Борьба политических группировок в Аттике в VI веке до н. э. [Константи Константинович Зельин] (fb2) читать онлайн

Константин Константинович Зельин Борьба политических группировок в Аттике в VI веке до н. э

Введение

Вопрос о движущих силах, характере и ходе развития политической борьбы для древней Греции еще нельзя считать вполне разрешенным. В особенности представляются спорными характеристики партий раннего времени (VI — начала V в. до н. э.). Как правило, они являются слишком общими, не учитывают своеобразия древнегреческих отношений, а потому и модернизируют эти отношения.

Проблема античных «партий» давно была поставлена в советской историографии^[1], но решалась она преимущественно на римском материале конца республики. Специальных исследований о партиях в Греции классической эпохи очень немного.

Изучение политической борьбы в VI в. осложняется тем, что ее понимание требует более или менее ясного представления о развитии социально-экономических отношений в Аттике в предшествующие века — вопрос, поставленный в свое время еще М. С. Куторгой. Между тем хорошо известно, какими смутными данными мы располагаем по этому вопросу, за последние тридцать лет почти не подвергавшемуся пересмотру в нашей исторической литературе.

В своей работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Ф. Энгельс нарисовал яркую и убедительную картину возникновения афинского государства. Его положения постоянно используются в марксистской исторической литературе, но при этом иногда не вполне учитывается тот факт, что Энгельс но предполагал писать историю древней Греции, а ставил перед собой иную задачу: на нескольких исторических примерах показать возникновение государства, его классовую основу. Поэтому при изложении ранней истории Аттики нельзя лишь заимствовать общие выводы Энгельса, не стараясь их развить и связать необходимыми промежуточными звеньями с немалым новым конкретным историческим материалом. Иначе получается своего рода разрыв между этим материалом и общими выводами, а в результате изучение вопроса не движется вперед.

В настоящей работе автор не предполагал давать сколько-нибудь систематическое изложение социальной истории древней Аттики. В монографии исследуются лишь некоторые более важные вопросы этой истории. Но между отдельными главами существует, нам думается, внутренняя связь, обусловленная единой целью исследования — стремлением к выяснению закономерности социального развития и связи политических и социально-экономических явлений.

Для достижения этой цели следует, как нам кажется, представив критический разбор существующих взглядов на партии VI в. до н. э. и отправляясь от анализа главных источников, попытаться наметить основные линии развития социальных отношений в Аттике VII–VI вв. в связи с изучением вопроса о борьбе политических группировок.

Таким образом, задача 1-й главы заключается в том, чтобы проследить смену взглядов на партии VI в. в историографии XIX–XX вв., их обоснование и значение для общего представления об историческом развитии древней Аттики и сопоставить эти взгляды с известиями древних писателей — Геродота, Аристотеля и Плутарха по тому же вопросу. Таким путем мы сможем установить, насколько воззрения историков нового времени находят опору в источниках и насколько ясно представляли себе характер политической борьбы в Аттике уже древние авторы. Только в результате анализа как выводов новейшей историографии, так и сообщений древних мы сможем выяснить основные черты интересующей нас проблемы и наметить путь к ее решению.

Нам всегда казалась правильной та точка зрения, согласно которой не следует совершенно скептически относиться к пестрому, очень неравноценному, но содержащему доброкачественное зерно комплексу разнообразных сведений о древнейшем прошлом Греции, переданному нам античной традицией, нельзя отвергать эту традицию в целом. С другой стороны, мы не должны слепо следовать за ней, даже не ставя перед собой задачи ее критики, не считаясь с аргументами и заключениями представителей скептического направления.

Попытка разобраться в упомянутом комплексе неизбежно связана с изучением некоторых моментов в развитии греческой историографии, ее особенностей, приемов изображения прошлого. Достаточно указать хотя бы на проблему исторического значения известий Геродота или сведений, заимствованных из сочинений аттидографов.

Однако, как это будет видно из содержания дальнейших глав, сейчас совершенно невозможно ограничиться пересмотром литературных данных: необходимо привлечение источников разного рода — литературных и археологических, нумизматических и эпиграфических. Исследования нумизматов и археологов пролили яркий (и иной раз неожиданный) свет на историческое развитие Афин в VI в.

Разбор главных литературных источников неизбежно ставит вопрос о соотношении грех областей Аттики до и после законодательства Клисфена. Выяснению этого соотношения посвящена 2-я глава работы, где используются результаты топографического исследования домов и триттий и сведения по истории местных культов в связи с генеалогической традицией и известиями о расселении эвпатридских родов. Особенное значение имеют с этой точки зрения данные, относящиеся к Алкмеонидам и Писистрату.

По изучение всего этого материала будет недостаточно, если не попытаться связать полученные выводы с основными проблемами экономической и социальной истории архаической Аттики — определением степени ее экономического развития, характера труда ее населения, положения демоса, условий возникновения тирании, ее социальной опоры и т. д. Эти проблемы ставятся и разрабатываются в 3-й главе.

В особенности подробно пришлось остановиться на характеристике положения гектеморов и ввиду того значения, которое гектеморы имеют в античной традиции об отношениях в досолоновской Аттике, и ввиду появления ряда оригинальных работ на эту тему за последние годы. Постановка этого вопроса, предлагаемая в настоящей монографии, объясняет до некоторой степени, как нам кажется, и состояние античной традиции о сисахфии Солона, и то различное понимание гектеморов, которое мы находим в литературе новейшего времени.

Глава первая Политические группировки в Аттике VI в. до н. э. в изображении древнегреческих авторов и историков нового времени

I. Развитие взглядов на партии Аттики VI в. в историографии XIX–XX вв.

У читателя, знакомящегося с работами по истории политической борьбы в Аттике архаического периода, остается неясное впечатление. Перед ним вырисовывается странная смена борющихся сил. Сначала этих сил две: знать, старающаяся удержать свои привилегии, и демос, грозно поднимающийся против произвола, гнета и злоупотреблений всякого рода со стороны знати в стремлении отвоевать себе свободу и землю. Однако вскоре мы узнаем, что группировок не две, а уже три, причем каждая имеет своим вождем одного из представителей наиболее знатных и богатых родов. Эти «партии», согласно общепринятому взгляду, связаны с тремя областями Аттики и представляют собою результат расслоения массы населения на различные по занятиям, социальному положению и политическим целям прослойки. Борьба партий приводит к захвату власти Писистратом, к установлению тирании. Но уже в период господства Писистрата и его сыновей и позднее, во времена демократии, следы борьбы трех группировок теряются: в V в. перед нами снова две партии, правда, уже иные, а именно демократическая и олигархическая.

Можно допустить, что так и было в действительности: борьба носила сложный характер и в ходе ее могли возникать и проявлять себя различные группировки и комбинации борющихся сил. Однако задача историка заключается не только в констатации тех или иных фактов, но ив объяснении их взаимоотношения и причинной связи. Поэтому если мы у древних авторов встречаем известия о борьбе двух, потом трех, а затем снова двух партий, то мы должны по крайней мере попытаться выяснить как их характер и эволюцию, так и сложную общую картину борьбы, характеризующей данный исторический момент.

Нельзя сказать, что это не было сделано учеными нового времени. Наоборот, мы не раз находим очень категорический ответ на вопрос о сущности партий, но нередко степень категоричности этого ответа обратно пропорциональна степени его обоснованности.

Э. Мейер^[2] когда-то заметил, что исследовательская работа нашего времени в области изучения античности породила множество взглядов и гипотез, которые переходят из одной работы в другую и часто рассматриваются как бесспорные факты или даже как данные источников. Вот к таким именно взглядам и гипотезам принадлежит, как нам кажется, и концепция трех партий в Аттике как партий землевладельческой знати, малоземельного крестьянства и фетов и, наконец, моряков и купцов. Когда же возникла эта ставшая канонической характеристика, на чем она основывается?

Если мы обратимся к крупнейшим трудам по истории древней Греции первой половины XIX в., то заметим, что и у Митфорда^[3], и у Сёрлуолла^[4] выдвигается преимущественно политический момент, хотя некоторые элементы социальной характеристики уже имеются. Три партии, по Митфорду, — это партии олигархическая, чисто демократическая (of the purest democracy) и умеренная, ставившая целью установление «смешанного управления», противница обеих крайностей. В ее состав входили многие землевладельцы на побережье, а также торговые люди (указ. соч., стр. 363). Сёрлуолл в своем еще более обстоятельном изложении характеризует партии подобным же образом. Диакрии — обитатели горной области, которым не пришлось так страдать от жадности и жестокосердия сильных, как крестьянам долины, но которые по большей части были бедняками и пользовались меньшими политическими правами, чем их соседи. Они стремились к революции, к уничтожению неравенства во владении землей (указ. соч., стр. 32 сл.). «Люди побережья» принадлежали главным образом к классу, занимавшемуся торговлей, ремеслами и, может быть, работой в рудниках. Они были противниками насильственных мероприятий, сторонниками реформы государственного строя^[5].

Грот в своей «Истории Греции»^[6], так же как Митфорд и Сёрлуолл, дважды упоминает о партиях, боровшихся в Аттике в VI в. Он полагает, следуя, очевидно, Плутарху, что эти жестокие раздоры имели место как до реформ Солона, так и позже, перед установлением деспотизма Писистрата (указ. соч., стр. 93). Три партии соответствуют трем областям: долине, охватывавшей Афины, Элевсин и соседнюю территорию, где жило много богатых семей, Диакрии, на востоке и севере Аттики, населенной горцами, и Паралии, южной части Аттики «от моря до моря». Диакрии — партия беднейших, паралии занимают в имущественном и социальном отношении промежуточную позицию. Эти «внутренние» междоусобия «олигархического характера» развертываются на фоне более широкой борьбы — общего возмущения бедного населения против богатых в результате нищеты и эксплуатации. Грот не останавливается подробнее на вопросе о том, как столкновения группировок по областям были связаны с борьбой бедных и богатых. Он лишь констатирует отсутствие у нас сведений относительно того, из-за чего происходили «внутренние» раздоры (указ. соч., стр. 93). Вообще для Грота борьба трех партий имеет подчиненное значение по сравнению с главным противоречием между бедными и богатыми.

У него еще нет ни слова о том, что паралии были моряками, торговцами, ремеслениками, что их борьба с педиэями была борьбой ремесленно-торгового населения с землевладельческой знатью. Диакрии также осторожно характеризуются как «беднейшие» среди жителей Аттики, причем делается оговорка (ее нет у его предшественников) относительно словоупотребления Плутарха, который говорит о педиэях и диакриях как об олигархах и демократах. О «демократических претензиях», по мнению Грота, для того времени говорить еще рано.

Таким образом, у Грота мы не встречаем еще той концепции партий Аттики, которая стала позднее господствующей. То обстоятельство, что этим партиям уделяется сравнительно малое место в истории Афин VI в. до н. э., понятно, поскольку в распоряжении Грота по этому вопросу были главным образом лишь известия Геродота и Плутарха.

По своим взглядам на партии близок к английскому историку Э. Курциус^[7] у которого главным образом акцентируется вражда внутри знати. Курциус думает, что в Аттике отношения складывались сложнее, чем в других областях Греции: партий было больше и их влияние и направление их деятельности были изменчивы. Главную роль играли личность и талант вождя. Так, например, Мегакл организовал среднюю партию паралиев, так как демократическая партия — бедняки, пастухи, угольщики, виноградари — была уже в руках Писистрата (указ. соч., стр. 336).

У М. Дункера^[8] уже яснее намечаются черты концепции, получившей полное развитие в работах конца XIX — начала XX в. Три партии, связанные с тремя областями Аттики, — это, по его мнению, партия знати (педиэи), крестьян и пастухов (диакрии), во главе которых стал Писистрат, и рыбаков, моряков, купцов и судовладельцев — городская партия (паралиев). Впрочем, он допускает, что Писистрат имел своих сторонников и в городе.

Но Дункер приводит также большой и интересный материал о знатных родах и их борьбе. Мысль о классовой природе партий в дальнейшем изложении автора в сущности играет незначительную роль и не связана с общим представлением о ходе экономического развития, с идеей быстрого роста торговли, промышленности и мореходства, с идеей классовой борьбы в связи с развитием «капитализма».

* * *

В конце XIX — начале XX в. в работах представителей модернизаторской школы (Э. Мейер, К. Белох, Р. Пельман, Г. Бузольт и др.) взгляд на партии в Аттике VI в. до н. э. получает дальнейшее развитие. Согласно этому взгляду, существо различий между партиями в ранней Аттике было примерно то же, что и в истории партийной борьбы нового времени: и там и здесь сталкивались интересы землевладельческой знати, «среднего» торговопромышленного класса и радикально настроенной массы крестьян, арендаторов и батраков. Несмотря на различия в формулировках, на наличие некоторых оговорок, у всех исследователей этого направления партия совпадает с классом или по крайней мере с его ядром.

Крупнейшим из них был Э. Мейер. И в главе об архаической Аттике (указ. соч., стр. 589 сл.) сказываются сильные его стороны как исследователя: умение нарисовать широкий исторический фон, на котором живо выступают события и люди эпохи, дать незабываемую картину жизни древнего мира, глубокий анализ источников и пр. И тем не менее приходится сказать (хотя бы и с опасностью навлечь на себя упрек в гиперкритицизме), что в характеристике трех партий Аттики чуть ли не каждая фраза вызывает сомнение или возражения. Поэтому необходимо внимательнее присмотреться к этой характеристике, чтобы выяснить, насколько убедительны выводы автора.

О ближайших двух десятилетиях после отъезда Солона, пишет Э. Мейер, источники молчат; мы знаем лишь, что образовались «три большие партии» (стр. 614). Причину их возникновения автор видит в том, что благодаря законодательству Солона приобрело решающее значение сельское население и выступили локальные противоречия. Трудно, однако, думать, что эти противоречия возникли только тогда: если они связаны с различными местными условиями, то правдоподобнее, что они существовали много раньше реформ Солона.

На одной стороне, продолжает автор, стояла знать (der Adel), которая опиралась на владение землей в долине около Афин, в области реки Кефиса. Против нее выступало мелкое крестьянство, получившее теперь политические права; оно требовало раздела земли и установления полной крестьянской демократии. Его главным местопребыванием была горная область Парнеса, Брилесса и марафонский Тетраполис (стр. 614 сл.).

Однако нет достоверных данных, которые позволяли бы приурочить лозунг раздела земли (γης αναδασμός) именно к Диакрии. Солон говорит, правда, о стремлениях демоса к более крайним мероприятиям, но у пего нет ни слова о населении упомянутой выше области. Идея, что паралии занимали промежуточную позицию между педиэями и диакриями, принадлежит позднейшим авторам, и, следовательно, ее ценность зависит от результата критики этих источников. Нигде у древних писателей нет известия о том, что паралии — это моряки и купцы. Эта мысль представляет домысел, основанный, по-видимому, на общих соображениях и на самом названии («обитатели побережья»).

Еще менее известно о программе паралиев: будто именно они были горячими поборниками проводимой Солоном торговой политики, политики защиты материальных интересов среднего сословия и развития «городской демократии», будто вообще именно на них прежде всего опирался Солон. Можно думать, что и этот вывод был получен путем сопоставления «средней» позиции Солона — между знатью и демосом — и сообщений Аристотеля и Плутарха о «средней» позиции паралиев.

Еще более «современными» выглядят партии в изображении Пельмана. Педиэи, которые «стремились к олигархии», представляли собою землевладельческую знать. Наиболее демократическая партия диакриев, партия радикально настроенной массы крестьян, арендаторов и батраков, живших в горных округах, требовала земельного передела и даже «уничтожения классового разделения»^[9], а тесно сплоченная партия паралиев — мореходное, торговое и ремесленное население города и прибрежной полосы — ставила своей целью установление «среднего государственного строя», была партией «среднего класса и развития мещанской демократии».

Вообще говоря, стремление определить социальную основу политических группировок вполне законно, и, можно даже сказать, уже древние историки шли в этом направлении. Вопрос лишь в том, можно ли найти достаточное подтверждение такому именно пониманию в источниках или же приходится признать, что оно сложилось под влиянием политической истории нового времени и является результатом некритического перенесения отношении этого времени в античную эпоху?

Рассмотрим поэтому, как Пельман использовал источники. Едва ли нужно настаивать на том, что ни у одного древнего автора, писавшего об Аттике VI в. до и. э., мы не находим указания на стремление диакриев к уничтожению разделения общества на классы. Но и другие положения Пельмана оказываются висящими в воздухе. Диакрии требовали, писал он, ссылаясь на Αθ. π., 12 (выдержка из стихотворения Солона — Sol., 23, 19–21), чтобы «знатные обрабатывали землю в равных частях с простым народом», (указ. соч., стр. 88 и прим. 5). Однако в этих строках древнего поэта ничего не говорится об обработке земли: «… Мне не нравится как насилие тирании, так и то, чтобы благородные имели равную долю в тучной земле родины» (см. ниже, стр. 239 сл.). Но еще поразительнее следующие слова Пельмана об «элементах народного пролетариата», которые, по словам Аристотеля, благодаря сложению долгов (χρεών αποκοπή) впали в нищету (со ссылкой на Αθ. π., 13). В действительности же Аристотель пишет о том, что к диакриям примкнули, с одной стороны, ввиду стесненного положения, те, которые лишились денег, отданных взаймы, с другой, вследствие страха, — люди нечистого происхождения. Из рассказа об отношениях в Аттике перед реформами Солона можно сделать вывод, что иод лишившимися денег, отданных взаймы (οι ’αφηρημένοι τα χρεία), Аристотель имел в виду вовсе не «элементы народного пролетариата», но скорее тех людей, которые раньше давали деньги взаймы. Таким образом, толкование Пельманом данных источников представляется произвольным и неубедительным.

В работах ученых рассматриваемого направления полной ясности по вопросу о партиях нет. Если почти все они согласны в том, что педиэи были крупными землевладельцами, мечтавшими о возвращении старинных порядков, то в отношении других группировок мнения расходятся. Белох полагает, например, что Алкмеониды встали во главе недовольных народных масс, интересы которых были противоположны интересам педиэев, но что исход этой борьбы определил Писистрат, которого поддерживали диакрии, хотя, прибавляет автор, еще большее значение имели его военные успехи^[10].

Бузольт^[11] говорит о противоположности уже не классов, но сословии (Stände), притом с неоднократной оговоркой, что речь идет о «ядре» партий (der Kern der Parteien). Такое «ядро» образовывали люди, которые жили в каждой из трех областей, но отсюда вовсе еще не следует, что к каждой партии принадлежали только эти люди: сословные противоречия, по мнению Бузольта, переплетались с локальными. В состав партии паралиев, например, входили моряки и торговцы, но не только они, а также и крестьяне^[12].

Однако каковы бы ни были отдельные расхождения в суждениях представителей модернизаторской школы по интересующему нас вопросу, у всех них имеются некоторые сходные черты, связанные с их общими историческими взглядами. Характеристики партий определяются воззрениями этих историков на развитие в Греции в VI в… торговли и «индустрии», на роль городских элементов в противоположность сельским, на возрастающее политическое значение «класса промышленников», «демиургов» (Белох). Для всех рассматриваемых работ характерно отождествление (пусть с некоторыми оговорками) трех партий и классов (или сословий). Ни в одной из них мы не находим достаточного учета особенностей источников по данному вопросу^[13]. С одной стороны, эти ученые идут по следам Аристотеля и Плутарха, которые рассматривали партии преимущественно как группировки, стоявшие за старые порядки, за радикальные перемены и, наконец, за умеренный строй. С другой — они подменяют политические и социальные грани, намеченные древними авторами, такими, которые характеризуют отношения полого времени. Все они также оперируют готовым понятием «партия», не давая, анализа его содержания.

Наконец, хотя все эти исследователи отмечают огромную роль вождей из знатных родов, они мало освещают вопрос о связи последних с партиями (обычно указывается лишь, что эти вожди владели имениями в соответствующей области)^[14].

Помимо трудов общего характера, о которых говорилось выше, с конца 80-х годов появляется ряд работ, специально посвященных вопросу о борьбе партий в Греции VI в. до н. э. Из этих работ мы остановимся лишь на одной, пожалуй, наиболее значительной: небольшой книге Ф. Кауэра «Партии и политики в Мегаре и Афинах»^[15]. Кауэр в общем близок к представителям рассматриваемого направления, хотя в его взглядах много оригинального. Он рассматривает партии на фоне необыкновенно ожесточенной классовой борьбы, волновавшей, по его словам, народ в самой глубине его существа и разделившей его на эти враждебные группировки. Партии были преисполнены друг к другу ненависти, пронизывавшей всю мысль и деятельность людей этого времени. Их борьба была порождена экономическими факторами: открытием новых источников получения драгоценных металлов (золота и серебра), оказавшим действие, подобное открытию Америки в XV–XVI вв. н. э., развитием денежного хозяйства, ростом класса сельскохозяйственных наемных рабочих (указ. соч., стр. 77) и т. д.

Для понимания борьбы партий в Аттике, по мнению Кауэра, и необходимо исходить по из филологического объяснения их названий, но из данных источников о политических и экономических противоречиях, возникших в результате введения солоновского устройства. Автор считает (в противоположность обычному взгляду), что всего яснее в традиции выступает классовый характер партии диакриев: это была партия сельскохозяйственных наемных рабочих, в состав которых входили многие прежние землевладельцы, вынужденные продать свою землю и поступить на работу к крупным землевладельцам. Кауэр возражает против обычного толкования характера двух других партии. Педиэи, как он думает, не только знать, но и в значительной мере зажиточные крестьяне. Паралии — не умеренная либеральная партия на манер «буржуазии при Луи Филиппе» и не ремесленное и торговое население преимущественно. Земля Паралии обрабатывалась главным образом более бедными, оказавшимися в долгу крестьянами. Так ему рисуется борьба партии: богатые крестьяне и ремесленники долины (педиэи), сельскохозяйственные наемные рабочие (диакрии) и бедные крестьяне-должники (паралии).

Кауэр возражает одному из своих предшественников, Ландверу^[16], справедливо упрекая его в перенесении современных политико-экономических понятий на древность (указ. соч., стр. 46). Но в сущности такое же возражение можно сделать и ему самому, как это видно из краткого изложения его взглядов, данного выше. Но дело не только в этом. Кауэр очень живо рисует общую обстановку и настроение умов в мятущихся Мегаре и Афинах, но данные источников, на значение которых он так настойчиво указывает, вовсе не подтверждают его выводов относительно состава и характера партий. Его главный тезис о классовой сущности партии диакриев ничем не подкреплен, кроме некоторых общих соображений и выражения Плутарха (Sol., 29: ό θητικός όχλος), которое Кауэр толкует в пользу своего мнения, тогда как другие (см., например, ниже о взглядах Корнелиуса) усматривают в этом выражении нечто иное — свидетельство о роли городского плебса. Три партии совпадают с тремя классами, боровшимися за архонтат, хотя для подтверждения этого автору приходится своеобразно толковать значение соответствующих терминов — эвпатриды, демиурги, апойки (так читался последний термин в берлинских папирусах, пока еще не была открыта рукопись «Афинской политии»). Ни критики источников, ни решения вопроса о трех областях у Кауэра мы не находим. Его изложение интересно, но самое построение обосновано лишь некоторыми общими соображениями, отнюдь не бесспорными, а потому и не представляется достаточно убедительным.

* * *

Реакция по отношению к. общераспространенным в то время модернизаторским взглядам на историю древней Греции нашла особенно яркое выражение в работах Хазебрёка^[17]. В этих работах можно проследить, как влияния воззрений К. Бюхера и М. Вебера сочетается с воздействием сложной обстановки века империализма и как историк, ставивший своей задачей прочитать только то, что есть в источниках, и много сделавший для опровержения поверхностных аналогий и поспешных обобщений в области социально-экономической истории, сам оказывается в плену субъективной концепции, увлекаемый стремлением противопоставить сложной системе хозяйства нового времени примитивные отношения в древности, современным попыткам установления мирных международных связей — «обнаженный империализм»^[18] античной Греции.

Взгляд Хазебрёка на политические группировки в Аттике VI в. до н. э. неразрывно связан с его общей концепцией развития греческого общества. Первый этап классовой борьбы, по его мнению, привел к установлению государственного строя, социальной основой которого было среднее землевладение, крестьянство (Hoplitenverfassung)^[19].

Второй этап в развитии греческой демократии — выступление малоимущих и неимущих и смена «гоплитского устройства» демократией. На место прежних противоречий между знатными и незнатными выступают новые — между знатью, крестьянами и фетами [в войске им соответствуют всадники (и пентакосиомедимны), зевгиты и феты]. Вместо двух общественных классов существуют уже три, происходит процесс развития нового общества, который ясно рисует аттическая хроника, дошедшая до нас в изложении Аристотеля. Три партии в Аттике и есть три борющихся класса: знатные роды, крестьянство, феты.

Диакрии — масса неимущих крестьян, сельскохозяйственных рабочих и других пролетариев — составляют опору Писистрата, вождя фетов. Экономическая политика тирана — в первую очередь политика в интересах мелких крестьян и пролетариев (eine kleintäuerliche, Proletarierpolitik)^[20]. Паралии представляют собою крестьяне о, но отнюдь не «промышленный средний слой».

Концепция Хазебрёка отличается подкупал щей на первый взгляд простотой и последовательностью. Его возражения против преувеличенного представления о развитии, а главное, о влиянии торговли на политику во многом нельзя не признать верными. Однако и в данном случае мы должны проследить, на чем основывается это стройное здание. Прежде всего, бросается в глаза отсутствие критики источников. Приступая к определению социальной сущности трех группировок, Хазебрёк пишет: «Согласно всему, что мы знаем, несомненно», что люди, занимавшие плодородную долину, береговую полосу и бесплодную горную область, были тем-то и тем-то^[21].

Но эта совокупность «всего, что мы знаем», и представляет собой пестрый комплекс известий разного происхождения и различной степени достоверности. О том, например, что к «горцам» принадлежит «масса фетов», рассказывает версия, сохранившаяся у Плутарха (Sol., 29), замечает автор, ни на минуту не останавливаясь, однако, на вопросе о степени исторической достоверности этой версии. Притом все построение Хазебрека лишено прочности без более точного определения границ указанных областей. Трудно думать, чтобы местное деление так совпадало с делением классовым, так же как едва ли можно без оговорок поставить злак равенства между фетами и демиургами. Ведь последний термин вовсе не обязательно обозначает (например уже у Гомера) неимущего или батрака, как думает Хазебрёк^[22]. Мы уже не говорим о незакономерном употреблении термина «пролетарский» в применении к диакриям или к политике Писистрата.

Вдумываясь в концепцию Хазебрёка, мы наталкиваемся на новые затруднения и сомнения. Тот факт, что вождями масс выступают члены знатных родов, истолковывается как выражение «разброда среди знати». Этот разброд, по мнению автора, и приводит к установлению тирании. Но без попытки выяснить характер связи между вождем и массой населения, а тем самым определить, хотя бы в самой общей форме, время, когда могли возникнуть эти связи, мы не можем прийти к каким-либо определенным выводам. Ведь раздоры между знатными родами бывали и в других государствах, но они не обязательно приводили к тому, что мы наблюдаем в Аттике.

Остается непонятным в изложении автора и конечный результат тирании: политическое примирение противников, так что в конце концов «как знать, так и масса демоса были за Писистрата» (со ссылкой на Αθ. π., 16,9)^[23]. Наконец, трудно думать, чтобы торговое развитие Аттики в VI в., когда она начинает успешно соперничать с Коринфом в вывозе керамических изделий^[24], прошло совершенно бесследно в политической области, чтобы занятие Писистратом опорных пунктов на периферии Эгейского бассейна не имело никакого отношения к торговле.

В целом, таким образом, многие соображения Хазебрёка имеют большое значение для критики господствовавших ранее взглядов. Заслуживает полного внимания и его метод рассмотрения политической борьбы в Аттике на широком историческом фоне, который он дает в предшествующих частях книги. Но все же нельзя не прийти к заключению, что, критикуя взгляды историков начала XX в., автор в сущности остается во многом верным их приемам, не давая тщательного анализа источников по вопросу о партиях, смело предполагая, что три партии совпадают с тремя классами, не объясняя достаточно убедительно последующего их исчезновения.

Мы считали нужным разобрать более подробно положения Хазебрёка, поскольку он выступил с новыми аргументами (по сравнению с Бюхером) против модернизации античной экономики и поскольку его работы отмечают известный этап в развитии новейшей историографии по истории древней Греции.

* * *

Взгляды на сущность трех партий, высказанные за последние 30–40 лет в зарубежной литературе, отличаются большим разнообразием. Сейчас уже невозможно говорить о какой-то общей или господствующей точке зрения, Отнюдь не пытаясь охватить всю литературу по этому вопросу, мы наметим лишь основные расхождения в понимании политических группировок и способ аргументации, который мы встречаем у сторонников различных, нередко прямо противоположных воззрений.

Часть исследователей продолжает придерживаться той характеристики партий, которую мы находим в трудах ученых модернизаторского направления (см. выше). Таков, например, взгляд Я. К. Кордата в его большой работе «История древней Эллады»^[25]. К Паралии, как он думает, принадлежали купцы, моряки, рыбаки и промышленники, т. е. «средние слои населения» (указ. соч., стр. 391). Паралии — партия компромисса, реформ, но не радикального характера. Диакрии требовали раздела земли и предоставления денежных пособий беднякам и т. д. Селтман, книга которого^[26] основана главным образом на нумизматическом материале, полагает не без основания, что первоначально существовали лишь две партии — педиэев и паралиев. Писистрат, по его мнению, также выступал сначала в рядах паралиев. Одяако понимание Селтманом сущности партий не отличается от только что приведенного. Педиэи— землевладельцы, собственники оливковых садов, паралии — богатые торговцы. Торговля Афин получила большое развитие уже в конце VII — начале VI в. до н. э. и достигла расцвета в VI в. Этому расцвету способствовали и мероприятия Солона, и «энергичная» торговая политика Писистрата. Впрочем, Селтман утверждает, что партии включали представителей всех классов населения (указ. соч., стр. 23), и это утверждение находится в некотором противоречии с тем его определением партий, которое уже было приведено^[27].

На иной, можно сказать, противоположной точке зрения стоят исследователи, проводящие резкую грань между характером политической борьбы в древней Аттике и в современности. Э. Кирстен^[28] и Т. Леншау, автор статьи в словаре Pauly-Wissowa^[29], проводят ту мысль, что в действительности дело шло не о политических партиях в нашем смысле, но о выступлениях «сторонников князей» (um Gefolgschaften fürstlicher Herkunft)^[30], о движении сельской знати. В известной мере эти ученые возвращаются к взглядам Грота и Курциуса. Центром ремесла был город Афины. Группировки включали сельское население и носили социально-экономический характер; природные условия определяли и особенности землевладения. Педиэи — Кирстен делает при этом существенную оговорку относительно понимания термина — это обитатели больших долин (die Bewohner der großen Ebenen, also der Pedia), а не одной лишь долины (Pedion) в окрестностях Афин. Паралии — жители Южной Аттики, где худшая, каменистая почва и расчленение страны на впадины и мульды допускали лишь среднее землевладение. Наконец, в бесплодной Диакрии существовало лишь мелкое землевладение. Однако остается невыясненным, из кого состояла эта «свита» знатных господ: были ли люди, входившие в ее состав, гражданами? Что побуждало их следовать за вождями? Были ли они теми бедняками, которые получили свободу от кабалы после сисахфии? Кирстен почти не касается характера связи между вождем, представителем знати, и местным населением, тогда как при его понимании партий этот вопрос должен был бы иметь особенное значение. Знатных родов было много, группировок же (а следовательно, и вождей) только три. Указание на то, что в северной части Паралии находились имения Алкмеонидов, а в Марафоне и Брауроне — владения Писистрата, конечно, представляет большой интерес но ничего еще не решает, так как, вероятно, в Паралии были имения и других знатных родов.

Очень важна оговорка Кирстена относительно долины Марафона. Так как позднее Писистрат и его сыновья рассчитывали на приверженцев из Марафона, то, следовательно, замечает Кирстен, тогда эта мало еще использованная и болотистая равнина принадлежала не к Паралии или Педиэе, но к Диакрии, Но если это так, то как быть с определением Педиэи (см. выше — «…обитатели больших долин»)? Во-первых, вообще о «больших» до-литах по отношению к Аттике приходится говорить очень условно; во-вторых, из четырех известных там долин (долины Кефиса, Элевсина, Марафона и Месогеи) Марафон надо исключить, поскольку Кирстен считает, что в Диакрии преобладали мелкие землевладельцы. Но как бы ни решать вопрос о трех областях, проблему политической борьбы можно выяснить, лишь попытавшись представить себе социальный строй ранней Аттики и направление его развития. Главный недостаток объяснения Кирстена и заключается, по нашему мнению, в том, что оно дано в отрыве от общего хода социально-экономического развития Аттики. Для читателя остается неясным, каковы были отношения населения города и хоры.

Решительно отходит, на первый взгляд, от обычного понимания партий Ф. Корнелиус^[31]. Он считает неверной ту точку зрения, согласно которой паралии были моряки, торговцы, промышленники и т. д., и утверждает, что именно паралии представляли собой аттическое крестьянство — сельский плебс. Под этим углом зрения он рассматривает известие о браке Мегакла, женившегося на дочери Клисфена, тирана Сикиона, и совершившего якобы мезальянс, но несомненно укрепившего этим браком свою принадлежность к плебейским группам (указ. соч., стр. 14). К этой же партии (паралиев), по мнению Корнелиуса, принадлежали и Филаиды, породнившиеся с Кипселидами. Педиэев Корнелиус рассматривает, согласно Аристотелю, как партию, стремившуюся к олигархии, и сравнивает их название с названием крупных землевладельцев из истории Германии (Ostelbier). Корнелиус энергично возражает против обычного толкования термина «паралии», которое в источниках не имеет никакой опоры (стр. 15). Одна ко он и сам признает, что данные традиции относительно этого термина (Фукидид, схолии к Аристофану, лексикографы и пр.) еще не дают полного подтверждения его собственному пониманию паралиев как крестьян. Такое подтверждение Корнелиус находит в определении диакриев как партии городской, городского пролетариата (о θητικός όχλος), представителей движимого капитала, метэков — партии крайних демократов^[32]. Политика Писистрата и преследовала интересы этого городского населения. Поэтому, заключает он крестьянство надо искать в какой-то другой группировке, а не в диакриях, и так как педиэи исключаются, то остаются лишь одни паралии.

У Корнелиуса имеется ряд верных наблюдении, но субъективизм его метода несомненен. И он, как и сторонники того взгляда, против которого он возражает, отождествляет областные группировки с классами (ср., например, его вывод, что эвпатриды, демиурги и агройки, разделившие между собою власть после Дамасия, совпадают с тремя областными группировками, — стр. 17). К основному выведу (паралии — крестьяне) автор приходит главным образом путем метода исключения: педиэи — крупные землевладельцы, диакрии — городской плебс, следовательно, паралии — крестьянство. Но обе предпосылки этого вывода, а именно 1) что партии совпадают с классами и 2) что диакрии — городской плебс, Корнелиусом не доказаны. Указания на роль горожан (άστοί) в возвышении Писистрата правильны, но его вывод, что перед нами «городской пролетариат», метэки и т. д., является домыслом.

В обращении с источниками наблюдается известный произвол. Исходным пунктом и для Корнелиуса служит характеристика партий у Аристотеля: он ее принимает без дальнейшей критики [ср., например, его умозаключение (стр. 15): если паралии — сторонники умеренного строя (Αθ. π., 13,14), т. е. идеалов Солона, то, следовательно, их надо рассматривать как крестьянскую группу]. Но во фразе, которая не подтверждает его взгляда (Аθ. π., 13,5: siyov δ’ε άστοί. и т. д.), он усматривает лишь умозаключение Аристотеля и ничего больше (стр. 17). О социальной основе тирании, а следовательно, и о борьбе политических группировок, оригинальные, но малоубедительные взгляды высказал П. Юр^[33].

Лишь немногие специалисты разделяют его позицию.

Исходным пунктом Юра служит идея о том, что век ранней тирании— это век необыкновенного торгового развития, что тираны — лидеры торгового класса, класса «новых богачей», что предпосылкой их политического возвышения было их богатство, их предшествующая тирании торговая деятельность.

Более конкретные сведения имеются о тирании на Самосе и в Афинах. Власть Поликрата была, по мнению Юра, прямым следствием его связей с важнейшими отраслями самосской промышленности, в частности с производством шерстяных тканей. В Аттике рано и быстро развивается керамическое производство, но все же она остается еще отчасти аграрной страной, а поэтому тирания возникает здесь сравнительно поздно. Писистрат был крупным коммерсантом и финансистом еще до захвата власти, он также разрабатывал рудники Лавриона. Опорой его власти были диакрии.

Юр считает, что обычное представление о делении Аттики на три области имеет лишь самую слабую опору в источниках. Диакрии — вовсе не редкое население горной области Северной Аттики, но «горняки», разрабатывавшие в пользу Писистрата рудники Лавриона (Bergleute). В этих рудниках в VII–VI вв. до н. э. работали свободные. Юр соглашается с мыслью, высказанной еще Кауэром, что это были наемные рабочие (Lohnarbeiter, θηηκός οχλς Плутарха). Он останавливается на известии об операциях Гиппия с монетой^[34] и приходит к выводу, что перед нами не изолированный случай спекуляции, но часть широкой торговой политики. В заключение автор приводит некоторые ссылки на стихотворения Феогнида и Солона с целью показать, что все предостережения первого направлены против богатства и что второй также боялся богатства тех, кто мог бы стать тираном.

Сторонником теории Юра является Томсон^[35]. Владение рудниками, конечно, имело большое значение для возвышения Писистрата (см. ниже, стр. 170), но это не значит, что партия последнего состояла из рабочих, занятых в этих рудниках. Ссылка Томсона на известный анекдот о встрече тирана с земледельцем на Гиметте (Αθ. π., 16,6) для подтверждения положения о «диакриях-горняках» непредставляется убедительной: ведь в «Афинской по литии» речь идет о земледельце, а не о рабочем в руднике.

Против теории Юра в свое время выступил у нас М. М. Хвостов (см. ниже, стр. 34 сл.), а позднее С. Кэсн, котором Юр в свою очередь возражал^[36]. Мы не будем входить в подробности этой полемики, но приведем лишь со своей стороны некоторые соображения, говорящие против теории Юра.

Эта теория в значительной мере связана с пониманием ее автором диакриев как рабочих Лавриона. Но такое понимание, если даже оставить в стороне детальные замечания Кэсна филологического, географического и исторического характера, неприемлемо уже потому, что Юр исходит из позднейшего понятия Паралии как всей прибрежной полосы, не учитывая, что это понятие могло не оставаться неизменным. Столь же субъективным и общим оказывается и понятие Диакрии как горной страны, отождествляемой Юром с югом Аттики. Непонятно также соотношение партий: педиэи — землевладельцы долины, а паралии (согласно Юру) — торговцы побережья. Но Писистрат также, по его мнению, вождь торговых кругов. Согласовать все это довольно затруднительно.

Солон ничего не говорит о рабочих в рудниках. Известие о том, что религиозное празднество на Делосе представляло «торговое предприятие» (Έμπορικον πράγμα), взято у Страбона. Но Страбон в данном месте (Str., X, 5, 4) пишет о позднем времени: о разрушении Коринфа, росте торговли Делоса в связи с правом беспошлинности и т. д. Έμπορικον πράγμα этого времени совсем не то, чем оно было при Поликрате. Объяснение войны Поликрата со Спартой торговым соперничеством Самоса и Коринфа представляется неправдоподобной модернизацией, так же как и объяснение неудачи заговора Килона тем, что он не мог быть лидером «господствующей организованной торговой активности»^[37]. Если к этому прибавить, что и сам автор вынужден вносить существенные оговорки в свои утверждения^[38], то сможем прийти к заключению, что теория Юра имеет главным образом интерес как историографическое явление, а не потому, что она внесла что-либо существенное в понимание реальных отношений ранней Греции.

Из новейших работ о партиях нельзя не остановиться на статье А. Френча «Партия Писистрата»^[39], в известной мере сочетающей некоторые ранее высказанные взгляды, но оригинальной по постановке вопроса и способу аргументации^[40]. Автор исходит из факта «революционной ситуации», которая и привела к захвату власти Писистратом, и стремится объяснить, каким образом эта ситуация могла возникнуть, т. е. каковы были социальноэкономические причины, вызвавшие ее. Френч указывает на противоречие между территориальным и социальноэкономическим характером партий. Он считает неверным известие в «Афинской политии» (13,5) о том, что каждая партия получила свое название от местности, в которой ее сторонники обрабатывали землю, хотя Френч и думает, что первоначальной группировкой была территориальная.

Для понимания этих группировок, по ею мнению, необходимо представить себе распределение в Аттике VI в. населения. Это распределение было очень неравномерно: 75 % всего населения жило на одной пятой территории всей страны — в долине. Жители побережья и особенно горных местностей не могли прокормиться без ввоза хлеба из долины. Могла ли Диакрия, если это была северовосточная часть Аттики, где население было самым немногочисленным и самым бедным, составлять партию, которая трижды одержала победу? Френч разбирает далее вопрос о четырех возможных значениях названия Диакрия и, отвергая предположение Юра, приходит к выводу, что Диакрия — это часть Восточной Аттики, за исключением ее южного треугольника, т. е. долина Месогеи, долина Марафона и прибрежные возвышенности Восточной Аттики. Там, в Брауроне, было местообитание Писистрата; там же неподалеку жили и Филаиды, соперничавшие с Писистратом в качестве руководителей населения этой местности. Писистрат являлся вождем местных джентри и крестьянства, хотя и свободного, но фактически зависевшего от магната, жившего по соседству.

Однако через статью Френча проходит и другая идея: Писистрат имел приверженцев в городе, наиболее плотно населенном центре Аттики, т. е. там, где и решались основные вопросы политической жизни. Опорой Писистрата в Афинах был «городской пролетариат». Ответ на поставленный в начале статьи вопрос о возникновении революционной ситуации Френч находит в наблюдениях над изменением торговых путей и упадком прежних центров обмена, начавшимися около 560 г. до н. э. Селтман в свое время выяснил, что в VI в. главной гаванью Аттики были Прасии на восточном побережье: через нее шел торговый обмен с островами и Малой Азией, из нее направлялась торжественная процессия на Делос. Френч и полагает, что присоединение острова Саламина изменило положение: теперь главный поток товаров проходил через Фалерон, перед Афинами открылась возможность сбыта товаров как в восточном, так и в западном направлении. Ремесло быстро развивалось (особенно керамическое). Вещественные памятники свидетельствуют о постепенном вытеснении во многих областях коринфской керамики аттической. В связи с изменением торговых путей порт на восточном берегу Аттики — Прасии — приходит в упадок одновременно с упадком Халкиды и Эретрии на Эвбее. Ввиду недостатка продуктов питания (хлеба) происходит отлив населения с востока в Афины, увеличиваются капиталовложение в серебряные рудники и их эксплуатация, возникает революционная ситуация. Опираясь на разоренные слои населения, на «городской пролетариат», Писистрат приходит к власти.

Таково объяснение Френча, ставящее состав партии диакриев в связь с особенностями социально-экономического развития. Аттики VI в. до н. э. По выводам оно до некоторой степени сходно с результатами, полученными Корнелиусом, но исходные пункты и способ доказательств у Френча совершенно иные. Автор правильно подметил существующее противоречие между представлениями о локальном характере партий и их социальном составе и пытался согласовать и объяснить эти представления. Он обратил также большое внимание на наблюдение Селтмана относительно значения Прасий в VI в. и сделал это наблюдение одним из опорных пунктов своего построения. Френч до известной степени комбинирует мысль о борьбе «свиты» магнатов и идею классового состава трех партий.

Однако все же с его заключениями согласиться трудно. Он ограничился анализом лишь одной Диакрии, тогда как эта партия возникла позднее (Her., I, 59): сначала, если следовать Геродоту, вели борьбу педиэи и паралии, о которых Френч не пишет почти ничего. Между тем без определения смысла названий областей, с которыми в традиции связаны группировки, едва ли можно получить прочную основу для дальнейших выводов. Френч лишь мимоходом замечает, что при Клисфене могло измениться значение такого термина, как Диакрия, но этим и ограничивается. В дальнейшем изложении он, наоборот, как и многие его предшественники, отождествляет три области при Писистрате с делением, введенным Клисфеном^[41]. Объяснение Френча отличается логичностью. Он обнаруживает в древней Аттике соответствие тому, что мы наблюдаем в истории нового времени, но именно это-то соответствие заставляет осторожно отнестись к нему: отношения в ранней Аттике были гораздо более примитивны и более своеобразны, и это обстоятельство препятствует, как нам кажется, объяснять возникновение партии диакриев лишь действием экономических факторов (экономический упадок, отлив населения, «капиталовложение» в серебряные рудники и т. д.). В условиях того времени политический фактор не мог не играть значительной роли, а этой роли автор почти не учитывает. Наконец, приходится еще раз повторить, что без предварительной критики источников нам всегда будет грозить опасность принять позднейшие домыслы за действительность. Френч же вовсе не останавливается на этой стороне вопроса.

Таким образом, него в общем очень содержательную статью нельзя признать решением проблемы партий или хотя бы одной из них.

Полную противоположность объяснению борьбы партий экономическими факторами, какое мы видели у Френча, представляет интересная статья Р. Сили «Регионализм в архаических Афинах»^[42]. По мнению автора, в истории политической борьбы в архаических Афинах ничего нельзя объяснить классовыми интересами и классовой борьбой — желанным ключом является понятие регионализма, т. е. борьба местных интересов. Регионализм — доминирующая черта истории этого времени. Автор начинает свое изложение с довольно рискованного положения: природа политических партий и партийной борьбы в классических Афинах, утверждает он, ясна. Эта борьба, по его мнению, сводится к напряженному соперничеству политических лидеров — богатых землевладельцев, каждого из которых поддерживает группа его приверженцев (стр. 155, 163 сл.). Партии были не протагонистами противоположных экономических интересов, но небольшими группами, связанными с вождем крепкими личными узами. Сили и ставит перед собой задачу определить специфические черты политической ситуации в VI в., в общем, как он думает, все же сходной по характеру политической борьбы с положением в V–IV вв. до н. э.

Но прежде чем излагать его идеи по этому вопросу, мы не можем не отметить скептического отношения Сили к традиции. По мнению ученого, в истории VI в. перед нами повсюду загадки. Законов Драконта не было, за исключением законов об убийстве (стр. 157). Да и существование самого Драконта сомнительно: может быть, это были «законы змеи», о которых сообщает Геродот (VIII, 41, 2–3). Класса эвпатридов также не было в VI в. Лишь в конце V в. «снобистские круги» Аттики (включая Каллия) выдвинули претензии относительно наследственных социальных различий и назвали своих членов эвпатридами (стр. 180).

О Солоне мы знаем также очень мало. Его имя нельзя объяснить из греческого языка. Нам неизвестно также, с какой местностью Аттики он был связан, какие политические события привели к его законодательной деятельности, от кого он получил полномочия. Хронология событий не установлена. К Солону позднее относили все афинское законодательство до 403 г., а большая часть его законов является продуктом умозрений и домыслов авторов IV в. до н. э., как, например, закон о вывозе оливкового масла или реформа драхмы. Учреждение Соло-ном Совета 400 также представляет собою позднейшую выдумку (стр. 160).

Наконец, и деление на четыре имущественных класса существовало еще до Солона. Сведения Аристотеля и Плутарха о том, что три партии стремились к трем различного типа конституциям, бездоказательны, так же как и гипотезы историков нового времени относительно различных политических и экономических интересов, лежавших в основе борьбы партий, поскольку эти гипотезы покоятся лишь на сомнительных, домыслах о деятельности Солона.

За отправной пункт исследования надо взять не Солон на, а «регионализм». Существовали три партии, получившие названия по тем районам, где их члены обрабатывали землю. Паралии и педиэи жили в долине, расположенной недалеко от Афин, как об этом, по мнению Сили, свидетельствует местонахождение имений Алкмеонидов по соседству с городом. Υπεράκριοι (более правильное название, чем διάκριοι) были «люди по ту сторону ‘ возвышенностей». Их вождем был Писистрат, родина которого — Браурон.

Процесс объединения Аттики происходил в течение веков, но локальные особенности сохранялись и в V–IV вв. до н. э. Объединение Элевсина с Афинами произошло, вероятно, незадолго до выступления Килона.

В Афинах, и в частности в Ареопаге, являвшемся главным органом управления, вожди населения, жившего неподалеку, имели преимущество перед теми, кто жил в двух других долинах. Сили полагает, что в элегиях Солона и Феогнида можно найти «эхо регионализма»^[43]. При Клисфене произошли изменения. Главным из них было то, что теперь в каждую из десяти фил входило население, жившее около города. Целью реформы Клисфена было обеспечить преобладание своей группировки — городской аристократии и лиц, вновь принятых в состав гражданства. Эта цель была достигнута.

В статье Сили имеется ряд ценных мыслей, как, например, замечание, что для историков XIX–XX вв. Солон являлся отправным пунктом при изучении вопроса о партиях (стр. 162), критические соображения относительно «спекуляций» IV в. и о мотивах борьбы за архонтат (по мнению автора, за то, чтобы попасть в Ареопаг, — стр. 167). Убедительны неприятие им чисто «экономических» объяснений, а также подробная критика построения Френча (стр. 164 сл.).

Однако и объяснения самого Сили никак не могут удовлетворить читателя: регионализм сам по себе не является тем ключом, с помощью которого можно было бы открыть и понять существо борьбы политических группировок VI в. до н. э. Самое определение партии представляется малосодержательным и ничего не может объяснить и в партийной борьбе V–IV вв., природа которой кажется автору достаточно ясной. Личное или локальное соперничество могло играть известную роль в этой борьбе, но сводить целиком к этому моменту сложную историю политического развития Афин невозможно. Сили не без основания настаивает на значении процесса постепенного объединения Аттики, но если это так, если мы хотим понять, как в последующее время сказались результаты объединения, тогда надо было бы на основании всех доступных нам источников проследить его, а при этом нельзя было бы обойтись без изучения истории культов.

Очень неясным остается вопрос о паралиях. Автор расходится с античной традицией относительно понимания этого термина, но не останавливается на этом противоречии. Во всем своем построении он исходит из того факта, что Алкмеониды V в. происходили из пригородных демов, и совершенно обходит известие о владениях Алкмеонидов около Пэании в VI в.^[44] Сили пишет о крепких личных связях между вождями и их сторонниками, но высказывает лишь смутные догадки относительно природы этих связей, вспоминая о щедрости Кимона по отношению к его демотам или указывая, что в Аттике и после Солона существовала аренда земли (стр. 164).

Параллель с V веком в отношении борьбы партий (Никий и Алкивиад против Гипербола — Мегакл и Ликург против Писистрата) неудачна, так как политическая ситуация изменилась к тому времени, так же как изменились и самые группировки. В общем же автор рассматривает свою задачу в отрыве от общей истории политического развития Аттики, не учитывает, что в VI в. до н. э. оформлялось Афинское государство и что период борьбы партий и тирании Писистрата был в этом отношении чрезвычайно важен. Изменения, которые внесла реформа Клисфена, лишь затронуты в изложении Сили, а его доказательство, что Клисфен действовал в интересах городской аристократии, неубедительно: он видит это доказательство в том, что в течение V в. (до Пелопоннесской войны) все стратеги выходили из городских триттий. Но это могло быть связано с общим фактом — с той ролью, которую в VI–V вв. продолжали играть знатные роды, в давние времена переселившиеся в город.

В статье хорошо выявлено значение исторических умозрений IV в. для истории традиции с VI в. Автор прав, отдавая предпочтение Геродоту перед другими авторами, но он не разбирает его известий (так же как и сообщений Аристотеля и Плутарха) о борьбе партий. Эхо регионализма в стихотворениях Солона и Феогнида он мог, нам кажется, обнаружить лишь потому, что слишком увлечен идеей регионализма: у Солона δήμου ηγεμόνες не противопоставляются άστοι (fr. 3,5–7), а у Феогнида речь идет о том, что άστοί еще здравомыслящи, но их вожди готовы впасть в разнузданность. К регионализму эти строки не имеют отношения, а термин δημος едва ли у Солона в этом месте имеет то значение («территория»), которое ему придает Сили.

Статьи Френча и Сили представляют собою выражение двух противоположных точек зрения, двух методов объяснения. И в той и другой имеются моменты, знаменующие отход от традиционной точки зрения в вопросе о партиях VI в., но в то же время обе работы несомненно свидетельствуют, что ни объяснение с помощью только социально-экономических факторов, ни увлечение идеей регионализма как такового, без попытки осознать содержание и ход процесса социального и политического развития, не могут явиться желанным решением трудной проблемы партий.

* * *

В работах русских ученых начала XX в. мы встречаемся со взглядом на политические группировки в Аттике VI в. до н. э., сходным с тем, который развивался в трудах Э. Мейера и других. Этот взгляд тесно связан с господствовавшей тогда общей концепцией социальноэкономического развития древней Греции.

В. П. Бузескул касается вопроса о партиях как в своем исследовании «Афинской политии» (1895 г.) (см. ниже), так и в «Истории Афинской демократии» (1909 г.)^[45]. И в этих трудах сказываются общепризнанные достоинства работ Бузескула — превосходное знание источников и литературы, осторожность в суждениях, полнота изложения — и в то же время присущий автору эклектизм, недостаток оригинальности мысли, острого критического отношения к источникам и литературе. На немногих страницах «Истории Афинской демократии» (стр. 67 сл.) собрано, как кажется, и все, что дают источники по данному вопросу, и все, что можно было взять для характеристики партий из литературы нового времени. Говоря о причинах недовольства после реформ Солона (стр. 68), автор почти буквально повторяет сказанное Аристотелем (АО. Jt., 13,3 и 13,5), но без всяких критических замечаний. Самая же характеристика партий составлена из того, что писал Аристотель, и из толкований современных ученых. Раскрыв, например, кто такие были диакрии, автор делает к своему определению буквальное добавление из «Афинской политии»: к диакриям примкнули также те, кто вследствие сисахфии лишился возможности получить долги и обеднел, и нечистокровные афиняне и т. д.

Вскоре, однако, три областные партии исчезают, и Клисфен уже является вождем партии, решительно ставшей на сторону демоса. В целом перед нами, так сказать, opinio communis, характеризующая взгляды большинства ученых начала XX в. на партии, но не являющаяся плодом строгого критического отбора данных источников или оригинальной концепции развития афинского общества.

P. Ю. Виппер^[46] сравнительно немного говорит об областных группировках в Аттике. Его главные усилия направлены на критику традиции по истории афинского государственного строя, и он во многих случаях очень убедительно показал ее слабые стороны, влияние позднейших отношений на представления древних авторов о положении перед реформами Солона и позднее. Ставя вопрос о соответствии областных групп делению по занятиям и социальному положению, Виппер дает на него утвердительный ответ: «горцы» — по большей части крестьяне (αγροίκοι)^[47]. Однако утверждение о характере областных групп мало согласуется с общим положением относительно многочисленного сильного крестьянства, представлявшего, по мнению автора, «сравнительно зажиточный, преуспевающий класс»^[48].

Значительное влияние на дальнейшее развитие взглядов на партии в нашей литературе оказали две статьи М. М. Хвостова^[49]. Статьи выдержаны в общем духе господствовавшей тогда школы, но в них делается интересная для того времени попытка определить социальную опору афинской тирании. Хвостов пишет, что «рост торговли и промышленности создал новую буржуазию, из среды которой вышла влиятельная партия: паралия»^[50]. Но и внутри афинской знати намечается расслоение, обусловленное различными материальными интересами аристократических родов: одни из них (Алкмеониды, Филаиды, род Клиния) представляют собою уже своего рода «капиталистов», интересы которых лежали вне сельского хозяйства в пределах Аттики, на море, в колониальной торговле; другие — это те, имущество которых составляла земля и которые хранили исключительные классовые традиции старого времени^[51]. С первыми тиран не мог наладить прочные отношения, поскольку те также стремились к власти. Что касается землевладельческой эвпатридской группы, то она, но мнению Хвостова, в большей своей части стояла на стороне тирании.

Самая мысль автора статьи о том, что но крайней мере часть эвпатридов была как-то связана с Писистратом, справедлива, и он с полным основанием дважды указывает в этой связи и на выступление Исагора против демократического движения. Но едва ли возможно провести определенную грань между землевладельческой и торговой аристократией. Во всяком случае объяснять этим сначала соглашение, а затем расхождение Мегакла с Писистратом или Гиппия с Кимоном, как это делает Хвостов^[52], значит выходить слишком далеко за пределы данных источников. Мы ничего не знаем также об опасности «крестьянских волнений» для поместий эвпатридов. В целом в своем объяснении Хвостов, так сказать, удваивает противоположность между интересами, связанными с владением землей и владением движимым капиталом: мало того, что экономический переворот создал «смешанную буржуазию», интересы которой выражали паралии, но и внутри эвпатридской знати мы обнаруживаем те же противоречия (земли и капитала). Выводы Хвостова в рассматриваемой статье были восприняты и обобщены акад. А. И. Тюменевым в его работах по истории древней Греции.

* * *

Труды советских ученых, стремившихся рассматривать историю древней Греции с марксистской точки зрения, дали много нового для понимания этой истории, и в частности для изучения отношений в Аттике в VI в. до н. э. как переходного времени от родового строя к классовому обществу^[53].

Уже работы 30-х годов, когда имели такую силу общие абстрактные социологические схемы, показывают, как тонко и глубоко разрабатывались проблемы античной истории в нашей науке, как многое из того, что было высказано тогда, сохраняет свое значение до настоящего времени. Позднее был сделан ряд новых ценных наблюдений и в области источниковедческого анализа традиции по истории архаической Аттики (работы К. М. Колобовой, С. Я. Лурье, А. И. Доватура, Я. А. Ленцмана). Однако на понимании интересующей нас проблемы партий эти успехи советской исторической науки об античности отразились еще недостаточно.

В данной связи мы остановимся лишь на тех работах, в которых вопрос о партиях трактуется в более развернутом виде, — на работах акад. А. И. Тюменева и С. Я. Лурье.

Педион, согласно Тюменеву, — средоточие владений наиболее богатых и знатных землевладельческих родов, оплот реакции. Диакрия — область мелкого крестьянского землевладения, очаг революционного движения. Паралия, которая якобы охватывала уже в то время (перед реформами Солона) все побережье, юго-восточную часть страны и Афины (sic!), была населена по преимуществу торговыми и промышленными элементами. Это население занимало умеренную политическую позицию^[54]. При этом, однако, непонятно, почему Диакрии приписывается роль очага революционного движения: ведь скорее можно думать, что недовольство накапливалось там, где было развито крупное землевладение и где могли получить соответствующее развитие и формы долгового рабства, связанные с эксплуатацией крестьян крупными землевладельцами из знати. Автор далее утверждает, что значение реформ Клисфена заключалось в том, чтобы перенести центр тяжести всей политической жизни из сельских местностей «на город и прилегающую к ним (вероятно, к нему. — К. З.) приморскую полосу — Паралию»^[55]. Но если Паралия охватывала все побережье, то она не могла прилегать к городу.

Группировки по трем областям, по мнению Тюменева, совпадали и «с разделением населения на классы по профессиям и по экономическому положению отдельных групп его»^[56]. Чтобы разобраться в этом вопросе, нам придется выйти за узкие хронологические рамки (VI в.) и проследить, как рисуется Тюменеву развитие партий и в последующее время. Уже после попытки захвата власти Кило-ном, «по-видимому, восторжествовала городская торговая партия»^[57]. Солон был представителем интересов торговых кругов^[58]. Позиция Писистрата определялась положением того класса, к которому он принадлежал, т. е. торгово-промышленного^[59]. К этим же «классам» («городских промышленных и торговых верхов») принадлежал и Клисфен^[60]. Фемистокл также оказывается представителем радикального крыла торговой партии^[61]. Кимон — вождь реакционной землевладельческой партии^[62]. Перикл снова возглавляет торговые и ремесленные круги населения^[63] и т. д.

Нужно сказать, что от объяснений такого рода остается впечатление необыкновенного однообразия, упрощения сложного процесса политического развития афинского общества. По существу развитие демократии V в. до н. э. связывается исключительно с господством вождей торгово-промышленных кругов, которым время от времени противодействует консервативная землевладельческая партия (Кимон, Фукидид, сын Мелесия). Остается невыясненной не только специфика древнегреческих отношений, но и то, о чем упоминает сам автор. Почему сходят со сцены три партии VI в.? В чем отличие радикальной демократии от умеренной? Какова социальная природа олигархов и т. д.? В основу понимания борьбы партий положена идея о расслоении аристократии на знать торгово-промышленную и землевладельческую, но это положение, которое Хвостов доказывал (см. выше) лишь в связи с вопросом о социальной природе тирании и партиях VI в. до н. э., Тюменев распространяет на всю политическую эволюцию Афин VI–V вв. до н. э. Но абстрактная и неизменная социологическая схема никогда не может способствовать пониманию исторического развития, протекавшего притом в таких своеобразных условиях, какими были условия древней Греции.

С. Я. Лурье в своем более раннем труде «История античной общественной мысли» утверждал, что в Аттике после Солона формируются настоящие большие политические партии (стр. 100). Их основу составляли группировки внутри аристократии, по позднее в них вошли близкие по общности политических интересов народные группы (стр. 101)^[64]. В партию педиаков вливаются крупные крестьяне, в партию паралиев— купцы и ремесленники, в партию диакриев — мелкое крестьянство. Все эти утверждения приходится принимать на веру: доказательства не приводятся да и не могут быть приведены. Автор, указав, что партии получили названия «по месту жительства и нахождения недвижимости», нигде, однако, не ставит вопроса об этих «местах», не пытается как-то определить три области. Фразеология С. Я. Лурье при характеристике партий грешит модернизацией: «крайние радикалы», «разорившиеся дворяне», «купечество», «диктатура мелкого крестьянства», «аграрный социализм», «Писистрат таскал желуди (sic!) для крестьян-«кулаков»» (стр. 110 и др.).

В «Истории Греции» (1940 г.) С. Я. Лурье занял гораздо более умеренную позицию по общему вопросу о существовании партий: он справедливо полагает, что называть три группировки политическими партиями было бы неправильно (стр. 147). Но понимание существа отдельных группировок остается в общем прежним: педиэи выражали интересы реакционных землевладельцев, паралии — интересы торговой части аристократии и зажиточных городских элементов, диакрии — интересы мелкого крестьянства и городской бедноты (стр. 148). Такое понимание связывается у автора с общим представлением о том, что в результате реформ Солона и Писистрата Афины быстро превратились «из земледельческого государства в государство с развитым торговым и ремесленным классами» (стр. 144), с чем также без соответствующих оговорок согласиться нельзя.

* * *

Выводы, которые можно сделать из обзора взглядов ученых нового времени относительно сущности и характера политических группировок в Аттике VI в. до н. э., не являются особенно обнадеживающими. Ни одно из положений, выдвинутых исследователями XIX–XX вв. по этому вопросу, не представляется достаточно прочным. Изучая эти положения, мы можем нередко обнаружить в их основе суждения по аналогии, перенесение в далекую древность противоречий и вообще отношений нового времени. При этом если мы попробуем проследить свидетельства источников, которые должны были бы составлять опору для формулируемых, иногда с большой категоричностью, выводов современных исследователей, то оказывается или что таких свидетельств нет, что сообщения древних, от интерпретации которых зависит в известной мере понимание целого периода истории древней Греции, произвольно истолковываются, или что они принимаются и повторяются без достаточной критики.

Высказанные мнения отличаются, как мы видим, большим разнообразием. В наибольшей степени сходятся взгляды относительно педиэев, партии реакционно настроенных эвпатридов, крупных землевладельцев, своего рода «твердолобых» олигархов, мечтавших о возвращении досолоновских порядков или по крайней мере об удержании высшей магистратуры (архонтата) в своих руках^[65]. Что касается паралов и диакриев, то здесь нет ничего похожего на общее мнение. Паралы — то «поднимающийся» торгово-промышленный класс, ведущий «главную борьбу» со старой землевладельческой аристократией^[66], то «ренегаты-аристократы» и землевладельцы из плебеев, поддерживаемые зависимыми от них людьми и свободными фермерами^[67], то основная масса крестьянства (Корнелиус). Еще сильнее расхождения по вопросу о диакриях (см. выше).

Большая часть исследователей, несмотря на некоторые оговорки, а часто и вовсе без них, признает, что три партии соответствуют трем классам, другие возвращаются до некоторой степени к взглядам Грота и Курциуса и полагают, что перед нами вовсе не партии и не классы, но лишь свита из зависимых людей знати.

Решая вопрос о политических группировках, большая часть ученых использует данные сравнительно поздних авторов — Аристотеля и Плутарха, их яркие социальные и политические формулы и характеристики, не подвергая эти известия (именно по данному вопросу) критике, но исходя из них в своих соображениях о расстановке классовых сил в Аттике VI в. до н. э. Однако самое это представление во многом навеяно впечатлениями от изучения новейшей истории и нередко оказывается упрощенной социологической схемой. При этом недостаточно учитывается специфика древнегреческих отношений или факты истолковываются изолированно, вне связи с другими явлениями. Например, признают^[68] реальным событием вступление Писистрата в Афины с помощью Фии, наряженной богиней Афиной, т. е. исходят из предпосылки религиозного легковерия афинян, которое уже Геродоту казалось удивительным, но вопрос о возможной связи религиозных верований и культов с социальнополитическими отношениями при этом вовсе не затрагивается. Устанавливается (и очень убедительно) наличие фольклорных мотивов в сообщениях Геродота, но при этом не ставится вопрос, который всегда задавал один из героев Диккенса: «с какой целью?»

Впечатление разнобоя, которое читатель выносит из знакомства с постановкой вопроса о партиях в историографии нового времени, естественно, побуждает обратиться к источникам, и прежде всего к тем, на которые ссылаются чаще всего, которым придают наибольшее значение, — Геродоту, Аристотелю, Плутарху.

II. Главные литературные источники о борьбе политических группировок в Аттике VI в. до н. э

Обзор взглядов историков нового времени на политические группировки в Афинах после реформ Солона свидетельствует, что если на развитие этих взглядов и оказывали решающее влияние общие исторические воззрения того или иного автора, его политическая направленность и пр., то вместе с тем многое определялось и особенностями источников. В этом отношении открытие «Афинской политии» сыграло большую роль. Переходя теперь к характеристике состояния главных литературных источников, повествующих о борьбе в Аттике VI в. до н. э., мы считаем целесообразным начать ее с разбора известий автора, наиболее близко стоявшего к событиям VI в., — Геродота. Его сообщение о борьбе партий необходимо изучать в связи с общим ходом мысли автора, в связи с тем, что предшествует этому сообщению и что за ним следует.

Содержание «Истории» Геродота чрезвычайно разнообразно: мы встречаем у него то поэтические легенды, то остроумные «милетские» новеллы, то этнографические экскурсы или наукообразные описания «удивительных» обычаев и нравов различных народов, то изложение событий политической и военной истории, то, наконец (и притом в большой мере), оракулы, предзнаменования — чудесное обнаружение действия божественной силы в скоропреходящей жизни смертных, неспособных обычно постичь и предвидеть ожидающую их судьбу^[69].

Известие о положении афинского народа под властью тирана и о борьбе партий, предшествовавшей установлению этой власти, вставлено в рассказ о судьбах Лидийского царства. Это — вовсе не случайный отход от главной линии повествования, не сообщение, высказанное мимоходом, но одно из выражений общего замысла автора дать историю Креза и Кира, Камбиза и Дария в связи с отношениями Востока и Эллады, обрисовать, как складывались эти отношения до начала решающей борьбы греческих полисов с великой Персидской державой^[70]. Крез первый из варваров, «которых мы знаем», одних из эллинов покорил, чтобы они вносили дань, а других сделал своими друзьями (Her., I, G). Из 94 глав истории Лидии (вместе с общим введением) в 54 главах говорится об эллинах и их взаимоотношениях с Лидией, персами и финикиянами (о состоянии эллинских государств, их взаимоотношениях с Крезом или его предшественниками, о дельфийском оракуле и пр.)^[71].

Интересующее нас известие о политических группировках находится в одной из глав (гл. 56–70), содержащих характеристику положения в двух наиболее могущественных греческих государствах — Афинах и Спарте. Рамками этой характеристики служит рассказ о том, как Крез запрашивал дельфийскую пифию (гл. 53–55), и о том, как он не понял значения ее ответа и начал войну с персами (гл. 71). Иначе говоря, это часть «рассказа о Крезе»^[72], охватывающего главы 6–91 первой книги.

