда поилка слишком близко к краю загона, где она доступна низменным людишкам.

— В общем я в загон, а ты ее отвлекай.

Оказывается, физиономия Шибздрика прекрасно умеет выражать вопрос.

— Просто стой тут, она тебя и так ненавидит, — успокаиваю я и сигаю через ограду, попутно похлопывая милаху Олсен по жёлто-серому заду.

В другое время серная коза непременно бы мне высказала за осквернение покоев, но теперь она занята тем, что бодает ограду и вовсю высказывает презрение к новичку. Звук такой, будто в комнате пыток кому-то сильно поплохело.

— Йы-ы-ы-ы-ы-ы-а-а-а-а-а!!!

Олсен так увлекается, что орет, пока я не возвращаюсь с пустой бутылью. Потом еще и глазеет недовольно — мол, у меня тут какой-никакой мужчина, а вы низринули меня с небеси моих воплей.

— Кажись, ты ей понравился, — говорю я. — Спокойно, ваше вонючество, спокойно… кавалер вернется.

Олсен обдает нас волной вони и презрения из глаз и в знак особого снисхождения разрешает погладить между рогов.

Выходим из загона. Шибздрик отдыхивается и щурит глаза — небось, режет с непривычки-то. Выглядит малость не таким отмороженным, зато как-то странно вздрагивает, когда из загона доносится душераздирающее козье прощание.

— А… почему Олсен? — спрашивает вдруг.

— Ну, была у нас такая благотворительница. Один в один. Хотя эта получше пахнет.

Кажись, это там была попытка улыбнуться. До того, как Шибздрик опять уплыл куда-то на своих волнах.

Хотя, может, это было и неплохое плавание: еще через день подкидыш приволакивает что-то вроде поилки с хитровыдуманными резервуарами.

— Это… для Олсен. Можно заправлять один раз в сутки. Или раз в двое суток, если объём нарастить. Добавка зелья в воду автоматически — через дно. Заправляется вот так — только нужна воронка…

Галантный кавалер, сказала бы нойя. Олсен новой поилкой очарована так, что не осмеливается пнуть ее копытом. И влюблена в Шибздрика всей своей широкой стародевической душой. Показываю, как гладить милаху между рогов — без риска получить рогом. И прикидываю перспективы.

— Так. А для виверниев можешь такую штуку сделать?

Опять вот оно проступает на фоне этого бешеного спокойствия — удивление. Что, мол, за слово — «можешь»? Сказали бы проще — надо.

— Это… простая конструкция, — пытается мне пояснить что-то своё подкидыш.

Для виверниев тоже может. Потом ещё движущиеся жердочки для певчих тенн. Потом — наконец-то! — нормальный инкубатор для яиц ложных василисков.

— Кто бы мог подумать, — говорю я Грызи. — Шеннет нам что-то полезное подбросил!

Грызи задумчиво кивает и ходит себе во флигель беседовать с Шибздриком. Еще туда постоянно бегает Мелкая — потом захлебываясь рассказывает, что у него там «во такенная мастерская, всюду чертежи и всякие железяки, каких я не видела».

А Мориону вот чужак не по вкусу, так что лапочка-болотник присматривает то за мной, то за Йоллой. Порыкивает на Шибздрика подозрительно. Бдит, одним словом.

Короче, с виду такая тишь, что ни на грош в это не верится. Ясно же, что кто-нибудь выкинет фортель покруче Балбески, когда она была на сносях. За Мелкую я вполне спокойна себе, за Мориона тоже, а вот Шибздрик какой-то слишком уж адекватный. Борюсь с желанием тоже на него подозрительно порыкивать.

Оказывается, не зря.

Мелкая как-то с утреца отрывает меня от Пухлика, из которого я вымогаю новые загоны и клетки для хищников. Кстати, еще и Грызи разрешила, так что можно сказать — не вымогаю. Пухлик выскальзывает, как болотная вытвань, разводит руками и уверяет, что денег нет.

— Но как только мой неведомый дядюшка окочурится и оставит мне наследство в сотню тысяч золотников…

— Только не говори мне, что ты из Шеннета ничего не выжал!

— Боженьки — из Хромца выжмешь, как же. Он, знаешь ли, снабдил меня таким списком необходимого для новичка… да Ким потом еще добавил… можно сказать — из своих закладывать пришлось. Да и потом, ингредиенты для Аманды…

class="book">— К черту нойя! Если вы с Синеглазкой опять нахватаетесь гибридов — я их у тебя в спальне расселю, так и знай.

— Разве что если они не храпят, — ухмыляется жадный Пухлик. — А так хоть алапарда в кровать пихай. Можно сказать — я на соседней подушке и не такого навидался.

Была б сплетницей — передала б Конфетке и посмотрела б, как Гроски вывернется. Открываю рот, чтобы послать Пухлика ко всем чертям. И тут улавливаю одновременно шаги Нэйша и легкую припрыжку Мелкой.

— Слышь, Мел, там такое! Пошли, покажу!

Спасибо еще — Мелкая первая добегает. Общаться с Синеглазкой нет охоты. Посылаю Пухлику хмурый взгляд — я таки выжму из тебя клетки! И двигаю смотреть, что там стряслось. В компании Мориона, который идет по пятам и приветствует Йоллу размашистым движением хвоста.

Случился, конечно, Шибздрик. Так что Мориона я оставляю чуть поодаль — чтобы не нервничал.

Ким торчит посередь поляны для выгула. И лунатичным взглядом пялится на штуковину, которая по поляне разгуливает. Мелкий такой яприль, фут от земли, нелепо ковыляет туда-сюда.

Только вот он неживой. Винтики-шестерёнки, поршни-детали. Внутри, вроде, какой-то артефакт, а может, нет. Ковыляет, хромая, будто подбитый — а все равно есть в нем какая-то жуткая настоящесть. Кажется — развернет механическое рыло, хрюкнет, почесать попросит…

— Что за дрянь?

— Это он сделал, — Мелкая кивает на Шибздрика с такой гордостью, будто самолично его вылепила. — Сам! Скажи, здорово, да?

Шибздрик на секунду покидает прострацию. Хмурится, бормочет:

— С задними конечностями — беда. Непонятно, на какой точке…

Потом что-то по-своему.

— Стало быть, ты этой дрянью занимался у вас там?

Тут он малость отмирает и обнаруживает перед собой меня. Пялится непонятным взглядом и выдает:

— …и этим тоже.

И пытается убежать глазами подальше, но только натыкается на Синеглазку. Тот как раз подошел к Пухлику.

При виде Нэйша Шибздрик цепенеет — не могу его за это винить. Но не стану ж я торчать, пока он отомрет.

— И на кой-оно надо?

Бросает цепенеть, косится непонимающе.

— Это… наука, — говорит чуть ли не с придыханием. — Только начало. Может помочь… многим. Во многом.

— Ага, — восторженно соглашается Мелкая. — Нам бы такого в питомник, только поздоровее, а? На нем же можно и таскать всякое. В тележку там запрягать — здорово тянет. О, кстати, еще и мусор жрет, показать?

— Осторожно, не отлажено, — мямлит Шибздрик под моим пристальным взглядом.

Фыркаю. Мелкая выплясывает вокруг ковыляющей тварюшки. Сказать что ли, чтобы убрал в вир болотный — к чему тут ходячее железо… Ладно, Грызи просила сильно не дергать.

— А одну такую лапу… ногу там… можешь? Чтобы если вдруг зверь без ноги?

«Ай! — взвизгивает Йолла. — Царапается!»

Шибздрик не успевает ответить.

А я успеваю лишь чуть дернуть его в сторону — когда на него налетает черная туша. Только ору:

— Морион, стоять! — бесполезно, он не слышит команд. У него сейчас в подкорке одно: загрызть чужака, который причинил вред Мелкой.

От удара Шибздрик откатывается по траве — легкий как перышко — а Морион распластывается в прыжке, безмолвно щеря пасть. Я готовлюсь сигать следом — оттаскивать, открикивать, пихать в зубы руку, чтобы он не перервал горло Шибздрику.

Каждая секунда расслаивается. Разворачивается, будто хвост феникса в полете. Дар приходит незванным, и я начинаю видеть всё, слышать многое…

Нэйш там, вдалеке, отвлекается от разговора с Пухликом, замирает, резко разворачивается, глаза полыхают синим.

Морион спотыкается, только ведь он уже в прыжке, так что ударяет Шибздрика лапами в грудь — и валится на него с размаху, придавливая собой.

А потом я слышу крик Мелкой. Она тоже оседает на землю, вслед за Морионом.

И глаза у нее сплошь в бирюзовых разводах. Будто морская глубь проступает изнутри.

Дар Варга.

Йолла падает на траву, и над ней почти сразу оказывается Синеглазка.

Я бегу к Шибздрику и Мориону.

Слышу задавленное «ох» из-под черной туши — Шибздрик живой, слышу, как у него сердце лупит.

Второго биения сердца нет.

— Нет.

Упираюсь в бок Мориона — теплый, мягкий, переворачиваю, шарю руками по шее, задыхаясь — Дар мог ошибиться, мог не различить слабые удары, слабое дыхание, тут же еще Ким пыхтит, мешает, да замолкнет он вообще?! Оттягиваю веко — и вижу расширенный, неподвижный зрачок.

Мертвый.

— Нет…

Глупости какие, дурацкий щенок, куда ты полез и зачем, ведь не было же опасности, какая с него опасность…

Шибздрик выползает из-под Мориона… из-под тела. Тяжело дышит, держась за грудь. Его железная штуковина враскоряку ковыляет всё дальше, только он на нее не глядит. Таращится на то, как я торопливо обшариваю пояс — вдруг какое зелье…

Только какое зелье, какая помощь, когда на нем нет ни крови, ни ран, и его убили не отравой. Убили — приказом. Надежнее, чем дартом: никаких осечек.

Чисто, быстро, подло. Жестоко, как у него всегда.

— Скотина, тварь… — шепчу я, и всё пытаюсь нащупать ниточку пульса на шее у пса, только ее там нет этой ниточки, ничего, ни биения. — Ну, зачем же ты… зачем ты…

Мясник не слышит. Стоит на коленях над Йоллой, приподнимая ей голову. Улыбочка примерзла к губам.

— Он злился, — сообщает ему Мелкая. — Сильно злился. И хотел защитить. Я почувствовала.

Она шмыгает носом, пытается подняться — у нее не получается, наверное, затылком ударилась сильно.

— Почувствовала, — шепчет Мелкая, и в голосе у нее прорываются и смех, и слезы. — Я… почувствовала. Знала, что он… хочет защитить. Я была с ним вместе. Вместе… Рихард, я же теперь варг, да? Я теперь варг?!

— Верно, Йолла, — тихо отвечает чертов убийца, — ты теперь варг.

— Здорово, — бормочет Мелкая. — Гриз обрадуется… еще ученик. Ха, вот я Кани скажу…

Нэйш опускает ее на траву («Отдохни немного, ты потеряла равновесие»). Оборачивается в нашу сторону.

Сижу, бездумно поглаживая голову Мориона у себя на коленях. Слезы скатываются в черную шерсть. Рядом толчется задыхающийся Шибздрик. Ковыляет железная тварюшка куда-то — куда, ей одной известно…

Я всё жду, что Синеглазка ухмыльнется по-своему — чтобы включился рефлекс. Поднялась бы ненависть — и я смогла бы наконец вздохнуть и заорать, какая он скотина. Метнуть нож. Перестать реветь, как маленькая девочка.

Но он не ухмыляется. Вместо этого вдруг закрывает глаза — прячет синеву. А потом очень долго не открывает.

Так, будто не хочет видеть это вот всё.

Или почему-то хочет, чтобы ничего этого не было.

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Йолла дышит спокойно, ровно — нормальный сон пятнадцатилетнего… варга теперь уже. Аманда, тихо напевая себе под нос, убирает в сумку хрустальный шар — «проявилку».

Всё хорошо — скажу я тебе, и ты поверишь,

И окунёшься, дитя, в безмятежные сны,

И распахнутся перед тобою хрустальные двери,

И пойдёшь туда, где восходы ясны…

Гриз присаживается на кровать девочки. Убирает сбившуюся льняную прядку. Смотрит — на остатки слез на ресницах, мечтательную, счастливую улыбку на губах…

Скррр-скррр, — раздается в комнате. Будто память идёт к кровати Йоллы — в несмазанных башмаках. Подкрадывается, дергает тревожно, пробирается в сердце внутренней крепости. Выхватывает трепетно спрятанные, сложенные свитки: девчонка с исцарапанными коленками стучится в комнату.

— Я это… корм грифонам задавали, проверила я. Так если чего еще…

Мамаши из деревни, когда Йолла в очередной раз разбивала носы их сыновьям, фыркали негодующе — «Бестия из питомника!» Или шли разбираться к Гриз. Потому что Йолла всегда была больше частью питомника, чем дочерью своей матери. Неотделимой частью общего «тела» — плевать, что десять лет, что нет магии — она успевала быть с каждым животным и человеком.

Вместе.

Умудряясь ничего не просить взамен — только раз она… спросила, не попросила.

Когда отгремело Великое Противостояние, и Кайетта зализывала раны, и Гриз ощутила — скоро очнутся новые варги, следующее поколение.

Прорастут из «пустых элементов».

— А я… значит, тоже смогу? — и взгляд из-под косо обрезанной льняной челки. — Ну, то есть, если вдруг… я же тоже из «пустых». Во мне это самое тоже ведь проснуться может?

Гриз успела тогда только кивнуть — может. И не успела прибавить роковое: но кто там знает. То, что раздает Дар Варга — не менее прихотливо и непредсказуемо, чем был пресловутый Камень — дававший магию или не дававший ее.

Не успела, потому что девочка независимо сунула руки в карманы, кивнула:

— Да и ладненько. Не, я-то просто спросить — мне-то и так хорошо. О, это ж там надо виверниев проверить — Аманда притирку для чешуи принесла или нет?

«Я… дождалась, — чуть-чуть кривятся в улыбке полудетские губы. — Глянь, Гриз, дождалась же. Я теперь прямо всамделишный варг. Я же теперь варг?»

Гриз кивает. Осторожно вытирает светлую каплю на щеке девочки. Бросает через плечо:

— Рассказывайте.

— Твой распрекрасный опять убил, — хриплый голос Мел. — Кто б мог подумать, а. Лиши эту мразь десерта на сегодня — ну, если только он сильно не обидится.

Нэйш не добавляет ничего.

— Подробности, — давит Гриз, — Морион сработал на защиту, ушел в бросок. Опасность была реальной?

— Да какое, к черту — там только Шибздрикова зверушка…

— Для Кима. Опасность была реальной?

— Премию хочешь выписать этому уроду? Даже если бы и…

— Нет.

Мел давится на полуслове. Гриз приходится развернуться, чтобы охватить взглядом этих двоих.

Мел — бледная, прямая, смотрит на Нэйша со жгучей ненавистью, щёки — в полосках от слез. Рихард — безучастность во плоти — изучает узоры на недавно побеленном потолке.

— Морион не собирался доводить атаку до финала. Для тренированных сторожевых это несвойственно. Цель — удержать жертву до последующего приказа.

— Так какого ж ты…

— Кажется, просто не рассчитал силы, — Нэйш слегка разводит руками. — Иногда при мгновенном воздействии…

Мгновенное воздействие — это Мел. Которая вылетает из кресла, будто мстящий алапард — и Гриз чудом успевает предупредить рывок и перехватить руку с ножом.

— Стоять!

— А ну пусти, — шипит Мел, выкручивая кисть, — я его просто по головке погладить хотела. Просто не рассчитала силы, кажется.

— Сладенькая, — вливается жгучий шепот Аманды от стола с зельями, — если вы будете творить такое в моей лекарской — я усыплю вас всех, не рассчитывая дозу, клянусь Великой Перекрестницей — питомник от этого на несколько дней только выиграет.

Мел опускает нож, сверкая глазами. Нэйш из кресла следит за тусклой сталью с каким-то сумрачным удовлетворением.

— Это действительно было неосознанно.

Ловит взгляд Гриз, слегка дергает челюстью и добавляет:

— Сожалею.

— Можешь запихнуть себе свои сожаления в…

— Медовый мой, — опять вплетает себя Аманда, нежно наклоняясь над спящей Йоллой. — Не хочешь же ты сказать, что внезапно утратил контроль над Даром? Ведь приказать животному с расстояния, пусть и в момент атаки — для тебя легче, чем нойя обыграть моряка в напёрсточек!

— Думаю, он хочет сказать малость другое, — отвечает Гриз, которая так и стоит — на полпути между Мел и Нэйшем, и старается держать в поле зрения обоих. — Держать контроль многократно труднее, если влетаешь в сознание животного, где уже есть варг.

Тишина топит помещение, проливается в окна, плещется вдоль стен — густая, тяжелая. Мел садится на стул, будто ее придавило. Аманда тихонько гладит по лбу спящую девочку — шепчет одними губами: «Не слушай, пряничная, сладкая, не слушай…»

Скррр-скрррр, — с трудом поворачивается колесо времени.

— Нэйш. Йолла еще не покинула сознание Мориона, когда ты оказался там.

Кивок.

— Она ощутила твой удар?

Молчание. Кивок.

— А в момент, когда Морион умер — она… ощутила это тоже? Коснулась его разума — в тот самый миг?

— Возможно.

Тишина всё плавает и плавает — коварная воровка слов. Прибирает к рукам самые нужные. О том, что девочка просто могла не выжить или не выйти из соединения. О том, что варг, которого смерть коснулась в первое же единство — вечно может нести с собой это касание.

Тишина раскидывает свои сети — между двумя взглядами варгов. Сверху вниз — пристальный, требующий вопрос: точно было так? Снизу вверх — спокойный ответ: да, уверен.

Зелень прорастает в морозных узорах. Синь мороза вплетается в зелень.

— Ясно, — наконец говорит Гриз.

«Гриз, я теперь… варг. Слышишь? Я была… вместе…»

Да, Йолла, маленькая моя.

Ты была вместе.

С тихим звоном валится на бок фиала с эликсиром.

— Ты убил, когда она была в единении?! — шипит Аманда, разворачиваясь. — Калатамаррэ, Нэйш, или ты уберешься сейчас, или твою шкуру испортит не только Мел!

Скррр-скррр, — ведет по невидимой бумаге невидимый карандаш. Всё бы зарисовал: полыхающая яростью Аманда: руки в бока, грудь выпячена, готова сыпать проклятиями нойя. Мел подобралась в кресле — как для прыжка.

Нэйш наконец бросил изучать потолочную живопись — будто пробудился. Вскинул брови, вернул усмешку, вот-вот сделает приглашающий жест…

Кажется, невидимый карандаш кого-то забыл в этой комнате.

— Все уходите, — мерно и ровно роняет в этот момент Гриз. — Нэйш, вы же с Гроски собирались в рейд? Мел — на тебе белый грифон, я подойду часа через два-три. Аманда, подмени меня пока с учениками. Да, еще. Надумаете поубивать друг друга в коридоре — сделайте милость, сотворите это тихо и помните, что оставшиеся в живых принимают на себя обязанности умерших. Я с девочкой останусь, если что — посигналю.

Мел вылетает из комнаты первой — хмуро зыркнув мокрыми глазами. Взметнув юбками, выходит Аманда. Нэйш получает на прощание привычный кивок — поговорим после. И выметается с пожатием плечами — разговаривать не о чем, сколько было разговоров после… «устранений без приказа»?

Скр-скр, — будто чересчур надоедливый сверчок. Скр-скр…

— Ким. Хочешь, пока можешь остаться. Только вылезай уже оттуда, вир тебя побери.

Новичок слишком хорошо умеет сливаться с мебелью — вот и зажался в угол, между шкафом и подоконником. Вплавился в стену — и не видно почти: так, клок русых волос да пятак механической свинки — та все перебирает и перебирает ногами, скрипит — уже привычным звуком…

— Ну… — едкая горечь — в горле. — Добро пожаловать в питомник, и если тебе Шеннет говорил, что тут все очень радужно… помнишь мои рассказы? Вот тебе подтверждение.

Ким… Зинич, так его на самом деле зовут… движется мягко и осторожно. Смотрит на девочку на кровати. Дыхание у него выровнялось, на лице — вечное «все беды этого мира из-за меня».

Гриз поднимается к столу с основными снадобьями. На полстакана воды — десять капель «Легкого дыхания», десять — «Руки Целительницы», пять — «Корней земли».

— Держи. Аманда, видно, забыла — тревожилась из-за Йоллы… сильно ушибся?

Мотает головой, прижимает к себе свою механическую свинюшку, округляет губы: «Он же… из-за меня».

— Садись, — машет Гриз, — зелье выпей. И перестань. С бывшими бойцовыми сложно всегда. Наверное, Йолла тебе уже рассказывала насчет того, как мы с ними обычно тут работаем. А что у нас иногда получается — говорила?

— Иногда животное возвращается в дикую природу, — тоном ученика на экзамене отвечает Ким — ровно, тихо. — Иногда — ничего не выходит, тогда приходится держать в неволе… Иногда оно… исправляется. Но вернуться уже не может, потому что слишком доверяет людям.

— А иногда выбирает себе хозяина, и это бывает страшнее всего. Бойцовые… всю жизнь замкнутые в клетки, видевшие только убийства… не привыкли выражать любовь. Даже если их научить подставлять брюхо или приносить палку… им будет казаться мало, потому что она становится сущностью их мира. И им нужно непременно показать — до чего она велика. Поэтому то, что они могут творить в таком состоянии…

«Вместе, — шепнула она, и глаза ее проросли зеленью, и Морион тыкался в ладонь носом — как в алтарь своего божества, потому что это вот всё — его, и питомник тоже его, и дом, и эти женщины, которых теперь надо сторожить…»

 — Запереть, — голос у Кима приглушенный, тяжелый. — Можно же запереть…

— Можно. Только вот не выход.

В памяти — Мел. Во весь рост: шрам на виске, огонь в глазах: «Опасность?! Опасность — чертов Синеглазка, норовит всем мозги спалить. Морион — лапочка. С полуслова понимает. Запирать не дам!»

— Запирать — почти всегда не выход. Временная мера, которая может навредить. Клетка ломает. А того, кто как Морион — выбрал своё… ломает куда страшнее. Такие умирают или остаются калеками — от невозможности высказать любовь.

Секунда — кажется, что он посмотрит пристально в глаза и поинтересуется: так что ломает сильнее, клетка или эта самая любовь? Но Ким говорит только:

— Вы же держите их в клетках.

— Когда они больны. Или их невозможно вернуть на свободу. Тогда приходится уговаривать. Убеждать, что это ненадолго. Некоторые, правда, и сами не против такого дома…

— Клетки бывают домом?

— Думаю, об этом ты мне мог бы больше рассказать.

Ким силится издать какой-то звук — вроде бы, протестующий. Но только задумчиво опускается наконец на стул рядом — продолжая разговор, начатый в первый же день. О клетках и законе, о возможности выбора.

О том, что самая страшная клетка — как раз та, про которую думаешь — дом…

И решетки кажутся невидимыми.

— Поставь-ка на пол, — говорит Гриз. Механический яприлёныш приземляется на пол — Ким сгружает творение с рук бережно, будто ребенка. Яприленыш и ковыляет как ребенок — раз-два-кулдык- сейчас свалится…

— Что это он у тебя так хромает?

— Это… давняя недоработка. Проблема конечностей у яприлей — особое строение в части сухожилий. Мы… я… пытался исправить, еще… раньше. Но литературы не было, и… образцов тоже было недостаточно, так что это оказалось нерешённым. Я думал, усиленная конструкция…

О креплениях, деталях и поршнях Ким говорит гладко, ровно, взахлеб — запинается только, когда невольно нужно обернуться в прошлое. Хоть вполглаза, на миг.

Просто несколько мгновений — наполненных схемами, чертежами, чужим вдохновением рядом. Чтобы прикрыть глаза, выдохнуть и осознать.

— Это… несправедливо.

Гриз открывает глаза. Ким кажется чуть удивленным — вот ведь вырвалось. Подталкивает обратно к себе смешно ковыляющую свинюшку — случайного свидетеля.

Глаза не отрываются от торжественного и радостного лица Йоллы.

— Она рассказывала о вас… о варгах… учениках. Мечтала — чтобы и ей.

— Да.

 — Но так… почему так? Почему именно в этот момент? Разве это нельзя как-то… просчитать, предугадать…

Предотвратить, — дрожит и не срывается с его губ.

Механическое создание пытается прожевать ботинок Гриз. С настойчивостью.

— Три колена варгов, — говорит она задумчиво. — Первые — Великие… и Ушедшие. С безграничностью Дара и желанием жить вечно — растворившиеся в сознании драконов, виверний, алапардов. Вторые — чей Дар передавался в крови, иногда через несколько поколений. Моё племя, почти полностью истребленное во время того, что у нас назвали Великим Противостоянием. И третьи. Они появились, когда природа начала восстанавливать баланс… начали рождаться из «пустых элементов» — от восьми до восемнадцати обычно.

Ким ёжится. Смотрит на свою чистую ладонь так, будто на ней вдруг может проступить невесть что — например, Печать мага. Или зарубки от лезвия, как у Гриз.

— Почему и в какой момент случается пробуждение Дара… почему его получает тот, а не другой… Никто не знает. Кто-то считает, что в этот момент где-то пошатнулось равновесие. И природа пытается восстановить его. Прокладывая мост от людей к животным. Порождая варга. Дар всегда тайна — от кого бы не был получен: от самой Ардаанна-Матэс, от Камня, еще от чего-то. Мы не выбираем подарки, которые получаем. Не выбираем даже — когда их получать.

— Лучше жить без таких подарков, — шепчет Ким — и не отрывает взгляд от светлой капли на щеке Йоллы. — Лучше… без такого.

Гриз пожимает плечами — ей приходилось слышать о том, что стать варгом — рок. В том числе и от учеников («Да я ж уже приспособился без всякой магии жить, да на кой-мне это, это же мне всю жизнь поломает!»).

И многонько приходилось общаться с тем, кто вообще свой Дар признавать не желал. Настойчиво пытаясь доказать ей каждым действием, что уж он-то — точно не варг.

— Так обычно говорят те, которые видят только — чем платишь. Не то, что получаешь.

Ким сопит несогласно — задавая направление механическому яприлёнышу. Скрип-скрип.

В сопении и молчании — многовато от презрительной усмешки Эвальда Шеннетского: «Скажите же мне, госпожа Арделл — что нам приносит Дар, любой Дар? Кроме дурной предопределённости? Ты родился Мечником — и пойдешь в военные, родился магом Ветра — и путь лежит в моряки. Мы развиваем магию в себе, это верно — вот только это не то же самое, что совершенствовать себя самих. Наше общество — общество избалованных детей, получивших слишком много подарков. Мы развращены своей магией. Боюсь, когда-нибудь мы заплатим за это слишком дорого».

— А от этого можно отказаться?

— Есть способы, — тихо говорит Гриз, — заставить Дар заснуть… просто не прибегать к нему… или даже убить. Никто не знает — какой Дар у Эвальда, он его не проявляет. Некоторые наши ученики просто живут себе после выпуска, как жили. И есть еще некоторые заведения, где…

Мгновенная, болезненная вспышка перед глазами — покрашенные голубой краской стены, одинокая кровать, крошечная нарисованная бабочка под пальцами.

Ким смотрит на Йоллу — улыбающуюся во сне своему невесть откуда пришедшему подарку. И глаза теряют отрешенность, обретая взамен — тревогу и жалость.

— Она ведь не откажется, да?

Мальчик что же, догадался — в чем здесь может быть…? После того, что Киму пришлось перенести — неудивительно было бы. Эвальд же предупреждал — проницательность, почти болезненная чувствительность.

Хотя нет. Взгляд — как на раненую или заболевшую. На Вольных Пустошах, где несколько поколений не бывало магии, так глядят на всех, кто ее получил.

— Без шансов. Йолла была «пастырем звериным» задолго до получения Дара.

Ким морщит лоб, шевелит губами — пытаясь вывести формулу вопроса. У него удивительный талант задавать вопросы — нужные, точные…

Если он спросит сейчас — «Почему вы не радуетесь за девочку» — Гриз даже ответить нечего будет.

— Что происходит с варгом, который коснулся смерти в момент первого слияния?

Четкая формула — хоть вставляй в катехизис варга.

— То же, что и с любым, кто коснулся смерти. То есть со всеми по-разному. Иногда просто учатся, как все. Иногда их тяжелее учить. Иногда они нестабильны и могут нести на себе это касание до конца жизни. В любом случае — это легче, чем с теми, кто… — стоп, об этом нельзя сейчас. — Неопределенностей больше, чем с окраской шнырков. Обычно выход — это наставничество.

— Вы учите варгов. Йолла рассказывала…

— Учить может каждый, — с переменным успехом. В первые месяцы после своего возвращения она только диву давалась — чего наворотил Нэйш с обучением молодняка. — Ну, более или менее, во всяком-то случае. Наставник — нечто большее. Им становится тот, кто наиболее тебе близок. Кто способен провести тебя за собой.

— Значит, это будете вы?

Больше одного ученика не берут. Во всяком случае — пока предыдущий не закончит обучение. Нынешний ученик Гриз… в общем, вир его знает — как его вообще учить. И что ему говорить. И какими словами взывать: всё их обучение и большая часть разговоров — сплошные танцы на льду над острыми краями пропасти.

— Да вот, придется, наверное.

Правильно, Гриз. Почему бы не наплевать еще и на это правило — ты же и так перенаплевала уже почти на все.

Ким больше не спрашивает ничего — сгреб своего механического яприля, баюкает в руках, не отрывая взгляда от сияющего во сне лица Йоллы. Гриз молчит тоже. Караул для сна новоявленного варга — на двоих.

Над девочкой почти ощутимо летают сны — о загонах и кормушках, о маленьких единорожках и о самом большом подарке, свалившемся нежданно-негаданно. Сны — пополам с предвкушениями: вот, скоро обучение, и работа с животными, и я больше — не «пустой элемент», я — «пастырь зверей», мы будем вместе…

Ну, конечно, мы будем вместе, девочка, — думает Гриз. Как бы там ни повернулось. Так много зависит — от того, как ты проснёшься. Как пойдет первое сознательное единение.

От того — кто и насколько сегодня здесь сказал правду.

Ким вот смотрит с тревогой — и даже не осознает, насколько прав. Потому что я хотела бы ошибиться и сказать, что твой путь варга будет прост — но, но…

И горевестники обычно не поют без причины.

Комментарий к Наставник для варга-2 Последний рассказ цикла явно задаётся самым длинным и самым философским – ну, надо же и такое писать) Прошу понять и прррростить, да)

====== Наставник для варга-3 ======

— Гриз, я ж теперь варг? Да, Гриз?

Йолла просыпается весёлой. Подскакивает на кровати — щебечущая и гордая. Зелья из рук Аманды — взахлёб. Бульон — залпом, печенье — в один укус. И, размахивая руками, рассказывает Гриз — как было дело: «Меня-то, понимаешь, эта Кимова штука царапнула. Так, сама полезла, мелочи. Только вдруг потом как стукнет, как в голову дало: то ли я, а то ли не я, и вроде как я уже лечу, а Мел почему-то стоит совсем не там, уххх, аж дыхание захватило! Не, Морион-то злился не особо, больше защитить хотел — потому что я как бы его, а Ким — он как бы чужак. Сейчас, думает, налечу, кусану…»

Гриз кивает. Задает наводящие вопросы. Спрашивает про сердце — как, не болит?

— Ничего вообще не болит, — отпихивается Йолла, — что ты чисто как я маленькая, а? Так, стоп, а чего меня вырубило-то? Ут же, не помню, с чего меня так: потерялась, вроде… потом уже лежу… потом опять как по башке. По смежному принципу, сталбыть? Мориона отключило — и меня заодно?

— По принципу Нэйша, медовая моя, — ядовито фыркает Аманда, пытаясь влить в девочку еще чашку чая.

— Аманда, я того… я помру и стенки забрызгаю, — весело говорит Йолла, пока Гриз бросается в нойя предупредительными взглядами. — А Рихард тут с какой стороны-то — он опять что-то вытворил? Это… что, за мной полез?

Секундное молчание — потом девочка начинает сверлить Аманду и Гриз разом подозрительным взглядом.

— А что с Морионом? То есть, если там был Нэйш … Морион живой-то?

Чутко ловит замешательство, повисшее в воздухе. Зажмуривается. И очень по-меловски выцеживает сквозь зубы:

— Он что — совсем дурак?

— Может, и не совсем, — ответствует Гриз, — но временами…

— Ага. И не лечится, — Йолла шмыгает носом, устремляя суровый взгляд в окно. — Боженьки — представляю, что там с Мел делается. А Ким — он хоть целый? А? Фух.

Взгляд делается задумчивым. А потом «дочь питомника» украдкой взглядывает на Гриз — из-под льняной челки.

— Так это… мне приходить вечером? С первогодками? Можно? Да?

