Людвиг Клагес - Космология ЭРОСА - 2018 [Людвиг Клагес] (fb2) читать онлайн
- Людвиг Клагес - Космология ЭРОСА - 2018 (пер. Васильченко) 713 Кб скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Людвиг Клагес
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
ЛЮДВИГ КЛАГЕС
КОСМОГОНИЯ ЭРОСА
ТОГЕНБУРГМОСКВА 2018 |
Людвиг Клагес принадлежит к числу младших немецких философов, которые ведут свое идейное родство от Фридриха Ницше. Работы и идеи этого блестящего мыслителя почти неизвестны в России. Причина этого кроется не в отсутствии оригинальности или в малозначимости работ Клагеса. Дело в том, что его усердно старались забыть. Причиной тому были фактически провидческие мысли, изложенные на страницах работ Клагеса. Он не только вдохновил экологическое движение задолго до его появления, но и показал, что душа и Дух — это не просто не одно и то же, это противопоставленные друг другу явления. Он полагал, что Дух подчиняет себе человека, лишает его жизни — эти слова обретают новое, актуальное звучание в условиях нынешней практически повсеместной дегуманизации жизни. Работа «Космогонический Эрос», которая увидела свет в 1922 году, была отправной точкой для создания сложных и не всегда понятных конструкций, но именно она позволит начать путешествие в мир образов, созданных человеком, которого считают величайшим метафизиком ХХ века.
ЗАЩИТНИК ДУШИ, ПРОТИВНИК ДУХА
Данное издание — это один из первых шагов, предпринятых для того, чтобы познакомить отечественного читателя с наследием немецкого мыслителя, который оказался не столько забыт, сколько вытеснен из сферы научных интересов. Его звали Людвиг Клагес. Данная книга не является ни всеобъемлющей биографией этого философа, ни академическим анализом его сложных, во многом причудливых построений. Творчество этого человека вообще очень сложно систематизировать, то есть описать, классифицировать и положить на какую-то определенную «полочку». События начала второго тысячелетия, процессы, которые с пугающей стремительностью набирают силу, позволяют судить о том, что некоторые положения, выдвинутые Клагесом более ста лет назад, оказались в буквальном смысле слова провидческими. Прежде всего, он предупреждал о смертельной опасности, которая крылась в состоянии человечества, когда оно в итоге не смогло бы воспроизводить ни природные, ни духовные ресурсы. Весьма симптоматично, что представители академической среды, в известной мере занимающиеся обслуживанием интересов транснациональных структур, регулярно обвиняли Людвига Клагеса либо в иррационализме, либо вовсе в криптофашизме. Чтобы заработать подобные укоры в свой адрес, вполне достаточно всего лишь подвести метафизический базис под критику потребительской модели поведения, обличить слепую веру в технический прогресс и отрицать воспевание бессмысленной свободы от принципов. Сразу же надо оговориться, что Людвиг Клагес не является классическим философом (в академическом понимании этого слова). В то же время его никак нельзя назвать «учителем» эзотерической школы. Не был он и сектантом. Можно сказать, что он был пионером науки, которая выходила за рамки привычного. Подобное новаторство привело к тому, что по итогам ХХ века Клагеса можно было бы назвать аутсайдером. И это невзирая на то, что он обладал серьезными наградами, а в настоящий момент провозглашен одним из создателей экологического движения как такового. Однако для того, чтобы получить признание, необходимо говорить людям то, что они хотят услышать. А радикальный пессимизм, которым были пропитаны работы Клагеса, никак не способствует в настоящее время появлению толп восторженных поклонников, это, скорее, удел избранных. Вместе с тем леволиберальные мыслители активно пытались повесить на Клагеса ярлык фашиста. Поскольку это было весьма проблематично, выдумывались разные явления, под формат которых старались подстроить этого немецкого философа. В итоге его можно встретить в рамках не имеющих четкого определения мифического фашизма и протофашизма — явлений в большей степени выдуманных, нежели реальных. Однако подлинный интерес работы Клагеса представляют по причине того, что он сделал отправной точкой своей философии уничтожение природы как таковой. Это относилось и к разрушению человека изнутри, и к истреблению живой среды планеты. Противодействие жизни как самый разрушительный процесс современного человечества стало главной темой рассуждений философа. Впрочем, будучи ярко выраженным культурным пессимистом, Клагес не был в состоянии предложить обществу очевидный рецепт спасения. Едва ли можно считать случайным, что одна из ранних, а вместе с тем и самых значимых работ была манифестом 1913 года, который получил название «Человек и земля». Но он не останавливался на проблемах, связанных с окружающей средой. Апогея своего творчества он достиг, когда создал монументальный (хотя бы с точки зрения объемов) труд, который носил в некоторой степени провокационное название «Дух как противник души». Но даже в этой работе он выступал против механизации природы, что отразилось в грустно ироничной фразе о том, что «мы исследуем священные элементы древних только лишь на предмет того, сколько лошадиных сил они могут нам дать». Если же более внимательно вчитаться в строки манифеста «Человек и земля», то станет понятно, что экологическое движение зародилось вовсе не в 70-е годы ХХ века, когда общественность стала проявлять серьезную обеспокоенность по поводу загрязнения окружающей среды. Еще накануне Первой мировой войны Людвиг Клагес писал: «Оргия опустошения охватила человечество, „цивилизация" стала исключительно кровожадной, плодоносность земли гибнет под ядовитой коростой». Или: «Мы вовсе не обманывали себя, когда находили „прогресс" весьма подозрительным, как пустую трату сил; мы видим, что этот метод является вводящим в заблуждение разрушением. Под предлогами „пользы", „экономического развития", „культуры" на самом деле осуществляется уничтожение жизни. Жизнь преследуется во всех ее проявлениях: вырубаются леса, истребляются животные, стираются с лица земли коренные народы, оскверняются ландшафты... На службе всего этого стоит вся техника, и помогают самые большие отрасли науки». Рассуждая о том, как связаны природа и душа, Клагес писал: «Итак, мы должны были вкусить плоды „прогресса". Он, как всепожирающий пожар, прокатился по земле, и где он выжег территорию, там уже ничего не растет, пока там есть люди. Утраченные виды животных и растений не возрождаются, потаенное тепло человеческого сердца потухло, и остался лишь угрюмый рабочий день с фальшивыми блестками сомнительных „удовольствий". Нет никакого сомнения в том, что мы находимся в эпоху гибели души». Едва ли можно сомневаться, что подобные идеи сильно раздражают апологетов технического прогресса (причем не только из либерального лагеря). Слова Людвига Клагеса, написанные им более ста лет назад, сейчас звучат более чем актуально. Именно по этой причине можно говорить о провидении и даже в некотором смысле пророческой силе этого философа. В своем творчестве Клагес исходил из того, что наука должна была не проектировать предмет изучения, а помогать с ним встретиться. По этой причине он часто использовал такие термины, как метафизика и символическое мышление. Символам он уделял особое значение, так как видел в них не просто знаки, а «непосредственно пережитые откровения». «Символы — это проявление возрождения жизни». Изучение и трактовка символов стали центральной темой небольшой по объему, но очень важной по содержанию работы «Космогонический Эрос». Это был переработанный конспект специального лекционного курса, который в виде книги был явлен публике в 1922 году. Надо сразу же отметить, что очень сложно говорить о философии Людвига Клагеса как о какой-то стройной и полностью законченной системе. Во-первых, он начал формировать самые важные положения достаточно поздно — этап становления, так сказать, творческой юности было весьма продолжительным. Во-вторых, даже в полном собрании сочинений Людвига Клагеса приведены отнюдь не все его принципиальные работы. Впрочем, нельзя сказать, что период становления был малозначимым. Например, именно на него приходится столь резонансный манифест «Человек и земля». Почти сразу же за ним Клагес написал работу, которая так и осталась сокрытой даже для большей части специалистов. В 1915 году он завершает книгу «Ритмы и руны», в которой впервые с предельной отчетливостью заявляет об особом, метафизическом значении большинства символов. Именно в это время он закладывает основу своей будущей философии. Одновременно с этим он рассуждает о «времени переворота Земли», под которым он подразумевает принципиальные изменения в мировосприятии. Он предлагает собственную датировку истории, соотнося ее как раз с указанными «переворотами». В качестве принципиальных вех он указывает 600 год до нашей эры, 16 век, затем начало 19 века. По его тогдашнему мнению, новый «переворот» приходится на рубеж 19 и 20 веков. «Перевороты» учащаются, так как истощаются силы человечества. В «Ритмах и рунах» он рассуждает на эту тему: «Читатель знает, почему мы назвали последних носителей „исполняющими дифирамбы погибели" — лемуры и вампиры окружили их и почти закончили свою работу». Но прежде чем познакомить вас с текстом, посвященным космогоническому Эросу, изложим основные вехи жизни Людвига Клагеса, что даст нам предпосылки для понимания отдельных тезисов его философии. Людвиг Клагес родился 10 декабря 1872 года в Ганновере, который тогда еще сохранял свой столичный дух, так как здесь до 1866 года находилась столица германской Вестфалии. Людвиг Клагес писал в своих воспоминаниях: «Для города были характерны особняки в слегка измененном тюдоровском стиле. Рядом располагались очаровательные палисадники, заросшие сиренью и акациями. Тут же были бесчисленные дома из красных и желтых кирпичей, по своей архитектуре напоминавших готику; инициатором их возведения был зодчий по фамилии Хаазе». Отец Клагеса был военным и даже сражался против прусских войск в битве при Лангезальце. Когда Ганновер был аннексирован, он стал позиционировать себя как последователь гвельфов, средневекового политического течения, выступавшего за ограничение власти германского императора в пользу Ватикана. Когда Клагес-старший оставил службу, он открыл платяной магазин. Надо отметить, что, когда в 1871 году была создана Германская империя, так сказать «Второй рейх», в Ганновере не наблюдалось особого воодушевления. Маленький Людвиг вынес из своих детских воспоминаний образ старого кладбища, которое располагалось как раз напротив его дома. Он вспоминал о старой могиле с огромным надгробием, на котором значилась эпитафия — «Вечно запертый». Однако старую плиту раскололо молодое деревце. Существовала даже легенда, будто таким образом погребенный отомстил своим убийцами, наивно полагавшим, что те спрятали следы своих злодеяний навечно в земле. Это детское воспоминание оказалось очень мощным, поскольку в его творчестве весьма сильна тема смерти и воскресения. Под последним он понимал живую память об умерших, а дерево, проросшее на могиле, он считал своего рода живым памятником. Если же говорить о детстве Людвига Клагеса в целом, то оно характеризовалось бесконечной сменой города и деревни. Почти на каждый праздник он направлялся к бабушке с дедушкой, у которых в деревне были пекарня и небольшая гостиница. Можжевеловые пустоши, которые соседствовали с морским побережьем холодного моря, производили хотя и мрачное, но все-таки очень могучее впечатление. В 1882 году в семью Клагесов пришла смерть: от пневмонии умирает мать Людвига. Это трагическое событие еще более укрепляет девятилетнего мальчика в мысли о том, что смерть обладает особым значением. Одновременно с этим он проникается глубоким почтением к умершим предкам, в частности он почти обожествлял свою умершую маму. Когда настала пора идти в школу, Людвиг посещал лицей при гуманитарной гимназии Ганновера. Самым важным событием этого времени становится дружба с Теодором Лессингом (не путать с драматургом Готхольдом Лессингом). Внешне различные, они были лучшими друзьями. Одноклассники даже дразнили Клагеса и Лессинга, сравнивая их с Гете и Шиллером. Сравнение было неслучайным, так как в школьные годы оба писали стихи. Будучи подростком, Людвиг Клагес задумал написать трагедию, главным персонажем которой должна была стать королева лангобардов Дезидерата. Юноша сохранил эти наброски, и отрывок из трагедии позже воспроизвел в своей книге «Ритмы и руны». Лессинг же стал преподавателем в Ганновере, активно издавал книги на философские и культурно-исторические темы. Будучи евреем по национальности, он покинул Германию после прихода Гитлера к власти. 30 августа 1933 года он был убит при загадочных обстоятельствах на территории Чехии. При этом он придерживался консервативных взглядов, и его воззрения более напоминали философию Освальда Шпенглера. Весьма интересным кажется то обстоятельство, что Теодор Лессинг, подобно Клагесу, также помнил городское кладбище и расколотую могильную плиту, хотя оттенок воспоминаний был все-таки иным. Лессинг вспоминал, что надпись гласила: «Эта могила в вечном пользовании — не вскрывать». То есть если для Клагеса проросшая береза была выражением хто-нических сил, то для Лессинга являлась символом антикапиталистических настроений. Именно в годы юности формируется своеобразный поэтический стиль Людвига Клагеса, который позже он использовал для того, чтобы излагать свои философские и метафизические идеи. В школьные годы он находился под сильным впечатлением от поэтических обработок немецких мифов, в частности «Песни о Нибелунгах», которые были предприняты Вильгельмом Йорданом. В частности юношу впечатлило своеобразное высокомерие Йордана. Один из исследователей в этой связи писал: «Вместо живого ритма вы находите разумно выровненный такт, нет ни натянутых образов, ни надуманных банальностей. Поэтический строй воздействует не как средство для роста, а, наверное, как смирительная рубашка». Лирика Клагеса обладает весьма специфическим характером. Его первые сонеты явно содержат аллюзии к поэзии Стефана Георге, с которым он познакомился почти сразу же, как переехал в Мюнхен. В творчестве обоих сквозят мысли о том, что личность ограничена, но жизнь сама по себе бесконечна. Переезд в Мюнхен, который мы упомянули ранее, стал важным событием в жизни Людвига Клагеса. Хотя жизнь не сразу привела его в столицу Баварии. После окончания школы Клагес отправился в Лейпциг, где на протяжении двух семестров в местном университете изучал химию, физику и философию. Затем он на некоторое время вернулся в Ганновер и только после этого направился в Мюнхен. Это произошло в 1893 году. Людвигу Клагесу тогда шел двадцать первый год. В Мюнхене он продолжил свое университетское образование. Здесь в первый год двадцатого века он получил докторскую степень, когда защитил работу, посвященную проблемам синтеза изоморфных веществ, в частности ментона. Его научным руководителем был талантливый химик Альфред Эйнхорн, а экзаменаторами — Вильгельм Рентген и граф Хертлинг, позже ставший политиком и занимавший во время заключения Брестского мира пост рейхсканцлера Германии. Сразу же после окончания учебы в университете Людвиг Клагес решился на значительные перемены. Он отказался от физики и запланировал создать собственное учебное заведение. Тогда этот проект вылился в организацию т. н. психодиагностического семинара. Одновременно с этим молодой человек увлекся графологией. В итоге в период с 1900 по 1908 год он занимался редактированием журнала, посвященного столь специфической проблеме. В 1908 году он стал наставником «Семинарии выразительных знаний», развитие которой привело к рождению своего рода частного военного университета. Нужно подчеркнуть, что тогда в Мюнхене складывалось очень тесное ганноверское землячество, представители которого имели схожие интересы, так что Клагес отнюдь не один занимался проблемами графологии. Однако Клагес не держался за свою малую родину. Он был очарован Мюнхеном, его «ржавыми туманами» и «темно-голубым небом, нависающим прямо над головой». Именно в Мюнхене он расстался со своими юношескими мечтами и вступил в этап творческого формирования. Постепенно Клагес отошел от своих старых знакомых, и средой его творческого обитания стал северный район Швабинг, славный своими богемными традициями. Здесь активно обсуждались проблемы «конца века», хотя эти дискуссии носили в большей степени культурный, нежели философский характер. Особенно его привлекали люди, которых позже называли «Космическим кружком» или же «мюнхенскими космистами». Несмотря на то, что их наименование явно носило «программный характер», у космистов не было общего мировоззрения. Эти люди полагали, что искры космоса должны были прикоснуться к Земле и дать ей новый импульс. Несомненными лидерами этого кружка были два человека: знаток древностей и