К сожалению, Хельман, посвятивший свою работу изучению этой «истории Креза», проходит, можно сказать, мимо интересующих нас глав^[73]. И это понятно, учитывая задачу, которую ставил перед собою немецкий исследователь. Мысль о невозможности для человека избежать того, что определило ему божество (мотив αδύνατον άποφυγεΐν), о призрачности планов и надежд смертного и является той идеей, которая связывает в нечто единое весь рассказ о судьбе лидийского царя^[74]. Главные части этого рассказа — эпизоды «Солон и Крез», «Адраст и Крез», «Падение Креза». Главы об Аттике и Спарте (гл. 56–70) входят в состав более обширного целого, объединяемого мотивом «надежды» (гл. 46–85), который выступает здесь 15 раз^[75]. Однако этот мотив в главах 56–70 обнаружить нельзя. Поэтому в изложении Хельмана они как бы выпадают из этого целого, и он ограничивается кратким замечанием, что между двумя соотносительными сценами (Her., I, 55 и 71) стоит известие о попытках Креза выяснить, кто же самый могущественный из эллинов^[76]. Нам кажется, что все это указывает на известную односторонность той точки зрения, с которой Хельман рассматривает труд Геродота. Он прав, возражая Якоби, указывая, что нельзя оценивать метод Геродота в свете современных понятий, и выдвигая мысль о значении религиозного начала в этом труде^[77]. Идея αδύνατον ’αποφυγειν действительно проходит через всю «Историю», отражается во многих впечатляющих эпизодах, хотя и не исчерпывает задачи, которую ставил перед собою «отец истории». Хельман прав, хотя только до некоторой степени, протестуя вместе с Регенбогеном^[78] против преувеличения значения политических интересов и политических симпатий греческого историка для возникновения его произведения. Но все же единство этого произведения обусловливается не только религиозной идеей неизбежности судьбы, определенной высшими силами, но прежде всего темой труда.

Прооймий намечает основные задачи автора: «Нижеследующие изыскания Геродот Галикарнасец представляет для того, чтобы от времени не изгладились из нашей памяти деяния людей, а также чтобы не стали безвестными великие и достойные удивления подвиги, исполненные частью греками, частью варварами, особенно же и для того, чтобы не была забыта причина, по которой возникла между ними война» (перевод Ф. Мищенко) ('Ηροδότου άλ'καρνησσέως ίστοριης άπόδεςίζ ήδε, ώς μήτε τα γενόμενα έξ άνθρώπ'ίον τώ ypôvto έςίτηλα γένηται, μήτε εργα μεγάλα τε καί θωμαστά, τα μέν 'Еλλησι τα δε βαρβάροισι άποδεχθέντα, άκλεέα γένηται, τά τε άλλα και δί5 ην αίτίην έπολέμησαν άλλήλοισι).

Считать (как это делает Ф. Фоке)^[79], что последние слова прооймия были прибавлены позднее и не имеют основного значения для формулировки темы, едва ли возможно. Ведь и во втором члене этой формулировки, где говорится о «великих и удивительных» деяниях^[80], автор счел нужным прибавить: τα μέν ‘Έλλησι, τα δέ βαρβάροισ. Разумеется, было бы слишком узко понимать тему Геродота лишь как задачу изложить причину [вернее, вину (αίτίην)] войны: эта причина станет понятна только в том случае, если представить себе развитие как мирных, так и враждебных отношений между эллинами и варварами. Перед умственным взором Геродота лежал необъятный мир Востока и Эллады во всей его широте и многообразии — обширная арена действия высших сил, определяющих судьбу людей и государств и открывающих ее в загадочных изречениях, в предзнаменованиях и чудесах. Но этот мир давал простор и для деятельности самого человека, который мог увековечить себя в славных деяниях, мог проявить свою мудрость и свои не поддающиеся контролю разума страсти, создать своеобразные и удивительные для других народов нравы, обычаи, сооружения и пр.^[81] Нам кажется, что правильное решение проблемы труда Геродота обусловливается соединением всех трех моментов, каждый из которых выдвигали как нечто исключительно вносившее единство в этот труд: 1) идеи об отношении Эллады и Востока; 2) религиозной идеи αδύνατον άποφυγεΐν и 3) стремления охватить жизнь и людей во всем их многообразии.

При таком взгляде на задачи древнего автора становятся понятными также многочисленные и обширные экскурсы, казалось бы, не имеющие прямого отношения к теме, в частности и интересующий нас экскурс о двух наиболее могущественных государствах Греции (Her., I, 56–70). Идея αδύνατον άποφυγεΐν помогает автору объединить собранный им огромный материал (вернее, его отдельные части, как, например, историю Креза или похода Ксеркса), внести в него известный порядок, но еще большую роль в этом объединении играет мысль об отношениях двух миров, развиваемая в рамках истории Персидского государства и его завоеваний.

Если не все содержание «Истории» связано с религиозной идеей о неизбежности событий, определенных мойрой, то тем более нельзя охватить это содержание с точки зрения его формы, различных стилей, применяемых автором в соответствии с характером той или иной части произведения. Али собрал и проанализировал богатый фольклорный материал, использованный в «Истории» Геродота^[82]. Он также убедительно показал, что эта «История» представляет собою искусное сочетание различных литературных жанров. Но рассмотрение глав 59–64 первой книги у Али свидетельствует, что и его наблюдения распространяются не на все изложение. Он признает, что данный отрывок представляется историческим по своему содержанию, простым по стилю, хотя по некоторым мотивам (чудо в Олимпии) стоит на одной ступени с рассказом о жертве, принесенной пророком Илией (I Цар., 18, 38), и легендой о Пердикке, предке македонских царей (Her., VIII, 137). Традицию о возвращении Писистрата с помощью Фии Али признает, по-видимому, достоверной, а версию относительно причины ненависти Алкмеонида к Писистрату в связи с его поведением по отношению к дочери Мегакла считает «настоящей сплетней» и поэтому подлинно исторической (?). Но главное не в этом, а в том, что и фольклор может служить разным целям, может быть использован по-разному. Ярким примером этого, как увидим, служат и главы 59 и следующие.

В них центральное место занимает Писистрат. Геродот начинает характеристику положения Афин с фразы о том, что Афины в это время были угнетены тираном и их раздирали распри. Затем следует рассказ о чуде в Олимпии, которое произошло во время пребывания на празднестве отца Писистрата, Гиппократа. Далее говорится о захвате Писистратом власти, об его неоднократном изгнании и возвращении (I, 59–63) и, наконец, об «укоренении» власти тирана (I, 64). Как и во многих других случаях, и в этих главах причудливо смешиваются чудесные происшествия, анекдотические подробности, рассказы о прорицаниях и ценные исторические сведения. Задача и состоит в том, чтобы как-то выделить эти разнородные элементы.

Общее отношение Геродота к тирании в Афинах двойственно: афинский народ был угнетен Писистратом (I, 59), он был им обманут, притом не один раз (I, 59, 60), но в то же время «отец истории» признает, что тиран прославился великими подвигами в войне с мегарянами, что он пользовался властью, сохраняя существующий строй, превосходно управляя государством (I, 59,). Рассказ о чуде в Олимпии (I, 59) связан как с религиозными идеями автора, так и с его политическими воззрениями и должен быть сопоставлен с аналогичными рассказами, которые мы встречаем в различных местах труда Геродота. Термин, которым он пользуется обычно при этом, — τέρας, чудо. Чудо — нарушение естественной связи явлений, естественных законов, указывающее волю божества, имеющее сокровенный смысл. Поэтому оно должно быть правильноистолковано, так же как и оракулы, и должно служить руководством к действию. Значение оракулов и предзнаменований приблизительно такое же (VI, 27) и нередко они упоминаются вместе с известием о чуде. Обычно чудо предвещает грядущие несчастья данному лицу, городу или стране. Землетрясение на Делосе — чудо, которое явило людям божество как знамение грядущих бед (VI, 98). Такими чудесами были события перед выступлением Ксеркса в поход против греков (VII, 57). По поводу первого из них, когда лошадь родила зайца, Геродот замечает: это «великое» и «без труда истолковываемое» чудо означало, что Ксеркс намеревался вести войско на Элладу с великолепием и роскошью, а на обратном пути он придет в то же самое место, спасая жизнь в бегстве^[83]. Печальным знамением для Артаикты было чудо, когда засоленная рыба билась и трепетала при поджаривании, подобно только что выловленной (IX, 120). Появление в Сардах множества змеи, которых поедали лошади, уходившие для этого с пастбищ, предвещало нашествие чужеземцев (персов) и покорение Лидии^[84].

Подобным чудом было и происшествие в Олимпии^[85] с жертвой Гиппократа, отца Писистрата. Понятно, почему рассказ о нем открывает повествование об афинской тирании. Нет ничего несправедливее и кровожаднее тирании (V, 92, 1), тирания — несчастье для народа. Чудо в Олимпии и предвещало гнет тирании, печальное положение, в которое скоро попадут афиняне. Ближайшую аналогию этому эпизоду представляет рассказ о возникновении тирании Кипсела в Коринфе. Правда, в нем речь идет не о чуде, а об оракулах, но основной смысл его тот же: показать, какое ужасное и притом неминуемое несчастье ждало коринфян — установление власти жестокого тирана — и как, несмотря на все человеческие усилия, предотвратить это несчастье, избежать его не удалось.

Совершенно иной характер носит другой эпизод с предсказанием (1, 62: χρηστήριον). Перед Писистратом предстает прорицатель акарнанец Амфилит, посланный божеством (τείγ; πομπ). Говорит он стихами, по божественному вдохновению. Геродот придает великое значение правильному пониманию оракула. Неверное или несвоевременное истолкование предсказания играет решающую роль в истории Креза (I, 90–91), который превратно понял слова дельфийского оракула, и Камбиза, который понял (συλλαβών) предсказание о месте, где он умрет, слишком поздно (III, 64). В противоположность пониманию изречения пифии о Саламине толкователями оракулов, Фемистокл предложил другое, согласно которому изречение, если его правильно понимать (συλλαμβάνοντι κατά το όρ^όν), предрекало поражение варваров (VII, 143). Важно, таким образом, не только получить предсказание, но и верно его понять (συλλαμβάνει) и принять к руководству (δέκεσθαι). Писистрат понял и принял пророчество Амфилита (I, 63; συλλαβών το χρηστήριον και φας δέκεσθαι το χρησΌέν), т. е. решил действовать согласно ему, и поход его увенчался полным успехом. Здесь в рассказе Геродота уже нет ни одной черты, которая свидетельствовала бы о неблагоприятном отношении к Писистрату. Выражение Όείγ; πομπή употребляется историком, когда он рассказывает о гибели мага от руки персидских вельмож (III, 77), о прибытии самосцев в Тартесс (IV, 152), о появлении таинственного корабля, которого никто не посылал, перед коринфянами, бежавшими из морской битвы (VIII, 94). Во всех этих случаях нет ничего, что указывало бы на неблагоприятное или ироническое отношение автора к такому «указанию божества».

Помимо этих обычных для Геродота эпизодов с вмешательством высших сил, в главах 59–64 ясно выступает и другой момент, также имеющий множество аналогий в различных частях «Истории»: это момент, обусловленный свойствами и разумом самого человека, — то, что Геродот называет «хитростями» —μηχαναί [глагол — μηχανασθαι, который употребляется прежде всего по отношению к людям, но также и к богам (II, 42), птице-фениксу (II, 73), реке Нилу (II, 21) и т. д.]. Эти слова встречаются более 50 раз в том значении, которое нас здесь интересует^[86]. Мы остановимся лишь на некоторых примерах.

«Хитрость» — это соединение изобретательности, умного замысла, изворотливости, «мудрости» (σονη) и обмана (απάτη). Эта «мудрость», лежащая в основе хитрости, противопоставляется действию насилием^[87]. Нередко, когда говорится о подобных действиях, дело идет о военных хитростях, как, например, в рассказе о поражении Анхимолия (V, 63), о защите Пароса (VI, 133), о мероприятиях фокидян из страха перед фессалийцами и т. д. (VII, 176; ср. также VIII, 7; VIII, 71; I, 98). Часто также этот термин применяется, когда говорится, о подготовке восстания (VI, 46; III, 15; V, 37; V, 106 и т. д.). Он служит и для обозначения всей совокупности враждебных усилий^[88]. Особый интерес представляют те случаи, когда значение «хитрости» в смысле сочетания изобретательности и обмана сказывается особенно ясно.

Геродот рассказывает, например, о деятельности вавилонской царицы Нитокриды (I, 185). Она приняла меры предосторожности против мидян: она сделала течение Евфрата, первоначально прямое, извилистым с помощью каналов, насыпей и огражденного стеной бассейна для озера. Далее Геродот замечает: «та же царица изобрела и такую хитрость» (1, 187). Затем следует известный рассказ о надписи, которую обнаружил Дарий, вскрыв гробницу царицы в надежде найти сокровища.

И другая Нитокрида (египетская) также прибегла к «хитрости» (II, 100): она коварно уничтожила многих египтян, пригласив их на пир в подземный зал и выпустив на них воду из реки. Здесь в изложении Геродота интересно противопоставление: … καινοΰν τω λόγο νόω δέ άλλα μηανχσα'… Хитрость и характеризуется этой противоположностью между словом и замыслом.

Искусный обман лежит в основе хитрости милетского тирана Фрасибула (I, 21–22); обман же играет решающую роль при избрании Дария царем (III, 85), когда сам Дарий, обращаясь к своему конюху Ойбаресу, говорит ему: «итак, теперь, если у тебя есть какая хитрость, применяй ее… (νυν ών ει τι να εχεις σοφίην, μηχανώ)». Такое же сочетание обмана и изворотливости мы находим и в рассказе о том, как царь Спарты Аристон заставил своего друга отдать ему жену, первую красавицу Спарты (VI, 62), и в уловке Кандавла (1, 9) и т. д. Пожалуй, самым ярким выражением способности к «хитростям» является повествование о проделках искусного похитителя сокровищ фараона Рампсинита. Здесь все прибегают к хитростям: и строитель каменной сокровищницы (II, 121), и сам Рампсинит, и непревзойденный по своей хитрости вор, который своей изворотливостью решил превзойти фараона. Мать вора требует от него придумать хитрость, какую только он может, чтобы доставить ей труп его брата. Вор и придумывает «мудрейшую» из хитростей (σοφώτατον) — опоить стражу (там же).

В свете приведенных данных привлекает к себе внимание та роль, которую μηαναί играют в известиях о о борьбе Алкмеонидов и Писистратидов.

После поражения Алкмеонидов при Лейпсидрии они взяли подряд у амфиктионов на сооружение храма в Дельфах^[89]. По словам же афинян, они подкупили Пифию, чтобы та, когда спартанцы будут являться к ней за оракулом, требовала от них освобождения Афин (V, 03; ср. V, 66). Говоря о реформе Алкмеонида Клисфена, Геродот вспоминает его деда по матери, Клисфена, тирана Сикиона, которому первый подражал (V, 67) и который, не получив санкции Пифии на упразднение в Сикионе аргосского святилища Адраста, «стал придумывать хитрость». «Хитрости» Алкмеонидов по отношению к Пифии опечалили лакедемонян (V, 90).

Когда Геродот пишет о ненависти Каллия, сына Фениппа, к Писистрату, он пользуется опять тем же термином (VI, 121): Каллий один лишь отваживался покупать имущество Писистрата, каждый раз как тиран изгонялся из Афин, и «изобретал все прочее враждебнейшее по отношению к нему (καί τα άλλα τα εχθιστα ές αυτόν πάντα έμηχανατο)» (там же).

Если мы теперь обратимся к сообщению о борьбе трех партий и возвышении Писистрата, то и здесь сейчас же встретимся с «хитростями». Писистрат, стремясь к тирании и «на словах» став во главе гиперакриев, изобретает следующую хитрость (I, 59): он ранит себя и мулов и, как бы убегая от врагов, которые якобы хотели его погубить, просит демос дать ему стражу. Это был обман афинского демоса (ό δέ δήμος ό των Αθηναίων έςαπατηθείς). Очутившись в изгнании, Писистрат через некоторое время входит в соглашение с Мегаклом, и они придумывают новую «хитрость» — наивнейшую, по мнению Геродота, но увенчавшуюся успехом: въезд в Афины Фии, переодетой богиней Афиной (I, 60). Наконец, после поражения афинян — противников Писистрата — последний «придумывает мудрейшее решение»^[90]: Писистрат посылает сыновей вдогонку бегущим, с тем чтобы уговорить их вернуться к своим очагам.

Таким образом, в главах 59–64 первой книги мы обнаруживаем ряд моментов, связанных с общим замыслом, взглядами, приемами и литературной манерой автора, которые мы можем распознать и суждение о которых может быть вынесено лишь на основании широкого сопоставления с аналогичными моментами в других частях «Истории». Хотя реальное зерно выделить в них нелегко, все же они характеризуют как мировоззрение автора и его отношение к описываемому, так и реальные события. Учитывая эти моменты, мы получаем возможность составить представление о том, что нельзя свести к субъективному фактору и что может рассматриваться при дальнейшем изучении как исторический и притом весьма ценный материал.

Мы не предполагаем разбирать вопрос о том, откуда Геродот мог заимствовать эти сведения, поскольку это связано с разбором и полной оценкой труда греческого историка и достоверности всей традиции по ранней истории Аттики. Укажем поэтому лишь на то, что мы имеем в виду в смысле реальных исторических сведений: известие о распрях между тремя партиями, в частности об образовании и социальных составных частях партии Писистрата, о характере его правления, о финансовой и военной подготовке в Эретрии похода на Афины, о самом этом походе, об упрочении тирании. Все это позволяет считать известия Геродота важнейшим источником по интересующему нас вопросу, более важным, чем позднейшие, более подробные сообщения Аристотеля и Плутарха, в которых действие субъективного фактора сказалось еще сильнее, чем у «отца истории».

Остановимся теперь на тех подробностях в главах 59–64 первой книги, которые имеют непосредственное отношение к вопросу о борьбе партий.

Междоусобная распря происходила первоначально между двумя частями населения Аттики: между парадами и обитателями «равнины» (I, 59: στασιαζόντον των παράλων καί των έκ του πεδίου ’Αθηναίων). Писистрат, задумав сделаться тираном, стал собирать «третью партию» (τρίτην στάσιν). Собрав же сторонников (στασιώτας) и «на словах» (τω λόγω) сделавшись простатом гиперакриев^[91], он прибегнул к «хитрости», о которой уже говорилось. Из рассказа Геродота, таким образом, следует, что хотя гиперакрии и существовали, но Писистрат только «на словах» был их вождем. Действительно, из дальнейшего изложения видно, что восстали вместе с Писистратом и захватили акрополь «дубинщики», стража тирана.

Эта черта чрезвычайно характерна и для ранней, и для поздней греческой тирании. При многочисленных удачных и неудачных попытках захватить впасть в полисе претендент опирается на военную силу: на преданною ему стражу, на членов гетерии (как это было при занятии афинского акрополя Килоном), на наемников (как это обычно происходит позднее) или, наконец, на помощь извне.

В известиях о захвате власти Писистратом гетерия не упоминается, хотя было бы, пожалуй, неосторожно делать умозаключение ex silentio: во всяком случае позднее, рассказывая о борьбе Псагора и Клисфена Аристотель прямо говорит о поддержке Исагора гетериями^[92]. По о трех других силах, принявших участие в перевороте Писистрата, сведения имеются: это были стража, наемники и вооруженная помощь извне. Эти соображения о значении военной силы, находившейся непосредственно в распоряжении тирана, конечно, не снимают вопроса о его социальной опоре, о социальных группировках, которые оказывали поддержку или противились ему.

Замечание Геродота (приведенное выше) о том, что Писистрат был простатом лишь «на словах», имеет более глубокий смысл, чем это может показаться на первый взгляд. Понимание этого замечания связано, как нам кажется, со значением, которое имеет термин προστάτης у Геродота.

Возвращаясь к известию Геродота о борьбе партий, отметим, что он ничего не говорит еще (как это делают Аристотель и Плутарх) ни о социальных, ни о политических различиях между ними. У него отсутствуют термины ολγαρκόν, μέση πολιτεία, δημοτικώτατος, имеющиеся у Аристотеля; отсутствует и еще более яркий социальный оттенок, который придал своему изложению Плутарх.

У Геродота враждуют из-за власти паралы и афиняне с равнины. Третья партия — образование, созданное Писистратом в личных целях. Можем ли мы представить себе специфические политические и социальные черты той и другой партии? Очевидно, что прежде, чем ответить на этот вопрос, придется попытаться определить, что обозначают самые эти названия, т. е. обратиться к географии и топографии Аттики VI в. до н. э., так как позднее значение терминов, естественно, могло стать другим.

* * *

Приступая теперь к анализу сообщения автора «Афинский политии» о борьбе партий, мы не предполагаем пересматривать вопрос об авторстве: он не имеет определяющего значения для решения нашей задачи. Был ли автором этого произведения сам Аристотель или его ученики и последователи, стоит ли оно неизмеримо ниже «Политики» или нет^[95], все равно «Афинская полития» по своему содержанию, фразеологии, терминологии, политическим симпатиям и антипатиям, научным приемам так тесно связана с системой взглядов Аристотеля, что использовать ее, так сказать, изолированно не представляется возможным. Все произведение в целом, его фрагменты и свидетельства о нем, дошедшие до нас от древности, побуждают искать объяснения его особенностей в том, что нам известно о проблематике, научных методах, социальнополитических и морально-философских воззрениях великого стагирита.

Мы не предполагаем также еще раз выяснять источники «Афинской политии»: этот вопрос разбирался неоднократно^[96]. Но для дальнейшего изложения совершенно необходимо исследовать способ использования Аристотелем этих источников, его подход к изображению истории государственного строя. Таким образом, в дальнейшем затрагивается вопрос не столько о том, что автор ввел в свое изложение, сколько о том, как он это сделал. Это исследование не может еще привести к окончательному суждению об «Афинской политии» как историческом источнике, о степени ее достоверности, но оно должно способствовать критическому использованию работы Аристотеля, выделению в ней субъективных элементов, того, что присуще его мировоззрению, но что вовсе не является уже определяющим для нас.

История афинского государственного строя рассматривалась и истолковывалась Аристотелем (иначе и не могло быть) в свете его теории государственных форм и их развития. Это соображение, вероятно, не покажется новым, но, насколько нам известно, в литературе не было сделано попытки проследить систематически этот момент в «Афинской политии» по отношению к истории VI в. до н. э. Даже когда ее автор писал о социальных отношениях и политическом устройстве ранней эпохи, он рисовал их, используя терминологию своего времени, применяя положения своей теории государства. И это понятно, потому что, по мнению Аристотеля, других форм государственного устройства, кроме устанавливаемых им, не существует^[97].

Напомним некоторые основные понятия из области теории государственных форм, изложенной в «Политике».

Полис — совокупность граждан^[98]. Гражданин — это тот, кто участвует в суде и выборных должностях^[99]. Существуют многообразные формы государства. Государственный строй (η πολιτεία) есть некоторый способ организации (порядок, τάξις) населяющих полис^[100]. Обратим внимание на то, что в этом определении речь идет о всем населении полиса, а не только о гражданах, т. е. Аристотель имеет в виду совокупность отношений в полисе, положение всех частей его населения по отношению к государству (полноправных граждан, неполноправных и т. д.).

Именно в этом отношении государства отличаются друг от друга, что и составляет предмет дальнейшего исследования Аристотеля, его политическую морфологию^[101]. Но, как известно, автор «Политики» не ограничивается решением этой задачи, но связывает с ней и другую: проследить смену форм, выяснить условия, последовательность и ход политических переворотов (μεταβολαί)^[102]. С теорией переворотов неразрывно связано употребление еще одного термина — στάσις (στασιάζειν). Аристотель и стремится выяснить, при каком состоянии лиц, поднимающих восстание, с какою целью возникает борьба партий, каково начало политических волнений и междоусобий^[103].

Аристотель очень отчетливо видит социальную сущность некоторых форм государства. Вовсе не число граждан, обладающих правом суда и власти, определяет политическое устройство, но их имущественное положение^[104]. Олигархия — это строй, при котором власть сосредоточена в руках богатых, демократия — господство массы бедных. Противоположность этих форм — это противоположность богатства и бедности^[105].

«Афинская полития» и представляет собою опыт применения этих понятий на конкретном историческом материале. Если вторая (систематическая) часть ее (гл. 42–63) является трактатом юридического характера, описанием того, что собою представляет современный автору строй (η νυν κατάστασις της πολιτείας.— Αθ. π., 42,1), то первая часть (гл. 1–41) — это история государственного строя Афин, в которой использован исторический материал для показа смены одной формы политии другой.

В 41-й главе автор «Афинской политии» перечисляет И различных форм государственного строя, явившихся результатом переворотов (μεταΒολαί) от Иона до 403 г. включительно: 1) царская власть при Ионе; 2) строй, немного отклонявшийся от царской власти, при Тесее; 3) начало демократии при Солоне; 4) тирания Писистратидов; 5) развитие демократии при Клисфене; 6) усиление власти ареопага (после Персидских войн); 7) отнятие власти у ареопага и установление влияния демагогов при Аристиде и Эфиальте; 8) правление Четырехсот; 9) восстановление демократии; 10) тирания Тридцати; 11) снова установление господства демоса. На протяжении всего своего изложения автор пользуется терминами κατάστασς и καθιστάναι^[106]. Каждый строй имеет свою форму — της πολιτείας τάξις^[107]. Интересующая нас борьба партий приходится на период второго и третьего преобразования (Αθ. π., 41,2).

Все изложение древнейшей истории Аттики дается в «Афинской политии» с точки зрения государственноправовой теории. Описывая строй предсолоновского времени, Аристотель говорит, что государственный строй был во всем прочем олигархический (Αθ. π., 2,2), и тотчас разъясняет сущность этой олигархии в соответствии с приведенными положениями из «Политики»: бедные, как сами, так и их дети и жены, находились в порабощении у богатых. В этом же свете мы должны рассматривать и следующую формулу: вся земля была в руках немногих (η δε πασα γη δί ολίγοον ήν.— Αθ. π., 2,2; ср. 4, 5). Но термины ολιγαρχία, ολίγοι не употреблялись в политической терминологии VI в. до н. э. Аристотель, очевидно, определяет отношения того времени, пользуясь понятиями, выработавшимися гораздо позднее. Иными словами, мы у Аристотеля встречаемся с тем приемом, который в свое время Корнфорд стремился проследить у Фукидида и который он обозначил термином configuration^[108]. Передаваемые факты могли быть вполне достоверными, но их интерпретация, схема, в которую они были введены автором, могли придать им особый смысл, соответствовавший взглядам автора, но вовсе для нас не обязательный.

Согласно Аристотелю, определяющим для понятия «гражданин», как уже было сказано, является право на участие в суде, магистратурах, народном собрании. Соответственно с этим и в начале «Афинской политии» мы находим следующее объяснение: народ был недоволен тем, что ему не приходилось, так сказать, ни в чем участвовать (Αθ. π., 2, 3). Отражением этических и политических воззрений автора оказываются и его рассуждения о личности Солона^[109], а также вывод о наиболее демократических элементах политии Солона (Αθ. π., 9, 1–2).

В этом же свете мы должны рассматривать и характеристику партий (Αθ. π., 13). Междоусобную борьбу (στάσις) Аристотель относит ко времени, предшествовавшему реформам Солона^[110]. Из последующего изложения можно заключить, что различие между двумя «междоусобиями» Аристотель видит в том, что до Солона борьба шла в связи с общим положением в государстве: демос находился в полном порабощении, государственный строй был целиком в интересах знатных. Солону и поручили реформу всего государственного строя (Αθ. π., 5,2; стр. 11, 1). После его отъезда борьба сосредоточилась на соперничестве из-за должностей архонтов: ср. известия об άναργία, о попытке Дамасия, решении «из-за этого междоусобия» (Αθ. π., 13,1–2) распределить архонтат между эвпатридами, демиургами и агройками и в особенности вывод Аристотеля: φαίνονται γάρ αίει στασιάζοντες περί ταύτης της άρ/ής (Αθ. π., 13, 1, 2). Автор констатирует наличие постоянных раздоров и раскрывает разнообразные мотивы, поддерживавшие их (Αθ. π., 13, 3 и 4). Непосредственно затем следует рассказ о трех партиях (στάσεις). Но причины борьбы между ними не совпадают с мотивами, которые были только что указаны автором, а поэтому общая картина остается смутной.

«Этих партий (στάσεις), — пишет Аристотель, — было три: одна — паралиев с Мегаклом, сыном Алкмеона, во главе, которые преимущественно добивались среднего образа правления; другая — педиаков, которые стремились к олигархии, ими предводительствовал Ликург; третья — диакриев, во главе которой стоял Писистрат, казавшийся величайшим приверженцем демократии». И автор прибавляет, что все эти партии имели прозвания по тем местам, где их сторонники обрабатывали землю (Αθ. π., 13,5).

В известном труде В. П. Бузескула об «Афинской политии» Аристотеля^[111] мы находим лишь немногие замечания, относящиеся к этому сообщению, справедливые, но отличающиеся слишком общим характером, как, например, о том, что «борьба шла, по всей вероятности, между знатными и незнатными» (стр. 357) или (на основании приведенных выше слов) что «все три партии… состояли из лиц, занимавшихся земледелием» (стр. 360). Виламовиц-Меллендорф в своей двухтомной работе, посвященной «Афинской политии»^[112], вовсе не разбирает 13-ю главу. Нам представляется, однако, известие Аристотеля настолько интересным, что оно заслуживает более подробного рассмотрения.

* * *

Прежде всего отметим, что по характеру изложения 13-я глава, так же как и 14-я, примыкает к предшествующим и заметно отличается от последующих глав (15–41) первой части «Афинской политии». Существенная черта первых 14 глав — наличие в них ссылок, предположений, подкрепляемых теми или иными соображениями, оговорок относительно господствующих мнений и пр., тогда как в последующих главах Аристотель излагает факты но истории афинского государственного строя, как правило, уже не пускаясь в экскурсы относительно «доказательств» или суждений других историков и политиков.

Конечно, и в дальнейшем сказываются особенности источников, использованных автором, и влияние его политических воззрений, встречаются также рассказы анекдотического характера, но ссылки на то, что «некоторые думают», доказательства (σημεία) тех или иных предположений, свидетельства (μαρτύρια) и т. п. уже почти отсутствуют, хотя истолкование событий, разумеется, продолжает носить субъективный характер.

Уже первые исследователи «Афинской политии» обратили внимание на этот особый характер ее первых глав. А. Бауэр^[113], например, сближал исторический метод Аристотеля в этих главах при установлении им основных моментов развития древнейшего государственного строя Афин с методом Фукидида, σημεία «Афинской политии» с τεκμήρια «Истории Пелопоннесской войны». Нам все же кажется, что Бауэр, увлеченный своей идеей о духовном сродстве Фукидида и Аристотеля, противопоставляемого им не без некоторого основания, как увидим, риторической школе в историографии IV в., сильно преувеличил это сходство, а главное, недостаточно учитывал специфические черты в изложении Аристотеля. Эта специфика объясняется не только наличием у автора «Афинской политии» исследовательских установок, сходных с установками Фукидида (так полагал Бауэр). Дело обстоит сложнее. Нам и придется для выяснения этого вопроса перейти из сферы государственно-правовых понятий в область риторики, логики, в частности теории научного доказательства. Тогда станут яснее сходство и различие как между Фукидидом и Аристотелем, так и между последним и представителями риторического направления в греческой историографии.

В начале своей «Риторики» Аристотель замечает, что составители руководств по риторике мало сделали для анализа ее элементов, что они ничего не говорят о доказательствах, требующих специального уменья, но занимаются по большей части тем, что к делу не относится: душевными переживаниями, каковы, например, подозрение, жалость, гнев и т. д. Между тем задача спорящей стороны заключается лишь в том, чтобы показать: «было или не было, совершилось или нет»^[114]. Дело риторики — открыть умозрительным путем (θεωρησαι) то, что в каждом случае способно убедить^[115].

Далее Аристотель устанавливает чрезвычайно существенное различие между доказательствами безыскусственными и требующими специальных навыков^[116]. К первым принадлежат те, которые даны не нами, как, например, свидетельства (μαρτύρια), показания под пыткой (βάσανοι), дог. оворы (συγγραφαί) и т. д., ко вторым — создаваемые нами. Первыми необходимо пользоваться, вторые — изобрести (εύρεΐν)^[117].

Отсюда видно, что при историческом изучении то, что мы понимаем под источниками, входит в первую категорию (πίστεις άτεχνοι), т. е. является «свидетельством», — договоры, законы, предания, обычаи, литературные произведения. Но не всегда в нашем распоряжении имеются такого рода свидетельства, в других случаях приходится исходить из менее надежных наблюдении, предположений, признаков и пр. «Риторика» и отчасти «Аналитики» и указывают путь, каким можно при этом прийти к тем или иным выводам. Это — путь риторического силлогизма (энтимемы)^[118]. Энтимемы разделяются на четыре категории: παράδειγμα, σημειον, εικός, τεκμήριον. И далее Аристотель излагает сложную систему, с помощью которой можно «открыть» все то, что в данном случае позволяет «убедить».

Обратимся теперь к «Истории Пелопоннесской войны», и прежде всего к «Археологии», чтобы выяснить черты сходства и различия у Фукидида и Аристотеля и, таким образом, прийти к заключению относительно их «духовного сродства», относительно преемственности их исторических методов.

У Фукидида (прежде всего в «Археологии») мы находим вовсе не одно только τεκμήριον (как можно было бы подумать на основании слов Бауэра), но ряд терминов, характеризующих процесс установления истины историком. К ним принадлежат следующие: τεκμήριον (τεκμαίρομαι, τεκμηριό(ο), σημειον, μαρτύριον, παράδειγμα, φαίνεται, δηλοΐ, δοκεΐ μοι. Первые четыре действительно оказываются теми, которые различает и Аристотель^[119]. Однако дальнейшие наблюдения не подтверждают вывода Бауэра.

Гомм в своем комментарии к «Истории Пелопоннесской войны» настаивает, очевидно, в связи со своей общей оценкой метода Фукидида в «Археологии», на том, что τεκμήριον у Фукидида — это не самое свидетельство, но вывод, сделанный на основании свидетельств, т. е. что этот термин имеет то же значение, что в суде, у ораторов; что Фукидид в своей «Археологии» не разыскивал новых свидетельств, но лишь истолковывал те, которые были в его распоряжении, делал из них выводы^[120]. В юридической практике доказательства (в буквальном смысле) — это μαρτύρια; τεκμήρια же — это то, что может быть названо косвенными доказательствами, т. е. выводами из ставших известными фактов.

Соображения Гомма заслуживают внимания, но не совсем правильны, как нам кажется. Указанное им значение τεκμήριον верно для Аристотеля, который определяет τεκμήριον как τό άναγκαΐον σημεΐον^[121].

Но у Фукидида употребление термина неодинаково, не все τεκμήρια представляются ему необходимыми^[122], не всегда τεκμήριον имеет значение умозаключения из этого или иного свидетельства. Говоря о названии «эллины», Фукидид замечает: «Об этом лучше всего свидетельствует Гомер» (I, 3, 3). Между тем известно, что свидетельствам древних поэтов Фукидид не очень доверял (см. I, 21, 1). Τεκμήριον у Фукидида имеет скорее более общий смысл «подтверждение»^[123]. В этом же значении употреблено причастие τεκμαιρόμενος (I, 1, 1). Τεκμήρια могут быть такие, которым следует доверять (1, 1, 2), и, с другой стороны, сомнительные. Фукидид, восстанавливая прошлое, и стремится при этом опираться только на τεκμήρια первого рода. В этом же смысле надо понимать и важное положение в начале 20-й главы (I, 20, 1). Жебелев переводил его следующим образом: «Вот какова была древность по моим изысканиям, хотя и трудно положиться на относящиеся сюда, безразлично каковы бы они ни были, свидетельства». Гомм пишет точнее: на «каждое заключение, которое мы делаем в ходе нашего исследования»^[124]. Но во всяком случае из этой фразы следует, что τεκμήρια могут быть различной степени достоверности, что содержание этого термина у Фукидида шире, чем у Аристотеля. Τεκμήριον — не вывод, но скорее доказательство, подтверждение того или иного факта, вывода, суждения или предположения. Значение термина σημεΐον близко к значению τεκμήριον^[125].

Понятие μαρτύριον (Thuc., I, 8, 1) сходно по смыслу с μαρτύριον у Аристотеля: это — один из видов доказательства. В этом месте «Археологии» речь идет о вещественных памятниках (гробницах, вскрытых при очищении Делоса при Писистрате), доказывающих тот факт, что большая часть островов была заселена карлицами (и финикиянами)^[126].

Гораздо чаще в своих выводах относительно, прошлого Фукидид употребляет слова φαίνεται и δηλοΐ (δεδήλο)κεν, δήλον и пр.)^[127]. Именно последнее выражение чаще всего имеет значение «доказывает» и приближается в этом отношении к глаголу τεκμηριόω, как это видно, например, из III, 104, 4 и 6, тогда как φαίνεται — более широкое и расплывчатое понятие: «обнаруживается с очевидностью», «по-видимому» и т. и.

Попытаемся теперь представить себе, из каких элементов состоит комплекс доказательств, относящихся к древнейшей истории Аттики, в «Афинской политии». Эти элементы следующие: 1) σημειον; 2) μαρτύριον; 3) ссылка на различные версии, из которых автор предпочитает ту или иную или не примыкает ни к одной; 4) отбор более правдоподобного предположения на основании сопоставления с другими известиями; 5) ссылка на существующие порядки (та же формула, что у Фукидида: ετι καί νυν или с помощью союзов διό и δθεν). Термин τεκμήριον не встречается ни разу^[128], δήλον — один раз. Что представляют эти элементы в отношении их доказательной силы?

Σημειον соответствует умозаключению (в труде Фукидида) от пережитков в современности к далекому προπι-лому. Таких случаев в «Афинской политии» четыре: 1) Аристотель утверждает (Αθ. π., 3,3), что архонтат возник позже должностей басилея и полемарха, так как архонт не распоряжается никакими из дел, унаследованных от отцов. 2) Совершение брака жены царя с Дионисом в Буколии (Αθ. π., 3,5) указывает на первоначальное пребывание там царя. 3) Доказательством того, что Солон сделал высшие должности выборными по жребию, служит существующий закон избрания казначеев из пентакосиомедимнов (Αθ. π., 8,1). 4) Диапсефизм (проверка гражданских прав) после изгнания Писистратидов свидетельствует, что в состав сторонников Писистрата входили и нечистокровные афиняне (Αθ. π., 13,5). В отношении этих четырех случаев, следовательно, надо согласиться с Бауэром, что Аристотель следует методу Фукидида, используя некоторые обычаи или события позднейшего времени для заключений о далеком прошлом — это то, что Аристотель называет энтимемой, т. е. умозаключением от вероятного или от признака^[129].

Другое средство доказательства — это ссылка на свидетельства (μαρτύρια). Мы видели, что относит Аристотель к числу свидетельств (см. выше). Для дальнейшего очень существенно разделение свидетельств на две категории: свидетельства «древние» и «современные». К первым относятся произведения поэтов и сделавшиеся известными суждения других знаменитых людей^[130]. Автор приводит несколько примеров (использование Гомера, Периандра Коринфского), и в их числе Солона: Клеофонт против Крития использовал элегии Солона. К «свидетельствам» относятся также оракулы и пословицы. Современные свидетельства могут доказывать лишь, совершилось ли что-либо или нет, существует или нет, но не каково было совершившееся: справедливое или несправедливое, полезное или бесполезное и т. д. Наиболее достойны веры древние, так как они неподкупны^[131].

Все сказанное делает понятным широкое использование в «Афинской политии» таких «древних свидетельств», и прежде всего элегий Солона. Аристотелю представляется вполне убедительным доказательством истинности утверждения наличие двух моментов: согласие традиции (Αθ. π., 5,3) и свидетельство самого поэта^[132]. Consensus omnium, очевидно, имеет в его глазах доказательную силу.

Иначе дело обстоит, когда такого согласия нет, когда мнения расходятся^[133] и того или другого взгляда придерживаются лишь «некоторые» (ενιοι). В этих случаях автор трактата поступает различно: приводит существующие мнения, не решая сам вопроса (3,3; 14,4; 18,5), или решает его на основании правдоподобия той пли иной Персии [6, 2, где он отдает предпочтение демократической версии, исходя из общего представления о характере и личности Солона и ссылаясь при этом снова на его стихотворения и на мнение «всех прочих» (6, 4)], или выдвигает более убедительные доказательства (7, 4), или указывает на причину неясности вопроса (см. 9,2). «Некоторые думают, — говорится в последнем случае, — что Солон нарочно сделал законы неясными…», однако, но мнению автора, несправедливо судить о побуждениях Солона с точки зрения современных условий, но судить о них надо исходя из всего установленного им государственного строя в целом. Заметим, что понятие βούλησις, которое мы здесь встречаем, имеет большое значение в этике Аристотеля^[134].

Помимо элегий, в «Афинской политии» имеются и другие образцы «свидетельств»: сколии и поговорки (16,7— говаривали часто, что «тирания Писистрата — это жизнь при Кроне»). Рассказ о попытках изгнанников (и прежде всего Алкмеонидов) добиться возвращения и об их поражении при Лейпсидрии побуждает автора трактата сослаться на сколии (19,3), так же как и упоминание о Кедоне (20,5).

Наконец, в «Афинской политии» не раз встречаются еще две формулы, в значении которых необходимо разобраться: 1) ετι καί νυν и 2) обороты, вводимые союзом διό и наречием δθεν. Что касается ссылки на ετι καί νυν, то она имеет несколько иной характер, чем у Фукидида (за исключением σημειον в Αθ. π.,3,5, упомянутого выше)^[135]: Аристотель не из существующего в его время обычая заключает о том, что было раньше, но скорее наоборот, рассказав о событиях или учреждениях прошлого времени (причем для читателя остается неизвестным, на чем основывается или откуда берется этот рассказ), ссылается на то, что «и теперь еще» поступают так-то и так-то. Он сообщает, например, что Солон установил иной государственный строй и законы, что постановления Драконта, за исключением законов об убийстве, перестали применяться, что афиняне написали законы Солона на кирбах и поставили эти кирбы в царском портике, что все поклялись соблюдать их, а архонты принесли особенно торжественную клятву, а потом прибавляет: «Вот почему они и теперь еще дают такую клятву» (οεν ετι και νυν ουτίο έμνύουσι.— Αθ. π., 7,1 сл.).

Если и предположить, что ход мысли не соответствует порядку изложения, что и автор «Афинской политии» исходил из современного обычая (клятва) и заключал от него к клятве во времена Солона, то ведь это лишь деталь: то, что предшествует, дается в догматическом изложении, т. е. взято из какого-то источника (вернее всего, из «Аттид»), а не является, если воспользоваться термином Аристотеля, энтимемой. Такова же последовательность мысли и изложения в конце рассматриваемой главы: упомянув о разделении на четыре класса, в частности о том, что феты не участвовали ни в какой магистратуре, автор замечает, что поэтому и теперь, когда задают вопрос в связи с избранием по жребию на какую-нибудь должность, никто не скажет, что он принадлежит к классу фетов^[136]. Во всех этих случаях позднее явление для автора не отправной пункт при реконструкции прошлого (как у Фукидида), но лишь следствие порядков, установленных раньше. Автор «Афинской политии» не восстанавливает это прошлое в целом по его пережиткам в настоящем, но объясняет современные обычаи, уже зная до известной степени и излагая историю давнего времени. Таким образом, между Аристотелем и Фукидидом в этом отношении большое различие: первый лишь в четырех случаях, как мы видели, применяет метод Фукидида, в других он исходит из известной ему уже истории государственного строя, неоднократно иллюстрируя эту историю обычаями современности.

Мы не хотим отрицать наличия «обратных заключений» в «Афинской политии», но стремимся лишь показать, что ее автор, многократно используя уже большой для того времени опыт восстановления прошлого путем подобных умозаключений и теорию доказательства в от дельных местах своего изложения, все же основывает это изложение не на подобных заключениях частного характера, но на исторических данных, почерпнутых им. из другого источника.

К такому же выводу можно прийти, если обратиться ко второй формуле (διό и όθεν). За исключением опять-таки уже упомянутого σημεΐον (3,3), в остальных случаях формула διό применяется для того, чтобы объяснить из истории учреждений современное явление. Фесмофеты стали избираться много лет спустя (после возникновения древнейших должностей басилевса, полемарха и архонта). Вот почему (διό) из высших должностей эта была единственной, которую нельзя занимать свыше года Αθ. π., 3, 4). Выбор архонтов, из которых состоял ареопаг, производился по знатности и богатству. Вот почему это (должность ареопагита) — единственная из должностей, которая остается пожизненной и теперь^[137].

Если мы сравним словоупотребление Фукидида и автора «Афинской политии», то должны будем заключить, что терминология обоих авторов во многом совпадает. Пусть в некоторых случаях (но далеко не всегда) σημεΐον Аристотеля напоминает по своему значению τεκμήριον Фукидида. Важнее другое: в каких случаях, с какой целью, применяя какой метод пользуется тот и другой автор своей терминологией. И в этом отношении можно подметить между ними существенное различие. Для Фукидида характерен метод восстановления прошлого по пережиткам. Поэтому-то у него нередко рассмотренные нами термины связаны с выражением «ετι καί νυν»: исходя из наблюдения обычаев варваров или отсталых греческих племен, историк делает заключение о господстве этих обычаев и у племен, далеко опередивших в его время другие по своему культурному развитию^[138]. «Археология» (2–14) и построена на таких и иного рода заключениях, с точки зрения Фукидида наиболее заслуживающих доверия. В других случаях он сопровождает свои выводы оговорками. Любопытно в этом отношении одно из его замечаний о походе под Трою: «Очевидно (φαίνεται), сам Агамемнон явился под Трою с наибольшим числом кораблей, а также доставил корабли для аркадян, как это доказывает (δεδήλίυκεν; у Жебелева: как об этом свидетельствует») Гомер, если только на его свидетельство можно полагаться (εΐ τω ικανός τεκμηρκοσαι)».

Метод «обратных заключении» у Фукидида — в значительной мере основа его изложения древнейшей истории Греции^[139], тогда как у Аристотеля эти заключения служат скорее для подтверждения той пли иной детали, но не составляют основы всего рассказа.

В «Археологии» мы находим стройную концепцию — идею развития от первоначального состояния бедности и слабости, когда происходили постоянные переселения, отсутствовала безопасность, не было торговли и пр., к иному периоду, который характеризуется накоплением богатства, ростом имущественного неравенства, развитием торговых сношений, установлением господства на море, изменением политических форм и т. д. Эта идея развития выражена достаточно ясно^[140]. В «Афипской политии» мы не обнаруживаем ни стройности в построении, ни строгой последовательности мысли. Перед нами пестрая смена (μεταβολαί) форм государственного устройства. Что объединяет все эти эпизоды политического развития Афин? Идея развития демократии?^[141]. Едва ли, так как демократия характеризует, по мнению автора, упадок государства. «Прекрасное» управление у афинян было в период господства ареопага (Αθ. π., 23), но тем не менее и тогда уже государство понемногу клонилось к упадку (Αθ. π., 25, 1). В благоприятном освещении изображается деятельность Солона. Почти в тех же словах, что опериоде преобладания ареопага, говорится о правлении олигархов в 411 г. (Αθ. π., 33, 2). Но общую мысль автора, которая связывала бы совокупность отдельных μεταβολαί в единый процесс исторического развития, уловить трудно.

Качественно отличен и критический метод обоих авторов. Фукидид подвергает критике не только позднейшие литературные произведения или ходячие мнения, но в некоторой мере и источники, которыми он пользуется (например, поэмы Гомера). Он строго отличает степень достоверности различных τεκμήρια и σημεία^[142], выводы его всегда достаточно определенны. В «Афинской политип» критикуются главным образом существующие версии по различным вопросам^[143]. Для читателя не всегда ясна связь между посылками и выводом^[144].

Наконец, и влияние политических воззрений проявляется в «Археологии» (и вообще в «Истории Пелопоннесской войны») и в «Афинской политии» по-разному. Конечно, и в труде Фукидида, несомненно, отразились его политические симпатии и антипатии, но это обстоятельство не приводит автора к искажению исторической действительности. Недаром за Фукидидом признают объективность в большей мере, чем за каким-либо другим античным историком. Влияние политических теорий в «Афинской политии» настолько велико, оно так разительно сказывается на историческом изображении, использованный автором материал настолько тенденциозен, что сравнивать автора трактата в этом отношении с Фукидидом не приходится.

Таким образом, мы не можем не прийти к заключению, что полного сходства между методом Фукидида и методом автора «Афинской политии» нет^[145]. Того, что проходит через всю «Археологию», что делает ее непревзойденным в древности образцом исторической критики, — тщательного отбора различного рода «свидетельств» с целью выявления исторической истины, стройной концепции исторического развития, стремления связать исторические события с некоторыми постоянными факторами, обусловливающими закономерность этих событий, — мы не найдем в «Афинской политии». В частности, хотя метод восстановления но пережиткам в современности далекого прошлого у Аристотеля также спорадически применяется, но в остальном мы имеем изложение истории государственного строя, отдельные моменты которой иногда иллюстрируются обычаями, еще существующими в современности. Тезис Бауэра о глубоком внутреннем сродстве Фукидида и Аристотеля не может быть признан правильным в результате разбора приемов доказательств в «Афинской политии», не говоря о непосредственном впечатлении от этого произведения, не раз вызывавшем суровую его оценку в литературе нового времени.

Мы видели, что автор «Афинской политии» пишет историю согласно правилам аристотелевской логики и риторики. Тем не менее контраст между этим произведением и историческими работами исократовской (риторической) школы в историографии IV в. до н. э. остается в силе. Чем же он обусловливается? Можно было бы предположить, что в какой-то степени темой: Ελληνικά давала, на первый взгляд, больше простора для риторических упражнений и эффектов, чем πολιτεία». Достаточно, однако, вспомнить об «Истории Пелопоннесской войны», чтобы убедиться, что дело не в теме. Понять этот контраст могут помочь нам те положения «Риторики», о которых уже говорилось выше. По мнению Аристотеля, составители руководств по риторике занимаются главным образом, тем, что, собственно, к делу не относится^[146]. Сам он особенное внимание уделяет не «душевным страстям» (см. выше, стр. 59), а доказательствам, требующим специальных навыков. Правда, в «Риторике» рассматриваются подробно душевные переживания, дается их определение, выясняется их значение в практике судебных речей, но понятно, что в историческом произведении не было необходимости применять искусство воздействия на эмоции читателя, как это было при судебных процессах, но следовало использовать приемы, с помощью которых можно прийти к известным заключениям о прошлом и связи его с настоящим. Приемы эти технически разработаны, разнообразны, и все же в целом они не дают того эффекта, который производит направленный к единой цели метод Фукидида и который связан с задачей, им поставленной: «открыть» (ευρεΐν)^[147] и понять процесс развития древнегреческого общества, приведший к усилению мощи Афин и в конечном счете к решающему столкновению между двумя союзами.

Составленная из разнородных частей, искусно соединенных друг с другом, картина исторического развития афинского государственного строя может показаться на первый взгляд сравнительно очень подробной и красочной, но при ближайшем анализе представляется изложенной более догматично, чем скупое, но полное глубокого содержания введение Фукидида.

Если временно оставить в стороне все приемы доказательства, иллюстрации из современной автору практики учреждений, его политические рассуждения и обобщения, анекдоты и ссылки, то останется связное, но догматически построенное изложение истории государственного строя, представляющее больший интерес по своему содержанию, чем по методу.

* * *

В свете всего сказанного следует оценивать и известие о борьбе политических группировок в Аттике VI в. до н. э. в 13-й главе «Афинской политии». Эта глава также состоит из более или менее неясных предположений, заключений, сделанных позднейшими авторами, у которых заимствовал их Аристотель. Прежде всего следует попытаться разобраться в том, кто и за что, по мнению автора «Афинской политии), ведет борьбу, установить, имеется ли в этом вопросе у него достаточная ясность. В частности, на отсутствие в 13-й главе достаточно чётких сведений указывают и затруднения в датировке тех событий, о которых в ней говорится (άνχρχία, архонтат Дамасия, избрание десяти архонтов и пр.)^[148].

Какой термин (или термины) соответствует обычно употребляющемуся в трудах нового времени термину «партия»? Мы, разумеется, в данном контексте не собираемся рассматривать вопрос о законности такого словоупотребления, об отличии партий древности от партий в истории нового времени и т. п. Задача наша гораздо проще: определить термин, которым пользуется Аристотель, изображая внутреннюю борьбу в Аттике VI в. до н. э.

Этим термином является, как сказано, существительное στάσις и глагол στασιάζειv. Помимо обычного значения «восстание», «гражданская воина», у Аристотеля мы находим и другое значение, встречающееся у авторов V в., — «политическая группировка», «партия».

Предварительно, однако, уточним понятие στάσις в его первом значении. Первая часть «Афинской политии» представляет историю изменении государственного строя (πολιτεία). Στάσις и обозначает междоусобное столкновение в целях изменения государственного строя (πολιτεία). В начале второй главы говорится о борьбе знатных и народа (τό πλήθος). Из последующего изложения видно, что борьба шла из-за государственного строя, обусловившего порабощение народа^[149]. Когда междоусобная вражда обострилась, Солон и был избран для реформы этого строя (5,2). При таком понимании слова στάσις, т. е. в смысле движения в целях перемены государственного строя, делается ясным и закон Солона, каравший граждан, которые в случае междоусобных столкновений в городе (Αθ. π., 8,5) не взялись за оружие для поддержки той или другой стороны.

Στάσις во втором смысле также имеет специфическое содержание и, по-видимому, обозначает группировку граждан, возникшую в связи со стремлением к изменению политического устройства, к борьбе за власть (13, 2–3). Говоря об изменении отношения партий к Солону (11,2), Аристотель объясняет это изменение тем, что «установленный им порядок» (την κατά]στασιν) не оправдал их ожиданий. Таким образом, вполне последовательно Аристотель характеризует и три партии (στάσεις — 13,4): их отличие заключается в основном в различии государственного строя, к установлению которого стремилась каждая из них, — олигархии, умеренного государственного строя и власти Писистрата, «казавшегося наиболее демократическим». Представители враждебной группировки обозначаются термином άντιστασιώται (14,2; 28,2).

Сколько же и какие именно партии выступают перед нами в изображении Аристотеля? В начале изложения все ясно: борьбу ведут две силы: знатные (οί γνώριμοι) и народ (τό πλήθος). Но в 28-й главе, где Аристотель дает обзор всей истории политического руководства начиная с Солона, обращает на себя внимание разнообразие обозначений противоположной демосу группировки, во главе которой также стоят «простаты» (см. ниже, стр. 126 сл.)^[150]. Здесь чередуются термины: «порядочные» (ot έπιεικεΐς, καλοί κάγαθοί), «знатные» (των δέ γνορίμ,(ον), «зажиточные» (των εύπορων), «известные» (των έπιφανών), а про Фукидида и Ферамена говорится, что они были вождями «других» (των έτέρων, в противоположность демосу). Для читателя неясно, таким образом, по какому же признаку противополагаются демосу «другие»: по признаку знатности, богатства или «порядочности».

С другой стороны, мы знаем, что в действительности в результате социально-политического развития Греции противоположность, характеризовавшая положение в VI в. до н. э.: знатные — демос, во вторую половину V в. сменилась другой: богатые (οι δυνατοί)^[151] — бедные, что социальные противоречия не могли оставаться неизменными. На обострение этих противоречий указывают и слова Плутарха в биографии Перикла, где, впрочем, мы находим такое же смешение терминов, вождем аристократов (οί αριστοκρατικοί) стал Фукидид из Ал опеки. Он отделил, собрав воедино «людей хорошего общества» (καλούς χάγαθούς). «До этого времени в государстве была между аристократической и демократической партиями скрытая, незаметная для глаза трещина; борьба же и соперничество между этими мужами (т. е. Периклом и Фукидидом) создала в государстве глубочайшую пропасть. То, что находилось по одну сторону от нее, получило название демократии, что по другую — олигархии»^[152]. Как бы то ни было, бесспорно, что во второй половине V в. борьба шла не между знатью и демосом, подобно тому как это было в VI в. И если даже слова Аристотеля «бедные находились в порабощении у богатых» справедливы для Аттики перед реформами Солона, то социальный характер этих «бедных» и «богатых» был иным, чем в конце V в.

Весь рассказ о законодательстве Солона, отрывки из его элегий, приводимые Аристотелем, проникнуты мыслью о двух борющихся силах: богатой знати и демосе^[153]. Таковыми же остаются отношения и позднее. За Писистрата стояло большинство как знатных, так и демократов (Αθ. π., 16, 9). Но в 13,4 мы узнаем уже о трех партиях (στάσεις): паралиев, педиаков и диакриев. Поучительно сравнить это тройное деление с перечислением тех, кто был недоволен положением дел в государстве после реформ Солона (13,3). Здесь мы также находим три группы, отнюдь, впрочем, не совпадающие с тремя партиями: одни считали началом и поводом (всего) отмену долгов (это были как раз люди, разорившиеся от нее), другие были недовольны государственным порядком, вследствие того что перемена в нем оказалась великой, а некоторые — из-за взаимного соперничества. Ясно, что все перечисленные группы недовольных принадлежат к знати, т. е. автор говорит здесь о столкновениях внутри этого общественного слоя.

В частности, интересны неоднократные упоминания о пострадавших от отмены долгов. Этими пострадавшими были знатные: «…многие из знати сделались его (Солона) противниками вследствие отмены долгов» (11,2; ср. 13, 3). С другой стороны «те, которые лишились денег, отданных взаймы», примкнули, как пишет несколько далее автор, к Писистрату (13,5). Из последнего известия видно, что состав партии Писистрата был сложным и, очевидно, не ограничивался теми, кто обрабатывал землю в Диакрии: помимо разорившихся вследствие отмены долгов, в эту группировку входили и «люди нечистого происхождения» (там же).

Три партии «Афинской политии», однако, очень скоро превращаются в две. О вожде педиаков последний раз упоминается в 14-й главе (14, 3–4). Далее рассказывается о правлении Писистрата и его сыновей и о низвержении тирании, а в главе 20-й говорится снова о междоусобной борьбе (έστασίαζον) между Исагором, сыном Тисандра, другом тиранов, и Клисфеном из рода Алкмеонидов.

Исагора поддерживали гетерии, и тогда Клисфен привлек демос. Отсюда, между прочим, видно, что эта борьба шла между сравнительно узкими группировками знати, тогда как более широкие круги населения Аттики выступают как сила, поддерживающая ту или иную из них. Клисфен и отдал демосу силу в государстве. Демос принимает решающее участие в вооруженной борьбе под руководством совета, осаждает акрополь, где засели Клеомен и приверженцы Исагора. Клисфен становится вождем и «предстателем» демоса. «Друзья» тиранов, не участвовавшие в смуте, продолжали жить в Афинах (22,4).

В общем уже из тех немногих данных, которые были приведены, видно, что, помимо основных борющихся сил, приходится учитывать и соперничество аристократических родов, и сложный по составу характер тех крупных группировок, о которых говорится в «Афинской политии».

Если попытаться подвести итоги разбору известий о борьбе партии в этом трактате, то прежде всего придется признать, что его автор, по сравнению с Геродотом, для истории возвышения Писистрата, а следовательно, и для истории борьбы политических группировок, дал не много существенно нового и ценного. В «Афинской политии» мы находим важные сведения об ожесточенной борьбе за архонтат, последовавшей после отъезда Солона, а также ясную характеристику государственного строя, к установлению которого стремилась каждая из партий. Но если известие о борьбе за архонтат заслуживает полного внимания, то определенность характеристики политической программы партий и связь ее содержания с политическими теориями Аристотеля свидетельствуют о том, что перед нами домыслы позднейшего времени. С этой точки зрения нуждается в дополнительном изучении в свете всех доступных нам данных и фраза, которую мы приводили выше, о происхождении названий партий (Αθ. π., 13,5). Интересны замечания относительно недовольных реформой Солона (отменой долговых обязательств) — их нет у Геродота; но представляют ли они отзвуки старинной традиции или же лишь «умозрительные» соображения позднейших авторов, можно решить также только на основании изучения всей истории рассматриваемого периода, и прежде всего реформ Солона, а по только на основании формулировок, находимых нами в 12-й и 13-й главах трактата.

* * *

«Жизнеописания» Плутарха — образец своеобразного жанра, получившего развитие еще в эллинистическую эпоху, но позднее обогащенного и модифицированного, — являются ценным историческим источником. Биография Солона в этих «Жизнеописаниях» — сложная композиция, составленная из разнородных частей различной степени достоверности и значения: драгоценные в историческом отношении подробности, отзвуки старинной традиции, цитаты из произведений самого законодателя, многочисленные ссылки на богатую историко-биографическую и философскую литературу переплетаются с анекдотическими рассказами типа Variae Historiae, пересказом содержания законодательных памятников и собственными морально-философскими рассуждениями биографа.

Гирцель в своем известном труде, посвященном Плутарху и его влиянию в истории культуры в последующие века, настаивал на том, что «Жизнеописания» — исторические произведения^[154], и возражал против проведения разграничительной черты между историей и биографией. При этом он ссылался, между прочим, на тот факт, что даже и в новейших исторических работах нередко ярко проявляется морализующая тенденция. Но ведь характер «Жизнеописаний» определяется не этой тенденцией, не наличием в них морально-философского элемента и богатого исторического материала, а особенностями литературного жанра, композиционными приемами и отличительными чертами составных частей этих произведений.

Генезис и характер «Жизнеописаний» Плутарха как произведений биографического жанра и в настоящее время составляют в большой еще мере загадку. Исследование их направляется теперь по новым путям по сравнению с бесчисленными диссертациями — образцами Quellenforschung, — посвященными анализу источников той или иной биографии, когда один исследователь доказывал — впрочем, обычно без достаточно убедительных доводов, — что в основе данной главы или даже фразы лежит сочинение Теопомпа, а другой столь же мало доказательно утверждал, что этим источником был не Теопомп, а Эфор.

О такого рода работах даже немецкие специалисты отзываются теперь с суровой иронией^[155].

Новая постановка проблемы «Жизнеописаний» была дана в работах Лео и Э. Мейера^[156], и хотя позднее исследователи многое отвергли в выводах своих предшественников, но в основном они работали в направлении, намеченном упомянутыми учеными, стремясь понять генезис биографий Плутарха как литературного жанра, обнаружить их эллинистический прообраз, распознать основные моменты жизнеописания, выяснить особенности материала, который использовал Плутарх. Ценными в этом отношении являются работы Укскуль-Гиллебанда, Вейцзекера и Циглера^[157], хотя они и разошлись во взглядах по вопросу о генезисе биографического жанра. Твердо установлено, что Плутарх следовал эллинистическим образцам. Поколебалась теория Лео о перипатетической биографии (которую он противопоставлял александрийской биографии типа жизнеописаний Светония или Диогена Лаэртия) как образце и предшественнице «Жизнеописаний» Плутарха. Исследования Укскуль-Гиллебанда и Вейцзекера проведены над материалом биографий Перикла и Кимона, но это не мешает тому, что многие их выводы сохраняют значимость и по отношению к другим жизнеописаниям, в частности и к интересующему нас жизнеописанию Солона.

Нам кажется, однако, что Циглер прав, критикуя Вейцзекера за «игру в термины», которая не приводит к лучшему познанию сущности и возникновения биографий Плутарха. Эйдологический способ изложения, при котором «жизнь героя понимается как прочная и наглядная сущность»^[158], и хронографический, т. е. во временной последовательности, или, если пользоваться прежней терминологией, часть историографическую и характеризующую героя с моральной стороны часть биографии, πράξεις и ηθоς, часто трудно отличить^[159]. К тому же, эти две составные части жизнеописания, два его композиционных момента не исчерпывают богатства формы и содержания биографий Плутарха. Вообще эти биографии гораздо более индивидуальны и сложны, чем схема хронографии и эйдологии. В этом отношении нам представляется плодотворным прием Укскуль-Гиллебанда, который исходит из мысли о том, что для Плутарха характерно расширение материала, имевшегося у его предшественников, тогда как для Корнелия Непота — его сокращение. Но понятно, что эти «расширения» (Erweiterungen), идущие от Плутарха, могли быть различного рода, что они определялись не только целеустановкой, идеями и вкусами самого биографа, но и характером биографического материала, с которым он имел дело в данной биографии. Поэтому и то, что устанавливает Укскуль-Гиллебанд в смысле «расширения» в биографии Перикла, а именно — периэгетика, комодуменой и Variae Historiae, — не может быть без соответствующих дополнений и разъяснений приложено к любой биографии Плутарха.

Можно наметить несколько типов этих биографий в связи с характером деятельности героя и особенностями материала, находившегося в распоряжении биографа. Рассказ о жизни Александра Македонского и Юлия Цезаря, очевидно, должен был строиться по-иному, чем жизнеописание Цицерона, Катона или Фокиона^[160]. В частности, это обстоятельство необходимо учитывать и при использовании биографии Солона.

Солон — законодатель. Сопоставление его со спартанским законодателем Ликургом, заложившим прочную основу εύνομία Лакедемона, вполне естественно. Такое сопоставление мы находим уже у Аристотеля, у которого, как отметил Кесслер^[161], различаются просто законодатели и законодатели и в то же время реорганизаторы государственного строя^[162]. Ликурга и Солона Аристотель относит ко второй категории.

Законодательство великих реформаторов, реально существовавших или легендарных, живо интересовало греков как в эпоху кризиса полиса в IV в. до н. э., так и позднее, в эллинистический и римский периоды. Огромное влияние в этом отношении оказали «Законы» Платона^[163]. Известно, что Аристотель написал сочинение τά έκ τών νομων ηλάτωνος в трех книгах и «Законы» (Νόμοι) в четырех книгах. Сохранились (правда, немногие) фрагменты труда Теофраста «О законах», который широко, по-видимому, был использован в литературе последующего времени. Вопросам законодательства уделял большое внимание Деметрий Фалерский, сам выступающий в традиции в качестве выдающегося законодателя. Среди его многочисленных сочинений были и такие, как, ηερί τής Άθήνησι νομοθεσίας — систематический очерк афинского государственного строя, ηερί τών ’Αθήνησι πολιτειών — изображение сменявших друг друга форм этого строя, ηερί νόμων. Гераклид Понтийский, наряду с многочисленными сочинениями по моральной философии, написал также «О законах», где дан был очерк жизни и деятельности законодателей. В биографии Солона Плутарх упоминает сочинения всех этих авторов: Аристотеля (25), Теофраста (31), Деметрия Фалерского (23) и Гераклида (22), а также и некоторых других авторов, не названных им^[164].

* * *

В композиционном отношении в биографии Солона можно выделить следующие элементы: 1) происхождение и социальное положение Солона (1–2); 2) Солон и Писистрат (1, 29, 30, 31); 3) Солон и мудрецы (4 — вообще о мудрецах; 5 — Солон и Фалес; 6 — Солон и Анахарсис; 12 — Эпименид и снова Фалес 7 — рассуждение Плутарха морально-философского характера); 4) война с Мегарой и третейский суд Спарты (8–9); 5) Солон и Дельфы (11); 6) характеристика обстановки (12 — заговор Килона; 13, 29 — борьба партий; 14–15 — приготовления к реформе, сисахфия; 16 — сопоставление Солона и Ликурга); 7) законы Солона и их оценка (17–25); 8) путешествия Солона (26–28); 9) заключительная глава (32 — отступление об Атлантиде Платона, смерть Солона).

Из этого обзора видно, что выделение хронографического и эйдологического элемента, вообще говоря, полезное при изучении «Жизнеописаний», недостаточно все же для понимания структуры отдельной биографии, так как в эти широкие рубрики могли входить очень различные и своеобразные составные части^[165], да и резкую грань между этими двумя элементами нередко провести трудно.

На основании всех дошедших до нас сведений о жизни и деятельности Солона можно заключить, какие моменты (кроме тех, которые встречаются обычно почти во всех биографиях) особенно интересовали позднейших авторов. Солон был одним из раннегреческих мудрецов, о которых потом в течение многих веков рассказывали легенды, изречения которых тщательно собирали. И у Плутарха, и у Диогена Лаэртского мы находим материал, относящийся к встрече Солона с другими мудрецами. Элиан также в своих Variae Historiae упоминает о встрече афинского мудреца с Анахарсисом и о том, что первый удивлялся скифскому мудрецу^[166]. Мудрость самого Солона, однако, проявляется не столько в этих главах, сколько в рассказе о его путешествиях уже после реформы и встречах на Кипре и в Сардах.