Скажи «да» — кажется, в окно выпорхнет. Сядет на ветку, пропоет о самом лучшем из подарков. Вон, одеяло уже ногами отбрыкала подальше. Рвется в бой.

— Приходить, конечно, можешь, — отвечает Гриз и отбирает у Аманды ненужную кружку с чаем — опять позавтракать забыла. — А вот учить я тебя начну с завтрашнего утра.

— С первогодк…

— Нет. Только тебя.

Йолла — человек понятливый. Иногда — пугающе понятливый.

— Из-за Мориона, да? Это, значит, Нэйш шибанул со всей дури… ну, спасибо — хоть не запихал мое сознание в Олсен. Ха. А то б я ему сказала спасибо рогами-то. Что надо будет делать до завтра? Зелья пить?

— Зелья пить, — прихлебывает Гриз из чашки, — к животным пока не подходить. Отдыхать. Да не кисни ты — вон, хочешь Киму помоги, он какой-то пришибленный.

— Потому что не привык что вокруг все чокнутые же.

Ох, как ты, девочка ошибаешься — и не пересказать…

— В общем, дела найдутся. Я, как твой наставник…

— Погодь, чего?!

Йолла свесила с кровати одну ногу. Вторая повисла в воздухе — не до того. Пялится на Гриз ошеломленно.

— Наста… наставник?! Я ж думала — ты меня со всеми… я ж…

— Ага, думала. Ты меня сколько лет знаешь? Шесть? Я тебя столько же. И знаю, чего от тебя ожидать, Йолла — даже и не думай, не собираюсь упускать такую ученицу.

— Ха, — недоверчиво ухмыляется Йолла. — Да это ты просто потому, что Нэйш меня шибанул. Думаешь — я помру, как только полезу в единение с первой же пуррой…

— Точно. Я вру, и это всё Нэйш. Я не видела твои способности к дрессировке, не видела тебя в работе с животными, Мел мне не прожужжала все уши о том, что без тебя — никуда.

Йолла розовеет — но тут же сгоняет румянец со щёк и свешивает с кровати вторую ногу.

— Нэйш же…

Гриз вспоминает, что у нее сегодня еще разговор, и с трудом подавляет вздох.

— Что-то очень много Рихарда в нашей беседе.

— Ну, просто он же твой… то есть, как бы, вы с ним… ну, он тебе того…

— Ученик, — медовым голосом выпевает Аманда. — Ты ведь это хотела сказать, моя пряничная? Кажется, я слышала, как одна глава питомника жаловалась, что не знает — чему еще ей учить одного опрометчивого варга. Кроме, конечно, дисциплины, но здесь…

Йолла выпускает из себя короткий бодрый хохоток.

— Обучение Рихарда все равно что закончено, — говорит Гриз, разводя руками. — Хотя бы потому, что он творит то, что мне в мечтах привидеться не может. Но знаешь, если у тебя есть другие кандидатуры на наставничество — ну там Лотти, или Тибарт, или…

— А-а-аманда, — задыхаясь, прерывает девочка. — Так. Эликсиры давай готовь.

И еще сколько-то сидит, подозрительно блестя глазами. Открывает рот — будто Сквор, который вот-вот попросит сладенького. Потом машет рукой и в прыжке повисает у Гриз на шее, выражая всю полноту чувств единственной фразой:

— Потому что я ща сдохну от счастья!

 — Только попробуй, — отвечает Гриз, силясь удержать равновесие, — пропустишь первый урок — я ж тебя…

Удержать равновесие не получается, потому они заваливаются на кровать уже вдвоем и хохочут. Аманда смотрит сверху вниз, покачивая головой — мол, и как вы умудряетесь…

А вечером Лайл возвращается с рейда один. Отчитывается — мол, почти удалось напасть на след разводчиков, Нэйш остался побеседовать кой с кем… Мол, просил извиниться, если разговор не может потерпеть.  — Он может потерпеть, — отвечает Гриз. И день перещелкивается для нее, как костяшка на счётах — нулевой день, день начала, день — перед первым утром. Утро первое — сухое и безлистое. Зима затаилась где-то за холмами, собирается налететь на питомник внезапным прыжком. Йолла приходит на четверть часа раньше назначенного времени. Пританцовывая от нетерпения.  — Будем с пуррами работать? Или со шнырками? Приходится скроить торжественную мину строгого наставника.  — Ну-ка давай порази меня знанием теории. Для чего наши ученики столько времени проводят в вольерах — чистят животных, ходят за ними?  — Потому что вольерных не хватает и некому убирать навоз яприля. Но Йолла тут же откашливается и убирает веселые ямочки от щек. Разлетаются-рассыпаются волосы — растрепанный лен, да и только…  — Ну, чтобы понять, с кем работать будут — это, конечно, раз… Да еще вот обучиться всему — повадкам там… чем кормить грифонов, как подходить к алапарду… Ну, и еще чтобы проникнуться к животным — самое важное. А то ж многие только в зверинцах видали, а варг, который не любит зверей — это Риха-э-э-э, в общем, никакой не варг.

— А привязанность к животным или к одному животному нужна, чтобы…

— Точно. Привязанность же! Единение легче идет на той животинке, с которой у тебя уже вроде как связь.

— Значит, идём куда?

— Значит, идём к Пряничку.

Пряничка — белого единорожка с коричными пятнами на боках — Йолла выкармливала самолично, с тех пор как группа вернулась с малышом, потерявшим мать. Укутывала одеяльцем, меняла грелки. Песенки пела — чтобы не тосковал. Единорожек проникновенно глядел в ответ огромными влажными глазами и серьезно полагал Йоллу второй мамочкой — будь возможность, так он бы за ней как собачка бегал.

Сейчас вот прискакал галопом с другого края загона, только услышав звук шагов. Неловко затанцевал голенастыми ногами — подросток еще, жеребеныш… Приветственно тряхнул гривой в сторону Гриз и уставился на Йоллу с бездной обожания.

Я уже вместе с тобой, я вместе, всё что угодно… — и не надо прибегать к силам варга, чтобы прочесть.  — Правила ты знаешь. Руку на лоб или на холку — чтобы удобно было и тебе, и ему. Вдохнуть, расслабиться. Зрительный контакт.  — И полное единение с животным, ибо мы — одно, — шепчет Йолла, зачарованно. — Мост с берегом и пастырь со стадом, и кровь с плотью, мы — одно, мы… вмес… Бирюза проступает в глазах — будто туда хлынуло море… Потом приходит крик. Они кричат вместе: Пряничек заходится в истошном, болезненном ржании, а Йолла валится на колени, сжимая виски и повторяет, не останавливаясь, до разрыва груди:  — Не могу! Я не могу, не могу, не могу, не могу!!! Гриз привычно выпускает зелень из-под век. Ныряет следом — в панические, взмыленные мысли единорога, в хаос, прикрытый черной тенью. Становится стеной меж двух сознаний, выталкивает девочку обратно.  — Не могу, не надо, не могу… Гриз? Йолла трогает щеки с недоумением. Мокрые. С удивлением смотрит на вздрагивающего единорожка.  — Чего это со мной было?  — Последствия, — отвечает Гриз. Дыхание — тягучее, острое, колет грудь изнутри: единение далось непросто. — Ладно, на сегодня всё. Завтра начнем с пурр и шнырков. Йолла вздыхает, бормочет, что вот, опять зелья лакать… соглашается и бредет за утешающей морковкой для Пряничка. Нэйш вместе с Лайлом возвращается в этот день. Отчитывается о том, что они, конечно, нашли очередного заводчика боев — только вот он был мертв.  — Он — и все его гибриды. Нелицеприятное зрелище, похоже, какой-то яд. Зато мы можем не опасаться досадных случайностей, как это было с Морионом, не так ли? Аталия, ты что-то хочешь сказать мне по этому поводу? Мы обговаривали это: если зверь несет непосредственную угрозу — он подлежит устранению. Не думаю, что ты предпочла бы увидеть мертвым этого мальчика… Далли. И наш покровитель определенно бы этого не одобрил… Мел молчит, молчание зловещее. Утро второе — туманное и зыбкое: зима пытается напустить завесу, чтобы заслать своих разведчиков. Ким мастерит обогрев в вольере для молодняка южных гарпий. Йолла приходит за пять минут до срока и гладит воркующих под пальцами пурр. Выполняет всё образцово — и кричит, извиваясь и изламываясь на земле, что она не может, не будет, не станет.  — Не надо! — кричит девочка, когда Гриз обхватывает ее поперек груди. — Не надо! Потом с немым изумлением смотрит снизу вверх в мрачное лицо главы питомника.  — Меня… заколодило, да? Опять последствия?  — Бывает, — говорит Гриз, следя за тем, как в глазах девочки гаснут искорки бирюзы. — Видела такое у тех, кто погружался в сознание умирающих животных.  — Мы… давай попробуем еще, — шепчет Йолла страстно и вцепляется ей в руку. — Давай мы… со шнырками, а? Попробуем вместе! После попытки Аманде приходится поить зельями всех. Йоллу, Гриз и шнырков.  — Я думала, у них совсем мозгов нету — только портить да размножаться, — шмыгает носом Йолла. — А он как… будто я его по-живому… или наизнанку… Кружка дрожит у нее в пальцах. Аманда невозмутимо журчит о том, что это же можно за достижение посчитать — чем-то пронять шнырка, медовая моя, не каждому дано… Вот только в журчании мелькают слова на языке нойя — и складываются в фразу: «Клянусь, я всё же его отравлю…» Тот, о ком она говорит, лёгок на помине, прогуливается по питомнику. Настолько безмятежно, что у него интересуется Кани — «совесть по собачке не жмет»?  — Как насчет твоей совести и того грифона на прошлой неделе? — тут же интересуется Нэйш. — Или припомним того кербера-людоеда в окрестностях Тельмара? Допускаю, что я сделал ошибку, не устранив Мориона на месте — возможно, это сняло бы все дальнейшие проблемы. Кани посылает Нэйша к какой-нибудь да матери и советует оттуда носу не казать, «а то не все у нас жуть какие всепрощающие, знаешь ли». Рихард благодарит за трогательную заботу и отправляется с Гроски на новые поиски разводчиков. Третье утро — тяжкое, сырое: вчерашний туман осел на землю, и она набрякла и раскисла — вот-вот заревет. Кашляющие ученики, крепкий дух чабреца из зелий Аманды гуляет по всему питомнику. С Йоллой всё становится хуже. Потому что очень сложно скрыть крики от Следопыта. Так что в дверях загона фениксов возникает Мел — руки в бока, лицо полыхает гневом.  — Из-за этого, да? — выплевывает с порога. — И то же, что и вчера? Понятное дело, Йолла от нее не утаила. Гриз — сегодня сама потеряла равновесие — встает, опираясь на стену. И помогает подняться Йолле.  — Варгу для погружения нужно успокоиться. Если только ты не знаешь, как помочь с этим Йолле…  — Да какое к чертям спокойствие, когда эта скотина в такое ее затащила! — рявкает Мел. — Ты ж, небось, сама знаешь — он же убивал, когда ты была в единении. Только это был не твой первый раз, а Мясник убивал не как варг. Не понимаешь, что эта мразь поганая сотворила?!  — Мел…  — Не неси мне туфту насчет того, что там касание смерти — Йолла сильная, она б это на раз-два! Она не смерти там коснулась — она коснулась этого… его разума. Убивающего варга, самой мерзкой твари, какая только быть может — что, верно же?!  — Мел, какого вира — при ней?  — Потому что пусть знает, — упрямо чеканит Мел. Встряхивается — будто злая, нахохлившаяся от влаги галка. — Эй, Мелкая, живая, что ль? Йолла выглядит оглушенной, ошеломленной. И виноватой. Прикусывает губу. Льняная челка прилипла ко лбу, волосы не желают пушиться.  — Мел, слышь, я тут, вроде… больно ему сделала. Не хотела, а только. Может, надо снадобье какое? Внутри огнеупорных стен в гнезде сжался, вздрагивает феникс. Потускнел, нахохлился…  — Разберемся, — машет рукой Мел и неуловимо теплеет голосом. — Ясное дело, что не хотела. И вообще, к Мяснику в разум — бэ-э, я б еще громче орала на твоем-то месте. Ты давай, не стесняйся. Йолла не стесняется. Лайл и Нэйш вечером возвращаются ещё с тремя гибридами. Один — как назло, болотный сторожевой.  — Не так мил, как Морион, конечно, — непринужденно усмехается Нэйш в лицо Мел. — Но вполне может стать посильной заменой… только тебе нужно лучше за ним следить. Как ты уже знаешь — они бывают… недолговечны. Каким-то чудом нож из руки Мел в момент замаха выбивает Ким. За что и огребает здоровущий толчок локтем в грудь, да еще по челюсти.  — Да я сгоряча, — хмуро говорит Мел в лекарской, пока Аманда прикладывает к челюсти и груди Кима компресс. — Чего полез останавливать? На одну б тварь меньше…  — Потому что вы бы пожалели, — отвечает человек Пустоши с внезапным спокойствием каменной стены. И такой же прямотой. Мел пялится на носки своих сапог. Куда угодно — не на Кима и не на Гриз.  — Разве что о том, что раньше в него не шарахнула.  — Даже если он говорит такие вещи — вряд ли это повод… — мягко говорит Ким. Следопытка наконец поднимает глаза на Гриз.  — Кто из вас кого покусал? Я думала — ты это скажешь.  — А какой смысл, в сто первый-то раз. Похоже, мне остается радоваться тому, что ты пока в него не попадаешь.  — Пока, — говорит Мел хмуро, но мстительная гримаса с лица исчезает.  — Ты не всегда есть рядом, солоденький, — поясняет Аманда, мило улыбаясь, — а вот нож у нашей следопытки всегда с собой, так что не думай, что это в первый раз. Я просто еще не определилась — о чем складывать песни: о реакции Рихарда или упорстве Мел. Ведь сколько я ни предлагаю ей яд… Ким, кажется, делает пометки в уме — насчет места, куда угодил. Очень может быть, режим Гегемонии кажется ему образцомнормальности.  — …но это не повод калечить гостей, — продолжает нойя. — Ай, что же скажет великий Хромой Министр, когда узнает, какой прием мы оказали его хорошему знакомому… Ким криво улыбается, но смотрит на Гриз серьезно.  — Скажем, что не худший? — предлагает одними губами. Четвертое утро. Стылое и потрескивающее. Зима осторожно выпустила щупальца, потрогала лужи — и они проросли узорчатым хрупким ледком. Пар изо рта, остатки травы хрустят под ногами, земляная кошка готовит себе гнездо и укладывается в спячку — гасит горящие уши. Ким и Мел с плотниками — надстраивают временные вольеры. На всякий случай — вдруг внезапное пополнение. Гроски шипит об оборванных нитях и о чёртовых устроителях боёв: «Ничего, посмотрим еще — какой из меня законник». С Йоллой становится так плохо, как вообще может быть. Потому что она уходит в непроизвольное единение, просто во время кормежки грифонов. И Гриз едва успевает добежать. Пронзительный, раздирающий крик режет уши, и девочка бьётся в сознании грифона в агонии, и рвется на выход, а потом сразу — вглубь… будто тонет, думает Гриз, вытаскивая девочку на поверхность.  — Дыши, просто дыши, — шепчет она — и сама пытается дышать ровно, мерно, раз-два… Дышать приходится долго. Во рту с каждой секундой горше — когда наконец удаётся заговорить. Потому что она накладывает запрет на посещение Йоллой питомника. И на общение со всеми животными. Стараясь при этом не думать — что скажет Мел. Ей на самом деле хватает и глаз девочки — ту будто в спину шибанули.  — Совсем… ни к кому не подходить?!  — Это пока что, — говорит Гриз. Смягчить такое — не в ее силах, эту горечь не подсластишь… но хоть пояснить. — У тебя, похоже, чувствительность обострилась — можешь опять уйти в единение… и не выйти.  — А если с тобой — можно тогда в питомник?  — Ну, разве что если со мной. Йолла кусает губы и выглядит больной. Всхлипывает.  — Гриз, слышь… а если это не последствия, а из-за меня, а? Может, я просто… всё делаю неправильно? И никуда не гожусь?  — Не ты, — отвечает Гриз, поднимается сама и поднимает девочку. — Я всё делаю неправильно и никуда не гожусь. Потом она отводит девочку к Аманде (та ничего не спрашивает и даже не щебечет — укутывает Йоллу в плед и тёплые объятия). И наконец делает то, что должна была сделать три дня назад. Вызывает Рихарда Нэйша. Тот является с готовностью — с какой он обычно ждал, пока обреченный зверь уйдёт в прыжок. Полукруги у губ обозначились резче, ресницы скрывают взгляд — безмятежность пополам с ожиданием. Гриз не нужно смотреть: она уставилась в отчёты Тербенно, но образ Нэйша легко собирается из шагов, движений, голоса…  — Срочный вызов, аталия? Снова дела нашего поручителя? Каждый полууловимый жест дышит вызовом. Каждый смешок — провоцирует и дразнит.  — Или мой визит в твой кабинет с утра — следствие вчерашней небольшой стычки? Выговор от начальства? Что теперь — я не должен был оскорблять траур Мелони по безвременно нас покинувшему Мориону? Гриз даёт ему поизощряться в догадках. Неспешно перебрать все варианты холодными пальцами. Даже ударить пару раз по слабым точкам. Она сидит молча — и строки из отчёта Десмонда неспешно шагают перед глазами: одна, другая, третья. Стены крепости внутри — крепки. Злости нет. Лишь ожидание тишины.  — …в любом случае — мне нравятся утренние встречи. Так что ты хотела?  — Ответ, — отвечает Гриз, — только на один вопрос, Асти. И поднимает голову — открывая свой взгляд. Выступая без щита и стен крепости. Напрямик.  — Как долго ты собираешься лгать?

*

Время замедляется — как её дыхание. Последние дни перестают казаться скомканными, смятыми листками блокнота — распрямляются, ложатся в памяти один на другой. Зима, передергивая плечами, бежит от питомника. Тут внутри есть своя. Не в белом, правда. Зато холода хватит — превратить все окрестности в Морозное Нагорье. Стужа выблёскивает из-под ресниц Рихарда Нэйша — преображая красивое лицо в лик смерти, светлые волосы — в белый капюшон Провожатого. Усмешка становится шире, чуть показывая зубы — словно в издёвку, на лице, где не может жить смех.  — Лгать, аталия? Иногда даже посланники смерти и спутники Перекрестницы склонны кое-что забывать. Например, им лучше записывать — на кого какие приёмы действуют. Гриз Арделл столько лет общалась с одним устранителем, что её теперь не берут такие взгляды.  — Утаивать, умалчивать — мне плевать, как ты это величаешь в своем личном словаре. Рихард, — она чуть наклоняется вперед, — я знаю, что Мориона убила Йолла. Это только слепой бы с самого начала не понял — а то, как она ведет себя сейчас, только добавляет доказательств.

Ну, конечно, он подготовился. Расслабляется («Для меня не новость») — и в голосе сплетаются отстраненность, небрежность и вкрадчивость — неповторимый коктейль устранителя.

— Может, тебе стоило бы сказать это Мел. Я имею в виду — насчёт слепых. В сущности, в чём тогда проблема? Если ты в курсе с самого начала, то…

— В тебе, вир тебя побери. Нэйш, ты три дня рассекаешь по питомнику и самозабвенно рисуешь себе мишень на груди. Нарываешься на всех, кого только можно, и разве что ещё Фрезе не сообщил, что ты — убийца Мориона… или уже и ей сказал? И всё было бы нормально — если бы ты и при мне не пытался играть эту гнусную комедию. Рихард, какого чёрта, вообще? После всего что было… ты не доверяешь мне настолько? Полагаешь, что я способна… обвинить девочку, осудить её… запереть её?

— Отнюдь.

Он подготовился отменно, тщательно. Теперь вот выстраивает слова методично и точно — будто схему в блокноте рисует. Обозначая слабые точки.

— Полагаю, ты как раз будешь милосердна, и снисходительна, и добра, и терпелива. Объяснишь девочке, что, в конечном счете, она убила нечаянно, что это был несчастный случай — просто она хотела остановить, но не рассчитала силы. Потом утрёшь её слезы и посвятишь себя поиску выхода из этой ситуации — я имею в виду, тот любопытный факт, что девочка теперь — убивающий варг. Думаю, Аманда и Гроски тоже довольно легко примирятся — а Кани так вообще может предложить свою помощь в… овладении мастерством. Но вот Мелони… как думаешь — насколько она будет понимающей, учитывая прогнозы по поводу Йоллы на будущее? Не припоминаю, сколько обычно длится период нестабильности, но все источники сходятся в одном: если варг нарушил основной запрет — он будет нарушать его дальше. Словно… — легкий жест рукой, — плотина. Как с бойцовыми бестиями, только эффект привыкания к убийствам наступает значительно быстрее, не так ли? Мел бывает так очаровательно прямодушна. Любопытно, на какой день после того, как она догадается, она изобретёт новое прозвище? Что-то вроде Живодерка или…

Гриз слушает их. Слова, морозными узорами застывающие в воздухе. Ажурные нити ведут — от взбешённой Гриз к разозлённой Аманде, к спрашивающей о совести Кани, сплетают их в единый круг, и в центре круга — Йолла…

— Ты хотел убедить не их, — ткутся слова в ответ — спокойные, уверенные, — ты защищал девочку. От осознания этого. От знания того, что она сделала. Нэйш…

— Просто маленькая попытка поиграть в наилучший исход, аталия. Девочка всё же так сильно хотела этот Дар. В отличие, скажем, от меня — мне он вообще был не нужен… Иногда неведение — благо, говорит господин Шеннетский. Можешь считать — я пытался реализовать эту его концепцию. Нерационально, согласен.

Гриз молча кивает. И выдыхает, пытаясь выбраться из-под неуместной лавины облегчения: ничего ведь ещё не кончено… Не время тонуть в этом странном ощущении: будто наконец на сантиметр сдвинул гору, в которую упирался годами.

— Но ты же не считаешь это глупым, аталия. Насколько я смог заметить — ты ведь пыталась сделать то же самое? Догадалась в первый же день… но ничего не сказала девочке и начала обучение как ни в чём не бывало. Надеялась, что её энтузиазм и любовь к животным перевесят то, что она сделала? И раз уж ты вызвала меня — догадываюсь, что попытка оказалась провальной.

— Чуть более чем полностью, — выдыхает Гриз.

— Убивающий варг.

Нэйш откидывается в кресле. Прикрывает глаза, будто припоминая встречи с теми, кого Мел называет самыми мерзкими тварями. Сами варги своих собратьев, нарушивших первый и основной закон, звали иначе. Хищные пастыри. Убийцы. Ошибки природы. Варг, поправший жизнь, изгонялся из общины, как больной бешенством зверь — лишь бы не заразил остальных, потому что смертями в веках написанное правило гласило: он будет убивать снова, и снова, и снова.

— Малышке Йолле не позавидуешь, — говорит Нэйш — и печаль в голосе у него холодная, отстраненная. Скрывающая ярость. — Как ты полагаешь, сколько ей осталось?

— Ну, не знаю. Ты прожил… сколько? Тридцать восемь? И с утра не собирался в Водную Бездонь.

— О, но все однажды сошлись на мысли, что я сам и мой Дар — нечто иное. Атавизм, или прогресс, или просто исключение — я запамятовал. В любом случае, как ты собираешься учить девочку?

— Никак. Я не могу её учить — хотя бы из-за того, что никогда не переживала ничего подобного.

Выдох, спокойный взгляд, ровный голос:

— Поэтому учить её будешь ты.

— Ну, разумеется.

Всё, Гриз, время вцепляться в стол — не то унесёт мгновенным ураганом, заморозит до костей взглядом, иссечёт лезвием улыбки. Крепость к осаде, Гриз. Понадеемся на прочность стен.

— Разумеется — я мог бы научить её… точнее ориентировать удар. Подсказать слабые точки. Не бояться агонии. И бить без колебания. Аталия, я не знал, что ты решила добавить в питомник ещё одного устранителя.

— Потому, что я не решала. Ты будешь учить её не быть устранителем. Быть варгом.

— Кажется, ты же высказывала мне, что как учитель я совершил… достаточно ошибок. Разве тебе не пришлось переучивать почти всех моих учеников?

— Скорее, совершенствовать их умения — ну, и немного устранять последствия, которые они получили, пока слишком тесно общались… знаешь, с тобой. В любом случае — самое время исправлять ошибки.

— И, кажется, моё собственное обучение не закончено.

— Верно. Ты и не можешь его закончить, пока не пройдёшь последний этап: сам не станешь наставником.

— Нонсенс. Наставником становится варг, который наиболее близок по духу… разве нет?

— Или тот, кто чему-то тебя учил до этого. Ты учил девочку… давно. Разве нет?

— А ты помнишь — чему я её учил?

— Пока что каким-то чудом я обхожусь без эликсиров для прояснения памяти. Да, я помню, чему ты её учил. Это ничего не меняет.

Рихард Нэйш полагает обратное — это читается в его взгляде, который по пробивающей силе приближённо равен альфину в бешенстве. Таким тараном можно ломать стены крепостей.

Но стены внутри Гриз стоят крепко.

— Рихард. Ты единственный варг, который смог обойти главный закон… настолько. При этом не сошёл с ума и не начал убивать бесконтрольно, — она ловит его взгляд и добавляет: — И… смог остановиться. И потому можешь считать это моим распоряжением как твоего наставника. Помимо тебя, шансов у девочки нет. Я, конечно, могу учить её, но это не приведет ни к чему: рано или поздно случится так, что она убьёт во второй раз. Лучшее, что мы сможем после этого — это заблокировать её Дар… или вовсе убить его. Ты ведь не хочешь для неё этой участи.

Твоей участи — остается недозвучавшее витать между ними. Памятью о шестилетнем мальчике, не рассчитавшем силы и случайно вошедшим в легенды.

Призраком лечебницы Исихо, куда через форточки иногда залетают бабочки.

— Может статься, участь, которую она получит с таким наставником, будет ещё хуже, — выплёвывает Нэйш. — Аталия, ты забываешь о маленькой детали. Ты была наставником убивающего варга. Ты и сейчас его наставник, и результат…

— …я вижу прямо перед собой, — к тому же еще, вижу с непрошибаемым желанием спорить в глазах и непоколебимым упрямством на лице. — Итак, ты отказываешься.

— Не то чтобы я не любил безумные авантюры, но когда дело доходит до мероприятия с настолько предсказуемым исходом, — легкий жест, легкая усмешка. Кажется, он расслабился.

Зря, Рихард, очень зря.  — Исход как раз непредсказуемый — ну, не об этом речь. Хорошо. Я согласна забыть о своем распоряжении. Если услышу от тебя три слова. Только три слова, — Нэйш вскидывает брови, и она знает — о каких словах он думает, их вечный припев… Нет, не эти, Рихард, совсем не эти. Другие. — «Я не справлюсь». Молнии взгляда, оказывается, бывают ледяными. Но прошивают как настоящие — только оставляют внутри чувство морозящей пустоты. Это только взгляд, Гриз, спокойно. Отомстит он тебе иначе. Рихарду Нэйшу проще проглотить собственный дарт, чем выговорить эти слова. Так что после краткого молчания (подбор стратегий) он вскидывает брови и выдаёт:  — Это была попытка взять меня на слабо?  — Это было требование озвучить очевидное. Озвучь — и тебя ждёт Гроски в погоне за гибридами. Или скажи что-нибудь другое — и закончи своё обучение, потому что лучшей ученицы ты всё равно не найдёшь. Всего три слова, Асти, — она без труда скатывает голос в обворожительное нэйшевское шелестение, — это же так просто, разве нет? Кажется, Нэйш почти что восхищён тем, что им пытаются манипулировать.  — Знаешь, аталия… кажется, я на тебя дурно влияю. Ага, да, тлетворное влияние Рихарда Нэйша — и как это она до встречи с ним ухитрялась рулить питомником? Не иначе как это пресловутая «первочистота», о которой талдычат жрецы Кормчей — вон даже тиснули про неё брошюрку в каком-то своей типографии. Кани и Йолла ухохатывались над текстом и негодованием Гриз с неделю. Гроски предлагал наскоро сляпать культ и брать деньги с паломников.  — Осталось мне начать на тебя дурно влиять — и порочный круг замкнётся. Нэйш, у меня вообще-то еще тысяча дел — ты выжмешь из себя эти три слова, или тебе нужно дать недельку подумать? Учти, у Йоллы вряд ли много этих неделек, так что меня устроил бы быстрый ответ. Какое-то время кажется, что Нэйш готов ей швырнуть в лицо пресловутые три слова — просто чтобы понаблюдать потом за тем, что она предпримет. Но слов всё-таки два.  — Я попытаюсь. Гриз коротко склоняет голову, принимая эти слова. Но расслаблять плечи — рано. Потому что сейчас он начнет торговаться. Потому что только один раз Рихард Нэйш взял на себя ответственность просто так. В остальных случаях приходилось платить.  — С одним условием.  — Всего с одним?  — На самом деле с двумя, но это — основное. Ты не будешь вмешиваться. Думаю, ты сама уже убедилась, что наши методы довольно различны. Но если я принимаю наставничество… Гриз кивает. Один раз. Ложь, понятная им двоим: Нэйш знает, что она всё равно вмешается, если девочке будет грозить реальная опасность. Потому что не сможет стоять в стороне.  — Второе условие?  — О, это… пустяк. Хотел увидеть, как ты сообщишь новость Мел. Или ты поручишь это мне? Так будет даже… забавнее.

Гриз ощущает острую необходимость в присутствии Лайла Гроски. Вечного гласа разума в безумном мире. Не стесненного нормами приличий. Словом, того, кто может вынуть из кармана бутерброд и, неторопливо разворачивая его, заявить: «Боженьки, это тянет на восемь штормовых баллов твоей долбанутости».

— Ким может и не успеть выбить у нее нож, — выдыхает Гриз. — И знаешь, Нэйш… твои способы получать удовольствие меня пугают.

— Все? Мне казалось, некоторые из этих способов были тебе вполне… симпатичны. Мы, впрочем, можем побеседовать о них детальнее…

А, чёрт, попалась в ловушку всё-таки. Нужно будет исключить из своего словаря слово «удовольствие» в разговорах с заместителем. И еще некоторые слова, которые Нэйш склонен додумывать в удивительно одностороннем смысле.

— …больше меня пугает только направленность твоих мыслей.

— О ней мы тоже можем побеседовать подробнее.

Невинность на лице Нэйша смотрится просто на удивление порочно. Обещая длинную беседу с примерами и наглядными доказательствами.

Гриз почти кожей чувствует, как планы просидеть полночи над картотекой питомника начинают трескаться и осыпаться.

— Рихард. Хватит бесед. Займись обучением Йоллы.

— Мне сказать девочке?

Соблазнитель пропадает — а устранитель и коллекционер тоже заблудились где-то, и на несколько секунд Гриз видит — его. Асти Шеворта, столько лет скрывавшегося за прутьями клетки. Повзрослевшего за тридцать лет… ненамного.

— Не надо. Я сама. И…о том, что учить её будешь ты, я тоже скажу сама.

— Будешь успокаивать? Или пожелаешь удачи?

— Как придётся.

Когда Рихард Нэйш покидает её кабинет — она утыкается взглядом в ровные, убористые строки Десмонда Тербенно.

Сидит долго — целых три минуты, чересчур много для бездействия в питомнике.

До боли переплетя пальцы.

Пытаясь успокоить себя.

Желая удачи не только Йолле.

ЙОЛЛА ДОМЕРЖ

— Ага, говорю я, — понятно.

Слово из губ вылетает клубочком пара. Как-то нелепо и будто мне совсем наплевать — чего там, мало ли случается, подумаешь, я тут варг-убийца.

Только я будто бы заранее знала. Потому как не могло ж так быть, что мне — ну, какая я вот есть — и что-то там задарма и без всяких условий. Мне — это когда вроде как с полного разбегу хрясь палкой по голове, а потом еще и деньги за это давай.

Бабуль, как живая еще была, — твердила: ты не смей просить у небес того, о чем понятий не имеешь. А то дадут тебе — и не обрадуешься. Скажи лучше спасибо за то, что тебе уже дали.

А я вот забыла и три года, получается, просила это… эту штуку, которая вот во мне. Ну, мне и подкинули.

Мне только сильно жалко Мориона — что он оказался рядом, когда я… А только и хотел-то, что защитить.

Гриз сидит рядом, на сыром и малость обледеневшем бревне. Теплая рука — на моём плече. Молчит со мной за компанию. Только в её молчании столько всего — куда там некоторым, у которых рот не закрывается. Там очень много всего про то, что никто меня не винит. Что она знает — я не хотела. Что мы ещё вместе.

Гриз на заглядение понимает — когда надо молчать, а когда говорить. И что сказать. Не как у меня: в мыслях-то ничего так, гладко, а только рот откроешь — оттуда лезет что-то деревенское, вроде как думал дыню сорвать, а вместо нее — гнилой кабачок.