исследователь мистерий Альфред Шулер (1865-1923) и поэт Карл Вольфскель (1869-1948). Альфред Шулер родился 22 ноября 1865 года в Майнце. Его отец женился на матери Альфреда только два года спустя после рождения сына, а потому некоторое время ребенок считался незаконнорожденным и носил фамилию Риз. Его родители были католиками, а отец занимал очень высокий пост в судебной системе. Свои гимназические годы Альфред провел в саарском городке Цвейбрюккен. В гимназии, где учился Альфред, усиленно и углубленно изучали латынь. Именно по этой причине он был оставлен на второй год. Его знание латыни не удовлетворяло учителей. До конца обучения ему ежегодно приходилось проходить переэкзаменовки по этому предмету. Это первый из парадоксов, которых мы обнаружим еще немало. Современники считали реинкарнацией истинного римлянина человека, который с трудом справлялся с латынью. Людвиг Клагес как-то написал: «В Шулере нас, современников, привлекало наверняка беспрецедентное, а в рамках „всемирной истории" крайне редкое явление — несомненное возвращение священного трепета от уже ранее прожитой жизни или новое воплощение неугасших искр далекого прошлого». Позднее сам Шулер назовет это состояние «вторичным рождением». Незадолго до окончания Шулером гимназии умер отец Альфреда, после чего мать и сын жили на небольшую государственную пенсию. После окончания гимназии семья Шулера жила в Мюнхене, в скромной квартире в доме 69 по Луизенштрассе. Почти сразу же Альфред поступил в Мюнхенский университет Максимилиана Людвига, где сначала изучал юриспруденцию, а затем историю, историю искусств, а также археологию. Он с удовольствием слушал лекции светил науки — профессоров Траубе, Фуртвенглера, Генриха Бруина. Но завершить свое академическое образование ему не было суждено. В 1893 году молодой Шулер познакомился с философами Людвигом Клагесом и Карлом Вольфскелем. Год спустя он отправился в Рим, где познакомился с поэтом Людвигом Дерлетом, который позже стал рупором агрессивного католицизма. Примерно в 1897 году Людвиг Клагес привел Альфреда в кафе Стефана Георге. Четыре недели спустя уже на квартире Георге он изложил фрагменты своих идей. Чтобы оценить мистикоэзотерическое настроение подобных встреч и впечатление, которое произвел Шулер, обратимся к описанию, которое дал Клагес: «Кроме меня, присутствовали Георге, Вольфскель и его (Шулера) мать. Представлялось все так: помогала и обслуживала приглашенных Шулером его старенькая мать. В самой хорошей, но не очень вместительной комнате достаточно скромная продолговатая доска, которую накрывают роскошными яствами. Свет свечей и римского трехфитильного светильника. Перед ними на металлическом цоколе копия адоранта. За ней лавр и другая зелень. Вокруг каждой тарелки венок из благоухающих цветов; чувствуется аромат ладана. После трапезы он (Шулер) начинает зачитывать наиболее сильные фрагменты, постепенно усиливая могущественный пафос. Это создает, я полагаю, магическое поле, сплачивающее все родственное, изгоняющее и отталкивающее все чуждое. Старая мать оседает; Вольфскель невосприимчив в психическом и духовном плане. Он пытается подключиться и раствориться со всеми. Его жена сидит безучастно, так как для нее это „слишком возвышенно". Георге еле-еле справляется с растущим возбуждением. Бледнея, он встает за его стул. Кажется, он не понимает, что происходит. Духовное напряжение становится невыносимым. Никто не слышит точно, что возвещает Шулер. Однако из грохота его голоса растет вулкан, который выбрасывает раскаленную лаву, а из жара лавы растут багровые картины, отдаляющие сознание и лишающие его. Когда это заканчивается, точнее, как это заканчивается, сложно понять, что это было. Этого не знает никто. В это время он держит в руке подготовленный букет: по одному лоскуту от венков, которые разорвал Шулер, чтобы подарить гостям на прощание. Внезапно я оказываюсь вместе с Георге на ночной улице. Только там я беру себя в руки: “Это безумие! Я не вынесу этого. Что Вы сделали, чтобы заманить меня туда? Это безумие! Верните меня обратно! Верните меня обратно в трактир к честным гражданам, где совершенно обычные люди курят сигары и пьют пиво! Я не вынесу этого!”». В мюнхенско-швабингском кружке космистов, кроме самого Шулера, постоянно состояли Клагес, Дерлет, Георге, Вольфскель, а позже и графиня фон Ревентлов. В различное время в нем бывали самые разные люди, например, «солнечный мальчик» Родерик Хух, который назвал Шулера «тайной душой космоса». Члены этого кружка, как правило, встречались в доме Вольфскеля. Возможно, причиной этого была обильная финансовая поддержка, которую получал Вольфскель от своего отца. Великолепное по стилистике, самоироничное изложение этого периода своей жизни дала отвергнутая всеми аристократами графиня фон Ревентлов в своем романе «Записки дам и господ». Родерик Хух, восхищавший многих своей молодостью и красотой, писал о немецкой богеме тех лет. «В действительности Швабинг был пестрой колыбелью изменения мира. Космисты сплотились вокруг Клагеса и Шулера, нигилисты — вокруг Ленина (тогда тоже жителя Швабинга). Это хороший пример двух источников реновации жизни на совершенно противоположной базе, которые, однако, сходились в одном: воле к уничтожению материалистического мещанского порядка того времени». В случае с Людвигом Клагесом принципиальное значение имели его дружеские отношения с Альфредом Шулером. Эти отношения были настолько судьбоносными, что их иногда даже демонизировали. Шулера считали последним немецким катаром, так как именно он ясно воспринял в своих произведениях традицию французских гностиков и альбигойцев, да к тому же, в отличие от многочисленных представителей неогностицизма, он действительно верил в то, чему учил. Людвиг Кла-гес, которому Шулер жаловался, что его высасывает какой-то вампир, повсюду рекламировал влияние катаров на произведения своего друга. Тот же Клагес сообщал следующее о подготовке к серии докладов о сущности Рима, «вечного города»: «Я превратил мое участие в добычу материала (например, о стоиках) и повторному изучению каждого доклада». В своих докладах Шулер непосредственно обращался к гностическому «Евангелию от египтян». «Я заканчиваю это рассмотрение несколькими местами из так называемого “Евангелия от египтян”, которое, перемещенное в этот круг идей, обретает новое значение. Иисуса спросили, когда придет его царство, он ответил: “Когда два станет одним, а внешнее (то есть смесь субстанций в теле) станет внутренним (смесью субстанций в свете), но не будет ни мужским, ни женским”. После этого последовала ссылка на три вида бесполости, приведенные в Евангелии от Матфея: “Он же сказал им: не все вмещает слово сие, но кому дано; ибо есть скопцы, которые из чрева материнского родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сами себе сделались скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит”». С другой стороны, дружбу Шулера и Клагеса описывали как «романтическую суматоху». Альфред Шулер был полон странных и гениальных идей. Он планировал вырвать Фридриха Ницше из «пут безумия», для чего планировал провести особый обряд — ночной танец корибантов. Особым увлечением Альфреда Шулера была история Римской империи позднего периода. При этом он полагал, что Германия была страной, которая лишилась традиций. Подобно многим баварским мистикам (семейству фон Ревентловых в частности), Шулер считал, что протестантизм стал победой иудео-христианского элемента над остатками язычества, которые все-таки можно было обнаружить в немецком католицизме. Шулера можно было бы назвать нигилистом, но это было бы неточным и неверным по сути, он создавал свое собственное мировоззрение, которое сам же подвергал критическому анализу. Один из очевидцев вспоминал: «Он изобрел своих собственных божеств, которых никогда не было, и крестил во имя них». В своем предисловии к изданию «Фрагментов и лекций» Альфреда Шулера Людвиг Клагес заявлял о неприятии как гностического, так и научного путей познания. Гностицизм был ориентирован на знания, которые нельзя было изучить, но только быть им душевно сопричастным. Чтобы это случилось, надо было задействовать символы. Однако каждая гностическая школа обладала собственным набором инструментов и обладала уникальной двойственностью. Как раз в вопросах трактовки знаков и символов языческий и христианский Гнозис очень сильно отличались друг от друга. Например, высоко чтимое язычниками «сердце Земли» у христиан воспринималось как преисподняя. Вместе с тем именно у Альфреда Шулера Клагес почерпнул мысль, которая позже легла в основу практически всех его философских разработок. Дух и душа не только не одно и то же, но и антагонисты. Душа устремлена к открытой жизни, а Дух ориентирован на замкнутое существование. Символами открытой жизни Шулер считал «вихрь» и «свастику» — о них он даже планировал написать отдельное диссертационное исследование. Однако в конечном итоге они стали аллегориями издаваемого Стефаном Георге журнала «Вестник искусства». Именно по этой причине Альфред Шулер неоднократно обвинялся если не в связях с национал-социалистами, то по меньшей мере в том, что был их мистическим вдохновителем. Есть легенда, что на лекции Шулера, посвященные «вечному городу» Риму, как-то пришел тогда еще малоизвестный кому-то Адольф Гитлер. Сами лекции проходили в доме известного своими националистическими убеждениями издателя Хуго Брукмана. Но если отвлечься от исторических легенд и обратиться к проблеме «открытой жизни», то Шулер понимал ее как опыт общения с умершими как с живыми, то есть в рамках отдельно взятого человека (при условии «открытой жизни») не было противопоставления жизни и смерти. В одной из своих лекций, посвященных «домам жизни», Шулер заявлял: «Почему квинтэссенцией жизни становится царство мертвых? Это не так! Лишь мертвые могут быть квинтэссенцией жизни». Отголоски этой смелой мысли можно обнаружить во многих работах Людвига Клагеса, в частности в приведенном в данном издании «Космогоническом Эросе». Вместе с тем он все-таки указывал на различия во взглядах с Шулером. Например, он не понимал страстного желания возвращения канувших в прошлое исторических эпох. По мнению Клагеса, это были тщетные и бессмысленные надежды. В одном из писем Клагес открыто заявляет: «Шулер хочет воссоздать реликвии прошлого и вернуть жизнь архаическим символам, но жизнь никогда не повторяется в одних и тех же формах». Альфред Шулер умер в 1923 году, и Людвиг Клагес, невзирая на различия в воззрениях, взял на себя работу по обобщению опыта умершего друга. На это ушло семнадцать лет. Лишь в 1940 году по инициативе и при активном участии Клагеса было издано нечто вроде собрания сочинений Альфреда Шулера. Третьей фигурой в кружке мюнхенских кос-мистов был упоминавшийся выше Карл Вольфскель . Он был букинистом, коллекционером, поэтом, универсальным исследователем, обращавшим большое внимание на метафизические проблемы материнства (чем очень впечатлил Клагеса). Один из современников назвал Клагеса, Шулера и Вольфскеля «светлым викингом, бурым римлянином и темным палестинцем». Внешне они очень сильно различались, но их объединяло неприятие современного общества. Все они не просто не верили в прогресс, но полагали эту веру опасной и подлежащей искоренению. Их положительной целью был взрыв бурлящей жизни, чей пульс бился бы в ритме вечности. Все трое полагали, что пробуждение истинной жизни было возможно лишь через мистический «свет крови». Одновременно с этим мюнхенские космисты начинают заниматься разработкой проблем «центров силы», которые наиболее яростно выступают против сил жизни. Шулер и Клагес постепенно сходились во мнении, что средоточием враждебных по отношению к жизни устремлений является иудаизм. Это не было ни расовым, ни культурным антисемитизмом, это даже нельзя было назвать в полном смысле слова юдофобией, так как идея касались сугубо метафизического уровня проблемы. Однако именно этот «метафизический антисемитизм» стал причиной кризиса, который фактически расколол кружок мюнхенских космистов. Это случилось зимой 1903-1904 годов. Линия раскола прошла между сторонниками Вольфскеля, который придерживался «палестинской метафизики», и Шулером-Клагесом. Как уже говорилось, в конце XIX века Шулер начал писать диссертацию о значении свастики. Но она так и осталась незаконченной. В 1901 году Шулер поссорился с Дерлетом. Затем произошел конфликт с Вольфскелем и Георге. Позже Шулер не раз встречался с Вольфскелем. Впрочем, последний постепенно утратил уважение к своему бывшему товарищу. Шулер чувствовал себя окруженным «тайным еврейским заговором». Об этом говорят его короткие заметки: «Двусмысленнонедвусмысленные фигуры таинственных сцен: темный раввин — ужасная галицийская еврейка — еврейский “мистик”, очевидно, уполномоченный тайного ордена. Зависимость “Блеттер” [печатного органа, в котором публиковался Георге. — Прим, пер.} от еврейского централа становится очевидной... Тайное руководство обнаружено, и руководителя зовут Вольфскель». Когда Вольфскель решил открыть некий еврейский «светильник крови», то этого оказалось достаточно, чтобы Клагес окончательно разорвал с ним отношения. Родерик Хух так описывал проблему распада кружка кос-мистов: «Оба космиста — Шулер и Клагес — могли первое время спокойно общаться с Вольфскелем и другими чистокровными евреями, так как они искали не расу, а душу, сияющую духовную субстанцию. Вольфскеля они осудили только тогда, когда он захотел открыть сионистский „светильник крови“, а значит, в их представлении, собрался изменить космическую душу». Клагес просто возненавидел Стефана Георге за его связи с различными юношами: «... педагогический Эрос направлен исключительно к еврейским юношам... и едва ли требуется исключительная проницательность, чтобы увидеть, что бог, в которого он верит и которого он воплотил в 15-летнем юнце по имени Кронфельд, не что другое, как Яхве!» Если говорить о других видных космистах, которые так или иначе повлияли на идейные убеждения Людвига Клагеса, то необходимо назвать поэта Людвига Дерлета. Он был крайне сложным человеком, так как, с одной стороны, был приверженцем оккультных воззрений, близких к розенкрейцерам, с другой стороны, видел себя «воинствующим христианином». Однако это был человек, который не только проповедовал агрессивный, почти орденский католицизм, но и был прекрасно знаком с другими религиозными течениями. Впервые гностическое влияние он ощутил после знакомства с сэром Жозефом Пеледаном, гроссмейстером Ордена Розенкрейцеров и Храма Грааля. Несколько позже Дерлет, подобно Шулеру, познакомился с Генри Папюсом. Именно Дерлет подсказал Шулеру одну интересную мысль. В своем докладе «Термы, игры, солнечный ребенок и цезаризм» Шулер указывал на возможность пролития крови для овладения светом противника. Чтобы понять кровавые ритуальные убийства, он очень рекомендовал изучить труды баварского философа Баадера. Франц Бенедикт фон Баадер (1765-1841) родился и умер в Мюнхене, где совместно с Якобом Беме изучал теософию. В своем окружении он считался гностиком, хотя на самом деле всю жизнь оставался католиком. Именно Баадер был одним из тех мостиков, которые вели к немецкому идеализму. Хотя бы по этой причине Шулер и Клагес, никогда не скрывавшие своего скептического отношения к христианству, разорвали отношения еще в 1901 году. Известный на всю Германию поэт Стефан Георге хотя и не был космистом в полном понимании этого слова, но был близок к кружку — его можно было бы назвать «специально приглашенным гостем». Клагеса этот поэт-мистик впечатлил воспеванием силы снов (эта тема также была затронута в «Космогоническом Эросе»). Георге пытался уладить конфликты, возникавшие в кружке, но это было совершенно безнадежной затеей, а потому со временем он занял позицию стороннего наблюдателя. О том, насколько сильное впечатление на Клагеса произвел Георге, говорит хотя бы тот факт, что в первой книге, посвященной этому таинственному поэту (она увидела свет в 1902 году), Клагес говорит о нем не как он поэте, но как о провидце. Впрочем, философ потом попытался отказаться от своих слов, но они не выглядели «легкомысленными»: «В древности было достаточно только лишь слушать, сейчас задача состоит в том, чтобы заново освятить раннее оскверненные слова». Кроме того, Клагес никогда не скрывал своих симпатий к язычеству: «Языческая речь — это не часть истории, а вера в действительность сиятельного момента». Именно в этом Клагес видел главную задачу поэзии как таковой. Читатель должен был получить надличностные впечатления, стать частью силы, заново запускающей «волну жизни». Но одно стихотворение Клагес ценил особенно:Старой мельницы крылом
Отдохнуть зима велела.
Долго ждать тепла прудам
В звоне светлого кольца.
И застыли деревца
Веткой жимолости белой.
За деревней на пруду
Дети бегают по льду.
Будет день поминовенья,
И они домой вернутся.
Тайной нового рожденья
Нам в молитвах отзовутся.