Характерной чертой «Жизнеописаний» является использование биографического материала в целях моральной философии, для показа справедливости того или иного нравственно-философского положения, раскрытию которого и уделяется соответствующее место. В частности, удобным поводом для «расширения» подобного рода были и эпизоды из жизни древнегреческих мудрецов. Встреча Солона с Фалесом и жестокая шутка последнего, с помощью которой он хотел показать, чем вызвано его воздержание от брака, служат поводом для Плутарха дать философское рассуждение на тому о том, что нелепо из боязни утратить приобретенное отказываться от приобретения нужного.

Биографов Солона также очень интересовали, по-видимому, отношения между Солоном и Писистратом^[167], в частности тот факт, что Писистрат не стал прибегать к каким-либо репрессивным мерам по отношению к своему предшественнику, но сохранил с ним хорошие отношения до конца жизни Солона. Вопрос о партиях при этом не затрагивается: на первом плане другое — отношение Солона к тирану и тирании; но в целом эти известия, особенно те, которые рисуют первоначальную близость обоих деятелей, лишний раз показывают, что речь идет о выходцах из одной и той же среды, что они были, согласно некоторым данным, даже родственниками, что нужны серьезные основания для того, чтобы говорить о социальных различиях между ними.

Другим специфическим элементом в рассматриваемом жизнеописании являются многочисленные главы, в которых говорится о законах Солона: из 32 глав биографий этому вопросу посвящена приблизительно треть (гл. 15, 17–25).

В этой части биографии очень ярко выявляется характер использованной Плутархом литературы: хотя некоторые из законов Солона находят у него положительную оценку^[168], но гораздо чаще встречаются эпитеты вроде: ίδιος καί παράδοξος (о законе, запрещавшем оставаться нейтральным в случае междоусобия. — 20), άτοπος καί γελοίος (закон об эпиклере. — 20), δλως δε πλείστην lysiv άτοπίαν οι περί τών γυναικών νόμοι τώ Σόλ(ονι δοκοΰσι (23).

Если уже Аристотель черпал материал как из олигархической литературы, так и из произведений демократических авторов и последним иногда отдавал предпочтение^[169], то Плутарх получал сведения в не менее тенденциозном освещении и обработке позднейших авторов различных направлений. Некоторые из них, по-видимому, настроенные антидемократически, полагали, что Солон, с одной стороны, положил начало последующему господству демоса, с другой — сам видел эту опасность и стремился предупредить ее. «Желая все должности, какие были, предоставить зажиточным, но в остальном политическом устройстве дать участие демосу, который (до сих пор) в нем не участвовал, он установил цензовые классы…» (18). Так объясняет автор возникновение солоновской тимократии. Солон будто бы учредил ареопаг (мнение, которое Плутарх опровергает несколько ниже), а видя, что демос еще волнуется и держит себя вызывающе, образовал и другой совет (Совет 400), без предварительного обсуждения в котором ничто не должно было вноситься в народное собрание (19). Мы узнаем, что государство будет меньше подвержено потрясениям, опираясь на эти два совета, как на якоре, а демос это заставит оставаться в покое (19). Видя этот беспокойный демос, переполнявший якобы город, ленивый и праздный, Солон обратил граждан к ремеслам и написал закон, позволявший сыну не прокармливать отца, который не научил его ремеслу (22).

Через всю биографию проходит мысль о том, что Солон своими реформами никого не удовлетворил, но возбудил недовольство как богатых, так и бедных (16). Один из авторов, использованных в биографии, утверждал, что Солон обманывал как тех, так и других (Плутарх или его источник, впрочем, опровергает это утверждение). Законы Солона создавали затруднения (24), они были написаны намеренно неясно. Самым неприятным было то, что когда он сообщил своим ближайшим друзьям о предстоящей реформе (уничтожении долговых обязательств), то они использовали это сообщение в целях личного обогащения^[170]. В общем из всех глав, где говорится о законах Солона, видно, что у Плутарха в руках был большой фактический материал, почерпнутый из богатой литературы (см. выше, стр. 78), но что объяснение фактов (или, вернее, того, что Плутарху представлялось фактами) привнесено позднейшими авторами и самим Плутархом, исходившими из современных им условий, а потому не имеет исторической ценности для эпохи Солона.

Теперь мы должна остановиться на тех частях биографии, которые имеют непосредственное отношение к вопросу о борьбе партий. Главы, посвященные характеристике состояния афинского общества до и после реформ (12, 13, 29), играют немаловажную роль в композиции всего произведения. В описании Плутарха главная черта, отличающая обстановку накануне выступления Солона, — это волнения, охватившие государство (12, начало). Вот тогда-то и выступил Солон, уже пользовавшийся славой, «вместе с первыми» из афинян и, прося и поучая, убедил воздать должное виновным в тяжком преступлении (Мегаклу и другим архонтам).

Но и после прекращения Килоновой смуты (13) междоусобная брань (στχσις) продолжалась и государство разделилось на три борющиеся части. И снова мы читаем те же слова, что в предшествующей главе: тогда-то» неравенство бедных и богатых достигло апогея^[171]; тогда-то «благоразумнейшие» (οι φρονιμότατοι), т. е., как видно из дальнейшего, «средние» граждане (14), и просили Солона выступить посредником.

После отъезда законодателя государство еще продолжало пользоваться его законами, хотя все уже ожидали перзмен и желали нового устройства. Надежды их были неодинаковы, но каждый рассчитывал извлечь выгоду из перемены и одержать верх над противниками. Солон по возвращении опять пытался примирить и согласить их.

Помимо жизнеописания Солона, мы имеем у Плутарха биографии и других законодателей и реформаторов: ранних (Ликурга, Нумы, Валерия Публиколы) и позднейших (Агиса и Клеомена и братьев Гракхов). В пяти из этих биографий, наряду с обычными для них элементами композиции, мы обнаруживаем и главы, содержащие характеристику общественной и политической обстановки. Эта обстановка рисуется здесь примерно такими же чертами, как в жизнеописании афинского законодателя VI в. В Спарте перед разделом земли, произведенным Ликургом, существовало сильнейшее неравенство, было множество неимущих и бедняков, богатство целиком скопилось в руках немногих. Решительное мероприятие Ликурга и должно было изгнать высокомерие, зависть, преступление, изнеженность и еще более крупные и старинные язвы государственного строя — богатство и бедность (Lye., 8). Волнения и соперничество предшествовали и воцарению Нумы (Nom., 3). Для обозначения печального (болезненного) состояния государства в жизнеописаниях Ликурга и Агиса Плутарх пользуется одним и тем же термином (νοσήματα, νοσουντες). После победы над афинянами в Пелопоннесской войне лакедемоняне насытили себя золотом и серебром. Богатые (οί δυνατοί) были преисполнены страсти к наживе и вскоре, когда богатство скопилось в руках немногих, бедность овладела государством, а вместе с тем зависть и вражда к имущим со стороны неимущей и бесправной черни (ό'χλος) (Agis., 5).

Подобную же картину мы находим в биографии Тиберия Гракха. И здесь мы встречаемся со знакомыми терминами — οί δυνατοί, πλεονεξία, οί πλούσιοι, οί πένγτες,— и здесь говорится о государственном строе, страдающем множеством зол.

Плутарх использовал различные материалы, его изображение в разных биографиях имеет неодинаковую ценность и отличается различной степенью достоверности, но, так сказать, композиционная роль приведенных характеристик обстановки сходна: на фоне безудержного господства и произвола сильных и богатых, беспощадного угнетения неимущих, когда государство, казалось бы, должно погибнуть от обуревающих его раздоров, вражды и пороков, еще ярче выступает деятельность реформаторов, как бы ни отличались они друг от друга и каковы бы ни были конечные результаты их деятельности. Среди них мы видим демократических и умеренных, как Солон или Валерий Публикола, решительных и склонных к насильственным мерам, как Ликург, успешно проводящих благодетельное преобразование (Солон, Ликург, Валерий, Нума) или гибнущих в борьбе с богатыми (Агис, Гракхи).

Конечно, в изображении обстановки античный автор руководствовался во многом иными соображениями, чем историки нового времени в аналогичных случаях. Это изображение у Плутарха дается с морализирующей точки прения, оно не представляет какого-то чисто исторического очерка в целях выяснения задачи и образа действия реформатора.

Изображение резких противоречий между богатыми и бедными когда-то уже дали Платон и Исократ в своих известных высказываниях. Они рисовали распад государства на своего рода два враждующих государства, безграничную ненависть бедняков по отношению к богатым, произвол и неуступчивость последних. Позднее идея о несчастьях, переживаемых государством из-за изнеженного образа жизни граждан (τρυρή βίου) и политической вражды, нашла широкое распространение не только в исторических произведениях (например, у Теопомпа), но и в бесчисленных трактатах морально-философского содержания (ср., например, страшную картину взаимной расправы богатых и бедных в фрагментах из сочинения Гераклида Понтийского «О справедливости»^[172]). Но у Плутарха эта схема двух враждебных лагерей не принимает характера лишь морализирования по поводу «изнеженности», «алчности» (τρυρή, απληστία) и пр., а наполняется интересным конкретно-историческим содержанием; противоположность богатства и бедности выступает у него в том наряде, который обусловливается отношениями соответствующей эпохи. Главы, где изображается общественно-политическая обстановка в Аттике перед и после выступления Солона, составляют необходимый элемент в биографии законодателя, отличающийся по своему содержанию и композиционной роли от других элементов «хронографического» характера.

Если мы сравним теперь отношение к Солону в главах, где разбирается содержание его законов, и в главах, характеризующих обстановку, то не сможем не заметить некоторой разницы. В первых преобладает, как мы видели, неблагоприятная оценка многих законов, а демос изображается как праздная и беспокойная масса; главы 12, 13, 29 создают иное впечатление. Солон, став славным и великим после победы над Мегарой, выступает посредником и законодателем (14: διαλλακτής καί vo;jloθετής) вместе с лучшими и разумнейшими из афинян (ср. 12).

Эти граждане призывают его приступить к общему делу и прекратить раздоры. Солон не принимал участия в несправедливостях, творимых богатыми, его избирают как справедливейшего и разумнейшего (14). Он отвергает мысль сделаться тираном. По возвращении из путешествий он, видя междоусобную борьбу и стремление к переменам, пытается снова примирить враждующих, а позднее делает все, что может, чтобы предотвратить опасность захвата власти Писистратом, и безбоязненно выступает против него. В целом во всем, что было сейчас указано, обнаруживаются черты энкомия^[173], т. е. одного из истоков позднейшего биографического жанра.

Помимо отдельных элементов биографии, важно выяснить и основную установку автора: с какой точки зрения он смотрит на Солона. В связи с этим в биографии имеется еще одно из «расширений» Плутарха: сравнительная характеристика и оценка афинского законодателя и Ликурга (16). Общие выводы автора таковы: Ликург, пользуясь иными средствами, чем Солон, совершил величайшее дело для спасения полиса и установления в нем согласия (ομόνοια — 16). Солон же, будучи демократом и умеренным, не преобразовал всего государственного строя таким же образом, но не упустил ничего, что мог сделать при существующих условиях, основываясь исключительно на желании и доверии к нему граждан. В характеристике Солона Плутарх сохраняет в общем концепцию Аристотеля, хотя содержание понятия ομόνοια указывает скорее на более позднюю эпоху. В связи с этим общим пониманием позиции Солона автор поместил сообщение о борьбе трех партий дважды: тем яснее выступает роль Солона как установителя «согласия».

Известия о борьбе партий в Афинах мы встречаем в гл. 13 и 29. В первом случае Плутарх, рассказав о заговоре Килона (12), переходит к предыстории реформ Солона. Во втором рисуется положение в Афинах после отъезда Солона и подготовка тирании Писистрата. Интересно отметить одну особенность этих глав. Плутарх, как это обычно у него, в своем небольшом произведении упоминает многочисленные и разнообразные источники: документальные (дельфийские ύπομνήματα) и литературные.

Он ссылается на 13 авторов, называя их имена, и 29 раз отмечает их в неопределенной форме (λέγεται, φασί ит. д.). Наконец, в 19 случаях он цитирует стихотворения Солона. Важнейшими из источников тех авторов, которым следовал Плутарх в рассматриваемом жизнеописании, были, если судить по ссылкам и цитатам, кроме произведений самого Солона, Гераклит Понтийский, Гермипп, Аристотель и его последователи.

В главах, рисующих обстановку, в противоположность предшествующим и последующим, не встречается ни одной ссылки на источники^[174]. Можно предположить, что автор, по-видимому, следует какому-то одному источнику, не называя его, так же как и во многих главах, где он перечисляет законы Солона и дает им оценку^[175].

Три партии в изложении Плутарха появляются одновременно (в противоположность Геродоту): на первом месте диакрии, далее педиэи и, наконец, паралии. Хиньетт, говоря о несоответствии между известиями Геродота и Плутарха в этом отношении, замечает, что мы должны отдать предпочтение Геродоту, не поясняя, однако, мотивов этого предпочтения. Оно сохранит всегда субъективный характер, если не будет подкреплено соображениями, вытекающими из анализа источников. Те же характерные черты, ту же последовательность в изложении и ту же идею об установлении «согласия» (ομόνοια) проводит Плутарх и в другом своем произведении^[176].

Сравним данные Плутарха с сообщением автора «Афинской политии». И Плутарх различия между партиями видит прежде всего в их стремлениях к различному государственному устройству. Но в «Афинской политии» эпитет δημοτικώτατος относится к вождю диакриев, Писистрату, тогда как у Плутарха — к самим диакриям. Педиэи (в «Афинской политии») «стремились к олигархии», у Плутарха они наиболее олигархическая группировка (γένος όλιγαργικώτατον). Интересно добавление у Плутарха относительно паралиев: они не только сторонники «среднего», но и «смешанного» типа политики, они препятствовали двум другим группировкам захватить власть (Sol., 13). В 29-й главе биографии Солона автор характеризует до известной степени и социальный состав диакриев: среди них была и масса батраков (θετικόςγλοс), особенно ненавидевшая богатых. Но у Плутарха нет указаний на те расхождения, которые мы находим в «Афинской политии» и которые были вызваны реформами Солона (см. Αθ.π., 13, 3 и 5).

По-другому также у обоих авторов сформулирована мысль о локальном характере партий. У Плутарха: «…государство разделилось на столько же партий, сколько в самой стране было различных по природе местностей»^[177]. В «Афинской политии» сообщается, что название каждая партия получила от тех местностей, где ее приверженцы обрабатывали землю (Αθ. π., 13, 5).

В целом можно было бы сказать, что известие Плутарха отличается более общим характером. Специфические черты послесолоновой ситуации выступают у него менее, но зато определеннее обозначены политические различия и (по отношению к диакриям) социальный характер партий. Картина волнений и борьбы за власть также носит более общий характер: в «Афинской политии» говорится о борьбе за архонтат (Άθ. π., 13, 1–2), Плутарх же дает общую картину мятущегося города накануне возникновения тирании, где население, полное различных надежд и стремлений, жаждет перемен^[178].

Жизнеописание Солона у Плутарха, и в частности главы, описывающие общественно-политическую обстановку, в высшей степени занимательны и богаты содержанием. Но если мы вспомним, какой долгий путь проделал в своем развитии биографический жанр, как много Плутарх при всей своей огромной начитанности использовал ходячей и тенденциозной литературы (сборники удиви тельных историй и изречений, морально-философские произведения, собрания цитат из сочинений комодуменой (κωχοδούχνο) и пр., то естественно прийти к заключению, что едва ли можно найти у него много нового и достоверного по сравнению не только с Геродотом, но и с Аристотелем. В биографии Солона имеется хронологическая путаница (например в вопросе о двукратном завоевании Саламина)^[179]. Внушает сомнение и описание борьбы партий, которое Плутарх также дает дважды. В изображении законодательства Солона значительная часть материала представляет передачу позднейших домыслов. Освещение партий с политической и социальной точек зрения является дальнейшим развитием идей перипатетической школы по этому вопросу. Наконец, приходится учитывать, что философско-моралистические взгляды Плутарха оказываются определяющими для биографии в целом и в то же время пронизывают все ее части — и хронографическую и эйдологическую, подчиняя себе изложение фактов, и без того подвергшихся тенденциозной политической и моралистической обработке в сочинениях, из которых они были заимствованы Плутархом. Поэтому ясны трудности на пути дальнейшего изучения. На этом пути мы не можем просто отбрасывать те или иные известия такого автора, как Плутарх, но вместе с тем не можем делать отправным пунктом своего изучения (как это нередко приходится наблюдать) какое-либо его выражение или толкование.

III. Пути дальнейшего изучения вопроса

Из трех древних авторов, сообщения которых о партиях мы рассматривали, два — Аристотель и Плутарх, — по-видимому, уже не имели достаточно полного и реального представления о характере политических группировок в VI в. до н. э., а главное, на их изложение истории этого времени решающее влияние оказали их морально-философские концепции, политические взгляды и способ использования работ их предшественников. Известия их смутны и представляют смешение гетерогенных элементов, что в целом и дает, несомненно, искаженную картину бурного и сложного процесса развития Афин. Впрочем, мы отнюдь не хотим сказать,что сообщения Аристотеля и Плутарха не имеют исторической ценности, но считаем необходимым лишь особенно подчеркнуть, что эта ценность может быть выявлена только в результате самого тщательного анализа. У Геродота основные линии рассказа проще. На первый взгляд его сообщение может показаться менее богатым по содержанию: мы узнаем, что существовали три партии в Аттике, но что это были за группировки, была ли у них определенная программа, какие силы поддерживали ту или иную из них, какова была связь между вождями и соответствующей частью населения, — обо всем этом мы у него сведений почти не находим. Однако более внимательное изучение всех трех авторов заставляет прийти к иному выводу. В рассказе Геродота, среди новелл, легенд, смутных преданий, в стройной искусной постройке Аристотеля, возведённой из государственно-правовых понятий, логических доказательств, непреложных силлогизмов и более или менее вероятных предположений, в увлекательных эпизодах повествования Плутарха о выдающихся героях далекого прошлого, образы которых служат выражением или подтверждением тех или иных морально-философских истин, мы можем разглядеть людей и их жизнь, удаленную от нас на два с половиной тысячелетия. Она оставила такое богатое наследие и такой глубокий отпечаток в умах последующих поколений, что и усилия этих поколений уже на свой лад понять, объяснить и передать в привычных для них формулах впечатления от событий прошлого не смогли стереть этот отпечаток. Отсюда и задача исследования: отделить различные слои в сложной структуре традиции и добраться до основного субстрата, ведущего свое начало от той жизни, которую мы стремимся как-то почувствовать, осознать и представить себе в ее конкретных проявлениях. Поэтому было бы совершенно неправильно ограничиться констатацией законности скептической точки зрения, удовлетвориться выводом: non liquet.

При таком состоянии традиции мы не должны принимать как готовые те или иные положения древних, но обязаны пересмотреть все имеющиеся у нас известия. Отправляясь от них и привлекая данные, полученные другим путем, мы можем приблизиться к решению поставленной задачи, не вступая на зыбкую почву малообоснованных гипотез и заманчивых обобщений. Идя по намеченному пути, мы, может быть, придем к такому пониманию борьбы различных группировок, которое нам уже встречалось в древности или в новое время, но, соглашаясь с этим пониманием, мы должны чувствовать, что оно имеет достаточно прочную опору в источниках. Эту опору мы хотим найти прежде всего в использовании, по возможности, источников различного рода по истории Аттики VI в. Партии в традиции неразрывно связаны с определенными областями Аттики (Πεδίον, Παραλία, Διακρία). Если бы значение этих терминов было более точно определено, можно было бы более уверенно двигаться дальше. Но это не так. В науке мы находим различные толкования (особенно термина «Диакрия»), и это понятно, потому что уже в древности менялось содержание соответствующих терминов. Однако имеется надежный отправной пункт для уточнения этих понятий: это то деление Аттики, которое было установлено реформой Клисфена и сохранялось (с некоторыми изменениями) в последующее время. Давно уже была начата и успешно продолжается в настоящее время тщательная и плодотворная работа по выяснению расположения аттических демов, триттий и фил, и было бы неосмотрительно базироваться лишь на литературных данных, оставив в стороне этот интересный и важный по своему объективному значению материал. Конечно, послеклисфеновская Аттика не похожа на Аттику VI в., по прежде всего и необходимо попытаться установить, существовали ли в этом отношении различия и в чем они заключались.

Понятно, что это изучение топографии Аттики основывается в значительной мере на археологическом материале (так же как, впрочем, и на данных эпиграфических и литературных). Со времени появления работ, проложивших дорогу этому изучению, — Мильхёфера (1892) и Лепера (1893) — в области археологического исследования Аттики был сделан большой шаг вперед. Поэтому можно ожидать, что и для решения поставленного вопроса о трех областях, о демах и триттиях вещественные памятники, открытые за последние 60 лет, имеют немаловажное значение.

Много нового для истории борьбы партий в VI в. до н. э., как и вообще для исследования социального и политического развития Аттики в ранний период, дало привлечение нумизматического материала. В этой связи следует прежде всего назвать упомянутый выше замечательный труд Селтмана «Афины, их история и чеканка монеты до персидского вторжения». Использование этого нового материала, до тех пор (а отчасти и ныне) остававшегося как-то в стороне от главного русла исследования истории Аттики, позволило автору проследить, можно сказать, шаг за шагом этапы политической борьбы VI в. и победу при Писистрате государственного начала над засильем эвпатридских кланов. Селтман удачно сопоставил изображения на аттических монетах и на сосудах и установил принадлежность некоторых из этих изображений определенным родам (Алкмеонидам, Этеобутадам, Писистрату). Мы видели (см. выше, стр. 20), что в самое понимание собственно борьбы партий Селтман не внес чего-либо оригинального, но его труд интересен в другом отношении: в искусном использовании нумизматических данных для освещения политических столкновений VI в. В частности, он приходит к выводу, что и при Писистрате (до его окончательного утверждения в Афинах) продолжалась чеканка монеты эвпатридскими родами и что монетные штампы позволяют безошибочно датировать чеканку и последовательность выпуска тех или иных монет.

Работа Селтмана показывает, каким плодотворным оказывается метод сравнительного изучения источников различного рода. Однако автор только затронул вопрос о связи керамики VI в. с политической действительностью и привлек лишь немногие данные из литературной традиции, не говоря уже об анализе этой традиции. Нам кажется, можно пойти далее в этом направлении и попытаться теснее увязать результаты исследования археологического, эпиграфического и нумизматического материала с этой традицией. Поэтому возвратимся еще раз к вопросу о ее достоверности.

Что же следует положить в основу нашего представления об аттическом обществе VI в.? Естественнее всего — известия, идущие от современников и участников событий. Иначе говоря, прежде чем обращаться к более поздним авторам, мы должны попытаться взглянуть на жизнь и людей этого времени глазами современника. Лирика VI в., в особенности политическая, не могла не отразить верно ожесточенной борьбы, интересов, чувств и упований, попыток осмыслить происходящие события и идеалов поколения этой переходной эпохи. Вопрос о группировках можно решить, только уяснив основные линии этой борьбы, выступающие так ярко, с такой непосредственностью в размышлениях, призывах и лирических порывах поэтов. Это не значит, конечно, что мы можем пренебречь позднейшими источниками нарративного характера. Это значит только, что эти позднейшие сообщения о борьбе трех группировок, открывшей путь к тирании, мы должны рассматривать не изолированно, но на широком историческом фоне, что мы должны попытаться представить себе, что такое демос и знать того времени и какова связь между вождями группировок и населением отдельных областей либо теми или иными социальными слоями. Это значит, что мы должны стремиться отделить ценные реалистические известия Геродота, а также Аристотеля или Плутарха от их политических, философских или религиозных концепций, так как наличие сведений такого рода не возбуждает сомнений. Как пример можно привести давнишнюю находку стелы с именем Аристиона — возможно, того, который внес предложение дать Писистрату телохранителей^[180].

Наконец, нельзя оставить без внимания еще один момент-связь событий внутренней жизни Аттики с ходом внешнеполитической истории, с характером отношений между греческими государствами. Для развития Афинского государства большое значение имели традиционные связи его политических деятелей с государствами, проксенами которых они были. Если теперь едва ли кто решится заявить, что «мы со всеми нашими методами не пошли дальше Геродота»^[181], то все же мы не можем не удивляться тому искусству, с которым «отец истории» сумел представить в неразрывной связи внутреннюю и культурную историю эпохи на фоне многообразных отношений Востока и Эллады.

Высказанные соображения заставляют отказаться как от некритического заимствования свидетельств древних авторов, так и от скептической точки зрения на решение трудной проблемы социальной истории древней Аттики. В то же время они намечают содержание и последовательность вопросов, которые предполагается осветить в данной работе.

Глава вторая Три области Аттики до и после Клисфена в связи с историей аттической знати

I. Паралия, Диакрия и Педиэя до и после Клисфена

В настоящей главе прежде всего рассматривается вопрос о трех областях Аттики до и после законодательства Клисфена, или — если формулировать точнее — о том, совпадает ли деление Аттики на три области, установленное Клисфеном, — область около города (των περί τό άστυ), береговая (της παραλίας) и внутренняя (της μεσογείου — Αθ. π., 21,4) — с теми тремя областями, с которыми связана борьба партий в VI в., — Педиэей, Паралией и Диакрией. Придя к тому или иному выводу, мы попытаемся поставить в связь деление Аттики на области с некоторыми моментами ее социальной и политической истории в VI в. до н. э., и в частности с положением знатных родов и с вопросом об отношениях между их вождями и населением.

Автор хорошо сознает, что решение второй задачи влечет за собой необходимость постановки ряда других проблем, которые будут рассмотрены позднее: экономическое развитие Аттики в архаический период, положение демоса в VI в., социальная и политическая роль тирании и другие.

В исторической литературе нового времени мы встречаем различные мнения о соотношении трех областей

VI в. до н. э. и делении Аттики при Клисфене. Одни исследователи признают, что оба деления совпадают, другие, по-видимому, не придают этому вопросу особенного значения.

В «Лекциях по истории Греции» (стр. 107–108) Р. Ю. Виппер писал: «Новые филы, предназначенные также служить избирательными округами, были намеренно составлены из разрозненных кусков. При этом реформатор исходил от деления страны на три естественные области. Они у Аристотеля названы: 1) областью около города (т. е. около Афин — περι тэ άστυ), 2) береговой (παραλία) и 3) срединной (μεσόγειον). Мы без труда узнаем в них равнину, паралию и диакрию, между которыми было издавна соперничество»^[182].

Также и А. И. Тюменев^[183] давал сходный ответ. «В настоящее время, — читаем мы, — можно считать точно установленным, что границы тех трех больших областей Аттики, между которыми были распределены триттии Клисфена, довольно близко совпадали с границами областей, по которым распределялись старые политические партии — педиев, паралов и диакриев».

Г. Бузольт как в «Истории Греции», так и в переработанном руководстве по греческим государственным древностям^[184] придерживается наиболее распространенной точки зрения на партии в Аттике VI в., которую мы характеризовали в предыдущей главе, с некоторыми вариантами. На интересующем нас вопросе он не останавливается подробно. Давая перечень местностей, которые вошли в новое деление, установленное Клисфеном, и отмечая при этом, в частности, отличия прежней Диакрии от Месогеи, он указывает лишь, что Клисфен разрушил прежние локальные группировки гражданства, которые играли важную роль в борьбе партий. Теперь в одной избирательной единице голосовали и горожанин, и крестьянин Диакрии, и моряк с побережья^[185]. Указание, несомненно, правильное, но слишком общего характера, чтобы можно было составить представление о конкретных изменениях территории и группировок населения.

Лишь у С. Я. Лурье^[186] мы находим ясно выраженное мнение, что клисфеновское деление — «нечто совершенно иное, чем деление на Педиэю, Паралию и Диакрию». К сожалению, это утверждение дано лишь бегло, в примечании и осталось неразвитым^[187].

Как Виппер, так и Тюменев в своих утверждениях по этому вопросу опирались на результаты исследования топографии древней Аттики в работах А. Мильхефера и P. X. Лепера. Поэтому и нам следует обратиться к работам обоих выдающихся исследователей и рассмотреть их аргументацию в пользу приведенного выше положения.

Однако, прежде чем приступить к этому рассмотрению, мы должны представить себе, на каких данных может быть основано решение интересующей нас проблемы. Эти данные в основном троякого рода: литературные, археологические и эпиграфические.

Если Геродот, Аристотель и Плутарх лишь упоминают о делении Аттики на три области в связи с борьбой партий или при случае называют те или иные из аттических демов, то в «Географии» Страбона мы, казалось бы, могли надеяться найти более или менее полное описание Аттики, ее триттий и демов.

При ближайшем ознакомлении с этим трудом выясняется, однако, что это не так, что описание Страбона далеко не полно и отличается довольно пестрым характером. Все же и при этих условиях оно служит материалом, к которому постоянно обращались (и обращаются) исследователи при изучении и локализации демов. Поэтому следует выяснить задачу, которую ставил перед собою автор, и способ ее решения, нашедший свое выражение в его труде.

Лепер^[188] наметил ту линию, которой следует Страбон в своем описании (Лепер имел в виду Аттику и Бэотию). Он убедительно показал, какие возникают затруднения, если исходить из общепризнанного (в то время) понимания перечисления демов у Страбона как территорий, расположенных у самого берега, вытянутых, так сказать, в одну линию. Придерживаясь именно такого взгляда, Мильхефер пришел к выводу, что в некоторых случаях триттии не образовывали сплошной территории, что иногда демы одной триттии были расположены в разных частях страны, что приходится признать наличие «вставок» (Enclave^[189]). Не признавая таких «вставок», Лепер, доказывал (в частности на примере описания Бэотии), что Страбон при перечислении местечек паралии включает в свое описание и некоторые поселения, Лежащие дальше внутрь страны, а потом снова возвращается в своем изложении к паралии. Однако одного этого наблюдения все же недостаточно: важно, как нам кажется, указать, что Страбон вовсе не считается с клисфеновским делением Аттики на три области.

Он ясно намечает план своего описания Эллады в начале восьмой книги, посвященной Пелопоннесу (VIII, 1,3). Следование морской линии, описание паралии в позднейшем смысле слова является для него и в первой главе девятой книги, посвященной Аттике, руководящим принципом изложения (IX, 1,3). Он пишет о трех «сторонах» Аттики (πλευράν), западной, восточной и северной — от Оропа до Мегариды (IX, 1,2; ср. 1, 3). Его описание и состоит из перечисления многих, но далеко не всех поселений, мысов, заливов, островов и пр., расположенных на этих трех сторонах. Наиболее обстоятельно дано описание западной стороны (IX, 1,4–21), очень кратко — восточной (IX, 1,22). Дойдя же в своем изложении до северной окраины, Страбон упоминает лишь Ороп, а затем, перечислив прибрежные острова, замечает, что описывать демы месогеи было бы слишком долго ввиду их многочисленности. Таким образом, описание Аттики у Страбона в высшей степени неполное, а главное, его понимание терминов παραλία и μεσόγαια совершенно иное, чем значение этих терминов в эпоху Клисфена. Поэтому не удивительно, что его паралия включает и демы городских и внутренних триттий, а о трех клисфеновских областях Аттики автор ни разу не упоминает. Термины παραλία и μεσόγαια как в главе об Аттике, так и в других частях своей «Географии» Страбон употребляет не в специфически аттическом, государственно-правовом смысле, но в общегеографическом значении — для обозначения прибрежной полосы и Hinterland’a^[190]. Его описание представляет своего рода перипл^[191]. Оно построено таким образом, что автор следует мысленно от пограничной с Аттикой Мегариды по морскому побережью до Пирея и Афин, далее от Пирея к югу также по побережью (ср. IX, 1,21: … έν τη εφεξής παραλία) и затем, обогнув Суний, — к северу, опять-таки вдоль морского берега. Естественно, что в поле зрения Страбона попали преимущественно демы клисфеновской паралии (22 из 31 упомянутых автором) и что из демов пригородной области названы лишь те, которые лежали на побережье или недалеко от моря (Коридалл, Пирей, Фалерон). В собственно описание попал лишь один из демов месогеи. Правда, из них упоминаются шесть: Афидна, Декелея, Сфетт, Китерр, Кефисия и Галимунт. Но о пяти из них говорится не в описании, а в двух экскурсах: в одном, где перечисляются полисы, входившие в состав первоначальных двенадцати городов (IX, 1,20), и в другом, где автор приводит данные, подтверждающие его мысль о наличии в большей части демов мифологической и исторической традиции (IX, 1,17).

Галимунт же, хотя и включенный Клисфеном в триттию месогеи четвертой филы, был расположен в паралии (в позднем смысле слова) между Фалероном и Эксоной и, естественно, нашел себе место в перечислении Страбона. При таком способе описания понятно, что мы не находим в нем упоминания о многих крупнейших или интересных в историческом отношении демах, как, например, Ахарны, Паллена, Алопека, Флия, Гаргетт, Икария, Кидафины, Керамеик и другие.

И все же, несмотря на неполноту и известную случайность в подборе названий упоминаемых поселений, описание Страбона остается ценным источником при изучении топографии Аттики как потому, что дает руководящие указания на расположение демов, так и потому, что содержит интересные известия относительно культов в демах, некоторые исторические (вернее, некоторые псевдоисторические) экскурсы (о легендарном прошлом Аттики, о древнейшем населении Саламина и др.), а также известия по истории культуры^[192].

Данные по исторической географии и древнейшей истории Аттики, которые мы находим во фрагментах аттидографов, чрезвычайно случайны, что обусловливается состоянием традиции. Наряду с некоторыми отрывками, в которых содержатся интересные, хотя и крайне отрывочные сведения по политической истории Аттики^[193] (о реформах Клисфена, о тирании Писистрата и пр.), в остальном они представляют по большей части «археологию» Афин. т. е. известия о богах и героях и их деятельности, связанной с различными локальными центрами, и, с другой стороны, ряд свидетельств, относящихся к истории культов. Эти свидетельства имеют большое значение, поскольку для ранней эпохи распространение культов нельзя отделить от истории переселения и борьбы знатных родов^[194].

Важнейшим источником в этом отношении остается сравнительно поздний автор — Павсаний. Его труд — целая сокровищница сведений этого рода, хотя он и приводит нередко генеалогические предания, позднее происхождение которых не подлежит сомнению. Для на пей цели особенно существенно то, что Павсаний в своем описании охватывает значительную часть аттических демов, отмечая культ их героев, местные традиции и т. д.

Ценный, хотя в высшей степени разрозненный и часто случайного характера материал для восстановления границ древних областей и клисфеновских триттии содержится в трудах лексикографов (Гесихий, Поллукс, Гарпократион, Свида и др.) и в схолиях к произведениям Пиндара, Софокла, Аристофана и пр. Этот материал, насколько мы можем представить себе, еще ждет исследователя: им охотно пользуются при решении тех или иных вопросов истории древней Аттики, но развитие и состояние традиций, степень ее достоверности и т. п. остаются еще недостаточно выясненными. В дальнейшем мы ограничиваемся лишь немногими необходимыми справками, заимствованными из работ лексикографов.

То новое, что появилось в результате археологических раскопок, и публикации эпиграфических памятников в период после выхода в свет упомянутых выше основных трудов по топографии Аттики (Мильхефера и Лепера), можно найти преимущественно в «Athenische Mitteilungen», JHS, ВСН, AJA и «Hesperia». Общая картина триттий и демов в основном не изменилась; удалось точнее определить местоположение отдельных демов, а главное, получить некоторые новые сведения по истории знатных родов, боровшихся за власть в VI в., по истории города Афин, отражающей развитие культов и политику Писистрата, его сыновей, Клисфена и т. д. Методические соображения Лепера относительно использования эпиграфических памятников в целях топографического изучения древней Аттики сохраняют во многом свое значение и до настоящего времени.

В конце своего большого исследования о демах и триттиях Лепер делает некоторые общие выводы относительно деления Аттики при Клисфене. Это деление оказалось настолько прочным, по его мнению, что просуществовало два века без изменений до образования двух новых фил — Птолемаиды и Деметриады — в конце IV в. до н. э., да и позднее в целом продолжало сохраняться примерно в том же виде. Однако настойчивое отрицание Лепером всех «вставок», как показало последующее изучение, оказалось неправильным (например относительно дема Пробалинт). Во времена Клисфена триттии, вероятно, представляли территориальные единства, по позднее (в V и IV вв.) в административное деление Аттики были внесены некоторые изменения, в результате которых π могли появиться иногда «вставки».

Другой общий методический принцип Лепера, согласно которому при определении границ области и триттии необходимо придерживаться, насколько возможно, естественных границ (горные хребты, цепи холмов, реки и ручьи, правилен^[195]. Триттии не были продуктом рационалистической затеи, их существование было связано с природными и, вероятно, экономическими условиями данной местности.

Но с формулировкой основного вывода Лепера о совпадении трех клисфеновскнх областей с делением доклисфеновского периода^[196] в целом согласиться нельзя.

Если верно, что разделение Аттики при Клисфене стояло в какой-то связи с тремя территориальными партиями предшествующего времени^[197], «значение и влияние которых Клисфен хотел сокрушить», то тогда возникает вопрос, все ли партии одинаковым образом он хотел «сокрушить» и к какой партии принадлежал он сам, а главное, какова была эта связь, которая ведь может мыслиться различным образом: как тождество нового и прежнего деления, как частичное изменение последнего и, наконец, как его коренное преобразование с той целью, какая была сейчас указана.

Лепер категорически придерживается первого взгляда, а именно, что клисфеновские τγπερί τό αστυ, παραλία и μεσόγεια так полно, как только возможно, соответствуют областям Педиэи, Паралии и Диакрии^[198]. Однако это мнение, если даже использовать только материал, собранный Мильхефером и Лепером, не имеет прочного основания (см. ниже). В раскрытии этого главного положения мы встречаемся с утверждениями, которые, как мы увидим, требуют уточнения. «Равнина» (το πεδίον), согласно Леперу, это не вся долина реки Кефиса вместе с Триасийской долиной^[199], но лишь область нижнего Кефиса между горными хребтами Эгалеем и Турковуни, а также морское побережье вместе с ближайшими окрестностями Афин у Гиметта. Сомнение возбуждает, и во всяком случае требует разъяснения, как это сужение понятия Педиэи, так и добавление относительно морского побережья. С определением же Паралии и Диакрии, нам кажется, согласиться и вовсе нельзя. Диакрия, по мнению Лепера, это долина верхнего Кефиса (Ахарны, Кефисия, Флия и пр.) и вся современная Месогия от Паллены до Гагнунта. Собственно горная область Парнета и Пентеликона, замечает он, образовывала лишь малую часть Диакрии^[200]. Остается непонятным, на каком основании в состав Диакрии включается долина Месогеи. Вернее, здесь мы имеем petitio principii: это включение обусловлено идеей автора о совпадении доклисфеновского и клисфеновского деления. С другой стороны, та область, с которой Писистрат был, несомненно, тесно связан — Тетраполис Марафона, без дальнейших пояснений признается частью Паралии. Лепер прибавляет, что паралия занимала весь берег (курсив мой, — К. З.), поскольку он но принадлежал к городской области. Но такое понятие Паралии возникло позднее, оно не характерно для VI в. до н. э., и во всяком случае нужно было бы доказать такое словоупотребление уже для этого времени. Ведь нельзя не учитывать того факта, что еще в V в. название Паралии приурочивалось лишь к южной части Аттики^[201].

Высказанные соображения заставляют пересмотреть общий вывод Лепера и Мильхефера по этому вопросу. Понятно, что для того, чтобы внести те или иные уточнения в топографию древней Аттики, установленную ими, чтобы иным образом локализовать отдельные поселения или определить расположение и границы триттий, необходимо было бы непосредственное знакомство с местными природными условиями, с остатками и следами древних демов, с современной географической номенклатурой и пр. Притом эти уточнения по большей части не имели бы решающего значения для нашей задачи: определения того, что было внесено реформой Клисфена в эту область по сравнению с предшествующим периодом. Поэтому в дальнейшем мы ограничимся рассмотрением того, что представляли собою Паралия, Диакрия и Педиэя в VI в. до н. э. по сравнению с триттиями, установленными Клисфеном.

* * *

Площадь древней Аттики равнялась приблизительно 2250 км². Чтобы наглядно представить себе небольшие размеры этой страны — хотя Аттика и превосходила в этом отношении многие другие греческие государства — достаточно вспомнить, что протяжение восточного побережья (по воздушной линии) было около 80 км, западной— около 70 км^[202]. Но ландшафты этой маленькой страны образованы очень различными элементами, обязанными своим возникновением многим факторам. Не вдаваясь в изучение геологической структуры и морфологии отдельных частей Аттики, укажем лишь самые эти элементы, без учета значения которых нельзя понять особенности экономики этих частей да и хозяйственное развитие всей страны в целом.

Перед нами своеобразное сочетание гор, холмистой страны, небольших долин. Но самое сочетание этих элементов, их характер, геологическое прошлое, почвенные условия, наконец, влияние омывающего берега Аттики моря неодинаковы в различных ее частях.

Согласно традиции, Аттика состояла из трех частей: Паралии, Диакрии и Педиэи. Смысл термина Паралия не оставался неизменным. Как видно будет из дальнейшего, для Аттики можно отличать по крайней мере три значения этого термина. Под паралией понимали прибрежную полосу в противоположность внутренней части страны (месогее); точнее, это — та часть суши, которую мореплаватель может видеть, совершая прибрежное плавание (перипл)^[203]. Паралия в государственно-правовом смысле — одна из трех областей Аттики в административном делении Клисфена. Наконец, мы должны учитывать Паралию доклисфеновскую, о которой сообщает традиция о трех партиях.

Тот факт, что эта старинная Паралия представляла собою именно южную часть Аттики, а вовсе не все ее побережье и даже не клисфеновскую Паралию, выясняется из словоупотребления, которое удерживалось иногда даже еще в конце V в. до н. э.

Фукидид, говоря о втором вторжении пелопоннесцев во главе с Архидамом в Аттику (в 430 г.) и о подготовке Периклом нападения на Пелопоннес с моря, ясно противопоставляет понятия «равнины» и «Парала». Он пишет, что враги «по опустошении равнины… вступили в землю, именуемую Паралом, и (дошли) до Лавриона, где находятся серебряные рудники афинян» (II, 55,1). Таким образом, пелопоннесцы не только вторглись в прибрежную полосу, но и прошли почти всю южную часть Аттики, т. е. паралию в прежнем смысле слова, охватывавшую и часть позднейшей (клисфеновской) Месогеи. Из следующей за словами «до Лавриона» фразы вид о, что Фукидид имеет в виду опустошение всей южной части страны: «Прежде всего они разорили ту часть этой земли, которая обращена к Пелопоннесу, потом — обращенную к Эвбее и Андросу» (там же). Иначе добавление «к Андросу» было бы излишним.

Противопоставление Паралии в этом смысле «равнине» видно и из последующего изложения Фукидида: «В то время как они (пелопоннесцы) находились еще на равнине (έν τιο πεδί»)) до (их) появления в паралии (ές τψ παραλίαν)» (II, 56,1), и далее: афинское войско «оставило позади себя пелопоннесцев в паралии Аттики» (II, 56,3).

Южная часть Аттики представляла собой область с природными границами и своеобразными местными условиями. Это не значит, что она была совершенно однородна. На севере и северо-западе она была ограничена невысокими горными хребтами — Пентеликоном и Гиметтом. Долина, заключавшаяся между ними (современная Месогия), образовывала одну часть Паралии, к которой и в древности подошло бы ее современное название (Месогия), если следовать определению Гесихия: «Месогея— это территория, лишенная гаваней»; прибрежная полоса Восточной Аттики от Рамнунта до Браурона, по-видимому, не входила в состав Паралии^[204]. Часть древней Паралии к югу от современной Месогии занимали горы Лавриона с их серебряными и свинцовыми рудниками, которые начали разрабатываться, вероятно, еще в VII в. Южное побережье полуострова было тесно связано (в географическом и историческом отношении) с долиной современной Месогии и вместе с ней отделено горами Гиметтом и Пентеликоном от остальных частей Аттики.

Мы можем приблизительно определить, какие триттии Клисфена составляли территорию Паралии VI в. Такое сопоставление даст нам возможность конкретнее представить себе характер области и ее отличия от паралии Клисфена. В дальнейшем мы пользуемся (так сказать, анахронистически) терминами подразделений (фил, триттий и демов), введенных Клисфеном.

На самом юге находилась впоследствии береговая триттия филы Леонтиды (IV)^[205]. В состав ее входили демы Суний, Фреаррии, Потамы (Верхний и Нижний), Потамии Дейрадиоты и Дейрады. Территория дема Суний, как это утверждал уже Лепер^[206] и что было блестяще подтверждено открытием на Сунии эпиграфических памятников, была расположена не к западу от мыса, но преимущественно на юго-восточном побережье Аттики. Дем Суний, его население и культы не имели отношения к мысу Сунию и его храмам. Территория дема служила дважды в VI в. местом поселения новых обитателей (жителей острова Саламина после его присоединения к Афинам и иммигрантов с острова Эгины)^[207]. Это обстоятельство, вероятно, было обусловлено наличием поблизости рудников Лавриона. Самым крупным демом здесь был дем Фреаррии. Сохранились многочисленные шахты, цистерны и прочие свидетельства о занятии его населения горным промыслом. Руины, которые Лепер считал остатками дема Потамии Дейрадиоты, говорят о довольно большом, хорошо укрепленном поселении^[208]. Но, по-видимому, эти руины принадлежат дему Фреаррии. В состав его населения входили и чуждые дему (пришлые) люди. Потамы (Верхний и Нижний) и Дейрады были демами средней величины.

На восточном побережье, но далее к северу, была расположена (после реформы Клисфена) береговая триттия филы Акамантиды (V). Территорию этой триттии образовывала часть долины реки, вытекавшей из местности около Кефалы и впадавшей в море у Торика, от которого триттия и получила свое название. Торик был одним из городов аттического Двенадцатиградия (Str., IX, 1,20). Здесь, на юге, согласно легенде, когда-то существовало царство Кефала, сына Гермеса. Торик, город с гаванью, куда переселился Кефал, был его центром. В нем жил, по преданию, и Ион, сын Кефала. И тот и другой являлись легендарными прародителями знатных родов — Кефалидов и Ионидов. Старинные отношения связывали Торик с Тетраполисом Марафона в северо-восточной части Аттики. К северу от береговой триттии Акамантиды находилась территория береговой триттии филы Пандиониды (III) с демами Мирринунтом, древней гаванью Прасиями, главным центром морских сношений до середины VI в., Стейрией и Ангелой. Северный дем триттии Пробалинт, входивший когда-то в состав марафонского Тетраполиса, был расположен в стороне от них, на южном склоне Агриелики, к югу от долины Марафона.

Входили ли демы приморской триттии Кекропиды (VII) — Эксона и Галы Эксонские — в состав древней Паралии, сказать трудно. К северу — северо-западу от Суния были еще две приморские триттии: Антиохиды (X) и Эрехтеиды (I). В состав триттии Антиохиды входили демы Торы, Эгилия, Анафлист, Атена, Амфитропа и Беса, расположенные в гористой местности. В приморской триттии филы Эрехтеиды (I) более крупными демами были Ламптры и Анагирунт (совр. Вари).

Все упомянутые демы приморских триттий (за исключением Пробалинта) были расположены на территории древней Паралии, но далеко не все из них по своему местоположению соответствовали позднейшему значению паралии как приморской полосы земли. Некоторые из них находились в гористой местности (Фреаррии, Амфитропа и др.), в известном отдалении от моря. Остальная часть восточного побережья Аттики от Браурона до Оропа, несмотря на несомненные связи с глубокой древности с Паралией в первоначальном смысле этого слова, не входила в ее состав. Также и западное побережье от Галимунта до Элевсина включительно не являлось в старину Паралией. Кроме того, существенно, что эту древнюю Паралию составляли демы не только побережья, но и клисфеновской Месогеи, т. е. внутренней части страны. Это были триттии Месогеи Пандиониды (III) и Акамантиды (V) и части соответствующих триттий Антиохиды и Эрехтеиды. На восточной окраине Гиметта был расположен крупнейший (не считая Ахарн) дем Аттики — Пэания, а далее к востоку на месте современной Спаты — Китерр, один из центров двенадцатиградия. Менее крупными демами этой триттии были Оа и Контила.

Трит ия Месогеи пятой филы состояла из демов: Кефалы, Гагнунта, Проспальты и Сфетта на восточном склоне Гиметта, Кикинны и, может быть, Эйтеи. Эти демы в VI в. до н. э., если судить по употреблению Фукидидом термина Паралия (см. выше), входили в состав последней. Сфетт был одной из двенадцати общин Аттики древнейшей эпохи. Тогда, по мнению Лепера^[209], он распространял свою власть далеко на юг, до Анафлиста, что нашло свое отражение в генеалогической традиции: Сфетт и Анафлист — братья.

Едва ли, конечно, можно точно определить северную границу Паралии VI в., но все же следует отметить, что один из самых крупных аттических демов, Паллена (филы Антиохиды), расположенный на границе Педиэи и Паралии, на северо-восточном склоне Гиметта вероятно, входил в ее состав. Через Паллену проходил путь из Паралии на «равнину». Здесь, у храма Афины, произошла решающая битва Писистрата и его сторонников с их противниками из Афин (Her., I, 62).

Из сказанного видно, что деление Клисфена не учитывало древних исторических связей. Можно скорее предполагать, что законодатель сознательно разделил территорию Аттики на триттии с тем, чтобы в какой-то мере разрушить эти связи, уменьшить возможность сопротивления со стороны местных знатных родов. Древняя Паралия оказалась раздробленной между восемью триттиями, принадлежавшими к различным филам и даже различным областям (имеются в виду пригородная, приморская и внутренняя области). Эти триттии выступали в политическом отношении отдельно от соседних территорий и вместе с населением других административных единиц, иной раз расположенных в совершенно других частях страны. Грани между Педиэей, Паралией и Диакрией должны были стереться. Паралия стала до известной степени (но далеко не вполне) приближаться к паралии в позднейшем смысле слова (т. е. прибрежной области). Часть Диакрии (см. ниже) вошла в ее состав. Помимо стремления подорвать прежние политические связи, возможно, оказывал свое влияние и процесс социально-экономического развития — изменения в составе населения Аттики, в связи с ростом ремесла, торговли и мореходства.

В общем Паралия после Клисфена представляла собой не что иное, чем раньше. В ее состав входили теперь южная гористая оконечность Аттики (но без современной Месогии), далее — вся полоса восточного побережья до Рамнунта на севере, включавшая область Тетраполиса, наконец, на северо-западе — демы Элевсин, Трия, Ойноя и др. Все эти части страны были первоначально связаны друг с другом гораздо менее тесно в географическом и историческом отношении, чем с некоторыми другими частями, вошедшими в состав пригородной области или клисфеновской Месогеи.

* * *

Горный хребет Парнес, мульда Афидны и северные и северо-восточные склоны Пентеликона с долиной Марафона образовывали естественную область Аттики — древнюю Диакрию.

Термин Диакрия истолковывался в новое время различным образом. Одни под Диакрией понимали гористую северо-восточную часть Аттики, охватывающую Парнес и Пентеликон (кроме южных их склонов). По мнению других, это — прибрежная полоса Аттики, расположенная за горными хребтами, периферия страны^[210]. С точки зрения Юра (см. выше, стр. 24 сл.), диакрии — горняки, а Диакрия могла быть обозначением мыса, в данном случае — горной местности на юге Аттики. Кэсн отрицательно отнесся к толкованию Юра, но и он, как и его противник, склонен понимать название Диакрия не как локальный или топографический термин, но как название общего характера (generic, по выражению Кэсна)^[211]. Какие есть основания, чтобы предпочесть одно из приведенных толкований?

Геродот употребляет термин ύπεράκριοι (I, 59; ср. VI, 20), Аристотель и Плутарх — διάκριοι, но ни один из них не дает определения Диакрии. По соображениям источниковедческого характера следует отдать предпочтение Геродоту, хотя смысл того и другого термина, по-видимому, тот же. Фукидид упоминает как πεδίον так и πάραλος (II, 20; 55; 56), но ни разу не говорит о диакриях или гиперакриях^[212].

На одном из определений (Юра) мы уже останавливались: мы считаем убедительными аргументы Кэсна против этого определения, а также высказали и свои соображения против взгляда Юра.

Уейд-Гери в статье о Мильтиаде дал совершенно иное понимание Диакрии. Статья Уейд-Гери, как и другие работы этого автора, содержательна и поучительна во многих отношениях, но с его определением Диакрии едва ли можно согласиться. По его мнению, название ύπεράνρια «несомненно» обозначает периферию Аттики за пределами кольца гор — Гиметта, Пентеликона, Парнеса, Эгалея в противоположность равнине и побережью (т. е. πεδίον и παραλία) внутри этого кольца у видимого из Афин. Писистрат и Мильтиад принадлежали, опять-таки «несомненно», к партии гиперакриев. Первый из них и возвращался в Гиперакрию во время своего первого изгнания (между первой и второй попыткой захвата власти)^[213]. Однако, кроме того, что предложенное автором определение Диакрии в сущности ничем не доказывается, оно маловероятно само по себе: если принять его, то Паралия VI в. окажется тождественной с современной Месогией, а Диакрия с позднейшей Паралией, охватывая всю приморскую полосу.

Понимание Диакрии как области, охватывающей всю северо-восточную гористую часть Аттики, является наиболее распространенным. Но и это определение нуждается в дальнейшем обосновании и уточнении, тем более что оно, по-видимому, связано в значительной мере с социальной характеристикой диакриев, которую мы находим у Плутарха (Sol., 13). Между тем и для Диакрии (в указанном смысле) мы не можем предположить какой-то однородности населения.

Известно, что существовала триттия, носившая название Эпакрия^[214]. В состав этой триттии входили хорошо известные демы, местоположение которых может быть установлено сравнительно точно: Гаргетт, Икария, Плотея и некоторые другие более мелкие (все они были расположены в горах Пентеликона и в долине у его подножья). Страбон, перечисляя двенадцать дотесеевских общин, называет и Эпакрию. Определение Эпакрии как области мы находим в «Anecdota Graeca» Беккера^[215]. Лепер замечает, что горная область поблизости от марафонского Тетраполиса — это восточные отроги Пентеликона. К природным условиям Эпакрии чрезвычайно подходило ее название: часть демов триттии была расположена в высоких горных долинах, Гаргетт, который лежал на равнине, находился в конце прохода из гор в долину и составлял, таким образом, в географическом отношении нечто цельное с первыми^[216]. Для вопроса о Диакрии эти соображения важны потому, что у нас нет никаких сведений о связи Писистрата с каким-либо демом рассматриваемой триттии, тогда как имеются некоторые указания на то, что опорой для него был Марафон (и, возможно, вообще территория Тетраполиса). Поэтому для отождествления Эпакрии с Диакрией необходимы еще некоторые данные. Это было бы тем более важно установить, что Геродот до известной степени противопоставляет отношению Писистрата к Диакрии отношение Мегакла и Ликурга к Паралии и Педиэе (Her., I, 59). Эпакрия обозначала или всю горную область, или территорию позднейшей триттии, т. е. лишь примерно третью часть этой области.

У нас нет определений Диакрии, данных авторами хотя бы V–IV вв. до н. э. Такое определение сохранилось у сравнительно позднего писателя — лексикографа Гесихия (Lex., s. v.).

Диакрии — это некоторые не только из эвбейцев, пишет Гесихий, но и из афинян, и земля Диакрия — это та, которая тянется от Парнеса до Браурона. Если следовать этому определению, то в состав Диакрии, таким образом, входили Пентеликон и приморская полоса — Тетраполис. Отличием от Эпакрии является то, что Диакрия, кроме Пентеликона, охватывала и прибрежную полосу, тогда как Эпакрия — это часть горной области вблизи Тетраполиса.

Южные склоны Парнеса к северу от Ахарн едва ли входили в понятие Диакрии: здесь, в Лейпсидрии,противники тирана во главе с Алкмеонидами пытались организовать опорный пункт для наступления на Афины. Трудно предположить, что Алкмеониды выбрали этот пункт на территории, население которой было предано тирану. Но нам известно, что Лейпсидрий находился поблизости от Пэонид, дема, где жили члены рода Пэонидов, связанного с Алкмеонидами^[217]. Однако два поселения в юго-восточной части Парнеса (Декелея) и в мульде к северо-востоку от нее (Афидна), играющие большую роль в аттической легендарной традиции, были древними укрепленными центрами Диакрии. В пользу рассматриваемого взгляда на Диакрию как область северо-восточной Аттики говорит и то, что Писистрат, естественно, мог объявить себя вождем той части населения страны, которая имела к нему территориальное отношение и среди которой он мог иметь связи, т. е. населения на побережье к северу от Браурона.

В том разделении Аттики, которое было сделано Пандионом между его сыновьями (Str. IX, 1, 6), схолиасты видели деление на три области, о котором писали Геродот и позднейшие авторы. Южную часть страны получил суровый Паллант, взрастивший гигантов, эпоним Паллантидов, игравших такую роль в похождениях Тесея. Эта часть соответствует Паралии. Акты, т. е. центральную долину, получил Эгей, а сад Эвбеи, который лежит напротив нее (τον άντίπλευρον κήπον Κύοίας), — Лик. Последнее определение очень подходит к понятию Диакрии в том смысле, в каком сейчас о ней говорилось: местностью по другую сторону Эврипа и будет побережье от границы с Беотией до Браурона и гористая область Пентеликон, лежащая за этой береговой полосой.

Что же произошло с Диакрией после реформ Клисфена? Она более не существовала как определенная территория. Тетраполис был теперь разбит между двумя триттиями различных фил: дем Пробалинт вошел в береговую триттию филы Пандиониды (III). Другие общины Четырехградия оказались в филе Эантиде (IX), также в береговой триттии. Браурон вообще не был сделан демом (по-видимому, из-за его связи с тираном). Демы Эпакрии составили территорию внутренней триттии фил Эрехтеиды (I) и Эгеиды (II). Афидна и Декелея оказались в триттиях Месогеи различных фил (Гиппотонтиды и Эантиды). Тем не менее прежние связи между отдельными общинами стойко сохранялись, о чем свидетельствуют постановления общин Тетраполиса^[218] и триттии Эпакрии^[219].

* * *

Педиэю определяли в новое время также различным образом. Э. Мейер писал о долине около Афин, об области Кефиса (на землевладение в этой долине, по его мнению, опиралась аттическая знать)^[220]. М. Дункер полагал, что эти земли знати были расположены в долинах обоих Кефисов, т. е. в окрестности как Афин, так и Элевсина^[221]. Лепер, как мы видели, решительно выступил против широкого толкования термина πεδίον^[222]. Он считал, что в «равнину» входила лишь территория по нижнему течению Кефиса; граница ее проходила севернее современного поселения Патиссии и к югу от Пиргоса. Хотя критические соображения по поводу взглядов такого знатока топографии Ат гики, как Лепер, и могут показаться слишком смелыми, мы все же должны сказать, что его утверждение относительно размеров «равнины» нуждается в некоторых оговорках и уточнении в связи с характером политического развития Аттики в VI в. до н. э.

Центральная долина по нижнему и среднему течению Кефиса, тянувшаяся примерно на протяжении 22 км между г. Эгалеем и Гиметтом, и Триасийская долина, хотя и отделенная от равнины невысоким хребтом Эгалея, по отношению к Паралии и к гористой северо-восточной области образовывали в известной мере единое целое: Гиметт, Парнес и Пентеликон отграничивают обе долины от двух других частей Аттики. Связь с Паралией поддерживалась дорогой через Паллену, с северо-восточной областью — через Декелею.

Вождем педиэев в середине VI столетия был Ликург из древнего рода Этеобутадов. Родиной его была долина Кефиса и Илисса, но после объединения Элевсина с Афинами установилась тесная связь между «жреческими» родами Элзвсина и знатью Афин. Если Элевсинская долина первоначально и не входила в Педиэю, то все же к середине VI в. связи между ними настолько укрепились, что обе долины представляли в политическом отношении нечто цельное, и можно предполагать, что владельцы земель, расположенных в них, выступали совместно, т. е. что Ликурга поддерживали и «жреческие» роды Элевсина. По крайней мере в области культа мы обнаруживаем единство (см. ниже).

В VI в. с распространением культов хтонических божеств эти связи стали еще теснее. По своей политической направленности Эвмолпиды и Керики и позднее всегда были представителями консервативного образа мыслей, приверженцами старинной традиции, подобно педиэям, как последние характеризуются в наших источниках. И хотя Элевсин и Триасийская долина в топографическом отношении отличались от афинской равнины (πεδίον), но в политической борьба обитатели обеих долин могли выступать вместе, образовывать одну группировку — педиэев. Трудно думать, что через несколько десятков лет после объединения Элевсина и Афин, когда связи между ними стали очень тесными, а культы Элевсина сделались государственными культами Афин, первый остался бы совершенно в стороне от ожесточенной политической борьбы, происходившей в государстве.

Важным свидетельством о «равнине» у авторов V в. является описание похода царя Архидама летом 431 и следующего года. При первом вторжении в Аттику^[223] пелопоннесцы сначала опустошили Элевсин и Триасийскую равнину. После успешной стычки с отрядом афинских всадников около Рейтов они двинулись далее, имея по правую руку Эгалей, через дем Кропию и достигли Ахарн. Там они остановились и начали опустошать поля ахарнян. Архидам держал свое войско в походном порядке, но не спускался на равнину^[224]. В следующем году пелопоннесцы опустошили равнину^[225], а оттуда перешли в Паралию.

Лепер был прав, таким образом, утверждая, что дем Ахарны находился не на «равнине». Но означает ли это, что равнина охватывала исключительно нижнее течение Кефиса? Нам кажется, что нет. Самое поселение Ахарны было расположено примерно в 60 стадиях от Афин выше уровня долины^[226], но территория этого дема частично находилась и на равнине^[227]. Сохранилась фрагментарная надпись, в которой упоминается триттия π[εδ]ιέων. Некоторые думают, что в этой триттии главным демом и были Ахарны^[228]. Кирстен считает это невозможным ввиду того, что у Фукидида (II, 20) равнина у Ахарн выразительно противопоставлена равнине Афин. Он полагает, что πεδίον — это второе название для триттии Лакиады в нижней части долины Кефиса^[229].

Как бы ни решать вопрос о триттии в этой надписи, все же не обязательно думать, что собственно «равнина» около города совпадала с Педиэей VI в. до н. э. В Педиэю могли входить и такие демы, как Флия на притоке Кефиса^[230]или Атмонон. Городские триттии Клисфена в целом были, с одной стороны, меньше «равнины», поскольку они охватывали демы преимущественно самого города и ближайшие к нему, с другой — шире, поскольку в них вошли и поселения в горной местности (Коридалл в Эгалее, Агрила на склоне Гиметта^[231] и др.)·

Таким образом πεδίον — это долина нижнего и среднего Кефиса, το περί το άστυ — значительная часть этой равнины и, кроме того, демы Эгалея и западного склона Гиметта.

Месогея эпохи Клисфена не представляла ничего цельного в географическом отношении. В нее вошла территория гористой северной и северо-восточной части Аттики (Афидна, Декелея), оба склона Пентеликона с выходом из гор в долину (демы Эпакрии), т. е. часть прежней Диакрии, часть долины Кефиса (по его притокам — демы Кефисия, Сипалетт, Атмонон, Флия), часть современной Месогии (демы Паллена, Пэания, Сфетт, Проспальт, Гагнунт) и, наконец, некоторые демы правого берега Кефиса (Ахарны, Пэониды). Клисфеновская Месогея, следовательно, вовсе не совпадает с прежней Диакрией.

Таким образом, пересмотр вопроса о соотношении между клисфеновскими триттиями и прежним делением на три области приводит к следующим заключениям.

Область около города (τά περί το άστυ) не совпадает целиком с прежней Педиэей. Паралия выросла за счет Педиэи и Диакрии, из частей которых составилась также новая область — Месогея. Диакрия — опорная область Писистрата — исчезла вовсе в территориальном делении Аттики, а Педиэя хотя и вошла в состав пригородных триттий, но в уменьшенном и раздробленном виде. Эти изменения намечают направление социального и политического развития Афин в рассматриваемое время. Территориальное деление, введенное Клисфеном, должно было противодействовать возможности новой попытки захвата власти тираном. Оно должно было нарушить прежние традиционные связи между вождями знатных родов и местным населением.

Клисфеновские триттии в значительной мере не соответствовали прежнему делению. Известие Аристотеля о том, что афинский законодатель стремился «перемешать» население (Αθ. π., 21,2), вполне соответствует действительности. Хотя и после реформы подавляющая часть населения Аттики занималась сельским хозяйством, но все же с течением времени демы и триттии приобретали более заметный отпечаток преобладающих профессий, чем в VI в. В Паралии в связи с общим ходом экономического и политического развития в V–IV вв. большее значение получили морское дело и торговля; в городском округе увеличивалось ремесленное и торговое население, а Месогея оставалась областью мелкого землевладения, садоводства, огородничества, виноградарства и мелкого скотоводства (в горах). Означает ли рост Паралии, что Клисфен был политическим вождем этой части населения Аттики, защитником интересов торговых и ремесленных кругов, будет видно из последующего изложения, в котором рассматриваются особенности социального развития Аттики VI в. (см. гл. 3).

II. Знатные роды и связи их с тремя областями

Афины представляют собой образец полиса, в котором политические принципы античной демократии получили наиболее последовательное и полное выражение. Реформы Клисфена явились решающей гранью в этом отношении: они нанесли удар безраздельному господству знатных родов и положили основу дальнейшего развития экклесии, совета пятисот, народного суда и т. д. Но это не значит, что социальные отношения предшествующего века исчезли бесследно, что они никак не сказывались в политической практике афинской демократии. Эта демократия, несмотря на ее радикальный характер, в некоторых отношениях оставалась консервативной, и демос долгое время сохранял обычаи, взгляды и политические нравы, унаследованные от общества доклисфеновского периода^[232]. Аттическая аристократия, вынужденная пойти на демократизацию государственного устройства, продолжала еще в течение нескольких десятилетий играть важную роль в политической жизни страны: из среды знатных родов, составлявших городскую аристократию, выходили преимущественно как военные вожди, таки демагоги, которых выдвигал и поддерживал державный демос и которые направляли политику своего времени. Список родовитых политических деятелей, принадлежавших к демам городских триттий, который мы находим в работе Гомма^[233], мог бы быть увеличен. Появление политических деятелей из другой общественной среды произвело сильное впечатление на современников и вызвало ожесточенные нападки, так ярко отразившиеся в древнеаттической комедии, в ее ненависти к «негодным» (πονηροί), которые осмеливаются выступать на политической арене, в ее сожалениях о прошедших временах, когда руководителями демоса были люди «благородные» и «доблестные».

Родовые традиции строго соблюдались и после установления господства демоса. По-прежнему Этеобутады оставались наследственными жрецами Афины и Посейдона в Эрехфейоне, по-прежнему Керики и Эвмолпиды обслуживали культ Деметры и Коры, Аминандриды были наследственными жрецами культа основателя Афин — змееногого Кекропа, а Эвпатриды — истолкователями сакрального права на службе Аполлона^[234].

Знатные роды были издревле связаны с определенными культами, что повлияло на развитие богатой генеалогической традиции. Этот отпечаток прежних общественных отношений сказывался как в крупном, так и в мелочах: и в выборах ответственных должностных лиц, и в рассказе о том, как Кимон помогал гражданам своего дема (Лакиады), предоставляя в их распоряжение плоды в своем неогороженном имении (Αθ. π., 27,3), и в популярности, роскоши и безудержных тратах Алкивиада на коней и колесницы для состязаний в Олимпии, и в продолжавшем стойко держаться обычае при голосовании на черепках писать, если дело шло о представителе знатного рода, его имя и имя его отца, а не его демотикон^[235].

Ввиду скудости и отрывочности данных источников общее изображение аттической знати VI — начала V в. до н. э. всегда будет страдать большими лакунами, но все же и те неполные сведения, которыми мы располагаем, позволяют сделать некоторые выводы.

Тепфер делит все знатные роды Аттики натри категории: 1) элевсинскую жреческую знать — 6 родов; 2) городские знатные роды — 11 родов и 3) сельскую знать — 41 род. Кроме того, он дает список патронимических названий демов, которые, по-видимому, произошли от названий знатных родов — 29 названий. Таким образом, всего получается 87 родов^[236]. Сведения о них очень неравноценны. Относительно некоторых из них дошли сравнительно многочисленные данные, рисующие их значение, культы, с которыми они были связаны, и деятельность членов рода, игравших ту или иную роль в политической жизни. О ряде других сохранились сведения о роде и его культе, но при этом мы не знаем ни одного из его членов. Наконец, относительно третьих — и это наиболее многочисленный разряд — ничего не известно, кроме названия рода, упоминаемого каким-либо поздним оратором, историком или лексикографом.