Я лет с восьми, как меня с мамкой взяли в питомник, хотела быть как Гриз. Больше всего на свете.

Теперь уж не получится.

И еще мне интересно — что скажет Мел. Ну, когда узнает, что это была я. И что я… как она там сказала? Самая мерзкая тварь, да. Какая может быть.

— Мел не знает, да?

Ага ж, не знает. Если ей сказать — не разозлится, наверное. Только расстроится. Гриз вот переживает, я по руке на плече чувствую. По молчанию. По несказанным словам — которые рвутся и рвутся у нее клубами изо рта.

Терпеть ненавижу, когда из-за меня расстраиваются. Сколько они со мной вожгались — так и тут подвела.

Что называется — шло же всё хорошо, так нет, надо было всё порушить да поломать. Грызи вон вообще сильно волноваться не следовает — у нее питомник, и ученики, ну и Нэйш еще до кучи.

Так. Срочно подобрать сопли. Надо всё исправить — чтобы… стало как было, только кого я обманываю, не может теперь уже быть так. Бабуль говорила: мало того, что дадут тебе то, что ненужное — так и нужное отберут, ну и вот, наверное, отбирают, потому что ведь нужное — оно ведь…

— А… как теперь-то? Мне ж нельзя в питомнике. Не только возле зверей, стало быть, а… вообще? Или можно? Ну, там если по торговым делам или хозяйственным, с Гроски?

— Можно и нужно, — отрубает Гриз. — Йолла, ты в питомнике необходима до зарезу, так что даже не думай о глупостях вроде ухода.

— Я это, слышь… я не думаю, — нет, то есть думаю, конечно. Думала. Когда она мне сразу сказала — вспомнилось это, как варги изгоняли «дурных пастырей» из общин. А потом поняла — то ж варги, а то ж Гриз.

— А как тогда-то?

— По старой схеме с одним изменением. Наставничество, учёба. Ты — варг, Йолла. Только ты неудачно прошла первое соединение.

Сто тыщ раз воображала, как про меня будут говорить: ты варг, Йолла. И меня прям распирало от гордости, пока воображала-то.

Сейчас чуть наизнанку не вывернуло.

— Так что твоим наставником стану не я: у меня нет нужных знаний, потому я действительно никуда не гожусь в этом деле. Тебя будет учить тот, кто прошел первое соединение… так же неудачно.

— Нэйш? Да?

Смешно, что она так осторожно кивает. Может, думает: я сейчас как заору да на дерево полезу.

Только я уже за эти дни так наоралась — куда мне ещё…

— Здорово.

На мою усмешку Гриз смотрит недоверчиво. А я же правда радуюсь — потому что до меня доходит. Нэйш же знает, как… точно. Точно же!

— Самое лучшее, что могло быть, — говорю я. — Да ты чего, я знаю, какой он. Только он же Кани учил, да и… других варгов учил тоже. Пока ты не вернулась. И ничего, не жаловались.

На самом-то деле Кани мне уши ой как простонала — «Наградили Девятеро наставничком!» Ну, и всякие ученики-ученицы тоже сопли по плечам развешивали: ой, он нас гоняет! Ой, он с нами жестоко! Ой, я таперича спать не могу, потому что боюсь проснуться в голове у яприля!»

Я тогда еще на них думала: вы счастливые, дураки. Если б у меня было то, что у вас, да он меня бы учил — и не пикнула б.

Значит, сбылось и это.

— Это хорошо, что он будет меня учить, — говорю, а у самой будто с плеч гора валится. — Ты не беспокойся. Это ничего. Я ж видела, как он учит, да и сколько лет его знаю. И я буду стараться, так что…

Я всё исправлю, — этого уж не говорю, только думаю. Потому что Нэйш знает и точно может мне с этим делом помочь. И значит — я точно всё исправлю, и это все, потом, может, даже забудется, и все-таки всё будет как раньше…

И им не придется через мою дурость мучиться и переживать. И мы опять будем вместе.

Мы вместе, да. Хлопаю Гриз по плечу и ухмыляюсь — мол, смотри, всё хорошо, всё просто очень как хорошо, и спасибо тебе за то, что ты мне это сказала, и сидела со мной, и держала меня. Только у тебя ж там, небось, делов-то навалом — кроме того, чтобы мне слёзки подбирать?

— А когда он учить меня будет? Мне б скорее, знаешь. То есть, он сейчас где — в питомнике? Надо б найти его — всё обговорить как следует, знаешь. Не знаешь, где его носит?

Уж на этот-то раз я не подкачаю. Мне б малость поотдышаться. Вроде как собраться перед прыжком.

— Найду, — она поднимается и ерошит мне волосы. — К тебе его послать?

Ха, когда это наставники бегали за учениками… Но звучит здорово.

— А и давай. Гриз? — смотрю ей в глаза и убеждаю изо всех сил. — Я правда нормально. Ты не переживай, всё будет в лучшем виде. Я просто вот малость посижу тут… всё наладится.

Она, конечно, всё равно переживает. Видно, когда кивает мне напоследок. И видно, что она готова послать все эти свои дела яприлю под хвост и неделю просидеть рядом со мной, если надо.

Но лучше всего Гриз понимает — когда надо уйти и человека в покое оставить. Аманда и Кани, например, совсем этим не страдают. А она вот, видно, как-то разбирает, что мне до зарезу надо — посидеть одной на холодочке. Понаблюдать за ветками ивы — полуголыми и побитыми инеем. Подождать и подумать.

И вспомнить.


*

Пахнет яблоками и немного — сухими листьями. Ветер шалит: хватает за волосы и растрепывает, тащит за собой, и я хлюпаю носом и ловлю, ловлю пряди, заправляю за уши, только они все равно улетают.

А мне не хочется играть даже с ветром. Десятилетней мне хочется только зареветь. В голос, как всякая мелочь в деревне. Скула саднит, и коленка тоже, и тряпицу на руке приходится прижимать рукавом кофты. Но реветь хочется не от боли — от обиды. Потому что Каю, и Нату, и Эсверу, и рыжему Тейду что-то такое очень важное дали, а мне — забыли. Как будто этому Камню было жалко или как будто он совсем дурной. Как будто этот самый Камень тоже может быть несправедливым. Как деревенские. Или как рыжий Тейд с его шайкой мальчишек. Которые налетают, кривляются, дразнятся: «Убогая! Пустышка! А ну катись отсюда!» Которые всякое говорят про мамку еще. И их просто так не отлупишь — я б отлупила, только их же четверо, и им Камень кое-что почему-то дал. Подарил. Десятилетняя я очень завидую деревенским мальчишкам и глотаю злые слезы, пока иду по тропинке, пиная мелкие камешки. Хочется забиться в угол, плакать там долго-долго, и чтобы ма потом пришла, подула на руку, сказала как раньше — «Сейчас не будет больно, пичужка…» Только ма, наверно, спит. Ну, или пьёт еще, если всё-таки достала — что можно выпить. Или ищет, где можно достать. А я не пичужка, уж сто лет как. И Мел бы не плакала, и Гриз бы не плакала, Аманда так и тем более б не плакала, ну так и я не буду. На руку я тряпицу положила с травяным отваром, сама делала. А потом стащу малость зелья у Аманды, или у вольерных, или Мел скажу, что я случайно… Я так задумываюсь, что не замечаю, как на пути вырастает преграда. Белые брюки, белый сюртук: у нас тут только один ходит, будто на бал нарядился. Нэйша я побаиваюсь и не очень-то люблю. Ну, то есть, мы раз болтали о бабочках, но вот Мел его терпеть ненавидит, да и он же устранитель, зверей убивает, то есть. Мне-то он вроде как ничего не сделал, только он с ног до головы непонятный. Иногда я думаю — может, его кто заколдовал, как в сказках. Ну, как где принца превращают в мерзкого злопыря. Только вот мне кажется — тут мерзкого злопыря случайно превратили в принца. Я так-то стараюсь не особенно попадаться Нэйшу на глаза, а он меня обычно и не замечает, ну и очень все хорошо. Так что теперь я сворачиваю с тропинки: пусть себе проходит, куда он там торопился. И смотрю, как ботинки из светло-коричневой кожи идут мимо, почти уже прямо проходят мимо… останавливается.  — Плохой день? — спрашивает где-то сверху Мясник, ну, то есть Нэйш. Я мотаю головой и шмыгаю носом, гляжу на свои босые ступни с приставшей травой.  — Не-а. Становится стыдно — как маленькая, зареванная. Тру лицо рукавом и думаю — хоть бы он шел, что ли, куда он там шел. Этому-то до меня что?  — Сколько их было? — спрашивают меня над головой. — Деревенских. Соплю, молчу, думаю — наврать? Может, вообще, как Мел, сказать — шел бы ты, мол…  — Да четверо, — машу потом рукой. — Я им тоже как следовает ввалила! Тряпица с отваром срывается с руки и улетает на траву. Вот я разява же ж. Прикрываю рукой ожог (начинает сильнее гореть), только поздно: устранитель — он глазастый.  — Они использовали против тебя магию. Сильнее соплю и прячу глаза, и не знаю, куда деться и как высказать то, что сильнее ожога горит внутри. И что я бы этим дуракам задала бы как следует, а без магии — они б со мной и не справились, и что ну да, ожог, ну да, здоровый, в ладонь, тоже мне, новость, да вольерные по сто раз в год такое сводят, особенно как гон у драккайн начнется, да и вообще, у меня в прошлом году страшнее было, а когда наш дом горел — так и намного страшнее было-то… Но выжимается только:  — Остальным не говорите, ладно?  — Почему? — звучит над головой. Я решаю посмотреть одним глазком — что там наверху. Наверху ничего непонятно. Нэйш не улыбается и не насмешничает, только смотрит внимательно. Но всё равно вроде как злится.  — Потому что я сама… — бормочу. — Я не маленькая девочка, в общем. Человек я. Вот. А у них и так… И с питомником, и вообще… Потому что они и без того уже столько со мной возятся, а зачем я им такая нужна, без магии, — кричит во мне внутри. Потому что они же верят, что я самостоятельная, и что мне можно довериться, они же не знают, что это не взаправду, что внутри я вот такая уродка бесполезная, а если им еще придется за меня вступаться — они могут догадаться, они тогда все поймут, ну и зачем я им сдамся?! Потому что самое важное — это чтобы ты на что-то сгодился и забот не приносил, это так ба говорила, пока еще была живая, а если они все увидят — сколько со мной хлопот…  — В общем, сама я разберусь, — находятся наконец слова. Сверху доносится тихое хмыкание. И я стискиваю зубы и поднимаю зареванные глаза, чтобы сказать, что, мол, ничего тут смешного нету.  — Не сомневаюсь, — говорит вдруг «клык». И протягивает мне пузырек с пояса — противоожоговка, из набора, у всех в группе такие.  — Ага, — как-то неловко благодарить. Все-таки устранитель, да и вообще. Так что киваю, поднимаю свою тряпицу и нахожу поваленное дерево — чтобы удобнее было замотать ожог. Руке сразу легче — на нее как что прохладное пролили. И чего это устранитель не уходит? Стоит недалеко, к дереву прислонился, высматривает что-то вдалеке. Может, ждет, пока я отдам ему пузырек. Может, он даже ябедничать Гриз не будет: от этой мысли сразу становится как-то легче. Говорю, чтобы что-то сказать:  — А я Каю как следует по уху съездила. И Тейда рыжего укусила. И вообще, раньше я всегда им как следует наподдавала, просто они нечестно — с магией… Куда он так смотрит, Нэйш этот? Може, у меня за спиной бабочка какая. Или на носу грязь.  — Обычно Дар считают преимуществом в бою, — говорит он потом тихо.  — Так он и есть преимущество. Я кулаком, а он огнем ка-а-а-ак шарахнет!  — Так считают те, кто не представляет — насколько часто Дар оборачивается уязвимостью.  — А он часто оборачивается разве?.. Улыбка у него почти что веселая, но когда он поднимает ресницы, оказывается, что в глазах улыбки нет.  — Зависит от того, чего ты хочешь. Ну да, — хочу я сказать. Кой-кому легко говорить. Было дело, видала, как Нэйша хотели поколотить подвыпившие деревенские. И как их в дугу поскручивало, когда он между ними прошел — а казалось, что так, просто пальчиками потыкал. Легко говорить, что магия это уязвимость, когда сам прогуливаешься спокойненько перед бешеными виверниями, так-то.  — Вот маги огня, например. Так называемые магические жилы в их случае обычно перекрещиваются на груди. Поэтому если ударить очень точно вот сюда, даже с относительно небольшой силой… Он показывает точку в середине груди, под первой пуговицей белого сюртука. Я гляжу разинув рот, а потом пытаюсь показать на себе — так, что ли?  — А что тогда будет?  — Чуть-чуть пониже… да, вот так. Что случается с рекой, когда ее вдруг закрывает завал?  — Эге, непорядок, — говорю я и высовываю язык от напряжения. — А это только для огненных магов, так? У других — другое… это, где жилы те перекрещиваются?  — Кое-что есть общее, — улыбается устранитель. — Кое-что — другое. Неизменно одно. У всех есть уязвимые точки. * * *

Выдохи тихо тают в воздухе. Малость потеплело, ива разрыдалась частыми каплями.

Сижу на холодном и скользком бревне. Повторяю пальцами — не глядя. Точка холода — точка огня — точка мечника. Общие точки для магов. Общие — для пустых элементов…

Интересно, какие есть слабые точки у варгов? Хотя что это я. Знаю ж теперь, нечего прикидываться.

Когда я поворачиваю голову — у ствола ивы объявляется Нэйш. Точно в той позе, в какой стоял почти четыре года назад. И смотрит, кажется, точно так же — разве что теперь он не в белом.

— Привет, — говорю я, поднимаюсь и отряхиваюсь. — Гриз сказала, ты будешь моим учителем. Ты же мне поможешь? Ну, с этим… Даром.

Звучит до гадости жалко — будто я тут вовсю нюни распускаю. В ногах валяюсь: ой, пожалуйста, сделай из меня варга! Так что я набираю в грудь воздуха, сжимаю кулаки и договариваю:

— Рихард, ты же поможешь мне его убить?

====== Наставник для варга-4 ======

— Рихард, ты же поможешь мне его убить?

Наверное, он ждал всё-таки чего-то не такого.

Потому что несколько секунд у Нэйша здорово ошарашенный вид, и мне даже смешно. Думаю даже: Мел расскажу вечером.

Потом вспоминаю, что не расскажу.

— Ну, то есть насовсем заморозить. Как ещё говорят… подавить? Ага. Чтобы там не Дар, а… пустое место. Короче, мне надо его убить, а у тебя же это хорошо выходит, так что…

Кидаю слова и кидаю, будто сильно тороплюсь: мне тут нужно убить кое-что поганое. Раздавить, как мерзкого уцепа, который почему-то внутри засел.

— На самом деле, — говорит Нэйш тихо, — как раз это у меня выходит не очень хорошо.

Звучит вроде как — обхохочешься: у Рихарда Нэйша не получается убивать! Только он же это про свой Дар — который и правда не получилось добить. Только я уж и это продумала.

— Ну, у тебя ж там всё такое беспредельное — вдруг да со мной и получится. Там нужны какие-то упражнения, да? Вроде как, дисциплинировать себя и…

Замолкаю и понимаю, что сейчас заору. На физиономии моего вроде как наставника — жуткое спокойствие. И ещё кой-что пожутче. Готовность выслушать всё, что я там себе напридумала. А потом сделать по-своему.

Только не на таковскую он напал.

— Слушай, я решила, ясно? Так если не можешь помочь мне с этим делом — скажи сразу, чтоб я время не тратила. Обращусь к тем, кто это умеет. В лечебке Йедна, вроде, полно специалистов.

Всё равно я эту сволочь добью, стало быть. Не Рихарда, конечно, а это… дрянь, которую мне с небес подкинули, или откуда там еще. И если уж приспичит, так меня и Гриз не остановит — сбегу в Исихо, попрошу, чтобы тамошние доктора занялись…

— Я бы тебе не советовал. Знаешь, я там побывал… и со мной у них как-то не вышло.

Бесит — как он это говорит. Спокойнейшим тоном, как о гостинице: номер был отличный, только вот овсянку на завтрак не разогрели…

— Ну, Гриз вон говорила, у нее учить тебя не выходит — так что с тобой это частое дело, да? Вдруг да со мной получится.

— Действительно. Вдруг да получится.

Ногти врезаются в ладони. Ладони мокрые. Стою, сжалась как пружина.

А мой вроде как наставник вот-вот заснёт — говорит легонько так, чуть ли не шепотом.

— На самом деле разницы — где проводить упражнения на подавление Дара — почти нет. Так что я правда не советовал бы тебе обращаться в лечебницу. Единственное их преимущество — полная изоляция от внешнего мира, что дает возможность действительно сосредоточиться на своей цели… И еще некоторые зелья, но здесь может помочь Аманда, проблема на самом деле не в этом, Йолла. По статистике — чем раньше начинаешь подавлять Дар и чем дольше и старательнее работаешь над этим — тем больше шансов на успех. Я начал в десять и, поверь мне, — старался как следует.

— Ага. И сколько там тебе понадобилось, чтобы…

«Стать нормальным». Конечно, вслух-то не говорю. Считаю мысленно — так, ему было десять, а Кани говорила — он в той лечебке семь лет, что ли, пробыл. Мне почти четырнадцать — авось, управлюсь лет за пять.

— Двадцать четыре года.

Клубы пара перестают лететь из рта. Нэйш приоткрывает глаза — и мне отсюда видно, как у него там вся радужка просинью порезана.

Жутко.

— Двадцать четыре года… с небольшим. До того, как Дар прорвался во второй раз. Я не прекращал заниматься после своей выписки, просто… это оказалось неэффективной стратегией. Может, из-за того, что не магия, а нечто иное. Сложнее. Коварнее. А может потому, что Дар — не болезнь. Его невозможно вылечить. Можно только сдерживать.

Клубы изо рта начинают лететь чаще. Потому что уже понимаю — к чему ведет. Потому что я же придумала, как всё можно исправить — а теперь вот получается…

— Ну так значит, я и буду… сдерживать.

— Правда? — спрашивает Нэйш, которого сильно интересуют собственные пальцы. — И сколько? Пятнадцать лет? Двадцать? Вечно? И готова поручиться за то, что однажды он не прорвётся — внезапно и бесконтрольно, с непредсказуемыми последствиями? Ты же понимаешь, что шансов на это даже слишком много: этот Дар склонен возвращаться. А ещё он очень прихотлив: может спасти тебе жизнь в момент опасности, а может унести чужие. Вопрос — насколько ты готова рискнуть. Ты готова рискнуть, Йолла?

Холодно-то как. И из груди что-то весь воздух выпустили. Ладони вон мерзнут. Я-то уж, когда Гриз сказала про наставничество, поверила — всё хорошо будет…

— Так что ж — и не убить эту дрянь ничем, — говорю, а в груди будто что-то рвется. Вспоминаются жуткие легенды про «сгоревших» варгов, и про тех, которые на крови варгуют, и про тех, с порченым даром, как я.

Дар погибает вместе с варгом, — говорила как-то Гриз…

Стало быть, я теперь навсегда такая. До самой смерти, чтоб ей быть поскорей. Ну, а как со мной иначе-то быть могло.

 — Не совсем понимаю, почему ты решила обратиться именно к этому способу, — прилетает сверху.

Перед глазами — битые инеем травинки. Если цепляться за них — можно говорить ровно.

Если сунуть руки в карманы — они не будут трястись.

— Да потому что других способов нет, вроде как. Или я его… или я кого другого — а мне неохота быть варгом-убийцей. Вообще неохота. Слышала, в каких они дряней превращаются.

— Да. А варги, использовавшие Дар на крови, обычно сходят с ума и превращают животных в марионеток. Но Гриз…

— Я не Гриз! Я не ты! Я не справляюсь с этой дрянью, я с ней не родилась, и вообще я не хочу этого, понятно, нет?! Потому что каждый раз, как я… напробовалась, хватит! Была я дурой, что этого хотела, а теперь поняла, какое оно — и не хочу! Не хочу! Быть! Варгом!

Горло дерёт — как простудилась. Слышу сама себя — диву даюсь, что это из меня полезло. В последний раз, наверно, лет в пять так орала, когда у бати стащила бутлю и вискаря отхлебнула. Тоже… думала, хорошее дело, а оказалась — жгучая гадость.

Тру щёки рукавом, и нос тоже — какая уж теперь разница…

— Я же не… хотела, — говорю со злостью в рукав. — И с Морионом… и вообще. Ким говорит — это несправедливо.

— Он отчасти прав.

Нэйш теперь усаживается на то самое бревно, с которого я недавно подхватилась. Вытягивает ноги — будто отдохнуть решил.

Я решаю, что сейчас вот еще немного послушаю — и пойду себе к Киму. Он, наверное, в мастерской. Со своими механизмусами или над чертежами. Вылезет перемазанный в масле, про формулы расскажет чего или отвертку попросит подать. Может, фыркнет насчет этого «отчасти».

— Отчасти — потому что и среди «пустых элементов» равенства нет. Всё равно кто-то будет более… одарённым. И ему придётся решать — что с этим делать. Развивать ли потенциал. В каком направлении двигаться. Или обучиться чему-то и потом это не использовать.

— Не… использовать?

В пальцах у Нэйша быстро-быстро мелькает лезвие ножичка — перекидывается так и этак, скользит между пальцами, выблескивает…

— Если подумать — в истории ведь тьма примеров. Когда маги, сперва овладев собственным Даром, добивались успеха на другом поприще. Где их Дар только мешал. Тот же Йенд, основатель лечебницы, был Мечником. Или Стрелком? Что-то не связанное с целительством, в любом случае.

Чуть-чуть усмехается, а сам-то всё за ножиком следит. Ну, и хорошо: не видно, как я рот разинула. Сквора б заглотнуть, наверное, сумела.

Потому что как же это я так не додумалась сама?

У нас ученики-то такие были. Которые азам научились, а использовать Дар и не хотят — слишком прежнюю жизнь ценили.

А Нэйш их учил.

Може, Гриз его выбрала не только за то, что он как я — тоже убийца.

— Так как ты научишь меня им владеть, — спрашиваю я уже совсем тихо, — если я теперь… каждый раз больно им делаю, или…

Варги-то потому из общин своих убийц и изгоняли. Знали, что это вроде бешенства. Если уж раз убил — без шансов, что остановится. Будет второй, третий, четвертый…

— А это уже моя забота, Йолла.

Может, он будет… на умирающих меня тренировать, или как? Чтобы они не мучались, чтобы… не так страшно, или…

— Ким говорит — смерть может быть милосердием.

— Ну надо же. До чего разумная мысль.

Нэйш теперь ухмыляется по-своему — ничего не разберёшь. Издевается, или как?

— Жду тебя завтра в восемь у временного загона номер три.

Теперь он поднимается — вид занятой по самое не могу. А я прям лопнуть готова — мамоньки, я ж помру до завтрашнего дня!

— Рихард! Ты меня этому будешь учить, да? Чтобы… убивать, но… не больно, чтобы… во благо? Чтобы… милосердная смерть?

Вид у него становится почти что оскорбленный.

— Не думал, что выгляжу как кто-то, кто может учить милосердию.

— А-а-а тогда…

— Учить тебя убивать я тоже не собираюсь. Во-первых, у нас есть устранитель, во-вторых, мне хватило обучения Кани и, третье, самое главное — у меня не получится. Потому что ты не убийца.

— А кто тогда, по-твоему?!

Мой вроде как новый наставник жмет плечами.

— Думаю, сама поймешь в процессе. Завтра в восемь. Не опаздывай.

Когда он уходит — я еще минут пять с разинутым ртом на месте торчу. Потом всё-таки иду к Киму — к Мел пока что не могу. Да и Мел же в зверинце, а мне пока туда дорожка заказана. Отогреваюсь в мастерской, подаю то одно, то другое — что попросит — а сама всё думаю. Насчёт Мориона, и насчёт обучения, и насчёт того — вот интересно, на ком он будет меня учить?

Ну там, единороги, фениксы, пурры…

И какэто у Нэйша вышло, что я не убийца — а Морион что, просто прогуляться сходил?!

Хотя по меркам Рихарда — наверно, я вроде как пока начинающая еще.

* * *

Загон номер три недавно срубили — для всяких-разных временных животных. Он пустой, внутри вкусно пахнет деревом. Просторно, холодно, сквозь щели лучи повылезли.

Только я не особенно на лучи-то гляжу. Больше на подушки. Потому что это во сне разве привидится: Рихард Нэйш да две подушки в руках. Он еще с деловым видом взвешивает — какая получше.

— Ой, — говорю я вместо здрасьте. Потом смотрю на клетку, которая напротив Нэйша. И добавляю нехорошее слово.

В клетке сидит беда и воняет, как шнырок. Потому что там и есть шнырок — юркий, гладкий, шерстка коричневая в зеленые полоски. Лапы с тонкими пальцами. Глаза жалобные-прежалобные — у-у-у-у, погладь…

Только это наша местная знаменитость. Одиннадцать побегов, шесть испорченных клеток, четыре подкопа, а один раз он вообще в кладовке все яйца пожрал. Ну и пропасть покусанных рук, ног, пуговиц, вывернутых карманов и один почти что откушенный нос вольерного.

Шнырок Кусака — дрянь редкая, тут прямо все сходятся.

— Мы что, вот на нем тренироваться будем?! — спрашиваю я с тихим ужасом. Кусака поглядывает хитренько и растопыривает лапки — мол, здрасьте, заходите.

А если зайти и погладить — он сначала вам карманы вывернет, а потом горло перегрызет. Ну, или наоборот.

Нэйш показывает жестом — ага, на нем.

Кусака щерится до того зловредно, что меня тошнить начинает.

Ну, или это оттого, что он воняет, кто его там разберет.

— Так это ж самое… вроде как… соединение же лучше идет на том, с которым у тебя вроде как… единение… взаимопонимание.

Мел говорила — с Кусакой бывает взаимопонимание только у Гроски. Как у того, который везде пролезет, отовсюду сбежит, ну и еще может сожрать столько, сколько три себя весит. Гроски к нему и питает нежность — говорит, такой вредной твари в жизнь не встречал.

— В данный момент, — говорит Нэйш и смотрит на шнырка брезгливо, — меня это не особенно волнует.

— Слушай, я уже пробовала с другими шнырками, и я им мозги здорово завернула, хотя Мел говорит — у этого вряд ли есть мозги… Или ты его выбрал потому, что у него и мозгов-то нет?!

— Ну, — говорит мой наставник и щерится даже страшнее Кусаки, — на самом деле потому, что его не жалко.

Дальше я хочу составить план — ну, как подготовиться, куда падать, чего делать, если совсем уж все плохо пойдет. И отдышаться. И попросить Рихарда отвернуться, а то мало ль что выйдет, с первого раза.

Бздыщ.

Перед глазами вдруг оказывается корытце с кусками морковки.

И в это корытце мне очень сильно хочется с размаху нырнуть. И я вроде как ныряю, да только не в корытце, а как в черный омут меня утягивает. Не вздохнуть, не выплыть.

В омуте — глухо, темно, и мечется что-то дикое, шебутное, голодное — Кусака, наверно. Хочет почесаться, хочет куда-то прорыться, еще чью-то ногу хочет тяпнуть, а еще ему страшно. Или это мне страшно, или нам двоим, потому что я теперь больше — не-я, а это, жуткое, дрянное, которое там, внутри меня поселилось — оно поднимается и хочет задушить, и я, вроде как, кричу, и эту штуку надо остановить… надо… вырваться, надо… вернуться, чтобы всё было как раньше, по-прежнему, по-преж…

Только что-то держит, вроде как топит, и вырваться не даёт, так что я барахтаюсь и ору, ору, что не хочу, не надо, стоп, и пытаюсь оттолкнуть и придушить черную дрянь, потому что она же непременно учует — где там Кусака, вот уже и чует, и сейчас поползет, схватит, удушит, скользкая гадина — стой, стой, стой…

Кусака тоже барахтается и верещит, и можно утопиться в страхе и злости, а черные щупальца не-меня ползут и ползут, а я могу только наблюдать и кричать, и хотеть остановить, и вырываться наружу из этой мерзости, которая — не-я, только вот она уже слишком близко и тащит меня за собой, и я знаю, что произойдет, не надо, не…

Потом оно бьётся в стену. Прозрачную, холодную, будто из льда изваяли: обползти — никак, и прошибить — никак, и не-я не понимает: как это то есть — тут стена? Потому что непременно надо изничтожить, надо, надо…

А Кусака-то он там, за стеной — тоже удивляется: что это тут за стены и всякие черные дряни, и поглядывает на мои пальцы — кусануть бы! — и думает, что, наверное, надо какую травку лекарственную от этого поискать, а не-я всё скользит-скользит ладонями по гладкому льду, смотрит помнит… а я-то где?

А, вот зачем была подушка, стало быть. Я на нее так удобно упала — прямо до вечера лежала бы.

Моргаю — в глазах все черные омуты с морковками пополам. Приподнимаюсь, гляжу в клетку.

Шнырок лежит на спине, лапы задраны и хвост свесил.

Тут я говорю то, что иногда говорит Фреза. Как вспоминает свои походы с пиратами-то.

— Как грубо, Йолла.

Наставник расселся себе у стеночки на второй подушке — нашел, когда отдыхать, если…

— Я его… убила, да?

Кусака дергает ногой. Потом носом. Потом переворачивается и смачно блюет в свое корытце.

— Ну, скажем так, — отвечает Нэйш, — у тебя было довольно мало шансов это сделать. Запомнила что-нибудь на этот раз?

— Ага ж, — кучу всего, как выясняется. Особенно что этот гад шнырок мне хотел пальцы отгрызть. — Он и боялся, и всякое. Только я, знаешь, почти его… того. Вроде как, и не хотела, только чуть не… Только там была стена. И она мне вроде как помешала.

Рихард поднимается и изображает аплодисменты.

— На редкость неплохо для первого раза.

— Так то ж не первый… и вообще — откуда ты мог знать, что я его не прикончу?!

— Я же сказал — у тебя было крайне мало шансов это сделать.

— Ага. Потому что там была эта стена.

— Да.

— А… откуда… — и тут до меня доходит. — То есть, это был ты.

— В точку, Йолла.

Нэйш отряхивает куртку — у него это чистоплюйство с белых костюмов еще. Я стою, смотрю.

Кусака жалобно тянет лапки из клетки — пожалейте бедолагу…

— А… зачем?

Нэйш подхватывает подушку и сгружает мне ее на руки.

— Пока что мне нужно, чтобы ты научилась ориентироваться в чужом сознании. Перестала паниковать и натренировалась спокойно выходить из соединения. Судя по тому, что говорит Гриз — ты слишком боишься убить, а потому сразу после соединения рвёшься наружу. Спутывая сознания, причиняя боль себе и животному и теряя память.

Он толкает дверь сарая и как-то не по-своему, криво ухмыляется.

— Так что я сделаю так, что ты не сможешь убить. Я ни много ни мало — твоя стена, Йолла.

Это как если бы тебя учили плавать, кинув с размаху в пруд с хищной рыбиной. Только поставили бы от неё ограду.

Только всё немножко сложнее, потому что эта самая хищная рыба — вроде как я.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

На пару дней выпадаю из жизни. Балбеска и ее муженек сгоняли в подпольную лечебку и притащили три десятка пурр в кошмарном состоянии. Мех тусклый, истощены, вздрагивают от каждого движения, глаза гноятся… Не кормили, не любили, не ухаживали, а самое дрянное — почти без отдыха лепили на больных. Пурры — они ведь вроде Грызи: не могут не брать боль на себя. Ну и в этих боли — по самую маковку, а доверия к людям теперь — ни на грош.

Так что я оставляю себе каждый день по два часа — так, по питомнику пролететь. Все остальное время провожу в пуррятнике, в карантине. Купаю лапочек, смазываю зельями, глажу, ласкаю и рассказываю, какие они самые-самые замечательные. В первый день еще подключается Конфетка с убойными дозами милашности и сладкосиропности. Грызи то и дело захаживает, работает как варг — бережно убеждает пурр, что людям верить можно и что всё будет хорошо. Пару раз притаскивает Шибздрика — тот живо подключается гладить пурр, хотя непонятно — кому это больше надо, пуррам или Шибздрику.

Потом лапочкам становится лучше, я отпускаю их к остальным сородичам и обещаю почаще захаживать, присматривать и гладить. Отрубаюсь на ночь. Подрываюсь с рассветом и бегу узнать — не угробился ли питомник.

Питомник на удивление не угробился. Олсен с видом невероятного высокомерия попивает зелье из поилки. Яприль Хоррот осваивается с детишками, которых настрогал за лето. Гарпии-бескрылки бодры и подпрыгивают. Шнырок Кусака как-то особенно коварно спит.

