Сны накануне лета (СИ) [Гайя-А] (fb2) читать онлайн

========== Сон первый: Предсказательный ==========

Ему снится сон. Прекрасный сон, где он бежит босиком по траве — мягкий тысячелистник щекочет ступни, а над бескрайним зеленым полем — голубое-голубое небо. Где-то вдали сосновый бор на холмах, неподалеку река, в которую впадает весело журчащий ручеек. Солнце светит так ярко, как это бывает только в благословенное раннее лето.

Чувство бесконечности бытия. Ускользающая реальность. Босые ноги, домашняя легкая одежда, солнечное тепло. И женщина. Он определенно видел во сне женщину.

Только черт ее лица разглядеть не мог. Но точно знал, что во сне он молод. Много моложе самого себя. И она, его спутница, которая была с ним — на мягкой траве у ручья под бескрайним небом в чистом поле — тоже молода. Все плывет вокруг в солнечном мареве, и почти не угадать цвета и краски, очертаний фигуры. Слышится переливистый смех. Чувствуется прикосновение нежных рук.

Но лицо, лицо ее по-прежнему невозможно разглядеть.

— Кто ты? Останься со мной! — просит он, но во сне это всегда звучит слишком тихо.

И она растворяется в бликах солнечного дня, утекает из его рук, оставляя его одного в ожидании следующей встречи. Может быть, в следующий раз…

…

— Я вырастил тебя. Ты мне была как дочь, Тауриэль, — голос владыки Лихолесья, надменный и одновременно слегка печальный, Тауриэль слышала, как будто он стоял в шаге от нее.

— Я благодарна, но…

— Ну что ж, видимо, плохо вырастил. Видимо, дурная кровь.

Он умел так говорить. Спокойно и отрешенно, особенно, если знал, что перед ним безответное существо, полностью в его власти. Особенно, если этот кто-то плачет. По-эльфийски плачет: мимика остается неподвижна, только слезы текут и текут по лицу. Леголас тоже всю жизнь подвергался словесным пыткам, Тауриэль знала это, как никто.

— Под землю прячут покойников. А ты рвешься туда по своей воле. Отказываешься от подарка жизни, отказываешься от меня, от своей семьи, народа.

— Это чувство настоящее, владыка, — не поднимая глаз, сказала она.

— О, конечно. Ты когда-нибудь видела орка, Тауриэль? Не в бою. У него чувства тоже есть. Самые настоящие. Ими он и руководствуется. Если он голоден — съест своих детей. Если ему хочется других детей — возьмет какую-нибудь самку. Может быть, свою мать — если не сожрет ее до этого. Но это чувства, да.

— Наугрим…

— Да. Позволь мне рассказать тебе кое-что о твоих драгоценных наугрим, Тауриэль, — голос Трандуила стал мягок, а сам он, только что холодный и высокомерный, в одно мгновение превратился в того, кто растил ее, катал верхом в седле перед собой и целовал на ночь.

Сочувствие, понимание, доброта. Снисходительность к незнанию. Это всегда заставляло ее менять свои решения. Лишь бы только не сработало. Не в этот раз.

— Сейчас они победили. У них есть дом, золото, и желания — прости, ты называешь это «чувствами». Пусть так. И вот, ты, лесная дева, решила идти за этими… гм… чувствами. Пришла вместе с одним из них к остальным. Предположим, тебе разрешили быть с ним. Предположим, он еще не нашел себе женщину по себе — а его семья, несомненно, очень этого желает. У него ведь тоже есть семья… но будет о нем. Он прекрасен, его… гм… красота подобна… или его тонкий ум — ох, и тут… ладно, зато он смелый, верно? Отважный и благородный.

«Мой Кили, — и Тауриэль всхлипнула, недостойно для эльфийки, но что поделать, — он ведь о моем Кили говорит». Она переступила с ноги на ногу. Конечно, пока что Трандуил, король эльфов, ничего, кроме слов, не пустил в ход. Но он может. Определенно, может. Если она не сдастся сразу. Не повинится, упав на колени. И прежде так бы и произошло. Только…

«Кили. Обещание. Любовь».

— Что делают гномы, когда у них всего вдоволь? Я скажу тебе. Едят, пьют и сношаются. Да, моя нежная ива. В их системе ценностей на первом месте — собственность и богатства, на втором — честь и единство клана, на третьем — комфорт и желания, а потом идет все остальное. Под всем остальным я подразумеваю такие мелочи как дружбу, науки, постижение новых тайн, забота о душе… единство любящих… так где же твое место в этом списке, Тауриэль?

Качнулся с пятки на носок, сложил руки за спиной, нарочито издевательски вышагивая перед полками с книгами — с теми самыми, где говорилось о единстве душ, любви и постижении наук.

— Я скажу тебе, где. Там, где ты — элемент комфорта, часть желания. Место твоего тела чуть выше — там, где ты собственность гнома.

— Но владыка…

— Я не закончил. Твоя ценность как богатства сомнительна. У них другие представления о сути жизни. И о красоте. Но это тоже неплохо, верно? Это все равно, что создать безупречную статую из шлака. Прогресс изобразительного искусства и новинка. Традиционалисты плюются, но молодежь не против… пока остается молодежью. Лет семьдесят у тебя в запасе есть.

— Но…

— Я. Не. Закончил. Через семьдесят лет в порошок и пыль сотрется все, за счет чего твой… гном будет прощать тебе отличия от его народа. А отличия никуда не денутся. Как бы ты ни рядилась, как бы ни ломала себя. Он-то себя ломать не будет, уж поверь. Отрастит себе брюхо и бороду, забудет все языки, кроме кхуздула… но нет, ты будешь любить его любым! Это же навеки! Это твое большое чувство.

Трандуил легко повел рукой, как бы демонстрируя размах. Эмоций в жесте было мало, как и в голосе, но все восполнял блеск его глаз. По залу он вышагивал медленно, словно кот перед дракой, в которой неизменно намерен победить. Слова, которые он выделял голосом, произносил особенно отчетливо, как будто нанося заранее спланированные удары — четко, безупречно точно, гарантированно больно. И душа Тауриэль плакала под этими ударами. Она бы плакала много громче, если бы только это не значило, что дальше ее ждет нечто гораздо страшнее. А у Трандуила в запасе, несомненно, есть кое-что внушительнее едких слов.

Что такое ее едва развившаяся стойкость перед его тысячами лет опыта? Только память и надежда.

«Кили — и его обещание».

— Но до этого, моя дорогая, задолго до этого — в первые годы — ты столкнешься с тем, что станешь меняться сама. Заставлять тебя? Нет, никто не станет. Ты сама захочешь. Тебе придется. Ты не сможешь видеть его лица, когда вслед ему будут шипеть его сородичи. И ты поменяешься, со всей ответственностью возьмешься за это дело. Про охоту и гулянки под звездами забудь. Про свою одежду, любимые блюда, привычки. Откликаться научишься на позывной «женщина». Поднимешь глаза на постороннего… ох, нет. Опустишь глаза на постороннего мужчину — будь уверена, отнесутся к этому со всей серьезностью. И дети. Как я мог забыть. Дети. Мы же говорим о гномах. Плодовиты, когда сыты. Пять-шесть. Но никак не больше восьми, конечно. После первого он тебя закроет на замок…

— Они не запирают своих…

— Возлюбленных? Нет. Но ты больше не будешь возлюбленной. Ты будешь женой. То, что простили бы гномке — тебе не простят. Как я сказал, и среди наугрим многие падки на экзотику. А рисковать своим имуществом гномы не любят. Так что верь мне…

Он описал еще один круг по белому залу, и в притворной задумчивости остановился у стрельчатого окна.

