Разрушение храма [Валерий Дмитриевич Осипов] (fb2) читать онлайн

Валерий Осипов Разрушение храма

Роман

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Жизнь человеческая (как бы мы ни отрицали этого) почти всегда изменяется в худшую сторону в одно мгновение: приходит день, сбегает с циферблата времени минута, и ваша звезда, взошедшая над вами в короткую и давнюю секунду вашей удачи, сгорает у вас над головой, и ценности, которые казались неизменными еще вчера, превращаются в ничто.

Все было хорошо в этой поездке — новые страны, фешенебельные гостиницы, реактивные лайнеры, современные аэропорты, незнакомые города, но теперь, после возвращения, все это уже не имело никакого значения, так как теперь, после возвращения, жизнь Курганова совершенно отчетливо разламывалась на две части: первую, прошедшую, в которую входила сама поездка и все то, что было до нее, и вторую, будущую, в которую входило все то, что должно было произойти после этой поездки.

К первой части относилась и теперь оставалась позади работа в газете, написанная книга и книга задуманная, семья, дом, сын, жена, любовь к жене, их общая юность в университете, первые радости и первые открытия друг друга после свадьбы, первые тайны и первые мудрости жизни вдвоем (и первые печали этой жизни вдвоем), и надежды — в будущем печали уменьшить, а радости увеличить, — надежды, которым теперь уже, увы, не суждено было исполниться.

Вторая часть (будущее) была вся неизвестность и неопределенность, все нужно было начинать заново (искать работу, квартиру), но главное, конечно, заключалось не в этом, а в том, что было совершенно непонятно: сколько продолжится этот период забывания прежней жизни и как быстро удастся справиться с этим неожиданным душевным потрясением, с этой зияющей, дымящейся раной в груди, сколько времени и сил уйдет на то, чтобы залечить ее.

А посередине лежала эта нелепая поездка — запорошенный снегом Внуковский аэропорт, бесконечные откладывания вылета из-за непогоды, вынужденная посадка в Одессе, ночевка в Софии, вторая вынужденная посадка в Афинах из-за поломки голландского самолета, прилет в Бейрут и встреча Нового года в посольстве, во время которой у Курганова впервые возникло ощущение близкой беды… И тот ночной разговор в Дамаске, в отеле «Омейяд», и мучительное первое января в Бейруте, и стакан с апельсиновым соком, разбившийся на аэродроме в Риме, и та ужасная ночь со второго на третье января в Париже, когда он узнал, что номер этого человека будет рядом с номером его жены, и как она не открыла ему дверь, когда он постучал к ней, и как он вышел на набережную из этой проклятой гостиницы «Пале д′Орсей» (на всю жизнь название запомнил) и, полный тоски и отчаяния, побрел один по ночному Парижу — один через Сену на площадь Согласия и дальше вверх, по Елисейским полям.

И как он стоял, сдерживая слезы, под Триумфальной аркой, глядя на прыгающий на ветру вечный огонь на могиле Неизвестного солдата, а потом медленно шел по пустынным Большим бульварам, и мимо храма Мадлен, и Оперы, и Вандомской колонны, и бродил между овощными прилавками на городском рынке, знаменитом чреве Парижа, думая о том, что судьба все-таки ужасно несправедлива к нему: быть первый раз в Париже и чтобы это была самая ужасная, самая горькая, самая нестерпимая ночь в твоей жизни.

Он все-таки заплакал в ту ночь, вернее, рано утром третьего января, — заплакал в соборе Парижской богоматери, когда, пройдя вдоль деревянных скамеек под гулкими сводами пустынного утреннего храма, вдруг увидел, как исповедуется в боковом алтаре молодая женщина (очень похожая на его жену), испуганно оглядывается по сторонам, вытирает слезы, торопливо что-то шепчет молчаливому и грустному священнику, все ниже и. ниже опуская свою красивую голову, над которой уже всходил золотистый нимб ее собственного и еще чьего-то большого несчастья.

Потом Курганов вышел из собора, сделал несколько шагов вперед, обернулся, и портал Парижской божьей матери упал на него всей своей готической громадой из туманного небытия морозного январского рассвета, и Курганову вдруг бешено не захотелось верить в то, что все происшедшее с ним в эти последние дни — правда, но это действительно была правда, и он, зажмурившись, махнул рукой и, вздохнув, сказал сам себе — да, надо начинать все сначала, надо начинать новую жизнь.

2

А еще в Афинах, в отеле «Лидо» на набережной Посейдона, где номер был со скошенным потолком, а на завтрак в кафе (ресторана при гостинице не было) хозяйка, улыбаясь, подала горячие домашние пирожки, — еще в Афинах, где на холме вокруг Парфенона бродил фотограф-пушкарь, предлагая сфотографироваться то на фоне театра Диониса, то на фоне стены, по которой когда-то влез с флагом Манолис Глезос, — еще в Афинах, где Курганов рано утром, как только рассвело, ушел бродить по городу, а когда вернулся в гостиницу, она, его жена, сказала ему, что этого делать нельзя, это нарушает дисциплину, — еще в Афинах, где в номере со скошенным потолком он обнял ее и поцеловал ночью, а она отодвинулась и сказала, что, хотя они и муж и жена, никакой физической близости между ними здесь быть не может, так как они находятся за границей, — еще в Афинах, и еще раньше, в Софии, где они ночевали до этого, Курганов понял, что он совершил ошибку, что он не должен был брать жену с собой в эту поездку.

Да, еще в Софии, на аэродроме, когда им сказали, что из-за поломки голландского самолета придется заночевать здесь, и он, втащив чемодан в номер аэропортовской гостиницы, выбежал на площадь перед аэровокзалом и, как заправский старожил, прыгнул на ходу в отъезжающий в город автобус, а она ехать в город не захотела и осталась в гостинице на аэродроме,—

еще в Софии, когда он вместе с Тодором и Стояном до часу ночи просидел в ресторане на улице царя Шишмана, вспоминая их общую поездку два года назад, в пятьдесят пятом, на угольные шахты (тогда, в пятьдесят пятом, его, Курганова, молодого журналиста, только что окончившего университет, впервые послали в заграничную командировку, и Тодор и Стоян здорово помогли ему),—

еще в Софин, когда он вернулся на аэродром во втором часу ночи, а она, не раздеваясь, сидела в номере на кровати и плакала, а потом в номер вошел Он, руководитель их группы, и сказал Курганову, чтобы таких поздних возвращений больше не было, —

еще в Софии, когда на следующее утро в шесть часов Тодор и Стоян, как и договорились накануне, заехали за Кургановым на машине, чтобы отвезти его на те самые шахты, где они когда-то были втроем, и показать, как все там изменилось за эти два года, а она сказала, что ездить не надо, что она будет волноваться, а он все-таки поехал, и по дороге они завернули еще и на металлургический комбинат (на строительство которого заворачивали и тогда, два года назад, в пятьдесят пятом), и в результате Курганов чуть было не опоздал к отлету голландского самолета, —

еще в Софии, и еще совсем раньше, в Москве, где они целых два дня никак не могли улететь из Внукова, Курганов понял, что он совершил ошибку, что он не должен был брать жену с собой в эту поездку.

Да, да, еще в Москве, во Внукове, в зале ожидания «Интуриста», работники которого никак не могли найти одного чемодана из огромного багажа прибывшего по высшему туристическому классу из Парижа господина Дезанги, и уже весь могущественный аппарат «Интуриста» на всем протяжении от Парижа до Москвы был поднят на ноги, а проклятый чемодан, тринадцатый по счету, все не находился, и Курганов почему-то никак не мог удержаться от смеха, глядя на сердитого красноглазого господина Дезанти с трубкой во рту, державшего на руках такую же красноглазую косматую болонку (а болонка какая по счету? — так и подмывало спросить Курганова), а в это время она, его жена, сказала, что нельзя смеяться над попавшим в неудобное положение человеком, это неприлично,—

еще в Москве, во Внукове, в зале ожидания «Интуриста», в который как-то незаметно, бочком, пробрался одуревший от многодневного ожидания своего самолета пассажир внутреннего рейса в сапогах, сел в кресло и вдруг так захрапел, что болонка на руках у Дезанти испуганно залаяла, а два молодых парня в форме «Интуриста», похожие на английских лордов и расточавшие до этого сахарные улыбки мрачному Дезанти, так дружно кинулись к внутреннему пассажиру в сапогах и так лихо выволокли его в общий зал, что Курганов не выдержал и захохотал, а она, его жена, снова сделала ему замечание — нельзя, мол, гак громко смеяться над людьми, попавшими в неудобное положение,—

еще в Москве Курганов понял, что он, кажется, совершил ошибку, что нет — он не должен был брать с собой ее, свою жену, в эту поездку.

Да, уже в Москве, и на следующий день в Софии, и еще через день в Афинах, а уж тем более в самолете, в воздухе, когда привезли наконец из Амстердама долгожданный новый мотор вместо сломавшегося старого, и сверхэлегантный голландский лайнер компании КЛМ уже летел над Средиземным морем, держа курс на Бейрут, а она вдруг взяла и пересела от него, от Курганова, от своего мужа, к Нему, к руководителю их группы, — именно в ту минуту, в воздухе, Курганов окончательно понял, что он совершенно напрасно взял ее с собой в эту поездку, из которой хотел привезти свою вторую книгу, что он, кажется, совершил очень большую ошибку, взяв ее с собой в эту поездку, что он ни в коем случае, ни под каким видом, ни под каким соусом не должен был брать ее, свою собственную жену, в эту поездку, —

но было уже поздно — внизу, посреди ослепительной голубизны Средиземного моря, уже уплывали назад желтые греческие острова.

Да, поздно уже было думать обо всем этом, потому что всего через полчаса самолет голландской компании КЛМ должен был приземлиться в конечном пункте своего назначения — в столице государства Ливан городе Бейруте.

3

Бейрут — белый город у синего моря, розовые набережные в грустных ресницах фиолетовых пальм, кипение страстей на перекрестках, сверкание автомобилей, разноголосица гудков и сигналов, шоколадные лица прохожих, витрины магазинов, похожие на жизнь в раю…

Бейрут — ты город моего позора, город моего несчастья, город моей беды. Здесь на твоих площадях и улицах, я, Олег Курганов, впервые узнал горечь измены. Здесь, на твоих тротуарах и мостовых, разбилась вдребезги моя жизнь, рассыпались мелкими осколками все мои двадцать семь лет, и та — единственная, любимая, неповторимая (жена, сверстница, однокурсница, друг, товарищ по университету), о которой до этого ни разу и думать-то нехорошо не приходилось, вдруг зашла мне за спину и ударила сзади по голове чем-то тупым и тяжелым.

Как я только выдержал тогда все это? Как я мог спокойно смотреть на Него, сидевшего каждый день за завтраком напротив меня рядом с ней?

Как я мог спокойно смотреть на Него, сидевшего каждый день за обедом напротив меня рядом с ней?

Как я мог спокойно смотреть на Него, сидевшего каждый день за ужином напротив меня рядом с ней?

Почему я ни разу не опрокинул стол, за которым Он сидел рядом с ней?

4

Бейрут — пестрый город у теплого моря, минареты и готика, крики муэдзинов и раскаты католических органов, и как шевелились флаги в аэропорту от теплого ветра под рев огромных восьмимоторных самолетов. А цилиндры и шляпы сразу смешались с бело-зелеными чалмами, и как встречали моего соседа по креслам четыре жены и куча детей, а на стоянке такси бродил между машинами беспризорный ослик, и усатые таксисты в красных фесках сердито сигналили, когда он нюхал прикрепленные снаружи счетчики, и ослик обиженно отходил в сторону и, глядя на огромное, сплошь из стекла и бетона, здание международного аэровокзала Хальде, печально вздыхал.

Бейрут — жемчужина Востока в медной оправе Запада, смесь Востока и Запада, коктейль Востока и Запада, ворота Запада на Восток, — серые громады банков и лавки менял, похожие на раковины (месье, вуле ву шанже вотр аржан), месье, не хотите ли вы, да благословит вас аллах, разменять у меня все равно какие деньги — рубли, доллары, фунты, франки, тугрики, а рядом с вами уже раскладывает на тротуаре плитки шоколада уличный торговец, вы переступаете через них, а он забегает вперед и швыряет под ноги горсти конфет, и в глазах у него только одно слово, только одна просьба — купите, купите, купите…

Бейрут — чехарда языков и наречий, мусульмане, католики, язычники, огнепоклонники, вы идете по улице мадам Кюри, вас хватают за руку, втаскивают в магазин, сажают в кресло, наливают кока-колу, вставляют в рот сигару, разувают, сбрасывают на пол десятки новых коробок с ботинками — вы и слова сказать не успели, а вас уже подталкивают к кассе в ваших новых ботинках…

Бейрут — хоровод предметов и лиц, чертополох страстей и желаний, водоворот вещей и товаров, горные потоки автомашин — «ситроены», «форды», «плимуты», «крейслеры», «фиаты», «кадиллаки», «хорхи», «мерседесы», а полицейские в пробковых шлемах спасаются от них на высоких бетонных помостах, и вместо светофоров на каждом углу огромная грифельная доска и на ней надпись мелом: сегодня на этом перекрестке уже произошло двенадцать аварий, уже убит один человек, уже ранено шестнадцать…

Бейрут — мельница веселья, карусель развлечений, жернова удовольствий, — для начала одно виски в баре «Лорде», потом один джин в «Эксцельсиоре», бросим две мелкие монетки в игральный автомат в отеле «Палмбич», и скорее в «Кит-Кат» — лучшее кабаре в мире, где все ваши мрачные мысли развеет своим балетным искусством несравненная мадам Маргарет, а там уже и ночь недалеко, а ночью в Бейруте…

А ночью в Бейруте есть чем утешиться. Ночной клуб «Капитоль», скажем, вас устроит? Там вашего прихода уже давно ждут мадам Розита, мадам Джулия и мадемуазель Сильвия Гарлей — активистки движения «долой стыд». А в «Золотом Риме» уже приплясывает от нетерпения в ожидании вас знаменитая Никла ди Брюно — самый большой бюст (из пока известных) на берегах Средиземного моря. А в «Лоло» уже все глаза проглядела, высматривая вас, франко-англо-итало-германо-ливано-американская звезда Эвелин Дороти — самые длинные ноги (из пока известных) на берегах Средиземного моря.

А дальше — больше. Гранд-кабаре «Три двойки» — там сегодня только один раз (пролетом с Цейлона в Монако на собственном самолете) выступает смертельно обаятельный, порочно-целомудренный, голубоглазый, зеленоглазый, пунцовогубый, черноволосый и рыжеволосый одновременно, незабываемый, неподражаемый, непередаваемый Элвис Пресли — плейбой № 1 на всем земном шаре.

Вот он с гитарой на ремне за спиной входит на эстраду, как Отелло в спальню к Дездемоне,—

перекинул гитару со спины на грудь,

согнул ноги в коленях, отбросил назад руки и плечи, будто уснул…

И вдруг как брякнет в гитарку, как заорет, как завопит, как заблажит на весь белый свет!

Зрители, обезумев от счастья, уже разносят в мелкую щепу все, чго под руку ни попадется, а Пресли орет, визжит, надрывается, кончает сам себя на глазах у всего зрительного зала, отдает для зрителей всю свою кровь, каплю за каплей, а зрители, обезумев от счастья, уже бегут к сцене в проходе между стульями…

А Пресли покричал, покричал и вдруг замолчал, как подавился,

дернулся в одну сторону,

в другую,

качнулся,

закрыл глаза,

сделал два шага к рампе

и головой в оркестровую яму хлобысть! — готов.

В зале — тишина мертвая. У зрителей от изумления челюсть вниз поехала…

И вдруг — барабан, дробь, музыка, туш! И вот он, Элвис Пресли, снова живой и невредимый, выпрыгивает из ямы обратно на эстраду, гитару за гриф и об пол — в куски! Руки в стороны — улыбается, смеется, а сам бледный как мел.

А после него выползает к роялю весь битый молью, весь в паутине и в морщинах, старомодный старикашка Дюк Эллингтон без оркестра (только один раз, пролетом из своей любимой Антарктиды в свою любимую Гренландию), и заскреб клешней по клавишам, и заскреб — таким тут нафталином с эстрады потянуло…

…И вот вы бредете один в лиловом бейрутском рассвете — один вдоль Парижской набережной, ветер шевелит перед барами и ночными клубами кучи газет и всякого прочего мусора — никто его не убирает, мусорщики забастовали.

Вы делаете несколько шагов в сторону, спускаетесь к пляжу и видите, как окунают в волны Средиземного моря и закручивают вокруг голов свои белые бурнусы обалдевшие от стриптиза любители джина и Элвиса Пресли, выползающие один за другим из всех ночных забегаловок и шалманов подышать свежим воздухом.

Я подхожу к «Режанг-отелю», где мы живем, поднимаю голову и смотрю на окна своего номера на третьем этаже. Сегодня после ужина она и еще несколько человек из нашей группы на целые сутки уехали (вместе с Ним, конечно) на загородную дачу нашего посольства.

Неплохо устроилась моя жена, не правда ли? Приехала за границу с мужем, а все время проводит с другим человеком. Он-де знает язык, с ним интереснее.

Я смотрю на окна своего, номера. Неужели все это правда? Неужели моя жена, га самая женщина, которая родила мне три года назад сына, вместе с которой было столько пережито, столько переговорено, столько перетерплено, которая четыре года спала рядом со мной, на моей руке, — неужели эта самая женщина решила вдруг так неожиданно изменить всю свою и мою жизнь?.. Но почему? Из-за чего? В чем причина?.. Неужели только из-за того (несколько раз вспоминала она об этом уже в Бейруте), что в Софии я вернулся в гостиницу поздно, а в Афинах ушел рано? Ведь должна была она понять, что я не «гулял», не «нарушал» дисциплину, что мне это нужно было для моих журналистских дел. (Лишняя деталь, лишнее впечатление — что изменилось на шахте и на мартене за два года после моего первого приезда, — разве мог я упустить такую возможность?) И неужели только из-за того, что в Софии я опоздал на аэродром и приехал вместе с Тодором и Стояном почти к самому отлету этого проклятого голландского самолета, — неужели из-за этого могла она так неожиданно и так резко изменить свое отношение ко мне?

Что же все-таки делать? Увезти ее отсюда в Москву? Немедленно! Завтра же!.. Не могу. И мой обратный билет, и ее, и вообще все обратные билеты нашей группы находятся у Него. Потребовать наши два билета и улететь одним? Она, конечно, не согласится.

Как же все-таки быть? Что предпринять? Поговорить с ним один раз — сразу обо всем. До конца. Завтра же… Но мужики о таких делах вслух не говорят. Мужики такие дела решают не словами.

5

Бейрут — шумный город у шумного моря, взрывы энергии, гейзеры деловитости, вулканы предприимчивости, — если месье не нужны часы «Реомюр» или «Омега», то тогда месье лучше всего купить электробритву «Филлипс» и грампластинки «Филлипс», а еще лучше — холодильник «Гибсон»,

кстати, вчера прямо из Парижа поступила партия прекрасного женского белья,

имеется также не совсем новый, но вполне приличный самолет типа «дакота» (впрочем, оставим небо господу богу и вернемся на землю),

представляется весьма интересным в деловом отношении покупка в рассрочку по сниженной цене автомашины или даже двух, хотя в наше время лучший способ удвоить свои деньги — это небольшое автохозяйство (надеюсь, месье располагает средствами),

и в таком случае наиболее рационально купить сразу от тридцати до сорока легковых автомобилей (естественно, американских), арендовать гаражи, нанять механиков и пустить сразу все машины в такси,

и каждый водитель обязан будет приносить месье ежедневно ровно сто долларов (как он их заработает — месье это не должно интересовать), машина целый день находится в распоряжении водителя — набрал до обеда сто долларов, отвези хозяину и после обеда работай только на себя (разве это не выгодно для обоих?),

и, кроме того, месье абсолютно ни о чем не будет беспокоиться, все будет застраховано — машины, водители, гаражи, и уже через десять лет первоначально затраченные средства окупятся и начнется чистая прибыль,

и если даже один из водителей месье собьет на улице пешехода, месье это тоже не должно интересовать — страховая компания берет на себя всю ответственность и все расходы за все будущие аварии и за всех будущих пешеходов, которых собьют машины месье, —

если же у месье есть один миллион долларов (всего один), то это уже совсем другой разговор (будем откровенны, миллион — это всегда миллион),

и, чего уж там скрывать, выгоднее всего вложить этот миллион в жилищное строительство (в наше время это самое надежное помещение денег),

а дома надо строить только шестиэтажные и без лифта (самый доходный вариант — все уже давно подсчитано),

и, таким образом, построив три-четыре дома, скажем на триста квартир, и получая от своих съемщиков очень умеренную плату, скажем триста долларов в месяц за квартиру, месье или его наследники уже через год получают свой миллион обратно, и дальше начинается чистая прибыль — месье открывает свой банк или входит пайщиком в один из уже существующих (в Бейруте около ста банков, но самый надежный, конечно, французский), покупает себе особняк на Французской набережной, заводит дорогую любовницу из кабаре «Кит-Кат»…

Нету у меня миллиона долларов. И жилищным строительством я заниматься не собираюсь. И свой банк открывать не хочу. И такси покупать не буду.

6

Бейрут — открытый город, порт без налогов и пошлин, заходи под любым флагом, на любой посудине, с любым товаром, торгуй чем хочешь, назначай любую цену, трать вырученные деньги как хочешь, но только здесь трать, в самом Бейруте, — разве мало тут мест, где можно неплохо потратить свои деньги, где можно получить за деньги все, чего только пожелаешь.

Бейрут — жемчужина Востока в медной оправе Запада, проходной двор Запада на Восток, постоялый двор Запада на Востоке, потому что транзит, транзит и еще раз транзит — вот главная песня Бейрута, его самый сладкий мотив, самая страстная мелодия. Транзит и процент с транзита, который каждый проходящий, проезжающий и пролетающий мимо положит мелкой монетой в твою протянутую руку, Бейрут, и этот процент отразится тусклым медным сиянием в твоих глазах, Бейрут, в твоих грустных глазах, еще подернутых туманной поволокой восточной неги, но уже подведенных фиолетовой тушью западной алчности.

Бейрут — синее небо над головой и одинокое солнце над головой, и ты один посередине Бейрута, вокруг тебя истерические вопли автомобилей, а ты стоишь один под пальмами и не знаешь, куда идти, потому что все уехали на автобусе в какой-то очередной музей, а ты не можешь (ты не можешь, черт побери) ехать вместе со всеми, потому что там, в автобусе, она опять будет сидеть рядом с Ним, и в музее ни на шаг не будет отходить от Него, и за обедом не будет отходить от Него, и за ужином…

Бейрут — белые снежные горы в конце улиц над плоскими крышами домов, — там хорошо и прохладно, там катается на лыжах испанский граф со своей испанской графиней (в газетах были фотографии — в Ливан для занятий зимним спортом в горах прибыли испанские граф и графиня, а всемирная кинозвезда Джина Лоллобриджида и ее муж, врач-психолог, только что окончили свои занятия зимним горнолыжным спортом в Ливане — об этом тоже были фотографии в газетах), а здесь, внизу, в городе, — душно и пыльно, пахнет бензином, гнилыми бананами, отбросами, мусором, из парикмахерских и отелей тянет несвежими салфетками и простынями, и энергичные чистильщики ботинок, сидя на своих низких скамейках, нетерпеливо стучат на каждом углу щетками по тротуару, зазывая прохожих…

Бейрут — сладкий пирог с горькой начинкой, ты был первым настоящим ударом мне в челюсть, — спасибо тебе, Бейрут. Здесь, на твоих площадях и улицах, под твоими бананами и пальмами, я, Олег Курганов, впервые понял, что в жизни человека все может начать меняться и помимо его желаний и воли и что очень скоро, в самом ближайшем будущем, мне в своей собственной жизни придется начать отказываться (помимо своих желаний и воли) от всего привычного, любимого и дорогого… И так мне вдруг захотелось влезть на бетонный помост к полицейскому-регулировщику в зеленой чалме и написать мелом на грифельной доске: сегодня здесь, на этом углу, произошла страшнейшая авария — убита вера в самого близкого человека, погибла любовь, ранены воля, сердце, разум, разрушено прошлое, заплевано настоящее, зачеркнуто будущее…

И еще мне захотелось убежать, уплыть, улететь от тебя, Бейрут, катапультироваться от всех этих гостиниц, аэропортов, из всех этих банных субтропиков и попасть куда-нибудь на луговой рязанский берег Оки со стогами сена и деревенским утренним петушиным криком… Или куда-нибудь в Подмосковье на Клязьму, чтобы белые березы бежали по склону пологого холма к тихой речной воде и чтобы неторопливый ручей петлял среди густого зеленого кустарника…

7

…Бейрут, спасибо тебе. Кое-чему ты научил меня тогда. Кое-что я потерял тогда на твоих улицах, а кое-что и нашел. Спасибо тебе.

Бейрут, ты начало моего долгого падения вовнутрь самого себя, в глубину моих (тогда еще неизвестных мне) пороков и слабостей. Сколько времени прошло с тех пор, а мне до сих пор, сквозь переплетение событий и чувств, через решетку прошлого и настоящего, все еще видится этот пестрый, шумный, странный город на берегу Средиземного моря, который так невиданно и страшно вмешался в мою жизнь.

И сколько раз я потом спрашивал самого себя — пошел ли мне на пользу этот урок, извлек ли я из него пользу для самого себя? И если да, то обернулись ли когда-нибудь радостью и счастьем те мои страдания и мучения?

Спрашивал и затруднялся с ответом.

Бейрут — потери, потери, потери, отчаянные мои мысли и мрачные раздумья, и долгие ночные проходы по всему городу, и одинокие фигуры полицейских в чалмах под фонарями, и глухие удары волн на набережных, и огромная, не поддающаяся никакому измерению и описанию пустыня жизни над ночным морем и в моей собственной душе, и как ползло утром по берегу между камнями какое-то странное существо — не то краб, не то карликовый осьминог, смешно перебирая своими членистоногими щупальцами, и как, глядя на него, я подумал о том, что вся моя беда, все мои горести и печали, наверное, не так-то уж и велики по сравнению с главной бедой всего человечества, на фоне всех его горестей и печалей, но все равно что-то уже очень сильно душило меня в то утро на берегу Средиземного моря, и среди всех, кто уже держал в то утро руки у меня на горле, был и ты, Бейрут, и ты, Бейрут, и ты, Бейрут…

8

Я стою у окна своего номера в «Режант-отеле» и смотрю вниз, на центральную площадь города — на площадь Пушек. Только что мы приехали с очередных развалин, пообедали, и теперь до ужина каждый может распоряжаться своим временем как хочет.

Сразу же образуется несколько отдельных отрядов — одни идут в наше посольство, другие — в армянский клуб (приблизительно четвертая часть нашей группы приехала повидаться с родственниками-армянами, которых здесь в Бейруте, видимо-невидимо), третьи отправляются в городской сад, четвертые — просто бродить по городу…

И только я один никуда не иду. Я не хочу присоединяться ни к кому — ловить сочувственные взгляды соотечественников выше моих сил.

И я говорю, что плохо себя чувствую (все понимающе кивают мне головами) и, пожалуй, останусь в гостинице (и снова все понимающе кивают головами).

И вот я один (только одному, только одному хочется мне быть все эти дни — как я только выношу все эти экскурсии и поездки). Сначала я ложусь на кровать и просто лежу, глядя в потолок, закинув руки за голову. Потом начинаю ощущать какой-то незнакомый запах. Я скашиваю глаза в сторону, на ее кровать (как муж и жена мы, естественно, живем в одном номере) и замечаю на тумбочке около ее кровати большой флакон духов.

Я встаю, подхожу к ее кровати. Духи называются «Христиан Диор». Французские духи. Огромный флакон. Самые дорогие духи на белом свете. Так, так…

Откуда же взялся у нее этот большой флакон? Свои доллары (а заодно и часть моих) она потратила в первый же день. Значит… Значит, это подарок. Его подарок.

Что делать? Выбросить? Вылить в умывальник?.. Конечно! И немедленно.

Я протягиваю руку к большому флакону, и вдруг передо мной возникает картина: я вижу себя как бы со стороны — пылкий ревнивец, склонившись над раковиной, дрожащей рукой выливает подарок соперника.

И сразу же вслед за этой картиной возникает передо мной Его лицо, Его усмешка — лей, лей, а мы еще одного «Диора» купим.

И ее глаза, полные презрения и жалости.

И я отдергиваю руку. Нет, такого удовольствия я им не доставлю. Ни Ему, ни ей. Если она считает возможным оставлять открыто, на виду, Его подарок в номере, в котором мы как муж и жена вынуждены пока жить вместе, значит, она внутренне уже на что-то решилась. Значит, чтобы не позориться и не рвать на куски себе нервы, надо перестать жить с ней в одном номере. Пусть наш прекрасный руководитель снимает теперь для меня и для нее отдельные номера. И там, в своем отдельном номере, она может раскладывать и развешивать его подарки как захочет. А я буду жить отдельно от нее.

Но если это произойдет, он будет запросто ходить к ней в номер…

Пусть ходит. Пускай ходит в ее номер, а не в наш с ней общий номер.

Наверное, я уже не люблю ее. Уже не люблю… Или не любил никогда? И наш брак был ошибкой?.. А сын, который остался в Москве, от которого папа и мама уехали вместе, а вернутся врозь, чужими людьми?

Может быть, рассказать обо всем самому послу? Пусть принимает меры… Идиотизм! В конце концов, я же не истеричная баба, которая бежит в партком жаловаться на неверного мужа.

Я смотрю из окна вниз, на площадь Пушек. Пальмы, лавры, оливки… Длинный ряд легковых машин. Гигантская реклама кока-колы напротив на стене. Рядом — афиша очередного американского боевика. Главный герой — сексуальный вампир, героиня — сексуальная вампирша. Господи, как мне надоели все эти сексопилы и сексуалки. С каким бы удовольствием посмотрел бы я сейчас фильм, скажем, о медвежонке Винни-Пухе и поросенке Пятачке. Так ведь негде. Не идут в Бейруте такие фильмы.

Вот остановился внизу под моими окнами шикарный девятиместный «линкольн» с хромированными дверцами. За рулем сидит какой-то благородный красавец (от «Режант-отеля» до парламента рукой подать, наш высокообразованный в ливанских делах руководитель группы в первый же день объяснил нам, что «Режант-отель» предназначается только для очень значительных лиц).

Красавец вылезает из машины. На голове у него ослепительно белоснежный бурнус. Сейчас он, очевидно, забросит в отель для значительных лиц свой баульчик из верблюжьей шерсти и отправится в миниатюрный, похожий на резную шкатулку ливанский парламент выражать вотум недоверия.

— Тэкс! Тэкс! — слышу я вдруг под окном высокий и гортанный голос красавца.

Вот, оказывается, в чем дело. Благородный красавец — всего-навсего водитель такси.

От удивления я даже высовываюсь в окно.

— Месье, тэкс? — мгновенно замечает меня красавец.

— Нон, нон, — качаю я головой.

Скорее надо сматываться из номера, а то сейчас прорвется через портье, объяснив, что месье с третьего этажа заказал ему тэкс. А уж прорвавшись, непременно слупит с меня калым, то есть бакшиш по-местному. И никакими силами его бесплатно из номера не выведешь, уж в этом будьте уверены.

9

Баста. Мусульманский район. (Я приехал сюда на автобусе, прыгнув на подножку прямо из дверей отеля для значительных лиц, а красавец таксист, уже карауливший меня около входа в гостиницу, увидев это, завизжал, замахал руками, заматерился по-своему и, сдернув бурнус, бросился было догонять автобус — шутка ли, верная добыча из рук уходила, но, вспомнив, очевидно, о своем такси, шикарном девятиместном «линкольне», остановился, погрозил мне кулаком и повернул обратно.)

Стены домов густо обклеены листовками. Или были недавно выборы в какой-нибудь муниципальный орган, или скоро будут. В Бейруте во всех выборах (все равно куда) участвует не меньше сотни политических партий (иногда одна партия объединяет всего-навсего несколько квартир или представляет просто-напросто одну семью). И у каждой партии своя программа, своя платформа — на гектографах печатаются предвыборные плакаты с портретами кандидатов и их политическими кредо и вывешиваются на стенах домов. Стен, естественно, не хватает. Тогда в ход идут деревья, но здесь почему-то уже больше висит плакатов, на которых портреты кандидатов просто нарисованы от руки.

Я иду по бесконечно длинной, лишенной растительности улице. Современные многоэтажные дома вдруг сменяются какими-то средневековыми глухими глинобитными стенами. Под ногами, словно осенние листья, шелестят предвыборные плакаты и лозунги. На земле их, пожалуй, еще больше, чем на стенах домов.

Зачем я приехал в эту чужую и, собственно говоря, совершенно ненужную мне страну? Как это получилось? И зачем я взял с собой жену? (Сколько людей, даже ее родители, говорили мне, чтобы я не брал ее с собой, а я никого не послушал.)

Пора разобраться во всем этом. Пора дать ответы на все эти вопросы хотя бы самому себе. Пора, пора… А то будет поздно. Слишком поздно.

10

Собственно говоря, сама идея такой «далекой» поездки существовала уже давно. Хотелось забраться как можно подальше от Москвы, посмотреть на жизнь совершенно незнакомых людей, на их уклад, нравы, обычаи. Посмотреть и написать обо всем этом. Может быть, даже книгу. Тем более что первая книга о Якутии только что вышла, быстро разошлась, в печати ее хвалили, и издательство, выпустившее ее, настойчиво предлагало договор на вторую книгу.

Но о чем должна быть эта вторая книга молодого журналиста, всего три года назад окончившего университет? Смутно, очень смутно рисовался замысел серии зарубежных очерков. Были честолюбивые планы — поехать работать собственным корреспондентом за границу.

В двадцать семь лет хочется видеть мир. Хочется знать, как живут люди и страны, находящиеся на противоположной социальной позиции. Для журналиста это желание удовлетворялось очень просто — работа за рубежом. А для этого требовалось проявить инициативу в избранном направлении.

Вышедшая книга и полученный за нее немалый гонорар давали возможность купить путевку в любую страну. Ближайшая поездка была в Ливан. И, чтобы не ждать (деньги разойдутся), ливанская путевка была приобретена. А ночью, когда зашел разговор о предполагаемой книге о Ливане, жена вдруг сказала Курганову, что и она тоже хочет поехать в Ливан. Ведь не было же у них свадебного путешествия четыре года назад, когда они поженились (да, действительно, свадебного путешествия тогда, на пятом курсе университета, не было). Так вот, пусть эта общая поездка в Ливан будет задним числом считаться их свадебным путешествием — хоть и запоздалым, хоть и через четыре года после свадьбы, а все-таки…

Аргумент насчет свадебного путешествия был сильным. Собственно говоря, это был даже не аргумент, а упрек.

Рядом, в деревянной кроватке, спал сын. Голова жены лежала на соседней подушке. В темноте белело ее плечо. Все было хорошо, основательно, прочно — цепь бытия замыкалась вокруг уверенно и надежно.

И в этой цепи не хватало одного звена — свадебного путешествия.

На следующий день на остатки гонорара от якутской книги куплена вторая путевка в Ливан. (Спасибо! Спасибо! Спасибо! Спасибо!). А еще через несколько дней первой группе советских туристов, отъезжающих в Ливан, был представлен их будущий сопровождающий, руководитель группы, и ночью (все разговоры о поездке в Ливан почему-то происходили тогда именно ночью) как бы между прочим было сказано, что руководитель группы похож на французского киноактера Жана Маре…

Курганов (после этих слов) повернулся к жене и внимательно посмотрел на нее, но выражения ее лица в ту минуту он не разглядел — было темно. Да и поздно, наверное, было уже делать это — билеты на самолет до Бейрута были уже куплены и деньги за свадебное путешествие (с опозданием на четыре года) были уже заплачены полностью.

11

Курганов сидел в парикмахерской на площади Пушек — центральной площади Бейрута. Курчавый черноволосый парень в темной рубашке с подвернутыми рукавами (белых халатов здесь и в помине не было) брил Курганова с присущей всем южным парикмахерам небрежной снисходительностью.

Над эмалированной раковиной с желтыми подтеками и медным краном висело большое, продолговатое, треснувшее посередине зеркало, и Курганов отчетливо видел в нем свое изломанное надвое лицо: неподвижные с булавочными блестками зрачки и хмурые брови — над трещиной слева, а под трещиной и правее — густо намыленную шею, около которой все время плясало длинное лезвие опасной бритвы, напряженно поджатые губы, тугие желваки на скулах. Волнистые каштановые волосы были гладко причесаны и разделены точным прямым пробором, но на лице своем, а вернее, в глазах Курганов все равно не видел привычного выражения твердости и уверенности. Глаза были какие-то неопределенные.

По обеим сторонам зеркала были укреплены товары, которые продавал парикмахер, — сигареты, зажигалки, портсигары, игральные карты, носки, галстуки, перчатки. Как и у нашего лифтера, подумал Курганов и вспомнил тяжелую, старомодную, красного дерева кабину лифта в «Режант-отеле», стены которой внутри, между зеркалами, тоже были сплошь увешаны все той же табачно-галантерейной смесью. И, кроме того, мальчик-лифтер торговал еще порнографическими открытками, которые он, сильно смущаясь, предлагал пассажирам только тогда, когда поднимал или опускал вниз на своей громоздкой машине одних мужчин.

Курганов сидел в парикмахерской уже целых пятнадцать минут. И все эти пятнадцать минут перед ним неподвижно маячило обрамленное сигаретами и перчатками зеркало с трещиной посередине. А вчера, вспомнил Курганов, по центральным улицам Бейрута целый день возили в кузове грузовика пятиметровую пачку сигарет «Филипп Морис»… Зачем? Ведь их же и так продают на каждом углу, ведь их же и так покупают почти нарасхват, ведь никто же не сомневается в их качестве и вкусе.

Реклама. Надо приучить всех к тому, что затяжка сигаретой «Филипп Морис» так же необходима каждому человеку, как кусок хлеба.

Насилие. Надо заставить каждого человека двадцать четыре часа в сутки вспоминать и думать только о «Филиппе Морисе».

Курганов сидел в парикмахерской на площади Пушек уже целых двадцать минут. И все эти двадцать минут обрамленное сигаретами и перчатками зеркало с трещиной посередине неподвижно и неотступно маячило перед ним.

Курганов скосился на бритву. Парикмахер тут же сделал шаг назад и вопросительно показал бритвой на пачку сигарет.

— Нет, нет, — покачал головой Курганов, — я не курю.

Курчавый нахмурился, яростно провел несколько раз бритвой по точильному ремню, резко повернулся и враждебно, почти с ненавистью взглянул на клиента.

Зажигалки и галстуки вокруг зеркала двоились, троились, вырастали в размерах, придвигались вплотную, самовоспламенялись, самозавязывались вокруг шеи. Курганов сидел в парикмахерской на площади Пушек уже целых тридцать минут, и все эти тридцать минут «магазин» вокруг зеркала лез ему в глаза, в уши, в ноздри, давил на горло и, соединяясь с запахом несвежих простыней и салфеток, вызывал почти тошноту. И все это наконец стало настолько непереносимо, что Курганову вдруг бешено захотелось что-то изменить вокруг себя, избавиться от этих «малоджентльменских» наборов, от этих галантерейных видений или хотя бы уменьшить их число.

Вот все это, подумал Курганов, наверное, и есть самая примитивная и самая точная предыстория всякой купли-продажи. Вот так, наверное, и происходит всякая покупка в этом городе, когда нет уже больше никаких сил смотреть на то, что тебе предлагают купить, когда реклама довела свое насилие над тобой до логического конца, когда ты физически хочешь уничтожить то, что тебе предлагают, но это не в твоей власти, и тогда ты просто покупаешь это…

Он поднял руку. Парикмахер снова сделал шаг назад, вопросительно склонив голову набок.

— Комбьен кут? — спросил Курганов, дотрагиваясь до пачки сигарет. — Сколько стоит?

Курчавый улыбнулся, шаркнул ногой.

— Труа либано, — ответил он неожиданно тонким голосом, — Три ливанских фунта.

Курганов встал из кресла, протянул пять фунтов — за сигареты и бритье сразу.

Парикмахер взял бумажку, улыбнулся еще раз и вдруг, заморгав быстро-быстро, нагнулся, схватил Курганова за руку и прижался щекой к его ладони.

12

Курганов торопливо шел по улице Эмира Бухрейна, все еще ощущая на руке мокрую щеку курчавого парикмахера. Вот оно, их богатство, думал Курганов, все стены товарами увешаны, а каждой копейке как манне небесной рады.

На углу авеню Сольха, отделившись от фонарного столба, наперерез Курганову бросился уличный фотограф. Блиц-вспышка, еще блиц — еще вспышка, и еще блиц, и еще… «Вот черт, — подумал Курганов, — за версту узнал во мне иностранца. Разве стал бы он своего, ливанского, так нахально фотографировать? Да свой намылил бы ему шею за все эти вспышки, и дело с концом».

— Ле фотографи колер! — громко кричал между тем «пушкарь», размахивая руками и забегая перед Кургановым на тротуар. — Ле фотографи колер! Тре бон, тре жоли! (Прекрасные, замечательные цветные фотографии!)

Он выхватил из кармана блокнот и карандаш, ткнул карандашом Курганова в грудь и сердито спросил:

— Вотр отель? Вотр шамбр? (Ваша гостиница? Ваш номер?)

Курганов резко остановился.

— Же не вуле па фотографи колер! — сказал он как можно более решительно и рубанул рукой наискосок воздух перед лицом фотографа. (Мне не нужны цветные фотографии!)

Фотограф скорчил жалобную гримасу, показал карандашом на свой рваный ботинок. И вчера, вспомнил Курганов, в городском саду у такого же типа со вспышкой были рваные ботинки. И позавчера на авеню Доджа… Что у них у всех, форма, что ли, такая — рваные ботинки и лампа-вспышка?

Фотограф, театрально страдая, вытянул перед собой руки.

— Нет, нет! — все так же решительно отказался Курганов и, сойдя с тротуара на мостовую, зашагал дальше.

И так уже вся гостиница завалена совершенно ненужным хламом, думал Курганов, шагая по мостовой, всякими открытками, альбомами, журналами, репродукциями, разными там этикетками, таблицами, портретами, самолетными расписаниями, туристскими проспектами… А все реклама проклятая! Как увидишь какую-нибудь цветастую глянцевую картинку, так и не успокоишься до тех пор, пока не купишь ее. А денег остается все меньше и меньше. А тут еще этот деятель привязался.Со своими «фотографи колер». Да пошел бы он со своими «фотографи колер»! Небось и содрал бы втридорога.

На пересечении авеню Сольха и улицы Святого Ильи, там, где Курганову нужно было сворачивать налево, на небольшом песчаном бугорке был укреплен огромный деревянный рекламный щит с пятиметровым, лучезарно улыбающимся мужским лицом. (Похож, между прочим, на руководителя нашей группы, невольно отметил Курганов.) Утонченный седоволосый красавец с голубыми глазами безмятежного младенца, шелковистыми усами, молодцеватыми, морковного цвета щечками, энергичным подбородком и ровными белыми зубами дружелюбно предлагал прохожим опрокинуть стаканчик скотч-виски «Белая лошадь» (для этого надо было обогнуть песчаный бугорок и завернуть в разукрашенный цветными бутылками дощатый шалман — только и делов).

Курганов посмотрел на рекламного красавца, похожего на руководителя их группы. Судя по седой голове, подумал Курганов, этот лучезарный любитель скотч-виски уже не молод, но, судя по жизнерадостному блеску в глазах, он, очевидно, надеется крутануть еще не один романчик на своем веку, а уж жениться-то собирается еще минимум два-три раза, не меньше, и как следует погулять и выпить этого самого скотч-виски на каждой из своих будущих свадеб.

Окружили, зафлаговали, замуровали, усмехнулся Курганов. Ну как тут не выпить стаканчик этого прекрасного скотч-виски «Белая лошадь», если от его употребления такими шелковистыми становятся усы и брови, такими голубыми глаза, такими морковными — щечки? Разве я не хочу иметь такие же ровные белые зубы, такой же энергичный подбородок? Ведь именно в такого типа мужчин влюбляются нравящиеся мне женщины, например моя собственная жена (простите, моя бывшая жена).

Может быть, и мне перестать вешать лапшу? Я-то помоложе этого дяденьки буду — всего двадцать семь. Еще один раз как-нибудь сумею, наверное, жениться… Вот на этом и надо порешить. Вернемся домой, сразу же заявление в суд. Побуду немного в холостяках, погуляю, а там видно будет.

Курганов вдруг почувствовал холод и пустоту в сердце. Неужели действительно все кончено? Неужели она никогда больше не будет моей? Неужели он никогда не будет больше целовать ее глаза, шею, плечи, неужели никогда не будет обнимать ее, а это будет делать Он, ответственный работник «Интуриста», так сильно смахивающий на этого образцового джентльмена с рекламного щита?

Ладно, действительно хватит вешать лапшу. Надо идти в посольство. Конечно, никто бы на его месте не удержался и не отказался зайти в шалман с цветными бутылками в окне и выпить там стаканчик виски. А он, Курганов, удержится и откажется. Хотя настроение, конечно, препаршивое. Но он все равно не будет пить виски, если сделать это приглашает столь жизнерадостно и оптимистически настроенный джентльмен на рекламном щи-те… Что же, он сначала выпьет виски, а потом пойдет в посольство? И от него, от молодого журналиста, будет нести этим скотчем? Да пошел бы он, этот скотч… И вообще, хватит глазеть на рекламы — в печенке они уже сидят. Хватит разглядывать всяких голубоглазых идиотов. Они, эти голубоглазые, все нают — и что тебе надо выпить, и что купить, и куда ехать. Они все и за всех знают. Кому и что делать… За всех, кроме меня. За меня они ничего знать не будут. Ничего и никогда…

Курганов быстро спускался по улице святого Ильи. Вот, с левой стороны, и зеленые ворота посольства — около белой проходной будки на деревянной самодельной табуретке сидел в соломенной шляпе и вышитой украинской рубашке с подвернутыми рукавами мускулистый моложавый человек с вислыми запорожскими усами и загадочными светлыми глазами — типичный персонаж из гоголевского «Тараса Бульбы».

— Здравствуйте, — сказал Курганов светлоглазому, протягивая паспорт. — Мне назначено на четыре часа.

Мускулистый обладатель вислых усов молча, не поднимаясь с табуретки, взял паспорт, достал из кармана штанов клочок бумаги, долго и скучно сверял паспорт с записью на своей бумажке, потом вернул паспорт, поднял голову и, улыбнувшись, спросил, налегая на букву «щ»:

— Давно с батьковщины?

— Десятый день, — сказал Курганов, укладывая паспорт во внутренний карман пиджака.

— И як там погодка? Хмарит чи как?

— Какая зимой погода? — пожал плечами Курганов, — Метелит с утра до ночи, снегу в аэропорту под крышу навалило. Три дня улететь не могли.

Гоголевский персонаж посмотрел на зеленые листья пальмы за забором посольства, на синеющее в конце улицы Средиземное море, ткнул носком ботинка в горячий желтый песок около табуретки, вздохнул и покачал головой.

Потом, безнадежно махнув рукой, встал, открыл в железных воротах калитку и сказал:

— Же ву при, месье. Прошу заходить до нашей хаты, — И, прищурившись, подмигнул Курганову хитроватым гоголевским глазом.

13

— Мне хотелось бы написать небольшую книжку или серию путевых очерков о Ливане, — сказал Курганов.

Атташе посольства по вопросам печати — сухощавый, немолодой человек с острыми, напряженными чертами лица — сидел напротив Курганова на аккуратно обтянутом светлой обивкой диване. Между ними стоял низкий лакированный столик с вентилятором, сигаретами и минеральной водой.

Комната, в которой они находились, была обставлена еще несколькими такими же аккуратными, квадратными диванчиками со светлой обивкой и двумя низкими сервантами из красного дерева без посуды. В одном углу стояли большие старинные часы с медленным и величественным маятником, в другом — громоздкий бронзовый торшер в виде обнаженной женщины, держащей в руках светильник.

В комнату выходили три дубовые двери — высокие панельные двухстворчатые с большими медными ручками, за которые, казалось. никто и никогда не брался, так сильно и безукоризненно сверкали они своей желтизной. И вообще вся комната имела какой-то нежилой, вернее, необитаемый, холодноватый вид. Чувствовалось, что люди надолго не задерживаются в ней, а если и появляются здесь, то чаще всего просто торопливо проходя через нее, по возможности стараясь не останавливаться.

— Итак, ваша фамилия Курганов, — утвердительно сказал наконец атташе, глядя на бронзовый торшер в углу.

— Да, Курганов, — кивнул Олег.

— Скажите, товарищ Курганов, вы довольны поездкой?

Курганов, откинувшись на спинку дивана, старался встретиться с работником посольства глазами, но тот по-прежнему смотрел в угол, на обнаженную бронзовую женщину, державшую в руках электрическую лампу под светло-желтым абажуром.

Атташе перевел взгляд на Олега — глаза у него были светлые, твердые, зеленоватые.

Старинные часы в противоположном от торшера углу зашипели и пробили четверть часа.

«Нажаловаться, что ли, на нашего дорогого руководителя, а? — подумал Курганов, — Чтобы знал, как отбивать чужих жен у мужей.

Ведь если рассказать обо всем этому зеленоглазому дяденьке, то нашего милейшего руководителя не похвалят за его бейрутские похождения».

Атташе по вопросам печати молча смотрел на Курганова. Было тихо.

«Что это он меня так рассматривает? — подумал Курганов. — Запомнить, что ли, хочет?»

Атташе улыбнулся.

— Ну что ж, я рад за вас, вернее, за вашу группу, — сказал он. — Так чем могу быть полезен лично вам?

— Видите ли, в чем дело, — медленно начал Курганов, — мне хотелось бы после этой поездки написать небольшую книгу о Ливане — личные, так сказать, впечатления и наблюдения. Или серию путевых очерков для своей газеты. Я понимаю, что вы человек занятой, и поэтому много времени у вас отнимать не буду. Просто, может быть, расскажете две-три истории, в которых был бы ярко выражен местный колорит, нравы, обычаи.

Атташе посмотрел мимо Курганова в окно.

— История Ливана, — заговорил он после долгой паузы, — это почти тридцать столетий иноземного гнета. Уже в седьмом веке до нашей эры Ливан был завоеван Ассирией, в шестом — Вавилонией, в пятом — Персией. В четвертом веке по ливанской земле прошли фаланги Александра Македонского, а с первого века нашей эры здесь установилось господство Римской империи. В одиннадцатом — двенадцатом веках Ливан был завоеван крестоносцами, которые создали на берегах Средиземного моря сначала Триполийское графство, потом Бейрутскую баронию, а потом Сажентскую синьорию. В шестнадцатом веке с востока появляются турки-сельджуки, и Ливан надолго превращается в вассальное княжество Османской империи…

В девятнадцатом веке интерес к Ливану начинают проявлять европейские колониальные державы — Франция, Англия и даже Америка: в Бейруте был организован американский колледж, а в 1861 году в Ливан вошли французские оккупационные войска… И только в 1944 году Ливан официально получил независимость. В настоящее время территория страны делится на пять мухафаз, то есть на пять провинций…

— Все это очень интересно, — решился наконец подать голос Курганов, — спасибо за исторический экскурс…

— Я понимаю, вас больше интересует современность…

— Безусловно. И не просто современность, а какой-нибудь забавный случай, скажем, из современной жизни Бейрута или инцидент…

— Был тут недавно один случай, — задумчиво начал атташе. — Забавным его, конечно, не назовешь — скорее драматическим и даже трагическим…

Курганов придвинулся ближе.

— Ну, вы, наверное, уже знаете, что в Ливане равными правами пользуются две религии — ислам и христианство. Ливанские христиане, так называемые марониты, по своим религиозным каналам часто получают приглашения на работу в другие страны — в Грецию, Францию, Испанию… Обычно на рождественские праздники большинство из этих работающих за рубежом ливанцев приезжают домой, привозят подарки, отмечают рождество в кругу семьи и возвращаются обратно… Так вот, многие средиземноморские пароходные компании, зная о большом наплыве в конце декабря пассажиров в Бейрут, стараются использовать это в своих интересах — снижают цены на билеты, а на борт берут в три-четыре раза больше людей, чем положено… Естественно, что каждый ливанец, едущий с подарками домой, к родным, всего на две недели, думает о том, чтобы дорога ему обошлась дешевле. В результате на самые дешевые рейсы собирается несметное число пассажиров… И вот однажды на один из таких пароходов было посажено такое количество народу, которое в несколько раз превышало допустимую норму. Владелец корабля (мало того, что он хорошо заработал на билетах) решил «убить» еще одного зайца. Судно было старое, давно нужно было ставить его на прикол, но хозяин решил получить за него страховую премию. Капитану парохода была дана секретная инструкция — посадить «Шампильон» (так назывался корабль) на камни около самого ливанского берега, объяснив это тем, что он, капитан, спутал-де маяк морского порта с маяком аэропорта. А такая возможность действительно существовала — если вести пароход не на морской маяк, а на аэропортовский, то он в трехстах метрах от берега, почти напротив Бейрута, как раз и сядет на камни. Было условлено, что «Шампильон» сразу же даст сигнал бедствия, вызовет спасательные суда, и никто из пассажиров не пострадает — до берега всего триста метров… Вся операция поначалу развивалась строго по плану. Капитан, которому из будущей страховой премии были обещаны определенные суммы, точно посадил корабль на камни напротив Бейрута, в эфир полетели просьбы о спасении, и команда, которая в замысел хозяина и капитана, естественно, не была посвящена, начала спускать шлюпки и готовить пассажиров к эвакуации на берег. А на море в это время началась зыбь, поднялась волна, и буквально через несколько минут налетел настоящий шторм… Первые лодки с пассажирами (с детьми и женщинами) начали тонуть, едва только отошли от «Шампильона». Детей и женщин швыряло на камни, било о железный борт парохода. Большинство из них сразу же пошло на дно, часть пыталась спасти команда, но после того, как несколько матросов разбились о камни, ни одного человека из команды нельзя было заставить идти в воду… Сигналы бедствия продолжали лететь с «Шампильона» в эфир, об аварии узнали в городе, и вот на берегу, напротив парохода стали появляться родственники пассажиров, которые встречали корабль в порту. Началось нечто невообразимое: стоящие на берегу бросились спасать гибнущих жен и детей, но море выбрасывало их обратно на берег… И в это время произошло такое, о чем, конечно, никто и никогда даже не мог и подумать — ни капитан, ни владелец корабля. Старый «Шампильон» под ударами волн вдруг разломился на две части, и обе половины, снявшись с камней, начали погружаться в бурлящую, беснующуюся вокруг камней воду… Прибывшие к месту катастрофы спасательные суда не смогли подойти к гибнущему кораблю (два «спасателя» пошли ко дну у всех на глазах). Оставшиеся на борту пассажиры начали прыгать в воду, пытаясь вплавь добраться до берега, но к ногам стоящих по колено в воде плачущих родственников море выбрасывало только обезображенные от ударов о камни трупы. В воздухе, заглушаемые ревом шторма, висели крики, рыдания, стоны, проклятия, некоторые опускались перед водой на колени, исступленно молились, тщетно выпрашивая у бога пощады для находящихся на борту корабля родных… За полчаса до окончательной гибели «Шампильона» его капитан поднялся в радиорубку и передал в эфир текст секретной инструкции, которая была дана ему хозяином корабля. После этого он добавил от себя: «Совершив подобное, я не имею больше права жить». И тут же в радиорубке застрелился. Это подтвердил потом радист… Последние минуты «Шампильона» были сняты на пленку американскими телевизионными операторами, прибывшими на двух военных американских вертолетах. Буквально за несколько минут до погружения корабля с этих двух вертолетов было опущено несколько веревок, в них вцепились радист и еще шесть человек матросов и пассажиров, которые сбились около радиорубки, на самом высоком месте корабля… В таком виде (вцепившимися в веревки, которые ветер раскачивал и бросал в разные стороны) вертолеты и перенесли их на берег. Все же остальные члены команды и пассажиры, а их было около полутора тысяч, погибли… Несколько дней напротив места гибели «Шампильона» стояли многотысячные толпы народа, ожидая, когда море выбросит трупы так и не встреченных ими родственников, ехавших домой с подарками на рождество. Всего было подобрано около тысячи трупов. Более пятисот пассажиров «Шампильона» даже мертвыми не попали на родной берег.

…Потом они долго еще сидели в плетеных креслах под пальмами во дворе посольства. Атташе рассказывал еще какие-то случаи, но Курганов почти не слушал его и не задавал никаких новых вопросов. Перед глазами его неотступно стоял разломанный надвое пароход, он видел прыгающих с высокого борта на камни людей, и рыдающую на берегу толпу, и обезумевших матерей, и бессильных отцов, и поникших жен, беспомощно простирающих руки к морю.

«Данте, ад, — думал Курганов. — Иллюстрации Доре к дантовскому аду… Впрочем, некоторые современные круги ада ни Данте, ни Доре еще не были известны. Они ведь все время увеличиваются в числе, эти круги ада. А круги рая? Больше их становится или меньше?»

— Уходите? — спросил атташе, поднимаясь из кресла.

— Да, надо идти. Спасибо за интересный рассказ — он меня, знаете ли, неожиданно сильно расстроил…

— Ну, это естественно. Рассказ грустный — полторы тысячи человек погибло. И все из-за денег, из-за страховой премии… Надеюсь, пригодится для вашей книги?

— Конечно…

Атташе посмотрел на Курганова:

— А вы впечатлительный человек… Хотите выпить?

— Хочу.

— Тогда пойдемте ко мне.

Они поднялись на второй этаж, вошли в небольшой кабинет, атташе достал стаканы, положил в них лед, потом налил виски и разбавил содовой.

Сделав большой глоток, Курганов посмотрел в окно и увидел волейбольную площадку — туго натянутую между двумя железными столбами сетку, утоптанный желтый песок, низкие скамейки для зрителей.

— Удивлены? — спросил сзади атташе. — А мы тут каждый день в мячик стучим. Вы сами-то, наверное, тоже спортом когда-то занимались, а? Рост у вас подходящий, высокий, сложение атлетическое…

— Было немного, — ответил Курганов, ставя пустой стакан на стол, — занимался. Когда-то… Давно. Так давно, что теперь даже и не помню когда.

14

Бейрут, прощай. Я уезжаю. Ты остаешься со своими пальмами здесь, на берегу теплого Средиземного моря, а я улетаю на север, в Москву.

Бейрут, прости… Может быть, мои упреки к тебе были и несправедливы, но слишком многое в моей жизни теперь связано с тобой. Здесь, на твоих площадях и улицах… Нет! Нет! Нет! Ничего не было на твоих площадях и улицах, никогда не разбивалась моя жизнь на твоих мостовых и тротуарах, и не рассыпались вовсе мелкими осколками мои первые двадцать семь лет, и никто не ударял меня сзади по голове тупым и тяжелым!..

Бейрут? Я никогда ничего не слышал о таком городе!.. Я никогда не был в этом городе! Я ничего нс знаю об этом городе, я ничего не помню о нем, его никогда не было в моей жизни — все это сон, бред, туман, небытие, все это могила моей памяти, могила моего прошлого, яма, в которую рухнула моя молодость, моя энергия, мои планы, мои мечты!

Было. Было. Было… Да, да, да… Именно — да, потому что все было именно так, как это было. Человек ничего не может вычеркнуть из своей памяти и из жизни, ничего не может забыть. Да и не надо, наверное, ничего забывать.

Бейрут, прости… Я все-таки люблю тебя. Ты принес в мою жизнь страдание, а тем самым ты принес в нее мудрость, потому что мудрость — это всегда награда за страдания. Только за страдания. (Много раз я уже говорил об этом и не устану, наверное, говорить об этом никогда.)

Ты добавил моей жизни мужества, Бейрут. Ты приподнял розовые очки над моими глазами. Ты приподнял их над моими глазами не до конца — другие люди и города доведут эту работу до конца, но все равно — приподнял. Ты начал во мне эту трудную, но необходимую работу, Бейрут. И за это спасибо тебе.

Бейрут, прощай. Я улетаю на север, а ты остаешься здесь, на юге, и пусть качнут твои фиолетовые пальмы вслед моему самолету своими грустными ресницами, пусть прощально осветятся теплым сиянием моря твои розовые набережные, пусть загадочно и сурово блеснут снеговые вершины твоих гор, Ливан, — пусть сверкнут они мне с остающегося позади горизонта своей белозубой и твердой улыбкой.

Прощай, Бейрут. Ты многому научил меня. Ты проверил меня на прочность, и я вроде бы выдержал, хотя тылы мои сейчас разгромлены, а душа лежит в развалинах.

А ведь всего полтора года назад, летом пятьдесят шестого, я ехал в Якутии верхом на белой лошади по длинному и пологому склону сопки, по лиственничной редкостойной фиолетовой тайге вдоль ручья, который потом будет назван моим именем.