Андрей Васильченко, кандидат исторических наук «Внешнее есть внутреннее, возведенное в состояние тайны» Новалис
ГЛАВА 1
ОБОСНОВАНИЕ ПОНЯТИЙНОГО АППАРАТА
Многозначность слова «любовь». Любовь как качество, удовольствие, интерес, привязанность. Различия между привязанностью и инстинктом. Любовь как объединительный инстинкт и его связь с материнской любовью. Любовь как инстинктивное побуждение и его взаимосвязь с голодом. Половое влечение как интимный инстинкт и его отличие от репродуктивного инстинкта. Невозможность приравнивания Эроса к какой-либо из разновидностей любви. Данные фактологические соображения важны хотя бы по причине того, что позволят избежать вопроса, почему мы используем заимствованное слово «Эрос», а не привычное слово «любовь». Поскольку понятие Эроса, который является предметом нашего рассмотрения, — это нить, тянущаяся из ткани античного созерцания, он может обнаруживать себя в изначальных проявлениях пеласгического мифа о Творении. Из двух возможных доводов против использования термина «любовь» только лишь первого вполне хватило бы, чтобы полностью отказаться от этого слова. В данном случае мы говорим о его беспрецедентной многозначности. Не претендуя на полную и строгую систематичность, мы позволили себе привести некоторые из наиболее распространенных трактовок любви. По крайней мере, мы полагаем, что мало кто предается сомнению относительного того, что это слово характеризует не просто разнящиеся, но в некоторых случаях совершенно противопоставленные друг другу явления. Мы оставим в стороне историческую ретроспективу употребления этого слова и будем следовать лишь за современным его использованием, что даст нам прекрасную возможность подготовить почву для фактического толкования множественных его проявлений. Если говорить о любви как о психологическом качестве, то она употребляется в таких фразах, как «человек без любви», то есть тот, кто лишен сочувствия. Это слово можно увидеть в прилагательных «любимый», «любящий», «влюбленный», «любезный», «милостивый Боже» (liebe Gott), «хлеб насущный» (liebe Brot), «дорогая душа» (которая в состоянии покоя), «славный долгий день» (liebe lange Tag), «любимая девочка». А также в определительных существительных «любовник», «упорядоченность» (Ordnungsliebe), «добродетельность» (Tugendliebe), «правдоискательство» (Wahrheitsliebe), «самовлюбленность», «самолюбивость», «сутяжничество» (Streitliebe). Мы рассматриваем это как состояние затяжного и преходящего предпочтения при описании каких-то процессов. Находим, например, во фразах: «я люблю пить кофе», «я люблю пить чай», «я люблю шоколад», «я люблю ездить вторым классом», «я люблю читать перед сном». Мы также можем обнаружить в любви расположенность и интерес, когда случается «с любовью к чему-то», что может применяться к самым различным объектам: любовь к выбранной профессии, любовь к родине, любовь к науке, любовь к искусству, природе, красоте, театру. Кто-то даже солдатом может быть «с любовью и желанием» и так далее. Когда это явление достигает наивысшей точки, доходит до апогея, то превращается в воодушевление. Впрочем, любовью является и христианская любовь, в том числе с присущим ей милосердием, которое, делая ставку на всеобщее и неизбирательное почтение к человеку, приобретает особый оттенок благодаря допущению необходимости помощи объекту данной любви. В зависимости от того, как акцентируется она на одной из сторон, милосердие означает либо должное почтение, либо же надлежащее сострадание, однако лишь в дополнительной характеристике вызванного этой любовью чувства. В качестве примера можно привести любовь к ближнему, благотворительность, попечительство, проповедь любви, дарение любви, сердечная забота и т. д. В данном случае мы подразумеваем духовное дополнение. Поскольку милосердие предполагает отказ от банального уважения, чем нивелируются права естественной любви, когда предпочитаемый, высоко ценимый объект любви становится постижимым как внутри совершенно «извращенный», происходящий из концепции «враждебной любви». Теперь давайте посмотрим, как Спаситель, в котором мы видим основателя христианского мира как наиболее противопоставленного языческим демонам и языческим героям, согласно Евангелиям называл себя «Сыном человеческим». Тем самым он обожествлял человека, равно как и очеловечивал «Отца Небесного». В основе павлинистской «любви к Богу» кроется канонизация человека как выразителя простой личности, в отношении которой вся природа является лишь его поживой либо же инструментом выражения «воли к власти». Подобно тому, как, в отличие от «любви к вещи», когда принимается рассудительное решение, «любовь человеческая» проявляется в сердечной предрасположенности, мы полагаем, что слово «расположение» (склонность, наклонность, тяготение) в его буквальном значении совершенно чуждо «симпатии». Согласно выбираемому объекту предпочтения можно выделить несколько видов склонности. Расположение к определенным вещам или же их явленным качествам и характеристикам: любовь к морю, горам, лесу, лощинам, звездами, облакам, озерам, цветам, животным (собакам, кошкам, лошадям, птицам), скалам, югу, солнцу, весне, лету, осени, зиме, определенным мелодиям, запахам, к звукам флейты, определенному архитектурному стилю, жанру живописи, различным объектам искусства. Если же мы говорим о «любви к Родине» как патриотизме, то здесь выделяются две стороны, одна — более важная, вторая — менее значимая. Любовь к чему-либо явно несет на себе отпечаток предпочтения чему-то, что может расходиться, подобному тому, как сильная антипатия иногда может гипертрофироваться и принимать форму так называемой идиосинкразии. Далее следует расположение к конкретным людям или их личным качествам и чертам. И вновь мы можем обнаружить множеств подвидов: дружеская любовь, родительская любовь, сыновья любовь, любовь близнеца к близнецу, семейная любовь, товарищеская любовь, любовь руководителя, любовь к подчиненным, любовь к народу и т. д. Каждый вид расположенности, безусловно, обладает собственным эмоциональным фоном. Таким образом, любовь к руководителю может быть созвучна почтению и поклонению, в то время как любовь к народу присуща людям, которым свойственно сострадание. Отношение к любимой сестре существенно отличается от сложно трактуемых характеристик дружеской любви, мужской или женской дружбы, а стало быть, и товарищества вообще. Родительская любовь к детям совершенно не идентична сыновней любви к родителям. «Подмастерье любит мастера на один манер, мастер мастера — иначе», — сказал Ницше в «Утренней заре». Едва ли есть необходимость говорить о том, что выбор, предопределенный личной благосклонностью, в состоянии сформировать выборочную близость, а следовательно, может проявляться в качестве первоначальной силы, связывающей людей. Везде, где простое сообщество интересов еще не разорвало узы природы, и даже внутри групп по интересам, осознание принадлежности к коллективу или замкнутой группе базируется на чувстве симпатии. В сочетании с силой привычки от симпатии возникает естественная привязанность, которую кто-то демонстрирует в отношении семьи, кто-то — в отношении родной земли, кто-то — к профессиональному сообществу, и это основывается не только на исполненном пафосом древнем понятии верности. Мы совершенно запутались бы, если сейчас с воодушевлением придерживались бы принципов старогерманской «дружинной преданности» или скифской «дружеской верности», но мы не можем не признать в них остатков симпатического следования за жизнью. Кроме того, как уже говорилось, есть любовь к сугубо внешним характеристикам человека: красивым или особым рукам, ногам, осанке, форме головы, носу, цвету кожи, овалу губ. Предпочтение, отданное блондинкам или брюнеткам, голубоглазым или кареглазым, известно как продиктованное выбором, но в то же самое время содержит в себе указания на то, что расположенность человека частично проистекает из расовых особенностей человека. Если мы различаем степени расположенности, то можно составить градиентный ряд, идущий от простой привычки до страстного влечения. Ни один из вышеуказанных типов расположенности не оставался бы на уровне прохлады, но рос бы от тепла до настоящего жара! Во всех ранее рассмотренных случаях слова «любовь» и «расположенность» являются вполне взаимозаменяемыми; теперь же мы должны изучить случаи, где данное слово, вне всякого сомнения, относится к сфере инстинктов. Однако, поскольку может показаться, что «склонность» и «инстинкт» — это по сути одно и то же, хотелось бы заранее рассмотреть различия между этими двумя терминами. Следует толковать слишком широко слово «склонность», чтобы оно стало синонимом импульса, и не менее широко трактовать слово «инстинкт», чтобы оно подразумевало «расположенность». Однако если бы мы все-таки позволили себе эту вольность, то могли бы заметить, что импульс и расположенность — это прямо противопоставленные друг другу порывы души, один из которых можно постигнуть только лишь через чувство расположенности, а другой — только через переживания импульса. Разумеется, «расположенность» может быть заменена «склонностью», уже в этимологии которой читается наклон в сторону выбранного объекта, но при этом любая склонность может приобретать формы простого, но постоянного состояния чувства, без затухания или утраты прежней важности. Несмотря на это, притягательность может воздействовать на любой уголок души, инстинктивные чувства, толкающие к соединению, заставляют действовать, что в итоге действительно приводит к возникновению союза, что было бы едва ли возможно, если бы это вело к ощущению более-менее заметных нарушений. Следовательно, мы должны различать подлинные наклонности и подлинные инстинкты. «Инстинкт» — это направленность, которая неизбежно идет изнутри наружу; «расположенность» является назидательной, по мнению людей, но она может поглощать или вести к падению, если это допускают обстоятельства. Обратите внимание на устойчивое словосочетание «падшая девица», в котором кроется, что она учла ошибки, совершенные ею в результате «склонности», то есть «покатившейся по наклонной». Есть не так уж много доказательств, которые могут дать понимание, что при общем словоупотреблении нередко игнорируется подлинная суть слова. Если бы все виды расположенности именовались также симпатиями, то это было бы отчасти излишне утрировано, а отчасти просто-напросто ошибочно, что в первую очередь относится к подлинным инстинктам единения. С другой стороны, мы невольно обозначаем степень нарастания инстинкта, нежели склонности. Мы предельно редко говорим о «сильной склонности», нежели о «сильных инстинктах». И при этом мы никогда не употребляем определение «глубокий» для описания силы инстинкта, но при этом полагаем весьма удачным использование этого слова для описания расположенности, которую можем описывать при помощи словосочетаний «глубокая симпатия», «глубокое сочувствие». Через сильный инстинкт мы хотим подчеркнуть то чувство, которое стало причиной побудительного движения; однако под глубокой расположенностью мы подразумеваем πάθημα, то есть состояние. Если же мы отнесем отвращение и антипатию к соответствующему негативному инстинкту, то было бы упущением полагать, что он вызывает одно и то же самое действие. В состоянии глубокого отвращения вы будете избегать предмета. При сильной ненависти, гневе или зависти вы будет стремиться избавиться от него. Конечно, в данном случае речь идет о мести, но не о мстительности. После того, как мы рассудительно (в некоторой степени) выяснили различия между понятиями, мы перечислим три вида инстинктивной любви, которые будут лексически отличны друг от друга.1. Инстинкт единения как таковой
Инстинктивная любовь — это всегда инстинкт единения, а инстинкт единения является инстинктом физического слияния. Поскольку два обособленных существа не способны быть физически слитыми воедино, то первобытная форма реализации данного импульса представляет собой максимальную физическую близость или, по крайней мере, предполагает физический контакт, для исхода которого группа людей совершает символический акт поцелуя. Если мы попытаемся найти суть этого вида любви через проявление нежности, то ее основной формой является материнская любовь. Мы отнюдь не случайно в качестве примера привели материнскую любовь, именно она повторно указывает на существенные различия между любовью и инстинктом. Материнская любовь к собственным детям весьма отличается от простой симпатии к абстрактному ребенку. Это привязанность, это инстинкт. Личная симпатия может обладать множеством вариаций в зависимости от вида и степени проявления. Во многом обезличенная материнская любовь одной матери к ребенку напоминает любовь другой уже к другому ребенку! Поскольку каждый из инстинктов является в разной степени животным проявлением, то материнская любовь, безусловно, имеет духовную глубину, но отнюдь не обладает духовной высотой и в данном случае может проявляться как у людей, так и у животных. По причине этой духовной ограниченности сразу же становится логичным, почему мать не видит в собственном ребенке никакой иной эмоциональной ценности, кроме как принадлежности к ней самой. Как мать она не будет более строга к «блудному сыну», даже если будет вынуждена осудить его поведение, чего не делает в отношении образцового ребенка. Нет никакой необходимости закрывать глаза на слабые стороны ее детей, однако это никак не затрагивает ее материнские инстинкты. И это не относится в равной степени к отцовской любви, так как отец более придирчив к собственным детям! По этой причине в лексике «материнская любовь» вовсе не идентична «отеческой любви»! Нередко отношения между отцами и дочерьми, которые должны быть отмечены отдельно, относятся к сфере сексуальности, о чем мы еще не говорили. Против интенсивности материнской любви не может также свидетельствовать тот факт, что она достигает своей кульминации в максимальной опеке. Естественное выражение инстинкта находит свое выражение в нежной привязанности, хотя рассматриваемая здесь забота первоначально относится к телу младенца. Забота также присуща отцу, но она не предполагает физического контакта, а ориентирована на заботливое обеспечение. Мы отчетливо видим, какое значение имеет физическая близость в рамках материнской любви, но при этом мы должны подразумевать достаточный уровень инстинктивного сопротивления, которое направлено против отдаления от своего ребенка. Боль расставания двух прощающихся старых друзей, братьев и сестер, супругов кажется ничем на фоне разлучной боли матери. И это отнюдь не потому, что их взаимная любовь слабее, а потому что если она не преобразована продолжительной привычкой совместного проживания, то подразумевает значительно меньшую близость, нежели тела матери и ее ребенка. Не случайно старый китайский - иероглиф, означающий «любовь», выражен слитыми фигурами женщины и ребенка! Если мы признаем в материнской любви «инстинкт единения как таковой», то мы больше не должны удивляться тому, что постоянно обнаруживаем в материнском инстинкте проявление ласки. Несмотря на то, что язык не создал для обозначения внеполового единения столь же много обобщающих понятий, как это случилось с естественной «материнской любовью», тем не менее, словосочетание «нежная любовь» указывает на нежность как важнейший аспект, позволяющий перейти к любви как единению. Мы также можем обнаружить множество схожих инстинктивных импульсов в мире детства (условный аналог материнства). Детская любовь к животным очень сильно отличается от любви к животным, которую проявляют взрослые. Эта любовь сродни ласке и нежности, направленным на любимое животное. В случае с «нежной любовью», в которой мы должны учитывать ее инстинктивную природу, мы также должны сказать о вынужденной нежности, которая проходит хотя и в разной степени, но через всю человеческую жизнь. Она в большей степени присуща женщинам, нежели мужчинам. Именно у женщин она достигает своего апогея и может приобретать самые различные формы, распространяясь на разные вещи. Она может быть спроецирована на меха, на бархат, на боа из птичьих перьев, на мягкую траву, на пуфик и кушетку, на скульптурную пластику, на вспаханную землю. Одним словом, на любые мягкие или упругие предметы, которые вызывают укоренившееся желание прикоснуться к ним. К проявлению этого же инстинкта можно отнести принятие теплых ванн, что в древности было возведено в ранг настоящей страсти. Как уже показывалось в случае с ребенком, он увлекается определенными видами животных (такими как кошки), что предопределено их мягкой шерстью и объемной формой объекта в целом, что в свою очередь можно отграничить от рассудительной любви к некоторым животным, о которой мы также упоминали ранее. И, наконец, нет никакого сомнения в том, что стихийная любовь к Родине, которая в случае оставления оной приобретает форму угрожающей жизни «тоски по Родине» (по крайней мере, в среде первобытных народов) подпитывается инстинктами, которые можно удовлетворить лишь через близость к дому и к родному краю. Впервые об этом поведал Ливингстон, который сообщил о пограничных жителях реки Луалаба, что нередко скоротечно умирали по причине «разбитого сердца» после того, как надолго уходили из дома. В данном случае, равно как и со многими иными «первобытными народами», распространение нежности на растения и деревья, равно как на орудия труда или инструменты являлось чем-то само собой разумеющимся. В древней Германии деревьям желали «доброго утра», а также торжественно возвещали о смерти хозяина. Некоторые из африканских племен будили свои лодки барабанным боем и пели им колыбельные, когда укладывали спать после предпринятой поездки. В связи с вышесказанным нам становится понятно, как человек, сильно страдающий от тоски по Родине, может внезапно пойти на поправку, когда получает небольшой «кусочек» дома. Например, это может быть испеченная дома буханка хлеба (конечно, в данном случае речь идет не о ее пищевой ценности). В новом свете перед нами предстает символьное содержание мифа об Антее, который утрачивал свою силу, когда лишался физического соприкосновения с Землей! Таким образом, начав с материнского тепла, мы перешли к Земле, сразу же ощущая тесную связь «нежной любви» и «сердечной любви». Мы сразу же хотим обратить внимание на спекулятивную психологию, которая стремится вывести нежность, близость, чувство материнства, короче говоря, все то, что мы обозначаем как «инстинкт единения как таковой», от сексуального импульса, так как образованная прослойка обладает совершенно туманным пониманием сути Эроса.2. Инстинкт поглощения
То, какую исключительную роль играет инстинкт поглощения в Эросе, мы рассмотрим позже. Но, с другой стороны, когда мы в данном месте трактуем концепцию любви, можно усомниться в том, уместно ли здесь использование слова «поглощение», даже если подразумеваем, что речь идет о предпочтении какого-то вида пищи. Но если рассматривать любовь исходя из ассоциативной позиции, то она выходит далеко за рамки «близости» или «соприкосновения». Но никто не отрицает возможности наслаждения пищей, равно как наличия желания выпить. А это означает допустимость любви к пище и любви к питью. Тем не менее, каждый из двух этих инстинктов (потому что голод и жажду надо рассматривать отдельно) имеет заметную вариативность, основанную на вкусах. Любовь к холодной питьевой воде отличается от любви к молоку или к вину, а те отличны от предпочтения конкретного сорта вина: бордо, рейнского или токайского. Мы еще не задаемся вопросом, как совершается кульминация удовольствия и ее исполнение, но пока лишь указываем, что наслаждение едой или напитком кроется только в поглощении этих приятных вещей. Мы впервые сталкиваемся с инстинктами, которые не только подталкивают к свершению действия, но усиливают его, кажутся весьма животрепещущими, а потому ассоциируются с непреодолимыми потребностями, в которых важным является не страсть или воодушевление, а степень их усиленности: «неутолимый голод» или «неутолимая жажда». Но даже если тревожная природа инстинкта поглощения в качестве дополнения к основным потребностям допускает возможность проявления нежности, то едва ли найдется хоть кто-то, кто не вспомнил бы об особом, несравненном удовольствии, которое испытываешь во время еды или питья. Однако если в пищевом и питейном переживании имеются искусственные (качественные) черты, то даже при рассмотрении голода или жажды с точки зрения инстинкта поглощения мы будем вынуждены отказаться от вывода из недр «питательного инстинкта». Питание является следствием приема пищи, что должно осознаваться человеком, а потому не является составной частью инстинкта! Вся теория инстинктов фальсифицирована и безнадежно извращена. Если вы хотите постигнуть суть инстинктов, то бесполезно это делать через опыт наблюдения за последствиями их воздействия! О том, насколько житейская мудрость древних была более последовательной, нам свидетельствует поздний и вполне академичный мыслитель Аристотель, определяющий голод как инстинкт соприкосновения с питательным, а жажду — как инстинкт соприкосновения с влажным.3. Интимное влечение, или секс