Второе по вреднючести существо — огненный лис Шенни — наверное, заболел, потому как не делает даже попыток вдарить хвостом и обжечь. Угрюмо хромает по своему вольеру, слишком сильно припадая на ногу, покалеченную капканом. Это дело надо бы разъяснить.

Вынюхиваю след Грызи и безошибочно вваливаюсь на «звериную кухню». Грызи и Мелкая как раз перетирают подгнившие фрукты — готовят еду для пурр. Подключаюсь.

— Что это с Шенни? — спрашиваю, выбирая сильно полежавшие груши.

Мелкая нынче выглядит неплохо. Только уж слишком прячет взгляд в мешке со сливами.

— Ой. Это вроде как я его так. Сегодня на занятии, как бы.

— Я смотрела, — вставляет Грызи на диво напряженным голосом. — Он в норме. Аманда выдаст укрепляющее, ты на свое усмотрение можешь чем-нибудь вкусным побаловать.

Отличная новость — стало быть, кой-кто угостится яйцами и обожаемыми крабами. Перекидываю груши в ведро, а Грызи работает пестиком.

— Ну, а занятия-то как?

Не надо было вообще это дело из виду упускать. Теперь ничего не поймешь: у Гриз брови так и сошлись, а Мелкая — вон, просветлела.

— Да сегодня, вроде, совсем получше. Я вот уже услышала, что у Шенни лапа ноет — на погоду, стал быть, и что ему хочется пожрать чего поострее, и что ночью он пел — даже память увидела! Там, правда, в конце была какая-то заминка, но нет, нормально проскочили.

Так, ясно, подмешаем к яйцам малость серницы остролистой… Что это Грызи так за Мелкой следит? И Мелкая что-то слишком виноватая.

Запах брожения и сладковатой фруктовой кашицы. Мерные удары пестика о дно деревянной ступы. Мелкая прячет взгляд и разливается про изобретения Шибздрика. Гриз рассказывает, как там Пухлик охотится на боевых (и попутно ухитрился выиграть на ставках сотню золотых). Подключаюсь, распространяюсь насчёт пурр. Потому что лапочки же.

— А вообще давай, сама посмотришь сейчас. Как раз и еду им отнесем.

Подхватываю ведро с фруктовой кашицей — и вижу, как Мелкая втягивает голову в плечи.

— Да я… мне к Киму, — бормочет, — он там просил подсобить, значит. И вообще…

— Ты чего? Мы ж с Гриз пойдем. Она тебя подстрахует, если что, с Даром…

Мелкая тяжко выдыхает.

— Мне нельзя, — говорит напрямик. — Наставник, понимаешь, попросил. Чтобы я пока… в общем, не шла в питомник, пока первые занятия не завершим. Даже если… с Гриз.

Слишком пьяный дух перепревших фруктов. Или чего я там надышалась.

Потому что Мелкая как-то странно разносит слова «наставник» и «Гриз».

— Ну, это ненадолго, — утешает меня Мелкая и заглядывает глаза. — Ты увидишь, все будет как раньше.

— Йолла, — тихо говорит Гриз, — нам бы фиников сюда ещё.

Мелкая хмыкает — мол, насквозь вижу.

И исчезает, очень вовремя.

Потому что я на грани понимания. И на грани взрыва.

Когда за Йоллой хлопает дверь — Грызи с силой вгоняет пестик в нутро ступки.

— Нужно было тебе сразу…

— К-какого дохлого яприля?!

— Я не могу учить ее сама.

— А этот — может?!

— Надеюсь, что может.

Гриз с мрачными видом вытирает руки тряпкой. Вид у нее — как у того, кто нынче получил очень нехорошие новости.

— Да как ты вообще… Какая надежда?! После того, что он уже вытворил, после того как он в такое ее затащил, после Мориона… После того, как он ей Дар искалечил — ты о чем думала вообще, какая надежда, ты хоть понимаешь, что этот гад сотворит?! Что — решила ему дать возможность проявить себя, а о Йолле как-то забыла? Да если этот урод хоть посмотрит в ее сторону…

Выдаю длинную тираду, в которой обозначаю, что Палач к Мелкой и не приблизится, пока я в питомнике. И плевать мне на любые распоряжения. Грызи молча ждет, пока я иссякну, и я понимаю, что сейчас мы с ней, должно быть, здорово рассоримся, а потому не собираюсь иссякать.

А потому не слышу, как за спиной открывается дверь.

— Мел. Ты моего наставника-то не трогай.

Йолла стоит на пороге с тяжелой, нехорошей решимостью на лице. И мешочком с финиками.

— Гриз нельзя меня учить, потому что я убивающий варг, видишь ли. Мориона тогда… это я, — смотрит мне прямо в глаза, беспощадно и прямо. — А Рихард с этим умеет работать — я ж сказала, уже лучше теперь. И вообще, это я его попросила.

— Да какой из тебя убивающий варг, — говорю прежде, чем осознаю.

По лицу Мелкой кажется, что ей лет сорок.

— Скоро будет никакой, — говорит ломким голосом, — Рихард говорит — я отлично справляюсь. Гриз, финики я во, принесла.

Кладёт мешок, отбывает за дверь. Гриз подходит к двери, глядит девочке вслед.

— На обучение Йоллы моих сил не хватит, — говорит тихо. — Это одна из причин.

Вторую она не называет, но мне и без того ясно.

Убивающего варга, тоже, нашли… Что теперь — в наказание к Нэйшу в ученики?

— Она же… это ненарочно.

— Само собой.

Грызи пытается объяснить мне насчет механизмов, касания смерти и того, что Мелкая не может контролировать Дар. Почти не слушаю. Голова забита до отказа: что теперь Йоллу — в устранители, что ли?! Нэйш уж наверняка не упустит шанса выкинуть что-нибудь этакое. Ничего, Грызи с ним, конечно, носится, только мне наплевать, и если он хоть попробует…

— Он запретил ей подходить к питомнику. Даже с тобой.

— Да, он сегодня… говорил мне об этом.

— С чего?

Грызи мрачнеет совсем.

— Хочешь — спроси у него. Тем более, он хотел поговорить с тобой, когда освободишься.

Да неужто. Ну, так мне есть, что ему сказать и о чем предупредить. Правда, ему вряд ли понравится это всё.

Главное — не идти сейчас, а то Грызи будет расстраиваться над трупом своего невыразимого.

Так что полдня провожу в питомнике, справляюсь с накопившимися делами. Потом еще думаю, на кого оставить пурр. Гриз — в делах, Мелкой — нельзя, Конфетка воркует над вернувшимся Гроски.

Иду искать Шибздрика, раз такое дело. Только вот Шибздрик куда-то запропал. Сую нос в его мастерскую — оттуда несёт маслом, что-то вздыхает паром, а хозяина нет. У вольеров с альбомом тоже не обретается. Странно — и куда мог подеваться-то?

След вдруг выводит на Балбеску, у которой щёки распираются каким-то сильно подозрительным хихиканьем.

— Шибздрика не видала? — а этот вопрос ее и вовсе чуть с ног не валит.

— Ну-у, можно сказать — я вот прямо недавно подверглась с его стороны наглым домогательствам. Интеллектуальным.

И заводит эту свою канитель, что вот, как же теперь ей проходить мимо библиотеки, когда оттуда на нее прыгают маньячные «пустошники» с дикими глазами.

— Он, знаешь ли, меня еще и за грудки взял — э, как думаешь, Десми приревнует?

Не хватало еще — чтобы Шибздрик уехал со своих катушечек окончательно.

— Чего хотел?

— Ну, сперва папашу — но он же в объятиях Аманды где-то. А потом заладил, что ему вот прямо срочно нужна литература по сухожилиям, а в библиотеке нет ни черта. И глаза знаешь, такие… как у Десми, когда он наигрывает в свою дудочку что-то убойное. А я говорю: здрасьте, и откуда в библиотеке такая литература, когда она вся у Нэйша? Так, представляешь, кажись, он даже не понял — у кого. Переспросил только — где-где искать? Ну, я и показала. Чуть не бегом кинулся. Лютый тип.

Балбеска ржет. Ей, видно, это кажется веселым: запихать певчую тенну в клетку к алапарду. Приструниваю ее взглядом и иду доставать Шибздрика из логова Синеглазки. Надеюсь, тот еще не выжрал ему все мозги — а то сколько усилий Грызи пропадает.

Да и вообще, там же кто-то хотел поговорить?

В комнату Синеглазки влетаю, как мстящий алапард. И понимаю, что меня не заметили.

Шибздрик и Мясник на двоих склонились над разбросанными по столе чертежами. Комната запорошена белыми листами. На полу вольготно лежат книги.

Шибздрик отчаянно ерошит себе волосы. За ухом у него торчит карандаш. Нэйш для такого случая подвернул рукава рубашки по локоть и вычерчивает какую-то схему вторым карандашом.

— …если рассмотреть этот сустав у гарпии-бескрылки, то слабость убирается за счет утолщения вот здесь… сухожилие оказывается защищённым наростом, так что пробить в этой точке нереально.

И еще что-то анатомически трехэтажное. При таком раскладе — они б и феникса у себя над головой не увидели.

Какое-то время любуюсь на то, как Шибздрик в запале отодвигает Нэйша от чертежей и заводит захлебывающееся: «Нет, если здесь усилить сочленения — это, скорее всего, скажется на скорости или даже общей подвижности, как бы не утратить баланс, а вот если бы здесь…»

Отодвинутый Нэйш наконец смотрит в дверной проём и приветственно скалится.

— Мелони. Не хочешь присоединиться?

Ким закрывает глаза при виде моего лица. Потому что понимает, что не успеет.

Коротким движением вгоняю метательный нож в стол перед Нэйшем.

Пришпиливая к столу чертёж.

— К тебе разговор. Точнее, предупреждение. Насчёт Йоллы.

Лучше бы, конечно, Шибздрика не было, только какая разница. Я это могу при толпе народа повторить.

— Если ты, скотина, посмеешь хотя бы… сделать ей больно, хоть как-то навредить, только попытаешься сделать из нее устранителя — я тебе этого не спущу, понятно? Жизни не дам, с живого шкуру сдеру. Покажу такое Великое Противостояние, что драконы в небесах за счастье покажутся. И Грызи мне тут не указ. Ясно тебе?! До конца жизни будешь слюни пускать и жрать кашку с ложечки!

Нэйш задумчиво обводит пальцем рукоятку моего атархэ. Потом садится и утыкается стеклянным взглядом в чертеж. В пальцах вращается карандаш.

— Знаешь, Мел, это могло бы быть даже забавно. Если бы на карту не было поставлено несколько больше, чем моя репутация в твоих глазах или твоя призрачная возможность отравить мне жизнь. Что бы ты ни думала обо мне и кем бы меня ни считала — я не собираюсь вредить девочке ни чтобы разозлить тебя, ни по другим… неосновательным причинам.

Какого это он зовет меня по-нормальному?

И усмешечка его поганая куда-то подевалась.

— Ага. Будешь вредить ей по основательным. Ну там, погода испортилась, блоха с утра покусала, не так причесочку уложил — или какие там у тебя будут еще расклады?

Поднимает голову и смотрит без улыбки — плотно сжав губы, глаза — прозрачные лужицы льда.

— Понятия не имею. Но Дар варга в случае с Йоллой — не то, чему можно научиться безболезненно. Всегда приходится платить, нет? Девочка, во всяком случае, готова.

Он говорит быстро, без всяких своих ужимок и придыханий — будто вышвыривает гладкую сталь из себя наотмашь.

— А на что готова ты, Мел?

Это уже больше похоже на Мясника. Чего ему там надо — «Меня бы устроила маленькая просьба»? «У меня есть пара условий»? Плавали, знаем. Чёрта с два.

Нэйш выдвигает ногой из-под стола третий стул.

— Поговорим?

Шёл бы ты в вир болотный, — хочу я сказать. Струю гарпии тебе, а не сделку.

Только кто там знает — вдруг Мелкой это будет подмога, хоть какая.

Скриплю зубами, сажусь. Кидаю огненный взгляд на Шибздрика.

Тот стискивает губы и тоже усаживается. Какого…

— Ким останется. На случай, если ты решишь метнуть ещё нож, — бархатным голосом поясняет Нэйш. Потом кривится и берет другой тон: — Насколько я понимаю, в последнее время девочка общается в основном с ним.

Сижу, как в дурном сне. Ненормально серьёзный Мясник. Непривычно собранный Шибздрик. Ни секунды не хочу оставаться в этой дурной реальности.

— Что тебе надо?

— Всё, что ты можешь рассказать про Йоллу.

— А что, Грызи с тобой теперь уже не разговаривает?

— Гриз рассказала, что могла. Теперь черёд за тобой.

Дурацкая мысль, дурацкая ситуация. Будто он сам не знает насчёт Йоллы. Небось, уже мысленно намалевал все слабые точки.

Ладно. Рассказываю насчет того, как Мелкая вместе с мамашей оказались в питомнике — после пожара, который спьяну устроил папаша Йоллы — огненный маг. Ну, а мамаша не нашла ничего лучше как утопить свое горе в бутылке, и не в одной. Все ходила, жаловалась на жизнь — и свекровь не та, и муж не тот, и дочка вот «пустой элемент». А Йолла в питомнике освоилась сходу, сперва полезла по хозяйству помогать, потом с животными, а потом и вовсе как-то незаменимой сделалась. Рассказываю, как она вникала в дела, вспоминаю насчет хозяйственной жилки, обозначаю, что Мелкая по выдержке любого уделает, отходит вот тоже быстро… про драки с деревенскими поминаю.

Слова не складываются, изо рта лезут через силу. Так что спешу разделаться с этим делом поскорее. Всё равно Мясник смотрит так, будто ожидал чего-то там другого.

— Знаешь, Мел… о шнырках ты иногда рассказываешь более красочно.

А ты думал, я перед тобой тут прямо всё про Мелкую разложу — про чувства, мечты, ожидания, ага.

— Что тебе вообще вздумалось лезть к ней внутрь. Соскучился по препарированию, без него не можешь?

Глазею обвиняюще — даже Шибздрик смущённо зарывается в чертежи. Синеглазка, понятно, никуда не зарывается.

— Ну, поскольку уже очевидно было, что перед нами — «варг сердца»…

— Что?!

— О, Мелони. Ты же сама мне только что рассказывала, что у девочки — цепкая деловая хватка, что она руководствуется рассудком больше, чем чувствами…

— Мантикорррры печенка…

— Так вот — корень проблемы нужно искать явно в эмоциональном состоянии девочки. Не могу сказать, что я большой специалист…

Усилием воли глотаю смешок.

— …но при нашем сегодняшнем уроке я столкнулся с чем-то достаточно неожиданным. Трудно передать, но… — он перебирает пальцами в воздухе, будто струны. — Это гораздо сильнее обычных эманаций смерти, которые возникают в сознании убивающего варга. Мощная разрушительная сила — мощная настолько, что на нынешнем занятии она едва не убила…

— Шенни.

— …меня.

— А, тогда ладно.

Звук рвущейся бумаги. Ким смотрит на меня как на чокнутую. Потом на Нэйша — ну, это привычно.

— Может, я просто не всё здесь ещё знаю, но вы разве не… Великий Варг, или что-то вроде того?

— Ага. До того великий, что его четырнадцатилетка уделала.

— У малютки Йоллы потрясающий потенциал, — отвечает Мясник, морщится и трет виски, — Признаюсь, я был несколько не готов к такому напору. Она вряд ли что-то заметила, но…

— Ну, если б ты полез мне в голову — я б тебя по-любому прикончить захотела. Такой вариант ты не рассматривал?

— Рассматривал, но Йолла… значительно менее убийца, чем ты.

Кошусь на нож.

— Кажется, нужно позвать Гриз, — бормочет Шибздрик с мученическим видом. Ловит мой взгляд и добавляет. — Ну, или Гроски.

Ладно, можно сказать, что этот тут уже совсем освоился.

Нэйш закрывает глаза и утыкает подбородок в сложенные ладони.

— Варги-убийцы начинают смотреть на животных глазами хищника — видя лишь слабости и переставая замечать нюансы… мотивацию… оттенки эмоций. Варги, неудачно прошедшие первое соединение, бывает, тонут… путают сознания и мысли. Я готов был к комбинации того и другого, но Йолла… она… не пытается выплыть. Не пытается охотиться. Она… пытается уничтожить.

— Что? — спрашиваю я почему-то шепотом.

— Всё.

Коротенькое словечко — он даже глаз не открыл. А я вдруг понимаю, что Синеглазке страшно.

Вир его побери. Страшно потому что он понял, что может не справиться.

Потому что не сталкивался с таким.

Потому что неверный шаг — и…

— Она не пытается убить животное — она пытается уничтожить самое единение… связь… Если сравнить соединение с домом — это не попытка вырваться через дверь или окно. Не попытка выйти. Это попытка сравнять с землей самые стены. Она словно сминает… всё, что находится рядом с ней. И если нам не удастся понять причину — это может стоить жизни не только твоим обожаемым животным.

Мелкая, куда ж ты влезла… Тянусь за ножом — просто выдёргиваю. Как-то надежнее, если он в руке. Когда напротив тебя — Нэйш с не особо вменяемым видом, так и спрашивает глазами: ну, так на что ты готова-то?

Когда понимаешь, что он — наверное на многое. Сидеть тут, называть меня по-нормальному, бросить свои ухмылочки. Или даже…

— Мел. Помоги мне.

Да твою ж!..

— Как?

Ладно, если надо ради Мелкой еще полдня вспоминать — сделаю, чего б нет.

— Ты Следопыт, и ты должна знать — что ей дороже всего. Чего она боится. К чему стремится. Что любит.

— Нэйш, ты… я Следопыт, а не вот это вот всё, ясно?! Могу видеть, слышать, только…

Точно. Вот он меня и спрашивает — я ж была с Мелкой все время, и когда Грызи уходила — тоже. Вот ему и понадобилось — то, что я видела, что слышала. Что заметила.

Зажмуриваюсь и вцепляюсь в рукоятку ножа изо всех сил. И начинаю вспоминать — вперемешку, мелочи и важное, самое яркое, врубившееся в память. Приходит вспышками — вот Мелкая помогает ночью делать перевязку на гнойной ране яприлю, а вот я ее по следу ходить учу, а вот ее в пожаре опалило, а она все рвется вскочить, спрашивает — как там наши, а как животные… И еще — вот вытирает разбитый нос (опять деревенские, черти б их взяли), а вот насвистывает какую-то песенку — от Конфетки, что ль, услыхала… и да, кромсаем с ней фрукты, и подкармливаем нектаром птенцов тенн, и Мелкая смеется, когда рассказывает, как «этот законник на Кани пялится — остолоп остолопом!»

Наверное, выгляжу здорово глупо, когда всё это выкладываю Синеглазке — долго, одно тянется за другим, уже запыхаться успеваю. За окном стемнело совсем — черт, пурр же без присмотра оставила, посмотреть надо бы…

Смолкаю. Жду, что Нэйш ухмыльнется и заведет песенку о моей сентиментальности.

Но он так и сидит — жрет глазами, будто студент почетного профессора.

— Чего уставился, — говорю. Наболталась — аж горло саднит. — Йолла сколько ее помню — была без памяти от питомника. Животных обожала всегда. Целителем стать хотела. А что еще она любит…

— Вас.

Шибздрик сидит грустный и пялится с непониманием — что на Нэйша, что на меня. Будто до него не доходит, как мы могли таких простых вещей не разуметь.

— Всё это время, пока она рассказывала мне о питомнике… Она, конечно, говорит о животных, но не они для нее — всё. Вы. Гриз, Аманда, Гроски… Кани и ее дочь… — Мясника и Зануду он не называет, — То, как она говорит о вас, какими словами о вас всех…

Под двумя взглядами — моим и Нэйша — Ким малость выцветает — только веснушки рыжеют ярко. Но заканчивает тихо и твердо:

— Думаю, самым страшным для нее было не убийство, а мысль, что она могла вас разочаровать.

Молчу. Пялюсь в прорванный чертеж — на нем, вроде, часть ноги с сухожилиями. Довольно страшно составлять для кого-то целый мир — ну, или его часть. Но если вдуматься — Мелкая с детства в питомнике, и к животным, получается, тоже привязалась — как к тому, что любим мы.

Любишь меня — люби мой питомник.

— Она говорила насчет того, что все будет как раньше, — говорю шепотом.

И понимаю, что Нэйш не слушает. Он с отстраненным видом пялится на карандаш — а тот медленно, не спеша вращается в пальцах…

— Ну? — говорю. — Узнал что-то, что может помочь?

— Может быть.

На Мясника уже опять накатило: сосредоточен выше крыши, карандаш быстро шоркает по чистому краю листа. Намечает какую-то схему. Вместо прощания Нэйш чуть заметно дёргает головой в сторону двери — мол, забыли, где выход, что ли?

Шибздрик это принимает за прямое распоряжение, потому что хватает меня за руку и останавливается, только когда пролетает два коридора. А с виду хилый, надо же.

Выдёргиваю руку из его ладони к мантикорьей матери. Шибздрик какое-то время таращится на меня, потом медленно выдаёт:

— Чёрт. Забыл там книги.

— Ну так валяй, возвращайся — вы ж с ним так хорошо спелись.

Возвращаться не собирается, увязывается вслед. Молчим до пуррятника — круглого, глинобитного строения, от которого издалека несёт запахом сырости и перепревших фруктов.

У двери Ким наконец набирается смелости.

— На самом деле — он не такой уж и…

— Я с этим придурком работала два года, пока он возглавлял тут всё. Я в курсе, что Синеглазка не настолько отпетая мразь, какой прикидывается.

Нужно взять у нойя зелье. А то начались ночные заморозки — и опять приходят зимние сны. В них небо расцветает синими и зелёными огнями, а руки и ноги цепенеют от холода. И задыхающийся голос всё повторяет: не спи, Мел, не засыпай…

От воспоминаний ноют зубы, горчит во рту. Сплёвываю на крыльцо, толкаю внешнюю дверь, потом — внутреннюю. Окунаюсь в жаркое тёмное нутро пуррятника.

Ползучие лианы по стенам. Мерное водное кап-кап-кап. Приветственное нежное воркование пурр: лапочки перекатываются по полу, взбираются по стенам, как комки меха. Самцы слабо светятся фиолетовым — этакие пушистые звёзды.

— Знаю, — говорю Шибздрику. — Только вот Мелкая мне вроде сестры, что ли. Если бы твою сестренку отдали на обучение такому вот…

Ким вздыхает.

— Наверное, это зависело от того, что она могла бы получить.

Мантикоры б его жрали, это его спокойствие, когда хочется орать.

— Ага, Синеглазка Мелкую до черта всему хорошему научит.

Пытаюсь погладить тех молодцев, которые уже влезли по стене и попискивают — ждут, когда им скажут, какие они распрекрасные, подержат в руках, начнут перебирать шерсть…

Пуррам любовь и ласка для жизни просто необходимы — без них они чахнут.

Только вот, видно, я не успокоилась как следует, пальцы вот будто иголками колет, и первая же пурра сжимается в ладони и начинает подрагивать с недовольным всписком.

Ким мягко забирает у меня пурру — та издает благодарное «Уиррр». Шибздрик запускает пальцы в черный с фиолетовым мех и говорит тихо:

— Иногда научить могут те, кто кажется для этого неприспособленным.

Он умеет рассказывать не очень-то хорошо — рисует уж точно куда получше. Потому сначала дело у него не ладится, а рассказ о его наставнике комкается и горбится — будто малюется на смятом листке тупым карандашом. Потом листок выпрямляется, карандаш заостряется — и я вижу брюзгливого мужчинку в халате, лысоватого и неопрятного, брызжущего слюной только при упоминании Академии. Он курит какую-то скверную дрянь, и придирается, и тычет пожелтевшим пальцем в чертежи, и он язвительная и насмешливая зараза — я это сразу как-то понимаю. Еще понимаю, что он делал жуткие вещи, этот тип, имя которого Ким так и не называет (халат на якобы-рисунке украшен застарелыми пятнами масла, жира и крови). И еще он ненавидит магов и может до посинения толкать речи о том, что магия — атавизм, препятствующий цивилизации. И всех этих бесконечных острых, колющих деталей в этом неспешном рассказе — их слишком много, и из этого рассказа-рисунка на меня глядит совершенно отвратный тип, вот только чтобы раскрасить его, Шибздрик достает из своего голоса светлые краски.

— До встречи с ним я вообще ничего не знал, — говорит — и набирает в охапку побольше пурр, и тихонько баюкает их в руках. — Был один. Был как… в темноте. Отдельные эксперименты… А он дал мне возможности. Знания. Инструменты.

Он выпускает из себя слова всё легче — о цифрах и чарующих формулах, о загадках переменных и чертежей, которые дразнят и требуют разрешения, и о возможности творить новое и помогать, и о пути, которого не было и который ему дали. И мое ухо начинает различать — за воркованием пурр и за тоном, ровным, будто грифель — крохотные детальки. О грубоватой заботе наставника, о нарочитой суровости, о редких проблесках добродушия — когда что-то да получалось. О том, как лысоватый тип в заляпанном халате витийствовал насчет светлого будущего — которое сотворят они вместе.

О необходимости заботиться. Потому что док — так зовет его Ким — вечно забывал поесть, и мог не спать по две ночи над экспериментальными образцами, или выйти босиком в в холодный цех, и надо, надо, надо присматривать, потому что…

— Стало быть, привязался к наставничку-то, — говорю, когда Шибздрик выдыхается и смолкает. Удивляясь, сколько сам сказал.

Ким молчит и старательно гладит пурр. Лапочки воркуют от удовольствия.

— А где этот, как его, сейчас?

— Наверное там, где всегда, — отвечает Шибздрик. — В лаборатории… работает.

Сперва кажется — это он там растосковался, а потом понимаю, что вроде как, это у него тревога на лице. А, ну да — как там без него его брюзга-наставничек, он же такой забывчивый, что с голоду помрет над чертежами без своего ученичка.

— Угу. Небось, помираешь от желания его увидеть и возблагодарить.

— Мы не попрощались, — вместо ответа говорит Ким.

Пурры подбираются ближе — боль учуяли. Сейчас с протяжным ласковым «Пррррий-прррий-пррррий» облепят, попытаются взобраться по ногам, прижаться к телу, помочь… э нет, ребята, тут вы не в помощь. Сама я уже успокоилась, так что оттесняю лапочек назад и глажу-глажу-глажу, а Ким покамест в прострации.

Переназвать его в Лунатика, что ли.

— Не поблагодарить, — выдавливает он наконец. — То есть и поблагодарить тоже… сказать, что мне жаль. Он… понимаешь… возлагал на меня много надежд. Думаю, до какой-то степени надеялся, что я стану его преемником. Но некоторые вещи, которые он делал… Думаю, я его разочаровал, когда… нарушил распоряжение.

— Какое это?

— Один эксперимент, — отвечает Лунатик дремотным голосом. — Всего один…

— На ком-то живом?

Чересчур спокойный кивок.

— То есть, поправь меня — ты кого-то не вывернул наизнанку в этой вашей гегемонской лаборатории, а теперь еще об этом жалеешь?

Пурры, настороженно поблескивая бусинками глаз, разбегаются в стороны.

— Нет.

Слишком жарко. Слишком дурацкий день.

Слишком спокойное выражение лица у этого пустошника.

— Я не просто не провел эксперимент. Я… сорвал его. Нарушил закон. Об этом я не жалею. Но мне жаль, что он… столько со мной возился, и я никак не смог…

— Отплатить?

Он не делает утвердительного жеста, но тут я в цель угодила.

Присаживаюсь на корточки — и пурры налетают, толкаются, перекатываются под ладонями…

Утоляют жажду нежности.

— Так получается — если б тебе дать возможность, ты б к этому хмырю вернулся? В благодарность, что ли?

— Чтобы проститься, — звучит почти неслышно. — И сказать, что он был неправ.

Под пальцами — перекатывающиеся теплые комочки меха. На языке — куча слов, в башке — догадок.

Тебя должны были казнить, думаю я. Из-за этого твоего «нарушил закон». Вот, значит, откуда вытащил тебя Шеннет. Унюхал, значит, перспективку, изобретателя увидел.

Стало быть, твой наставник про тебя думает, что ты предатель или что ты мертв — кто там знает, как Хромец замел следы. И не закопал ли он со следами и твоего наставника, а то нрав Хромца известен.

Глажу пурр почти в азарте — след ухвачен, можно бы по нему пробежаться…

Только вот кой-что перебивает след. Услышанное, не угаданное. И в комнате Синеглазки, и сейчас.

Что-то о желании отплатить и о том, как больно разочаровывать тех, к кому привязался.

Кажись, завтра надо поговорить с Мелкой о довольно важных вещах.

====== Наставник для варга-5 ======

ЙОЛЛА ДОМЕРТ

Так-то я в питомнике к разным утрам привыкла. Оно бывает обычно как: «Эгей, у нас тут тысяча дел!» — это после того, как Гриз вернулась-то. Или: «Сладенькая моя, не хочешь ли ты сходить за травами?» — это от Аманды. Ну, или от Гроски чего. Но тут утро начинается с того, что Мел вышибает мою дверь ногой. — Значит так, — говорит мне с порога, — а ну хватит от меня глаза прятать. Полезли на дуб. Ничего себе утрецо, как Кани выражается. Пытаюсь сказать, что у меня же вроде как урок, но Мел только рукой машет:  — Перетерпит твой наставничек. Залезаем потом в ее гнездо на дубе: доски малость отсырели, капли за шиворот падают. Ёжусь. Сидим с Мел свесив ноги с дуба, смотрим на питомник. Там уже вольерные проснулись, перекликаются, лениво так похаживают с тачками возле загонов. Останавливаются друг с другом поболтать — лишь бы не работать. Между вольерными кое-где мелькает фигура Гриз — вжик-вжик. Я вроде как раньше тоже бегала с Гриз и Мел на утренние обходы — старалась ни одного не пропустить. Только мне ж теперь нельзя, а Мел вместо обхода решила чего-то со мной тут сидеть.  — Придурки, да? — говорит, кивая на вольерных. — У среднего игольчатника мозгов больше. Ругнуть вольерных — дело святое, так что это я с удовольствием.  — Люди вообще иногда бывают — хоть ты в вир скинь, — продолжает Мел. — Не знаю, может, мне потому звери нравятся, что они вроде как… цельные. Поранят — так от горя и боли, ну или от тоски. Если любить — так любят, радоваться — радуются. На людей иногда смотришь, думаешь: ну вот чего тебе не хватает, что ты такая мразь? Молчим, смотрим, как к Гриз внизу и вдалеке подходит Рихард. Спрашивает о чем-то — може, меня даже ищет. Мел на ладони подкидывает свой ножичек-атархэ. Выдыхает:  — Иногда когда вспоминаю… думаю — кого жальче? Выворачивало вроде как одинаково. Тут уж у меня прямо челюсть отваливается — потому что Мел никогда ничего такого не говорила. Я вообще не думала, что ей пришлось…  — Чего смотришь? Синеглазка вот лупил в драках по точкам этим уязвимым. Хорошо выбирать, когда у тебя амулетик от магии и ты можешь на расстояние удара подойти. А когда серьезный замес — с контрабандистами или какой еще швалью, а против тебя маги огня, например… Смысл в ногу-то атархэ метать, если это не остановит. В общем, до сих пор не знаю — сколько у меня на счету. На стали атархэ светлым серебром расплываются символы. Слушаю Мел, а сама-то Кани вспоминаю. Я к ней теперь почаще стала заходить, сидеть с ее дочкой. Вчера вот спросила насчёт того, что она делает — устранительство, стало быть.  — Каждый чёртов раз больно, — сказала Кани и растрепала мне волосы. — Только это… так должно быть. Мы вроде как с Десми договорились: перестаю плакать — ухожу на покой. В момент, когда бьешь — отключаешься, конечно, от этого дела. Там есть только необходимость. Ну, а потом… Потом — это как у Мел, которая сидит, вертит ножичек, рассказывает мне теперь о моем наставнике:  — С Синеглазкой мы… в общем, все вроде как в курсе, что не лучшие друзья, — тут уж я не выдерживаю, только что смех кашлем прикрываю. — Ну, у меня и с прежним устранителем не особо складывалось, который в группе до него был. Потом он не пришёл с рейда, и месяца три у нас не было «клыка». Грызи два раза в единение с людоедами влезла. А мне пришлось пару раз… самой. Губы у нее кривятся — будто во рту горькое с кислым. Я губу прокусила, у меня вот солоно.  — Так я к чему. Ты тут по питомнику от меня шарахаешься. Из-за Мориона, небось. Заканчивай с этим делом. У меня тоже бывало всякое… и по ошибке, и… вообще. Ясное дело, чувствуешь себя паршиво. Только это не делает тебя Синеглазкой. Ты тут не чёртов убийца, ясно тебе? Мел рубит и рубит короткие фразы, а я смотрю себе вниз. Гриз что-то доказывает Нэйшу. Мимо тащится вольерный Крэй с тачкой навоза и лопатой…  — И это, насчет твоего “по-прежнему”. Тоже заканчивай. Всё и так по-прежнему. Потому что ты вместе с нами и среди нас. И потому что… какого чёрта. Ты мне друг не потому, что ты варг или там… Не из-за того, что ты в питомнике делаешь. А потому что это ты. Понятно тебе? Она славная — Мел, это уж я давно знаю. С детства вроде как — когда я до одури хотела быть не только как Гриз, но и как она. Как Гриз у меня уже точно не получится, но вот как Мел — еще может выйти. Только вот я знаю, что она мне скажет сейчас. И что я отвечу. И… лучше б этого не было, в общем. Лучше б ничего этого вообще не было.  — Наплевать мне на это всё, в общем, — говорит Мел, будто с размаху последний кусок отрывает. — Ты мне любая нужна. Внутри как-то странно — одновременно тепло и холодно. Греет — то, что сказала она. Леденитто, что я отвечу.  — Спасибо, — отвечаю я хрипло. — Только, понимаешь, Мел, дело не в этом. Поднимаюсь, ставлю ногу на нижний сук.  — Просто я себе такой сама не нужна. Не переношу я себя такую-то. Вот в чём дело. Выдыхаю, соскальзываю вниз поскорее — чтобы лица её не видеть. Кидаюсь бегом, во всю прыть — так, что не догнать даже словам. Особенно словам. Само-то собой, они всё равно будут со мной носиться. Упрямые, самые лучшие, да. Только кем буду я — если отплачу им за всё вот так? Если вдруг не смогу сладить с тварью, которая внутри поселилась, если разрушу всё… Внутри всё кипит, словно чёрная не-я ожила — сейчас наружу вырвется… Спасибо еще — бывают на свете крепкие стены.