Всего полтора года назад я въехал верхом на белой, пугливой и тонконогой лошади на первое алмазное месторождение в нашей стране.

Да, это была судьба. Я ехал тогда навстречу своей судьбе. Я ехал тогда навстречу своей судьбе и ничего еще не знал об этом, потому что судьба человеческая видна только тогда, когда смотришь на нее из настоящего в прошлое, а когда смотришь на свою судьбу из настоящего в будущее — очень трудно увидеть ее там, в будущем, — очень трудно увидеть в будущем свою кремнистую дорогу, свой торный путь по обрывистой горной гряде жизни.

Судьба привела меня из Якутии в этот город на берегу Средиземного моря. Судьба решила дать мне здесь бой.

И вот шум сражения позади, искромсаны клинки, сломаны копья…

Я выиграл свой бой тогда в Якутии, полтора года назад.

А здесь?

Выиграл ли я свой бой здесь, на берегу Средиземного моря, в этом белом городе с розовыми набережными в грустных ресницах фиолетовых пальм?

Свой следующий после победы в Якутии бой?

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Рим. Пятнадцать часов по среднеевропейскому времени. Самолет французской авиакомпании «Эр Франс» приземляется в аэропорту Западный Чиампино. Точно по расписанию. Минута в минуту.

Мы выходим из самолета. Она идет рядом со мной. Что-то произошло между ними — всю дорогу от Бейрута до Рима она сидела в самолете рядом со мной. Не сказано было ни одного слова.

Да, что-то произошло между ними. (Совесть заговорила перед возвращением, а?)

Я наблюдал за ним в самолете — он ходил между креслами, небрежно засунув руки в карманы штанов, от одного человека к другому, заботливо о чем-то спрашивал, участливо наклонившись, слушал, терпеливо объяснял, энергично улыбался, делал уверенные жесты, красиво курил длинную американскую сигарету (джентльмен демонстрирует «малый джентльменский набор» — полное спокойствие и полную уверенность в своих делах).

К ней и ко мне за все время полета от Бейрута до Рима он не подошел ни разу и даже ни разу не посмотрел в нашу сторону.

Мы выходим в стеклянное, прозрачное здание аэропорта, садимся за столики (я опускаюсь на первый попавшийся стул, она садится рядом — все это происходит молча, — и больше никто из пашей группы за наш стол не садится).

Зал ожидания и ресторан соединены вместе, вы можете сидеть за столиком и ждать свой рейс хоть целый день — никто не подойдет к вам и не потребует, чтобы вы сделали «заказ».

Элегантный наш руководитель (синий дакроновый костюм в черную полоску, улыбка а-ля Жан Маре), небрежно облокотившись о стойку бара, беседует с барменом по-французски. Потом он делает царственное движение рукой в сторону всей нашей группы, и белозубый бармен, ослепительно улыбаясь, как будто узнал о нас только что нечто сверхположительное, быстро-быстро начинает разносить стаканы с апельсиновым соком.

Мне очень хочется пить. Все последние дни мне почему-то все время хочется пить. Я машинально беру со стола стакан, быстро делаю глоток и вдруг слышу, как кто-то произносит мое имя.

Я поворачиваюсь к ней. Да, это она назвала меня по имени. Я уже начал забывать ее голос — в Бейруте мы почти не разговаривали.

Я молча смотрю на нее, и она, глядя мне прямо в глаза, повторяет свой вопрос, обращенный ко мне:

— У тебя осталась валюта?.. Нужно купить какие-нибудь итальянские сувениры для родителей…

И вот тут-то я роняю на пол свой стакан с недопитым оранжем.

Вся группа, обернувшись, смотрит в нашу сторону. Несколько секунд я сижу неподвижно, глядя на осколки стакана, залитые желтым соком. Потом резко встаю и выхожу из здания аэровокзала.

…Теплый итальянский ветер. Круглые серебристые тела самолетов. От моторов струится прозрачное марево. Синее итальянское небо томится итальянской тоской и негой. В жаркую духоту металла и бензина вплетаются какие-то новые ароматы, — может быть, это запах магнолии или мирты, а может быть, так пахнут листья олив. Где-то играет музыка… Вкрадчивый, мелодичный голос радиодиктора не объявляет, а почти напевает названия городов — Филадельфия, Аделаида, Рио-де-Жанейро, Коломбо… На взлетном поле суетятся в белых комбинезонах аэродромные рабочие — несут чемоданы, катят тележки, вытаскивают из брюха серебристого «боинга» какой-то разноцветный багаж.

Я заворачиваю за угол аэровокзала и вижу около ворот аэропорта трамвай. Обыкновенный, московский, желто-красный з рамвай в два вагона — мотор и прицеп.

…В Дамаске, в отеле «Омейяд», когда я, измучившись от своего нелепого бессилия изменить что-либо (а жить вместе в одной комнате было больше ну просто невозможно), сказал ей: «Ты уж перебиралась бы прямо к Нему в номер, чтобы не позорить себя. А заодно и меня» — и она очень зло ответила мне: «Ты сам себя позоришь», — я, дурак, ввязавшись в эту новую, предложенную ею «тему», спросил:

— Чем же?

— Своими дурацкими вопросами, которые ты задаешь на каждом шагу! Своим фотоаппаратом, который ты не выпускаешь из рук! Своим магнитофоном, который ты включаешь там, где делать это неприлично.

— Я приехал сюда работать, писать книгу!

— Так книги не пишут!

— Это он тебе сказал?

— Да, он!.. Еще в Софии он предупредил меня, что, если ты еще раз отделишься от всей группы и самостоятельно куда-нибудь поедешь, он вернет тебя обратно в Москву!

— И поэтому ты пустила его тогда к себе в номер?

— А что мне было делать? Два часа ночи, чужая страна…

— Это была не чужая страна, а Болгария! И я звал тебя тогда с собой…

— В твоих пьянках я никакого участия никогда не принимала и принимать не буду!

— Это были друзья, а не пьянка! Ты же прекрасно знаешь — Стоян и Тодор помогали мне работать в Болгарии в пятьдесят пятом году!

— Ты причину всегда найдешь…

— А если бы ты была со мной — это тоже называлось бы пьянкой?

— Я никогда не позволила бы себе за границей находиться в ресторане до двух часов ночи!

— Ну, ты же стопроцентная добродетель…

— В отличие от тебя!

— Где уж нам!

— Вот именно!

— Так что же он не вернул меня из Софии в Москву? Руки коротки были, а?

— Мне скажи спасибо. Он мне не хотел настроение портить.

— Хорошо ты устроилась. Муж покупает путевку, хахаль бережет настроение…

— Он мне не хахаль! Я выхожу за него замуж!

— Вот и живи у него в номере!

— Я сама знаю, где мне жить.

— Хочешь и рыбку съесть, и…

— Не хами!

— И это ты мне говоришь после того, как на глазах у всей группы ты две недели издевалась надо мной…

— Я не виновата, что встретила его за границей.

— Его счастье, что это за границей случилось…

— Все равно я бы от тебя ушла… Надоела мне твоя журналистика — полеты, перелеты, аэростаты, суетня, беготня… Я спокойно хочу пожить — без алмазов, без фейерверков, но зато и без ненужных волнений, без нервов. Пора уже.

— И что же он предлагает тебе?

— Ну что ж, желаю успеха. Смотри только не промахнись.

— Не беспокойся. Не промахнусь.

Вот такой разговор произошел в городе Дамаске, в отеле «Омейяд».

2

Рим. Шестнадцать тридцать по среднеевропейскому времени. Четырехмоторная «каравелла» с фирменным знаком «Эр Франс» — синий морской конек на фюзеляже — поднимается наконец со взлетной полосы аэропорта Западный Чиампино.

Этот синий конек-горбунок с хвостом моллюска и лошадиным копытом уже порядочно надоел мне. Куда ни посмотришь, чего ни возьмешь в руки — салфетку, тарелку, расписание, целлофановый чехол для авторучки, — надо всем замахнулся двуликий конек-горбунок (прямо сухопутно-морской кентавр какой-то, помесь лошади и рыбы) своим рекламным копытом.

Вообще-то говоря, у «Эр Франс» есть более симпатичный фирменный символ — голова жирафа, шея которого забинтована флагами всех стран, в столицы которых компания «Эр Франс» совершает рейсы. Но этим оригинальным знаком помечен только один, особый документ — твердый, чистый белый лист бумаги, на котором генеральный директор компании (Париж, 8, Рю Марбо, 2) персонально обращается к каждому пассажиру с просьбой сообщить свое мнение о полете по указанному адресу… Хитро придумано, не правда ли? Как-то сразу хочется совершить еще один рейс на самолете этой компании, генеральный директор которой так внимателен к каждому своему пассажиру. Реклама.

…Она снова сидит в кресле рядом со мной. Как ни в чем не бывало. Как будто ничего не случилось. Как будто вообще ничего и никогда не происходило. Как будто не выпал из моих рук полтора часа назад после ее вопроса стакан с недопитым оранжем.

Она все еще продолжает воспитывать меня, хотя мы уже почти договорились о разводе. Осталось только уточнить детали… Нет, определенно они что-то задумали, решили как-то сбить меня с толку перед самым возвращением, дезориентировать, чтобы я не начал (по их предположениям) сразу же после возвращенья мстить им за свои заграничные униженья… Это ее работа, ее ход мыслей, ее мозги в действии. И он уже подыгрывает ей, уже пляшет под ее дудку, уже насажен на ее крючок…

И вот теперь она снова сидит в кресле рядом со мной — как ни в чем не бывало! И он не обращает на нее никакого внимания (так, очевидно, предусмотрено по ее сценарию). Она-де одумалась, спохватилась, исправилась (это для зрителей, для членов нашей группы). Собственно говоря, ничего такого серьезного не было — всего лишь легкий флирт, небольшая интрижка.

Разве нельзя простить этого красивой женщине? Тем более в заграничной туристской поездке?

А если что-нибудь случится (например, рукоприкладство со стороны мужа по отношению к сопернику, как только будет пересечена своя граница), то все это будет следствием домыслов мужа, его болезненной ревности. (Эта линия сценария, очевидно, принадлежит уже Ему.)

Не бойтесь, голуби, не суетитесь. Никакого рукоприкладства не будет — я уже перегорел. (А может быть, еще нет?.. Стакан с недопитым оранжем все-таки выскользнул из руки, а?)

Что же касается сценария, то я принимаю ваши новые правила игры. Собственно говоря, мне и принимать-то нечего. Никаких перемен в поведении от меня ваш сценарий, кажется, не требует. Внешне я продолжаю сохранять холодное безразличие ко всему тому, что происходит между вами. Внутренне же… Впрочем, подождем до Парижа. Через два часа будет Париж. И там посмотрим — насколько правильны мои предположения. (А может, действительно, между ними что-то произошло? Зачем она начала этот разговор о сувенирах для родителей, если между ними ничего не изменилось? Неужели она серьезно могла вести этот разговор, если между ними ничего не изменилось? Неужели она могла просить у меня эту проклятую валюту, если между ними все осталось по-старому?)

Подождем до Парижа. Париж все расставит по местам.

Осталось позади Средиземное море… Прощай, Средиземное море! Я запомнил тебя в ту ночь с тридцать первого декабря на первое января, когда я ушел в четыре часа утра с новогоднего вечера в нашем посольстве. И как я спускался вниз по улице Мар Ильяс к дворцу ЮНЕСКО, и как перелез через ограду городского пляжа, и уселся на какой-то сломанный разноцветный топчан, и закурил, и сидел один-одинешенек на всем пустынном бейрутском городском пляже, спиной к городу, и как я медленно начал раздеваться, а потом медленно пошел к воде, как я упал, Средиземное море, в твой тихо шелестевший прибой и поплыл сумасшедшим баттерфляем через всю эту черную новогоднюю ночь прямо в Грецию, прямо в Афины, на набережную Посейдона, в отель «Лидо», где когда-то, давным-давно, целых две недели назад, номер был со скошенным потолком, а хозяйка принесла на завтрак домашние пирожки и где она, моя жена (тогда еще моя жена), первый раз за четыре года отодвинулась от меня ночью, когда я поцеловал ее…

А на следующий день утром по акропольскому холму бродил среди аккуратных развалин фотограф-пушкарь с большим деревянным аппаратом, и был виден с холма белый королевский дворец с колоннами посреди парка, и трибуны стадиона, и еще какой-то древнегреческий бугорок, похожий на Олимп, с развалинами на вершине и американским радаром над развалинами, и Пирейский залив с одинокой рыбацкой фелюгой под красным парусом.

А когда мы спускались через Пропилеи вниз, на каждой ступеньке лестницы лежал каменный лев с отбитым носом, а около театра Диониса стояло огромное количество легковых машин, и какие-то веселые туристы прыгали на одной ноге по мраморным ступеням театра Диониса, и в эту минуту я почему-то посмотрел сверху на город, и меня очень удивило, что в Афинах почти все дома какие-то очень уж квадратные, как кубики, а крыши домов — ужасно плоские, и, обернувшись назад, я взглянул последний раз на Парфенон и рассмеялся: мне показалось, что все колонны знаменитого храма не разрушены временем, а аккуратно распилены на одинаковые толстые кольца, на эдакие круглые каменные чурбаки, и потом поставлены друг на друга, а сверху накрыты крышей. И мне вдруг стало от всего этого почему-то очень смешно, а может быть, грустно — сейчас уже точно не помню.

…Внизу Альпы. Причудливые узоры из камня, снега и льда кажутся гигантскими метастазами, разрушающими землю… Совсем недавно, полтора года назад, я смотрел вот так же, сверху, из самолета, на Саяны, а потом на хребты и ущелья Якутии, и горы в обрамлении якутских льдов и снегов не казались мне метастазами, разрушающими землю, а казались прекрасной, здоровой и мудрой игрой природы, фантазией природы, укрепляющей землю, украшающей землю. Теперь же…

3

Париж. Орли. Неоновый причал аэропорта. Прыжки разноцветных реклам.

Быстрая езда на автобусе через лиловые предместья. Кафе на всех углах.

Сена. Набережная Анатоля Франса. Гостиница «Пале д′Орсей». Лувр — напротив через реку, чуть наискосок.

Возле конторки портье раздает ключи от номеров.

Моя комната — 563.

Ее — 564.

Его — 565.

Вот так. Она — между нами. Париж начинает все расставлять по своим местам.

Итак, первый раз за всю поездку она будет ночевать в отдельной комнате. И эта комната — между нашими с ним комнатами. Забавно… Но ты же сам хотел этого? Не об этом ли ты говорил с ней в Дамаске? Ты же сам гнал ее к Нему в номер. Ты же сам не хотел жить с ней в одной комнате… И вот это произошло. Чем же ты теперь недоволен?

Поднимаемся наверх, на пятый этаж. Вхожу в свой, 563-й номер.

Она — в свой, 564-й.

И Он в свой, 565-й.

Первое, что сразу же бросается в глаза, — внутренняя дверь. Моя и ее комнаты соединены внутренней дверью. Значит, его и ее комнаты тоже соединены внутренней дверью.

Значит, можно, не выходя в коридор, пройти из моей комнаты в ее комнату.

Значит, и из его комнаты тоже можно пройти в ее комнату, не выходя в коридор. Забавный они придумали для меня сценарий, не правда ли?

Значит, все эти разговоры в Риме о сувенирах для родителей, все это мнимое примирение делалось ею для того, чтобы больнее нанести мне удар в Париже.

Знала она или не знала о том, что он даст ей отдельный номер в Париже? Если знала, тогда все понятно, все ясно! А если не знала? Если это только его инициатива? Если она узнала об отдельном номере только сейчас, вот здесь, около конторки портье, и молча согласилась?.. Тогда это уже что-то новое… Значит, в сценарии произошли существенные изменения, и теперь уже она подыгрывает ему, она танцует под его музыку.

Он идет по коридору. Стучит во все двери. Бодрым голосом приглашает всех на ужин.

— Товарищи, прошу всех вниз, в ресторан. Потом прогулка по городу.

Прогулка… Может, сказать ему сейчас? Первый раз за всю поездку? Что сказать? Собственно говоря, что произошло? Комнаты рядом? Ну, знаете ли, товарищ Курганов, при современном положении с гостиницами…

Спускаюсь вниз, прохожу в ресторан. Наши места (ее и мое) рядом. Она уже сидит за столом. И Он уже сидит за этим же столом, рядом с ней. И еще за этим столом только одно место. Оно свободно. Это для меня. Больше свободных мест за столиками нашей группы нету.

Комедия ужина.

Молчание. За нашим столом никто не говорит друг другу ни слова. Тишина. Глушь. Пустыня звука. Я ничего не слышу вокруг себя. Что-то происходит около меня. Кто-то стоит рядом со мной. Это официант. Он что-то говорит мне, что-то предлагает, что-то делает передо мной…

Движения официанта похожи на выступление фокусника-манипулятора. Четкие жесты. Энергичная улыбка. Полная уверенность в своих действиях. И образцовая внешность. Черный фрак, строгий пробор на голове (голова похожа на грецкий орех). Белые манжеты мелькают над столом, меняются вилки, тарелки, рюмки… Кого он напоминает?.. Вспомнил. Так изображают в кино офицеров царского генерального штаба. Внимательность. Участливость. Твердость. Джентельмен в погонах (а теперь с салфеткой).

Ужин окончен. Выходим на набережную. Напротив, через Сену — редкие фонари в парке Тюильри. Правее темнеет громада Лувра. Фигурные башенки на крыше, затейливые формы печных труб.

Он выходит из ресторана последним. А где же она? Она ведь привыкла все время держаться около него… Ага, вот и она. Подошла к парапету. Задумчиво смотрит на Сену. Тяжело вздохнула. Понятно. Вид вечерней реки напомнил о душевной раздвоенности — пришла любовь, а муж рядом. Нехорошо. (Тяжелый вздох, безусловно, предусматривался по сценарию.)

Он поднимает руку, требует внимания.

— Предлагаю совершить небольшую экскурсию по историческому центру Парижа… Конечно, чтобы подробно ознакомиться с достопримечательностями даже центральной части города, не хватит не только одного вечера, но и целой недели… Но что поделаешь: мы — транзитники. Мы проведем в Париже только одну ночь. Завтра утром мы вылетаем в Прагу, и дальше — в Москву…

Трогаемся по набережной. Фонари стоят редко, горят тускло, рассеянно. Стекла последний раз мыли, наверное, перед Варфоломеевской ночью.

— Мы двигаемся по левому берегу Сены…

Он останавливается и показывает рукой на Тюильри:

— …А там, на противоположной стороне реки, — правый берег…

Неопровержимая логика. Редкая наблюдательность. Господи, и что ей только могло в нем понравиться?

— Левый берег французской столицы соединен с правым берегом многочисленными мостами… Позади нас Королевский мост, мост Карусель, мост Искусств… Мы стоим сейчас около моста Сольферино. Дальше будет мост Согласия, потом мост, названный в честь предпоследнего русского царя Александра Третьего, потом мост Инвалидов, около которого мы, осмотрев предварительно Бурбонский дворец, повернем налево к месту захоронения Наполеона Бонапарта…

Мы идем по набережной. Он продолжает что-то объяснять, размахивает руками, делает многозначительные жесты. И все плетутся за ним, как овцы, смотрят ему в рот, записывают…

Спокойно, Курганов. Успокойся. Возьми себя в руки. И прежде всего перестань ворчать, как старый дед.

Господи, о чем это я?.. Быть первый раз в Париже и ничего не замечать вокруг себя, ни на что не обращать внимания. Очнись, Курганов, очнись! Ты же не имеешь никакого права быть в Париже и утыкаться носом в свои маленькие личные настроения…

…Дворец Инвалидов. Усыпальница Наполеона. Церковь под позолоченным куполом, казармы, военный музей… Там, внутри этого огромного здания, лежит прах артиллерийского лейтенанта, ставшего императором Франции. Там, под позолоченным куполом церкви Сен-Луи, покоятся останки человека, поразившего когда-то мир. Он разгромил феодализм в Европе. Его войны привели в Париж будущих декабристов. Он первый окунул европейские государства в кровавую купель новой жестокой эпохи — эпохи промышленного соперничества… Он начинал с Тулона, на штурм которого шел простым офицером впереди атакующей колонны с обнаженной шпагой в руке… На Аркольском мосту, будучи уже генералом, он бросился со знаменем под австрийскую картечь, увлекая солдат за собой через трехсотметровую пропасть… В битве под немецким городом Прейсиш-Эйлау он, ставший уже императором, шесть часов подряд, удерживая важную позицию, простоял со своим штабом на городском кладбище под неприятельскими ядрами, подавая пример расположенным на этом же кладбище войскам. Вокруг него взлетали в воздух доски гробов и надгробные плиты, вокруг него было убито несколько адъютантов и генералов свиты, а он так и не сдвинулся с места в течение всех шести часов и добился своего — удержал важную позицию.

Да, он был захватчиком, грабил завоеванные страны, сжег Москву… Да, он был жестоким человеком, не знал жалости, не щадил свои большие батальоны в сражениях («У политики нет сердца, у политики есть только голова» — эти слова сказаны им). Но это он заплакал во дворе дворца в Фонтенбло, прощаясь со своей гвардией (двор с тех пор так и называется — Двор Прощания). Это он отклонил предложение экипажа одного из двух французских кораблей, который хотел напасть на английскую эскадру (сторожившую Наполеона у северных берегов Франции после его отречения от престола), чтобы пожертвовать собой, погибнуть, отвлекая внимание англичан, а бывший император в это время должен был на втором корабле прорваться сквозь вражеский строй и уйти на всех парусах в океан и дальше к берегам Америки. («Я больше не император, я частное лицо, а жизнь частного лица не стоит того, чтобы ради нее жертвовать французским военным кораблем» — эти слова тоже сказаны им.)

Нет, что бы там про него ни говорили, что-то все-таки было в этом артиллерийском лейтенанте. Что-то все-таки вошло с его именем в историю и в человеческий опыт. Вошло и осталось.

(А зачем мне все это — Наполеон, Дворец Инвалидов?.. Надо, надо! Что-нибудь я все-таки напишу после возвращения… Она и так почти украла у меня всю эту поездку. Я почти ничего не замечал вокруг себя в Ливане и Сирии… Надо хоть Париж рассмотреть повнимательнее… Надо хоть здесь вспомнить и соединить то, что знаешь, с тем, что видишь перед собой собственными глазами…)

И все! И хватит!.. Хватит вешать лапшу! Плевать мне на внутреннюю дверь из его комнаты в ее номер! Я в Париже. Первый раз в Париже. И пускай они провалятся в тартарары со своей внутренней дверью.

…Марсово поле. Эйфелева башня. Словно чья-то огромная рука задернула до конца гигантскую застежку-молнию над Парижем.

Через Иенский мост переходим на правый берег. Дворец Шайо, сады Трокадеро, авеню Клебер — с ума можно сойти от всех этих знаменитых названий, от этого водопада исторических улиц, площадей, переулков. (И чтобы я в эти минуты еще думал о внутренней двери между их комнатами? Да пошли бы они к чертовой матери со своей внутренней дверью.)

…Вот она — площадь Звезды! И Триумфальная арка — будто два медведя встали на задние лапы, обнялись и пытаются одолеть друг друга… И скульптурная экспрессия «Марсельезы» — «Отправление в поход». И Вечный огонь над могилой Неизвестного солдата…

— Быстрее, товарищи, быстрей! — размахивает Он руками. — Времени в обрез!

Как, неужели мы не постоим хотя бы две-три минуты над могилой Неизвестного солдата?

— Отсюда, от площади Звезды, начинается главная улица Парижа, так называемые Елисейские поля… За мной, товарищи!

Почему «так называемые»? Да что он, рехнулся, что ли?.. Но вся группа уже двинула за нашим быстрым и решительным руководителем. Делать нечего, приходится догонять перешедший почти на кавалерийскую рысь коллектив.

— Слева знаменитое ночное кабаре «Лидо», — взмах руки налево, — место развлечения финансовой и промышленной аристократии. Между прочим, входная плата в кабаре равна половине месячной зарплаты рядового французского рабочего.

Несколько поворотов (направо, налево)? и огромный, классический, древнегреческий (а может быть, и древнеримский) храм словно выплывает из глубины веков — весь опоясанный (как гигантская сороконожка) сплошной мраморной колоннадой.

Еще марш-бросок шаговпятьсот — шестьсот, и я узнаю площадь, на которую мы выходим. (А наш-то руководитель отлично, оказывается, знает Париж. С завязанными глазами в любое место выведет… Впрочем, это он, очевидно, перед своей будущей соседкой по номеру старается. Не иначе.)

Да, я узнаю эту площадь — ее просто трудно не узнать. Потому что если посередине площади стоит Вандомская колонна, то, значит, и площадь эта — Вандомская… Площадь вообще-то тесноватая, зажатая какая-то со всех сторон домами, стиснутая, вроде бы и не площадь, а большой зал под открытым небом. («В доме № 12 на Вандомской площади умер Фредерик Шопен», — неожиданно всплывает в памяти читанное когда-то где-то…)

В год Парижской коммуны вот эта самая Вандомская колонна была опрокинута на землю, но потом ее снова поставили, причем все расходы по восстановлению решили взыскать с художника-коммунара Курбе. Да, да, кое-какие эпизоды из прошлого французской столицы нам тоже известны.

Кстати сказать, если уж пламенный наш руководитель взялся обличать французский империализм, — почему же он ни разу не упомянул о Парижской коммуне? Наверняка ведь проходили мы через какие-то места, связанные с Коммуной… Скорость мешает?.. Может, подкинуть ему пару каверзных вопросов насчет Коммуны? Да ладно уж, не стоит. Не та ситуация, чтобы я ему еще и вопросы задавал.

— Выходим на авеню Оперы! — кричит Он где-то впереди. — Потом на бульвар Капуцинов, потом на Итальянский бульвар!

И, топая, как тяжелая греческая пехота, снова устремляется рысью вся наша запыхавшаяся группа в лабиринт парижских переулков и улиц.

4

Первый час ночи. Только что вернулись в гостиницу. Поднимаюсь по лестнице. И вдруг на площадке третьего этажа словно кто-то толкает меня в сердце…

Взлетаю на пятый этаж. Вхожу в свой номер, приближаюсь к внутренней двери…

Поднимаю руку к дверной ручке… И вдруг какое-то непонятное состояние, какой-то стыд обжигает мне лицо. Я опускаю руку. И тут же снова поднимаю ее, осторожно поворачиваю дверную ручку, тяну на себя.

Изнутри, со стороны ее комнаты, дверь закрыта.

Сажусь на кровать. Она довольна широка — можно лежать и вдоль и поперек. Как бы сказали у нас — двойной матрас. Но подушек почему-то нет. Вместо подушек длинный и довольно жестковатый валик.

Так, что же дальше?

Выхожу в коридор. Стучусь в ее дверь. Молчание. Тишина. Пустыня звука. Дергаю за ручку — и эта дверь закрыта изнутри.

Возвращаюсь в свой номер. Захожу в ванную. Смотрю на себя в зеркало. Ну, месье Курганов, что будем делать?.. Может быть, она у него в номере? Вряд ли. К нему может постучать любой человек из нашей группы, и он обязан открыть дверь.

Значит, он у нее. (Если к нему постучат, он перейдет из ее комнаты в свою, и она закроет за ним со своей стороны их общую дверь, и концы в воду.)

Вот в чем смысл всей этой комбинации с комнатами. Он вроде бы поселил ее рядом с мужем, и в то же время…

Вот почему она сидела в самолете рядом со мной от Бейрута до Рима и от Рима до Парижа. Вот почему он не обращал на нее в самолете никакого внимания и даже ни разу не посмотрел в ее сторону.

Они отводили от себя внимание всей нашей группы. Они переключали внимание группы на нее и на меня. Они как бы давали понять всей группе, что между нами началось примирение. (А я уронил в Риме стакан с оранжем, и это, очевидно, было понято всеми так: она хочет мириться, а он не хочет. То есть я.)

Эх, был бы у меня сейчас пистолет!.. Я бы…

Впрочем, нет — ничего бы я не стал сейчас делать, даже если… меня был бы пистолет…

Собственно говоря, я давно уже все решил. Еще в Бейруте. Мы расходимся. Она больше не моя жена. А чужая женщина имеет право располагать собой, как ей заблагорассудится.

Я снова выхожу в коридор. Смотрю на ее дверь. Выломать, вышибить ее к чертовой матери! Ведь ничего же не стоит сделать это. Ударить как следует плечом…

Нет, они правильно рассчитали. Не буду я выламывать дверь, не буду устраивать скандал.

Опять вхожу в номер. Смотрю на свою двуспальную кровать. Ну и черт с ними обоими!

Я в Париже. В самом центре Парижа. На набережной Анатоля Франса. Вокруг меня город, о встрече с которым можно только мечтать. Вокруг меня — Лувр, Сорбонна, Пале-Рояль, Тюиль-ри, Люксембург, Монмартр, Монпарнас. Рядом со мной, в двух шагах от гостиницы, бульвар Сен-Жермен. И у меня только одна ночь, чтобы увидеть и хотя бы только почувствовать, если уж не понять, все это.

Я ухожу. (Останься.) Нет, я ухожу.

5

Курганов снова стоял под Триумфальной аркой на площади Этуаль. Порывы холодного ветра колебали пламя вечного огня на могиле Неизвестного солдата. Багровые отблески и высокие черные тени тревожно метались под каменными сводами арки.

Полчаса назад, выйдя из «Пале д′Орсей», Курганов перешел на правый берег, пересек площадь Конкорд и медленно начал подниматься вверх по Елисейским полям.

Было два часа ночи. Изредка попадались прохожие. На площади Клемансо зябко поеживался около фонаря одинокий ажан.

Пройдя еще несколько шагов, Курганов остановился, достал сигареты. Повернулся спиной к ветру. Прикурил. Сзади послышалось шуршание шин, звук тормозов. Курганов быстро обернулся. У тротуара, сверкая хромированным передком, стояла сверхшикарная легковая машина. Рекламная блондинка, перегнувшись от руля в сторону тротуара и опустив боковое стекло, вопросительно смотрела на Курганова.

«Форд», а может быть, «крайслер», — подумал Курганов, — восемь цилиндров, двести лошадиных сил… Сказка, а не автомобиль…»

Хлопнула дверь. Рекламная блондинка, стуча каблуками, обогнула машину, приблизилась к Курганову. Длинные белые волосы «колдуньей» падали на плечи. Зовущий прищур светлых, податливых глаз. Очень сильный запах духов и виски. А может быть, джина.

…Словно очнувшись от какого-то нереального видения, Курганов торопливо шагнул назад, замотал головой.

— Нон? — удивленно подняла брови блондинка.

Она с досадой ударила себя двумя ладонями сразу по обеим ногам выше колен и, пожав плечами, запахнула шубу… Стук каблуков вокруг машины, удар дверей, — хромированный лимузин рванулся с места.

Машина с блондинкой, взвизгнув тормозами, закачалась на рессорах в двадцати метрах от Курганова. Некто, в белом кашне и с тростью, почтительно приподняв шляпу и наклонившись, вел переговоры с хозяйкой лимузина через опущенное боковое стекло.

Оглушительно захохотав, обладатель белого кашне и трости повалился на сиденье рядом с блондинкой, и машина, резко развернувшись, пропала в боковой улице.

За Круглой площадью улица слегка сузилась, Курганов перешел на правую сторону Елисейских полей. Тротуары поражали своей безлюдной марсианской ширью. Зачем такая широта, когда ею никто не пользуется? «Ах да, — вспомнил Курганов фотографию из журнала, — летом сюда выносят стулья и столики, и все эти тротуары превращаются в одно сплошное бесконечное кафе».

Возле отеля «Кляридж» на тротуаре неожиданно возникла небольшая, но довольно странная группа бородатых людей в разноцветных чалмах и белых восточных одеждах. У обочины тротуара стояло несколько роскошных машин, вроде той, за рулем которой сидела давешняя блондинка.

Нет, толпа, оказывается, стояла не около «Кляриджа», а перед входом в «Лидо»… В дверях кабаре показался огромный бородатый детина — плечистый шоколаднолицый гигант в черном смокинге с красной розой в петлице. На голове у него была такая же чалма, как и у стоявших перед входом. За ним валила разношерстная толпа в цилиндрах, шляпах, страусовых перьях, соболиных накидках.

Увидев гиганта в чалме, люди в белых одеждах повалились на колени, прижались лбами к тротуару… Некоторые тут же проворно вскочили, подбежали к машинам, распахнули дверцы.

Детина с шоколадным испитым лицом вынул из петлицы красную розу, поцеловал ее, небрежно бросил на тротуар. Обернулся ко всей компании, широко махнул рукой — айда все за мной! — и медведем полез в первый автомобиль. Цилиндры, перья, соболя начали грузиться в остальные машины. Люди в чалмах услужливо помогали им, подсаживали под локти, расправляя платья дамам… Потом кинулись со всех ног к последней машине, заученно сели в нее с двух сторон сразу все, — жих! жих! жих! — и весь автокараван мгновенно исчез в ближайшем переулке. И снова тротуар перед «Лидо» пустынен, безлюден, необитаем — словно никого и никогда здесь и в помине не было.

«Приснилось мне все это? — подумал Курганов. — Да вроде бы нет… Видно, магараджа какой-нибудь на последний алмаз из папашиной короны гуляет… Или очередной шейх со свитой нефтяные денежки в узком религиозном кругу пропивает».

6

Площадь Этуаль была погружена в полумрак — огромная Триумфальная арка, казалось, притягивала к себе и втягивала в себя свет и энергию всех фонарей, мерцавших слабым полукругом вдоль площади между голыми ветвями деревьев. И только внутри самой арки, как в утробе гигантского чудовища, был обозначен оазис света, и бился на ветру слабый язычок пламени на могиле Неизвестного солдата — безымянное сердце безвестного человека, похищенное некогда у жизни беспощадным зверем войны, жадно проглоченное им, но все еще продолжающее жить, биться, пульсировать, напоминать…

«Зачем я пришел сюда второй раз? — подумал Курганов. — Ведь совсем же недавно, всего несколько часов назад, я уже был здесь… Нет, нет, я должен был прийти сюда один. Один, без них двоих…»

Багровые отблески огня и высокие черные тени продолжали свою тревожную пляску под мрачными каменными сводами Триумфальной арки. Что-то необычное, значительное, трагическое виделось в этом неравном поединке тьмы и света — огромной, мертвой, надменной и неподвижной темноты и маленького, живого, неугомонного и трепетного язычка света. Казалось, что огромная, массивная арка, воздвигнутая в честь военных побед Наполеона, пытается потушить, задавить, уменьшить этот огонек солдатского сердца, погребенного под ее надменными каменными сводами.

А ведь слава Наполеона, подумал Курганов, действительно похоронила под своей тяжестью, растворила в себе, обрекла на забвение десятки и даже сотни тысяч вот таких солдатских сердец.

Да, Триумфальная арка — памятник не только Наполеону, не только его войскам. Скорее наоборот — это вообще не памятник Наполеону. Это упрек Наполеону. Это осуждение Наполеона, проклятие Наполеону, по чьей бесконтрольной прихоти перестали биться сотни тысяч наивных, доверчивых человеческих сердец.

Триумфальная арка — это памятник трагедии великой идеи, плоды которой попали в руки одного человека. Триумфальная арка — это памятник трагедии великой идеи, гипноз которой лишил ее первых рыцарей чувства реальности. Триумфальная арка — это памятник трагедии великой идеи, одной из главных неожиданностей которой было то, что ее героями стали ее палачи…

Курганов усмехнулся — слишком много сравнений. Пожалуй, надо остановить этот поток исторических аналогий… Но ведь именно за этим состоянием, за этими мыслями (чтобы забыть, забыть все остальное, мелкое и ненужное) пришел он сюда один во второй раз, чтобы почувствовать значительность города, величие его истории. Здесь, под сводами Триумфальной арки, эта значительность и величие ощущаются наиболее сильно, наиболее драматично. Здесь, под мрачной тяжестью императорской славы, поглотившей своим каменным чревом сердце Неизвестного солдата, — здесь главная трагедия города, главная трагедия наполеоновской Франции. (Может быть, Триумфальная арка — это вообще самый яркий памятник той части человечества, которая слепо, не задумываясь, отдавала свои сердца своим вождям? Может быть, Триумфальная арка над сердцем Неизвестного солдата на площади Этуаль в Париже — это Главный Храм Человеческой Слепоты, которая позволяла вождям прошлых, канувших в историю времен так произвольно и бесконтрольно распоряжаться сотнями тысяч человеческих сердец?)

Курганов пересек площадь Звезды и медленно пошел вниз по Елисейским полям.

Да, Париж, безусловно, город не только веселья и наслаждений. Париж — город трагедий. Пожалуй, ни одна из великих идей, рожденных на его улицах, на его площадях и баррикадах, так и не была реализована здесь, в Париже, до конца, во всей полноте своего замысла…

Смешно, подумал Курганов, смешно думать сейчас обо всем этом, когда, может быть, именно в эту самую минуту там, в «Пале д′Орсей»…

Нет, молча и твердо ответил сам себе Курганов, смешно сейчас совсем другое. Смешно сейчас даже вспоминать о том, что где-то есть такая гостиница — «Пале д′Орсей». Смешно сейчас думать о том, что может происходить в эту минуту в «Пале д′Орсей». Ночь оставляет мне до рассвета всего несколько часов, вокруг меня Париж, а Париж стоит того, чтобы не думать о том, что сейчас может происходить или уже произошло в гостинице «Пале д′Орсей».

7

Авеню, переулки, бульвары…

Рю Шатобриан, Рю-де-Бери, Рю Дартуа, Рю-ла-Буатье, какая-то старая церковь на площади, поворот направо, и вдруг неожиданная и теплая волна накрывает твое сердце, — оказывается, ты случайно вышел на улицу Сезанна…

И сразу же возникает мысль о том, что Париж — город не только Наполеона, не только истории его войн и вообще истории. (Хотя, может быть, именно здесь, в Париже, история и вообще движение времени выражены самим городом, его улицами, домами и памятниками гораздо сильнее и ярче, чем в каком-либо другом месте земли, потому что Париж и сам по себе есть великий памятник смены эпох, памятник, на котором лучше всего развернута главная экспозиция безостановочного движения времени вперед — вечность.)

Стоя на улице Сезанна, ты вспоминаешь, что Париж всегда был прежде всего городом творчества, городом рождения новых форм и течений (наверное, упоминания об эпохе Наполеона потому так часто встречаются здесь, что имя Бонапарта в свое время тоже во многом было связано с рождением новых форм войны и власти).

Стоя на улице Поля Сезанна, ты начинаешь вспоминать картины великого мастера — «Мост на Марне», «Большая сосна», «Голубой пейзаж», «Пьеро и Арлекин» — и еще слова Хемингуэя о том, что свои рассказы он учился писать, глядя на картины Сезанна…

И от этого далекого и какого-то до обнажения откровенного признания Хемингуэя на тебя вдруг нисходит благодать понимания главной правды Парижа, ощущение истинной атмосферы города, атмосферы полубожественного сотворения нового, и ты сразу забываешь все мелкое и второстепенное, все бытовое и житейское, ты слышишь, как где-то в глубине твоего существа начинает пульсировать новый, до этой секунды еще неизвестный тебе нерв, и хочется что-то сделать, что-то свое — вылепить, спеть, написать…

Париж-передатчик послал тебе свой поэтический импульс, и ты принял его, длина ваших волн, твоя и Парижа, совпала, и что-то уже вошло в твое сознание и чувства, что-то новое уже стало частью твоей души, что-то уже происходит с тобой… А всего-то навсего ты стоишь ночью один на маленькой парижской улице — улице, носящей имя художника Поля Сезанна… Еще не прошло даже и половины суток с того часа, когда ты впервые в своей жизни прилетел в Париж, вокруг тебя громады старинных домов с темными окнами, и только наверху, в мансардах, там, где по традиции селятся те, кто в будущем должен будет завоевать Париж, все еще слабо горят огоньки, — кто-то пишет, а может быть, лепит или сочиняет музыку…

Перекрестки, улицы, площади…

Рю-дю-Фоб, Рю Данжу, Рю-де-Сюрен, и где-то неподалеку от храма Мадлен ты выходишь на бульвар Мальзерб, и в памяти сразу оживает сцена прихода инженера Гарина к химическому королю Роллингу в его деловой офис на бульваре Мальзерб, сорок восемь бис, и странное порождение причудливой фантазии Алексея Толстого в его романе о гиперболоиде — Зоя Монроз, русская балерина, международная авантюристка, фешенебельная длинноногая хищница с холодными синевато-серыми глазами и замашками американского гангстера.

Храм Мадлен словно гипнотизирует тебя своей неподвижно марширующей колоннадой, ты уходишь от него по Большим бульварам, сворачиваешь на улицу Капуцинов и, будто завороженный, будто приговоренный неким колдовством к тому, чтобы еще раз вернуться во все те места, где несколько часов назад ты был вместе со всей группой, снова входишь в каменную тесноту Вандомской площади, сплошь уставленную машинами и превращенную на ночь в огромную автостоянку.

Почему как лунатик ты бродишь всю ночь по тем местам, где один раз ты уже был? Совсем недавно, вместе со всеми?

Тот раз не считается. В тот раз, хотя ты и старался мучительно не обращать внимания на них двоих, на Него и на нее, все равно все твое существо было нацелено на них, оно было полностью обращено в их сторону, ты следил за ними, ты напряженно контролировал их обоих, стараясь услышать хоть одно слово, которое подтвердило бы твои опасения, уловить хоть один жест.

И поэтому ты ничего не видел в тот раз, ничего не понимал в улицах и домах, мимо которых вы проходили, ты был подавлен, скован, оскорблен их присутствием, все чувства твои были скомканы, зажаты, заморожены. И именно поэтому тебя так и тащит сейчас одного по ночному Парижу, чтобы освободиться от этого состояния подавленности и зажатости, смыть его с себя. Потому и стоишь ты так долго в тех местах, где вы уже были, — тебе хочется сохранить в себе Париж не с Его голоса, а через свои чувства и мысли, вызывая все то, что ты знаешь о Париже только из своей памяти, и одновременно закладывая в нее все то, что увидишь ты и поймешь в эту ночь в Париже только из своих впечатлений и чувств.

Здесь, на Вандомской площади, несколько часов назад ты хотел задать Ему вопрос о Парижской коммуне. Но разве смог бы Он сказать тебе о Коммуне и об этой площади что-либо больше того, что ты знаешь обо всем этом сам? Разве можно было бы; услышать от Него, например, слова о том, что небо над Вандомской площадью 16 мая 1871 года было ослепительно голубое, что весенний месяц цветения флореаль (по республиканскому календарю) был в тот год (год Коммуны) необыкновенно роскошен и щедр на краски и ароматы и что вон на тот самый балкончик (все так же висит на своем старом месте, как и восемьдесят семь лет назад) вышли в полдень из актового зала; министерства юстиции (которое восемьдесят семь лет назад так же, как и сейчас, находилось на этой же площади) комиссары Коммуны Феликс Пиа, Теофиль Ферре, и Жиль Мио, проголосовавшие за разрушение Вандомской колонны.

Разве мог бы Он, ответственный работник «Интуриста», «опуститься» до знания таких мелочей, как, скажем, эпизод с художником Гюставом Курбе (тоже, кстати сказать, комиссаром Коммуны), который стоял в тот голубой весенний день на Вандомской площади в густой толпе народа со стороны улицы Кастильоне (вон она у тебя за спиной, в сторону Тюильрийского сада, до сих пор так называется), и, когда в три часа дня колонну первый раз дернули за канаты, укрепленные на самой ее вершине, и канаты лопнули, Курбе достал из кармана бутылку красного вина, сделал большой глоток и сказал:

— Так я и говорил. Крепить канаты нужно было совсем по-другому.

И тогда стоявший впереди него старый наполеоновский солдат с деревянной ногой обернулся и с яростью закричал:

— Как вы смеете оскорблять того, кто был рукой Франции!

— Эта рука отняла у вас ногу, — усмехнулся Курбе и сделал второй глоток, очевидно, не меньший, чем первый.

Под радостные крики парижан Вандомская колонна, отлитая некогда из тысячи двухсот пушек, захваченных Наполеоном под Аустерлицем, все-таки рухнула в тот день на землю. (Не этим ли падением наполеоновского символа навсегда окончилась во Франции эпоха монархических культов? Ведь колонну как исторический памятник через несколько лет восстановили, а монархия во Франции так и не была больше восстановлена ни разу… Может быть, разрушение Вандомского идола заслуживает более высокой оценки со стороны музы истории Клио, чем это сделано до сих пор?) А Курбе? Чем занят в эти часы художник после низвержения колонны? Он весело ужинает в компании друзей в ресторане папаши Лавера, шутит, смеется, поет песни, спорит с писателем-коммунаром Жюлем Валлесом о будущем Коммуны. Курбе, в отличие от Валлеса, предсказывает Коммуне победу, но Коммуне остается жить чуть больше десяти дней, а Курбе находиться на свободе — всего три недели…

В последние дни революции Курбе ведет себя стойко и мужественно. Когда версальцы прорываются к площади Согласия, когда клубы дыма начинают подниматься над пылающим Тюильрийским дворцом, когда бой идет уже около стен Лувра и вдоль улицы Риволи свистит картечь генерала Галифе, Курбе вместе с последними оставшимися на своих местах служителями музея закрывает картины и статуи деревянными щитами и мешками с песком, спасая сокровища Лувра от пуль и огня.

Победившие версальцы по-своему «благодарят» Курбе за это: через несколько месяцев после поражения Коммуны суд возлагает на Курбе единоличную ответственность за свержение Вандомской колонны и присуждает художника к уплате трехсот двадцати тысяч франков в счет расходов по восстановлению колонны. (Нелепость этого приговора до сих пор служит нарицательным примером в юридической практике.)

Спасаясь от долговой ямы, Курбе бежит в Швейцарию. Францию он уже больше не увидит никогда. Судебные исполнители с молотка продают его имущество, постепенно покрывая «долг» художника Вандомской колонне. На аукционах за бесценок идут его картины, из-за которых через несколько десятилетий, платя миллионы, начнут сражаться крупнейшие музеи и коллекционеры мира.

И Курбе начинает пить. Оторванный от родины, лишенный возможности хоть как-то изменить свое положение, бессильный против неожиданного и трагического поворота судьбы, он яростно сжигает свою плоть вином.

А тьеровская Франция продолжает посылать через границу удар за ударом по сердцу художника, по его измученной и больной душе. Родная сестра пишет на него доносы. Официальная критика требует забыть имя художника и запретить даже упоминания о нем.

Его добивают настойчиво и планомерно. В обстановке травли и ненависти умирают его жена, сын и сестра. (Еще раньше, когда он, сразу же после гибели Коммуны, находился в тюрьме, муниципальный совет его родного города Орнана принимает решение разрушить статую Курбе «Ловец кефали», установленную на центральной площади Орнана, и через несколько дней после этого умирает мать Курбе.)

И вот наконец цель достигнута — Курбе на смертном одре. За день до кончины в Швейцарию приезжает его отец — восьмидесятилетний старик. Он закрывает сыну глаза и провожает его в последний путь. Остаток «долга» Курбе Вандомской колонне государство списывает в архив — в связи со смертью ответчика…

8

Авеню, переулки, бульвары…

Рю-де-Казанова, авеню Оперы, улица Святого Августина, Рю-де-Ришелье, Итальянский бульвар, бульвар Монмартр, бульвар Пуасоньер, улица Пуасоньер, Рю-де-Клери, улица Реомюра, улица Абукира… Кажется, я делаю круг… Где-то здесь должен быть Пале-Рояль…

Ага, вот сюда, наверное. Он там, за площадью Победы, за этой конной статуей. Надо только обогнуть Французский банк… Нет, к Пале-Роялю я, пожалуй, не пойду — нет времени. Надо найти Центральный рынок, чрево Парижа.

Поворачиваю назад. Иду по самой середине улицы. Какая-то большая церковь справа. Может быть, это Сент-Эсташ?..

Слева — невысокая, но чем-то смешная башенка. Подхожу, читаю название: «Тур де Жан сан пер»… Действительно забавно. Если перевести очень вольно, то название башни, наверное, будет звучать приблизительно так: «Жан-безотцовщина».

Вот и у меня скоро сын тоже будет «сан пер», безотцовщина. Как только вернемся в Москву… Но при чем тут сын? Ведь я же с ней буду разводиться, а не с ним.

Интересно, что же все-таки там происходило, в «Пале д′Орсей»? Скоро утро уже… Наплевать. Наплевать и забыть.

Улица Тюрбиго… Чуть не спотыкаюсь о лежащих прямо на тротуаре людей. Что такое? Мертвые?.. Нет, слава богу, живые. Стонут во сне. Пьяные?.. Вроде бы не похоже. Человеку в таких лохмотьях вряд ли есть на что выпить… В чем же дело? Почему они спят на улице зимой, в январе?

И вдруг я догадываюсь — эго бездомные. Они лежат на решетке метро, через которую идет снизу теплый воздух из туннелей. Сползлись все к середине решетки. Греются друг о друга.

Да, как-то ни разу не приходилось мне видеть, чтобы люди спали зимой на улице. Может быть, разбудить их, чем-нибудь помочь? Чем?.. Здесь одни мужики — набьют еще морду за то, что разбудил среди ночи. И правильно сделают.

Быстро иду по улице Тюрбиго. Вот так, товарищ Курганов. Не забывайте, где находитесь. Личная драма в двадцать семь лет — дело, конечно, серьезное. Но не безнадежное. А на белом свете есть, оказывается, еще кое-что и пострашнее, чем измена. Есть в жизни вещи и похуже, чем просто неверная жена. Бывают в человеческой жизни такие ситуации, из которых выхода нету уже никакого. Ни в одну сторону. Вот как у этих людей, ночующих на решетках метро.

Перекресток. Читаю название — Севастопольский бульвар. Ах, Париж, каких только названий в тебе нет!.. Ну, здорово, Крымский полуостров! Хорошенькая встреча, не правда ли?

Да, здесь я еще не был. Значит, я заблудился?.. Ничего подобного. Журналист нигде не имеет права терять ориентацию. Неделю назад, в Дамаске, в старом городе за рынком, я попал вечером в такой лабиринт, что до конца своих дней, думал, не выберусь. Улочки узкие, дома первобытные какие-то, из камней неотесанных, из глины, света нет, жуть, мрак, тишина, и ни одной живой души вокруг. Даже струхнул немного. А потом подумал: ты же боксер, Курганов, журналист, спортсмен, писателем хочешь стать. Ты же должен жизнью на всех ее уровнях интересоваться, по всем ее изломам пройти, в любую ситуацию должен смело лезть, если это дает тебе новые знания. Вперед! И горе Годунову… И выбрался, вышел куда надо, нашел свой отель. А тут, в Париже, — и заблудиться?

Надо идти по Севастопольскому бульвару направо, к Сене. И на первой же большой улице еще раз повернуть направо.

Так и делаю. Иду… Стоп — перекресток. Как называется улица? Рю-де-Рамбюто. Прекрасно. Сворачиваю с бульвара направо — прощай, Крымский полуостров!

Бодро двигаюсь по Рю-де-Рамбюто и вдруг (ну буквально через несколько шагов) упираюсь прямо в Центральный рынок. Оказывается, я все время вокруг да около него кружился. Ай да Курганов, ай да молодец! Чутье журналистское у тебя все-таки есть.

И что еще правильно сделал — в Пале-Рояль не пошел. Ну кто тебя там в пятом часу утра ждал бы, в этом бывшем королевском дворце, который кардинал Ришелье построил когда-то Для себя, а жила в нем королева Анна Австрийская с сыном, будущим Людовиком XIV. (А не сюда ли, не в Пале-Рояль, привезли Анне Австрийской на бал бриллиантовые подвески из Лондона от герцога Бекингемского три мушкетера и Д′Артаньян?.. Нет, нет, тот бал с бриллиантовыми подвесками был не в Пале-Рояле, а в городской ратуше… Именно туда, в ратушу, прискакал из Лондона Д′Артаньян… Ай да Курганов, ай да молодец — ну и память у тебя на «Трех мушкетеров», а?)

Одним словом, правильно я сделал, что в Пале-Рояль не пошел. Все равно никого там сейчас, в пятом часу утра, нет, все закрыто. А здесь, на рынке, — жизнь в полном разгаре! Огромные мужики в белых фартуках разгружают машины, тащат куда-то мешки, корзины, катят бочки… Ряды и прилавки уже завалены цветной капустой, спаржей, апельсинами, бананами, орехами… И откуда только берутся все эти сокровища зимой, в январе?..

В оранжереях, видно, где-то выращивают, из-за теплых морей привозят. А в рыбных рядах — омары, крабы, лангусты, креветки, улитки и всякая прочая морская живность. (Совершенно отдельно цветы — тюльпаны, астры, розы, пионы, хризантемы.) А за цветами — рябчики, куропатки, фазаны, индейки… И уже первые покупатели прохаживаются среди всего этого богатства, прицениваются, принюхиваются, торгуются, размахивают руками, а времени — только еще половина пятого утра…

А напротив рынка, в домишке каком-то ветхом, с башней, все окна ярко освещены, музыка наяривает вовсю, в окнах танцующие люди мелькают — ночной ресторанчик, видно, живет полнокровной производственной жизнью. Зайти, что ли? Обязательно надо зайти, — когда еще такая ночь повторится?

Захожу. Шум, гам, толкотня, дым сигаретный, джаз, растрепанный и полупьяный, сидит на эстраде и что-то там пиликает непонятное, какие-то два старика во фраках и с белыми маргаритками в петлицах пытаются вальсировать друг с другом, а сами еле на ногах стоят, за огромной стойкой суетятся сразу несколько барменов, около стойки стоят в кожаных куртках ночные таксисты, около них жмутся какие-то девочки в коротеньких юбочках, с цветками в кудрявых прическах…

Входят двое (по виду — грузчики или мясники). Грязные белые фартуки, усталые лица, картузы — на затылках. Проталкиваются молча к стойке (оба плечистые, тяжелорукие), один вынимает из кармана уже начатую бутылку красного вина, разливает в стаканы, грузчики чокаются, одновременно пьют и тут же протягивают стаканы бармену, тот добавляет, они снова пьют, и тот, который доставал из кармана бутылку, едва поставив на стойку стакан, тут же подхватывает одну из стоящих рядом девиц с лиловой «анютиной глазкой» в каштановых волосах и так бешено начинает ее кружить, что все остальные танцоры останавливаются, хлопают в ладоши, что-то начинают все вместе петь (даже бармены из-за стойки подпевают), а грузчик все кружит, кружит, кружит свою девчонку с лиловым цветком на голове, и не мешает ему ни грязный фартук, ни усталость (всю ночь, наверное, мешки таскал), все нипочем этому огромному парню с большими, грубыми, красными руками, в заломленном на затылке картузе; он кружит, кружит свою девчонку, целует ее, та хохочет, неистовствует музыка, счастью зрителей нет предела, — вот это веселье, вот это танцы, вот это жизнь, а?

9

О Париж, город любви и революций, город сотворения новых чувствований и переживаний, город-мудрец и философ, город-юноша, город-человек, город — каменный фестиваль, безмолвный карнавал улыбок и непролитых слез, неудержимых страстей, неуправляемого веселья, на котором любое человеческое сердце (под какой бы маской оно ни было скрыто) не может долго находиться в одиночестве, — ему обязательно нужно другое сердце, чтобы поделиться с ним силой жизни, радостью бытия, восторгом понимания человеческой бесконечности!

Как ни горька, как ни быстролетна эта ночь, — ты навсегда останешься во мне, Париж, памятью о ней, об этой траурной и щедрой ночи со второго на третье января 1958 года, во время которой через меня пролетели все разряды, все молнии, все тона и полутона душевных состояний, которые только могут уместиться на клавиатуре человеческой природы, — от регистра счастья до регистра беды.

В эту ночь, в эту прекрасную и скорбную ночь, в это великое и жалкое смятение моего двадцатисемилетнего духа ты протянул мне свою руку, Париж, ты тронул меня за плечо, и, если бы не это, если бы не ты, Париж, не твои тротуары и дома, не твои окна и мансарды, если бы не голос твоего прошлого и музыка настоящего, если бы не все это, — я, наверное, сломался бы в ту ночь, сделал бы что-нибудь такое, что, возможно, сильно изменило бы мою жизнь и о чем я потом, может быть, очень жалел.

Да, если бы я не вышел в ту ночь на твои улицы, Париж, если бы я не прошел по твоим площадям и бульварам, многое могло бы быть совсем по-другому. И это очень здорово получилось, Париж, что ты оказался на моем пути во время возвращения из этой нелепой поездки. Ты снял с меня напряжение. Из меня отрицательные эмоции ушли, черная кровь схлынула. Я успокоился, я что-то понял, к чему-то вернулся. Я понял твой секрет, Париж. Ты вылечил меня. Спасибо тебе.

…Половина шестого утра. Я иду от Центрального рынка на левый берег. Смешное сооружение встречается мне по дороге — фонтан Невинных… На Новом мосту, неподалеку от конной статуи Генриха IV, я останавливаюсь и долго смотрю на круглые башни Дворца юстиции «Консьержери» и на одинокую колокольню святого Жака на правом берегу. Потом поворачиваюсь к Лувру, вижу церковь Оксеруа и вспоминаю (читал где-то), что четыреста лет назад колокол именно этого храма, бывшего в те времена приходской обителью королевского двора, подал сигнал к началу избиения гугенотов — началу Варфоломеевской ночи…

Я подхожу к перилам моста, смотрю на Сену. Мимо меня быстро проходит какой-то человек без шапки, в короткой кожаной куртке с меховым воротником (воротник был поднят, короткие волосы блестели бриолином и были расчесаны на прямой пробор — это я запомнил).

И еще я запомнил, что в руках у этого человека был какой-то большой инструмент — не то гаечный ключ, не то огромные кусачки для толстого кабеля в резиновой изоляции (наверное, это был слесарь или водопроводчик, которого вызвали на какую-то раннюю утреннюю аварию).

Он поравнялся со мной, сделал несколько шагов и вдруг остановился.

Повернулся, положил на тротуар свой инструмент, подошел ко мне. Лицо человека (особенно чуть припухшие уголки глаз) говорило о том, что вчерашний вечер он провел не очень скучно и спать лег совсем под утро.

Он внимательно посмотрел на меня. Потом достал пачку сигарет, протянул мне:

— Сигарету?

Я взял сигарету. Он тоже взял сигарету, чиркнул зажигалкой, дал прикурить мне, прикурил сам. Потом очень серьезно посмотрел вниз, на реку, сказал «б-р-р», поежился и неодобрительно покачал головой, как бы говоря, что время для купания я выбрал совсем неподходящее — зимой Сена (особенно по утрам) бывает очень холодной.

Я улыбнулся и тоже покачал головой — нет, бросаться в Сену я не собираюсь. Прохожий погрозил мне пальцем (чтобы больше этого не было), подмигнул (жизнь не так уж плоха) и, подобрав свой инструмент, быстро-быстро пошел через мост на левый берег.

И снова большая, горячая волна накрывает сердце, снова что-то оттаивает в моей напряженно застывшей душе… Да, Париж, ты все-таки симпатяга город. Даже ночью, даже зимой в половине шестого утра, ты вдруг предъявляешь доказательства своей человечности, доказательства того, что нет, наверное, на свете города, который столько бы знал о человеке, сколько знаешь о нем ты (особенно когда человеку плохо), который столько бы понимал в человеке, сколько понимаешь в кем ты (особенно когда человеку плохо и особенно на рассвете), который смог бы так быстро и так вовремя помочь человеку, как это сумел сделать ты (особенно на рассвете и особенно когда человеку плохо).

10

Все. Время мое кончилось. Кончилась ночь, и кончилось время, которое злая (а может быть, наоборот, добрая) судьба подарила мне для Парижа. Кончилась моя единственная, моя Варфоломеевская (для самого себя) ночь в Париже. Нужно возвращаться в гостиницу.

Мне бы, конечно, хотелось еще побродить по левому берегу (прогуляться, скажем, по бульвару Сен-Мишель до Латинского квартала, или до Сорбонны, или до Люксембургского сада), но что поделаешь — надо возвращаться в «Пале д′Орсей». (Странное дело, гостиница наша находится на левом берегу, а я всю ночь ходил по правому, словно мне обязательно нужно было уйти на другой берег, словно меня гипнотизировали все эти многочисленные парижские мосты, требуя во что бы то ни стало перейти по одному из них на другую сторону реки, словно я не мог оставаться на том берегу, на левом, на котором в эту ночь были они оба — Он и она.)

Да, я, наверное, постоял бы на перекрестке бульваров Сен-Мишель и Сен-Жермен около музея Клюни, а потом поискал бы улицу Кардинала Лемуана (где-то около старого винного рынка), на которой жил когда-то Хемингуэй, и по которому всего лишь пятьдесят лет назад гоняли коз и доили их прямо под окнами покупателей молока, и откуда Хемингуэй ходил на улицу Флерюс к Гертруде Стайн учиться писать рассказы и на улицу Одеон в книжную лавку Сильвин Бич читать «Записки охотника» и «Войну и мир».