Если ранее нам требовалось специальное разъяснение, чтобы сделать очевидным взаимоотношение любви и интимных инстинктов, сейчас мы будет исходить от противного, а потому дадим комментарии, чтобы доказать, что любовь означает нечто иное, нежели просто половое влечение. Как если бы мы оказались по другую сторону вещей! Это позволило бы нам избавиться от необходимости видеть в сексуальном влечении корень всех вещей. Но при этом надо отметить, что «любовь» нередко все-таки подразумевает сексуальное желание, а потому могут «любить» для успокоения своих половых инстинктов. Поскольку термин «сексуальный инстинкт» в узком значении используется для обозначения полового акта, то необходимо обозначать различные виды соития, а также различные виды сексуальной активности (которые по отношению к привычному могут обозначаться как извращенные). В более привычной терминологии эта сфера может включать в себя гомосексуализм (любовь мужчины к мужчине), педофилию (любовь к детям), лесбийскую любовь, зоофилию (любовь к животным), стремление к самоудовлетворению. Кроме этого, сюда же можно отнести любовь к причинению боли (садизм) и любовь к получению боли (мазохизм). Кроме этого, можно отдельно обозначать любовь к демонстрированию, подразумевая под этим всевозможные разновидности и оттенки эксгибиционизма. Кроме этого, может проявляться пристрастие к отдельным частям тела, выделениям и предметам из повседневной жизни, для чего используется весьма размытое понятие «фетишизм». При последующем анализе Эроса мы покажем, почему точка зрения, подразумевающая под этим секс разнополых партнеров, является недостаточной. С другой стороны, как мы уже отмечали, сексуальное влечение может быть акцентированным через чувство голода или «пищевые инстинкты». А потому было бы принципиально неверно и преднамеренно ошибочно сводить Эрос только лишь к «инстинкту размножения». Опять же, хотя размножение и является одним из возможных следствий сексуальной активности, но это отнюдь не является целью приобретения сексуального опыта, равно как не является целью интимного возбуждения. Собственно Эрос недоступен животным, а лишь только людям. Следовательно, к размножению по репродуктивным причинам ведет вовсе не животное, кроющееся в человеке, у которого есть только половые инстинкты. К этому ведет его дух, который может всего лишь сопровождать инстинктивный порыв мыслью о продолжении рода, равно как желаниями, с этим связанными. Конечно, в некоторых случаях эти желания могу принимать инстинктивную форму. Но тогда они не похожи на сексуальный инстинкт, который может рассматриваться всего лишь как средство, и даже не инстинкт как таковой, а «интерес», направленная воля, мотивы разного свойства. Например, мужчина иногда ставит свои сексуальные инстинкты на службу интересам племени и его сохранения, теперь это будет «инстинкт размножения». С другой стороны, если женщина хочет детей, а возможно, даже несколько, то она регулярно подчиняет свое сексуальное влечение инстинкту материнской заботы, и это будет уже ее вариант «инстинкта размножения». И он не имеет ни малейшего сходства с желаниями мужчины и его аналогичным образом обозначаемыми инстинктами! На этом примере мы наглядно демонстрируем нелепость утверждений тех, кто путает между собой природные инстинкты и человеческие интересы, что приправляется фантазиями об итогах их мнимого воздействия. Мы уже подчеркивали некоторые моменты, когда анализировали склонности. Это может быть применимо в случае с инстинктивно увлеченными, когда их высокая степень увлечения может именоваться «страстью», а низменное влечение к предмету желания — «одержимостью» или «зависимостью». Мы еще не проводили детальный анализ причин, но можем указать, что страстная любовь имеет три проявления: глубокую склонность, горячий порыв и исключительность выбора, что совершенно неведомо животным и первобытным людям. Когда хочется подчеркнуть силу импульса, то говорят о пламенном желании и эструсе: «горячая любовь», «пылкая любовь» (в данном случае слово «жар» является синонимом «глубины»). Если же предмет инстинктивных желаний является низменным, тогда выбирается слово «зависимость». Например, «любовь к [азартным] играм» может очень быстро превратиться в «азарт игры», а затем в «игровую зависимость». «Любовь к вину» может трансформироваться в «алкоголизм», «любовь к еде» — в «обжорство», а также может возникнуть «зависимость от опиума» и т. д. Поскольку изначально слово «зависимость» подразумевало болезнь, то зависимость любого психологического свойства пребывает в теснейшем соседстве с «порочностью», а это в свою очередь делает очевидным, что многие любовные пристрастия относятся к числу «пороков». В конце этого вовсе не исчерпывающего обзора проявлений слова «любовь» в современном нам языке мы попытаемся сопоставить некоторые теории любви, а также сделать различия между ними наиболее ощутимыми, но при этом не подменяя их суть словом «любовь». Мы попытаемся описать их коротко, преимущественно одним словом: интерес (любовь к делу) — эгоизм (любовь к самому себе) — сострадание (любовь к ближнему) — эстетика (любовь к красоте) — дружба (любовь к друзьям) — материнство (любовь к детям) — нежность (нежная любовь) — страсть (жесткая любовь)— пьянство (любовь к алкоголю) — секс («любовь»). Когда воочию видно, что может обозначаться одним и тем же словом (эгоизм — дружба — интерес — сексуальность — материнство), тогда становится понятным, почему была обречена на провал попытка исследования слова«любовь». В то же самое время это дает понимание масштаба проблемы, что важно для правильной оценки нелепого намерения облекать в одно и то же слово и всевозможные инстинкты и качества, которые вызваны самыми различными внутренними побуждениями, включая сексуальное влечение! Оргиастическое торжество сексуализма знала и ранняя, но в особенности современная медицина. Однако после наших лингвистических изысканий мы едва ли поддадимся соблазну возводить секс до такого уровня значимости, чтобы ставить его во главу угла рассматриваемого нами вопроса. Но при этом мы можем себе позволить заметить, что так называемая «любовь» является весьма противоречивым объектом, что связано с частотой использования этого слова, которое вообще не обладает единством внутренних смыслов! И это подвергает нашу «науку» риску, что она более не будет взаимодействовать со столь важной, изучающей смыслы дисциплиной, как метафизика, а потому превратится в банальное изучение фактических данных. Едва ли потребуется много слов, чтобы обозначать причину, по которой более важно использовать не слово «любовь», а понятие «Эрос». Из всех значений слова «любовь», что мы изложили выше, ни одно не было получено из постижения элементарного Эроса. Мы можем найти это лишь в некоторых любовных романах, но ни одна из трактовок не подходит для наших целей. Таким образом, мы не можем выбрать из тысячи значений слова «любовь» ни одного, которое бы говорило нам об изначальном Эросе. И этого вполне достаточно, чтобы обосновать отказ от использования слова «любовь». Прежде чем мы приступим к постижению любовного значения элементарного Эроса, мы не можем не отметить, что использование имени языческого божества Эроса произошло не спонтанно, а в связи с античной эпохой.ГЛАВА 2
ИСТОРИЧЕСКОЕ ПОНЯТИЕ ЭРОСА
От Эроса буколических произведений до Эроса орфиков. О древнем культе Эроса. Эрос как Бог Мистерий. Платоновский Эрос в «Пире». «Федр». Намерения и учения, враждебные по отношению к жизни. Мы можем обнаружить в равной степени два мощных образа, когда обычно говорим об Эросе в исторических эпохах. Это образ крылатого Амура, вооруженного луком, с колчаном стрел, венком и факелом, и близ него — «платоновский Эрос», ставший символом «платонической любви». Изображения нежно резвящихся Амуров достигли своего совершенного воплощения в александрийскую эпоху и затем были повторены в период рококо. Платонический Эрос хотя и был связан с более глубокими идейными пластами, но, как мы продемонстрируем, все равно преднамеренно искажает суть. Эрос изображается подобно маленькому мальчишке, которого за его шалости наказывает его мать Афродита, и он превратился в Путго, что является заслугой авторов буколических произведений. За ними следуют поэмы Феокрита об отдыхе Афродиты и Адониса. Над ними кружится выводок купидонов, которые изображены мальчуганами милейшего вида, все это сопровождается пением соловьев, расположившихся в тени ветвистых деревьев. Создание множественных и искаженных форм привело к тому, что «Амур» в первую очередь стал ассоциироваться со страстным, но роковым увлечением Психеей, то есть утонченной сказкой, сочиненной Апулеем, которая в позднее время вытеснила из сознания изначальную божественную форму. Это привело к тому, что сейчас даже образованные люди не всегда в состоянии понять, о чем идет речь, когда упоминаешь «космогонический» Эрос. Однако все выглядит несколько иначе, когда мы слышим хор в «Антигоне» Софокла. Хор возвещает: «О Эрос-бог, ты в битвах могуч! О Эрос-бог, ты грозный ловец! На ланитах дев ты ночуешь ночь, ты над морем паришь, входишь в логи зверей, и никто из богов не избег тебя, и никто из людей: все, кому ты являлся, безумны! Не раз сердца справедливых ты к неправде манил, на погибель влек и теперь родных в поединке свел. Но в невесты очах пыл любви сильней! Вековечный устав утвердил ее власть». Если в стихотворении был заявлен просто трагизм, то мы начинаем слышать иные отголоски и подозревать демоническую природу изначального Эроса. Это слышно, когда Анакреонт хотя и изящно, но заявляет, что Эрос поразил его тяжким молотом, а затем калил его, подобно раскаленной стали, опущенной кузнецом в холодную воду. О взмахах крыльев канувшей молодости можно прочесть у Ивика: «Эрос влажно мерцающим взглядом очей своих черных глядит из-под век на меня и чарами разными в сети Киприды крепкие вновь меня ввергает. Дрожу и боюсь я прихода его. Так на бегах отличившийся конь неохотно под старость с колесницами быстрыми на состязание идет». Мы полагаем, что между этими и упоминавшимися ранее стихотворениями Феокрита пролегал долгий путь, который полностью трансформировал концепцию Эроса. Его образ исказился в сознании мыслителей, он был очеловечен, сделан более благообразным, а угрожающая форма демонических сил природы сначала была направлена на периферию сознания, а затем и вовсе предана забвению. А ведь Ивика и Феокрита разделяют три столетия! Нет никакого сомнения в том, что чем глубже мы погружаемся в прошлое, тем более меняется образ Эроса, приобретая сверхчеловеческие черты. То, что божественность Эроса не фиксируется никем ранее Гомера, вовсе не должно позволить отказаться от мысли, что Гомер всего лишь воспринял более древние духовные импульсы, которым он и обязан своим творчеством. Так как нет никаких сомнений в том, что ионийские греки, проживавшие на территории Малой Азии, одержали духовную и личностную победу над хтоническими и элементальными божествами много раньше, нежели греки Аттики. Самые красноречивые описания древних времен мы можем найти вовсе не у Гомера, это следует искать отчасти у Гесиода, а также в наследии сект и тайных обществ, которые вели борьбу за греческую душу от начала дионисийского наплыва вплоть до шестого века. У Гесиода, который обращался к нашей проблеме, мы сразу же натыкаемся именно на «космогонический» Эрос! Наряду с Геей и Тартаром он является одной из божественных потенций, творящих мир. Все они возникают из безраздельного хаоса. Это отчетливо видно в орфических космогониях (в первую очередь младших, которые в большей степени унаследовали древнюю традицию). В самой известной и самой важной для нас говорится, что Эрос был сотворен из эфира и безграничной бездны, хаоса и серебряного мирового яйца. Его творцом был Хронос, то есть «никогда не стареющее время». Именно из этого яйца вылупился сиятельный Эрос, являющий собой деймоническую триаду Метис, Эрикипей и Фанес. Он андрогинный, а потому несет в себе зародыш всех божеств! Забегая вперед, можем сказать, что через самооплодотворение он произвел на свет старшее поколение греческих богов, а именно триаду: Ехидну, Гейю и Урана. Аналогичным образом в «Космогонии» Ферекида Зевс не восходит в статус демиурга, пока не становится Эросом. Лукиан упоминает «космогонического» Эроса как «мистического иерофанта», который погрузился в пучину хаоса и проник с «лучистым факелом» в рождающуюся Ночь. Согласно последним исследованиям, получены сведения, которые не оставляют никаких сомнений в том, что орфики, наследовавшие древние культы, несмотря на то, что все-таки в итоге сошли с пути учения о спасении, своими остатками все же удобрили почву, на которой позже произросли пифагорейская школа и платонизм. Как мало общего у наших представлений о крылатых Амурах с тем, что мы узнаем об изначальном Эросе из беотического города Феспия, в честь которого каждые пять лет справлялся специальный праздник — эротидии. В данном случае Эрос был огромным неотесанным камнем. Это походило на камень Кибелы, великой матери, что со временем стало ассоциироваться с черным камнем из Эмесы, который позволял безумному императору Элагабалу (служителю одноименного бога) насмехаться над римскими божествами! В храме Юпитера Феретриуса также был «священный огненный камень», на котором приносились клятвы и заключались договоры. Точно то же было в лаконских Левкграх и троянском Парионе — местах, где в древности жили пеласги, а позже ставшими местами почитания Эроса. Переход к орфическим мистериям, очевидно, говорит о древнем культе «благодетельной» Гейи, где, помимо Зевса, в качестве «искупителя» и божества мистерии выступает «Эрос Космогонос». В честь него сочинялись орфические гимны для Ликомид (по мнению Павсания, эти гимны были много старше поэзии Гомера!). Этот деймон планетарной беременности и вечного возрождения отличается от александрийских эросов мимолетных страстей в такой же мере, как позже была искажена идея мужского союза, который оказался связан с трансформированными представлениями Платона, вылившимся в эллинский «гомосексуализм». Это должно быть нечто глубинное, действительно пугающее и божественное, что надежно сплачивает фиванцев в «священный отряд», идущий на героическую смерть своей Родины. Это должно быть то, что жители Крита подразумевали, когда ставили на первую линию боя свою самую прекрасную молодежь, которую приносили в жертву Эросу. И, конечно же, не было ничего изнеженного и амурного в жесткой и древней Спарте! Принимая во внимание все вышесказанное, мы полагаем оправданным возвести изначальный Эрос в ранг богов мистерий. Сабазия, Аттиса, Адониса, Диониса, Вакха, Осириса, Сераписа, которые в свою очередь всего лишь являются частью грозной свиты Великой Матери: Кибелы, Астарты, Афродиты, Берегини, Исиды, Деметры, Гекаты, Персефоны, Урании, Луны, Магны Матер, Венеры Целестины, Беллоны и т. д. В то время как почитание Великой Матери, пребывая позже в смеси с римскими богами, только процветало, культ Эроса пришел в упадок. От некогда мощного деймона древних мистерий сохранилось два остатка. Человеческий Эрос, который восславлен людским искусством, в особенности воспет лукавыми поэтами, и Эрос как философский термин, используемый для обозначения эскапизма, желания скрыться из вырождающейся реальности, а также как часть учения об отречении, которое было присуще тайным обществам и катарам, чьи культы были связаны с Ваалом, Сераписом, Митрой и Непобедимым Солнцем (Sol Invictus). Мы также укажем на то, почему космогонический Эрос постигла такая судьба, но для начала мы должны сказать несколько слов об учении человека, который решительно предопределил философскую концепцию Эроса в древности, а именно о воззрениях Платона. Несмотря на то, что фактически вся философия Платона в той или иной мере пронизана идеей Эроса, но в действительности самыми «эротическими» являются диалоги «Пир» и «Федр». Возможно, он дает возможность почерпнуть некоторую информацию о греческой «юношеской любви», которая, пропущенная через Платона, возвращает нас к древней концепции Эроса. Поскольку содержание «Пира» можно считать достаточно известным, то позволим себе привести несколько отрывков, которые мы позже снабдим отдельными как позитивными, так и негативными комментариями. В связи с заявлением о непреодолимости любовного желания двух разделенных половин слиться воедино утверждалось то, что в древности изначально имелось двуполое округлое существо, которое было разделено на две части богами, так как те опасались, что оно станет излишне могущественным. Гефест задает вопрос: «Чего же, люди, вы хотите один от другого? Может быть, вы хотите как можно дольше быть вместе и не разлучаться друг с другом ни днем, ни ночью?» При этом он изъявляет готовность «сплавить вас и срастить воедино, и тогда из двух человек станет один». В данном случае это исходило из одержимости стремлением «слиться и сплавиться с возлюбленным в единое существо». Из более позднего описания Эроса устами платоновского Сократа, что в итоге стало откровением жрицы Диотимы, которая говорит о главной вещи, по ее словам, Эрос не является ни богом, ни человеком, но деймоном (гением), представленным и в тех, и в других. В платоновской версии Эрос является, с одной стороны, дитем отца Пороса (божества богатства и изобилия), а с другой стороны, несчастной материи Пении (персонификации нужды и бедности). Отсюда он обладает частичкой совершенства, которая заставляет его тянуться к абсолютному совершенству. Он выступает как посредник между людьми и богами, а потому через свое деймоническое (гениальное) посредничество способен творить чары и предрекать: «Быть истолкователями и посредниками между людьми и богами, передавая богам молитвы и жертвы людей, а людям — наказы богов и вознаграждения за жертвы. Пребывая посредине, они заполняют промежуток между теми и другими, так что Вселенная связана внутренней связью. Благодаря им возможны всякие прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчеству и чародейству. Не соприкасаясь с людьми, боги общаются и беседуют с ними только через посредство гениев — и наяву, и во сне. И кто сведущ в подобных делах, тот человек божественный, а сведущий во всем прочем, будь то какое-либо искусство или ремесло, просто ремесленник. Гении эти многочисленны и разнообразны, и Эрот — один из них». Это соответствует состоянию эротического возбуждения, которое мы трактуем много шире, нежели привычное определение, как настойчивое стремление к слиянию с объектом желания, то есть преодоление половинчатости. Диотима задает вопрос: «Ну, а если любовь — это всегда любовь к благу, то скажи мне, каким образом должны поступать те, кто к нему стремится, чтобы их пыл и рвение можно было назвать любовью?» Когда Сократ затруднился дать ответ, то Диотима продолжила: «Все люди беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины есть такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном». Кроме того, надо отметить, вожделение тела существенно отличается от вожделения души. Первое есть и в животном, и в человеке (в его животной части), второе — только в человеке, в его духовной части. Духовное вожделение приводит к рождению художественных произведений, а также к героическим деяниям (чтобы обеспечить тем самым «вечную славу» в памяти потомков). Также оно относится к той части физической любви, что присуща мужчинам! Это свершается для зарождения высшей мудрости в душе возлюбленного и обретения им вечного небесного блаженства! То, как любящие достигают этой цели Эроса, Телеты, подлинного посвящения в таинство, лучше всего объяснить через изложение платоновской «теории идей» устами более словоохотливого Федра. По мнению Платона, если кто-то любит красивого, прекрасного человека, он любит вовсе не эфемерное существо с конкретными