— С другой стороны, это ведь все по-настоящему. Сценарий возможен и другой. Ты ради него оставишь леса, он выйдет на поверхность, бросит свою семью и клан — те проклянут его и поплачут немного, но со временем горе от разлуки сгладится. Лет на семьдесят, опять же, можешь рассчитывать. Будете жить, как люди. Только не людьми — но вам ведь не привыкать к издевательствам и насмешкам? В городе пришлось бы нелегко, деревень тоже надо будет избегать. Но зачем вам все эти соседи и община! Уединение и вместе навсегда. Построите хижину на отдаленном хуторе, и вместе начнете жизнь заново… ткать ты умеешь. Пасти свиней и торговать репой научишься. Несколько лет работы — сможете позволить себе новые сапоги и корову. Если разгневанные засухой суеверные селяне решат, что виноваты вы и ваше «колдовство», и придут к вам с вилами и огнем — вдвоем как-нибудь отобьетесь… если ты не будешь беременна в очередной раз.

Резко развернулся, ослепительно улыбнулся — словно солнце озарило лес и дворец, — и чуть потрепал ее по мокрой от слез щеке, проходя мимо:

— Ты будешь очень счастлива с ним, Тауриэль, ну разве ты не видишь? По-настоящему, обещаю.

И ушел.

…

Кили никогда не отступал. С самого детства он отличался от старшего брата полным неумением совершать тактическое отступление. Даже ради того, чтобы потом вновь настоять на своем. Даже ради притворства. Прямой, откровенный, упертый. И теперь, имея возможность отступить, пусть только для вида — он не делал этого.

А ведь Двалину хватило бы видимости.

— И куда ты собрался? С эльфийкой? Цветочки собирать и на лужайке танцевать?

— Я могу быть кузнецом, — упрямо сжал губы молодой гном.

— Можешь? Хрена драконьего ты можешь! — Двалин навис над столом, опираясь обеими руками, и Кили неосознанно двинулся назад, — думаешь, в людской деревне будешь узорные решетки ковать? Или доспехи? Или в бирюльки с самоцветами играться?

— Двалин, — тихо подала голос Дис.

— Я буду работать, — Кили стоял на своем твердо.

— Будешь, сопляк, будешь. Я тебе показал бы, что такое работа, да ты мелкий был, засранец, не помнишь.

— Погоди, брат, — Балин всегда был рассудителен и последователен. Отодвинув своего вспыльчивого родича, он тяжело опустился в кресло напротив Кили, и не спеша раскурил трубку. Кили смотрел настороженно. Он уже выслушал за утро несколько гневных отповедей от матери, потом — от Глоина, потом — от Нори и Дори. Теперь вот вправить ему мозги пришли Фундинулы. До Торина очередь, слава Махалу, не дошла. Если бы дошла — Кили определенно не смог бы сидеть так спокойно. Или вообще сидеть — рука у дядьки была тяжелая.

— Мальчик мой, — почти ласково произнес Балин, настраиваясь на свой обычный лад, — мы же все тебя очень любим. Очень переживаем за тебя. Пойми ты, такие вещи в горячке не решаются!

— Два месяца прошло, нет у меня горячки, — пробурчал угрюмо Кили, насупившись.

— Горячка это, дружок, горячка. Письмо получил — жизнь готов сломать. Не себе, семье. По традициям пройтись, втоптать их в грязь, не заметив. А они ведь не так просто придумались, не от скуки.

— Мы их уже нарушали…

— И что хорошего получилось, а? — Балин покачал головой, дым словно запутался в его бороде, — ну ладно, не хочешь ты нас слушать. Вспылишь. Уйдешь, убежишь. Девочку эту остроухую украдешь или уведешь. Чем жить будешь? Какой труд видел? Среди людей разве жил? Не нужны им наши кузнецы там, где ты осесть сможешь. Не доспехи им нужны, а гвозди, подковы и резаки для плугов. Год, два тебя в рог согнут. Руки работу забудут, мастерство потеряешь.

— Хоть двадцать лет! — повысил Кили голос. Балин остановил жестом дернувшегося Двалина. Развел пальцами бороду.

— Не всякий проживет эти годы, дружок. Думаешь, люди тебе спасибо скажут, когда ты их теснить на их земле станешь? А ведь ты не один будешь. Сам для себя — пробуй, ищи! Слова дурного не скажем, поддержим. Но девочка-то чем виновата, а? Ты в кузне с рассвета до заката, она что? В поле? За станком ткацким? Они и с виду хрупенькие, и внутри такие же.

— Она лучница и воин…

— Воин. Войну оставь за порогом. Ты ее воевать уводишь? Этого ты для нее хочешь? Нет же. Ну будешь ты корячиться в работе, и за медные гроши свою золотую спину гнуть. Ну заработаешь на хлеб с опилками и похлебку. Без мяса. А она? А детки пойдут? Их ты тоже с малых лет к делу пристроишь — милостыню просить? А подрастут, что ты им скажешь, когда они спросят — где, мол, дом наш, где наш народ? Где корни?

— Да что ты ему толкуешь, ему эльфийская лахудра тощая глаза застит…

Стоило Двалину пробормотать это — и Кили сорвался. Начавшуюся стычку предотвратила необычно молчаливая Дис, вставшая между сыном и Фундинулами.

— Хватит, — твердо сказала она, — потом. И ты, Двалин… потом.

Оставшись с сыном наедине, Дис тяжело вздохнула, и села с ним совсем близко. И, хотя Кили упорно смотрел в сторону, она прекрасно видела слезы гнева, стоящие в его темных глазах.

— Мы тебе зла не желаем, — тихо сказала Дис, — и твоей… твоей подруге тоже не желаем. Но ты хорошенько подумай. Горячку не пори, Балин прав. Если так понравились друг другу — подождите! Что тебе год, что ей — опомниться не успеешь, пройдет.

— Не хочу я год ждать, — буркнул Кили, мрачнея на глазах.

— Хочу — не хочу! — повысила голос гномка, и отвесила сыну легкий подзатыльник, — не о пирожке горелом речь — о жизни всей!

— Но я люблю ее, мама…

Дис осеклась, встала, прижалась губами ко лбу сына, с болью заглянула ему в лицо.

— Любовь и горькой бывает, — нежно прошептала она, — дай время своей любви. Ну, мальчик мой. Ну-ну, — Кили прижался лицом к плечу матери, но упрямо мотал головой, как в детстве — «нет», и всё тут, — ну вот смотри сам. Сколько за один только день намудрил? Хорошо хоть, встретили тебя, остановили. Пошел бы ты к Торину. С ним бы без дела повздорил. И что получилось бы? И так, с Двалином поругался. А ведь он тебя растил, в колыбели качал. Учил, воспитывал…

— Помиримся.