*

«Я — твоя стена, Йолла. Ты никого не убьёшь». Она никого не убьёт, ага. Тварь эта, которая внутри, то есть. Рвется и щупальца распускает, только вот куда ей — против ледяной-то стены. Не ору, не бьюсь, не путаюсь — спокойно, Йолла, спокойно давай. Грифон Грентль сегодня раздражённый, что его побеспокоили. Еще его шпыняют другие грифоны: он самый слабый. Надо Грызи сказать. Черная тварь ползет по стене, расплывается потеками, следит, дай ей волю — набросится. Только нет у нее, сволочи, никаких шансов. «Ты никого не убьёшь, Йолла. Без шансов. А теперь выходи». Это уж тоже привычно: разрыв соединения, вздохнуть, открыть глаза. Даже на подушки не грохнулась: на ногах.  — Выход из соединения уже мягче. Хорошо, Йолла. Вздыхаю, машу рукой — оно, конечно, здорово, только сколько на месте топтаться будем? Я, конечно, за десять дней приноровилась. С кем только не работали — с фениксами, со шнырками опять, даже с козой Олсен. Иногда и по два урока на день. Так что уж освоилась: даже если случайно влетаю в соединение — теперь спокойненько жду, сколько надо, не паникую, выхожу. Только эта тварь страшная жутко мешает — всё следит и лезет, норовит протянуть щупальца — коснуться того, что за стеной. Любопытная, наверное. Ну, пока что в сознание к животным — только с наставником вдвоем, а то можно представить, что я-то в одиночку наворочу. Оно и лучше — спокойнее. Гадкая не-я мечется, а ты ее только придерживаешь, а то ей если волю дать — она ж на тебя сверху такое обрушит. Затопит болью, задавит памятью.  — …но так нельзя. Моргаю. Нэйш вроде как щурится на грифона, а Грентль тоже на него мрачновато поглядывает и клювом щёлкает.  — Как то есть нельзя?  — Закрываться от Дара так, как это делаешь ты. Полностью разделять себя и его. Он что же, думает, что эта дрянь кошмарная и есть мой Дар? А хотя это ж я, какой мне еще могли подкинуть, спрашивается.  — Почему?  — Почему нельзя закрываться?  — Ну… да. Я ж вроде как для того и учусь. Чтобы овладеть, но никогда не пользоваться. Последнее говорю шепотом, как по секрету. А то вдруг Мел где недалеко — что-то мне кажется, она не скажет мне спасибо за такие намерения. Грифон и Нэйш играют в «кто кого пересмотрит». Одинаково не мигают и одинаково замерли.  — Ключевое слово — овладеть, Йолла. Нельзя управлять тем, что отталкиваешь всеми силами. Молчу, соплю, ковыряю носком сапога землю. Ну, так ведь хорошо шло всё: и выходила из соединения нормально, и тварь черная ничего никому не делает…  — Рихард. Почему Дар такая дрянь? Наставник моргает и поворачивается ко мне с поднятыми бровями. Грифон тоже зачем-то поворачивается ко мне. Мины — один в один.  — Ну, я-то в дневниках Гриз читала и слышала, что его называют Даром Боли. Всё знала, короче. Только не представляла — насколько он… Это же проклятие какое-то, честное слово, это же… убил раз — необратимо. Пролил кровь — свернул с дороги. И ты всё время видишь — как им всем… что они злятся, что им больно, что они голодные… Ким говорит, что иногда быть «пустым элементом» в стотыщ раз лучше, потому как за себя можешь решать. А Гриз всё твердит, что Дар — драгоценность, а он не драгоценность, он такое… Останавливаюсь — горло захлестнуло, аж пищать начала. Прокашливаюсь, говорю спокойнее уже:  — Почему его вообще называют Даром, будто это что-то хорошее.  — Может, потому что нас не спрашивают — хотим ли мы это получить. Будто подарок, который тебе всунули в руки на Хороводный день. С невозможностью передарить. Усмехается — тоже, время для шуточек нашёл. Потом видит, что я не улыбаюсь.  — Иногда обретать что-то даже сложнее, чем терять. Грифон встряхивается, топорщит перья, прячет голову под крыло — у них к зиме сонливость повышенная…  — Почему?  — Потому что не всегда мы понимаем — что получили. Это как если бы… — он будто рисует в воздухе. — Представь, что человек был слеп — и обрел зрение. Или был глух и смог слышать. Или у того, кто приспособился жить с одной рукой — появилась другая. Преимущества не всегда заметны, и часто полученное кажется… лишним. Мешает. Или даже причиняет боль — особенно когда начинаешь узнавать Дар не с самых светлых сторон. Ого, как шпарит — наверное, подготовился. Он бы прямо в Академии мог бы выступать — то-то студентки бы на лекциях глазами ели.  — С каких-таких светлых сторон?! Упираю руки в бока. Вот честное слово — лучше б он на меня заорал, что ли, а то… я будто бы на базаре, где мне втирали что-то распрекрасно-драгоценное. А потом глядишь — гниль какую-то всунули, и тащишься, обманутый, домой.  — Какие у этого… вообще светлые стороны? Тебе оно что-то дало? Ну там… хорошее что-то принесло? Пусть вот только не врёт, каким его это сделало счастливым — будто я не видала, как Аманда над сердечными зельями колдует. И про тех единорогов мёртвых от Кани слыхала. Ага, и я-то уж помню, что тут в питомнике было, пока Гриз не вернулась. Такое счастье, что Гроски по три раза на неделю хотел от нас на Рифы съехать.  — Ну, ты, например, получаешь возможность кого-нибудь спасти. Нет? Соплю носом сердито — этим ты меня не купишь, Ким вон и без Дара помогать и спасать всё рвётся… Наставник трогает губы, будто бы пробует какие-то мысли на вкус. Вроде как, я его с головы до ног осчастливила.  — Интересный вопрос. Наверное, это действительно что-то вроде нового органа чувств. Ты получаешь возможность смотреть со стороны. Многие вещи видятся в ином свете, другие видишь более ясно, более чётко. Словно обретают краски или… грани. Ещё художник выискался.  — Да мне-то оно на что, — говорю хрипло, а в груди — будто подпалили что. — Как с этой дрянью вообще нужно сжиться, как можно говорить, что это что-то хорошее, драгоценное, когда оно… Рихард. Как можно любить то, что причиняет боль?! Грифон мерно дышит — тихо линяет сизыми перьями. Падают — одно за другим, опять вольерные будут ругаться, что после уборки — хоть сто подушек набивай. Нэйш молчит и рассматривает дверь загона. Сейчас, небось, опять заведёт — что он там себе в блокнотике перед уроком написал. Только не желаю я всё это слышать.  — Ты же тоже… — говорю упрямо. Хоть и лучше б мне помолчать, конечно. — Только не начинай тут, что ты от этого дела без ума. Да если б тебе предложили бы взять, да и избавиться от этого и стать как раньше — ты бы…  — Полагаешь? Вид у него такой — будто ему и правда интересно, что я там себе полагаю.  — А что, если б у тебя был выбор, ты бы…  — То есть, у меня его не было? И брови приподнимает — удивленный с ног до головы. Стоим друг напротив друга. Костяшки на кулаках болят, а глаза щиплет. Ворочается и вздыхает грифон за прутьями. Внутри тоже что-то ворочается — наверное, не-я чёрная вылезла, будь она неладна. Подзуживает: давай, мол, выложи ему всё. Что если б Гриз не вернулась — наплевал бы он на Дар, на питомник, на всё. Что не было у него выбора — Истинный варг, врожденный, весь такая из себя легенда. И потому он везучий, вир его забери. Что не надо сравнивать пурру с алапардом, да и вообще. Уже почти рот открываю — только за миг до этого открывается дверь. В дверях — Ким, и это будто явление Ребенка Энкера посередь кровавой бойни.  — Кани сказала, Йолла здесь, я подумал… а. Вы не закончили?  — Мы закончили, — говорит Нэйш таким тоном, будто по лицу прочитал всё, что я хотела проорать. У меня сердце камнем валится в желудок. Потом наставник добавляет: — На сегодня. Молча киваю — наверное, до завтра. И выхожу из сарая вместе с Кимом. Может, он изобрел какой-то проблемоулавливатель, не знаю. И жду — чего ему надо, или что он скажет. Но он только вдруг берет меня за руку, как маленькую. И, может, надо бы вырвать ладонь — меня так даже ма не водила лет с пяти… Но я с чего-то только благодарно киваю и стискиваю ему ладонь — теплые пальцы опять перемазаны каким-то мазутом. Может когда стены перестают работать — сгодится хоть это. МЕЛОНИ ДРАККАНТ Разговор с Мелкой не идет из головы весь день. Тем более — сама Мелкая забилась в норку. В мастерскую к Киму — как перепуганный шнырок. Не иду выкуривать, спрашиваю только у Кима — она как?  — Она почти не путает отвертки, — выдает Шибздрик, который опять в состоянии какого-то своего осенения. И захлопывает дверь. Тут еще Балбеска с муженьком из рейда возвращаются с богатым уловом: отобрали у контрабандистов шестерку нервных керберов. Один так даже редкий четырехглавка — ну, как возле такой лапули не сидеть. В общем, дел по горло, а Мелкая из головы не вылезает. Так что я решаю перехватить Грызи и обговорить кой-что. Попутно решить — нужно ли уже свежевать Синеглазку или потерпеть с недельку. Только направляюсь на прощание — глянуть, как там с керберами. Иду к временным клеткам…  — …в шаге, думаю. Если не ближе. Натыкаюсь на голос Синеглазки, как на стену. И этот здесь. Чего ему вздумало с керберами потрепаться?  — Знаю. Говорила с ней, — а это уже Грызи. Стало быть, про Мелкую разговор. Следопытствовать, конечно, последнее дело. Но да вдруг узнаю что хорошее. Печать на ладони вспыхивает теплом. Делаю сколько-то шагов — выхожу на прямую линию. Теперь вижу их — как раз стоят перед клетками керберов-новичков.  — Толку с этих разговоров… Йолла знает — что для меня Дар, вот и закрывается изо всех сил. Врёт мне и, думаю, теперь ещё и боится.  — Забавно.  — Ни черта не забавно, — отрубает Грызи одновременно со мной.  — Забавно оказаться наивным. Знаешь… В начале занятий я полагал, что боязнь разочаровать тебя может быть неплохой мотивацией. Нелепо, конечно — принимать Дар из любви к кому-то другому, но мне казалось, что это могло бы сработать — до сегодняшнего дня. Керберы поднимают свирепый предупредительный вой — каждый из своей клетки. Слушать тяжело, уши приходится напрягать сильнее, чем глаза.  — Тебе ничего не сказало то, что она пытается убить и Дар и себя?  — Об уровне ее ненависти к полученному? Сказало, но… — смешочек сквозь зубы, — Думал, ты сможешь ее убедить в том, насколько это ценное приобретение.  — Убеждать в чём-то, когда она сама чувствует совсем другое? Ха. Но в любом случае, я буду пытаться, если выйдет тот вариант, который ты мне обрисовал. Что еще там за вариант? Прогнозы Синеглазки — могу себе представить, сколько там оптимизма. Нэйш что-то там расхаживает вдоль вольеров — будто решил оказаться от Грызи подальше. Или будто ждет, что она с чего-то сейчас выхватит кнут и устроит ему показательную порку.  — Это было… предсказуемо, не так ли?  — Что она придёт к мысли не входить в соединение и не пользоваться Даром?  — Что обучение закончится так. Кажется, я говорил, аталия, что могу обучать… только определенным вещам. Слабые точки. Точность удара. Мясник ведет пальцами по прутьям, за которыми беснуется кербер Уголек — исходит на злобный рык двумя головами.  — Прочные клетки. Грызи подходит не спеша. Лязгает задвижка.  — Разве ты не научился их не только строить, но и отпирать? Уголёк замирает и недоверчиво смотрит на руку варга, которая внезапно отпускает его на свободу. В двух горлах клокочет предупредительный рык. Сейчас прыгнет. Варги отступают от клетки разом.  — С другими это… сложнее.

— Потому что иногда не знаешь, как подобрать ключ?

— Потому что-то, что за прутьями, не всегда хочет выходить.

Кербер стоит в открытом проёме — вертит головами, выискивает подвох. Думает — может, в клетке-то лучше? Спокойнее?

— Стены иногда нужны, аталия. Чтобы… наблюдать. Или укрыться. Чтобы что-то удерживало.

— Или чтобы ограждало?

Уголёк наконец поверил: вот оно. Шаг. Другой — мускулы так и перекатываются под исполосованной шрамами шкурой. Расстояние — один прыжок, добыча в поле зрения…

— Ты воздвиг в ее сознании стену — чтобы защитить, — говорит Грызи мерно и слишком спокойно.

Кербер с рёвом кидается вперед — и замирает, остановленный волей варга. Будто наткнувшись на невидимую стену.  — Простейший выход, очевидное решение. И естественное стремление оградить — на время, только на время. Я не собирался ограничивать ее, хотел только… дать ей возможность привыкнуть.  — Минимизировать вред, — соглашается Гриз. — Очень эффективно, да. Осторожно касается локтя Нэйша — убери, мол, контроль.  — Так менее больно, — и делает шаг вперед, навстречу взметнувшемуся, взвывшему Угольку. — Так надежнее и быстрее, да. Открытая ладонь Грызи тихо ложится в воздух.  — Просто иногда стены — это не выход, Рихард. Кербер подходит недоверчиво, порыкивая одной башкой в сторону Синеглазки. Лезет правой головой под ладонь Грызи — и она бережно, трепетно поглаживает черный гладкий лоб.  — Стена по определению и не может быть выходом. Не так ли? Логический парадокс. Грызи очень увлеклась почёсыванием брюха Уголька. Даже на корточки опустилась. Кербер тихо рокочет изнутри — «Грррррррр» — мало ли, больно сделают. Хвост слабо мотается — туда-сюда.

Нэйш изображает статую, с пьедестала изучающую эту композицию.

— Сегодня она спросила меня — как можно любить то, что причиняет боль.

Мысленно хватаюсь за голову. Давлю желание тут же бежать к Мелкой — чтоб хоть чем-то помочь.

— И что ты ответил?

— Что я должен был сказать ей, как ты полагаешь? Мне следовало ограничиться двумя словами — «С трудом»? Или более общими понятиями, вроде «Люди постоянно любят то, что причиняет им боль». Я мог бы обозначить, что Дар не обязательно любить. Или привести в пример Десмонда и Кани… Какой ответ ты полагаешь правильным, аталия?

Гриз начинает почёсывать кербера под одним подбородком, потом под другим. Лапочка плавится в ее руках и молотит хвостом уже вовсю.

— Нэйш. Йолла не хочет слышать правильные ответы. Не хочет слышать мои ответы. Она хочет слышать — тебя.

Впору за сердце хвататься. Вспоминаю, как я сегодня пыталась Мелкой выложить свои вроде как чувства. И помножаю на ударенность Синеглазки.

Препарировать всё вокруг себя — вот что он обожает. И делиться своим мнением насчет того, что напрепарировал — в других, само-то собой.

А вот когда дело касается — что у него там внутри происходит…

— Может, ты не заметила, аталия, но это не совсем то, в чём я эксперт.

— Ну, ты же ответил на эти вопросы для себя.

— Считаешь, ответил?

Гриз вся ушла в почёсывание кербера, который распластался и млеет. Идеальная пара — и плевать им двоим, что их сверлит взглядом бывший устранитель.

— Тогда ответь. Нэйш, я хорошо понимаю, что искренность — не твоя стезя и что тебе проще наизнанку вывернуться, чем с кем-то заговорить в открытую…

— Ну, почему, вот Лайл на рейдах…

— Рихард. Ты помнишь, что я тебе сказала — даже и теперь, ты можешь отказаться. Если вдруг решишь, что требования слишком высоки.

— Да. Я помню.

Синеглазка говорит тихо и задумчиво. Опускается рядом на корточки, тоже начинает гладить кербера.

Сейчас сблюю в кусты от такой идиллии.

— Ты не отменил уроки.

— Знаешь, аталия, иногда мне кажется, что отсутствие выхода — лучшая мотивация.

Уголёк аж поскуливает от вселенского счастья, извивается на земле от удовольствия.

— Значит, ты всё-таки считаешь, что другого выхода у девочки нет?

Нэйш гладит кербера подозрительно долго и с подозрительно стеклянным взглядом.

— Ты сама сказала: стены — не выход.

Ладно, пусть себе. Глушу Печать — наслушалась. Иду разбираться с вольерными — наверняка ведь вечернюю кормежку запороли. И надо будет таки пообщаться с Мелкой.

Убийство Синеглазки на сегодня откладывается.

Кажись, ему и без того уже хватило.

ЙОЛЛА ДОМЕРТ

А назавтра урока нет. Ну, то есть я прихожу вовремя, кручусь у нужного сарая. Потом за мной прибегает Карим, из младших учеников.  — А меня за тобой послали, — говорит, а сам гордый до макушки. — Урока, говорят, не будет, а тебе велено собраться как для поездки в город и идти в кабинет к Арделл! Вытвердил, тоже. Хмыкаю и во весь дух несусь в свою комнату — накидываю приличную куртку, вроде как на рейд. Креплю к поясу сумку с набором зелий да проверяю, всё на месте или нет. Ну, и обычную сумку — через плечо: маленько денег, перчатки, бинт, нож, пара амулетов, всякое такое. Еще быстрее потом несусь в кабинет Гриз, толкаю дверь и попадаю в разгар перепалки. — …справится любая группа! И уж в любом случае, её уровень может оказаться недостаточным…  — Это разве не мне решать? Гриз сердится — ну, это понятное дело, с Нэйшем ведь говорит. А наставник с чего-то нацепил плащ с капюшоном, да не такой, в каком с Гроски шастает, а вроде балахона что-то, какие жрецы носят. Весь в сером, а улыбкой прямо солнце бы пересветил.  — Йолла. У нас сегодня небольшое выездное задание — мы отправляемся на вызов.  — Ага, — говорю и вижу, как темнеет Гриз. — Куда?  — Скоро узнаешь, но тебе почти наверняка понравится. Вот если посмотреть на Гриз — то что-то у меня прямо сомнения.  — Считаешь, это необходимо? — это она-то, и губ почти не разжимает.  — Когда еще такая возможность подвернется. Йолла, «поплавок» у причала… Гриз вздыхает.  — Ладно, я с вами. Пять минут — раздам распоряжения.  — М-м-м, — Нэйш делает вид, что раздумывает. — Я был бы не против, но… помнишь первое из моих двух условий? Гриз, видимо, что-то такое помнит, потому что начинает говорить тихо, но очень, очень выразительно.  — Нэйш. Я не собираюсь вмешиваться.  — Не сомневаюсь — ты просто собираешься разделить с нами небольшую прогулку. Но поскольку речь идет о моей ученице, то ты можешь считать… — тут он наклоняется вперед и договаривает шепотом: — Что я тебе запрещаю. Потом он выдает последнюю улыбочку — острую, как нож. Разворачивается и выплывает в коридор, поманив меня за собой. Гриз на прощание не говорит ничего. И даже не спорит — хотя, может, просто онемела.  — Тебе просто нравится ей приказывать, — говорю проницательно, пока мы идем по дорожке к причалу. Наставник улыбается мечтательно.  — Иногда приятно получить такую возможность.  — Хоть в чём-то, — фыркаю под нос, но делаю вид, что это я закашлялась. А Рихард делает вид, что ничего не слышал. И вообще особенно слов не роняет — пока в «поплавок» лезем, пока этот «поплавок» гиппокампы сквозь водные бездны волокут не пойми-куда… Наверное, час, а может, больше — я уж вся успеваю измучиться. Начинаю пытать: когда уже приедем? А приехали? А куда едем-то? Ну, куда, а? А задание какое?! Нэйш молчит и улыбается из полутьмы «поплавка», с соседней скамейки. Очень многообещающе, как говорит Кани. Потом прибываем, в кои-то веки. Из «поплавка» вылезаем на берег реки, потом на дорогу — тут и до города недалеко, вон, видны пошарпанные стены, да благовониями несет почему-то. Идем себе и идем, а когда стены становятся близко — наставник накидывает капюшон. Сразу становится похож то ли на странника, то ли на жреца какого-то.  — Зачем маскарад? — спрашиваю. — К знакомым идем, что ли?  — Просто меня здесь слишком часто узнают в лицо. И тут я наконец вижу шильду возле городских, распахнутых настежь ворот. И рот у меня распахивается пошире, чем ворота. На шильде три алапарда — герб. Над ними — фигурка мальчика. А сверху вырезана надпись: «Добро пожаловать в Энкер». Да что ж за такое…  — Я же говорил — тебе понравится. Это он подобрал какое-то не то слово. Я и так особенно не шастаю по городам. Но чтобы Энкер и в такой компании — оно ж… Сколько я вместе с Гриз над картами Энкера вечеров просидела — не пересчитать. Все пытались тайну разгадать. Десятого Чуда Кайетты. Которое тут объявилось и пропало лет тридцать назад. Сама я в Энкер так и не попала, а Гриз мне все рассказывала, и тут точно по ее рассказам: мусорно, серо, куча храмов и пророков на улицах. И паломники, и торговцы амулетами, нойя и какие-то серые личности с дешевенькими брошюрками, и вот, жрецов и бродяг полно. Кому какое дело до еще одного жреца — высокого, в сером капюшоне. И до еще одной бродяжки, или за кого я там сойду. Ну, и еще до того, что у бродяжки голова сейчас открутится. Мы идем медленно — правда вроде прогулки получается, а я стараюсь охватить сразу всё. Вот Храм Целительницы, а рядом с ним больница и две аптеки, да куча частных лавок — лекарствами торгуют. Уличный музыкант в сером тряпье — интересно, специально нарядился? Вовсю поет… ах ты ж, и песня про Дитя Энкера, да! А вон продают леденцы — алапардов на палочке. Сыро, влажно, немного туманно — теплее тут, чем у нас, я даже куртку расстегиваю потихоньку. Щупаю глазами жителей — как-то тут им живется? Физиономии серые, унылые какие-то. А вот две нойя — скользят взглядами без интереса, они вон к какому-то приезжему направляются. И еще храм — только уже Единого, кажется. Две крысы неторопливо перебегают дорогу — будто хозяева. На маленькой площади уличный театр — тут я уж прямо шею чуть не вывихиваю. Потому что там тоже что-то ставят про Великого Варга Энкера и его какие-то там подвиги. Кажись, он там от злых алапардов какую-то принцессу спасает — вон, парик золотом горит. Все бы хорошо, только у актера, который играет Ребенка Энкера, лицо настолько пропитое — даже грим не спасает. А недалеко статуэтки продают. Хочешь — маленькое Дитя Энкера (в белых одеждах и с золотыми локонами, как с картинки), а хочешь такое же, но вроде как уже взрослое.  — Я б прикупила, — признаюсь. И воображаю, в каком восторге Кани была бы — «Ха, кто у нас тут любитель коллекций? Такую я б собрала!»  — Я бы не советовал, — доносится из-под капюшона тихо. — Цены высокие, а сходство довольно условное. Ну да, и у меня тут… как это? Неповторимый оригинал.  — Ну, а зачем мы сюда еще, коли не статуэток прикупить?  — Маленький вызов, я же говорил. У одного хозяина возникли проблемы с алапардом. Он что, издевается? Проблемы с алапардом, в Энкере — это то есть как?  — Да, представляешь. Их тут сейчас довольно много — куда больше, чем было раньше. При храмах, при зверинцах — чтобы паломники могли вообразить себе случившееся. Некоторые участвуют в представлениях, хоть и не на тех улицах. Да. Тут что-то очень много алапардов — я уж двух видала, мелькнули. А еще есть на книжках, на рисунках, в статуэтках, на вышитых платках. На стенах. Чаще встречается только — изображение этого самого легендарного ребенка, так что мне… неловко, что ли. Особенно когда мы сворачиваем на Ярмарочную улицу, а Нэйш по ней движется как ни в чем не бывало. Не торопится — оглядывает дома, будто вспоминает. Гриз говорит — иногда память почти почувствовать можно. Эта — вязкая, холодная, страшная, такая, что не хочется и трогать. Катится оттуда, впереди. Встает навстречу.  — Да. Раньше их было меньше. Только на Ярмарочной — приезжие зверинцы или с циркачами. Событие для малышни. Улица затаилась, ощерилась. Вся забросана сухими цветами, пропитана благовониями. У стен домов — пряники и тряпичные куклы, и над ними тоже спорят крысы. По стенам домов плывут алапарды — медовые, распластались в прыжке…  — Между этими домами, во дворе, стоял шатер — и, кажется, именно под ним приключилась какая-то история. Кажется, хозяин зверинца напился и решился, что обойдется без дрессировщика — ведь животные были отлично вышколены. Особенно алапарды: они ведь такие… податливые. Шумит вода в почтовых тоннелях под ногами — мелькает через позеленевшие, медные решетки. Если закрыть глаза… ага ж, можно увидеть пьяного хозяина. Он орет и ругается, неумело лезет кормить привязанных животных — немного, выступление скоро…

А алапарды прижимают уши и жмутся друг к другу, потому как зверя этого легко выучить, точно. Понятливые — дыхание захватывает. Если из нескольких поколений домашних — так они еще и незлобивые. Только вот…

 — У пары был детёныш, и его клетку забыли запереть. А может, он выскользнул. Словом, он оскалил клыки на хозяина и попытался укусить. И хозяин ударил слишком сильно.  — Он… не знал, что ли?  — Не знал. Забыл. Был пьян. Не рассчитал удара. Теперь уже нет разницы. Алапард — идеальный убийца, вот про что все всегда забывают. Как охотится — летит быстрее ветра. В одиночку загрызает яприля. Одним ударом лапы с разгону сносит череп корове. И есть только одно — что заставляет алапарда впасть в помешательство и выйти не на охоту, а на резню. Это называют — кровная месть. Защита своих или месть за своих.  — Думаю, он даже не успел осознать свою ошибку. Под ногами струится вниз улица — пустая, только вот вся в цветах: красных. Из разных стран. Оранжерейные, садовые, полевые. И брызги краски на светлых стенах — как брызги крови. Потому что это же был ярмарочный день. Потому что когда два обезумевших алапарда вырвались на улицу — там было полно народа. Всяких… смеющихся торговок, и нойя, и просто себе местных жителей, и их детей. Кто-то рассыпал яблоки — может, торговка, а может, художник или поэт какой: Гриз говорила, они часто тут вдохновляются… Яблоки тоже красные — глянцевые. Лежат, качаются, некоторые раздавленные. Плачут соком. А у меня горло спирает — сколько раз читала, вроде как страшную сказку или легенду, а ни разу такого не было. И перед глазами не мелькало — как они все, сколько их было, осыпались вниз. Как яблоки. Мы идём тихонько, прогулочным шагом. Этой самой улицей, какой тридцать лет назад шла смерть. По следам криков, алых и черных брызг, плача и попыток сбежать, и бесполезных ударов магии — алапард все равно быстрее, в ярости-то… Вода за позеленевшими решетками струится — тоже кажется красной…  — Самец, — говорит наставник, — прошел здесь до конца, самка потом свернула в проулок и выскочила на Малую Торговую. Всё длилось удивительно недолго: никто просто не успел ничего понять. Они были очень стремительны. И не настроены щадить. Встретились они только на Белой площади. Опять сошлись — потому что сошлись улицы. Интересно, если спросить — он знает, сколько тогда… В книжках по-разному. Говорят — три сотни, а то пять сотен. А кто-то говорит — тысячи полторы, не меньше.  — Знаешь, я погружался в сознание алапардов, в том числе и разъяренных. И то, насколько они ускоряются… удивительно. Предугадать удар крайне сложно, предупредить или выставить щит… бесполезно: весь мир кажется им словно застывшим. Они просто проходят насквозь — нечто родственное с яприлем и мантикорой в бешенстве, только скорость неизмеримо выше… Но нежелание останавливаться примерно одинаковое.  — Но… они же остановились. Белая площадь, оказывается, маленькая — я думала, будет больше. И ничего она не белая — ее тоже заляпали алым в память того дня.

Сходятся несколько улиц. Гудит вода в почтовом канале. Дом мэра с садом и фонтанами, обсажен зеленью и цветами, у ограды разноцветные камешки рассыпаны.

Посередь площади — нелепая статуя: три алапарда (то ли молва наврала, то ли детеныша посчитали), а их попирает себе ногами пухлый малыш в кудряшках. Сам чуть ли не больше алапардов.

Только мне не смешно.

— Да. Говорят, их остановил какой-то мальчик, которому что-то понадобилось у ограды. Сюда дети часто наведывались — поиграться с красивыми камешками…

— Поднялся и протянул руку, — говорю я то, что читала вместе с Гриз раз сто, — а они остановились. И поползли к нему через площадь на брюхах. По белой площади, в крови. Они ползли и скулили, а он стоял и смотрел.

Синими глазами. В которых, наверное, не было того самого мальчика, а было… был не-он, то, что в нем в этот момент проснулось. Что сказало его губами: «Умрите».

И они умерли.

Рихард рассматривает памятник, наверно, — а хотя кто там поймет, что он на самом деле рассматривает.

— Просто удивительно, почему эту сказочку считают такой занятной. На мой взгляд, самое интересное случилось дальше.

— А что случилось-то?

— Кажется, у мальчика кто-то был, — говорит он и смотрит теперь в другую сторону — куда? — Кто-то… ценный. Отец или мать, не скажу точно. Кажется, их испугала эта история с алапардами. Кажется, мальчик много раз повторил себе то, что начали говорить люди на площади: «Это было нечто иное». Не человек, не варг, не…

«Это не я, — сказала я себе, когда узнала, что Морион умер. — Это… не я — Нэйш, кто угодно. Это… нечто иное».

Чёрная дрянь, которая называется Даром.

— А… дальше?

— Дальше мальчик изо всех сил постарался поверить — что это не он. Ему так не хотелось быть убийцей. Не хотелось быть тем, на площади. Не хотелось разочаровывать. Поэтому он пытался вылечиться — год за годом. Отстранившись от Дара настолько, что перестал его чувствовать как часть себя. Просто… какая-то тварь. Монстр в клетке. От которого не можешь избавиться, и влияние которого иногда полезно… но у которого нет шансов выйти наружу.

В груди ноет, тянет, болит, и алые пятна на белой площади — плывут, плывут перед глазами, будто снег усыпан ягодами…

— Но… а если Дар неотделим от варга… Гриз же говорит — это лучшее в нас…

— Гриз бывает права удивительно часто.

К нам направляются сразу два каких-то жреца с банками для пожертвований, так что наставник разворачивается, и мы уходим с площади.

Прошлое волнами катится вслед — не знаю, можно сбежать или как?

— В общем, это достаточно поучительная история. В которой мальчику понадобилось довольно много времени, чтобы понять: то, что он запер… было не самым худшим. И осознать простую истину.

Вроде как, он на меня и не смотрит. Только вот я чувствую его взгляд — острый и прямой.

— Истина в том, что на самом деле на площади не было никого иного. Только алапарды, да испуганный мальчик, который очень хотел, чтобы они остановились. Который не знал границ своего Дара — и что у него есть Дар, вообще-то, тоже не знал. Это не было подвигом, как не было убийством. Это было неумелым использованием пробудившегося Дара, вот и всё.