Аттическая знать VI в. живет преимущественно в городе, вожди различных группировок и их сторонники обычно являются αστοί. Как «горожане» они нередко в источниках противополагаются жителям сельских местностей, непривилегированным обитателям Аттики. М. С. Куторга, много занимавшийся ранней историей Афин, усматривал^[237] «начало сословий» в противоположности между победителями и побежденными, согласно господствовавшей в его время теории (Нибур, Гизо, Ог. Тьерри). Тогда и возникает, по его мнению, государство, элементы которого содержатся уже в коленном устройстве. «Победители, эвпатриды заведовали делами правления, были жрецами, судьями (Plut., Thes., 25) и в противоположность демотам, имевшим постоянное место пребывания среди своих полей, жили в городе, кремле (Etym. М.: Ευπατρίδου οί αυτό τό άστυ οίκοΰντες; Str., VIII, 386) и даже считали позором оставаться навсегда вне оного (Od., XI, 187)»^[238]. Только эвпатриды и были в то время гражданами (πολΐται).

Хотя наши представления о времени появления государства в Аттике, условиях его возникновения и роли завоевания изменились, все же нельзя не отметить, что к той же мысли о совпадении для раннего периода понятий εύπατοΐδαι и άστοί пришла и западноевропейская наука XIX–XX вв.^[239] Можно ли, однако, найти подтверждение этой мысли в памятниках VI в. до н. э.?

Присмотримся к контексту известий, в которых упоминаются «горожане». Эти известия троякого рода: сообщения позднейших авторов (Геродот, Аристотель, Плутарх и др.), лирика VII — начала V в. и справочные сведения лексикографов римской и византийской эпохи.

Что касается авторов, то понятно, что для установления первоначального смысла термина αστοί что-то может дать лишь Геродот. Позднее первоначальное значение слова до такой степени стерлось (может быть, за исключением единичных случаев, обусловленных использованием древних источников), что едва ли анализ соответствующего термина у Аристотеля и Плутарха может содействовать уразумению словоупотребления в ранний период истории Аттики. В «Афинской политии» термин άστυ употребляется в следующих значениях: как противоположность Пирею (Άθ.π., 38,1; 38,4, 39,1; 19,2), как противоположность сельским местностям (полям, άγροί.— 16,5; 24,1) в связи с идеей о том, что переселение в город приводит к ухудшению земледелия, наконец, при описании территориального деления Клисфена (21,4). ’Αστοί — синоним πολΐται (Άθ.π., 26,3; 42,1).

У Плутарха также не приходится искать первоначальный смысл слова, но одно место в биографии Солона все же представляет большой интерес (гл. 29). Там говорится: «По отъезде Солона снова те, что в городе (et δέ έν άστει), подняли междоусобную борьбу». Это «снова» (πάλιν) с точки зрения Плутарха вполне уместно, так как он писал уже о междоусобной борьбе трех партий (гл. 13). Сопоставление этих двух глав позволяет лучше выяснить вопрос об арене борьбы. В 13-й главе мы читаем: «После прекращения Килоновой смуты и удаления, как сказано, пораженных проклятием афиняне возобновили старинную междоусобную борьбу за государственный строй, причем сколько различий имела страна, на столько частей разделился и полис». Πόλις здесь имеет скорее значение «город», чем «государство», поскольку перед нами противоположность сельской местности и города (πόλις — γώρα). Партии в городе соответствуют частям хоры. Но если даже здесь имеется в виду «государство», а не город, то все же из всего изложения Плутарха видно, что ареной борьбы является город. Начальные слова 29-й главы да и все ее содержание служат подтверждением такого понимания (ср., например, попытку Солона примирить противников).

Обратимся теперь к Геродоту. У него термин άστοί, как правило, обозначает вообще граждан полиса или даже жителей восточного государства^[240], а не только nobiles, привилегированную группу населения, знать, только и пользующуюся в государстве правами граждан. Это и естественно, так как ко времени жизни «отца истории» первоначальный смысл слова исчез и был, вероятно, забыт. Однако гражданство греческих полисов у Геродота не представляет чего-то однородного: употребляя термин άστός, автор во многих случаях прибавляет к нему эпитет — определение άνήρ δόκιμος или просто δόκιμος, δοκιμώτατος. Из 32 случаев употребления слова άστοί по отношению к греческим государствам в 11 мы встречаем это определение^[241].

Кто же такие эти άνδρες δόκιμοι? Мищенко обычно переводил это выражение словом «знатный», но это не только знатные, а и богатые граждане, составляющие высшую прослойку гражданства полиса^[242]. Это те, кого позднее Фукидид будет называть δυνατοί. К ним принадлежит, например, Аристодик, сын Гераклида, из Кум, отправленный вместе с некоторыми другими послами в Бранхиды и избранный последними для непосредственного обращения к оракулу (Her., 1,158–159); Критобул, гражданин Кирены, дочь которого вышла замуж за египетского царя Амасиса (II, 181); Телесарх, очевидно, один из самых именитых граждан Самоса (III, 142–143); мантинеец Демонакт, приглашенный «посредником» (κατοφτιστήρ) в Кирену (IV, 161). К этой же категории граждан относится спартанец Анхимолий, предводитель войска, направленного против Писистратидов (V, 6.3); Гармокидес, предводитель тысячи фокидян, явившихся на помощь персам во время их похода в Грецию (IX, 17); Меланфий, командир 20 триер, отправленных афинянами на помощь восставшим ионийцам по просьбе Аристагора (V, 97); милетянин Пифагор, которому Аристагор поручил управление городом при своем отъезде из Милета (V, 126); Явфорб и Филагр, предатели Эритреи (VI, 101); Антипатр, сын Оргея, распорядитель угощения войска Ксеркса на острове Фасосе (VII, 118); наконец, Демокрит, командир триремы (VIII, 46).

В общем перед нами выступает определенный, и притом высший, круг греческого гражданства: командиры больших отрядов и военных кораблей, лица во главе посольства в Бранхиды, родственники царя, законодатели и правители городов и т. д. Эти люди конца VI — начала V в. действовали в иной обстановке, чем в начале и середине VI в., но они были нередко потомками и преемниками городской знати VI в. Употребление термина άστυ у Геродота не представляет чего-либо особенно своеобразного и будет рассмотрено ниже в связи с разбором известий о захвате власти Писистратом.

В стихотворениях Солона «горожане» (άστοί) упоминаются дважды. В одном случае (9,1–2) в стихотворении, являющемся, согласно Диогену Лаэртскому (1,49), ответом на слова сторонников Писистрата в совете о том, что Солон безумен. Поэт выражает убеждение, что «непродолжительное время» разъяснит его безумие гражданам, разъяснит, когда истина станет явной. Нет основания думать, что под гражданами здесь разумеется только знать.

Более спорно второе место (3,5 сл.). В начале этого произведения Солон утверждает, что «наш полис» (ср. 3, 21: πολυήοατον άστυ) гибнет не по воле судьбы или богов, ведь у него есть заступница — дочь могущественного отца, Афина Паллада, но сами граждане хотят погубить великий город своим безрассудством, повинуясь деньгам.

И поэт продолжает: несправедливый разум у вождей демоса, которым предстоит из-за великой надменности терпеть много страданий. Мазаракья^[243] справедливо замечает, что у Солона трудно определить точный смысл терминов άστοί и δήμος. Многочисленные исследователи усматривали контраст между ними и понимали άστοί в старинном смысле: именитые, знатные, эвпатриды — в противоположность плебеям. При этом приходится учитывать возможность двоякого чтения строки 6-й (χρήμασι, ρήμασι). Но если понимать άστοί в указанном смысле, то рассматриваемая фраза не увязывается хорошо с контекстом. Поэтому άστοί здесь имеют скорее общий смысл (cittadini). Но тогда необходимо принять и чтение ρήμασι^[244].

Нам думается, что Мазаракья прав, так как во времена Солона и тем более после него гражданство Афин не состояло уже только из знати. Совокупность άστοί и составляет демос. Это хорошо видно и из известных строк Феогнида, в которых он предупреждает о возможности появления тирана (Theogn., I, 39 сл.). Граждане (άστοί) ведь еще здравомыслящи, вожди же^[245] готовы впасть в великую разнузданность. Судьбу государства и у Солона, и у Феогнида решает городской демос. Как увидим (ниже), ему поэт противопоставляет бедняков (πενιχροί), печальную судьбу которых он так живо изображает.

Неясность значения термина άστοί отражает переходный характер отношений. Феогнид, например, говоря о силе денег, жалуется на то, что богатство смешало происхождение^[246]. Он предлагает Кирну не удивляться, что род граждан затемнился: ведь благородное смешивается с дурным. Но эти слова едва ли относятся ко всем гражданам, из контекста видно, что речь идет о благородных (άστός, έσθλός άνήρ): такой горожанин (άστός) женится из-за денег на женщине низкого происхождения (стк. 193: κακόττατριν). В этом контексте άστός тождествен έσθλός άνήρ или, если вспомнить Геродота, άνήρ δόκιμος. Таким образом, анализ значения термина άστός в произведениях политической лирики приводит к выводу: меняющееся словоупотребление отражает меняющиеся, неустойчивые социальные отношения эпохи.

О том, что было раньше, дают некоторое представление лексикографы. Мы уже приводили определение άστοί в «Etymologicum Magmim», согласно которому εύπατριδαι — жители города. Это явление было связано с процессом объединения первоначально самостоятельных об-щип Аттики и усилением значения Афин. В историческую эпоху сохранились следы этой былой самостоятельности.

Взгляды по вопросу об объединении Аттики очень различны. В то время как одни исследователи считают возможным представить сравнительно подробную картину прошлого, выдвигая гипотезы относительно двенадцати древних общин и синойкизма Тесея, доказывая связь между литературной традицией, историей культов и результатами археологического исследования остатков микенской эпохи^[247], другие^[248] полагают, что страна обладала единством уже за много веков до Солона, и, самое большее, допускают самостоятельное существование двух общин (Элевсина и марафонского Тетраполиса).

Мы не предполагаем изучать отдаленное прошлое Аттики, которое в настоящее время представляется в связи с успехами археологического исследования совершенно иным, чем еще несколько лет назад. Для восстановления процесса древнейшего развития Аттики в свое время (до расцвета археологических исследовании) вещественные памятники привлекались, старинные культы тщательно изучались, генеалогическая традиция подвергалась анализу.

Во всех построениях, явившихся результатом исследования этого, в высшей степени разбросанного и сложного материала, остается много гипотетического. Одни и те же известия (например, сообщение Страбона, заимствованное у Филохора, и известие о том же в Etymologicum Magnum) оцениваются по-разному, но все же ясно, что как в литературной, так и в археологической традиции можно найти опору для обоснованных заключений, что полный скептицизм по отношению к истории объединения Аттики и ее ранней социальной истории является неоправданным, поскольку следы былой местной самостоятельности (не только Элевсина и Тетраполиса) и некоторые моменты в истории знатных родов нашли отражение в источниках.

Наша задача представляется, однако, иной. Мы хотим напомнить несомненный факт сосредоточения частью или полностью знатных родов в городе и на прилежащей к нему территории. С этой точки зрения деление этих родов на сельские и городские представляется в значительной мере условным: члены как тех, так и других родов жили в городе и в этом смысле все они были «горожанами» (άστοί), хотя земельные владения одних находились в долине нижнего Кефиса и Илисса, а других — в более отдаленных частях Аттики.

В традиции имеются убедительные доказательства перемены родом или частью его места жительства и его расщепления в результате этого. Реформа Клисфена, прикрепившая наследственно гражданина к тому дему, в котором он жил во время проведения реформы, фиксировала это расщепление. Члены рода Аминандридов жили в 25 демах^[249]. Алкмеониды (сельский род) имели владения около Пэонид, жили в ближайших окрестностях Афин — в демах Алопека и Агрила, но некоторые члены этого рода оказались в других демах (тоже городской триттии), например в Ксипете (Калликсен, сын Аристонима^[250]). Этот процесс переселения отражается в мифах, преданиях, истории культов и в сообщениях лексикографов. Аттический род Кинниды, вероятно, первоначально жил и имел святилище около Гал Эксонских на побережье на южном склоне Гиметта. Позднее главная часть рода переселилась в долину Кефиса^[251]. Родиной Филаидов был Браурон на восточном берегу Аттики, но позднее они жили в городском деме Лакиады (Άθ. π., 27,3). Культы и генеалогические легенды несомненно доказывают, что род Кефалидов, первоначально обитавший в Торике, в Паралии, позднее осел в окрестностях Афин^[252] и основатель рода Кефал, царь Прасий, был признан сыном Кекропа. Скамбониды (по-видимому, это был не только дем, но и род) прибыли в Афины с территории Триаса, а Эройады — из окрестностей Паллены^[253]. Таким же образом следует объяснить и тесную связь между родом Ликомидов, известнейший член которого Фемистокл был родом из дема Фреаррий в Паралии, и Флией в долине верхнего Кефиса^[254].

Вместе с членами рода переселялись и родовые культы. Если попытку Корнеманна, стремившегося по размещению культов в Афинах восстановить историю синойкизма Аттики, и нельзя признать вполне удачной, то все же невозможно отрицать, что история культов и развитие генеалогических преданий теснейшим образом были связаны с политическим моментом — объединением Аттики и усилением центральной власти — и с моментом социальным — фактом переселения знатных родов в Афины и их окрестности. Таким образом, άστοί — это первоначально аттическая знать, осевшая в центральной долине Кефиса, хотя и происходившая из различных частей страны.

Когда Геродот, Аристотель и Плутарх рассказывают о столкновениях партий, то перед читателем рисуется картина борьбы в главном центре Аттики — Афинах. Вожди Педиэи, Паралии и Диакрии (а также и виднейший представитель элевсинского жреческого рода — Калий) действуют и, по-видимому, пребывают (пока их не изгоняют) в городе. В различные моменты борьбы они покидают Афины, собирают деньги и живую силу в тех или иных демах или за пределами Аттики, но с единственной целью вернуться в город и получить там власть. Если Писистрат и Филаиды владели землями около Браурона, а Алкмеониды около Пэонид, то все же ясно, что они давно переселились в город, тесно с ним связаны.

Мы не можем не предполагать наличия известных связей или зависимости между отдельными знатными родами. Вопрос о том, опирались ли вожди партий на определенные прослойки населения, объединенные одним и тем же занятием, и тем более на различные классы, выяснится из дальнейшего изложения, но можно сказать и теперь, что без поддержки более широких слоев населения, с одной стороны, и других знатных родов, с другой, они действовать не могли.

Вожди различных группировок в Аттике нередко обозначаются в источниках термином προστάτης. В V–IV вв. этот термин употребляется в юридической практике: простат — это патрон, покровитель метэка. Каждый из иностранцев, проживающих постоянно в Аттике, должен был иметь простата. Такого рода объяснение мы находим у Гесихия, согласно которому синоним προστασία — κυβέρνησις. Но какой смысл термин προστάτης имел в раннюю эпоху? Не может ли раскрытие этого смысла содействовать пониманию старинных социальных отношений в Аттике?

У Аристотеля впервые с этим термином мы встречаемся во второй главе «Афинской политии». Изобразив печальное положение гектеморов, автор замечает, что они до Солона личной кабалой гарантировали ссуды, Солон же явился первым «предстателем» демоса (του δήμου προστάτης; ср. 28, 2). Клисфен также на четвертом году после изгнания тиранов стоял во главе народной массы (21,1). Он был вождем и предстателем демоса (ηγεμών ήν καί του δήμου προστάτης — 20,4), взявшего в свои руки управление. Но такие вожди и предстатели были не только у демоса: Гиппарх, сын Харма, был вождем и предстателем друзей тиранов (22,4). В последующее время предстателями демоса были Аристид, сын Лисимаха, и Фемистокл, сын Неокла (23,3).

Предстателями могли быть как отдельные лица, так и коллектив. Во главе изгнанников (уже после смерти Гиппия) стояли Алкмеониды (Αθ. π., 19,3). Ареопагиты стояли во главе государства (25,1) в течение 17 лет после нашествия Ксеркса, а затем, когда усилился демос (τό πλήθος), предстателем народа стал Эфиальт, сын Софрониска (25,1).

В главе 26-й автор «Афинской политии» пишет, снова употребляя термины προστάτης и ήγεμών, что «порядочные» (οί έπιεικέστεροι) не имели вождя, но во главе их стоял Кимон, сын Мильтиада. Таким образом, «вождь» и «предстатель» в «Афинской политии» не совсем одно и то же. По-видимому, первый термин указывает на положение в государстве — на сосредоточение власти в руках данного лица^[255], а второй — на положение этого лица как политического деятеля, на защитника или покровителя той части населения (δήμου, γνωρίμων и т. д.), простатом которой он является.

Предстателем демоса был и Перикл (28,1). После его смерти государственные дела пошли гораздо хуже, по мнению Аристотеля (или, вернее, его источника). Тогда-то демос впервые взял себе в качестве простата человека, не пользовавшегося уважением среди «порядочных», между тем как в прежнее время демагогами были всегда «порядочные»^[256].

Далее следует одна из самых любопытных глав «Афинской политии», в которой автор, развивая приведенное соображение об ухудшении ведения государственных дел, дает своего рода обзор политического развития Афин, начиная с Солона (28,2 сл.). Вторым предстателем демоса был Писистрат, позднее Клисфен. После него простатом демоса был Ксантипп, простатом знатных — Мильтиад, далее — Фемистокл и Аристид (Аристотель не указывает, во главе какой части населения стояли тот и другой), а после них Эфиальт (простат демоса) и Кимон (знатных), потом соответственно Перикл и Фукидид, сын Мелесия.

После смерти Перикла предстателем знати стал Никий, а демоса — Клеон, позднее — Ферамен и Клеофонт^[257]. Когда демократы заняли Пирей и Мунихию, то в городе избрали новую коллегию десяти из «лучших» людей. Во главе их стояли Ринон и Фаилл (38,3).

Таким образом, на протяжении изложения истории почти двух веков автор применяет для характеристики политической борьбы термин προστάτης. Эта борьба идет в основном между двумя сторонами: демосом и знатными, богатыми.

Этот же самый термин встречаем мы и в характеристике трех партий VI в. до н. э. (Αθ. π., 13), далее следует ηγείτο по отношению к Ликургу и εφ’ήτεταγμένος по отношению к Писистрату; позднее Писистрат назван προστάτης τοΰ δήμου.

В «Политике» можно найти некоторые дополнительные сведения по вопросу о προστασία. В прежние времена, говорится там, общины были невелики, демос жил за пределами города на своих земельных участках, без отдыха занимался своей работой, и, таким образом, его «предстатели», если они обладали военными талантами, посягали на захват власти (V, 4,5). Из этих слов положение представляется в следующем виде: демос — население хоры, προστάτης действует в городе. Он может выйти и из среды олигархов (V, 5,1). На Книде олигархический строй пал потому, что демос, воспользовавшись враждой между знатными, выбрал себе из их среды простата и одержал победу (V, 5,3).

Геродот применяет термины προστάτης, προιστάναι и к эллинам, и к скифам, и к персам^[258], но общий смысл этого термина как обозначение вождя, которому добровольно повинуются, при этом остается^[259]. Очень ясно это значение выступает в противопоставлении мидийского царя Астиага и основателя персидского государства Кира (I, 107 сл.). Характеризуя Астиага, Геродот рисует типичный образ жестокого тирана. Астиаг из страха приказывает умертвить сына своей дочери, велит накормить Гарпага мясом его сына. Он жесток с мидянами (I, 123; 130), божество помрачило его рассудок; он приказывает распять магов, которые посоветовали ему отпустить Кира (I, 128). Наоборот, Кир — не тиран, но прирожденный царь. Он смел, находчив, доступен убеждению и пр. (I, 123; 126; 141). Самый блестящий среди своих сверстников, он пользуется их любовью. Противоположность между Астиагом и Киром — это противоположность тирана и простата. Когда персы находились под господством мидян, они, найдя себе простата (т. е. Кира), стали стремиться к свободе.

Еще показательнее речь Мегабаза о Гистиэе (V, 23), упрекавшего Дария в неосторожности: вокруг города во Фракии, который построил Гистиэй, «живет множество эллинов и варваров, которые, признав его (Гистиэя), главенство над собой (οί προστάτεω έταλαβόμενοι), будут делать все, что бы он ни приказал им, днем ли, или ночью». Положение Гистиэя во Фракии, очевидно, иное, чем в Милете: здесь он тиран, во Фракии же — простат. Отличие второго от первого и заключается в том, что для тирана работают по принуждению, тогда как для простата делают все добровольно, повинуясь ему (ср. V, 78, где говорится, что афиняне, будучи порабощены тиранами, были нерадивы, как бы работая на господина). Заметим также, что у Геродота (и не только у него) главные магистраты полиса называются иногда όί προεστεώτες έν τησι πόλισι (IX, 41).

Сравнение словоупотребления Аристотеля и Геродота показывает, что было бы неправильно считать, будто общий смысл термина προστάτης всецело определялся понятиями и стремлениями историков и публицистов IV в. до н. э., которые изображали демос несамостоятельным, находившимся на поводу у представителей знати. Подобная тенденция несомненна в «Афинской политии», где говорится о «кормлении» (τροφή) демоса. Но целиком объяснить ею значение понятия «простат» невозможно (хотя бы термин и появился позднее), и в этом отношении известия Геродота имеют решающее значение. Простасия первоначально связана не столько с жизнью города Афины, сколько с жизнью населения хоры. Практика VI в. показывает, что во главе населения трех крупных областей Аттики стояли вожди, вышедшие из среды «горожан», и притом наиболее знатных родов. Отношения между простатом и соответствующей частью населения являются отношениями некоторой зависимости^[260]. Προστάτης — это своего рода патрон, покровитель этого населения, защитник его интересов. В то же время он ведет борьбу с другими могущественными представителями знати, борьбу, в которой защищаемые им оказывают ему поддержку. Со своей стороны он старается помочь им. Кимон предоставлял свои владения в распоряжение граждан своего дема (см. выше). Писистрат, как простат уже всего демоса, снабжал бедняков деньгами, чтобы они могли добывать пропитание, занимаясь земледелием (Αθ. π., 15,2). С этой точки зрения Аристотель рассматривает и последующую государственную практику: простаты демоса (в частности Аристид) стремятся обеспечить демосу возможность легко зарабатывать пропитание (του δήμου τροφή).

Простат по отношению к населению, которому он покровительствует, играет такую же роль, как божественный Простат по отношению к верующим: последний был охранителем общины^[261], ее покровителем и защитником. Но «предстатель» — не обозначение культовой должности, а термин социального характера. Из надписей более позднего времени мы знаем, что во главе культового объединения (филы или триттии) стояло должностное лицо, носившее титул архонта. Однако население данной территории, во главе которого стоял προστάτης, могло иметь общие первенствующие культы, которые в известной мере выражали единство этого населения.

Можно думать, что связи между простатом и населением соответствующей части страны установились в давние времена и что патронами были члены знатного рода, обитавшего в данной области. Однако одного этого, очевидно, недостаточно: знатные роды были многочисленны, а простатов было лишь три. Регионализм как таковой не решает вопроса. Необходимо попытаться поискать иные связи, обусловленные всем строем древнего общества, в котором господствовало религиозное сознание и в котором социальные отношения находили отражение в религиозной сфере. При том значении, которое имели культы в античной древности, едва ли возможно объяснять возникновение и развитие тех или иных социальных или политических институтов в архаическую эпоху, оставляя в стороне вопрос о соотношении культов. Нам представляется вполне оправданным заключение, к которому пришел Зольдерс, стремясь изучить процесс синойкизма в Аттике: он счел необходимым в связи с этой задачей исследовать распространение культов в этой стране, а для этого составить возможно полный инвентарь сведений о них^[262].

* * *

В исторической литературе существует некоторый разрыв между исследованием социальной и политической истории древней Греции и изучением ее религии. В то время как историки религии настаивают на великом значении для понимания истории греческого общества изучения культов, ритуала и религиозных верований, изучающие общественно-политическое развитие уделяют этим вопросам нередко недостаточное внимание, а главное — склонны рассматривать соответствующие явления в известном отрыве от социальных отношений и политической эволюции. С другой стороны, опыты установления тесной связи между различными сторонами жизни общества иногда оказываются не вполне удачными вследствие большой трудности объяснения явлений идеологического развития и возможности замены действительно исторического объяснения некоторой социологической конструкцией. Томсон, например, прав, рассматривая возникновение орфического движения в широком историческом контексте, но его тезис о возникновении представлений орфиков о жизни как темнице и о теле как могиле для души среди населения, занятого в рудниках, кажется совершенно неубедительным^[263]: едва ли можно так узко локализовать эти широко распространенные в различной среде идеи.

Ошибка Фюстель де Куланжа в свое время заключалась не столько в том, что он преувеличил силу античных религиозных верований в известный период, сколько в том, что он рассматривал эти верования как первичный фактор в истории греко-римского общества, что он не видел их зависимости от структуры этого общества и от степени развития производительных сил. В новейшее время проблема неразрывной связи между культом и общественными отношениями была отчетливо поставлена М. Нильсоном^[264], который хорошо показал на конкретном материале первостепенное значение греческой религии и мифологии в политической жизни. Рождение определяло место человека в некотором религиозном кругу с его богами и культами, обязанностями и взглядами на жизнь^[265]. Мифы служили аргументами в политических спорах, а объединение страны или основание нового города не могло произойти, не вызвав изменений и в религиозной области.

Некоторые формулировки Нильсона спорны и напоминают положения Фюстель де Куланжа. Можно согласиться с тем, что религия была связана с обществом, но едва ли с тем, что она «скрепляет» общество^[266].

Материал, имеющий непосредственное отношение к рассматриваемым в настоящей работе вопросам, был привлечен в значительной мере в исследованиях Тепфера и Зольдерса. Труд Тепфера об аттических родах и поныне не утратил своего значения как собрание богатого фактического материала — множества данных, относящихся к генеалогии знатных родов и сохранившихся преимущественно в греческой легендарной традиции. Эту традицию автор искусно и тщательно исследует, приходя при этом нередко к интересным выводам осравнительно позднем возникновении многих мифов в связи с политическими и военными событиями последующего времени. Критический подход к источникам, которые обычно содержат противоречивые, разновременные и различные по характеру сведения, составляет сильную сторону «Attische Genealogie».

Наряду с этим читатель не может не заметить отсутствия у автора попытки как-то увязать собранный и проверенный им материал с основными проблемами социальной и политической истории древней Аттики. Тепфер, например, подробно изучает происхождение Алкмеонидов, удачно опровергая некоторые установившиеся мнения^[267], но, подойдя к вопросу о роли Алкмеонидов в ранней истории Афин, ограничивается замечанием, что «политическое значение, богатство и враждебная по орошению к тирании направленность этого рода известны в их общих чертах и были как в древности, так и в настоящее время предметом более или менее панегирических соображений»^[268]. Говоря о роде Филаидов, автор упоминает об острой вражде между ними и победителем при Нисее, но на протяжении всего исследования мифической генеалогии Филаидов не ставит вопроса о реальной основе мощи этих представителей древнеаттической знати, которые «уже в раннее время направляли сильной рукой судьбы своего родного горорода»^[269], и о причинах этой вражды.

Характерно, что книга Тепфера заканчивается на изложении сведений о малоизвестных аттических родах: автор не дает никаких обобщений на основании огромного, использованного им материала. Между тем в этом материале можно было бы подметить некоторые общие черты, которые нельзя не поставить в связь с тем, что нам известно о древнейшей социальной истории Аттики. Тепфер подвергнул обстоятельному анализу генеалогическую традицию отдельных родов, но не сделал общих исторических выводов, не дал картины развития этой традиции в целом, не связал полученных результатов с социальной и политической историей эпохи.

В книге Зольдерса «Die außerstädtischen Kulte u die Einigung Attikas»^[270] в этом отношении мы обнаруживаем несколько другой подход. Автор также поставил перед собой задачу «инвентаризации» (в данном случае известий об аттических культах), но не ограничился ею и, хотя и в очень сжатой форме, наметил процесс объединения Аттики в связи с переселением и централизацией культов. Впрочем и у Зольдерса, как нам представляется, собранный им весьма ценный материал по истории аттических культов мог бы быть использован полнее для выяснения общественно-политических отношений в Аттике в ранний период ее истории.

В дальнейшем изложении мы исходили из мысли о том, что в доклисфеновской Аттике родовая знать играла еще большую роль, чем в V–IV вв. до н. э. и что распространение культов, несмотря на все перемены в них, может содействовать пониманию отношений, сложившихся в далекую старину, но сохранившихся до известной степени и в VI в. Задача использования истории культов в этих целях, несомненно, трудна, но без попытки разрешить ее мы не можем двинуться ни на шаг в понимании интересующего нас периода.

Трудно думать, чтобы бурный процесс общественно-политического развития Греции в VI в. не получил отражения в религиозной области, чтобы в период господства родовой знати, ожесточенной социальной борьбы и полного объединения страны (при Писистрате) родовые, местные или государственные культы не были использованы в политических целях. Поэтому при рассмотрении положения и взаимоотношения знатных родов необходимо коснуться и этой стороны жизни общества, поскольку, наблюдая изменения в религиозной среде, мы можем сделать некоторые заключения и относительно социально-политической действительности.

Всякий, кто пытался разобраться в сложном комплексе греческих генеалогических сказаний или распутать клубок бесконечно разнообразных мифов и легенд, обычаев и пережитков хотя бы такой небольшой страны, как Аттика, с сомнением отнесется к возможности решения задачи, которая предстает перед нами. Эта задача — установление связи между культами отдельных местностей — может показаться безнадежной ввиду сложности истории этих культов. Как действительно определить, какие из культов являются в данной местности наиболее древними и существовали уже в микенскую эпоху, какие из них предшествовали образованию государства, какие получили общее значение или же, наоборот, были привнесены из центра? И тем не менее экскурс в область истории локальных культов представляется необходимым ввиду высказанных выше соображений.

Культы Аттики столь же многообразны, как и культы других областей древней Греции. В одном и том же деме нередко почитали несколько божеств, а в различных уголках Аттики и далеко за ее пределами чтили одного и того же бога или богиню с разными эпитетами и различного происхождения. В Ахарнах, например (правда, это один из самых крупных демов), существовали в греческую (и римскую) эпоху культы Аполлона, хранителя путей (Άγυιεύς), Геракла, Афины Гигиеи, Афины Гиппии, Диониса Мельпомена (или Киссоса), Ареса, Асклепия, Амфиарая и Артемиды, причем ни один из этих культов не был особенно древним^[271]. В Керамейке существовали на сравнительно небольшой территории храмы и алтари Прометея, Гефеста, Гермеса, Геракла, богини Афины, Зевса Мория, Академа и, наконец, Гармодия и Аристогитона^[272].

Иногда местный герой впоследствии связывался с общегреческим божеством, а еще позднее отождествлялся с ним. Развитие верований и сказаний о богах и героях носило сложный характер, и в настоящее время едва ли возможно разобраться в деталях этого процесса. Павсаний хорошо знал, что в демах существуют предания о богах, отличные от тех, которые приняты в городе^[273]. Политическое развитие должно было сильно отразиться на истории демов. История локальных культов уходит в глубь веков; они получили признание в разное время и имели неодинаковое политическое и социальное значение. Наглядный пример — культы Элевсина, возникшие в незапамятные времена, но включенные в официальный культ лишь после объединения Элевсина и Аттики, не ранее конца VII — начала VI в. до н. э. Помимо богов, в демах играл большую роль и культ героев, в частности культ предков — основателей поселений^[274].

Многие культы Аттики (как и других областей Греции) существовали уже в микенскую эпоху, как, например, культ Афины или Деметры. Но для понимания истории VI в. существенным является выяснение не столько происхождения того или иного культа, сколько его значения: был ли этот культ поздним наслоением, и притом не связанным с древней социальной структурой, или же, наоборот, он настолько сросся с социальной организацией (родом, фратрией, территориальной общиной), что они представляют собой неразрывное целое.

Могли быть сравнительно поздние культовые организации, как, например, псевдогенос Salaminioi, воспроизводившие, тем не менее, строго традиционные черты организации рода, не отличавшиеся в этом отношении от старинных γένη. Саламинии были переселены с острова Саламина после его завоевания при Писистрате (незадолго до 560 г.). Они, как и другие известные нам роды Аттики, принадлежали к зажиточной части населения острова. Для поселения им была отведена территория в Сунии. Их культовый центр находился в Мелите: там было святилище Эврисака, героя-покровителя Саламина — Эврисакейон, там происходили собрания членов рода^[275]. Интересно, что и после реформы Клисфена Эврисакейон остался местом собраний Саламиниев и членов филы Эантиды. Это было сделано, по-видимому, для дальнейшего укрепления связи между Афинами и Саламином. Но фила Эантида, как и фила Кекропида, в состав которой входил дем Мелита, по своим триттиям и демам не имели никакого отношения к роду Саламиниев, их триттии были расположены совсем в других частях Аттики, чем Суний (Эантида: дем Фалерон — городская триттия, демы Марафон и др. — Паралия, Афидна и др. — Месогейя). С Эантидой род Саламиниев был связан лишь через героя-эпонима, происходившего с острова. Это и понятно, так как триттии, как известно, были распределены между филами по жребию. Сохранив в неприкосновенности традиционные культовые и родовые связи, Клисфен лишил их прежнего политического значения и создал новые политические единицы по образцу прежней родовой организации (выбор покровителей-эпонимов фил по указанию дельфийского оракула, культы триттий и демов, принцип наследственности демотикона).

В дальнейшем мы приведем некоторые данные о родовых культах^[276] и сопоставим их с культами тех демов, которые составляли в VI в., согласно выводам первой части этой главы нашей работы, древнюю Паралию и Педиэю.

Присматриваясь к данным относительно культов отдельных родов, мы можем подметить известную связь между этими культами и позицией соответствующих родов в афинском обществе. Представители рода Этеобутадов, одного из самых знатных родов, к которому принадлежал и Ликург, сын Аристолаида, вождь педиэев, были наследственными жрецами культа Посейдона. Мифический предок этого рода, Б утес, был сыном Борея и потомком аттического царя Эрехтея, первоначально тождественного с Посейдоном^[277]. Какие бы изменения ни были внесены в более позднее время в генеалогическую традицию Бутадов, связь рода с Посейдоном является древнейшим элементом этой традиции. Страбон в описании Афин (IX, 1,16) приводит слова Гегесия: «Вижу акрополь и знак там огромного трезубца» (в Эрехтейоне). Павсаний упоминает соленый источник Посейдона (I, 24,3), а в другом месте сообщает, что при входе в Эрехтейои есть один алтарь, на котором приносят жертву, согласно предсказаниям оракула, Посейдону и Эрехтею, другой — героя Бутеса и третий — Гефеста. Фила Эрехтеида позднее имела жреца Посейдона и Эрехтея^[278].

И в Аттике, как и в других областях Эллады (Аркадии, Коринфе, Кирене), культ Посейдона был связан с культом богини Афины и Деметры^[279]. Женщинам из рода Бутадов принадлежала наследственная почетная должность жриц Афины^[280]. В мифах отразилась древняя связь культов богини-покровительницы Аттики и Посейдона, например, в рассказе о споре обоих божеств из-за этой страны^[281]. Также сохранялась и в позднейшее время связь между культами Посейдона и Деметры.

Бутады искони жили в плодородной долине Кефиса и Илисса^[282], и в их роду свято поддерживалось предание об их автохтонности. Культ Посейдона нашел отражение и в гербах знати VI в. до н. э. Животными Посейдона были бык и конь, и их изображения мы находим неоднократно на щитах и монетах VI в.^[283]

Мы не можем ввиду чрезвычайной фрагментарности источников определить, какие роды стояли близко к Бутадам, но некоторые указания в этом отношении, как нам кажется, дают распространение культов, генеалогии и местообитание рода. Род Фиталидов, так же как и Этеобутады, был связан с культами Посейдона, Зевса и Деметры. Но, как показал Тепфер^[284], связи с культами Зевса и Деметры не были очень древними. Герой же и царь Фитал — эпоним рода — был первоначально Посейдоном^[285], культ которого распространился из Трезен в Аттику, божеством растительности, как показывает самое его имя^[286] (эпитет Посейдона в Трезене). По дороге в Элевсин, недалеко от Кефиса, находился «сад Фитала». Род Фиталидов играл немаловажную роль в рассказах о Тесее^[287]. Члены этого рода первые приветствовали радушно Тесея и совершили его «очищение», а после возвращения Тесея с Крита и гибели его отца Эгея в волнах Эгейского моря Фиталиды стали заботиться о принесении жертв последнему. Заметим, что и Эгей был первоначально тождествен с Посейдоном. Все указывает на исконную связь рода Фиталидов с культом этого божества.

Кроме акрополя, культ Посейдона существовал в Колоне^[288], в Лакиадах^[289], Элевсине, в Аграх у р. Илисса^[290], где на самой вершине холма был жертвенник Посейдона Геликония и храм Матери-Земли. Культ Посейдона в Аграх древнего происхождения^[291]. Фарнелл думает, что его принесли ионяне из Бэотии при заселении Аттики. Мы находим также этот культ на западном побережье Аттики в Эксоне, недалеко от Галимунта^[292], в Пирее, Сунии и Фалероне^[293]. Таким образом, культ Посейдона встречается преимущественно в самом городе, в демах городских триттий и в немногих демах Паралии (клисфеновской). Но что касается последних, то культ Посейдона в Эксоне (которая находилась по соседству с территорией городской части), по-видимому, не очень древнего происхождения. Конечно, ни о каком резком разграничении не может быть речи, когда мы говорим о связях, выражавшихся в мифах и генеалогиях. Но все же показательно, например, что демы доклисфеновской Паралии — Анафлист и Сфетт — в генеалогической традиции связаны также с Трезеной (как и Эксона) — их эпонимы были выходцами из этого города^[294],— но культа Посейдона мы в них не находим.

На территории города и его ближайших окрестностей существовали и другие родовые культы. С «долиной» и Акрополем издавна был связан знатный род Бузигов, к которому принадлежал Перикл^[295]. Их мифический предок Бузиг — древнейший покровитель земледелия. Бузиги, подобно Этеобутадам, были наследственными жрецами государственного культа, но не Посейдона, а Зевса^[296] и Афины. Сакральные функции по отношению к культу Зевса, покровителю города (Ζευς Πολιεύς)^[297], выполняли члены рода Тавлонидов. Род Праксиергидов был связан с культом Афины Агравлы, имевшим известное социальное значение; об этом свидетельствует клятва, которую ежегодно приносили афинские эфебы^[298]. Род этот и его культовые традиции продолжали существовать и в очень позднюю эпоху. К нему принадлежала, например, жрица Агравлы в первой трети III в. до н. э., сестра Главка и Хремонида, хорошо известных политических деятелей Афин времени Хремонидовой войны.

Из рода Аминандридов выходили наследственные жрецы Кекропса, основателя Акрополя. У Афидантидов, обитавших в долине Кефиса, были божества общие с богами Бутадов.

В этой связи следует коснуться и вопроса о жреческих родах Элевсина. Элевсин был долгое время самостоятельной общиной; это нашло свое выражение и в легенде о войне Элевсина с Афинами при царе Эрехфее и Эвмолпе^[299], и в чеканке Элевсином монеты. Но объединение обоих поселений и установление политического господства Афин в конце VII в. не привели к какому-либо ущербу для элевсинского культа. Культ Деметры и Коры, существовавший задолго до объединения Афин и Элевсина и первоначально лишенный мистических элементов, получил государственное значение и сочетался с культом богини земледелия Акрополя и прилежащей долины. Идея автохтонности, как правильно заметил Тепфер^[300], естественно связана с почитанием хтонических божеств. Включение элевсинских культов в афинские, вероятно, было облегчено и фактом социальной однородности старинных жреческих родов Элевсина и знати долины Кефиса. Мысль об этой однородности встречается иногда и в суждениях ученых нового времени относительно политических группировок в Аттике в VI в.^[301] Эвмолп, основатель в традиции рода Эвмолпидов и зачинатель элевсинского культа, был в генеалогических легендах связан с исконным аттическим культом Посейдона, сыном которого он считался. В Элевсине был сооружен храм Посейдона «Отца»^[302]. Керики и другие элевсинские жреческие роды продолжали в течение веков играть значительную роль в государственном культе. Их социальная позиция была, вероятно, сходна с позицией Эвмолпидов.

* * *

В других частях Аттики получили большее распространение иные культы, чем те, которые были наиболее древними в равнине в собственном смысле слова и в Элевсинской долине. В этом отношении особый интерес представляют родовые культы древней Паралии. Главную роль среди знатных родов, имевших отношение к Паралии, играли Алкмеониды, а в области культа наибольшее внимание привлекает почитание Аполлона Пифийского.

Происхождение и характер этого божества, его многообразные функции и значение в религиозной жизни греков всегда вызывали большой интерес у исследователей. Одни (Фарнелл) полагали, что перед нами культ, принесенный в Элладу его служителями — таинственными гипербореями — с севера из Македонии и Иллирии, другие (Грозный, Нильсон, Виламовиц-Меллендорф) принимали восточное происхождение этого культа — из Малой Азии. Впрочем, для интересующих нас в этой работе вопросов имеет значение не это отдаленное прошлое сребролукого бога, но скорее характер и распространение его культов в Аттике VI в.

М. Нильсон в одной из глав «Истории греческой религии»^[303] дал блестящую картину сложной и напряженной религиозной жизни VI в. до н. э., обрисовал тесное переплетение в ней различных, иногда противоречивых психологических моментов. Культ Аполлона существовал во многих местностях и отличался различным характером. Первоначально бог охоты, покровитель скотоводства и земледелия, бог солнца и пр., он превращается в рассматриваемый период в божество, регулирующее систему нравственных и общественных отношений, неусыпно наблюдающее за тем, чтобы человек не возомнил о себе, но во всем соблюдал принцип μηδέν άγαν и в случаях нарушения привычных норм поведения исполнял все требования культа. Особенное значение имел Аполлон как бог, требующий и дарующий очищение, необходимое, если была пролита кровь, и от человека, виновного в ее пролитии, отступались сородичи и соплеменники. Пусть это очищение имело внешний характер, но для той эпохи и такое требование имело великое значение, поскольку дело шло о признании ценности человеческой жизни^[304].

Дельфы именно в религиозно-нравственном отношении приобрели огромный авторитет и оказывали действенное влияние на отношения между полисами и внутри них. Но культ Аполлона в Аттике был ионийского происхождения. Он проник с Делоса, другого главного центра этого культа, на восточное побережье Аттики, а затем и далее в глубь страны. Оба центра — и Дельфы и Делос — сыграли крупную роль в экономической, политической и культурной жизни Аттики этого времени. Ежегодно афиняне совершали торжественное паломничество на остров Делос, посылали туда корабль из Прасий, гавани на восточном побережье^[305]. Как и другие полисы, они постоянно обращались за предсказаниями и советами к Пифии.

Культ Аполлона в Аттике, являясь общеаттическим и государственным культом (Аполлон Отеческий—Πατρώος — почитался во всех демах^[306]), в то же время был связан с определенными местностями, в которых жили те или иные знатные роды. Поэтому мы считаем необходимым прежде всего напомнить о тех знатных родах, относительно которых до нас дошли сведения, что они имели отношение в культу Аполлона, и именно Аполлона Пифийского. На первом месте здесь следует назвать род Алкмеонидов.

Сейчас едва ли кто будет сомневаться в том, что Алкмеониды были одним из самых знатных родов Аттики. Спор по этому вопросу между Зауппе, настаивавшим на демократическом характере этого рода и основывавшимся при этом на известном месте (XVI, 25) речи Исократа, где говорится о предках Алкивиада, и Фишером, не сомневавшимся в том, что Алкмеониды принадлежали к эвпатридам, давно можно Считать решенным в пользу второго^[307]. В сообщениях источников об Алкмеонидах мы находим указания на типичные черты высшей аттической знати VI в.: гордость своим происхождением, богатую генеалогическую традицию, связывавшую род с легендарными героями далекой старины, богатство и пышность, участие в общегреческих состязаниях и победы на них^[308], деятельность по поддержанию и развитию того культа, с которым род был связан особенно тесно, дружественные отношения с другими государствами, греческими и негреческими, и обмен услугами.

Земельные владения Алкмеонидов находились поблизости от дема Пэониды, у южного подножья Парнеса, на склоне Гиметта — в демах Алопека и Агрила, а также у моря — в Галимунте^[309]. Неподалеку в горах была и крепость Лейпсидрий, хотя ее точное местоположение еще не установлено. Это то самое укрепление, которое должно было служить опорным пунктом Алкмеонидам и другим изгнанникам при их попытке низвергнуть власть Гиппия. Попытка, как известно, кончилась полным разгромом противников тирании, о чем сохранилось поэтическое воспоминание в известном сколии (Αθ. π., 20, 5).

Алкмеониды были вождями Паралии в борьбе трех партий, но местность, о которой только что было сказано, никак нельзя отнести к Паралии. В VI в. Пэониды скорее входили в состав Педиэи, так же как и Галимунт. После реформы Клисфена большая часть Алкмеонидов оказалась в деме Алопека городской триттии филы Антиохиды (X). Следовательно, где бы ни было первоначальное место обитания Алкмеонидов, они, как и другие знатные роды, уже давно осели на территории поблизости от города (в Алопеке). По соседству с их владениями в деме Пэониды жили члены и другого знатного рода, от имени которого получил название этот дем, — род Пэонидов. Были ли у Алкмеонидов имения на юге, в Паралии, — неизвестно, но характерно, что драгоценным источником богатства— рудниками Лавриона — овладели не они, а Писистрат, владения которого были по соседству — в Брауроне.

Гораздо более определенны данные о внешних связях Алкмеонидов: их огромное состояние традиция связывает с отношениями с Лидией, с «цветущими богатством» Сардами. Геродот в очень образной и занимательной, но, несомненно, анекдотической форме иллюстрирует эту мысль (Her., VI, 125). Лидийский царь Крез предложил Алкмеону (за услуги, оказанные последним) взять себе все золото, которое тот сможет унести на себе. Далее следует красочный рассказ, как Алкмеон насыпал золото в широкие складки своей одежды, которую он надел для этого случая, в обувь, в волосы и даже в рот и в таком виде, еле передвигаясь, вышел из царской сокровищницы. Едва ли можно присоединиться к утверждению Э. Мейера, что эта легенда «очевидно» свидетельствует о торговле, которую вели Алкмеониды с Лидией^[310]. Согласно Геродоту, со стороны Креза это было воздаяние Алкмеону за то, что тот оказал помощь лидянам, которые были отправлены из Сард в Дельфы, и принял живое участие в этом деле.

Связям с Дельфами Алкмеониды были обязаны в значительной мере своим обогащением и влиянием. Уже Алкмеон, побывав на Востоке, предводительствовал афинянами, как это было отмечено в дельфийских записях, во время Священной войны^[311], вероятно, не как стратег, но как полемарх. Во время двукратного изгнания Алкмеониды пребывали в Фокиде и там чеканили свою монету, так же как и Этеобутады^[312]. Там они собирали деньги и живую силу, чтобы двинуться против тирана в Афинах. Особенно тесными их связи с Дельфами делаются после выполнения подряда по постройке (после пожара) Дельфийского храма^[313]. Пифия становится орудием в их руках, направленным против Писистратидов. Отношения Алкмеонидов и Дельф тем более стоит отметить, что Алкмеониды были отягощены тяжким преступлением (έναγεις): на них лежало проклятие за святотатство, совершенное по отношению к приверженцам Килона. Проклятые в своем отечестве, они, очевидно, получили очищение от бога, в компетенцию которого входило дарование этого очищения.

Прежде чем переходить к другим аттическим родам, связанным с культом Аполлона, мы должны остановиться на политической позиции Алкмеонидов в VI — начале V в.

Фишер в середине XIX в. нарисовал подкупающую на первый взгляд картину их эволюции (стр. 9, прим. 4). По его мнению, Алкмеониды выступают сначала на политической арене как естественные представители господствующей знати против притязаний демоса и тирании. Позднее они становятся сторонниками умеренного правления, выразителями интересов Паралии. Наконец, Клисфен встает во главе «народной партии» (Volkspartei), в которой, якобы, объединились как паралии, так и диакрии^[314]. В этой эволюции Фишер видел обычный путь народных вождей из аристократии, вынужденных идти далее, чем они первоначально намеревались. С этой концепцией, навеянной, возможно, событиями 1848 г. в Германии, согласиться нельзя: она построена на аналогии с партиями середины XIX в., источники не подтверждают ее. Мы говорили уже, что нет основания считать население Паралии VI в. преимущественно торговым и ремесленным. Содержание политической программы трех партий было привнесено писателями более позднего времени. Алкмеониды были одним из самых знатных родов Аттики, отличавшимся от других не столько по; своим целям или позиции по отношению к демосу или даже по своей тактике, сколько по своим внешним связям, по источникам их богатства и влияния. До того момента как Клисфен, «побеждаемый гетериями», решил привлечь на свою сторону демос, нет никаких свидетельств о демократической или хотя бы либеральной тенденции в их политике. Даже их ненависть к тирании приходится считать условной. Мегакл, теснимый междоусобными раздорами (Her., 1,60), пошел на соглашение с Писистратом, которое расстроилось из-за личных осложнений, а не из-за принципиальных соображений (Her., I, 61). И позднее Алкмеониды хотели свергнуть Писистрата и Гиппия не по этим мотивам, а как соперников в борьбе за власть.

После смерти Писистрата, в 527–514 гг., положение старинных аристократических родов в Афинах изменилось, они имели возможность принять некоторое участие в управлении. Гиппий первоначально, по-видимому, вел примирительную политику по отношению к ним. До нас дошла надпись с именами архонтов 20-х годов VI в.^[315]: в 526/5 г. архонтом был Гиппий, в 524/3 — Мильтиад, в 525/4 — Клисфен, будущий законодатель^[316]. Таким образом, последний, возможно, еще в правление тирана вернулся из изгнания и даже занимал одну из высших должностей. В связи с этим известием получает иное значение и сообщение об одной из «хитростей» (μηχανή) Алкмеонидов, столь горячо опровергаемое Геродотом, а именно, будто после Марафонского сражения персам был дан предательский сигнал щитом, когда они уже сели на корабли. В Афинах обвиняли в предательстве Алкмеонидов. Геродот считает это подозрение неосновательным, так как они были «ненавистниками тиранов»^[317].

При раскопках в Афинах^[318] было найдено много остраконов с именем Алкмеоиида Калликсена, сына Аристонима. Большая часть их сохранилась, вероятно, от остракизма 482 г. до н. э. Особенный интерес представляет один черепок (№ 32), на котором, помимо имени, читается …οδοτες. Издатели восстанавливают [hοπρ]οδότες и связывают этот нелестный эпитет с действиями Алкмеонидов во время Килоиовой смуты. Нам представляется более вероятным связать его с сравнительно недавними событиями — войной с персами, а именно с версией о том, что сигнал персам был дан Алкмеонидами. Соответствует ли действительности или нет эта версия, — особый вопрос, но наличие остракона с таким эпитетом, свидетельствует о том, что Алкмеониды не занимали какой-то принципиальной политической позиции, но скорее действовали соответственно политической ситуации в данный момент^[319].

Мы видели, как тесно на протяжении всего VI в. были связаны Алкмеониды с культом Аполлона Пифийского и с Дельфийским оракулом^[320]. Следует обратить внимание на распространение этого культа в Аттике. Уже М. Нильсон отметил, что мы находим его преимущественно в прибрежной полосе^[321]. Но стоит рассмотреть соответствующие (в общем отрывочные) данные источников более подробно и в связи с вопросом о территории Паралии VI в., которую мы пытались определить выше.

Как бы ни решать вопрос о происхождении культа Аполлона, представляется вероятным, что этот культ распространился в Аттике с восточного ее побережья. В частности, известно, какую роль играл в этом отношении марафонский Тетраполис. С этого побережья, через Прасии ежегодно отправлялся корабль на священный остров Аполлона. В Марафоне совершалась ίεροσκοπία этой феории. В одной же из четырех общин Тетраполиса, в Ойное, было святилище Πύθιον, в котором происходила ίεροσκοπία в связи с феорией в Дельфы^[322]. Особая связь Тетраполиса с Дельфами подтверждается надписями позднейшего времени (SIG3, II, 541, 637). В Прасиях был храм Аполлона: о нем Павсаний упоминает в связи с приношениями (άπαρχαί) гипербореев (Paus., I, 31,2). Эти приношения далеким путем через Скифию и Малую Азию прибывают в Прасии, а оттуда их афиняне отправляют на Делос. Еще далее к югу, в деме Потаме, где при Клисфене жила ветвь рода Ионидов, находилась могила Иона (Paus., I, 31,3), который якобы был военачальником афинян во время их войны с элевсинцами. Как верно заметил Тепфер, первоначальный культ естественно искать там, где традиция помещает гробницу героя. Ион, согласно одной версии предания, был сыном Ксуфа, правителя Тетраполиса; согласно другой, он сын самого Аполлона и Креусы, зачавшей его в пещере под Акрополем^[323]. Там были найдены надписи афинских архонтов с посвящениями Аполлону (Ύπακραίω). Ион — родоначальник ионян, а Аполлон в Аттике считался «отеческим» богом (’Απόλλων Πατρώος).

Кефала, дем к югу от Прасий, и Торик, еще далее к югу, связаны с легендой о царстве Кефала (см. выше, стр.104 сл.) и вместе с тем с культом Аполлона^[324]. Родовое святилище рода Кефалидов, первоначально обитавших в Паралии, находилось на склоне Эгалея. Павсаний сообщает, что там почитали Афину, Деметру и Кору и Аполлона, но что лишь культ Аполлона являлся исконным (Paus., I, 37, 6). Таким образом, здесь мы имеем перенесение культа в связи с переселением рода в город или его окрестности. Культ Пифийского Аполлона у подножия Акрополя был принесен переселенцами из марафонского Тетраполиса^[325]. Также можно думать, что культ Аполлона во Флии (пригородная область) был перенесен с юга. Культы Флии находились в ведении знатного рода Ликомидов, а первоначальным их местообитанием, вероятно, был дем Фреаррии в южной Паралии (ср. Plut., Thes., 15). Можно также считать установленным, что культ Аполлона в Аграх около Афин в долине Илисса проник сюда из Южной Аттики.

В Паралии, недалеко от Прасий, в Мирринунте, относительно которого не сохранилось в литературных источниках известий о культе Аполлона, тоже была найдена надпись с посвящением Пифийскому Аполлону, первой половины IV в. до н. э. Возможно, что надпись эта принадлежит историку Ксенофонту^[326]. Издатели надписи допускают, что камень был занесен из соседнего дема Эрхии, но в данном случае это не имеет особого значения, поскольку оба дема расположены в доклисфеновской Паралии.

Имеются также данные о культе Аполлона еще в двух демах этой части Паралии — Тейтрасе и Китерре.

На западном побережье Аттики культ Аполлона мы обнаруживаем в деме Анафлист, где были найдены надписи с упоминанием Аполлона^[327], и в Ламптрах. Но особенно интересны сведения относительно рода Киннидов, являвшихся наследственными жрецами культа Аполлона.

Конечно, мы не хотим сказать, что культ Аполлона Пифийского был ограничен Тетраполисом, Паралией и теми пунктами в городе и пригородной области, куда его перенесли выходцы с побережья. Имеются известия о существовании храмов и культа Аполлона и в демах клисфеновской Месогеи: Ахарнах (Paus., I, 31, 6), Икарии, Плотее, куда этот культ проник, вероятно, из Тетраполиса^[328]. Но в целом демы Паралии с культом Аполлона все же являются наиболее многочисленными, а самый культ в них наиболее древним. Паралия (VI в). — это та область, из которой он был перенесен в Афины и некоторые другие части Аттики.

Может быть, не будет слишком смелым на основании приведенного материала предположить, что этот факт и та роль, которую в деятельности Алкмеонидов играли их отношения к культу Аполлона^[329], до некоторой степени были связаны друг с другом, что на простасии Алкмеонидов по отношению к Паралии отразилась не только территориальная близость, но и общность культа.

* * *

Вопрос о социальной опоре Писистрата и его религиозной политике представляется еще более сложным, чем попытка уяснить социальный характер и культовые связи Алкмеонидов. Мы уже указывали, что Геродот противопоставляет Писистрата как вождя партии гиперакриев «на словах» простатам Паралии и Педиэи. Это противопоставление едва ли можно объяснить различием целей, тем, что Писистрат стремился к захвату власти, а у двух других вождей цели были якобы иные. На это нет никаких указаний в источниках, в частности, как мы видели, нет оснований идеализировать политику Алкмеонидов. Да и Солон в своих произведениях не проводит различия между вождями, которых он так резко упрекает в стремлениях к корыстным целям. В обстановке растущего недовольства демоса произволом знати и усиления его стремлений к улучшению своего положения происходила борьба знатных родов за власть, а не столкновение каких-либо различных политических программ, как это изображает позднейшая историческая традиция.

Поэтому необходимо и при рассмотрении деятельности Писистрата исходить не из оценки его личности, не из того, что перед нами «величайший из всех государственных деятелей, каких только дали Афины»^[330], даже не из результатов его правления, поскольку обстановка менялась, а вместе с тем менялась и политика правящих кругов, но из изучения условий, которые позволили ему захватить и укрепить власть, из тех немногих, но ценных свидетельств о ходе борьбы, которые содержат источники.

В этих источниках^[331] почти нет указаний на поддержку Писистрата диакриями, жителями определенной местности, за исключением известий о той роли, которую в истории тирании играл Марафон. Селтман убедительно доказал решающее значение, которое в возвышении Писистрата имело использование серебряных и золотых рудников, сначала Лавриона, позднее Пангея. Эти рудники явились прочной базой его богатства, и, даже когда он вынужден был покинуть Аттику, возможность использования фракийских приисков оказалась достаточной компенсацией за утрату Лавриона^[332]. Писистрата обычно считают, на основании известий, которые были подробно разобраны в первой главе, вождем Диакрии, другие^[333] пришли к выводу, что как он, так и Филаиды принадлежали к знатным родам Паралии, третьи^[334] полагают, что он не принадлежал к знати.

На основании приведенных выше (стр. 51) слов Геродота мы можем предполагать, что у Писистрата не было таких связей с Диакрией, какие были у Мегакла и Ликурга с Паралией и Педиэей. Если мы попытаемся наметить реальные территориальные связи Писистрата, о которых сообщают источники, то оказывается, что это преимущественно прибрежная полоса (часть паралии, но в позднейшем смысле слова)^[335]: Лаврион, из которого Писистрат черпал свои доходы, Браурон, его родина, Марафонская долина, где он высадился, когда намеревался вновь захватить власть в Афинах и куда стали стекаться его сторонники. Едва ли он решился бы произвести высадку в области совершенно чуждой, где население встретило бы его враждебно или равнодушно. (Не случайно, что и Гиппий позднее высаживается с персами также у Марафона.) Далее — македоно-фракийское побережье. Став тираном, он завоевывает Сигей в области проливов, контролирует Херсонес. Прочными, по-видимому, были связи Писистрата с ионийскими центрами Эгейского моря — Наксосом, Делосом, Эретрией на Эвбее. Лигдамид с острова Наксоса привел ему войско и оказал денежную помощь. В свою очередь позднее Писистрат помог ему стать тираном Наксоса. Эретрия служила местопребыванием Писистрата, когда он готовился к походу на Афины.

Таким образом, в то время как базой для Алкмеонидов во время их изгнания являлись Фокида и Дельфийский храм, как центр денежного могущества и морально-политического влияния, для Писистрата такой базой служила не бедная Диакрия, а рудники Пангея и ионийские острова. В истории возвышения Писистрата играют решающую роль вовсе не «горцы», а стража, набранная из горожан, которую предоставил ему демос: «дубинщики», которые восстали вместе с ним и захватили акрополь.

У Геродота ясно выступает противоположность между обитателями города (άστυ) и населением демов. Выдавая Фию за богиню Афину, Писистрат направляет глашатаев в город. Тотчас молва об этом распространяется по демам, но и «горожане» уверовали, что перед ними богиня. Позднее Писистрат, готовясь к третьему (решающему) захвату власти, выступает вместе со своими сыновьями в поход из Эретрии с наемниками из Аргоса и с Лигдамидом. Когда они расположились в Марафоне, к ним пришли (Геродот отмечает это прежде всего) их приверженцы из города, другие же стекались из демов. О демах здесь говорится вообще, а не специально о Диакрии: это были те, «которым тирания была дороже свободы» (I, 62). Противниками Писистрата выступают также «афиняне из города»^[336]. Отсюда, конечно, не следует, что городские сторонники Писистрата были сплошь или по большей части фетами^[337], указания на которых в источниках полностью отсутствуют, за исключением общей характеристики партий у Плутарха. Если нельзя думать, что термин άστοί обозначает у Геродота в данном контексте только городскую знать, то тем более нет основания считать их поденщиками.

Другая реальная сила, которую Писистрат мог использовать в решающий момент, это его связи с другими государствами. Помимо Лигдамида, ему помогали Аргос, приславший наемников, Фивы и другие полисы, которым Писистрат раньше оказал услуги (Her., I, 61).

Если Писистрат в тот или иной момент пользовался поддержкой демоса (мы имеем в виду известия об организации стражи, о въезде в Афины с Фией и в особенности некоторые выражения в стихотворениях Солона, написанные, по-видимому, под влиянием опасения возникновения тирании или после ее установления — Sol., 8; 10), то считать его защитником интересов демоса не приходится. Такую поддержку обеспечили себе позднее и Алкмеониды. Не видно также, что тиран стремился опереться на демократические слои и в других полисах. В Эретрии он пользовался сочувствием всадников, т. е. крупных земле владельцев (Αθ. π., 15,2). Фивы были тогда аристократическим государством, так же как и Аргос. О сравнительной узости социальной опоры Писистрата, по крайней мере в начале его борьбы за власть, свидетельствует и объяснение, которое мы находим у Геродота, первоначально кратковременного господства Писистрата и последующего «укоренения» тирании: решающее значение автор при этом придает не поддержке демоса или, тем более, населения Диакрии (об этом у него нет ни слова), но наемникам и денежным ресурсам (Her., I, 64).

Тирания Писистрата, не являясь по своему социальному характеру чем-то новым и радикальным, имела большое значение в политическом развитии Афин, в процессе окончательного оформления государства и объединения страны, в борьбе против родового строя; она подготовила политическое господство демоса. В противоположность прежним предводителям отдельных группировок, Писистрат стал «простатом» всего демоса, хотя и лишенного еще власти. Временное прекращение распрей среди знати, чеканка общегосударственной монеты, установление должности судей по демам, городское строительство, перемены в сфере государственного культа — все это представляется важным шагом вперед по сравнению с прошлым. И все же тирания продержалась недолго. Ее падение нельзя объяснить тем, что Гиппий стал с течением времени проводить жестокую политику, тогда как Писистрат управлял скорее «в духе гражданского равноправия, чем тиранически» (Αθ. π., 16,2). Тирания как победа одного из знатных родов не была прочной. Во всяком случае характерно, что Гиппий, чувствуя эту непрочность своей власти, ищет опоры (в 527–514 гг.) не у демоса, но старается обеспечить себе поддержку знати — Алкмеонидов и Кимонидов (см. выше, стр. 144).

Мы не можем указать для Писистрата культ, который был бы связан с определенной областью, и это понятно: Писистрат, очевидно, не занимал такого положения по отношению к населению более или менее определенной территории, как Мегакл или Ликург по отношению к Паралии или Педиэе. В этом отношении он являлся своего рода homo novus, не мог опереться на длительные традиции, хотя по своему происхождению и принадлежал к знати.

В Брауроне и Марафоне существовал древний культ Артемиды (Paus., 1,33), который был перенесен в Акрополь. Когда это произошло? Обычно это событие относят ко времени тирании Писистрата. Лепер решительно высказался против такого взгляда и, кажется, не без основания. «Посвящение новой богине, — писал он, — довольно обширного священного участка без храма (по крайней мере каменного) на самом Акрополе гораздо более соответствует отдаленнейшей старине, когда еще было на Акрополе свободное место для пришлых богов, чем VI веку»^[338]. Но если даже Писистрат и содействовал так или иначе развитию культа Артемиды, то все же этот культ совершенно отходит на задний план в религиозной политике того времени перед культом Афины. В данной связи необходимо вернуться к легенде о Фии, к этой самой, пожалуй, своеобразной «хитрости», которую придумал Писистрат. Э. Мейер в свое время высказал убедительную мысль, что перед нами здесь типичная рационализация легенды.Писистрата привела на Акрополь сама божественная покровительница города: эту идею, вероятно, широко пропагандировали сторонники Писистрата. Но в сознании уже ближайших поколений, притом с такой ненавистью относившихся к тирании, эта идея не укладывалась, и представление о том, что власть была вручена Писистрату самой Афиной, превратилось в представление о «хитрости», придуманной тираном^[339].

Действительно, все правление Писистрата проходит под знаком служения Афине — не как покровительнице рода Писистрата (его род, впрочем, нам и не известен) или родового культа, который стал с течением времени общегосударственным, но как защитнице всего государства. Самым убедительным доказательством этого являются монеты, на которых со времени Писистрата появляются голова Афины и сова^[340], изображения, ставшие позднее, несмотря на лютую ненависть демоса к тирании, символами афинской демократии. В 566 г. архонтом Гиппоклейдом из дема Филаидов впервые были организованы Великие Панафинеи. Это, вероятно, тот самый Гиппоклейд, о неудаче которого во время сватовства к Агаристе, дочери сикионского тирана Клисфена. сохранился такой живой рассказ у Геродота. В 566 г. влияние Писистрата было уже очень велико, и едва ли дело обошлось без его участия, тем более что Гиппоклейд был по своему происхождению его земляком^[341]. Во всяком случае Писистрат и его сыновья приложили много усилий, чтобы придать блеск этому празднеству.

Нильсон отрицал «особую религиозную политику» афинской тирании, считая, что Писистратиды как всякое правительство использовали религию в своих целях и следовали обычаям отцов^[342]. Думается, что хотя последнее положение верно, но одного его еще недостаточно. В VI в. религия еще слишком тесно связана с политикой. Дело не только в хитроумном использовании религии в политических целях, но и в той силе, которую она имела над умами современников, а может быть, и самих политиков этого времени. Поэтому для историка не может быть безразличным характер важнейших государственных культов.

Хотя происхождение культа Афины уходит далеко в прошлое, в минойскую эпоху, и вооруженной богиней дворцов она стала, по мнению Нильсона, уже в воинственный микенский период, тем не менее характерно, что статуя воинственной Афины с колеблющимся копьем и поднятым щитом^[343] и подобные же изображения на амфорах, являвшихся наградой на Панафинеях, ведут свое начало лишь с эпохи Писистрата. Афина, давшая ему власть над Аттикой, — это не покровительница земледелия, по своему характеру и функциям напоминающая Деметру, но воинственная защитница государства, оплот его мощи и культурного развития. Вместе с тем Писистрат покровительствовал и другим культам; в частности, он, как мы уже упоминали, основал храм Аполлона Дельфийского — Πύθιον.

VI век — время развития новых направлений в религиозной жизни греков. Мы не имеем возможности рассматривать сложный вопрос о распространении хтонических культов. Укажем лишь, что религиозная политика Писистрата и его сыновей содействовала дальнейшему распространению этих культов, оформлению и укреплению их влияния (культ Диониса, орфическое учение)^[344]. Но и в этом отношении тиран не отличался коренным образом от своих предшественников и противников — Этеобутадов и Алкмеонидов. Хтонические культы были неразрывно связаны как с культом Матери-Земли и Посейдона, так и с культом Аполлона^[345].

* * *

Резюмируя все сказанное, мы видим, что вырисовывающаяся перед нами картина далеко еще не ясна. Однако наряду с многочисленными белыми пятнами на ней, занимающими значительное пространство, имеются и отчетливо выступающие черты; другие с трудом различимы и о значении их можно лишь догадываться. Первое, что представляется нам достаточно обоснованным, — это недопустимость аналогии между столкновениями трех политических группировок в Аттике VI в. и борьбой партий в истории нового времени. Нет основания предполагать — и бремя доказательства лежит на сторонниках этого предположения, — что дифференциация населения по занятиям в связи с экономическими условиями отдельных местностей достигла в этой маленькой стране таких масштабов, что возникли более или менее сплоченные политические группировки, выражавшие определенные интересы соответствующих социальных слоев. Преобладающим занятием во всех трех областях не только в VI, но даже и в V веке оставалось земледелие. Крупные владения, вероятно, были не только «в долине», в узком смысле этого слова, но и в других местностях. Ремесло и в V в. в значительной степени было сосредоточено в городских триттиях, а вовсе не только и даже не преимущественно в Паралии.

В основе борьбы трех партий приходится предполагать соперничество знатных родов из-за власти. Знать опиралась до известной степени на старинные связи с той или иной областью, уходившие корнями в глубокую старину и основывавшиеся на своеобразном покровительстве «простатов» по отношению к населению этой области, возможно объединенному общим культом. По крайней мере это относится к Педиэе и Паралии.