— Будешь так вести себя — не помиритесь.

— Ты помиришь, — Кили поднял голову и снова посмотрел на мать. Дис закатила глаза.

— Но ты все равно подумай, Кили, — сказала она тихо, оставляя своего сына в его мрачных думах.

…

Знамя, которым была занавешена кровать, качалось. Потолок постепенно обретал прежние формы. Облупленный кое-где. Кое-где немного закопченный.

— Прости, Дис, — сдавленно прохрипел гномке куда-то за ухо Двалин, — я опять… опоздал. Не успел. Ты такая… не могу ни о чем думать, пока с тобой.

— Я уже начала привыкать, — простонала она, откашливаясь. Нет, никакого настроения нет, ни ругаться с ним, ни говорить ему что-то вроде «Хуже подростка!», ни напоминать о… нет, нет ничего не надо говорить. Есть его руки, жадные и грубые, истосковавшееся по нему тело, и сердце в ее груди, которое впервые за долгое время дает спать по ночам. Если Двалин оставляет ей время для сна.

Все родные рядом. Последние три месяца отдыхают, не спеша строить новый Эребор. Сыновья выросли, хоть младший и чудит. Брат выжил. Друзья целы и довольны. А он — вместо одеяла. Ежедневно и еженощно. Горячий и нетерпеливый…

— Торин бы убил, — продолжил тихо Двалин, со стоном сползая в сторону и тяжело дыша.

— Почему? — холодок заставил Дис поежиться, и она повернулась на бок, потягиваясь, — еще один племянник ему точно не повредит.

— Замолчи, женщина…

Двалин всегда краснел. Стеснялся. Это-то в нем Дис и нравилось. То, что даже сейчас он прикрывался от ее внимательного взгляда, отводил глаза и от ее тела. А ей нравилось его смущать. Нравилось доводить его. Нравилось, что он не умел сдерживаться, останавливаться и контролировать себя. Берсерк в бою и в постели. Нравилось, что краска заливала его лицо, его шею, мускулы на его могучей груди, вместе со всеми родинками, шрамами, татуировками и царапинами от ее ногтей.

И нравилось, что, доведенный до пределов желания, он уже не стеснялся ничего. Дис ногой дотянулась до его поясницы, и легонько провела по спине, вверх-вниз. Простая, незамысловатая ласка — а как воин напрягся! Как заиграли мускулы на широкой спине…

— Прекрати немедленно, — не оборачиваясь, зашипел он, — иначе не отвечаю за себя… останусь тут, с тобой… еще на сутки…

— Всего на сутки? — притворно обиделась Дис, но ногу не убрала, — я ожидала от тебя большего.

Да, именно этого бешеного, возбужденного взгляда она хотела добиться.

— Король-под-Горой ждет, — пробормотал он, все-таки возвращаясь в ее объятия. Дис насмешливо фыркнула.

— Торин-то? Сейчас он Король-под-шерстяным-одеялом, и ничего не ждет. Оставь его. Оставь Гору. Останься — со мной…

И конечно, он подчинился.

…

Ему снова снился сон. Уже более реальный, словно продуманный кем-то до деталей. Кто придумывает сны? Кто сочиняет их повороты? Но на этот раз во сне он видел прошлое. Семью, какой она была раньше, точнее, не столько семью, сколько обстановку, знакомую до мелких деталей. Все было здесь, на своих местах, со свойственным снам легкой искаженностью пространства: продавленные матрасы на скамьях, пережившая четыре переезда и два пожара плотная занавеска… веранда, выходящая из каменного дома на склон горы…

Повернув голову, он увидел и молодого себя в отражении начищенной кастрюли, а от кастрюли шел пар, и пахло острым супом с бараниной.

«Разве во сне бывают запахи? — успел удивиться мужчина, и вдруг прямо перед ним появился маленький гном, — а это кто?». Не племянник. Наверное, двоюродный. Их всегда гостила уйма в их доме. Со стороны отца родня, должно быть: порода угадывается в скуластом лице, синих глазах, общей растрепанности и порывистых движениях.

— Все за стол!

Даже не голос, ощущение. Теплый, уютный зов, на который откликается тело. Запах яблочного пирога из печи. Запах свежего весеннего утра. И из-за легкой дымки снова является она: домашнее платье чуть ниже колен, прикрывающее ярко-красные шаровары и бисером расшитые домашние сапожки, пшеничные косы и бубенцы в них, улыбка в каждом движении — опять нет лица, но он увидит, увидит, если только поспешит на зов…

— То-орин! — знакомый голос. Он уже слышал его. Он точно слышал!

Два шага к свету ее присутствия — и все станет на свои места. Но он не успевает сделать эти два шага.

…

— Вылезай, Торин.

— Отстань.

— Вылезай.

— На нас напали? Нет? Драконов не завелось, орки сидят по своим пещерам? Никуда не пойду. Отстань, Дис.

Вздохнув, гномка перелезла через неподвижного брата, и принялась толкать его к краю кровати. Это было уже не так просто, как в детстве: сейчас между ними разница была более чем солидная. Полторы сотни фунтов веса, а то и больше. Пригодилась бы, пожалуй, помощь Двалина.

— Вставай, отлежишь себе последнее здоровье. Пролежни и ишиас будут.

— Я сто лет не высыпался. Имею я право распоряжаться хотя бы собственным сном?

— Двадцать часов в сутки?! — Дис оставалась непреклонна, — я сама драконов разводить начну, если ты не встанешь.

Кокон из трех одеял заворочался, потом со вздохом из него появился и сам узбад. Сел. Взлохматил и без того торчащие в разные стороны волосы, почесал уже прилично отросшую бороду, хмуро уставился в глаза сестры.

— Я таким тебя видеть не могу, — миролюбивее сообщила Дис, принимаясь расчесывать гриву брата, — полтора месяца тут… отлеживаешься. Семью забыл.

— Оправдания принимаются? — вяло огрызнулся гном.

— Уж до столовой дохромать мог бы. Все ведь зажило. Молодой жены нет. Ох! Под подушкой по-прежнему топор…

— Молодой жены?

— Старой нет тоже. Кстати…

В семье так всегда. Не надо говорить вслух то, что и так понятно; мысли опережают слова, мысли умеют сами перескакивать через ненужные диалоги. Торин вырвался из рук Дис, с неудовольствием посмотрел на косу, которую она почти заплела.

— Я? «Одинокий холостяк»? Убери немедленно.

— Одинокий богатый холостяк со скверным характером. Мечта всех женщин Средиземья, — не сдавалась Дис.

— Старый, — усмехнулся Торин, — живого места нет от шрамов…

— …знаменитый воин в самом расцвете сил, способный защитить от любой беды…

— О чем мне с женщиной вообще говорить?

— Ненавязчивый и скромный. Из хорошей семьи. Неприхотлив в еде и быту.

— Да, я прекрасен, — Торин зевнул, — только золовка у моей будущей жены — просто кошмарная женщина. Круглосуточный контроль и наблюдение за каждым аспектом бытия. Королевская опочивальня не будет в безопасности, даже окруженная кольцом стражи.