недостатками, присущими отдельным людям, но любит в нем в его красоту, его превосходство, его справедливость, и те добродетели, которые всегда вызывают любовь и являются достойными любви. Человек, взятый сам по себе, никогда не является абсолютным красавцем, добрым и совершенным, но только имеет возможность стать таким, подобно многим другим. Многие люди стремятся к одной и той же красоте, доброте и совершенству, и причастность к этим сверхличностным, безукоризненным и нетленным «идеям» соответственно добра, красоты и совершенства делает их привлекательными в глазах других. Но как же мы можем узнать об этих «идеях», если каждый явленный индивидуум никогда не был абсолютным их воплощением? Как мы вообще что-то можем знать о том, с чем никогда и никоим образом не сталкивались? Платон дает такой ответ: мы черпаем это из памяти (анамнез)! В пренатальный период существования, который является идеальным и высшим, наша душа, точнее говоря, ее бессмертная часть, еще не слившаяся с телесными формами, дает нам возможность воспринимать «идеи» или архетипы (первообразы). Однако затем происходит метафизическое грехопадение — бессмертная душа отягощается телесностью, а вместе с этим забывается все, связанное с пренатальным состоянием, а следовательно, забываются «идеи», которые были восприняты в это время. Эрос как раз провоцирует у отдельных лиц, которые более остальных наделены причастностью к этим «идеям», внезапное воспоминание о ранее увиденном, что подобно неожиданной вспышке. Так незримые нам красота, доброта и совершенство в их эфемерном состоянии навязываются нам самой любовью. «Ведь человек должен познавать истину под формою так называемого рода, который составляется из многих чувственных представлений, приводимых рассудком воедино; а это делается чрез воспоминание о том, что душа знала, когда сопровождала бога, и, презирая все, называемое ныне существующим, приникала мыслью к истинно-сущему». «Напротив, только что посвященный, созерцавший много тамошнего, при взгляде на богообразное лицо, хорошо запечатлевшее на себе красоту, или какую-нибудь бестелесную идею, сперва приходит в трепет и объемлется каким-то страхом тамошнего». «Такими-то воспоминаниями пользуясь правильно, человек достигает полного освящения и один бывает истинно-совершенен. Правда, чуждый житейских забот и преданный божественному, он терпит укоризны толпы, как помешанный: но толпа не замечает, что он в энтузиазме». Затем рассказывается о борьбе между злым и добрым «конями», сокрытыми в душе человека, что есть борьба между предложенными Платоном «земной и небесной любовью» (в «Пире» они представлены фигурами Афродиты и Урании), а если использовать современные понятия, то это борьба между чувственной страстью и эмоциональным восторгом. После того, как «небесная любовь» одерживает победу над «любовью земною», исчезает влечение, которое уступает место желанию духовного развития возлюбленного, что может сделать его подобным божественному, это как раз вспышка воспоминаний, вызванная Эросом. И действительно, каждый любящий, выбирающий для любви подобного, формирует возлюбленного в соответствии с божественным, которое управляет им. Те, кто ведом Зевсом, стремятся найти душу, похожую на Зевса, а потому имеют судьбу стать «государем либо военачальником». «Присматриваясь, чтит его, как бога, и если бы не боялся прослыть очень исступленным, то своему любимцу приносил бы жертвы, будто священному изваянию, или богу». Обретая любовь, душа начинает вновь обретать «оперение», которое оно утратила после падение из мира архетипов (первообразов), теперь она приближается к той границе, где определяется бытие. После смерти любящие попадают во «внеземное место», которое «ни один поэт не смог воспеть достойно». «Сделавшись пернатыми и легкими, выигрывают одно из трех истинно олимпийских сражений, то есть достигают такого блага, более которого не может доставить нам ни человеческая рассудительность, ни божественное исступление». Здесь мы сталкиваемся с ядром истории про Амура и Психею, а также видим великую озадаченность античной души, контролируемой Эросом, поставить ее, обольщенную поэтической диалектикой, на службу эскапистской метафизике. Все это делается под предлогом потустороннего блаженства, что преднамеренно маскирует враждебность умысла, а также приукрашивает истинную цель — неприятие и война против вожделения. Нам все равно придется говорить о значении так называемых «идей», а пока мы раскрываем объективную цель этого мышления лишь в связи с переживанием любви посредством очевидного рассмотрения как элементарного понимания. И мы задаемся вопросом: верно ли, что когда один человек любит другого, то он любит в нем красоту, доброту и благородство? Общеизвестно, что сильная и глубокая любовь дает меньше всего поводов задаваться вопросом относительно причин ее возникновения. Общеизвестно, что любящий может обнаруживать массу слабостей и недостатков у объекта своей любви, но не жаждет избавиться от них, так как любит вместе с недостатками, равно как теми волосами и кожей, что есть в реальности! Тем не менее, вполне допустимо, чтобы доброта, красота и благородство были тайными источниками, подписывающими любовь. Но только в силу любого преимущества, которое мы можем выявить, равно как и любых недостатков, любящий согласится со всеми прочими субъектами, у которых можно выявить аналогичные преимущества и недостатки. Но есть ли кто-то, кто всерьез может утверждать, что когда он любил какого-то человека в силу каких-то особенностей, которые он был готов разделить с другими, он не должен был замечать, насколько любящий отличается от всех прочих мыслящих существ! Только представьте одну из великих страстей, о которых нам поведали легенды! У Кримхильды был только один Зигфрид, у Тристана — только одна Изольда, у Офелии был только Гамлет, у Элоизы был только один Абеляр, у Данте только одна Беатриче, у Джульетты — только лишь Ромео, у Гельдерлина была только лишь одна Диотима. И если из этой пары кто-то умирал или погибал, то это было общим крушением. Мысль о других мужчинах или женщинах с аналогичными качествами кажется нелепой, так как они не в состоянии заменить ту единственную и непредсказуемую, с которой был связан любовью! Разумеется, мы должны подчеркнуть, что история не знает ни одной вечной страсти, а только лишь длительные. Даже «вечная» страсть может оборваться, а луч Эроса может озарить второго или третьего человека. Но тот, который освещен им в конкретный момент, полностью выделен из всего прочего мира. По крайне мере, это справедливо в отношении античной любви и средневековой страсти. И это вовсе не означает, что это полностью отрицает какое-либо сравнение, что, например, любящий должен думать, что объект любви превосходнее всех прочих существ, а потому надо любить его и только его. Однако утверждение, что один становится привлекательным для другого в силу его общей красоты и благородства, — это несомненная ложь. Мы говорим, что данный человек лжет, так как он подменяет духовное состояние Эроса некой суммой оценочных знаний! Конечно, при этом могут быть тайные цели и спорные предлоги. Поклоняясь слову «Эрос» как рассудочному явлению, через оправдание Эроса как суммы неких «добродетелей», уничтожается подлинный Эрос. Подобно тому, как разговоры о христианской любви стали отправной точкой для рассуждения о подлинной любви и обожествлении, которое уравнивает всех и призывает возлюбить «ближнего своего», что обычно означает нищего! Платонический Эрос, который согласно Ницше «предшествовал христианству», пытается оттенить эмоциональное возбуждение эротического состояния через привязанность к разуму, согласно которому мы должны любить какие-то концептуальные химеры, заимствованные из школьного курса! Вряд ли необходимо добавлять, что эмоциональный «трепет» весьма схематичен, даже в части утверждения, где должен быть осуществлен Эрос.ГЛАВА 3
ЭЛЕМЕНТАРНЫЙ ЭРОС
Природа Эроса как противопоставленная природе секса. Доказательство половой природы платоновского Эроса. Эротическое состояние, не являющееся ни инстинктом, ни удовлетворением. Сравнение эротического и вакхического опьянения. Почему Эрос называется «космогоническим»? Если мы хотим повествовать о природе элементарного Эроса, о значении, которым он обладает в контексте реальности, об условиях его возникновения, то мы в первую очередь должны попытаться понять, что он являет собой на самом деле. И это можно будет сделать лишь через описание состояния, которое, следуя нашей концепции, будет элементарно-эротическим. Поскольку подобное обозначение может кого-то навести на мысль, а кому-то что-то подскажет, исходя из имеющегося опыта, то наши первые соображения будут заодно и первыми шагами в «эзотерическую» науку. В вопросах исследования души это нисколько не лучше, не хуже, чем обычное изучение эмпирических фактов. Мы ведь можем рассказывать о законах оптики слепому; но он благодаря нашему рассказу не станет ближе к пониманию синего цвета, даже если бы он никогда в жизни не слышал об оптике. Когда мы говорим о цветовой гамме, то мы изначально предполагаем у нашего слушателя способность видеть, когда мы говорим об Эросе, то предполагаем наличие элементарного эротического опыта. Если человек для определения качеств цвета использует методы противопоставления и сравнения, предлагая их зрячему человеку, мы используем аналогичную методу для определения качеств Эроса в отношении тех, кто уже переживал его воздействие. Но никакое сравнение и аналогии не смогут рассказать больше, чем просто сексуальное влечение. Однако Эрос — это не сексуальное влечение, а половой инстинкт — вовсе не Эрос. Мы можем описать Эрос в его важных моментах, лишь отталкиваясь от сексуального влечения. Но для начала надо определить, в чем они схожи и почему их так часто путают друг с другом. Для начала настойчиво просим иметь в виду, что сейчас мы говорим о подлинном половом инстинкте, а не о «стремлении к размножению». Если мы будем должны одним словом охарактеризовать тот самый призрак, который по меньшей мере никогда не отсутствует в эротическом состоянии, то мы скажем: наслаждение. И если эротический импульс по аналогии с сексуальным инстинктом моментально проявляется, то это стремление к наслаждению. Надо сразу же оговориться, что то, что мы обычно подразумеваем под сладострастием, также проявляется в сексуальном порыве, а также в случае его удовлетворения. Действительно, это сложно описываемое чувство, которое трудно передать в деталях, но оно связано с интимными отношениями или процессами, их заменяющими, что в итоге вызывает желание думать о наслаждении. Однако уже само использование лексики может привести нас к выводу, что здесь мы наблюдаем смысловое сокращение, сужение смысла, так как сексуальное удовольствие оставалось фоном эротического наслаждения. Нет ничего зазорного в упоении победой (триумфом) или жестокостью, хотя по меньшей мере с формальной точки зрения все это не является разновидностью полового акта! Во всяком случае, едва ли может быть случайным совпадением, что сексуальное наслаждение задает тон для использования некоторых слов. Мы должны обнаружить, что в чувственном удовлетворении должно быть что-то от эротического состояния, и в итоге эти явления перепутались между собой. Однако для начала мы должны отметить принципиальные различия. Сексуальное поведение, несомненно, является животным инстинктом с целью неповторимой и преимущественно относительно недолгой контактной близости двух разнополых существ, в результате чего и достигается скачок наслаждения! Но это лишь означает, что инстинкт сам по себе не стремится к наслаждению! Это лишь добавление к желанию получить удовольствие, а также разным половым желаниям. Напротив, животное в нас (как, собственно, у животного) испытывает сладострастие, когда поддается сексуальному инстинкту. Но в состоянии интимного возбуждения стремление идет не к наслаждению, а к представителю противоположного пола, с которым есть желание объединиться! Напротив, Эрос — это не стремление, а совершенное состояние. Конечно, это не вынужденное состояние, исполненное «само по себе», а именно свершившееся удовольствие! В данном случае мы находим убедительное обоснование, почему мы не могли использовать ни одно из ранее перечисленных значений слова «любовь», чтобы безошибочно отграничить от Эроса. Ни в коем случае ни с любящим, ни с любовным влечением мы не находим ничего похожего на стремление к наслаждению, не говоря уже о сладострастии. Даже самые близкие к этому понятию «любви» всегда подразумевают простые эмоциональные состояния, а в каждом чувстве есть некоторое устремление. С другой стороны, элементарный Эрос относится к тому состоянию, когда уже далеко позади оставлены все устремления, и, как мы можем предположить, он относится к другим силам, которые обнаруживаются только в человеческом чувстве. Это так называемый «экстазис» античности, и не «экстазис» вообще, но сладострастно-блаженный восторг. Кроме этого, если мы будем сравнивать дефиниции, приведенные у Платона, с тем, что мы обсуждаем сейчас, то мы будет вынуждены признать, что он исказил эротическое состояние, подогнав его под состояние сексуальной необходимости. Его Эрос является «демоническим», он проявляется в стремлении и преследовании того, чтобы любовные отношения стали средством для достижения духовного совершенства. В итоге нам обещано, что нет большего счастья, чем обладание другим человеком. Однако как бы ни обстояли дела с духовным блаженством, оно является несомненным, у него нет удовлетворения, прямо пропорционального стремлению, которое ему предшествовало. Как, например, чувственное наслаждение в интимном акте также «удовлетворяет» предшествующий ему инстинкт объединения. И мы утверждаем, что нет никакого блаженства, будь то чувственное или же духовное, чей характер близок к истинной Телете, если в нем не кроется удовлетворение в форме импульса и желания! Теория счастья с точки зрения удовлетворения порыва означает интерпретацию самой жизни с позиции умышленно неудовлетворенной воли! Если говорить об ошибочной волевой метафизике Шопенгауэра, к которой мы вернемся несколько позже, то она на крайней мере заслужена тем, что доказала: удовлетворение воли кроется лишь в мимолетных моментах перехода от состояния еще-не-владения к состоянию владения, что является очень коротким мигом, а после этого наступает состояние апатии и скуки. Для выхода из него необходимо использование новых стремлений, ведущих к проявлению силы воли. Примитивное удовлетворение — это не что иное, как ощущение различий, сопровождающее любое преодоление препятствий. Точнее говоря, ощущение разницы между менее интенсивным и более интенсивным, а стало быть, это ощущение не имеет окраски и четких характеристик. Нередко неправильно трактуется счастье (в подлинном значении этого слова), поскольку удовлетворение уничтожило таившийся в нем способ переживания, дабы заменить его тусклым чувством проявленной воли, которая уже не преодолевает сопротивления. По этой причине путь, предложенный Платоном, всегда ведет от красочного счастья, подаренного чувственностью, к «небесному» удовольствию, что скрывает безразличие, бескровная уверенность в правоте своего успеха. А теперь давайте решительно рванемся вперед: сексуальное удовлетворение сладостно в той степени, в которой оно причастно к состоянию эротического опьянения, при этом сексуальное сладострастие не обладает совершенством Эроса, поскольку оно просто удовлетворяет животные инстинкты или же подчеркнуто человеческие желания. Если же вернуться к их сравнению, то мы отметим два основополагающих различия. В то время как удовлетворение полового инстинкта через удовольствие связано с интимным соитием двух существ, строго говоря, двух существ разных полов, для эротического опьянения нет подобного ограничения. Оно может возникать даже при беглом взгляде на любимое существо, как противоположного пола, так и однополое, это может быть вообще животное и цветок. И это не может быть пробуждено только лишь через легкий аромат, вкус вина или изящный звук, оно пробуждается лишь в самой оглушительной мечте. Это празднество подобно оргии пробуждения весенней бури, в проливном дожде, на пылающем горном хребте, в грохоте морского прибоя, в подаренной природой «первой любви», которая отдается в руки судьбы. Это наслаждение во время подъема и упадка; наслаждение, которое в радостно болезненной трансформации чувствует смерть и погибель! В длящееся вечность мгновение совершенства можно видеть и распаханную землю, и отрешенность кристалла. И вместе с тем все, что обозначили, надо было бы упомянуть лишь во вторую очередь. Так как он мало походит на любое вынужденное состояние, то мы ищем в нем стремление к исполненности, сиятельное излияние, исключительную самоотдачу. Это не вынужденность, это и не недостаток, а избыток обильной полноты, золотоносное пламя и беременность целого мира. Куда бы ни падал его луч, тут же возникает неведомая красота; куда бы он ни ставил свою ногу, тут же произрастают охапки цветов, его объятия высвобождают людей и вещи из божественного плена! Это — то самое состояние, которое на символьном языке проческой духовности древности именовалось «ЭРОС КОСМОГОНОС». Как скудность полового инстинкта оказалась рядом с ним? Как все это великолепие оказалось сведено лишь к акту соития? И как к нему ведет подлинная любовь, которая в состоянии попрать смерть? На эти вопросы легче ответить, принимая во внимание природу Эроса, нежели его свойства, а потому мы отказываемся от них. Вместо этого мы намерены жирными линиями наметить выявленные нами ранее контуры Эроса. Только так мы сможем противопоставить его собственно сексу. Из тех немногих черт, мы нам были явлены, мы можем увидеть картину, которая была смелыми штрихами обрисована Ницше в «Рождении трагедии», когда тот изображал состояние вакхического опьянения. При этом он приводит юношескую «Оду радости» Шиллера, чтобы сделать более доступной вакхическую волну энтузиазма, которая непосредственно связана с Эросом. Вне всякого сомнения, эротическое состояние также можно именовать вакхическим (дионисийским), хотя это не совсем одно и то же, по крайней мере, нельзя утверждать, что вакхическое — это и есть эротическое. Однако оба эти явления отмечены экстатическим состоянием души, которые сметают препоны «индивидуализации» (со ссылкой на Ницше и Шопенгауэра) и способны вновь погрузить в особую, элементарную жизнь. Нам надо лишь дать пояснение относительно того, что предопределило выбор таких терминов, как «комический Эрос», «космогонический Эрос», «стихийный (элементарный) Эрос». Эрос является стихийным, элементарным или космическим, если испытавшее его воздействие существо пребывает в состоянии пульсации, оно словно под воздействием магнитного тока приобретает возможность чувствовать другое существо, стремится к единению с удаленной душой. Это преодолевает пространство и время под воздействием стихии, погружающей в безбрежный океан, который, не ущемляя разнообразия, объединяет полюса нашего мира. Это также называется космогоническим, потому что в состоянии исполненности, которое присуще внутреннему миру, незамедлительно стремится вырваться наружу и тотчас стать частью мировой и явленной реальности. Это очень сильно отличается от простых чувств, так как одновременно является проявлением происходящего в самых потаенных уголках души. Можно сослаться на известную фразу Гегеля: «Ничто не существенно, что не явлено», которую необходимо дополнить словами Прегера: «И только зажженное от Эроса переходит от аморфной тайны в блеск явленного». Таким образом, мы уже наметили стихийное опьянение, вследствие чего процесс выходит за пределы души, вибрируя в непосредственном развитии творческого начала. По крайней мере, мы обнаружили, как передается то безмерное счастье, «которое, словно вечернее солнце, постоянно сорит неисчерпаемыми богатствами и ссыпает их в море и, словно это солнце, лишь тогда чувствует себя богаче всех, когда и беднейший рыбак правит еще золотым веслом!» (Фридрих Ницше «Веселая наука»). В цикле сонетов, созданных изысканным поэтом Йозефом фон Эйхендорфом, указано на непреодолимую силу стихийного пения, которое возбуждено Эросом, когда не требуется никаких объяснений, так как во время пения затронуты глубинные стихии.Кто, однажды мучимый жаждой, жадно пил, Тот был влеком чудесным родником в его глубины, И там мелодия рождалась, как волна,
Которая крушила мир на тысячи искр.