Бреду, держу руки в карманах, смотрю за тем, как валит пар изо рта — мешается с туманной дымкой. Вот храм Стрелка — тетиву натягивает… А тут, кажется, уже Первоваргу храм отгрохали. Только у Первоварга на фреске у храма что-то знакомые светлые волосы.

— А… что с мальчиком-то случилось? Ну, он же потом всё понял… и как-то вернул Дар, да? И как такое быть могло?

 — Кажется, он кое-что потерял, — доносится из-под капюшона, — и тоже довольно ценное. Но, думаю, это история для других декораций. Дальше мы уж идём молча — хотя и тоже не спеша. Высокий вроде-как-жрец в капюшоне, и я — без капюшона, в куртке и непонятно кто. Торговцы зазывают посмотреть на фигурки алапардов, а один пророк так завывает насчёт нашествия огнедышащих механических свиней, а через это — конца света. Ким бы с ним точно не согласился, наверное. В таком-то молчании проходим еще квартала четыре, а потом уж Нэйш берётся за молоток нужного дома. Открывает какой-то сердитый мужик, заросший по самые уши рыжей бородищей. С порога орёт:

— Не подаю, убогие! — и почти уже дверь захлопывает, только нога Рихарда ему мешает.

— Вы обращались в «Ковчег»?

— Я? Что я, по-вашему, идиот? К вашим чокнутым зверолюбам! Варги, стало быть? Это мой партнер выдумал, ха! Думал, вы сможете узнать, в чем тут дело, хэ! Ну, раз явились — давайте во двор, посмотрим, какой с вас прок.

Лицо красное, глаза — щелки, чуть из-за рыжих ресниц видать. Сам низкий, коренастый, палкой машет по пути, пока во внутренний дворик ведет, то есть. Деловой — до жути: двоим работникам по пути за безделье выдает, да приказывает найти своего партнера, дурня и бездельника.

— Вызвал варгов — пусть платит, хы!

Во внутреннем дворе полно сараев, и из одного слышится ровный, низкий вой. На одной ноте — прямо сердце сжимается.

В сарае — клетка, в клетке — алапард. Старый, поседел уж весь. Лежит, голову на лапы положил — и воет, воет, воет… А хозяин, видно, хочет на него палкой махнуть, да при нас боится.

— Три дня назад начал. Отказывается от еды — кормим хорошо, не думайте, хых! Вон, бока-то не маленькие. До этого такого не было, местные лекари годны разве что навоз выгребать из-под зверюг, хы-хы. В общем, надо узнать, что там с ним, вроде как ваш профиль. Ну, и сколько будет стоить — лечить. Хотя вы, зверолюбы, должны зверушек лечить из чистого к ним сострадания, нет, хэ?

Хыкает, и почесывает бороду палкой, и с опаской поглядывает на Рихарда — который в капюшоне и ни звука, ни жеста. Алапард всё воет. Налитые, жалобные, неподвижные глаза.

Будто… просят о чём-то. Наверное, так просили эти двое — которые ползли по кровавым камням к мальчику с синими глазами…

— Йолла, — тихий шепот над ухом. — Я хочу, чтобы ты сказала мне, что с ним. Чтобы ты увидела, что с ним. Готова?

Киваю — ага, готова. Привычный толчок извне: сама я в единение не могу идти, либо уж насильно втаскивает, либо никак… Нет шанса, что ты убьёшь, Йолла. Я — твоя стена. Тяжко дышать от тоски и давит, давит, давит, и вокруг летают осколки-воспоминания: алапард вытянулся на боку, подрагивает лапами, а другой толкает носом, пытается поднять. Раскаленный хлыст касается бока. Два алапарда летят по улице — как совсем недавно рассказывали кому-то… ей… мне. Только кровь не льётся, потому что нет когтей, и нельзя-нельзя-нельзя ударить — снова будет страшный хлыст…

Да. Ты не убьёшь. Ты никого не убивал, вы никого не убивали…

Тоска, лютая, страшная, и жить не хочется, хочется туда, где что-то потерянное, что-то дорогое… И ты, которая вместе — ты можешь отвести меня туда? Отведи туда, пожалуйста, пожалуйста…

Без шансов. Больно, больно, больно, но ты не проси меня звать это черное, страшное, потому что… потому что есть стена. И потому что оно не поможет.

Кто поможет? — дрожит и спрашивает внутри старый алапард. Кто мне поможет?

Тянусь мысленно — чтобы погладить, легонько, успокаивающе. Сказать, что помощь будет — не знаю, кто, но обязательно, всенепременно. Выдох. Выхожу, не дожидаясь подсказки Рихарда. Рыжий хозяин пялится, хыкает да губы облизывает. Видать, не понимает, кто тут варг. Вопросов тоже ждать не буду, раз такое дело.  — У него подруга померла, — говорю сипло, — недавно, значит. Они вдвоем тут… несколько лет, из цирка сами, дрессированные, то бишь. По улицам прыгали на потеху — разыгрывали тот день. Только у них были вырваны когти. Сточены зубы. Да и сами под артефактами контроля, чтоб не поранили кого. Не жизнь, а дрянь, только пока подруга была — он это мог сносить. Притворялся еще — наперегонки, по улице, как в игре… Голос дрожит, дрожит, будто паутинка на ветру. Хозяин, паскудник, носом фыркает.  — А теперь ее нет, — договариваю шепотом. — И он теперь… помереть хочет.  — Хы! Так что ж, вы переубедить его не можете, что ль? Ну, как у вас — залезть ему в мозги, сказать, что не надо ему этой самки или другая нужна. Не можете, что ль, хы? Мотаю головой. Не могу, потому как… несправедливо это — такое над животиной творить. Пополам ломать, как Рихард тех бойцовых. Налитые печалью глаза — бледно-золотые — глядят на меня. Алапард не воет уже — слабо подвывает. Будто спрашивает — то самое, на что я не смогла ответить: кто мне поможет? Или другое, страшное: почему ты меня туда не отвела, раз я хотел? Потому что так нельзя, — дурацкий ответ. Ким говорил: смерть может быть милосердием, только… а вдруг еще можно спасти. Я не могу — а вдруг Гриз, или Мел, или ещё кто…  — Мы его забираем, — говорю, сглотнув то, что в горле застряло. Местный хозяин, конечно, говорит «хы» — и не один раз.  — Хорошая шуточка, нечего сказать! Приперлись, показали фокус, начали нести чушь какую-то. С чего это ты тут раскомандовалась, деточка, хэ? Знаете, сколько стоит хорошо надрессированный алапард?  — Понятия не имею, — это уже говорит Рихард. Мягонько так — аж до мурашек. — Никогда этим особенно не интересовался. Тихо отодвигает меня от клетки и подходит к ней сам — что-то интересное в прутьях высмотрел.  — Так поинтересуйтесь, кто б вы там не были, ясно вам? Нет, само-то собой, если ваш питомник вдруг согласен поменять… хы… моего Снежка на такого же, тоже вышколенного… кто знает, может и сговоримся. А нет — то проваливайте. И руки в бока, и палкой взмахивает с угрозой, и печать у него на ладони не какая-то, а огненная.  — Или что? Думаете, раз тут Энкер — мы все тут обтрепетались, хых, сказочкам этим про великую Арделл верим? Хы… хы… три раза, как же! Хотите — покупайте алапарда, коли в цене сойдемся, а нет — чешите на площадь смотреть представление. Чего? Слышал я слухи и про питомник, и про поручителя вашего, только я что-то сомневаюсь, что ради одной зверюги вы побежите к Шеннету, или что сюда явится кто-нибудь вроде Ребенка Энкера. Под капюшоном Рихарда обозначается пауза, которая говорит, что он прямо-таки наслаждается моментом. И оттого не знает, что сказать.  — Гроски в таких случаях говорит: «Боженьки», — подсказываю я и стараюсь не хихикать.  — Лайл бывает удивительно меток, — соглашается Нэйш и отбрасывает капюшон. — Но в некоторых ситуациях даже его красноречие… А я прямо готовлюсь — как у хозяина глаза на лоб, стало быть, попрут. Только он вместо этого начинает гоготать.  — Хы, хы! Гы! И что, этим вы меня думали взять? Жрецом-блондинчиком испугать? Так у нас тут в храмах этого добра навалом, хо. Или актеришку наняли? С помостков сняли, а? Такой тупой, что даже обидно как-то. Иной бы уж рассмотрел знак варга — глаза-то у Рихарда синевой изрезаны. Или поперхнулся бы от усмешечки, а этот орет себе, палкой машет. Что, говорит, парень, играешь Десятое Чудо Кайетты потихонечку, а?  — Иногда приходится, — говорит Рихард и улыбается так жутко, что хозяин тут же и примолкает. — Временами… Приевшийся спектакль, который вы сами не раз повторяли. Правда, алапард тут всего один… Лязгает задвижка клетки — звучно, с оттягом. Алапард Снежок медленно выпрямляется, ступает вовне — хищно, и не скажешь, что три дня лежал… По морде расплывается знакомый оскал… нет, ухмылка. Глаза подними — и увидишь на человеческом лице такую же.  — Гхны, — говорит хозяин. Он белый, потный и смотрит на Рихарда. В глаза, где теперь синего больше, чем бледно-голубого — будто лёд взломался на реке.  — …но это ничего, правда ведь? Всегда можно повторить. Отличный спектакль, проверенный годами. Как там было? Недальновидный заводчик цирка. Жаждущие крови алапарды… один алапард. Нет когтей и зубов, какая досада. Но осталась скорость. Которая при вспышке ярости опережает любой поток магии, любой артефакт. Кажется, многие в тот день погибли просто оттого, что их смяли на полном ходу. Или ударили лапой. Проломили голову. Какие варианты вам нравятся больше? Снежок — выпрямленный, напряженный как для прыжка — идет вперед. А меня корёжит от этого — потому что непонятно, кто из них страшнее. Алапард — стеклянные глаза, подползает к бывшему хозяину, скалится — то ли в ухмылке, то ли от страдания. И Нэйш — с мягким-мягким голосом, легкой-легкой улыбочкой, глаза все синевой проросли, взгляд — как у кошки, которая сейчас запустит когти в мышку…  — Прекрасный спектакль, правда? Что предпочтёте? Или, может, мы попробуем с теми алапардами, которых вы только начали натаскивать? — хозяин вздрагивает и оглядывается, когда со двора доносятся глухие удары — от других сараев. Снежок прижимается к полу, напрягает лапы. — Не хотите сыграть небольшую роль… скажем, попробовать убежать или посопротивляться? Ведь спектакли должны выглядеть правдоподобно… А как насчёт репетиции? Хвост алапарда застывает — всё, сейчас… Зажмуриваюсь, набираю в грудь воздуха:  — Рихард, не надо! И становится не так жутко, будто пелену погребальную порвала. Алапард вон моргает с удивлением, весь вздрагивает, осторожно, быстро ползет в клетку — хоть бы не наказали… Нэйш теперь смотрит прямо на меня — сколько-то секунд тем самым взглядом хищника, а потом своим обычным.  — Ты сказала…  — Рихард, хватит, — говорю, а сама думаю — сказала бы так Гриз, или не сказала. Потом плюю, говорю правду. — Пожалуйста. Мне страшно. Алапарду тоже — забился в клетку, дрожит весь. Про хозяина и говорить не стоит — вон, палку уронил, губами шлепает.  — Р-рихард? То есть, я… то есть, вы…  — Мы его забираем, — говорю я. Шмыгаю носом — да в вир болотный, что этот рыжий подумает. — Если не хотите тут… репетицию, ясно вам? Всё равно он бы у вас тут издох скоро. Рыжий стреляет глазками, открывает рот, закрывает, потом еще ухмылочку долговато давит. Наконец рожает.  — А… м-может, вам… чайку?  — Было бы неплохо, — прилетает от Нэйша. — Ах да. Миску воды, три фунта фарша… и ошейник с верёвкой. Мелко кивает, выскальзывает за дверь. А видок-то такой, будто боится, что веревка с ошейником — это на него. Хотя кто там знает Нэйша — с него станется.

*

Снежок фарш ест медленно — сразу нельзя, а без подкрепления его везти тоже не годится. Потом лакает воду с успокаивающим — я наливаю. Рихард в это время сидит на стуле, следит за тем, как я алапарда кормлю-пою. И устраивает чайные церемонии.  — Не боишься, что отравит? — это я на чашку киваю.  — С учетом того, что в питомнике знают его имя и адрес — вряд ли он рискнет. Да еще в этом городе.  — А всуд не подаст?  — О, это было бы даже интересно. Хихикаю, ничего не могу поделать. Потому как представляю, что местный держатель цирка судится с местной легендой. Повестка мальчику из Энкера, ну. За то, что отобрал беззубого алапарда. Потом Нэйш надевает на Снежка ошейник, прилаживает кожаный мощный повод — хозяин расщедрился, вместо верёвки. Повод даёт мне — «Я внушил ему идти рядом». А во дворе-то уж местные зеваки толпятся — хозяин, видно, поделился. Перешептываются, кажут носы и Нэйша жрут глазами. Хотя он уже опять в капюшоне. Хозяин на прощание клятвенно заверяет, что остальные зверушки будут в полном порядке. И даже приглашает ещё захаживать — всегда, мол, рады.  — Он кружку, из которой ты пил, продаст за сто золотниц, — говорю весело, когда уже на улицу выходим. — Небось, еще года три будет показывать, как ты к нему на чаек заскочил. И обсказывать, как он задарил тебе алапарда. Снежок идет рядом медленно, опасливо и осторожно. Теплым боком прижимается к бедру. Наставник хмыкает.  — Ну, можно сказать, мы с ним в расчёте? Немного торговли лицом… иногда облегчает дело. Ага — ну, то есть, когда есть чем торговать. Моей вот рожей с картошковым носом — вряд ли получится. Теперь идём обратно — по другим улицам. Высокий варг в капюшоне, мелкая непонятно-кто в куртке и седой алапард. Оглядывается, поскуливает, в глазах тоска.  — Значит, ты не решилась.  — Это ты о чем?  — Ну, он ведь просил тебя. О… выходе. Прекращении страданий. Но ты не выбрала этот путь. Так?  — Да ну, тут же без шансов…  — Не сказал бы, что совсем без. Особенность варга-убийцы именно в том, что каждый вызов для них становится искушением. Защитить только при помощи убийства. Помочь — с его же помощью. Универсальный ответ.  — И… что это значит?  — Это только подтверждает то, что я говорил раньше: ты не убийца. Отнять жизнь можно не желая этого…  — Как тот… мальчик из Энкера?  — Вероятно. И это не сделает тебя чудовищем. Видишь ли, для того, чтобы двигаться по этой стезе, у тебя не хватает кое-каких качеств. К примеру, ты не получаешь удовольствия от сделанного. Я думала — он начнет про жестокость, ну или там равнодушие.  — Правила варгов созданы, чтобы беречь от искушений. Не пролей крови — иначе тебе вновь захочется сделать это, испытать лёгкий способ контроля. Если ты слаб. Не убивай — иначе узнаешь, что такое — получить власть. Стать выше на ступеньку, на звено пищевой цепи, ощутишь азарт от близости грани и возможности распоряжаться чьей-то жизнью. Можно уговаривать себя, что сделал это из защиты или из милосердия, но на самом деле… ты просто хочешь сделать это снова. Руки покрываются гусиной кожей в рукавах — от того, как он это произносит. А к горлу опять лезет комок.  — Но… как такого вообще можно хотеть, от чего… Это что, как с бойцовыми, да? Они сначала не получают удовольствия. А потом их натаскивают, раз за разом, и у них другого удовольствия уже и нет, потому что больше-то совсем ничего и нет. Мел говорила… Рихард молчит. Молчит долго — мы проходим несколько узких улочек, раз даже застреваем в толпе, где кто-то размахивает брошюрками про «Великое явление». Я уж начинаю пугаться этого его молчания, как он говорит:  — Да. Вроде как с бойцовыми. Таким задумчивым тоном, будто что-то вдруг для себя открыл.

Тихонько глажу алапарда по холке — ну и что, что их называют идеальными убийцами… Пророки на улицах шарахаются, перешептываются. Один даже начинает что-то орать про клетки. Ох, они тут такого не видали…

— Разве нельзя от такого избавиться?

— Про бойцовых ты можешь спросить у Мел. Что же касается варгов… Дар в некотором смысле — и есть защита, как бы нелепо ни звучало. Когда ты слишком ясно осознаёшь, что перед тобой не просто объект охоты… Или когда ощущаешь смерть вместе со своей жертвой… это видится иначе.

Ага, если б каждый убийца вот так чувствовал… как я, когда с Морионом… вряд ли они б так это дело любили, наверное.

Из-под капюшона Рихарда летят клубочки пара — дыхание.

— Оглядываясь назад… сейчас я осознаю, что если бы принял Дар раньше… то едва ли нанёс бы некоторые удары.

Это он про устранительство, понимаю я.

 — А некоторые, стало быть, всё равно нанёс бы? Пожимает плечами.  — Может быть. Тут всё-таки не так тепло, как казалось. Прячу нос в шарф. И чем дальше думаю, тем больше путаюсь: вперемешку — мальчик и алапарды на площади, и устранительство, и людоеды, или про что он там сейчас говорит?

Ладно, про это всё уж после, по порядку. Важное бы не забыть.

 — Ну, у меня-то было — без шансов, да? В любом случае… то бишь, какие б искушения… У меня ж стена.  — Какая стена, Йолла? — спрашивает задумавшийся наставник. Останавливаюсь. Городская стена — она уж близко, только я останавливаюсь. Стоим с алапардом, который опасливо жмется к бедру. С которым я была в единении — а шёпота наставника там, внутри, не было. Только первый толчок — потом ни шепота, ни указаний… ни стены.  — Ты… ты не сказал, что ты…  — О, я, кажется, тебе всё время это повторял. Ты не убьёшь, Йолла. Без шансов. Из-под капюшона проступает его усмешка — почти весёлая, глаз-то не видно.  — А теперь…  — Да, теперь нужно закрепить навыки. Но, думаю, ты можешь вернуться в питомник. Помогать Мел как раньше.  — Как… рань…  — Ты же хотела этого, не так ли? Войти в единение сама ты не можешь, но при случайном входе в сознание никому не причинишь вреда и спокойно разорвешь связь. Владеть и не использовать, как мы и договаривались. Конечно, закрепление — долгий путь, возможно, тебе даже придется побывать на рейдах… Но в целом ты справилась довольно быстро. Еще что-то говорит — а у меня голова кругом. Теперь все будет совсем как раньше. И я могу пойти, помогать Мел. И со мной не надо будет возиться, или тревожиться за меня, или… Одного не понимаю — куда подевалась радость. Вроде как, ей пора было бы уже ко мне постучаться, хоть немного. Наверное, заплутала на этих чертовых мусорных улочках. Явится попозже. Комментарий к Наставник для варга-5 Уххх, ну я и размахнулась! Но следующая часть – последняя, это уж точно. Прастити аффтора, у него лапки и желание пофилософствовать перед каноном.

А, ну и да, на моей стене – маленькое стихо насчет Ребенка Энкера)

====== Наставник для варга-6 ======

Господа, я ооооочень извиняюсь, я правда собиралась закончить этой частью, но пришёл Лайл Гроски и всё испортил) Рассказ действительно выходит этаким отрывом напоследок, я гляжу. Финальная будет скоро) А потом, надеюсь, и античность пойдет потихоньку.

ЛАЙЛ ГРОСКИ

— Ну и местечко вы выбрали.

Паренёк с постной физиономией изобразил полуобморочную улыбку. Он хоть убей не был похож на жуткого разводчика гибридов. Зато прелестно подходил к интерьерам местной провинциальной гостиницы с прелестным названием «Уголок покоя». Насквозь пыльный и старомодный парниша с физиономией старика, в поношеном сюртучке, от которого за милю несет молью и Академией.

Зато я сам не особенно вписывался в эту обитель ситца, пестреньких картин по стенам и мух. Потому как что может забыть в провинциальной гостинице занюханного городочка Шейоры деловой человек, представитель нового устроителя боёв?

Не можешь прогрызть что-то снаружи — влезь внутрь и распотроши уже оттуда. Верный крысиный принцип.

Чтобы стать воротилой-решалой от нового заводчика боёв, мне понадобились: связи Арделл со старыми знатными клиентами, немного мастерства Шеннета в уламывании и подкупах, пара подвязок с наёмниками и семь-восемь знакомых контрабандистов, готовых за деньги пустить слушок о новом солидном покупателе. Ещё мне понадобилась новая шкурка, так что я сиял в приличном, хоть и несколько мешковатом сюртуке. Солидности добавляла жилетка и цепочка часов из кармана — да ещё кожаный портфель. Ещё пришлось прилизать и подтемнить волосы, убрать небритость, но соорудить напомаженные усишки — предмет трепетной заботы Аманды.

— Хотя тут тихо, — добавил я и огляделся подозрительно. Две сонные семейные парочки, один зевающий стряпчий, певчие тенны свирельничают в клеточке. — Что ж, к делу. Выйти на вас стоило большого труда. Добиться встречи было ещё труднее. Я понимаю ваше желание работать с посредниками…

Паренёк развёл руками и пристыженно ухмыльнулся.

— …но так не пойдёт. Мой господин… граф — человек деловой и с репутацией, потому предпочитает брать напрямик. Если хотите — это вопрос доверия. Чем меньше звеньев в цепочке, тем меньше вероятности, что она порвётся. А мой господин не желает, чтобы его поминали в связи с боями животных. Учитывая то, что в последнее время в это дело сунулись варги — мы не доверяем посредникам. А учитывая сумму, которую собираемся потратить — мне кажется, можем ставить некоторые условия. Вам как кажется?

Рубленные фразы, энергия и напор. Паренек со старушечьей физиономией к такому готов не был, потому как ошеломленно кивал. Ясное солнышко лезло через ситцевые занавески и красило его уши в радикально-розовый — это придавало парню малость клоунский вид.

— Да, но… но мы тоже ждём гарантий неразглашения. Понимаете, наше положение…

— Понимаю, — фыркнул я. Хозяйка, улыбаясь заученной масленной улыбкой, притащила поднос с пышками — «за счёт заведения» — и смоталась, испуганная раздражением на моей физиономии. — Так о чём бишь мы? Неразглашение — то, что нам нужно больше всего. Тихо-гладко, шито-крыто, и если нужно — мы предоставим вам дополнительную охрану. Поставщиков, в конце концов, нужно беречь, а?

Тут я отпустил поводья, стащил с тарелки пышку и покровительственно подмигнул парнише. Который откликнулся неуверенным кивком.

Если взять то, что я успел выяснить про них — это группка непуганных дурней, которых защищают круговым молчанием устроители боёв. Но коли взяться как следует…

— Так об этом мы договорились? Теперь главное — экземпляры и суммы. Один из друзей с севера сообщил, что вы предлагаете и гибридов, и готовое «мясо». Это правда?

Парниша несколько оживился.

— Мы работаем с агрессией, — сообщил заученно, — в том числе исследуем агрессию, которую проявляют хищники, содержащиеся в условиях постоянных боёв, на ограниченной территории. В результате, конечно, есть выбраковка, но оставшиеся экземпляры могут показать на зрительских боях выдающиеся результаты.

— Хм, — выдавил я сквозь пышку. — Что с видами?

Виды я знал без того — насмотрелся, пока менял шкурку и разрабатывал образ. Попутно досыта наелся типов гибридизации и результатов: увеличение размеров, скрещивание способностей, уникальная отмороженность… Теперь вот оказывается, что обычных бойцовых эти молодчики тоже держат. Но не затем ведь, чтобы их просто между собой стравливать?

— …но если говорить о гибридах — их бойцовые сходства превосходят обычных животных. Мы многократно это проверили в схватках…

А, ну всё, вопрос снят. Уж конечно, если, скажем, обычный алапард выживает в схватках с гибридами — он под корень положит таких же обычных алапардов в бойцовых турнирах.

Тенны в клеточке высвистывали пасторальные мелодии. На благопристойных картинках по стенам резвились овечки.

Я слушал молодчика, который малость разрумянился. А сам думал о бойцовых ямах, которых досыта навидался за последний месяц. Об исполосованных шрамами зверях, сшибающихся друг с другом насмерть, жгущих противников пламенем, протыкающих шипами…

И о ликующей публике, которой надо побольше, пострашнее, покровавее.

— Гибриды были всегда, — пожал плечами со скептическим видом, — Академия, скажем, подарила нам драккайн — нечаянно, но спасибо им от имени заводчиков боёв. Всегда были скрещивания, зелья усиления пламени, особая кормежка для наращивания массы. У меня, знаете ли, достаточно связей в этих сферах. Скажу прямо: то, что рассказывают о вас, выглядит пока малость фантастичным. Я, конечно, видел тварей, которых вы якобы разводите — тех, что крупнее и яростнее…

— Первообразы, да, — улыбнулся разводчик. Вернее, Хоппс — так он представился, только вот имя, пыльное и скучное, вечно выветривалось из памяти. — Мы редко идём на их продажу — в исключительных случаях. Должно быть, вы видели тех, которых отловили специальные команды.

Нетерпеливо фыркнуть. Пошевелить ногой — ну да, ну да, я тут не убежден, и вообще, сейчас крупный клиент сорвётся и побежит себе мимо.

— Как я уже говорил — граф предпочитает работать с серьёзными людьми. Иначе бы меня не нанял. И ваши увёртки наводят на мысль, что я говорю не с разводчиками.

Добропорядочный стряпчий отзавтракал и подался на улицу. Сонное семейство хмуро корпело над овсянкой. Парниша в кои-то веки начал выглядеть почти на свой возраст из-за задранных бровей.

— П-простите…

— Это уж вы меня извините за недоверие, — суховато отохвался я, заливая в глотку какао. — Но до битв на Псовом Побоище остался месяц, и мой господин собирается закупить не менее дюжины бойцов. С нуля, чтобы не тренировать. Сами понимаете, о каких деньгах идёт речь. А если уж совсем напрямик — мне нужна гарантия, что я не беседую с очередной шайкой контрабандистов, которые по знакомству скупают животных у браконьеров.

Физиономия у парниши со скучным именем выразила тень понимания.

— То есть, вы хотели бы увидеть образцы?

Моему фырканью могло бы позавидовать стадо единорогов. Ну, или одна скептически настроенная Мел.

— Клянусь Девятерыми… а вы что же, думали без этого обойтись?!

Как они дела вообще вели до этого — решительно непонятно.

— Н-нет, разумеется… так каких животных вы хотели бы увидеть? Чтобы убедиться.

— Всех и побольше, — отрезал я, не размениваясь по мелочам. — Хорошо бы иметь возможность выбора. Впрочем, я думаю, что вряд ли вы сможете предъявить мне даже хотя бы десяток за раз: перевозка, скрытность, безопасность…

Интересно бы знать, как он решит эту задачку и сколько местных отличных пышек я успею запасти в себя на это время.

Но разводчик правда был какой-то малахольный: он замер на пару мигов, а потом протянул:

— Но мы могли бы посетить одну из наших баз, чтобы вы увидели образцы. Вы могли бы выбрать… Вас устроит такое?

«Одну из»? Весёленькое дельце.

Под напомаженными усишками легко изображать волчью ухмылку.

— Серьёзно? Предпочитаю решать дела в тихом, безлюдном месте. Которое обозначаю сам. А ходить куда-то в одиночестве…

— Это демонстрационный пункт, — растолковал парниша, крайне удивлённый моим недоверием. — Место для наблюдений… обкатки образцов, так сказать. Там тестируют инстинкты.

Борьбу с искушением на моей физиономии почти не пришлось изображать.

— К тому же, он почти пустует — нам пришлось… перевести основные образцы на другую базу. По ряду причин, — я впился в холодную пышку, чтобы не выдать разочарования. — Но вы можете оценить тех, кто остался… и понять масштабы. Клиенты всегда были довольны…

— Заманчиво, чёрт бы вас побрал, — сурово отозвался я. — Ну что ж. Когда наметим визит?

Вместо ответа парниша поднялся, показывая — а почему бы и не сейчас. Тряхнул головой, что-то вспомнив.

— Да. Только меры безопасности… вы не обидитесь? Вы не могли бы… знаете, показать — что у вас там, в портфеле…

— А вас так не обойдешь, — ухмыльнулся я, ставя портфель на стул и распахивая его нутро.

На свет сурово глянули кипа бумаг, лосьон для усов и солидная бутылка коллекционного виски.

— Могу вывернуть карманы или предъявить к осмотру фляжку, — продолжил я, подловато ухмыляясь. — Ну, вы ищите себе, что там надо — а я пойду расплачусь за постой.

Вряд ли он все-таки найдет тройное дно с метательными ножами и запасом зелий.

У вешалки я задержался, накидывая плащ. И чтобы поболтать с тенной — птаха-свирель внимательно вперилась в меня чёрными бусинками глаз.

— Собирайте группу на всякий случай, — шепнул я тенне, — и пусть Нэйш посмотрит, что там в окрестностях с животными. Этих ребят кто-то спугнул.

Надеюсь, Тибарт, который приютился в соседней комнате, услышал. А не занят покорением сердца хозяйской дочери.

Прогулка по улицам провинции тоже получалась вполне себе пасторальной. Правда, нас вели двое ребят с лицами волкодавов, но чего не бывает, да.

— Интересно бы знать — зачем это вам? — поинтересовался я по пути до водного портала. — Вы уж не обессудьте, но вы же явно не устроители боёв и не торговцы. Я так понимаю, вас больше интересует научная сторона вопроса. Так с чего бы вся эта торговля?

— Спрос и предложение, — взмахнул рукой Хоппс. — Наши исследования требуют финансов, а некоторые промежуточные результаты подходили для устроителей боёв. Пришлось освоить эту область.

— Но на самом деле вы, значит, работаете в другом направлении.

— Разумеется. Не скажу в каком, но… Вы слышали об Истинном Варге?

— Какую-то чушь — легенды и домыслы. В том смысле, что знаю насчёт этого… Нэйша, он нам попортил крови в своё время. Но объявлять его чуть ли не божеством…

— Вы с ним встречались? Лично?!

Мамочки, сколько восторга и аж привизг в голосе. Похоже, исключительный обрел новых фанатов.

— Да так, раза два или, может, три, — глаза восторженного Хоппса вопрошали — ну, поведай же о совершенстве… — Не припомню, чтобы он произвёл на меня впечатление. Этакий позёр, пустышка на ровном месте, а уж гонору хватит на всех королей. Обычная, в общем, пафосная сволочь.

Которая, к тому же, две недели шатается по вызовам в компании Йоллы, оставив меня на растерзание Тибарту с его непрошибаемым самолюбием.

— О, здесь вы ошибаетесь, — в припадке экстаза парниша чуть не угодил ногой в почтовый канал, решетки которого как раз чинили. Мне пришлось придержать его за локоток. — Вы ошибаетесь, и все ошибаются, потому что не знают, с чем имеют дело. Первообраз. Возвращение к Ушедшим. И значит, наступило время для обращения к истокам и очищения от примесей цивилизации. Для истинной, естественной природы под руководством мудрого пастыря…

Отлично, меня нанесло на упоротых сектантов. Из богатого опыта хорошо известно — с этими нельзя договориться, и понять их бывает трудненько. Весь оставшися путь до вира господин фанатик потчевал меня отборными истинами: о том, что баланс в природе безнадёжно разрушен, что в этом повинны маги, что надобно вернуть всё на свои места и дать возможность естественному отбору.

Ребятушки с лицами волкодавов осмотрительно держались от потока истин в стороне. Я старался слушать и запоминать. Временами меня коробило от фразочек типа «Испытания еще не закончены», «Вы увидите ошеломительные результаты», «возрождённое величие».

Возрожденное величие нам уже встречалось — бегало по лесам, особенно по Вирским, где была хижинка одного изобретателя, его еще Калебом звали.

Возрожденное величие не желало жить в питомнике и слушать варгов. Отзывались твари только на голос крови.

«Абсолютный хищник, — говорила Гриз про таких, хмуря брови, — потребность убивать как основной инстинкт. Хорошо, что не могут размножаться, если б могли — вытеснили бы коренные виды в два счета».

Мел скрипела зубами, но перевоспитать таких тварей не пробовала. Так что обычно с ними знакомилась Кани. И бурчала, что это было не слишком приятные знакомства.

— …конечно, не самые интересные образцы — вы же понимаете, переезд, но уж что есть…

Энтузиазм лился из парниши теперь неостановимым потоком — его хватило даже на вход в водный портал. Я запомнил название («Бересклет») и заранее соорудил под усишками подозрительный изгиб губ.

Оказалось — очень не зря.

На выходе из водного портала зрелище ждало нехорошее.

В округе было как-то страшновато тихо — только похлопывали голыми ветвями деревья в ближней роще. Развесисто полыхали два небольших деревца за сотню шагов. На разъезженой, измешенной следами, лапами, колёсами дороге — ни человека. Только вот там, где полыхает — снег перепахан и перерыт.