— Я тоже буду само очарование, — Дис расплылась в улыбке, — так ты согласен?

— На помощь! — шутливо позвал Торин, — у тебя двое сыновей, а ты заботишься о дряхлом узбаде?

— О сыновьях я позаботилась, — невозмутимо ответила гномка, — насколько смогла. Старший радует: у него смотрины невест через неделю, но это ты знаешь. У младшего сейчас трудный период…

— Опять? Он закончился лет тридцать назад, насколько я помню.

— У него любовь.

— Позови Оина. Сейчас и не то лечат…

«Никакого порядка с такими мужчинами в мире быть не может», говорила себе Дис, мрачно удаляясь из спальни брата, и взяв с него клятвенное слово бороться с меланхолией и затянувшейся спячкой.

Вот такие они. Победить дракона, воевать, это они могут. А потом зарастают пылью, копотью, и выманить их из их берлог можно только выпивкой, песнями — о драконах и боевой славе, конечно, и горячей едой. А некоторых и этим не выманишь. Двалина, например — Дис притормозила на развилке, и задумалась.

Можно было отправиться куда-нибудь, в библиотеку, сокровищницу, кузню. Можно было пройтись по Эребору, посмотреть на вялотекущие ремонтные работы в разных ярусах. Или снова к Кили — воспитывать его и пытаться переупрямить. Но все внутри говорило: оставь это, Дис. Уже скоро вечер — а значит, Двалин.

Сколько раз они расставались за прошедшие годы? Расставались со слезами, упреками, обещаниями никогда не сходиться больше, с ревностью, с криками и один раз даже с серьезной дракой. Расставались, чтобы помириться снова. Игра в «приди — уйди» подзатянулась, но за последние недели превратилась в «приди — приди — приди». И новая игра нравилась Дис много больше. Должно быть, Торин отсыпался за них двоих, потому что ей вообще больше не нужен был сон.

Только короткая сладкая дрема сразу после того, как Двалин, прижавшись мокрым лбом к ее груди, простонет в отчаянии: «Прости, Дис… я опять… не успел». Ах, как сводит тело от желания снова это услышать!

Плевать на зануду Торина. Махал поможет сыновьям. Эребор устоит без нее сегодня. Время для себя. Вечер. Двалин…

========== Сон второй: Ночной кошмар ==========

Фили привык к тому, что спит не один. Привык к тому, что кто-то всегда сопит рядом. В детстве и долгое время после это был Кили. Так уж повелось, что младший мог заснуть только рядом со старшим. Так что Фили одинок почти никогда не бывал. С одного бока Ори, с другого — Кили.

И теперь, когда в спину кто-то резко пнул со всей дури коленом, Фили охнул, и открыл глаза.

— Ори? — сквозь сон пробормотал он, и тут же разгневался, — Кили, негодяй!

— Ори ушла, — прошептал младший, обхватывая брата сзади и приникая к его спине, — я поговорить.

— Или застегни свои штаны, или сначала уйди и удовлетвори себя, а потом залезай в мою постель, подлец, — прошипел Фили.

— Ты должен меня спасти.

— Где-то я уже это слышал. Не одну сотню раз.

— Братец…

Кили всегда умел быть пронзительно трогательным, когда хотел чего-то добиться. Особенно с Фили, который никогда не пытался ему отказать. Фили проморгался, потянулся, и с тяжелым вздохом сел. Кили остался лежать, обнимая брата за пояс, и глядя на него страдальческими карими глазами снизу вверх.

— Что еще приключилось? — вздохнул Фили тяжко, — кто обидел, с кем подрался, кому проигрался?

— Я полюбил, — тихо сказал Кили, — взаимно.

— Эльфийка, — хмыкнул старший гном, — совсем спятил.

— Меня не отпустят за ней.

— Конечно, не отпустят. А ты думал!

— Так может, ты…

Семья, понимание, братство — с полуслова, полувзгляда все ясно. Фили закрыл лицо руками, давясь от смеха. Все, как всегда. Младший набедокурил, и теперь ему надо его выручать. Только теперь он просит похитить невесту. Это тебе не горох с соседской грядки воровать!

— Ну и дурень ты, — Фили посмотрел на младшего с притворной строгостью, — а у меня самого через неделю смотрины. Или ты и это обдумал?

Кили, заранее зная, что брат согласится — а иначе и не бывало, изложил свой подробный план. В письме от Тауриэль все было изложено коротко и четко, не зря же эльфийка много лет была стражницей в Лесу. Фили оставалось лишь найти предлог отложить смотрины на некоторое время, а самому отправиться в условленное место за Тауриэль. Оттуда же, забрав девушку, отправиться к Горе, и, спрятав как-нибудь (тут план Кили давал слабину) эльфийку, протащить ее внутрь. Дальше этого Кили и мечтать не смел.

— Тайная свадьба дальше, — пробормотал Фили. Сам он этого обычая, распространенного за темные времена, не одобрял. Но многие из его молодых друзей женились похожим образом. С этим следовало считаться. Даже если речь идет о сумасбродном младшем брате, который не желает никак взрослеть. Любовь! Вечность! Слова, слова. Что поделать, что в подобные слова верится почему-то сильнее, чем во многие другие.

— Давай письмо, — вздохнул Фили, — так и быть. Привезу я тебе твою эльфийку. И ты будешь мне должен до конца дней своих, которые, если Торин прознает, будут очень немногочисленны.

…

В покоях, которые Тауриэль занимала, как начальник стражи Лихолесья, было тесновато даже по меркам людей. Зато в них был выход на общую галерею, откуда открывался потрясающий вид на внутренний двор и сад. Здесь же Тауриэль обычно любила прогуляться вечером. С недавних пор прогулки эти потеряли былое очарование.

Она не могла находиться среди других эльфов. Даже мучительное одиночество оказалось приятнее, чем созерцание все тех же знакомых лиц, выслушивание одинаковых разговоров и чувствование повсеместно разлитого презрения: изгнание отменили, ее простили, но вот отношение к ней на ближайшие лет триста очерчено однозначно.

Если бы рядом был Кили, она дышала бы им, а не этим отношением. Если бы рядом был Кили, эльфы бы, как и весь белый свет, истаяли и исчезли, перестав существовать. Леголас мог смотреть печально и отрешенно на нее. Трандуил мог говорить все что угодно. Когда Тауриэль воскрешала в памяти прикосновение рук гнома, его внимательные, требовательные взгляды, слова владыки теряли смысл.

В глазах Кили она видела столько чувств, что тонула и терялась. Страсть, нежность, гнев, ревность, тоска, радость — и все это одновременно. Взгляд — удар. Любовь с первого взгляда, с извечного взгляда. Хотелось таять под взором глаз Кили. Хотелось дарить ему в ответ свое сердце, учиться у него любви, трепетать в его руках, грубых и сильных. Раньше ничего подобного эльфийка не испытывала, и сравнить родившееся чувство ей было не с чем.

У медленной продолжительной жизни есть свои преимущества: новизна, если уж обнаруживается, абсолютна. И, получив письмо из Эребора с молодым вороном, Тауриэль задохнулась в завораживающей свежести ощущений.