Соперничество аристократических родов развертывалось в беспокойной обстановке, определявшейся нарастающим недовольством широких слоев населения, усилением значения демоса. Это недовольство в условиях развивающейся экономики Афин должно было рано или поздно привести к тому, что мы наблюдаем во многих других полисах Греции, — к победе государственного начала и к демократизации политического строя. «Предстатели» различных группировок пользовались поддержкой других родов, близко к ним стоявших, гетерий, т. е. организаций родственников, друзей и приверженцев, отрядов вооруженных сторонников. Большое значение для них имели внешние связи. Однако до Клисфена они не пытались включить непосредственно в борьбу против враждебных группировок демос. Это хорошо видно из описания борьбы Клисфена и Псагора у Геродота (Her., V, 66 сл.). Геродот не проводит первоначально разницы между Клисфеном и вождем его противников в смысле их положения в государстве: оба они выдавались своим могуществом (там же). Нет никаких указаний на какую-то демократичность Клисфена, наоборот, подробно рассказывается о связях его рода с тираном Сикиона (V, 67–69)^[346]. Лишь когда Клисфен почувствовал, что его побеждают гетерии противной стороны, он решил обратиться за содействием к демосу. Характерны выражения, которые употребляет Геродот всякий раз, когда касается этого вопроса. Клисфен присоединяет в качестве своих сторонников демос^[347], он привлекает демос на свою сторону^[348], хотя раньше он отстранялся от него. Отсюда видно, что Клисфен не был выразителем и защитником интересов демоса по крайней мере до тех пор, пока не возникла необходимость прибегнуть к помощи последнего, чтобы избежать поражения в столкновении с Исагором. Обращение Клисфена к демосу это такая же «хитрость» (μηχανή), если пользоваться терминологией Геродота, со стороны Алкмеонида, как подкуп Пифии или обращение Исагора за помощью к Клеомену (Her., V, 70), или использование в ожесточенной политической борьбе традиционного представления об Алкмеонидах как о преданных проклятию (έναγεις).

Ввиду всего сказанного делается понятным и тот факт, что после изгнания спартанцев и казни сторонников Исагора три партии сходят с политической арены (Αθ. π., 28,2). Реформы Клисфена лишили политического значения прежние организации, связанные с господством знатных родов. Клисфен встал не во главе «народной партии»^[349], но во главе всего демоса, который не образовывал партий, а противостоял всем партиям знати. Отсюда и радикализм реформ Клисфена. На первый план в политической жизни Афин выдвигается новая могучая сила — демос.

Преемники и отчасти сторонники Писистрата были изгнаны, Алкмеониды и члены других знатных родов теперь выступали не в защиту интересов своего рода, его сторонников и зависимых людей, но как вожди демоса или знати, причем эта противоположность уже в V в. все больше стала принимать характер противоположности между бедными и богатыми.

Нельзя представлять себе «предстателей» группировок в Аттике VI в. по образцу современных партийных лидеров. В Аттике это сначала вожди кланов и областей, их патроны (в истории нового времени лидеры партий не являются патронами), со времени же Клисфена (предшественниками его являются Солон и Писистрат) во главе государства стоит простат демоса, в V в. избираемый последним. Борьба в VI в. шла между знатными родами, что не исключает того, что вожди могли обращаться за поддержкой и к покровительствуемому или зависимому от них населению. Однако это не был демос, масса граждан, но люди зависимые, своего рода клиенты могущественных аристократов, связанные с местными отношениями. Солон, Писистрат и в особенности Клисфен вышли за узкие пределы этой борьбы: они обращались ко всему демосу, были его «предстателями», шли по пути дальнейшего развития государственной власти.

Борьба между вождями в V в. (до Пелопоннесской войны) — это не борьба между отдельными классами населения с противоположными интересами, но борьба между различным пониманием интересов державного демоса во внутренней и внешней политике. Должно было пройти несколько десятилетий, пока наметились и проявились в политической жизни противоречия внутри самого демоса, а старинная аристократия сошла с политической арены как руководящая группировка.

Противоположность между тремя партиями VI в. не должна заслонять от нас гораздо более существенный момент: противоречия между знатью (παχεις или εύδαίμονες — Her., I, 196; V, 30) и демосом. Эта противоположность знати и демоса составляет тот общий фон, на котором развертывалась борьба за власть и делались попытки установления тирании в VI в. Поэтому в дальнейшем мы и должны будем попытаться представить себе как экономические условия, обострившие эту противоположность, так и ее развитие, придавшее такой тревожный характер политической и социальной истории этого времени.

Глава третья Некоторые основные черты экономически и социальных отношений в Аттике VI в. до н. э

I. Экономическое развитие Аттики

Выше мы пытались определить в общих чертах территорию трех областей Аттики VI в. до н. э. и наметить существо и особенности партий этого времени. Понятно, что сказанного по этому вопросу недостаточно, что значение политических группировок будет рисоваться не вполне отчетливо, если мы не попытаемся установить главные социальные противоречия эпохи, придающие ей специфический отпечаток, если не постараемся выяснить хотя бы некоторые основные моменты в характере экономического развития Аттики, отчасти обусловливавшие, отчасти усиливавшие эти противоречия.

Для понимания общих условий труда населения Аттики имеет значение та картина, которую набрасывает Солон в своем первом стихотворении^[350]. Он проводит мысль (о ней будет сказано подробнее ниже — см. стр. 159 ch.) о стремлении людей к корысти, об их деятельности, направленной к получению прибыли, и о том, что в этих стремлениях и этой деятельности нет ни предела, ни таких результатов, которые можно было бы предвидеть. Часть произведения, предшествующая характеристике различных занятий, посвящена развитию мысли о неизбежности возмездия тем, кто творит обиды в своих усилиях приобрести богатство (1, стк. 7–32). Но это положение приводит автора к выводу, отличающемуся глубоким пессимизмом: все люди, как добрые, так и плохие, тешатся пустыми надеждами, пока не случится с ними что-либо дурное (1, стк. 33–36). Непосредственным введением к перечислению занятий служат строки о неимущем, которого угнетают «труды бедности» и которому все же кажется, что он сможет приобрести большие деньги (1, стк. 41–42). И эти мечты бедняка рассматриваются автором под тем же углом зрения, что и надежды тяжелого больного на выздоровление или представление труса о себе как о храбреце (1, стк. 37–40). Через заключительную часть стихотворения (1, стк. 63–76) проходит мысль о бессилии людей предвидеть плоды своей деятельности, об их беспредельной жажде наживы и о губительном возмездии, посылаемом им Зевсом. Таким образом, содержание произведения до некоторой степени противоречиво: с одной стороны, перед нами идея возмездия за несправедливости, за обиды, с другой — мысль о великой жестокой пагубе (ατη), которая может постигнуть каждого, как доброго, так и злого. Образ Аты, как и многие другие представления и эпитеты у Солона, тот же, что и в эпосе, где Ата — великая дочь Зевса, губительная, всех вводящая в заблуждение^[351]. Интересующая нас характеристика занятий людей является иллюстрацией не первой, но второй мысли.

Каждый усердно трудится по-разному, каждый, даже бедняк, мечтает о богатстве, но человек не может знать, достигнет ли он поставленной цели, и боги иной раз посылают удачу вовсе не заслуживающему ее. Пути, на которых стараются достичь этой удачи, Солон указывает такие: морские путешествия, земледелие, мастерство обработки драгоценных металлов, ремесло поэта, профессия предсказателя и деятельность врача. Понятно, что поэт называет лишь немногие из существовавших профессий — те, на примере которых он может проиллюстрировать свою мысль^[352]. Все же некоторые детали этого перечисления представляют интерес. Солон говорит об опасных странствованиях по морю, волнуемому бурными ветрами; вероятно, он имеет в виду и торговлю, когда моряк — в то же время и купец (έμπορος), но, может быть, не только этот случай, а и другие, например, перевозку клади и пр. В описании морского дела выступает момент риска и неверности прибыли, которой жаждет моряк, подвергая свою жизнь опасности. В профессии земледельца подчеркивается другое: тяжесть его труда, несмотря на обычные и для Солона эпитеты земли (πιων, πυροφόρος и др.). Как слуга (λατρεύει) должен земледелец весь год, работая кривым плугом, очищать землю^[353].

Поэтически обрисованы другие специальности — «дары Афины и многоискусного Гефеста»^[354], т. е. тонкое уменье работы с золотом и серебром, создающее «чудесные произведения», мастерство поэта, знающего «размер прелестного искусства», и предсказателя, способного издалека увидеть грозящее человеку зло. Но и его искусство обманчиво: никакое гадание по полету птиц, никакие жертвы не могут спасти человека от злой судьбы (1, стк. 55–56). Также и труд врача не всегда увенчивается успехом, и здесь нет ничего верного: из малого недомогания развивается великая болезнь, которую не могут исцелить никакие лекарства, и, наоборот, иногда тяжелобольной выздоравливает от простого прикосновения руки. Таким образом, все занятия, часто связанные с риском для жизни, с тяжелым физическим трудом или требующие специальных знаний и навыков, не представляют какой-то прочной опоры в жизни. И эта мысль делается понятной, если мы вспомним состояние Греции в то время. Солон писал тогда, когда традиционные, казалось бы, прочно налаженные отношения стали быстро разлагаться, когда представителям привычных профессий пришлось столкнуться с новыми условиями, когда исконные формы натурального хозяйства стали до некоторой степени изменяться в результате распространения денежного обращения и развития обмена, когда и традиционные основы мировоззрения, давно сложившиеся взгляды на человека и окружающий его мир начали подвергаться все более острой критике.

Общефилософские идеи Солона, как и других поэтов VII–VI вв. до н. э., в значительной мере формировались под впечатлением общественно-экономической и политической действительности этого времени. Зрелище стихийной игры сил, непонятных человеку; но имевших решающее значение для его благополучия и даже жизни, впечатление от быстрого накопления неслыханных богатств, делавших баловня богов вершителем судеб государства, и от внезапного сокрушительного падения людей, пользовавшихся властью и богатством и, казалось бы, обладавших всеми условиями для счастья, не могло не оказать воздействия на умонастроение современников. Последние легко могли прийти к мысли о том, что несчастье и возмездие постигают не только виновных, но и невинных, что не человеческие усилия, но Мойра определяет жизненный путь и успех человека, что она может послать удачу дурному и привести к гибели стремящегося к улучшению своей участи^[355]. Общее сознание неустойчивости положения, возможности и близости крупных перемен в политической и социально-экономической области находили свое выражение не только в изображении тревожного состояния полиса, в поэтическом раздумье об его судьбах, но и в размышлениях о плодах настойчивого и разумного труда людей, об их усилиях взобраться на вершину материального благополучия и о частой неудаче этих попыток.

Социально-политическая борьба в Аттике VI в. теснейшим образом связана с переменами в сфере экономики. Это не значит, что мы можем преувеличивать масштабы этих перемен и представлять их себе по образцу экономических переворотов нового времени.

В этом отношении заслуживает внимания и в настоящее время характеристика «социальных и политических изменений, промышленности и денежного хозяйства, демоса и гражданства», которую дал Э. Мейер^[356]. Знакомясь с пей, читатель замечает своеобразное сочетание верных наблюдений и выводов и привнесенных в глубокую древность понятий и противоречий, присущих обществу нового времени. Мы не будем еще раз говорить о том, о чем писали у нас неоднократно, — о модернизации экономики ранней Греции в целом (развитая индустрия, фабричный способ производства, определение местных рыночных цен конъюнктурой на мировом рынке и пр.). Для последующего изложения важно указать на некоторые более частные явления и способ их объяснения автором.

Задолженность едва ли была лишь или даже главным образом результатом развития товарного производства и денежного хозяйства^[357]. Суровое долговое право существовало в Аттике и раньше, как оно существовало у народов, относительно которых не может быть и речи о «фабричном» производстве и развитом денежном хозяйстве^[358]. Кредитор продавал должника на чужбину, как думает Э. Мейер, потому, что имел в распоряжении в большом количестве рабочую силу. Но источники не содержат данных о большом притоке рабов в Аттику в VI в. и их широком использовании в хозяйстве, а наличие местных рабочих из крестьян, задолжавших землевладельцу, трудно примирить с утверждением относительно развития денежного хозяйства и индустрии; оно указывает скорее на неразвитость экономики, чем на ее прогресс.

Торговля могла быть средством обогащения, но опять-таки и это обстоятельство говорит о недостаточном развитии товарного производства, так как только при большой разнице в ценах товаров на разных рынках, иногда даже не очень удаленных друг от друга, возможно было получать крупную прибыль. Э. Мейер толкует также чересчур широко слова Солона (Sol., 23, 20–21) в том смысле, что масса народа требовала раздела земли и ликвидации крупных имений^[359]. В общем же цельная и яркая характеристика Э. Мейера мало содействует пониманию специфики экономического развития Греции в рассматриваемый период.

VI век или даже середина этого столетия являются, по мнению некоторых исследователей, гранью в экономической истории античного мира. Хайхельхайм, например, полагает, что после 560 г. перед нами раскрывается новая картина^[360]. Большая утонченность (Verfeinerung), дифференциация и индивидуализация, заметные уже раньше в некоторых странах с особо благоприятными условиями, получают сильное распространение как фактор постепенной, хотя и непредвиденной, но решающей интенсификации хозяйственной структуры. И если автор на первое место выдвигает роль отдельных деятелей — приблизительно одновременное появление таких личностей, как Писистрат, Крез, Амасис, Аркесилай, Клисфен, Поликрат, Кир, Дарий, Эзра и Неемия, — все же из дальнейшего изложения можно понять, что VI век был, по его мнению, временем возникновения новых экономических форм эллинского полисного стиля, который в V в. получил уже только окончательное развитие.

Понятно, что принимать такую дату, как около 560 г., для всего огромного и бесконечно разнообразного грековарварского мира едва ли возможно. Думается, что для отдельных стран этого мира начало нового этапа экономического развития было различно. Вспомним, например, реорганизацию Персидского государства при Дарии в конце VI в. или судьбы Междуречья в конце VII — начале VI в. Реформы Дария знаменуют существенные изменения в экономической структуре великой Персидской державы. С другой стороны, частноправовые документы позднеассирийской, нововавилонской и персидской эпох позволяют констатировать непрерывное существование весьма сходных социально-экономических явлений на протяжении двух столетий. Также и для Египта указанную грань приходится искать раньше, уже в VII в., в связи с концом ассирийского господства и установлением власти Саисской династии.

Даже для Греции в целом 560 г. едва ли может считаться началом новой хозяйственной эпохи (ср. положение Коринфа, Эгины, Спарты и др.). Да и относительно Афин эта дата подтверждается главным образом применительно к развитию торговли, ремесла и денежного обращения. Таким образом, в определении Хайхельхаймом грани рассматриваемого им периода можно усмотреть чересчур поспешное обобщение наблюдений над некоторыми явлениями хозяйственной жизни Греции по отношению ко всему античному миру этого времени.

Слишком общей представляется и его характеристика сущности происходивших изменений как утончения, дифференциации, индивидуализации и интенсификации экономики. Мы не хотим отрицать наличие этих признаков, но их всегда, пожалуй, можно обнаружить, если дело идет о сравнении последующей, более высокой ступени развития с предшествовавшей ей в том случае, когда развитие шло по восходящей линии.

Таким образом, 60-е годы VI в. как грань в общей схеме экономической истории античности остается спорной. Что касается Аттики, то для нее первые десятилетия VI в. и период тирании Писистрата действительно оказались временем крупных изменений в хозяйственной жизни. Это было связано как с реформами Солона, так и с внешнеполитическими событиями и развитием афинской государственной организации. Как известно, гораздо легче проследить рост аттической торговли и отчасти ремесла, чем выяснить положение сельского населения. Исходным пунктом для дальнейшего изучения должен служить вопрос о степени дифференциации Аттики в экономическом отношении в VI в.

Хотя мы указывали, что обычная схема этой дифференциации в связи с делением всей страны на три области (Педиэю, Паралию и Диакрию) не соответствует действительности (см. выше, гл. 1), что каждая из этих областей не представляла чего-то цельного или однородного в экономическом отношении, это не значит, что мы должны отрицать для VI в. до н. э. всякие различия в этом отношении: природные условия отдельных местностей не могли не отразиться на занятиях населения, и, следовательно, известная дифференциация в способе добывания средств существования не могла не сказаться.

Три области VI в., которые традиция связывает с борьбой трех партий, соответствуют до некоторой степени трем естественным областям Аттики. Партии — действительно могли получить свои названия от местностей, в которых обрабатывали землю те, кто поддерживал ту или иную группировку (по крайней мере Педиэя и Паралия).

Ошибка исследователей нового времени, шедших, впрочем, в этом отношении за Аристотелем и Плутархом, заключалась в том, что население каждой из этих областей представляли если не вполне однородным, то во всяком случае уже в значительной степени специфичным по своим занятиям и характеру (крупные землевладельцы, торговцы и ремесленники, батраки или мелкие землевладельцы крестьянского типа), предполагали, что экономическое развитие было уже настолько высоко, что можно говорить об экономической дифференциации этих областей. Чтобы выяснить этот вопрос, следует рассмотреть экономические особенности каждой из этих областей.

Несомненно, что и в VI в. центральная часть Аттики (Педиэя) с городом Афинами играла в экономическом отношении первенствующую роль.

В VI в. Афины, конечно, еще не достигли таких размеров и не были таким крупным центром ремесла и торговли, как в V–IV вв. В них сохранялось многое от старины. В пределах города еще нередко производились захоронения, что было вскоре запрещено^[361]. Только при Писистрате были приняты меры по улучшению снабжения населения водой (источник Έννεακροΰνος)^[362]. Но все же и в VI в. это был город, в котором работали многочисленные ремесленники различных профессий. Керамическое производство, в значительной мере сосредоточенное в городе и его окрестностях, получает в VI в. поразительное развитие. Помимо гончаров, в городских домах жили художники, мастера и ремесленники других специальностей (металлурги, скульпторы и др.).

Названия некоторых демов указывают на преобладающее занятие их населения. Таковы, например, названия «ремесленных» демов Месогеи четвертой филы: Эвпириды, Кропия, Пелеки, Эталиды^[363]. Первые три находились на возвышенности около Хасия, к северу от Триасийской долины; местоположение дема Эталиды не установлено.

Афины рано привлекли к себе часть населения хоры, но все же большая часть горожан, по-видимому, сохраняла связь с сельскими местностями, как показывают известия, относящиеся уже к V в. (Thuc., II, 16, 1). Выше мы говорили о том, что в ранние времена знатные роды (или их части) переселялись в город. Афины в VI в. — единственный в Аттике политический центр, в котором решались основные вопросы государственной жизни, который служил ареной политической борьбы. Гавань Фалерон занимает место Прасии, ремесленные изделия — находят более короткий и удобный путь для вывоза за пределы Аттики.

В то же время и πεδίον, и Триасийская долина были наиболее плодородными местностями Аттики, одной из самых неплодородных областей Греции. В VI в., наряду с зерновыми культурами, развивается садоводство и виноградарство как здесь, так и в сравнительно хорошо орошенных и плодородных местностях, расположенных на окраине Педиэи (Ахарны, Флия, Кефисия, Атмонон). Об этом говорят как позднейшие свидетельства, так и характер культов. Флия, например, была одним из старинных центров хтонических культов^[364]: культ Великих богинь и Диониса существовал здесь раньше, чем в Элевсине, а матерью эпонима дема, Флия, была Земля.

В противоположность сведениям относительно ремесел в городе и его ближайших окрестностях, нам ничего не известно о том, что ремесло получило какое-то особенное развитие в древней Паралии. Одна из ее частей — современная Месогия — представляет собой небольшую долину в 7–8 км в поперечнике, окруженную холмами. Почва этой долины состоит из слоя красно-коричневой глины (terra rossa), покоящегося на более твердой породе. Лишь глубинные ключи составляют источники орошения Месогии. Реки отсутствуют, за исключением реки Эрасин, которая большей частью пересыхает в нижнем течении^[365]. В долине ее, на выходе к морю, находится Браурои, родина Писистрата и Кимонидов. Холмы, окружающие долину Месогии более разнообразны по условиям плодородия: в разных местах они представляют собой то пастбища, то полевые участки, то даже сады и виноградники. Месогия— область небольших поселений, из которых более значительными в древности были (кроме Браурона) Пэания, Паллена, Эрхия, Сфетт. Население занималось здесь главным образом мелким скотоводством и посевом ячменя, единственного хлебного растения, для произрастания которого почвенные условия Месотии были благоприятны^[366].

Другая часть Паралии — гористый юг. Здесь, в Лаврионе, скапливалось местное и пришлое население, занятое работой в рудниках. Сюда, на юг, переселили афиняне в VI — начале V в. на новое местожительство саламинцев и эгинян. В приморской полосе в VII–VI вв. важную роль в торговле играла гавань Прасии, утратившая эту роль после завоевания Саламина. Некоторые из демов Паралии по размерам были довольно значительны (Торик, Ламптры, Анафлист, Анагирунт, Кефала), с иными из них соединялись старинные исторические легенды (Анагирунт^[367]), но ни об одном из них мы не имеем сведений о том, что он являлся центром ремесла и торговли в VI в. до н. э. Вероятно, как это бывало во всех приморских поселениях, население этих демов занималось морским делом, извлечением «добычи моря» в ее различных видах, но предполагать в них наличие особенно развитого слоя торгового и ремесленного населения, тем более с осознанными классовыми интересами, нет никаких оснований.

Гористая северо-восточная часть Аттики также состояла из нескольких частей. На южных склонах Пентеликона (демы Икария, Плотея, Гаргетт) и в мульде Афидны были благоприятные условия для садоводства и виноградарства. Но Парнес, не только у Декелеи, но и далее к западу, за пределами Диакрии (крепость Филы и пр.), представлял собой суровую скалистую местность со скудной растительностью, мало связанную с Центральной и Южной Аттикой. В горах Пентеликона население отчасти занималось добычен из местного местного мрамора, отчасти пастушеством. В зависимости от сезона пастухи переходили со своими стадами мелкого скота в местности, расположенные ниже, — на восточное побережье. В Диакрии еще больше, чем в других частях Аттики, чувствовался недостаток хлеба^[368].

За горами вдоль берега была расположена долина Марафона и далее к югу узкая полоса по побережью до Браурона. Условия хозяйства в этой полосе были иные, чем в горах. Занятия местного населения едва ли очень отличались от занятий обитателей западного или юго-восточного побережья, а связь с центральной областью была довольно тесной. Мы имеем любопытный пример устойчивости этих занятий в течение веков: как в древности, так и в новое время Галы Арафенские (дем филы Эгеиды) был сборным пунктом рыбаков из этого дема и окрестностей и снабжал Афины рыбой^[369].

В общем можно согласиться, что в Диакрии жило, вероятно, не очень многочисленное и весьма бедное население, но нет никаких указаний на то, что оно состояло преимущественно из фотов (да и в каких имениях они могли бы здесь работать?) или из мелких крестьян, охваченных особым революционным порывом и требовавших радикальных реформ. Все это является скорее домыслом позднейших авторов, логическим выводом из признания Писистрата «наиболее демократическим» среди вождей-аристократов VI в. (Άθ. π. 13,4).

* * *

Несмотря на известные различия в положении и занятиях населения отдельных частей Аттики, о чем говорилось выше в связи с критикой воззрений Э. Мейера и Хайхельхайма, общие факторы экономического развития Греции в VI в. не могли не обнаружить своего действия по отношению и к Аттике в целом, а следовательно, и по отношению к каждой из ее частей. Для понимания социально-политической борьбы имеют главное значение два момента этого развития: рост торговли и ремесла и изменения в области сельского хозяйства.

Не приходится отрицать быстрое развитие в VI в. вывоза аттических керамических изделий. Распространение этих изделий в Греции, Малой Азии, Египте, Италии, Сицилии, Северном Причерноморье^[370] свидетельствует о подъеме в этой области производства. О том же говорят и многие памятники, созданные мастерами и художниками. Изображения на вазах знакомят нас не только с пышными выездами воинов-аристократов, со сценами битв или мифологическими сюжетами, но и с повседневной жизнью и условиями труда гончаров и художников^[371]. Мастерские были скромных размеров. Мастер работал, как показывают первые изображения, сюжетом которых является производство керамических изделий, с помощью мальчика, вращавшего круг, и одного-двух помощников. Разделение труда еще не было особенно велико. Иногда тот же мастер изготовлял сосуд и расписывал его.

Начав с подражания коринфской керамике, аттические мастера быстро достигают совершенства в изготовлении чернофигурных ваз, и в течение VI в. афинская керамика вытесняет на востоке и на западе коринфские изделия^[372]. В конце V в. появляются первые краснофигурные сосуды, оставшиеся навсегда специальностью только афинян. Один из крупных городских демов, Керамейк, как показали раскопки, был главным центром этого производства уже задолго до времени Солона и Писистрата, Культы дема Керамейк были связаны с этим главным занятием его населения^[373]. Постройки при Писистрате и Гиппии требовали многочисленных рабочих и мастеровспециалистов в разных отраслях строительного дела. Монеты позволяют проследить постепенные усовершенствования в чеканке по металлу.

Плутарх сообщает, что Солон обратил граждан к ремеслам и издал известный закон, согласно которому сын не обязан прокармливать отца, если последний не научил его какому-либо мастерству (τέχνη). Далее следуют рассуждения автора, пользующегося этим поводом, чтобы сопоставить Ликурга с Солоном и отдать предпочтение первому: Ликург установил такой порядок, при котором спартиаты знали одно лишь ремесло — военное. Солон же больше приспособлял законы к обстоятельствам, чем, наоборот, обстоятельства к законам, и в данном случае его мотивами быди соображения о неплодородии почвы и скоплении людей в Аттике, искавших здесь безопасности. Но если эти объяснения представляют домыслы позднейшего времени, то самый закон мог действительно появиться в VI в. (Plut., Sol., 22).

Вместе с развитием ремесла в это время быстро расширяется и внешняя торговля Аттики. В Египет (Навкратис) аттические керамические изделия попадают уже около 600 г. до н. э. Но даже такой исследователь, как Принц, который склонен сильно преувеличивать степень экономического развития архаической Греции, считает нужным оговорить, что перед нами в этом случае не обязательно непосредственный вывоз из Аттики: сосуды могли попадать в Навкратис на судах коринфян или эгинян^[374]. Непосредственное участие в торговле с более отдаленными районами Афины принимают во второй половине VI в. Бэйли систематически (по десятилетиям) проследил рост аттического вывоза, и его выводы подтверждают значение рассматриваемого периода в развитии аттической торговли. Это обстоятельство было связано с общим подъемом производительных сил Аттики, реформами Солона, с завоеванием Саламина и занятием Сигея, с оживлением сношений Афин с островной Грецией, с Италией и Сицилией, с усилением государственной организации при Писистрате.

Торговля этого времени носила своеобразный характер. В обогащении большую роль играл внеэкономический фактор (политические связи, «гостеприимство», услуги, подарки, подкуп, пиратские набеги, война и пр.). Крупные сделки, которые приносили сразу большую сумму денег, могли в VI в. заключать преимущественно члены знатных родов. Богатых людей из демоса было, вероятно, немало, но во всяком случае они по составляли какой-то многочисленной и сплоченной группировки с одинаковыми интересами.

Геродот не раз сообщает о случаях необыкновенного и быстрого обогащения, но обычно оно связано не с торговлей. Часто богатство обусловлено наличием золотых или серебряных рудников. Могущество Писистрата основывалось на использовании сначала рудников Лавриона, а позднее — Пангея (см. ниже). Сифнос был богатейшим из островов, так как на нем находились золотые и серебряные рудники, приносившие большой доход (Her., III, 57). Золотой песок Тмола является одной из достопримечательностей богатой Лидии^[375]. В обогащении нередко решающую роль играет случай, связанный с войной. Крушение персидского флота у мыса Афона, например, обогатило магнетского землевладельца Аминокла (VII, 190), а начало «великому богатству» эгинян было положено скупкой добычи после битвы при Платеях (IX, 80).

Большое значение имели в этом отношении связи с правителями других государств и услуги, оказанные им^[376]. Как причину роста славы дома Алкмеонидов Геродот отмечает, помимо услуги, оказанной Алкмеоном Крезу и побед на состязаниях в Олимпии, также и их родственную связь с тираном Сикиона Клисфеном, дочь которого Агариста стала женой Мегакла, сына Алкмеона (VI, 130). Очень выгодными могли оказаться и связи с храмами, в сокровищницах которых были накоплены значительные ценности.

Вполне признавая факт быстрого развития торговых сношений Аттики в VI в., великое и многообразное воздействие технических новшеств, развивающегося денежного обращения, стремления к наживе и роскоши и т. п., содействовавших крупным переменам в традиционном укладе жизни, мы все же должны присоединиться к тем, кто возражает против объяснения этого развития переходом от натурального к вполне развитому денежному хозяйству, кто настаивает на необходимости учитывать в достаточной мере специфику экономики древней Греции, и в частности значение внеэкономического принуждения, часто оказывавшего в той или иной форме решающее влияние на экономические связи между отдельными странами античного мира. Это не значит, что можно согласиться с Хазебреком, утверждавшим, будто торговля была преимущественно занятием пролетариев, побуждаемых нуждой пускаться в это рискованное предприятие. Принимая это положение, мы отказались бы от объяснения фактов, которые в изобилии дает археология. Несомненно, что торговля в VI в. была делом не только богачей-аристократов или бедняков, вынужденных приняться за этот опасный промысел. Стремление к обогащению (κέρδος) охватило широкие круги населения.

Плутарх писал (Sol., 21), что в те времена (т. е. в эпоху архаической Греции), согласно Гесиоду, «никакой труд не являлся бесчестным, мастерство не вносило различий, торговля же давала славу, сближала с варварским миром, доставляла дружбу царей и делала опытными во многих делах». Такую торговлю, которая «доставляла дружбу царей» и пр., вели, однако, главным образом представители знати.

Нам мало что известно о состоянии сельского хозяйства в Аттике VI в. Законы Солона о внешней торговле (Plut., Sol., 24), о запрещении вывоза всех продуктов сельского хозяйства, кроме оливкового масла, указывают на развитие культуры маслин и на недостаток хлеба. В VI в. устанавливаются прочные связи Афин с областью проливов, обусловленные потребностью в хлебе, которого в Аттике часто не хватало. Городское население этой страны как тогда, так и много позднее, как знать, так и люди из демоса были тесно связаны с землей, несмотря на развитие ремесла и торговли, что видно из приведенных; ранее слов Аристотеля (Αθ. π., 13,5). Население было занято главным образом в сельском хозяйстве; от культа земли и ее творческих сил ведут свое начало многие мифы и обряды Аттики, из обихода сельской жизни, из веселого, комоса в праздник Диониса возникла аттическая комедия, с этим земледельческим праздником, с «прекрасной песней в честь басилея Диониса» связано происхождение трагедии. Однако представить конкретно аттическое крестьянство того времени (да и более позднего) трудно. И это понятно: едва ли можно говорить по отношению к Аттике о крестьянстве как сословии. Ведь это — термин по своему происхождению сословный: крестьянство образует масса сельских жителей, бывших при феодальном режиме крепостными и получивших свободу после падения этого режима. В известной мере этот термин может быть применен и к населению сельских общин в древности (в Индии, Лигурии, Малой Азии и др.). Но в Аттике VI в. не существовало ни феодального строя, ни крепостных, ни сельской общины (если даже она и была когда-то там).

Различия (мы имеем в виду время после Солона) шли по другой линии — не по линии профессии, места в производстве, занимаемого данным лицом, так как в этом отношении грань между городским жителем и сельским провести нелегко: первый нередко владел землей и занимался сельским хозяйством, а земледелец мог быть в то же время ремесленником и т. д. Социальную и политическую позицию человека определяли не столько его профессия, сколько то положение, которое он занимал по отношению к полису, представлявшему некое сложное производственное целое. Главными были различия иного рода: между свободным и рабом, гражданином и негражданином, знатным и незнатным, богатым и бедняком, собственником земли и безземельным. По сравнению с ними специфические различия между земледельцем, торговцем, ремесленником и т. д. не являлись настолько определяющими, чтобы возникли — мы говорим о VI в. — социальные группы с противоречивыми интересами, подобно тому как это было в новое время.

II. Социальные отношения

О Солоне, его личности, законодательной и поэтической деятельности существует обширная и во многом поучительная литература. Мы не претендуем здесь на то, чтобы еще раз пересматривать данные источников по этим вопросам, вновь пытаться характеризовать древнего законодателя и поэта. Но для понимания особенностей социальной и политической борьбы последующего за реформами Солона периода совершенно необходимо использовать тот исключительно ценный исторический материал, который содержится в лирике конца VII — начала V в. до н. э., и прежде всего в стихотворениях самого реформатора. Мы должны попытаться выяснить на основании этого материала главные черты общества, вовлеченного в быстрый поток развития, претерпевающего разительные изменения в своей социально-экономической и политической структуре, в своей культурной жизни.

Но поэзию Солона не приходится рассматривать изолированно, так же как нельзя изучать историю Аттики вне связи с историей других областей Греции. Поэтому в дальнейшем следует сопоставить его высказывания, характеризующиеобстановку в Аттике, с размышлениями, увещаниями и призывами других поэтов-лириков, в частности Феогнида.

Трудности датировки отдельных частей сборника элегий, которые были приписаны последнему, очень велики. В наиболее значительных работах, посвященных ему, современные исследователи идут разными путями: одни^[377]приходят к скептическому выводу о невозможности определить первоначальное ядро, которое относится ко времени жизни древнего поэта, другие (Якоби, Каррьер)^[378] считают возможным выделить это ядро при помощи изучения истории текста в древности и использования ряда других признаков. Однако нельзя сказать, чтобы этот путь привел к желанной цели: наслоений так много, они так перемешались с элементами первоначального произведения, что вполне убедительно восстановить Ur-Theognis, с уверенностью сказать, что принадлежит Феогниду и что — позднейшим авторам, так же трудно, как решить подобную задачу по отношению к басням Эзопа, поэмам Гомера или многим произведениям древнеиндийской литературы. Это обстоятельство, конечно, затрудняет использование того ценного материала, который содержат элегии Феогнида, но оно не должно служить непреодолимой помехой для этого использования. Если даже мы далеко не всегда можем быть уверены, что данный стих действительно принадлежит мегарскому поэту, то все же (сходство в характеристике социальных и политических отношений и особенности моральных воззрений позволяет сопоставить этот не поддающийся точному разделению на разновременные части сборник с произведениями, несомненно дошедшими до пас от VII–VI вв.

От стихотворений других лириков, и прежде всего от Алкея, сохранились по большей части фрагменты, общий смысл которых часто восстанавливается с трудом и не одинаковым образом. Но и это не должно отталкивать от привлечения к сравнительному изучению их поэтических образов, их страстных откликов на кипевшую вокруг них жизнь с ее противоречиями и борьбой. Стараясь уловить сходство в произведениях различных представителей древнегреческой лирической поэзии, мы не должны упускать из виду и различия во времени, внешних условиях и умонастроении ее творцов. Впрочем, для решения задачи, поставленной в настоящей главе, — характеристики общей обстановки, сложившейся в полисе VI в., и конкретизации представления об основных факторах социального развития — сходство имеет более существенное значение, чем различия.

Первое, что замечает читатель при ознакомлении с греческой лирикой VI в., — это та громадная роль, которую играет в греческом обществе богатство: на нем сосредоточены помыслы множества людей, отношение к нему оказывается решающим моментом для определения взглядов и нравственного характера того или иного лица,

«Никогда впоследствии власть денег не выступала в такой первобытно грубой и насильственной форме, как в этот период их юности», — писал Ф. Энгельс, имея в виду интересующую нас эпоху греческой истории^[379]. В этих словах Энгельса метко указана черта ранней эпохи истории Аттики. Конечно, в позднейшие периоды античности происходит дальнейшее развитие товарного производства, наблюдается еще более яркое проявление власти денег, но никогда, пожалуй, эта власть не производила такого сильного впечатления на умы людей, никогда это впечатление не было так связано с общими морально-философскими и религиозными воззрениями, как в VI в. до н. э.

Ф. Энгельс ставил своей задачей выяснить условия возникновения и сущность государства. Поэтому он намечает лишь главные моменты в социально-экономическом развитии афинского общества при переходе его от родового строя к классовому, при возникновении политической организации. Привлекая но возможности широкий круг источников, мы можем представить себе еще более конкретно эту «власть денег», ее отражение в сознании людей той эпохи. В этом отношении лирика является незаменимым, источником, и в то же время она может служить надежным критерием при оценке известий позднейших авторов.

Прежде всего, бросается в глаза обилие терминов, обозначающих богатство, жажду наживы, постоянные упоминания о стремлении людей к обладанию богатством, Όλβος, πολύς ολβος, πλούτος, άφθονος πλούτος, χρηματα, περιώσια χρήματα, κόρος, αφενός, κτέανον, φιλαργυρία, φιλοκτήμων (άνήρ), κέρδος, άβρα (παθειν) — это только в стихотворениях Солона. Остановимся на значении некоторых из них.

Значение ολβος, όλβιος подробно выяснено А. И. Доватуром^[380]. В то время как в Дельфах этому выражению придавали значение прочного счастья человека, распространяющегося даже на его потомство, в эпосе (чаще, чем в этом значении), у Геродота и, что особенно существенно, в стихотворениях Солона эти слова имеют более материальный смысл. Их содержание в общем совпадает с тем, которое вкладывает в понятие ολβος автор-лексикограф Гесихий^[381].

Αφενός — слово поэтической речи^[382]. Περιώσιον у Гомера имеет иной смысл («безмерный», «чудовищный»), чем у лириков или у Фукидида, у которого этот термин играет большую роль^[383]. Κόρος означает пресыщение, но в эпосе это — пресыщение сном, любовью, горькими рыданиями^[384], у Солона же это — пресыщение богатством, порождающее наглость^[385]. Κέρδος в эпосе также не имеет прямой связи с богатством или наживой^[386] (за исключением прилагательного κερδαλεόφρων)^[387] — и означает «польза», «совет», «хитрый замысел».

Через все творчество Солона проходит мысль о непреодолимом стремлении людей к богатству, невеселые размышления о последствиях, к которым приводит это стремление. Граждане послушны деньгам^[388]. Никто ни знает, что принесут они их владельцу (Sol., 1, 65–66). Разница между людьми лишь в степени этого стремления к богатству. И сам автор признается, что он желает, чтобы боги дали ему богатство (όλβον,— 1,3), что он стремится к деньгам, но только таким, которые дают боги, которые не приобретаются несправедливым путем (1,7).

Не положено людям никакого предела в их стремлении приобретать богатства (1,71). Те из нас, кто много уже имеет в жизни, жаждут приобрести вдвое больше (1,72 сл.)^[389]. Надежда на великое богатство (πολυν ολβον) побуждает к действию тех, кто еще не имеет ничего (23,14). И хотя никто не может унести с собой свое добро в Аид, все же люди пылко стремятся к большому богатству. Это богатство состоит в обладании серебром и золотом, приносящей богатый урожай пшеницы землей, конями и мулами, в возможности угождать «чреву, бокам и ногам» (14,3 сл.). Бессмертные боги ниспослали людям стремление к корысти (1,74). Поэт пишет о богатстве, которое послушно несправедливым делам (1,12; ср. 3, 11). Жажда богатства и злонравие неразрывно соединены в представлении автора. Человек, любящий богатство (φιλοκτήμων), в то же время оказывается и зломыслящим (24,21,— κακοφραδής). Богатство противопоставляется добродетели (4,11).

С этим неустанным стремлением к богатству и власти связана и тревожная обстановка взаимного недоверия, ненависти, борьбы в полисе. Из-за этой вражды горячо любимый полис (πολυήρατον άστυ) гибнет в столкновениях, любезных сердцу тех, кто творит несправедливости (3, 21–22). Люди не щадят ни храмового, ни государственного достояния, идут на воровство и грабеж (3, 12 сл.; ср. 23, 13), не хранят священных основ Дике. Там, где царит беззаконие, «господствуют несогласия, раздоры и наглость» (3,38; 1,16: ύβρεως εργα; 3,36: ύπερηφανία), а из всего содержания лирики Солона видно, что до Эвномии еще далеко. Автор горячо призывает сограждан смирить гордое сердце, обуздать в себе корыстолюбие и высокомерие, которое сопутствует ему, но читатель чувствует, что призывы эти ос таются втуне. Обогащаются дурные люди, а добрые терпят нужду (4,9 сл.). Нет ничего утешительного в том, что за нанесение обиды, по мнению автора, расплачиваются невинные дети или род обидчика (1,31). У вождей демоса и у богатых разум несправедливый, надменный, жестокий (3,7; 4,7; 8,6; 23, 15). Люди, гоняясь за деньгами, совершают наглые и дерзкие дела (1,11, — ύβρεως), а великая наглость родит множество обид (3,8)^[390]. Но сама эта наглость — результат пресыщения (благами) у тех людей, которые не обладают здоровым рассудком (5,10). Высокомерие связано с корыстолюбием (4,4).

И реформы законодателя не внесли успокоения в эту общественную среду, напоминающую взбудораженный улей: по-прежнему множество недовольных, по-прежнему проявляется гнев (23, 1,5), раздражение, на реформатора бросают косые взгляды и т. д.

В этой обстановке жадной погони за деньгами и властью развертывается ожесточенная социальная борьба. Силы, которые ведут эту борьбу, выступают в лирике Солона достаточно определенно. Их две: с одной стороны, богатые и знатные, те, кто располагал властью и поразительным богатством, «великие мужи» (10,3), «более могущественные и превосходящие силой» (25,4: оσοι δέ μείζους και βίαν άμείνονες), которые губят полис; с другой — демос. Солон сравнительно редко употребляет те социальные термины, которыми пестрят элегии Феогнида (см. ниже), но характеристика борющихся сторон у него очень яркая. Именно к первым относятся слова о людях с надменным разумом. Они пресыщены множеством богатств (4,6), дающих возможность вести роскошную жизнь (14,1 сл.). В их руках сила и деньги (5, 3; ср. 14, 7).

Труднее решить вопрос о том, кого разумеет Солон под демосом. Термин δήμος, как известно, многозначен^[391].

У Геродота, например, он употребляется для обозначения: 1) народа в противоположность царю; 2) простого народа в противоположность высшим классам^[392]; 3) в политическом смысле — афинского народного собрания^[393]; 4) демократического государственного устройства; 5) единиц местного самоуправления — аттических демов^[394].

Можно ли в стихотворениях Солона отождествлять демос с теми, о ком говорит поэт, рисуя известную картину полного порабощения бедняков (3,23)? Многие из них идут на чужую сторону, проданные в рабство, влача позорные цепи (24,3 сл.). Мать — черная Земля, прежде рабыня — ныне свободна. Солон вернул в родные Афины многих проданных на чужбину, бежавших от долгового рабства (24,9 сл.) и забывших родную речь. Он освободил также в Аттике находившихся в позорном рабстве и трепетавших перед своими господами. При ближайшем рассмотрении приходится ответить отрицательно на поставленный выше вопрос.

Слово «демос» мы встречаем в произведениях Солона 9 раз, прилагательное δημόσιος — 2 раза. Присмотримся, в какой связи употребляется этот термин. В одном из фрагментов (5,1 сл.) говорится о том, что Солон предоставил демосу достаточно прав (γέρας), не отнимая у него почета, но и не давая лишнего. Демосу здесь противопоставляются те, кто владеет силой и поразительным богатством. Далее следует известное сравнение позиции автора с тем, кто своим могучим щитом прикрывает и тех и других, не давая ни той, ни другой стороне несправедливой победы (5, 5–6), кто, как столб на спорном поле, стоит на меже (25,8–9). Ту же противоположность между демосом и мужами, губящими город, мы находим и в 10, 3–4.

Солон ставил себе в заслугу, что он сдержал демос, чего не сделал бы другой на его месте (24,22; 45,6). Положение демоса сильно улучшилось благодаря деятельности Солона (25,1 сл., упрек в неуместности стремлений демоса?). Демос имеет вождей, которые заслуживают, с точки зрения поэта, сурового порицания. Солон в сильных выражениях клеймит хозяйничанье этих вождей, их наглость (υβρις), ненасытную жажду богатства, несправедливые деяния, в результате чего всему государству грозит неизбежное бедствие, злое рабство, междоусобная брань, которая погубит много юных жизней. Далее автор прибавляет: «подобное зло творится в демосе». Обычный перевод этого выражения (έν δήμο>) — «в родной земле»^[395]. Но противопоставление (μεν…..δέ) скорее относится не к словам έν δήμο) и γη αλλοδαπή, а к словам έν δήμω и τών δέ πενιχρών^[396]. Таким образом, в состав демоса не входят эти бедняки, проданные в рабство в чужую землю или же изнывавшие под игом рабства на родине (24,14). Демос — свободные граждане, не принадлежавшие к высшему классу, — очевидно, в значительной мере городское население. Раздоры и столкновения происходят, по словам Солона, на улицах «мпоголюбимого города» (3,21–22). К этому демосу обращены и горькие упреки автора по поводу того, что неразумие граждан дало возможность тирану захватить власть (10,3–4).

Мы не должны представлять себе демос VI в. до н. э. как массу обнищавших, задавленных нуждой и произволом знати людей. Трудно думать, что эта масса бедняков, только что освободившаяся от рабства или от тяжелой зависимости, дружно и упорно требовала бы самых радикальных реформ — передела земли и уничтожения долгов, которых, кстати сказать, и тиран, якобы поддерживаемый этой массой (Plut., Sol., 13), так и не провел. Нельзя предполагать, что уже в этот ранний период имущественная дифференциация привела к наличию таких партий, как всемогущая знать, обладавшая легендарными богатствами, и неимущий πλήθος, подобный πλήθος`у IV в.

Мы не можем не прийти к мысли, что демос и в это время не стоял на самой низкой ступени в современном ему обществе, что подобно тому, как в V в., в период его господства, знатные роды продолжали находиться на исторической авансцене, а много ниже демоса, с точки зрения государственного и частного права, стояли метеки и рабы, так и в VI в., помимо демоса, вступившего в борьбу с аристократией, можно обнаружить другой слой населения, находившийся в гораздо худшем положении, чем масса афинского гражданства. В Аттике раннего периода это были зависимые люди, стоявшие на грани рабства, те бедняки (πενιχροί), жалкое положение которых так живо изобразил Солон.

Там, где Солон выходит за рамки города и говорит о положении «Черной земли» (24, 5), перед нами не борьба партий, но угнетение имущими беспомощных бедняков.

В третьей элегии Солона (Эвномия) и в фрагменте 24-ом речь идет о двоякого рода явлениях. Во-первых, говорится о том, что происходит в городе. Действующие лица — демос или «горожане», их вожди. Обстановка в городе напряженная: демосу грозит порабощение^[397], междоусобная война, в которой может погибнуть много юных жизней^[398]. Во-вторых, поэт касается положения бедняков, проданных в рабство «в позорных оковах» или находящихся в рабском состоянии у себя дома^[399]. Различие в том, что в 3-й элегии изображается невыносимое положение в государстве и указывается выход из него — Эвномия (господство права), а в 24-ом фрагменте поэт оглядывается на то, что он совершил, и обрисовывает свою трудную позицию между борющимися сторонами (24,27: он подобен волку, окруженному многими псами).

Можно ли предполагать, что большая часть крестьянства превратилась в эту полностью экспроприированную массу должников, продававших своих детей в рабство и самих превращавшихся в рабов, что, «кроме разоряемых, порабощаемых и порабощенных крестьян, существовала все более уменьшавшаяся прослойка свободных крестьян, владевших еще своим наделом»^[400]? Можно ли думать, что только сисахфия Солона создала слой средних (или мелких) землевладельцев, «становящихся с этого времени социальной опорой афинского полиса»^[401]? Но ведь эти свободные крестьяне (даже и после реформ Солона) должны были быть озабочены лишь тем, как бы удержаться на своем наделе, как бы не поддаться гнетущей силе ростовщиков-землевладельцев. Где же было им думать об участии в политической жизни, о борьбе против всемогущей знати?

Положение освобожденных от рабства не могло измениться в такой мере к лучшему в течение нескольких десятилетий после выступления Солона, так как знать продолжала занимать господствующее положение, продолжала сохранять многие свои привилегии. Иначе говоря, демос состоял не столько из бедных и находившихся еще недавно в полной зависимости от знати земледельцев, вроде того, о котором говорится в «Афинской политии» (16, 6) и который, обрабатывая каменистую почву своего участка, получал от него только «горе и муки», или из батраков, но скорее преимущественно из городского населения, хотя отнюдь не из «городского пролетариата»^[402], а из торговцев, ремесленников различных категорий и различного имущественного положения, составлявших заметную часть населения Афин, а также из землевладельцев хоры, не принадлежавших к знати, но и не входивших в категорию πενιχροί.

Собственно, для вывода относительно численности должников-землевладельцев у нас нет твердой основы. Правда, Солон говорит, что «Мать-Черная Земля» была рабыней прежде, ныне же свободная, что он снял с нее долговые камни, поставленные во многих местах (24,6: όρους άνεΐλον πολλαχη πεπηγότας), что он вернул на родину многих (πολλούς) проданных в рабство должников и пр., но этого, как нам кажется, недостаточно, чтобы сделать вывод о порабощении большей части сельского населения, о его чуть ли не поголовном разорении. Ведь перед нами поэтическое произведение со всеми присущими ему средствами художественной изобразительности, притом появившееся в разгар политической борьбы и проникнутое горячим убеждением в правильности позиции автора. К характеристике положения той или иной из противных сторон приходится подходить очень осторожно, не считать заранее, что она полностью соответствует действительности.

Далее. Слова πολλάχη или πολλοί еще не дают нам права рисовать ту картину беспощадного разорения крестьянства, какую мы находим в некоторых исторических работах нового времени. Можно было бы сказать, что приведенная фраза относительно долговых камней (οροι) подходила бы и к характеристике положения в IV в. (от которого до нас дошло больше 200 долговых камней, составлявших, конечно, только часть тех, которые были поставлены^[403]). Однако и для этого времени у нас нет данных, чтобы говорить о полном разорении (не говоря уже о порабощении) земледельцев. Да и вообще для предположения о том, что процесс экспроприации земли у крестьян дважды происходил (с решающим результатом) в одной стране на протяжении всего только двух веков, едва ли есть достаточное основание. Это не значит, что следует отвергнуть сообщения источников относительно древнеаттического долгового рабства: они заслуживают самого тщательного рассмотрения (см. ниже).

Возвращаясь к вопросу о демосе, мы должны отметить характерную черту в изображении Солона: поэт подчеркивает активность, настойчивые стремления демоса. Он говорит, что другой не сдержал бы его (24,22; 25,6), очевидно, имея в виду возможность возникновения тирании. Солон считает, что он предоставил демосу такой почет, какой следует, что если демос получит слишком много, то это приведет к плохим последствиям (5,7 сл.), что из-за неразумия демоса (10,3–4) ему грозит рабство под властью одного человека. Но демос действует несамостоятельно: во главе его стоят вожди (3,7; 5,6), стремящиеся к личным выгодам и обогащению и, очевидно, увлекающие демос своей демагогией (3,5–6).

Таким образом, в произведениях, написанных одним из главных деятелей эпохи и восстанавливающих перед нашими глазами волнующую картину острых противоречий общества, ищущего на различных путях разрешения этих противоречий, выступают два момента: 1) демос противостоит знати, он требует улучшения своей участи; 2) демос стремится добиться этого, не выдвигая вождей из своей среды, но идя за теми вождями, несомненно из эвпатридов, которые подают ему надежду на осуществление его упований, хотя в действительности думают о достижении личной власти, об успехе в борьбе с другими вождями. Категорическое утверждение Сили, что классовая борьба не дает ключа к политической истории архаических Афин^[404], противоречит данным источников: на самом деле в произведениях лирических поэтов и даже в той части рассказа Геродота, где он пишет о событиях VI в., живо чувствуется атмосфера ожесточенной классовой борьбы, результат длительной практики произвола и угнетения, накопившегося озлобления и страстного желания улучшить свое положение. Не следует только усматривать классовые противоречия там, где их в действительности не было: в соперничестве вождей родов, выходивших из той же самой, классово однородной среды. Эти противоречия были связаны не с различием между населением отдельных местностей, но определялись наличием неравенства между знатными и незнатными, богатыми и бедняками, правящей группой родов и демосом, землевладельцами-кредиторами и должниками.

* * *

У Солона, как и у других лириков, встречаются известные социальные термины κακοί, αγαθοί, έσθλοί. То широкое значение, которое они имеют в поэмах Гомера, сохраняется до известной степени и позднее^[405]. Поэтому не всегда с уверенностью можно установить социальный оттенок в значении этих слов. Иногда противоположность άγαθοί —κακοί носит, по-видимому, иной (моральный) характер^[406]. Но в некоторых случаях социальный смысл терминов выступает достаточно определенно. Солон свидетельствует, что он написал законы «простому с знатным наравне», установив справедливое для каждого право (24, 18–20). Если здесь τω κακίυ τε κάγαθώ — противоположность между знатными и незнатными, то едва ли есть основание видеть иное в 23, 20–21, Где говорится, что «худые» (κακοί) и «благородные» (έσθλοί) не должны иметь равную долю в «жирной земле отчизны». В общем перед нами противоположность не между землевладельцами и городской или сельской беднотой — малоимущими крестьянами, батраками пли городскими «пролетариями», — не между отдельными областями, но между знатью и демосом в целом. Солон протестует как против насилия тирании, так и против равного положения знатных и простого народа, т. е. демоса. Нигде в лирике Солона мы не находим указаний на существование какой-то третьей группировки, «умеренных», склонных к компромиссу. Все его утверждения относительно «средней» позиции относятся только лично к нему самому.

Многие стихотворения Солона (3, 4, 5, 8, 9, 10, 23, 24, 25) — плод раздумья о печальных судьбах родного города. Они проникнуты стремлением указать правильный выход из создавшегося тяжелого положения, скорбным чувством при мысли о состоянии государства, раздираемого междоусобиями, о приближении или уже установлении в результате происков и демагогии господства одного властителя (10,3: μονάρχου), о горе, которое суждено переживать согражданам. Эти мысли и чувства, навеянные суровой действительностью, переплетаются с общефилософской идеей о печальной доле смертных, о возмездии, которое постигнет как виновных, так и невинных (1,31 сл). Судьба приносит и худое и доброе, человек должен только принимать дары богов, которых избежать он не может (1,64). Никакие деньги не дадут возможности уйти от болезни, старости, смерти (14,9–10). Все смертные, которых только видит солнце, несчастны. Солон называет те же явления в жизни человека, которые когда-то в далекой Индии, согласно легенде, побудили царского сына покинуть роскошный дворец и идти искать «путь спасения», способ выйти из заколдованного круга неудовлетворенных стремлений и неизбывных страданий.

Но все же причина несчастья не только в «неотвратимых дарах» бессмертных богов, но и в свойствах и поступках самих людей. Нельзя приписывать богам страдания, вызванные собственной безнравственностью (8,1), неразумием и доверчивостью (3,5–0). Неминуемое бедствие грозит всему полису (3,17). Клонится к упадку старейшая земля Ионии (4, 2–3). Солон не раз говорит о предстоящем рабстве демоса (8,4; 10,4; 3,18; δοϋλοσύνη). Беззаконие (Дисномия) приносит множество бед государству, над отечеством нависла опасность тирании — господства сурового насилия. Честолюбец стремится к власти и богатству.

Мы видели (см. выше, стр. 148 сл.), что опорой Писистрата в период подготовки его похода в Афины были отнюдь не демократические элементы, что сам тиран был одним из вождей аттической знати и отличался, например, от Алкмеонидов главным образом в отношении источников своего богатства и политической мощи. Он восстал, согласно Аристотелю, против демоса (Αθ. π., 14, 1), а впоследствии обезоружил его. Автор «Афинской политии» приводит рассказ о том, как это произошло. Писистрат устроил смотр у Анакейона (или, может быть, у Тесейона) и начал говорить перед собравшимися, но так тихо, что расслышать его было трудно. В ответ на слова о том, что ничего не слышно, он предложил подойти поближе. Пока продолжалась его речь перед народом, назначенные заранее люди подобрали оставленное оружие, заперли его в близлежащем Тесейоне и дали знать Писистрату. Закончив свою речь, тот сказал и о судьбе оружия, предложив афинянам не удивляться и не бояться случившегося, но разойтись и заняться собственными делами (έπί τών ίδίων είναι) и добавив, что о всех общественных делах позаботится он сам (Αθ. π.,15, 4–5).

Можно считать подробности рассказа анекдотическими, но в целом в нем, как нам кажется, все же выражена основная идея политики Писистрата и его отношение к демосу: тиран готов (как будет видно из дальнейшего) помочь народу, но нет никаких указаний на то, что он стремился расширить политические права демоса, предоставить ему какую-либо свободу действий на политической арене.

Через все изложение Аристотеля в части, относящейся ко времени правления Писистрата, проходит идея необходимости ограничения деятельности граждан частной сферой. Тиран привлекал к себе знать связями с этой средой (ταΐς όμιλίαις), а людей из народа — оказанием им помощи в частных делах (ταΐς είς τα ίδια βοηθειαις, — Αθ. π., 16,9). Он делал послабления при обложении налогами, выдавал ссуды неимущим для сельскохозяйственных работ, упорядочил судопроизводство в хоре и т. д. С этим интересно сопоставить сообщение Геродота о «мудрейшей» хитрости Писистрата (Her., I, 63) после битвы при Паллене: победитель распорядился, чтобы его сторонники не брали в плен бегущих афинян, но чтобы его сыновья, посланные вперед на конях, старались ободрить бегущих и убеждали каждого из них возвратиться к себе домой.

Политика Писистрата сводилась к тому, чтобы не раздражать демоса, но охранять мир и спокойствие (Αθ. π., 16,7). Упомянутые мероприятия тирана в интересах неимущих Аристотель объясняет, между прочим, тем, что Писистрат хотел, чтобы бедняки не находились в городе, а жили рассеянно в хоре (Αθ. π., 16,3) и чтобы они, пользуясь средним достатком и будучи заняты своими частными делами (προς τοις ίδίοις οντες), не имели ни желания, ни досуга заниматься делами общественными. В этих словах видят выражение точки зрения консервативных кругов позднейшего времени^[407]. Действительно, такой взгляд был распространен в этих кругах в IV в. Но отсюда не следует, что это, как и другие приведенные свидетельства о политике Писистрата, направленной на ограничение деятельности граждан их частными делами, исторически недостоверны. Упорное повторение известия о мерах к тому, чтобы население хоры не собиралось в городе (Αθ. π., 16,3; 16,5), едва ли является выражением лишь мнения Аристотеля: такая политика соответствует природе ранней тирании, возникшей в обстановке борьбы демоса и знати, но вовсе не представлявшей собою политической формы господства демоса.

Было бы, конечно, неосмотрительно видеть в политических столкновениях VI в. лишь борьбу знатных родов за преобладание. Эта борьба, связанная со старинными отношениями, со стародавними традициями, велась и ранее, в предшествующем столетии. В VI в. условия, в которых она происходила, изменились, знать не могла не считаться с демосом, который при Клисфене выступает как равноправная и даже решающая сила на политическую арену. Иначе говоря, рассмотрение вопроса о социальной опоре Писистрата не может ограничиться тем, что было сказано выше (стр. 148 сл.). Несомненно, что демос в той или иной форме уже до Клисфена оказывал сильное влияние на ход политической борьбы в Аттике и что, в частности, Писистрат в какой-то мере пользовался и его поддержкой. К нему перед решающим столкновением приходят его сторонники как из города, так и из демов (Her., I, 62). Аристотель прямо говорит, что власть тирана поддерживала большая часть как знатных (των γνωρίμων), так и людей из демоса (τωνοημοτών, — Αθ. π., 16,9). Демос принял решение дать ему стражу «дубинщиков» и т. д.

Все это делается понятным, если представить себе положение Аттики в то время. Несмотря на уничтожение долгового рабства и другие реформы Солона, распри продолжались. Хотя исход их решался главным образом в Афинах, все же они затрагивали и хору. Страна нуждалась в прекращении разорительных столкновений, в подавлении междоусобий, в росте силы и авторитета государственной власти. Тирания, хотя и не изменявшая в основном политического устройства, системы должностей и т. п., не расширявшая политических прав гражданства, была важным шагом на пути дальнейшего оформления государства и объединения Аттики. Победа Писистрата при Паллене привела к временному прекращению смут внутри страны, успехи во внешней политике (победа в войне с Мегарой, занятие Сигея и пр.) имели большое значение для развития торговли. Середина и конец VI в. явились периодом быстрого подъема афинского ремесла и торговли (см. выше, стр. 168 сл.), а также блестящего расцвета культуры.

Победа государственного начала в борьбе с могучими аристократическими кланами была в интересах широкой массы населения, которая до поры до времени поддерживала тирана не потому, что тот проводил какую-то радикальную социальную политику, а потому, что его правление означало выход из того хаоса, который создался в результате гнета и произвола со стороны знати, неустойчивого материального и социального положения значительных слоев населения, стремлений правящих групп к осуществлению своих своекорыстных интересов и их политического соперничества. Возобновление борьбы при преемниках Писистрата не могло уже возвратить государство к прежнему состоянию, но явилось толчком в переходу Афин на новую ступень политического развития.

* * *

Главные черты социально-политических отношений, которые могли быть отмечены на основании изучения источников по истории Аттики VI в., следует сопоставить с данными, охватывающими более обширную территорию и позволяющими рассмотреть соответствующие явления в более широкой исторической перспективе. Эти данные содержатся в произведениях лирической поэзии VII — начала V в. до н. э. (в особенности в сборнике элегий Феогнида) и в сообщениях Геродота, относящихся преимущественно к событиям VΙ в.

Такая же атмосфера погони за богатством, не стесняемой никакими нравственными соображениями, такое же горькое сознание страданий, приносимых нуждой, удручающей человека, такое же печальное раздумье о страждущем человечестве, какими полны фрагменты стихотворений Солона, нашли свое выражение у других поэтов Греции рассматриваемой эпохи, у каждого в соответствии с его умонастроением, талантом и особенностями литературного жанра. У мегарского поэта Феогнида основное внимание сосредоточено не на несправедливом распределении богатства, а на острой социальной борьбе, на печальной судьбе «благородных» (έσθλοί) и «добрых» (αγαθοί) и на преуспеянии «худых» (κακοί). В руки последних притекает богатство: они используют к своей выгоде народное бедствие (Theogn., 1, 49–50). Автор призывает подчиниться решению Зевса, который предопределяет одним владеть богатством, другим — ничего не иметь (1, 157 сл.), но все же считает бедность силой, разрушающей душу человека, безденежье — губительным. Нужда губит в особенности доброго мужа (1,173).

Чтобы избежать бедности, надо броситься в море, изобилующее чудовищами, или на крутые скалы. Лучше бедняку умереть, чем жить, терзаемым бедностью (1,181–182). Богатство в почете (1,189), оно побуждает заключать смешанные браки, соединяя «худых» с благородными. Нет предела богатству; те, кто теперь пользуется наибольшими благами жизни, стремятся к тому, чтобы иметь вдвойне. Множество «дурных» обогащается, а добрые беднеют.

Певец бездумного наслаждения радостями жизни в пору ее «многоцветной весны», когда человеку еще не грозят страшные черные Кэры старости и смерти, поэт, не представляющий себе жизни и радостей без «золотой Афродиты», Мимнерм не забывает упомянуть о бедности как одном из многочисленных зол, которые приносит с собой старость. Много тогда на сердце у человека дурного: у одного иногда «разрушается дом», его начинают мучить труды бедности^[408], другой, лишенный детей, одинокий бредет к порогу Аида, третий страдает разрушительной болезнью. Нет никого из людей, кому Зевс не ниспослал бы много бедствий.

Бедняк Гиппонакт непрерывно жалуется на свою судьбу. «Гермес Килленский», — взывает он, — «Майи сын, Гермес, милый! Услышь поэта! Весь в дырах мой плащ — дрогну. Дай одежонку Гиппонакту, дай обувь!»^[409]. «Дай плащ Гиппонакту, — читаем мы снова в другом отрывке, — очень я мерзну, стучу зубами» (24 b, 1–2). Плутос (божество) совсем слепой. Ни разу он не зашел под кров поэта (29, 1–2).

Феогниду и Гиппонакту вторит пылкий поэт Лесбоса — Алкей: «Тяжкая бедность, невыносимое бедствие вместе со своей сестрой беспомощностью страшно подавляет народ»^[410]. Общеизвестно изречение того же автора о том, что «человек — это деньги», что «ни один бедняк не бывает благородным или почитаемым» (fg. 138).

Социальный фон у Феогнида и Алкея тот же, что у Солона: главные действующие лица — горожане (άστοί) с их вождями, которые ведут их по дурному пути^[411].

«Благородные»^[412] и «добрые» противополагаются «дурным», «безрассудному демосу».

Феогнид преисполнен недоверия к гражданам. «Не выбирай себе друга, Полипаид, из граждан» (1,61). Поэт признается, что не может понять их психологии (1,367). «Дурные» губят город. «Благородные» стали трусливыми (1,57–58); κακοί отличаются необузданностью (1,109). «Добрые» пребывают в нужде. Богатство смешивает дурных с благородными.

Тот же термин κακόπατρις, который мы находим у Феогнида (1,193) употребляет и Алкей по отношению к Питтаку^[413]. В одном из излюбленных у поэтов того времени сравнений общества с кораблем, плывущим по бушующему морю, Алкей напоминает своим единомышленникам, чтобы они не забывали о состоявшейся когда-то беседе, пусть каждый теперь будет «испытанным человеком» (άνηρ δόκιμος)^[414]. Хотя это знакомое нам из Геродота выражение употреблено здесь для обозначения моральных свойств, но едва ли его содержание исчерпывается этим моментом: «не постыдим трусостью наших благородных предков, покоящихся в земле»^[415]. Термин «благородные» (εσλοι) несомненно имеет социальное значение, которое в какой-то мере, вероятно, сохраняет и άνήρ δόκιμος. Подобно Аттике, и на Лесбосе борьба знати и демоса переплетается с соперничеством знатных родов из-за власти в родном полисе. Некоторые строфы Алкея полны лютой ненависти к враждебным ему родам. «Вот чего я прошу у Зевса. Пусть никогда более не увидит свет солнца никто из проклятых Клеанактидов, Хиррадиев и Археанактидов (124, согласно попытке Дильса восстановить крайне фрагментарный текст).

Методы социальной борьбы в изображении Феогнида те же, о которых писал Солон: это — несправедливые поступки, обиды и прямой грабеж. Солон преимущественно упрекает в несправедливости и ненасытном стремлении к наживе богачей, правящее меньшинство; Феогнид обвиняет «дурных» (κακοί), многие из которых разбогатели, пользуясь подобными средствами. Ни одного города еще не погубили «добрые» мужи, но полис гибнет от «наглости» дурных, которые развращают демос и из собственной выгоды предоставляют возможность неправым получать удовлетворение на суде. Когда-то благородные стали трусами, обманывают один другого, смеясь друг над другом^[416].

Опасности, грозящие полису, возможность его гибели, по мнению поэтов — аристократов (Алкей, Феогнид), обусловливаются не только деятельностью «дурных», но и усилиями честолюбца, стремящегося к тирании. В этом отношении они сходятся с Солоном. Полис не раз уподобляется ими кораблю, застигнутому бурей. «Хлещет сердитое море уж через оба борта». Смещен доблестный (έσθλός) кормчий, расхищают силой добро, порядок уничтожен, «подлые» одержали верх над «добрыми»^[417]. Та же картина рисуется в известном стихотворении Алкея (54). «В мятежной свалке (морских валов) носимся мы с кораблем смоленым, едва противясь натиску злобных волн, уж захлестнула палубу сплошь вода, уж просвечивает парус, весь продырявленный…», «новый чернеется вал, беду суля и труд великий…». «Укрепим скорее борта судна, — читаем мы в другом фрагменте (42), — и укроемся в надежной гавани». Поражаемый ударами тяжелых волн, корабль не хочет более бороться с дождем и дикой бурей, он делается игрушкой волн (49).

В этой тревожной обстановке полису и угрожает установление единовластия (43,3: μοναρχία). «Боюсь, — говорит Феогнид, — чтобы полис не породил мужа наглого, вождя мучительного мятежа, кормчего нашей злой наглости»^[418]. «Подлым» мила прибыль, приходящая вместе с народным несчастьем, мятежи, убийства сограждан, а также монарх (1,9 сл.). Этот человек, стремящийся к великой власти, говорит Алкей про такого же потенциального монарха, ниспровергнет город, который находится в критическом положении: сами граждане ставят в добром и несчастном полисе тирана (110). Поэт призывает затушить горящее дерево, пока оно еще не воспламенилось окончательно, но только дымит. Поздно будет, если пламя ярко вспыхнет (52). Тиран пожирает город, как это было при Мирсиле, пишет Алкей в другом месте (143). Положим конец бедствию, терзающему душу, и междоусобной войне, которую кто-то из олимпийцев ниспослал, чтобы ввергнуть демос в несчастье (там же). Но в условиях жизни полиса, которые так ярко изображает сам автор, этот призыв не кажется особенно действенным.