Она растет тоскливо, спадает и опьяненно светится, Возрадуясь таинственному святому источнику, Прокладывая себе путь к струящемуся свету, То мчится через холод, утопая в ночи.
Так пусть он поспешит, быстрее! Поэт витает в золотой вышине, Жертвуя собой в своих же песнях. О хмурые скалы разбившись, Порожденные им песни Текут в воды Вечного моря.
ГЛАВА 4
О СОСТОЯНИИ ЭКСТАЗА
Ответы на вопрос, что и от чего освобождает экстаз. Доказательства отрицающей «Я» природы экстаза. Два состояния экстаза. Вступление в жизнь как прохождение через смерть. Внутренний взрыв и внутренняя плавка. Дионис как бог хаоса. Эрос как бог космического опьянения. Разделение идиопатических и симпатических чувств. Два пола и симпатические союзы. Несовместимость удовлетворения наслаждением и симпатическим сладострастием. Происхождение и смысл воздержания. Эрос как Эрос дальний. Сразу же дадим ответы на два первых обозначенных нами выше вопроса: освобождается вовсе не дух человека, как могли бы подумать, а душа; и она освобождается как раз не от тела, как могло бы показаться на первый взгляд, а от духа! В живущем Космосе вся жизнь поляризована на душу (Психея) и тело (Сома). Где есть живое тело, там непременно должна быть душа; впрочем, где душа, непременно должно быть живое тело. Душа — это смысл тела, образ тела есть проявление души. Что бы ни было явлено, это имеет смысл, а то, что обладает смыслом, должно быть явлено. Смысл кроется внутри, образ явлен снаружи. Смысл должен стать образом, чтобы была связь, а образ должен обратиться вовнутрь, чтобы стать действенным. И это неравные, но ниспосланные полюса реальности. Рассматривая мир извне, мы видим и мыслим его как явленный в пеласгической троичности разделенных в единстве целого полюсов. Пространство — это тело времени, а время — это душа пространства. Душа и смысл ночи — это день, утроба света. Зима и лето. Сон и бодрствование. Исчезновение и возникновение. Женское — это тело и мать души, а мужское — это открывающее и являющее смысл утробы. Кровь и нервы, солнечное сплетение и мозг, «сердце» и «голова», рот и глаза, левое и правое — все это находится в аналогичном отношении. Если каждую из этих частей оторвать от другой, то мир будет разрушен. История человечества демонстрирует нам в человеке (и только в человеке) борьбу, которая идет между универсальной жизнью и внешней вневременной силой, уничтожающей как сами полюса, так и тело, которое стремятся лишить души. Эту силу называют Духом (Логос, Пневма, Нус). В соответствии с дуалистичной природой и нашей сущностью она проявляется через дифференцированную рефлексию (созерцание — Ноэзис), а также через целенаправленную волю (Белузис). Точка их пересечения становится эксцентричным ядром жизни, которое именуется «Я» или «Сам». Будучи носителями жизни, мы, как и все живые существа (то есть неделимые само-существа), являемся, кроме прочего, носителями Духа, то есть являемся «Я». «Человек» из персонифицированной мимической маски, через которую обращается деймон, давным-давно опустился в принудительное существование, в жизнь ради ролевого служения, которым повелевает маска Духа! Подлинная жизнь продолжается только лишь в мыслях и намерениях. Только через чувство собственного «Я» мы еще слышим голоса пространства, от которого мы оторвались. Эта маска вросла в нашу плоть и с каждым столетием крепится к нам все сильнее и сильнее. За древним доисторическим человечеством правящей души, последовало то, что мы здесь обозначаем как угрозу, — история правящего Духа. Но мы последуем за послеисторическим человечеством, которое кажется нам, на первый взгляд, живой личиной, еще только начинает свое восхождение. Когда мы отравляем, сжигаем, разрушаем жизнь в себе и вокруг себя, то из тела убиенной матери безжалостно прибывает «месть Эринии». Возмездие за оскверненную и поруганную жизнь человечества наступит в тот самый момент, когда будет праздноваться последний беспредельный триумф личины Голема. Так возвещала Кассандра, судьба которой заключалась в том, чтобы насмехаться над теми, кто был настолько слеп, чтобы исполнить бедствие, о котором она провозглашала. В то время как любое существо, не являющееся человеком, пульсирует в ритме космической жизни, человек отгородился от нее законами Духа. То, что ему кажется как носителю самосознания в свете вполне предсказуемого представления о мире, перед метафизиком, если он достаточно глубоко проникает в суть явлений, является в свете подневольной жизни, находящейся под игом понятий! Чтобы вновь вернуть жизнь как в тело, так и в душу, все мистики, равно как и наркоманы (зная об этом или же неосознанно), пытаются погрузиться в экстаз. Для доказательства этого не хватило бы наших страниц. Поэтому ограничимся самыми простыми и примитивными доводами. У современных мыслителей в разной степени представлена мысль о том, что только человек обладает самосознанием («Я»), которое определено необходимостью быть причастным к непреходящему Духу. Если же экстаз является одухотворением Духа, то должно быть и пожертвование Духом. Это также заложено в лингвистике, в первую очередь, в лексике немецкого языка. По смыслу экстаз заключается не в том, чтобы «отступить» от бытия, а в том, чтобы «находиться вне его» (покинуть собственное «Я»). Пьяный или опьяненный в результате экстаза или воздействия психотропных веществ уже «находится вне себя», для того, чтобы «забыться», когда же он трезвеет, то вновь «приходит в себя». Тем не менее, очень важно правильно подбирать фразы для обозначения могущественного воздействия влечения. А именно то, что в какой-то момент теряется контроль над разумом, полностью совпадает с экстатическим возбуждением. Когда случаются вспышки гнева, человек тоже «забывается», «выходит из себя», а также «приходит в себя», когда миновал пик яростной агрессии. Как мы еще покажем, когда во время экстаза человек выходит из себя, он находится под властью соматических инстинктов. И если инстинкты рушат барьеры, которые намеренно сдерживают от свершения произвола, то это совершенно не то же самое, что барьеры специальной существенности. При проявлении влечения Дух существенно уменьшает значение собственной Жизни. В состоянии экстаза Дух ослабевает, но прирастает жизненная сила мира. Вожделениесвидетельствует о животном начале, но экстаз раскрывает суть стихийной, элементарной жизни. Экстаз проявляется в нас в потрясающей силе волнения, которая прибывает из самых глубин. В семье индоевропейских языков есть только один, который описывает глубину и силу чувств как «неистовство», «страдание», «пафос» и «страсть». Трижды «страдание» для максимального усиления чувств, поражающих до самой глубины души! Если же задаться очевидным вопросом: что, собственно, есть страдающее, а что — страдательное, то сложно не дать очевидный ответ. Страдающим является наше пассивное подавленное «Я», которое может быть низвержено силой жизни. Всякий раз, как мы проявляем желание и формулируем мысль, мы говорим: я полагаю, я думаю и т. д. Мы пытаемся более решительно выставить свое «Я», чем это есть на самом деле. Но когда мы пережили Великое Чувство, то нам кажется неуместным и неуклюжим сказать: я чувствовал то-то. Вместо этого мы говорим: меня потрясло, меня пленило, меня поразило, меня увлекло. Что увлекает нас? Жизнь! А что она увлекает? Меня («Я»). К этой мысли прилагается длительная серия лингвистических свидетельств о «Я» и даже «Я», которое полностью отчуждено от себя. Согласно греческой традиции мистиков именовали «энтей», то есть исполненный Божеством и деймоном. От этого у нас остались такие понятия, как «энтузиазм», «одержимость», «увлечение» или «воодушевление». В последнем слове упоминается вовсе не Дух, с помощью которого выносят суждения, а Дух как внечеловеческое существо иного рода, как, например, в случае с «духоявлением» (видением). Надо подчеркнуть, что мистика переносит в состояние экстаза из дневного бодрствования «вдохновение», «просветление», то есть не то, что почерпнуто из внутреннего «Я», а то, что привнесено снаружи. Наконец, лингвистическими доказательствами могут быть слова, которые сорвались с уст реального экстатика, а потому обладают поразительной убедительностью. Джалладин Руми, величайший ученик суфийского Ордена, провозгласил: «О сердце, воскресни, ведь смерть не вдали: Влюбись — и любовью себя исцели! Любовь без врачебного лечит канона, Она и Лукмана мудрей, и Платона: С души отрясая безверия прах, Любовь ее к небу несет на крылах!» или «Служенья ангелы мудры, пред ними в трепете миры, Моя ж любовь сильней, чем страх! — Любовью вечной я горю!» Нет никакого сомнения в том, что экстаз — это не изнеможение души, а истощение Духа, а следовательно, его поражение. А если это так, то экстаз любого духовного существа проходит через две фазы. Во-первых, фазу, в которой погибает «Я». Во-вторых, через фазу, в которой воскресает жизнь. Это подготовительная часть к Телете, тайному рукоположению, непосредственно о котором Аристотель сообщает, делая замечание: постижение тайны осуществляется не через «матейн», то есть через обучающее усвоение, а через «патейн», то есть через страдание. Таким образом, путь к истинной жизни лежит через умирание «Я», а потому смерть состоит в предвидении смерти. Ее можно пережить так же быстро, как переживают момент погружения в сон! Мы можем сказать проще: для духовного существа жизнь — это только лишь вопрос цены смерти. Прометейский человек во имя господства над природой сам отказался от природы. Именно по этой причине Ницше, говоря об истинном сообществе, назвал человечество «братством смерти»! Животное не умирает, так как оно не подозревает о смерти, оно всего лишь заканчивается. А человек умирает, и не один раз, но тысячи раз, так как на каждом шагу, каждый его день сопровождает осознание грядущего конца! Чуть позже мы поговорим о том страхе, который затронули сейчас, а пока лишь упомянем стремление к смерти, чье тайное тяготение проистекает из воли к жизни и приводит в духоподъемное пекло. Только мудрым, больше никому Не говорите, толпы освистают: Я хочу восславить жизнь тому, В пламя смерти кто войти мечтает. Истинный «мудрец», знающий о тайнах Экстаза, чувствует в пламенной Смерти не утрату жизни, а то, что только лишь открывает врата на пути к «жизни», — это гибель «Я»! Но это можно пережить двумя способами, чередующимися во времени у отдельных личностей, равно как и способами, которые приводят к исполнению. Они обладают разными оттенками. «Я» может умирать в опьянении, распадаясь или разлагаясь, но наряду с экстазом внутреннего напряжения может быть экстаз внутреннего плавления. Если о взрывном насилии говорят безумства, то потенциальное насилие подтверждается тем обстоятельством, что опьяненные божества, прежде всего Дионис, Вакс и Эрос, обладали прозвищем «Лисиос», то есть «растворяющий». В современном языке вино получило прозвище «устранитель забот». И если взрыв напоминает нам о телесной смерти, то плавление походит на физическую смерть, которая ведет к высвобождению. Но и то, и другое — всего лишь разные способы осуществления одного и того же процесса. Что свидетельствует об очевидной и неоспоримой пригодности наркотических веществ для достижения как взрывного, так и плавильного Экстаза. Вероятно, еще никогда ранее не было подлинного экстатика, который хоть отчасти не был бы наркоманом. Отнюдь не случайно, что до поздних времен оргиастические традиции были неотъемлемой частью праздника в честь сбора винограда. Ведь деймон вакхических мистерий был заодно и божеством вина, а сегодня Вакх и Венера даже весьма сочетаются. Мы должны решительно заявить, что распространенная во все времена и у всех народов привычка к употреблению дурманящих веществ только лишь свидетельствует о присутствующем в народном сознании экстатическом стремлении к Смерти. Ни один из ученых не смог дать внятное объяснение этому явлению! Если же принять во внимание то, что об этом говорят в школе, то это лишь обнажает духовную гордыню чуждой жизни нравственности. Воистину алкоголик — это проявление деградации, но не потому, что он пьет, а потому, что он превратил в обыденную привычку то, что должно быть торжеством жизни! Но только ли дурманящие средства вырождают человека? В наши дни бесчисленная армия заводских рабов ежедневно десяток часов находится в услужении безжизненных машин, а еще множество людей заняты бессмысленной деятельностью, и это не считается пороком. По крайне мере по, сравнению с осуждаемым пьянством, которое еще сохранило в себе отсветы Праздника жизни! Если вы трезвы, вам нравится плохое; как только вы выпили, то обнаружили истину... И еще неизвестно, что хуже: пребывать в оцепенении, слабо напоминающем праздник, или же быть во власти пожирающей жизнь работы? Если же к нам обратятся с банальными речами о вреде и пользе, то следует отметить, что понятие полезности вообще не имеет места в учении об истинной жизни! Жизнь является нам не в бытии и не в утверждении бытия, а в момент того исполненного изобилия, для которого даже разрушение тела не является слишком высокой ценой! Есть те, кто просуществовал девяносто лет, но в реальности не прожил и двух минут, а есть тот, кто умирает, но не теряет вечности, так как в его кратких моментах жизнь была более обильной и более щедрой!И если ты не имеешь это —
Умри же и восстань!
Ты просто тусклый гость
На темно крашенной Земле!