Дорогая моя и возлюбленная госпожа Тауриэль! Жить без тебя я не могу. Не живется. Если не захочешь в Гору, уйду из нее сам. В Лес меня не пустят, но может, попытаюсь? Я сейчас готовый на всё. Прости, что бессвязно пишу. Хочу быть с тобой рядом. Выходи за меня, у вас так ведь тоже говорят? Давай поженимся, и больше расставаться не будем. Ответ направь с вороном. Дышу тобой. Сошел с ума совсем.

Немного корявый почерк. Убористый, некрасивый, никакого старания и украшательства, просто — рука и бумага, и слова из самого сердца. Нет ни поэзии, ни стихов, есть только отчаянная жажда поделиться чувством, которое разрывает душу. Тауриэль читала баллады и хроники. Когда в них попадались строки «умер от любви», усмехалась, не веря, считала преувеличением… и теперь все пришло. Да как пришло!

Не раздумывая, она тут же села писать ответ.

На пятый день следующей луны, на рассвете, я буду ждать на границе Леса с трактом на хутор Глубокий Овраг, где живут люди. Это хорошая дорога, сейчас она проезжая, ею часто пользуются. Буду налегке.

Перечитав, она готова была разорвать письмо и выброситься с галереи вниз головой. Почему гном мог написать о любви, о томлении сердца, а она размышляла о степени запущенности дороги? Но, с другой стороны, ворон перебирал лапками, косясь на девушку черным глазом, а чтобы только изложить намек на свои чувства, требовалось много часов наедине с пером и бумагой. И Тауриэль снова окунула перо в чернильницу.

Забери меня, пожалуйста. Хочу быть твоей.

И, задрожав, она выронила перо. Чернильное пятно расплывалось по столешнице. Большего сказать она не могла и не смела, и без того воздух вокруг стал горячим и тяжелым. Ворон понимающе наклонил голову. Он уже прилетал раз или два, но теперь даже не сделал попытки выпросить угощение у эльфийки.

Засыпав лист песком, Тауриэль отпустила посланца уже через полчаса.

…

Ему снится сон, и сон этот тревожен. Тучи, мелкий моросящий дождь и пасмурная погода — и он сам, птицей мчащийся на высоте от сырой земли. В ногах непривычная тяжесть, в душе — предчувствие беды. Все говорит о том, что впереди опасность. И опасность наваливается — тонкой металлической сетью, голосами, смехом. Птица попалась.

Сознание сновидца словно вытряхнуло из тела небесного посланца. Теперь он, бестелесный и невидимый, мог наблюдать. И ему совсем не нравилось то, что он видел. Сначала из тумана выплыло несколько лиц — то ли мужских, то ли женских, с первого взгляда гному сложно отличить их. Эльфы.

Потом появились руки. Сильные и неумолимые. Потом возникла девушка. Безжалостные руки волокли ее по земле, а она пыталась вырваться. Волосы, отливающие рыжиной, закрывали ее лицо. Она была почти вся обнажена.

«Сон, — повторил Торин про себя, и попытался вырваться из липких оков страха, — это всего лишь сон». Но проснуться не получалось. И отвернуться тоже.

— Лучше убейте сразу! — раздался отчаянный девичий стон, и мужчина дернулся — по-прежнему лишенный тела и физического облика. Он видел многое. Видел и то, что собирались сделать с девушкой. Гном рванулся вперед, но никто не обернулся. «Отпустите ее, твари», хотел сказать он — и не смог.

«Это сон, всего лишь сон».

— Убить?.. такого одолжения мы не сделаем… держи ее крепче. Воин должен быть готов терпеть… а предателей наказывают.

Она рвалась и выла, как варг со вспоротым брюхом. Не плакала. Больше не говорила и не просила, словно тот крик был всем, что она смогла противопоставить преступникам. Теперь Торин готов был кричать за жертву сам. Ему казалось, это его, а не ее, швыряют в разные стороны, с него спускают штаны и срывают рубашку и куртку, над ним свистит плеть — металлические навершия, неплохая ковка, машинально отметил кто-то внутри гнома, еще способный запоминать.

«Это должен быть сон. Мир не может устоять, если такое делают не во сне».

Как будто с ним все происходит, и в какой-то момент Торин почти готов воплотиться в своем ночном кошмаре и просить мучителей заменить девушку им самим. Смотреть на это невозможно. Смотреть, не имея власти отвернуться, еще страшнее. Смотреть на насилие, последовательное, методичное и хладнокровное. Слышать похабные комментарии.

— …если ты и там такая тугая, коротышке повезет… если он не побрезгует, конечно.

Она хрипела, потом замолчала, только иногда тихо поскуливала, распластавшись под насильниками, сменявшими один другого. Торин, сначала рвавшийся вперед и остро ощущающий боль в сердце, теперь просто смотрел. Смотрел на дергающиеся узкие бедра над испачканными в крови и земле ягодицами девушки, на навершия из металла на плетке, что периодически пускали в ход те, кто уже получил свое, на неровно отсеченные рыжие локоны, в которых путались колючки, веточки и сухие листья. Внимательно, словно все это было и не во сне, взирал на мужчин, особенно стараясь запомнить их приметы.

Воин должен уметь управлять своими эмоциями. Должен иногда отрешаться даже от самого страшного настоящего, чтобы завоевать будущее. Так и он смотрел, отставив чувства на задний план, пообещав разобраться потом с ними. Даже во сне, пусть это будет только сон…

Самодовольные лица грязных похотливых самцов: три светловолосых, два темненьких. Один — человек, четверо остроухих. Все в похожих костюмах охотников, бордовые кафтаны и лосины в стиле раннего Дейла. У всех хорошие сапоги и сильные тренированные тела. У всех — оружие новой ковки. Не случайная шайка, сплоченная банда.

— …а туда нельзя? Точно?

— В рот можно. Туда — нельзя. Жить не станет. А надо, чтоб жила.

— Эх, неженки вы, лесные. И бабы у вас нежные.

— Поговори еще. Она больше не наша. Она ничья, и скоро это поймет. Пусть ее теперь подземные карлики имеют во все дыры.

Где-то Торин этот голос уже слышал. Только речи тогда он вел плавные, изысканные, красивые. Ничего общего с отрывистыми приказами не имеющие. Сейчас обладатель этого голоса тяжело дышал, и он был последним, кто склонился над телом несчастной жертвы, почти по-отечески поправив на ней испачканную одежду. Она не сопротивлялась. Она вообще не шевелилась. Туман, обычный во снах, стремительно рассеивался. Приглушенные звуки становились резче и громче.

— Назад тебе дороги не будет, поняла? — негромко произнес светловолосый с красивым голосом, — а там с тобой пусть твой низкорослый любовничек разбирается. Посмотришь сама, что будет. Ты хотела быть его? Побываешь. Его, его родственников, его приятелей и гостей. Подстилка из тебя так себе, мне хватило. И сдохнуть тебе доведется еще нескоро.

Мелодично, словно песню охотничью спел. Встал, сплюнул, и покинул лесную поляну.