Может быть, я бы даже нашел маленькую улицу Феру, по которой Хемингуэй (когда у него не было денег) шел к площади Сен-Сюльпик, чтобы не встречать по дороге рестораны и кафе, но я стал бы искать улицу Феру и не только поэтому, а еще и потому, что на улице Феру (если верить Александру Дюма-отцу) жил когда-то, четыреста лет назад, сам Атос (граф де ла Фер — Железный Атос) и сюда, на улицу Феру, к нему приходил не кто-нибудь, а сам Д′Артаньян, великий Д′Артаньян… (С ума можно сойти! Быть рядом с еще сохранившейся улицей, по которой могли ходить Д′Артаньян и три мушкетера, и не иметь времени, чтобы хоть издали посмотреть на эту улицу. С ума можно сойти!)

Было бы, конечно, неплохо, пройдя по бульвару Сен-Жермен мимо храма Сен-Жермен-де-Пре (в шестом веке нашей эры был основан и до сих пор стоит, нисколько не разрушился), было бы, конечно, хорошо выйти на перекресток бульваров Распай и Монпарнас, где должен выситься, надменно запрокинув голову, роденовский Бальзак, вокруг которого были некогда расположены знаменитые литературные кафе «Ротонда», «Куполь», «Дю Дом», «Клозери де Лила».

В одном из этих кафе, накануне первой мировой войны, сидел с утра до вечера в клубах табачного дыма больной, кашляющий, задыхающийся, полупьяный и полусумасшедший итальянец Амадео Модильяни и взрывал, взрывал, взрывал своей бешеной художественной энергией, своим неукротимым новаторством все правила, все устои, все традиции современной ему графики.

Карандаш Модильяни отрицал классическую светотень, цвет, деталь и вообще всякое бытописательство. Карандаш Модильяни выводил на первое место линию, линейную экспрессию, конструктивную остраненность. Карандаш Модильяни внезапно, мгновенно, парадоксально и неопровержимо постигал главное в изображаемой человеческой модели — ее психологический сгусток, ее тщательно скрываемую житейскую драму, а может быть, даже жизненную трагедию.

Модильяни умер в тридцать пять лет, на пороге бессмертия, так написано на его могиле на кладбище Пер-Лашез.

Его жене, Жанне Эбютерн, в это время был двадцать один год.

Через сутки после смерти мужа она выбросилась с шестого этажа и разбилась насмерть, оставив после себя годовалую дочь.

На могиле Жанны Эбютерн (она похоронена рядом с Модильяни) есть надгробная надпись: «Верная подруга Модильяни, не захотевшая пережить разлуку с ним».

Мне хотелось бы, чтобы и мою жену тоже звали Жанна… И чтобы ее сейчас, в это утро, не было бы там, на набережной Анатоля Франса, в гостинице «Пале д′Орсей», в № 564.

Но она, к сожалению, сейчас там.

И с этим теперь уже ничего нельзя сделать.

11

Курганов стоял перед собором Парижской богоматери. В белесом рассветном сумраке неправдоподобная готическая громада собора, казалось, занимала собой все небо над городом. Скорбная шеренга каменных фигур над тройным входом предупреждала о чем-то значительном и важном. Летели вверх вертикали аскетических окон. Устремленные к небу две боковые башни собора звали за собой, пылали кострами пламенеющего, возгорающегося духа. Что-то приближалось, что-то должно было случиться с минуты на минуту… Круглая роза витража в центре портала вот-вот должна была взойти над Парижем багровым, пещерным январским солнцем.

Вздохнув, Курганов медленно пересек площадь и вошел в здание собора.

Каменная тишина под высокими сводами пустынного утреннего храма оглушила, заставила остановиться. Он поднял голову — над ним нависало суровое готическое ущелье. В нереальной вышине незримо витал неуловимый прах небытия. Стены ущелья подчиняли сознание, ломали волю, уводили просветленные чувства коридором покорности к освобождению от тягот непосильной плоти, к видневшемуся вдали над алтарем предполагаемому выходу из мрака земных юдолей — тройному окну, за которым, по замыслу архитектора, должно было, очевидно, происходить исполнение надежд и желаний.

«Это не церковь, — подумал Курганов. — Это театр. Идея веры разрушена искусством декорации, искусством архитектуры. Идея веры разрушена знанием… Идея бесконтрольной, безответной, не требующей никаких доказательств веры разрушена знанием законов человеческой психики. В основу архитектуры собора положена иллюзия исполнения надежды… Вот человек подходит к собору, значительность и красота его внешнего вида (гигантские размеры, скульптуры, витражи) — все это заставляет почувствовать доверие к этому реальному творению человеческих рук, рождает надежду, что храм этот, очевидно, возводился не зря — он построен для того, чтобы здесь происходило исполнение надежд… Человек входит в собор, — суровая солдатская готика, аскетизм католических декораций, полуказарменная скудость внутреннего убранства — все это как бы соответствует тем невеселым обстоятельствам жизни, которые привели человека сюда и возбудили в нем потребность в надежде на что-то… И вот начинается театральное действие: весомость органных звуков, убедительный лаконизм латинских оборотов молитвы — и надежда постепенно облекается плотью кажущегося исполнения. Религия, позвав на помощь искусство, воздвигает в душе человека храм надежды, храм веры в исполнение надежды, и залогом этой веры в исполнение является каменная реальность здания храма, соответствие его архитектуры законам движения религиозного чувства в человеческом сознании — от зарождения потребности в надежде на что-то до укрепления веры в то, что эта надежда должна исполниться. Залогом исполнения надежды служат вон те три окна, три далеких светлых пятна над алтарем — тройной выход надежды из веры в исполнение. (Как точно и тонко задумано: тройной вход в портале храма, тройной вход в веру и тройной выход к исполнению надежды, как бы увеличивая прочность и правильность веры этим совпадением числа входов и выходов, совпадением числа дверей и окон!)»

Вот так поступает, так борется за себя религия. Ее строительный материал — вера. Слепая, бесконтрольная вера — вера на слово… Но вера контролируется знанием. Знание — главный враг веры. Когда знание обгоняет веру — храм веры рушится, и на его развалинах (на развалинах былой веры, былой уверенности в себе) надо строить новый храм — храм знания, храм познания самого себя, храм знаний о себе.

Курганов огляделся вокруг себя. Глаза постепенно привыкали к полутьме, в которую был погружен собор. Где-то вдали, в боковых приделах, мелькали между колоннами огоньки свечей, слышалось шарканье ног, но главный пролет, центральный проход между деревянными скамьями, в котором стоял Курганов, был тих и безмолвен. Он был весь до краев наполнен холодной готической тишиной огромного нетопленого храма, и эта прямоугольная готическая тишина, многократно усиленная и повтореннаяперспективой стрельчатых арок и колонн, вытягивалась в сторону главного алтаря гулким сводчатым туннелем, который, казалось, втягивал в себя все живые и теплые звуки мирской жизни, рожденные за стенами собора, чтобы, заморозив их стылыми оборотами латинских молитв, вернуть обратно под своды храма ледяными раскатами органных звуков.

Курганов свернул из центрального прохода направо. Он прошел мимо нескольких бездействующих боковых алтарей и вдруг, вздрогнув, остановился. Перед невысоким, темного дерева сооружением, похожим на летнюю билетную кассу в парке, стояла, опустив одно колено на специальную скамейку, его жена…

Она что-то быстро говорила стоявшему по другую сторону «билетного окошка» молодому, грустному священнику в очках с золотой оправой… Одна рука ее была протянута в окошко, и священник, поглаживая, держал ее руку в своих ладонях… Ее голова в таких знакомых крупных завитках темных, мягких волос опускалась все ниже и ниже, все ниже и ниже…

Курганов проглотил подошедший к горлу комок. Исповедь… Она исповедуется в совершенном сегодня ночью… Она просит отпустить ей грех сегодняшней ночи.

Чепуха. Она же не знает французского… Но в Париже может найтись священник, знающий русский… Но она же неверующая… И потом, это католический храм.

Курганов напряг зрение. Она? Не она?.. Священник, заметив Курганова, поднял голову. Женщина испуганно обернулась…

У Курганова упало сердце. Не она… Дурак! Идиот! Кретин! Ну как можно было даже подумать о том, что она может прийти сюда?..

Курганов резко повернулся и пошел к выходу. Взявшись за ручку двери, он хотел обернуться, но, сделав усилие, сжал зубы: нет, нет и еще раз нет! Хватит восторгаться всей этой чужой жизнью, чужими домами, чужой историей, чужими храмами. Есть своя жизнь, свои проблемы, своя беда, и всем этим пора начинать заниматься — ведь уже сегодня вечером будет Москва… И он сильно дернул на себя ручку двери.

Уже совсем рассвело. Мглистое январское утро прятало город в туманной пелене. Курганов сделал несколько шагов от собора и вдруг отчетливо увидел коридор пятого этажа гостиницы «Пале д′Орсей», дверь ее номера и Его, открыто, безо всякого стеснения выходящего из этого номера, потому что все теперь уже было в прошлом, все уже произошло, и некого было теперь стесняться, нечего было скрывать.

Курганов зажмурился. Там, около бокового алтаря, была не она, но могла — и даже должна была быть — она… Почему должна? Она никогда не будет считать грехом то, что произошло сегодня в «Пале д′Орсей»… Она никогда не будет считать это грехом, потому что она уже сказала мне, что не хочет быть моей женой…

Вот так, Курганов. Вот гак поступает твоя бывшая жена, вот так она борется за свои желания и страсти. И пока ты здесь, в соборе Парижской Богоматери, разбирался в своих мыслях и наблюдениях, там, на набережной Анатоля Франса, на пятом этаже…

Курганов сжал кулаки. Проклятый храм! Он действительно подчинил меня себе на какое-то время. Он заставил меня забыть о своих земных делах, о том, что там, на пятом этаже «Пале д′Орсей»…

Курганов резко повернулся и открыл глаза. Верхняя правая башня Нотр-Дам де Пари вздрогнула, заколебалась и, качнувшись, беззвучно обрушилась вниз. За ней медленно валилась левая башня… Посыпались стекла из окон и витражей… Осела аркада верхней галереи, рухнула шеренга фигур на зубчатом карнизе, катились по мостовой осколки каменных химер…

Тройной портал Парижской божьей матери опрокинулся, валился, падал на Олега Курганова из туманного небытия морозного январского рассвета…

Курганов тряхнул головой… Нотр-Дам де Пари спокойно, царственно стоял на своем прежнем месте. Осколки и камни падали внутри самого Курганова. Пыль развалин, открывая вид на еще ни разу не виденную, незнакомую местность, тяжело оседала внутри Курганова.

«Нет! Нет! Нет! — молча кричал Курганов. — Я не хочу видеть это мертвое поле, лежащее за руинами моей прежней жизни. Я не хочу верить в то, что это возможно, в то, что это может быть!»

«Да, да, да, — все так же молча ответил он сам себе. — Пыль над руинами твоей прежней жизни осела, и вон за тем мерзлым полем лежит твоя новая жизнь. Надо начинать ее».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Любите ли вы узнавать всю правду о самом себе? Запомнился ли вам тот день, когда жизнь, «щадившая» вас до этого своей полуправдой, вдруг распрямилась перед вами всей своей беспощадной пружиной и бросила вам в лицо все ваши тайные мысли и настроения, всю вашу подноготную, все ваше душевное подполье, — и сделал все это человек, любимый вами и близкий вам более всех других, — женщина, ваша жена.

Слушая ее, вы еще не можете поверить в реальность всего происходящего, вы просто с интересом наблюдаете за ней — за ее движениями, которые вы все еще любите, за ее лицом, которое вы по-прежнему любите, за ее глазами, которые много раз выручали вас из беды и которые вы все еще любите, за ее фигурой, которая все еще волнует вас (высокая талия, круглые плечи, нежная шея), — и все это вы еще по-прежнему любите, любите, любите!

А она говорит (говорит, говорит, говорит) о том, о чем вы не всегда скажете самому себе (даже наедине с самим собой), о том, о чем она услышала когда-то от вас ночью (шепотом, в благодарность за щедрость и молодость ее тела), она бросает вам в лицо такие слова, которые были доверены ей в минуты откровения, она упрекает вас признаниями, которые были сделаны ей в моменты глубокой духовной близости, — признаниями, в которых вы осуждали самого себя и свои слабости, чтобы еще сильнее укрепить ваш физический и сердечный союз.

Она говорит вслух такие вещи, о которых никто не должен знать, кроме вас двоих, и вы слушаете ее и не слышите ее (не понимаете смысла произносимых ею слов), а только видите ее, только глазами воспринимаете ее, только все еще любите ее, только вспоминаете ее руки, ее волосы, ее плечи и думаете о том, что вот сейчас она кончит читать эти яркие страницы из какого-то увлекательно написанного литературного произведения, отдаленно напоминающего твою собственную жизнь, и все опять встанет на свои места, все опять будет по-старому, по-прежнему, как и было раньше, целых четыре года подряд, — хорошо, тепло, солнечно, счастливо, неизменяемо…

И вдруг словно удар грома поражает вас. То, что говорит она, слышат другие. То, что должны знать только вы двое, теперь знают другие. Вот сидит ее мать. Вот сидит ее отец.

В чем дело? Что это еще за судилище такое? Что она там говорит? Что не любит тебя больше? Прекрасно. Что она не может больше жить с тобой вместе? Отлично. Что она считает брак с тобой разорванным? Замечательно. Просто замечательно… Так, так. Что еще?

Ее замужество было ошибкой. (Никогда не поздно исправить.) Ее ничто не остановит. (Бог в помощь.) Она всегда ненавидела мою профессию. (На вкус, на цвет…) С ее суетой, с ее беспардонностью. (Не знаю, не знаю…) Еще в Ливане, на границе с Сирией, когда ливанские пограничники начали проверять у всей группы документы, а я решил взять у них интервью и стал якобы задавать свои дурацкие вопросы, еще тогда она решила, что разойдется со мной. (Ну да? Неужели еще тогда? Скатертью дорога.) Теперь у нее другой муж. (Как же, как же, соседями были в Париже.) Ее всегда возмущало мое неумение держать себя с людьми. (Разве? Первый раз слышу.) Мое неумение вести себя в обществе. (Пажеских корпусов не кончали — есть грех.) И то, что я тогда выпил во время ночевки в Софии. (Что поделаешь, с друзьями-болгарами встретился, как не выпить с друзьями.) Ей всегда была ненавистна моя самоуверенность. Ей были неприятны мои физические претензии к ней ночью в гостинице в Афинах. (Это при отце-то с матерью о таких делах говорить?) И вообще я, оказывается, неотесанный деревенский тип…

— Замолчи!

Ты вскакиваешь со своего места и делаешь шаг к ней. Надо сейчас ударить ее. За подлость. За то, что не открыла тогда дверь в Париже. И вообще — за все.

Но бить женщин нельзя.

Рывком дверь на себя. И захлопнуть дверь так, чтобы потолок обвалился над ее головой!.. Коридор. Вешалка. Пальто.

Рывком пальто с вешалки. Что еще взять? Ничего. Ни грамма! Ни одного грамма больше не брать отсюда.

Лифт. Лестница. Подъезд. Ударом ноги распахиваешь настежь входную дверь и выходишь на улицу. Уходишь из своего дома. Уходишь из своего дома навсегда.

2

Куда пойти ночью в Москве человеку, ушедшему из своего дома? Куда пойти ночью в Москве человеку, ушедшему из своего дома навсегда?

К друзьям? Нельзя. Сегодня нельзя. Начнутся расспросы, советы, сожаления… А тебе не до этого. Именно сегодня тебе не до этого.

Нужно где-то побыть одному. Просто побыть одному. Сесть в поезд, около окна, и всю ночь куда-нибудь ехать.

Всю ночь куда-нибудь ехать, смотреть в окно и ни с кем не разговаривать. И вообще — ничего не делать. Только смотреть в окно. Может быть, иногда курить.

Где взять такой поезд? На вокзале. Сесть в самую первую, самую раннюю, самую далекую электричку и смотреть, смотреть, смотреть в черное ночное окно, — только редкие огоньки, как мысли о твоей прошлой жизни, будут возникать перед тобой и исчезать позади.

Возникать и исчезать.

И пусть колеса своим стуком думают за тебя. (Тук-тук, тук-тук, тук-тук.) Пусть колеса своим стуком расчленяют твою жизнь на годы и дни, на часы и минуты, на секунды и мгновенья. (Тук-тук, тук-тук, тук-тук.)

Пусть колеса своим стуком вбивают гвозди в деревянную крышку над твоей прошлой жизнью. (Тук-тук, тук-тук, тук-тук.)

3

— Такси!..

— Куда ехать?

— Прямо.

— А все-таки?

— К вокзалу…

— К какому?

— К любому.

— В Москве десять вокзалов.

— К трем вокзалам. На Комсомольскую площадь.

Правильно. С трех вокзалов всегда легче уехать, чем с одного. Если на Ленинградском негу ранних электричек, значит, на Ярославском есть. А если и на Ярославском нет, то уж на Казанском-то обязательно должны быть. На Казанском вокзале всегда ранние электрички бывают.

4

Красный сигнал светофора. Желтый, приготовились… Зеленый — поехали.

Вот если бы и в жизни так же. На красный — быть неподвижным, замереть, застыть. Только ждать, ждать, ждать… На желтый — приготовиться, сделать все необходимое, оглянуться вокруг себя… И только на зеленый начинать движение вперед. (А то ведь прешь иногда с ходу, со всех колес, прямо на красный.)

Зеленый. Желтый. Красный… Да, нужно иногда делить свою жизнь на эти три цвета — желтый, зеленый, красный. Очень полезно иногда постоять перед красным светофором своей жизни, припомнить кое-что, сравнить, сопоставить…

Собственно говоря, почему она так быстро влюбилась в этого ответственного работника «Интуриста»? (Влюбилась, влюбилась — это уж теперь точно. По-настоящему, видно, за него замуж собирается выходить — тут уж ничего не поделаешь. Недаром она сегодня отца с матерью своих вызвала.)

Но она знала его до того вечера в Дамаске всего несколько дней. Всего десять дней. (В тот вечер в Дамаске Курганов спросил у нее: «Уж не влюбилась ли ты?» И она совершенно серьезно ответила: «Да, влюбилась». Но Курганов не поверил ей тогда, не поверил… Вот вернемся в Москву, подумал тогда Курганов, и все пройдет. Даже в Париже и то по-настоящему не верил… Но теперь-то уж приходилось верить.)

Что же произошло с ней за эти десять дней? Чем, каким способом, какими средствами смог этот человек разрушить всего за десять дней то, что происходило между ними (любившими друг друга мужем и женой) целых четыре года?

5

Зеленый. Поехали…

Четыре года назад Курганов вернулся в Москву после летней практики в прекрасном городе Великие Луки во всеоружии неожиданного даже для него самого журналистского успеха.

За полтора месяца производственной практики Курганов опубликовал в местной газете около пятидесяти фельетонов, очерков, заметок, корреспонденций и статей. Чуть ли не каждый день он сдавал в секретариат фельетон или очерк (опытные, заслуженные местные журналисты писали свои фельетоны и очерки по нескольку дней, а Курганов садился с утра за стол — и через пару часов фельетон всегда бывал готов).

Сам себе все эти неожиданно проклюнувшиеся в нем журналистские способности Курганов объяснял очень просто: к началу практики он решил окончательно бросить спорт и вышел сразу из всех сборных команд: в конце концов надо было браться когда-то за ум. Кроме того, он вдруг совершенно неожиданно, буквально напрочь перестал писать стихи. (Незадолго до этого Курганов познакомился с одной очень интересной девушкой, которая однажды, как бы шутя, как бы между прочим, сказала Курганову, что он должен проявить себя не только как поэт, но и как журналист. Кстати, этой девушкой была будущая кургановская жена.)

Таким образом, все силы двадцатитрехлетнего супермена (все-таки рост 188, вес 86), бывшего неоднократного чемпиона Москвы и страны и даже (один раз) мирового рекордсмена, освободившиеся наконец от спорта и стихов, мощным водопадом обрушились на страницы великолукской газеты, предоставившей Курганову все свои четыре страницы для его яростных практикантских упражнений. И вся огромная словесная энергия, накопившаяся у Курганова за годы увлечения поэзией и до поры до времени почему-то скованная по непонятным тогда еще для него законам, — вся эта огромная словесная энергия вдруг вспыхнула в Великих Луках и забушевала на страницах газеты с невиданной для местных масштабов силой. (Таким образом, пожелание красивой девушки — будущей кургановской жены — было выполнено почти сразу и всего за каких-то полтора месяца.)

Курганов печатался в газете буквально каждый день. Иногда его рукой заполнялась чуть ли не половина всего номера. (Вот так иногда случается — появляется в твоей жизни красивая девушка, и ты начинаешь, ни о чем не задумываясь, следовать ее желаниям, словам, советам и даже стихи перестаешь писать, если эта девушка тебе нравится и если эта девушка хочет, чтобы ты всем показал и доказал, что умеешь не только писать стихи, имеющие успех в студенческой аудитории, но можешь и кое-что другое, более серьезное и надежное… Величайшей ошибкой Курганова на первоначальной стадии отношений со своей будущей женой было то, что она понравилась ему прежде всего за то, что он очень сильно нравился ей, — но это, к сожалению, выяснилось гораздо позже.)

Главный редактор великолукской газеты, поняв и оценив Курганова сразу же после первых его успехов, распорядился переселить необычного практиканта в городской гостинице из обычного номера в люкс — все расходы редакция взяла на себя. Одновременно главный редактор назначил Курганову самую высокую штатную ставку, всячески уговаривая Курганова сразу же после окончания университета возвращаться работать обратно к нему в газету. (Квартира была обещана Курганову в день приезда в Великие Луки с дипломом в кармане.)

Но, к немалому, наверное, огорчению главного великолукского редактора, неукротимого фельетониста к тому времени уже заприметили в Москве. Из одной центральной газеты (во всех московских газетах существуют отделы, внимательно следящие за успехами и провалами периферийной прессы) последовал запрос: кто сей шустрый автор фельетонов, подписывающий свои многочисленные сатирические произведения псевдонимом О. Курганов?

Ответ из Великих Лук, очевидно, немало подивил центральную газету: О. Курганов — не псевдоним, а настоящая фамилия студента 4-го курса Московского университета, находящегося в Великих Луках на производственной практике. (Потом в отделе кадров центральной газеты Курганову рассказывали, что поначалу этому ответу просто не поверили: литературный уровень фельетонов и очерков, подписанных фамилией О. Курганов, позволял смело включать их автора в десятку лучших журналистов газеты, а он, оказывается, только еще студент…)

6

Желтый, приготовились… Зеленый — поехали!

Когда Курганов вернулся после летней практики в Москву, его сразу же вызвали в заинтересовавшуюся его персоной центральную газету и предложили место штатного очеркиста с месячным окладом две тысячи пятьсот рублей (старыми, естественно, деньгами). Для студента четвертого курса это был неслыханный, грандиозный успех. (Таким образом, сбылась и вторая, тайная, половина пожелания красивой девушки, будущей кургановской жены, которую она, очевидно, вслух Курганову пока еще не высказывала, но которая тем не менее активно подразумевалась.) Из заработанных на практике денег (чтобы окончательно расплатиться с Кургановым за все опубликованные материалы, кассиру великолукской газеты пришлось даже специально ехать в областной банк) Курганов купил своей будущей жене золотое кольцо с тремя алмазами (она, он и еще некто третий — будущий малыш, а?). И сразу же после разговора в отделе кадров центральной газеты (две тысячи пятьсот, а? — неплохо для начала, а? — совсем неплохо) Курганов объявил друзьям и знакомым, что через месяц в московском ресторане «Арагви» (зал № 1) имеет состояться его, Олега Курганова, свадьба (обзаводиться семьей студент теперь уже пятого курса О. Курганов имел, как говорится, полное римское право).

О свадьбе этой потом ходило много разговоров. Невеста была юна, стройна, романтична, жених — в ломком дакроновом костюме — напоминал древнегреческого полубога (все-таки 188 и 86), а друзья жениха — члены сборной команды по баскетболу — внесли в атмосферу зала № 1 зримые черты олимпийского пиршества. Был специально приглашен сверхсовременный джаз (электрогитары тогда только еще входили в моду). Могучие соратники жениха по спорту выпили несколько ящиков шампанского, водки и коньяка, а худощавые однокурсники по университету съели ровно сто порций цыплят-табака (зря, что ли, кассир великолукской газеты ездил в банк?).

7

Нету, наверное, в мире зрелища более печального и грустного, чем ночной зал ожидания крупного московского вокзала. Только руке великого древнегреческого скульптора Фидия или Мирона (а может быть, только нервной и сверхсубъективной кувалде современного эпического монументалиста N) могла быть доступна вся сложная пластическая гамма человеческих фигур, разметавшихся во сне во втором часу ночи в креслах зала ожидания Казанского вокзала…

Ноги — в сапогах, валенках, калошах, чунях, пимах, бурках, унтах, ботах, ботинках, полуботинках, — разбросанные в разные стороны, напряженно вытянутые, судорожно скрюченные, подвернутые под себя, подтянутые к животу, переплетенные с соседскими, просто положенные на соседей… Руки — скрещенные на груди, всунутые в карманы, стерегущие багаж, положенные под щеку, уроненные на пол, вывернутые локтями вверх, ухватившиеся за собственное горло… Головы — в сбившихся на затылок пуховых платках, в съехавших на нос кепках, в надвинутых на ухо кубанках, в туго завязанных на подбородках ушанках, — откинутые назад, свесившиеся в сторону, уткнутые в колени, сброшенные на плечо, роняющие нижнюю челюсть и тут же ее ловящие, прислоненные, прижатые, приплюснутые к мешкам, чемоданам, корзинам, рюкзакам, узлам, телогрейкам, шинелям, полушубкам, ватникам, плисовым жакетам…

«Что заставляет всех этих людей страдать так изощренно и живописно? — думал Курганов, стоя во втором часу ночи в зале ожидания Казанского вокзала. — Почему они все так панически прижимают к себе свои вещи? И куда они все едут с неотвратимой решительностью, с такой необходимостью, с такой, не допускающей ни малейшего промедления, поспешностью, заставляющей их мучиться ночью в этом зале ожидания, чтобы утром с первым же поездом отправиться в нужном направлении?»

До первой электрички было два с половиной часа. Курганов походил несколько минут среди спящих пассажиров, нашел свободное кресло и сел наконец между двумя молодцевато похрапывающими, плечистыми матросами в черных, наглухо застегнутых бушлатах и четко сидящих на головах бескозырках, продолжающими даже во сне сохранять всем своим неармейским внешним видом романтическую флотскую исключительность.

Напротив, сдвинув вместе четыре кресла, спали, лежа друг около друга валетом, мужчина и женщина.

(Курганов посмотрел на высокий, гулкий сводчатый потолок и, вспомнив собор Парижской Богоматери, усмехнулся. Вот так идет наша жизнь — позавчера была ночь в Париже, а сегодня на Казанском вокзале. Неделю тому назад чуть не с шахом иранским на лыжах катался, а сегодня спать придется не в отеле для значительных лиц, а на обыкновенной вокзальной лавке.)

…Да, после веселой и шумной свадьбы в тот первый год работы в газете все было у Курганова хорошо и удачливо — семья, дом, деньги, любящая жена, уверенное и быстрое продвижение по службе. (Уже через три месяца после начала работы его вызвали на редколлегию и сообщили, что благодаря несомненным литературным способностям, а также хорошим физическим данным — рост, сила, умение держаться уверенно и внушительно — его, Олега Курганова, редакционная коллегия рекомендует в будущем на заграничную работу — корреспондентом в одну из африканских стран; там хоть и жарковато, но спортивная выносливость Курганова позволяет, очевидно, надеяться на то, что со всеми физическими нагрузками, а также всякого другого рода особенностями этой работы он справится успешно.)

Сообщение о предстоящей работе за границей вызвало у жены Курганова бурю восторга. В разговорах по телефону с подругами она, не стесняясь иногда даже присутствия самого Курганова, на все лады нахваливала своего удачливого мужа, бросая на него сверхвыразительные, восхищенные взгляды: после свадьбы на всю Москву, после золотого кольца с тремя алмазами, после всего этого еще и предложение о работе за границей, — более блестящей «партии» нельзя было, конечно, сыскать во всей Москве. (А в прошлом — известный спортсмен и даже поэт. И рост 188 сантиметров… Ну чем не супермен?.. Было, согласитесь, что было о чем поговорить жене Курганова по телефону с подругами.)

Неожиданная беременность нарушила все планы. Процесс, начатый покупкой золотого кольца с тремя алмазами (не дурным ли предзнаменованием были эти три алмаза?), замедлился, приостановился.

8

Беременность жены была не единственной причиной, внесшей перемены в развитие так неожиданно и так удачно начавшейся карьеры Курганова. Беременность и ранний токсикоз (отравление почек) воздвигли перед карьерой Курганова как бы чисто физическое препятствие: приговор врачей был единодушен и безапелляционен — менять во время беременности умеренный московский климат на жаркий экваториальный было жене Курганова категорически противопоказано.

Узнав о диагнозе, жена Курганова пришла в ярость. «А ведь говорила, говорила! — кричала она. — Ты до меня не только дотрагиваться — смотреть на меня не должен был, пока все с отъездом не утряслось бы!»

Курганов слушал все это и, ничего не отвечая, мрачно молчал.

Было и еще одно обстоятельство, внесшее в отношения Курганова с женой в самом начале их совместной жизни очень большие неудобства. Центральная газета, в которую был принят Курганов, работала в основном по ночам, домой Курганова привозили на редакционной машине обычно в четыре, в пять часов утра (а она, как всякая молодая женщина, любила крепко поспать как раз под утро), и у Курганова с женой постепенно выработался прямо противоположный друг другу по времени суток «пик формы». Вечером, после шести часов, когда она ждала его в обычное для всех время ужина и особенно сильно скучала без него, он обязан был сидеть у себя в редакции. Ранним же утром, вернее, в конце ночи, когда он, возбужденный только что окончившимся рабочим днем газетчика, еще взбудораженный последними сообщениями телеграфных агентств со всего мира, еще не остывший от них, приезжал домой счастливый и радостный, «обогнавший» время — с завтрашним, то есть уже сегодняшним, свежим номером газеты в кармане, — ранним утром она только сладко почмокивала во сне, стараясь как можно круглее свернуться калачиком под одеялом, а когда Курганов просыпался (в двенадцатом или в первом часу дня), ее, естественно, уже не было, а снова уходить в свою редакцию Курганову нужно было к шести вечера, когда ее еще не было дома.

И тем не менее (несмотря на все это) главные перемены в карьере Курганова на ее первоначальной стадии, а заодно изменения и в его собственных настроениях и мыслях по поводу своей работы начали происходить, конечно, не из-за этих обстоятельств и особенностей его новой жизни, а совсем, совсем по другим причинам.

9

Начав работать в газете, готовясь к длительному пребыванию за границей, изучая свои будущие обязанности иностранного корреспондента, Курганов еще задолго до получения известия о том, что из-за болезненной беременности жены эта поездка состояться не сможет, сам начал понимать и даже в большей степени чувствовать, что его отъезд на работу за рубеж будет отложен (вернее сказать, должен быть отложен) по причине, не имеющей к беременности жены никакого отношения.

Собственно говоря, причин этих было две. К первой относились все собственные мысли и рассуждения Курганова о своей жизни и работе. Вторая причина складывалась из мнений и разговоров о кургановской личности в редакции.

С первых же дней работы в газете, общаясь с сотрудниками редакции, с начальником своего отдела, с членами редколлегии, с главным редактором, с руководителем корреспондентских пунктов за границей, участвуя в собраниях, совещаниях, летучках и планерках, Курганов постепенно начал убеждаться в том, что сказочная метаморфоза, происшедшая с ним (из студентов прямо за границу), нравится ему все меньше и меньше. Что-то угнетало, что-то давило, что-то смущало и тяготило Курганова в его новом положении. Подробно вникая в свои будущие обязанности иностранного корреспондента, Курганов очень быстро уловил в них некую (в общем, не так уж и трудно улавливаемую) особенность, некую специфику — преобладание формальных, организационных (или, точнее сказать, административных) функций над функциями творческими.

Между тем, как всякий одаренный человек, Курганов интуитивно чувствовал, что своим успехом в Великих Луках он обязан не своим организационным, административным возможностям, а как раз наоборот — своим возможностям творческим, литературным. И вот теперь эти две, прямо противоположные по своей природе, особенности человеческой натуры были в его, кургановской, судьбе кем-то перепутаны. На первое место выходило то, что Курганову было присуще в гораздо меньшей степени. А то, что составляло его главное достоинство и преимущество, как бы отодвигалось в сторону, затемнялось, переносилось на какое-то неопределенное будущее.

Успех в Великих Луках летом 1953 года носил, конечно, особый характер. Помимо того, что это был прежде всего литературный успех, это была еще и реакция на годы, ушедшие на спорт (физкультурные парады, рекорды, первые места на соревнованиях). Курганову смертельно надоело свое собственное, затянувшееся детство (а спорт — это, конечно, было детство). Хотелось взрослой жизни. Настоящей мужской жизни, в которой ты что-то сам, своими собственными руками защищаешь, за что-то лично, персонально отвечаешь, с кем-то ведешь свою личную, индивидуальную борьбу.

Собственно говоря, именно это (потребность в ощущениях борьбы с чем-то, а вернее, с кем-то конкретным) и определило когда-то для Курганова выбор профессии. Еще в школе, в последнем классе (как раз в то время, когда он начал писать стихи, узнав, что из-за зрения путь в авиацию ему закрыт навсегда), у Курганова вдруг остро проявился интерес к разного рода критическим материалам в газетах. Возникало какое-то особое, удовлетворяющее душу и сердце чувство, когда в какой-нибудь острой статье или корреспонденции автор всыпал по первое число бюрократу, или хапуге, или откровенному дураку. Особенно нравились Курганову фельетоны. Он читал их подряд чуть ли не во всех московских газетах. (По воскресеньям, когда без фельетона не выходила ни одна газета, Курганов специально вставал пораньше, бежал на трамвайную остановку к киоску и покупал сразу все имевшиеся в продаже газеты.)

На фоне всеобщей взаимосвязанности и взаимообусловленности всех общественных событий (Курганов кончал школу в 1949 году), на фоне совершенно безошибочных предвидений близкого и далекого будущего — фельетоны в газетах были, конечно, диссонансом. Оказывалось, что не все вокруг было так уж безупречно и безоблачно. Оказывалось, что где-то еще существуют плохие люди, что еще не все родимые пятна выведены до конца. Где-то еще воровали, обманывали, подделывали документы, занимались личным обогащением… И вот кто-то смелый и остроумный, поставивший под своей фамилией слова «наш корр.» или «наш спец. корр.», нападал на этих нехороших людей, на жуликов и проходимцев, шел на них с открытым забралом, бросался в атаку, мчался на коне, как Чапаев, обошедший с тыла каппелевцев.

Это привлекало. Этому хотелось подражать. Это давало какие-то новые, хорошие ощущения удовлетворенности от чего-то пока еще неизвестного, но уже притягивающего. (Если уж опоздал на войну, то бросайся в бой против внутренних врагов, думал Курганов.)

В соединении с тягой к слову вообще (стихи) это давало жизненную ориентацию. Курганову захотелось стать журналистом. Чтобы быть смелым, умным, оперативным, легким на подъем. Чтобы в любую минуту быть готовым отправиться по воздуху, по морю, по суше в любую точку страны, а может быть, даже и всего земного шара. Чтобы смело и остроумно, с открытым забралом сражаться с негодяями, подлецами, перестраховщиками, очковтирателями. Чтобы, увидев свою фамилию под острым газетным материалом, выводящим на чистую воду какого-нибудь укрывавшегося до сих пор от всеобщего обозрения мерзавца, почувствовать себя на мгновение Чкаловым или Громовым, Покрышкиным или Кожедубом или все тем же Василием Ивановичем Чапаевым, бешено скачущим на коне с саблей в руках впереди красной конницы на белую пехоту.

Спорт на долгие годы ослабил все эти чувства, отодвинул тягу к гражданской активности куда-то на второй план. Спорт подменил активность духовную активностью физической.

Но у самого Курганова внутри, под сердцем, жила досада. Он чувствовал, что напрасно теряет время на всех этих стадионах, кортах и гаревых дорожках. Он понимал, что упускает что-то главное — то самое, что так хорошо и высоко тревожило его, когда в десятом классе, на переломе отрочества и юности, он увлекался чтением фельетонов в газетах и видел себя в будущем сильным и умным защитником всеобщего добра от всеобщего зла.

10

И вот ранней весной 1953 года, после четвертого курса, накануне летней производственной практики, после напряженнейшего зимнего сезона (первенство Москвы по легкой атлетике в закрытых помещениях, матч восьми городов по баскетболу, серия волейбольных матчей с Ленинградским университетом, несколько поездок по стране в составе сборной команды столичных вузов и т. д. и т. п.), ранней весной 1953 года Курганов решил наконец навсегда покончить со спортом, похоронить в себе чемпиона и рекордсмена. Нужно было действительно браться за ум, нужно было вытаскивать из себя спрятанное и забытое до поры до времени гражданское начало, нужно было отказываться от побед, добываемых только лишь мускулами ног и плеч, без участия головы, нужно было решительно расставаться с прошлым. Курганов чувствовал, как в нем намечается какая-то перемена, вызревает что-то новое, какая-то острая потребность в иной, более взрослой и серьезной жизни.

Производственная практика летом 1953 года в Великих Луках глубоко удовлетворила в Курганове эту потребность в новой, более серьезной и взрослой жизни. Во время этой практики он, пожалуй, достиг самой высокой отметки своего жизненного и пока еще (по форме) юношеского самоутверждения.

Но одно дело было писать лихие фельетоны и разоблачительные статьи в областной газете (будучи еще студентом, практикантом), крушить районных бюрократов и чиновников, и совсем другое дело было работать в московской редакции.

Курганова поначалу эти новые для него обстоятельства несколько озадачили и даже разочаровали. К столь «щепетильному» обращению с отрицательными персонажами будущих фельетонов в Великих Луках он не привык. Но после того как ему рассказали, что в прошлом году «герой» одного из фельетонов подал на автора этого фельетона в суд, выиграл процесс и даже добился того, что автора фельетона уволили из редакции, Курганов надолго задумался…

Да, в Великих Луках все было намного понятнее и проще — веселее работала редакция, шумнее были планерки и летучки, быстрее составлялись планы номеров, в секретариате не придирались к каждому слову в засылаемых в набор рукописях и вообще жилось и писалось легче и быстрее — всю газету, как правило, успевали сделать еще до обеда (то есть полностью заполнить материалами все четыре страницы и отослать все это в типографию), а после обеда сотрудники отправлялись или за реку, или на волейбольную площадку, или, сбросившись, так сказать, «объединив усилия», шли на террасу ближайшей чайной — попить пивка и поглазеть на скользящие по реке лодки со студентками пединститута, чтобы к шести часам вечера всем снова собраться в редакции и заняться вычиткой гранок, проверкой пахнущих свежей типографской краской завтрашних газетных страниц, чтением телеграмм ТАСС, кромсанием ножницами поступающих по телетайпу новостей и т. д. и т. п.

В Москве же все было совсем иначе — строже, холоднее, загадочнее, напряженнее. Где-то в мрачных глубинах кабинетов членов редколлегии совершалось таинство планирования будущего номера, с почти недосягаемой высоты главного редактора вдруг раздавалась резкая, как гром, команда — весь номер решительно переделать! Сразу же по коридорам начинали бегать курьеры и секретарши, вся редакция вдруг надолго замирала в ожидании каких-то сверхсногсшибательных сообщений из Юго-Западной Азии или из Северо-Восточной Африки, вот-вот должны были поступить документы из Центрального статистического управления, у редакционного подъезда с минуты на минуту ждали появления курьера с текстом Обращения Всемирного Совета сторонников мира, телефонистки торопливо записывали отклики с мест на это Обращение.

В московской редакции у Курганова даже с сотрудниками отдела, к которому его прикрепили, образовались такие сложные отношения, что Курганов иногда, перед тем как обратиться к тому или иному коллеге по отделу, подолгу продумывал и репетировал весь будущий разговор. И объяснялось это, очевидно, в первую очередь тем, что абсолютно все сотрудники отдела были годами намного старше Курганова, а говоря откровенно, просто годились ему в отцы.

В своем огромном сером пиджаке букле с широченными ватными плечами (как будто своих было мало), полученном на последнем физкультурном параде, под которым всегда был надет синий шерстяной свитер с четырьмя белыми буквами на груди — «СССР», Курганов внешне, физически был как бы не на месте в своем отделе, да и вообще во всей редакции. От его высокой атлетической фигуры веяло стадионом, бассейном, футбольным полем, летним солнечным утром, флагами на ветру, а в редакции люди работали по ночам, в зеленом свете настольных ламп, лица у редакционных работников были, как правило, землистые, болезненные, из четырех сотрудников кургановского отдела двое были инвалидами войны (в том числе и сам начальник отдела, который с трудом передвигался по коридору с помощью двух палок), а Курганов, уже работая в редакции, по настоятельной просьбе руководителей общества «Буревестник» согласился пробежать свой коронный этап в майской эстафете по Садовому кольцу и, хотя их команда на этот раз не заняла призового места, снова показал лучшее время дня на своем любимом подъеме в Таганскую гору.

В Великих Луках Курганов писал все свои фельетоны в точном соответствии с тем впечатлением, которое вызывали у него будущие «герои» этих фельетонов. Однажды ему, например, показали письмо о самодурстве одного из председателей райсовета. Бравый предрика обложил налогом всех владельцев коз в районе; в подведомственных сельсоветах запретил иметь стулья — сидеть в сельских Советах разрешалось только на табуретках… В самом районном центре неистощимый на выдумки председатель наладил штрафовать граждан, которые, встречая его на улице, не здоровались с ним.

Курганов проверил факты — все подтвердилось. В полном соответствии с прослушанным в университете курсом теории и практики советской печати Курганов применил к «герою» будущего фельетона метод сатирического обобщения и сравнил председателя с одним из щедринских героев — глуповским градоначальником, который приказал размостить в Глупове все мостовые, а из вынутого булыжника настроить монументов.

На следующий день после опубликования фельетона «Отец города» в редакцию великолукской газеты вошел рослый детина в зеленой велюровой шляпе и с желтым портфелем в руках. «Кто здесь будет Курганов?» — зычным голосом спросил детина. «Я Курганов», — последовал ответ автора фельетона. Детина сделал шаг вперед, размахнулся свободной от портфеля рукой и…

Все происшедшее в следующую секунду было потом вписано золотыми буквами в устные анналы великолукской газеты — в тот самый параграф, который трактует правила обращения сотрудников редакции с грубиянами посетителями.

Курганов скользнул влево и одновременно что-то такое сделал с широким лицом председателя райсовета, в результате каковых его действий драчливый предрика оказался перемещенным из центра комнаты в ее далекий угол, а точнее — в стеклянные дверцы стоящего в углу шкафа, причем (как отмечали впоследствии очевидцы) звон разбиваемого предриковской спиной стекла совпал с падением со шкафа на голову председателя райсовета гипсового бюста великого русского почвоведа Докучаева (трудно, конечно, было утверждать, что этот факт — падение бюста — был заранее отрепетирован или предусмотрен участниками сцены, равно как трудно было предположить, что в этом падении бюста выразился протест великого почвоведа против налога на владельцев коз, — скорее всего, падение бюста произошло чисто случайно).

И хотя после описанных выше действий Курганов два дня не мог дотронуться даже одним пальцем до клавишей пишущей машинки (опухла вся кисть правой руки), от участия во всех дальнейших событиях он был освобожден. Прибывшая на место происшествия (вслед за «скорой помощью») милиция обнаружила в совершенно пустом портфеле воинственного предрика два дефицитных силикатных кирпича, что явилось предметным подтверждением хулиганских побуждений и, главным образом, намерений «героя» фельетона, в результате выявления каковых поверженный председатель был отправлен не в больницу, а в обком партии, где его уже с нетерпением ожидали (слух о подробностях встречи автора и героя фельетона «Отец города» мгновенно, под неумолчный хохот сотрудников редакции, распространился с помощью телефонной связи по всем городским организациям). Ровно через сутки после неудачной встречи сторон бравый предрика был освобожден от занимаемой должности, исключен из партии и отправлен в далекий район области уполномоченным по заготовке сена, веточных кормов, а также грибов и лесной малины.

11

Конечно, нечего было даже и думать о том, чтобы перенести в Москву хотя бы часть накопленного в Великих Луках опыта. Разница в отношении к отрицательным героям фельетонов и критических материалов между областной и столичной редакциями оказалась огромной. И уже один из первых фельетонов, который Курганов написал для московской газеты, названный им в полном соответствии с прослушанным в университете курсом теории и практики советской печати «Не в свои сани не садись» (имелся в виду заимствованный у классики прием сатирического обобщения) вызвал самые серьезные нарекания у начальника того отдела, к которому до своего отъезда за границу был прикреплен Курганов.

Больше всего заведующему отделом не понравилось то, что Курганов избрал в герои своего фельетона бывшего работника райкома партии.

— Вы что же, не знали, что этот ваш Егор Мехлюков был инструктором райкома? — спрашивал начальник отдела.

— Конечно, знал, — отвечал Курганов, сидя верхом на стуле в своем синем тренировочном свитере с буквами «СССР» (пиджак букле, доставшийся с последнего физкультурного парада, был небрежно брошен в глубокое кожаное кресло, стоявшее перед столом начальника отдела).

— И почему не сделали для себя никаких выводов?

— А какие я должен был делать выводы? — искренне удивился Курганов.

— Ну, хотя бы не писать этого фельетона…

— Не писать? Почему?

— А потому, что Егор Иванович Мехлюков хотя и бывший, но все-таки партийный работник. А осмеивать в фельетонах партийных работников — это значит заниматься избиением партийных кадров.

Курганов с интересом прислушивался к новой, совершенно незнакомой ему до этого формулировке.

— А вы знаете, — медленно начал Курганов, — что этого так называемого бывшего партийного работника несколько дней возили по району, пытаясь насильно «рекомендовать» в председатели, но колхозники каждый раз со свистом прокатывали его?

— Именно поэтому и не следует смеяться над подобного рода фактами. Именно поэтому о подобного рода событиях надо писать не фельетоны, а докладные записки в соответствующие обкомы партии.

— Но я ведь журналист, а не инструктор обкома! — вспылил Курганов. — Это пускай инструктор докладные записки пишет! А мое оружие — газетная полоса, фельетон, сатирический образ!

— Сатирический образ, товарищ Курганов, применяется не во всех случаях жизни, — назидательно поднял вверх указательный палец начальник отдела. — Далеко не во всех. Надо знать, где следует применять сатирический образ, а где и не следует… Вы, товарищ Курганов, журналист еще молодой, в центральную печать попали недавно. Советую вам не горячиться, а прислушиваться к замечаниям старших товарищей.

Собственно говоря, именно с этого самого дня и начались в редакции разговоры о том, что к молодым, только что принятым на работу кадрам журналистов надо относиться бережно, чутко, внимательно, по возможности удерживать их от неуместных сатирических образов, что было бы непростительной ошибкой по отношению к будущим судьбам вообще всех молодых журналистов посылать на заграничную работу еще неопытных, не искушенных сложностями жизни людей. Пусть набираются ума-разума внутри страны, пусть сначала проявят себя навнутренних, на советских темах, так как работа за рубежом, в силу недостаточно зрелых представлений нашей послевоенной молодежи о капиталистической действительности, может оказаться для них, для молодых журналистов, просто непосильной и опасной («сгорит» один раз по неосведомленности, сломает себе шею по малолетству на пустяке, и больше уж на такую работу не пошлют), и что вообще во всем, что связано с заграницей, надо ориентироваться на людей старшего поколения, более опытных и искушенных, как это и было раньше (и это было бы справедливо и оправданно), а новые веяния в редколлегии, которыми, кстати сказать, члены редколлегии уже успели «заразить» и главного редактора (посылать, мол, за рубеж только молодых — пусть набираются опыта в непосредственном общении с капитализмом), — эти веяния скоро пройдут, улягутся, как проходит всегда вообще всякая мода (сколько таких новых «веяний» приходилось встречать и провожать на своем веку).

Все эти разговоры и мнения, плюс собственные размышления о непохожести работы в газете в Великих Луках на работу в газете в Москве, плюс болезненная беременность жены — все это, вместе взятое, все больше и больше укрепляло Курганова в мыслях о том (скорее в настроениях, чем в мыслях), что вопреки прекрасному впечатлению, которое он произвел на членов редколлегии, ему, Курганову, ехать на работу в Африку не придется. Пока не придется.

Одним словом, события развивались так, что необходимо было что-то предпринимать. Нельзя было и дальше во всем полагаться на судьбу (родит, мол, жена, а там посмотрим). Судьба и так была слишком щедра к Курганову в тот 1953 год, «подарив» ему для производственной практики прекрасный город Великие Луки (в другом городе, среди других людей ничего бы могло и не произойти).

Да, нужно было что-то решать. Нужно было рубить узел топором. Нужно было самому войти в поток хлынувших на тебя неожиданностей и своими собственными усилиями выволочь себя на противоположный берег (эта формула прочно укреплялась в характере Курганова), так как тот берег, по которому ты шел раньше, теперь покинула удача. (Справедливости ради, очевидно, все-таки следует сказать о том, что реальная ситуация в редакции не была уж такой критической, как это казалось тогда Курганову. Просто самолюбие его в то время слишком болезненно обострилось из-за возникших в редакции кулуарных разговоров о его молодости и неопытности.)

Правда, было еще одно обстоятельство, которое не ко времени вносило путаницу и в без тою сложные настроения Курганова. «Ну хорошо, — думал Курганов, — заграница, Африка, пальмы, крокодилы, может быть, даже Бармалеи… Уйдет она от меня навсегда, эта заграница, если я сейчас туда не поеду?.. Никогда я больше за границу не попаду, что ли? Ведь все равно нельзя сейчас ехать из-за жены, из-за токсикоза этого проклятого…»

«Но и оставаться в редакции тоже нельзя, — думал Курганов. — В будущем никого не будут интересовать детали, в будущем будут знать только одно: собирались послать на работу за рубеж и не послали. Значит, не случайно. Значит, что-то есть… И пойдут разговоры, пересуды — еще хуже теперешних… Значит, надо уходить. Значит, надо зачеркнуть Великие Луки. И все то, что произошло со мной в Великих Луках. И все то, от чего пришлось отказаться, через что пришлось переступить ради того, чтобы Великие Луки состоялись… Значит, надо уходить, не попытавшись даже минимально развить свой успех в Великих Луках, который и замечен-то впервые был именно здесь, в этой редакции…»

Уходить. Но куда?.. Брось, не темни, упрекал сам себя Курганов. Ты прекрасно знаешь, куда тебе можно, а главное — хочется уйти. Совсем рядом. Всего-то навсего подняться с первого этажа на второй. И ты давно уже собираешься это сделать… Но что-то мешает. Что?.. Неудобно… Тебя встретили здесь как человека, создали условия… Разговоры? А может быть, ты преувеличиваешь их значение? Может быть, они возникли тогда, когда стало ясно, что из-за жены ты все равно никуда не поедешь?.. Может быть, никто никогда и вспоминать не будет — почему тебя когда-то не послали на работу за границу?.. Может быть, ты возводишь напраслину на своих товарищей по редакции, с которыми вместе работаешь?

«Может быть, — думал Курганов. — Но уходить все равно надо».

12

Да, существование второго этажа вносило большую путаницу в мысли и настроения Курганова в ту весну, когда он, уже работая в крупной московской газете, одновременно должен был заканчивать пятый курс факультета журналистики МГУ и защищать на кафедре теории и практики советской печати диплом на тему «Проблемы типического в советской газетной сатирической публицистике».

Все дело было в том, что на втором этаже того же самого здания, где первый этаж занимала газета, впервые обратившая в свое время внимание на лихую производственную практику в Великих Луках студента четвертого курса факультета журналистики Олега Курганова и вытребовавшая упомянутого выше студента к себе в Москву на работу, — на этом самом втором этаже тоже была расположена редакция, но только совершенно другой газеты (молодежной).

Конечно, по марке, престижу и солидности две эти газеты, занимавшие одно здание, ни в какое сравнение друг с другом идти не могли. Первая, взрослая газета (как уже было сказано) имела мощный, разветвленный аппарат собственных корреспондентов чуть ли не во всех республиках и областях страны и чуть ли не во всех странах мира. Молодежная газета с трудом насчитывала пару десятков собственных корреспондентов внутри страны и трех-четырех корреспондентов за границей (практически по одному корреспонденту на одну часть света, да и то не на каждую).

И наконец, главная разница между газетами состояла в том, что взрослую газету огромным тиражом печатала громадная, похожая на крейсер, ротационная машина (и тут же взрослую газету грузили в машины, везли в аэропорты, перегружали в самолеты и развозили сразу по всей стране), а молодежная газета попадала в ротационную машину во вторую очередь, «крейсер» печатал ее медленно, нехотя, будто «отстреливался» одним бортом, и в аэропорты молодежную газету тоже везли медленно, не торопясь (не так, как взрослую — экспрессом), да и рассылали молодежную газету с самолетами далеко не во все города страны.

И тем не менее, несмотря на все это, несмотря на все перечисленные выше преимущества взрослой газеты перед молодежной, Олег Курганов, встречая иногда в столовой или в ночном буфете розовощеких, белозубых, в спортивных куртках, в свитерах, в модных пиджаках с пестрыми галстуками, все время смеющихся, острящих, непрерывно рассказывающих анекдоты сотрудников молодежной газеты, внимательно наблюдал за ними, прислушивался к их разговорам, бросал на них долгие и завистливые взгляды.

Там, на втором этаже (Олег не знал этого, но чувствовал интуитивно), шла совершенно иная жизнь. Очевидно, она, эта жизнь на втором этаже, во многом походила на редакционную жизнь великолукской газеты — была шумной, веселой, озорной, быстрой, находчивой (корреспондентов во всех странах и областях не было, приходилось изворачиваться) и, может быть, даже немного легкомысленной. Внешним выражением этой веселой и слегка легкомысленной внутриредакционной жизни второго этажа можно было, очевидно, считать довольно частые и шумные вторжения в столовую в обеденный перерыв чуть ли не половины всей молодежной редакции сразу, которые обозначали каждый раз какое-нибудь торжественное событие в жизни одного из сотрудников: день рождения, увеличение семейства, публикацию хорошей статьи, возвращение из далекой командировки.

В таких случаях ребята из «молодежки» быстро сдвигали где-нибудь в углу несколько столов, мгновенно добывали на раздаче два-три винегрета, какой-нибудь незамысловатой холодной закуски и равное числу присутствующих количество пустых стаканов, которые тут же, в результате каких-то таинственных и неуловимых манипуляций, оказывались наполненными. («Комсомол у меня только сухое пьет, — безапелляционно заявляла буфетчица Клава, когда кто-нибудь из обитателей первого этажа пытался сделать ей замечание за продажу спиртных напитков в рабочее время, — гурджаани или цинандали. Руку на отсечение даю».) И эта страшная клятва была чистой правдой, потому что только из-за постоянной приверженности сотрудников молодежной газеты к сухим винам шеф-повар разрешал им устраивать в столовой свои застолицы. («Лично я, например, никакого криминала здесь не вижу, — говорил шеф-повар, если кто-нибудь с первого этажа все-таки требовал принять административные меры, — Во Франции, например, даже в детском саду вино к обеду подают. Вино есть научно обоснованный стимулятор аппетита»).

Иногда вместе с ребятами из «молодежки» в столовую приходил главный редактор их газеты — плечистый, невысокий, плотный человек с большой, массивной головой и глубоким пристальным взглядом, бывший сотрудник взрослой газеты, много лет проработавший ее постоянным корреспондентом в Южной Америке. Чокнувшись и выпив с коллективом за очередную дату, главный закуривал и, коротко и энергично похохатывая, начинал всегда рассказывать что-нибудь интересное из своей заграничной южноамериканской жизни, и по тому, как тянулись к нему со всех углов застолицы вихрастые головы, по тому, как вытягивались из воротов курток и свитеров стриженые затылки, чувствовалось, что главный редактор молодежной газеты действительно многое повидал за свою жизнь в Южной Америке и что он, очевидно, умеет не только интересно рассказывать обо всем этом своим весельчакам подчиненным, но и умеет интересно и здорово работать с ними.

Курганов, сидя где-нибудь рядом, за соседним столом, только вздыхал тяжело, глядя на все это.

Между тем сами ребята из молодежной газеты давно уже заприметили Курганова по его тренировочному костюму с белыми буквами «СССР» на груди. (Оказалось, что в «молодежке» работает один парень из университета, из предыдущего выпуска, и вскоре уже весь второй этаж знал, что внизу, на первом этаже, в одном из отделов «большой» газеты, в ожидании отправки собственным корреспондентом в Африку, сидит сам Олег Курганов — знаменитый легкоатлет, рекордсмен по десятиборью, тот самый Олег Курганов, который вот уже четвертый год подряд показывает лучшее время в эстафете по Садовому кольцу на самом большом этапе, на Таганской горе.)

Спортивный отдел молодежной газеты отрядил к Курганову Делегацию сотрудников — знакомиться и вообще. (Курганов в это время сидел в пустующей комнате одного из уехавших в командировку сотрудников и читал нуднейшее письмо из Министерства рыбной промышленности, которое начисто опровергало опубликованный несколько дней назад фельетон о вымирании рыбы в Азовском море и, наоборот, утверждало, что нигде так хорошо и вольготно не живется рыбе, как в Азовском море, нигде она так радостно и щедро не размножается, как около причалов металлургического комбината, где в море, судя по приведенным в фельетоне документам, круглые сутки сваливали шлак и лили без остановки отработанную серную и соляную кислоту.)

Отметив про себя, что в делегации «молодежки» набралось слишком много девиц, и испытав при этом знакомое чувство досады, которое всякий раз возникало у него, когда он замечал, что им интересуются не как поэтом и журналистом, а только как спортсменом (обладателем сверхподвижного двухметрового костяка и группой сильно развитых ножных и плечевых мышц), Курганов тем не менее гостеприимно разместил соседей в чужом кабинете и обвел всех вопросительным взглядом, как бы молча спрашивая — чем могу служить?

— Да вот, зашли познакомиться, — заулыбался заведующий спортивным отделом «молодежки» — энергичный, подвижной паренек с короткой прической, делавшей его похожим на енота. — Как-никак Олег Курганов, знаменитость, и вдруг совсем рядом…

Девицы, сидевшие на диване, дружно захихикали.

— Да уж какая там знаменитость, — смущенно махнул рукой Олег, — все в прошлом…

— В прошлом? — нахмурился «енот», как бы заранее обижаясь на Курганова за то, что тот сообщает ему о себе какие-то неправильные сведения. — А кто Таганский подъем в этом году с лучшим временем рванул?

— Ну это так, — улыбнулся Олег, — по старой памяти…

— А это правда, что вы в Африку едете? — подала голос с дивана одна из девиц.

— Пока ничего не известно, — неопределенно развел Курганов руками, как бы давая понять, что его отъезд в Африку — редакционная тайна, а редакционные тайны, как это, очевидно, известно всем присутствующим, не открываются просто так.

Поговорив еще несколько минут о всяких пустяках и договорившись, что в ближайшее время Олег выступит перед общим собранием всего коллектива молодежной газеты с рассказом о своем спортивном пути, гости стали прощаться.

— Между прочим, — сказал уже с порога «енот» — заведующий спортивным отделом, — вами очень интересуется наш главный редактор. Просил зайти, когда будет свободное время.

В те времена, когда это приглашение последовало, проблема определения своего будущего еще не стояла остро перед Кургановым. Поэтому с визитом он особенно не торопился. Но встреча с главным редактором неожиданно произошла сама по себе — ночью.

Олег спускался в типографию, главный редактор «молодежки», очевидно, шел в ночной буфет.

— Вы Курганов? — спросил он, останавливаясь на площадке и протягивая Олегу руку.

— Да, Курганов, — Олег пожал протянутую руку.

— Много слышал о вас. Зашли бы как-нибудь… Посидели бы, поговорили…

— Спасибо. Обязательно зайду.

И тут произошло то, о чем Курганов потом в течение многих лет не мог вспомнить без улыбки, а иногда даже и без смеха.

Воровато оглянувшись, шеф «молодежки» вдруг приблизился к Олегу вплотную, подмигнул ему одним глазом и зашептал:

— А то переходил бы прямо к нам на работу, а? Чего ты в этой скучище сидишь?

Он снова оглянулся и еще ближе придвинулся к Олегу.