Недовольная, возмущенная аристократия жалуется и проклинает засилие «подлых», но в то же время она преисполнена ненависти к выходцу из своей или, тем более, из чуждой ей среды, который обнаруживает намерение захватить власть. Алкей проявляет совершенно необузданную радость при известии о смерти ненавистного мир-сила (55; ср. 124). За желание привести к падению тирана, пожирателя народа, думает Феогнид, не постигнет возмездие богов^[419].

Таким образом, в общем характеристика вождей из знати, демоса, следующего за ними, и тирана, готовящегося захватить власть или уже достигшего своей цели, у поэтов, столь различных по своему дарованию, характеру творчества и политической направленности, как Алкей, Феогнид или Солон, оказывается во многом сходной. Это обстоятельство говорит о том, что общие условия жизни греческого полиса того времени показаны ими в соответствии с действительностью. Демос выступает еще не самостоятельно, но следуя за теми или иными вождями, причем, некоторые из них в результате столкновения противоречивых интересов и неустойчивости положения оказываются у власти и становятся в одних случаях эсимнетами, в других — тиранами.

* * *

Представление о структуре аттического (и, можно сказать, греческого) общества, которое мы составляем на основании поэтического наследия Солона и других лирических поэтов, находит свое подтверждение в сообщениях «отца истории».

Геродот обозначает высший слой общества терминами εύδαίμονες (I, 196) или, чаще, παχεΐς^[420], остальную часть свободного населения — словом δήμος. В общем — это противоположность богатых и бедных, но из рассказа о последствиях победы афинян над бэотянами и халкидянами (V, 77) видно, что παχεΐς — это все же наиболее богатые люди. Геродот сообщает, что афиняне поселили 4000 клерухов на земле халкидских гиппоботов. Гиппоботами, прибавляет автор, назывались богатые (παχεΐς) из халкидян. Поэтому Мищенко по существу был прав, переводя последнюю фразу таким образом: «Гиппоботами назывались крупные халкидские землевладельцы».

Демос восставал иногда против богатых, изгонял их (V, 30), богатые жестоко расправлялись с демосом (VI, 91). Так же как и в Аттике, порою во главе демоса стоит человек, принадлежащий к высшему классу населения, действующий по личным мотивам (VI, 91: Никодром — άνήρ δόκιμος; V, 37 сл.: Аристагор, брат милетског· тирана Гистиэя, советника персидского царя). В борьбе демоса и богатой знати в греческих городах важную роль играют внешние связи (V, 30: изгнанные из Наксоса демосом богачи ищут поддержки в Милете, так как у них были отношения гостеприимства с Гистиэем). Παχεΐς, άριστοι, ανδρες δόκιμοι, δυναστεύοντες — те, которые выделяются своим богатством, происхождением или влиянием в государстве, но это не значит, что все остальное население сплошь бедняки. Неправильно было бы считать, что положение несостоятельных и порабощенных должников, о которых говорит Солон, — это положение всего населения хоры, в противном случае мы некритически восприняли бы схему структуры аттического общества, которую находим у более поздних авторов — Аристотеля и Плутарха, но которая не подтверждается более ранними источниками (лирики, Геродот).

В этой связи особенный интерес представляет рассказ Геродота о событиях в Сицилии, сопровождавших утверждение власти тирана Гелона^[421]. Высшее положение в Сиракузах (и на Самосе)^[422] занимала богатая и привилегированная часть гражданства (οί γάμοροι). Они-το и были изгнаны демосом и своими рабами — киллириями. Киллирии по своему положению напоминают не тех рабов, которых мы представляем себе, когда говорим об «античном» рабстве, а скорее тех бедных порабощенных людей, которые известны нам в Аттике под именами гектеморов или оказавшихся в рабстве жителей Аттики, о которых писал Солон. В Сиракузах, таким образом, перед нами ясно вырисовывается три слоя населения: гаморы, демос, киллирии. Так же, можно думать, обстояло дело и в Аттике в начале VI в. И здесь были три слоя: эвпатриды, демос и αγώγιμοι,попадавшие в это положенно в силу различных обстоятельств. В рассказе Геродота о Гелоне ясно выступает и социальная позиция самого тирана. Он милует богатых (VII, 156) и продает в рабство демос Мегары (Гиблейской), так как соседство демоса — «неприятнейшая вещь». Конечно, и в ранний период тираны приходили к власти в различных условиях и могли использовать при этом и стремления демоса. Но едва ли можно говорить о том, что тираны являлись орудиями пли вождями демоса в его борьбе против аристократии. Они боролись против других знатных родов, иногда заключая с некоторыми из них союз, иногда опираясь на демос, но нигде не проводили последовательной политики защиты интересов демоса. Наоборот, достигнув власти, они окружали себя пышностью и стремились породниться с самыми знатными и богатыми родами других полисов^[423].

* * *

Мы не обладаем для VI и. до н. э. сколько-нибудь достаточными данными, которые позволяли бы раскрыть более конкретно содержание понятия δήμος, выделить его составные части, охарактеризовать материальное положение и социальный облик ряда его представителей. Лирическая поэзия лишь спорадически (как, например, в разобранном выше первом стихотворении Солона) и очень скупо освещает этот вопрос. Геродот писал все-таки уже в иной исторической обстановке, влияние которой не могло не отразиться в какой-то мере и на изображении явлений более раннего времени. Надписи сравнительно немногочисленны, а богатый археологический материал может быть истолкован не однозначным образом. Тем не менее все же можно собрать некоторые данные, характеризующие жизнь людей, не принадлежавших к тому кругу, из которого выходили влиятельные политические деятели с их родственниками и друзьями.

Одним из последствий решающего выступления демоса в конце VI в. было окончательное установление характера афинской военной организации. Уже в рассказе о реформах Солона наряду с пентакосиомедимиами и всадниками мы встречаем упоминание зевгитов и фетов. Если значение последних выявилось позднее, в связи с реформами Фемистокла и усилением политической роли «корабельной черни» (ναυτικός οχλος), то гоплитское ополчение уже в VI в. является решающей силой в военных столкновениях. Традиция о взятии Саламина афинянами, как известно, очень смутна. Мнения расходятся и по вопросу о возможности участия Солона в этом событии. Обе версии, которые мы находим у Плутарха (мы не касаемся сейчас вопроса об их достоверности, но имеем в виду лишь самый характер известий), повествуют о хитростях, с помощью которых был захвачен остров: в первом случае идет речь о переодевании афинских воинов в женское платье с целью обмануть мегарян, во втором — о военной хитрости с захваченным мегарским кораблем, на который были посажены отборные афинские воины. Но наряду с этими поздними легендарными известиями мы имеем важный эпиграфический памятник — постановление афинян о Саламине (конца VI в.), которое содержит уже вполне реальные сведения относительно саламинских клерухов, их клеров, права распоряжаться участками и обязанности нести военную службу. Мы знаем также, что часть саламинян была переселена на юг Аттики, в один из демов Паралии — Суний. И это были вовсе не бедняки.

О выводе 4000 клерухов в землю халкидян в конце VI в. сообщает Геродот (V, 77). Речь в этом случае идет не о гордых аристократах-всадниках, но о владельцах небольших участков, которые, вероятно, сами обрабатывали свои клеры^[424]. Победители-афиняне десятую долю добычи посвятили Афине-Палладе и поставили изображение с надписью, которая дошла до нас в нескольких вариантах^[425]. Медная квадрига, изображения которой прославляли подвиги легендарных героев и аристократов VI в., еще служит даром богине, но сражение было выиграно, очевидно, тяжеловооруженной пехотой^[426].

Другие посвящения Афине VI в. говорят о мирных занятиях: многие памятники были даром мастеров и художников. Десятую часть от трудов и денег посвятил, например, Архенеид из дема Коллит^[427], вероятно, известный художник VI в. Следует согласиться с издателем, что в надписи речь идет скорее о десятине от плодов его деятельности, чем от его недвижимого имущества. Из того же дема был керамист Кефал, посвящение которого относится к самому концу VI в. (около 500 г.). Его потомки продолжали заниматься той же профессией еще и в IV в.^[428] Вообще посвящения, сделанные мастерами керамики, довольно многочисленны^[429].

Известный керамист Неарх (вторая половина VI в.) посвятил памятник Афине^[430]. Статую для памятника ему создал Антенор. Это не было исключительным случаем: исследователи по истории древнегреческого искусства отмечали, что прославленные скульпторы получали нередко заказы от крупных и преуспевающих гончаров^[431]. Выдающиеся гончары, художники, скульпторы достигали подчас значительного благосостояния. Изделия знаменитых мастеров VI в., как, например, Клития и Эрготима, находили широкое распространение в разных уголках Средиземноморья, в Этрурии и Египте, Греции и Малой Азии^[432]. Как говорится в одном посвящении, «благородно приобретать знания в том, что касается мастерства. Тот, кто владеет мастерством, имеет и лучшие средства существования»^[433]. В одной надписи как посвящающий памятник упомянут τέκτων, плотник или художник, который, по мнению Раубичека, может быть, работал при постройке мраморного храма на Акрополе, сооруженного в правление Гиппия, в период 530–510 гг.

Но, конечно, не одни гончары или художники среди демоса бывали иногда обеспеченными людьми^[434]. В одном посвящении, например, говорится о добыче (οίγρα), которую ниспослал «повелитель моря с золотым трезубцем»^[435].

Раубичек очень метко замечает (со ссылкой на Her., VII, 190; ср. выше, стр. 171), что не обязательно толковать это посвящение как надпись бедного рыбака, впоследствии разбогатевшего на морской торговле. «Добыча» моря могла быть очень различной. В других надписях упоминается сукновал (κναφεύς,— № 49, 342), один раз — прачка (πλύντρια, — № 380), кораблестроитель (ναυπηγός,— № 376), кифарист (№ 84) и дубильщик (σκολόδεσφος,— № 58). Интересна надпись, к сожалению, плохо сохранившаяся, в которой некий Хэремонид посвящает продовольствие (έπισίτια) и рабов. Последних он дает с условием не продавать и не обменивать их (№ 332).

Авторы всех этих посвящений вышли из иной социальной среды, чем члены аристократических кланов. Они принадлежали к зажиточным слоям демоса, и некоторые из них располагали, как можно судить по их памятникам, значительным имуществом.

Впрочем, члены и сторонники аристократических родов оставили также ряд надписей. Таково, например, посвящение эвпатрида Алкимаха, сына Хайриона, соорудившего памятник в честь своего отца, который был казначеем богини Афины в середине VI в. (ср. № 330). Гробница этого Хайриона была открыта в Эретрии^[436]. Возможно, что на Эвбее он оказался в качестве спутника Писистрата^[437], а самый памятник был сооружен Алкимахом по возвращении из изгнания. Сохранилось также посвящение одного из Алкмеонидов^[438] и надпись Энобия, глашатая, вероятно, из рода Кериков^[439].

Приведенный материал свидетельствует, что состав демоса был разнообразен. Мы не можем видеть в нем, как это делает Хазебрек, в основном крестьян, должников и пролетаризированные элементы. Но еще и в конце VI в. главной противоположностью была противоположность между знатью и демосом. Противоречия внутри демоса еще не выступали настолько, чтобы это отразилось в политической борьбе этого времени.

IIΙ. Характеристика положения массы населения досолоновской Аттики в литературе нового времени

Источники рисуют массу населения досолоновской Аттики в печальном положении — в крайней нужде и полной зависимости от крупных землевладельцев. Такова картина в произведениях Аристотеля и Плутарха — в начале их рассказа о реформах Солона. На изложении обоих авторов и в этом случае не могло не отразиться влияние исторической обстановки и мировоззрения каждого из них (см. ниже). Но стихотворения Солона, откуда в значительной мере черпали краски для своей картины позднейшие античные историки и биографы, представляют собою свидетельство современника и активного участника событий, и не может быть сомнения в их огромном историческом значении^[440]. Это свидетельство подкрепляется и общим соображением о роли сурового долгового права в жизни народов, стоящих на ранней ступени исторического развития^[441]. Но так как формы этого права многообразны, то необходимо установить специфические черты отношений, существовавших в Греции в конце VII — начале VI в. до н. э.

Такая задача была поставлена более полувека тому назад Г. Свободой в его небольшой, по очень содержательной работе по истории греческого долгового права^[442]. Свобода исходил из того представления, что в Аттике конца VII в. существовала частная собственность на землю и земельные участки могли быть проданы, обменены, отданы в залог^[443].

Древнейшим институтом было обеспечение долга личностью должника. Долговое рабство могло принимать различные формы. В Аттике так же, как в Гортине на Кипре, одновременно существовали две такие формы: 1) долговое рабство, возникавшее в результате несостоятельности должника: должник по суду обращался в рабство (exekutorische Schuldkneçhtschaft); 2) добровольный заклад личности должника и земли, при котором должник избегал полного порабощения, отдавая себя и свое имущество в распоряжение кредитора и оказываясь в результате этого соглашения в положении полусвободного (solutorische Schuldknechtschaft). Солон отменил обе формы долгового рабства.

Свобода считает необходимым рассматривать гектеморов, о которых говорят Аристотель и Плутарх, не изолированно, а на широком фоне известий о полусвободном состоянии в Греции. Гектеморы образовывали сословие: их зависимость не основывалась на свободном договоре частного характера, но была результатом публичноправовой организации. Они были своего рода glebae adscripti^[444], крепостные (Hörige). В работе Свободы наряду с интересным и тонким юридическим анализом (понятия αγώγιμοι и др.) встречаются две идеи, вызвавшие возражения с различных точек зрения: идея свободной мобилизации земельной собственности в Аттике VII–VI вв. и идея существования в это же время своеобразной формы крепостничества.

Очень обстоятельно охарактеризованы социально-экономические отношения в Аттике архаического периода в книге Вудхауза «Солон-освободитель»^[445]. Основные взгляды Вудхауза развивают, дополняют и модифицируют многие авторы новейших работ о досолоновской Аттике и о сисахфни (Льюис, Файн, Лотце, Хэммонд и др.). Действительно, исследование Вудхауза отличается выдающимися достоинствами. Его автору присуще критическое отношение к существующим теориям, прекрасное знание источников, широкое и оригинальное их толкование, в котором чувствуется стремление подметить специфику эпохи, изучить ее во всем ее своеобразии.

Анализируя данные Аристотеля и Плутарха о гектеморах, Вудхауз отвергает обычные взгляды, согласно которым гектеморы были арендаторами или наемными работниками. Он хорошо показывает при этом непреодолимые трудности, которые возникают, если мы попытаемся конкретно представить себе их положение в условиях натурального хозяйства^[446]. Одни чисто экономические причины — смена натурального хозяйства денежным — не могут, по мнению автора, объяснить их тяжелое положение^[447]. Гектеморы — это класс населения, для которого характерно то, что он подвергается не чисто экономическому, но и юридическому принуждению. Этот класс образовался в VII в. в результате практики продажи земли с правом выкупа (πρασις επί λύσει) и применения древнего долгового права. Крестьянин не мог продать землю — земля была традиционным неотчуждаемым семейным владением, — но мог продать свое право владения ею на условии уплаты покупщику одной шестой части урожая как процентов за полученную натурой ссуду. Однако выкупить это право он был не в состоянии, так как его долг с течением времени все более и более возрастал, и он должен был в конце концов отдавать кредитору уже пять шестых урожая. Стремясь выпутаться из затруднений, крестьянин мог рискнуть собой и своей семьей и попадал, таким образом, в безысходную кабалу к своему кредитору — покупателю, который мог продать его на чужбину.

Переход от натурального хозяйства к денежному до крайности ухудшил положение гектеморов. Аристократы переходят к сознательной и беспощадной эксплуатации сервов-гектеморов и к присвоению их земли. Мелкие свободные крестьяне превращаются в своего рода вилланов. Солон, уничтожив ссуды под обеспечение личности должника и сняв с полей камин, свидетельствовавшие о задолженности землевладельцев (οροι), явился освободителем аттического крестьянства.

Вудхауз, несомненно, прав, настаивая на необходимости учитывать условия натурального хозяйства в VII в. Его изображение результатов перехода к денежному хозяйству во многом убедительно. Однако в его изложении, как нам кажется, можно обнаружить существенные противоречия.

Автор отмечает отрывочный и бессвязный характер сообщений Аристотеля, недостаточность и преувеличенность его данных^[448]. Перспектива Аристотеля, по мнению Вудхауза, ложна, обобщения неряшливы и опрометчивы^[449]; известие о гектеморах в «Афинской политии» представляет мешанину и служит для маскировки собственных затруднений автора. Аристотель допускает явные заблуждения, у него встречается пассаж немногим лучше, чем бессмыслица. Он не имел представления о состоянии Аттики и о положении тех элементов населения, которые описывал. Он не дает, наконец, объяснения термину «гектеморы».

Прочитав подобную характеристику, которая, казалось бы, не оставляет камня на камне от известия «Афинской политии», читатель оказывается неподготовленным к выводу Вудхауза, что все же перед нами верное и наиболее ценное свидетельство о гектеморах.

Критические замечания Вудхауза по адресу автора «Афинской политии» могут скорее укрепить нас в мысли о том, что при попытке понять отношения в Аттике конца VII — начала VI в. до н. э. мы должны исходить из свидетельств Солона, а не из известий позднейших авторов — Аристотеля и Плутарха, многочисленные недостатки которых так хорошо видел и Вудхауз.

Мы не можем отрицать возможность возникновения различных своеобразных форм зависимости в Аттике архаического периода, но едва ли продажа с правом выкупа была единственной формой передачи земли кредитору, применение которой привело к закрепощению свободного крестьянина. Трудно понять, почему эта продажа с правом выкупа должна была вести к полному закабалению личности должника, а не к потере им права владения землей, и зачем аристократам надо было продавать своих сервов на чужбину: ведь они должны были нуждаться в рабочей силе для обработки своих имений. У нас нет данных, чтобы предполагать существование уже в досолоновской Аттике практики продажи земли с правом выкупа, по существу ничем не отличающейся от подобной практики IV в., и считать, что она имела такое всеобъемлющее значение и могла привести к полному разорению и обезземелению крестьянства.

Концепция Вудхауза навеяна, по-видимому, впечатлениями от процессов общественного развития, происходивших в иной исторической обстановке. Теория образования серважа путем задолженности мелких землевладельцев напоминает некоторые теории возникновения средневекового вилланства, а «аристократы-капиталисты» в изображении Вудхауза заставляют вспомнить об эксплуатации помещиками крепостного крестьянства при переходе к денежному хозяйству в средневековой Европе. Но в Аттике мы находим иные условия — условия перехода от родового строя к классовому обществу, что не могло не сказаться на развитии отношений зависимости. Между тем Вудхауз совершенно недостаточно пишет о засилье знатных родов, об их социальном влиянии и пр., упоминая лишь о роли пристрастного суда, находившегося в руках аристократов.

Положение о значении экономического переворота, начавшегося за два-три поколения до Солона, находится в некотором противоречии с тем утверждением, что горе гектеморов не было прямо связано с чисто экономическими фактами, что причины зла были более глубокими и древними. Однако из главы о «причинах недовольства, в Аттике» явствует, что зло создали новые экономические условия.

В советской исторической литературе в 30-х годах появились важные исследования об эпохе Солона, и в частности о положении мелких землевладельцев^[450]. Статьи К. М. Колобовой отличаются широтой постановки вопроса и оригинальным (хотя и не бесспорным) истолкованием источников. Во второй, более обширной статье ставилась задача дать общую характеристику реформ Солона, изучив их в аспекте истории формирования афинского общества. Автор стремился выяснить отношения в Аттике VII–VI вв., исходя главным образом из сообщений Аристотеля и Плутарха и из анализа отработочной ренты и издольщины, данного В. И. Лениным в связи с исследованием положения русских крестьян после падения крепостного права и негров-арендаторов в Соединенных Штатах в начале XX в.

Уже в досолоновскую эпоху, по мнению Колобовой, земля Аттики была в движении; наряду с ипотекой существовала ограниченная возможность продажи земли. Концентрация земли началась давно. Еще у Гомера мы находим упоминание о владельцах многих клеров (πολύκληρος) и о тех, кто не имеет клеров (άκληρος)^[451]. Развитие земельных отношений шло по пути к установлению режима частной собственности, которая нашла фиксацию в законах Солона. Неверно думать, настаивает автор, что порабощению массы сельского населения в Аттике предшествовала свободная парцеллярная собственность. В действительности частная собственность на землю не предшествует захвату земли частными лицами, но рождается в ходе этого процесса, в результате разрушения общинного землепользования. Развитие происходило путем апроприации не земли, по личности. Все долговое право развивалось в плоскости отношений к человеку, а не к земле. Захват земли был обусловлен захватом личности.

Период характеризуется борьбой и компромиссом отмирающих старых сил и нарождающихся новых. Перед нами «хаос переходных форм», обусловленных этим процессом.

К. М. Колобова представляет себе сущность социальных столкновений этого времени как борьбу «богатых» и «бедных». Она настаивает на том, что этих богатых нельзя отождествлять со знатью, эвпатридами. Помимо аристократов, необходимо учитывать появление богачей, вышедших не из знатных кругов, в результате разложения общинных порядков. Доказательством этого служит толкование термина γνώριμοι, охватывающего, по мнению автора, как эвпатридов, так и «новых богачей». В соответствии с таким пониманием термина истолковывается и известная формулировка Аристотеля — η δε πασα γη δι’ολίγων ήν (Αθ. π., 2, 2): Аристотель говорил не о «немногих» во всей Аттике, но о «немногих» в пределах отдельных ее общин: «немногие» прибрали к рукам земли обедневших соседей.

Отношения богачей и соседей складывались по-разному, принимали различную форму. Часть крестьян сохраняла свою землю, но не могла справиться с экономическими затруднениями и оказывалась в задолженности у богатых. Другие, не имея земли пли бросая ее, за невозможностью прокормиться, поступали работать батраками к богатому соседу. Наконец, третьим не оставалось ничего другого, как стать мелкими арендаторами земли знатных и «кулаков». Это и были гектеморы, положение которых в некоторых отношениях было хуже положения рабов. Хотя у них сохранялся их земельный участок («карликовый»), но они попадали в тяжелую зависимость от богача: не могли уйти с арендуемого участка, должны были платить 5/6 урожая владельцу поля и пр.; в такой же зависимости были и их семьи.

Против засилья богатых направлено движение низов, бедноты, выдвинувшей лозунги уничтожения долговых обязательств и передела земли. Автор полагает, что последний лозунг надо понимать не как требование восстановления старинных периодических переделов (γης αναδασμοί), но как единственный передел (γης αναδασμός), который установил бы парцеллярную земельную собственность.

Тремя партиями были следующие: реакционная партия эвпатридов, крестьянская беднота, наконец, новые богачи и обедневшие аристократы, стремившиеся к некоторым реформам, чтобы укрепить свое положение, но являвшиеся противниками радикальной перестройки существующих отношений.

Реформы Солона носили двойственный характер. Принцип апроприации личности удержался, но стал применяться не внутри гражданства, а вне его, по отношению к рабам, метэкам, позднее к союзникам. Афинское гражданство стало представлять объединенный и сплоченный коллектив рабовладельцев, действительно владевших рабами пли потенциальных. Реформы Солона носили компромиссный характер. Тирания Писистрата, за которым стояли свободные ремесленники и мелкие землевладельцы, была неизбежна. Писистрат прибегнул к конфискации земли. Реформы Клисфена отметают обломки родовой знати.

Из того, что было сказано, видно, как широко ставится в разбираемых работах проблема реформ Солона, как глубоко проникает автор, стремясь нащупать и установить запутанные реальные отношения этого времени. Нельзя не признать значения общих взглядов, с которых рассматривается материал источников: понимания сложной диалектики процесса развития, сочетания и борьбы противоречивых слагаемых этого процесса, наличия благодаря этому многочисленных форм: аренда в то же время и наем, батрак — не свободный наемный рабочий нового времени, а скорее временно порабощенный и т. п. Новое нарождается и прокладывает себе дорогу не путем законодательных актов, но применением принуждения, захвата, насилия, сначала de facto, а потом уже de jure. Частная собственность не создается государством, но лишь признается им.

Автор предвосхитил многое из того, что было развито приблизительно в те же годы (1938) Вудхаузом и позднее его новейшими последователями. Продажа с правом выкупа была, по мнению К. М. Колобовой, древнейшей формой, посредством которой происходило присвоение земли. Мысль о «хитроумных видоизменениях» родового права^[452] — это та же идея «обхода» принципа неотчуждаемости земли, которую мы находим у некоторых современных исследователей. Колобова очень верно отмечает связь свободы завещания по закону Солона с усыновлением^[453]. Автору присуща склонность к несколько общим формулировкам социологического характера — дань духу исторического исследования того времени, когда появились статьи, — и в то же время интерес к конкретным отношениям, к специфике изучаемой эпохи.

Статьи К. М. Колобовой много дают для понимания реформ Солона и вообще его времени, по с некоторыми основными выводами автора согласиться все же нельзя.

В работе, к сожалению, отсутствует критика источников. Свидетельства и даже самая терминология Аристотеля принимается за нечто такое, что может быть без дальнейшего анализа отнесено ко времени Солона. Ведь если Аристотель считал, например, возможной продажу земли в начале VI в.^[454], то это еще вовсе не доказательство, что такая продажа действительно существовала в эпоху Солона.

Определение содержания понятия γνοριμοι, как оно дано и обосновывается в статьях, покоится на словоупотреблении позднейшего времени (Аристотель, Демосфен) и потому не может быть доказательным для VII–VI вв. до н. э. Поэтому неубедительным остается тезис о засилье «кулаков» в аттическом обществе в предсолоновскую эпоху, не говоря о том, что самый термин представляется неподходящим: он заимствован из языка эпохи, когда община разлагалась в процессе изживания феодальных отношений и развития капиталистического строя, между тем как в Аттике в VII–VI вв. совершался переход от родового строя к рабовладельческому. Истолкование фразы автора «Афинской политии»: «Вообще же вся земля была в руках немногих» — является натяжкой. Стремление все принять у Аристотеля приводит К. М. Колобову к выводу о том, что «немногие» в этой фразе на самом деле обозначают «многих» («немногих» в пределах отдельной общины, но многих по отношению ко всей стране в целом)^[455], хотя, как нам кажется, смысл фразы совершенно ясен: «Вся земля Аттики (а вовсе не земля отдельной общины) находилась в руках немногих».

Революционное движение бедноты под лозунгами аннулирования долгов и передела земли характерно для более поздних отношений времени упадка полисной Греции, но не выражает существа социального движения времени возникновения частной собственности на землю. Мы увидим в дальнейшем, что нет основания толковать известные стихи Солона как выражение идеи передела земли ни в единственном, ни во множественном числе.

В изображении трех «партий» автор следует традиционному их пониманию как партий крупных землевладельцев, крестьянской бедноты и горожан (вместе с обедневшими аристократами). Они отождествляются с теми группировками, о которых говорится в «Афинской политии» в связи с рассказом о годах анархии после отъезда Солона (Αθ. π., 13, 2). Но все эти положения не подкрепляются анализом относящихся сюда данных источников.

О конфискации земель Писистратом нам ничего не известно. Характеристика социальной опоры тирании (свободные ремесленники и земледельцы) основана лишь на общих соображениях. Едва ли можно также утверждать, что клисфеновский этап революции «отметает обломки родовой знати»: политическая практика V в., общественные нравы афинян этого времени вовсе не свидетельствуют о том, что даже «обломки родовой знати» были сметены уже в конце VI в. О рабах, занятых в крупных хозяйствах досолоновской эпохи, нет данных в источниках, и вообще о значении внешнего рабства можно говорить лишь для конца этого столетия.

Мы отмечали в статьях К. М. Колобовой интересный и часто глубокий анализ отношений между бедняками-зависимыми земледельцами и богачами. Заметим, однако, что при этом важно было показать, как эти социальные отношения отразились в праве, в частности в обязательственном праве того времени. Мы согласны с автором в том, что, несмотря на принцип неотчуждаемости земли, она была в движении в период до Солона, но говорить уже для этого времени о купле-продаже земли, о продаже земли с правом выкупа и т. д. было бы несколько преждевременно. Смешанные формы существовали не только в социальных отношениях, но и в праве, являясь лишь прообразом будущих отчетливых юридических понятий и договоров.

В целом рассмотренные статьи остаются чрезвычайно поучительными и но настоящее время, ставя перед читателем интересные исторические проблемы и намечая пути их разрешения.

Одновременно со статьей К. М. Колобовой «Революция Солона» появилась (в том же сборнике ЛГУ) и работа С. Я. Лурье «К вопросу о роли Солона в революционном движении начала VI века». Исходным пунктом для автора служит вопрос о том, насколько деятельность Солона можно назвать революционной. Статья уже по содержанию, чем исследование Колобовой, хотя в ее проблематике много сходного с последним. Ряд соображений и выводов автора представляют большой интерес.

С. Я. Лурье метко замечает по поводу horoi, что «где столб, там еще нет собственности земли». Он полагает, что рабов из граждан в самой Аттике, вероятно, не было, так как их продавали за пределы родины, и это предположение действительно соответствует обычной практике долгового права в античности. Автор также хорошо выявляет роль аристократии в Аттике VI в., и нельзя не согласиться с его полемическими замечаниями по поводу толкования термина γνώριμοι. Интересно объяснение происхождения богатства знати в результате захвата общественных угодий и расчистки неудобной для обработки земли, хотя это объяснение, как признает и сам автор^[456], отличается гипотетическим характером.

Наряду с этим, другие положения в статье не могут не возбуждать сомнений, так как для читателя остается неясной их обоснованность. Нет никаких данных о том, что Солон уничтожил различие между двумя видами земли (стр. 76), что Писистрат провел конфискацию и передел земли (стр. 75). Трудно согласиться с тем, что упомянутую выше фразу в «Афинской политии» о земле в руках немногих следует понимать как управление олигархов: «незначительное число олигархов управляло всей страной» (стр. 82). Судя по контексту, автор трактата скорее имел в виду владение землей. Представление о партиях в статье модернизировано («партия аграриев», «революционное крестьянство» и т. д.). В общем работа С. Я. Лурье ставит ряд существенных вопросов, дает оригинальное решение некоторых из них, но носит слишком беглый характер, чтобы можно было эти решения считать полностью обоснованными.

Из работ новейшего времени мы остановимся на статьях Фрица, Лотце и Хэммонда.

Критику понятия «гектеморы» в работе Вудхауза дал К. Фриц^[457], но и в основе его собственной концепции лежит убеждение, что «ни одно из положений Аристотеля не является ошибочным»^[458]. Для подтверждения этого взгляда на Аристотеля Фриц постулирует «зависимость» должника от кредитора, не позволявшую первому покинуть землю даже при условии уплаты одной шестой урожая; когда крестьянин продавал свою землю с правом выкупа, он и его семья оказывались в зависимости^[459] и должны были оставаться на этой земле до тех пор, пока он не был в состоянии возвратить долг или же, будучи неспособным выполнить обязательство (т. е. уплатить одну шестую), не попадал в рабство. Но практика продажи с правом выкупа в позднейшее время не влекла за собой подобной зависимости, наличие которой в досолоновский период основывается лишь на словах Аристотеля. Таким образом, вывод автора о непреложности положений Аристотеля доказывается теми данными, которые содержатся в этом же трактате Аристотеля.

Д. Лотце, автор книги об особых формах зависимости в древней Греции, о тех, кто находился «между свободными и рабами»^[460], в статье, посвященной гектеморам и досолоновскому долговому праву^[461], несколько иначе намечает решение вопроса о гектеморах, чем Вудхауз. Исходя, как и последний, из идеи о неотчуждаемости земли, Лотце очень ясно формулирует самое существо проблемы^[462].

Власть над личностью должника в Аттике VII в. кредитор мог приобрести посредством экзекутивного или солюторного долгового рабства. Но как он мог заполучить землю? Существование ипотеки и залога земли с правом выкупа при неотчуждаемости земли приходится отвергнуть.

Решение проблемы, по мнению Лотце, заключается в следующем. В связи с распространением оливководства и виноградарства интересы аттической аристократии были направлены не только (и не столько) на приобретение рабочей силы, по и земли. При существовавших условиях было предпочтительнее не применять рабочую силу несостоятельного должника, переводя его на владения аристократа, а получить через посредство личности должника власть над его землей. Несостоятельный должник оставался на своем участке, продолжал работать в прежних бытовых условиях, но должен был обрабатывать этот участок уже в интересах кредитора, отдавая ему шестую часть урожая в качестве процентов. Обеспечением капитальной суммы долга служила личность должника как и при других формах долгового рабства. Но кредитор, как полагает Лотце, и не был заинтересован в скором возвращении долга, который играл второстепенную роль по сравнению с жаждой завладеть землей должника описанным способом.

Статья Лотце интересна, поскольку автор сделал логический вывод из предпосылки неотчуждаемости земли, следуя Вудхаузу, но упростив теорию последнего^[463]. Однако она представляет, как об этом говорит и сам автор, лишь опыт решения проблемы, а сопровождающие развитие основного тезиса рассуждения автора возбуждают сомнения в том, что этот опыт вполне соответствует действительности.

Лотце, так же как и Вудхауз, видит неясность и малую достоверность наших источников, сообщающих о гектеморах, но все же делает из данных этих источников очень определенный вывод, оказывающийся поэтому недостаточно обоснованным. По его словам, словоупотребление Плутарха в известии о гектеморах неустойчиво: античный автор охватывает термином ΰπόγρεως как гектеморов, так и должников, причем значение этого слова нельзя определить: означает ли оно «задолжавший», или же (в более широком значении) «обязанный, зависимый»^[464]. Нельзя также решить, был ли вообще закон Солона, в котором упоминались гектеморы, или, может быть, это слово выпало позднее из существовавшего все же закона. Вероятность, что список архонтов, опубликованный в 425 г. до н. э., мог дать что-либо по вопросу о гектеморах, ничтожна^[465]. У аттидографов, из произведений которых широко черпал Аристотель, не было никаких достоверных документальных источников. Мысль об устной традиции о гектеморах нельзя принимать всерьез, да и едва ли эта традиция существовала. Позднее не могли уже восстановить правильную связь явлений. Изображение в «Афинской политии» гектеморов как арендаторов было, вероятно, попыткой объяснения, принадлежащей автору трактата, так же как отождествление бедняков, пелатов и гектеморов. Плутарх же не определяет юридического отношения гектеморов к богатым^[466]. Единственным аутентичным источником, таким образом, являются лишь стихотворения Солона, но в них ничего нет о гектеморах (курсив мой. — К. З.).

Казалось бы, из всего этого можно было бы сделать тот вывод, что опоры в традиции для представления о гектеморах как о массе (πλήθος) населения, как о всей бедноте, находившейся в порабощении у богатых, нет, но Лотце рассуждает иначе: если сословие гектеморов действительно играло приписываемую ему Аристотелем роль, то должно ожидать, что Солон в своем поэтическом отчете не умолчал о них, а следовательно, приводимые Лотце строки из стихотворения Солона (Sol., 24) касаются также и гектеморов^[467]. Их следует видеть в одном из разрядов несостоятельных должников, о которых говорит Солон.

Таким образом, Лотце в своем рассуждении идет не от элегий Солона, которые он же признал единственным достоверным источником, к позднейшей традиции, а наоборот, от этой традиции, признанной им же самим недостоверной, к первоисточнику, считая, что последний должен был сказать о том, о чем сообщает эта традиция, хотя у Солона нет ни слова о гектеморах.

Мы считали бы правильным обратный ход изучения: от единственного подлинного источника к позднейшей традиции с целью проверки более поздних и менее достоверных известий данными, идущими от рассматриваемом эпохи, а не искать в этом источнике (притом без особенного успеха) указании на позднейшие построения.

Задача заключается не в том, чтобы во что бы то ни стало «реконструировать возникновение гектоморов», а в том, чтобы в позднейших известиях обнаружить то достоверное, что они содержат. Исходным пунктом и в то же время критерием при этом, очевидно, и должно быть содержание стихотворений Солона.

Гипотеза Лотце, в основном базирующаяся на поздних малодостоверных данных, не вполне согласуется и с ними. Ведь μίσθωσις, о которой пишет Аристотель, — это вовсе не проценты с долга, но арендная плата. Общая картина положения с земельной собственностью у Лотце также получается несколько иная, чем в «Афинской политии»: согласно Лотце, земельные участки сохранялись во владении должников, поскольку земля была неотчуждаема, тогда как Аристотель говорит, что вся земля была в руках немногих.

Остается также совершенно неясным вопрос о том, как сложились земельные богатства аристократии, если земля была неотчуждаема, и какую роль играли отношения, связанные с родовым строем. Кабальными должниками (αγώγιμοι) бедняки становились в том случае, если они не отдавали шестой части урожая. Но непонятно, как это могло иметь место, если аристократ распоряжался и личностью должника, и его землей, контролировал всю систему хозяйства и, вероятно, мог без труда получить причитавшуюся ему шестую часть.

Аристотель и Плутарх в своих известиях о гектеморах значительно расходятся друг с другом. У Плутарха (как это заметил Лотце) не определяется точнее зависимость гектеморов от богатых. Он пишет о них: «одни обрабатывали землю (έγεώργουν), платя богатым шестую часть урожая». Это могли быть и арендаторы, и наемные рабочие, Должники составляют особую категорию у Плутарха. И, наконец, самое существенное: у Аристотеля большая часть народа (οί πολλοί) находилась в порабощении у богатых, тогда как у Плутарха весь демос был в долгу у богатых, но его большая часть (οί πλεΐστοι), и притом люди наиболее сильные, образует особую часть населения, которая и выступает на борьбу с богатыми и выбирает себе простата (Plut., Sol., 13,0).

Такое сопоставление показывает, что отношения рисовались уже в IV в., а тем более позднее, очень смутно, что у авторов того времени не было твердой опоры для изображения земельных отношений в досолоновской Аттике, кроме того, что говорит сам Солон в своих произведениях.

Критику положения о мобилизации земельной собственности в конце VII в. до н. э. и исследование о формах землевладения в Аттике этого времени дал в последнее время Хэммонд^[468]. Сисахфия Солона в работе Хэммонда рассматривается^[469], как следствие организации общества в ранней Аттике^[470] и форм земельного владения^[471]. И дальнейшем автор дает анализ состояния традиции о реформе Солона в IV в.^[472], объясняя, таким образом, расхождение этой традиции с теми выводами, к которым он пришел на основании разбора данных источников по первым двум проблемам (I и II), и выделяя ту струю в этой традиции, которая, по его мнению, одна лишь сохранила верный подход к пониманию сисахфии. Взгляды Хэммонда сводятся в общем к следующему.

Древняя система четырех фил, фратрий и родов включала все свободное население Аттики. Сакральными делами ведали эвпатриды,^[473] которые выходили из сравнительно немногих ведущих семей. Но в Аттике, помимо исконных членов родов (геннетов), рано начало увеличиваться пришлое население. Для инкорпорирования этих чужаков было два способа: 1) посредством участия в общей трапезе они приобщались к роду и становились «родичами» (ομογάλακτοι) или же 2) они образовывали особые религиозные гильдии, и их приобщение к аттическому гражданству происходило уже на более широком уровне: как группа оргеонов (οογεώνες) они включались в систему фратрий. Источники, говоря о выборе на должности «по знатности» (άριστινδην), и имеют в виду, согласно Хэммонду, различие между исконными афинскими гражданами, а также принятыми в род (и те и другие назывались геннетами), с одной стороны, и оргеонами, с другой.

Этому делению соответствовали различные формы земельного владения. У геннетов, обитавших в долине, собственность на землю принадлежала роду, а фактически ею владела семья (до двоюродных братьев включительно). Земля эта была неотчуждаема и оставалась таковой до Пелопоннесской войны. Лишь потрясения конца V в. привели к тому, что эту землю стали продавать, отдавать в залог и пр.

Недвижимость оргеонов, живших в возвышенной части Аттики (hill land), на менее плодородной земле, находилась в частной собственности, могла быть отчуждаема. Этой землей владели и ее обрабатывали агройки, по гипотезе Хэммонда, — младшие сыновья геннетов, вынужденные покинуть более плодородные участки, и оргеоны — люди из пришлого населения. Занимались они преимущественно ремеслом и торговлей. Различие между знатными и незнатными, согласно Хэммонду, и было различием между геннетами и оргеонами. Оно совпадает с различием между έσθλοί и κακοί у Солона, γεωργοί и αγροίκοι, педиэями и паралиями.

Особенностями в формах землевладения Хэммонд объясняет и ситуацию перед реформами Солона. Владельцы неотчуждаемых участков, оказавшиеся в тяжелом материальном положении, не могли продать или отдать в залог землю. Они могли только обеспечить долг своей личностью или отдавать кредитору определенную долю урожая. Известие о гектеморах и относится к геоморам, оказавшимся в подобном положении. Владельцы же отчуждаемой земли (агройки) могли ее лишиться; самих их обращали в рабство и либо оставляли на родине как рабов, либо продавали на чужбину.

Сисахфия состояла в аннулировании долгов, в возвращении на родину рабов, проданных за ее пределы, в освобождении рабов, находившихся в Аттике, и в освобождении гектеморов от их обязательств по отношению к кредиторам и восстановлении их полного права на пользование урожаем со своих участков.

Статья Хэммонда отличается двумя особенностями: 1) убедительной критикой данных источников в тех случаях, когда дело идет об отдельных известиях, не соответствующих авторской схеме, и в то же время 2) чрезвычайным произволом в обращении с этими источниками, обусловленным стремлением найти в них то, что подтвердило бы концепцию автора статьи, но чего в действительности в них не содержится.

Хэммонд дает интересный анализ трех видов античной традиции об отношениях в предсолоновской Аттике^[474] и ряд ценных критических замечаний источниковедческого характера. Убедительно, как нам кажется, его возражение Вудхаузу. Приводя характеристику положения в Аттике в конце VII в. в книгеВудхауза, Хэммонд пишет, что эта характеристика правильна, если ее отнести не к концу VII, а к концу V в. Одна из основных идей автора — что в Аттике существовало землевладение разного рода — заслуживает внимания, хотя Хэммонд и не дал полного и беспристрастного исследования различных категорий земли, увлеченный желанием свести к противоположности этих категорий всю аграрную историю Аттики до периода Пелопоннесской войны. Это увлечение собственной надуманной концепцией и мешает автору прийти к более прочно обоснованным выводам и правильно понять главные противоречия эпохи. Приведем некоторые примеры.

Хэммонд справедливо критикует^[475] сообщение Плутарха в биографии Тесея, как романтическое и анахронистическое, но в дальнейшем сам опирается на это сообщение^[476].

Он хорошо показывает, что Аристотель не понял традиции об отношениях в Аттике конца VII в. и неправильно свел эти отношения к аренде, что нелепо думать о концентрации всей земли в руках немногих в это время^[477] и т. д. Но это критическое отношение к Аристотелю не мешает ему ссылаться на 4-ю главу «Афинской политии», относительно которой едва ли может быть сомнение в том, что она рисует отношения позднейшего времени.

Привлекая более поздние сообщения, как, например, «Афинскую политик» Псевдо-Ксенофонта, Хэммонд старается и в них найти подтверждение мысли о тождестве богатых и знатных с владельцами плодородных земель, хотя самое выражение автора этой политии — γεωργοί και πλούσιοι — и контекст показывают, что эти понятия не совпадают. Известие в «Политике» Аристотеля об ограничении Солоном размера землевладения Хэммонд совершенно произвольно толкует как относящееся к земле только одной категории — земле гектеморов, — хотя в тексте «Политики» нет ни малейшего указания на такое понимание.

Особенно большую роль в аргументации Хэммонда играет ссылка на главы из 2-й книги Фукидида (II, 13–16). В них он видит непреложное доказательство неотчуждаемости земли в Аттике до времени Пелопоннесской войны. Однако, внимательно вчитываясь в текст Фукидида, мы находим в нем лишь указания на привычку афинян к жизни в сельских местностях, на любовь их к своим имениям, но в них ничего не говорится о неотчуждаемости земли. Так же произвольно в целях подтверждения предлагаемого автором понимания аграрной истории древней Аттики освещается фрагмент стихотворения Солона (3,23), который почему-то мы должны относить, по мнению Хэммонда, лишь к земле геннетов: Солон якобы противостоял разделу черной земли между геннетами и оргеонами. Ни о тех, ни о других, ни даже о разделе земли (см. ниже) у Солона нет ни слова. Έσθλοί и κακοί произвольно отождествляются с геннетами и оргеонами, а относительно долговых камней говорится, что их ставили будто бы лишь на земле геннетов.

Выражение δουλοσύνη у Солона, как справедливо отмечает и Хэммонд, все три раза, когда оно встречается, имеет метафорический смысл (Солон имеет в виду порабощение народа тираном). Но в другом месте своего изложения Хэммонд толкует его иначе: оно обозначает, по его мнению, положение геннетов, на землях которых были поставлены долговые камни. С этим утверждением согласиться нельзя. Солон, говоря о «рабстве» (δουλοσύνη), всякий раз имеет в виду лишь политическую угрозу — возможность установления тирании, политического рабства как следствия жестокой борьбы демоса со знатью и своекорыстного поведения «вождей» демоса. Поэтому мы не имеем никакого основания вкладывать в этот термин иной смысл, предполагать, что он является обозначением конкретных отношений зависимости, которая могла возникнуть в результате неуплаты долга.

Увлеченный идеей «дискриминации» геннетов и оргеонов, Хэммонд не уделяет никакого внимания главному: обострению социальной борьбы в предсолоновский период, анализу основных социальных сил, выступающих на исторической сцене в этот период, — знати и демоса. Этот неисторический подход автора приводит к тому, что для читателя остаются совершенно непонятными общие условия эпохи, остаются невыясненными причины того, что владельцы плодородной (черной) земли оказались затянуты в сети долговых обязательств и лишены права распоряжаться своей землей, и кто были их угнетатели.

Автор совершенно игнорирует классовый характер борьбы, заявляя, что «единственным различием среди афинян было различие в религиозной активности». Между тем если судить на основании археологических раскопок (некрополи), то уже в VIII–VII вв. существовало резкое различие между богатыми и знатными и остальной массой населения Аттики^[478]. Да и сам Хэммонд замечает, что эвпатриды выходили из сравнительно немногих ведущих семей (курсив мой. — К. З.), но, к сожалению, не останавливается на вопросе о том, чем определялась ведущая роль этих семей. Вынужденный признать, что в более поздних источниках (например в сколиях) термин «эвпатриды» обозначает аттические роды, Хэммонд полагает, что он имел два значения — более узкое и более широкое, — но не объясняет, откуда возникло это более широкое значение.

Говоря об избрании трехсот судей «из благородных родов» (άριστίνδην)^[479], которые принесли присягу над жертвенными животными, Хэммонд пишет, что он не видит никакого другого объяснения, кроме своего собственного: по его мнению, это были геннеты в противоположность оргеонам, не имевшим права быть избранным в судьи. Аргументом при этом служит соображение, что если бы избирали знатных из «афинян чистого происхождения», то необходим был бы де Бретт, чтобы оценить их претензии, на что, мол, нет никакого указания в античной традиции.

Подобное возражение несерьезно, так как если в обществе существует родовая знать, то и без помощи де Бретта решается вопрос о том, знатен человек или нет. Ссылки при этом на «Политику» Аристотеля производят странное впечатление, так как Аристотель говорит об аристократах вовсе не в смысле Хэммонда: автор «Политики» понимает под аристократическими формами государственного строя такие, при которых «избрание на должности обусловливается не только богатством, но и высокими нравственными качествами».

При наличии тех многочисленных и необыкновенно ярких свидетельств о борьбе демоса и знати, которые мы находим у лириков VII–V вв., у Геродота и Аристотеля, представляется неубедительным сведение этой противоположности к противоположности «исконных афинян» и чужаков, принятых во фратрии (оргеонов), как это делает Хэммонд. Поэтому никак нельзя признать успешной его попытку рассмотреть всю социальную историю Аттики в аспекте отношений геннетов и оргеонов^[480].

IV. Методические соображения в связи с проблемой гектеморов и разбор сообщений Аристотеля и Плутарха

Аргументы, выдвинутые защитниками положения о неотчуждаемости земли в Аттике VII–V вв. до н. э., очень сильны и заслуживают самого серьезного внимания. Раннюю Грецию представляли себе нередко областью развитого обмена, денежного хозяйства, страной, в которой происходит энергичная мобилизация земельной собственности, областью, где получили широкое распространение формы договорных отношений (в частности и связанных с переходом земли из рук в руки). В этом отношении реакция против модернизации социально-экономического строя, стремление подчеркнуть его сравнительную примитивность, устойчивость отношений, восходивших к глубокой старине, вполне оправданы.

Однако соображение об общей убедительности многих аргументов сторонников положения о существовании неотчуждаемости земли в ранней Аттике не означает того, что это положение может быть принято без оговорок, что оно вполне прочно обосновано. Попробуем представить себе прежде всего состояние источников и их характер по интересующему нас вопросу о земельных отношениях в предсолоновскую эпоху.

Это состояние таково, что найти какую-то опору для того или иного понимания аттического рода (γένος) и его значения едва ли возможно. Мы не знаем, входили ли все афиняне в VII–VI вв. в родовую организацию или только знать, как многие думали. Если даже и все гражданство было охвачено этой организацией, то неизвестно, сохранялся ли принцип неотчуждаемости земли у всех родов в одинаковой мере. Если допустить, что в Аттике существовала неотчуждаемость земли до конца

V в. (до 415 г.), то это допущение основано главным образом на argumentum ex silentio, на том факте, что до нас не дошло ни одно вполне достоверное свидетельство о продаже или залоге земли в период до Пелопоннесской войны^[481], что мы ничего не знаем для этого периода о существовании таких договоров, связанных с землей, как ипотека или продажа недвижимости с правом выкупа.

Этот аргумент, конечно, очень важен, но он не является вполне убедительным. Ведь источники по периоду Пятидесятилетия вообще очень скудны. Первый образец аттической прозы представляет собою Псевдоксенофонтова «Афинская полития», датировка которой спорна. Эпиграфические памятники не содержат указаний на переход земли из рук в руки. С другой стороны, если учесть развитие торговли и ремесла в Афинах V в., наплыв чужеземцев и передвижение аттического населения, которое в какой-то мере происходило, то мысль о сохранении неотчуждаемости земли в полной мере до 415 г. внушает некоторые сомнения.

Законодательная отмена неотчуждаемости земли в конце V в. едва ли не была бы отмечена в богатой литературе времени Пелопоннесской войны. Можно предположить также, что такой отмены юридического принципа не происходило, но что земля все же могла переходить из рук в руки. Однако и это остается только предположением.

Если же земельные участки лишь фактически сохранялись от поколения к поколению в руках одной и той же семьи, то это нечто иное, чем неотчуждаемость земли по закону. Недаром и Хэммонд, говоря о неотчуждаемости земли, считает нужным дважды прибавить слова «на практике»^[482].

Только о таком фактическом положении дел, а не о юридическом принципе, не о запрещении отчуждения земли свидетельствуют и главы труда Фукидида, на которые ссылается Хэммонд (II, 13–16). Также и тот факт, на который указывает Хэммонд, что демос Самоса конфисковал в 412 г. землю и дома у местных богачей (геоморов), еще не означает того, что земля на острове Самосе была неотчуждаемой^[483].

С другой стороны, если принять вслед за Вудхаузом и Льюисом, что после сисахфии происходит мобилизация земельной собственности в связи с дальнейшим развитием обмена и денежного хозяйства, то остается непонятным, почему же от двух веков этого развития (VI — конец V в.) до нас не дошло известий о залоге или продаже земли, не сохранилось ни стел, ни надписей, свидетельствующих о такого рода сделках, как ипотека или продажа с правом выкупа.

Другое доказательство неотчуждаемости земли видят в юридических ограничениях, которые были установлены в тех случаях, когда в семье отсутствовали мужские представители рода, и в законе Солона о завещаниях, на который не раз ссылаются ораторы конца V–IV в. Конечно, в этих ограничениях следует видеть свидетельство о господствовавшей когда-то коллективной (родовой) собственности на землю^[484], но можно ли считать обязательным тот вывод, что раз такие ограничения существовали в V в., то, следовательно, была и неотчуждаемость земли? Ведь эти ограничения, это «выработанное регулирование», по выражению Файна^[485], оставались и в IV в., когда несомненно происходила мобилизация недвижимой собственности, когда о неотчуждаемости земли говорить не приходится. Вообще юридические нормы могут держаться еще очень долго после того, как исторические условия, вызвавшие их, изменились, после того, как и сами эти нормы утратили в какой-то мере свое прежнее значение. Правила наследования свидетельствуют о генезисе земельных отношений, о первоначальных их формах, но не о тех, какие существуют в позднейшее время^[486]. Конечно, следует допустить, что в конце VII — начале VI в. коллективное начало в сфере земельных отношений имело другое значение, чем два столетия спустя, но то, что нас особенно интересует — грань в развитии распоряжения землею, остается невыясненной.

Файн опровергал взгляд Свободы на хозяйственную жизнь Аттики в VII–VI вв. тем соображением, что Свобода приводил в подтверждение своих положений известия, относящиеся не к Афинам, но к другим государствам (например стих Гесиода или законы Гортины на Крите). Но ведь и некоторые сторонники идеи существования неотчуждаемости земли в Аттике VII в. пользуются таким же методом, как, например, Хэммонд, когда он ссылается на закон на острове Левкада или на земельные порядки у локров^[487]. Конечно, из отношений, существовавших в других областях Греции, еще нельзя делать вывод о наличии таких же отношений в Аттике, но понятно, почему к таким сопоставлениям прибегают сторонники обеих противоположных точек зрения: относящихся к Аттике сведений, как о неотчуждаемости земли, так и о ее мобилизации уже в VI в., к сожалению, не сохранилось.

Все же аргументы Вудхауза и его последователей, не будучи строго доказательными, более соответствуют нашим общим представлениям о ходе развития древней Аттики, чем взгляды Свободы, Э. Мейера и других на быстрый рост денежного хозяйства и полную свободу в распоряжении землей.

Однако, если и допустить существование ограничений в распоряжении недвижимостью или даже вообще отсутствие свободы распоряжения ею, то ведь придется считаться с тем, что формы и степень неотчуждаемости земли, а также виды недвижимости могут быть очень различны.

Бартон дал в свое время обстоятельное описание жизни и обычаев жителей Ифугао в северной части о-ва Лусон (Филиппины)^[488]. Здесь родственная билатеральная группа (до третьей степени родства с отцовской и материнской стороны) контролировала распоряжение основными хозяйственными благами. Коллективное семенное владение важнейшими видами недвижимости и движимости является характерной чертой правовых отношений в Ифугао. Но в случае необходимости, например для покупки жертвенных животных, посвящаемых духу предка, или для лечения больного члена семьи, можно было продать те или иные объекты. Было два вида собственности… Продажа рисового поля, ритуального семейного наследия (золотых шейных украшений, сосудов для вина и пр.) и лесного участка могла быть произведена их владельцем только при условии полного согласия родственников и совершения особой церемонии ибуи-ритуального празднества в доме покупателя^[489].

Но наряду с этим существовал и другой вид владения, которым отдельное лицо свободно распоряжалось, причем грань проходила не между недвижимостью и движимостью, так как в состав второго вида владений входило и недвижимое имущество (кофейные деревья, пальмы арека и др.). Для отчуждения объектов второго рода не требовалось согласия родственников.

Помимо продажи широко практиковался и другой способ передачи имущества в другие руки, а именно залог для обеспечения долга (это называлось balai). Кредитор ссужал сумму, не превышавшую половины стоимости участка, отдаваемого под обеспечение. Долг в случае неуплаты его переходил и на наследников должника^[490].

Использование кредитором земли и служило процентами по займу. При залоге не требовалось совершения церемонии ибуи; нужно было, чтобы сделку засвидетельствовал особый агент по такого рода соглашениям (monbaga).

В позднейшей своей работе^[491] о населении Калинга на о-ве Лусон Бартон снова затрагивает вопрос о перенесении права владения полем как обеспечения долга и пользовании этим нолем в качестве компенсации процентов. Это является, по его мнению, самой древней формой залога. Отсюда видно, что даже при определяющей роли во владельческих отношениях кровнородственной группы возможны были и продажа, и залог недвижимости. Следует также отметить, что и заем, и залог земли как обеспечение долга получили уже на этой ступени развития широкое применение^[492].

Это вовсе не значит, что обязательства, относящиеся к передаче земли, в этот ранний период облекаются в форму письменного договора или даже вообще носят характер соглашения. Первоначально передача земли во временное или постоянное пользование бывала чаще результатом не договора, добровольного соглашения, а применения силы со стороны кредитора, результатом внеэкономического принуждения, выражением оккупации, кулачного права. При слабости государственной власти ее представители едва ли часто вмешивались в отношения между кредитором и должником. При господстве права сильного и слабости еще не вполне оформившегося государства трудно ожидать, чтобы кредитор не посягнул на собственность должника, так же как и на его личность^[493].

Поэтому при решении вопроса о том, каким образом долговые обязательства могли распространяться не только на личность должника, но и па его землю, необходимо учитывать два момента: 1) разнообразие форм реализации того или иного юридического принципа и 2) фактическое нарушение, обход права, который в эту беспокойную эпоху не мог свестись лишь к какому-нибудь одному приему (например к практике продажи земли, в принципе неотчуждаемой, как думают Вудхауз и Льюис)^[494]. Значение имеет вопрос не только о существовании того или иного юридического принципа, но и о реальных отношениях, о том, как они складывались, каковы были формы владения землей, при наличии неотчуждаемости земли и даже несмотря на ее неотчуждаемость.

Пример отношений на о-ве Лусон был приведен из с той целью, чтобы показать сходные явления или отношения. Он свидетельствует, что неотчуждаемость земли еще вовсе не исключает прав на недвижимость, и в частности залога земли.

Общие условия развития в древней Аттике и приводили к тому, что оба отмеченных выше момента приобрели решающее значение в области земельных отношений.

К Аттике в эту переходную эпоху ее истории вполне приложимо то, что сформулировал в свое время М. М. Ковалевский, изучая право осетин: в такие переходные эпохи договорное право «необходимо должно было отразить на себе следы как первоначальной общности имущества, так и развивающейся только обособленности их, должно одновременно отрицать и утверждать свободу имущественных сделок в применении к разным только видам свободы»^[495].

Мы не можем исходить лишь из абстрактного принципа неотчуждаемости земли и логическим путем делать из него соответствующие юридические выводы. Именно такие выводы представляют собою как следствия из принципа неотчуждаемости земли у Вудхауза и его последователей, так и одно из возражений Принсхайма Файну: если земля остается в собственности семьи, то каким же образом кредитор мог основывать свое право (на эту землю)?^[496]. Но, как сказал однажды И. Эренбург, «история никогда не посещала класс логики». Социальные отношения, особенно в переходные эпохи, развиваются далеко не так логично, как мы иногда думаем, многое противоречиво, мышление движется разными путями. Все, с одной стороны, сложнее, запутаннее, чем мы предполагаем, и в то же время примитивнее. Было бы неправильно не только выводить интересующие нас отношения из одного какого-либо института, но и объяснять их действием одного какого-либо фактора.

Вопрос о гектеморах как у Вудхауза, так и у его последователей (Лотце, Файн, Льюис) решается (и это, конечно, так и следует делать) в связи с их общим представлением об экономике Афин в конце VII в. до н. э. Они предполагают, что распространение монеты и расширение торговли оказали решающее действие на сельскохозяйственные цены и способствовали разорению независимого мелкого землевладельца. Новые культуры, ставшие единственно доходными, — посадки маслин и разведение виноградников, — требовали «капитала», и освоение их было не под силу крестьянину. Перед читателем рисуется картина действия чисто социально-экономических факторов: аристократы, жаждущие вложить свой «праздный капитал» в сельское хозяйство с целью производства вина и оливкового масла для экспорта, мелкие фермеры, которые не имеют капитала и потому попадают в кабалу к крупным землевладельцам, ведущим хозяйство на широкую ногу, и которые образуют класс «наследственных вилланов» (Вудхауз)^[497]. Задача для капиталистов, жадно стремившихся к приобретению земли, согласно господствующим взглядам, заключалась только в том, чтобы «обойти» существовавшее тогда право — неотчуждаемость земли.

Мы не хотим при рассмотрении такого объяснения лишь указать на неправильное словоупотребление: категория «капитал» мало подходит к неразвитой в экономическом отношении Аттике, в которой еще существовала, согласно взглядам этих же авторов, коллективная собственность на землю. Важнее другое: стремление при такого рода концепции объяснить кризис аттического мелкого фермерства чисто экономическими факторами, оставляя совершенно в стороне действие внеэкономических. Трудно предполагать, чтобы разрушительное действие «капитала» могло охватить так широко и глубоко всю страну уже в этот ранний период. Притом если так крепко держался один из устоев прежней жизни (неотчуждаемость земли, сохранявшаяся еще в течение двух веков), то необходимо допустить, что и в других отношениях многое удерживалось от старины, что, в частности, господство сильной аристократии, о котором говорят некрополи VIII–VI вв.^[498], не могло не оказывать непосредственного влияния на положение мелкого землевладельца.

У Вудхауза, Файна и Льюиса, несмотря на противоположность их взглядов концепции Свободы (и вообще сторонников господствовавшего в конце XIX — начале XX в. модернизаторского направления) в вопросе о неотчуждаемости земли, общая характеристика экономической жизни Аттики VII в. и самый способ объяснения тяжелого положения «мелкого фермера» непосредственно экономическими причинами остаются прежними.

Между тем все, что нам известно о знати этого времени, нисколько не свидетельствует о ее стремлении использовать для своего обогащения сельское хозяйство, вложить в него свой «капитал». Эта знать, несомненно, жаждала богатства и власти, но не столько путем выгодного использования земли, сколько другими средствами. Алкмеониды, Писистрат и другие добывали или увеличивали это богатство, как мы уже говорили, путем эксплуатации рудников, прибыльных подрядов, услуг восточным владыкам и пр. Конечно, у них были и обширные земельные владения, которые, вероятно, служили источником доходов. Но, к сожалению, не сохранилось сведений об экономической эксплуатации этих владений.

На ранней стадии развития, когда еще существует в той или иной форме коллективная собственность, договорное право очень не развито. И это понятно. Лишь много позднее, в связи с развитием обмена и свободного распоряжения движимым и недвижимым имуществом, образуются более определенные и точные юридические понятия. То, что было первоначально не расчленено и содержало в себе элементы различных договоров, позднее дифференцируется, и в обязательственном праве появляется ряд договоров различного содержания и характера, ясно отличающихся друг от друга^[499]. То, что кажется противоречивым на первый взгляд в древнейшем праве, объясняется либо своеобразием юридических представлений того времени, либо сосуществованием и борьбой различных обычаев и законов: тех, что покоятся на основе древнейших общественных институтов, и тех, которые им приходят на смену, по еще не успели вполне оформиться и упразднить прежние порядки^[500], иначе говоря, объясняются диалектикой исторического развития.

Льюис был прав, заметив, что вполне развитой договор о залоге земли (mortgage), согласно которому кредитор в случае неуплаты долга становился полным собственником недвижимости, предоставленной ему в качестве обеспечения, мог существовать лишь тогда, когда недвижимость была уже отчуждаемой^[501]. Но это не значит, что не могли существовать формы договоров не «вполне развитые», смешанного характера. Подобные формы все же приводили к тем же результатам, что и «вполне развитой» договор.

Главные черты древнего права хорошо охарактеризованы в поучительном исследовании М. М. Ковалевского. Автор прекрасно видел, что явления слабо развитого юридического строя, «в котором отдельные виды сделок не успели еще вполне обособиться, с трудом могут быть переданы терминами, заимствованными из римской юриспруденции»^[502]. Поэтому едва ли был прав, например, Свобода, когда, ссылаясь на исследование, посвященное издольщине в современной Италии, применял к древней Аттике главный вывод этого исследования, а именно, что издольщина была не арендным договором, но договором о найме. В действительности для древнейшего периода издольщина там, где она существовала, была договором, о характере которого мы не можем высказаться так определенно: она была соединением договора об аренде, о найме и о займе.

Изучая древнее право, мы постоянно встречаем в нем такие смешанные формы, в частности и в применении к недвижимости. Первоначальная продажа с правом выкупа (πρασις επί λύσει), представление о которой занимает такое большое место в концепции Вудхауза, выступает с иными чертами, чем в IV в., и отнюдь не является единственной формой в обязательственном праве того времени. В архаическую эпоху она представляла соединение займа и залога. Это не ипотека, так как последняя не включала права использования кредитором земли, но это и не продажа с правом выкупа IV в. Свободного распоряжения землей в древнейшей Аттике не было. Мы не знаем, происходила ли продажа участка, хотя она и могла иметь место, несмотря на неотчуждаемость земли, как об этом свидетельствуют многочисленные сравнительно-исторические параллели.

Другие формы получались, если должник, передавая свою землю, обязывался работать на ней на кредитора. Это было соединение займа и найма. Тогда становится понятным и смешение в терминологии у позднейших авторов, как, например, у Плутарха, который говорит о гектемориях, называвшихся также фетами (Sol., 13, 4).

Возможно было и соединение аренды и найма, если безземельный или должник получал участок земли от землевладельца-кредитора и должен был обрабатывать его. Наконец, могло быть и сочетание указанных (смешанных) форм друг с другом. На все обязательства этого рода налагает особый отпечаток то обстоятельство — и в этом также существенное их отличие от юридической практики IV в., — что, если верить Аристотелю, все долговые обязательства обеспечивались в конечном счете еще — и даже прежде всего — и личностью должника (Αθ. π., 2,2). Методически неправильно применять позднейшие развитые юридические понятия к архаической эпохе. Это все равно как если бы мы стали искать в раннем рабовладельческом обществе идеальный тип «античного рабства» и удивляться, если бы его там не обнаружили.

Учитывая эти основные черты древнейшего обязательственного права, мы должны теперь возвратиться к тем способам разрешения вопроса о земельных отношениях и о гектеморах, которые были предложены исследователями новейшего времени. Вудхауз и его последователи объясняли положение гектеморов, исходя из предположения о договоре займа-найма, прообразе позднейшей продажи с правом выкупа, но с обязательством продавца отдавать часть урожая кредитору взамен процентов по займу. Такие соглашения были возможны и, вероятно, нередко имели место в действительности. Но ни Вудхауз, ни его последователи не разъяснили в достаточной мере смешанный характер подобного соглашения и отличия его от продажи с правом выкупа в IV в. до н. э., что и. вызвало возражения Принсхайма.

Можно сказать, что и Вудхауз, и Принсхайм в какой-то мере и правы, и не правы. Первый правильно указал на одну из форм договора, позволявших кредитору присваивать землю должника, но напрасно считал ее единственной формой обязательств, которая вела к зависимости гектеморов от их кредиторов. Принсхайм, задавая вопрос Файну, в чем же было отличие «фикции» VII в. от практики IV в., и считая, что это было прямым нарушением принципа неотчуждаемости земли, подходит к отношениям в древнейшей Аттике с понятиями, выработанными в значительно более позднее время. Поэтому для него остается неясной разница между недифференцированным юридическим мышлением ранней эпохи и этими понятиями.

К. М. Колобова объясняла положение гектеморов как положение арендаторов-издолыциков. И действительно, нет основания отрицать возможность издольщины в ранней Аттике. Но если она и практиковалась, то следует допустить, что эта форма отношений не была исключительной и что арендный договор также носил смешанный характер, т. е. являлся одновременно и договором найма.

В настоящее время некоторые исследователи признают, что изображение в «Афинской политии» гектеморов как арендаторов неправдоподобно, что это изображение представляет собою попытку автора объяснить положение народа в досолоновской Аттике^[503], что неверно также его отождествление гектеморов-арендаторов с пелатами. Плутарху же ставят в упрек, что он не дает юридического определения отношения гектеморов к богачам (πλούσιοι). Однако оба способа изображения гектеморов (несомненно, различные) у Аристотеля и у Плутарха становятся понятными в связи с тем, что было сказано о характере древнейшего обязательственного права. Если оно соединяло в себе элементы различных договоров, выделившихся и оформившихся позднее, то авторы IV в. и тем более гораздо более позднего времени, естественно, могли или отождествить эти ранние отношения с одним из видов отношений, знакомых им (Аристотель: аренда), или, не пытаясь давать им точное определение, использовать все же термины, хорошо знакомые из современной им жизни (Плутарх: έγεώργουν — общее выражение, θ ήτες — батраки-наемники).