И Торина в тот же миг выбросило из сна — на его собственную кровать, на которой он приземлился с громким ревом, и едва не сломал ребра, скатившись вниз на пол и отчаянно надеясь успеть назад, в иллюзию, запустить топор, вынутый из-под подушки, кому-нибудь из насильников в спину.

…

Пятый день луны ознаменовался для Фили удивительно красивым рассветом. Расценив это, как верный знак удачи, он даже не стал разводить костер, и уселся у верстового столба под раскидистым дубом, обозначающим границу между Лесом — и землями Дейла. Впрочем, местные жители в Дейле бывали вряд ли, как и в Эсгароте. Ярмарка раз в три месяца в крупном селе, вот и вся их радость. Проезжая его — то ли Кривое, то ли Косое село — Фили накупил всевозможных сладостей, и теперь второй пони брел за ним с недовольным видом, груженый сумками с провизией и приветственными подарками: платками, отрезами ткани.

Вообще, Фили был прагматиком и не любил лишних трат. Или хотел не любить. Но увидев что-нибудь по-настоящему красивое, редко мог удержаться от покупки. Дис с детства посмеивалась над своим старшим сыном. Говорила, он пошел в их с Торином мать. Любила ли Тауриэль подарки и покупки? Понравятся ли ей леденцы и карамель? Наверное. Ори любила.

День вступал в силу. Уже солнце перевалило за полдень. У верстового столба по-прежнему не было никого, кроме гнома и пони. Фили несколько встревожился. Она обещала быть на рассвете. Конечно, многое могло произойти: ее могли задержать, заточить в темницу, похитить… но все-таки…

Помаявшись немного, Фили огляделся, убедился, что вокруг никого нет, и отправился в Лес, предположив, что Тауриэль могла остановиться на опушке. Он прошел лишь несколько десятков шагов, когда тропинка вывела на поляну, где, у корней самого большого дерева, он с ужасом увидел лежащую в бессознательном состоянии эльфийку. Поза ее ничуть не напоминала позу, на которую способно живое существо.

— Тауриэль, — Фили открыл рот, но не смог издать ни звука, — Тауриэль! — но она не ответила и на крик.

Ринувшись к ней, он подхватил ее на руки, обнаружив, что весит она не сильно больше Ори, и понес прочь. Если с ней случилось что-то дурное в Лесу, оставаться было небезопасно. Слабое дыхание все-таки наличествовало, что внушало надежду.

У столба пони шарахнулись в сторону, увидев своего испуганного хозяина. Заметавшись, гном не знал, за что хвататься: за разведение костра или за спасение эльфийки. Вся в земле, она была бледна и дышала слишком тихо, но ран пока юноша не видел.

Кое-как устроив ее на подседельнике, и прикрыв сверху одеялом, Фили метнулся за водой. Он так резко рванул замок седельной сумки, что леденцы посыпались на землю. Ресницы Тауриэль слабо дрогнули, когда он щедро брызнул на нее из бурдюка.

— Давно ты там лежишь? Что случилось? Ты ранена? — засыпал ее Фили вопросами, — узнаёшь меня? Я Фили. Брат Кили.

Она вдруг села, подобралась, как от удара, распахнула глаза, обведенные темными кругами, уставилась с ужасом в его лицо. Фили даже отодвинулся.

— Вчера, — всхлипнула Тауриэль, и голос ее сорвался птичьим всхлипом, — они пришли вечером… вчера…

— Кто пришел? Что они хотели? У тебя были вещи, поклажа? Ты цела, идти можешь? Они не вернутся?

— Ты лучше иди, — вдруг выпрямилась, очевидно из последних сил, девушка и постаралась придать голосу твердости, хоть и была чересчур измучена, — и оставь меня.

Она махнула рукой, и гном разглядел кровавый потек на ее ладони. И обломанные ногти.

— Что это? — он поднес ее руку к глазам, и в полном ужасе обнаружил на запястье следы. Тауриэль попыталась вывернуться, но хватка гнома была сильнее. Он потянул один ее рукав выше, потом второй…

Не веря своим глазам, Фили замер на мгновение, потом рывком поднял девушку с земли, и непослушными пальцами потянул за ее кафтан. Сначала неподвижная, теперь она сопротивлялась. Потеряв терпение, Фили рванул ворот, но с эльфийской тканью не справился. Вся ее напускная крепость духа испарилась и растаяла. Она израсходовала последние силы на свой жест.

— Не трогай меня… — сипло пробормотала эльфийка, слабо отбиваясь и оседая вниз, — не прикасайся…

— Йаванна… защитница невинности…

Все тело девушки покрывали синяки и царапины, а кое-где — порезы. И они не выглядели случайными. На спине у Тауриэль обнаружились кровоподтеки от плетки. Но когда Фили, которого и так мутило, потянул вниз ткань ее штанов, эльфийка, взвыв, рванулась в сторону, сбросила его руки, и подтянула колени к груди, забившись между корней дерева.

Но Фили уже видел то, что видеть бы не хотел. Тяжело дыша, он осел напротив девушки, и закрыл лицо руками.

Так они и сидели, пока, наконец, молодой гном не справился с собой, и не отнял руки от лица. Глаза у него покраснели, но он дал себе клятву не пугать эльфийку еще больше и своим состоянием.

— Кто? — хрипло выдавил он, — кто сделал это с тобой?

Она вздрагивала, тихо всхлипывая и пытаясь спрятаться от его взгляда.

— Тауриэль, не молчи, — Фили подобрался к ней ближе, протянул ей свой плащ, — на, прикройся… послушай… ты теперь мне как сестра, как родная сестра. Я найду того, кто это сделал. Махалом клянусь и Чертогами. Честью своей клянусь. Я его найду, и я его… я отомщу за тебя. Я знаю, это, наверное, больно было… что я говорю… конечно, больно…

Он потянул ее к себе, желая обнять, но она отпрянула.

— Я теперь нечистая, — услышал Фили, — нечистая. Нельзя меня трогать.

— Что ты говоришь?

— Грязная, — повторила девушка с оттенком отвращения к самой себе, — теперь я не могу идти к Кили.

— Молчи! Нет, не вздумай! — он порывисто обхватил ее, она вновь забилась, но быстро потеряла силы.

Однажды он слышал слово «нечистая». Человеческая женщина, которая считала себя «нечистой», покончила с собой, не выдержав давления семьи и насмешек окружающих. Как относились к этому эльфы, гном не знал, и не горел желанием узнать. В его системе ценностей, нечистым был тот, кто мог сотворить насилие над девушкой, в чем бы оно ни заключалось.

— Кили тебя ждет, — тихо сказал Фили, не выпуская из рук Тауриэль, — и я тебя приведу к нему, даже если придется нести на руках всю дорогу. Мы обязательно доберемся домой, и там все будет хорошо.

— Он не примет меня…

— Тебя все примут с радостью! — Фили не задумался прежде, чем сказал это, и знал, что сейчас и не надо задумываться, — Кили ждет тебя и любит. Остальные тоже полюбят. Мы позаботимся о тебе, сделаем вам самую красивую свадьбу. А потом — сама увидишь, все будет…

Он осекся, глядя на то, как печально и бледно ее лицо. Она вновь смотрела перед собой, ничего при этом не видя и не слыша. Снова замыкалась. Но Фили не был готов сдаться так просто. Минутный испуг и растерянность прошли.