— Этот черт, — он назвал фамилию начальника кургановского отдела, — всю душу из тебя вытащит, я его как облупленного знаю. Он святее самого папы римского хочет быть… А ты же поэт, я знаю. Я о тебе все справки навел, не беспокойся…

— А я не беспокоюсь, — улыбнулся Олег.

— Я все твои фельетоны в Великих Луках прочитал, ты нам подходишь… Конечно, сразу Африку я тебе не обещаю, но печататься будешь от души. Сколько напишешь, столько и напечатаем, а?

И, услышав, что кто-то вышел на лестницу, главный еще раз подмигнул Курганову и быстрым шагом начал подниматься вверх.

13

Свидание это на лестничной площадке не прошло для Олега бесследно. В те дни, когда под влиянием сразу всех вместе взятых причин и обстоятельств недовольство своим положением и самим собой достигло предела, Курганов твердо решился идти на второй этаж.

Оставалась последняя нить — то утро в Великих Луках, когда он впервые узнал, что им, практикантом, заинтересовались в Москве, в центральной газете. И те улыбки членов редколлегии, когда он вошел в конференц-зал редакции и ему торжественно сообщили, что его, Олега Курганова, еще не окончившего университет студента пятого курса, еще даже не получившего диплом выпускника, редакционная коллегия рекомендует в будущем на заграничную работу — собственным корреспондентом в одну из экваториальных африканских стран, улучай помог оборвать и эту, последнюю нить.

Однажды начальник кургановского отдела, вернувшись из командировки, созвал всех сотрудников отдела к себе в кабинет.

— Вы, наверное, помните, — сказал начальник отдела, как всегда навалившись всем телом на свой письменный стол, — что приблизительно месяц назад из Куйбышева к нам по почте пришел фельетон некоего Иванова… Речь шла о старике птичнике, который воровал у колхозных кур яйца, а правлению колхоза объяснял, что яйца-де уносит ястреб… Этот фельетон заинтересовал меня, я выехал на место, проверил факты, все подтвердилось. Разобрался я и с автором фельетона, он оказался сотрудником областного управления сельского хозяйства. Человек несомненно способный, никаких компрометирующих данных на него нет, — одним словом, фельетон будем печатать… Я немного подработал текст, в свете последнего постановления редколлегии. Сейчас дадут по телефону Куйбышев, я буду читать автору окончательный вариант, а заодно послушаете его и вы, чтобы быть в курсе тех требований, которые предъявляет сейчас к подобного рода материалам редакционная коллегия. А потом все вместе мы обсудим фельетон и наметим кое-какие планы на будущее.

Зазвонил телефон. Давали Куйбышев.

— Алло, товарищ Иванов? Это из Москвы, из редакции, по поводу вашего фельетона… Да, да, собираемся печатать. В самое ближайшее время… Теперь вот какой вопрос. Ваш текст мы тут всем отделом довели до необходимых кондиций, чтобы, как говорится, и посмеяться можно было, и в то же время серьезно задуматься, сделать выводы… Что, что? Заранее согласны?.. Нет, товарищ Иванов, это делается совсем не так. Сейчас я прочту вам по телефону текст вашего фельетона… Не беспокойтесь, все время разговора оплачивает редакция. Можете делать любые замечания, мы их обязательно учтем… Итак, начнем с заголовка. Ваш заголовок нам не очень понравился, мы его сняли. Теперь у вашего фельетона будет такой заголовок: «Золотое яичко»…

И начальник отдела обвел своих сотрудников торжествующим взглядом — каков заголовок, а?

— Алло, товарищ Иванов, ну как, нравится заголовок?.. Ну, вот и прекрасно!.. Итак, заголовок — «Золотое яичко»… Теперь слушайте текст, тут я вначале немного от себя добавил… Начинаю читать: «Есть такая русская сказка о деде и бабе, у которых была курочка-ряба… Вот однажды снесла курочка яичко…»

«Да, товарищ Иванов, — подумал про себя Курганов, — жалко мне тебя… Незавидная у тебя доля, как у автора будущего фельетона… Неужели и в мои материалы будут вписывать подобное?.. Ведь сказок еще много осталось — о рыбаке и рыбке, например, о золотом петушке, о попе и о его сотруднике Балде…»

— «…дед бил-бил, не разбил, баба била-била, не разбила…» — сладко журчал голос начальника отдела.

«Неужели все эти люди, — думал Курганов, глядя на сосредоточенные, постные лица работников отдела, — могут серьезно слушать всю эту галиматью?.. Ведь за стенами редакции лежит огромный человеческий мир с его проблемами, страстями, сложностями, тревогами, радостями, заботами, с его неразрешимыми драмами и непримиримыми противоречиями… И неужели, зная об этом мире, можно тратить свое время на то, что сейчас происходит в этой комнате? Неужели можно отдавать место на страницах большой, солидной газеты для обличений какого-то вороватого деда, которого надо просто заставить возместить стоимость того, что он украл, если это, конечно, возможно…»

А начальник отдела, войдя в роль, изображал из себя то деда, то бабу, то курочку-рябу, то хищного ястреба, повадившегося каждый день воровать яйца с колхозной птицефермы, заведующим которой был злополучный дед. Все реплики героев фельетона начальник отдела читал с выражением, помогая себе движениями головы и свободной от телефонной трубки рукой, закатывал глаза, подолгу молча смотрел в потолок в тех самых местах, где наглое поведение деда-ворюги переходило всякие границы. Особенно хорошо удавалось начальнику отдела передавать свободной от телефонной трубки рукой полет ястреба, когда тот, отяжелев от куриной крови и насытившись вдоволь желтками и белками, лениво улетал с птицефермы в родное гнездо.

«А ведь он мог быть, наверное, неплохим актером, — думал Олег, глядя на своего раскрасневшегося и посвежевшего от пережитых за всех героев фельетона чувств начальника. — Мог бы волновать зрителей с подмостков сцены… Может быть, я напрасно осуждаю его? Может быть, я вообще чего-то не понимаю в работе этой «взрослой» редакции? Может быть, я еще слишком молод для нее?»

Между тем начальник отдела, закончив читать вписанное своей собственной рукой в фельетон товарища Иванова художественное начало и перейдя к изложению деловой части (сколько всего было украдено яиц, да во что это обошлось колхозу, да как поднялась себестоимость яиц вообще по всему областному управлению — эти строки уж наверняка принадлежали самому товарищу Иванову), забубнил в трубку какие-то цифры, термины и названия куриных болезней, оживившись только один раз, когда была названа сумма, за которую вышедший на пенсию дед — заведующий птицефермой — купил новый дом собственному сыну.

— «И вот мы вправе задать вопрос, — снова возвысил голос начальник отдела, заканчивая чтение фельетона, — до каких же пор будут терпеть такое положение руководители колхоза и района. Пора, давно уже пора покончить с подобного рода явлениями раз и навсегда!»

Он устало переложил телефонную трубку из одной руки в другую и с видом человека, сделавшего трудную, но полезную работу, оглядел своих сотрудников.

— Ну, как получился фельетон, товарищ Иванов, а?.. Алло, алло?.. Товарищ Иванов, где вы?.. Алло, станция, где Куйбышев?.. Алло, алло?..

Он застучал рукой по рычажкам аппарата.

— Алло, станция?.. Алло, девушка, где Куйбышев?.. Дайте Куйбышев… Алло, товарищ Иванов, это я… Нас, кажется, прервали… Так на чем нас прервали?.. На заголовке?!.

В кабинете повисла тишина. Лица сотрудников отдела вытянулись. Где-то на далекой улице раздался гудок автомобиля.

И тут Курганов, не выдержав, захохотал.

Перед ним мгновенно, будто быстро отмотанная назад и снова пущенная через просмотровой аппарат кинопленка, прошло заново все чтение в лицах — за деда, за бабу, за курочку-рябу — и, главное, движения рукой, изображавшие полет ястреба, — и Курганов, не в силах больше сдерживать в себе заслонку каких-то гомерических раскатов, покатился куда-то вниз, сбитый с ног ураганным разрядом еще ни разу в жизни не испытанного приступа смеха.

Съехав на спине по краю кресла почти до полу, держась в кресле только усилиями мышц спины и лопаток, Олег хохотал так оглушительно, так безудержно, так беспомощно, что, как ему показалось, даже потерял на несколько секунд сознание, по щекам его текли слезы, он весь дергался, стонал, сучил ногами и, только обессилев окончательно и ощутив боль в животе, почувствовал потребность взять себя в руки, открыл глаза, отер слезы и, опершись о локти, втащил себя обратно в кресло.

Успокоившись окончательно и открыв глаза, он вдруг увидел прямо перед собой, очень близко от себя, лицо своего начальника. За толстыми стеклами очков были видны разной величины, переполненные каким-то мучительным выражением глаза.

Курганов встал. Смех попытался «дернуть» его еще раз, но он сдержался.

Прямо перед ним, не доставая ему даже до плеча, с трудом опираясь на две палки, стоял его начальник отдела. За его спиной, глядя на Курганова тяжелым, недоумевающим взглядом, стоял второй сотрудник отдела. «В чем дело? — подумал Курганов, — Почему они стоят передо мной?»

— Почему вы смеетесь? — тихо спросил начальник отдела, глядя на Курганова снизу вверх. — Над кем вы смеетесь?

Курганов захотел что-то сказать, но ему снова вспомнился тяжелый полет ястреба с птицефермы (а товарищ Иванов, для которого разыгрывался весь этот спектакль, сидит себе в Куйбышеве перед телефоном и ничего не слышит), что-то опять «дернуло» его, он фыркнул, поперхнулся, в горле забулькало…

— Вы не так меня поняли, — начал было Олег, задавливая смех, — я…

— Смеяться над физическими недостатками человека может только откровенный мерзавец, негодяй, подонок! — закричал, срываясь на визг и стуча палками об пол, начальник отдела. — Это не смешно, когда телефонистка полчаса не следит за разговором абонентов, — продолжал кричать и стучать палками об пол начальник отдела, — это прискорбно!

Круто повернувшись, Курганов быстро вышел из кабинета.

Он шел по коридору и чувствовал, как внутри у него распрямляется пружина, которую долго и упорно сдерживал в себе обеими руками. Но сегодня защелка соскочила. Пружина освободилась.

Хватит, думал Курганов, мне только еще двадцать три года, я слишком еще молод. Я слишком еще молод для этой серьезной и взрослой газеты. Она чересчур взрослая для меня, эта газета. Хватит.

Курганов шел на второй этаж, не зная, что идет навстречу своей судьбе.

Он дошел до лестничной площадки. Взялся рукой за перила. Поставил ногу на ступеньку. «А может быть, все-таки…» — подумал Курганов.

Нет. Не надо идти против сердца. Когда сердце подсказывает, выход, надо принять этот совет. Нельзя жить без сердца, против желаний. Что бы ни произошло там, все это будет гораздо лучше всех этих последних месяцев, когда я жил только головой, не слушая сердце.

14

Так началась для Олега Курганова новая полоса жизни, в которой на первое место вышли обстоятельства и цели, о существовании которых (и приемлемости их для своей жизни) он раньше даже и не подозревал.

Олег окончил университет, защитил диплом, по заявке главного редактора молодежной газеты был направлен на работу в эту газету (Курганов через несколько дней после чтения по телефону фельетона товарища Иванова из города Куйбышева подал заявление об уходе — в связи с необходимостью закончить диплом, и его отпустили), но работать в молодежной газете Олег начал совсем не в том качестве, в каком ему хотелось, когда он выбирал профессию журналиста в десятом классе, и даже не в тех жанрах, с которых начиналась его журналистская карьера в Великих Луках, так что сложный и трудный диплом, который, несмотря на все треволнения, все-таки удалось защитить весной 1954 года (и все то, что узнал он и изучил, готовясь к дипломной защите, огромный сатирический материал), — все это оказалось на новой работе практически совершенно ненужным.

Сразу же после распределения, когда были улажены все сложности, главный редактор «молодежки» пригласил Курганова в свой кабинет.

— Ну что, кажется, все позади? — спросил он, протягивая по своей манере первым руку.

— Позади-то позади, — вздохнул Олег, — но…

— Знаю, — перебил главный, — знаю, что на душе нелегко. И свою собственную вину за то, что переманил тебя сюда, ощущаю и понимаю.

— Никто меня никуда не переманивал, — усмехнулся Курганов, — не сюда, так…

— Правильно, — снова перебил главный, — не усидел бы ты у них все равно. Не твоя это песня — копаться в грязном белье. А фельетоны — это не только грязное белье, это суды, воровство, взятки, тюрьмы, склоки, доносы, анонимки, канцелярщина, волокита, бумажные джунгли, — одним словом, вся черновая изнанка жизни, все то, что сопротивляется движению жизни вперед, вся та грязь, которая хочет удержать жизнь на своем уровне, не пустить жизнь вперед.

— Кто-то же должен помогать людям освобождаться от грязи…

— Верно. Но для этого нужно иметь свой собственный, большой жизненный опыт. В самом себе нужно многое расчистить. А это, как правило, только с возрастом приходит… И, кроме всего прочего, нужно еще особый душевный склад иметь, этакий фельетонный момент в натуре…

— Он у меня и есть. Я же по профессии — фельетонист. Диплом защитил о фельетоне.

— Ты по профессии герой древней Эллады! — закричал вдруг, вскакивая, редактор. — Ты герой стадиона, заплыва, марафонской дистанции! Ты — дискобол, метатель копья и дротика! Вот ты кто… А кроме того, ты еще и поэт, у тебя душа восторженная и пылкая… Ты в барабан должен бить, в литавры! А ты зажал себя с этими старыми дураками, чулок сел вязать… Ты соло на трубе должен исполнять, а не копаться в пыльных бумажонках, чтобы выяснить, почему поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем…

Курганов вздохнул, и тут же захотелось вздохнуть еще раз глубоко и жадно, схватить воздух ноздрями, всей грудью, чтобы лопатки на спине коснулись друг друга.

— Ты думаешь, я тебя тогда на лестнице случайно позвал к себе работать? Как бы не так. Я сначала все о тебе узнал, от младых ногтей тебя изучил. Ты мне вот так нужен! — и он провел рукой по горлу. — Ты же, если по правде говорить, образцово-показательный парень. Положительный герой на все сто процентов. Во-первых, талант — интеллектуальный и физический. Поэт и атлет! Древний эллин. Единство формы и содержания, внешнего и внутреннего.

Олег засмеялся.

— А хочешь, я тебе расскажу, как я тобой первый раз заинтересовался?.. Иду я однажды по коридору и вдруг вижу, из какой-то двери выходит здоровенный малый в синем тренировочном костюме, и четыре белые буквы у него на груди — «СССР». Посмотрел на меня сверху вниз и вроде бы даже усмехнулся. Ну, а я, как всякий невысокий мужичок, обиделся, конечно. Спрашиваю потом у знакомых — что это у вас тут за фитиль такой по коридорам бродит? Объясняют — взяли из университета. А почему, спрашиваю, в костюме сборной команды? Ну как же, говорят, спортсмен известный, Олег Курганов — не слыхал разве? Ну как же, говорю, не слыхал? Конечно, слыхал… Ладно. Проходит несколько дней, сижу я у себя здесь, в кабинете, вон в том кресле, а напротив меня на стене вот эта карта…

Он повернулся и показал рукой на висевшую за его спиной во всю ширину стены огромную политическую карту страны, на которой отчетливо и даже чересчур броско выделялись напечатанные какой-то особой, ярко-красной типографской краской четыре большие буквы — «СССР»: первая «С» стояла около Минска, вторая — около Урала, третья — над Байкалом, а буква «Р» упиралась прямо в Охотское море.

— И вот смотрю я на карту, и, конечно, четыре эти яркие буквы упорно лезут мне в глаза — прямо скажем, не пожалела типография красной краски. И я думаю: а где это я видел совсем недавно такие же четыре буквы? Вспоминал, вспоминал и вспомнил: на тренировочном костюме товарища Курганова, а?

Он откинулся на спинку стула и несколько раз в своей обычной манере коротко и энергично хохотнул. (Курганов вспомнил, какой неудержимый приступ смеха случился с ним в кабинете его бывшего начальника отдела, и тоже улыбнулся.)

— И вот в эту самую минуту, — продолжал главный, — у меня родилась прекрасная идея. Понимаешь, благодаря именно этим четырем буквам на твоем тренировочном костюме… Собственно говоря, тот наш ночной разговор на лестнице, когда я стал звать тебя к себе на работу, был как бы продолжением развития этой идеи…

Курганов слушал редактора с какой-то неясной пока даже ему самому напряженной настороженностью.

— Видишь ли, — говорил тот, сидя вполоборота к Олегу и поглядывая все время на карту, — современное развитие жизни происходит таким образом, что большая часть появившихся в нашей стране, скажем, в последние два десятилетия на белый свет людей родилась в городе. А что означают для человека, родившегося в городе, такие понятия, как, скажем, отчий дом, родные края, земля отцов? Двухкомнатная квартира? Школа, детский сад, ясли? Станция метро или троллейбусная остановка, на которой человек привык сходить?.. Грустная получается картина, не правда ли? Но тут уж ничего не поделаешь, городское происхождение большинства человечества приводит к тому, что физическое ощущение понятия «родина» постепенно нивелируется тиражируется, становится у всех как бы одинаковым, однородным.

Между тем в природе каждого человека, переданная, очевидно, генетическим кодом через головы поколений, живет острая потребность в неповторимых представлениях о родине, отчем доме, земле отцов… Как удовлетворить эту потребность? Чем заполнить ее, если она пустует, не желая принимать стандартных, конвейерных, крупнопанельных пейзажей и ландшафтов?.. Для какой-нибудь Бельгии или, скажем, Голландии это почти неразрешимая проблема. Там особенно не разгуляешься — землицы маловато. А у нас…

Он быстро встал, широко, до предела раскинул в стороны руки и, стоя спиной к Курганову и как бы пытаясь обнять сразу всю карту, прижался к ней и руками, и грудью, и лицом, стараясь одной рукой дотянуться до первой буквы «С», до Белоруссии, а второй — до буквы «Р», до самого Дальнего Востока.

Потом резко повернулся к Курганову.

— Понял мою идею? С урбанизацией жизни, с отмиранием представлений о родине только как о своей деревне, только как об ограниченном определенной местностью пространстве мы ничего уже не поделаем. Это тенденция времени, тенденция развития жизни. Но удовлетворить новые потребности нашей молодежи в представлениях о родине — о нашей большой Советской Родине с ее неповторимыми чертами, с ее огромными территориями — мы можем и обязаны. Каждое вступающее в жизнь поколение как бы заново, как бы впервые начинает познавать родину. Поколение нашей молодежи, вступающее в жизнь сейчас, весной 1954 года, будет с особенной новизной и остротой интересоваться своей страной — ты, конечно, понимаешь, о чем я говорю. И мы должны помочь нашему молодому современнику сформировать в своем сознании представления о понятии «родина» на новом, современном уровне развития жизни. Мы должны как бы заново познакомить поколение, вступающее в жизнь весной 1954 года, с Россией, Уралом, Украиной, Средней Азией, Закавказьем, Сибирью, Дальним Востоком… Мы должны на страницах нашей газеты проехать, проплыть, пролететь вместе с молодыми читателями по тундрам, пустыням, тайге, по равнинам и горам, по рекам и морям — на пароходах, лодках, плотах, оленях, верблюдах, лошадях, вертолетах, самолетах, машинах, тракторах. Мы должны «заразить» наших молодых читателей романтикой огромных просторов и масштабов нашего общего советского отчего дома, нашей новой общей социалистической земли отцов… Именно для этого я и позвал тебя к себе в газету, чтобы ты совместил четыре буквы на своем тренировочном костюме с четырьмя буквами вот на этой карте. Чтобы ты со своей силой, выносливостью, здоровьем, тренированностью начал бы ездить, летать, путешествовать по всей стране, ходить по тайге с геологами, зимовать с полярниками, плавать с моряками, летать с летчиками и писать, писать, писать обо всем этом на страницах газеты, вкладывая в свои очерки и корреспонденции все свои поэтические страсти, всю лирическую глубину, на какую ты только способен. Тебе сейчас двадцать четыре года, и молодые читатели нашей газеты должны понять, что с ними со страниц газеты разговаривает их ровесник, их сверстник. Они твою, а заодно и свою душевную свежесть и молодость должны ощутить, читая нашу газету. Ты с ними должен на их, то есть на своем собственном, языке со страниц газеты разговаривать. И все те открытия новых черт времени, которые ты будешь стараться сделать для наших читателей, вы практически будете делать вместе — ведь для тебя самого все это тоже будет в новинку: ну что ты вообще-то в жизни видел, кроме своих стадионов и бассейнов?.. Теперь понимаешь, для чего ты мне понадобился? Именно здесь, в нашей газете, могут по-настоящему пригодиться и проявиться твои качества поэта и атлета одновременно. Именно в этой газете твоя отданная спорту юность может помочь тебе подняться на новую, качественно более высокую творческую ступень. А расшаркиваться на приемах и любезничать с женами дипломатов, уж поверь-ка ты мне, многие могут.

Он снова вернулся за свой стол.

— Ну, как программка? Поинтереснее, чем считать яйца, которые дед Пахом украл на птицеферме, а?

Курганов, задумавшись, молчал.

15

Так жизнь Олега Курганова поднялась на новую, качественно более высокую ступень, на которой его спортивное прошлое (боксерское детство, легкоатлетическая юность и баскетбольное отрочество) не противоречило и не мешало его профессии, а, наоборот, очень во многом помогало ей.

Спортивная выносливость Курганова действительно делала его практически неуязвимым для усталости, утомленности, дальних поездок, напряженных перелетов и вообще всех прочих тяжестей кочевой журналистской жизни. (В любой поездке — на севере ли, на юге, в городе, в деревне — Курганов, по заведенной с четырнадцати лет привычке, начинал день с часовой зарядки-разминки: боксировал с тенью, метал камни, делал по тысяче приседаний и наклонов, «качал» брюшной пресс, растягивал стальной эспандер, который повсюду возил с собой, а заканчивал утро всегда кроссом и потом обязательно лез под ледяной душ или просто обливался из ведра около колодца.)

Все это позволило Курганову в первый же год работы в молодежной газете установить абсолютный рекорд по количеству проведенных в командировках дней — из 365 дней он находился в Москве, в редакции только сто двадцать один день (то есть не более десяти дней в месяц), а остальные 244 дня были проведены в вагонах поездов, в кабинах самолетов, в седле, в лодках, на плотах, в гостиницах, в палатках, в горах, степях, лесах, лесостепях, тундре, тайге, в альпинистских отрядах, в геологических экспедициях, на полярных станциях.

Курганов опускался в батискафе на дно Черного моря, пересекал на нартах Большеземельскую тундру, охотился с чукчами на моржей, облазил все Курильские острова, сидел на краю кратера вулкана на Камчатке, стоял в дозоре с пограничниками, ловил с рыбаками селедку в Баренцевом море, искал остатки Тунгусского метеорита, бродил с геологами по Таймыру, добывал золото в шахтах Забайкалья, жил в первых целинных совхозах, зимовал на станции «Северный полюс».

И обо всем этом писалось быстро, легко, интересно. (Курганов, кроме стадионов, манежей и спортивных залов, действительно не так уж много и повидал-то за свои двадцать четыре года, до поступления в молодежную газету, и поэтому с настоящим интересом для самого себя ездил по стране и писал обо всем впервые увиденном остро и увлекательно, вкладывая в свои очерки и корреспонденции все те чувства и страсти, которые раньше расходовались на стихи.)

Иногда Курганова как специалиста просили написать о каких-нибудь крупных спортивных соревнованиях, и в таких случаях подпись его под отчетом об этих соревнованиях выглядела так: «О. Курганов, мастер спорта». И сразу же после этого в редакцию начинали поступать многочисленные письма, в которых читатели настойчиво спрашивали: а какой это Курганов, мастер спорта, — уж не тот ли, который так поэтично описал свое путешествие по Курильским островам? И, получив положительный ответ, слали новые письма с требованиями послать мастера спорта Олега Курганова в новые, еще более интересные, опасные и рискованные поездки и путешествия, выражая при этом надежду, что спортивная подготовленность товарища Курганова позволит ему преодолеть любые трудности, а читателям, безусловно, будет интересно узнать — как он это сделал.

В этом смысле предвидение главного редактора о соединении качеств поэта и атлета и об извлечении из этого соединения максимальной пользы для газеты оправдалось почти полностью. Сам же Курганов со временем все сильнее и сильнее чувствовал, что благодаря этому слиянию в его отношении к жизни и людям появился принципиально иной, более трезвый и рациональный подход.

Весь 1955 год прошел под знаком дальних странствий и путевых приключений (например, вдвоем на лодке по всему Енисею, от Шушенского до Игарки). Вспомнив о своем давнем увлечении авиацией, Курганов «пробился» к руководству ВВС и получил разрешение на участие в сверхвысотном экспериментальном полете на новой технике (на медкомиссии все показатели у него — кроме зрения, естественно, — оказались даже лучше, чем у пилота, с которым он должен был лететь).

Подготовка к полету и тренировки (барокамера, центрифуга и несколько прыжков с парашютом) заняли около двух недель. В ночь перед стартом, когда Курганов вместе с летчиком блаженно спал на далеком степном аэродроме, из Министерства обороны пришла телеграмма, запрещающая участие журналиста в экспериментальном полете. Курганов бросился утром к телефонам, — в Москве был слишком ранний час, и в оставшееся до взлета время никому из высокого начальства дозвониться не удалось.

Взбешенный неудачей Курганов (с авиацией ему просто фатально не везло) готов был теперь на любое приключение в воздухе, хоть на метле лететь. Случай «подбросил» более простой вариант — готовился рейс на аэростате на побитие мирового рекорда полета в открытой гондоле. Узнав об этом, Курганов ринулся вместе с главным редактором по инстанциям и в результате был зачислен в состав экипажа. (Главного редактора Олег, на случай какого-либо неожиданного запрещения, не отпускал от себя до самого взлета, но никакого запрещения не последовало.)

Этот многодневный полет в открытой гондоле надо всей страной и репортажи с борта аэростата были, пожалуй, вершиной (до поездки в Якутию на алмазные месторождения) созданного Олегом Кургановым газетного «жанра» (поэт плюс атлет). Стартовав под Москвой, на станции Долгопрудная, летательный аппарат несколько суток «дрейфовал» над Поволжьем, переходя от одной «розы ветров» к другой, перебрался через Урал и пошел было через Западно-Сибирскую низменность к Саянам, но вдруг неожиданное вторжение масс холодного воздуха понесло его на юго-запад, и, под угрозой падения в Аральское море, экипаж вынужден был приземлиться в районе города Нукус, столицы Кара-Калпакской Автономной Республики. До побития мирового рекорда не хватило нескольких часов, но Олег ни одной секунды не жалел об этом. Дни, проведенные в открытой гондоле в небе, на высоте от четырех до шести тысяч метров, с лихвой окупили все авиационные неудачи Курганова. Такого подъема духа, такого восторженного состояния, такого возвышенного и просветленного вдохновения, какое испытал и пережил он в небе Поволжья, Сибири и Средней Азии во время своего тихого, бесшумного «ангельского» полета на высоте пяти и шести километров, он и не испытывал и не переживал до этого ни разу в жизни.

Закаты сменялись рассветами, солнце «тонуло» на западе и тут же «всплывало» на востоке (на высоте шести тысяч метров смена дня и ночи происходила гораздо быстрее, чем на земле), шли дожди, падал снег, барабанил по оболочке аэростата град, кружили вокруг сферического баллона стаи диковинных птиц (подлетая совсем близко, садясь на стропы), жарко пекло близкое солнце (и тогда все трое членов экипажа, отстегнув парашюты, раздевались до трусов и маек, а ночью, прижавшись друг к другу на дне тесной гондолы, дрожали даже в меховых куртках), тихо проплывали внизу, кружась и покачиваясь, синие реки, голубые озера, зеленые леса, кремнистые горы и желтые пустыни… Олег как зачарованный сидел у края корзины на запасных аккумуляторах для рации и неподвижно смотрел вниз. Ему казалось, что судьба подарила ему уникальное приключение, что он действительно парит над землей, как грешный демон и безгрешный ангел одновременно, что дух его, освободившись наконец от тяжести плоти, постигает сейчас такиесокровенные тайны бытия, какие не дано постигнуть никому из живущих на земле людей, и поэтому он, Олег Курганов, обязан сделать сейчас, отсюда, с этой божественной и безмолвной высоты, самые главные выводы о красоте и неповторимости родной земли, о ценности и неповторимости жизни людей на этой земле.

Все эти мысли, настроения, впечатления и еще многие другие раздумья и наблюдения, сделанные и в полете, и во многих других поездках по стране, Олег вложил в свои репортажи с борта аэростата, которые были перепечатаны многими советскими и зарубежными газетами и даже журналами; международная ассоциация журналистов-демократов присудила за них Олегу Курганову золотую медаль, и имя его впервые по-настоящему громко прозвучало в журналистских и даже литературных кругах.

16

Курганов открыл глаза… Женщина, сидевшая перед ним, причесывалась, высоко поднимая голые руки. Длинные ее волосы свешивались то на одну сторону, то на другую, она перебрасывала их с плеча на плечо, закидывала за спину. Около женщины, прижавшись к ее коленям, стоял маленький мальчик, лет трех-четырех, в коротких штанах с одной лямкой через плечо. Вид у мальчика был капризный, заспанный, грустный. «Похож на моего, — подумал Курганов, — тот, бывало, по утрам тоже приходил скучный, невеселый…»

Кто-то третий, сидевший рядом, придвинулся к мальчику со стороны. Чьи-то большие мужские руки погладили мальчика по голове, приподняли с пола, посадили в кресло…

Курганов шевельнулся. Женщина, заметив его движение, торопливо начала застегивать кофточку на груди. «Это то самое семейство, — подумал Курганов, — которое спало напротив меня валетом. А мальчик спал между ними».

Зал ожидания Казанского вокзала возвращался издалека, выплывал из реальности, возникая на фоне воспоминаний спящими человеческими фигурами и сводами потолка, как изображение на фотобумаге, положенной в проявитель. Зыбкая грань между прошлым и настоящим крепла, отвердевала.

Бравые матросы в черных, наглухо застегнутых бушлатах, уже проснувшиеся и успевшие привести себя в относительный порядок, неподвижно сидели справа и слева от Курганова, будто конвой, глядя прямо перед собой.

Курганов посмотрел на висевшие на противоположной стене часы — до первой электрички оставалось десять минут. Он встал, подвигал плечами, потянулся, напружинив мускулы и тут же отпустив их, поежился и, переступая через ноги еще спавших, пошел к выходу на перрон.

Почти два с половиной часа прошло с тех пор, когда он вошел в здание вокзала, но положение многих транзитных пассажиров, мимо которых он проходил тогда в поисках свободного места, за это время совершенно не изменилось: все те же заломленные руки, открытые рты, тяжелое дыхание, храп, разбросанные в стороны ноги, съехавшие на глаза шапки, сбившиеся на плечи платки, все те же узлы, мешки, рюкзаки, чемоданы, корзины, чувалы, тюки, рогожи, авоськи с баранками и мандаринами, все та же, не допускающая ни одного дня промедления поспешность, все та же неотвратимая решимость — промучившись ночь на этих лавках и креслах, в этих живописных, изощренных, страдальческих позах, с утра первым же поездом отправиться в нужном направлении, так как жить по-старому, не достигнув желаемого места, очевидно, нельзя, невозможно, непереносимо.

«И все-таки почему они почти все, — подумал Курганов, — спят в таких физически неудобных для себя положениях: согнувшись, скрючившись, скособочившись, с полузадушенными лицами, с подвернутыми ногами, с напряженно караулящими вещи руками?.. Это что же, общий стиль, что ли, такой, вокзальный — кто больше мучений во сне примет?.. Или им всем снится одно и то же: потеряли билеты, опоздали на поезд, не уберегли багаж, попали в крушение?..»

Действительно, какие-то дантовские круги, думал Курганов, пробираясь к выходу между рядами спящих в креслах и на лавках пассажиров. Словно кто-то наказал их за то, что им не сидится на месте, за страсть к переездам и передвижениям, за суету и ненужные хлопоты, за тщетные, может быть, надежды устроиться где-то лучше и выгоднее, за то, что, не сумев ужиться с кем-то, они тащат теперь за собою в неизвестность детей и весь скарб, увеличивая свою собственную и еще чью-то неустроенность, уменьшая чьи-то шансы на близкое получение жилья, внося путаницу и неразбериху в чьи-то планы и расчеты.

Перестань, сказал сам себе Курганов, останавливаясь. Люди едут из города в город, из одного края в другой и вообще перемещаются по земле не только из-за выгоды. Есть десятки и сотни других причин, мешающих человеку жить на своем месте, заставляющих его отправляться в дорогу и терпеть неудобства в пути. Люди не всегда вольны в своих поступках. Очень редко удается человеку полностью подчинить себе все обстоятельства своей судьбы. Как правило, обстоятельства все-таки берут верх над судьбой человека.

Не обстоятельства, а страсти. Мы сами создаем себе обстоятельства, увлекаемые страстями. А потом жалуемся, что обстоятельства свалились на нас неожиданно. Человек — раб своих страстей гораздо в большей степени, чем он об этом думает. Зачем я, например, поехал в этот чертов Ливан? Зачем добровольно полез головой в эту, своими руками завязанную петлю? Интерес к этой чертовой загранице не давал покоя…

Люди и, наверное, вообще человечество подчиняется не только законам производства. Какие-то огромные и невидимые миру слепые страсти гонят человечество по общей дороге надежд и желаний, по общей дороге падения и греха… Данте считал самым «легким» грехом гордость, потом алчность. Интересно, есть в этом спящем зале, в этом сонном царстве гордецы и накопители? Конечно, есть. И не только они. Здесь наверняка есть и стяжатели, и трусы, и обманщики, и клятвоотступники, и даже обитатели самого последнего, самого страшного дантовского круга — изменники, предававшие своих мужей или жен, а может быть, и детей, а заодно и отцов с матерями и братьями.

Перед началом дантовских кругов, вспомнил Курганов, было написано: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Все эти путешествующие по разным адресам транзитные пассажиры, безусловно, надеются на что-то. Во всяком случае, на исполнение своих желаний. Всякая дорога начинается с надежды. Только надежда дает человеку силы для дороги.

«Значит, надо надеяться? — усмехнулся Курганов, подойдя к выходу на перрон. — Ты навсегда ушел из своего дома, твоя жена предала тебя, твоего сына скоро будут гладить по голове чужие руки, а ты все-таки должен надеяться на что-то…»

Надеяться или просто ждать? Найти какой-нибудь свой зал ожидания (свой зал надежд и ожидания), сесть в кресло, снять ботинки, вытянуть ноги — шапку на нос, руки в брюки, и пропадите вы все пропадом! Когда-нибудь, наверное, подойдет какой-нибудь поезд и к моему залу ожидания, к моему залу надежд и ожидания. А пока…

Курганов оглянулся. Наверное, он все-таки зря подумал плохо обо всех сразу транзитных пассажирах. Все эти спящие в неудобных позах люди, наверное, тоже испытали на своем веку немало душевных страданий, пережили не одну сердечную катастрофу. Люди и, наверное, вообще народы мучаются не только на полях сражений и войн. Человечество по разным причинам страдает все время, постоянно. У человечества всегда было больше желаний, чем возможностей их удовлетворить.

Ну что ж, прощай, зал ожидания. Прощай, зал ожидания и надежд. Может быть, именно здесь нужно было провести сегодняшнюю горькую ночь, чтобы, навсегда расставшись с прошлым, отправиться в свою новую и пока еще неизвестную жизнь.

17

Он сидел в вагоне электрички один. Колеса привычно стучали на стыках рельсов: тук-тук, тук-тук, тук-тук… Мелькали знакомые названия станций — Электрозаводская, Сортировочная, Новая…

Когда-то по этой же самой железной дороге, в первый год после рождения сына (Курганов сообразил это только тогда, когда знакомые названия станций стали возникать за окном одно за другим), Курганов ездил после работы на дачу каждый день. Утром жена обычно вручала ему длинный список необходимых покупок, и вечером, набив до отказа старую свою спортивную сумку, с которой в молодые годы ходил на тренировки и разъезжал по соревнованиям, Курганов возвращался на электричке на дачу к своей молодой семье, полный самых счастливых мыслей и радостных ожиданий. (Нет, прошлое не уходило, не отпускало Курганова. Прошлое вообще цепко держится и нашем сознании и в наших чувствах, потому что наше прошлое — это мы сами, часть нашего физического существа, и очень нелегко просто так, как говорится, по собственному желанию «разрубить» себя на две половины и одну из них отбросить в сторону, забыть навсегда.)

Тогда, в тот первый год после рождения сына, возвращаясь после своих постоянных перелетов и поездок по стране, еще только подлетая к Внуковскому аэропорту или подъезжая к одному из московских вокзалов (чаще всего восточного или северного направлений), Курганов уже заранее, еще до подведения деловых итогов поездки, начинал ощущать некую завершенность усилий, окончание борьбы, конец преодоления самого себя и неких препятствий, воздвигнутых им перед самим собой добровольно, для проверки зрелости своего характера.

При мысли о том, что уже сегодня, уже очень скоро, спустя совсем небольшое количество времени, он, сбросив с себя дорожные доспехи и отряхнув прах дальних странствий, вымывшись под обжигающим тело душем и выколотив из себя всю грязь, «нажитую» в зимовьях, избах, палатках, пароходных трюмах, кузовах автомашин и аэродромных времянках Таймыра, Чукотки, Камчатки, Кольского полуострова, возьмет наконец на руки и прижмет к себе некое розовое существо в голубом чепчике, завернутое в бесконечные пеленки, простыни и одеяла, а в довершение всего засунутое еще и в белоснежный хрустящий конверт с розовыми лентами, — при мысли о близкой доступности всего этого то упругое напряжение, которое ни на минуту не покидало Курганова в его поездках и перелетах ни днем, ни ночью, ни в северных морях, ни в южных пустынях, ни в уссурийской тайге, ни на енисейских порогах, начинало постепенно освобождать его сознание и тело, и в его мышцы и мысли широкой теплой волной входила долгожданная, заслуженная, счастливая усталость.

Эти завершения поездок и полетов, эти последние минуты странствий и путешествий, эти заключительные аккорды напряженной и опасной жизни, венчающие суровое испытание физических сил и характера, эти радостные предощущения перехода из одного состояния в другое с каждым разом все более и более полно удовлетворяли в Курганове некую, возникшую только после рождения сына, потребность в четком и прочном мужском ощущении таких понятий, как «мой дом», «моя семья», «мой очаг», «моя жена», «мой сын». Подъезжая и подлетая к Москве после Далеких и долгих командировок, Курганов чувствовал себя входящим в родную гавань большим парусным кораблем, на мачтах которого уже убраны и уложены все главные океанские паруса, и только один, последний, дающий кораблю ход к знакомому причалу, все еще шевелят и трогают ветры, но уже не свирепые морские штормы, а тихие, осторожные, земные, рожденные в горах и степях, прошелестевшие в близких лесах и прибрежных кустарниках.

Тук-тук, тук-тук, тук… И снова за окном знакомые названия дачных перронов — Фрезер, Вешняки, Ухтомская…

Да, тот первый после рождения сына год действительно был самым счастливым годом всей кургановской семейной жизни. (Да и второй год, пожалуй, тоже был неплохим… Да, да, второй год после рождения сына был еще более счастливым, чем первый, — и особенно летом, на даче, по субботам и воскресеньям.)

Соскочив с электрички, Курганов забрасывал бывшую тренировочную сумку с городскими покупками за спину и пружинистым шагом устремлялся к своей даче, обгоняя по дороге вереницу «дачных мужей», ходко шагавших в затылок друг другу с раздувшимися авоськами в руках.

Жена и сын обычно встречали Курганова за два квартала до их дома. Жена, натянув на колени платье, сидела на пеньке на небольшой поляне возле трансформаторной будки, а сын, держась руками за ее плечи и колени, ходил вокруг нее на непослушных еще ножках, внимательно разглядывая валяющиеся вокруг шишки.

Увидев Курганова, сын начинал улыбаться (во рту было только два зуба), и Курганов, подбросив вверх и поймав тяжелую сумку, в два прыжка оказывался рядом с женой и сыном, целовал обоих, потом сажал на правую руку смеющуюся жену, на левую сына (мальчик, обняв его за шею, прижимался к отцовской голове всем своим маленьким, вздрагивающим от восторга хрупким тельцем), и, сделав по поляне несколько кругов, все трое под завистливыми взглядами еще не встретивших своих пап соседских детей шли к своей даче. (Зимой, в городе, Курганов однажды вернулся домой после работы очень рано, часов в семь вечера. Выйдя из лифта, он достал ключ и начал открывать дверь. «Папа, папа пришел! — раздался за дверью радостный голос жены. — Наш папа с работы пришел!» Курганов вошел в квартиру. Жена в белом, пушистом и мягком свитере, красиво облегающем ее располневшую после родов фигуру, улыбаясь, стояла перед ним. Курганов обнял ее, жена поцеловала его и молча показала рукой на тяжело открывающуюся дверь в одну из комнат… Дверь двигалась очень медленно, как будто была сделана из очень тяжелого материала и как будто сдвинуть ее с места было очень и очень затруднительно… Наконец дверь немного приоткрылась, и на пороге комнаты показался сияющий своей беззубой улыбкой и очень гордый, что сам открыл дверь, маленький человек в трусах и майке, весь в смешных детских «перевязках» на пухлых ручонках и ножках. Проковыляв через прихожую, сын подошел к Курганову, обнял его правую ногу и молча прижался щекой к отцовской штанине. И когда все это произошло, Курганов вдруг совершенно отчетливо почувствовал какое-то физическое движение крови около своего сердца, и в его большое, могучее сердце спортсмена, атлета и десятиборца с неожиданной болью вошла мысль о пожизненной преданности своему сыну и еще о том, что какие бы житейские перемены в его, кургановской, судьбе ни произошли, формула его отношения к сыну и сына к нему не изменится никогда: сын всегда будет ему сыном, а он ему — отцом. Биологическая решетка этой формулы с момента появления сына на свет не могла уже быть изменена никем. Жена могла перестать быть ему женой и остаться для него только матерью его сына, а сын в любых ситуациях оставался его сыном, только его сыном.)

Тук-тук, тук-тук. тук-тук… Косино, Красково, Отдых…

В тот второй год из жизни на даче по Казанской дороге по воскресеньям Курганов обычно с самого утра уходил с сыном в лес и поле. Сажал его, маленького и почти невесомого, к себе на плечо и, поддерживая одной рукой, шел через весь дачный поселок.

Когда они подходили к опушке леса, сын требовал опустить себя на землю и, увидев первый попавшийся одуванчик или ромашку, показывал на них указательным пальцем и, повернувшись к отцу, спрашивал:

— Гиб?

— Нет, это не «гиб», — отвечал Курганов, — это цветок.

Он срывал одуванчик, сдувал пушистые семена и, показывая голый стебель, говорил:

— Какой же это гриб? Разве можно было бы с гриба так легко сдуть шляпку?

Мальчик, заложив руки за спину и наклонив набок голову, молча смотрел на отца, как бы говоря, что никаких убедительных аргументов в защиту своей версии о сходстве между одуванчиком и грибом он, естественно, привести пока не может.

Любимым занятием в то лето в поле было кувыркание на копнах сена. Сын тащил Курганова за руку к первой же встретившейся по дороге копне, Курганов поднимал его и ставил ногами к себе на плечи, после чего он должен был сосчитать до трех — «раз, два, три!» — и, повернувшись и чуть наклонившись боком к копне, чувствуя, как обмирает от восторга у него на плечах маленький человек, легким и осторожным движением сбросить его на сено.

Сын падал на спину, заливался радостным смехом, дрыгал от счастья ногами, требовал, чтобы отец лег рядом с ним на копну, забирался на него верхом, и начиналась игра в дикого, необъезженного мустанга, который должен был много раз сбрасывать с себя смелого и упорного всадника, поставившего перед собой совершенно ясную цель: уморить, но объездить непокорную лошадь.

Когда мустанг начинал наконец просить о пощаде, смелый всадник съезжал ему на самую шею, терся щекой о щеку, целовал в ухо и ложился рядом, около самого лица, стараясь обязательно дотронуться носом до отцовского носа, после чего всадник требовал рассказать сказку.

Прыжок с плеч и дрессировка дикого мустанга (но уже без сказки) продолжались со скрупулезной точностью по всему полю, на каждой копне, независимо от их количества, и только тогда, когда все копны кончались, «мустанг» требовал десяти минут заслуженного отдыха и каждый раз с трудом получал его. Перевернувшись на спину и посадив сына на грудь, Курганов подолгу смотрел на синее летнее небо, на белые облака, плывущие над головой сына, вдыхая спокойные, умиротворяющие ароматы раннего сена, цветочного луга и скошенного поля. Приподняв мальчика на руках, Курганов прижимал его разгоряченное, мягкое детское лицо к губам, целовал его волосы и глаза, и сквозь приятные «вкусные» детские запахи сына к нему приходили воспоминания о жене, о первой поре их юношеского знакомства и узнавания друг друга, о неожиданно вспыхнувшем остром интересе друг к другу, о первых неловких и неумелых шагах чувственного разгадывания друг друга, о первых открытиях неведомого им обоим до этого состояния высшего торжества плоти и, наконец, о прорвавшейся сквозь все условности ненасытной, ежеминутной физиологической потребности друг в друге, об ослепившей их на несколько месяцев молодой, неутомимой, неиссякаемой страсти, прямым результатом и воплощением которой был вот этот маленький, «вкусно» пахнущий человек, еще секунду назад прижимавшийся щекой к отцовской щеке, а теперь уже весело смеющийся и беззаботно болтающий руками и ногами над Кургановым, лежа в его вытянутых руках, на фоне высокого синего неба и белых спокойных облаков, неторопливо плывущих по небу.

…Когда они входили в лес, мальчик делал несколько быстрых шагов вперед, но тут же испуганно останавливался, поворачивался к отцу и ждал его приближения. Курганов подходил, протягивал указательный палец правой руки, сын брался за палец обеими руками, и так они, уже совершенно смело и уверенно, шли через лес, который, несмотря на свои малые размеры и огромное количество смятых газет на траве, все-таки мог таить в себе всякие опасные неожиданности — серого волка, например, съевшего семерых несчастных козлят, или бабу-ягу, или (что было, впрочем, вполне вероятно) страшного цыгана с мешком, который немедленно забирает с собой всех детей, отказывающихся по утрам есть манную кашу и пить кипяченое молоко с пенками.

Иногда сын отпускал отцовскую руку и, подойдя к молодому ельнику, гладил светло-зеленые ветки невысоких, чуть выше его самого, деревцев.

— Елочка! — утвердительно говорил он.

— Правильно, — соглашался Курганов, — молодец, хорошо знаешь названия деревьев.

Но тут же происходил конфуз.

Сын подходил к растущей рядом такой же маленькой березке.

— Елочка! — все с той же утвердительной интонацией говорил он и трогал рукой ветку.

— Ну какая же это елочка? — укоризненно качал головой Курганов. — Это береза, а не елочка.

Для более быстрого усвоения разницы между представителями местной флоры приходилось прибегать к сравнительно-осязательному методу.

— Вот смотри, — говорил Курганов, — береза совсем мягкая, она не колется. А у елочки есть иголки. Ну-ка, попробуй!

Он брал розовую ладонь и слегка укалывал ее о еловую лапу.

— Ой! — отдергивал мальчик руку, и с этим «ой» входило в его детский опыт начало многих будущих знаний.

Сравнительный метод, впервые испытанный при выявлении разницы между березой и елью, очень быстро нашел применение в знакомстве и с остальными противоречиями окружающего мира. В том же лесу и чуть ли не около того же ельника была вдруг замечена целая семья белых грибов.

— Папа, папа! — восторженно закричал сын. — Гиб! Еще гиб! Много гибов!

Он тут же сорвал самый большой гриб и начал дуть на шляпку. Но шляпка не улетала. Мальчик вопросительно посмотрел на отца.

— То-то и оно, — назидательно сказал Курганов. — Теперь понимаешь разницу между грибом и одуванчиком?

Тем не менее универсального характера при изучении противоречий действительности метод все же не имел, его ограниченность, а вернее, несовершенство в применении к животному миру, так сказать к местной фауне, выяснилось при следующих обстоятельствах. Однажды, после прогулки по лесу, Курганов решил сходить на станцию за сигаретами. Около табачного киоска была очередь. Курганов встал в очередь. Сын (это было, кажется, уже на третье лето) отошел в сторону и очень долго и пристально наблюдал за щипавшей неподалеку от киоска траву коровой.

Корова была, по-видимому, очень хорошей породы. Большое, переполненное молоком вымя чуть ли не касалось земли. Набухшие, раздоенные соски выглядели очень выразительно.

Закончив свои наблюдения, сын подошел к Курганову и громко, так, что услышала вся очередь, спросил:

— Папа, а зачем одной корове столько пиписьков?

Очередь, сплошь состоявшая из одних мужчин, замерев на мгновение от необычности и свежести сделанного наблюдения, в следующую секунду грохнула счастливым хохотом:

— Ха-ха-ха! Гы-гы-гы! Ай да парень! В самую точку метит! Гы-гы-гы! Ха-ха-ха…

Сын, заинтересовавшись сначала веселой реакцией всех сразу дяденек на свои слова, вдруг уловил в громкости и всеобщей продолжительности смеха что-то обидное и даже враждебное для себя и, испуганно прижавшись к отцовской ноге, заплакал.

Курганов, с трудом сдерживаясь, чтобы не засмеяться вместе со всеми, поднял плачущего ребенка на руки и, погрозив кулаком всей веселящейся очереди, так и не купив сигарет, пошел домой.

18

Тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Быково, Малаховка, Кратово…

Да, в те первые два года, когда сын был совсем маленький, отношения Курганова с женой, когда она окончательно поправилась после болезненной беременности и мучительных родов, как бы вступили в новую стадию, более зрелую и мудрую, и, хотя юношеская страсть больше и не возвращалась, новые чувствования и новый опыт отношений постепенно устанавливались между ними, принося новые радости и новые счастливые ощущения от совместной жизни друг с другом.

В эти новые радости и ощущения входила теперь уже не только физическая близость, но и многое другое — работа, друзья, наблюдения над сыном, новая квартира, и новые вещи в квартире, и все связанные с этим приятные ощущения и хлопоты. Возникшие новые знакомства по службе требовали новых контактов, приходилось ходить в гости и приглашать людей к себе.

К этому времени (на третий год после рождения сына) Курганов облетал и объездил почти всю страну, перезимовал почти на всех полярных станциях, сходил на дизель-электроходе «Обь» в Антарктику и попытался было прорваться на вездеходе к южному полюсу холода, но из-за слишком уж низкой температуры пришлось поворачивать обратно. На очереди стояло путешествие по Европе на новом советском автомобиле «Волга». Уже были оформлены почти все документы и визы, но в это время в Москве открылся XX съезд КПСС, и в Отчетном докладе на съезде было сказано, что героическим трудом советских геологов на севере нашей страны, в далекой Якутии, в необыкновенно тяжелых природных условиях (морозы под шестьдесят) открыты месторождения отечественных алмазов.

На следующий день, обговорив предварительно с главным редактором все детали будущих полетов по Якутии, Курганов уже сидел в приемной начальника одного из главков Министерства геологии.

Разговор с начальником главка вышел тяжелый.

— Ну и черт с ним, полечу без разрешения, на свой страх и риск! — сказал Курганов главному редактору после того, как рассказал ему о неудаче в Министерстве геологии. — Не иголка же это в стогу сена — эти алмазные экспедиции… Долечу до Якутска, а там найду! Пойду в обком, пробьюсь к первому секретарю — неужели не поможет? Ведь им же сейчас, после того как об этом на съезде сказали, огромное количество новой рабочей силы потребуется. Ведь сейчас в Якутию, на эти самые алмазные месторождения, тысячи мальчишек со всего Союза побегут. Как когда-то на фронт бегали… Неужели обком не заинтересован, чтобы о героической работе их геологов было бы рассказано в центральной газете?.. Да быть этого не может! Доберусь до самих алмазов, а там видно будет. Главное — ввязаться в это дело со всеми потрохами, а там посмотрим. В крайнем случае завербуюсь на алмазы обыкновенным рабочим…

— Сколько билет на самолет до Якутска стоит? — спросил главный редактор.

— Две тысячи рублей, — быстро ответил Курганов.

Главный посмотрел на висевшую за его спиной большую географическую карту страны, провел рукой несколько раз по огромной территории Якутии и загадочно улыбнулся.

— Какая площадь Якутии?

— Три миллиона квадратных километров! — почти выкрикнул Курганов. — Тридцать два раза Франция, пятьдесят шесть раз Англия и шесть раз вся Европа может в нашей Якутии поместиться!

— А ты хотел по какой-то маленькой Европе на автомобиле ехать, а?

Курганов засмеялся.

— Значит, говоришь, в Якутии алмазные месторождения?

— И о работе геологов надо рассказать.

— А кто-то собирался в Африку ехать, — прищурился главный редактор, — писать фельетоны о людоедах и каннибалах… Было дело?

— Было, — усмехнулся Курганов.

— А может быть, все-таки не нужен нам берег турецкий, а? — начал главный редактор.

— И Африка нам не нужна! — в тон ему закончил Курганов.

Главный хохотнул коротко и энергично, в своей обычной манере, сел за стол и быстро написал какую-то записку.

— Пойдешь сейчас в бухгалтерию, — сказал главный, протягивая Курганову записку, — и вот по этой бумажке получишь из моего личного фонда двадцать тысяч рублей. Это тебе на авиабилеты до Якутска и обратно и на разъезды и перелеты по самой Якутии. Будет мало, дай телеграмму, вышлю еще. Но через две недели у меня на столе должен лежать твой первый репортаж о том, как были найдены алмазы в Якутии, понял? И репортаж этот должен быть о смелости и отваге, о героической профессии геологов, о героике труда на севере, о мужественных людях, потому что слюнтяи какие-нибудь в Якутии, за Полярным кругом, алмазы бы не нашли… Ну, одним словом, действуй!

19

…В самолете, где-то уже за Иркутском, глядя с высоты четырех тысяч метров на блеснувшую справа на горизонте могучую красавицу Лену, Курганов, вспоминая все детали этого фантастического по своей быстроте и краткости отлета, подумал о том, что единственным человеком, скептически отнесшимся к этому почти реактивному началу его путешествия в Якутию, была его собственная жена.

— Ты все еще ребенок, — грустно улыбаясь, говорила ему в машине жена, когда они на черной «Волге» главного редактора, которую тот специально прислал за Кургановым в день отлета в шесть часов утра, катили по Киевскому шоссе во Внуково, — большой и восторженный ребенок… Разве не интересно тебе было бы сейчас ехать вот на такой же «Волге», по отличному, первоклассному шоссе во Франции, подъезжая, скажем, к Парижу или к Ницце… Или по Швейцарии, или по Англии?… А ты летишь в Якутию — в тайгу, в неизвестность, будешь мучиться там, перенапрягаться, недоедать, недосыпать…

— Ну, не надо, не надо, — Курганов обнимал жену, стараясь поцеловать ее в шею около уха. — Зачем ты так говоришь?

— А потому, что я волнуюсь за тебя, — достав носовой платок и вытирая уголки глаз, говорила жена, прижимаясь к Курганову. — Ведь все эти самолеты падают, терпят аварии, разбиваются. Особенно там, в тайге, где никто не живет… Вдруг с тобой что-нибудь случится? Мы же вдвоем с малышом останемся…

— А твои папа с мамой? — улыбался Курганов. — Помогут малого на ноги поставить…

— Не смей так шутить, — отодвинулась жена. — Ну, в самом деле, для чего ты в эту Якутию тащишься? Как будто, кроме тебя, некому на эти алмазные месторождения поехать. Ведь ты уже три года подряд не больше десяти дней в месяц дома бываешь. А что толку?.. Ты просто дешево себя ценишь, настоящей цены себе не знаешь. Сейчас самая интересная работа — это зарубежная спортивная журналистика. Все время кто-то куда-то ездит — то футболисты, то хоккеисты, то фигуристы. Вон Димка — на одном курсе, кажется, с тобой учился, большими талантами не блистал, рядом с тобой его и видно не было, а смотри как устроился? Ведет себе репортажи по радио… Сегодня он в Италии, завтра в Испании, послезавтра в Греции…

— Я же давно тебе говорил, — холодно посмотрев на жену, буркнул Курганов, — спорт в журналистике меня не интересует…

— А собственная жена тебя интересует? Ты посмотри, какая у Вадькиной жены шуба? Норка или росомаха канадская… А у меня?

— А у тебя росомаха тамбовская…

— Все шутишь, а годы, между прочим, идут. Сколько мне еще осталось одеваться? Ну, десять, пятнадцать лет. А я по-настоящему, нормальной женской жизнью еще и жить-то не начинала. То разродиться от тебя никак не могла, то болела после родов… Подумать только — в шесть килограммов ему мужика родила, чуть сама не загнулась… Неужели тебе никогда не хочется как следует отблагодарить меня за сына, по-настоящему, по-мужски? Чтобы я была по-настоящему, по-бабьи, довольна и удовлетворена?

— Я же привозил тебе кофточки, перчатки, духи из Болгарии, из Румынии…

— Да не привозить мне надо мелочь всякую, а так сделать, чтобы мы пожили там несколько лет, сколько уж я тебе об этом говорю… Ведь я хочу одеться — красиво, модно, элегантно. Имею я как женщина право на это?.. Почему какие-то деревенские коровы приезжают из-за границы расфуфыренные, как миллионерши, а я в этой ерунде хожу?.. Разве я уродка? Бог, кажется, красотой не обидел, а муж оценить не может… Неужели тебе не хочется видеть меня одетой лучше всех? Ведь ты же любишь меня, правда?.. И возможности у тебя есть за границу поехать, и главный редактор к тебе хорошо относится… Ну хорошо, тогда, сразу после университета, не получилось. Дураки были, не могли с ребенком подождать, кинулись друг на друга как сумасшедшие. Ну, а теперь-то? Почему ты теперь ничего не делаешь, чтобы на работу за границу поехать? Зачем ты в эту проклятую Якутию летишь?.. Три месяца за рулем по Европе на какую-то богом забытую дыру променял. Странный ты все-таки человек, очень странный…

— Привезу тебе из Якутии соболью шубу и алмазное ожерелье, — защищался, посмеиваясь, Курганов.

— Эх, горе мое, — вздыхала жена, — ты хоть себя-то самого обратно привези, с руками и ногами.

Они простились у самолета, и, когда машина поднялась в воздух и Курганов увидел из иллюминатора сквозь облака знакомый и любимый пейзаж внизу — огромную, на многие десятки километров раскинувшуюся панораму земли, полей, лесов, пашен, озер, рек, городов и деревень, — привычные дорожные ощущения и мысли о предстоящей работе овладели им, и весь недавний разговор с женой забылся и провалился куда-то, словно его никогда и не было.

20

«Вот и ответ на вопрос — почему Он за десять дней разрушил все то, что складывалось у нас с ней четыре года, — думал Курганов, глядя в окно электрички. — Собственно говоря, Он ничего не разрушал. Все уже было давно разрушено изнутри. Здание нашей семьи внешне сохраняло целый вид, а внутри в нем давно уже сгнили все подпорки и балки. И первым кирпичом, который вывалился из нашего общего дома, был мой переход в «молодежку» из солидной, взрослой газеты, которая собиралась послать меня на работу за границу. Она, жена, наверное, и ребенка-то согласилась заводить после того, как узнала, что поедет вместе со мной в Африку. Но не получилось, отравление почек началось… А тут встречается ответственный работник «Интуриста», похож на Жана Маре, в перспективе — постоянная работа за границей… Стремление надолго попасть за границу и было ее единственной сколько-нибудь сильно выраженной страстью в те годы, в которые мы жили вместе. Даже после возвращения из Якутии, после выхода книги, она была против моего ухода из иностранного отдела, продолжая надеяться… Может быть, я и в Ливан поехал под ее влиянием? Отчасти да. Хотелось скорее написать вторую книгу.

И она все время, особенно по ночам постоянно повторяла тот самый разговор, который был у нас в машине, когда она провожала меня в Якутию. Так и родилась эта поездка в Ливан — в конце концов мне и самому захотелось после Якутии развеяться немного за границей. Мальчишкой, когда занимался спортом, ездил за кордон. Почему же теперь, когда стал взрослым и появились деньги, не позволить себе?.. Тем более и заграничный туризм стал очень модным способом проведения отпуска… Да и свадебного путешествия у нас с ней не было… Вот так и отправились мы с ней вдвоем в наше свадебное путешествие в Ливан. И вот что из этого получилось…»

Электричка остановилась. Курганов посмотрел в окно — Раменское, конечная остановка. Дальше поезд не пойдет — рейс окончен, маршрут завершен.