Таким образом, рассмотрение специфических особенностей древнейшего обязательственного права в какой-то мере выясняет и состояние нашей традиции.

* * *

До сих пор мы останавливались на первом моменте, характеризующем положение в Аттике VII–VI вв. до н. э.: на существовании разнообразных и смешанных форм соглашений, на невозможности путем чисто логических выводов из определенного юридического принципа прийти к живой исторической действительности, к пониманию конкретных отношений, складывавшихся под воздействием ряда исторических факторов.

Теперь следует перейти к изучению другого момента, связанного с общим характером интересующего нас исторического периода: ведь именно историческая обстановка определяет, в какой мере и каким образом реализуется та или иная юридическая норма. Борьба между старым и новым происходит не только в самом праве, как столкновение различных правовых начал, но и за его пределами: новые тенденции исторического развития если и не сразу, то все же с течением времени модифицируют применение старинных, но еще действующих юридических норм. Наряду с правом выступает и дает себя сильно чувствовать другой фактор: нарушение этого права, насилие, обусловленное интересами определенных социальных групп.

В области долгового права самая реализация обязательства несостоятельного должника связана с насилием, принуждением к уплате долга, присвоением личности или имущества должника. Это принуждение — акт самоуправства со стороны кредитора. Еще Пост отмечал, что «взятие залога — первоначально постоянно внесудебный акт кредитора»^[504].

Об этом же свидетельствуют такие обычаи, как римская pignoris capio, барантование у осетин, «грабеж» на Украине^[505]. Их различие заключалось главным образом в том, кто подвергался захвату. При «грабеже» этим лицом был нарушитель договора. При барантовании «барантой», т. е. лицом, которое задерживали родственники кредитора, был не обязательно должник, но и кто-либо из его родственников. Наконец, в Ашанти на Золотом берегу раньше существовал такой обычай: кредитор и его родственники захватывали человека, так или иначе связанного с должником или даже просто постороннего, не имеющего никакого отношения ни к кредитору, ни к должнику. Тогда вступались родственники захваченного, принуждали должника уплатить долг и, кроме того, некоторую сумму в виде компенсации захваченному, чтобы тот мог «омыть свою душу»^[506]. Все это указывает на широкое применение насилия в области обязательственного права даже там, где существовали суд и центральная власть.

Но, помимо такого организованного и признаваемого обычаем принуждения, в период перехода от коллективной к индивидуальной собственности постоянно применяется насилие, не освященное обычаем, но диктуемое интересами самых могущественных и богатых людей. Едва ли можно предполагать, что действия людей определялись лишь логическими выводами из положений действующего права, что они всегда поступали лишь в рамках законности. Мы уже не говорим об использовании вождями своей власти для увеличения своих богатств, как, например, в Меланезии, где они часто сгоняли владельцев насаждении с их земли, чтобы присвоить себе эти насаждения^[507].

Даже там, где сохранялся общинный строй (а для Аттики VII–VI вв. нам об этом уже ничего не известно), общинная собственность на землю не мешала развитию частного землевладения, причем одним из факторов, способствовавших этому развитию, было долговое право. Хотя коллективная собственность и неотчуждаемость земли продолжали существовать, тем не менее земля должника нередко оказывалась в руках кредитора и не в результате того, что был придуман какой-то искусный с юридической точки зрения «обход» действующей общей нормы, а просто в результате акта присвоения, проявления со стороны кредитора того самоуправства, которое характеризует эту стадию в развитии долгового права.

Подобные явления мы встречаем у разных народов. Мы ничего не знаем об общинных порядках в Аттике архаического периода. Но даже там, где община была сильна, где сохранялись основные присущие ей институты, она не могла воспрепятствовать присвоению земли частными лицами. Члены общины подвергались нередко полному разорению, попадали в личную пли поземельную зависимость от разбогатевших членов марки, теряли свою землю и свою свободу. Несмотря на категорическое запрещение, например, отнимать аллод и свободу у свободного баварца, многие члены общины разорялись и даже продавались в рабство в результате практики прямого насилия^[508]. Этот процесс мог происходить в различных формах, начиная от частичного лишения некоторых общинников свободы до актов прямого насилия над ними, до захвата их земельных участков^[509].

Подобные же явления мы наблюдаем и в древней Греции, где также, помимо источников рабства, обусловливавшихся правом того времени, возникала рабская зависимость в результате применения не права, но произвола сильного. Напомним слова Анахарсиса в биографии Солона у Плутарха. Эти слова, очевидно, плод позднейших размышлений над проблемой природы (φύσις) и закона (νόμος)^[510] и в то же время результат наблюдений над фактами. Анахарсис сравнивает писаные законы с паутиной: «Как паутина, так и законы, когда попадаются слабые и бедные, их удержат, а сильные и богатые вырвутся» (Plut., Sol., 5, 4).

Ведь и Солон писал о тех, кого продали на чужбину, одних — по праву, других — несправедливо, т. е., очевидно, с нарушением права, применяя насилие (24,9). Да и вся картина жестокой борьбы в погоне за властью и богатством предполагает применение отнюдь не только легальных методов со стороны людей, нрав которых не знает меры, в руках которых оказались большие средства (5,9–10), которые богатеют, «злым предаваясь делам», «грабят откуда придется, не щадят ничего, ни из сокровищ святых, ни из народных богатств» (3,11–13). Плутарх писал о законе Солона, позволявшем каждому гражданину выступить в защиту того, кого били, к кому применяли насилие или кому наносили ущерб. Солон, по словам его биографа, издал этот закон, «считая нужным… еще более помочь бессилию большинства»^[511]. Но если этот мотив помощи массе народа считать в какой-то мере реальным, то можно заключить, что обидчики скорее принадлежали не к бедному большинству, а к богатому меньшинству, если пользоваться терминологией Плутарха.

Для несколько более раннего времени мы можем найти яркое свидетельство о засилье басилеев у Гесиода. Думается, что едва ли по поводу использования материала его произведения можно повторить то возражение, которое выдвинул Файн против Свободы, ссылавшегося на Гесиода в связи с изучением процесса мобилизации земли, а именно, что как бы ни обстояли дела в Бэотии, это не показательно для Аттики. Законы и обычаи в различных областях могли быть разными, но нравы и общая линия поведения знати, ее отношение к слабым членам общества, вероятно, были приблизительно одинаковы.

«Разума тот не имеет, кто меряться хочет с сильнейшим»^[512], говорит ястреб соловью в известной басне у Гесиода. Ужасный железный век, о котором писал поэт, когда и земля и море полны бедствий, когда «скорей наглецу и злодею станет почет воздаваться», когда «где сила, там будет и право»^[513], действительно наступил не только для Бэотии, но и для Аттики, Мегар и других областей Эллады. Поэтому было бы односторонне выдвигать воздействие только экономических факторов, оставляя без особого внимания формы внеэкономического принуждения.

В связи со всем тем, что было сказано о долговом праве и общих условиях, в которых оно применялось, находят свое объяснение и horoi в стихотворениях Солона (Sol., 24,6). Если думать, что в конце VII в. в Аттике уже происходила свободная мобилизация земли, существовали продажа и залог земли по договору, то упоминание horoi в стихотворении Солона (24,6) представляется понятным. Труднее объяснить эти horoi тем, кто исходит из предпосылки о неотчуждаемости земли: если собственником земли был род или большая семья, то отдельное лицо, как думают, не могло продавать или закладывать землю. Надо сказать, что сторонниками этого взгляда и не дано по ка удовлетворительного решения загадки солоновских «долговых камней».

Для позднейшего времени различают четыре вида horoi^[514]: 1) пограничные стелы, 2) horoi при аренде земли. 3) horoi при ее залоге в тех или иных формах (ипотека, продажа с правом выкупа) и 4) horoi при продаже земли. Из того, что было сказано о характере древнейшего долгового права, однако, явствует, что камни, о которых говорит Солон, не могли принадлежать ни к одной из перечисленных категорий horoi. По-видимому, приходится предположить пятую их категорию, связанную с обеспечением долга личностью должника и впоследствии исчезнувшую: эти камни были тем же, чем были пометки на деревьях в долговой практике у одного из племен Океании^[515]. Когда должник не возвращал своего долга, кредитор приходил к нему в его сад и там ставил знак на деревьях, урожай с которых мог компенсировать ему невозвращенный долг. Horoi в эпоху Солона не были свидетельством договора подобно стелам IV в., они были знаком, поставленным кредитором и указывавшим, что урожай с земли, на которой были поставлены камни, принадлежит ему, свидетельствовали о зависимости этой земли («порабощенной») от кредитора.

К такому решению проблемы солоновских horoi близко подходит Файн, когда он пишет, что эти horoi могли быть камнями, которые «благородные» ставили, когда они расширяли свои владения, вторгаясь на землю беспомощного крестьянина^[516]. Файн считал, что такое предположение имеет некоторое основание, но отвергал все же его потому, что тогда, как он думает, основной идеей (очевидно, при постановке камней) был бы скорее «своевольный грабеж» (highhand robbery), чем порабощение.

Однако мы видели, что на той стадии развития, на которой находилась Аттика, играло постоянную и решающую роль именно это «своевольное насилие», нередко узаконенное обычаем. Отвергать толкование horoi, исходя из предпосылки, что все действия кредитора носили строго юридический характер и согласовывались с основными принципами действующего права, не приходится.

* * *

Возвратимся теперь к тем источникам, на основании которых давались решения проблемы досолоновских гектеморов — к «Афинской политии» и биографии Солона у Плутарха.

В первой главе настоящей работы уже приводились соображения относительно влияния на изложение автора «Афинской политии» как самой задачи, которую он ставил перед собою, так и его приемов исследования, а также впечатлений от современной ему общественной и политической действительности. Эти соображения должны нам помочь и при анализе вопроса о досолоновских «издольщиках».

В начале 2-й главы «Афинской политии» говорится о междоусобной борьбе (2,1: συνέβη στασιάσαι) знатных и демоса. Причины этой борьбы автор усматривает в государственном строе древнейшего времени, описанию которого и посвящены главы 1-я, 3-я и 4-я. Эта связь (между характером государственного строя и междоусобной борьбой) еще раз формулируется в начале 5-й главы: «Ввиду того, что существовал такой государственный порядок и большинство народа было в порабощении у немногих, народ восстал против знатных». Описание положения массы, порабощения бедных богатыми и составляет часть — и притом самую существенную (Αθ. π., 2,3) — характеристики формы государственного строя (η τάξις της αρχαίας πολιτείας — 3,1; ср. 5, 1). В конце 2-й главы есть указание и на другой момент — на неучастие большей части населения (οί πολλοί) в каких-либо делах в государстве, т. е. на отсутствие у нее политических прав. Таким образом, 2-я глава (как и следующие) входит органической частью в изложение истории форм государственного строя 168. Понятие«порабощения» раскрывается следующим образом. Бедные и их дети и жены были в порабощении у богатых. Вся земля была в руках немногих. Бедняки назывались пелатами и гектеморами, так как обрабатывали землю богатых на условиях такой арендной платы (т. е. уплаты одной шестой урожая). Если они не могли, внести эту плату, их уводили в кабалу, т. е. они попадали в полную зависимость от собственника земли, так как ссуды обеспечивались личной кабалой.

В этой картине социальных отношений в досолоновской Аттике много неясного. В ней можно отметить три различных элемента: 1) идею концентрации земли, 2) данные об аренде и 3) известие о долговой практике (личной кабале). Совершенно невероятно, что земля была в руках немногих и что все земледельцы были лишь арендаторами и должниками богачей. Такой концентрации земли мы не наблюдаем и в IV в. Признание ее наличия уже в VII — начале VI в. делает необъяснимой всю последующую историю Аттики. Если для сравнения обратиться к произведениям Солона, то в них мы найдем лишь указание на долговые камни, поставленные во многих местах, свидетельствующие о том, что первоначально самостоятельные земельные владения отдавались в залог, но отсюда еще далеко до вывода о концентрации всей земли в руках немногих.

Об аренде у Солона нет пи слова, зато в «Афинской политии» она играет решающую роль. Термины, служащие для обозначения арендаторов, — это пелаты и гектеморы. Пелатами впоследствии называли батраков, работающих за плату в чужом хозяйстве^[517], или зависимых людей, клиентов^[518]. Таких людей было, вероятно, немало в период господства аристократии; можно даже, предполагать, что первоначально большая часть населения хоры принадлежала к ним, но трудно согласиться с тем, будто все они обязательно были арендаторами и именно арендаторами на условии уплаты одной шестой урожая. В этом отношении Аристотель расходится с Солоном, у которого упоминание о долговых камнях скорее указывает на мелких землевладельцев, попадавших в нужду. Аристотель же говорит об арендаторах, которые не могли внести вовремя арендную плату и в результате этого оказывались в неволе вместе со своими семьями. Объяснение Вудхауза и его последователей представляется, как мы стремились показать, односторонним; его предпосылка — убеждение в полной достоверности сообщения Аристотеля. Если допустить, что в основе отношений, так ярко изображенных в «Афинской политии», была позднейшая «покупка с правом выкупа» (πρασις έπι λύσει), то эта практика могла привести к утрате должником земли, но не личной свободы. Залог участка представлял уже шаг к смягчению долгового права. Можно понять также, что крестьянин, очутившись в великой нужде, продавал детей (как, например, в Китае, в правление династии Хань), но неясно, каким образом дети попадали в кабалу, если отец отдавал в залог свой участок. В общем в известии Аристотеля следует, как нам кажется, видеть результат некоторого обобщения и упрощения реальных отношений, вследствие чего одна из возможных категорий должников оказалась единственной.

Проследим ход изложения в «Афинской политии», где рассказ о реформах Солона мы находим в главах 6–12-й, — от того момента, когда Солон взял власть в свои руки^[519] и до его отъезда в Египет. Главные моменты этого изложения, прерываемого цитатами из стихотворений Солона, таковы: 1) сисахфия — освобождение демоса в настоящем и на будущее время путем запрещения займов под обеспечение личности должника и отмена долговых обязательств, как частных, так и государственных. Далее следует экскурс по поводу несправедливых, как думает автор, обвинений Солона; 2) описание новой политии и законы Солона (Αθ. π., 6,1–8,5), из которых первым и наиболее важным было запрещение долговой кабалы; рассуждение автора о демократических элементах в политии Солона и о затруднениях, возникавших вследствие неясности формулировок в законах (9,1–10); 3) вторичное упоминание об аннулировании долгов (χρεών αποκοπή) и о реформе денежной системы (10,1–2); 4) рассказ о перемене отношения партий к Солону и его решении уехать из Афин (11,1–2); 5) подтверждение всего сказанного цитатами из стихотворений Солона (12,1–5). Эти цитаты вместе с замечаниями к ним автора трактата касаются следующего: а) промежуточной позиции Солона между партиями^[520]; б) отношения Солона к демосу^[521]; в) отношения Солона к проекту раздела земли^[522]; г) нужды должников и освобожденных от рабства сисахфией^[523]; д) снова позиции Солона между двумя партиями^[524] и возможности тирании^[525].

Из этого обзора видно, что в рассматриваемых главах о реформах Солона выдвигаются следующие три момента: 1) сисахфия, т. е. освобождение от личной кабалы, 2) новая полития Солона и 3) положение реформатора между двумя борющимися силами — демосом и знатью. Если оставить пока в стороне два последних пункта, то в области социальных реформ Аристотель говорит только о сисахфии, представляющей нечто единое — изменение прежнего жестокого долгового права.

Некоторым отходом от этого единства представляется лишь известие о стремлении к разделу земли, поскольку оно как будто свидетельствует о том, что дело шло не только об отмене долгов. При таком понимании мы имели бы для требований радикальной партии (согласно обычному взгляду — диакриев) формулу, совпадающую с радикальными демократическими лозунгами IV в. и эллинистической эпохи: аннулирование долгов и передел земли (γρεών αποκοπή καί γης αναδασμός). Но как раз этот пункт в истолковании Аристотеля и внушает серьезные сомнения.

В конце 28-го фрагмента Солон говорит: «Я не напрасно трудился, мне не нравится как совершать что-либо силой тирании, так и то, чтобы «худые» имели равную долю с благородными в тучной родной земле» (23, 19–21). В толковании этих стихов обычно следовали Аристотелю. Солон выражал, согласно этому распространенному мнению свое неодобрение равному разделу земли. Мы не находим подтверждения такому пониманию в самом стихотворении. Вспомним содержание той его части, которая дошла до нас.

В начале стихотворения— саркастическое введение, слова, вложенные в уста одного из противников реформатора. Солон — не глубокомысленный, не мудрый человек: он не принял счастливого жребия, который давало ему само божество. Можно ведь дать содрать с себя шкуру и погубить весь свой род за один день власти над Афинами, который должен принести изобилие и богатство (23, 5–6). После лакуны Солон говорит уже от своего лица, что он пощадил родину и не запятнал себя тиранией и насилием. Но наиболее важной для социальной истории VI в. является последняя часть, где поэт говорит о тех, кто пришел пограбить с надеждой найти великое богатство, с мыслью о том, что законодатель проявит суровый нрав и осуществит их надежды. Они ошиблись и теперь бросают на него косые взгляды, как на врага.

В этой части он продолжает развивать ту же мысль о борьбе двух сил, что и в некоторых других фрагментах^[526]. Естественно ожидать, что в конце стихотворения поэт коснется обеих крайностей, противником которых он выступает, а не одной только. Это мы действительно и находим. Солон отвергает принцип равной доли (ίσομοιρία), а с другой стороны, он противник тирании. Следовательно, в части стихотворения, не приведенной ни Аристотелем, ни Плутархом, ни Аристидом, там, где стояло οι μεν, речь, вероятно, шла о тех, кто побуждал Солона к тирании; ср. начало стихотворения, стк. 5–6: тот, кто это говорит, не является человеком из демоса, ведь претендовать на власть мог один из вождей, а не рядовой афинский гражданин. Тогда становится понятным и противопоставление в конце фрагмента: насильственная власть тирана и равное положение в отечестве благородных и «худых».

Каково значение термина ισομοιρίа? Едва ли его можно истолковать как лозунг передела земли, как призыв к использованию ее в равной доле знатью и демосом. Если в VI в. или даже позднее происходили демократические движения, сопровождавшиеся переворотом в имущественных отношениях, то результатом их никогда не был равный раздел земли, но всегда изгнание знати и захват ее земель победившим демосом. Никакой программы уравнительного раздела мы не встречаем.

Когда афиняне, например, одержали победу над халкидянами на о-ве Эвбее, они захватили землю гиппоботов и поселили на ней 4000 клерухов. Сиракузские гаморы были изгнаны демосом и киллириями. Богачи на о-ве Наксосе также подверглись изгнанию^[527]. Поэтому нельзя думать, чтобы при Солоне даже радикальные группировки могли выдвинуть лозунг уравнения во владении землей. Слова Солона лишь еще раз говорят о его промежуточной позиции: он выступал противником как жадных стремлений к власти со стороны «вождей», так и уравнения в политическом отношении «благородных» и «худых».

Думать, что Солон, говоря о «равной доле», мог иметь в виду требования радикальных кругов, стремившихся к земельному уравнению, подобному тому, которое якобы когда-то в Лаконике провел Ликург, нет оснований. Для Аттики единственным и весьма сомнительным известием по вопросу о разделе земли, как мы видели, является рассматриваемый стих Солона. Что касается легенды о Ликурге, то представление о нем как о преобразователе аграрных отношений возникло значительно позднее, когда действительно происходил процесс быстрой концентрации земли в немногих руках, когда родились проекты радикальной земельной реформы, а далекий образ великого спартанского законодателя приобрел новые черты: его стали представлять как реформатора, установившего имущественное равенство, призвавшего «искать превосходства в доблести»^[528].

Именно под таким углом зрения Плутарх сопоставляет Солона и Ликурга^[529] и пишет о стремлениях демоса, оставшегося недовольным, по его мнению, тем, что Солон не произвел раздела земли и не «установил полного равенства жизненных условий». Но очевидно, что такая точка зрения может характеризовать скорее радикальную программу времени упадка Греции, чем архаическую Аттику. Хотя Плутарх еще до рассказа о реформах Солона говорит о трех партиях — диакриев, педиэев и паралов^[530],— основную движущую силу борьбы у него составляет противоположность «богатых» и «бедных». И у него мы находим категорическое утверждение, относящееся, однако, не к земле (как у Аристотеля), а к людям: «Весь демос оказался в долговой кабале у богатых». Эта фраза напоминает характеристику положения римского плебса у Ливия (Liv., II, 29, 8): totam plebem aere alieno demersam esse.

Впрочем, изображение массы населения отличается у Плутарха некоторой двойственностью. С одной стороны, он пишет о зависимости всего народа от богатых, о «бессилии толпы», с другой, этот народ (бедные) выступает у него как волнующаяся и осознающая уже свою силу масса, легко поддающаяся подстрекательству демагога, нуждающаяся в сдерживании, так как иначе она может привести в смятение государство.

Плутарх перечисляет отдельные разряды демоса, оказавшиеся в тяжелом положении: 1) гектеморы, которые у него тождественны с фетами, т. е. батраками, работавшими за плату; 2) несостоятельные должники, порабощенные кредиторами (αγώγιμοι), оставленные в Аттике или проданные на чужбину; 3) должники, сами продавшие своих детей; 4) бежавшие из-за долгов за пределы государства; 5) «наиболее многочисленные и наиболее сильные», решившиеся действовать заодно и освободить несостоятельных должников. Таким образом, в сообщении Плутарха гектеморы — не арендаторы (как у Аристотеля), они отличаются от должников и не составляют всей массы демоса, как в «Афинской политии».

В рассматриваемой нами биографии Солона мы находим 25 выдержек из стихотворений Солона. Эти цитаты приводятся Плутархом по разным поводам и имеют неодинаковое значение. Одни из них должны характеризовать Солона как человека: его отношение к богатству, к «мудрости» (σοφία), к поэзии^[531]. Плутарх отмечает известный примитивизм натурфилософских воззрений Солона, как, впрочем, и всех других «мудрецов» того времени, за исключением Фалеса^[532]. Другие выдержки даются в связи с биографией Солона (выступление по поводу Саламина, путешествия в Египет и на Кипр, Солон в старости)^[533]. Две краткие выдержки характеризуют сисахфию^[534]. Остальные отрывки из стихотворений Солона, в том числе и не очень к месту приведенная цитата из пятого фрагмента, приуроченная почему-то к вопросу об участии народа в судах^[535], привлекаются для выяснения двух вопросов: отношения Солона к борющимся сторонам и к тирании^[536].

Для Плутарха на первом плане социальная борьба, непримиримая противоположность между богатыми и бедными, картина печального положения государства, в котором эта борьба дошла «до высшей точки» и привела в конечном счете к тирании. Автор сосредоточивает главное внимание на том, что являлось основной проблемой социальной истории Греции с IV в. до н. э. и до времени Плутарха.

Разбирая известия «Афинской политии» и биографии Солона и отмечая их субъективизм и односторонность, их тесную зависимость от взглядов авторов и состояния общества, в котором они жили, мы не хотим, конечно, сказать, что в основе этих известий о печальном положении малоимущих земледельцев нет ничего достоверного. Рассмотрев долговое право архаической Аттики, мы можем прийти к заключению, что в поздней традиции отразились отдельные стороны этого права, воспринимавшиеся, правда, под углом зрения уже современной юридической практики. В какой-то мере эта традиция соответствовала действительности VII–VI вв., когда по соседству с имениями богатых аристократов находились участки часто бедствовавших и оказывавшихся в зависимости (вероятно, различного характера) от них «соседей» (πελάται). Но уже в историографии IV в. и тем более позднее эта традиция подверглась переработке и обобщению: теперь уже оказалось, что вся земля находилась в руках немногих, что весь демос был на положении арендаторов (Аристотель), что весь демос находился в личной кабале (Плутарх), что он требовал передела земли и т. д.

Сисахфия ликвидировала личную кабалу и улучшила положение освобожденных кабальных, но едва ли можно думать, что она совершенно изменила направление развития и превратила большую часть населения страны, состоявшую из массы неоплатных должников, лишившихся права распоряжения своей землей или даже самой земли, в сильное крестьянство. Пахари, виноградари, садоводы и огородники, умевшие использовать каждый клочок малоплодородной земли, по-прежнему должны были тяжелым трудом добывать себе средства к существованию. После Солона и это население хоры постепенно приобщается к политической жизни и образует составную часть афинского демоса.

Заключение

Основные линии развития Аттики в VI в. до н. э. были намечены Ф. Энгельсом в его труде «Происхождение семьи, частной собственности и государства»^[537]. Главные положения этой работы, в частности главы пятой («Возникновение афинского государства»), и в настоящее время помогают разобраться в сложном лабиринте исторических событий VI в.

Значение труда Энгельса не раз выяснялось в различных аспектах в советской исторической литературе, не говоря уже о всем известном высказывании Ленина, так высоко оценившего работу Энгельса^[538]. Однако нельзя не заметить, что в некоторых статьях специалистов по древней истории самый способ выяснения и подтверждения значения книги «Происхождение семьи, частной собственности и государства» возбуждает порою сомнения и во всяком случае представляется недостаточным.

Е. Г. Кагаров строил, например, свое изложение^[539] таким образом: он сопоставлял отдельные положения Энгельса со взглядами новейших исследователей независимо от общеисторических воззрений последних и без рассмотрения направлений, к которым они принадлежат. Однако доказательство правильности методологических установок и выводов Энгельса таким путем, т. е. тем, что его утверждения совпадают со взглядами Бузескула или Бузольта и т. д., как нам представляется, не является убедительным приемом при выяснении ценности труда Энгельса. Ведь значение любого исследования, автор которого ставил перед собой задачу более или менее широкого исторического синтеза, заключается не столько в отдельных утверждениях, сколько в основных выводах, в концепции автора и его методе. Поясним примером. Тот факт, что Энгельс признавал навкрарии территориальным делением и что это же признают некоторые исследователи нашего времени, сам по себе доказать еще ничего не может^[540].

Притом Е. Г. Кагаров сопоставляет выводы Энгельса лишь с позднейшими трудами, тогда как место исследования Энгельса в историографии не может быть выяснено без тщательного сопоставления с современными Энгельсу научными взглядами, так как только таким путем можно представить себе вклад, который он сделал в науку об обществах древнего мира. Такое сопоставление должно явиться предметом специального изучения. В нашем изложении мы ограничимся лишь тем, что напомним основные черты в изображении возникновения афинского государства в книге Энгельса.

Пятую главу этой книги («Возникновение афинского государства») следует рассматривать в тесной связи с предшествующими четырьмя главами, посвященными «доисторическим ступеням культуры», общественному строю до возникновения классов и государства. В этих главах развертывается широкая картина развития человечества начиная с эпохи дикости — «детства человеческого рода»^[541]. Основная проблема, занимающая Энгельса, — это проблема перехода от варварства к цивилизации. Его исследование позволяет осветить «разительную противоположность между ними обоими»^[542]. Формы семьи отражают господствующие отношения. Заслуга Моргана заключается в том, что он воссоздал первобытную форму семьи на основании системы родства и доказал, что род представляет собой учреждение, общее для всех народов. Таким образом, Морган «вскрыл перед нами основные черты общественного устройства первобытной эпохи до возникновения государства^[543]. Содержание пятой главы и составляет изображение перехода от одной формы общественных отношений (гентильной организации) к другой (классовому обществу, с образованием которого возникает и государство).

Для времени господства родового строя характерны социальная однородность, отсутствие разделения на богатых и бедных, воспроизводство из года в год того же способа добывания средств к существованию^[544].

Этот строй предполагает крайне неразвитое производство. Он должен был уступить место другому общественному устройству в результате экономического прогресса.

В пятой главе своего труда Энгельс и ставит своей задачей показать, в силу каких причин и каким образом совершился этот переход в Афинах и к каким результатам он привел. Переход совершился независимо от воли людей, от их желания. Основная его черта — это то, что люди утрачивают власть и контроль над продуктом своей хозяйственной деятельности, который начинает господствовать над производителем и может быть употреблен во вред ему, для его подавления и эксплуатации.

Развитие обмена и разделения труда способствовало расселению по территории Аттики членов родов и фратрий и появлению в округе фратрии и племени чужаков, не принадлежавших к этим организациям^[545]. В населении Аттики образовались новые группы (соответственно промыслам) с новыми общими интересами. Для этих групп не было места в рамках родовой организации. Развитие денежного хозяйства вызвало разорение мелкого крестьянства и ослабление охранявших его родовых уз^[546]. Новое обычное право способствовало этому разорению и эксплуатации крестьян знатными владельцами денег. Территория Аттики была усеяна закладными камнями; участки крестьян стали переходить в собственность ростовщиков-аристократов, а сами бывшие их владельцы вместе с семьями были обращены в рабство. Родовой строй был бессилен помочь крестьянству^[547]. Новые экономические и социальные отношения не могли найти себе место в его рамках.

Параллельно с экономическими и социальными изменениями зарождается и первоначально «незаметно» развивается государство^[548]. Возникают центральное управление, новые должности. Вместо родового начала вводится территориальный принцип, появляется публичная власть^[549].

На фоне этого развития, черты которого характеризуют всю интересующую нас эпоху (VII–VI вв.), Энгельс рассматривает традицию о законодательстве Солона, затрагивает вопрос о борьбе в последующие 80 лет и подробно характеризует законодательство Клисфена. «Политическая революция» Солона и была связана непосредственно с развитием товарного производства и разорением крестьянства. Сисахфия была направлена не против дальнейшего развития этого производства, но против применения норм долгового права, служивших привилегиям знати в новой обстановке. Законодательство Солона усилило возникающее государство и способствовало росту влияния имущих классов и падению родового строя.

Энгельс нигде не говорит о борьбе трех партий. Он отмечает, что социально-экономическое развитие в течение 80 лет после Солона шло в том же направлении, что знать пыталась снова завоевать прежние привилегии и на короткое время одержала верх, пока ее не низвергла окончательно революция Клисфена^[550]. Таким образом, если сущность всего процесса развития социальных отношений в VII–VI вв. до н. э. заключается в смене родовой организации классовым строем, то существо партийной борьбы времени от Солона до Клисфена, согласно Энгельсу, сводится к борьбе знати за свои привилегии, унаследованные от родового строя, с демосом, а не к столкновениям крупных землевладельцев, торгово-ремесленного класса и бедных крестьян Диакрии. Законодательство Клисфена является гранью в развитии Афинского государства.

Подробным его разбором заканчивается изображение перехода от родового строя к классовому обществу и государственной организации.

Мы считали уместным напомнить основные черты в этом изображении, чтобы лучше представить себе значение работы Энгельса. Нельзя думать, что развитие научного исследования не внесло новых данных по истории изучаемого нами периода или не выяснило недостоверности некоторых из тех известий, которыми пользовался и не мог тогда не пользоваться автор «Происхождения семьи» (как, например, цифр, приводимых Афинеем)^[551].

Значение труда Энгельса не в том, что все фактические детали, о которых он упоминает, не подверглись дальнейшему уточнению, но в том, что он, использовав выводы Моргана относительно структуры первобытного общества, показал на примере Греции, Рима, германцев и кельтов первоначальный родовой строй со всеми основными его чертами и проследил закономерный переход, независимый от воли и желания людей, но обусловленный стихийным экономическим развитием, от этого строя к классовому обществу, чего мы вовсе не находим у Моргана^[552].

Энгельс и в характеристике экономического развития Аттики, и в изображении упадка родовой организации имеет в виду длительный процесс структурных изменений, а не определенный (кратковременный) исторический момент. При таком понимании нарисованная им картина соответствует действительности, она знакомит нас с основными факторами исторического процесса, с главными линиями развития. Но было бы неправильно относить всю совокупность соответствующих явлений, например, только к концу VII в., к годам, непосредственно предшествующим реформам Солона.

На фоне сравнительно-исторического исследования ход истории Греции архаической эпохи представляется не «греческим чудом», о котором так много писали в зарубежной литературе новейшего времени, но одним из вариантов общественного развития, сходного во многом с другими образцами развития древних обществ. Это развитие происходило не чисто эволюционным путем, но представляло собой такой процесс, в котором медленно накапливавшиеся изменения привели к коренному качественному изменению, к смене прежней формы общественных отношений новой, основанной на ином принципе.

Возникающее в период начинающегося упадка родового строя зародышевое государство первоначально имеет дело с наметившимися классами привилегированных и непривилегированных, знати и демоса. Но в дальнейшем, при окончательном оформлении государства, в процессе классообразования выступают те силы, борьба которых и составляет существо социально-политической истории греческого общества. Лучше всего это сформулировал сам Энгельс, сказав, что «классовый антагонизм, на котором покоились теперь (т. е. после Клисфена. — К. З.) общественные и политические учреждения, был уже не антагонизмом между знатью и простым народом, а антагонизмом между рабами и свободными, между находившимися под покровительством и полноправными гражданами»^[553].

* * *

VI век до н. э. — век господства знати в Греции и в то же время век борьбы против этого господства. Во главе государства стоят, сменяя друг друга, члены наиболее знатных и богатых родов. Они привыкли действовать в собственных интересах, желая затмить другие роды влиянием и пышностью. Их жизненный идеал — военные подвиги, победы на общегреческих состязаниях, обладание властью в полисе, тесные связи с правителями и знатью других государств, важная роль в культовых церемониях, когда демос мог воочию убедиться в величии и благочестии представителей данного рода. Великолепное искусство VI в. — живое отражение этого идеала, а монеты и вазовая живопись свидетельствуют о непрекращающейся борьбе знатных родов друг с другом.

Если вождь рода захватил власть, он с подозрением и враждой смотрит на возможных соперников, готовый прибегнуть к любому средству для их устранения (ср. Her., VI, 103).

Нет основания искать в действиях этих аристократов какие-то принципиальные мотивы: сегодня они враждуют с одним, а завтра заключают с ним же союз, чтобы свалить еще более опасного претендента на власть (ср. перипетии борьбы Писистрата с его противниками).

На знати (как и на демосе) отражаются условия переходного периода. Знатные роды стремятся расширить и укрепить связи с главными религиозными центрами в стране и за ее пределами, подчеркнуть следование прадедовским обычаям, но в то же время в их жизни и политической деятельности, как и в деятельности этих религиозных центров, сказывается веяние духа нового времени, времени усиления активности широких слоев населения и политических переворотов.

Родовые связи давно уже объединяли не все население, а лишь высший его слой. Если в далекие времена это население и представляло собой совокупность родов, объединенных в более крупные единицы, то в VI в. роды, о которых нам сообщают источники, составляют, выражаясь словами Энгельса, лишь «особый привилегированный класс», мощь и влияние которого основывается на богатстве, связанном в значительной мере с новой экономической конъюнктурой и политической ситуацией, на владении землей и богатством недр, на использовании торговых и внешнеполитических связей, принимавших нередко форму проксении, на зависимости и бесправном положении массы населения, на получении «добровольных» даров от полисов как компенсации за оказанные «услуги» и пр.

Власть руководящих группировок знати в Аттике VI в., как и в других областях эллинского мира в это же время или несколько ранее, сменяется властью демоса. Демос в социальном отношении не однороден, но объединен стремлением добиться политических прав. Беспокойный и требовательный, он еще находится под властью старинных представлений и обычаев; преисполненный вражды к знати, угнетавшей его, он, тем не менее, готов предоставить своим вождям — выходцам из той же знати — традиционную первенствующую роль в политической жизни страны. Эта жизнь после бурных столкновений VI в. входит в новое русло. Государственное устройство, сложившееся в результате реформ Клисфена, предоставило верховную власть демосу, а не тем «простатам», которых он позднее выдвигал на время для руководства внутренней и внешней политикой.

Рост классовых антагонизмов приводит к оформлению государственной организации, развивавшейся «незаметно»^[554]. Это оформление — длительный процесс, особенности которого не могли не сказаться на политической практике и в период дальнейшего развития государства. До Клисфена главным классовым антагонизмом в Аттике был антагонизм между знатью и демосом. Рабство не могло тогда иметь такое значение, как впоследствии. Первые окончательно сложившиеся в Греции государства были государствами рабовладельческими, но едва ли можно думать, что всюду государство уже в процессе своего возникновения представляет с самого начала организацию для подавления массы рабов: ведь эта масса могла скопиться лишь тогда, когда экономика греческих полисов сделала дальнейший шаг в своем развитии. Из «трех великих форм порабощения» рабство является первой формой, присущей античному миру, но это не означает, что рабовладельческое государство явилось сразу во всеоружии наподобие Афины-Паллады. Переходные формы — формы государства, еще не получившего окончательной организации, — могли быть очень различны, в зависимости от того, как складывались социальные отношения, и применять к периоду VII–VI вв. до н. э. формулу, отражающую общее представление об античном развитом рабовладельческом государстве, неправомерно.

Пути развития государства были многообразны, и в состав господствующего класса, определявшийся характером структуры общества догосударственного периода, степенью и особенностями пережитков родовой организации, естественно, входила родовая знать, которая в течение известного времени могла удерживать власть даже и тогда, когда уже развивались и получали все большее значение новые классовые антагонизмы.

В истории Аттики VI в. известную роль сыграла тирания, укрепившая центральную власть. Все же это была система неустойчивого равновесия, когда права и произвол «особого привилегированного класса» были в какой-то мере ограничены тираном, а будущий господствующий класс Афин, т. е. полноправное гражданство, противостоящее рабам и метекам, еще не было допущено к власти. Конец VI века и знаменует полное развитие государства в Аттике, а вместе с тем и установление классового строя, основанного на применении подневольного труда.

Источники

Claudii Aeliani Variac Historiae, ex. rec. R. Hercheri. Lipsiae, 1887.

Alcé e, Saphо, par Th. Reinach avec la collabor. de A. Puech. Paris, 1937.

Anecdota Graeca, ed. I. Bekkeri, v. I–III. Berolini, 1814–1821.

Anthologia Lyrica Graeca, ed. E. Diehl. Lipsiae, fasc. 1–1954; fasc. 2–1955; fasc. 3–1954.

Apollodori Bibliotheca, ex. rec. R. Hercheri. Berolini, 1874.

Aristote. Constitution d’Athènes, texte établi et traduit par G. Mathieu et B. Haussoullier. Paris, 1941.

Aristotle. The Constitution of Athens, ed. F. Kenyon. London, 1912.

Aristotle. Politics. The Loeb Classical Library. London, 1944.

Aristote. Rhétorique, par M. Dufour. Paris, t. 1, 1932; t. 2 1938.

Aristotelis Ars rhetorica, ed. A. Roemer. Lipsiae, 1898.

Aristotle. Prior and posterior Analitics. Oxford, 1949.

Aristotle. The Nicomachean Ethics. The Loeb Classical Library, London.

Jacoby. Fragmente griechisher Historiker, t. III. Leiden, 1950.

Harpocration et Moeris, ed. J. Bekkeri. Berlin, 1833.

Hérodote. Histoires. Collection des Universités de France, 1932–1948.

Hésiode, par P. Mazon. Paris, 1951.

Hesyсhii Alexandrini Lexicon, rec. M. Schmidt, v.I–V. Ienae, 1858–1863.

Inscriptiones Graecae, v. I. Berolini, 1924.

Pausaniae Graeciae descriptio, ed. H. Hitzig, v. I. Berolini, 1896.

G. Frazer. Pausanias Description of Greece, v. II–III. London, 1898.

Pindari Carmina, ed. B. Snell, p. I. Lipsiae, 1959.

Plato, v. I. The Loeb Classical Library. London, 1919.

Plutarchi Vitae parallelae recogn. Cl. Lindskog et К. Ziegler, v. I. Lipsiae, 1957.

Plutarchi Vitae parallelae Agidis et Cleomenis, Gracchorum, rec. C. Sintenis. Lipsiae, 1898.

Plutarchi Moralia, y. I, ed. C. Hubert, M. Polenz. Lipsiae, 1957.

Pollucis Onomasticon, ed. E. Bethe. Lipsiae, 1931.

A. E. Raubitschek. Dedications from the Athenian Akropolis.Massachusets, 1949.

Scholia vetera in Pindari carmina, rec. A. B. Drachmann, v. I, 1903.

Strabo. The Geography, v. IV. The Loeb Classical Library. London, 1927.

Suidae Lexicon graece et latine, rec. G. Bernhardy, t. I. Halis et Brunsvigae, 1853.

Supplementum Epigraphicum Graecum, v. I–XV.

Sylloge Inscriptionum Graecarum, v. I, ed. W.. Dittenberger. Lipsiae, 1915.

Theognis. Poèmes élégiaques par J. Carrière. Pariß, 1948.

Thucydidis Historiae, ed. O. Luschnat, v. I. Lipsiae, 1954.

Wehrli. Die Schule des Aristoteles, H. VII, 1953.

Литература

K. Маркс. Конспект книги Л. Моргана «Древнее общество». — Архив Маркса и Энгельса, т. IX.

К. Маркс. Формы, предшествующие капиталистическому производству. М., 1940.

Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. — К. Mаркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21.

В. И. Ленин. Лекция о государстве. — Сочинения, т. 29.

В. П. Бузескул. Афинская полития Аристотеля как источник для истории Афин до конца V века. Харьков, 1895.

В. П. Бузескул. История Афинской демократии. СПб., 1909,

Р. Ю. Виппер. Лекции по истории Греции. М., 1906.

Р. Ю. Виппер. История Греции в классическую эпоху. М., 1916.

Всемирная история, т. I. М., 1955.

М. Гершензон. Афинская полития Аристотеля и жизнеописания Плутарха. М., 1895.

А. И. Доватур. Повествовательный и научный стиль Геродота. Л., 1957.

А. И. Доватур. К вопросу о влиянии стихотворений Солона на историческую традицию, в кн.: «Сборник статей в честь С. А. Жебелева», 1926 (машинопись).

Древняя Греция, изд. АН СССР. М., 1956.

Ф. Ф. Зелинский, Из жизни идей, I. СПб., 1916.

История древнего мира под ред. С. И. Ковалева, т. II. История древней Греции, ч. I. М., 1936.

История древнего мира под ред. С. И. Ковалева, т. III. История древней Греции, ч. II. М., 1937.

Е. Г. Кагаров. Взгляды Энгельса на происхождение афинского государства в свете новейших исторических исследований. — «Известия АН СССР». VIII серия. Отделение общественных наук. Л., 1913, № 8–10.

М. М. Ковалевский, Современный обычай и древний закон, т. I. М., 1886.

К. М. Колобова. Очерки истории древней Греции. Л., 1958.

К. М. Колобова. Издольшина в Аттике. — ПИДО, 1934, № 11–12.

К. М. Колобова. Революция Солона. — «Уч. зап. ЛГУ», серия исторических наук, вып. 4. Л., 1939.

К. М. Колобова. К вопросу о структуре греческого рода в период образования Афинского государства. — ПИ ДО, 1935, № 7–8.

К. М. Колобова, Л. М. Глускина. Очерки истории древней Греции. Л., 1958.

К. М. Колобова. Древний город Афины и его памятники. Л., 1961.

Г. Кунов. Всеобщая история хозяйства. М.—Л., 1929.

М. С. Куторга. Колена и сословия Аттические. СПб., 1838.

Я. А. Ленцман. Достоверность античной традиции о Солоне. — «Древний мир». Сборник статей в честь академика В. В. Струве. М., 1962.

Я. А. Ленцман. Рабы в законах Солона. К вопросу о достоверности античной традиции. — ВДИ, 1958, № 4.

P. X. Лепер. Следы синойкизма двенадцати государств Аттики. — Сборник археологических статей, поднесенный гр. А. А. Бобринскому. СПб., 1911.

P. X. Лепер. К вопросу о димах Аттики. — ЖМНП, ч. 268, 1891, ноябрь.

C. Я. Лурье. История античной общественной мысли. М.—Л., 1929.

С. Я. Лурье. К вопросу о роли Солона в революционном движении начала VI в. «Уч. зап. ЛГУ», серия исторических наук, вып. 4. Л., 1939.

С. Я. Лурье. История Греции, ч. I. С древнейших времен до образования Афинского морского союза. Л., 1940.

С. Я. Лурье. Клисфен и Писистратиды. — ВДИ, 1940, № 2.

С. Я. Лурье. Геродот. М.—Л., 1947.

Л. Г. Морган. Древнее общество. М., 1935.

A. И. Неусыхин. Возникновение зависимого крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе VI–VIII вв. М., 1956.

B. С. Сергеев. История древней Греции. ОГИЗ, 1948.

А. И. Тюменев. Очерки экономической и социальной истории древней Греции, т. II. Пг., 1922.

A. И. Тюменев. История античных рабовладельческих обществ. М.—Л., 1935.

М. М. Хвостов. Сисахтия Солона и разложение эвпатридского землевладения. — «Филологическое обозрение, т. XIII,кн. 1, 1897.

М. М. Хвостов. О социальном характере афинской тирании VI века. — Сборник статей в честь Д. А. Корсакова. Казань, 1913.

М. М. Хвостов. История Греции. М., 1924.

B. А. Шеффер. Афинское гражданство и Народное собрание, ч. I. Основы государства и деления граждан в Афинах. М., 1891.

F. E. Adcock. The Sources of Plutarch: Solon, XX–XXIV. — «Classical Review», v. 28, № 2, 1914, стр. 39.

W. AIy. Volksmärchen, Sage und Novelle bei Herodot und seinen Zeitgenossen. Göttingen, 1921.

W. Aly. Formproblem der frühen griechischen Prosa. Leipzig, 1929.

K. von Am ira. Nordgermanisches Obligationenrecht, Bd. I. Altschwcdisches Obligationenrecht. Leipzig, 1882.

B. L. Bailey. The Export of Attic Black-Figure Ware. — JHS, v. 60, 1940.

R. F. Barton. The Kalingas. Their Institutions and Custom Law. Chicago, 1949.

A. Bauer. Literarische und historische Forschungen zu Aristoteles’ Αθηναίων πολιτεία. München, 1891.

L. Beauchet. Histoire du droit privé de la république athénienne.v. III. Paris, 1897.

I. D. Beazley. Potter and Painter in Ancient Athens. London, 1946.

K. J. Beloch. Griechische Geschichte, Bd. I, 1–2. Abt. Berlin u. Leipzig, 1924.

E. A. Betant. Lexicon Thucydideum, v. I–II. Hildesheim, 1961.

C. M. Bowra. Greek Lyric Poetry from Aleman to Simonides. Oxford, 1961.

J. Bradford. Fieldwork on aerial Discoveries in Attica and Rhodos. — «The Antiquaries Journal», v. XXXVI, 1956.

A. Вreliсh. Gli eroi greci. Un problema storico-religioso. Roma, 1961.

E. Buchholz. Die homerischen Realien, Bd. II. Leipzig, 1881.

G. Busolt. Griechische Geschichte bis zur Schlacht bei Chaironeia, Bd. II. Gotha, 1895.

G. Busolt. Griechische Staatskunde, bearb. v. H. Swoboda, II. München, 1926.

J. Carrière. Théognis de Mégare. Étude sur le Recueil élégiaque attribué à ce poète. Paris, 1948.

S. Casson. (Υπβράκριοι, and Διάκριοι.— «Classical Review», т. 39, № 1–2, 1925.

F. Cauer. Parteien u. Politiker in Megara und Athen. Studien zur Geschichte Griechenlands im Zeitalter der Tyrannis. Stuttgart, 1890.

R. H. Codrington. The Melanesians Studies in their Anthropology and Folk-Lore. New Haven, 1957.

G. Colin. Le Culte d’Apollon Pythien à Athènes. Paris, 1905.

F. Cornelius. Die Tyrannis in Athen. München, 1929.

F. M. Cornford. Thucydides-Mythhistoricus. London, 1913.

P. de la Coste-Messelière. Les Alcméonides à Delphes. — BCH, 1947.

R. Crahay. La littérature oraculaire chez Hérodote. Paris, 1956.

E. Curtius. Griechische Geschichte, I. Bd. Berlin, 1874.

R. Dareste. Nouvelles études d’IIistoire du droit. Paris, 1902.

J. Day and M. Chambers. Aristotle’s History of Athenian Democracy. Berkley and Los Angeles, 1962.

L. Deubner. Attische Feste. Berlin, 1956.

M. Duncker. Geschichte des Altertums, Bd. 6. Leipzig, 1882.

H. Ebeling. Lexicon Homericum, I–II. Lipsiae, 1880.

L. R. Farnell. The Cults of the Greek States, v. I–V. Oxford, 1896–1909.

J. V. A. Fine. Horoi. Studies in Mortgage. Real Security and Land Tenure in Ancient Athens. — «Hesperia», Suppl. IX, 1951.

M. I. Finley. Studies in Land and Credit in Ancient Athens. New-Brunswick — New Jersey, 1951.

H. Förster. Die Sieger in der Olympischen Spielen bis zur Ende des 4 Jh. v. Chr. Zwickau, I, 1891; II, 1892.

F. Focke. Herodot als Historiker. — «Tübinger Beiträge zur Alterumswissenschaft», H. I. Stuttgart, 1927.

A. French. Solon and the Megarian Question. — JHS, LXXVII, p. 2, 1957.

A. French. The Party of Pisistratus. — «Greece and Rome», VI, 1959, 1.

K. Fritz. The Meaning of Έκτήμορος.— AJPh, v. LXI, 1, 1940.

K. Fritz. Once more the Έκτήμοροι.—AJPh, т. LXIV, 1, 1943.

K. Fritz. Contribution to the Practice and Theory of Historiography*. Berkley and Los Angeles, 1958.

Giu. Gianelli. Trattato di storia Greca. Roma, 1951.

A. W. Gomme. The Population of Athens in the 5th a. 4ts cent. Oxford, 1933.

A. W. Gomme. A Historical Commentary on Thucydides, Oxford, v. I, 1950; v. II, 1956.

B. Graef und E. Langlotz. Die antiken Vasen von der Akropolis zu Athen, Bd. II. Berlin, 1929.

G. Grote. History of Greece, v. III. New York, 1861.

О. Gruppe. Griechische Mythologie und Religionsgeschichte, I. München, 1906.

N. G. L. Hammond. Land Tenure in Attika and Solon’s Seisachtheia. — JHS, v. LXXXI, 1961.

N. G. L. Hammond. A History of Greece to 322 В. С. Oxford,1959.

J. Hasebrock. Die Betriebsformen des griechischen Handels im IV. Jahrh. — «Hermes», Bd. 58, 1923.

J. Hasebrock. Staat und Handel im alten Griechenland. Tübingen, 1928.

J. Hasebrock. Griechische Wirtschafts- und Gescllschaftsgeschi-chte. Tübingen, 1931.

F. Heichelheim. Wirtschaftsgeschichte des Altertums. Leiden, 1938, I–II.

F. Hellmann. Herodotos Kroisos-Logos. Berlin, 1934.

C. Hignett. A History of the Athenian Constitution to the End of the Fifth C. B. C.. Oxford, 1952.

R. Hirzel. Plutarch. Leipzig, 1912.

H. F. Hitzig. Das griechische Pfandrecht. München, 1895.

E. A. Hoebel. The Law of Primitive Man. A Study in Comparative Legal Dynamics. Cambridge, 1954.

H. Hommel. Die Dreißig Trittyen des Klcisthcnes. — «Klio», 1940, 11. 3.

K. Hönn. Solon, Staatsmann und Weiser. Wien, 1948.

W. W. Hоw and J. Wells. A Commentary on Herodotos, v.I. Oxford, 1912.

F. Jacoby. Atthis the Local Chronicles of Ancient Athens. Oxford, 1949.

F. Jacoby. Theognis. — «Sitzungsberichte der Berliner Akademie der Wissenschaften», Phil.-hist. Klasse, 1931.

F. Jacoby. Herodotos. — RE, SB. II.

W. Jäger. Paideia. Die Formung des griechischen Menschen, I. Berlin und Leipzig, 1934.

H. Joachim. Aristotle. The Nicomachean Ethics. Oxford, 1955.

J. H. Joung. The Salaminioi at Portmos. — «Hesperia», v. X, 1941.

W. Judeich. Topographie von Athen. München, 1931.

H. A. Juno d. The Life of a South African Tribe, v. I. London, 1927.

E. Kessler. Plutarchs Leben des Lykurgos. Quellen und Forschungen zur alten Geschichte und Geographie hsg. v. N. Sieglin. Berlin, 1910.

E. Kirsten. Der gegenwärtige Stand der attischen Demenfor-schung. — «Atti del Terzo Congresso Internationale di epigrafia greca e latina». Roma, 1959.

E. Kirsten. Beiträge zur historischen Landeskunde von Attika und Megaris, in: A. Philippson. Die griechischen Landschaften, Bd. I, T. III. Frankfurt am Main, 1952.

A. Körte. Zum attischen Scherbengericht. — «Athenische Mitteilungen», 47, 1922.

J. Κ. ΚορΒάτας. ‘Ιστορίατης αρχαίας Έλλάόας, t. I. Άθ·ήνα, 1955.

E. Kornemann. Staaten, Völker, Männer. Aus der Geschichte des Altertums. — Das Erbe der Alten. Schriften Uber Wesen und Wirkung der Antike, 2. Reihe, gesamm. und herausg. v. 0. Immisch, H. XXIV. Leipzig, 1934.

J. Kroll. Theognis-Interpretationen. — «Philologus». Suppl., Bd. XXIV, H. I.

K. Kübler. Die Nekropole des 10. bis 8. Jahrh. Kerameikos. Ergebnisse der Ausgrabungen, Bd. V, 1–2. Berlin, 1954.

K. Kübler. Die Nekropole des späten 8. bis früheren 6. Jahrhund. Kerameikos. Ergebnisse der Ausgrabungen, Bd. VI, 1–2. Berlin, 1959.

H. Landwehr. Forschungen zur älteren attischen Geschichte. «Philologus», Suppl., Bd. V, 1889.

R. Lattimore. The First Elegy of Solon. — AJPh, v. LXVIII, 1947.

A. Ledl. Studien zur älteren athenischen Verfassung. Heidelberg, 1914.

Th. Lenschau. Paralia. — RE, Hb. 36, 1949.

F. Leo. Die griechisch-römische Biographie nach ihrer litterarischen Form. Leipzig, 1901.

N. Lewis. Solon’s Agrarian Legislation. — AJPh, v. LXII, 2, 1941.

I. M. Linforth. Solon the Athenian. Berkley, 1919.

R. Loeper. Die Trittyen und Demen Attikas. — «Athenische Mitteilungen», 17, 1892.

D. Lotze. Μεταξύ ελευθέρων και δούλων. Studien zur Rechtsstellung unfreier Landbevölkerungen in Griechenland bis zum 4. Jh. v. Chr. Berlin, 1959.

D. Lotze. Hektemoroi und vorsolonisches Schuldrecht. — «Philologus», Bd. 102, II. 1–2.

R. H. Lowie. Primitive Society. New York, 1961.

H. S. Maine. Ancient Law. London, 1880.

A. Masaracchia. Solonc. Firenze, 1958.

Mélanges Gustave Glotz, v. П. Paris, 1932.

E. Meyer. Forschungen zur alten Geschichte, Bd. II. Halle, 1899.

E. Meyer. Geschichte des Altertums, Bd. III. Stuttgart, 1954.

A. Milchhhöfer. Untersuchungen über die Demenordnung des Kleisthenes. Berlin, 1892.

A. Milchhhöfer. Zur attischen Localverfassung. — «Athenische Mitteilungen», 18, 1893.

W. Mitford. The History of Greece, v. I. London, 1838.

M. Th. Mitsos and Eu. Vanderpool. Inscriptions from Attica. — «Hesperia», v. XIX, 1950.

L. Morelli. Iscrizioni Agonistiche Greche. Roma, 1953.

M. P. Nilsson. A History of Greek Religion. Oxford, 1925.

М. P. Nilsson. Cults, Myths, Oracles and Politico in Ancient Greece. Lund, 1951.

M. P. Nilsson. Geschichte dor griechischen Religion, Bd. I. München, 1955.

P. Oliva. Rana recka Tyrannis. Praha, 1954.

E. Pfuhl. Malerei und Zeichnung der Griechen. München, 1923.

A. Philippson. Die griechischen Landschaften, Bd. I, Teil III. Attika und Megaris. Frankfurt am Main, 1952.

R. Pöhlmann. Griechische Geschichte und Quellenkunde. München, 1914.

A. H. Post. Grundriss der ethnologischen Jurisprudenz. Olden bürg und Leipzig, Bd. I, 1894; Bd. II, 1895.

E. Powell. A Lexicon to Herodotos. Cambridge, 1938.

E. Pringsheim. Gesammelte Abhandlungen, Bd. II. Heidelberg, 1961.

H. Prinz. Funde aus Naukratis. Leipzig, 1908.

R. S. Rattray. Ashanti Law and Constitution. London, 1956.

O. Regenbogen. Herodot und sein Werk. Ein Versuch. — «Antike», 1930.

G. M. A. Richter. Archaic Greek Art against its Historical Background. New York — Oxford, 1949.

Ridgeway. Origin of Tragedy, 1910.

G. de Sanctis. Storia dei Greci dalle origine alla fine del sec. V, v. I. Firence, 1940.

G. de Sanctis. Atthis Storia della Republica Ateniese. Dalle origini alle Riforme di Clistene. Roma, 1898.

F. Sartori. Le eterie nella vita politica ateniese del VI e V sec.a. C. Roma, 1957.

F. Schachermeyr. Poseidon und die Entstehung der griechischen Götterglaubens. Bern. 1950.

R. Sealey. Regionalism in Archaic Athens. — «Historia», Bd. IX, 1960, H. 2.

C. T. Seltman. Athens its History and Coinage before the Persian Invasion. Cambridge, 1924.

E. Ch. Semple. The Geography of the Mediterranean Region Its Relations to Ancient History. New York, 1931.

S. Solders. Die außerstädtischcn Kulte und die Einigung Attikas, Diss. Lund, 1931.

C. A. Stamires and Eu. Vanderpool. Kallixenos the Alcmaeonid. — «Hesperia», y. XIX, 1950.

H. Swoboda. Beiträge zur griechischen Rechtsgeschichte. Weimar, 1905.

E. Szanto. AusgewählleAbhandlungen hsg. von H. Swoboda. Tübingen, 1906.

J. Toepffer. Attische Genealogie. Berlin, 1889.

G. Thomson. Studies in Ancient Greek Society, v. II. The first Philosophers. New York, 1955.

G. Thomson. Aeschylus and Athens. A Study in the social origins of draina. London, 1941.

C. Thirlwall. A History of Greece, v. II. London, 1835.

P. Ure. Διάκριοι and ‘Υπεράκριοι,— «Classical Review», v. 39, № 7–8, 1925.

P. Ure. The Origin of the Tyrannis. — JUS, v. XXVI, 1906.

W. Uxkull-Gylleband. Plutarch und die griechische Biographie. Studien zur plutarchischen Lebensbeschreibungen des V Jhs. Stuttgart, 1927.

W. Vischer, Kleine Schriften, I. Bd. Historische Schriften, hsg v. H. Geizer. Leipzig, 1877.

H. T. Wade — Gery. Miltiades. — ЛIS, v. LXXI, 1951.

H. T. Wade — Gery. Eupatridai, Archonsand Areopagus. — >CQ, 25, 1931, № 1–2 (статьи Уэйд-Гери теперь собраны в его книге: Essays in Greek History. Oxford, 1958).

L. Weber. Kerameikos-Kulte. — «Athenische Mitteilungen», 50, 1927.

F. Wehrli. Die Schule des Aristoteles Texte und Kommentar, H. IV. Basel, 1949.

A. Weizsäcker. Untersuchungen über Plutarchs biographische Technik. Berlin, 1931.

U. Wilamowitz-Moellendorff. Aristoteles und Athen, I–II. Berlin, 1893.

W. J. Woodhouse. Solon the Liberator. A study of the agrarian problem in Attika in the seventh century. London, 1938. R. S. Young. Sepulturae intra urbem. — «Hesperia», v. XX, 1951, № 2.

K. Ziegler. Plutarchos von Chaironeia. — RE, Hb. 41, стб. 899 сл.

Список сокращений

ВДИ — Вестник древней истории

ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения

ПИДО — Проблемы истории докапиталистических обществ

AJPh — American Journal of Philology

BCH — Bulletin de Correspondence Hellénique

CQ — The Classical Quarterly

FGH — F. Jacoby. Fragmente griechischer Historiker

IG — Inscriptiones Graecae

JHS — Journal of Hellenic Studies

Liddel-Scott — Liddel-Scott.A Greek-English Lexicon.Oxford, 1940

Mnem. — Mnemosyne, Bibliotheca Classica Batava

RE — Pauly-Wissowa-Kroll. Real — Encyclopädie der Classiscben Altertumswissenschaft

SEG — Supplementum Epigraphicum Graecum

Syll. — Sylloge Inscriptionum Graecarum

Примечания

1

H. A. Машкин. Римские политические партии в конце II и в начале I в. до н. э. — ВДИ, 1947, № 3; С. Л. Утченко. Социальное и политическое значение термина «optimates» у Цицерона. — «Древний мир». Сборник статей в честь акад. В. В. Струве. М., 19(32; его же. К вопросу о римских политических партиях. — ВДИ, 1963, № 3.

(обратно)

2

Е. Meyer. Geschichte des Altertums, Bd. III. Stuttgart, 1954, Aus dem Vorwort zur Auflage von 1893, стр. XIII.

(обратно)

3

W. Mitford. The History of Greece, v. I. London, 1838.

(обратно)

4

G. Thirlwall. A History of Greece, v. II. London, 1835.

(обратно)

5

Ср. сходную характеристику паралиев у В. Фишера (W. Vischer. Kleine Schriften, Bd. I. Leipzig, 1877, стр. 395. Статья написана в 1854 г.).

(обратно)

6

G. Grote. History of Greece, v. III. N. Y., 1861 (первое издание — 1846 г.), стр. 93–94 и 153–154.

(обратно)

7

Е. Curtius. Griechische Geschichte, 13d. I. Bis zum Beginne der Perserkriege. Berlin, 1874 (первое издание–1857 г.), стр. 331 сл.

(обратно)

8

M. Duncker. Geschichte des Altertums, Bd, 6. Leipzig, 1882, стр. 447 сл.

(обратно)

9

R. Pöhlmann. Griechische Geschichte u. Quellenkunde, München, 1914, стр. 88.

(обратно)

10

K. J. Belосh. Griechische Geschichte, Bd. I, 2. Berlin u. Leipzig, 1924, стр. 368–369.

(обратно)

11

G. Busolt. Griechische Geschichte bis zur Schlacht bei Chaeroneia, Bd. II. Gotha, 1895, стр. 300 сл.

(обратно)

12

В своей другой работе (Griechische Staatskunde, bearb. v.. H. Swoboda, II. München, 1926, стр. 782) Бузольт говорит о крестьянах как «главной составной части» партии паралиев.

(обратно)

13

Ср., например, экскурсы у Белоха во второй части I тома о Писистратидах (стр. 288–301) и о заговоре Килона (стр. 302–309), где автор пересматривает ряд хронологических вопросов, но не занимается анализом особенностей источников, связанных с мировоззрением древних историков и их приемами исторического повествования.

(обратно)

14

G. Busolt. G riechischo Geschichte…, Bd. II, стр. 306.

(обратно)

15

F. Cauer. Parteien u. Politiker in Megara und Athen. Studien zur Geschichte Griechenlands im Zeitalter der Tyrannis. Stuttgart, 1890.

(обратно)

16

H. Landwehr. Forschungen zur älteren attischen Geschichte, — «Philologia», Suppl. V, 1889, стр. 97–196.

(обратно)

17

J. Hasebroek. Die Betriebsformen des griechischen Handels im IV. Jahrhundert. — «Hermes», Bd. 58, 1923; его же. Staat u. Handel im alten Griechenland. Tübingen, 1928; его же. Griechische Wirtschafte- und Gesellschaftsgeschichle. Tübingen, 1931.

(обратно)

18

J. Hasebroek. Staat u. Handel…, стр. 47.

(обратно)

19

J. Hasebroek. Griechische Wirtschafte — und Gesellschaftsgeschichte. стр. 190.

(обратно)

20

Hasebroeck. Griechische Wirtschafts-und Gesellschaftsgeschichte. стр. 193.

(обратно)

21

Там же, стр. 192.

(обратно)

22

Od., XVII, 383–387; II., X, 314–315; ср. Е. Buchholz. Die Homerischen Realien, Bd. II. Leipzig, 1881, стр. 28.

(обратно)

23

В «Афинской политии» ничего пет в этом месте о «примирении», говорится лишь, что «за него (т. е. Писистрата) стояло (или ему сочувствовало) большинство как знатных, так и сторонников демоса».

(обратно)

24

В. L. Bailey. The Export of Attic Black-Figure Ware. — JHS, v. 60, 1940; E. Pfuhl. Malerei u. Zeichnung der Griechen Bd. I, K. 1. München, 1923, стр. 232–233.

(обратно)

25

Κ. Κ. Κορΰάτας. ‘Ιστορία τής αρχαίας Ελλάδας.Αthήνα, 1955.

(обратно)

26

G. T. Sellman. Athens, its History and Coinage before the Persian Invasion. Cambridge, 1924.

(обратно)

27

Ср. татрке G. dе Sanctis. Storia dei Greci dalle origine alla fine del. sec. V, v. I. Firenze, 1040, стр. 528; G. Gianelli. Trattato di storia Greca. Roma, 1951, стр. 143; P. Oliva. Rana recka Tyrannis. Praha, 1954, стр. 318–320.

(обратно)

28

E. Kirsten. Beiträge zur historischen Landeskunde von Attika u. Megaris, in: A. Philippsоn. Die griechischen Landshaften. Bd. I, Teil III. Frankfurt am Main, 1952, стр. 981 сл.

(обратно)

29

RE, Hb. 36, стб. 1205 сл.

(обратно)

30

Е. Kirsten. Указ. coq., стр. 981.

(обратно)

31

F. Cornelius. Die Tyrannis in Athen. München, 1929.

(обратно)

32

Диакрия, по мнению Корнелиуса, не являлась обозначением определенной области.

(обратно)

33

См. P. Ure. The Origin of the Tyrannis. — JHS. v. XXVI, 1906; S. Casson. ‘Yπερόκριοι and Διάκριοι.— «Classical Review», v. 39, № 1–2, 1925; P. Ure. Διάκριοι and Yπεράκριοι. — Там же, № 7–8. К сожалению, главная его работа (P. Ure. The Origin of the Tyrannis. Cambridge, 1921; 2 изд. — 1962) осталась для нас недоступной.

(обратно)

34

[Arist.], Oecon., II, 4.

(обратно)

35

О. Thomson. Studies in Ancient Greek Society, v. II, The First Philosophers. N. Y., 1955, стр. 216 сл.

(обратно)

36

«Classical Review», 1925.

(обратно)

37

P. Ure. The Origin of the Tyrannis, стр. 135.

(обратно)

38

См. там же, стр. 132 (о характере операций флота Поликрата, об отсутствии данных о собственных кораблях тирана), 135 (о его участии в добыче металлов).

(обратно)

39

A. French. The Parly of Pisistratus. — «Greece and Rome», 1959, VI, № 1, стр. 46–57.

(обратно)

40

Ср. A. French. Solon and the Megarian Question. — JHS, v. LXXVII, p. 2, 1957, стр. 238–246.

(обратно)

41

A. French. The Party of Pisistratus, стр. 48 сл.

(обратно)

42

R. Sealey. Regionalism in Archaic Athens. — «Historia» Bd. IX, H. 2, April 1960, стр. 155–180.

(обратно)

43

Sol., fg. 3, 5–7; Theogn., I, 41–42.

(обратно)

44

См. G. Busolt. Griechische Geschichte…, Bd. II, стр. 306.

(обратно)

45

В. П. Бузескул. Афинская полития Аристотеля как источник для истории Афин до конца V века. Харьков, 1895; его ж е. История Афинской демократии. СПб., 1909.

(обратно)

46

Р. Ю. Виппер. Лекции по истории Греции, ч. 1. М., 1906; его же. История Греции в классическую эпоху. М., 1916, стр. 96, 144, 149 сл.

(обратно)

47

Р. Ю. Виппер. Лекции…, стр. 64 сл.

(обратно)

48

Р. Ю. Виппер. История Греции…, стр. 68; ср. стр. 136.

(обратно)

49

М. М. Хвостов. О социальном характере афинской тирании. — «Сборник статей в честь Д. А. Корсакова». Казань, 1913, стр. 458–464; его же. Сисахтия Солона. «Филологическое обозрение», т. XIII, кн. 1. М., 1897, стр. 3–26; ср. его же. История Греции. М., 1924, стр. 142.

(обратно)

50

М. М. Xвостов. О социальном характере…, стр. 459; его же. Сисахтия Солона, стр. 22 сл.

(обратно)

51

М. М. Хвостов. О социальном характере…, стр. 463, его же. Сисахтия Солона, стр. 23–24.