— Интересно же у вас встречают гостей, — заметил я, кивая на пожар. Хоппс взирал на него с тревогой и недоумением. Потом еще покрутился по сторонам, как будто нас должны были встретить. Пробормотал:

— Мы… переезжаем, я же сказал. Возможно, что-то могло пойти не так…

Что пошло не так — мы увидели шагов через пятьсот, аккурат за рощицей.

Дорога в этом месте была взбита в густую кашу — грязь пополам с мокрым снегом и кровью, налетай, кому хочется. Одиноко лежало обгоревшее тело, ещё одно было затоптано в грязь — фрагментами.

— Похоже, я не ко времени, — выдал я, соотнося размеры зверушки, которая тут пошалила. С доброго грифона, а то и побольше (крыса внутри истошно взвизгнула). По-хорошему надо бы делать ноги, но ведь вон уже в отдалении, на холме, проступает крепкий частокол, так что самое время просочиться и пошастать по углам, а потом вызвать сюда Арделл.

Господин Хоппс стоял с крайне пораженным видом. Он вцепился в пуговицу своего пиджака, как в надежду на спасение.

— Это и есть ваша база? — на мой вопрос разводчик только кивнул да губами пошлёпал. — Так айда туда за помощью, вдруг там можно запереться!

Я успел протащить его целую половину пути — молодчик опомнился, только когда дорога пошла мимо опушки с вырубленными пнями. Видно, частокол хотели укрепить, а селение — достроить, так что нарубили добрый десяток хороших ясеней. Обрубили ветви, сложили стволы друг на друга и друг возле друга.

Отменное место для засады, кстати.

Возле него провожатый засбоил.

— Погодите, тут… нас должны были встретить, — и начал ходить кругами с крайне озадаченным видом. Стало быть, пропускной пункт здесь и был оборудован, мы даже нашли его за брёвнами: уютно оборудованное местечко на двух человек. Валяются одинокий нож да табакерка.

А следы волочения кто-то с особенным тщанием замёл веточками. Вот только разводчик их вообще не увидел и в недоумении нарезал круги вокруг брёвен.

— Что за чертовщина тут творится, — наконец плачущим голосом озвучил то, что думал я. — Где все? И где…

Тут он обернулся — должно быть, в надежде узреть позади нас пареньков с квадратными челюстями и верными взглядами. Но охрана что-то не торопилась показываться из-за рощицы. Очень может быть, у парней тоже состоялась с кем-то короткая и тёплая встреча.

Тут уж по физиономии Хоппса пробежала прямо-таки судорога. Очень знакомая, расшифровывающаяся как «Всё пропало, нас нашли, нужно срочно делать ноги».

— Кажется, наше сотрудничество отменяется, — протянул парниша довольно жалким тоном. — Вам… вам лучше уйти. И… мне тоже лучше уйти.

До такой даже степени? Ах ты ж, как неудобно получается: стою недостаточно близко, а его рука уже скользнула в карман, явно за капсулой с ядом. Один рывок до рта, вряд ли сумею помешать…

— А может все-таки… — начал я, делая шаг вперёд. Хоппс разом намалевал на старушечьем лице подозрение, шагнул назад и рванул руку ко рту.

Из рощи раздался свист. Заливистый, пронзительный и настолько залихватский, что бедняга разводчик невольно вздрогнул, обернулся…

И получил по затылку моим отличным кожаным саквояжем.

— …продолжим знакомство, — не спеша договорил я и поволок парня обратно за стволы — туда, где была оборудована лежаночка. Добавить дозу усыпляющего — и пусть полежит в укромном местечке. А там уж можно будет побеседовать с ним при помощи «Истины на ладони».

К тому же, так можно будет прикрыться от неведомого свистуна. В роще пока что никого не видно, но мало ли кто там может сидеть под маск-плащами.

Ещё позади в местном обзорном пункте можно было пораздумать — во что я влез и что с этим делать. Селение было уже совсем недалеко — шагов сто. Высокий частокол, ворота таинственно прикрыты. Только вот в одиночку соваться в гнездо разводчиков гибридов — не совсем то, что способствует продлению жизни. Потому соваться никуда не будем, найдем водоём, вызовем сюда группу.

Одно ясно: местных кто-то невовремя спугнул, они решили срочно переехать, во время переезда что-то случилось, и они наскочили на неведомую холеру. Которая, вполне вероятно, еще в окрестнос…

— Привет, Лайл.

Я возвел в глаза небо, облака на котором, кажется, выписывали глумливую ухмылку.

Удивления почти что как-то и не было — ощущение закономерности. В самом деле, тут же происходит какой-то труднообъяснимый хаос. И кто бы это мог его учинить?

— Знаешь, этот несправедливый мир сегодня что-то до черта тесен. Это вообще-то неудивительно: он всё-таки тебя породил. Но я таки спрошу: ты что — обиделся, что я работаю с Тибартом, и решил испоганить мне двухнедельную работу?

Нэйш изобразил приветственную улыбочку, от которой горячий чай сам собой мог покрыться ледком. Он складывал маск-плащ.

— Думал, ты будешь рад моей компании.

— Счастлив, как… погоди, дай-ка придумаю, с чем сравнить. Ну, скажем стая бешеных шнырков. Или коза Олсен в период охоты. Может подойти ещё страдающая несварением мантикора, или…

К длинному списку, который я выдал следом, Нэйш отнёсся вполне себе равнодушно — только махнул в сторону рощи, подзывая кого-то, кого от меня загораживали брёвна.

— …псигидра, обостряющая геморрой, — закончил я риторические упражнения. — Ну что, тебе понятен уровень моего счастья? Может, скажешь наконец — какого ты здесь… свистишь из рощи? Кстати говоря, не знал, что ты умеешь.

— Я не умею…

— Гроски, привет!

Из-за древесных стволов вывернулась донельзя довольная Йолла — тоже скручивающая маск-плащ.

— Свистела-то, кстати, я, — сообщила радостно. — Скажи, хорошо вышло? Этот тип, вроде, уже травиться решил.

Я молча упёрся в Нэйша взглядом, который выражал всё, что обычно не говорят при детях. Исключительный, склонив голову набок, изучал мой сюртук.

— Решил слегка привести себя в порядок?

По его виду можно было заключить, что мы с моей жилеткой потерпели сокрушительное фиаско. И вообще, если вам нужен кто-то, кто может порицать ваши усы, не меняя выражения лица – вам к Рихарду Нэйшу.

— Какого мантикорьего хвоста тут творится, — выдохнул я, прислоняясь к сложенным брёвнам. — Что вы здесь забыли?

Исключительный слегка пожал плечами и спрятал маск-плащ и сумку на боку.

— Работа, Лайл. Что же ещё? Бересклет числится заброшенным селением — несмотря на близость вира. Населению постоянно не везло: пожары, моры, взбесившиеся звери… Словом, все считают, что в этой зоне что-то нечисто. Но не так давно им заинтересовалась служба закона — вообрази себе, оказывается, их тоже интересуют подпольные бои. Какие-то их нити привели сюда, они выслали разведку…

— А разведку-то пожрали, — нетерпеливо вставила Йолла. — Вот они нас перехватили сегодня, спозаранку, на вызове. Говорят — не могли б вы посмотреть, что там творится. Мол, там вроде как по вашей части. Мы, правда, не через вир, нас по реке подкинули, а потом ещё миль пять пешком пёрлись…

Не отменяет вопроса — зачем он девочку с собой потащил? Понятное дело, он таскает её по вызовам уже две недели, только ведь она ж даже в соединение сама не может войти.

— Стало быть там, — я кивнул туда, где валялись тела и догорали деревья, — работа твоя?

— Отнюдь. Думаю, визиты законников встревожили местных обитателей, они начали перевозить зверей слишком поспешно… а это — последствия. Мы прибыли уже после развязки, и нам просто… слегка помог наступивший хаос в том, чтобы осмотреться.

— И убрать охрану?

Нэйш скромно пожал плечами, как бы говоря — «Ну, не без этого».

— Ладно, рассказывай, что вы там насмотрели.

— Валили быстро и беспорядочно, — отчеканила Йолла. — Мы пришли — там уже замыкающие уходили. Организации никакой. Маги разных стихий. Животных в основном под эликсирами и под артефактами контроля уводили, я так думаю…

Нэйш чуть качнул головой, подтверждая: он думает примерно так же.

 — Ну, а одно вот вырвалось, — продолжила Йолла. — Так они даже трупы не подобрали, валили, да и всё тут. С этими телами...

— Мелкие сошки, — вставил Нэйш, — наёмники, как и охрана.

— Что в самом селении… базе… что за частоколом?

— Неизвестность, — обогрел меня улыбкой напарничек. — Некоторое количество животных… гибриды тоже есть, насколько я могу почувствовать отсюда. Людей, кажется, нет. Ну как, достаточно заманчиво?

Разве что для Йоллы: чуть ли не на цыпочки встала, всем своим видом приглашая: ну как, пошли собирать трофеи?

Ладно, остановить исключительного все равно мало возможностей. Я махнул рукой — пошли, мол. На ходу открыл чемоданчик и достал бутылку виски, приятно оттягивающую ладонь.

— Не думаю, что сейчас время, Лайл, — тут же прозвучало сзади.

— Раз уж я куда-то тащусь с тобой в компании — спиртное должно быть как можно ближе.

Желательно — уже в крови.

Ворота держала слабенькая магическая защита — хватило двух полновесных холодовых ударов с Печати.

Селение было небольшим.

Когда-то, наверное, было побольше, но господа разводчики отвели себе места в обрез — четыре-пять домов, несколько обширных сараев, хозяйственные постройки, колодец, внутренний двор.

Ничего такого особенно бросающегося в глаза — ну, кроме гибридов, которые поднялись нам навстречу.

Двое-трое вышли из-за сараев, виверний лежал прямо посреди двора. Первообразы — больше, сильнее, красочнее. Свирепее и отмороженнее, да.

— Они же не особо-то слушают варгов? — шепотом осведомилась Йолла. Исключительный хмыкнул, на всякий случай снимая с пояса нож.

Я не стал ждать, пока он воззовёт к своим силам или распорет себе ладонь.

— Зато, надо думать, выпить не откажутся.

Бутылка, в которой был не совсем виски, смачно полетела вперёд. Кощунственно размазалась у ног виверния — тот потянул носом и сладостно лизнул жидкость. Заурчал — лизнул второй раз, третий…

С разных концов двора на запах нетерпеливо спешили другие. Совсем забыв о нас — сгрудились над лужицей, слизывали с осколков капли, толкались, как свинки у корыта, блаженно рычали, клекотали, взвизгивали…

Всё медленнее и медленнее.

Первых сморило игольчатников. Остальные дошли минут за пять, дольше всех продержался всё-таки виверний.

— Ух ты, — сказала Йолла, когда и этот первообраз мирно засопел посередь двора. — Это что Аманда в последние недели разрабатывала, да?

— Ты какой-то нервный, Лайл, — отметил Нэйш, переступая через похрапывающего алапарда. — Есть причины?

Действительно, вот какие причины могут быть? Ну, кроме того, что разводчиков накрыть не удалось, теперь они наверняка подальше зашьются… да, а мы влезли на базу потенциального противника без страховки.

Хотя, если подумать, одного взяли живым — уже прогресс. И если осмотреться на базе как следует — наверняка можно выудить что-нибудь ценное.

Первый дом являл собой лабораторию. Даже две: переходник, две просторные комнаты. Пробирки, в которых плавает разная мерзость. Несколько разбитых второпях эликсиров. Пара запрепарированных тел, которые сделали бы честь и самому Нэйшу. В клетках у задней стены пищат и рычат шнырки и пурры.

Лабораторные записи доедало пламя в широкой посудине. Пламя я погасил холодовым ударом.

— Надо будет притащить сюда Кима — похоже, этот больше поймёт. Ладно, пошли.

Может, надо было подробнее глянуть, только в прошлый раз при осмотре такой лаборатории мне пришлось познакомиться с укусом веретенщика. Выспался тогда на год вперёд.

Ещё два дома были жилыми — побогаче и победнее. Народ ютился по несколько человек в одной комнате — и учёные, и обслуживающий персонал. Кожаные куртки, белые халаты, перчатки. Всё брошено второпях. Россыпь книг, чья-то забытая тетрадка с формулами — её я подобрал сразу. Носки вот валяются. А вот кто-то рассыпал чай.

— Удирали в дикой спешке, — подтвердил я, глянув на кухню. — Тут надо подробнее будет глянуть. Привлеку зятька, пусть роется. Место выглядит как счастье для законника.

Молчание Нэйша начинало как-то даже напрягать.

Круглый сарай оказался травилкой. Пока втискивался в шкурку устроителя боёв — мне изрядно пришлось пошататься по таким вот местечкам. Внутри круглая арена в тридцать шагов. Две двери с разных сторон. А зрители стоят много выше, на специальных балконах, чтобы тварям было не достать.

Эта арена повидала много нехорошего — крови на ней было хоть отбавляй, а воняло отвратно.

В углу лежали чьи-то неприбранные останки.

— Гадость какая, — буркнула Йолла и зажала нос.

Исключительный был не из брезгливых и полез на арену сам — исходил вдоль и поперёк, приглядываясь и принюхиваясь. Под конец глянул на останки.

— Алапард? — спросил я от двери.

— Был, — ответил Нэйш. — Пока его не разорвали пополам.

Дело начинало вонять, как серная коза. И превзошло самое себя, когда мы вошли в пристройку к травилке — маленький домик. В такие обычно оттаскивают проигравших во время боёв — чтобы они издыхали себе без помех.

В эту тоже оттаскивали — пятна крови въелись в земляной пол. Только вот в комнате ещё был стол — или что-то вроде алтаря.

Безрадостностно-синим сияли ракушки подвечерника, разложенные по краям.

В центре торчала статуэтка из кости альфина — фигура мужчины, который протянул руку ладонью вверх. Чёрт, и жест-то знакомый.

— Керрет-Первоварг? — спросил я, вытаскивая из мыслей всё, что помнил о сектах, варгах и их вроде как великом божественном пращуре.

Нэйш не ответил. Потрогал маленькие деревянные фигурки алапардов, которые распростёрлись под ногами костяного идола. Коротко дёрнул челюстью и нехорошо заострился скулами. Заново что-то осмотрел на полу — на щеке медленно проступило белое пятно.

— Они ж, вроде, учёные, они разве в такое верят? — осведомилась Йолла, которой от двери не было видно тревожных перемен в физиономии исключительного. Сунулась поближе, вытянув шею. — В смысле, это что, они тут Первоваргу поклонялись, рядом с этой бойней, чтобы как будто в его честь…

Смолкла — потому что тоже заметила: глаза Нэйша блеснули острой, страшноватой синевой.

Хотя может быть, это всё отсветы от ракушек подвечерников.

— Похоже, те же ребята, — забормотал я, потихоньку оттирая Йоллу поближе к двери. — С которыми у вас состоялось знакомство вместе с Мел — после того, как меня кусанул веретенщик. Мел говорила — встреча была та ещё…

Точнее — они встретили только одного отбитого фанатика — того самого Калеба, с супругой. Только вот следов тех, кто за ним стоял, так и не обнаружилось.

Нэйш кивнул, не отрывая тяжёлый, слишком уж синий взгляд от истукана на столе.

— Если память мне не изменяет — я пообещал им всем смерть.

— Она тебе вряд ли изменяет — это твой обычный стиль общения, в конце-то концов. Что за…

Визг, рык и вопли были далёкими, но грянули как-то неожиданно, без раскачки. Сперва мне показалось, что потасовку устроили гибриды-стражи. Мелькнуло в голове: да что ж, на них и снотворное не действует, что ли, придется баррикадироваться, пока исключительный пустит себе кровь…

Потом Йолла выпорхнула мимо меня на улицу и крикнула «Это там!»

Длинный сарай, в самом конце посёлка. Куда мы не успели пока дойти.

Пока добирались до сарая — там творилась дичайшая грызня. Будто кто-то напоследок решил сотворить хороший турнир — и позволил животинам самим выбирать победителя.

— Бойцовые, — подтвердил сквозь зубы Нэйш, проходя к сараю первым.

Грызня внутри утихла ещё до того, как он снял засов и открыл дверь. Шагнул на порог хозяином — и твари внутри опасливо поползли поближе к клеткам. Огрызаясь друг на друга, шипя и нервно облизываясь.

Бойцовые. Мясники, как тех, которых подкинул нам Баскер. Десяток, нет, четырнадцать — больше, чем тогда.

Те, кто выиграл на той премилой арене, которую мы видели. Тех, кого продавали охочим до поединков чудовищ аристократов.

Два виверния, три бескрылки, игольчатника… два или третий там совсем в угол отполз? Кербер. Вон алапарды, вон драккайна — помесь с игольчатником. Выдающаяся, чёрт бы её брал, коллекция, и в присутствии Йоллы не получится предложить Нэйшу всех их умножить на ноль.

Девять на свободе, пять в клетке, одна гарпия-бескрылка кровит.

— Бескрылки с игольчатниками сцепились, — сказала Йолла из-за моего плеча. — А чего они… только сейчас драться-то начали, а?

— Потому что не сразу поверили, что клетки открыты.

Исключительный кивнул на тех, которые так и оставались за решеткой. Точно ведь — клетки открыты до единой. А дальше идут длинные ряды пустых. Кого-то понужнее — забрали, а этим просто клетки пооткрывали — валяйте, мол, на свободу! Зверушки не сразу опомнились — «мясникам» в клетках привычнее.

Только вот их что-то поторопило. Очень может быть — силы варга, которые кое-кто на секунду выпустил из-под контроля.

Есть у меня вообще сомнение насчет того, что он всё забрал обратно под контроль. Заострившиеся черты, посиневшие глаза, сосредоточенный взгляд… что там ещё предвещает большие неприятности?

А, ну да, истошный визг грызуна внутри.

— Так загони их обратно, да и дело с концом.

— Не выход.

— Что?

Нэйш обернулся на секунду — показал кривую ухмылку да синь в глазах.

— Клетка — это не выход, Лайл.

— Только не говори, что собираешься их прикончить до единого.

Он не ответил, выбирая место. Посреди сарая, недалеко от брызг крови. Посреди рычащих, взбудораженных, загнанных зверей — теперь из клеток вышли и все остальные, повинуясь приказу варга. Подступили ближе, образуя неровный полукруг…

Беру слова обратно. Если б он решил их прикончить – было бы полбеды.

— Боженьки — ты опять? — простонал я, увидев, как Нэйш подходит к первому алапарду, пристально глядя в глаза. — Того раза не хватило? Кажись, Арделл тогда орала на тебя часа полтора — ты решил удвоить это время?!

— А что он делать собрался? — шепотом спросила Йолла. — Агрессию давить? Да? Рихард, ты что, так… нельзя, в общем. Гроски, скажи ему!

Смысл ему что-нибудь говорить… Уж если что исключительный вобьёт в голову — непонятно, чем это можно вылупить. То есть, мне, конечно, удавалось пару раз, но это была скорее непредсказуемая удача, а теперь он, кажись, вообще нас не слышит.

Потому что опять сковывает животных в цепь, замыкая на себя.

— А если его вырубить? — шепотом храбро предложила Йолла, которая что-то такое почуяла.

— Мне как-то сегодня подозрительно хочется жить, — углом рта шепнул я, глядя на спину напарника.

— Ну, я могла бы…

— А этих милых тварей вырубать будет кто? Они ж все на нас кинутся.

Йолла поцокала языком и засопела от огорчения.

Нэйш обвёл животных заключительным взглядом и опустился на одно колено, упершись ладонью в пол.

Я всё же попытался воззвать к здравому смыслу — напоследок.

— Исключительный, их четырнадцать, ты не в себе, и тебе не кажется, что это какой-то новый уровень?!

— Да, — долетел неожиданный ответ. — Самое время для новых уровней. Самое время учиться. А теперь…

— Да заткнулся я уже.

Прижал палец к губам, показал Йолле — не лезь, молчи. Он всё равно уже там — в мозгах у бойцовых, откапывает и устраняет, что ему там надо. Не трожь Истинного варга, пока он Истинный.

А то может сожрать и не заметить.

Мы стояли в окружении пустых клеток. Посередь полутёмного, забрызганного кровью сарая. Из тьмы сияли разноцветные огонёчки — золотые глаза алапардов, и зелёные игольчатников, алые, раскалённые точки — бескрылки…

Секунды казались бесконечными — тянулись, как вязкая слюна с клыков бешеного кербера. Падали каплями — в тишь.

Звери застыли с распахнутыми глазами, с напряженными мускулами. Перед склонившейся фигурой человека — еще одной статуей.

Только вот статуя медленно оживает, отрывает от земли руку — усталым жестом ведет по кругу, по кругу… И хорошо бы подумать — откуда мне так до боли знаком этот жест.

Подумать всё-таки не удалось.

Первым отмер алапард — заслуженный ветеран драк, весь в шрамах. Низко, предупреждающе рыча проскользнул мимо меня к двери — я чуть успел отдернуть Йоллу от дверного прохода.

Потом затряс башкой виверний, зыркнул по сторонам, затрусил к выходу. Прокрались двакербера. Шатаясь, прошагал болотный сторожевой. Стрелой пронеслась гарпия-бескрылка.

Вид у всех был такой, будто они хотят только быть подальше — от страшного места, от клеток и от Нэйша.

Это было довольно-таки близко к тому, что испытывал я.

Нэйш поднялся, когда на улицу удрал последний алапард — порыкивая, сверкая глазами и топорща усы, но вреда не причиняя.

Тяжеловато и медленно. И не отрывая глаз от опустевших, распахнутых клеток.

— Закончил? — решился спросить я. — Эй, исключительный. Ты как?

Выглядел он — не то чтобы хорошо. Кровь прилила к лицу, на висках и лбу вены повздувались, а видок был такой — будто сейчас опустится обратно.

Но хоть перестал выглядеть так, будто хочет убить первого встречного. И начал различать человеческую речь — вон, кивнул.

— Они разве неагрессивные? — усомнилась Йолла. — Выглядят так, будто… как обычные звери, которые в питомнике.

Нэйш кивнул второй раз. Уже менее обморочно.

— Потому что я не блокировал агрессию, Йолла. Они просто не испытывают наслаждений от убийств.

— Что-о-о-о?!

— Я убрал возможность наслаждаться убийствами, — повторил Нэйш, полуприкрыв глаза. — Они всё еще хищники, но то, что составляло в себе для них смысл боёв… я заблокировал.

Йолла тут же вперилась в наставника сияющим взглядом — видать, он сотворил очередной подвиг на почве варжества. Меня же интересовали вещи более прозаические.

— То есть, поправь меня, но если они сейчас проголодаются — они сожрут нас просто по необходимости, с минимальным удовольствием? Или если решат, что мы угрожаем их территории?

Судя по лицу Нэйша, этот аспект он продумал не до конца.

— Да не сожрут же, с нами варг, — отмахнулась Йолла.

Почему меня это не утешает — с учетом того, что по территории поселка теперь гуляют четырнадцать бывших бойцовых, а варг не особенно твердо стоит на ногах?

— Предлагаю пойти на уютный воздух, — выдохнул я, — подальше отсюда, поближе к порталу. Вызвать Арделл, Тибарт должен был группу собрать. И подождать да хоть у той же поленницы. Раз уж больше ничего интересного тут нет.

Судя по тому, что Нэйш согласился — у нас таки был шанс испытать на себе, как хищники убивают без наслаждения.

По пути исключительный молчал и к чему-то прислушивался — может, в этих самых бойцовых, кто там знает. Зато Йолла разливалась вовсю, пока объясняла мне концепцию насчет убийств и наслаждения. Понятное дело, не самостоятельно выведенную. Я кивал и шмыгал глазами по сторонам (голые деревья в роще, пеньки, срубленные брёвна, грязь, опасности нет), досадовал, что с разводчиками дело сорвалось (придется запрашивать помощь у Шеннета). И прикидывал — сколько варгов должно быть в группе для транспортировки.

Я даже позволил себе маленькую роскошь: представить, что через полчасика отчитаюсь перед Арделл, перевалю ответственность на других и пойду себе деятельно извиняться перед Амандой за то, что в последние недели не уделял ей достаточно внимания.

В ответ на это внутренний голохвостый инстинкт завизжал так, будто я пытался узлом завязать.

И тут Нэйш начал замедлять шаги. Прислушался к чему-то. Совсем остановился.

— Йолла.

Девочка обернулась в недоумении.

— Пройди через вир в питомник. Скажи Гриз, что здесь нужно ее присутствие. Как можно скорее. Если ее нет на месте — обратись к кому-нибудь из группы Лотти. Если Тибарт всё же предупредил и группа уже идёт — поторопи их.

— Чего? — удивилась Йолла. — То есть, а ты?

— Мы с Лайлом подождём здесь, — тут Нэйш с безмятежной улыбочкой обхватил меня за плечи одной рукой. — Просто небольшие… дружеские посиделки. На всякий случай. Встретим тех, кого ты пришлёшь, и немного разберемся с обстановкой. Отправляйся, Йолла, давай.

— А чего б и не посидеть, — бодро прохрипел я. Попробуйте говорить иначе, если на вас повиснет ваш нехрупкого сложения напарник. Дружеские объятия Нэйша весили как-то чертовски много, а его пальцы вцепились мне в плечо судорожной хваткой. — Я бы, например, с удовольствием присел, а то за сегодняшний день что-то совсем набегался.

Я не имел ни малейшего понятия — что творится в окрестностях и по какой причине Нэйшу понадобилось срочно отсылать девчонку и вызывать помощь. Стало быть, надо, а объяснения попозже, а пока что подумаем — как подыграть.

 — Честно говоря, совсем на ногах не стою, и уж если придется коротать время — я бы скоротал его на чём-нибудь удобном, ну вот как эти брёвна. А ты, исключительный? Присесть не желаешь? Может, водички хлебнём — кажись, у тебя была достаточно адская работёнка.

Изящно сделать вид, что мы просто в обнимочку бредем к бревнам, получилось только отчасти. Нэйш опустился на истекающее смолой дерево слишком тяжело и быстро, а дышал при этом слишком часто и поверхностно.

— Какого черта, — прошептал я углом рта, — сердце?

И получил недоумевающий взгляд снизу вверх — понятия не имею, Лайл.

— Только не говори, что забыл принять сердечное.

— Я принимал, Лайл, я… почти в норме. Девочку отошли.

Принять угрожающий вид («Живо, а то я напомню тебе Рифы, и ты очень, очень не хочешь этих воспоминаний, поверь ты мне») у исключительного получилось даже в нынешнем бледном виде. Где-то между попытками вдохнуть.

— Ага, я так и думал, — заявил я погромче, разворачиваясь к Йолле и пытаясь принять беспечнейший вид.

Само-то собой, девочка никуда не собиралась. Стояла — руки в бока. Готовясь мчаться на помощь, потому что ясно ведь уже, что с ее наставником что-то конкретно не то.

— Что с ним такое?

— Лёгкое переутомление, — он всё-таки дышал слишком тяжело, а улыбка была чересчур наигранной. — Просто нужно немного отдохнуть. Самую малость. Йолла. Отправляйся в питомник. Приведи Гриз. Живо.

— Этот придурок перестарался со своими вывертами, — перевел я погромче на человеческий. — С ним бывает сплошь и рядом. Сейчас отпустит. Знаешь, а ты бы правда слетала бы в «Ковчег», а? А я уж за ним присмотрю — чтобы во что не ввязался.

Ладно, он выглядит не так уж и плохо. Бледность, испарина, идти вряд ли может — вон на бревна откинулся. Похоже, правда устал. Остается выяснить — с чего бы ему понадобилась тут Гриз, если полезнее будет Аманда со своими эликсирами.

— Лайл, — на грани слышимости, почти не шевеля губами. — Готовь щит холода. И возьми мой метательный нож.

Да черти ж водные. Стало быть, кто-то из тварей поблизости, а Нэйш не особо-то в форме.

— Ну да, конечно, — это громко, преспокойно и для Йоллы, — Аманда ж тебе говорила насчет не перенапрягаться? Держи фляжку, глотни, скоро должно пройти. Сколько?.. — последнее для Нэйша и чуть слышно.

— Одна. Отошли девочку, сейчас же.

Фляжка разухабисто плясала у исключительного в пальцах — сейчас выронит. Я ее придержал, пока снимал с пояса Нэйша запасной метательный нож.

— Гибрид?

— Хм.

Так, девочку точно убирать надо — еще чего не хватало, полезет в сознание…

— Ну, вот ему уже и получше, — продолжил я наиспокойнейшим образом. Стараясь загораживать при этом исключительного от Йоллы — а то его слишком выдавал полуобморочный вид. — Эй, ты ещё здесь? В питомник кто пойдет — я, что ли? При моей-то, знаешь ли, скорости…

— Гроски. Никуда я не пойду.

Ну, этого ожидать следовало. Всё-таки с детства в питомнике, крутится рядом Мел и Гриз. Уж она сумеет сложить два и два.

— А может всё-таки…

Йолла обожгла горячим коротким взглядом — мол, дуру из меня не делай!

— Сколько их? Бойцовых, которые… остались.

— Вроде бы, один.

— Огнедышащий?

Она встретила мой взгляд и повторила мое движение правой рукой. Безотчетное движение — размять кисть для пассов Печати. Вот же глазастая.

— Наверное.

— Драккайна, — подал голос Нэйш. Он сидел с закрытыми глазами, прислонившись к бревнам. Только веки подрагивали. — Помесь с грифоном. Бойцовый гибрид. Не первообраз. Та самая, которая вырвалась при попытке перевозки. Агрессивна. Йолла…

Ух ты ж, до чего плохо дело. Мы с моей внутренней крысой терпеть не можем драккайн. Во-первых, эти сволочи дышат огнем на что попало. Во-вторых, драккайна — сама по себе гибрид, ошибка природы и учёных из Академии, которые попытались создать дракона, а создали невесть что с возможностью скрещиваться с любым другим животным Кайетты. В-третьих − потому что эти твари обладают хитростью, кровожадностью. И людожручестью.

Обожают поживиться человеческой кровушкой, как только ее учуют.

— …тебе нужно добраться до питомника, Йолла, — говорил Нэйш. — Приведи кого-нибудь. Мы с Лайлом справимся, даже если она вдруг выйдет на нас. Отпугнем ее. Продержимся до прихода остальных. Здесь ты нам не поможешь, так что… поторопись. Понимаешь?

— Ага, — отчеканила Йолла, глянув на него мельком.

И осталась стоять.

Кажись, исключительный сделал только хуже, пока говорил — слышно же, что он задыхается.

Крыса внутри тяжко вздохнула. Оскалила жёлтые резцы, злобно поблёскивая глазками.

Унюхала безвыходность. Учуяла запах безнадёжного геройства.

— К базе отступить не успеваем, к виру тоже? — мельком поинтересовался я, направляясь к девчонке. — Йолла, а ну присмотри за местным кумиром. Я пока прикрою, вдруг она нас и не заметит.

Черта с два она нас не заметит, — зашипела оскалившаяся тварь внутри. Не с твоим-то везением. И не драккайна — у них у всех отличная чуйка на живое.

Да и Нэйш не стал бы трубить тревогу, если бы эта зверюга не направлялась сюда.

Йолла будто вросла в землю. Когда я попытался её оттащить в сторонку — зашипела не хуже крысы:

— Отлезь, сосредоточиться мешаешь. Ты всё равно ничего не сделаешь ножичком… — глянула зло и остро, только в глазах вдруг волной плеснулась бирюза. Потом лицо смягчилось. Показалось: старый питомник, стоит девчонка в подпаленной куртке, вот-вот какое-то распоряжение Арделл передаст…

Голос стал просительным, почти детским:

— Гроски, дай я попробую, если не выйдет — тогда уже ты… ладно? Это ничего. Ты меня, если что, прикрой холодом. А пока что лучше с… ним.

Она было надумалась обернуться, но одёрнула себя. Так, будто боялась увидеть — что там сзади.

— Я же тебе и помочь ничем не смогу, если унесёт.

Ответа девочка не дала. Глянул ей в лицо — собранное, хорошее такое, решимости — через край, страха — ни крошки.

— Ладно, работай, я подстрахую. Постарайся отвернуть её, успокоить или хоть усыпить. И помни: я твоя защита. Буду рядом.

Позади раздался хрип, и я повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Нэйш тихохонько обмякает на брёвнах.

— …через пару секундочек, — договорил я шёпотом и трусцой кинулся обратно.

Исключительный кренился набок так, будто решил, что сейчас отличное время для отдыха. Дышал он уже с явственными усилиями, так что мне пришлось его подхватывать и располагать поудобнее, в положении полулёжа. Пальцы судорожно заметались сперва по его поясу, потом по моему — стандартные снадобья, ну и что теперь делать?