Курганов вышел на перрон. Было раннее, холодное утро. Надо было возвращаться в Москву.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Жизнь человеческая (как бы мы ни удивлялись этому) почти всегда меняется в лучшую сторону в одно мгновение: приходит день, сбегает с циферблата времени минута, и ваша звезда, погасшая когда-то над вами в далекую и горькую секунду вашей беды, вдруг снова зажигается над вашей головой, вдруг снова начинает медленно и неуверенно всходить над вашей жизнью (медленно и пока неуверенно, неярко), и теперь уже только от вас самого зависит яркость прохождения этой звезды удачи через зенит вашей судьбы — будет ли она, звезда удачи, светить вам сильно, ровно, долго и верно во все дни вашей жизни, так неожиданно отмеченной игрой случая, или же вы не сумеете оценить эту лукавую щедрость провидения, и ваша звезда, тщетно взывая к вашей энергии, к вашим желаниям, к вашему честолюбию, тускло протащится над вами и сползет за край ваших возможностей, закатится — на этот раз, может быть, навсегда.

Лето. Июль. Саяны.

Бетонная громада Красноярской ГЭС. Гигантский гребешок, которым как бы ведут по реке против течения. И стая портальных кранов, как аисты-великаны, рассматривающие копошащихся у основания плотины людей.

Я живу в Дивногорске — молодом городе строителей гидростанции. Город молод и чист, как янтарная смола на зеленых елях, среди которых стоят его пятиэтажные жилые дома — красные, желтые, синие. Они растут, эти дома, между елями на склонах Дивных гор быстро, как грибы, а выйдешь из любого подъезда и можешь сразу же собирать грибы — белые, рыжики, подосиновики, маслята. (В то лето грибов в Дивногорске — завались.)

Город спускается с Дивных гор ступенями — первый этаж верхнего дома находится на уровне крыши нижнего. Улицы — сплошь смолисто-желтые, деревянные лестницы-гармошки. А для автомашин прорублены через тайгу в скалах специальные автострады-серпантин. И от всего этого Дивногорск не похож ни на один из виденных мной раньше городов. Прямо какая-то новая сибирская Швейцария, но особая Швейцария — молодая, веселая, смелая, первозданная.

Город спускается с Дивных гор прямо к Енисею, и центральная его площадь находится на берегу реки — клуб, магазин, столовая, почта. И прямо тут же пристань — катера, глиссеры, баржи. А в центре площади — высокий смолистый шест с красным флагом, как в пионерском лагере. И около этого шеста проводится каждый день какое-нибудь веселое, почти пионерское мероприятие — «линейка» прогульщиков, например, или выступления борцов и боксеров, или танцы до упаду, или продажа пива в неограниченном количестве. (Пива в то лето в Дивногорске — завались.)

Возьмешь пяток бутылок, шагнул два шага в сторону — и уже тайга. Ложись на зеленую траву, в густую тень высоких елей, и потягивай себе пивцо. А общежитие, которое стоит всего в двух шагах от тебя, все из тех же самых елей сделано, которые на тебя тень бросают, — вон из одного бревна на втором этаже даже ветка с зелеными иголками растет, кто-то из строителей, видно, нарочно оставил. И весь домишко новенький, двухэтажненький, эдак озорно-озорно смолистым ароматом попахивает. (Смолистый запах — вообще главный запах в то лето в Дивногорске.)

И вот в этом прекрасном смолистом городе, в этом веселом и молодом городе, построенном на скалах среди елей, центральная площадь которого похожа на пионерский лагерь, — в этом замечательном городе я получаю удар в сердце.

В то лето, о котором я рассказываю, в этом городе живет человек, учеником которого я хочу стать. Долгими часами я готовлюсь к решительному разговору с ним, повторяя и про себя и вслух все те причины, которые заставляют меня проситься к нему в ученики. Я считаю, что имею моральное право на такой разговор с ним (в этом городе он снимает фильм по моей книге).

В конце концов, он сам «заразил» меня кинематографом. О знакомстве с этим человеком когда-то я мог только мечтать… И вдруг он сам находит меня и говорит, что хочет сделать фильм по моей книге. А перед этим он выпустил картину, которая буквально потрясла весь мир. Которая получила первую премию на международном кинофестивале. О которой взахлеб писали газеты и журналы всего мира. (Советское, мол, кино запустило на орбиту мировой кинематографии свой выдающийся «спутник».)

Все это действительно было похоже на сказку. Наши долгие разговоры с ним в Москве, в его кабинете. Наши хождения на просмотры всех новых фильмов. Наши сидения чуть ли не во всех московских ресторанах… А главное то, что он — всеми признанный режиссер, народный артист, лауреат, депутат и т. д. — целых два месяца ни на шаг не отходил от меня, обыкновенного двадцатисемилетнего журналиста, интересовался моим мнением по каждому пустяку, расспросил меня о всей моей жизни, о всех моих поездках по стране (особенно Якутией интересовался).

Ну и сам, конечно, в долгу не оставался. Рассказывал мне и о своей жизни, и о том, как он постепенно понимал, что такое кино в жизни современного человека, секреты нескольких сцен из своего последнего фильма мне открыл, о котором вся мировая пресса взахлеб писала. Показал мне все последние фильмы Чаплина (он, режиссер, и я — только всего и было народу в просмотровом зале). И вообще все эти два месяца, со дня нашего знакомства, мы с ним душа в душу жили. Он дня не начинал, чтобы не пригласить меня к себе по телефону завтракать.

И что-то такое задел он во мне, тронул какую-то особую струну. Вдруг я решил бросать к чертям собачьим и журналистику свою, и литературу. Потому что кино действительно «заражает», захватывает человека, как говорится, со всеми потрохами. Особенно если такой мастер, как он, в тайны своего ремесла вводит. (Человек он действительно был исключительной творческой одаренности и привлекательности, люди к нему так и липли, а я до него вообще ничего похожего среди своих знакомых по таланту и обаянию не встречал, и если бы его профессией, скажем, было самогоноварение, то мне, может быть, и самогонщиком бы стать захотелось.)

Одним словом, быстро-быстро закончил я все свои дела с журналистикой и литературой, прихожу к нему и говорю: так, мол, и так, хочу стать кинорежиссером. Со всеми своими прежними делами покончил, берите к себе в ученики.

Он тогда очень пристально и внимательно посмотрел на меня, улыбнулся и сказал, что сначала нужно отснять этот фильм, в котором я выступаю не как ученик, а на равных правах с ним — как автор литературной первоосновы… А вот потом, когда отснимем этот фильм, можно будет вернуться и к разговору об ученичестве.

После долгого выбора натуры отправилась наконец наша киногруппа в экспедицию на Красноярскую ГЭС. Дни идут, камера накручивает метры, меня, как говорится, к участию в творческом процессе почему-то не привлекают, слоняюсь я по Дивногорску, собираю грибы, регулярно пью пиво на центральной площади в неограниченном количестве…

А руки-то чешутся. Тем более что и привычным своим делом (журналистика и литература) я не занимаюсь.

А между тем фильм постепенно начинает сворачивать совсем не в ту сторону, о которой мы с ним в Москве два месяца подряд говорили. И абсолютно ясно, что крен этот картине совершенно сознательно, своею собственной рукой дает он сам, режиссер.

Одним словом, я собираюсь с духом и назначаю сам для себя день решительного разговора с режиссером. Не дожидаясь окончания съемки фильма, в котором я как автор литературной первоосновы принимаю якобы участие на равных с ним правах.

И вот он происходит — этот решительный разговор в Дивногорске, около плотины будущей Красноярской ГЭС.

Он слушает меня очень внимательно, сидя на свежеспиленном пеньке, опустив голову. Изредка он бросает на меня свои характерные, пристальные взгляды, потом смотрит на небо и снова опускает голову.

Я говорю долго, сбивчиво, непоследовательно. Основные мои доводы, в силу которых он должен зачислить меня в киногруппу своим ассистентом, сводятся к следующему: встреча с ним перевернула всю мою жизнь; я понял, что до этого жил неправильно, выбрав себе профессию, не соответствующую моим истинным наклонностям и возможностям; серьезность своего намерения целиком перейти в кино я доказал тем, что полностью порвал со всеми своими прежними делами; главная же причина, по которой я прошу его взять меня к себе в ученики, заключается в том, что такой замечательный мастер кино, такой выдающийся художник, каким он является, обязательно должен иметь учеников, а я их пока около него не вижу; между тем именно я смог бы стать, как мне кажется, продолжателем его принципов в искусстве, так как, несмотря на разницу в возрасте, у нас есть несомненная общность в мироощущении — ведь недаром же он (признанный, заслуженный, увенчанный и т. д.) взялся снимать фильм по моей первой книге.

Он долго молчит после заключительного аккорда моей путанной речи. Потом встает с пенька и, не глядя на меня, говорит:

— Вам нужно уехать отсюда.

Ошеломленный, я не верю своим ушам. Уж не ослышался ли я?

— Почему? — выдавливаю я наконец из себя.

— На это есть две причины, — говорит он. — Во-первых, мне не нужны ученики…

— Как не нужны? — не понимаю я.

— У меня нет времени для учеников, — говорит он. — Я слишком долго делал в кинематографе то, что не соответствовало моим взглядам и убеждениям. Теперь, когда наконец я могу делать фильмы так, как я этого хочу,мне надо торопиться. Я уже не молод. Мне нужно успеть сказать людям то, что я накопил за эти долгие годы разлада со своим умом и сердцем. Мне нужно воплотить свой жизненный опыт в мои картины…

— А вторая, — угрюмо спрашиваю я, — какая вторая причина, по которой я должен уехать отсюда?

— Вторая причина состоит в том, что вы мешаете работать актрисе, которая снимается в моем фильме.

— Как это мешаю? — недоумеваю я, — В каком смысле?

— В таком смысле, в каком молодой мужчина может занимать мысли молодой женщины! — резко отвечает он мне, и в его голосе я улавливаю злобные нотки. — Она слишком много думает о вас лично, вместо того чтобы думать о написанной вами книге!

Я смотрю на него. Он смотрит на меня. Мы встречаемся взглядами, и я вижу в его глазах выражение ревности. Нет, нет, не заурядной мужской ревности — это было бы слишком просто для него, повидавшего на своем веку и снявшего в своих фильмах столько прекрасных женщин, сколько мне, наверное, и присниться никогда не могло.

Я вижу в его взгляде ревность профессиональную. Он режиссер. Она актриса. Она снимается в его фильме. Значит, она не имеет права даже и думать о чем-либо другом, кроме как о своей работе. (Это и дальше он говорит уже вслух.) Сейчас она принадлежит только ему одному. Только его камере. И она должна отдаваться этой камере до конца. Она должна принадлежать только камере. Она должна забыть обо всем остальном. Все остальное только мешает ей сосредоточиваться на своем служении камере. Камера — вот сейчас ее царь и бог, мать и отец, брат и сестра, муж и любовник. И он, лично он, не позволит никаким молодым журналистам, как бы талантливы они ни были…

— Перестаньте! — обрываю я его. — Никто не давал вам права разговаривать со мной в таком тоне!

— Есть еще одна, третья причина, — злым, скрипучим голосом говорит он, — по которой вам немедленно нужно уезжать отсюда…

— Какая же? — в тон ему спрашиваю я.

— Вы мешаете работать не только ей… Вы мешаете работать и мне…

— Вот как? — горько усмехаюсь я и вдруг отчетливо начинаю понимать, что пришел в моей жизни конец какой-то большой-большой моей мечте, может быть слишком большой. — Чем же я вам мешаю?

— Вы мешаете мне своим физическим присутствием… Только здесь я начинаю, кажется, находить настоящий ключ ко всей картине… Но этот ключ лежит абсолютно вне вашей книги и даже вне сценария!

— Может быть, вам и моя книга мешает? — спрашиваю я, не надеясь, в силу явной глупости своего вопроса, получить на него ответ.

Но он смотрит на меня твердо и ясно.

— Да, мешает, — отвечает он громко и четко, — На данном этапе работы над фильмом мне ваша книжка уже мешает… Когда-то вы дали мне сильный творческий импульс, первотолчок… Но теперь вступают в действие другие факторы. Вы должны выходить из игры.

Вот так, выходить из игры… Я напряженно смотрю на него. А он уже не смотрит на меня. Он смотрит куда-то вверх — на верхушки елей, наверное.

— Значит, не нужны ученики? — идиотски бормочу я, чувствуя, что начинаю терять контроль над своими мыслями и чувствами.

— Вы никогда не сможете быть ничьим учеником! — запальчиво рубит он воздух рукой перед моим носом. — Вы всегда все будете делать по-своему! Вы всегда будете сопротивляться любому влиянию. Дух противоречия — вот ваша вторая натура!

Ну, это уж он слишком. Никто, кажется, не просил его подсчитывать количество моих натур.

— А ведь я вас даже любил когда-то, — задумчиво говорю я, глядя на его мексиканские ботинки — мокасины. — Относился к вам как сын к отцу. Надеялся старшего товарища найти, друга, советчика. Жаль…

Он делает несколько нервных шагов в сторону в своих мексиканских мокасинах. Я вижу, что его удивили и даже взволновали мои слова, но ему не нужны сейчас, в период работы над фильмом, никакие другие источники волнения, кроме своих мыслей. И поэтому он решает закончить свои отношения со мной грубо, наотмашь, чтобы я больше не мешал ему делать его фильм…

— Вы лично мне больше не нужны, — говорит он, отчетливо и напряженно выговаривая каждое слово, — Все наши дальнейшие отношения будут проходить только в рамках типового сценарного договора. Честь имею.

И он удаляется в своих мексиканских мокасинах.

Вот так. В рамках типового договора… А ведь когда-то души во мне не чаял. Дня не начинал, чтобы не пригласить меня по телефону к себе домой завтракать. В ресторанах за стол без меня не садился. И вот на тебе — будто кто-то из розетки шнур выдернул, которым мы с ним были соединены.

— А ведь я могу закрыть эту картину, — говорю я ему в спину, хотя сам прекрасно понимаю, что на дальнейшую судьбу этой картины у меня давно уже нету абсолютно никаких прав.

Но он останавливается. Поворачивается ко мне. Улыбается.

— Попробуйте, — говорит он, улыбаясь, — попробуйте…

Я вижу — он весь подобрался, как хищник перед прыжком. Втянул живот. Прижал руки к бокам. Опустил подбородок. Как боксер на ринге.

Да, такой никому не отдаст найденного им вне сценария ключа к будущему фильму. Вот он стоит передо мной — как гладиатор, кулачный боец за свой ключ. Эх, как хорошо было бы сейчас врезать этому гладиатору левой снизу вверх, наискосок по печени, а правой прямым в челюсть.

Он вдруг подходит ко мне почта вплотную.

— Ну ладно, — говорит он примиряющим тоном, — хватит… Погорячились, и хватит. Вам нужно успокоиться. И мне нужно успокоиться…

Почувствовал. Значит, почувствовал насчет левой по печени. Все-таки большой художник. Хорошая интуиция. И, наверное, не любит, когда его прямым в челюсть.

— Наши отношения, надеюсь, этим разговором исчерпаны, — говорю я жлобским протокольным голосом. — Завтра я уезжаю…

— Подождите, не порите горячку! — говорит он и протягивает мне пачку «Честерфилда».

Я сигареты у него не беру.

Он закуривает сам, с удовольствием затягивается, смотрит на меня и неожиданно подмигивает мне.

И вдруг я вижу на его лице то же самое выражение, которое было в самую первую нашу встречу, — заинтересованное, любопытное, доброжелательное.

«Тьфу ты, что за черт! — думаю я, теряясь в догадках, — Может быть, я как-то не так к нему в ученики попер? Может, я его обидел?»

А он стоит рядом со мной, покуривает, улыбается.

— Нам нельзя сейчас с вами ссориться, — говорит он вкрадчивым голосом, — наши с вами общие интересы сейчас слишком тесно переплетены…

И вдруг что-то как кольнет меня в левый бок — будто иголку между ребрами вставили…

— Вы должны быть заинтересованы в успехе нашего фильма. Для вас как для литератора это прежде всего реклама. И очень неплохая реклама…

И еще раз — как кольнет!

— Поэтому не нужно сейчас делать никаких глупостей и мешать мне снимать наш фильм, понимаете?

И еще раз! И еще!..

— Что же касается вашего желания учиться у меня режиссуре кино, то это можно попробовать… У вас есть хорошая журналистская хватка, вы человек безусловно одаренный и даже талантливый. И кроме того, вы, кажется, обладаете одной очень яркой и чисто мужской чертой характера — в любой ситуации вы стремитесь к победе…

2

А как все началось?

Сижу я однажды у себя в редакции, обыкновенный репортер (ну, правда, не совсем обыкновенный, но ведь репортер же — не депутат, не лауреат и т. д.), только что из Омска прилетел, надо срочно материал в завтрашний номер сдавать, двести строк, о подготовке к выборам, и вдруг раздается телефонный звонок… (Да, да, вот так в жизни все и случается: раздается вдруг обыкновенный телефонный звонок, и вся ваша жизнь поворачивается на сто восемьдесят градусов.)

Одним словом, раздается телефонный звонок, и приятный такой, деловой дамский голос называет фамилию кинорежиссера, о котором в то время не то чтобы вся Москва говорила, а во всем мире со всех углов кричали. Поставил он незадолго до этого такой фильм о войне, на котором плакали все подряд — и старики, и школьники. На всех заграничных фестивалях все призы подряд этот фильм завоевывал. Я, когда посмотрел его первый раз в «Ударнике», тут же вышел из зала, нашел директора и попросился еще на один сеанс. Необыкновенное производил впечатление.

В общем, называет мне приятный дамский голос фамилию этого кинорежиссера и говорит, что он, мол, режиссер, прочитал мою повесть в журнале (первую повесть я в своей жизни написал) и хотел бы поставить по этой повести фильм. Как, мол, я сам-то — не против?

Нет, вы представляете ситуэйшен? Кинорежиссер этот — лауреат, депутат, а я — репортер, член профсоюза работников культуры (повесть в журнале пока не в счет, ведь в газете же я работаю — как говорится, от зарплаты до зарплаты).

Да, выслушал я приятный дамский голос и говорю, что, мол, хватит тут меня с утра разыгрывать, дураков нету. И вешаю трубку. (У нас в редакции часто такие розыгрыши устраивали, звонят, например, кому-нибудь и говорят: вашу заметку в сто двадцать строк о новом кукурузном комбайне хотят опубликовать в Большой Советской Энциклопедии. Будьте так добры, перепечатайте ее на машинке в шестнадцати экземплярах и привозите к нам на Воронцовский бульвар… Ну, и находились умники, везли на такси свои сто двадцать строк в орган Академии наук.)

Тут же опять звонок. Тот же приятный дамский голос, уже посмеиваясь, говорит мне, что никто меня не разыгрывает, разговор вполне серьезный. (И в сторону кому-то: «Не верит…»)

Кто же это, думаю? Кому делать нечего? А в трубку говорю, что спасибо, мол, чувствительно благодарен за приглашение, но сейчас мне не до таких высоких материй, как кинематограф, — двести строк о подготовке к выборам надо в завтрашний номер сдавать.

И опять вешаю трубку. И тут же думаю: а может, и взаправду хотят фильм поставить, а? Может, теперь разозлятся и все пропало, а?

В третий раз звонок раздается. Беру трубку. Мужской голос — солидный, уверенный. Называет свою фамилию (ту самую, знаменитую). Ко мне обращается по имени-отчеству. Конечно, говорит, это смешно, что вы никак не можете поверить, что вас не разыгрывают. Но на этот раз это действительно так — вас не разыгрывают. И не могу ли я сейчас (не вообще сейчас, а именно сию же минуту) подъехать к нему на квартиру, чтобы обговорить детали нашей совместной будущей работы?

Я, конечно, смутился, но вида не подаю. Ладно, говорю, давайте адрес. «Может быть, за вами машину послать?» — спрашивает солидный голос. Ничего, говорю, не большой барин, на такси доберусь. А сам до сих пор не верю, хоть убейте.

Ну, приезжаю я по адресу, смотрю — на дверях табличка. Он. Я даже испугался немного. Неудобно, думаю, что я с ними так разговаривал.

Звоню. Открывается сразу дверь. Смотрю — в коридор сразу человек пять народу выходят. Впереди — сам. Здоровый, седой, носатый. Разглядывает меня молча, улыбается.

— Ну, здравствуйте, — говорит, — здравствуйте. Трудно вас было заставить поверить в самого себя.

Я, конечно, извинился. У нас, говорю, в редакции хохмач на хохмаче. Каждый день розыгрыши.

Он приглашает меня в кабинет. И вся толпа, которая в коридор высыпала, тоже за нами идет.

— Что-то очень уж молодой, — говорит кто-то у меня за спиной.

— Молодой и большой, — вторит другой голос. — Спортсмен, наверное.

— Если спортсмен, тогда толку не будет, — вздыхает первый голос.

Это все обо мне, значит, говорят.

Ну, заходим мы все в кабинет, садимся. Хозяин меня со всеми знакомит — это, оказывается, народ из его съемочной группы: ассистенты, операторы, художники. Они, оказывается, по моей повести уже съемочную группу организовали, пока я в Омске подготовкой к выборам интересовался.

Поговорили мы о том о сем, как я в Омск слетал (они, оказывается, уже ждали, когда я вернусь). Потом режиссер начал мою повесть нахваливать (настоящая, говорит, трагедия, давно таких не читал), и все остальные поддакивают ему — не повесть, мол, а чистое золото, шедевр на полотне, так и просится сама на экран. Я, конечно, молчу, хотя и волнуюсь, фотографии с дарственными надписями на стенах разглядываю (Чарли Чаплин, Мери Пикфорд, попы какие-то в рясах).

Вдруг режиссер просит всех замолчать и спрашивает меня очень вкрадчивым голосом:

— Скажите, пожалуйста, Олег, а вы смогли бы месяца, предположим, за два написать для нас сценарий, а?

Ну что мне было отвечать ему? Не смогу? Неинтересно. Да и сам я тогда еще не знал — смогу или не смогу. А что, если смогу? Ведь написал же я повесть, которая ему понравилась, по которой ему фильм хочется поставить?

— Надо попробовать, — говорю.

— Обязательно надо попробовать, — говорит режиссер. — Это будет для вас очень интересно!

— А вообще-то вы когда-нибудь писали сценарии для полнометражных художественных фильмов? — спрашивает меня режиссерская ассистентша, и тут я сразу же по голосу понял, что это именно она мне в редакцию звонила.

— Вообще-то не писал, — отвечаю, — ни художественных, ни антихудожественных.

Все засмеялись.

— А он остроумный, — говорит кто-то из съемочной группы у меня за спиной. — Должен написать за два месяца.

Режиссер после моей реплики посмотрел на меня очень внимательно, как барышник на лошадь, потом берет меня за колено и говорит:

— А знаете что? Сейчас мы поедем на студию, пойдем прямо к директору, заключим с вами договор, получите вы аванс — пятнадцать тысяч полнокровных советских рублей, — и садитесь, черт возьми, за сценарий! Нечего зря время терять!

— Как на студию? — говорю я. — Мне обратно в редакцию надо. Мне еще двести строк в завтрашний номер нужно сдать.

Режиссер поднял брови:

— Какие двести строк? Ровно через полчаса вы получите аванс — пятнадцать тысяч рублей… Плюньте вы на свою газету!

Поворачивается к ассистентше.

— Бэллочка, — говорит, — надо как-то разобраться с его работой. Устроить ему отпуск на полгода, что ли?

— Завтра же я поеду к их главному редактору, — говорит ассистентша. — Что-нибудь придумаем.

— Ну вот и прекрасно, — улыбается режиссер и опять на меня, как цыган на лошадь, смотрит, с головы до ног меряет.

Смерил и говорит:

— Вы же практически уже давно не журналист, дорогой вы мой! Вы же писатель божьей милостью. А теперь еще и сценарист. Написали первоклассную повесть, скоро вас Европа начнет переводить. Узнают, что я хочу по вашей вещи ленту сделать, и тут же начнут переводить.

Поворачивается опять к ассистентше:

— Бэллочка, как у нас с машиной?

— Машина у подъезда, — бодро отвечает ассистентша.

— Едем! — говорит режиссер, встает, обнимает меня, как родного брата, и ведет в коридор.

Через двадцать минут мы были на киностудии, а через час у меня действительно лежали в кармане пятнадцать тысяч полнокровных советских рублей.

А на следующий день, перед самым обедом, наш главный редактор объявил мне, что по просьбе Министерства культуры, подписанной самим министром (ай да Бэллочка!), мне действительно предоставляется творческий отпуск на три месяца без сохранения содержания.

А еще через день Бэллочка уже везла меня на режиссерской «Волге» в подмосковный дом отдыха творческих работников, чтобы, уединившись в отдельной комнате (путевка-то бесплатно!), я начал бы создавать эпохальное произведение советской кинодраматургии. (Прямо не жизнь началась какая-то, а сказка. «А может быть, «киножизнь» — это и есть настоящая жизнь», — подумал я, когда мы с Бэллочкой катили в дом отдыха.)

Накануне отъезда мой благодетель, режиссер, пригласил меня в Дом кино, в ресторан.

— Ровно через год, — сказал он, когда я начал было отказываться, — будет готов наш фильм, и вы сразу станете очень модным писателем. Вас начнут посылать за рубеж, на всевозможные форумы, конгрессы, фестивали. У вас будут брать интервью, вас будут приглашать на приемы, обеды, ужины. И вам, дорогой мой, надо быть готовым к этой светской жизни! Надо уже сейчас, черт возьми, начинать устанавливать контакты, связи, знакомства.

И действительно, не успели мы сесть за столик, как сразу же начали к нам подходить разные знаменитости — кинозвезды, народные артисты, драматурги. Режиссер всех знакомит со мной и говорит, что, мол, да, да, совершенно правильно — именно с этим молодым и красивым гражданином, безумно талантливым журналистом и писателем, честь открытия которого для кино принадлежит именно ему, режиссеру, он и собирается делать свою новую, безумно интересную ленту. Прошу любить и жаловать, а главное, запомнить фамилию этого молодого гиганта — Олег Курганов. Через год эта фамилия-де будет знаменита не менее моей.

Вечер тот, надо сказать, удался. Мы, естественно, выпили (и не чего-нибудь, а настоящего французского коньяка), я полез было расплачиваться, но благодетель мой приказал официанту денег у меня не брать, с царским великодушием расплатился сам и повел меня через весь ресторан знакомиться с такими двумя балеринами, что — у-у! — просто с ума можно было сойти, такие это были балерины (на какие-то очень редкие цветы они были обе похожи, на длинные и фиолетовые цветы).

Режиссер шепнул мне на ухо, что завтра утром мне надо отбыть в дом отдыха творческих работников — создавать эпохальное произведение советской кинодраматургии, — и поэтому, мол, никаких продолжений.

Я встал, поклонился и хотел было двигать на выход, но в это время одна из балерин вдруг спрашивает:

— Скажите, Олег, а какой у вас рост?

— Одна тамбовская сажень, — говорю, — без двадцати двух сантиметров. Вес — пять с половиной пудов.

Еще раз поклонился, сделал полуоборот и двинул на выход. Успел только услышать, как режиссер мой шепнул балеринам: «Талантлив, как змей!»

А на следующее утро, войдя в отдельную комнату в подмосковном доме отдыха творческих работников, попрощавшись с Бэллочкой и взглянув в окно на залитую солнцем белую снежную поляну, я потянулся, раскинул в стороны руки и рассмеялся.

Мне было двадцать восемь лет. Я окончил Московский университет. Работал в одной из лучших московских газет. Здоров был как бык. Напечатал повесть во всесоюзном журнале. Всемирно известный кинорежиссер предложил мне писать для него сценарий. В одном кармане у меня лежали пятнадцать тысяч рублей, в другом — договор с киностудией на остальные сорок пять.

Я сел за стол, вынул из чемодана пачку чистой бумаги и принялся за сценарий, хотя абсолютно никакого понятия еще не имел тогда об этом высоком жанре советской литературы. «Чем, думаю, черт не шутит? Не одни же боги, в конце-то концов, обжигают горшки и пишут киносценарии. Ведь сделал же я повесть, которая понравилась ему, человеку, избалованному всей мировой литературой и драматургией? Ведь поверил он в меня… Так почему же, на самом-то деле, я сам в себя не могу поверить?.. Могу или не могу?.. Могу. И все, и точка. Хватит вешать лапшу. Через два месяца кладу ему на стол сценарий».

3

А может быть, начать с того, как мне досталась эта моя повесть — будущий «шедевр» советской кинодраматургии?

Как я сначала прошел ее всю пешком по тайге? Каждую строчку ногами. От первой до последней, а?

Как мы загибались полтора месяца в северной Якутии без рации. Как три недели жратвы не было ни грамма. А зима на носу. А у нас девчонка беременная на руках. А муж ее, мужчина двадцати одного года, взял и кончил себя. Запсиховал и кончил, а жену свою беременную нам оставил. И как мы две последние недели тащили ее на себе. А она без памяти. А жратвы нет ни грамма… И как нас потом под суд отдали за то, что у нас, мол, в отряде человек погиб. За то, что мы рацию в тайге якобы бросили. Я говорю: она же испортилась! А следователь мне и говорит: а вы бы ее принесли с собой, испорченную, тогда бы и обвинение в том, что вы ее халатно потеряли, было бы снято.

Меня из-под следствия, конечно, редакция освободила. Как говорится, братья-журналисты выручили из суровых объятий богини Фемиды. Потому что в маршрут этот я ходил не как геолог, а в качестве корреспондента, репортера, чтобы потом, после всего увиденного и услышанного, написать в свою газету серию репортажей о том, как были найдены в Якутии алмазные месторождения.

Ну, а на севере, знаете как? Вылезли мы из тайги вдвоем с Жоркой Гребенюком, начальником отряда нашего поискового, с девчонкой беременной на руках, а у нас спрашивают: а четвертый где?.. Где, где — к верхним людям ушел, говорим, вот где.

А тут еще девчонка наша беременная по глупости по своей бабьей наболтала про нас, что мы с Жоркой насмехались над ее мужем, что, мол, это мы виноваты в его гибели. (Ее, конечно, винить за это нельзя. Она тогда в таком состоянии была, что ее сразу в психиатрическую больницу забрали…) Ну, а мы с Жоркой, дураки, конечно, подшучивали немного в маршруте над ее Петриком — смешной был такой парень, мордатый, хозяйственный, скопидомистый. А уж пожрать любил! Целого поросенка мог за один присест убрать…

Ну, а когда забарахлила наша рация, когда сбились мы с пути и поперли совсем не в ту сторону (тут еще дожди пошли некстати), когда консервы стали к концу подходить, Петро наш стал без еды психовать. А тут еще выяснилось, что жена у него беременная. А женщине в такое время, конечно, питание особое нужно, сами понимаете. А мы ягодки по болотам собираем. И идти из-за нее во всю силу не можем. Да и с маршрута сбились — нас самолет в одном месте ищет, а мы совсем в другую сторону прем.

Жорка Гребенюк, начальничек наш, когда узнал про эту беременность, сразу Петрику: «Ты чего же, говорит, здесь наработал, а?»

Петрик оправдывается: «Это, говорит, не здесь, это еще дома».

«А если еще дома, так зачем же ты беременную бабу с собой в тайгу потащил, а?»

«А я откуда знал, что она беременная? — защищается Петрик. — Она сама об этом только здесь узнала!»

«Ах, ты не знал! — говорит Жорка. — Вот в чем дело. Младенец невинный!»

Одним словом, рассказала про все эти дела наша Кланя, Петрикова жена (когда мы ее из тайги вынесли), одной своей подружке. Та — другой, а прокурор — он вот он, рядом стоит.

Вот этот самый прокурор и спрашивает у Жорки:

— Гребенюк, — говорит, — согласно показаниям вдовы рабочего Петра Кривулина, было у вас по отношению к нему в маршруте рукоприкладство?

— Было, — говорит Жорка. — Было один раз, когда мы узнали, что Клавка беременная.

— Подтверждаете? — спрашивает прокурор у меня.

— Подтверждаю, — говорю я.

— Гребенюк, — спрашивает прокурор, — признаете, что высмеивали покойного Кривулина во время маршрута?

— Я его не высмеивал, — говорит Жорка, — я ему только говорил, что он жрет, как боров, а консервы на всех считанные!

— Произносили слово «боров»? — допытывается любознательный прокурор.

— Произносил, — говорил Жорка.

— Так, — говорит прокурор и на меня смотрит: — Ну, а вы признаете, что высмеивали покойного Кривулина во время маршрута?

— Когда мы узнали, что Клава беременна, я сказал ему, что он похотливый мерзавец. Потому что он мог быть причиной гибели всего нашего отряда. Потому что из-за беременности Клавы мы двигались со скоростью черепахи, когда заблудились. А приближалась зима. А продуктов у нас не было…

— Постойте, постойте, — говорит прокурор, — не все сразу. Подтверждаете, что называли покойного Кривулина мерзавцем?

— Подтверждаю, — назло ему говорю я, хотя мог бы ничего и не подтверждать, потому что, может, я ничего такого и не говорил.

— Ну, вот и все, — приветливо так говорит нам прокурор.

И выписывает постановленьице о привлечении нас обоих к уголовной ответственности. Понуждение к самоубийству. И действия, направленные на усугубление у будущей жертвы подавленного состояния.

А мерой пресечения в подследственный период заботливый наш прокурор избирает для нас содержание под стражей, чтобы не было, как говорится, соблазна незаметно удрать на самолете на материк (там, на севере, все, что лежит южнее Полярного круга, называется материк).

На четвертый день за мной из Москвы прилетел заместитель главного редактора. Поговорили они с прокурором часа два, полистал заместитель мое дело (он сам-то, заместитель, по образованию был юристом), и к вечеру прокурор написал второе постановление — о прекращении против меня уголовного дела.

Другими словами, меня из камеры выпускают, а Жорку нет. Я говорю заместителю нашего главного редактора: надо помочь парню, ведь ни за что же сидит. Рацию, видите ли, им нужно было испорченную принести! А кто Клавку беременную бы нес?.. А что касается понуждения к самоубийству, так это же сплошная липа. Мало ли дураков слюнявых на белом свете?

Заместитель наш пробует еще раз с прокурором поговорить. Надо, говорит, против Гребенюка тоже прекращать следствие. Ведь дутое же дело. Ни один же надзор такое дело не пропустит.

А прокурор уперся — ни с места.

Я говорю заместителю нашего главного редактора: пока Гребенюк в камере сидит, я никуда отсюда не поеду. Он, говорю, знаете какой парень, этот Гребенюк? Он же последние километры не только Клавку на себе тащил, он и меня все время вперед толкал. Я же ослаб совсем в этом голодном маршруте, каждую минуту лечь хотел, спотыкался, падал, около каждого камня садился, на коленях полз, совсем концы отдавал, а ведь мастером спорта в молодые годы был. У меня ноги опухли, цинга началась… А Жорка, жилистый черт, привычный к таким приключениям, все время тормошил меня, песни в ухо мне пел, Москву вспоминал, про челюскинцев мне рассказывал, про папанинцев…

Он же, Гребенюк, в прошлые годы несколько месторождений здесь открыл. Он лучшим техником-прорабом в экспедиции все время был, на доске Почета висел, ударник коммунистического труда. Он же герой нашего времени, человека на себе из тайги вынес, а его за это под суд, да? Да я тут всю землю вокруг этого заразы-прокурора съем, а Жорку из-под следствия вытащу! Он двух людей спас, а они его судить! Да я их…

В общем, стал я психовать. За нож стал хвататься. Крепился, крепился, а тут не выдержал.

Пошел наш заместитель в райком партии. А там ему говорят: а чем вы, собственно говоря, недовольны? Вашего-то человека отпустили? Отпустили. А Гребенюк — наш, местный. Вам какая о нем забота? Кроме того, он действительно совершил должностное преступление. Не обеспечил технику безопасности. Об этом уже весь район знает. Тут обратного хода нет. Этого дела теперь просто так не прикроешь.

А здесь еще родители Петрика из Белоруссии прибыли. Отец его (тоже такой же, как Петрик, — мордатый, щекастый) прямо вслед за нашим заместителем в райком попер. Если, говорит, Гребенюка законным судом не осудят, так я его своим судом жизни лишу.

А как узнал, что и я при всех делах с его Петриком в тайге был и теперь нахожусь на свободе, прямым ходом идет ко мне в гостиницу. Входит, рука в кармане. Я как увидел на нем Петриковы щечки и глазки кабаньи — огнем всполыхнулся! «Руки, — кричу, — на стол, гадина! А то я тебя сейчас изуродую хуже трамвая, что бы у тебя там в кармане ни было — пистолет или финка!» Он испугался такой неожиданной ненависти к себе, вытащил руки, молчит. «А теперь, — говорю я ему, — чеши отсюда, пока я тебя сам не пришил. За то, что ты Петрика такого паскудного на белый свет произвел. Из-за которого теперь хорошие люди страдают».

Петриков папаша поморгал кабаньими глазками, поморгал и ушел. Не ожидал он, видно, от меня такого встречного озлобления. А заместитель наш меня в тот же вечер в самолет и в Москву! «Остыть, говорит, тебе немного требуется. Отдохнуть от изучения жизни. А то ты тут самостоятельный срок схватишь, независимо от своего Гребенюка».

Я в Москве и в самом деле остыл немного от своих северных приключений, взял очередной отпуск, нашел одного старого приятеля (он адвокатом работал, юридический факультет окончил, хитрый был такой парнюга — мы еще в баскетбол в одной команде играли) и вместе с ним отправился обратно на север, в Якутию. Только-только успели прилететь к Жоркиному суду.

Петриков папаша к тому времени тоже остыл, сидел на суде тихий, смирный, щеки по плечам распустил, плакал… Мне его даже жалко стало.

В Жоркиной экспедиции я собрал комсомольское собрание и попросил, чтобы мне поручили роль общественного защитника. Поручили.

Начинается суд. Мой московский приятель-адвокат из прокурора в первый же день клоуна сделал, а из обвинительного заключения — решето. Одна сплошная дыра от обвинительного заключения осталась. Никакого состава преступления.

Но прокурор не сдается. И председатель суда его все время поддерживает. А нас все время осаживает. А народные заседатели — и того хуже… Одна была какая-то дальняя родственница или приятельница родителей нашей Клани ненаглядной (поселок-то хоть и районный был, а народу в нем жило как в двух московских кварталах, все друг другу кумовьями и сватами приходились. А второй народный заседатель — старичок такой сибирячок — с Петриком Кривулиным кое-какие коммерческие отношения по линии рыболовецкого инвентаря поддерживал (сети там всякие капроновые, снасти, вентери — Петрик наш и по торговым делам соображал очень неплохо). Об этом обо всем нам потом ребята из Жоркиной экспедиции рассказали.

Жорка на суде держался как орел. Никаких снисхождений не просил. Наказывайте, говорит, если считаете виноватым.

Я смотрел, как он на скамейке на этой проклятой между двумя милиционерами сидел, и злость меня разбирала — слов не было. Неужели, думаю, можно человека по такому «дырявому» обвинению свободы лишить?

Короче, закатали Жорку моего Гребенюка на четыре года. За преступную халатность, за нарушение, за необеспечение и т. д. и т. п. Жорка только усмехнулся, когда услышал приговор.

4

Вернулись мы в Москву. Я стал по инстанциям ходить, правду искать. Невеселое это занятие, прямо скажу. Только через пять месяцев сообщили мне, что дело Гребенюка слушалось вновь и приговор оставлен без изменений.

Что было делать? Я совсем приуныл. Работать стал плохо.

Надо сказать, что в это грустное время очень мне коллектив нашей редакции помог. Я уж не говорю о том, что заместитель нашего главного не поленился на север слетать, от суда меня отвел.

Так вот, однажды вызывает меня к себе наш главный редактор. Я захожу, смотрю — у него уже человек пять сидит: отдел фельетонов, отдел писем, комсомольский отдел, отдел рабочей молодежи и юрисконсульт.

Главный говорит мне:

— Я здесь собрал все наши отделы, которые могли бы вам помочь. В одиночку вы все равно ничего не добьетесь. План действий такой: если раньше я считал, что выступать со всей этой историей на страницах нашей газеты не очень этично, так как в ней замешан наш сотрудник, то теперь моя точка зрения переменилась. Весь коллектив редакции видит, как вы маетесь, работать перестали совсем, — и в конце концов, вы получили эту душевную травму, как теперь говорят, на производстве. И производство обязано вас взять под защиту, равно как и вашего Гребенюка. Я принял решение — опубликовать большую статью об этом случае. Напишет Борис Николаевич (зам главного). Он сам юрист, был там, знает этих людей… Задача отделов: довести статью до соответствующих организаций — Верховного суда, Прокуратуры Союза, ЦК комсомола, ВЦСПС, Министерства геологии, а также до всех местных органов, включая партийные. Дать понять всем, что мы будем пристально следить за ходом дела, что это не дежурный наш интерес, а кровный. Промежуточная цель — снижение срока Гребенюку, конечная — освобождение… Вы лично, — обращается главный ко мне, — свяжитесь с начальником колонии, в которой находится Гребенюк, поинтересуйтесь, как он ведет себя, как работает. Ему самому дайте телеграмму, чтобы не имел никаких замечаний по внутреннему содержанию и режиму. Когда выйдет статья, пошлите ему газету и подробное письмо… Я думаю, дело кончится в нашу пользу.

…Через три месяца после опубликования в нашей газете статьи «Случай в тайге» Верховный суд РСФСР снизил Жорке срок содержания в исправительно-трудовых колониях до двух лет (наш главный словно в воду смотрел, он в таких делах тертый был мужик).

А еще через месяц коллегия по уголовным делам Верховного суда СССР пересмотрела Жоркино дело с участием самого осужденного и по представлениям администрации колонии, а также многочисленных организаций (ВЦСПС, министерство, комсомол и т. д.) сочла возможным освободить гражданина Гребенюка Г. В. из мест заключения досрочно.

…Сейчас уже не помню точно, с чего именно начал я писать эту свою повесть о нашем технике-прорабе Гребенюке Г. В. Хотел будто бы поначалу только очерк для нашей газеты об одном невезучем романтике сделать, но потом вижу — не влезают все мои мысли в один очерк. Пошел я к главному редактору и говорю — так, мол, и так, хочу написать повесть о том самом деятеле, которого вы сами помогали когда-то из тюряги вытаскивать.

— Ну что ж, — говорит главный, — мы вполне можем такую повесть напечатать.

— То есть как это «мы»? — удивляюсь я. — Повесть в газете?

— А почему бы и нет? — подмигивает мне главный. — Будем давать с продолжением. Два месяца будем печатать повесть на морально-этическую тему. Привлечем, так сказать, внимание всесоюзного читателя. Другие газеты лопнут от зависти. Согласен?

— Надо подумать, — говорю я уклончиво.

— И думать нечего! — рубит главный, — Кабинет моего второго зама сейчас свободен. Садись и пиши. Рядом со мной будешь сидеть. Чай тебе будут носить из буфета редколлегии, бутерброды с красной икрой. Где ты еще такие условия найдешь?.. Да еще зарплату будешь получать. А в редакции я скажу, чтобы ни на какие другие задания тебя не отвлекали, что ты выполняешь мое личное, особо важное поручение.

Вот так у нас в редакции делалось. И чай, и красная икра. Если нужно. Если надо приковать внимание всесоюзного читателя. А чтобы другие газеты лопнули от зависти, так на это святое дело не только красной, но даже и черной икры не было жалко.

5

Вот так я и написал первую в своей жизни повесть — ту самую повесть, будущий «шедевр» советской кинодраматургии. Очень сильно мне хотелось тогда ее написать. Я просто не мог тогда ее не написать — жгли меня мысли о технике-прорабе Гребенюке Г. В. день и ночь. Освободиться мне нужно было от него, снять с души напряжение. Чувствовал я себя очень сильно виноватым в Жоркиной судьбе — ведь это же действительно я его с панталыку сбил: прилетел из Москвы, из столичной газеты, влез в душу, уговорил взять с собой в плановый маршрут, чтобы, как говорится, изучив на практике вес приемы и методы, правдиво потом рассказать об этом читателям на страницах своей газеты.

Но все получилось совсем не так, как задумывалось. Маршрут наш окончился, прямо скажем, невесело — один человек погиб, второй в тюрьму попал, третий с ума сошел (Клава Кривулина, Петрикова жена, потом в сумасшедшем доме мертвого ребенка родила). И только я один сухим из воды вышел. Редакция помогла (ВЦСПС, комсомол, прокуратура). Главный редактор за шиворот из камеры вытащил.

В общем, наломал я в Якутии дров (Петрик — к верхним людям, Гребенюк — в тюрьму, Кланя Кривулина — в сумасшедший дом), а сам жив-здоров, готов к выполнению новых заданий руководства. (А может быть, за все эти мои якутские приключения жизнь меня потом свадебным путешествием в Ливан «наградила», Бейрутом наказала, и всеми моими мучениями в Бейруте, и той ночью в Париже?)

Словом, засел я писать свою первую повесть — будущий «шедевр» советской кинодраматургии. Впечатлений жизненных у меня в то время, согласитесь, было много (даже чересчур много), так что выбирать было из чего.

Но вот странное дело, — когда положил я перед собой чистую стопку бумаги, не захотелось мне почему-то начинать с нашего северного маршрута, после которого столько черепков битых осталось, а захотелось почему-то вспомнить все с самого начала — как я летел в Якутию, как провожала меня жена во Внуковский аэропорт и говорила мне по дороге в машине, что ей осталось одеваться и жить активной женской жизнью десять — пятнадцать лет, и поэтому она, мол, хочет уехать со мной за границу, и как я долго-долго летел потом на старом тихоходном «Ли-2» надо всей страной — над Поволжьем, Уралом, Западной Сибирью и Восточной Сибирью, как мы садились в Казани, Свердловске, Омске, Новосибирске, Красноярске, Иркутске, и как неожиданно с высоты пяти тысяч метров распахнулась; вдруг после Витима огромная панорама Лены (от горизонта до горизонта), и как я вспоминал, глядя в круглое окно — иллюминатор на великую реку, вытекающую из-за горизонта и впадающую в противоположный горизонт, все свои прежние поездки и полеты по стране — автомобильные дороги Памира и Тянь-Шаня, полярные станции па льдах Арктики, вулканологический лагерь на Камчатке, поход на гусеничном вездеходе через! Таймыр, берег Харитона Лаптева и рыболовецкий сейнер в Баренцевом море…

И как я прилетел наконец в Якутию, на центральную базу алмазной экспедиции, и как я начал летать по разведочным партиям по всей Якутии с юга на север и с севера на юг, и как я написал не через две недели, а уже через три дня свой первый репортаж о героизме и мужестве и отослал его в Москву (а потом написал и послал еще два репортажа), и как я устроился рабочим в разведочный отряд, и вдруг разнесся слух, что далеко на севере нашли первую кимберлитовую трубку — коренное месторождение алмазов, древний потухший алмазный вулкан, и я как угорелый бросился туда, стараясь всех опередить, подгоняемый извечной журналистской страстью — первым быть на месте событий, и через несколько дней тонконогая и пугливая белая лошадь уже несла меня к месторождению вдоль безымянного ручья, который будет потом назван моим именем, на берегу которого я был и счастлив, и несчастлив, на берегу которого я встретил ту самую женщину, топографиню, которую приказал себе забыть и забыл на целых пятнадцать лет и которая позвала меня ночью в палатке, а я сделал вид, что сплю, а сам держался из последних сил, думая о жене и сыне, чтобы только не повернуться к ней.

Да, вспоминалось мне обо всем этом, но писать повесть я почему-то начал с того самого дня, когда я впервые увидел Гребенюка (он уходил один на два дня в тайгу на оленях, в маленький, прикидочный маршрут, я попросил его взять меня с собой, и в эти-то два дня в тайге мы и договорились о нашем будущем, большом, плановом маршруте, в котором Петрик Кривулин погиб, а Кланя Кривулина умом тронулась, а сам Гребенюк срок заработал, а я, столичный журналист и бывший супермен, «герой древней Эллады» и нашего времени одновременно, тоже чуть было не загнулся — цингой заболел, половину зубов потерял, а после маршрута за нож стал хвататься, Петрикова папашу хотел пришибить…).

Что с нами произошло тогда? Почему мы заблудились? Кто на нас все наши несчастья начал сыпать — бог, рок, судьба, провидение? Может быть, какие-нибудь древние алмазные духи или алмазные джинны, которые столько лет прятали от людей в тайге свои кимберлитовые трубки, окутывая их едкими лиловыми туманами умирающих гейзеров, обрушили на нас свой гнев? Может быть, они, узнав, что к их тайне вместе с геологами подбирается журналист, который разнесет потом эту тайну по всему свету, решили уничтожить наш отряд, чтобы сохранить свою тайну в секрете, но что-то у них там такое произошло, какая-то неувязка получилась, и они все перепутали, все наоборот сделали: сначала Петрика прикончили, потом Кланю, потом Гребенюка, а до меня, до главного своего врага, так и не добрались.

А может быть, свою кару для меня они решили до Бейрута приберечь, до той ночи в Париже? Чтобы не все так гладко и сладко у меня в жизни получалось — спорт, университет, Великие Луки, газета, Якутия, книга, деньги, Бейрут, Рим, Париж, а?

Одним словом, взялся я писать свою повесть, начиная со знакомства с Гребенюком, но сам Гребенюк у меня с первых же страниц получаться почему-то стал не таким, каким он в жизни был, а каким-то другим — более возвышенным, что ли. И Петрик стал другим получаться, и даже Кланя. Почему это произошло — я, конечно, точно объяснить не могу. (Гребенюк, например, в одном из писем из тюрьмы написал мне, что мы сбились с дороги из-за того, что в отряде была нездоровая обстановка: каждый хотел быть лучше, чем он был на самом деле, каждый хотел «показаться» перед корреспондентом из Москвы, и в первую, мол, очередь хотел «показаться» он сам, Гребенюк, а тут еще рация испортилась и Клавка оказалась беременной — и пошло, и поехало…)

Может быть, и я в повести тоже хотел всех сделать лучше, чем они были на самом деле? Хотя перед кем мне-то было «показываться»? Перед главным редактором своим? Может быть, может быть…

Внешне Гребенюка я почему-то изобразил похожим на себя — превратил его в бывшего спортсмена. Петрика, обжору и бабского страдателя, сделал этаким романтическим юнцом. Кланю, бабенку в общем-то глупую и недалекую, тоже представил почему-то в образе некоей возвышенной особы, тайно влюбленной в нового, романтического Петрика.

И вот только для меня самого в повести места не нашлось (в те времена журналист для литературного произведения был явно неподходящей фигурой).

Но зато все свои мысли и чувства я отдал Гребенюку (в повести у него, конечно, другая фамилия была). Даже отношения с собственной женой (тайные настроения по этому поводу и все свои сомнения) доверил я Гребенюку. Все-все, вплоть до того самого нашего разговора в машине, когда она меня во Внуково провожала.

И может быть, именно потому так и понравилась повесть моя кинорежиссеру, благодетелю моему, что главный герой ее как бы сразу на двух живых людей был похож — на Жорку Гребенюка и на меня самого, а? И даже не столько на меня такого, каким я был на самом деле, сколько на такого, каким мне быть хотелось.

Петрик и Кланя тоже вроде бы ничего получились. «Это же абсолютно живые современные молодые люди! — кричал мой благодетель на обсуждении моей повести в Доме кино. — Это современная молодежь с ее абсолютно новым, раскованным отношением к вопросам любви и секса!» (Я вообще-то много в южных отрядах таких романтических пар встречал. Приехали в Якутию из центральных областей, приехали вдвоем — заработать денег на будущее, испытывают, безусловно, симпатии друг к другу, но держат их в тайне — иногда даже не показывают виду, что знают друг друга.)

Одним словом, написал я повесть, но в газете нашей опубликовать ее так и не удалось. Главный наш в го время уехал в длительную командировку в одно иностранное государство.

6

Отнес я повесть в журнал. И что удивительно — звонят мне через неделю и говорят — повесть вашу будем печатать в следующем номере. Я думал, что разыгрывают, но нет — выходит очередной номер, и в нем вместе с моей фотографиейдействительно напечатана повесть.

А тут как раз и книга моя о Якутии вышла. Получил я деньги, уплатил за путевки и отправился в Ливан.

Ну, что из этого вышло, уже известно. Сразу после возвращения ушел я из дома, снял комнату, махнул в командировку в Омск, прилетаю обратно, — и вот тут-то и раздается звонок от кинорежиссера, от благодетеля моего — лауреата и борца за мир. Договор, аванс, ресторан в Доме кино, балерины…

Короче, гони сценарий через два месяца. Я уединился в подмосковном доме отдыха творческих работников, почитал кое-какие книжечки о том, как надо писать киносценарии (есть такие учебники, очень даже неплохо написаны, так что все очень «просто» — прочитал учебное пособие, покупай пишущую машинку, садись и создавай будущий шедевр советской кинодраматургии).

Тем не менее свой сценарий за два отпущенных мне месяца я почему-то не написал. (Дело оказалось и простое, и сложное.) Возвращаюсь я в Москву, и в чемодане у меня лежит только половина сценария.

Режиссер, как только узнал об этом, кинулся со всех ног мне помогать. Каждый день меня к себе приглашает, ходит со мной в обнимку по Дому кино, по вечерам сидим мы с ним регулярно в ресторане — то да се, Феллини, Антониони, скрытая камера, блуждающая маска… Наконец ставлю я точку. Благодетель последнюю страницу прямо из машинки выхватывает, запирается у себя в квартире на целый день, вечером звонит — приезжай.

Приезжаю, вхожу в кабинет с фотографиями (Чарли Чаплин, Мери Пикфорд). Благодетель сидит за письменным столом и кисло так на меня поглядывает. А рядом с ним похаживает какой-то очень уж оживленный человек с внешностью Раджа Капура — усики, полуседая шевелюра, наимоднейший темно-серый костюм в белых яблоках, галстук-бабочка (не то фокусник, не то факир, не то ученый индус — чалмы только не хватает). И глаза почему-то все время разной величины: один полуприкрыт, а второй, огромный, как чернослив, на меня так и зыркает, а потом — наоборот: второй глаз отдыхает, а первый изучает ситуацию.

— Садитесь, — скучным голосом говорит режиссер.

«Так, — думаю, — кончилась наша дружба. Что-то слишком уж похоронный вид у моего благодетеля».

— Должен вас огорчить, — говорит режиссер, — сценарий у вас не получился…

Я молчу.

— Вам нужен помощник, — продолжает режиссер.

Я молчу.

— Я пригласил на нашу встречу Аркадия Леонидовича, — и кивает головой в сторону Раджа Капура. — Это очень опытный сценарист…

Ну уж об этом он мог бы мне и не говорить — я как только вошел, так сразу же, еще с порога, понял, что никем другим, кроме как «очень опытным сценаристом», человек в таком костюме с белыми антоновскими яблоками быть, конечно, не может.

— Знакомьтесь, — говорит режиссер.

Рукопожатие. Аркадий Леонидович закрыл правый глаз, открыл левый.

— Он будет вашим соавтором, — продолжает режиссер. — Новый вариант сценария должен быть готов через месяц. Больше ждать я не могу — натура уходит.

Я молчу — чего тут скажешь. Не могу же я удержать натуру за ноги.

— Договаривайтесь, как будете работать, — говорит режиссер и делает руками жест, как бы сводя нас вместе.

— Я думаю, — скрипучим голосом говорит Аркадий Леонидович, — что нам будет лучше всего подъехать сейчас ко мне в гостиницу.

— А здесь вы не смогли бы поговорить? — спрашивает режиссер.

— Чего мы вам будем морочить голову? — говорит Аркадий Леонидович, закрывает оба глаза, поднимает плечи выше головы и держит паузу в целых пять секунд. — Мы доедем сейчас до гостиницы, поднимемся ко мне в номер и за чашкой кофе или за рюмкой коньяка тихо-мирно все обсудим, а завтра утром каждый позавтракает и начнет работать.

— Ну, в таком случае, как говорится, бог в помощь, — улыбается режиссер. — Желаю успешного творческого содружества.

7

Благодетель мой прямо как в воду смотрел. Приезжаем мы с опытным сценаристом к нему в гостиницу (он, оказывается, не москвич был, это я по дороге успел выяснить), поднимаемся в номер. Радж Капур тут же сбрасывает с себя свой серый в яблоках пиджак, облачается в стеганую пижамную куртку бордового цвета, сажает меня в кресло, сам садится напротив, закрывает левый глаз, открывает правый и несколько секунд молча разглядывает меня.

— У вас папа и мама тоже высокого роста? — спрашивает наконец опытный сценарист.

Я даже засмеялся от неожиданности.

— Да нет, — говорю, — папа и мама обыкновенного роста.

— В кого же вы такой большой? Кто-нибудь был в семье высокий?

— Может быть, и был, — отвечаю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться, — точно не скажу.

Правый глаз закрылся, левый открылся.

— Вы спортсмен? — спрашивает Аркадий Леонидович.

— Был когда-то, — отвечаю.

— Мне рассказали, что вы были даже мастером спорта.

«Кто же это мог ему рассказать? — думаю. — Не иначе как благодетель мой, режиссер, все справки обо мне навел».

— Все в прошлом, — говорю. — Был и мастером спорта, и чемпионом страны, и даже мировым рекордсменом.

— Мировым рекордсменом? В самом деле?

Опытный сценарист даже оба глаза открыл.

— Слушайте, Курганов, если вы были такой талантливый спортсмен, зачем же вы начали писать сценарии? Оставьте это ремесло нам, людям маленького роста. Вы же прекрасно можете зарабатывать себе на хлеб с маслом и без кино — без этого сумасшедшего дома, без этих средневековых пыток, без этой Хиросимы и без этой Нагасаки!

Эх, не знал я тогда, сколько справедливого было в этих словах моего будущего соавтора.

— Нет, я положительно удивляюсь, — снова поднял плечи выше головы опытный сценарист и смотрит на меня своими обоими черносливами сразу. — Иметь на руках такую вкусную профессию, как спорт, и кидаться головой вниз в кино — в этот горький омут разочарований, в этот бездонный колодец надежд? Я вас не понимаю… Вы с вашей внешностью могли бы прекрасно устроиться телевизионным комментатором по спорту. Ездили бы себе по заграницам — сегодня теннис в Лондоне, завтра футбол в Париже, послезавтра стрельба из лука в Рио-де-Жанейро. Чем плохо? Да если бы у меня…

— Аркадий Леонидович, — перебиваю я его, — а может быть, мы немного поговорим о нашем деле?

Опытный сценарист даже вздохнул от огорчения. Оттого, что я не дал ему развернуть блестящие перспективы такой ситуации, в которой он был бы телевизионным комментатором по спорту и поехал бы в Париж, в Лондон, в Рио-де-Жанейро…

— Можно поговорить и о деле, — кисло говорит Аркадий Леонидович. — Я только сейчас закажу ужин. Вы любите жареную колбасу?

— Люблю, — говорю я сквозь зубы.

— Может быть, выпьем пару бутылок пива? Коньяк на ночь — это не так-то уж и полезно.

Я молча соглашаюсь.

Опытный сценарист снимает телефонную трубку.

— Алло? Буфет?.. У вас можно заказать три порции жареной колбасы?.. А две бутылки пива?.. Очень хорошо. Занесите, пожалуйста, в триста двадцать второй номер.

Кладет трубку, поворачивается ко мне. Левый глаз закрылся на три четверти, правый — наполовину.

— Я прочитал вашу повесть. Байка сама по себе не плоха. Вы извините, что я употребляю слово «байка», — у нас на профессиональном языке так называют сюжет. Да, история любопытная. Вам кто-нибудь рассказал ее?

— Нет, никто не рассказывал.

— Придумали сами? Очень оригинально. Скажите, а что, там, в Якутии, действительно иногда так бывает, что совсем нечего кушать?

— Да, иногда бывает…

— Но ведь это ужасно! Люди ищут алмазы, люди находят их, люди дают государству огромную прибыль — ведь это же миллиарды, я посчитал, и при этом приходится еще и голодать?

— Аркадий Леонидович, — встаю я из кресла и делаю несколько шагов по номеру, — мне кажется, что мы ведем сейчас совсем не тот разговор, который…

— Я вас перебью, — говорит опытный сценарист. — Если хотите, можете называть меня просто Аркадием, без отчества. Я, знаете ли, иногда люблю почувствовать себя молодым. Это очень важно на такой вредной работе, как кинодраматургия.

— Мне неудобно будет называть вас без отчества.

— А вы попробуйте. Ничего страшного не произойдет.