ГЛАВА 5
О СУТИ ЭКСТАЗА
Эпоптия и иерогамия как суть экстаза. Свидетельства об опыте тайных посвящений. Теория реальности образов. Сравнение образа и вещи. Критический анализ теории Шопенгауэра. Неповторимая уникальность первообраза и его отличие от впечатления. Поэтичность созерцательного опыта. Созерцания через символы. Близость вещи и удаленный характер образа. Геоцентрическое сознание античности. Души из глубины космоса. Будущее как плод воображения. Жизненные привычки как обеспечение будущего. Эрос дальний и Эрос ближний. Преобразование культа мертвых. Культ предков и звезды. Есть три характерные черты, которые при всех допустимых различиях встречаются и всегда повторяются в первобытном переживании великих экстатиков. Это предполагаемый или действительный уход души на периферию, в «другой мир». Во-вторых, непереносимость болезненных впечатлений, выражением чего становится неуязвимость. И, в-третьих, восприятие откровений, определяющихся жизнью. Только третий момент привлекает наше внимание, так как провоцирует вопрос о том, как устроено переживание, чье значение оказывается более важным, нежели факт, определяющий суть банальных истин. Если бы мы хотели следовать откровениям посвященных в тайны всех времен и народов, то ушли бы ни с чем, так как столкнулись бы с запретом на разглашение тайного света «знающих», либо же оказались бы в смятении от «видений», которыми буквально исполнен Святой Миф. Там мы можем столкнуться с чудесными метеоритами, световыми столпами, огненными колоннами и падающими звездами. С другой стороны, «видения» могут быть связаны с существами: сатирами Диониса, колдунами, дьяволами, ангелами, святыми. Если бы мы стали изучать множество символов, то предполагалось бы их доскональное толкование. Например, такие, как мистическая роза, сияющий венец, святая чаша. Если же мы приводим сопутствующие телесные ощущения экстатиков, то мы должны извлечь из этого, что они что-то видят, а также вместе с тем слышат, вкушают и осязают. В христианских мистериях вкушение Бога обладает огромным значением: «Вкусите, и увидите, что благ Господь, — блажен муж, который уповает на Него». И наконец мы бы прониклись убеждениями, которые в результате переживания закрепились в мистериях, которые (если не считать регулярно обретаемого «бессмертия») крайне различны! Вера богобоязненных «невест Божьих» резко диссонирует с действиями ведьмы, получившей посвящение через заключение «любовного» пакта с дьяволом! В итоге мы подверглись бы риску перепутать действительное мистическое переживание с галлюцинацией, вызванной желанием, заложенным в основу их культов. В данном случае мы могли бы воспринять посвященных как истерических придурков, что в «новое время» уже случалось не раз. Те, кто решился поступить именно таким образом, никогда бы не достигли своей цели. Чтобы постичь убеждения, надо знать миф, из которого они выросли, чтобы понять миф, надо толковать символы, которые его породили, чтобы постигнуть символы, надо знать о том, как переживать то, что не может быть нам передано в банальных суждениях. Таким образом, мы, кажется, должны отказаться от этой затеи, что не мешает нам вновь задаться вопросом: есть ли (невзирая на множество разнообразных видений и откровений) что-то общее в нелогично приобретенных знаниях, которые отличаются потрясающей убедительностью? Есть ли что-то общее в их причинах? И тут мы сталкиваемся с разнообразно повторяющейся в союзах посвященных ситуацией — мистическая уверенность опирается на опыт эпоптии, то есть созерцание божественного явления (Богоявление, Эпифания, Парусил). Повторение же случается в связи с символьными представлениями о его божественном умирании с последующим перерождением через «священную свадьбу». Мы уже можем предвидеть конечный результат: мир существует в священном исполнении, когда он заключает брак с богом (причастие, Unio mystica, иерогамия). И мир сливается с ним через его созерцание. Есть несколько свидетельств, относящихся к древним временам. «Счастлив тот, кто созерцает это», — говорится в окончании гимна в честь Деметры. «О трижды счастливы те из смертных, которые направляются в Аид после того, как узрят это (δερχθέντες)», — можем мы прочесть у Софокла. «Счастлив тот, кто узрел (ϊδων), спускаясь под землю, он знает жизнизавершение и жизни богоданное начало», — обнаруживаем у Пиндара. «Участие в вакхических обрядах и в актах корибантов усиливается, принимая форму экстаза, пока они не зрят ожидаемое», — сообщает Филон в своей книге «О созерцательной жизни». Одна из золотых орфических скрижалей говорит о том, что мистическое божество, которое, согласно ожиданиям на постмортиальное спасение, переносит посвященных в новую жизнь за пределами телесной смерти: «О счастливейший и блаженнейший, ты будешь божеством, а не страдающим человеком!» В другом месте душа посвященного восторженна перед божеством: «Я хвалюсь вашим блаженным родом!» Священные обычаи и посвящение — это нечто упорядоченное, узаконенное создателем людей, чтобы связать два пола и разные роды в одно сообщество и тем самым сохранить силу ритмов Вселенной, а вместе с тем ослабить силу принуждения, через которую Дух хочет отторгнуть людей от жизни. Но только созданным переживанием и обновлением, призванными для облегчения первоначального экстаза, когда-то в пеласгическую эпоху человечества были проникнуты все творения. Осколки и обломки этого мы сейчас можем обнаружить у «природных народов». Они по-прежнему (или делали это до недавнего времени) хранят подлинную поэзию и подлинное искусство. Об этом пишется, что их вклад и вовсе не подлежит оценке. Общее для целой группы культурных явлений обозначение «изобразительное искусство» напоминает нам о том, что каждое созданное творение имеет в своей цели памятный образ. Это подсказывает нам, что есть события, вынуждающие дух к художественным усилиям, что в свою очередь каким-то способом связано с «просветлением образа». Поэтому для того, чтобы постигнуть суть экстаза, мы делаем не решительные, но предопределяющие шаги. По мере их совершения мы исследуем, благодаря чему произвольный акт восприятия, дающий нам вещи, отличается от страдательного созерцания, проистекающего от «образа». Я не могу взять с собой красивый ландшафт, видом которого я наслаждаюсь: но я могу сделать из него «пейзаж», основанный на живущем во мне образе этого ландшафта. В то время как реальный ландшафт остается тем же самым и на том же самом месте, где и находился, его образ расходится среди тысяч существ, которые, так или иначе, увидели его. Причем, есть зависимость и от каждого из этих существ, и от времени года, суток или освещения, что в основе имеет первообраз. Если мы отвлечем воображение представляющего от его духовной деятельности, то мы придадим образу черты идеального облика, который соответствует фантазии как реальности. Мы полагаем, что это предопределено не столько душой воспринимающего, сколько самой моделью. То есть у нас есть форма представления о том, что преобладало в экстатическом сознании и сознании изначального человека, которое господствовало над миром факта. Как уже говорилось, мы получаем следующие формулы противопоставлений. Образ имеет настоящее только в момент своего переживания — вещь же «установлена» раз и навсегда; образ плывет по волнам вездесущего переживания — вещь всегда находится в чуждой жизни несущественности; образ проявляется в связи с пережитым опытом — вещь есть в акте восприятия у любого; я помню образ, но затрудняюсь изложить его в четком описании — я без проблем могу описать вещь, так как она в любое время одна и та же, в том же положении. В разное время воспринимающая душа рождает разные образы — вещь находится вне времени, а потому оно разрушительно в отношении ее. Образ происходит от души — вещь воспринимается рассудком через Дух. Образ пребывает в не зависимой от сознания реальности (она сохраняется неприкосновенной вне зависимости от того, помню я ее или нет) — вещь мыслится только через сознание и существует только для личностного существа. А потому можно заявить: тот, кто разрушает свою личностность в приступе экстаза, тот в этот же момент погибает для мира, где господствуют факты. И он воскресает в вытесненной реальности, в мире образов. Созерцающая душа является внутренним, а созерцаемая действительность — внешним полюсом. Они теперь связаны между собой (непрекращающаяся Гамия), но никогда не будут идентичны друг другу (непрекращающееся Созерцание). Из соприкосновения внутреннего и внешнего полюсов непрерывно рождается одушевленный образ (непрекращающееся Рождение). Внешнее дополняет внутреннее, и из их объятий рождается пульсирующий огненный поток космических образов, «танцующая звезда» хаоса. Здесь было бы уместно привести провидческую фразу Новалиса: «Внешнее есть внутреннее, возведенное в состояние тайны». Так изящным образом он описывает суть экстаза и причину любой ясновидческой непоколебимости. Мы на некоторое время прервем наш рассказ, чтобы оберечь созерцание первообразов от сокрушительного недоразумения, которое угрожает им с тех пор, как Шопенгауэр предложил собственное толкование платоновских идей. Мы не сможем сделать нигилизм данной теории идей более убедительным, чем соблазнительное опровержение его, которое мы можем увидеть в зеркале шопенгауэровского мышления. Он заявляет нам, что в мыслительном состоянии мы постигаем отдельные факты, которые по-прежнему формируют объект научных изысканий. В созерцательном же состоянии мы, напротив, в каждом отдельном предмете непосредственно воспринимаем его непреходящий «первообраз». Поэты и художники — это те люди, которым суждено чаще и в большей степени (нежели обычному человеку) созерцательно воспринимать окружающий их мир, а следовательно, получать непосредственное представление о первообразной действительности. Тем самым мы натыкаемся на мысль, весьма напоминающую буддийскую догму о том, что мыслительное состояние является «заинтересованным» в самом широком смысле этого слова. Как правило, интерес заключается в абсолютно личной привязанности или неприязни к объекту. Но могут быть исключения, когда речь идет об исследовательском интересе, когда его возбуждение является волевым. Согласно этому созерцательное состояние представляет собой временное избавление от волевой необходимости, а созерцаемый образ становится предметом как сверхличностного, так и сверхиндивидуального «познания». Мы не можем отказать себе в том, чтобы привести отрывок из работы Шопенгауэра. Полагаем, что прежде чем доказать ложность данных умозаключений, необходимо изучить данные воззрения. «Длительного, уже не меняющегося удовлетворения не может дать ни один достигнутый объект желания; напротив, он всегда похож на подаяние, которое бросают нищему и которое сегодня поддерживает его жизнь, чтобы продлить его муки до завтра. Оттого, пока наше сознание полно нашей воли, пока мы отдаемся порыву желаний с его вечной надеждой и страхом, пока мы — субъект желания, никогда не будет у нас ни длительного счастья, ни покоя. Ищем мы или бежим, боимся несчастья или стремимся к наслаждению, это по существу безразлично: забота о вечно требовательной воле, все равно в каком виде, беспрерывно наполняет и волнует сознание, а без покоя совершенно невозможно истинное благополучие. Так субъект желания вечно прикован к вертящемуся колесу Иксиона, постоянно черпает решетом Данаид вечно жаждущий Тантал. Но когда внешний повод или внутреннее настроение внезапно исторгают нас из бесконечного потока желаний, отрывают познание от рабского служения воле, и мысль не обращена уже на мотивы желания, а воспринимает вещи независимо от их связи с волей, т. е. созерцает их бескорыстно, без субъективности, чисто объективно, всецело погружаясь в них, поскольку они суть представления, а не мотивы, тогда сразу и сам собою наступает покой, которого мы вечно искали и который вечно ускользал от нас на первоначальном пути — пути желания, и нам становится хорошо. Мы испытываем то безболезненное состояние, которое Эпикур славил как высшее благо и состояние богов, ибо в такие мгновения мы сбрасываем с себя унизительное иго воли, празднуем субботу каторжной работы желания, и колесо Иксиона останавливается. Но именно такое состояние я и описал выше как необходимое для познания идеи, как чистое созерцание: мы растворяемся в нем, теряемся в объекте, забываем всякую индивидуальность, отрешаемся от познания, идущего вслед за законом основания и воспринимающего только отношения; и при этом одновременно и нерасторжимо созерцаемая единичная вещь возвышается до идеи своего рода, а познающий индивид — до чистого субъекта безвольного познания, и оба как таковые уже находятся вне потока времени и всяких других отношений. Тогда уже безразлично, смотреть на заход солнца из темницы или из чертога». И еще: «Освобожденное познание возносит нас так же далеко и высоко над всем этим, как сон и сновидение: исчезают счастье и несчастье, мы уже не индивид, он забыт, мы — только чистый субъект познания, единое мировое око, которое смотрит из всех познающих существ, но исключительно в человеке может совершенно освободиться от служения воле, и от этого настолько уничтожается всякое различие индивидуальности, что тогда все равно, принадлежит это созерцающее око могущественному королю или нищему». Когда мы слышим подобные рассуждения, то не должны полагать, что это почти то же самое, о чем мы только что говорили сами как об отличительной черте экстатического состояния. Ведь мы же предполагали, что оно делает нас способными узреть сквозь вещественный мир образную реальность! Похоже на то, что Шопенгауэр также видит в созерцании предпосылку разрушения границ собственного Бытия. И тем самым он заявляет о своем решительном неприятии субъективного мировоззрения! Но это лишь обманчивая видимость! Мы не должны позволять себе запутаться, признать еще одну позицию, так как в итоге может выясниться, что мыслитель подразумевал совершенно противоположное. Прибегая к помощи примеров, он пытается объяснить, что, собственно, является сутью созерцаемых идей: «Когда проносятся облака, фигуры, которые они образуют, для них несущественны, безразличны; но то, что это — упругие пары, которые дуновение ветра сгущает, уносит, растягивает, разрывает, в этом их природа, сущность объективирующихся в них сил, их идея; каждая же фигура существует только для индивидуального наблюдателя. Для ручья, сбегающего по камням, безразличны и несущественны водовороты, волны, пена, которые он образует; но в том, что он повинуется тяготению и является неупругой, всецело подвижной, бесформенной, прозрачной жидкостью, если познавать наглядно, его идея; названные же образования ручья существуют только для нас, пока мы познаем как индивиды. Лед на оконном стекле осаждается по законам кристаллизации, которые раскрывают сущность являющейся здесь силы природы, выражают идею; но деревья и цветы, которые он при этом образует, несущественны и существуют только для нас». Данный отрывок с пугающей отчетливостью демонстрирует нам, что так называемые первообразы, или идеи Шопенгауэра, которые он заимствовал у Платона, не являются образами и не имеют с ними ничего общего, кроме использованного словесного обозначения! То, что он называет в приведенном выше отрывке сутью облаков, сутью ручья или сутью ледяных кристаллов, — это понятие об общем характере пара, воды или замерзания, которые являются предметами «естественного исследования». Шопенгауэр не случайно выдает себя, используя в приведенном описании свой пароль — слово «закон». В действительности же он говорит не о чем ином, как об упорядоченном характере мира, а потому пребывает в серьезном заблуждении, так как (видимо) полагает, что эти законы природы можно созерцать! Давайте мысленно попробуем перейти в состояние того, кто теряется при виде ледяных цветков и деревьев, которые выписаны кристалликами льда на оконных стеклах. Такой человек забывает про себя и про весь остальной мир, и он околдован эти ледяными узорами. Неужели в этот момент он в состоянии размышлять о законах природы и принципах замерзания и кристаллизации? Он в этот момент находится где-то среди тихо растущих ледяных цветов, которые ему нарисовало воображение при взгляде на замерзшие стекла. Едва ли он будет восхищенным кристаллизацией, испарениями и замерзанием, равно как и своей собственной персоной. Он будет мечтательно погружен в мир ледяных созданий, чтобы постигнуть внутреннюю суть их цветения и роста! У Шопенгауэра, равно как и у Платона, идеи — это вовсе не объекты созерцающей души, а произведения рассудительного Духа, хотя они и отличаются от понятий привычного человеческого разума, а наука использует их исключительно в притязаниях для описания метафизической действительности. Однако намерения платоновско-шопенгауэровского мышления оказываются направленными против изначального созерцания. Дело в том, что они пытаются поставить на место действительных первообразов запутанные понятия и доведенные до совершенства законы природы! Платон глубоко созерцал искусство, но при этом был открытым его противником. Шопенгауэр, напротив, пытается скрыть противоречивость современного человека, преподнося познания через созерцание, которое в итоге оказывается просто рассудительным познанием, пытающимся вырвать человека из созерцательного отчаяния. Тем самым уничтожается экстаз, который свидетельствует нам о том, что необходимо отказаться от поиска реальных выгрузок в мифах и символах, подобно тому, как Платон последовательно отказывался от искусства. И это действительно так! «Кто хорошо это понял и умеет отличать волю от идеи, а идею от ее явления, для того мировые события будут иметь значение не сами по себе, а лишь постольку, поскольку они — буквы, по которым может быть прочитана идея человека. Он не будет думать вместе с людьми, что время действительно приносит нечто новое и значительное, что с помощью времени или в нем осуществляется нечто безусловно реальное, или же само время как целое имеет начало и конец, план и развитие и своей конечной целью ставит полное усовершенствование (согласно своим понятиям) последнего поколения, живущего тридцать лет. И поэтому он не призовет вместе с Гомером целый Олимп богов для направления временных событий, как не признает вместе с Оссианом фигуры облаков за индивидуальные существа; ибо, как я сказал, и те, и другие имеют одинаковое значение по отношению к являющейся в них идее». Мы видим, как мир богов, а также любой мир поэтических образов, что близки к мифическим, приносятся в жертву во имя мира понятий. В противоположность всеобщему значению простых понятий все-таки можно использовать понятие «идея» для действительного первообраза, неизменно мгновенного и потому безвозвратно уникального. В данном случае мы должны серьезно помыслить, что же из этого следует. Если бы это были люди, животные, растения, лес или звездное небо, мы говорили бы о них как об отдельно взятых вещах в общем временном потоке нашего мира. Лес, который я вижу из своего окна, сегодня является тем же самым лесом, что был и вчера, а завтра будет тем же самым лесом, что был и сегодня. Итак, я пришел к пониманию леса, так как отошел от всего происходящего во времени, в особенности моих переживаний, и каждое мое впечатление привязал к настоящему моменту. Как видим, общее в данном случае определено ярче всего тем, что мы можем вернуться к нему в любой момент времени. В нем ничего бы не изменилось. Если бы, например, пришлось вырубить лес, то в моем сознании не отложилось бы, что это тот же самый лес, что стоял там раньше. При возможности реально уничтожить любую вещь. Но даже божественное всесилие не заставило бы ее существовать саму по себе. Или же — нельзя изменить случившееся. Если говорить о том, что мы подразумеваем, когда ведем речь о вещах или процессах, а точнее говоря, о предметах, то это уникальный живой образ, отмеченный чрез мгновенный взгляд на всеобщую природу. Но тогда ни один первообраз не может походить ни на одну вещь! Представьте себе двух людей, которые симпатически связаны между собой, когда их любовь (так сказать) расцветает. Но этого не случится, если в течение нескольких недель в любой произвольный момент, в любую минуту они находятся на одном и том же уровне восхищения! Как временем огонь ее притушен. Таится в самом пламени любви Как бы нагар, которым он глушится; Равно благим ничто не пребывает, И благость, дорастя до полноты, От изобилья гибнет. У. Шекспир Они будут существовать совместными часами и минутами преходящего блаженства и даже экстаза, за которыми последует время потухания, когда каждый из двоих жаждет блаженной дрожи, но тщетно ищет причину того, почему она не возвращается. Переживание любящего (хотя он об этом едва ли знает) направлено не на конкретного, постоянного человека, а на его образ, подхваченный потоком времени. Поэтому великая и трагическая судьба великих влюбленных воздает должное заблуждению, будто бы эротическое состояние является продолжительным. Из молодой девушки вырастает женщина, женщина становится старухой. Из юноши вырастает мужчина, мужчина становится стариком. Каждый раз это один и тот же самый человек, который проходит по всем этим ипостасям, каждая из которых удалена друг от друга. И только в образе, который самостоятелен от подобия вещи, многое зависит от Эроса! Если Шопенгауэр говорил, что надо отказаться от проявления, чтобы перейти к идее, то мы утверждаем почти обратное: надо отказаться от понимания содержания, то есть от предмета, чтобы в итоге прийти к образу. И это относится не только к эротическому порыву, но и к созерцанию образов вообще. Я могу сотни раз видеть из своего окна лес, но испытывать к нему отношение как к предмету, о котором мыслит ботаник. Но в какой-то момент этот лес окажется залитым золотом вечернего солнца, и тогда мой взгляд изменит «Я». И тут моя душа узрит то, что никогда ранее я не видел. Может быть, это случится только на одну минуту, может быть, даже не несколько секунд. Будь это длительный или короткий промежуток, но я увижу первообраз леса. И этот образ уже не вернется ни мне, ни кому-то другому. Возможно, в этой части рассуждений возникнут возражения. Если лес является содержанием понятия, то можно утверждать, что тот, кто видел его на уровне образа, вообще не видел леса. Но если бы это произошло, то можно было бы утверждать, что удалось избавиться от оков «Я», то есть низвергнуть Дух и его понятия! Мы даем ответ, стараясь положительно переписать первообраз. И тут мы видим, что всякое содержание воззрения несравнимо больше, нежели то, что исходит от него. Так, например, предмет, который подразумевает понятие «леса», и сам по себе вполне определенный лес не имеют никакого отношения к той цветовой гамме, которой он играет в зависимости от разного освещения. Но в момент моего созерцания, когда лес погрузился в лучи заходящего вечернего солнца, эта таинственная вибрация никак не отделима от того образа, что я переживал. В другой раз лес может качаться под ударами сильного ветра, и я снова смогу увидеть его первообраз, хотя в данном случае он будет совершенно иным, нежели прежде. По сравнению с вполне предсказуемым восприятием, впечатление оказывается более богатым, а многочисленные свойства, которые никогда не могут быть разделены между собой, являются вполне предсказуемыми характеристиками. Однако мы можем столкнуться с возражением, весьма характерным для абстрактного мышления, что не всегда возможно отличить действие по восприятию от акта созерцания. Если использовать светочувствительную пластину, то она вполне способна уловить мгновенное впечатление от восприятия вещи и даже сохранить то, что она уловила на уровне образа. Но, в отличие от подлинного впечатления от прочих вещей, мы хотели бы вспомнить причину, по которой между ними не существовало и не могло существовать никаких различий в том, что для экстатического восприятия было бы несколько иным, нежели «лес». Как только что указывалось, из образа впечатления извлекается воображаемая вещь. И это единственное сходство между нею и содержанием самозабвенного созерцания. Ибо первообраз — это явление сущности мира, а потому самая подлинная действительность не явлена как сущее и обретенное, но рождается лишь из соприкосновения полюсов воспринимающей души с воздействующим деймоном. И от этого являются знаки. Это сиятельный трепет, который исходит в момент становления. Первообразы снабжены нимбом — это то самое впечатление, которое способен вынести Дух. Разложение нимба и анализ его составных частей являются напрасными. Напротив, мы можем попытаться пробудить в нашей памяти воспоминания о нем, подразумевая образные последствия. В лирике Древнего Китая говорится о королевской невесте как о «дереве в шелковом лесе». В одном из эпизодов индийской Махабхараты полуобнаженные герои обрисованы словами: «Тот, кто является красотой пламени, покрытый узором дыма». Сонет Эйхендорфа про умершую возлюбленную заканчивается словами:То твой образ стал для меня звездой, Которая молчаливым взглядом Указывает на Родину,
Когда благочестивый шкипер воюет с ветрами.