— Ты полежи еще, — твердо сказал он, — главное, отдохни сейчас. Я все сделаю.

…

Дорога до Эребора заняла вместо половины недели почти три. Сначала Фили искал по деревням и хуторам хоть одного лекаря. С Тауриэль, безмолвной и страдающей, это былонепросто: ехать верхом она смогла только через три дня, шла медленно, и постоянно уходила в себя, как будто теряя дар речи и часть сознания. Иногда даже переставала отвечать на простые вопросы, и ни разу не попросила есть или пить.

Найдя какую-то полоумную, но славящуюся в округе ведьму-повитуху, Фили остановился у нее, поручив ее заботам Тауриэль, и рискнул задуматься, что ждет впереди его и брата. На первом месте стояло здоровье девушки, но после него Фили не мог думать ни о чем, кроме мести. Ему ночью снилось лишь одно: залитая кровью лесная поляна, и безобразные лица насильников, выглядящих хуже орков. Кхазад уличенных в насилии не щадили. Фили никогда не задумывался прежде, почему. Теперь он не мог придумать насильникам достойного наказания. Его попросту не существовало.

Масла в огонь подлили слова старой ведьмы, которая на неделю уложила эльфийку в постель, и была с гномом предельно откровенна, даже больше, чем он того хотел. Фили желал бы даже заставить ее замолчать, но вынужден был слушать. И страшно злился иногда на Кили против собственного желания: это младшему надо было быть здесь. А потом злился на себя за такие мысли.

— Я их много таких остроухих повидала на своем веку, — прямо начала старуха, — из Леса, молодой гном, уходят, бывает, и так. Не знаю уж, что у них там за порядки…

— Кто это делает?

— А ты подружку свою спроси. Кто-то есть такой, извращенец. Ты, юноша, особо не переживай. По женской части ее не трогали: они этого боятся, у них свои приметы.

— Не переживать?!

— Глупый! Жить-то, значит, будет, остроухая твоя. Она выздоровеет, просто не сразу.

— А почему ты ей вставать не даешь? — Фили протянул старухе золотой, и она немедленно попробовала на зуб монету.

— Ей надо это переболеть, — сверкнула черными глазами ведьма, — переболеть, понимаешь? Полежать, похворать, поплакать. Себя пожалеть. Так заживет лучше, и тело, и душа. Но долго придется… и ты ее жалей, соколик. Раньше времени не принуждай.

Фили не стал переубеждать ни в чем ведьму. Лишь дал ей еще один золотой, и строго нахмурился. Этот прием всегда помогал. Помог и теперь. Зыркнув на гнома еще раз, женщина исчезла в своей хижине. За полторы недели, что они были у ведьмы, та сожгла всю старую одежду эльфийки, и нашла ей новую, и даже обувь заставила поменять. Фили с ней не спорил. Он по-прежнему не знал, как покажется младшему брату на глаза. Мир перевернулся с ног на голову: Кили в Горе ждет счастья с нетерпением, волнением, а теперь, совершенно точно, и со страхом. А Фили везет ему самое страшное испытание и беду.

Как же повезло самому Фили с любовью и любимой!

Фили с детства привык быть старшим в семье. Старше него в поколении не было никого. Родился он — и, как грибы после дождя, пошли дети у переселенцев из Эребора. И многих родственников и детей друзей привечали в семье и залах узбада. Особенно сирот, чьи отцы погибли, завоевывая новую жизнь, а матери ушли работать, если были живы.

Так и с Ори получилось. Ее братья были совсем молоды для присмотра за младшей, и маленькая гномка стала обитательницей дома Торина. И навсегда поселилась в сердце Фили.

С самого раннего детства они были вместе. Хрупкая, болезненная, она нуждалась в защите и внимании, и Фили дал их девочке. Спали они вместе: Кили у стенки, Фили посередине и Ори — с краю, под его рукой, обняв его и тихонько посапывая со стороны сердца. Они росли — и росла их любовь. Представить рядом с собой другую девушку Фили не мог никогда. Ему было ясно, как день, что если кто-то и будет когда-то слышать биение его сердца по ночам — то только Ори.

Их тела зрели и формировались вместе, их дыхание звучало слаженно, они привыкли друг к другу в том возрасте, когда души врастают друг в друга навечно.

Он вырос, а она, считавшаяся еще малюткой, по-прежнему сопела у него на груди. В первый раз, когда Фили увидел в ней девушку, он и сам испугался. Помнил, как ее тонкая длинная ножка легла на его, и тело среагировало — как и должно было, как тело мужчины. И это оказалось страшно. Страшно то, что ее едва наметившаяся грудь по-прежнему мирно вздымалась, дрожали ее золотистые ресницы, пушились ее волосы, пахнущие ромашкой и лавандой, а он, обнимая ее занемевшей рукой, мог думать только об одном: это уже не Ори-малышка, а Ори-женщина.

Через три года Дис спохватилась, и Ори перебралась в девчачью комнату, где обитали кузины. Пустота постели, где теперь, раскинув волосатые ноги и руки, сопел и храпел только Кили, оказалась невозможно холодной.

И две недели Ори и Фили жили порознь. Всего-то четырнадцать дней и ночей. Четырнадцать веков, четырнадцать жизней! А потом, на пятнадцатую ночь, босыми ногами бесшумно ступая по дощатому полу, Ори снова пришла на свое законное место. Молча, прижимая к груди подушку. Фили сел в кровати за секунду до того, как заскрипели дверные петли.

Ее силуэт застыл на фоне распахнутой двери.

— Ты не спишь, — прошептала она, говоря в темноту, и Фили сглотнул.

— Не сплю. Две недели уже не сплю.

— И я без тебя не могу заснуть, — повинилась она едва слышно.

— Иди ко мне, — позвал девушку Фили.

Улегшись рядом и оттеснив беспробудно храпящего Кили к стене, они посмотрели друг другу в глаза. Всего четырнадцать ночей разлученные, они видели друг друга заново. Сначала просто лежали, обнявшись, и возвращая друг другу родное и так необходимое тепло. Потом были прикосновения, осторожные, легкие. А потом Фили потянулся к ее лицу, и поцеловал ее. И больше сомнений не было. И за прошедшие годы и десятилетия не появилось.

Они учились любви друг у друга. Узнавали на ощупь тела. Никуда не торопились, одновременно пообещав себе и друг другу, что оставят То Самое до свадьбы — в том, что ей быть, не сомневались тоже. Всему было место между ними, только не смущению и стыду. И Фили берег свою любимую, даже когда болезненно билась прилившая к чреслам кровь, даже, когда оставались считанные движения до слияния юных тел, когда никто не осудил бы за чрезмерную страсть и несдержанность.

Потому что Ори была чиста и прекрасна. Потому что Ори заслуживала самого лучшего: нежности, любви, верности. Юноше стоило лишь попросить, молча, глазами, взглядом одним — и Ори была бы его полностью, хоть со свадьбой, хоть без. Он не делал этого лишь из уважения к ней.