— Хорошо, попробую… Так вот, мы несколько отвлеклись от нашего общего дела… Нам через месяц надо сдавать сценарий, я за него уже получил аванс… Вы кинодраматург опытный, а я начинающий…

— О, это правильный разговор! Вы, кажется, начинаете понимать специфику нашей профессии… Да, вы действительно начинающий сценарист, а я сценарист опытный. Совершенно правильно. Но у вас есть байка, а у меня ее нету. Зато я умею писать сценарии, а вы не умеете. Я пишу сценарии всю жизнь. Еще не было такого случая, чтобы какой-нибудь режиссер, заказав мне сценарий, не стал бы потом снимать по этому сценарию фильм. По моим сценариям сделано четырнадцать полнометражных кинокартин! Это не так-то просто!.. В наше время, когда еще совсем недавно в кинематографе был период малокартинья и все киностудии страны выпускали в год не больше семи-восьми фильмов, иметь в своем творческом активе четырнадцать вышедших на экраны картин — это очень большая марка!.. Ого, я много крови заплатил за эти четырнадцать фильмов!.. Я очень многим пожертвовал ради них. Я иногда по полгода не вижу своей семьи, живя в разных городах, работая на разных киностудиях. Но зато меня ценят, к моей помощи прибегают каждый раз, когда происходит какой-нибудь пожарный случай — вроде случая с вами. Таким образом, соавторство со мной — это гарантия того, что сценарий будет написан, что он получится, что он будет принят и выпущен на экран. А это значит, что вы получите деньги. И деньги немалые!

Пока он говорил все это, я стоял около окна и наблюдал за ним. По довольно просторному гостиничному номеру ходил из угла в угол невысокого роста человек с полуседой, растрепанной прической, маленькими черными усиками, в стеганой пижамной куртке ярко-бордового цвета, темно-серых в яблоках штанах и очень уверенно, страстно и даже самозабвенно произносил слова, в которые он, несомненно, искренне верил и которые он сопровождал не менее уверенными и порой очень выразительными жестами. Человек с гордостью говорил о своей профессии, о своих успехах в этой профессии, и все это в общем-то было естественно и понятно, но мне почему-то именно в ту минуту было как-то не по себе, словно какое-то неприятное предчувствие томило меня, словно какое-то неприемлемое предвиденье беспокоило меня.

— Вы, Курганов, — продолжал между тем опытный сценарист, расхаживая по номеру, — понравились мне сразу. Я сразу вас понял. Я понял, что этот огромный парень, этот широкоплечий молодой мужчина знает, чего они хочет от жизни. Вы умеете самоутверждаться, Курганов. Вы любите ставить перед собой большие, крупные цели и умеете их достигать. И мне захотелось помочь вам на новом этапе вашей жизни. Вы пришли в кино из журналистики. Как журналист вы за четыре года работы в газете уже выжали из своей профессии все возможное. Вы сделали в своей профессии самое главное — шагнули из нее в литературу. Теперь вам нужно сделать следующий шаг — из литературы в кино. И здесь я вам помогу. Я сделаю из вас сценариста!.. Вы человек умный и, кажется, волевой. У вас есть хватка, есть физическая сила, что немаловажно для работы в кинематографе. Вы в меру жестковаты, в меру лиричны, в меру рациональны, в меру возвышенны. Вы умеете быть бесцеремонным, когда вам это необходимо. Вы довольно нетактично перебили меня, старшего по возрасту, когда я слишком затянул свои шутки в начале нашего разговора. Да, я шутил с вами поначалу, мне это было нужно, чтобы прощупать вас, чтобы присмотреться к вам. Теперь пора переходить к серьезной части нашего разговора… Вам хочется работать в кино, но у вас нет опыта. Я передам вам свой опыт! Я познакомлю вас с начальниками сценарных отделов всех киностудий страны. Я введу вас в круг профессиональных сценаристов… Но это все в будущем. А пока нам нужно сделать этот сценарий. Для этого нам нужно договориться о главном. И я уверен — мы сумеем договориться о всех главных сторонах нашей обшей работы…

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду следующее. Наш вклад в работу над этим сценарием, безусловно, будет неравноценным. Я вложу в эту работу гораздо больше, чем вы. В дальнейшем, при постановке фильма, режиссер будет прислушиваться в основном к моим рекомендациям. Съемки картины будут идти по моему тексту, актеры будут произносить на съемочной площадке мои слова — именно для этого я приглашен на эту картину… И вот эту огромную работу я обязан буду сделать всего лишь за один месяц. Поэтому, в связи с неравноценным вкладом усилий, который сделает каждый из нас в работу над этим сценарием, нам необходимо сейчас подписать с вами бумагу, которая перераспределит суммы вашего и моего гонорара и обеспечит получение этою гонорара в такой пропорции: вы получаете двадцать пять процентов от общей суммы гонорара за весь сценарий, а я — семьдесят пять.

И вот когда он сказал эти последние слова, я отошел от окна, совершенно спокойно сел в кресло и говорю:

— Вы ошиблись, Аркадий Леонидович. Мы не договоримся с вами о главном.

Глаза опытного сценариста, широко открытые с той минуты, когда он начал ходить по номеру, распахнулись до предельно возможной величины.

— Не договоримся? Почему?

— Потому что мне непонятна причина, по которой мы должны с вами перераспределить общую сумму гонорара за сценарии.

— Но ведь я же объяснил вам. Мое участие в написании сценария будет гораздо большим, чем ваше.

— А кто вам сказал, что если даже режиссер согласится снимать фильм по вашему тексту, если даже актеры будут согласны произносить ваши диалоги, — кто вам сказал, что вы безоговорочно получите на этот текст и на эти диалоги мое согласие?.. Согласие автора повести, которая должна быть положена в основу фильма?

— Разве вы не хотите, чтобы ваша повесть появилась на экранах?

— Таким способом — нет!

— Денег жалко?

— Себя жалко.

— Как вас нужно понимать?

— Очень просто… Эта повесть — часть моей жизни. У меня к ней особое отношение… И поэтому сценарий мы должны писать вместе и внести в это равную долю усилий.

— Но вы же не умеете писать сценарии. Вы же написали свой вариант — и он отвергнут.

— И тем не менее я все-таки буду работать над сценарием, потому что…

— Потом будете работать, потом, когда я научу вас! На следующих фильмах!

— …потому что повесть-то все-таки моя. Я ее о самом себе написал! «Байка», как вы говорите, все-таки мне принадлежит, я ее автор.

— Но она уже давно опубликована! Она уже принадлежит всем! И вы ее без меня никому не продадите! Без меня ее никто у вас в кино не купит.

И вот тут я встаю и отшвыриваю ногой кресло. (Опытный сценарист на всякий случай шаг назад сделал.)

— Ну вот что, — говорю я, — какой бы вы там текст ни написали, какие бы диалоги ни придумали, все равно моя доля участия и в сценарии, и в фильме всегда будет в тысячу раз больше вашей. Потому что эту «байку» я всю своими собственными ногами прошел — от первой до последней строки. А кое-где даже на коленях прополз… Уж я-то за эту «байку» действительно кровью своей заплатил! Зубами своими заплатил! Товарищем своим заплатил! А вы мне тут торговлю разводите, деньги предлагаете считать. Да у меня из-за этой «байки» три человеческие жизни на совести висят: одна уничтожена, вторая сломлена, а третья в сумасшедший дом отправлена!.. Двадцать пять процентов! Семьдесят пять процентов!.. Да не нужно мне от вас ни одного процента. Берите себе все сто и сами пишите свой сценарий!.. Но только на глаза мне больше не попадайтесь. Четырнадцать фильмов у него поставлено… Да пошел бы ты со своими фильмами!

С этими словами я и вышел из номера. И дверь, по всей вероятности, прикрыл за собой чуть-чуть громче, чем надо, — потолок над головой опытного сценариста наверняка обвалился.

Вот так и окончилось мое соавторство. В тот же день, в который и началось.

8

После этого содержательного вечера я на некоторое время от создания фильма по своей собственной повести отошел. Надоели мне все эти киношные интриги и нюансы хуже горькой редьки. Не умею я писать сценарии? Нет у меня задатков к кино драматургическому мышлению? Ну и не надо! Слава богу, свет клином на кино еще не сошелся.

Короче говоря, взял я командировку в «толстом» журнале (в газете у меня творческий отпуск еще не кончился, так что ехать в командировку от своей собственной газеты я пока не имел права) и махнул самолетом на целину, в Кустанайскую область. Попросил в обкоме партии машину, проехался по нескольким совхозам, познакомился с интересными ребятами. (Дали мне в обкоме в провожатые инструктора отдела сельского хозяйства — молодой парень, моего возраста, на целину приехал добровольцем из Москвы, с завода «Серп и молот», и за три года из тракториста стал инструктором обкома партии, — так он мне столько интересных случаев про первые годы на целине рассказал, столько потрясающих деталей подбросил — другу моему Аркадию Леонидовичу на двадцать восемь сценариев бы хватило, а я, салага зеленая, написал всего два очерка и отправил в Москву — прямо в Кустанае написал, в гостинице, очень уж материал был интересный, вот я и не утерпел.)

Одним словом, послал я в Москву свои очерки, а отпуск мой все еще не кончается — целая неделя еще остается. Что делать? Дай-ка, думаю, махну я на недельку в Сочи — покупаюсь, поплаваю, сполоснусь в черноморской волне, смою с себя трудовую целинную пыль.

Сказано — сделано. Человек я холостой, долго собираться мне не нужно — чемодан в зубы, в такси на аэродром, и через четыре часа я уже был в Сочи, лежал на городском пляже, разглядывал проходящих мимо молодых и хорошо загорелых курортниц.

К тому времени душевная моя рана после возвращения из Ливана, конечно, еще не затянулась, но я особенно ей разыгрываться не давал. Зажался, отрубил прошлое, и дело с концом. Чего там было сердце лишний раз бередить? Дело сделано — разошлись, и точка. (Хотя одному все время быть, вообще-то говоря, было скучновато. Да и по сыну я здорово скучал. Но, как говорится, обратного хода в таких делах не бывает. Не должно быть.)

Встречаю я на сочинском пляже школьного своего дружка Игоря Новикова. А рядом с ним — две симпатичнейшие девушки из Ленинграда. Одна, как говорится, адресует свои симпатии непосредственно к самому Игорю, а вторая твердо своих привязанностей пока еще не определила. Ну, а тут как раз я подворачиваюсь со своими онегинскими проблемами, со своей печоринской разочарованностью в жизни и в кинематографе.

Ну и прекрасная у нас составляется компания: Элла, Римма, Игорь и я (Олег Курганов, несостоявшийся сценарист, несговорчивый соавтор дедушки русской кинодраматургии Аркадия Леонидовича).

Деньги от аванса, который благодетель мой в течение одного часа мне устроил, у меня еще оставались. Игорек мой Новиков, как выяснилось, тоже при копейке был (премию на заводе получил), ну и пропадите вы все пропадом, думаю, со всей своей кинодраматургией и со всеми своими Ливанами и Бейрутами — и Аркадий Леонидович, пламенный сценарист, и ответственный работник «Интуриста», и жена моя бывшая.

Смыл я с себя в черноморской волне трудовую целинную пыль, стряхнул неприятные воспоминания и ударился во все тяжкие ухаживать за очень стройной представительницей легендарного города на Неве Риммой. Клин, думаю, надо вышибать клином. (Такой совет мне еще моя бывшая теща дала. Как только узнала она, что ее дочка привезла из заграничного путешествия нового жениха, так сразу мне и говорит: «Олег, говорит, да плюньте вы на нее! Вы же красивый парень, на вас бабы сейчас гроздьями начнут вешаться. Мне бы лет тридцать сбросить, так я бы и сама хо-хо-хо!» И подмигивает мне. Вот такая у меня была теща. Настоящий друг. Без доброго совета в беде не оставила.)

Что же касается Риммы из Ленинграда, то она оказалась тоже очень хорошим человеком. Особенно в черном купальнике. Идем мы с ней, бывало, по пляжу, а все мужички отдыхающие вслед нам как по команде оборачиваются (как стрелки компаса за магнитом).

Ну, что такое два молодых, двадцативосьмилетних мужика и две молодых, двадцатипятилетних женщины на берегу Черного моря в Сочи — я думаю, объяснять не надо.

— Римма, — говорю я в первый же день знакомства, сидя в ресторане «Горка» вместе со всей нашей компанией, — невзгоды и тяготы ленинградской блокады известны вам по воспоминаниям современников или же на своем собственном опыте?

— Какой там по воспоминаниям современников, — говорит Римма. — Я всех соседей по квартире сама похоронила.

— Товарищ официант, — подзываю я молодого парня в белой куртке и в черной бабочке, — вот эта девушка пережила ленинградскую блокаду. Поэтому восемь карских шашлыков ровно через десять минут.

Элла и Римма улыбаются, Игорь большой палец мне показывает, а официант наш оказался настолько смышленым малым, что не через десять, а уже через пять минут шашлыки были у нас на столе.

— Первый раз за здоровье Эллы и Риммы, — говорю я.

Девушки наши улыбаются.

— Первый раз за здоровье Эллы и Риммы, — говорю я через минуту.

— Было уже первый раз, — говорит Элла.

— Разве было? — смотрю я на Игоря.

— По-моему, не было, — отвечает догадливый Игорь.

— Первый раз за здоровье Эллы и Риммы, — говорю я через две минуты (вот это темп, а?).

— Ребята, подождите! — взмолились Элла и Римма. — Нам за вами не угнаться.

— Да, старик, ты уж осади немного, — говорит Игорь, — а то даже и мне за тобой не угнаться.

— А чего там ждать, — говорю я, — у меня отпуск скоро кончается, а я по-настоящему еще и не начинал отдыхать.

— Сколько же дней у вас бывает отпуск? — спрашивает любознательная Римма.

— Девяносто дней, — отвечаю. — Ровно девяносто дней. Отсюда и до Калуги. И все на красный свет.

Римма смотрит на Эллу, Элла смотрит на Римму. Пожимают плечами. А Игорек мой Новиков сидит себе и посмеивается. Он мою веселую манеру разговора еще в школе знал.

Одним словом, съели мы восемь шашлыков (надо же мне было встряхнуться после всех моих кинематографических дел) и отправились в порт — на прогулочном катере прокатиться. Я от полноты чувств километрах в двух от берега сбросил с себя одежку и бултых с верхней палубы в море. На катере шум, гам — человек за бортом! Капитан дает лево руля, приближается ко мне, а я как рубану от него баттерфляем в сторону Турции (у меня по плаванию первый разряд был — я, когда в авиационной спецшколе учился, целый год в бассейн около автозавода имени Лихачева ходил, у Клавдии Ивановны Шелешневой тренировался). Капитан только плюнул в мою сторону и кладет посудину на прежний прогулочный курс.

— Куда же вы? — кричат ему пассажиры, — Там какой-то молодой человек за борт упал. Его же дельфины защекочут!

— Этот молодой человек, — говорит капитан (это мне Игорь потом рассказывал), — сам любого дельфина защекочет. Если не кита!

Ну, а Элла с Риммой рядом стоят, и героический образ мой в глазах Риммы после этого неожиданного прыжка (он и для меня самого был неожиданностью), особенно после высокой оценки моих возможностей капитаном, увеличился, конечно, очень сильно.

Видно, кое-что про спортивные мои приключения в молодости Игорь еще добавил, пока они все трое на прогулочной пристани меня с одеждой моей дожидались, так что, когда я вылез из воды, поигрывая всеми своими мускулами, Римма смотрела на меня уже очень внимательно.

Следующие два дня «резвились» мы на городском пляже: играли в волейбол, устраивали гонки на водных велосипедах, резались в карты, купались, загорали, кувыркались в воде, хохотали, гоготали, брызгались, ныряли, бросали друг в друга мокрым песком, делали стойки на песке, пробовали крутить сальто, швыряли камни в море — кто дальше (тут я представил себе, что в руках у меня не камень, а копье и что я не в Сочи, на городском пляже, а в Москве, на стадионе «Динамо», на спартакиаде профсоюзов, где мне нужно побить взрослый всесоюзный рекорд в десятиборье, и так хорошо я тут «включил» плечо и всю спину, такой «хлесткий» у меня бросок получился — вдвое дальше, чем у всех остальных, — что Римма даже ахнула от восхищения).

После этого броска выходит из толпы зрителей очень волосатый и очень высокий человек восточного типа и предлагает бросать в длину огромный, килограммов на двадцать камень. (И эго после стольких тренировок в зале Института физкультуры, где Олег Константинович Константинов учил меня всем тайнам высокого искусства метателей диска и толкателей ядра?)

Берет он камень, заводит его за голову, как будто футбольный мяч из аута выбросить хочет, — пыхтел, пыхтел — и бросает перед собой метра на четыре. Ну, а я беру камень сразу двумя руками, как молот, — крутанулся два раза вокруг себя — и не то чтобы в два — в три раза дальше мой бросок получился.

Азартный мой противник берет камень по моему способу (как молот), повторяет два моих поворота (это он, значит, с помощью моей методики решил отыграться) и бросает… Уже лучше. Метра три прибавил. Но ему надо было еще знать, что один из главных секретов метания состоит в том, что в момент отделения камня от руки надо успеть толкнуть его еще и кончиками пальцев… В этом и состоит весь секрет — бросок производится не рукой, не ладонью, а плечом и пальцами.

Но он этого не знает и проигрывает, из толпы зрителей выходит жена моего темпераментного соперника, и волосатый любитель атлетического броска, сделав сожалеющий жест, покидает поле брани.

А Элла и Римма в своих черных тугих купальниках все время стоят рядом.

— Ну, Игорь, — говорит Римма, а сама загадочно улыбается и на меня поглядывает, — ну и приятель у тебя. С таким не пропадешь.

— А как же, — отвечает Игорь и тоже загадочно улыбается. — Других не держим.

В тот же день (по моему предложению, с восторгом принятому всеми остальными) купили мы на главной улице Сочи в туристическом магазине походный рюкзачок, а в соседнем магазине, в продовольственном, — двенадцать консервных жестянок (по три на человека) с незамысловатой всякой провизией (бычки в томате, икра баклажанная, тресковая печень в масле) и на следующее утро, еще до восхода солнца, отправились на два дня в горы, в поход.

Правда, в первые минуты отправления едва не вышла осечка. Я как только взвалил на себя рюкзак с консервами, так сразу вдруг почему-то Жорку Гребенюка вспомнил. И Клаву Кривулину. И самого Петрика… Как живые они все у меня перед глазами выстроились. (Главный мой редактор сказал мне однажды, когда прочитал повесть, уже в журнале опубликованную… «Да, говорит, сильная вещица получилась. Жаль, что не смогли у нас в газете напечатать, как задумывали. Настоящая современная трагедия — человек перед самой своей смертью начинает понимать, что прожил жизнь неправильно, а ничего уже нельзя исправить… Мне, говорит, даже ночью сегодня твой герой приснился. Как живой перед глазами встал. И смотрит на меня, и смотрит… Тебе-то самому он не снится? Смотри не разрешай себе много о нем думать. Не укоряй себя. А то это в болезнь может превратиться. Я такие случаи знаю».)

Вот так сказал мой главный редактор. А он мужик умный был. И глубокий. И очень хорошо понимал меня. Собственно говоря, именно поэтому я у него в газете и оказался. Он мою неудовлетворенность работой на первом этаже разгадал. И дал возможность проявить то, что у меня подспудно, в самой глубине, сидело, — страсть к полетам, путешествиям, приключениям, к напряжениям всяким, опасностям, неожиданностям. И «передать» все это нашим молодым читателям, чтобы заинтересовать их Севером, Сибирью, Дальним Востоком, Средней Азией, чтобы им захотелось поехать туда, поработать там, испытать самих себя на прочность, на выносливость, вкусить сладость опасности и полного напряжения сил, попробовать свое сердце и мускулы, дерзнуть, бросить вызов, проявить себя, узнать себе цену.

И вот, прочитав тогда повесть, он опять что-то понял во мне, увидел что-то новое. Предупреждение сделал. Чтобы я не укорял себя. Не тревожил напрасно свою совесть.

«А почему мне, собственно говоря, вспомнились они сразу все — и Жорка, и Кланя, и Петрик? — подумал я, держа на плече рюкзак, набитый консервными банками. — Может быть, потому, что Петрик, перед тем как в тайгу уйти, три свои банки консервов Клане оставил, чтобы она получше питалась, — ведь она же беременная тогда была…

А может, мы действительно с Жоркой в Петриковой смерти виноваты? — вдруг подумалось мне. — Ведь мы же оба орали на него в тот день, когда первый раз снег пошел. Мы же злились на них, когда Кланя стала уставать и нельзя было из-за этого быстро идти, а зима уже на носу была… Ведь мы же стыдили Петрика Клавкиной беременностью, попрекали его. А ведь это и есть понуждение к самоубийству. Тем более что и Петрик-то младше нас с Жоркой обоих по возрасту был… Выходит, прав был прокурор, когда посадил Гребенюка и меня?»

«А что, если все это в сценарий добавить? — подумал я, когда мы вместе с Игорем, Эллой и Риммой в горы поднимались. — Угрызения совести главного героя, позднее его раскаяние, когда уже ничего нельзя исправить… Угрызения в том, что он из-за своей одержимости, из-за своей страсти к алмазам две человеческие судьбы искалечил… В повесть это уже вставлять поздно, а вот в сценарий — в самый раз. А то ведь друг мой Аркадий Леонидович, дедушка русской кинодраматургии, поразвешивает там в своем варианте сценария такой клюквы, что потом и не расхлебаешь… Да, надо бы все эти мысли об угрызениях главного героя на бумаге набросать да и отправить в Москву, благодетелю моему режиссеру. А то я что-то действительно слишком уж надолго от экранизации своей собственной повести устранился…»

9

Да, не ошиблись мы, когда решили на два дня прервать наши водные процедуры и несколько повысить свое местопребывание над уровнем моря, а заодно и над общим курортно-муравейным уровнем жизни на городском пляже. Потому что море, солнце, пальмы — все это, конечно, хорошо, но, если честно говорить, больно уж много в Сочи в разгар сезона народу понатыкано. Невпроворот. И невтерпеж. И от этого затяжного, непрерывного (а вернее сказать — постоянного) демографического взрыва прямо какое-то всеобщее помрачение умов наступает.

Нет, нет, совсем не ошиблись мы, когда выбрались за черту города. И как только сошли мы с асфальта, так я сразу все руководство маршрутом в свои руки взял и повел всю нашу живописную группу (Игорь в оранжевых альпийских шортах, Элла в розовом сарафане, Римма — в голубом) прямо вброд через какой-то ручей к ближайшей возвышенности и дальше, на самую верхотуру.

Элла и Римма, конечно, оказались не бог весть какими скалолазами, сразу же начали скользить, падать, хныкать, задевать своими расклешенными юбками за все кусты и колючки. Игорек мой, лауреат производственной премии, тоже без привычки где-то сбоку пыхтел, так что пришлось мне (вот где геологическая школа пригодилась) как главному автору идеи сразу за всех отдуваться: и рюкзак со всей поклажей на себе тащить, и Эллу с Риммой время от времени брать на буксир.

Но уж зато когда поднялись мы на самый верх, когда отыскали шикарную поляну с видом на море, восторгу, конечно, не было конца (Элла с Риммой просто начали танцевать на поляне).

— Внимание, товарищи, — говорю я голосом радиодиктора, — прошу отдельных участников маршрута временно приостановить беспричинное выражение эмоций и прослушать информацию руководства экспедиции. Здесь, на этой слабо пересеченной местности, будет наша основная база. Так сказать, центральный котлопункт. Промежуточные же приемы пищи будут происходить в условиях пешего перехода вон на тот соседний бугорок. Поэтому, в связи с ограниченным лимитом светлого времени, предлагаю выступить в дорогу немедленно и не рассусоливать здесь всякие телячьи игры. Все показательные выступления, а также хороводы и прочие пляски переносятся на конец похода, когда главная цель нашего отрыва от цивилизации будет успешно достигнута.

— Не хотим никаких промежуточных приемов пищи! — кричит Элла, сбрасывает с себя сарафан и начинает размахивать им над головой. — Не хотим никаких соседних бугорков! Не хотим никакого лимита!.. Хотим сидеть вон на том обрыве и смотреть на море! Хотим ночь и костер!

— Ночь и костер! Ночь и костер! — подхватывает Римма, сбрасывает тоже с себя сарафан, и начинают они с Эллой в своих мини-бикини бегать взапуски по всей поляне.

Я смотрю вопросительно на Игоря.

— Старина, — говорит Игорек, — может быть, устами прекрасного пола говорит сейчас истина, а?.. Тебе, черту здоровому, хорошо, конечно, прыгать с камня на камень своими ножищами, а я, знаешь ли, что-то притомился… Ну, зачем нам этот соседний бугорок? Чем нам здесь плохо? Сейчас действительно разведем костерок, повесим чайничек, посидим над обрывом, поглазеем сверху на море… Нет, я решительно против всяких дополнительных пеших переходов. Я за год столько этих переходов у себя на заводе делаю, что уж дайте мне в отпуску-то побыть немного неподвижным. Тем более что и Элла моя, людоедка, именно здесь хочет остаться.

— Так, — говорю, — все понятно. Как поется в русской народной песне — нас на бабу променял.

Игорь смеется.

— Налицо, — говорю, — позорное капитулянство и ренегатство при первых же возникших трудностях.

— Ладно, старик, — машет рукой Игорь, — кончай изображать из себя землепроходца. Снимай рюкзак, доставай чайник, и будем вести обыкновенный образ жизни… Смотри, какие бабенки у нас ладные, а?

И показывает рукой на Эллу и Римму, которые к тому времени уже набегались друг за другом, угомонились и, очень стройные и очень длинноногие, стояли спиной к нам на самом краю обрыва на фоне неба и моря. И вид у них на этом фоне, да еще при боковом солнечном освещении, да еще в мини-бикини, был действительно что надо. Только дураку, конечно, захочется тащиться от таких симпатичных и стройных девушек на какой-то соседний бугорок.

— Ну что? — спрашивает Игорь. — Неплохих я тебе бабенок приготовил, пока ты шлялся где-то там по своему Казахстану, по каким-то Кулундинским или по Кустанайским степям, а?

— Неплохих, — отвечаю.

— То-то, еще благодарить будешь… Ведь все же правильно было задумано, старина: поднимемся в горы, проведем романтическую ночь среди ущелий и скал…

— Ладно, — говорю и сбрасываю рюкзак на землю, — ваша взяла. Разводи пока костер среди ущелий и скал, а я пойду родник поищу. Тут, судя по рельефу, обязательно должны быть где-нибудь выходы подземных вод. Если уж пить чай, так хоть из родниковой водицы.

Беру чайник и ухожу.

И действительно, десять шагов по склону не сделал — бежит родничок. Веселый такой, прозрачный, холодный — аж зубы заломило, когда я из чайника отпил. (Зубы-то, правда, у меня после всех приключений с Гребенюком очень уж паршивые стали.)

Возвращаюсь. И застаю на поляне следующую сцену из жизни убогих неандертальцев, только что отнявших у папаши Зевса секрет получения огня: Игорь, Элла и Римма — все стоят вокруг предполагаемого костра в позах пловцов на старте и отчаянно дуют туда, где, по их мнению, должно вспыхнуть жаркое пламя нашего походного очага.

— Мало того, — говорю я, подходя к ним, — что все вы оказались ужасными лентяями, так вы еще, как выясняется, и костер как следует развести не умеете.

— Как это не умеем? — возмущается Элла. — Да ровно через две минуты здесь будет такой кострище, какой никогда никому и не снился!

А Римма стоит в своих мини-бикини, заложив руки за спину и наклонив немного набок голову, и молча так, внимательно, пристально на меня смотрит… И такой она мне тут показалась стройной со всеми своими длинными ногами, так меня вдруг всего пронзила ее женская красота и стать (хрупкие плечи, молодая грудь, чуть выпуклый живот и какой-то особый, полудетский излом талии), что мне впервые за много-много дней, чуть ли не от самого Дамаска (когда жена моя бывшая заявила, что ей нужно разойтись со мной), стало хорошо на душе от взгляда на женщину. (Легко, и свободно, и радостно, будто кто-то взял большой пушистой лапой и мягко, по-доброму сжал сердце и тут же отпустил обратно.)

— Эх вы, — говорю я с укором, а у самого на душе весело-весело (ну просто празднично!), как на Первое мая, — разве так костры разжигают?.. Еще Кешка Геутваген, великий таймырский ненец, учил меня сначала в ямке маленький костерок выложить, а уж потом на большой огонь переходить…

Одним словом, взбодрили мы до точки кипения чайник родниковой воды, открыли пару жестянок (опять Петрик на меня из-за какого-то угла выглянул, но я его тут же прогнал) и уселись с кружками на краю обрыва.

Ну, что такое южное море в летний солнечный день, когда смотришь на него издали и сверху, я думаю, объяснять не надо. Горизонта почти нет — небо с морем как бы незримо, как бы нематериально, бестелесно сливаются. И огромная, сказочная, золотисто-голубоватая перспектива лежит впереди, вся подернутая розовато-пепельным туманом, вся улетающая куда-то, устремленная вдаль, будто кто-то вынул прямо перед вами из реальной природы четвертую стену (четвертую сторону света), и открылось окно в абстракцию, в мироздание, в то самое нереальное состояние действительности, в котором ничего нет — ни воды, ни суши, ни воздуха, и только прах небытия клубится там, где должен быть горизонт, только неуловимо стремятся друг к другу, фосфоресцируя и колеблясь, небо и море, только готовятся возникнуть и соткаться из многоцветных бликов воды и воздуха причудливые фантазии и потусторонние миражи, только безгранично простерла свои необъятные владения бездна — производное несоединимых начал, вечный ноль, равенство плюса и минуса, извлечение корня из парадокса, когда результат сводит на нет все усилия, как бы велики они ни были…

Время исчезло. Мы потеряли счет минутам. Гипноз панорамы неба и моря (их борьбы, их туманного отчуждения друг от друга и все-таки невидимого соединения) овладел всеми. Серебристый «конфликт» воды и воздуха, усиленный какой-то почти полукосмической игрой света, втягивал в себя, приближал к своей глубине. Казалось, что должно пройти еще несколько секунд (несколько быстролетных мгновений), и где-то распахнутся врата еще неведомого, но уже щедрого счастья, и в потоках хлынувших на нас слов, звуков и чувств мы услышим наконец новые откровения о своей жизни, ощутим новые границы своих возможностей и, уловив раскаты новых фанфар, всегда зовущих к следующим рубежам, заново переосмыслим содержание и назначение своего завтрашнего дня.

Мир усложнился. Фантастические картины и видения у горизонта множились, увеличивались в размерах, хаотично и таинственно перемещались в пространстве и времени. Гигантские зеленые линии зигзагообразно, наподобие молний, пересекали оранжево и ало мерцающие окружности, переламывались около воды, пропадая в сиреневом мареве моря, а с места их исчезновения изломанно тянулись вверх неправдоподобно громадные циклопические коралловые спирали. Постепенно выпрямляясь и превращаясь в исполинские цветы, они на несколько секунд оставались неподвижно висеть в воздухе, пунцово пульсируя своими огромными маковыми лепестками, вибрируя гирляндами георгиновых соцветий, и наконец начинали медленно удаляться уменьшающимися рдяными гроздьями, и растворялись в багровом далеке, оставляя после себя кумачовую муарово-траурную рябь, усталые червонные разводы.

Все исчезало, вновь возникало и вновь исчезало. Фантазия полуденного зноя не знала ограничений формы. (Вот так и жизнь, думал я, глядя на море, не знает никаких границ в поворотах и превращениях человеческой судьбы.) Не подвластный ни контролю, ни воображению таинственный «дух» пространства щедро жонглировал загадочными космогоническими феериями. Размытые цветовые пятна сменялись строгими геометрическими построениями, цветы превращались в сады и леса, деревья расчерчивали небо графикой стволов и ветвей, печально и беззвучно шумела на нереальном ветру несуществующая листва, и снова все исчезало, снова все рассыпалось, снова мертвящей пустотой схватывалась остывающая даль, гасли туманы и звезды, придвигались пустыни, вздымались к облакам гранитные ущелья, дыбились мрачные скалы, и первый леденящий вздох всеобщего мирового холода скорбно прокатывался над миром из края в край.

…Неожиданно что-то произошло с небом и морем одновременно. Рассеялся и осел туман. Даль углубилась и, «проработавшись» подробностями, окрепла. Вернулся на место горизонт. Четвертая сторона света (четвертая стена реальности) вдвинулась обратно в лежащую впереди панораму.

Уменьшались гиперболы и метафоры — плюс снова становился чуть-чуть больше минуса. Усилия освобождались от парадоксов. Полет перспективы в абстракцию, за черту мироздания завершался. И только формула бездны, постоянная величина мирового духа — вечный ноль — осталась неизменной, исчезла из поля зрения и чувств.

…Первой пошевелилась Элла.

— Господи, — испуганно сказала она и провела рукой по лицу, — что это было с нами?.. Прямо наваждение какое-то…

Я взглянул на часы. День переломился к вечеру. Дело шло к сумеркам.

— Может, пройдемся немного, а? — предлагает Элла, встает с края обрыва и начинает сарафан свой розовый на себя натягивать. — А то я что-то засиделась, замерзла даже.

И смотрит на Римму.

А Римма как сидела рядом со мной в своих мини-бикини, обняв ноги руками и положив подбородок на колени, так и не пошевелилась. Только глаза стали узкие-узкие, как у рыси. И длинные. Как у рыси с кисточками на ушах.

— Так ты как, Римма? — спрашивает Элла.

— Я, пожалуй, здесь посижу, — говорит Римма.

— Ну, а мы с Игорьком пройдемся немного, — говорит Элла.

И уходят они с Игорем, со школьным моим другом. А мы с Риммой остаемся сидеть на краю обрыва.

10

Двое. На краю обрыва. На вершине горы. Над морем. Под голубым южным небом, постепенно теряющим свои розовые дневные краски.

Двое на краю обрыва — над миром, постепенно начинающим менять свое дневное освещение и назначение. Двое над миром и над морем. На краю мироздания. На пороге нового качества своих отношений. Двое на пороге откровения.

Море из голубого становится бирюзовым, потом зеленым, потом снова синим, изумрудным, лазоревым, лиловым, сиреневым, фиолетовым… Буйство вечерних оттенков воды диктуется солнцем, идущим на убыль. Дневной путь солнца завершен, лучи его с каждой минутой становятся все более острыми и пронзительными, стремительно меняя количество и качество света наземле.

Внизу, далеко-далеко под нами, проходит поезд. Его не видно, но слышно металлическое постукивание колес на стыках рельсов, тяжелый шум многих вагонов, вплотную катящихся друг за другом, натуженное и старательное пыхтение паровоза.

Паровоз вскрикивает — протяжно, тоскливо, зовуще, одиноко. Я смотрю на Римму — ее поза почти совсем не изменилась за эти несколько часов, проведенных на краю обрыва. Все так же притянуты к себе согнутые в коленях и обхваченные руками ноги, все так же лежит на коленях подбородок. Она сидит неподвижно, загадочно, рассеянно.

Ее поза почти совсем не изменилась за эти несколько часов, проведенных на краю обрыва, но лицо ее за эти несколько часов изменилось настолько (его словно подменили), что, когда я впервые бросаю на него взгляд (впервые после ухода Эллы и Игоря), мне становится даже не по себе.

— Тебе не холодно? — спрашиваю я.

— Нет, не холодно, — не разжимая зубов, отвечает она.

— Может, костер сюда перенести? — опять спрашиваю я.

Она поворачивается в мою сторону и несколько секунд молча смотрит на меня.

— Слушай, — говорит она вдруг каким-то странным, почти незнакомым мне, слегка глуховатым и неожиданно низким голосом, — ты можешь немного помолчать?

Сбитый с толку и несколько озадаченный этой переменой в голосе, я отвечаю односложно, тихо и даже немного виновато:

— Могу, конечно…

Она отворачивается от меня. Я смотрю на ее лицо. Господи, что может произойти с человеческим лицом только за один день, буквально за несколько часов?

В профиль оно похоже теперь на какую-то траурную театральную маску, на римский медальон, сделанный до нашей эры. (Или на барельеф греческой женщины, жительницы древней Эллады, обитавшей в каком-нибудь третьем веке до нашей эры где-нибудь в Афинах, — может быть, даже на набережной Посейдона, а?)

Сидя всего в двух шагах от меня, она совершенно не похожа на ту Римму, с которой несколько дней назад познакомил меня в Сочи, на городском пляже, мой школьный друг Игорь Новиков. (И даже на ту Римму, которая еще сегодня утром поднималась со мной в гору, уже не говоря о той Римме, которая так понравилась мне сегодня на этой же самой поляне, вон там, у костра…)

Все прежнее — дежурная южная веселость, стандартная оживленность, кокетливое самодовольство и понятная самовлюбленность молодой, красивой, беззаботной женщины, — все ушло из нее. Привычный курортный стереотип — вызывающий загар, приглашающая улыбка, чуть подсиненные глаза и чувственные, в меру капризные губы — исчез. Передо мной была совсем другая Римма — обтянутые скулы лица, удлинившийся нос, худощавые лопатки, неестественно втянутый живот, острые колени и локти… И глаза. Больше всего изменились ее глаза — особенно разрез. Они как бы продолжились, как бы удлинились над скулами, дотянувшись своими уголками почти до самых ушей, и от этого сделались какими-то слишком уж сосредоточенными и внимательными, чересчур пристальными и все понимающими, похожими на глаза рыси (той самой, уши с кисточками).

И не театральную маску, не римскую матрону, не жительницу набережной Посейдона в третьем веке до нашей эры напоминала она сейчас. Своими длинными, почти прямыми волосами, своим ровно «срубленным», «папирусным» профилем, своими миндалевидными глазами, слегка провалившимися от какого-то странного и, очевидно, непосильного для нее напряжения, она была похожа на древнюю египтянку, на доисторическую вавилонскую или финикийскую женщину (а может быть, даже на прародительницу Еву — с ее печальным и грустным взглядом Сикстинской мадонны, еще не замутненным всей будущей житейской суетой человеческого рода, но уже отмеченным первой тревогой за первого человеческого сына и за весь будущий человеческий род, начало которому она положит).

…Уходящее в сумерки море на мгновение озарилось уколовшей сердце прощальной нестеровской синевой — пылающее кирпичным заревом солнце, вывалившись из низкой косой тучи на горизонте, повисло в узком зазоре светлого неба, словно скатившаяся с плахи стрелецкая голова. Кровавый закатный след «потек» по воде к берегу, косматая черная челка рваной облачности обуглила круглый солнечный овал, и от этого быстротечного соединения красного и черного цветов с какими-то потусторонними космическими красками луговая васильковая синева упала на море, трепетно побелел край неба, светло-зеленые звезды зажглись над горизонтом.

Мир вздрогнул и отвердел темнотой. Солнце зашло. Море осиротело до утреннего восхода.

…Она медленно повернула ко мне свое осунувшееся за день, свое погасшее за несколько часов лицо и долго смотрела на меня в упор своим сосредоточенно-пристальным, своим немигающим, своим ничего не видящим, пустым взглядом.

— Зачем ты привел меня сюда? — спросила она у меня и не у меня, ни к кому не обращаясь, не слыша себя, не ожидая ответа на свой вопрос.

Я молчал. Вода впереди нас и суша вокруг нас окрашивались быстрой фиолетовой чернотой.

— Игорь рассказывал, что раньше ты писал стихи, — звучал где-то рядом глухой женский голос. — Это правда?

— Правда…

Она отвернулась от меня и вздохнула — протяжно и невесело.

— Игорь говорит, что ты был мастером спорта…

— Был.

— Странно. Сразу и поэт и спортсмен. Странно.

Светло-зеленые звезды медленно приближались к нам.

— Зачем же ты все-таки привел нас сюда?

Светло-зеленые звезды округлялись, увеличивались в размерах.

Она опять посмотрела на меня. Я молчал. Зеленые звезды постепенно превращались в планеты.

— Как просто было до сегодняшнего дня жить там, внизу, на городском пляже, — дрогнувшим голосом, отвернувшись от меня, сказала она. — И как трудно будет жить там теперь, после сегодняшнего дня. Трудно и почти невозможно.

Зеленые круглые планеты, приблизившись к нам, снова стали звездами. Лиловые тени земли, пройдя сквозь миллионы световых лет, упали на звезды мрачным ночным отблеском.

— Слушай, Олег, а почему ты такой?

— Какой?

— Все умеешь, все знаешь, везде бывал… Ты идеальный, что ли?

— Нет, я обыкновенный.

— Только не надо кокетничать… Ты же огромный, сильный, прекрасный мужик. Тебя же до смерти должны любить бабы…

— Не угадала. Меня, например, собственная жена недавно бросила.

— А ты все еще любишь ее, да? Правильно? Сейчас-то угадала?

— Правильно…

(Значит, тогда, в Якутии, на кимберлитовой трубке, в белой палатке, стоявшей на жерле алмазного вулкана, когда рыжеволосая топографиня спросила меня — вы спите? — а я ничего не ответил ей, думая об оставшихся в Москве жене и сыне, — значит, тогда, в Якутии, все было правильно.)

— На кого же она тебя променяла? Тебе трудно замену найти…

— Нашла.

— Любопытно…

— Еще как…

Звезды, сравнявшись с землей красками ночи, стояли прямо напротив нас. И между ними, на темно-фиолетовом фоне искрящегося неба, я совершенно отчетливо видел серебристый закругленный край земли и нас обоих (Римму и себя), неподвижно сидящих рядом друг с другом на этом прозрачном и серебристом крае земли.

— Да, кончился мой отдых, — неожиданно сказала Римма и снова вздохнула.

— Почему кончился? — удивился я.

— Потому что завтра я уеду отсюда…

— Что случилось?

— Так надо.

— Ну а все-таки?

— Ты можешь помолчать?

— Нет, не могу!

— Ну тогда я помолчу…

Мы разговаривали с ней, задавали друг другу вопросы, а те двое, в небе, сидели на своем закругленном серебристом крае земли молча и неподвижно.

— Может, все-таки останешься?

— Нет, надо возвращаться в Ленинград. А то я, чего доброго, еще влюблюсь в тебя, а ты все жену свою никак забыть не можешь. А я третьих лишних не люблю. Начну психовать, дров наломаю…

— Римма, — впервые за все наше знакомство называю я ее по имени, — не уезжай, Римма…

Она закрывает свои так уставшие за этот день глаза. Слабая улыбка трогает ее губы.

— Скажи еще раз, — просит она.

— Не уезжай, — повторяю я.

— Нет, назови меня по имени…

— Римма, — говорю я. — Римма! — говорю я громко. — Ри-им-ма, — произношу я тихо, почти полушепотом.

Она вдруг резко встает. Выпрямляется. Кладет руки на голову — закрывает уши.

— Нет, нет, — шепчет она с закрытыми глазами, — не надо так говорить, не надо…

Я смотрю на нее снизу вверх. Вся заостренность, вся угловатость, вся усталая худощавость ее фигуры — все ушло куда-то, исчезло. Передо мной снова та самая Римма, которая поднималась вместе со мной сегодня утром в гору в своем голубом сарафане, которая сбросила этот сарафан вот на этой поляне, которая бегала в своих мини-бикини за Эллой вот по этой поляне, которая смотрела на меня сегодня, заложив руки за спину, когда я вернулся с чайником родниковой воды, которая так пронзила все мое мужское существо своей женской статью (хрупкие детские плечи, молодая нежная грудь, чуть выпуклый загорелый живот и тот особый, девичий излом талии, который большой пушистой лапой «взял» мое сердце и тут же отпустил).

Я поднимаюсь на ноги. Я стою рядом с Риммой. Большие зеленые планеты и фиолетовые звезды светят на нас своим потусторонним космическим светом. А те двое, в небе, на серебристом закругленном крае земли, продолжают неподвижно и отрешенно сидеть на своем месте, пристально и внимательно разглядывать нас из своего космического далека.

И я вдруг начинаю видеть нас (себя и Римму) их взглядом, с их точки зрения.

Из фиолетового космического далека я вижу охваченную ночным мраком землю, охваченное ночным мраком море и освещенную зеленым планетарным сиянием вершину горы, на которой стоят двое.

Они стоят на краю обрыва, на краю мира, на краю своего прошлого.

Они стоят рядом друг с другом, почти касаясь друг друга своими почти обнаженными телами.

…Двое над миром. (Формула бытия.) Двое над миром рядом друг с другом. (Формула бытия, противостоящая формуле бездны.) Двое над миром рядом друг с другом на пороге откровения.

Я вижу, как он кладет ей руку на плечо. Она поднимает голову. Она смотрит на него снизу вверх.

Он кладет ей на плечо другую руку. Она опускает голову. Он смотрит на нее сверху вниз…

И я вижу, как, не отделяясь друг от друга, параллельно друг другу, они медленно и одновременно взлетают с вершины своей залитой зеленым планетарным сиянием горы, отрываясь от земной очевидности, вырываясь из плена земли в надличный, сказочный, вероятностный звездный мир…

И, увеличившись неправдоподобно в размерах, заняв чуть ли не треть черного звездного неба длиной своих серебристых обнаженных тел, они начинают таинственно и загадочно двигаться в призрачной земной невесомости, неторопливо и плавно вращаясь друг около друга, кружась друг около друга в своем замедленном космическом трансе, танцуя друг для друга свой возвышенный звездный полонез, совершая эллиптические обороты один вокруг другого, — словно две планеты, находящиеся в зоне общего и одновременно взаимного притяжения.

Они движутся, парят, кружатся на фоне звездного южного неба, они плывут в мироздании (тела их прозрачны — сквозь них видны звезда), и все начинает двигаться и кружиться вслед за ними и вместе с ними — горы, леса, реки, озера, сады, ветви деревьев, плоды, гигантские зеленые окружности, коралловые спирали, гирлянды георгиновых соцветий, пунцово пульсирующие сферы, алые маки, багровые гроздья…

Двое в полете. Двое в свободном парении. В беспосадочном, фантастическом перелете за край мироздания, где плюс равен минусу, клубится прах небытия, простерла свои владения бездна и результат может свести на нет все усилия, как бы велики они ни были.

Двое в полете. Из своего фиолетового космического далека я вижу их лица — они бесстрастны и непроницаемы. Глаза закрыты, сжаты губы, обтянуты скулы, ввалились щеки. И только трепет ресниц выдает напряжение плоти.

…Вспышка. Запуск. Стартует ракета, рвется вверх острием металлический карандаш, чтобы вычеркнуть из длинного списка тайн творения еще одну строчку.

Вспышка. Запуск. Стартует ракета, бросается в небо миллион лошадиных сил — выше, выше, быстрее, быстрее, стремительней! Отделись от земли! Вырвись из плена привычного.

Вырвался!

Отлетел… Оторвался, отчалил, пошел сбрасывать ступени одну за другой. Упал затылком на холод ночной земли.

…Гул. Уходящий, стихающий. Соединившись вместе, завертевшись винтом, закружившись фейерверком, шутихой, хвостатой кометой, удаляется за невидимый горизонт, за край мироздания фиолетово-розовый клубок сцепившихся друг с другом недавних видений, фантастических картин, потусторонних миражей, многоцветных бликов — зигзаги, спирали, овалы, окружности, гроздья, оранжевые треугольники, пунцовые квадраты, багровые ромбы.

Мир упрощается. В холодной ночной тишине передо мной возникает спокойная, умеренная, черно-белая графика высоких хвойных лесов, где-то шумит холодное море, ветер колышет тяжелые лапы елей, гнет верхушки сосен, я иду между соснами, между стройными смолистыми стволами, вхожу в большой фруктовый сад, плоды висят кругло и тяжело, ряды яблонь уходят к горизонту, я касаюсь рукою листвы, она трогает мою ладонь и вздыхает на ветру — широко и свободно, и я тоже широко и свободно вздыхаю вместе с ней, и мне сразу необъяснимо вольно делается на душе, и я вижу вдалеке большое старинное здание, я долго иду к нему между яблонями и уже издали начинаю узнавать его — это собор Парижской богоматери.

Я подхожу к порталу собора Парижской Богоматери — в туманном рассвете морозного январского дня он не падает на меня всей своей готической громадой. Собор стоит на месте. Он цел и невредим. Ему ничего не угрожает.

Я трогаю поводья своей белой лошади, и моя тонконогая, пугливая кобыла трогается с места по редкостойной лиственничной якутской тайге, сквозь ядовитые лиловые испарения умирающих гейзеров, вдоль шумящего где-то внизу и слева безымянного ручья, который через месяц будет назван моим именем.

Мне двадцать пять лет. Я слышу Пятую симфонию Бетховена — судьба стучится в дверь. Я еду на белой лошади навстречу своей судьбе. И на душе у меня легко и радостно, как может быть легко и радостно на душе у человека только в двадцать пять лет, когда он едет верхом на белой лошади навстречу своей судьбе.

Нет, мне не двадцать пять лет. Мне двадцать три года. Я еду на практику в Великие Луки. Я только что решил навсегда покончить с поэзией, чтобы проявить себя в журналистике, — ради нее, ради своей будущей жены…

Нет, нет, нет и еще раз нет! Я никогда не поеду в Великие Луки. Я никогда не буду проявлять себя в журналистике ради нее, я никогда не брошу писать стихи ради нее. Я вообще ничего не буду больше делать ради нее — ни писать свою первую книгу, ни покупать путевки в свое свадебное путешествие, ни улетать с Внуковского аэропорта в столицу государства Ливан город Бейрут через Софию и Афины.

Нет, я больше не журналист. Я снова поэт. Мне двадцать лет. Я бегу в эстафете по Садовому кольцу, легко отталкиваясь от земли, и все фотоаппараты, все кинокамеры со всех сопровождающих эстафету машин направлены на меня.

Нет, я бегу не по Садовому кольцу, не в эстафете. Я бегу по Преображенскому валу, вверх от реки Хапиловки, я взбегаю в свое детство. И отсюда, из своего детства, я взлетаю на зеленом деревянном планере над Тушинским аэродромом.

Мне двенадцать лет. Никогда и нигде не было никакой войны. Никогда я не уезжал со своей Преображенки ни в какую эвакуацию, не стоял по ночам за хлебом, не голодал, не мерз, не терял хлебных карточек, и всегда у меня было хорошее зрение — единица в обоих глазах, я никогда не ходил по медицинским комиссиям Московского военного округа, и никто никогда не комиссовал меня и не списывал из авиационного училища.

И вообще никогда и нигде в мире не было ничего плохого. Все люди всегда и везде любили друг друга, делали друг другу только добро и никогда и ничего не разрушали друг в друге, и все время земля была большим яблоневым садом, высоким хвойным смолистым сосновым лесом, и море шумело всегда, и везде хорошо и спокойно.

…Я протягиваю руку в холодную темноту. Римма лежит на земле рядом со мной. Я кладу руку ей на грудь. Ее сердце бьется у меня на ладони.

— Ты здесь, милая? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает холодная темнота ее голосом, — меня еще здесь нету…

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Когда самолет приземлился в Ленинграде, за круглым окном-иллюминатором шел дождь. Крупные капли воды, словно слезы, бежали наискосок по наружному стеклу, оставляя после себя прозрачный вздрагивающий след.

— Ну вот, — сказал Курганов, глядя в окно, — невесело встречает нас твой город.

Римма усмехнулась. За все время этого неожиданного, внезапного перелета от Черного моря к Балтийскому она не сказала и двух слов, отвечая на все вопросы и реплики Курганова только этой молчаливой, ироничной, а может быть, просто грустной усмешкой.

…Сегодня утром в Сочи (день всего прошел после похода в горы) около дома, в котором Олег снимал комнату, остановилось такси. Курганов, стоявший на террасе, увидел, как медленно открылась дверца машины и длинная, красивая женская нога в блестящем нейлоновом чулке и непривычной для лета тяжелой зимней туфле, повиснув на мгновение в воздухе, опустилась на землю.

Римма, в туго перепоясанном белом пыльнике с новой, высокой, незнакомой Курганову прической, вышла из такси.

Несколько секунд она молча, не двигаясь, смотрела на Курганова затяжным пристальным взглядом, напряженно не вынимая рук из карманов плаща.

Олег, сбежав по ступеням террасы, подошел к машине.

— Что случилось? — озабоченно спросил он, стараясь внешне быть спокойным, но уже ощущая в груди первый наплыв непривычного, почти уже полузабытого волнения.

Она опустила глаза, тронула носком туфли землю перед собой.

— Прощай. Уезжаю.

Курганов проглотил подошедший к горлу комок. Меньше всего ожидал он от нее именно этих слов, потому что сразу же, как только она их произнесла, он почувствовал себя во власти какого-то неловкого, неуправляемого состояния.

— Куда?

— Домой. В Ленинград.

— А почему?

Римма подняла глаза и впервые усмехнулась той самой своей новой, ироничной и грустной усмешкой, которая потом, в самолете, стала единственной формой ее общения с Кургановым.

— Не знаю. Наверное, так будет лучше.

— Кому лучше?

— И мне, и тебе.

Курганов взял ее за локоть, отвел от машины.

— Что с тобой? — спросил он, слегка притягивая ее к себе. — Тебе плохо?

— Да.

— Я виноват?

— Нет.

— Я чем-нибудь обидел тебя?

Римма усмехнулась:

— Ладно, Курганов, оставайся здесь, на городском пляже. Загорай, купайся, а мне нужно в аэропорт. Самолет через час.

— Ты можешь объяснить, что произошло?

— Не будь толстокожим.

— Римма!

— Олег, только не надо сцен. Ты уже умный.

— У тебя есть кто-нибудь в Ленинграде?

— Есть.

— Кто? Муж?

— Никого у меня нет.

— Врешь! Такая красивая женщина, как ты, не может быть одна. Кто у тебя есть?

— Был. До вчерашнего дня. А теперь нету.

— Я еду с тобой!

— А я не люблю, когда меня провожают.

— А я не собираюсь тебя провожать. Я лечу вместе с тобой.

Она закрыла глаза. Ресницы ее дрогнули.

— Билет не достанешь, — тихо сказала она.

— Кто не достанет? — переспросил Курганов. — Я не достану?

Он бросился к машине, распахнул дверцу.

— Садись быстрее!

— Не надо, Олег…

— Нет, надо!

— Я прошу тебя…

— Надо! Надо!

— А вещи?

— Какие вещи?

— Ну, твои вещи — чемодан или что там у тебя…

— Плевать на чемодан! — заорал Курганов. — Садись в машину, кому говорят?

За двадцать минут до ленинградского рейса Курганов ворвался в отдел перевозок аэропорта, назвал дежурному диспетчеру фамилии всех начальников отделов перевозок от Нарьян-Мара до Уэллена включительно, показал свое корреспондентское удостоверение, и за десять минут до взлета служебный билет Аэрофлота был у него в руках.

Римма, увидев билет, только вздохнула.

2

В Ленинграде из аэропорта ехали тоже в такси. Римма сидела рядом с Кургановым на заднем сиденье, смотрела в боковое окно, курила.

— Разве ты куришь? — удивленно спросил Курганов, когда она, как только выехали на Московский проспект, попросила у шофера сигарету.

— В этом городе — да, — не глядя на Курганова, ответила Римма и глубоко затянулась.

— Почему именно в этом?

— Слишком много воспоминаний.

— Понятно.

— А тебе не нравится, когда женщины курят?

— Курящие женщины нравятся мне меньше, чем некурящие, — философски изрек Курганов.

— Тебе еще многое во мне не понравится…

— Например?

— Зачем торопиться?

— Ты права, торопиться некуда, — ответил Курганов и вдруг, посмотрев сбоку на Римму, почувствовал, как и несколько часов назад, в Сочи, наплыв какого-то давнего, полузабытого, неловкого и неуправляемого состояния.

Он отвез ее домой, на Литейный проспект, и, договорившись о том, что позвонит завтра рано утром (Римма сама записала свой телефон на авиабилете), Олег попросил таксиста подвезти его к гостинице «Астория».

— Товарищ Курга-анов! — протяжно запел знакомый администратор, как только Олег подошел к регистратуре. — Сколько лет, сколько зим!

— Пока только одна зима и одно лето, — в тон ему ответил Курганов. — С прошлой осени не был у вас.

(Приезжая в Ленинград и готовясь к полетам на зимовки и дрейфующие станции, Курганов всегда останавливался в «старушке» «Астории». Здесь один вид из окна на Исаакий стоил всего модернового комфорта в других гостиницах.)

Ему дали полулюкс на четвертом этаже. Войдя в номер, Олег распахнул окно, и купол Исаакия, лобасто и добродушно золотясь, придвинулся к нему, и от близости этого могучего и прекрасного сооружения, этой воплощенной в камень и совершенные формы вечности (за которой знакомо угадывалась еше более совершенная вечность — море) в сердце Курганова вошла надежда и вера, и на душе у него стало спокойно, ясно и определенно.

3

Утром, в девятом часу, спустившись вниз (Римме звонить было еще рано, вчера они договорились на десять), Курганов побрился у знакомого парикмахера (своя бритва осталась в Сочи) и пошел на почту. Нужно было послать хозяйке сочинского дома деньги и телеграмму с просьбой отправить посылкой чемодан с вещами в Москву.

Проходя через вестибюль, Курганов увидел около входа в ресторан группу чем-то знакомых людей. «Киношники, наверное, какие-нибудь из Москвы, — подумал Курганов. — Кажется, благодетель на студии знакомил…»

От группы отделился высокий светловолосый человек и, улыбаясь, пошел прямо к Олегу.

— Простите, вы Курганов? — спросил он, подходя.

«Вот так начинается дешевая популярность, — с неожиданной злостью на самого себя подумал Олег. — Прилетел с другого конца страны чуть ли не в одних плавках — разбитое сердце лечить, клин клином вышибать, и сразу же начинается творческая жизнь и встречи с коллегами по киноискусству, — провалилось бы оно пропадом, это киноискусство, шагу ступить нельзя, чтобы тебя не засекли…»

— Так это вы Курганов? — переспросил светловолосый.

— Да, я Курганов, — мрачно ответил Олег.

— Я из сценарного отдела «Ленфильма», — назвал высокий свою фамилию. — Нам бы очень хотелось установить с вами контакт.

— На какой предмет? — не очень вежливо поинтересовался Олег.

— На предмет написания сценария для нашей студии.

«Опять сценария», — ужаснулся про себя Курганов, но самолюбие его испытало удовлетворение — крупнейшая киностудия страны искала с ним связи, сама предлагала сотрудничество.

— За предложение, конечно, спасибо, — Олег слегка наклонил голову, — но вы ведь, наверное, знаете, что я журналист, а не сценарист, так что…

— Мы все о вас прекрасно знаем, — перебил светловолосый. — Спортсмен, журналист, первооткрыватель якутских алмазов. И нам совершенно не нужно, чтобы вы были опытным сценаристом. Нам нужно, чтобы вы принесли к нам на студию живое дыхание тайги, героическую атмосферу работы геологов, романтику поиска алмазов, пафос возведения новых городов… Одним словом, все то, о чем вы так интересно и правдиво, с такой душевной свежестью и молодым задором, а главное — с таким точным ощущением современных процессов жизни написали в своей книге о Якутии… Понимаете, это стало сейчас модно — заказывать сценарии не маститым писателям, а молодым журналистам, людям, постоянно находящимся в гуще жизни. И лично я считаю это не только модным, но и оправданным — ведь журналист все время, так сказать, держит руку на пульсе жизни. Это главная черта его профессии — знать все новое, быть в курсе всех последних событий, всех перемен в жизни. А если он к тому же и литературно одарен, так ему прямая дорога в кино… В этом есть какое-то веяние времени… А что касается самого сценария, так это мы вам поможем. Специалисты по технике кинодраматургии у нас есть, и даже в избытке. Для этого не нужно ездить в Якутию и совершать там подвиги.

«Подвиги? — подумал про себя Курганов, — На что это он намекает?.. Неужели и гребенюковская история до них дошла?»

— Собственно говоря, — начал вслух Курганов, — один сценарий о якутских алмазах уже существует…

— Все обстоятельства, связанные с вашей работой над сценарием об алмазах в Москве, нам тоже известны. Мы знаем также, что вы не удовлетворены этой работой и что вообще вся идея съемок картины по этому сценарию на «Мосфильме» находится сейчас под большим вопросом.

— Для одного человека вы слишком много знаете, — усмехнулся Курганов.

— А как же? Должность такая, — улыбнулся светловолосый, оставив иронию кургановской реплики без внимания. — Штатный редактор студии должен быть в курсе почти всех литературных событий. Я вот, например, узнав о заминке с вашим сценарием в Москве, давно уже ищу вас. Собирался даже специально в Москву к вам ехать. Но мне сообщили, что вы, как обычно, находитесь в одном из своих дальних путешествий, на этот раз на целине… И это просто редкая удача, что я вас встретил здесь. Вы по каким делам приехали — по журналистским или по литературным?

— По личным.

— Ну, тогда это вдвойне удача!..

— Почему вдвойне? — удивился Курганов.

— Потому что никакие деловые контакты и профессиональные встречи не будут отнимать у вас время, и мы сможем спокойно и обстоятельно заняться переговорами о сценарии.

Курганов молчал. С неожиданной, но давней, полузабытой усталостью почувствовал он вдруг какую-то странную, непонятную зависимость от этого, только сегодня впервые увиденного им человека. Было что-то неопровержимо убедительное в его светлых волосах, располагающей к откровенности улыбке, во всех его доброжелательных жестах, манерах, словах.