Молний огневых
Борозды бегут;
Быстрый образ их
Озаряет пруд.
Пел так красиво старик,
Что стало слушать море,
Что синие волны слушали,
Что пенные волны слушали,
Что глубокие воды слушали,
И даже берега слушали.
Пел так красиво старик,
Чтобы желтые берега поклонились
Один другому,
Так, что склонились друг к другу,
И не осталось зазора между ними,
Стали они крепко связаны,
Левый берег с правым, Правый берег с левым, Образовали мост.
В финском руническом заклинании говорится:
Все кричат и восклицают,
Все поют и прыгают,
Все прыгают и радуются,
И это трели жаворонков,
И это плещется лосось,
И это стрекочут сверчки,
И это жужжат жуки,
И это танцуют ветры в горах.
Даже ели наклонились,
Даже склонились к уху,
Даже согнулись березы,
Даже наклонились к лугу,
Даже раскачивают травы,
Даже шуршат все тростинки
Да сами скатывают камни
И сами потрясают берег,
И само все гудит,
И галька в местах ловли лосося,
И красиво в бухте.
У Гете говорится о мистическом храме, у входа в который побывал Фауст:
Следы их приближенья ощутив,
Поют колонны, стены, свод, триглиф.
Ты — царь всех элементов и начал, Ты испытал огня повиновенье.
Где на море всего сильней волненье, Нырни на дно, — стеной отвесных вод Сойдется вкруг тебя водоворот. Сквозь столб воды кайма волны лазурной Со дна тебе покажется пурпурной. Где ты ни стой, куда ни отходи, Все будешь в центре, все посреди. Везде дворцы. Где ни поставишь ноги, Вслед за тобой потянутся чертоги.
Я — свет, который цедит тебя из ночи,
Я— глаз, который лицемерно блестит тебе, Я—жемчужина, заполнившая раковину,
Я— опьянение, которое омолаживает этот мир Я—Жизнь!
Как, верно, ведомо тебе,
С ней жить вне наших рамок серых,
Вне времени, назло судьбе!
И есть признание Фауста:
Дышу едва, забывшись, как во сне, И все слова претят и чужды мне.
У двух хозяев есть души мертвых,
Тот, кто ошибается на земле,
Может начать танец с сияющими звездами, И присоединюсь к их армии,
так как Бог ведет меня.
В твоей провиденной судьбе,
Звезда, что этот мрак тебе?
Стряхни блаженно цепь времен,
Как чуждый и убогий сон.
Иным мирам горит твой путь,
И ты о жалости забудь!
Твой долг единый: чистой будь!
ГЛАВА 6
О СЛУЖЕНИИ ПРЕДКАМ
Симпатические обычаи культа мертвых. Трансформация культа мертвых и вера в бессмертие. Трансформация жизни и уничтожение средств к существованию. Сон как пробуждение уникальных идей. Изменчивость образов, основанная на опыте сновидческого состояния. Различия между объединенной и опустошенной душой. Мертвые как реальные образы. Сила и опасность души. Родственность созерцания древнему экстатическому сознанию. Брачный смысл обрядовой пищи. Об Эросе в пище. Духовные и метафизические объяснения разрывания божества. Кровавые жертвы и философия воздержания как полярные проявления. Противопоставление бессмертия и увековечения жизни. Происхождение «злой совести». Почему культ предков не является верой в бессмертие? Экстаз в связи с культом предков. Современные этнографы склонны выводить древний культ духов из страха перед привидениями. Это должно было бы объяснить, почему этот культ должен был исправиться, когда был пролит «свет разума», а потому должна была пропасть вера в «духов». Впрочем, нет никаких сомнений в том, что эротические обряды связаны со служением мертвым, и чем дальше мы будем погружаться в древние пласты, тем ярче они будут становиться. А еще мы знаем о венце, который выступает в качестве короны, и его возлагают, когда свершается высшее посвящение. Венец, как корона, — это древний символ завершения, Телеты, посвящение в честь достигнутого совершенства. Каждая корона — это «венец жизни», знак Гамии, совершенного брачного венчания венценосной души с душой космоса. Поэтому венец сначала украшал голову мистиков, затем триумфаторов, правителей, священников и в итоге невест! Мы знаем, что представители микенской культуры украшали венком и повязками своих умерших. Таким образом, умерший достигал высшего посвящения. Он становился для мистика героем или деймоном, и с этим совпадало завершение Гамии! Он высоко чтился, как «Тритопатор», и в свою очередь давал благословение, по этой причине на каждой свадьбе славили духов предков. Им подносится выпивка, чтобы они своей силой защитили благополучие брачующихся. Ромул, ставший божественным прародителем Римской империи, также являлся покровителем новорожденных и считался целителем болезненных детей. Аналогичное целительство можно было наблюдать и в христианское время. Козьма и Демиан после своей смерти заняли место защитников детей, и качестве духов предков должны были заниматься лечением, как бы выступая в роли наследников Эскулапа. Можно ли обнаружить убедительные источники, говорящие о том, что ключом почитания мертвых являлся Эрос, а «вера», положенная в основу этого почитания, была внутренне испытуемой уверенностью в достигнутой близости? Мы знаем пурпурный цвет как символ высшего достоинства. Здесь мы не задаемся вопросом, на чем базируется символика пурпурного цвета, но обращаем внимание лишь на то, что в Микенах умерших оборачивали в фиолетовые платки, затем возлагали для свершения последних молитв на оливковые, миртовые или тополиные листья. Страх — это всего лишь поздняя сторона обычая, распространившаяся по всему пеласгическому миру. Ничто не волнует человека пеласгической эпохи больше, чем торжественность погребения и забота о теле умершего. Самая великая человеческая трагедия античности — это самопожертвование Антигоны во имя достойного погребения тела погибшего брата, дабы соблюсти священные обычаи, — мотив, совершенно утраченный, если мы будем мерить его современной поэзий! Первоначально умерших, скорее всего, погребали в доме под плитами, затем в центре деревни, у стен, у городских ворот, на рыночной площади, в пританиуме! Так, например, в Олимпии гробница Пелопа находилась рядом с большим алтарем Зевса, а храмы одновременно могли быть местами погребения деймонов. В частности, Дельфийский храм Аполлона являлся захоронением бога земли Пифона (Питона). Раньше даже христианство использовало соборы и храмы для погребения представителей благородных семейств, в нынешних селах могилы пытаются сделать поближе к церкви. Самые величественные сооружения Древнего Египта — пирамиды — это место для мертвых; это относится и к скальным храмам ликийцев, и к римским катакомбам. Диодор из Египта сообщает: «Большая забота проявляется относительно того, чтобы жилища для мертвых использовались как для живых; они рассматриваются в качестве ночлега на короткий период, гробница же — как истинное и постоянное жилище на вечное время». В качестве мест для мертвых у многих народов могли выступать священные рощи, чудесные горы, скальные жилища Маниту, ступенчатые сооружения и пагоды. Душа умершего порхает и парит вокруг гробницы, продолжая жить в образе змеи, гения места (genius loci) или же Агатодемона, но в любом случае благословляя всех живущих в доме! Весь римский культ берет свое начало в поклонении духам дома — ларам, аналогичное можно сказать и про японский синтоизм. Древние племена, равно как нынешние «дикари», охотно именовали себя в целом по имени первопредка или прародителя. В честь прославленных павших героев был учрежден греческий Агон, образующий круговорот настоящего и прошлого! Кто-то может возразить, что в данном случае не опасаются призраков и не обороняются от них, здесь свершается любовное почитание настоящего, которое связано с поклонением возвышенным существам прошлого. А это, в свою очередь, связано с обычаями, сплоченными отчасти с рассудочным желанием, отчасти с мистическим устремлением вернуть их вновь к жизни. Наконец, для нас может быть неопровержимым доказательством традиция, приходящаяся на время заката греческой цивилизации. Тогда возникает стремление героизировать умерших и изобразить их непосредственно в облике Эроса. Он лежит заснувший, опустивший свой факел, будто бы утомленный жизнью, и рядом лежит испитая чаша. Но таким образом достигается не бессмертие для умершего, он вообще не умирает, а лишь преображается! Только подход, связанный с Духом и означающий наступление экзистенциального ужаса перед лицом смерти, приносит вместе с ним страстное стремление к обретению бессмертия! Для первобытного человека, у которого только что явленный мир скрывался за душами далеких и живых образов, это было неведомо. Он слишком не- долго был человеком, чтобы мыслить о собственном существовании и собственном «Я», что характерно для современного человека, что определяет его характер и нравы. Но поскольку для древних существовал не только находящийся рядом человек, но и расположенная поблизости вещь, он видел жизнь и в человеке, и в так называемой «мертвой» вещи, и даже в материи, из которой эта вещь состояла. Материя — слово, которое бы настойчиво хотелось забыть, но оно этимологически восходит к «матери», то есть первородному образу! И смерть для древнего человека была великим событием, но не прерыванием существования, а лишь высвобождением от жизни. Человек тогда не «умирал», как это представляется нам сейчас; в то время еще не было ничего «мертвого» в нашем понимании этого слова! Чтобы постигнуть связь, которая имеется между состоянием созерцания и увековечиванием жизни, надо прежде всего основательно помыслить о той пропасти, что отделяет восприятие смерти древнего человека от понимания кончины современным человеком. Поэтому мы должны развить эту мысль в свете ее предыстории. Каждый истинный приверженец христианства как духовной религии верит в личное душевное бессмертие. Если бы к протестантскому и католическому священнику пришел крестьянин из отдаленной сельской общины, дабы сообщить, что на могиле его предка, где покоится его душа, появилось привидение, то пастор ответил бы, что душа его предка находится в «загробном мире» или на «небесах», одним словом, там, откуда нельзя вернуться. Вера в бессмертие души, ушедшей из мира, превращает «могучие души» в «бедные души», а в итоге скатывается в противоположное убеждение — в суеверие. Католицизм, сохранивший в себе соборование, отходную молитву и День поминовения умерших, на самом деле опирается на остатки древнего почитания умерших. Для протестантов, то есть полнейших христиан, прах пребывает к праху, дух к духу, в то время как душа оказывается «здесь» и «там», в итоге теряя привязанность к земле. Ее нет ни на Земле, ни на одном из тысячи других небесных тел, ее вообще нет в пространстве, то есть нет «здесь», но она в «наднебесном месте», или «потустороннем мире». Таким образом, явлена логичность опекаемого «благоговения», что находилось в самом ядре служения умерших древнего мира: забота о теле умершего, о могиле, о прахе! Искусство и культура древности пестрели погребальными культами, потому как в то время еще не знали о бессмертии души, но для них было явью постоянное присутствие. Все верящие в христианское бессмертие видят в трупе лишь мертвое тело, в могиле — лишь место погребения, которое через сорок, может быть, пятьдесят лет спустя, можно использовать в практических целях. А в некогда жившем предке такие видят только лишь бессильное, ибо умершее, а потому не обладающее способностью вмешиваться в борьбу живущих, существо. Перемещение души в последний, потусторонний, но бессмертный мир лишает ее родного мира, превращает ее в «уединенную», то есть бедную и ничтожную душу! Воистину едва ли можно назвать христианином автора этих строк (Конрада Фердинанда Майера). В них чувствуется языческая мистика.Мы —мертвецы, мертвецы из великой армии, Самой большой на суше и на море!
Мы беспокойно перепахали поле,
Махали истово серпами и собирали урожай.
И вы закончите то, что мы начали.
И это нас полнит бурлящим потоком,
И все наши симпатии, злоба и споры
Еще бьются ритмичным пульсом в смертной крови, И все, что мы обрели из предложений, Что все земные перемены связаны с нами.
И наши звуки, творения и стихи
Найдут лавровые венки в смертельном свете Нам нужен человек, его взыскуем,
Чтите нас и приносите жертвы, ведь нас так много!
Рассейтесь вы везде под небосклоном,
Святой покинув пир,
Несите жизнь, прорвавшись к дальним зонам, И наполняйте мир!
Вы божьим сном парите меж звездами,
Где без конца простор,
И средь пространств, усеянных лучами, Блестит ваш дружный хор.
Блаженны те, кто видел людей земли!
Кто не участвует в действах, кроме святых, У него есть несравненный жребий Даже во тьме, которая окутала смерть!
Себя и мир не проклял дерзко я!
Теперь весь воздух чарами кишит,
И этих чар никто не избежит.
Пусть светел и разумен ясный день, Но в сети снов нас ловит ночи тень;
Пусть весело с прогулки я иду, — Вдруг ворон каркнет. Что же? На беду. Так суеверье царствует везде:
То — к горю, это — к счастью, то — к беде
Последние комментарии
1 минута 25 секунд назад
9 минут 40 секунд назад
6 часов 22 минут назад
6 часов 25 минут назад
6 часов 36 минут назад
6 часов 42 минут назад