— Да чтоб тебя, — шипел теперь уже я под аккомпанемент свистящих вдохов и выдохов. — Спокойно, спокойно, ровнее дыши, держись, исключительный, скоро всё будет, ах ты ж, чтоб тебя, ну вот как ты каждый раз ухитряешься…

Позади грянул далёкий рык — пополам с клёкотом. Хвост… волосы шевельнулись на затылке. Оледенела спина.

Так эти твари рычат, когда видят цель.

Зверя пока было не видно, девочка стояла твёрдо и спокойно, чуть повернулась — теперь её видно было почти в профиль…

Слишком далеко, прикрыть не дотянусь, ближе надо было становиться… Дёрнулся было — прикрыть. И тут Нэйша выгнуло в агонии, пальцы бессознательно стиснули рукав моей куртки, прервалось дыхание.

— Твою ж! — мой отчаянный стон явно не помог девочке сосредоточиться. — Йолла, я… буду как смогу, я сейчас только. Исключительный, куда ж ты намылился, держись, не смей, мантикорий ты сын…

Я поймал его за запястье — отвести руку, зафиксировать, чтобы не мешал, если вдруг придётся качать, будто утопленника.

Замер.

Рычащий клёкот слева приближался.

Голые деревья издевательски трещали ветвями — будто кастаньетами.

И — ритм мелодии. Удары под моими пальцами.

Изумительно ровные и полные жизни.

Тук. Тук. Тук.

— Мантикорий ты сын, — повторил я недоумевающе. Распрямляясь, чтобы крикнуть Йолле, что всё не так уж плохо.

И почувствовал, как в моё запястье вцепились стальные пальцы.

— Стоять, — обрисовал Нэйш одними губами. Взгляд выблеснул синеватой сталью — недвусмысленным приказом молчать.

— Ах ты…

— Гроски, он там как? — послышался надтреснутый голос Йоллы.

— Да вроде как отлично, — прозвучало фальшиво донельзя. Как, спрашивается, ещё мне звучать, когда меня тут свежует взглядом напарник, которому полагается как раз сейчас здороваться со всеми его жертвами в Водных Безднах?

Взгляд говорил — замри и не мешай. Тисочки из пальцев на моём запястье твердили вкрадчиво: а то я сделаю тебе очень, очень больно.

— Ка-ко-го?! — придушенным шёпотом поинтересовался я. И глаза напарника метнули короткий взгляд, улетевший за мою спину. Туда, где незыблемо стояла девочка пятнадцати лет. Вознамерившаяся закрывать собой двух взрослых мужиков от здоровенной драккайны.

Потому что драконовый гибрид грифона — вон, уже появился, шествует сюда. На четырёх мощных когтистых лапах, да ещё длинный гибкий хвост чертит узоры в грязи.

Больше дракон с виду, чем грифон, только вот клюв орлиный да крылья есть, хоть и укороченные.

Клёкот вместе с рычанием и пламенем клокочут в глотке. Вон, выпустила предупредительную струю — пугающую. Десять-двенадцать футов, не меньше. Отборный, стало быть, экземпляр, Мел на здоровье таких не нарадуется, а вольерные — настонаться не могут.

И да, даже притом, что я не спец по работе с животными — намерения этой твари опознавались сразу. Запугать, прогнать, если не выйдет — сожрать. У драккайн обычно с людьми беседа короткая.

Расстояние — футов пятьдесят, сокращается, а у меня тут — живой и здоровый Истинный Варг, который решил вместо демонстрации своих сил устроить ярмарочный балаган. Скотина этакая.

Этим своим мнением я тут же поделился с Нэйшем — опять придушенным шёпотом. И словил в ответ куда как красноречивый взгляд, который сообщал: «Я в курсе, кто я, Лайл. Но если ты сорвёшь мне выпускной экзамен — ты таки познаешь все глубины моей фантазии. А теперь продолжай».

-?! — выдал я всем своим лицом.

Нэйш закатил глаза и движением брови напомнил, что он вроде как тут умирающий, а я вроде как тут Премилосердная Целительница.

Крыса внутри бодро вскочила на жирненькие окорока. И просияла светом неразбавленного милосердия.

Ну, ты сам этого хотел.

— Только попробуй сдохнуть — и я всё равно тебя там достану! — возопил я с надрывом пожилой и опытной примадонны. — А ну не смей, сукин кот, мне перед Арделл отчитываться. И она тебя тоже там достанет! Давай! Дыши! Дыши сам, кому сказано! Фиг тебе, а не искусственное дыхание!

Исключительный чуть дрогнул углами рта, но поощрил мои потуги быстрым кивком. И предоставил мне разыгрывать великую драму в одно лицо, по произвольному сценарию.

Сам он больше не отвлекался, вцепившись немигающим, напряжённым взглядом в Йоллу.

И в тварь, которая к ней приближалась.

Только пальцы на моём запястье так и лежали наподобие тисков. Напоминанием — продолжать.

Я продолжал со страстью и самоотдачей провинциального актёра перед высокой публикой. И всем усердием того, кто не хочет, чтобы ему машинально, мимоходом сломали руку.

— Увидишь свет через толщу воды — посылай к чёрту, — пыхтел я, усердно делая вид, что откачиваю варга из обморока. — Куда намылился, а? Ты же не хочешь устраивать праздник такому количеству народа? А ну дыши, кому сказано, мне ж ещё перед Амандой потом отчитываться, пожалей мою семейную жизнь!

Жаль, нельзя влепить пару пощёчин для достоверности — почему-то мне кажется, что Нэйш не является поклонником полного реализма в театре.

Драккайна точно являлась. Судя по темпу, который тварь внезапно взяла — она вообще была заядлым театралом и решила, что в её желудке мы породим подлинную сенсацию с аншлагом.

Высокий, режущий, яростный крик. Мягкие удары когтистых лап о раскисшую дорогу — быстрее, быстрее, быстрее, в такт моим завываниям. Главное — чтобы девчонка не подпустила тварь на уровень огнеметания, я же могу не успеть. Хотя нет, Нэйш успеет.

Если, конечно, вспомнит, как дышать — а то, кажись, грудь у него по-настоящему вздыматься перестала.

Остановились глаза.

Сейчас, — понял я. Не прерывая заунывных причитаний, скосился на Йоллу.

Девчонка, кажется, тоже поняла — сейчас.

Потому что подалась вперёд — будто собиралась лететь или обнимать кого-то.

И спокойно и твердо беззвучно обрисовала губами единственное слово.

«Вместе».

====== Наставник для варга-7 ======

ЙОЛЛА ДОМЕРТ

Гроски там, сзади, вовсю орёт насчёт «Да на кого ж ты меня покидаешь». Или что-то такое, прямо как наши бабки-плакальщицы во время обряда провожания в смерть. Так что дела, видно, совсем плохо.

Только мне оборачиваться нельзя, а то хуже станет.

У меня своё дело, а больше драккайну остановить некому. Вон, уже близко совсем и огнём пыхает — пугает, значит.

Гриз говорила: они чаще всего тебя больше боятся, чем ты их. Даже если кидаются.

Наверное, правильно говорила. Потому как я что-то ничуточки не боюсь.

Бояться мешает горячая волна внутри. Откуда поднялась — кто там знает, только страх в ней совсем потонул, и осталось только: там твой наставник, там твой друг…

У меня не может не получиться. Нет у меня на такое никаких прав.

— Они не умрут, Йолла, — говорю я себе. — Без шансов.

Поднимаюсь на внутренней волне — и становлюсь для них стеной.

И ловлю нужный момент, шепчу «вместе» — и ныряю с головой, позволяю горячей волне утащить себя, выплёскиваюсь и выливаюсь морской бирюзой — во взбаламученное море мыслей. В драккайну, которой тоскливо и страшно, и голодно, и одиноко, и она не знает — кто я и зачем я тут…

Стена, — говорю я ей тогда. Я их стена… и твоя, наверное, теперь тоже. От страха и злобы, и одиночества. Не надо злиться и бояться.

Мы вместе.

А горячая волна всё несёт и несёт, и я понимаю, что становлюсь не стеной уже. Перекидываюсь над голодной пустотой — мостом с высокими перилами.

Ты очень растерянна и боишься пропасть, — говорю я ей, которой тоскливо, больно и голодно. Но ты не пропадёшь, потому что я тебя выведу.

Просто я мост — меж тобой и ими. Меж тобой — и миром. И я тебя выведу, потому что мосты созданы — чтобы спокойно переправить через глубокие омуты…

Она не знает, за кем идти и куда податься, потому что всюду — боль, и раны, раны, раны внутри, чувство потери и безысходности, и недоумения — кто ты и почему здесь, зачем вместе…

Просто я пастырь, — говорю ей я. И ты больше не одна и никогда не будешь одна. Возьми мое тепло, совсем возьми, мне не жалко, а я разделю с тобой голод, боль и страх, потому что так поступают пастыри.

И я всегда вместе. С тобой и со всеми. Смотри — сколько во мне всего есть, во мне есть целый питомник, я расскажу тебе про него. И про них всех — таких замечательных, хороших, готовых помочь и подарить… знаешь, сколько всего подарить?! Ты узнаешь, я же всем с тобой поделюсь. Память тоже бери. И любовь. Я тебе отдам сколько угодно себя, потому что мне так много дали, что это чересчур для меня одной, что я переливаюсь через край и могу наполнить любые сосуды – и всё равно никогда не опустею.

Легко отдавать то, с чем тобой щедро делились другие: тепло Гриз, и забота Мел, и горячая ладонь Кима, и шутки Гроски, и песни Аманды, и Фреза со своей стряпней и блюдами, а еще у меня есть наставник, который моя стена. Вот! Держи, я тебе всё это сейчас тоже подарю.

Волны прокатываются сквозь меня… сквозь нас, потому что мы же неотделимы. Стирают страх и шрамы, и согревают, и возвращают в памяти в далёкие леса, к родным запахам, к миру и краскам. И драккайна, ошеломлённая, барахтается в волнах и не знает, что делать… только хочет, чтобы всё продолжалось, чтобы я говорила ещё, чтобы была ближе, совсем вместе.

Гроски слышу — как из-под воды. Говорит — чтобы не ходила, только как я могу не пойти… Плыву, на волнах и они плывут со мной — весь питомник.

Ковчег.

Колыхается на волнах нежности. И я шепчу всякое — как Мел и Гриз зверям в питомнике шепчут. Говорю драккайне — какая она самая-самая, и что все теперь переменилось, раз мы вместе. А она слушает — с надеждой и недоверием, и надо объяснить, и переспорить, и раскрыть…

И мы вместе прислушиваемся к мелодии волн, которая во мне — будто там Десмонд что-то на дудочке наигрывает.

Прислушиваемся, пока мелодия не становится колыбельной на моих губах.

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Они застыли друг напротив друга.

Чешуйчатая тварь — мощные лапы и остатки крыльев, из клюва вырываются струйки пламени, огонь в глазах, кончик хвоста нервно мечется в грязи.

Девочка в стёганой куртке, с сумкой на боку. Светлые волосы ветром перебираются. Не двигается, только шепчет что-то.

Не поймёшь, с кем говорит — с собой или с тварью.

Сцепленные, намертво переплетённые взгляды. Соединённые сущности.

Мир тоже притаился — не хотел влезать, боялся спугнуть.

Деревья больше не стучали голыми сучьями — потирали их друг о друга вкрадчиво. Боязливо. Тучи на небе расступились, застеснялись, открыли небо цвета морской глубины.

Господин Хоппс, стукнутый моим портфелем, так и лежал себе где-то за брёвнами.

Лживые словечки, причитания, просьбы — застыли у меня в глотке. Умолк грызун.

Нэйш рядом не моргал, и синева в его глазах не поднималась. Так, мельтешила фоном.

Будто небеса отливают в стали — прежде чем лезвие упадет на чью-то голову.

Драккайна шагнула вперёд. То ли преодолела внушение варга, то ли просто очухалась. Потом ещё. Неуверенно поводя клювом из стороны в сторону — будто узнала новый запах или вкус. Наклоняя голову — будто прислушиваясь.

Йолла стояла по-прежнему неподвижно, только в позе у неё напряжения не было. Было — спокойствие. Уверенность.

Открытость.

Пустые ладони повернуты к драккайне: смотри, у меня ничего нет, совсем ничего нет… А на губах…

Эту улыбку я десятки раз видел на лице Гриз Арделл. Когда она шла к очередному подранку. Когда у нее в глазах процветала зелень — и она сама процветала там, в звере, прорастала, как травы.

Только Йолла не прорастала — переливалась, и улыбка была — волной, успокаивающей и целительной.

Приветственной.

Вместе, вместе, вместе…

— Уррр, — сказала драккайна тихонько. Приподняла лапу, наклонила голову, как дурной щенок. Кокетливо завозила короткими крыльями. — Уррр?

— Конечно, — прошептала в ответ девочка, — мы вместе.

И будто порвалась цепь — легко шагнула навстречу зверю сама, протягивая руки ладонями вверх. Воркуя что-то ласковое и успокаивающее, что я от Мел слышал сотню раз.

— Не надо было бы так-то близко подходить, — пробормотал я себе под нос.

Йолла, видно, частично была ещё в сознании зверя, потому что услышала. И отозвалась:

— Да всё путём. И вообще, она же просто душка.

Душка, голова у которой сейчас была на уровне пяти футов, предупредительно выдохнула в мою сторону небольшой огонёчек.

— Ей просто что иначе-то бывает и не рассказали, — Девочка шла плавно, но казалось — взлетит на каждом шагу. — Хорошая моя… Испугалась, думала, что люди — всегда опасность… всегда больно. Думала, мы тоже с ними, а мы совсем даже и нет, и бывает иначе, да, красавица? Погоди, я кое-что ей ещё поясню…

Подержала ладонь перед клювом драккайны. И опять нырнула: пальцы касаются подбородка зверюги, та глаза прижмурила от удовольствия. А Йолла что-то втолковывает, то ли бормоча, то ли напевая под нос.

Мне даже казалось — я колыбельную услышал.

Внутренний грызун так точно услышал что-то подобное. Вздохнул, сочно пропищал: «Всё, Гроски, отбой», — и брякнулся набок, засучил лапками от облегчения.

Тоже хотелось брякнуться. И засучить. Ну, или напиться, что ли.

Драккайна сдалась не сразу — фыркала и тревожно поводила шеей. Пару раз сноровисто вдарила хвостом по земле. Но девочка говорила — мерно, ласково, поглаживая её, прижимаясь щекой к горячей чёрной чешуе, от которой валил пар. О чём-то спорила, что-то шептала, рассказывала, рассказывала… и тоже начала опускаться — когда драккайна отяжелела головой, согнула лапы, свернулась и засопела, прикрывшись чешуйчатыми крыльями.

Йолла погладила зверюгу по крылу — таким движением, каким младенцам поправляют одеяльце. Потом поднялась, на ходу допевая песенку:

Мягкой подушкой будут тебе облака ночи,

Дождик серебряный пусть тебе песни поёт

И во снах ты увидишь всё, что ты захочешь.

И будут они сладкими, словно мёд.

Точно, колыбельная — да ещё из запасников Аманды.

— Как он? — спросила Йолла шёпотом.

Не оборачиваясь. И, видать, всё-таки у меня.

Пора было вспоминать о своей роли Премилосердной Целительницы. Я подкрутил воображаемые золотистые пряди и взглянул на пациента.

Пациент был живее всех живых и самодовольно скалился, откинувшись на пропитанные влагой брёвна.

— Да что с ним сделается, — отдуваясь, выдал я, — Я ж говорил. Ничего серьёзного. Так, лёгкое переутомление. Может, конечно, Аманда ему пропишет постельный режим и три-четыре укрепляющие клиз… — моё запястье грустно хрустнуло, и я бодро договорил: — Но вообще, эликсиры таки сработали вовремя. Или моё ораторское искусство — если надо кого уболтать, чтобы не помирал…

— Правда, что ль?

Йолла крутанулась, будто детский волчок. А сорвалась с места таким вихрем, что Нэйш едва успел согнать с лица ухмылку и приобрести взамен лёгкую болезненность вида.

— Неполное соединение, Йолла? — у исключительного даже голос звучал малость неровно. — Хорошая техника, и мне кажется, я тебя ей не учил.

— Да это Гриз… рассказывала, — пробормотала девчонка. Шмыгнула носом, неловко засунула руки в карманах. — Ну, и потом, на уроках, с учениками-то… А с тобой тут… всё нормально, точно?

— Ну, разумеется, — с задушевной улыбкой ответствовал исключительный. — Всё точно нормально. Долго продлится её сон?

Девочка на глазах впрыгнула в рабочий режим. Покосилась на драккайну, покачалась на носках сапог.

— По прикидкам — часа три-четыре точно. Она так-то измученная, спать ей не давали. Сама детёныш почти, из другой местности привезли, всё атаковать натаскивали. Ну, она ничего другого-то не умеет, вот и решила атаковать, вот, маленько… растолковала я ей, значит…

Под взглядом Нэйша Йолла вдруг смутилась совсем, начала ковырять ботинком грязь, бормоча что-то невнятное.

— А мне теперь — что? — вычленил я под конец. Пожал плечами, показал — всё уже сказано.

— Встреть наших у портала. Если ещё не выдвинулись — поторопи. Нужно собрать группу.

— И не забудь сообщить Арделл, что в питомнике теперь на одного варга больше.

Йолла недоуменно поглядела на исключительного. Встретила его улыбочку. И только теперь запоздало задохнулась, оглянулась на преспокойно спящую драккайну, потом опять на Нэйша, неверяще…

— Образцово выполнено, Йолла. Самостоятельный вход. Переход в неполное единение, потом опять в полное. И выход. Плюс достигнутый результат. Пастырь чудовищ, не так ли? Поздравляю.

Для пущей убедительности исключительный изобразил аплодисменты.

Девчонка на улыбку не ответила. Стояла, застыв, и всё порывалась что-то сказать — и молчала, и грудь ходила под курткой ходуном, и дыхание летело паром изо рта, и в глазах проступали бирюзовые волны…

Не Дар варга. Просто небо отражалось в слезах.

Шевельнула губами, неумело и хрипло выговорила:

— Спа… спасибо.

Потом развернулась, опрометью кинулась на тропинке.

— Буду скоро! — долетело уже издалека. — Гроски, ты смотри, чтоб он не помер!

— Исключительный уровень контроля, — вполголоса проговорил Нэйш, глядя ей вслед. — И достаточно сильный дар — я бы сказал, не меньше уровня Дайны. Тибарта она обойдёт через год, если не меньше.

— Фляжку мою верни, — выдохнул я, вытирая лицо рукавом.

Драгоценной ёмкости в руках у варга не обнаружилось. На земле не было тоже. И крыса внутри тонко, разочарованно заныла от невозможности прикоснуться к родному и прекрасному.

— В чём дело, Лайл? Внезапная жажда?

— Внезапное разочарование. Я, знаешь ли, уже планировал речь на твоих поминках. Воображал себе спокойную, мирную жизнь. Ну, то есть — до того, как ты решил сломать мне руку. Теперь мне нужно это пережить. Куда ты ухитрился её деть, а?

Не мог же потерять во время этого инфарктного представления.

Эта деталь моего снаряжения была необходима мне сейчас просто жизненно. Главное зелье «для внештатных ситуаций».

Внештатная ситуация номер один, расслабленно откинувшись на древесные стволы, неторопливо извлекла фляжку из щели между брёвнами.

Нэйш откручивал колпачок, очевидно плюя на мою требовательную руку.

С до неприличия торжествующим видом.

Потом он сделал глоток. И застыл.

Можно было тоже поторжествовать — самую малость.

— Чудная штука, правда? — спросил я, наблюдая, как на лице у напарничка медленно отрисовывается поражённое выражение. — Порадочек с родины. Ровно в два раза крепче обычного виски. Да ещё девять хмельных трав и три вида перца — её где-то дюжинкой называют, а где-то глоткодёром. Потому как, понимаешь ли, сложно выпить и не заорать.

Исключительный в очередной раз показал, что он тут не хухры-мухры, а немножко легенда. Он мужественно не издал ни звука — только порозовел и взмахнул ресницами, стряхивая непрошенную слезу.

Медленно, размеренно выдохнул. Вперился изучающим взглядом во фляжку.

Потом в меня.

— Хочешь сказать, — неторопливо выговорил Нэйш, — ты этим собирался напоить меня во время сердечного приступа?

— Что? Эта штука вполне себе может поднять мёртвого. Или живого уложить — я запамятовал. К тому же у тебя не было сердечного приступа, отдай мою фляжку, чёртов ты симулянт.

Нэйш покачал в пальцах фляжку, будто взвешивая или что-то прикидывая. Или подсчитывая. Потом кивнул мысленно выведенному итогу.

И глотнул во второй раз.

— Боженьки, Арделл меня прибьёт, — выдохнул я, усаживаясь на брёвна рядом. — Она и так выговаривает мне за то, что я тебя спаиваю. Дурное влияние, знаешь ли. Опасная штука.

На третьем глотке исключительный всё-таки поперхнулся. Потом просиял слегка ненормальной улыбкой, выдал: «Лайл, ты меня искушаешь» и залил неудачный глоток четвёртым.

Грызун внутри в кои-то веки тихо скулил от полной непонятности ситуации, а язык опережал события и работал за троих.

— Надеюсь, ты не решил выхлестать всё и забрать у меня лавры? Учти, эта штука валит намертво, так что сбавь обороты, иначе допьёшься до лирических песенок ближайшей сосне. Или начнёшь порхать в окрестностях как бабочка. Надо думать, наша подмога и так озадачится тем, что тут творится, а если ещё вообразишь себя чем-то крылатым — у меня может не хватить спиртного на всех, кто это увидеть… Боженьки, да в каких трущобах ты так пить учился?!

— Рифы. Бордель. Потом группы охотников, — Нэйш сделал контрольный седьмой глоток и закрыл глаза. Протянул мне фляжку. — Прекрасные примеры, мастера своего дела… Всегда важны учителя, да?

Каким-то чудом он ухитрялся выглядеть, как отдыхающий путешественник, который вот уже две недели кутит на приморском курорте, а теперь вот решил взять паузу на минутку. Даже благодушная улыбочка цвела на губах.

Только вот напряжение, которого не было в фигуре — гудело поблизости, колыхалось в воздухе… Покалывало кончики пальцев.

Сколько он там с Йоллой на вызовах? А до того ведь тоже учил девочку, и у них там что-то не ладилось.

— Ха. Довелось мне, знаешь ли, попробовать себя в роли домашнего учителя. Папаша двух избалованных близнецов нанял — подучить их магии холода. Остальные учителя бежали из этого дома как от чумы. Не припомню, но, вроде, я после того и пошёл в Гильдию Чистых Рук. Да что там — я готов был навоз вилами грузить. Отвратная работёнка, как по мне.

На вкус дюжинка была — будто глотаешь жидкое пламя. А оно потом полыхает во рту — разворачивается в букет трав, обжигает желудок, в венах вот бушует.

— Да, потом ещё встречался с одной… из пансиона. Которая всё толковала, что это призвание. И его не слишком-то легко выдержать. Ученики, говорила она, в основном нацелены на то, чтобы пить из тебя кровь своим упрямством. Ну, и кроме того, они еще неблагодарные сволочи.

Второй глоток разжёг пламя внутри пожарче. Зазудела Печать на ладони — слишком много тепла сразу.

— Что стояло на кону? Настолько, что ты принялся разыгрывать драму с предсмертными конвульсиями?

Нэйш не соизволил поднять голову, но под ресницами обозначился направленный на меня взгляд.

— Ничего особенного, Лайл. Просто ей нужно было… пройти через кое-какие стены.

Аманда говорила — девочка не решается лезть в соединение сама. От боязни или от того, что возненавидела Дар.

— Стало быть, решил её подтолкнуть. Почему так-то?

— Безысходность, — Нэйш слегка повёл рукой, — хорошая мотивация. Такая же, как грань, на которой забываются страхи. У каждого своя, но я попытался с этой.

Попытался, мантикорий сын. Дюжинка действовала просто отменно — прогоняла из пальцев дрожь.

— И много репетировал перед попыткой? Исключительный, честно — ты себя превзошёл. Ты точно не играл в любительском театре?

— Вообще-то, — тихо уронил Рихард, — недели две назад один хозяин зверинца спросил, не играю ли я время от времени Ребёнка Энкера. И потом признал, что у меня получается неплохо. Так что некоторый опыт…

Тут уж я не выдержал и гулко хрюкнул во фляжку. Потом хрипло расхохотался. Может, это была дюжинка, которая расплясалась изнутри, или радость за Йоллу, или это сказывалось уходящее напряжение дней — кто там знает.

Мне потребовалось время понять, что напарник тоже смеётся — бесшумно и мягко.

В общем-то, это было почти мило — если бы в этот момент на поле брани не пожаловала вся королевская рать. С Гризельдой Арделл во главе. И с волокущей её за руку Йоллой — в авангарде.

— У меня есть большое желание спросить — что тут творится, — произнесло начальство, оглядывая прелестную картину.

В грязи и снегу дрыхнет себе драккайна, от боков пар валит. Из-за брёвен тихонько торчат ноги разводчика. Мы с Нэйшем расселись себе на брёвнах, и я пытаюсь задавить неуместный гогот.

— Гриз, я их честно, на четверть часа оставила… — начала Йолла.

Мимо неё к драккайне. прошагала Мел — протащив за собой новичка.

— …этим придуркам пяти хватит, — донеслось до нас.

Я задавил в себе последний особенно приставучий смешок и открыл рот, чтобы отчитаться насчет деревни, паренька и бойцовых возле клеток.

В этот момент Нэйш соизволил открыть глаза. Совершенно трезвые.

— Он меня спаивает, — поведал исключительный замечательно ясным голосом. — Мне кажется, ваш заместитель, госпожа Арделл, — исключительно опасный человек, который оказывает… как ты говорил Лайл, дурное влияние?

Арделл глубоко вздохнула и обратила на меня вопрошающий взор.

Я попытался без особого успеха спрятать фляжку.

Ладно, это, в конце-то концов, было почти лестно.

ГРИЗ АРДЕЛЛ

— Ким, ну глянь, какая красавица!

Полусонная драккайна урчит, когда Йолла чешет ей клюв. Мел деловито обрабатывает шрамы притираниями. Ким устроился тут же, у брёвен, разбирает найденные в одной из лабораторий документы. Время от времени роняет листы, потому что слишком уж задерживает взгляд на Мел… это что еще за новости.

Гризельда Арделл стоит, прислонившись спиной к смолистому, царапучему частоколу. Как к крепости.

Улыбка живёт внутри и упрямо лезет на губы. И дышится — полной грудью, плевать, что в воздухе – гарь и затхлый запах темницы. И думается — о хищных бойцовых, которым не нужно умирать. О гибридах, которых забрали. О разводчике, которого передали людям Шеннета.

Немного — о Гроски, который вместе с подручными варгами перекидывает животных в питомник.

Может, в осенние дни, когда облака клубятся так угрожающе, положено думать иначе — серо и тяжко: о том, что разводчики и их работы уцелели, об их планах, о том — сколько дел им это подкинет.

Только в воротах внутренней крепости бдительные часовые. Пропускают внутрь лишь улыбку. Хочется смотреть — как болтает Йолла, и фыркает Мел, и опять роняет документы Ким…

— Как ты это сделал?

Нэйш, конечно, ходит тихо и возникает неожиданно, но лёгкий аромат хмельных трав его нынче выдаёт.

— Вспомнил, как я сам принял Дар по-настоящему — Гроски тебе не рассказывал? История о трёх варгах, альфине и о том, как важно успеть. Послушай его — она до боли поучительна.

— Рассказывал, — странно, что не нужно оборачиваться. Нэйш стоит рядом — не за спиной, как он обычно предпочитает в разговорах. — Значит, поставил её на грань? Кани говорила, ты похожее с ней проворачивал.

— Когда не находится других способов, то грань… — Нэйш жмёт плечами. — Йолла – «варг сердца», ей нужна была весомая причина, чтобы самой пройти в соединение. Найти нужную эмоцию. В конечном счете, ей нужно было понять, что Дар варга парадоксален. Это не возможность получить что-то. Возможность отдать самому. Снова и снова делиться лучшим в себе. Я верно… выразил концепцию?

— Верно. И похоже, что отлично справился.

На лице Нэйша расцветает крайнее изумление, брови взлетают вверх.

— А у тебя разве были сомнения, аталия?

— В тебе? Ни на минуту. А у тебя?

— Ну, поскольку ты контролировала каждый мой шаг — как я мог сомневаться…

— Я не вмешивалась, как мы договаривались.

— Но следить-то тебе никто не запрещал, верно?

Нэйш игрив, легок и благодушен сверх меры, так что Гриз хочется как следует ругнуть Гроски с его фляжкой. Неизвестно, куда унесёт бывшего устранителя в таком состоянии.

И что он наговорит.

И почему нельзя просто молчать, улыбаться, смотреть: на то, как Йолла взахлёб рассказывает Мел о первом своем настоящем единстве. Как Мел помогает Киму ловить разлетевшиеся бумаги. Как Ким смешно прячет свой альбом — хоть бы не увидели, что там нарисовано…

Ах, да.

— Обучение…

— Не закончено, Йолла в курсе. Но ты можешь присоединиться. Думаю, теперь это будет плодотворно…

— Твоё обучение, Рихард. Закончено.

В питомник едут бойцовые, которые не испытывают удовольствия от убийств — те, которые не успели разбежаться. Йолла щебечет над драккайной и пересказывает теперь Киму: «А потом мы были вместе, и это так…»

И наставник наконец спокоен за своего ученика.

Даже если тот настойчиво пытается разрушить это спокойствие обычным смешком.

— Мне всегда казалось — это должен определять ученик. Сколько он сумел взять. Вычленить из наблюдений. Определиться. Потому что, в сущности, мы всегда подспудно ждём от наставников большего. Не знаний, но ответов на вопросы, которые никогда им не зададим. Кем быть. Куда стремиться. Примера, направления… вдохновения. Это, возможно, и есть причина, по которой я предпочитал не учиться, а изучать. И до сих пор полагаю, что наблюдал за лучшими. Было ли это умение причинять боль, или обольщать, или убивать. Чудные учителя, замечательные объекты для наблюдений — каждый в своей области.

Галерея учителей зажигается внутри крепости.Подсвечиваются портреты на длинной стене. Белое пятно — руководитель Секты Жалящих, знаток слабых точек. И хозяйка борделя «Без шипов» — серебро меха, винный блеск губ, и неизвестный охотник-устранитель — после…

Длинная галерея — аккуратно собираемая коллекция, среди которой нет её лица.

Потому что куда уж ей — девчонке, которая влезла в обучение Истинного варга с искалеченным Даром. Просто потому, что всем остальным он верил ещё меньше, чем ей. Научила… чему? Ни один урок не помнится, ни одного результата не вспоминается.

— Странно осознавать, — размеренно говорит Нэйш так, будто смотрит на портреты вместе с ней, — что никто из них так и не сумел мне дать того, что дала ты. Даже в малой части.

Огни галереи гаснут — это Гриз закрывает глаза.

— Нэйш…

Страшноватое чувство — когда услышал то, что никогда даже не надеялся услышать. И теперь вот кажется, что наоборот — надеялся не услышать никогда, потому что как отвечать на такое?!

Рихард Нэйш полагает, что никак — потому что разом возвращает себе слишком блаженную ухмылку и легкость тона.

— Кажется, Лайл действительно знает толк в выборе спиртного. Я отвлёкся от темы. Припоминаю, что когда ты поручала мне обучение — мы не освещали тему поощрения. Как думаешь, аталия, я мог бы претендовать… скажем, на премию? Возможно, снятие каких-нибудь взысканий, или…

— Например, за то, что ты опять полез в сознание к бойцовым, хоть и успешно? Или за то, что Йолла сегодня принеслась ко мне с воплями: «Гриз, там у Рихарда сердечный приступ, но он уже почти живой, а я теперь варг!»

Можно было бы прибавить — что Гриз при этом почувствовала и с какой скоростью запихивала команду в «поплавок».

Она не прибавляет. Украдкой оглядывается на троицу возле брёвен и, приподнявшись на цыпочках, целует Нэйша в уголок губ.

— Отдохни, — выговаривает тихо, — потом разберёмся. Можешь считать это моим приказом наставника.

На несколько мгновений задерживается, прислонившись лбом к его плечу. Не в силах оторвать взгляд от Йоллы и её компании.

Кажется, Мел там только что закатила глаза. И пошагала ловить какой-то улетевший от Кима лист с удвоенной скоростью.

— Эй, исключительный, где тебя черти носят?! — раскатывается позади, над двором маленького селения.

— Параграф об отдыхе включал Лайла? — уточняет Нэйш шёпотом над ухом. — Тогда сообщу ему это. До вечера, аталия.

Уходит — оставляя на прощание тепло своих пальцев на её ладони. И бросив нечитаемый взгляд в сторону Йоллы.

Но Гриз читает этот взгляд легко.

Когда ты наставник — иногда приходится узнать: что такое — гордиться своим учеником.