(обратно)

52

М. М. Хвостов. О социальном характере…, стр. 462–463.

(обратно)

53

См. А. И. Тюменев. Очерки экономической и социальной истории древней Греции, II. 11 г., 1922; его же. Главы в «Истории древнего мира». — ГАИМК, т. II и III. История древней Греции, ч. 1. М., 1936; ч. 2. М., 1937; его же. История античных рабовладельческих обществ. М.—Л., 1935; В. С. Сергеев. История древней Греции. ОГИЗ, 1948; «Древняя Греция». Изд-во АН СССР. М., 1956; (Всемирная история», т. I. М., 1955; К. М. Колобова. Очерки истории древней Греции. Л., 1958; eе же. Издольщина в Аттике. — ПИДО, 1934, № 11–12; ее же Революция Солона. — «Уч. зап. ЛГУ», серия ист. наук, вып. 4. Л., 1939; С. Я. Лурье. К вопросу о роли Солона в революционном движении начала VI в. — Там же; его же. История античной общественной мысли. М.—Л., 1929; его же. История Греции, ч. 1. С древнейших времен до образования Афинского морского союза. Л., 1940.

(обратно)

54

А. И. Тюменев. История древней Греции, ч. 1, стр. 184.

(обратно)

55

А. И. Тюменев. История древней Греции, ч. 1, стр. 203; ср. его ж с. Очерки…, II, стр. 40 сл.

(обратно)

56

А. И. Тюменев. Очерки…, II, стр. 22.

(обратно)

57

А. И. Тюменев. История древней Греции, ч. 1, стр. 185.

(обратно)

58

Там же, стр. 187, ср. стр. 194.

(обратно)

59

Там же, стр. 190.

(обратно)

60

Там же, стр. 201.

(обратно)

61

Там же, ч. 2, стр. 10.

(обратно)

62

Там же, стр. 23.

(обратно)

63

Там же, стр. 26.

(обратно)

64

В изложении, по-видимому, допущена ошибка при перечислении. Указав на эти партии в таком порядке: 1) паралии, 2) педиаки, 3) диакрии, автор далее пишет: «Первая состояла главным образом из землевладельцев старого закала, вторая преимущественно из землевладельцев — купцов, третья — из разорившихся дворян, стоявших под угрозой быть выкинутыми из среды аристократии». Очевидно, здесь характеристика «первой» партии относится к не-диакам, а не к паралиям, и наоборот.

(обратно)

65

G. Hignett. A History of the Athenian Constitution to the End of the Fifth Century В. C. Oxford, 1952, стр. 109.

(обратно)

66

W. How and J. Wells. A Commentary on Herodotos, v. I. Oxford, 1912, стр. 81 сл.

(обратно)

67

С. Hignett. Указ. соч., стр. 109.

(обратно)

68

W. Aly. Volksmärchen, Sage u. Novelle bei Herodot u. seinen Zeitgenossen. Göttingen, 1921, стр. 41.

(обратно)

69

О разных стилях и элементах повествования Геродота см. А. Доватур. Повествовательный и научный стиль Геродота. Изд. ЛГУ, 1957; см. также W. Aly. Formprobleme der frühen griechischen Prosa. Leipzig, 1929, стр. 44 сл., 63 сл.

(обратно)

70

См. F. Jасоby. Herodotos. — RE, SB. II, стб. 334 сл.

(обратно)

71

Точнее: из глав 1–94 в 16 главах говорится только о греческих племенах и государствах, в 38 — об их взаимоотношениях с Лидией (войны, связи с Дельфами, Солон), персами и финикиянами и в 40 — речь идет только о восточных областях.

(обратно)

72

Kroisos-Logos. Ср. F. Hellmann. Herodotos Kroisos-Logos. Berlin, 1934.

(обратно)

73

F. Hellmann. Указ. соч., стр. 74–75.

(обратно)

74

Там же, стр. 69.

(обратно)

75

Там же.

(обратно)

76

Там же, стр. 75.

(обратно)

77

Там же, стр. 1—14.

(обратно)

78

См. О. Regenbogen. Ilerodot und sein Werk. Ein Versuch. — «Antike», 1930, стр. 202.

(обратно)

79

F. Fосkе. Herodot als Historiker. — «Tübinger Beiträge zur Altertumswissenschaft», H. 1. Stuttgart, 1927, стр. 1–2; F. Jасоby. RE, SB. II, стб. 334; C. Я. Лурье. Геродот. M.—Л., 1947, стр. 124.

(обратно)

80

При решении вопроса о значении слова εργα в прооймии — «сооружения» (Якоби и др.) или «деяния» — мы должны согласиться со сторонниками второго взгляда. Кроме аргументов, приведенных Фоке (указ. соч. стр. 1–2), ср. Her., I, 207 в конце; II, 10 и др.

(обратно)

81

Cр. А. Доватур. Повествовательный и научный стиль Геродота, стр. 100 и 126.

(обратно)

82

W. Aly. Volksmärchen, Sage u. Novelle, стр. 41.

(обратно)

83

Her., I, 59: μεγάλα εργα; ср. проймион.

(обратно)

84

Her., I, 78; ср. также III, 153; Vil ’ 37 и др.

(обратно)

85

См. о нем и об оракуле Амфилита R. Crahay. La littérature oraculaire chez Hérodote. Paris, 1956, стр. 252 сл.

(обратно)

86

См. Е. Powell. A Lexicon to Herodotos. Cambridge, 1938, s. v.

(обратно)

87

Her., III, 127: ενθα γάρ σοφίης οεΐ, βίας εργον ούδέν.

(обратно)

88

Cp. Her., V, 37; VI, 88; IV, 154. В переводе Φ. Г. Мищенко нередко утрачивается специфическое значение термина μη/ανάσιαι, как, например, здесь. У Геродота сказано: τούς έπείτε έσ/Gv συμμά-χους οι ΙΙεισιστρατίδαι, έμηχανέοντο τοιάδβ. Перевод Мищенко: «Имея таких союзников, Писистратиды поступили следующим образом». Ср. у него же (Геродот. Пер. с греч. Ф. Г. Мищенко, II. М., 1887) V, 90; VIII, 106; VII, 172 и др.

(обратно)

89

Her., V, 62: έναΰτα οί Άλκμαιωνίδαι παν επί τοΐσι Πεισιστρατίδησι μηανβόμενοι.

(обратно)

90

(ρευγόντων Βέ τούτων βουλήν ένθαΰτα σοφωτάτην Πεισίατρατος έπιτεχνδται. Тем же термином обозначается «мудрейшая» хитрость вора в рассказе о Рампсините (II, 121); ср. II, 119; II, 2 — опыт Псамметиха с целью определить, кто были первые люди; I, 123 — хитрость Гариага: передача письма Киру в брюхе зайца.

(обратно)

91

Такой смысл усматривали в этом выражении Штейн (в издании труда Геродота), Мищенко и др. Хау и Уэлс (A Commentary on Herodotos) в комментарии к I, 59 дали совершенно иное и не совсем ясное толкование слова λόγος. Нам представляется, что скорее к этому толкованию подходит эпитет «натянутое», который комментаторы прилагают к переводу Штейна. Λόγω в смысле противоположения (не обязательно высказанного) εργω у Геродота мы находим не раз: ср. 1, 205; II, 100; VI, 38; VII, 155.

(обратно)

92

Ath. π., 20,1.

(обратно)

95

С. Hignett. Указ. соч., стр. 29.

(обратно)

96

Из более новых работ см., например, Aristote. Constitution d’Alliènes, texte établi et traduit par G. Mathieu et B. Haussoullier. Paris, 1941, Introduction; J. Day and М. Climbers. Aristotle’s History of Athenian Democracy, Berkeley and Los Angeles, 1902, стр. 5 сл. Дэй и Чемберс правильно указывают на необходимость учитывать при оценке этого произведения философские принципы Аристотеля. В книге хорошо использован материал «Политики», по методические приемы Аристотеля и их связь с его положениями в «Риторике» и «Аналитиках» показаны все же недостаточно.

(обратно)

97

Arist., Pol., III, 5, 6, 1270 b.

(обратно)

98

Там же, III, 1, 2, 1274b.

(обратно)

99

Там же, III, 1, 4, 1275a.

(обратно)

100

Там же, III, 1, 1, 1274b.

(обратно)

101

В той же III книге «Политики» мы находим, впрочем, и другое, более узкое применение понятия τάξις: πολιτεία полиса — это порядок (τάξις) прочих магистратур, и особенно той, которая господствует над всеми (Pol., III, 4, 1, 1278b; ср. IV, 3, 3, 1290а).

(обратно)

102

Там же, V, 2, 1, 1302а сл.

(обратно)

103

Там же.

(обратно)

104

Там же, III, 5,7, 1279b — 1280а; ср. IV, 3,6, 1290а.

(обратно)

105

Там же, III, 5, 7, 1279b — 1280а,

(обратно)

106

Αθ. π., 11,2; 14,3; 22,2; 24,3; 29,3; 32,2; 34,2; 35,1; 41,2, 42,1.

(обратно)

107

Αθ. π., 3,1; 3,6; 5,1; 11,2; 41,2.

(обратно)

108

См. F. М. Cornford. Thucydides-Mythhistoricus. London, 1913.

(обратно)

109

Αθ. π., 5,3; 6,3; ср. Pol., IV, 10, 1296а.

(обратно)

110

Αθ. π., 2,1; 5,1; ср. начало 13,1.

(обратно)

111

В. П. Бузескул. Афинская полития Аристотеля как источник для истории государственного строя Афин до конца V в.

(обратно)

112

U. Wilamowitz — Moellendorff. Aristoteles u. Athen, Bd. I–II. Berlin, 1893.

(обратно)

113

A. Bauer. Literarische und historische Forschungen zu Aristoteles’ Αθηναίων πολιτεία. München, 1891.

(обратно)

114

Rhet., Л, 1, 1354а, 26–28.

(обратно)

115

Rhet., А, 2, 1355b, 25–26.

(обратно)

116

Там же, 35 сл.

(обратно)

117

Там же, 39.

(обратно)

118

Anal., 2, 27.

(обратно)

119

Rhet., II, 25, 1402b, 13 сл.; ср. Rhet., А, 15, 1375b, 26 сл.

(обратно)

120

A. W. Gomme. A Historical Commentary on Thucydides, v. I. Oxford, 1950, стр. 92; ср. стр. 135 и 39 сл.

(обратно)

121

Arist., Rhet., A, 2, 1357b, 1 сл.

(обратно)

122

Cp. Thuc.: I, 1,2: έκ δέ τεκμηρίων («из свидетельств»); то же самое I, 3,3 и I, 9,3; ср. III, 104, (5; I,20, I; I, 4, 3; I, 73,5.

(обратно)

123

Т. е. тот же, что и в речах ораторов; см., например, у Исея (III, 9): μέγα τεκμήριον; ср. V, 31 и VII, 11; III, 79; IV, 12; VI, 28; VII, 8.

(обратно)

124

А. Gomme, Указ. соч., стр. 135.

(обратно)

125

Ср. Тhuc., I, 0,2; I, 21,1.

(обратно)

126

Ср. употребление термина μαρτύριον: Thuc., I, 33,1; I, 73,2; III, 11,3; III, 53,4; VI, 82,2.

(обратно)

127

В «Археологии» мы встречаем φαίνεται — 7 раз, δηλοΤ (и подобные выражения) — 8, τεκμήριον (и глаголы τεκμηριόω, τεκμαίρομαι) — 6, σημειον — 3, μαρτύριον — 1.

(обратно)

128

Кенион читал его в одном месте (Αθ. π., 3, 3), но это чтение не было принято большинством ученых: обычно читается σημειον.

(обратно)

129

Rhet., А., 1, 1355а, 6 сл.; I Anal., 2,27.

(обратно)

130

Rhet., А, 15, 1375b, 26 сл.

(обратно)

131

πιστότατοι ύνi παλαιοί αδιάφθοροι γάρ (Rhet., A, 15, 1376a, 16–17).

(обратно)

132

και α[ύ]τ[ό]ς έν τοτσδε τοΐς ποιήμασι μαρτυρεί; ср. подобную же формулу — 6,4 и 12,1.

(обратно)

133

Αθ. π., 3,3; 6,2; 7,4; 9,2; 14,4; 18,5.

(обратно)

134

См. Eth. Nic., 3, 6, 1113а, 9; ср. II. Joachim. Aristotle. The Nicomachean Ethics. Oxford, 1955, к III, 1113a, 15–16: «наконец, Аристотель дает название βούλησις (желание) стремлению к добру или к тому, что представляется добром» (opeсtς τοΰ άγαίοΰ или του φαινομένου άγαμου).

(обратно)

135

Cp. Thuc., I, 5,2–3; I, 6,5–6; I,7; I, 8,1.

(обратно)

136

Αθ. π., 7,4; ср. 8, 1: порядок, установленный Солоном, объясняет современный Аристотелю обычай.

(обратно)

137

Αθ. π., 3,6; ср. также о навкрариях — 8,3.

(обратно)

138

Например, Thuc., I, 5,2–3.— о пиратстве в древней Греции; I, 6,2; ср. I, 6,5; 7; II, 15,2.

(обратно)

139

Ср., например, Thuc., I,3; I,5; I,6; I,7; I,8.

(обратно)

140

См. там же I,5,1; I,7, 1; I,13,1.

(обратно)

141

Cр., например, Αθ. π., 10; 20,4; 22,1 и др.

(обратно)

142

Тhuc., I, 10,1; I, 20,1.

(обратно)

143

Например, Αθ. π., 7,4; 6,2–3; 9,2.

(обратно)

144

Αθ. π., в конце.

(обратно)

145

Фриц (К. Fritz. Contribution to the Practice and Theory of Historiography. Berkley and Los Angeles, 1958, стр. 117–118) лишь затрагивает вопрос об историческом методе Фукидида и Аристотеля. Согласно Фрицу, Аристотель пользовался тем же методом, что и Фукидид, по сумел организовать коллективную работу, тогда как Фукидид шел один своим путем. Однако Фриц не останавливается на сравнительной оценке метода того и другого автора, а приведенное замечание производит впечатление, будто Аристотель сделал в этом отношении шаг вперед по сравнению с Фукидидом, что представляется неправильным.

(обратно)

146

Arist., Rhet., А, 1, 1354а, 16 сл.

(обратно)

147

Thuc., I, 1,2; I, 20,1; I, 21,1.

(обратно)

148

В. П. Бузескул. Афинская полития Аристотеля как источник…, стр. 355 сл.

(обратно)

149

Ср. Αθ. π., 5,1, где указана связь между στάσις и характером государственного строя.

(обратно)

150

Подробный обзор всех социальных обозначений в «Афинской политии» ом. в статье: А. И. Доватур. Социальная и политическая терминология в «Афинской политии» Аристотеля. — ВДИ, 1958, № 3.

(обратно)

151

Thuc., I, 126,3; II, 65,8; III, и др.

(обратно)

152

Plut., Pericl., 11,3 (перевод С. Я. Лурье).

(обратно)

153

См., например, Αθ. π., 5, 3; И, 2: καί τάς στάσεις άμφοτέρας и далее: ό μέν γάρ δήμος… οί δέ γνώριμοι. Хотя в этой фразе можно найти неясное указание на третью группировку: οι δέ γνώριμοι πάλιν ή τήν αυτήν τάξιν άποδώσειν ή μ[ικρον] παραλλάξιν… и далее опять: ό δέ ά]μφοτεροις ήναντιώη.

(обратно)

154

R. Hirzel. Plutarch. Leipzig, 1912, стр. 55.

(обратно)

155

См., например, W. Uxkull-Gylleband. Plutarch und die griechische Biographie. Stuttgart, 1927, стр. 2.

(обратно)

156

F. Leo. Die griechisch-römische Biographie nach ihrer litterarischen Form. Leipzig, 1901; E. Meyer. Forschungen zur alten Geschichte, Bd. 11. Halle, 1899, I. Die Biographie Kimons.

(обратно)

157

W. Uxkull-Gylleband. Указ. соч., A. Weizsäcker. Untersuchungen über Plutarchs biographische Technik. Berlin, 1931; K. Ziegler. Plutarchos von Chaironeia. — RE, Hb. 41, стб. 899 сл.

(обратно)

158

A. Weizsäcker. Указ. соч., стр. 3.

(обратно)

159

Κ. Ζiegler. Указ. соч., стб. 906.

(обратно)

160

Ср. K. Ziegler. Указ. соч., стб. 907.

(обратно)

161

E. Kessler. Plutarchs Leben des Lykurgos. Berlin, 1910, стр. 3.

(обратно)

162

Arist., Pol., II, 9,1, 1273b.

(обратно)

163

Вопрос об отношении биографии Солона у Плутарха и «Афинской политии» рассматривался и работе М. О. Гершензона («Афинская полития Аристотеля и жизнеописания Плутарха». М., 1895), который доказывал, что Плутарх не пользовался «Афинской политией», но что и он и Аристотель черпали из одного общего источника (но мнению автора, из Эфора). Гершензон ограничился лишь последовательным сопоставлением глав того и другого произведения, не ставя вопроса о влиянии общих концепций обоих древних авторов, их исторических схем, литературных приемов и пр., без чего источниковедческий анализ является очень неполным.

(обратно)

164

Об Эпимениде ср. Агist., Rhet., I, 17, 1418a, 21 сл.

(обратно)

165

Вейцзекер и сам отмечает многообразный характер эйдологии (A. Weizsäcker. Укан. соч., стр. 67–69).

(обратно)

166

Ael., Variae Hisloriae, 5,7; νήρ σοφάς; ср. Plut., Sol., 5.

(обратно)

167

Ср. уже в Αθ. π., 14; ср. Ael., Variae Historiae, 8,16.

(обратно)

168

Plut., Sol., 21: одобряется закон Солона, воспрещавший дурно публично говорить об умершем; там же — закон о завещаниях; 20 — законы о браке.

(обратно)

169

U. Wilamowitz-Moellendorff. Указ. соч., I, стр. 120–185.

(обратно)

170

Plut., Sol., 15; ср. 9, 2; 6, 2–3; его же. Praecepta gerendae reipublicae, 13, D, 807.

(обратно)

171

Plut., Sol., 13: τε δέ τής τών πενήτων προς τούς πλουσίους ανωμαλίας ώαπβρ ακμήν λαβοόσης; cp. Sol., 12.

(обратно)

172

См. F. Wehrli. Die Schule des Aristoteles, H. VII. Basel, 1953. Herakleides Pontikos, fg. 49.

(обратно)

173

О возникновении и характере энкомия в ранней лирике Греции см. С. М. Bowra. Greek Lyric Poetry from Aleman to Simonides. Oxford, 1961, стр, 8–9.

(обратно)

174

Ср., например, с главой 13-й главы 11, 12, 14. 15, с главой 29-й— главы 25, 26, 27, 31, 32.

(обратно)

175

Ср., например, главы 17, 21, где вовсе нет ссылок, а также главы 18, 20, 22, 23, где мы находим лишь но одной ссылке в каждой главе.

(обратно)

176

Plut., Praecepta gerendae reipublicae, 10, D-E.

(обратно)

177

Plut., Sol., 13, пер. С. И. Радцига. Сходное выражение (άπέχεια) употребляет Аристотель в «Политике» (V, 4, 5, 1305а, 21–24), говоря о возникновении тирании и указывая (пример — Писистрат), что доверие демоса приобреталось ненавистью к богатым [или, как в переводе С. А. Жебелева: «средство приобрести это доверие заключалось в том, что они (т. е. стремившиеся к тирании объявляли себя ненавистниками богатых»]. Таким образом, и здесь Аристотель пишет о ненависти к богатым вождя, а не партии.

(обратно)

178

Plut., Sol., 29; ср. 13, где эта картина связана с характеристикой неравенства (ανωμαλία) богатых и бедных и задолженностью последних.

(обратно)

179

R. Sealey. Указ. соч., стр. 171.

(обратно)

180

Arist., Ath. π., 14, 1; cp. W. How and J. Wells. Указ. соч., I, стр. 82.

(обратно)

181

U. Wilamowitz-Moellendorf. Указ. соч., I, стр. 11.

(обратно)

182

В «Истории Греции в классическую эпоху» (стр. 158) о Клисфене сказано уже более глухо: «Реформатор исходил от деления страны на три естественные области».

(обратно)

183

А. И. Тюменев. Очерки экономической и социальной истории древней Греции, т. II, стр. 47; ср. также G. de Sanctis. Storia dei Greci…, стр. 543.

(обратно)

184

G. Busolt. Griechische Staatskunde, II. стр. 860.

(обратно)

185

G. Busolt. Griechische Geschichte…, II, стр. 419 сл.

(обратно)

186

С. Я. Лурье. История Греции, ч. 1. Л., 1940, стр. 161, прим.

(обратно)

187

Ср. также мимоходом высказанное сомнение в совпадении клисфеновских и доклисфеновских областей в статье: М. М. Хвостов. Сисахтия Солона, стр. 19, прим. 53.

(обратно)

188

R. Loeper. Die Trittyen u. Demen Attikas. — «Athenische Mitteilungen», 17, 1892, стр. 326 сл.; P. Лепер. К вопросу о димах Аттики. — ЖМНП, ч. 268, 1893, март.

(обратно)

189

A. Milchhöfer. Untersuchungen über die Demcnordnung des Kleislhehes. Berlin, 1892. В настоящее время признают наличие лишь двух «вставок» (E. Kirsten. Der gogenwärt igo Stand der attischen Demenforschung. — «Atti del terzo Congresso Internationale di epigrafia greca e latina». Roma, 1959, стр. 159).

(обратно)

190

Ср., например, IX, 1,3; VIII, 1,3; VIII, 3,1; VIII, 3,19; VI, 1,2; VI, 1,4; VIII, 5,1; IX, 1,11; VI, 1,3; VI, 3,6; VII, 7,5 и т. д.

(обратно)

191

А. Milchhöfer. Zur attischen Localverfassung. — «Athenische Mitteilungen», Bd. XVIII, 1893, стр. 282.

(обратно)

192

Из 18 параграфов, посвященных описанию домов западной стороны Аттики (IX, 1, 4–21), 14 содержат мифологический и культурно-исторический материал.

(обратно)

193

По-видимому, преимущественно у Андротиона. См. Е. Schwarz. Griechische Geschichtsschreiber. Leipzig, 1959, стр. 103.

(обратно)

194

См., например, фрагменты Клей[то]дема и Андротиона (FGH, III. Leiden, 1950, № 323 и 324).

(обратно)

195

См. R. Loeper. Die Trittyen…. стр. 430.

(обратно)

196

Сходный взгляд был высказан Мильхефером (A. Milchhöfer. Untersuchungen über die Demcnordnung des Kleislhenes).

(обратно)

197

R. Loeper. Die Trittyen…, стр. 428.

(обратно)

198

Там же.

(обратно)

199

Как, например, думает Хиньетт (A History of the Athenian Constitution. Oxford, 1952, стр. 109).

(обратно)

200

R. Loeper. Die Trittyen…, стр. 429.

(обратно)

201

Thuc., II, 55–56.

(обратно)

202

RE, II, стб. 2185.

(обратно)

203

A. Milchhöfer. Zur attischen Localverfassung, стр, 282.

(обратно)

204

Так же, согласно Гесихию: Hesych., I. Ienae, 1858, s. v. Διακριε'ς. Зольдерс (Die außerstädlischen Kulte u. die Einigung Attikas. Diss., Lund, 1931, стр. 120, прим. 3) считает ничего не стоящей эту очень испорченную глоссу Гесихия». Думается, однако, что, несмотря на испорченность этого определения, упоминание о Брауроне как южном пункте Диакрии едва ли вымышлено.

(обратно)

205

Римскими цифрами обозначены аттические филы.

(обратно)

206

R. Loeper. Die Trittyen…, стр. 382, со ссылкой на Страбона (IX, 22, 398).

(обратно)

207

J. H. Joung. The Salaminioi at Portmos. — «Hesperia», v. X, 1941, стр. 183; Her., VI, 90.

(обратно)

208

R. Loeper. Die Trittyen…, стр. 381 сл.; P. Лепер, К вопросу о димах Аттики, стр. 102.

(обратно)

209

R. Loeper. Die Trittyen…, стр. 397.

(обратно)

210

H. T. Wade-Gery. Miltiades. — JHS, v. LXXI, 1951.

(обратно)

211

S. Casson. ‘Υπεράκριοι, стр. 6.

(обратно)

212

В частности и при упоминании о домах, расположенных между Парнасом и Брилессом (т. е. Пентеликоном). — Thuc., II, 23,1.

(обратно)

213

H. Т. Wade-Gery. Указ. соч., стр. 219.

(обратно)

214

Etymologicum Magnum: Έπακριων τριττύς; cp. R. Loeper. Die Trittyen…, стр. 355; RE, V, s. v.

(обратно)

215

J. Bekkeri. Anecdota Graeca, v. I. Berolini, 1814, стр. 259.

(обратно)

216

R. Loeper. Die Trittyen…, стр. 356–357.

(обратно)

217

J. Toepffer. Attische Genealogie. Berlin, 1889, стр. 225 сл; RE, Hb. 36, s. v. Paionidai, стб. 2410.

(обратно)

218

Syll. 3, 541, конец III в. до н. э.

(обратно)

219

IG, II, 1053.

(обратно)

220

E. Meyer. Geschichte des Altertums, Bd. III, стр. 614.

(обратно)

221

М. Duncker. Geschichte des Altertums, Bd. 6, стр. 447.

(обратно)

222

R. Loeper. Die Trittyen…, стр. 394.

(обратно)

223

Thuc., II, 19.

(обратно)

224

Thuc., II, 20,1; ср. 4.

(обратно)

225

τό πεδιον, как это видно из Thuc., II, 47,2; ср. 55, 1 и 50,1.

(обратно)

226

Ср. Thuc., II, 20,1; καταβηναι.

(обратно)

227

A. Philippson. Dio griechischen Landschaften, Bd. I, T. III. Attika u. Mcgaris. Frankfurt am Main, 1952, стр. 876: «…в классическую эпоху здесь были Ахарны, согласно Фукидиду, самый населенный из аттических демов, к территории полей которого принадлежала лучшая часть афинской равнины» (со ссылкой на книгу: С. Bursian. Geographie von Griechenland, Bd. 2, 1862). Gp. A. W. Gomme. A Historical Commentary on Thucydides, II. Oxford, 1956, стр. 73; H. T. Wade-Gery. Horos. — «Mélanges G. Glotz», t. II. Paris, 1932, стр. 885–886.

(обратно)

228

SEG, X, 373, середина V в, до н. э. Восстановление надписи было дано Уейд-Гери («Horos», стр. 884); ср. H. Hommel. Die Dreißig Trittyen des Kleisthenes. — «Klio», 1940, H. 3, стр. 181 сл. Об аттических триттиях см. также: E. Szanto. Die kleisthenischen Trittyen, Ausgewählte Abhandlungen, hrsg. v. H. Swoboda. Tübingen, 1906, стр. 183–187; RE, Hb. 43, s. v.; RE, SB. VIII, s. v. Erechteis, Hippothonthis, Kekropis, Oineis, Aeantis.

(обратно)

229

E. Kirsten. Beiträge, in: A. Philippson. Die griechischen Landschaften, стр. 1041, прим. 15.

(обратно)

230

Относительно Флии вопрос был спорен (см. A. W. Gomme. The Population of Athens in the 5th and 4th c. Oxford, 1933, стр. 62): одни относили этот дем к городской триттии, другие — к Месогее. В настоящее время выяснилось, что правильно второе мнение (RE, SB. VIII, s. v. Kekropis). В VI в. Флия и, может быть, Атмонон входили в Педиэю. Род Ликомидов был тесно связан с Флисй, но местопребывание этого рода (или во всяком случае его части) было на юге, в Паралии (Фемистокл был родом из Фреаррий). По-видимому, в отдаленные времена, подобно многим другим знатным родам, и Ликомиды переселились в Педиэю, а те из них, которые остались на прежнем месте, поддерживали связи с Флией.

(обратно)

231

При Клисфене изменилось и значение отдельных домов, как, например, Пирея и Фалерона, которые стали главными демами двух городских триттии (Гиппотонтиды и Эантиды), хотя в VI в., в период борьбы партий, едва ли играли значительную роль.

(обратно)

232

Поэтому лишь с некоторым ограничением можно согласиться с положением Бролиха (A. Brelich. Gli eroi greci. Un problema storico-religioso. Roma, 1961, стр. 145) о том, что реформа Клисфена нанесла смертельный удар родовому сознанию.

(обратно)

233

A. W. Gomme. The Population of Athens…, стр. 37.

(обратно)

234

F. Toepffer. Указ. соч., стр. 177.

(обратно)

235

См. A. Körte. Zum attischen Scherbengericht. — «Athenische Mitteilungen», Bd. XLVII, 1922, стр. 7; на остраках, на которых были написаны имена людей из знатного круга — Фукидида, сына Мелесия, Андокида, Тисандра, — ни разу не встречается демотикон, тогда как на черепках с именем малоизвестного Клейнида из Ахарн демотикон встречается семь раз.

(обратно)

236

Медонтиды, которых Тепфер включает в число родов, были не родом, но фратрией.

(обратно)

237

М. С. Куторга, Колена и сословия Аттические. СПб., 1838, стр. 24.

(обратно)

238

М. С. Куторга. Указ. соч., стр. 27–28.

(обратно)

239

См., например, G. Busolt. Griechische Staatskunde, II, стр. 778.

(обратно)

240

См. E. Powell. A Lexicon to Herodotus, s. v.

(обратно)

241

В двух случаях эпитет ινήο δόκιμος применен у Геродота и к персам (Her., VII, 117; IX, 41).

(обратно)

242

А. И. Доватур (Повествовательный и научный стиль…, стр. 76) считает, что у Геродота άνήρ δόκιμος обозначает человека, «принадлежащего к высшему кругу городского общества».

(обратно)

243

A. Masaracchia. Solone. Firenze, 1958, стр. 253.

(обратно)

244

Там же.

(обратно)

245

Ср. у Солона: δήμου ηγεμόνες.

(обратно)

246

Theogn., I, 490: πλούτος εμειξε γένος.

(обратно)

247

P. X. Лепер. Следы синойкизма двенадцати государств Аттики. — Сборник археологических статей, поднесенный гр. А. А. Бобринскому. СПб., 1911, стр. 248 сл.; S. Solders. Die aussestädtischen Kulte…; E. Kornemann. Staaten, Völker, Männer. Aus der Geschichte des Altertums, II. Athen u. Attika. Leipzig, 1934.

(обратно)

248

E. Kirsten. Beiträge, стр. 979; E. Meyer. Geschieh te des Altertums, Bd. III, стр. 311.

(обратно)

249

J. Toepffer. Указ. соч., стр. 161.

(обратно)

250

G. A. Stamiros and Eu. Vanderopol. Kallixenos the Alcmaeonid. — «Hesperia», v. XIX, 1950, стр. 376 сл.

(обратно)

251

J. Toepffer. Указ. соч., стр. 301.

(обратно)

252

Там же, стр. 262.

(обратно)

253

R. Loeper. Die Trittyen…, стр. 396.

(обратно)

254

Род Афидантидов жил в долине Кефиса. Но было высказано правдоподобное предположение, что его первоначальным местом обитания была Афидиа (см. RE, s. v. Aphidna). Знатный род Саламиниев в деме Суний с доклисфеновским культом героя Геракла, по-видимому, имел владения и в городском деме Койла (R. S. Young. Sepulturae intra urbem. — «Hesperia», v. XX, 1951, № 2, стр. 163 сл.).

(обратно)

255

Ср. Sol., 3, 5–7; Theogn., 1,41–42.

(обратно)

256

С. И. Радциг в своем переводе «Афинской политии» пользуется различными выражениями для передачи одного и того же греческого слова επιεικείς («благородные» — 26,1; «порядочные»–28,1; «достойные»–28,1), и поэтому смысл соответствующих замечаний Аристотеля оказывается не совсем точным. Впрочем, иногда επιεικείς может иметь и более широкое значение (26,1, в концепараграфа).

(обратно)

257

О Ферамене см. 34,3 и 36,1: олигархи 404 3 г. опасались, как бы Ферамен не сделался простатом народа и не низверг их господства.

(обратно)

258

Her., I, 123; 127; IV, 80; III, 36; 82; 134.

(обратно)

259

Ср. Plat., Resp., VIII, 16, 565D — 566D, где автор противопоставляет понятия простата и тирана, говоря о μεταβολή έκ προστάτου έπι τύραννον, хотя и указывает, что власть последнего вырастает, как из корня, из полномочий простата (έκ προστατικής ριζης). Ср. также у Фукидида (VI, 89, 4) в речи Алкивиада утверждение, что Алкмеониды всегда были враждебны тиранам, вследствие чего у них в руках постоянно оставалось руководство массой (ή προστασία… του πλήθους; ср. II, 65,11).

(обратно)

260

Уже после сдачи рукописи в издательство автор получил возможность ознакомиться с обстоятельной статьей Г. Шефера (Н. Schaefer. Προστάτης.—RE, SB. IX, сто. 1287–1304). Шефер также считает, что понятие простата было одним из центральных понятий греческой жизни и что исторически в основе этого понятия было представление о защите слабых, об известных обязательствах по отношению к ним (H. Schaefer. Указ. соч., стб. 1288, 1293).

(обратно)

261

L. R. Farnell. The Cults of the Greek States, v. IV· Oxford, 1907, стр. 150.

(обратно)

262

S. Solders. Указ. соч., предисловие.

(обратно)

263

G. Thomson. Studies…, v. II, стр. 244.

(обратно)

264

M. P. Nilsson. Cults, Myths, Oracles and Politics in Ancient Greece. Lund, 1951.

(обратно)

265

Там же, стр. 17.

(обратно)

266

Там же.

(обратно)

267

J. Toepffer. Указ. соч., стр. 237 сл.

(обратно)

268

J. Toepffer. Указ. соч. стр. 242 со ссылкой на работы В. Фишера и В. Петерсена.

(обратно)

269

Там же, стр. 269.

(обратно)

270

S. Solders. Указ. соч., стр. 103 сл.

(обратно)

271

RE, I, стб. 210.

(обратно)

272

L. Weber. Kerameikos-Kulte. — «Athenische Mitteilungen», Bd. 50, 1927.

(обратно)

273

Paus., I, 14, 6.

(обратно)

274

A. Brelich. Указ. соч., стр. 144 сл.

(обратно)

275

М. Nilsson. Cults…, стр. 30.

(обратно)

276

Ср. М. P. Nilsson. Geschichte der griechischen Religion, Bd. I. München, 1955, стр. 709: «Каждый род имел свои культы, которые были его собственностью» (со ссылкой на Her., У, 66).

(обратно)

277

Apollod., III, 15,1; J. Toepffer. Указ. соч., стр. 115.

(обратно)

278

L. Farnell. The Cults…, v. IV, стр. 80.

(обратно)

279

L. Deubner. Attische Feste. Berlin, 1956, стр. 46.

(обратно)

280

J. Toepffer. Указ. соч. стр. 116.

(обратно)

281

Her., VIII, 55; ср. E. Kornemann. Указ. соч., стр. 38.

(обратно)

282

J. Toepffer. Указ. соч., стр. 118.

(обратно)

283

С. Seltman. Указ. соч., стр. 49.

(обратно)

284

J. Toepffer. Указ. соч., стр. 252.

(обратно)

285

F. Schachermeyer. Poseidon und die Entstehung derGriechischen Götterglaubens. Bern., 1950, стр. 36.

(обратно)

286

Cp. φυταλίζειν (Paus., II, 32, 8).

(обратно)

287

Plut., Thes., 12; 22–23.

(обратно)

288

Κολωνός ππιος (Pau s., I, 30,4).

(обратно)

289

Paus., I, 37,2.

(обратно)

290

RE, I, s. v. Agrae.

(обратно)

291

L. Farnell. The Cults…, v. IV, стр. 49.

(обратно)

292

«Athenische Mitteilungen», 1879, стр. 202.

(обратно)

293

Her., VI, 87 — Суний; S. Solders. Указ. соч., Poseidon, № 3–4.

(обратно)

294

Paus., II, 30,9.

(обратно)

295

Домом Перикла был Холарг (городская триттия). См. А. Gomme. The Population…, стр. 60, прим. 2; E. Kirsten. Der gegenwärtige Stand…, стр. 160.

(обратно)

296

SEG, III, 108–111 г. до н. э.

(обратно)

297

J. Toepffer. Указ. coq., стр. 149.

(обратно)

298

См. там же, стр. 135.

(обратно)

299

Thuc., II, 15.

(обратно)

300

J. Toepffer. Указ. соч., стр. 118.

(обратно)

301

C. Hignett. Указ. соч., стр. 109.

(обратно)

302

Paus., I, 38,6.

(обратно)

303

M. P. Nilsson. A History of Greek Religion, I. Oxford, 1925, стр. 180.

(обратно)

304

Там же, стр. 195 сл.

(обратно)

305

С. Sellman. Указ. соч., стр. 11–12; М. P. Nilsson. Указ. соч., I, стр. 529 сл.

(обратно)

306

G. Golin. Le Culte d’Apollon Pythien à Athènes. Paris, 1905, стр. 8; К. Hönn. Solon. Wien, 1948, стр. 31.

(обратно)

307

Vischer. Указ. соч., стр. 382 сл.

(обратно)

308

Алкмеониды не раз одерживали победы в этих состязаниях. Ср. Pind., Pyth., VII; L. Moretti. Iscrizioni Agonistiche Greche. Roma, 1953, № 4, 5. Об угрозе, которую представлял победитель в олимпийских состязаниях для любого правителя, и о способах устранения этой угрозы см. С. Я. Лурье. Клисфен и Писистратиды. — ВДИ, 1940., № 2, стр. 47 сл.; К. К. 3ельин. Олимпионики и тираны. — ВДИ, 1962, № 4.

(обратно)

309

E. Kirsten. Beiträge…, стр. 981; его же. Der gegenwärtige Stand…, стр. 161.

(обратно)

310

129 E. Meyer. Geschichte des Altertums, Bd. III, стр. 590.

(обратно)

311

Plut., Sol., 11.

(обратно)

312

C. Seltman. Указ. соч., стр. 83.

(обратно)

313

Т. е. в 514/13–506/5 гг. до н. э. См. P. de la Coste — Messeliere. Les Alcméonides à Delphes. — BCH, 1947, стр. 271 сл.

(обратно)

314

W. Vischer. Указ. соч., I, стр. 397.

(обратно)

315

SEG, X, № 352; С. Я. Лурье. Клисфен и Писистратиды. — ВДИ, 1940, № 2; H. Wade — Gery. Miltiades, стр. 217.

(обратно)

316

Если верно восстановление: [κ] λεισθ·εν[ες].

(обратно)

317

Her., VI, 115, 121, 123: μισοτύραννοι.

(обратно)

318

A. Stamires and Eu. Vanderpool. Kallixenos the Alcmaeonid. — «Hesperia», v. XIX, 1950, № 4, 6, стр. 376.

(обратно)

319

Ср. известие об афинском посольстве к персидскому царю при Клисфене (Her., V, 73).

(обратно)

320

Мы учитываем, что культы Аполлона, Посейдона и других богов носили не только общеаттический, но и общегреческий характер. Однако это не значит, что в тех или иных демах или у отдельных родов не существовали культы, с которыми эти демы и роды были особенно тесно связаны.

(обратно)

321

М. Nilsson. Указ. соч., J, стр. 195 сл.

(обратно)

322

Схолии к Софоклу (Oed. Col., 1047).

(обратно)

323

P. Лепер. Следы синойкизма…, стр. 464. О тесной связи Иона с культом Аполлона, нашедшей выражение в обосновании афинского праздника Боэдромиона, см. RE, IX, s. v. Ion.

(обратно)

324

А. Brelich. Указ. соч., стр. 145.

(обратно)

325

S. Solders. Указ. соч., стр. 109.

(обратно)

326

М. Th. Mitsos and Eu. Vanderpool. Inscriptions from Attica. — «Hesperia», v. XIX, 1950, № 1, стр. 25 сл.

(обратно)

327

Έρσου (L. Farnell. Указ. соч., IV, стр. 362).

(обратно)

328

G. Colin. Указ. соч., стр. 62.

(обратно)

329

Ср. также посвящение одного из Алкмеонидов в храме Аполлона в Птое (Бэотия): L. Morelli. Указ. соч., № 5; Моретти с полным основанием утверждает, что Алкмеониды искали союза с влиятельным оракулом.

(обратно)

330

С. Seltman. Указ. соч., стр. 54.

(обратно)

331

Мы сейчас не имеем в виду общей характеристики партий у древних авторов (см. первую главу).

(обратно)

332

С. Seltman. Указ. соч., стр. 55.

(обратно)

333

Там же, стр. 54 сл.

(обратно)

334

H. Wade-Gery. Miltiadcs, стр. 219.

(обратно)

335

С. Seltman. Указ. соч., стр. 30: Писистрат — один из выдающихся деятелей Паралии.

(обратно)

336

Her., I, 62: Αθηναίων δέ οί έκ του αστεως; I, 63.

(обратно)

337

Ср. F. Cornelius. Указ. соч., стр. 15 сл.

(обратно)

338

P. Лепер. Следы синойкизма…, стр. 263; E. Kornemann. Указ. соч., стр. 39.

(обратно)

339

E. Meyer. Forschungen zur Alten Geschichte, Bd. II. Halle, 1899, стр. 249.

(обратно)

340

C. Seltman. Указ. соч., стр. 39 сл.

(обратно)

341

C. Seltman. Указ. соч., стр. 37.

(обратно)

342

М. Nilsson. Geschichte der griechischen Religion. Bd. I. München, 1955, стр. 721.

(обратно)

343

Так называемый Palladiontypus (M. Nilsson. Указ. соч., I, стр. 436).

(обратно)

344

G. Thomson. Studies…, v. II, стр. 235.

(обратно)

345

М. Nilsson. Указ. соч., I, глава «Misticism and Legalism».

(обратно)

346

F. Sartori. Le eterie nella vita politica ateniese del VI с V secolo a. C. Roma, 1957, стр. 56. Согласно Сартори, борьба между Исагором и Клисфеиом была прежде всего конфликтом гетерий. Конфликт был решен благодаря вмешательству демоса, которого побудил к этому Клисфен.

(обратно)

347

Her., V, 66: έσσοΰμενος δε ό Κλεισθένης τον δήμον προσεταιρίζεται; ср. 5Αθ·.π., 20,1.

(обратно)

348

Her., V, 69: πρός τήν έωυτοΰ μοίραν προσεθήκατο… τον οήμον προσθέμενος.

(обратно)

349

W. Vischer. Указ. соч., стр. 397.

(обратно)

350

R. Lattimore. The First Elegy of Solon. — AJPh, LXVIII, 1947. Автор дает подробный разбор элегии, хотя и с иной точки зрения, чем в настоящей работе; ср. также W. Jäger. Paideia. Die Formung des griechischen Menschen, I. Berlin und Leipzig, 1934, стр. 193, особенно стр. 198–200. Йегер рассматривает элегию с точки зрения ее морально-философского содержания и как выражение «ионического» или «аттического» духа, вне связи с социальной историей эпохи.

(обратно)

351

Ср. Sol., 1, 68; 1,75; 3,35; II., II, 111; VIII, 237; XIX, 91 и др.

(обратно)

352

Sol., 1,43–62; ср. с многочисленными ремеслами, упоминаемыми в «Илиаде» и «Одиссее»; E. Buchholz. Die homerischen Realien, Bd. II. Leipzig, 1881, стр. 188 сл.

(обратно)

353

А. Доватур. Повествовательный и научный стиль Геродота, стр. 62. Трудно только согласиться с утверждением автора, что в этом стихе Солона содержится указание на арендаторов — гектеморов в изображении Αθ. π., 2, 2.

(обратно)

354

Od., VI, 232 сл.; XXIII, 160–161.

(обратно)

355

Ср. Theogn., I, 373.

(обратно)

356

E. Meyer. Geschichte des Altertums, Bd. Ill, стр. 504.

(обратно)

357

E. Meyer. Geschichte des Altertums, 13d. III, стр. 593. Э. Мейер, правда, замечает (стр. 594), что не было недостатка в насильственных актах, несправедливых судебных приговорах и пр., но все же главным фактором в процессе разорения крестьян, арендаторов и т. д. в его изложении является экономический переворот (там же).

(обратно)

358

A. H. Post. Grundriss der ethnologischen Jurisprudenz, Bd. I. Oldenburg u. Leipzig, 1894, стр. 363 сл.; Bd. II, 1895, стр. 559 сл.

(обратно)

359

E. Meyer. Geschichte des Altertums, Bd. III, стр. 603.

(обратно)

360

F. Heichelheim. Wirtschaftsgeschichte des Altertums, I. Leiden, 1938, стр. 294.

(обратно)

361

R. Young. Указ. соч.

(обратно)

362

W. Judeich. Topographie von Athen, München, 1931, стр. 65.

(обратно)

363

RE, VI, стб. 1238; Hb. 22, стб. 2019.

(обратно)

364

Pausaniae Gracciae descriptio, ed. H. Hitzig, v. I, p. 1. Berolini, 1896, прим. к стр. 77, 8; J. G. Frazer. Pausanias Description of Greece, v. II, стр. 411.

(обратно)

365

A. Philippson. Укая, соч., стр. 815.

(обратно)

366

E. Ch. Semple. The Geography of the Mediterranean Region, Its Relations to Ancient History. New York, 1031, стр. 351.

(обратно)

367

Suidae Lexicon graece et latine, rec. C. Bernhardy, t. I. Halis et Brunsvige, 1853, s. v.

(обратно)

368

A. French. The Party of Peisistratus, стр. 49.

(обратно)

369

R. Loeper. Die Trittyen…, стр. 363.

(обратно)

370

О вывозе аттической керамики в Египет, Родос и пр. см, G. М. A. Richter. Archaic Greek Art against ils Historical Background. New York, 1949, стр. 7. О вывозе этой керамики в города Северного Причерноморья в середине и конце VI в. до н. э. см. «Античные города Северного Причерноморья», I. М.—Л., 1955; В. Ф. Гайдукевич. История античных городов Северного Причерноморья, стр. 107–108; Т. Н. Книпович. Художественная керамика в городах Северного Причерноморья, стр. 360.

(обратно)

371

J. D. Beazley. Potter and Painter in Ancient Athens, London, 1046, стр. 6 сл.

(обратно)

372

В. L. Bailey. The Export of Attic Black Figure Ware. — JHS, 1940, LX, стр. 60–70.

(обратно)

373

L. Weber. Kcrameikos-Kultc, стр. 139 сл.

(обратно)

374

H. Prinz. Funde aus Naukratis. Leipzig, 1908, стр. 77 и 80. Бэйли допускает этой для более позднего времени (указ. соч., стр. 64).

(обратно)

375

Her., 93; V, 101; ср. VI, 46–47 о доходах Фасоса с золотых приисков.

(обратно)

376

Her., VI, 70: Демарат, бывший спартанский царь, и Дарий.

(обратно)

377

J. Kroll. Thcognis-Interprctationen. — «Philologus», Suppl., Bd. XXIX, II. I, стр. 269 сл.

(обратно)

378

F. Jacoby. Theognis. — «Sitzungsberichte der Berliner Akademie der Wissenschaften», Phil.-hist. Klasse, 1931, X, стр. 90 сл.; J. Carrière. Théognis de Mégare. Étude sur le Recueil élégiaque atlribué à ce poète. Paris, 1948, стр. 93 сл.

(обратно)

379

Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства.—К. Маркс и Ф. Энгельс. Собр. соч., т. 21, стр. 110.

(обратно)

380

А. Доватур. Повествовательный и научный стиль Геродота, стр. 102 сл.

(обратно)

381

Hesych., s. v. όλβος πλούτος, χρήμα, τιμή, а прилагательное όλβιος означает πλούσιος, ευδαίμων ό διά του δλου βίου μακαριστός.

(обратно)

382

Il., I, 171; Od., XIV, 99.

(обратно)

383

Thuc., I, 22.

(обратно)

384

Il., ΧΙIΙ, 636; Od., IV, 103.

(обратно)

385

Sol., 3, 34; 4, 6; 5, 9.

(обратно)

386

Il., XXIII, 709; Od., XXIII, 140; XVI, 311.

(обратно)

387

Il., I, 149.

(обратно)

388

Sol., 3,6.

(обратно)

389

Cр. Theogn., I, 227–232.

(обратно)

390

Эбелинг (H. Ebeling. Lexicon, II. Lipsiae, 1880, s. v. ύ'βρις) так определяет содержание этого понятия у Гомера: superbia sive iniuria cum coiitumelia et petulaiitia coniuncta. Это определение подходит и для содержания данного термина у Солона.

(обратно)

391

E. Powell. A Lexicon to Herodotus, s. v.

(обратно)

392

Her., I, 93; I, 196.

(обратно)

393

Her., V, 06; V, 69; VI, 104 и др.

(обратно)

394

Her., I, 60; V, 69; V, 74 и др.

(обратно)

395

Аристотель. Афинская полития, пер. С. И. Радцига. М., 1937, стр. 168; I. М. Linforth. Solon the Athenian. Berkley, 1919, стр 143 (см. Sol. 3, 23 сл.).

(обратно)

396

Cp. E. Meyer. Geschichte des Altertums, Bd. III, стр. 595, прим. 1.

(обратно)

397

δουλοσύνη — в политическом смысле во всех трех случаях, когда употреблено это слово: 3,18; 8,4; 10,4; ср. δουλοσύνη в таком же смысле у Геродота: Her., I, 129; 164; IX, 90 и др.

(обратно)

398

Sol., 3,5–22; 24,18–27; особенно ср. 3, 20 и 24,25.

(обратно)

399

Sol., 3,23–25, здесь текст обрывается; 24,3–17.

(обратно)

400

К. М. Колобова и Л. М. Глускина. Очерки истории древней Греции. Л., 1958, стр. 115.

(обратно)

401

В. С. Сергеев. История древней Греции, стр. 169.

(обратно)

402

F. Cornelius. Dio Tyrannis…, стр. 16.

(обратно)

403

См. М. I. Finley. Studies in Land and Credit in Ancient Athens. New Brunswick — New Jersey, 1951. стр. 182.

(обратно)

404

R. Scaly. Указ. соч., стр. 169.

(обратно)

405

Ср., например, Sol., 1,39; άγαμός — δειλός.

(обратно)

406

Sol., 4,9 гл.: многие «дурные» богатеют, «добрые» же беднеют; ср. 4, 11: ή άρετή— ό πλούτος; см. также I, 33 сл.

(обратно)

407

Аристотель. Афинская полития, пор. С. И. Радцига, стр. 104, прим. 19 со ссылкой на «Политику», IV, 5,3; V, 9,4; VI, 2,1, 7.

(обратно)

408

Mimn., 2,10–11, ср. Sol., 1, 41.

(обратно)

409

Hippon., 24а, 1 сл. Цитаты из Гиппонакта и Алкея даны в переводе Вересаева.

(обратно)

410

Alcee, Saphо, par Th. Reinach avec la collabor. de A. Puech. Paris, 1937, fg. 90.

(обратно)

411

Theogn., I, 41 сл.

(обратно)

412

Alc., fg. 139; Theogn., I, 57, 189.

(обратно)

413

Alc., fg. 110, 1 сл; cp. lg. 144,4. Фрагмент 110 приводит Аристотель в «Политике» (Arist., Pol., Ill, 9, 6, 1285a, 39). C. A. Жебелев переводил ((Политика» Аристотеля, пер. С. А. Жебелева. СПб., 1911, стр. 138): «Политика человека низкого происхождения…». Так же и в издании Алкея (Reinach — Pueck): Ce fils de vilain, Phittakos…». Другой перевод κακόπατρις (ср. Древнегреческо-русский словарь, сост. И. X. Дворецкий, под ред. С. И. Соболевского. М., 1958). — «отечественное бедствие» — едва ли правилен.

(обратно)

414

В издании Reinach — Pueck: un homme brave.

(обратно)

415

Alc., fg. 42, 8 (6) сл.

(обратно)

416

Theogn., I, 43, гл., 58 сл.

(обратно)

417

Там же, I, 607 сл.

(обратно)

418

Theogn., I, 39–40; I, 1081–1082.

(обратно)

419

Там же, I, 1181–1182.

(обратно)

420

Her., III, 81: скорее в гомеровском смысле — вожди из знати, principes. Ср. Il., X, 214; III, 274; VI, 209 и т. д.

(обратно)

421

Her., VII, 155–156.

(обратно)

422

Ср. Thuc., VIII, 21.

(обратно)

423

Ср. Her., VI, 126–127 — о женихах дочери Клисфена Сикионского.

(обратно)

424

Ср. ограничения по сдаче клера в аренду в постановлен пи о Саламине (Syll. 3, 13, 3 сл.); С. Я. Лурье. Древнейшие аттические надписи, № 4.— «Вспомогательные исторические дисциплины». Сб. статей. М.—Л., 1937.

(обратно)

425

Her., V, 76; А. Е. Raubitschek. Dedications from Athenian Akropolis. Massacliusels, 1949, № 168; 173.

(обратно)

426

Ср. изображения воинов на колесницах и гоплитов на фрагментах архаических сосудов: В. Graef und E. Landglotz. Vasen von der Akropolis, II. Berlin, 1929, № 14, 42, 78, 257 и 51, 84.

(обратно)

427

A. Raubitschek. Указ. соч., № 184.

(обратно)

428

Там же, № 209.

(обратно)

429

Там же, № 44, 178, 225 и др.

(обратно)

430

Там же, № 197.

(обратно)

431

J. Beazley. Указ. соч., стр. 25.

(обратно)

432

H. Prinz. Укал, соч., стр. 70; E. Pfuhl. Указ. соч., стр. 232.

(обратно)

433

A. Raubitschek. Указ. соч., № 224.

(обратно)

434

Там же, стр. 473.

(обратно)

435

Там же, № 229.

(обратно)

436

IG2, стр. 90 сл.; 273.

(обратно)

437

A. Raubitschek. Указ. соч., стр. 12.

(обратно)

438

Там же, № 317.

(обратно)

439

Там же, № 295.

(обратно)

440

Я. Л. Ленцман. Достоверность античной традиции о Солоне. — «Античный мир». Сборник статей в честь академика В. В. Струве. М., 1902, стр. 579–580. Автор признает значение элегий Солона как первоисточника, а также традиции о законах Солона. Трудно, однако, согласиться с тем, что «Афинская полития» является «…вполне надежным… источником» (указ. соч., стр. 584). Ср. его же. Рабы в законах Солона. К вопросу о достоверности античной традиции. — ВДИ, 1958, № 4.

(обратно)

441

A. Post. Указ. соч., I, стр. 363 сл.; II, стр. 559–579.

(обратно)

442

H. Swoboda. Beiträge zur griechischen Rechtsgeschichte. Weimar, 1905, стр. 42 сл.; то же в «Zeitschrift der Savigny-Sliftung», 1905 (далее ссылки на «Beiträge…»).

(обратно)

443

H. Swoboda. Указ. соч., стр. 73, 88 сл. В литературе на русском языке сходный взгляд мы находим отчетливо выраженным в книге: В. Шеффер. Афинское гражданство и Народное собрание, ч. I. Основы государства и деления граждан в Афинах. М., 1891, стр. 93 и 299.

(обратно)

444

H. Swоbоdа. Указ. соч., стр. 251.

(обратно)

445

W. J. Woodhouse. Solon the Liberator. London, 1938.

(обратно)

446

Там же, стр. 31 сл.

(обратно)

447

Там же, стр. 32.

(обратно)

448

W. J. Woodhouse. Указ. соч., стр. 18 сл.

(обратно)

449

Там же, стр. 19.

(обратно)

450

К. М. Колобова. Издольщина в Аттике. — ПИДО, 1934, № 11–12; ее же. Революция Солона. — «Ученые записки ЛГУ», серия исторических паук, вып. 4, 1939; С. Я. Лурье. К вопросу о роли Солона в революционном движении начала VI века. — Там же.

(обратно)

451

Od., XIV, 211; XI. 490,

(обратно)

452

К. Колобов а. Революция Солона, стр. 37.

(обратно)

453

К. Колобова. Революция Солона, стр. 34.

(обратно)

454

Там же, стр. 36.

(обратно)

455

Там же, стр. 50.

(обратно)

456

С. Лурье. К вопросу о роли Солона, стр. 77.

(обратно)

457

К. Fritz. The Meaning of Έκτήμορος.— AJPh, LXI, I, 1040; его же. Once more the Έκτήμορο…—AJPh, LXIV, 1, 19–43, стр. 24–43.

(обратно)

458

К. Fritz. The Meaning…, стр. 60.

(обратно)

459

Там же, стр. 61.

(обратно)

460

D. Lotze. Μεταξύ ελευθέρων καί δούλων. Studien zur Rechtsstellung unfreier Landbevölkerungen in Griechenland bis zum 4. Jh. v. Chr. Berlin, 1959.

(обратно)

461

D. Lotze. Hektemoroi und vorsolonisches Schuldreeht. — «Philologus», Bd. 102, II. 1–2. Wiesbaden 1958, стр. 1 — 12.

(обратно)

462

D. Lotze. Hektemoroi…, стр. 8.

(обратно)

463

D. Lotze. Hektemoroi…, особенно стр. 8 сл.

(обратно)

464

Там же, стр. 2.

(обратно)

465

D. Lotze. Hektemoroi… стр. 3.

(обратно)

466

Там же, стр. 4.

(обратно)

467

Там же.

(обратно)

468

N.G. Hammond. Land Tenure in Attika and Solon’s Seisachtheia. — JHS, v. LXXXΙ, 1961 I, стр. 76–98; ср. его же. A History of Greece to 322 15. C. Oxford, 1959, стр. 153 сл.

(обратно)

469

N. Hammond. Land Tenure…, Ill, стр. 88 сл.

(обратно)

470

Там же, I, стр. 70–82.

(обратно)

471

Там же, II, стр. 83–88.

(обратно)

472

Там же, IV, стр. 91.

(обратно)

473

Там же, I, стр. 78.

(обратно)

474

N. Hammond. Land Tenure…, стр. 91 сл.

(обратно)

475

Там же, стр. 78.

(обратно)

476

Там же, стр. 81.

(обратно)

477

Там же, стр. 93 сл.

(обратно)

478

К. Kübler. Die Nekropole des späten 8. bis früheren 6. Jhs. Kerameikos. Ergebnisse der Ausgrabungen, Bd. V, 1–2.

(обратно)

479

Arist., Pol., 1273a, 23 и 1293b, 10.

(обратно)

480

Cр. A. French. Land Tenure and the Solon Problem. — «Historia», Bd. XI, 1962, H. 1, стр. 242 сл.

(обратно)

481

J. V. A. Fine. Horoi. Studies in Mortgage, Real Security, and Land Tenure in Ancient Atliens. — «Hesperia», Suppl. IX, 1951.

(обратно)

482

N. Hammond. Land Tenure…, стр. 84, 96.

(обратно)

483

Thuс., VIII, 21; N. Hammοnd. Land Tenure…, стр. 83.

(обратно)

484

М. М. Ковалевский. Современный обычай и древний закон, т. I. М., 1886, стр. 153.

(обратно)

485

J. Fine, Horoi, стр. 180.

(обратно)

486

R. H. Lowie. Primitive Society. New York, 1961, стр. 216: сохранение собственности внутри рода (sib) не следует смешивать с собственностью рода.

(обратно)

487

N. Hammond. Land Tenure…, стр. 83.

(обратно)

488

R. F. Barton. Fugao Law. University of California Publications in American Archeology and Ethnology, XV. К сожалению, этот труд Бартона остался для автора настоящей работы недоступным.

(обратно)

489

E. А. Hoebel. The Law of Primitive Man. A Study in Comparative Legal Dynamics. Cambridge, 1954, стр. 102 сл.; cp. R. Lowie. Primitive Society, стр. 229.

(обратно)

490

Cp. H.A. Junod. The Life of a South African Tribe, v. I. London, 1927, стр. 437, где говорится, что, следуя своим представлениям о коллективизме, банту считают родственников (должника), ответственными за долги его родии.

(обратно)

491

R. F. Barton. The Kalingas. Their Institutions and Custom Law. Chicago, 1949, стр. 120.

(обратно)

492

Давно известны как суровость древнего долгового права, так и неутомимое стремление людей и на этой ступени развития к неукоснительному взысканию даже мелких долгов. См. H. S. Mainc. Ancient Law. London, 1880, стр. 321; H. Junod. Указ. соч., 1, стр. 338: о нравах обитателей Южной Африки (банту), которые готовы странствовать неделями, чтобы возвратить себе какую-нибудь жалкую голову скота (a miserable head of cattle), отданную в долг.

(обратно)

493

Даже Хэммонд с его убеждением в устойчивости старинных связей и отношений допускает, что в Аттике существовала категория земли, которую можно было отчуждать (N. Hammond. Land Tenure…, стр. 86).

(обратно)

494

N. Lewis. Solon’s Agrarian Legislation. — AJPh, LXII, 2, April, 1941.

(обратно)

495

М. Ковалевский. Современный обычай и древний закон, т. I, стр. 158.

(обратно)

496

F. Pringsheim. Gesammelte Abhandlungen, Bd. II. Heidelberg, 1961, стр. 343 (из рецензии на книгу Файна).

(обратно)

497

W. Woodhouse. Указ. соч., стр. 145 сл.

(обратно)

498

См. K. Kühler. Указ. соч., VI, 1.

(обратно)

499

Бошэ (L. Beauchet. Histoire du droit privé de la république athénienne, III. Paris, 1897, стр. 176) указывал, что обеспечение недвижимостью, т. е. такое, которое передавало кредитору право на недвижимость его должника, в аттическом праве могло принимать очень различные формы. Это различие и объясняется дифференциацией первоначально нерасчлененных правовых форм. Ср. H. Hitzig. Das griechische Pfandrecht. München, 1895, стр. 13.

(обратно)

500

M. Ковалевский. Указ. соч., т. I, стр. 158.

(обратно)

501

N. Lewis. Указ. соч., стр. 177.

(обратно)

502

М. Ковалевский. Указ. соч., т. I, стр. 194–195.

(обратно)

503

D. Lotze. Hektemoroi…, стр. 4.

(обратно)

504

A. Post. Указ. соч., II, стр. 568–569; ср. М. Ковалевский. Указ. соч., т. I, стр. 188–189; ср. K. v. Amira. Nordgermanisches Obligationenrecht, I. Leipzig, 1882, стр. 113.

(обратно)

505

М. Ковалевский. Указ. соч., т. I, стр. 183.

(обратно)

506

R. S. Rattray. Ashanti Law and Constitution. London, 1956, стр. 370.

(обратно)

507

Г. Купон. Всеобщая история хозяйства. М.—Л., 1929, стр. 331: ср. R. Н. Codrington. The Melanesians Studies in their Anthropology and Folk-Lore. New Haven, 1957, стр. 111.

(обратно)

508

A. И. Неусыхин. Возникновение зависимого крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе VI–VIII вв. М., 1956, стр. 20.

(обратно)

509

Там же, стр. 361; ср. стр. 300.

(обратно)

510

Это противоположение характерно для школы перипатетиков: F. Е. Adcock. The Sources of Plutarch: Solon, XX–XXIV. — «Classical Review», 1914, XXVIII, № 2, стр. 39.

(обратно)

511

Plut., Sol., 18,6.

(обратно)

512

Hésiode, par P. Mazon. Paris, 1951, Op., 210, пер. В. В. Вересаева.

(обратно)

513

Hés., Op., 101; 191–192.

(обратно)

514

F. Pringsheim. Указ. соч., II, стр. 345 сл.

(обратно)

515

A. Post. Указ. соч., II, стр. 568.

(обратно)

516

J. Fine. Указ. соч., стр. 182.

(обратно)

517

Plat., Euth., 4, C.

(обратно)

518

Plut., Rom., 13; cp. Liddle and Scott. Lexicon, s. v.

(обратно)

519

Αθ. π., 6,1: κύριος οέ γενομενος των πραγμάτων.

(обратно)

520

Arist., Αθ. π., 12,1; Sol., 5,1–6.

(обратно)

521

Arist., Αθ. π., 12,2; Sol., 5,7–10.

(обратно)

522

Arist., Αθ. π., 12,3; Sol., 23, 13–21. Так представляет дело Аристотель. В действительности то же, что и в Αθ. π., 12,1: там говорится о позиции Солона против крайних политических устремлений, см. ниже.

(обратно)

523

Arist., Αθ. π., 12,4; Sol., 2,24.

(обратно)

524

Arist., Αθ. π., 12,5; Sol., 25, 1–5.

(обратно)

525

Arist., Αθ. π., 12,5; Sol., 25, 6–10.

(обратно)

526

Ср. οι δ’έφ άρπαγαίσιν ήλθον. Очевидно, ранее стояло οι μèv, т. е. одни…, другие…

(обратно)

527

Hom., V, 30.

(обратно)

528

Plut., Lyc., 8.

(обратно)

529

Plut., Sol., 16.

(обратно)

530

Там же, 13,2.

(обратно)

531

Plut., Sol., 2,2; 2,3; 2,4; 3,3; 3,5.

(обратно)

532

Там же, 3,6–8.

(обратно)

533

Там же, 8,2; 26,11; 26,4; 31,7.

(обратно)

534

Там же, 15,6.

(обратно)

535

Там же, 18,5.

(обратно)

536

Там же, 14,8; 14,9; 16,3; 16,4; 25,6; 30,3; 30,8; Plut., Val. Popl., 25,6.

(обратно)

537

К. Маркс и Ф. Энгельс. Собр. соч., т. 21.

(обратно)

538

В. И. Ленин. Соч., т. 29, стр. 436.

(обратно)

539

Е. Г. Кагаров. Взгляды Энгельса на происхождение афинского государства в свете новейших исторических исследований. — «Известия АН СССР», VII серия. Отделение общественных наук, 1931, № 9, стр. 921–936.

(обратно)

540

Е. Кагаров. Указ. соч., стр. 930; ср. также рассуждение относительно роста числа рабов (стр. 928).

(обратно)

541

Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. — К. Маркс и Ф. Энгельс. Собр. соч., т. 21, стр. 28.

(обратно)

542

Там же, стр. 33.

(обратно)

543

Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. — К. Mаркс и Ф. Энгельс. Собр. соч., т. 21, стр. 86.

(обратно)

544

Там. там же, стр. 112; ср. стр. 98.

(обратно)

545

Там же, стр. 109–110; 113–114.

(обратно)

546

Там же, стр. 110.

(обратно)

547

Там же, стр. 113.

(обратно)

548

Там же, стр. 114.

(обратно)

549

Там же, стр. 114, 117.

(обратно)

550

Там же, стр. 117.

(обратно)

551

См. «К 75-летию работы Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства»». — ВДИ, 1959, № 4, стр. 8 сл.

(обратно)

552

Ср. Л. Г. Морган. Древнее общество, 2-е изд. Л., 1935, гл. X. «Учреждение греческого политического общества», стр. 149: «Благодаря знаниям, основанным на опыте и приобретенным в этом и предшествующем этническом периоде, в уме греков постепенно созревала идея политического общества или государства». Об экономических же предпосылках у Моргана говорится лишь в очень общей форме (стр. 148): «Города этой ступени развития (т. е. высшей ступени варварства. — К. З.) предполагают существование постоянного и развитого полевого земледелия, обладание стадами домашних животных, большим количеством товаров и собственности в виде домов и земли». Так же глухо говорится и о социальных отношениях перед выступлением Солона (стр. 152): «Борьба за обладание собственностью, выступившая теперь на первый план, привела к знаменательным результатам. Часть афинян попала в рабство из-за долгов и т. д.».

(обратно)

553

Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. — К. Mаркс и Ф. Энгельс. Собр. соч. т. 21, стр. 117.

(обратно)

554

Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. — К. Маркс и Ф. Энгельс. Собр. соч., т. 21, стр. 114.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава первая Политические группировки в Аттике VI в. до н. э. в изображении древнегреческих авторов и историков нового времени

  I. Развитие взглядов на партии Аттики VI в. в историографии XIX–XX вв.

  II. Главные литературные источники о борьбе политических группировок в Аттике VI в. до н. э

  III. Пути дальнейшего изучения вопроса

Глава вторая Три области Аттики до и после Клисфена в связи с историей аттической знати

  I. Паралия, Диакрия и Педиэя до и после Клисфена

  II. Знатные роды и связи их с тремя областями

Глава третья Некоторые основные черты экономически и социальных отношений в Аттике VI в. до н. э

  I. Экономическое развитие Аттики

  II. Социальные отношения

  IIΙ. Характеристика положения массы населения досолоновской Аттики в литературе нового времени

  IV. Методические соображения в связи с проблемой гектеморов и разбор сообщений Аристотеля и Плутарха

Заключение

Источники

Литература

Список сокращений

*** Примечания ***