Курганов посмотрел в широкое окно вестибюля. Золотистый купол Исаакия привычно желтел на своем месте. Каменная громада собора, четко организованная строгой классической колоннадой, звала к определенности, к решительности, к упорядочению настроений и чувств. «Черт с ним! — неожиданно для себя вдруг подумал Курганов. — Женюсь на Римме!.. Если уж вышибать клин клином, так до конца!.. Закачу свадьбу не хуже, чем тогда, в Москве. Уйду из газеты, перееду насовсем в Ленинград, буду жить здесь… Ленинград ничем не хуже Москвы. А во многом для меня, для моего теперешнего положения, даже лучше. Потому что не будет здесь всех этих московских лиц, которые о прежней жизни мне все время напоминают… Все старое перечеркну, выброшу и забуду! Начну совершенно новую жизнь!.. А Римме к свадьбе подарю золотое кольцо. Но только без всяких этих аллегорий — без трех бриллиантов, без намеков на будущее. Обыкновенное золотое кольцо. Обручальное…»

— Ну, так как же? — спросил редактор.

— Я же вам сказал — есть уже один сценарий об алмазах! — раздраженно бросил через плечо Курганов. — Вам просто никто не разрешит одновременно делать два фильма на одну и ту же тему!

— Зачем на одну и ту же? — пожал плечами редактор. — У вас в книге о Якутии огромное количество прекрасных сюжетов. Для Москвы вы писали сценарий о первоначальной стадии алмазной эпопеи — о поисках алмазов, а для нас напишите о следующем этапе: алмазы уже найдены, в тайге начинают строить алмазный комбинат и вокруг него новый город — Алмазоград… Вот вам и название для сценария: «Алмазоград»! Ведь неплохо, а? Гениальное название! Так и просится само на экран, а?

— Хорошо, я согласен, — неожиданно и быстро сказал Курганов. — Только давайте не тянуть с договором.

Редактор схватил Курганова за руку.

— Сейчас у меня завтрак с иностранной делегацией и товарищами из министерства, — торопливо заговорил он, — а ровно в двенадцать я жду вас на студии. Я закажу вам пропуск. Пойдем прямо к директору, подпишем договор. Ну как, договорились?

— Договорились, — сквозь зубы ответил Курганов.

4

Поднявшись на старинном, тихоходном лифте на четвертый этаж и войдя в номер, Олег долго и неподвижно стоял посреди комнаты.

Купол Исаакия знакомо рисовался в окне на фоне пепельного ленинградского неба. Я сплю, подумал Курганов, глядя на собор, или все это действительно происходит со мной наяву? Значит, для того, чтобы встретиться сегодня с этим человеком в вестибюле гостиницы, я должен был взять в аэропорту Кустаная билет не в Ялту и не в Одессу, как я хотел это сделать, а именно в Сочи и там, на городском пляже, встретить Игоря (а он до этого уже должен был познакомиться с Риммой). И Римма должна была вот так внезапно собраться домой, чтобы я полетел вместе с ней в Ленинград, оставив чемодан в Сочи. И сегодня утром я должен был именно в это время спуститься вниз, чтобы идти на почту (выйди я на десять минут раньше — мы бы с редактором разминулись). И только потому, что все это произошло именно в такой последовательности, одно за другим, стало возможным существование будущего сценария «Алмазоград». Именно поэтому, из-за такого стечения обстоятельств, население города Ленинграда может на одного человека увеличиться, а население города Москвы — на одного уменьшиться. (А если бы Римма в этом году не поехала в Сочи?)

Что это? Случайности? Закономерности? И если закономерности, то какие? Кто следил за таким ходом событий? Кто контролировал всю эту цепь? Кто не позволил никакой неожиданности ни разу Емешаться в эту вереницу будто бы нарочно совершенных поступков?

5

В десять часов Курганов набрал написанный накануне Риммой на авиационном билете номер телефона.

Трубку сняли сразу.

— Олег, ты? Здравствуй! — послышался знакомый, взволнованный голос, и у Курганова на душе снова стало спокойно и умиротворенно. — А я чуть было сама тебе не позвонила. Я даже твой номер узнала.

— Здравствуй, — улыбнулся Курганов. — Ну и надо было позвонить, я давно уже около телефона сижу.

— Олег, а я Элле в Сочи телеграмму дала по телефону, чтобы они с Игорем зашли за твоими вещами.

— И я дал телеграмму в Сочи, но неправильную.

— Почему неправильную?

— Потому что попросил хозяйку послать чемодан в Москву, а его надо посылать сюда, в Ленинград.

— Почему сюда?

— А потому, что я собираюсь жениться на вас, мадам, и сделаться жителем легендарного города на Неве.

Трубка молчала.

— Римма, ты где?

— Я-то здесь, но ты больше так не шути, Курганов.

— А я и не шучу. Я переезжаю в Ленинград. Мне полчаса назад предложили в вестибюле гостиницы «Астория» очень хорошо оплачиваемое место под солнцем. И это место, как нарочно, находится именно в Ленинграде…

— Олег, перестань…

— А чтобы ты поняла, насколько я не шучу, через двадцать минут ты выйдешь на Литейный и будешь стоять около своего дома. Я заеду за тобой, и мы поедем в ближайший загс…

— Курганов, остынь…

— Мы поедем с тобой в ближайший загс и узнаем: что должен сделать москвич, чтобы жениться на ленинградке.

— Москвич должен для начала развестись со своей московской женой.

— Риммочка, ну как не стыдно? Ты же знаешь — у нас давно все кончено. Наш нерасторгнутый брак — пустая формальность. Я в три дня разведусь.

— Значит, ты переезжаешь в Ленинград…

— Да, переезжаю.

— А как же быть с твоей газетой?

— Уволюсь. Или попрошу, чтобы назначили сюда собственным корреспондентом.

— А твой фильм в Москве?

— В Москве фильма не будет. Будет фильм в Ленинграде.

— А ты скор на руку, Курганов…

— Римма, так я заезжаю через двадцать минут?

— Я не смогу сейчас выйти из дому… Пока я с вами в Сочи развлекалась, купалась и ходила в горы, у меня мама очень серьезно заболела. Я прямо сердцем чувствовала… А сестра придет только в четыре…

— Какая сестра? Медицинская?

— Да нет, обыкновенная. Родная моя сестра.

— Римма, мы что — не увидимся сейчас?

— Я же сказала — я не могу уйти из дому.

— Тогда я сам к тебе приеду!

— Нет, не надо.

— Почему?

— Это неудобно.

— Да почему неудобно?

— Да потому, что у нас всего одна комната. И в ней лежит старая больная женщина.

— Римма, у тебя нет своей квартиры?

— Нету.

— Да я никогда не поверю, чтобы у такой женщины, как ты, не было своей квартиры.

— Сейчас пока нету. Временно.

— Мы сегодня же найдем тебе квартиру, слышишь? В крайнем случае — завтра. Завтра у меня будет куча денег…

— Курганов, вернись на землю.

— Да я стою на земле обеими ногами. И с сегодняшнего утра, может быть, даже крепче, чем когда-либо.

— Романтическая ты все-таки личность…

— Я абсолютно реалистическая личность. Мне сегодня утром «Ленфильм» заказал сценарий. И договор на шестьдесят тысяч.

— Когда же они успели? Сейчас только начало одиннадцатого…

— Случайно встретил в вестибюле, когда ходил на почту, работника сценарного отдела. Он, оказывается, давно уже меня разыскивает. А мне, чтобы приехать в Ленинград, нужно было встретить тебя. Понимаешь, какое совпадение?

— Понимаю.

— Наша встреча в Сочи, оказывается, была предопределена судьбою и «Ленфильмом». А теперь товарищ Ленфильм взялся финансировать первые полгода нашей жизни в городе на Неве, понимаешь?

— Понимаю…

— А ты говоришь, романтическая личность. Да я сейчас самая реальная личность на всех этажах гостиницы «Астория».

Молчание.

— Алло, Римма, ты Чего молчишь?

— Я не молчу…

— Так когда мы увидимся?

— Позвони в половине пятого…

6

Без десяти двенадцать Курганов был на «Ленфильме». Студия удивила его своими маленькими, по сравнению с «Мосфильмом», размерами и полудомашней обстановкой.

Сияющий редактор встретил Курганова на пороге.

— Директор уже подписал четыре бланка для договора с вами, — радостно сообщил он, — Как только я рассказал ему о вас, он тут же позвонил главному бухгалтеру и приказал выдать аванс сегодня же. Прямо сейчас.

— Оперативный человек у вас директор, — улыбнулся Курганов.

— Таким образом, поставив свою подпись вот на этих четырех бланках, вы сию же минуту можете идти в кассу и получить двадцать пять процентов от общей суммы гонорара за сценарий «Алмазоград».

— Условия договора не изменились? — спросил Курганов.

— Ни на одну копейку! Пятнадцать тысяч на руки сейчас и сорок пять через полгода, после сдачи сценария.

«Авантюра, — подумал про себя Курганов. — Ведь в Москве же не получилось… Опять будут вызывать на помощь Аркадия Леонидовича?»

— Все промежуточные стадии наших отношений, — добавил редактор, заметив, что Курганов задумался, — мы будем регулировать в рабочем порядке, и, надеюсь, к взаимному удовлетворению.

«Но ведь он же знает о судьбе московского сценария, — продолжал размышлять Курганов. — И тем не менее с легкой душой отваливает мне пятнадцать тысяч. Значит, верит в меня… Так чего же я сам в себя не верю?»

«Подумай, подумай хорошенько, прежде чем подписывать, — мелькнула где-то около виска мысль. — Ведь это же не шутка, придется долго и напряженно работать, а ты жениться надумал и место жительства менять…»

«Второй сценарий пойдет легче, чем первый, — решился наконец Курганов, — И потом, они же серьезные люди, государственное учреждение. Не будут же они, в конце-то концов, просто так деньги на ветер бросать… Значит, что-то во мне есть. Что-то кинематографическое. Не лично во мне, а в моей книге. Недаром и благодетель сразу на нее клюнул, и этот светловолосый… Он же сам сказал, что сейчас мода на молодых журналистов. Ведь это же здорово, Курганов! Этим надо гордиться! Ведь это же успех, победа!.. Ты побеждал на всех стадионах, на всех гаревых дорожках, на которых выступал, — почему бы тебе не начать побеждать на киностудиях?»

— У вас есть авторучка? — тихо спросил редактор где-то сбоку.

— Есть! — ответил Курганов и размашисто подписал все четыре экземпляра договора.

«И все-таки ты авантюрист, Курганов, — пряча ручку в карман, сказал он сам себе. — Не надо бы тебе подписывать этот договор. Не надо было бы тебе вообще ввязываться во всю эту историю. Не надо… Но теперь уже поздно. Поздно».

7

В половине пятого, стоя в автомате на Невском Олег крутил телефонный диск, набирая уже выученный наизусть номер. Номер все время был занят. «Матери, наверное, плохо, — подумал Олег, — врачам звонят».

Он прошелся по Невскому. Зашел в один автомат. Опять занято.

А может быть, не надо сейчас звонить? Может быть, там сейчас не до него?

А может быть, наоборот? Нужно помочь — достать редкое лекарство, вызвать профессора?

Автомат. Номер.

— Алло?

Ага, прорвался наконец.

— Попросите, пожалуйста, Римму.

Пауза. (В чем дело? Может, не туда попал?)

— Будьте добры Римму.

Молчание. В сердце у Курганова оторвалась льдина.

— Алло, можно будет Римму?

Странный какой-то женский голос. Напряженный, неестественный.

— А кто ее спрашивает?

— Ее спрашивает Курганов.

— Она… ее… Ее нету…

— Как нету?.. А где она?

— Она ушла.

— Как ушла?.. Куда ушла?

— Не знаю.

— Да этого не может быть!

Молчание.

— Мы же договорились с ней о звонке, она ждала меня!

Молчание.

— Алло, алло, девушка!..

— Простите, вас зовут Олег?

— Да. А с кем я говорю?

— Это ее сестра. Римма просила вам передать, чтобы вы больше не звонили. До свиданья.

— Что, что?!

Ту-ту-ту…

8

Курганов пошевелил ногой, потом другой. Вытянул ноги. Ощутив подлокотники кресла, откинул назад голову — на спинку кресла. Открыл глаза.

Желтый купол Исаакия, ярко освещенный снизу прожектора, близко и выпукло мерцал в окне. Сплю я или нет, подумал Курганов и закрыл глаза. Купол исчез. Значит, не сплю, понял Курганов и открыл глаза.

Он сидел в кресле около самого окна. Как он очутился здесь? Почему так близко от окна стоит этот Исаакий? Кто построил этот проклятый собор рядом с гостиницей? Почему его не сломали, когда подряд сносили все церкви и храмы?

Собор падал в окно. Желтый купол кренился из стороны в сторону… Траурная, мавзолейная колоннада купола двинулась вперед, вздрогнула, рассыпалась…

Что со мной, испуганно подумал Курганов, почему я здесь, у окна?

Он посмотрел на часы — половина третьего. Кажется, что-то произошло с ним. Но что именно? Ах да…

9

Вчера, повесив трубку, он несколько секунд неподвижно стоял в телефонной будке. Сзади нетерпеливо постучали в стекло. Олег обернулся. Высокая молодая женщина, сердито поджав губы, смотрела на него.

Олег открыл дверь будки.

— В чем дело? — хмуро спросил он.

— Нужно или звонить, или освобождать телефон, — быстро и зло проговорила женщина.

— А что еще нужно?

— Перестаньте хулиганить, милиция рядом.

— Я должен позвонить еще раз.

— Существует очередь!

— Ах, очередь…

Он вышел из будки. Женщина вошла в автомат. Резко захлопнула за собой дверь.

Бешенство полыхнуло в груди у Курганова диким, неукротимым пламенем. Он оглянулся. Ресторан «Балтийский» — было написано между окнами второго и первого этажей.

Курганов толкнул входную дверь. Отделанная красным полированным деревом лестница вела на второй этаж.

— А внизу у вас ничего нет? — спросил Курганов у швейцара. — Бара или буфета?

— Внизу только я один есть, — улыбнулся швейцар. — Все остальные у нас наверху. Питербурх, Европа.

10

Ресторан был пуст. Чтобы подойти к буфету, нужно было пройти через весь зал. Официанты, дружно сидевшие за одним столом около окна, проводили Курганова молчаливым и долгим общим взглядом.

— Здравствуйте, — сказал Олег буфетчице и положил на стойку сторублевую бумажку.

— Мы не отпускаем, молодой человек. Нужно сесть за столик. Вас обслужат.

Олег, стиснув зубы, молча отошел от стойки и сел за ближайший стол.

— Деньги забыли, молодой человек, — сказала из-за стойки буфетчица.

Олег сидел не шелохнувшись. Он чувствовал, что он на грани. Еще одно слово, одно движение — и все взорвется в нем и хлынет через край.

«Грогги, — подумал Курганов, — нокаут на ногах. Как в том бою с Перовым. Когда был мальчишкой. Еще один удар, и я на полу».

Буфетчица вышла из-за стойки, взяла двумя пальцами сторублевку и, шелестя чулками, подошла к Курганову, положила деньги на стол и, все так же задевая одним чулком о другой, вернулась на место.

Олег закрыл глаза. «Что же ты делаешь, Римма? — пронеслась в голове тоскливая одинокая фраза. — Ведь это же нелепо, глупо — жить на таких крутых поворотах. Зачем ходить босиком по углям, когда в жизни и так много острых углов? Зачем в мирное время стрелять друг другу в затылок?»

Ему вдруг захотелось написать стихи о сегодняшнем дне. О встрече с редактором в вестибюле. О решении переехать в Ленинград. О пачке денег, так неожиданно попавшей в его карман. И о двух телефонных звонках по номеру, записанному вчера на авиабилете ее рукой… «Приду в четыре», — сказала Мария, — вспомнился Курганову Маяковский. — Восемь, девять, десять…»

И чтобы в этих стихах обязательно был золотой купол Исаакия со своей круглой траурной колоннадой. Большой и желтый, как заходящее солнце… И собор Парижской Богоматери чтобы тоже был. И та ночь в Париже — самая горькая, самая непереносимая ночь в егожизни, — чтобы она тоже была. Чтобы все было — все, что пришло в его жизнь помимо его желаний и воли, что опускало перед ним шлагбаумы на его дорогах, гасило свет в его глазах, сбивало его с ног, опрокидывало, давило, жгло, мучило, отравляло, — все, что убивало и разрушало в нем человека.

Прощай, Римма, молча сказал сам себе Курганов. Спасибо тебе за то, что ты вернула меня в мое далекое и уже почти совсем забытое состояние. (В Великих Луках забытое.) Мне захотелось написать стихи — спасибо тебе, Римма, за это… И еще спасибо тебе за то, что ты была первой женщиной в моей жизни после возвращения из Ливана. (А ведь права оказалась теща — от чего заболел, тем и лечись.) Ты освободила меня от Ливана. Ты сняла с меня проклятие этой ужасной поездки, соскребла с меня ее гипноз, смыла память о ней. Спасибо тебе… Спасибо тебе и за то, что ты так неожиданно возникла в моей жизни и так быстро уходишь из нее. Прощай…

11

— Здравствуйте, товарищ Курганов!

Олег открыл глаза. Перед ним стояла незнакомая женщина в форме метрдотеля: черная юбка, черный жакет-смокинг с блестящими лацканами, кружева между лацканами. У женщины была плотная и очень стройная фигура, на моложавом, но грубоватом лице выделялись твердые, светло-зеленые глаза.

— Я говорю — здравствуйте, товарищ Курганов!

Олег прищурился.

— Не узнаете?.. Москва, пятьдесят седьмой, Всемирный фестиваль молодежи, гостиница «Москва», пресс-бар… Вспомнили?

Да, да, конечно — она работала тогда на фестивале в ночном баре пресс-центра, куда Курганов иногда заглядывал за новостями. Вон оно что — знаменитая барменша Люся, вокруг которой вечно толкались ночью аккредитованные на фестивале иностранные корреспонденты, оказывается, была не москвичкой, а ленинградкой. Ее, значит, в силу высоких профессиональных качеств специально прислали в Москву в пресс-бар из Ленинграда. (И даже фамилию мою запомнила, молодец.)

Курганов встал, провел рукой по глазам.

— Здравствуйте, Люся.

— Узнали? Ну вот и хорошо! — засмеялась Люся. — А то приходит ко мне буфетчица и говорит: «Там, говорит, пришел какой-то здоровенный дядька, сел за стол и заснул». Я спрашиваю: «Пьяный?» А она говорит: «Да вроде бы нет. Я его за стол посадила. А он еще деньги свои брать не хотел». Я говорю: «Зови швейцара, сейчас мы этого дядьку под белые руки и на Невский». А сама выхожу в зал и вижу — знакомый человек сидит, фамилию только вспомнить не могу. И не пьяный вовсе, а просто задумался. Я тогда и говорю буфетчице: «Отставить швейцара. Какой же это пьяный? Просто закрыл человек глаза и думает. Пьяный так не сидит. Пьяный или носом клюет, или на бок валится… Я пьяного за километр узнаю. Я их за свою жизнь повидала столько, сколько другой человек трезвых не увидит. И своих, и иностранцев…» И тут мне как раз фестиваль-то и вспомнился, и фамилия ваша, и как вы заходили к нам иногда — красивый такой, высокий. Мы даже про вас с девочками с нашими, с официантками, говорили: молодой, говорим, а представительный — что выправку взять, что разворот плеч… Да вы садитесь, что же вы все время стоите…

Олег, улыбаясь, сел.

— Заказывать-то что-нибудь будете? — спросила Люся.

— Заказ все тот же, — сказал Курганов.

— Ефимов, — обернулась Люся, и из-за ее плеча вышел официант, — быстро!

Официант исчез.

— Кушать чего-нибудь будете?

— Нет, спасибо, — покачал Курганов головой.

— Устали? — участливо спросила Люся, и в голосе ее Курганов вдруг уловил какую-то новую, неофициальную интонацию.

— Есть немного, — улыбнулся Олег.

— Тогда двойной кофе, — озабоченно сказала Люся. — Я сама сейчас сделаю и принесу.

12

«Да, Курганов, — думал Олег, глядя, как ловко орудует Люся около кофеварки, — а ты, оказывается, популярная в Ленинграде личность. Сначала тебя опознал в гостинице работник киностудии и тут же выдал аванс. Теперь тебя узнали в ресторане… Вот только девушка по имени Римма не хочет с тобой знаться. Попросила больше не звонить… Ну что ж — как говорится, насильно мил не будешь. Сейчас мы отсечем Римму от себя, а там будет видно, как распорядиться своим настроением дальше. В конце концов, и на Римме белый свет клином не сошелся… Обидно, конечно, и глупо — притащиться за три тысячи верст на самолете, а тебе показывают на дверь… Ведь сегодня же, еще утром, черт возьми, собирался жениться!.. Смех с этими бабами, да и только».

13

Все было уже на столе. Люся принесла кофе и, кивнув, ушла в другой конец зала, к новым посетителям.

«А не рано ли я прощание с Риммой устроил? — вдруг подумал Курганов. — Собственно говоря, что произошло? Ведь это же не она, а сестра ее сказала, чтобы я больше не звонил. От нее-то я пока не слышал ничего такого, что заканчивало бы наши отношения… Какие отношения? Выдумал себе любовь с первого взгляда. Тебе нужно было сбросить с себя этот разбивший тебя в Бейруте паралич… Да нет же! Нет, нет, и еще раз нет!.. Она нравилась мне, эта Римма! Я же почти любил ее!.. Почему все кончилось так неожиданно, так быстро? Может быть… Нет, все, точка. С Риммой все кончено. Этот разговор с Люсей о фестивале вернул меня на землю, выстроил между мной и Риммой забор. Нужно уезжать из Ленинграда. В Москве куча дел, и о новом сценарии теперь надо думать…»

Он вдруг увидел себя как бы со стороны, сидящим на вокзале, в буфете, коротающим время до отхода поезда… Бежишь, Курганов? Испугался препятствий?.. А может быть, ты счастье свое здесь оставляешь?.. Ведь эго же она, Римма, там, на юге, в горах, подняла тебя на небо. Ведь это же она растворила тебя там в своей женской щедрости без остатка. Ведь это же за ней рванул ты вчера на самолете из Сочи. Ведь это же ради нее пошел ты на эту авантюру с «Ленфильмом»… Нет, рано прощаться! Надо найти ее. Поехать к ней домой, взглянуть в глаза, спросить — в чем дело? Почему, почему? Ведь нельзя же так просто терять людей на каждом шагу…

14

Курганов посмотрел вокруг себя. Люся стояла неподалеку. Олег поднял руку. Люся поняла, подошла.

— Люся, не в службу, а в дружбу.

— Может, все же закусите чего-нибудь?

— Ладно. Только чего-нибудь полегче.

— Ассорти есть рыбное очень хорошее. И масла сливочного порцию, а?

— Давайте.

Ефимов, принесший по команде Люси ассорти с маслом, посмотрел на Курганова очень серьезно, с уважением. Буфетчица, отпустив Ефимова, остальные операции с другими официантами совершала уже чисто механически, не сводя глаз с кургановского столика.

«Может быть, я нарочно делаю все это, — подумал Курганов, — чтобы не идти к ней?»

«Да нет же, все не так. Я уже простился с ней… Она знала, как я прилетел сюда. И утром даже не вышла из дому. И в половине пятого ее не было около телефона. Значит, все. Ничего уже нельзя изменить. И никто не вернет мне моих мыслей о ней. И моего настроения из-за нее в пять часов, когда я прощался с ней… А сижу я здесь для того, чтобы не заплакать, чтобы забыть ее, отгородиться от нее… Прощай».

Он подцепил вилкой шпротину, намазал масло на хлеб. Потом поискал глазами Ефимова, сделал знак и, когда официант подошел, расплатился.

Подошла Люся.

— Ну как, все нормально?

— Полный порядок, — ответил Курганов. — Спасибо за прием.

— Заходите еще, — улыбнулась Люся. — Если будет плохое настроение. А хорошее будет, тоже заходите.

— Всегда будем ждать, — добавил Ефимов.

Курганов махнул рукой и пошел к выходу.

— Сильный мужик, — услышал он за спиной голос Ефимова. — Прямо русский богатырь.

— Спортсмен, — ответила Люся. — Чемпион и рекордсмен.

«А все-таки очень много они тут все обо мне знают, — подумал Курганов, — И с киностудии парень, и Люся. Даже странно».

На первом этаже швейцар, открывая дверь, спросил:

— В такси не нуждаетесь?

— Нуждаюсь, — сказал Курганов.

Швейцар выскочил на тротуар, замахал руками. «Европа, — подумал Курганов, глядя на швейцара. — Санкт-Питербурх».

Почти сразу же к тротуару подкатил зеленый глазок.

— Куда поедем? — спросил шофер, как только Курганов сел рядом с ним.

«Куда поедем?» — повторил про себя Курганов.

И вдруг больше всего на свете ему захотелось увидеть из окна своего номера огромную желтую луковицу собора. Увидеть целой и невредимой.

— Гостиница «Астория», — четко выговаривая каждый слог, сказал Курганов. — Гостиница «Астория», четвертый этаж.

Шофер скосился на него.

— Четвертый этаж? — переспросил он настороженно. — Боитесь — своим ходом не доберетесь?

— Я, дорогой товарищ, давно уже никого и ничего не боюсь.

— А зачем же тогда этаж заказываете?

— На всякий случай. Для профилактики.

Впрочем, все обошлось вполне благополучно. Через несколько минут такси остановилось около «Астории». Олег щедро расплатился с водителем и хотел было уже выходить, но вопрос шофера заставил его задержаться в машине.

— Значит, никого и ничего не боитесь? — спросил таксист, пряча деньги в бумажник.

— Абсолютно, — подтвердил Курганов.

— Здоровье вам позволяет.

— Не жалуюсь.

— Спортом, наверное, занимались?

— Было дело.

— Ну, тогда чего ж бояться.

— А я никого и не боюсь. Кроме женщин.

— Вот это верно! — радостно подхватил таксист. — Женщины надо опасаться! Особенно если дети от нее есть.

— Дети тут ни при чем, — махнул рукой Курганов. — Женщина и без детей, сама по себе есть главная загадка природы, до сих пор еще не разгаданная человечеством. Человечество знает все: и как надо жить в коллективе, и как на необитаемом острове… И только одного не знает человечество — как надо жить вдвоем… Как надо жить вдвоем с бабой, чтобы угадать ее поведение хотя бы на сутки вперед. Вот чего до сих пор не знает человечество.

— Это точно, — вздохнув, согласился таксист. — Баба — враг человечества номер один. Я сам по двум исполнительным листам пятьдесят процентов зарплаты на алименты плачу. Чего уж там говорить.

Курганов, выражая водителю соболезнование по поводу его тяжелого материального положения, пожал ему руку и отправился к себе на четвертый этаж.

15

Войдя в номер, Курганов подошел к окну и несколько минут стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу. Освещенный снизу прожекторами, купол Исаакия был похож на космический яйцевидный корабль из романа Алексея Толстого «Аэлита», стартовавший когда-то на Марс отсюда, из Ленинграда, из какого-то Двора, расположенного, наверное, совсем неподалеку от гостиницы.

«А ты хотел бы сейчас улететь на Марс? — неожиданно подумал Курганов и тут же ответил: — Да, хотел бы. Тогда, в Ливане, еще не хотел, а сейчас хочу. Лететь в черном мраке мирозданья, не зная никаких мелочей жизни, весь подчиненный одной огромной и великой цели — лететь только вперед».

Он придвинул к окну кресло с высокой спинкой, грузно сел. Зачем мне все это, устало подумал Курганов, вся эта бродячая самолетная жизнь с перелетами, аэродромами, гостиницами, ресторанами, чужими городами? Почему я так живу? Какой ветер гонит меня по земле? Может быть, кто-то проклял меня? Кто? Бог, черт, змей, дьявол, человек? Когда, где, за какие грехи? Почему я так долго не могу успокоиться после этого проклятого Ливана? Почему я все время куда-то езжу, плыву, летаю? И как я вообще оказался здесь? Как попал в этот город? Почему вдруг потащился за какой-то чужой и совершенно незнакомой женщиной? Зачем связался с «Ленфильмом»? Разве можно из-за женщины так резко менять свою жизнь? Разве можно вообще женщину делать целью своей жизни?

Золотистый купол собора по-прежнему близко и выпукло мерцал в окне. Ребристая желтая луковица, опираясь на круглую траурную колоннаду, словно парила над погруженным в темноту главным массивом здания храма. Статуи ангелов над каждой колонной как бы продолжали гармонию колоннады, усиливали ее, приближали к завершению. «Гармония, — подумал Курганов, — завершенность… Вот что ушло из моей жизни. Мир разорван вокруг меня и внутри меня. Электрическая цепь разомкнулась у меня в душе. Магнитное поле из сердца ушло. Ко мне никто не тяготеет. И я тоже ни к кому… И купол моей жизни ничем не освещен. Ничем и никем. Он в темноте… А люди должны тяготеть друг к другу. Их должно притягивать друг к другу. Как звезды».

— Бред, — вслух сказал Курганов и откинулся на спинку кресла. — Хватит нести бред. Уши вянут.

16

Нет, подумал Курганов через несколько секунд, это не бред. Без этого нельзя. Цепь должна быть восстановлена. Я не смогу без этого… Я должен чувствовать, ощущать себя в этом магнитном поле. И его в себе… Нужно жить для кого-то и для чего-то. Обязательно… По-другому нельзя. Иначе невозможно. Все улетает в трубу, если иначе… Человек не может жить без магнитного поля в сердце, с разорванной цепью в душе. Человек должен нажимать на выключатель — и чтобы другой человек загорался. Как лампочка.

Он качнулся в кресле — желтая луковица Исаакиевского храма вздрогнула и поплыла в сторону. Курганов сел прямо, нагнулся вперед. Купол собора медленно падал в окно. Курганов закрыл глаза, откинулся назад.

Нет, нет, подумал он, я никуда не полечу. Ни на какой Марс.

От предательства не спасешься нигде… Мне нужно в Москву к сыну. Мне сейчас нужно… Ощутить свою плоть продолженной, свою кровь — реализованной в другом человеке. Понять, что одно по крайней мере дело на земле я сделал не зря… Он-то, мой сын, он меня не предаст. Что бы ни случилось, в какую бы пропасть ни провалилось все — к дьяволу в преисподнюю, к чертям собачьим, на Марс, — он всегда будет моим сыном, а я его отцом. Эту формулу не сможет опрокинуть никто. Она вечна (по крайней мере, для нас двоих, пока мы живы). Может быть, только в ней, в этой формуле, и нужно искать сейчас лекарство и спасение от предательства?

Курганов с трудом открыл глаза. Золотистый купол Исаакия искрился, плавал в сиреневых разводах бьющего снизу пламени. Значит, все-таки стартуем, подумал Курганов. Значит, все-таки отлетаем на Марс или куда-то еще — хорошо бы поближе…

Космический яйцевидный корабль окутался фиолетово-багровыми клубами паров. Купол собора вспыхнул и исчез. Взорвался.

17

Курганов летел над землей… Внизу, насколько хватало глаз, от горизонта к горизонту простиралась унылая, однообразная пустыня, ярко освещенная желтым, полуденным солнцем.

Иногда пустыня превращалась в большие пологие холмы, усеянные редкостойной лиственничной тайгой. Лиловые испарения гейзеров поднимались из долин. Каменистые могильники — остатки древних горных стран — темнели на склонах холмов. Иногда холмы стягивались друг к другу, превращаясь в горы, одевались гранитами и базальтами, громоздились снеговыми вершинами. Трубный звериный вой раздавался в лесистых ущельях, рубиновым светом мерцали кратеры вулканов, потоки раскаленной лавы устремлялись вниз, сметая на своем пути деревья и камни.

Потом все успокаивалось — вулканы оставались позади, горы постепенно превращались в холмы, холмы — в пустыню, и снова желтый песок, освещенный прямым полуденным солнцем, струился внизу от горизонта к горизонту, убегая назад унылой и однообразной бесконечностью, застывшей в своей безнадежной неподвижности намертво и навсегда.

18

Вдали блеснул белой колоннадой Парфенона афинский холм. Курганов подлетел к Акрополю, осторожно приземлился около выщербленных ветрами и временем руин. Развалины храма, стоявшие в центре холма без крыши, с обвалившимися углами, с истлевшими портиками и горельефами, с рухнувшими, может быть, уже тысячу лет назад вниз пролетами и пилонами, были похожи на голову мифологического титана, еще не успевшего снять после битвы боевой шлем (покрытый вмятинами от ударов вражеских мечей), еще не вытершего кровь со многих ран на лице, со многих старых и новых шрамов.

Между колоннами Парфенона было видно в проломах стен мягкое и синее южное древнегреческое небо. Колонны, в отличие от крыши и стен, были почти не разрушены. («Колонны держали на себе всю тяжесть храма, — подумал Курганов, — поэтому они и сохранились. Значит, чем больше нагрузка, тем выносливее ты становишься. Чем больше на тебя давит, тем крепче тебе надо быть».)

Он обернулся. Обломки исторических камней — свидетели «детства» человечества, его первых шагов из лучезарной колыбели в суровое и скорбное отрочество — были беспорядочно разбросаны по всей территории Акрополя. Между ними стояли разноцветные скамейки для туристов, проволочные урны для бумаг и окурков. То там, то здесь виднелись черные приборы прожекторов для подсветки развалин храма ночью. «На одной их этих лавочек мы сидели с ней в тот день отлета из Афин в Бейрут, — подумал Курганов, — когда за несколько часов до отправления самолета компании КЛМ в отель «Лидо» на набережной Посейдона приехали на двух «фордах» ребята из нашего посольства (третий секретарь и пресс-атташе) и предложили съездить на скорую руку к Парфенону… Да, да, значит, я был в тот день на Акрополе дважды — рано утром, один, и потом позже, с ней, с Ним и ребятами из нашего посольства… И на одной из этих разноцветных скамеек я сидел рядом с ней, со своей, теперь уже бывшей женой… Мы сидели с ней друг около друга, посреди развалин тысячелетнего храма, смотрели на соседний холм, на обиталище богов, и я даже не догадывался о том, что всего через несколько дней, в Дамаске, в отеле «Омейяд», рухнут и рассыплются на мелкие куски все первые двадцать семь лет моей жизни».

19

Кто-то шел к нему от края холма, от того самого места, где когда-то поднялся на Акрополь, чтобы сорвать фашистский флаг со свастикой, Манолис Глезос. «Что-то очень знакомое, — мелькнуло у Курганова. — Кто же это может быть?»

И в ту же секунду он узнал…

Это была она, его жена. Она шла к нему медленно в расстегнутом, светлом, кофейного цвета пальто — в том самом пальто, в котором полетела тогда в Ливан в их запоздалое свадебное путешествие. «Зачем она здесь? — тревожно подумал Курганов. — Почему она идет прямо ко мне? Нам не нужно встречаться здесь, среди этих развалин. Где угодно, но только не здесь. Все эти древние колонны сохранились только благодаря тишине. Они же еле дышат, на честном слове держатся. Ведь они могут рухнуть от первого же слова».

Жена прошла мимо него. Она спустилась немного вниз и подошла ко второму, маленькому акропольскому храму, Эрехтейону, который был (Курганов впервые заметил это) почти совершенно целым, не разрушенным — тысячелетия пощадили его.

Жена остановилась около глухой, крупной каменной кладки стены маленького храма. Несколько мгновений стояла неподвижно, опустив голову, не оборачиваясь, потом медленно двинулась вдоль стены к расположенной на углу Эрехтейона террасе. «Что с ней? — подумал Курганов. — Почему у нее такой удрученный вид? Что с ней происходит?»

Она остановилась около террасы, поднялась на одну ступеньку, на вторую… Колоннада террасы была сделана из пяти каменных женских фигур с отбитыми руками. Прямо на головы им была положена массивная каменная крыша террасы. Статуи стояли на невысоком, тоже каменном барьере, держа на головах тяжелые, украшенные орнаментом плиты.

«Какой красивый бельведер, — успел подумать Курганов, — как удачно сочетается глухая каменная стена с этими необычными колоннами, принявшими человеческий облик».

Жена неожиданно встала на барьер террасы между двумя статуями, дотронулась головой до каменной крыши. «Что она делает? — в ужасе подумал Курганов. — Ведь это же страшная тяжесть! Ведь они же раздавят, разрушат ее, эти тысячелетние плиты!»

Каменные женские статуи с отбитыми руками на барьере террасы, давая место новой соседке, посторонились, раздвинулись… «Что ты делаешь, дура! — беззвучно закричал Курганов. — Ведь ты же окаменеешь, ты не уйдешь теперь отсюда целых две тысячи лет!.. А у нас есть сын! Что с ним теперь будет?»

Он растерянно оглянулся. От Пропилей, входа на Акрополь, двигалась к Парфенону огромная, гудящая толпа. Слышались злобные крики. Какие-то люди вытягивали в сторону Курганова руки, показывали на него пальцами, грозили кулаками… Спокойно, Курганов, только спокойно. Они же не знают, что ты умеешь летать. Ты подпустишь их поближе и взлетишь над ними — взмоешь над их удивленно раскрытыми ртами… Только бы не прозевать момент, только не упустить время, только бы не потерять эту свою замечательную способность летать, которая делает тебя практически неуязвимым перед любой опасностью, позволяет тебе идти на любой риск, на любой эксперимент…

Он вдруг увидел себя в Москве, на улице Кирова, около почтамта. Толпа, грозно гудя, надвигалась сзади. «А собственно говоря, в чем дело? — подумал Курганов. — Что это за люди? Почему они идут за мной? Что им от меня надо?»

Он оглянулся. Толпа сплошь состояла из мальчишек, живших в красных домах по Суворовской улице, с которыми все время брались ребята из белых домов (Преображенский вал, 24), где до войны жил Курганов. «Ну, этих-то всех я раскидаю одной левой, — усмехнулся Курганов, — а вот что это за предводитель у них, такой плечистый в синем дакроновом костюме а-ля Жан Маре?»

Курганов прищурился, вгляделся и тут же узнал…

Впереди толпы шел Он, ответственный работник «Интуриста», руководитель их ливанской группы. «И ты здесь, сволочь? — злобно подумал Курганов. — Надо бы взять тебя за шиворот, взлететь на крышу почтамта и сбросить тебя, паскудину, вниз, на тротуар…»

Впрочем, нет, не надо. Он теперь ее муж. Пусть наслаждаются друг другом, пусть спят в моей бывшей кровати — только бы сына он, гад, не заставлял называть себя «папой»…

Надо улетать, тоскливо подумал Курганов. Ну их всех к черту, этих пацанов из красных домов и этого ответственного работника «Интуриста». Не расходуй ты себя по мелочам, Курганов. Живи для главного, для полета, служи этому своему уникальному качеству — умению летать, подчини ему всю свою жизнь… Ведь ты же хотел стать летчиком. Не получилось. Зрение подвело… Но теперь тебе все возвращено с лихвой. За все твои обиды и страдания в те дни, когда тебя отчислили из авиационного училища, когда тебя «комиссовали», теперь тебе дана способность летать без всякого самолета — без крыльев, без мотора, без фюзеляжа, без стабилизатора. Надо только захотеть — и ты в воздухе!

Надо взлетать. Толпа гудит, надвигается. Что-то кричит ответственный работник «Интуриста»… А пошел бы ты, свинья…

Взлет, Курганов, взлет. Прицелься как следует, чтобы не задеть за провода, висящие по всей улице Кирова как паутина.

Курганов напряг мускулы, напружинил брюшной пресс, наметил квадрат между проводами и взмыл между домами.

Он повис на мгновение в воздухе на уровне третьего этажа, посмотрел вниз. Ответственный работник «Интуриста», задрав голову, стоял с перекошенным от страха и удивления лицом на том самом месте, где только что стоял Курганов. Рот ответственного работника был похож на воронку, когда смотришь на нее сверху.

«Ну что, дамский любимчик, покоритель туристских сердец, владелец малого джентльменского набора? — беззвучно крикнул сверху Курганов. — Не ожидал?.. Скажи спасибо, что не прихватил тебя с собой и не брякнул отсюда на мостовую… Ладно, живи, благоденствуй, радуйся своим поросячьим радостям, ползай вокруг своей новой жены… Когда-нибудь она тебя тоже предаст. Как говорится, за что купила, за то и продаст».

Хватит слюнявиться, оборвал сам себя Курганов, хватит барахтаться в мелочах. Лететь дальше и выше! Весь мир лежит перед тобой, весь мир доступен тебе, а ты висишь тут над тесной городской улицей на высоте третьего этажа, как какой-нибудь дурацкий Карлсон с мотором… Вперед, Курганов, вперед! Пусть остается внизу, на земле, все прошлое, все горькое, все ненужное тебе. Там, за горизонтом, лежат новые земли, новые реки и моря, новые встречи и ожидания, а может быть даже — новое счастье. Вперед!

Он снова напружинил все мускулы ног и плеч, сосредоточился, сконцентрировался на одной мысли, сделал над собой усилие, послал волевой импульс в тайные глубины своих желаний и возможностей, соединил их в одно целое, спаял намертво, перешнуровал друг другом… Мгновение — и холодный ветер больших высот ударил в лицо, дома и улицы ушли из-под ног, город остался позади. Все действия земных законов были оборваны внутри самого себя, сила тяжести — преодолена, и, оторвавшись от обыденных ощущений, не угнетаемый близкими, конкретными целями, Курганов растворился в бесконечном пространстве свободного, бесконтрольного полета.

20

Курганов летел над морем… Желтые капли островков уползали назад, в преодоленное пространство. Подернутая белесой туманной дымкой сине-зеленая громада воды, казалось, не имеет конца. Небо, сливаясь на горизонте с морем, невидимой петлей лежало вокруг, со всех четырех сторон света.

Высота стесняла дыхание, холодила сознание. Сердце замирало от мыслей о доступности всего неба. «Один раз так уже было, — подумал Курганов, — тогда, на аэростате… Правда, тогда летели над сушей, земля кружилась внизу в разводьях облаков, небрежно рассыпанными «чертежами» вспаханных полей, а над головой болтался огромный серебристый шар со спасительным газом… Теперь же внизу вода, море, а может быть, даже океан — высшая форма земной вечности, и если моя уникальная способность летать неожиданно окончится и я начну падать, — он, океан, растворит передо мной свои глубины, поглотит меня навсегда, и я стану только одной из его песчинок, и навсегда окончатся все мои горести и страдания, утихнут все раны и боли, и я тоже стану вечностью, но сам я уже никогда не смогу ни понять, ни оценить этого, и поэтому зачем мне вечность? — сладость и прелесть жизни только в мгновениях, в их череде и сопоставимости, в их мимолетности и неповторимости».

…Бейрут возник внизу внезапно, как нереальная кинодекорация. Мелькнула Парижская набережная, авеню Жоржа Пико, улица мадам Кюри, Алжирская улица, Верденская, дворец ЮНЕСКО, бульвар Баста. Я делаю круг над городом, подумал Курганов, как самолет «Эр Франс»… Вот и Пляс-де-Канон — площадь Пушек и «Режант-отель» — отель для значительных лиц, где мы жили с ней в двухместном номере, на третьем этаже, вон в том окне, а в Афинах номер был на втором этаже и со скошенным потолком…

А вот и посольство, где мы встречали Новый год на зеленой лужайке под пальмами, где она всю ночь танцевала только с Ним, а я в четыре часа утра первого января пошел купаться на городской пляж (опять на городской), упал в Средиземное море и отчаянным баттерфляем поплыл назад, домой…

А вот по этой дороге за несколько дней до Нового года, перевалив через горы Антиливана, мы ехали на туристском автобусе в город Баальбек — опять смотреть развалины какого-то древнегреческого храма, и я долго стоял перед единственно уцелевшим пролетом из шести огромных колонн, еще более высоких и массивных, чем колонны Парфенона (здешний храм был гораздо старше и больше по размерам, чем афинский, — так нам сказал экскурсовод), и, томимый невеселыми предчувствиями, думал о том, что, может быть, этот баальбекский храм никогда и не разрушался, потому что его никто и не собирался строить, — вернее, его не достроили, поставили еле-еле вот эти шесть гигантских колонн и выдохлись, бросили строительство, а потом целых двадцать веков выдавали этот недостроенный храм за разрушенный, привозя сюда всяких праздных и глупых туристов, вроде нас.

…Баальбек исчез. Снеговые вершины Антиливанских гор уплыли за горизонт. Дорога вела в Сирию, в Дамаск.

«Эта ли дорога? — следил Курганов сверху за пыльным шоссе. — Да, да, эта самая. Вот здесь мы пересекли ночью сирийскую границу, подарив предварительно бутылку московской водки ливанскому пограничному офицеру. «О, бакшиш! — радостно закричал офицер, увидев бутылку. — Виски а-ля рюсс! О-ля-ля! Смирнофф!» — и сам побежал поднимать полосатый шлагбаум, и через пару часов мы уже были в Дамаске».

…Плоские белые крыши домов, иглы минаретов, круглая въездная площадь, голубая нитка полноводной речушки Бараты, бульвар Шикри Куатли, мечеть султана Селина, паутина улиц старого города (опять я делаю круг над городом, подумал Курганов, круг над своим прошлым), мечеть Омейядов, Багдадский бульвар, и вот он — отель «Омейяд», в котором она впервые сказала, что они больше не муж и не жена.

Тогда, после этих слов, он сразу ушел из гостиницы, долго кружил по мусульманским кварталам, попадая все время в какие-то тупики, несколько раз к нему подходили какие-то подозрительные личности, закутанные в женские головные платки (женщин на улицах не было совершенно), но, взглянув в глаза Курганову, тут же отходили, и только через несколько часов, заглушив физической усталостью душевную боль, он остановился перед массивным многоэтажным зданием европейской архитектуры, решив сориентироваться и узнать — куда же он все-таки забрел.

«Банк Лионский кредит» — было написано на здании. Курганов сделал несколько шагов, поднял голову — «Банко ди Рома». Следующий дом — «Арабский банк». «Британский банк». «Банк Туниса и Алжира». «Объединенный банк африканской индустрии».

Он повернул за угол — Дамасская цитадель возвышалась над финансовым кварталом всего в нескольких шагах, как бы загораживая своими мрачными силуэтами золотые подвалы от всего остального города.

«Вот так надо хранить свои сокровища, — почему-то сказал сам себе тогда Курганов, глядя на стены цитадели. — За крепостными башнями, вблизи бойниц и амбразур».

А на следующее утро они уехали на север. Мелькали вдоль шоссе маленькие города — Небек, Хомс, Хама, — патрули проверяли на дорогах документы (на турецкой границе было неспокойно), и вечером того же дня они, вся группа, прибыли в Халеб, второй по величине город Сирии, и ночью в гостинице, которая тоже называлась «Омейяд» (от судьбы, видно, не уйдешь, подумал Курганов, узнав название отеля, не зря в Афинах комната была со скошенным потолком), их совместная четырехлетняя супружеская жизнь практически была закончена: в нетопленом номере (гостиница обогревалась дровами), стоя около холодной голландской печки, они наговорили друг другу такого, после чего люди вообще не могут спокойно смотреть друг на друга, а они, оставаясь формально мужем и женою, вынуждены были еще целую неделю спать вместе, в одной комнате, пока наконец в Париже она не получила от руководителя их группы отдельный номер, — да и то между номерами своего бывшего и будущего мужа.

21

Курганов летел над Сирией. Знакомые города проплывали внизу — Небек, Хомс, Хама. Словно гигантский ископаемый ящер возникло и исчезло огромное (тридцать метров в диаметре) деревянное колесо в Хаме, построенное еще римскими легионерами для поддержания уровня воды в водопроводе и используемое местными жителями с той же целью и поныне.

«Странно, — подумал Курганов, глядя на колесо сверху, — никому из местных жителей, очевидно, никогда и не приходила в голову мысль о том, чтобы сломать это колесо… А зачем? Вода идет по трубам без насоса так же, как и две тысячи лет назад, потребности жителей города в воде, наверное, не увеличились по сравнению с первым веком до нашей эры… Зачем же тогда ломать? Только потому, что оно старое? Но оно, по всей вероятности, было сработано руками какого-то очень искусного мастера (как и колоннада в Баальбеке, и Эрехтейон в Афинах). Сколько каменных сооружений за несравненно меньший срок истерлось в прах и навсегда исчезло с лица земли, а оно, деревянное, все стоит себе да стоит, работает, приносит пользу людям, — зачем же ломать его?»

…Город Халеб. Старинная крепость на холме. Как в Афинах. Все древние города, стоявшие на возвышенностях, сохранились. А те, что в долинах, — разрушены, засыпаны пеплом веков, забыты.

Курганов шел по улицам Халеба. Отель «Омейяд». Лестница на второй этаж… Скрипят половицы коридора. Знакомая дверь, № 124.

Курганов толкнул дверь — голландская печь стояла на том же месте, что и в ту ночь. И большая двуспальная кровать — тоже на том же месте.

Вот здесь, стоя вот около этого пятна на стене, он спросил ее:

— Это правда?

— Да, правда, — ответила она.

Не веря ни своим глазам, ни ушам, он смотрел на нее и видел, как кровь медленно уходит с ее лица, и от этого лицо становилось непривычно белым, чужим и неприятным.

— Что случилось? — тихо спросил он.

— Я полюбила другого человека, — громко сказала она.

— А ребенок?

— У ребенка будет другой отец.

…Курганов вышел на улицу. В тот раз их маршрут лежал из Халеба в Латакию и потом, по берегу моря, — в Триполи и в Бейрут. Повторить эту дорогу? Ведь ему ничего не стоит взлететь над Халебом и, сделав круг над крепостью на холме, устремиться к морю. Он может сейчас все. Ему все доступно. Мир, не принадлежа ему, лежит у его ног.

Нет. Он уже сделал круги над Бейрутом и Дамаском — городами своей беды. Сделал он круг и над Сирией — страной, где разбилось его сердце. Теперь надо в Париж — город, в котором он почти до конца выпил горькую чашу позора и унижения.

Но зачем, зачем?.. Кому нужны все эти круги над прошлым, все эти возвращения в места, где тебе когда-то было так плохо?

Надо, надо… Надо возвращаться туда, где ты страдал. Надо обязательно возвращаться в места горьких минут своей жизни. Там ждет тебя мудрость.

22

Курганов летел над Парижем…

Мелькнул издалека зеленым всплеском Венсенский лес…

Дымчатый рукав Сены разделился надвое, обтекая островок Сен-Луи, и снова надвое, обтекая Ситэ…

Здания Лувра были похожи сверху на огромный прозрачный бокал… И сад Тюильри — словно играющий искрами хмельной напиток, не имеющий себе равных по своей бесценной стоимости, — был «налит» в этот прозрачный бокал, и шапка веселой, шипучей пены поднималась до «Оранжери» и «Же де Помм», и нетерпеливые пузырьки воздуха, рождаясь возле арки Карусель, выпрыгивали на Пляс-де-ла-Конкорд…

Курганов летел над Елисейскими полями. Цвели каштаны вдоль тротуаров центральной улицы. Площадь Звезды, неповторимая Пляс-де-л′Этуаль, стягивала по радиальным лучам кварталы к могиле Неизвестного солдата… Налево, скорее налево, и к башне, два круга над опрокинутым Эйфелем железным факелом, вираж через Марсово поле, два грустных круга над собором Дворца Инвалидов, круг над колокольнями святой Клотильды, — и к «Пале д′Орсей»? К той самой гостинице, где она получила когда-то отдельный номер?..

Нет, нет, направо, к посольству на улице Гренель, — круг над бульваром Распай, вокруг колокольни Сен-Жермен-де-Пре (какой необычный, какой печальный вальс танцую я в воздухе над Парижем), и над храмом Сен-Сульпик вальс, и над Люксембургским садом (назад, назад к «Пале д′Орсей»), и над Люксембургским дворцом тоже вальс, и над Одеоном (почему я танцую этот грустный вальс, почему?), над Пантеоном, над Сорбонной (назад, назад к «Пале д′Орсей»), и над Клюни тоже вальс, и вокруг колокольни Сен-Северин, и над шпилем Сен-Шапель. (С кем я танцую? Неужели один? Неужели один я кружусь над Парижем? Или, может быть, я все-таки танцую с ней? Но где же она? Почему я не вижу ее? Где ее руки, глаза? Куда она исчезла? Когда? Зачем?)

Нет, нет, ее нету со мной, я танцую один над Парижем (всю ночь, всю новогоднюю ночь она танцевала тогда в Бейруте с Ним). Да, да, я танцую один, совершенно один я кружусь над Парижем. (Господи! Что это были за ночи — тогда, в Бейруте, и потом, в Париже.) Как я выдержал все это? Как не сорвался? Сколько лет жизни отняла она у меня тогда только за эти две ночи?

Я танцую над Парижем один — вальс над набережной Великих Августинцев. (И все ближе, все ближе «Пале д′Орсей».) Я кружусь над Парижем в полном одиночестве — вальс над набережной Вольтера…

Да, бесполезно сопротивляться. Меня тянет, притягивает к этому месту, к этому зданию, в котором она впервые за всю нашу поездку по Сирии и Ливану ночевала тогда одна, в отдельном номере.

…Курганов опустился на землю. Вот он, старый вокзал Дорсей с большими башенными часами в куполе и львиными мордами над огромными полукруглыми сводами окон. Вот он, вокзал Дорсей, и вот она, гостиница «Пале д′Орсей». (Вокзал бездействует — давно уже, наверное, не уходят с него и не приходят к нему поезда. Пусты перроны. Нет пассажиров. Может быть, даже рельсы заросли травой, а шпалы сточили черви.)

Вот здесь, на мосту Сольферино, стояла она в то утро, когда, проплутав всю ночь по Парижу, он, Курганов, вошел на рассвете третьего января в собор Парижской богоматери и, увидев, как исповедуется в боковом алтаре, как рассказывает о своих грехах молчаливому, грустному священнику молодая женщина, очень похожая на нее, на его жену, — увидев это, Курганов неожиданно для самого себя горько заплакал и, выйдя из собора, перешел на левый берег, и побрел по набережной к «Пале д′Орсей», и, подойдя к гостинице, увидел ее на мосту.

Она стояла на мосту одна. Сена текла к ней навстречу и исчезала за ее спиной. Она смотрела на серую воду, и на лице у нее было такое странное и необычное выражение, что Курганов даже остановился, хотя за две секунды до этого твердо решил, не обращая на нее никакого внимания, войти в подъезд гостиницы и быстро подняться на пятый этаж к себе в номер.

(«Увидев меня, она окликнула меня, — вспомнил Курганов. — Она назвала меня тем самым именем, которым когда-то в детстве называла меня рано умершая мать и которым она сама называла меня в первый год нашей жизни после свадьбы».)

23

Курганов неподвижно стоял в самом центре Парижа на набережной Анатоля Франса перед вокзалом Дорсей между мостом Сольферино и Королевским мостом.

Она подошла к нему. Подошла вплотную — и долго, молча, смотрела на него.

— Где ты был? — спросила она. — Почему тебя всю ночь не было в номере?

Курганов молча смотрел на нее. На ее лице было разочарование и тоска. И усталость. Не утомленность тем, о чем всю эту ночь думал Курганов, что гнало и гнало его дальше по пустынному ночному Парижу, что высекало из него бешенство и злость и одновременно рождало тупое бессилие и безразличие. Нет, это была не утомленность, а усталость — обыкновенная человеческая усталость (не физическая, а внутренняя, душевная), когда долго и бесполезно думаешь о чем-то, прикидываешь варианты, выбираешь, стараешься сделать предпочтение, но все равно ничего не можешь самостоятельно решить.

И еще на ее лице была горькая решимость довести до конца что-то начавшееся не сегодня, и не вчера, и не два дня назад, а гораздо раньше. Довести до конца не потому, что этого хочется, а потому, что формальная завершенность намерений в гораздо большей степени соответствовала ее жизненным правилам, чем естественная удовлетворенность желаний. Она будто бы решила исключить всякую личную активность из предполагаемых обстоятельств (пусть все будет так, как будет), словно хотела отдать свой завтрашний день во власть неотвратимости предстоящего (с судьбой не поспоришь). И в то же время она не собиралась возвращаться в свое неизменное прошлое. Ей хотелось, чтобы это прошлое изменилось, но только без ее участия, а само по себе или с чьей-нибудь помощью, которая не была бы для нее слишком обременительна.

— Нужно поговорить, — сказала она и медленно пошла мимо Королевского моста к мосту Карусель.

И что было самое странное — Курганов пошел за ней. Он ничего не сказал ей, не бросил ей в лицо ни одного оскорбительного слова, которые сотнями пронеслись через его голову в ту ночь. Он не ударил ее, не столкнул в Сену (хотя любой нравственный, а может быть, и уголовный суд оправдал бы его действия именно в это утро). Он просто пошел за ней в нескольких шагах сзади, еще совершенно не понимая этих своих шагов за ней. Его что-то повело за ней (какие-то давние ощущения). А может быть, он просто устал от бессонной ночи, чтобы серьезно разговаривать с ней, хотя понятия усталости в те времена для Курганова вообще не существовало.

Но скорее всего ему было интересно. (Будущий литератор, наверное, начинал просыпаться, рождаться, «ворочаться» в сознании и чувствах Курганова — и это требовало наблюдений за собой как бы со стороны, безотносительно к своему состоянию.) Ему было просто интересно узнать, что она может сказать ему именно в это утро, после этой ночи.

Она дошла до моста Карусель, остановилась, обернулась. Он подошел к ней, остановился. Она молча, не мигая, смотрела на него снизу вверх. Он молча, не мигая, смотрел на нее сверху вниз, понимая, что она ждет от него помощи — ждет, чтобы он своим вопросом помог ей растормозиться, перешагнуть через свою скованность, через молчание.

Но он ни о чем не спросил у нее. Ему не хотелось помогать ей. Он просто наблюдал за ней (и теперь уже как бы со стороны — и за собой). Он изучал ее (и, наверное, себя самого). Он ставил как бы психологический эксперимент над ее состоянием (а заодно и над своим собственным).

И, поняв, что он ни о чем не спросит у нее, что он ничем не будет помогать ей в это утро, она все так же молча отвернулась от него и пошла одна через мост Карусель на правый берег.

Он помедлил немного и тоже двинулся за ней, думая о том, что если бы он писал сценарий (или снимал бы фильм), в который нужно было бы вставить сцену о сегодняшнем утре, то это был бы неплохой кадр: печные трубы на крыше Лувра, голые ветки деревьев, пустынная набережная, вереница старинных фонарей на чугунных столбах, низкий каменный мост, полукруглые пролеты моста кирпичной кладки, свинцовая серая вода и одинокая женская фигура, медленно идущая через мост, а потом в кадре появляется одинокая мужская фигура, тоже идущая по мосту вслед за женской фигурой…

Пройдя по набережной Тюильри, они повернули направо и, обогнув павильон Флоры, вошли по авеню Лемоньер во двор Лувра. Был ранний час. Изредка попадались навстречу прохожие. В два ряда стояли вдоль тротуаров машины (в основном малолитражки). Белые мраморные древнегреческие статуи застыли на газонах около редких невысоких елей и сосен в своих неестественных, аллегорических, актерских позах. Голуби клевали песок под пролетами арки Карусель. (Голубь — по-французски «пижон», вспомнилось Курганову. Может быть, и я тоже пижон со всеми этими психологическими наблюдениями со стороны и экспериментами над самим собой — ну какого, спрашивается, черта я тащусь за ней?)

Она дошла до площади Пирамид и остановилась. Посередине площади стояла позолоченная статуя Жанны Д′Арк. Орлеанская дева сидела верхом на коне, держа в поднятой над головой руке знамя. (Вернее, не знамя, а копье с прикрепленным к древку полотнищем.)

Жанна была с ног до головы закована в латы. На голове лошади тоже был надет железный шлем.«Хорошо быть лошадью знаменитого человека, — подумал Курганов. — От сотен миллионов живших на земле людей не осталось никакого следа, а лошадь знаменитости тоже попала на пьедестал — надо же на чем-то сидеть великому человеку».

Площадь Пирамид была маленькая и квадратная. Первый этаж двух угловых зданий, находившихся на противоположной от Лувра стороне, сплошь состоял из арочных перекрытий. В своде каждой арки висел фонарь в круглом белом плафоне. Длинная вереница фонарей и арок, протянувшихся на одном уровне вдоль улицы Риволи параллельно решетке сада Тюильри, была похожа на шеренгу солдат, надевших на свои шлемы белую королевскую лилию вместо кокарды. «Все правильно, — подумал Курганов. — Орлеанская дева ведет за собой сторонников короля… А ее за это сожгли на костре. Все правильно. Кому делаешь добро, тот тебя и погубит».

Она вдруг резко обернулась. Глаза ее были переполнены слезами.

— Ты сам во всем виноват! — рыдающим голосом почти крикнула она. — Сам, сам!

Курганов молчал. Печные трубы на крыше Лувра делали музей похожим на крематорий.

Она вынула из кармана своего светлого кофейного пальто носовой платок и прижала его к глазам.

— Прости меня, Олег, — всхлипнув, сказала она. — Прости, если можешь…

Курганов молчал. На правом арочном здании, квадратным уступом обрезающем площадь Пирамид, было написано: «Режант-отель».

Курганов усмехнулся. Опять отель для значительных лиц. Как в Бейруте. Никуда не денешься.

Она вытерла глаза и спрятала платок в карман кофейного пальто.

— Надо возвращаться, — уже тише и спокойнее сказала она. — Сейчас придет автобус… Надо ехать на аэродром.

Она прошла мимо и по авеню Лемоньер пошла обратно к Королевскому мосту. Курганов повернулся и несколько секунд, стоя на месте, смотрел ей вслед. «И это мог бы быть неплохой кадр, — подумал Курганов, — Позолоченная Жанна верхом на коне со знаменем-копьем в руках… Шеренга арок с вереницей белых фонарей-лилий вдоль улицы Риволи… Широкие и пустынные аллеи Тюильрийского парка… Далекая игла обелиска на площади Согласия… Мраморные древнегреческие аллегории на газонах… Неподвижные машины вдоль тротуаров авеню Лемоньер… И одинокая женская фигура, медленно идущая к Сене на фоне арки Карусель… И двор Лувра в глубине — сквозь голые ветки деревьев… Типичный парижский пейзаж — деревья, а за ними старинное здание… И там Лувр в глубине со всеми своими башенками, карнизами, куполами и печными трубами, делающими его похожим на крематорий… И одинокая мужская фигура, застывшая на месте… Он смотрит ей вслед, а она медленно уходит от него — уходит на фоне Лувра, на фоне Тюильри, уходит на другой берег».

Все правильно, подумал Курганов. Это уходит от меня моя прежняя жизнь. Двадцать семь моих розовых и наивных лет, когда мне все удавалось с первого раза, с первого усилия, уходят от меня на противоположный берег реки.

Все правильно.

24

Он перешел на левый берег. Она стояла перед подъездом «Пале д′Орсей» и смотрела вверх, на окна гостиницы… Любил ли ты ее, Курганов, эту женщину с усталой спиной и усталым лицом, с которой ты прожил свои четыре молодых мужских года, свои первые четыре женатых года, которая четыре года спала на твоей правой руке, которая получила от тебя твою самую первую, самую молодую мужскую страсть, которая родила тебе сына, которая подогревала твое честолюбие и активизировала твои силы, которая все эти четыре года требовала от тебя, чтобы ты добился работы за границей, которая увлекла тебя в эту поездку и в этой же поездке предала тебя?

Любил ли ты ее? Какое место занимала она в твоей жизни? Что значила она для тебя? Почему так долго ты не можешь забыть ее?

Да, любил. Она встретилась мне в трудную пору моей жизни — на переломе между юностью и зрелостью. Она протянула мне руку помощи в эту трудную пору, она проявила себя сначала хорошим товарищем, другом, а уж потом я узнал ее как женщину, и это было необычно, это было ново для меня тогда, во времена моих легких побед на всех стадионах, во всех бассейнах, на всех танцевальных верандах и во всех парках Москвы… А когда мне стало плохо, она, еще совершенно не зная меня, помогла мне. И это запомнилось… Потом я узнал ее лучше, узнал ее семью (отца и мать — и они тоже понравились мне), я стал ухаживать за ней и женился на ней. (Вот только не нужно мне было, наверное, по ее совету стихи совсем забрасывать… Но тогда я, может быть, не сумел бы себя проявить как журналист в Великих Луках, и меня не заметили бы в Москве, и я не попал бы сначала в большую газету, в отдел фельетонов, а потом в «молодежку», не изъездил бы всю страну, не полетел бы после Двадцатого съезда в Якутию. Впрочем…)

Нет, нет, я любил ее. Я очень любил ее, как самую первую свою и самую настоящую женщину.

Она была моей спутницей при переходе из юности во взрослую жизнь. Она открыла мне радость семьи, счастье отцовства, она четыре года полностью владела всем моим чувственным миром. Этого забыть нельзя.

Но она же и предала всю эту нашу общую жизнь, нашу любовь, нашу семью, мое отцовство и все мои чувства и ощущения, связанные с началом моей мужской жизни, рожденные ею. И этого тоже забывать нельзя.

Но все равно я любил ее. Может быть, даже люблю и сейчас (и оттого так долго не могу забыть ее). Может быть, мне действительно стоит как-то помочь ей — ведь ей же плохо сейчас (слезы-то возле Жанны Д′Арк были настоящие, уж я-то знаю).

И, почувствовав, как где-то внутри у него рождается какая-то необычная, давно уже вроде бы и забытая им горячая, большая волна радости и облегчения, Курганов шагнул было к жене, но в это время входная дверь «Пале д′Орсей» открылась и на набережную Анатоля Франса из подъезда гостиницы вышел Он, ответственный работник «Интуриста».

Жена повернулась к Олегу. Глаза ее были опущены.

— Все могло бы быть по-другому… — тихо начала она и замолчала. — Все могло бы быть по-другому, если бы…

Но узнать, что было бы, если бы стало возможным это таинственное и загадочное «если бы», Курганову так и не удалось.

Из-за угла улицы Сольферино на набережную Анатоля Франса выехал красно-белый автобус с огромным синим морским коньком-горбунком (фирменным знаком компании «Эр Франс») на том месте, где у обычных рейсовых автобусов находится номер маршрута.

— Быстро грузить вещи, товарищи! — зычным и хлопотливым голосом опытного массовика закричал ответственный работник «Интуриста» и захлопал для большей доходчивости и действенности своих слов в ладоши. — Опаздываем в аэропорт!

25

Через полчаса автобус уже катил по Буль-Мишу (бульвару Сен-Мишель) в аэропорт Орли.

Шофер автобуса оживленно обменивался приветствиями с полицейскими почти на каждом перекрестке. Приблизительно на полдороге (уже в предместье) он вдруг остановил машину около небольшого кафе, энергично хлопнул дверцей и решительным шагом вошел в кафе. Курганов, сидевший у окна со стороны тротуара, видел, как бравый водитель одним глотком выпил у стойки рюмку и тут же попросил налить вторую. Ответственный работник «Интуриста», пристально следивший через окно за действиями водителя, беспокойно заерзал на своем месте.

В центре кафе, стоя между столиками, играла на аккордеоне молодая женщина. Посетители, очевидно в большинстве своем завсегдатаи, не обращали на нее никакого внимания. Это, по-видимому, воодушевило шофера автобуса «Эр Франс». Он потребовал у бармена третью рюмку и, когда тот налил, кивком головы пригласил музыкантшу выпить. Та, улыбнувшись, согласилась. Они поприветствовали друг друга поднятыми рюмками и выпили. Женщина, подходившая к стойке, не снимая аккордеона вернулась на свое место в центре кафе и снова заиграла. Шофер достал сигарету, щелкнул зажигалкой и удовлетворенно облокотился о стойку.

— Он что, с ума сошел? — вскочил с места ответственный работник «Интуриста». — Во-первых, пьет за рулем, а во-вторых, мы же можем опоздать!

И, как бы услышав эту гневную тираду, водитель автобуса изящно и небрежно расплатился с барменом, игриво помахал рукой аккордеонистке и, выйдя из кафе, каким-то одним быстрым и ловким движением (как бросает себя в седло лихой джигит) распахнул дверцу своей кабины, вспрыгнул за руль и плавно тронул машину с места.

И когда автобус, не замешкавшись ни единой секунды, чтобы осторожно включиться в непрерывное уличное движение, почти мгновенно влился в общий поток автомобилей, Курганов вдруг засмеялся.

Он смотрел на красивый «модный» затылок сидящего впереди него через несколько рядов с его женой ответственного работника «Интуриста» и беззвучно хохотал.

И смех, короткими и сильными толчками вырывавшийся из его какого-то очень глубокого и потаенного естества, начал освобождать грудь, горло, руки, ноги, голову, ум и сердце Курганова от какой-то неестественной и навязчивой скованности, проникшей в его организм и состояние в самом начале этой поездки (кажется, еще в Афинах).

Если бы Курганова спросили: почему он смеется? — он, наверно, не смог бы ничего объяснить толком. Но где-то в подсознании у него совершенно определенно гнездилась ясная и четкая конструкция из мыслей и чувств, которая твердо убеждала его в том, что он понял сейчас что-то очень важное и ценное для себя. Он будто бы заглянул в свою жизнь на некоторое время вперед, словно посмотрел в будущее и увидел в нем то, что ему увидеть хотелось. И все это имело прямое отношение не только к нему самому, но и касалось других людей, так или иначе разделявших вместе с Кургановым общие жизненные интересы.

…В Праге опять была пересадка. Элегантная, всемирно известная своим синим коньком-горбунком авиационная компания «Эр Франс», взявшая на себя заботу о советских туристах еще в Бейруте, попрощалась наконец со своими пассажирами и преподнесла каждому на память сувенир — синий кожаный чемоданчик все с тем же коньком-горбунком. Командир четырехмоторной «каравеллы» месье Жерве и старшая стюардесса, сверхдлинноногая мадемуазель Катрин, пожелали всем благополучно завершить свой средиземноморский «вуаяж» во Внукове.

Теперь нужно было ждать свой, аэрофлотовский «ТУ», который, как выяснилось, уже опаздывал на три часа, но тем не менее еще сидел в Москве (как раз во Внукове), и совершенно неизвестно было, когда он собирается вылетать за своими пассажирами в Прагу.

Узнав об этом опоздании, Курганов вдруг неизвестно почему обрадовался и развеселился. Он вдруг почувствовал, как с плеч словно упали десятипудовые вериги. Все. Конец. Окончиласьпроклятая поездка, столько дней душившая Курганова его собственным, глупейшим положением. Очень сильно запоздавшее, его, кургановское, свадебное путешествие завершилось. Благополучно завершилось. Он, Курганов, выдержал характер. Он проявил выдержку. А у них все равно ничего не получится. Она же умная, она же очень скоро поймет, что он показушник.

Пассажиров, ожидающих рейса в Москву, пригласили в кинозал. Погас свет, и на экране замелькали кадры американской комедии из французской жизни — драки, поцелуи, дуэли, адюльтеры, погони… Курганов сидел один в последнем ряду. Едва он опустился в кресло, бессонная ночь, проведенная на ногах на улицах Парижа, «взяла» его за волосы и начала мотать голову из стороны в сторону. Перед глазами плыли неясные видения и картины — Большие бульвары, Нотр-Дам, Пале-Рояль, Сен-Жермен, «Пале д′Орсей», Валь-де-Грасс… Где все это происходит? На экране? Или ему уже снится сегодняшняя ночь?

Надо поспать. К Москве надо быть свежим — таможня, паспорта, чемоданы… Надо поспать. Вот так — откинуть назад голову, вытянуть ноги. Дышать спокойнее, глубже…

26

Олег открыл глаза. Позолоченный купол Исаакиевского храма и круглая колоннада купольного барабана заполняли окно. «Почему Исаакий? — подумал Курганов, закрывая глаза. — Разве может Исаакий быть в Париже?»

Где-то шумел океан. Протяжно завывал ветер. Огромныемассы воды ворочались с глухим ревом, переходящим в стон… Вода стекала с камней, струилась между скалами, пенилась, шипела… Где-то возникла морзянка. Красные точки прыгали друг над другом, превращались в круги, росли, увеличивались… «Так как же с Парижем? — подумал Курганов. — Где Париж и где Исаакий?.. Ведь не может, в конце-то концов, Исаакий действительно быть в Париже!»

Да нет, я же не в Париже, поморщился Курганов. Я в Ленинграде. Я заснул в «Астории», у себя в номере, в кресле перед окном… Но я же только сейчас был в Париже? И в Праге, в аэропорту… Нет, это мне снилось. Но разве может сниться то, что было на самом деле?.. Значит, я не все время спал. Значит, какое-то время я спал, а какое-то просто сидел с закрытыми глазами. Значит, что-то мне снилось, а что-то я просто вспоминал. Сидел здесь в кресле с закрытыми глазами и вспоминал… Но что было на самом деле, а что снилось?

Конечно, приснились все эти полеты… Смех, да и только. Круги над Парижем, над Дамаском, над Бейрутом… Я словно потерял там что-то, и летал, кружился, искал… Когда же я, черт возьми, перестану летать во сне? Когда прекратятся эти дурацкие полеты? Ведь взрослый же мужик, не ребенок… Неужели я до сих пор расту? Но ведь рост у меня не меняется?

«Значит, ты растешь внутренне, духовно, нравственно, — усмехнулся Курганов, продолжая сидеть в кресле с закрытыми глазами. — Значит, ты продолжаешь совершенствовать свое подсознание… Но человек не может иметь к своему подсознанию никакого активного отношения. Подсознание — это единственная часть сознания, которая не подвергается направленному влиянию… Значит, оно, подсознание, совершенствуется у тебя само по себе, помимо твоей воли, если ты до сих пор летаешь во сне…»

А Лувр, испуганно подумал Курганов и открыл глаза, Лувр был или тоже приснился?.. Нет, Лувр был на самом деле. Мы действительно заходили с ней в то утро во двор Лувра, и шли мимо арки Карусель, и видели позолоченную, как купол Исаакия, Жанну Д′Арк, и она потом одна вернулась к гостинице, а когда я подошел к ней, она что-то сказала мне… Но что, что? Ведь это было самое главное во всем этом сне — то, что она сказала мне, когда из-за угла выехал автобус «Эр Франс».

Голова болит, подумал Курганов и закрыл глаза. Ах да, Римма… Но кто такая Римма? И почему Римма?.. У меня же есть сын, я должен лететь к нему, в Москву.

Курганов шевельнул ногой — нога была как чугунная. Надо еще поспать, подумал Курганов. Еще рано. А в Москве надо быть свежим. Пора кончать весь этот маскарад с Риммой и с Ленинградом. Надо ехать в Москву… И сразу же позвонить на «Мосфильм». Что-то там понаписал опытный сценарист Аркадий Леонидович? Надо же посмотреть. А то начнут снимать всякую чепуху… Может быть, на кровать лечь? Нет, неохота вставать. Здесь, у окна, лучше. Отсюда купол собора виден, колоннада, гармония, совершенство…

Он еще несколько раз засыпал, и просыпался, и долго сидел с закрытыми глазами, вспоминая и то, что снилось только сейчас, и то, что происходило в его жизни когда-то на самом деле, и все это соединялось вместе, смешивалось, переплеталось одно с другим, и Курганов, устав отделять сознание от подсознания, снова засыпал, снова видел сны и снова просыпался, не понимая — спал он только что или просто сидел с закрытыми глазами, вспоминая что-то реальное… Ему еще раз приснилось, что он опять летит над землей (но на этот раз уже не сам по себе, а на огромном дюралюминиевом планере) и что внизу, под ним, медленно делает поворот по длинной-длинной дуге рельсов железнодорожный поезд, а рядом с поездом бежит огромный буйвол, низко к земле опустив рога… Потом Курганов влетел на планере в город, все время дергая к себе ручку и работая педалями, чтобы не задеть за трамвайные провода… Планер вдруг сделался очень маленьким, ударился носом в стену дома и медленно начал скользить боком по стене вниз. Добравшись до земли, планер так и остался стоять на боку, почти перпендикулярно упираясь одним крылом в землю… Курганов, несмотря на наклон, легко вышел из кабины, и планер тут же рассыпался. Курганов сел на какую-то ступеньку. Остатки планера лежали у его ног.

…Кто-то положил Курганову на голову руку.

— Олег, — тихо сказал за спиной знакомый женский голос.

Снится или нет? Снится… А почему купол собора виден в окне? Он же настоящий… И рука на голове.

— Олег…

Курганов вскочил.

— Кто, кто здесь?!

Римма в туго перепоясанном белом плаще стояла за креслом. Лицо — осунувшееся, бледное. Под глазами синяки.

— Дверь была открыта… Я хотела прийти раньше, меня не пустили… Я всю ночь не спала… Прости меня, Олег. Прости, если можешь…

Курганов молчал. Какие-то волны, плеснув на берег, еще не успели уйти обратно, а море ударило еще раз, и снова хлынули на берег волны…

— Я обидела тебя вчера, — глухо говорила Римма, — извини меня… Я не хотела, чтобы ты ошибся во мне… Я совсем не такая, какой была там, на юге… Я совсем другая…

Иногда так бывает на севере: летишь пассажиром на каком-нибудь открытом «По-2», попадаешь в облака — холодно, сыро, темно, и вдруг сразу солнце, синее небо, земля внизу, а клочки облаков все еще проносятся мимо, проносятся…

— Я действительно влюбилась в тебя там, на юге… Тогда, в горах, ты меня к самому богу поднял… Со мной никогда такого не было… Ни разу в жизни… Даже похожего… Ты сам был тогда похож на бога… Или на дьявола… И я испугалась, понимаешь? Я испугалась, что мне не снести этой ноши, что я стану твоей рабой… Я почувствовала, как что-то во мне ломается, как из меня гордость уходит, как я человеком быть перестаю… А я люблю быть самостоятельной, я подчиняться не люблю… А тут я поняла, что ты меня растворишь в себе. Целиком… И я решила улететь… Я зря, конечно, заехала тогда к тебе прощаться… Я не думала, что ты сможешь вот так взять и улететь. Без ничего… И ты снова подчинил меня себе… Я опять в тебе растворилась…

Сердце Курганова, заледеневшее вчера в телефонной будке, потеплело, двинулось вперед, но Курганов протянул руку, взял сердце в кулак, сжал, поставил на место.

— Я обыкновенная, Олег… Я такая, как все… Там, на юге, был карнавал, праздник, а здесь заботы, суета, работа, больная мать… Я не пара тебе, Олег… Тебе было бы тяжело со мной… И мне с тобой… Ты необыкновенный — сильный, талантливый. Тебе нужна другая, необыкновенная женщина. Может быть, такая же талантливая, как ты сам. Непокорная, недоступная, за которую надо ежедневно бороться, сражаться. А за меня сражаться не надо — я уже сдалась тебе… А потом, я бесталанная… У меня скучная работа, мелкие заботы, бабьи интересы… А фигура моя показалась тебе красивой только там, у моря. А потом — что же фигура? Разве на одной фигуре жизнь построишь? И не такая уж она красивая. Здесь она тебе разонравилась бы через неделю… И я решила разорвать все сразу — совсем и навсегда… А вчера вечером вдруг поняла, что обидела тебя, унизила. И мне стало ужасно не по себе, стыдно стало… Я всю ночь проплакала, а утром решила идти просить у тебя прощения… Потому что такого, как ты, я, конечно, больше в жизни не встречу… Прости меня, Олег… И кроме того, там, на юге, я сказала тебе не всю правду… Я хотела сказать все, до конца, но не сумела… Пыталась, но не получилось… Я не свободна… Есть человек, с которым меня многое связывает… Он не годится тебе в подметки… Он пигмей рядом с тобой… Но он любит меня… И мне с ним проще… И легче… Я хотела, хотела его забыть ради тебя!.. Но не получается, не получается…

Неожиданно (и для самого себя тоже) Курганов подошел к телефону и быстро набрал междугородный стол заказов.

— Москву. В кредит. По срочному тарифу, — отрывисто говорил он в трубку. — Знаю, что тройная оплата… Нет, нет, не вешаю.

Он назвал свой старый московский домашний телефон.

— Это я, — сказал Курганов, когда в трубке послышался голос жены, и удивился тому спокойствию, с каким он начал разговор, хотя где-то внутри отчетливо пульсировал, а иногда даже прыгал куда-то в сторону напряженно ощущаемый им нерв. — Я из Ленинграда… Мне не звонили с «Мосфильма»?

Он сказал первое, что пришло в голову, хотя дела на «Мосфильме» действительно интересовали его… Но дело было не в этом. Дело было в обыденности интонации, с которой он разговаривал с ней. Будто бы ничего не случилось между ними. Будто бы не было ни Ливана, ни Сирии, ни Парижа… Он, Курганов, несколько дней назад уехал из дома в Ленинград и вот теперь (как ни в чем не бывало) звонит домой и интересуется — не звонили ли ему с «Мосфильма» в его отсутствие?

— Они давно уже тебя ищут, — тихо сказала жена.

— Кто конкретно?

— Дирекция.

Значит, что-то произошло. Значит, какие-то изменения со сценарием. Опытный кинодраматург Аркадий Леонидович выполнил свою угрозу и написал свой вариант сценария, который, конечно, ни в какие ворота не лезет. И вот теперь благодетель через дирекцию студии ищет его, Курганова, автора литературного первоисточника.

— Если будут сегодня звонить, скажи, что я сегодня же вылетаю в Москву…

Москва молчала.

— Алло, алло?.. Я вылетаю сегодня…

— Олег, — вдруг сказала жена на другом конце провода и заплакала, — приезжай к нам…

«Что она, с ума, что ли, сошла? — зло подумал Курганов и посмотрел на Римму. — После всего того, что было…»

— Приезжай к нам. Мальчик заболел… Он скучает без тебя, все время зовет тебя.

Курганов закрыл глаза. Застучало в висках.

— Что с ним?

— Высокая температура, горлышко болит…

Кольнуло под левой лопаткой. Отдало в левую руку.

— Я буду в Москве через три часа, слышишь? Через три часа.

— Слышу…

Курганов повесил трубку. Посмотрел на Римму. И, ничего не сказав, вышел из номера.

Подойдя к столу дежурной по этажу (стол стоял всего в нескольких метрах от дверей его номера), Курганов быстро сказал:

— Я срочно уезжаю…

— С вас за два дня шестьдесят рублей.

— И телефон.

— Сколько говорили?

— Не больше трех минут.

— Плюс шесть рублей.

— Срочный был разговор.

— Тогда восемнадцать.

Курганов положил на стол перед дежурной сто рублей.

— У меня к вам просьба. Заплатите, пожалуйста, за мой телефонный звонок, я тороплюсь.

Дежурная взяла деньги, перегнулась через стол.

— У вас, кажется, женщина в номере осталась? — сказала она и повела глазами налево.

Римма стояла в коридоре возле открытой двери в его комнату.

Он несколько секунд неподвижно смотрел Римме прямо в глаза и, так и не сказав ей ни одного слова после вчерашнего утреннего разговора по телефону, пошел вниз по лестнице.

27

Если какой-нибудь литературно-художественный журнал предложил бы Курганову (учитывая успех его первой книги) написать о том, как сложится его жизнь в ближайшие два месяца после возвращения в Москву из Ленинграда, то в этом предполагаемом литературном произведении могло бы быть все что угодно (самые невероятные нагромождения событий), но только не то, что произошло с автором этого предполагавшегося литературного произведения на самом деле.

Курганов сказал жене по телефону, что будет в Москве через три часа, а был уже через два с половиной. (Такси поймал сразу же возле гостиницы… В аэропорту еще продавали билеты на уже стоящий на посадке рейс… И вот только в родном городе Москве вышла заминка. Очередь на такси, несмотря на все объяснения Курганова, что он торопится к больному ребенку, была неумолима. Пропустив несколько машин, Курганов «психанул», вышел вперед на шоссе, перехватил очередную «Волгу» с зеленым огоньком, пообещал шоферу «два счетчика», то есть двойную оплату, и помчался в Москву.)

Войдя в квартиру (в свою старую квартиру, в которой было прожито когда-то столько счастливых дней, в которой было пережито когда-то столько высоких и светлых минут и из которой он ушел когда-то в одном пальто), Курганов мельком поздоровался с женой (будто только вчера виделись) и, не обращая больше ни на кого внимания, пошел прямо к сыну.

Мальчик с завязанным горлом лежал на диване в его, кургановской, бывшей комнате. Рядом, на стуле, стояли пузырьки с лекарствами.

Курганов сел на одеяло, взял сына за руку и улыбнулся. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, потом мальчик закрыл глаза, и из-под ресниц его выползла и покатилась по щеке одинокая слеза.

Много испытаний и напряжений выпадало на долю Курганова за двадцать восемь лет его жизни на земле (бомбежки, эвакуация, голод и холод военного детства, ранняя смерть матери, измены друзей, предательства — одна ночь в Париже чего стоила), и почти все эти испытания и напряжения были выдержаны им и в общем-то преодолены.

Но такого испытания — испытания одной-единственной слезой четырехлетнего сына, который уже понял, что небо над его детской головой раскололось, что своды этого неба (мать и отец) уже не могут быть соединены вместе, — этого испытания Курганов ни выдержать, ни преодолеть не мог.

Упав на колени перед кроватью сына, прижав к глазам слабую, пухлую детскую руку, зарывшись лицом в пахнущее запахами ребенка одеяло (уже забытыми им), прокляв вчерашний день и сегодняшнюю ночь (целину, Сочи, Париж, Бейрут), ослепленный яростным приступом стыда, захлестнутый волной неуправляемых ощущений, Курганов со всего размаха вспыхнувшего чувства к сыну ударил себя в сердце презрением к самому себе за то, что происходило с ним на юге и в Ленинграде, и задохнулся одиноким, сухим, беззвучным, задавленным и беспомощным рыданием.

Все, все, все в его собственной жизни, в жизни всех остальных людей (всех стран, всех континентов, всего мира) показалось ему в эту нестерпимую минуту обнажения детской души ненужным, бессмысленным и ничтожным, если мир и живущие в нем люди (в том числе и он сам) не смогли до сих пор придумать ничего такого, что защищало бы эту беззащитную детскую душу от той горькой слезы, которая выползла из-под закрытых ресниц сына и скатилась по его щеке.

Зачем прогресс, движение вперед, углубление связей, расширение представлений, эмансипация, политехнизация, интеграция, бег трусцой, — зачем все это, если человечество до сих пор все еще так беспощадно к самому себе — к своей самой первоначальной и самой хрупкой стадии, к самому незащищенному участку своего бытия, — к своим колыбелям?

Почему мы так безответственны к будущему? Почему, умея думать о нем официально, мы не умеем заботиться об этом будущем неофициально, под крышей своего дома? Почему давим мы на слабые плечи детей тяжестью наших низменных страстей и необузданных инстинктов?

И что же это, в конце-то концов, такое — несовершенство человеческого рода вообще или каждый раз вывих одной, частной судьбы, — эго преступное игнорирование беззащитности детского естества от скверны взрослой жизни? («У ребенка будет другой отец», — вспомнилось Курганову.) Может быть, это и есть самое главное и самое ужасное наследие прошлого (капитализма, феодализма, рабовладельческого, первобытного строя) — небрежение к своим колыбелям, непонимание того, что еще в колыбели несовершенство жизни наносит будущему человеку свой самый главный и самый сильный удар? Ведь первые представления о несовершенствах своего первобытного мира первобытные дети получили от своих первобытных родителей. И дети-рабы оставались рабами дольше, чем нужно, потому что видели, как медленно расстаются со своим рабством их матери-рабы и рабы-отцы… И так это все шло, ехало, катилось от века к веку (на смену рабству людей приходило рабство страстей и инстинктов), и человечество рубило себя под корень, пилило свой сук, перетаскивало свои пороки и прихоти из феодализма в капитализм и дальше, замедляя свое движение вперед, помимо других причин, еще и в те мгновения, когда не щадило своих колыбелей, когда находило своим детям «других» отцов и матерей, когда выворачивало свои скверны над своими колыбелями.

…Сын успокоился и затих. Курганов поднялся с пола и сел на диван. Мальчик засыпал.

— Ты не уедешь сегодня от нас в командировку? — спросил он сквозь сон.

— Нет, нет, не уеду, — поспешно ответил Курганов и подумал про себя: командировка — вот как она объясняла ему мое отсутствие.

— Ты останешься с нами?

— Останусь… Спи, маленький…

— И сказку мне вечером расскажешь?

— Расскажу.

— Ты приходи обязательно рассказывать сказку, ладно? И скажи маме, чтобы она мне молоко не давала. Оно горячее…

— Хорошо, скажу…

— А про что ты мне расскажешь сказку? — сын открыл глаза и улыбнулся.

— Про волшебника.

— Он добрый?

— Конечно, добрый.

— А баба-яга плохая?

— Плохая…

— А ты мне расскажи одну половинку сказки сейчас, а вторую половинку вечером, ладно?

— Ну хорошо… Только ты повернись носом к стенке, положи под щеку ладошку и постарайся увидеть мою сказку, как по телевизору…

Сын послушно перевернулся, подложил под голову руку и затих.

— В некотором царстве, в некотором государстве жил-был добрый волшебник, — начал Курганов. — Он был очень старенький, этот волшебник, и у него была большая белая борода…

— Большая-пребольшая?

— Большая-пребольшая… И вот однажды собрался добрый волшебник в лес… Идет он по лесу…

— А лес волшебный?

— Конечно, волшебный… Ну вот, идет он себе по лесу, и вдруг навстречу ему…

— Волк?

— Нет.

— Медведь?

— Нет.

— Крокодил?

— Нет.

— А кто же?

— Другой волшебник, злой…

— Он хороший или плохой?

— Конечно, плохой. Разве может злой волшебник быть хорошим… Ну вот. «Как поживаешь, сосед?» — спрашивает добрый волшебник. «Да так, помаленьку», — отвечает злой волшебник. «А что-то тебя давно в лесу не видно?» — спрашивает добрый. «Мы с бабой-ягой в соседнее царство-государство летали, — говорит злой, — нужно было кое-какие делишки обделать». — «Ну, понятно», — говорит добрый. «Слушай, — говорит доброму волшебнику злой волшебник, — у меня к тебе есть одна просьба». — «Какая?» — спрашивает добрый. «А вот какая… Мне тут надо уходить в отпуск — путевка свободная подвернулась… Может, ты пока побудешь вместо меня?.. А когда тебе придет время в отпуск идти, я за тебя побуду» — «А как же я буду вместо тебя? — спрашивает добрый волшебник. — Я ведь не умею. Я же добрый» — «А чего тут уметь? — говорит злой волшебник. — Вот, скажем, пришла к тебе какая-нибудь фея и говорит…»

Курганов замолчал, прислушиваясь. Мальчик спал. Марлевая повязка на его шее топорщила длинные, давно не стриженные мягкие волосы, запах которых Курганов сразу же вспомнил, как только в памяти возникла картина купания сына на кухне, когда он был еще совсем маленьким, грудником: он, Курганов, держит на руках над ванночкой розовое, блестящее от воды, шевелящее сразу и руками и ногами шестимесячное существо, у которого, когда на него льют сверху теплую воду, глаза, от страха и от восторга одновременно, делаются очень круглыми и очень синими…

Курганов встал и оглядел комнату. Книжные шкафы, письменный стол, магнитофон, телевизор — все стояло на своих прежних местах. Неужели она ничего не меняла с тех пор, как он ушел отсюда?

Нащупав в кармане сигареты, Курганов еще раз посмотрел на спящего сына и вышел в коридор.

Когда он, прикуривая, зажег спичку и потянулся сигаретой к огню, дверь, выходящая из коридора на кухню, скрипнула.

Курганов поднял голову. В проеме дверей стояла жена.

Курганов спрятал в карман спички, затянулся и вдруг почувствовал, как внутри у него рождается и идет к горлу, просясь в слова, крутая волна резкой и почти отталкивающей неприязни к жене. «Только ни о чем не говорить с ней, — приказал себе Курганов. — Ни одного слова. Уйти молча. О чем бы она ни заговорила».

«А сказка? — мелькнуло вдруг у Курганова. — Вторая половина! Ведь я же обещал…»

«Уходи немедленно! — молча крикнул сам себе Курганов. — Ведь ты же унижаешь себя, стоя рядом с ней. Имей гордость!.. Тобой пренебрегли, без тебя решили обойтись, — так какого же… ты стоишь здесь? Уходи немедленно!»

Нельзя уходить. Сын ждет сказку. Вторую половину. Надо сделать над собой усилие. Надо зажаться.

Уходи, Курганов… Стой!.. Уходи… Стой, кому говорят?.. Будет стыдно… А сейчас не стыдно?

Жена подняла глаза. Жалобно посмотрела снизу вверх. В глазах была тоска, униженность, одиночество.

Сердце Курганова стронулось с места…

Курганов протянул руку, схватил сердце, зажал в кулак, сжал изо всех сил… Сердце теплело, оттаивало, просилось из руки… Не удержать. Не удержать.

«Но ведь все равно ничего не выйдет, ничего не получится, — горько думал Курганов. — Я же ведь знаю это, чувствую… Тогда, в Париже, когда ехали утром в аэропорт Орли и шофер автобуса, остановив машину, забежал в кафе выпить, а Он, ответственный работник «Интуриста», знаток Парижа, закричал что-то глупое (вроде того, что, мол, нельзя пить за рулем, а половина французов вообще за рулем трезвой не бывает), еще тогда я понял, что у них ничего не выйдет… И вот и теперь, хотя она или выгнала его, или он ушел сам, я тоже твердо знаю — у нас с ней ничего не получится».

Мальчишку жалко, подумал Курганов. Нельзя предавать парня. Он ведь ждет сказку. Вторую половину. Сказку…

Курганов посмотрел на жену, и она, будто уловив его неопределенное состояние, сделала шаг вперед, прижала руки к груди, спросила дрогнувшим голосом:

— Ты останешься, Олег?

Курганов рванул изо рта сигарету. Гнев плеснул через край души. Сердце снова вернулось в кулак. Лицо искривилось гримасой. Спросил, задыхаясь от злобы и ненависти:

— А где этот?..

Она не дала договорить, перебила, заговорила торопливо, почти лихорадочно, истерично:

— Его давно здесь нет! Нет и никогда больше не будет! Никогда!..

Курганов молчал.

— Я не для себя прошу, Олег! Для ребенка… Моя бабья жизнь кончилась. Я знаю. Я всем показала, что ничего не понимаю в жизни. Я совершила подлость! И должна платить за нее. И заплачу! Вот увидишь! Но ребенок!.. Он же ни в чем не виноват. Он каждое утро просыпается и спрашивает: а где папа? Папа прилетел из Сибири? А я ему вру: папа прилетел из Сибири и улетел на север… А он опустит глаза, помолчит, а потом посмотрит на меня и говорит: и не зашел к нам?.. А у самого в глазах слезы… У меня сердце обрывается, Олег… Я не могу ему больше в глаза смотреть… Мне жить не хочется…

Курганов молчал. Перед ним расстилалось прямое серое поле. Кто-то шел через поле по узкой, еле приметной тропинке. («Жизнь прожить…» — вспомнилось Курганову.)

— Ты останешься, Олег?

На дальнем краю поля за кладбищенской оградой высились густые кроны деревьев, и над ними — колокольня и звонница.

— Ты останешься, Олег?

— Останусь…

Ударил колокол. Отозвалась звонница. Стая птиц с криком поднялась над кладбищем.

28

И все восстановилось. Семья Курганова, покрытая шрамами первых испытаний, вступила в свою новую фазу.

Курганов перевез обратно вещи, остававшиеся в комнате, которую он снимал в доме работников эстрады (на этот адрес пришел чемодан из Сочи, и это оказалось очень кстати — Курганов погрузил сразу все барахло в такси и обернулся за один раз).

Была рассказана до конца сказка о добром и злом волшебнике (каждый из них побывал в отпуске и каждый замещал по работе один другого, но с непривычки они все перепутали, так что к концу отпускного сезона соотношение добра и зла в волшебном лесу оказалось очень запутанным).

Курганов вернулся на работу в газету (он превысил на несколько дней свой творческий отпуск, и это опоздание было учтено отделом кадров и бухгалтерией — из первой же зарплаты у Курганова эти несколько дней вычли).

Был сделан звонок на «Мосфильм», и Бэллочка, ассистентша благодетеля, обычным голосом (будто ничего и не произошло) сообщила, что все идет хорошо, работа над сценарием завершается, и попросила две-три недели никуда из Москвы не отлучаться. (Позже Курганов узнал, что опытный сценарист Аркадий Леонидович действительно представил свой вариант сценария, который действительно ни в какие ворота не лез, но были в этом варианте какие-то чисто кинематографические штучки-дрючки, которые очень понравились благодетелю, и он отдал оба варианта — первый, кургановский, и второй, Леонида Аркадьевича, — третьему человеку, театральному драматургу, с тем чтобы тот свел оба варианта вместе и чтобы таким образом появился бы на свет божий третий вариант сценария, который, как рассчитывал благодетель, удовлетворит его окончательно, и он сможет наконец приступить к съемкам картины по кургановской повести, — от этого замысла, к удивлению Курганова, несмотря ни на какие повороты событий со сценарием, благодетель не собирался отказываться ни под каким видом.)

В это время в местах, где недавно побывал Курганов, в Ливане и Сирии, начались события, приковавшие к себе внимание всего мира. Шестой американский флот высадил морской десант в Бейруте. «Зеленые береты» заняли международный аэропорт Хальде (тот самый Хальде, где на стоянке такси бродил когда-то между машинами ослик и нюхал прикрепленные снаружи счетчики, а усатые таксисты в красных фесках сердито сигналили, стараясь отогнать ослика от машин). Связь между ливанской столицей и внешним миром прервалась. Начался кризис правительства. Загремели выстрелы на авеню Жоржа Пико. Газеты писали о столкновении полиции и демонстрантов на Французской набережной. Американский морской пехотинец был убит на улице мадам Кюри. Немедленно были взяты заложники из мусульманских кварталов. Бульвар Баста покрылся баррикадами. Линейные корабли Шестого флота взяли Бейрут под прицел своих двадцатидюймовых орудий. Газеты всего мира писали о том, что интересы Америки на Ближнем Востоке пришли в резкое противоречие с новой политикой Ливана. Под угрозой оказалась нефть. Правительства ближневосточных стран, равняясь на Ливан, заговорили о том, что пора положить конец господству иностранных нефтяных компаний на их землях. Молодая арабская буржуазия требовала увеличить свою долю в доходах от нефти.

Призрак национализации встал над нефтяными месторождениями и нефтепроводами. И орудия Шестого флота — самый точный барометр американских интересов на Ближнем Востоке, — заскользив по средиземноморскому горизонту, остановились на правительственных кварталах Бейрута — главном источнике всей смуты и беспокойства. Морская пехота «коммандос» и подразделения «зеленых беретов» хлынули с линкоров на улицы Бейрута. Местные лидеры призвали население к отпору. На лидеров начались покушения. Похороны редактора прогрессивного мусульманского журнала превратились в манифестацию. Морская пехота разогнала похороны. По мусульманским кварталам пролетел призыв к газавату — священной войне. В Бейруте ввели комендантский час. Непрерывно заседал парламент. На севере страны начали формироваться партизанские отряды. Мир замер в ожидании разрешения ливанского кризиса.

29

В те дни Олег Курганов был единственным журналистом в Москве, сравнительно недавно вернувшимся из Ливана. Радио, телевидение, редакции газет, журналов, еженедельников — все, кто нуждался в оперативной международной информации и публицистике о событиях на Ближнем Востоке, — все кинулись к Курганову с просьбами, требованиями, предложениями написать, выступить, прокомментировать, поделиться впечатлениями, сделать обзор новостей, высказать прогнозы на ближайшее будущее.

И Курганов, почувствовав приближение знакомой и в общем-то любимой им журналистской горячки, забросил все остальные дела, отодвинул на задний план личные неурядицы и со всей страстью уже забытого в творческом отпуске газетного азарта (как когда-то, во времена алмазной «лихорадки») включился в освещение ливанского кризиса, в поднятый мировой прессой ближневосточный бум.

Он писал статьи, очерки, заметки, зарисовки, комментировал сообщения ТАСС и других телеграфных агентств (Гавас, Рейтер, Ассошиэйтед Пресс, Синьхуа), делал обзоры новостей и подписи к фотографиям с мест событий, высказывал прогнозы на будущее. Он чуть ли не каждый день (а то и два раза в день) выступал по радио и телевидению, делясь своими впечатлениями о Бейруте, Триполи, Библосе, Сайде и других ливанских городах, где ему довелось побывать, рассказывал о бейрутских улицах, бульварах, минаретах, банках, о развалинах удивительного древнего эллинского храма в Баальбеке с его шестиколонной колоннадой, которая была в два раза выше и намного старше знаменитого афинского Парфенона и которая стояла на земле вот уже несколько тысячелетий, а теперь могла быть разрушена из-за начавшихся в Ливане военных событий.

Он рассказывал о библейских городах, лежащих по побережыо Средиземного моря (панорамы плоских крыш, ступенями спускающихся с холмов, зелень маслиновых деревьев между белыми стенами домов), и о самом Библосе — наидревнейшем человеческом поселении на Востоке (в его акрополе были найдены даже следы неолита), — и все это тоже могли уничтожить начавшиеся на ливанской земле военные действия.

Он рассказывал о Ливане, и ему вспоминалось пустынное шоссе вдоль побережья Средиземного моря, у самой воды, вдоль которого одиноко катил их автобус, а в открытые окна иногда даже залетали соленые брызги волн…

Он рассказывал об одном из самых уникальных мест земного шара — маленьком горном поселке Кедры, затерявшемся в горах Антиливанского хребта, около которого росла роща самых старых из известных человечеству на земле деревьев (некоторым великанам насчитывалось по шесть-семь тысяч лет, и от названия этого поселка, собственно говоря, и произошло слово «кедр»), а главной особенностью ливанского кедра было то, что он рос не в высоту, а в ширину (чтобы не надламываться под тяжестью веков), и поэтому центральный, самый старый его ствол состоял как бы из нескольких более молодых стволов, и от этого каждое дерево было похоже на семейство деревьев (на семью стволов), и, наверное, именно этим (крепостью семейных уз) и объяснялась мощь, выносливость и долголетие ливанского кедра. (А вообще-то ливанский кедр был похож на огромный ископаемый древесный папоротник, — каковым он с точки зрения науки и был, — сохранившийся за десятки миллионов лет своего существования на земле только в одном месте земного шара, в Ливане, в поселке Кедры, который и привлекал к себе людей со всего света этой своей уникальной, единственной во всем мире папоротниково-кедровой рощей, — даже иранский шах Реза Пехлеви приезжал в Кедры кататься на лыжах.) И вот эту уникальную, одну-единственную на весь земной шар кедровую рощу тоже могла спалить война — она просто могла сгореть после какой-нибудьартиллерийской подготовки.

Курганов рассказывал радиослушателям и телезрителям о ливанских кедрах и видел самого себя, стоящего под кедрами, под их огромными, длинными, растущими почти параллельно земле на высоте десяти — пятнадцати метров ветками. Он видел себя, стоящего под древними, папоротниковидными кедрами, и потом сразу в другом месте кедрового поселка — на фоне глухой каменной стены (будто его привели на расстрел и поставили к стенке), сложенной из грубых, неотесанных кусков гранита (это была стена фешенебельного ресторана — шале, в котором они обедали всей группой в день приезда в Кедры, и во время этого обеда работник «Интуриста» и его жена уже сидели вместе, рядом друг с другом).

Курганов видел себя, стоящего под кедрами с неестественно сосредоточенным, тревожно напряженным лицом, на котором вместо привычного выражения готовой к взрыву и уверенной в себе энергии блуждало хмурое облако какой-то неопределенной, но близкой опасности, — а сзади, на спускающейся вниз горной дороге, метрах в двадцати-тридцати, маячила расплывчатая женская фигура (то ли это была его собственная, кургановская, жена, то ли испанская графиня, узкоглазая и надменная красавица в сверхмодном лыжном костюме, как говорили, на гагачьем пуху, — все могло быть).

Курганов видел себя, стоящего под кедрами, и одновременно сразу в другом месте — на улицах Дамаска около отеля «Омейяд», и в Халебе — возле стены Халебской цитадели, и в Бейруте на каменистом морском обрыве около отеля «Сент-Жорж», и на площади Пушек — на фоне огромных рекламных бутылок кока-колы, и в Париже — в пустынном зимнем утреннем саду Тюильри на фоне голых деревьев (усталого после бессонной ночи, проведенной на ногах, высокого, широкоплечего, но подавленного и грустного), и около Лувра — тоже на фоне голых деревьев, и на набережной Анатоля Франса — тоже на фоне голых деревьев, и на пустынных неровных улочках холма Монмартр (на улочках старого, ренуаровского Монмартра), на которых он, Курганов, никогда не бывал, но которые хорошо знал по картинам великого Утрилло (великого пьяницы Утрилло, прозванного Утрилло-Литрилло, лучшего друга молодого Модильяни, беспощадного обличителя парижского мещанина, — есть, оказывается, и такая разновидность мещанина — парижский мещанин).

Вот они всплывают из памяти, картины великого и безумного Мориса Утрилло… Улица Древе — и нет ни одного человека на улице Древе… Улица Абесс — и нет ни одного человека на улице Абесс… Улица Сен-Рустик — нет людей на улице Сен-Ру-стик, — Мулен-де-ла-Галетт — нет людей в Мулен-де-ла-Галетт… Церковь Обонн — нет людей… Набережная Турнель — нет людей… Сад Монманьи — нет людей…

Храм Сен-Северин — нет людей!

Храм Сакре-Кер — нет людей!

Бал-ресторан «Саннуа» — нет людей!

Мельницы на Монмартре — нет людей, заводы на Монмартре — нет людей, зима на Монмартре — нет людей, весна на Монмартре — нет людей… Нет! Нет! Нет!.. Нет людей в утрилловском Париже! Нет места мещанину на холстах безумного Мориса! Нет места мещанину в сознании гения!..

…Курганов рассказывал радиослушателям и телезрителям о Ливане, анализировал мировое общественное мнение о событиях на Ближнем Востоке, комментировал отношение к ливанскому кризису крупнейших европейских и американских государств, а перед глазами у него стояли грустные его ливанские дни — встреча Нового года в посольстве, одинокие блуждания по бейрутским улицам, пустынный морской берег в Библосе, развалины древнего храма в Баальбеке, площадь Пушек, «Режант-отель», Французская набережная и полуопущенные ресницы фиолетовых пальм в розовых лучах уходящего за море солнца.

И может быть, оттого, что во время всех этих официальных выступлений его ни на минуту не оставляли личные настроения и невеселые воспоминания, Курганов неожиданно даже для самого себя стал наполнять свои рассказы о Ливане какими-то очень живыми деталями и грустными интонациями, и это сразу же было отмечено многочисленными радиослушателями и телезрителями, и в радиокомитет и на Центральное телевидение стали поступать письма с просьбами повторить выступления Курганова о событиях на Ближнем Востоке (особенно много откликов было на рассказ о гибели парохода «Шампильон», некоторые зрители и слушатели писали, что их эта история потрясла до слез), а друзья-журналисты, которых у Курганова было огромное количество во всех московских редакциях, просто звонили домой и поздравляли с неожиданным для многих успехом именно в международной тематике, так что на некоторое время Курганов в связи со всем этим стал даже чем-то вроде модной телезвезды. (Друзья-журналисты, обсуждая кургановский успех, только диву давались — как это сумел Олег предвидеть ливанский кризис и накануне ливано-американского конфликта смотаться на Ближний Восток?)

Да, восторгам в адрес журналистского чутья Курганова и ориентации в международной обстановке не было предела. Все вокруг ахали и охали по поводу необычной кургановской интуиции и нюха на острые политические события.

В те дни репутация Курганова как оперативного и сверхпроницательного журналиста (а также талантливого телевизионного комментатора) возросла необыкновенно. Союз журналистов присудил ему премию за серию передач и выступлений о Ближнем Востоке. Его узнавали в редакциях журналов и газет, поздравляли, пожимали руку. (Даже благодетель удосужился позвонить по телефону и сказал лукаво-ехидным голосом: «Э-э, батенька мой, а вы, оказывается, не только спортсмен и бесстрашный путешественник, но и политик!» — «Но не сценарист», — отшутился Курганов. «Ничего, ничего, — неожиданно добродушно сказал благодетель, — скоро все придет в норму. Готовьтесь к обсуждению окончательного варианта сценария».)

У себя в газете с первого же дня ливанских событий Курганов ввел рубрику «Восток в огне» и каждый день печатал под ней короткие, но очень энергичные и эмоциональные публицистические заметки. Главный редактор, который в связи с обострением международной обстановки прервал свою подготовку к будущей посольской деятельности и вернулся в Москву, на следующий же после приезда день вызвал Курганова к себе.

— Я прочитал все, что ты написал о Ливане. Ну и чутье у тебя! Неужели ты действительно предвидел этот ливано-американский конфликт?

— Да какое там чутье! — махнул рукой Курганов.

— Ладно, ладно, не прибедняйся. Кстати, как с кино дела?

— Пока никак.

— Тогда есть вот какая идея… Тебе надо сделать книгу о Ливане. Но не такую, как вся эта ежедневная, скороспелая и торопливая писанина прямо в номер, на линотип, а настоящую, глубокую… Как то, что ты написал об алмазах, понял меня?

— Что значит настоящую, глубокую?

— Ты только не обижайся на меня… Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Газета есть газета. В газете главное — это информационный удар. А книга есть книга. Особенно хорошая книга. Та, которая должна остаться… И в такой хорошей книге, которая должна остаться, главное — это глубина. А глубина — это правда… Вот что значит настоящая книга, которую ты напишешь о Ливане.

— Кто ее будет издавать?

— Издательство найдем. Я, брат, теперь на международные дела по-другому смотрю, с одной ступеньки повыше… Сейчас в международных отношениях начинается новая полоса. Старая вражда и нападки друг на друга всем надоели. Надо искать новые пути… И я тебе прямо скажу, безо всякой лести: попал ты в точку! Прямо в яблочко со своим Ливаном угодил!.. Именно так надо сейчас писать на международные темы — изнутри, по-человечески, по-новому. Руби от сердца, от своего личного впечатления, и никогда не ошибешься. И читать тебя будут всегда нарасхват!.. Главное, чтобы читатель тебе поверил. А когда поверит, тогда можно начинать с ним уже разговор и о большой политике… Кстати, кто издавал твою первую книгу?

Курганов назвал издательство.

— Ну вот и прекрасно! Они и вторую издадут.

— У них совсем другой профиль, — возразил Курганов, — они зарубежной тематикой не занимаются.

— Профиль у всех издательств должен быть один — государственный интерес. А ты можешь сейчас написать такую книгу, которая средствами художественной литературы подтверждала бы нашу государственную позицию в ливано-американском конфликте… Мне тут рассказывали кое-какие товарищи о твоих выступлениях по телевидению. Умен, говорят, парень-то из твоей газеты, талантлив, обаятелен. Думаешь, не приятно мне такие слова о своих сотрудниках слышать? Мед на сердце!

Курганов молчал.

— А ты чего это все время молчишь? — прищурился главный, — Может, ты и никакой книги о Ливане писать не хочешь? Может, я напрасно тебя уговариваю?

— Да нет, хочу, — улыбнулся Курганов, — но только боюсь, что не получится. Не то у меня сейчас настроение…

— Что значит не то? Что это за качели какие-то, то не то… Ты кто — мужчина или пугливая комсомолка?

— Я не об этом…

— А я об этом!

— Для той книги, о которой вы говорите, тыл должен быть в полном порядке.

— А у тебя?

— Да как сказать…

— С женой, что ли, разошелся?

— Пока нет…

— Ну, вот пока и не надо… Слушай меня внимательно: через месяц рукопись — вот об это место, на мой стол положишь. А еще через месяц выйдет книга. Я сам за ее изданием буду следить. Молнией выпустим!

30

Исполнилось, кажется, все, о чем совсем еще недавно думалось и мечталось Олегу Курганову. Он выполнил поставленные перед собой задачи, достиг, кажется, даже больше, чем намечал. Задуманное когда-то в порыве честолюбия, в ощущении переизбытка молодых сил, в соединении с оживлением общего настроения вокруг, — все это, замысленное полтора года назад, после выхода книги о Якутии и перед поездкой в Ливан и Сирию, теперь было осуществлено. Вопрос о назначении на работу за границу — собственным корреспондентом в одну из крупных капиталистических стран — должен был решиться в самое ближайшее время.

Курганову необычайно «повезло». Без неожиданного и резкого обострения международной обстановки на Ближнем Востоке, без «помощи» Шестого американского флота, взявшего на прицел Бейрут, без вмешательства мировой прессы, взвинтившей ливанский кризис, накалившей ближневосточную проблему до предела, — без всего этого, конечно, не возник бы во всем мире такой пристальный интерес к Ливану вообще и к Бейруту в частности.

«Но и сам я вроде бы не оплошал, — думал Курганов, размышляя надо всем происшедшим. — И главное, безусловно, было в том, что я с самого начала своих выступлений о Ливане взял правильный тон. Без официоза, без протокола, без набивших оскомину общих, дежурных обличений загнивающего капитализма и империализма. Я просто рассказывал о том, что сам видел там и чувствовал. Я просто выразил словами все те ощущения и настроения, которые возникают у человека, впервые попадающего в необычный для него капиталистический мир, который может и сбить с толку, и ошеломить, и напугать, и восхитить. Я правильно сделал, что начал свои выступления с рассказа о гибели «Шампильона». История гибели полутора тысяч человек в трехстах метрах от родного берега, на глазах у своих родственников, на глазах детей, жен, матерей, братьев, мужей, отцов, — эта история, конечно, на многих произвела впечатление, а некоторых (как они писали в своих письмах) даже потрясла…»

Да, прав был главный — все дело в правде. Правда — это глубина… После рассказа о «Шампильоне» число моих слушателей, думал Курганов, увеличилось, наверное, в десятки, если не и сотни раз. И я мог после «Шампильона» говорить с ними на любые политические темы, они уже доверяли мне и внимательно слушали все, о чем я говорил. Картина гибнущих из-за страховой премии парохода людей — это образ алчности западного мира, образ бесчеловечных крайностей, до которых могут дойти люди, живущие только по законам денежных отношений. У нас это, конечно, невозможно. И поэтому эта история так взволновала наших зрителей, слушателей и читателей. Она взволновала их своей незнакомостью, своим трагизмом. Поэтому такими популярными и стали сразу мои выступления и передачи… Да, я правильно сделал, что начал именно с гибели «Шампильона».

Я вообще многое сделал правильно за последнее время, подумал Курганов. Я правильно вел себя в Дамаске и Халебе, когда узнал, что она влюбилась в Него (а ведь мог бы и не сдержаться и ударить Его тогда, в Халебе, в армянском клубе, когда она начала чуть ли не целовать его). Я правильно поступил на Новый год в Бейруте, когда ушел из посольства на пляж, упал в море и рубил баттерфляем метров двести от берега — устал, остыл в воде, сбросил с себя напряжение, и все прошло…

Но правильнее всего я, безусловно, вел себя в Париже. (Может быть, поэтому я так часто и возвращался туда во сне и в своих мыслях.)

Нет, нет, я вел себя правильно. Я сдержался. Я ушел в Париж. Я ушел из гостиницы на свидание с городом любви и революций. И Париж спас меня. Париж примирил меня с моим несчастьем, с моей бедой. Вот поэтому я так часто и возвращаюсь туда во сне и делаю круги над городом, словно что-то забыл, оставил, потерял там и теперь тщетно стараюсь найти, отыскать и кружу над Парижем, кружу…

Когда-то, пять с половиной лет назад, моя жена (тогда еще моя будущая жена) сказала мне перед моим отъездом в Великие Луки на практику, что я должен наконец выйти из своего затянувшегося детства — бросить спорт, бросить писать стихи и показать всем, что я могу стать первоклассным журналистом.

И я послушался ее тогда. Оборвал все со спортом. Перестал писать стихи. И хорошо провел свою производственную практику, — из центральной московской газеты даже заметили меня.

В то лето я послушался совета своей будущей жены и уже во время своей студенческой практики действительно стал хорошим журналистом.

Но по-настоящему первоклассным журналистом я стал, конечно, только после Ливана, куда поехал тоже по совету своей жены. Она очень хотела, чтобы меня назначили собственным корреспондентом за рубеж и чтобы на эту заграничную работу я поехал бы вместе с семьей (с ней и с сыном). И кажется, это ее желание сейчас уже близко к осуществлению.

Вот такие дела. Слушаться надо советов своих жен. И все будет в порядке.

31

Так думал и рассуждал Курганов накануне отъезда на постоянную работу за границу, анализируя свою жизнь и оценивая свое состояние и свое положение, которого он достиг за первые двадцать восемь лет своего пребывания на земле.

В общем и целом он был удовлетворен итогами этих двадцати восьми лет (во всяком случае, он не хотел бы прожить их как-то очень уж по-другому, совершенно непохоже на ту свою жизнь, которая уже состоялась).

Правда, чувствовалась некоторая усталость, некоторая утомленность, возникшая именно в последнее время (между двадцать седьмым и двадцать восьмым годом жизни). Такая усталость появлялась у него иногда и раньше (особенно после тяжелых и долгих полетов на севере), но спорт, великий и могучий спорт (десять лет беззаветно было отдано спорту — с тринадцати до двадцати трех лет), неисчерпаемый, казалось, источник неиссякаемого кургановского здоровья, помогал каждый раз восстановить форму в наикратчайший срок.

Вот и теперь (когда будет названа страна, в которую предстояло поехать) Курганов рассчитывал с помощью спорта (штанга, плавание, теннис) снять утомленность очень быстро.

Семейные дела его вроде бы налаживались. Чувства к жене восстанавливались (медленно, но восстанавливались). Ведь все-таки была когда-то большая любовь, были свидания под часами, цветы, первые поцелуи, первые радости, первые мгновения счастливой близости.

Сильнее, чем что-либо другое, их возвращал обратно друг к другу сын. Мальчик стал для Курганова добрым волшебником, который излечивал его от всех душевных недугов, разводил все тучи над головой.

Одним словом, все постепенно налаживалось, постепенно успокаивалось. Река жизни, взбудораженная неожиданным половодьем, снова входила в свои берега.

Только иногда по ночам, когда он во сне не совершал своих обычных полетов в Париж, Курганову снился странный сон… Он видел себя летчиком-испытателем, поднявшим в воздух новую машину. Перевороты, бочки, штопоры, петли, пике, иммельманы — все это высшее фигурное «катание» в ледяной синеве неба происходило как-то само по себе, вроде бы и без его личного участия. Главной частью его полетного задания было приземление. Нужно было корректно и достойно приземлиться.

И вот, «отплясавшись» в зоне, откувыркавшись в черной звездной бездне, он идет на посадку… Желанная голубизна земли плещется где-то внизу и впереди, зелень лесов и полей притягивает к себе, слышен шум ветра в густых кронах деревьев, виден тихий пруд в окаймлении низких кустов и красная лодка посередине пруда с белыми веслами…

И вдруг машина начинает разваливаться в руках у Курганова. Отламываются крылья, вырван хвост и турбина, сдернуло стеклянный фонарь кабины, ветер со страшной силой ударил в лицо… В ужасе оглядывается Курганов и видит, что весь путь его приземления, вся его дорога к аэродрому, к земле усеяна обломками его самолета, исковерканными частями машины, искореженным металлом, досками, фанерой, щепой, камнями, развалинами древних соборов и храмов, снесенными куполами и взорванными алтарями… «Нет, нет, — шепчет сам себе Курганов, — нельзя летать на такой скоростной машине — это опасно, это смертельно… Лучше летать просто так, самому по себе, без самолета…»

— Прыгай, прыгай! — кричат ему сотни голосов в шлемофон — громких, незнакомых.

Нет, нет, он дотянет до аэродрома, он выполнит задание на приземление. Он приземлится даже в этом изуродованном самолете — без крыльев, без стабилизатора, без фонаря кабины и двигателя… Он дотянет, дотянет… И не в таких переделках еще приходилось бывать, не из таких передряг вырываться… Он дотянет, он выполнит задание, он приземлится…

Вот он, аэродром, совсем близко… Рукой подать… Вот он, пруд с низкими кустами, и красная лодка с белыми веслами… Он дотянет…

Удар! Фюзеляж — пополам. Катапульта швыряет его в сторону аэродрома, где-то внизу, кружась, падают последние обломки самолета, а он, вися на лямках парашюта, болтаясь на стропах, медленно опускается на аэродром.

Приземление… Вот он и приземлился… Под ногами твердая земля, вокруг — улыбающиеся лица.

Он выполнил задание на приземление. Он стоит на своем аэродроме. Но он приземлился без самолета. Он выполнил свое задание на приземление, но на парашюте, а не на самолете… А ему надо было приземлиться на самолете… А он приземлился, вися на лямках парашюта, болтаясь на стропах… Его самолет развалился в воздухе… Вон там, в вышине, в синей синеве, еще кружатся металлические обломки его скоростной машины… Они кружатся над развалинами соборов и храмов, они падают, оседают на эти древние руины, как оседает пепел сожженных городов на пепелище, а он, Курганов, уже стоит на земле, перебирая в руках тряпичные стропы и шелковый, безвольно «погасший» купол своего парашюта.

Разбуженный этим, не часто, но все-таки повторяющимся сном, Курганов обычно лежал сначала в темноте с открытыми глазами, потом вставал, закуривал и, подойдя к окну, подолгу смотрел в окно.

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