И если бы с Ори, с его Ори кто-то хотя бы замыслил сделать что-то, отдаленно напоминающее пережитое бедной эльфийкой, то Фили… он даже и думать не хотел об этом. Хотя против воли мысли лезли в голову.

Фили знал своего брата. Знал его упрямство. Знал он и обычаи. Если брак между Кили и Тауриэль будет заключен, пусть тайно, и подтвержден, то она становится частью семьи. И тогда, как бы ни возмущались мама и дядя, все изменится в одночасье. Ворчать не перестанут, но и не прогонят, это точно.

Только сможет ли после всего Тауриэль отдаться Кили и принять его любовь? Фили серьезно сомневался.

Всю дорогу он старался уделять эльфийке внимание, даже если и опасался, что оно будет ей неприятно. Держал ее за безвольную руку, постоянно говорил с ней обо всякой ерунде, и почти не спал, слушая ее тихое дыхание с присвистом: все-таки простудилась. Чем больше приближалась Гора, тем сумрачнее становилась Тауриэль, и тем больше опасался за нее Фили.

Зато у него родился план, как провести эльфийку внутрь. Это оказалось проще, чем думалось: он приобрел на ярмарке ковер, и попросту завернул девушку в него.

— От смотрин бегал? — приветливо поинтересовался встреченный Глоин, когда пони, наконец, вошли в Эребор, — девчонки все уже тут.

— Да вот… кое-что прикупил, — оправдался Фили, надеясь, что никакая часть тела Тауриэль не проглядывает из-под ковра. Глоин с важным видом почесал бороду.

— Жениться, парень, это хорошо. Это правильно. Хотя, по мне, так ты бы еще и погулять мог, а вот дядьку твоего…

Банальности, изрекаемые старым другом, Фили готов был бы и рад выслушать в любое другое время, только не сегодня. Поговорив с Глоином, он направился в жилой ярус, и осторожно постучал три раза в дверь к Кили. Дверь распахнулась, словно последние дни его младший брат жил под ней, карауля возвращение старшего. Выглядел Кили хуже, чем после ранения: растрепанный, с безумно горящими глазами и запавшими щеками.

— Что с ней? — вот и все, что он спросил, и Фили понял: это в самом деле была любовь, связывающая души на расстоянии неразрывными узами. Руки у Кили тряслись.

— Я тебе потом скажу, — выдавил Фили из себя.

— Где?

— У меня. Я ее в ковре пронес.

Кили сжал его предплечье, и ринулся в спальню брата. Фили двинулся следом. Все вокруг теряло смысл и суть, и только усталость, наконец, навалилась на него всей своей свинцовой тяжестью. Он не успел увидеть ни глаз брата, в ужасе взирающего на Тауриэль, ни услышать слов его, обращенных к ней — видел и всем телом тянулся к Ори, милой Ори, которая, напряженно сжав руки, ждала его, чтобы утешить.

И, оказавшись наедине с ней после всего, он зарылся носом в ее пушистые волосы, и обнял, прижавшись крепко-крепко. Нет, ей он ничего не расскажет. Не надо знать Ори о том, что он видел и слышал. Махал велел хранить чистоту девушек, и Фили как никогда был рад подчиниться этому закону.

— Я так безумно по тебе соскучился, — признался он. Она обняла его и устроила его голову на своих коленях.

— Теперь все будет хорошо, — сказала гномка тихо, поглаживая его растрепанные пшеничные косы. И Фили верил.

…

— Я воевал с тобой плечом к плечу. Я был ранен и умирал. Не мнись. Скажи мне, как все было. Скажи честно. Что с ней случилось?

В голосе Кили — лед и металл. В глазах — нездешний огонь, незнакомый прежде, на лице застывшее горе. Впервые младший так смотрел на него, и Фили нечего было ответить ему. Он сглотнул, пытаясь видение перед глазами раствориться. Заставить исчезнуть память о том, что видел он.

— Скажи. Мне. Всё.

Не Кили это голос, нет; это голос Торина, когда он увидел своего старшего племянника лежащим на лавке в лекарском шатре, и рядом, глотая слезы, задыхалась Ори, рыдавшая несколько дней подряд, но прежде делавшая это только наедине с собой. После падения с высоты Фили ушиб спину, и ниже пояса ничего не чувствовал, и двинуться не мог. Тогда Торин так говорил с Оином, вынуждая того признать, что прогресса пока не было, и Фили, возможно, до конца своих дней останется прикованным к постели калекой, не способным ни подняться, ни контролировать отправление нужды, ни, тем более, произвести на свет наследника.

Фили поднялся на ноги, и страхи оказались напрасными. А что ответить теперь? Придется ответить.

— Ее изнасиловали. Как мужчину, — выдавил Фили из себя, — но не тронули как девушку. Они хотели, чтобы она осталась жива. Видимо, сделали это для… тебя, чтобы что-то сказать. Я не знаю, что. Перехватили ее письмо к тебе. Били. Угрожали. Запугивали. Потом отвезли туда, где она обещала встретиться. Там я ее и нашел. Спустя почти целый день. Она не хотела ехать дальше… она и жить не хотела.

Он не смог договорить. Кили, бледнея, медленно осел вдоль стены на пол, дрожащими руками пытаясь найти опору. Фили сел рядом, обнял брата, и так они сидели, пытаясь друг от друга набраться сил. Вот из груди младшего брата вырвалось сдавленное рыдание, страшное, и по звучанию и по сути своей. Даже слышать его было больно.

— Я найду его, — глаза Кили горели огнем, кулаки сжимались сами собой, — того, кто это сделал. Найду, кастрирую, и запихаю ему его грязные яйца в глотку, чтоб подавился. И выпотрошу. И распну…

— Тихо, ты дыши, главное…

— Как так можно было? За что? За то, что Тауриэль меня полюбила? — глаза Кили наполнились слезами, но огня ненависти им было не потушить, — это тот хлыщ, наверное, царев сынок…- он протяжно застонал, запрокинул голову, ударившись при этом затылком о каменную стену.

— Погоди! — Фили одернул брата, — ты думай о том, как ее узаконить. И одну не оставлять ни на минуту.

— Какие сволочи… так оскорбить ее…

Слезы бессилия. Позорные, жгучие. И поделиться ими нельзя, не с кем: никто, кроме брата, не поймет.

— Кили, выслушай, — старший потряс юношу за плечи, — приди в себя. Если и ты станешь, как она, я один вас не вытяну. Надо что-то решать. Надо вам пожениться.

— Она в таком состоянии! Она ни слова мне до сих пор не сказала! Она не двигается и дышит через раз!

— Будет лучше, если ее изгонят от нас и вернут назад?

Братья посмотрели друг на друга. Кили упрямо нахмурился.

— Хорошо, — не глядя на старшего, сказал он, — кто засвидетельствует?

— Я найду. Я все устрою. Будь с ней, — Фили легко поднялся, и направился к двери. Уходя, вновь обернулся, — ради тебя она отдала все. Думай об этом.

…

Кили трясло, когда он входил в свою спальню. Ноги словно вросли в камень, и стали неподъемными. Теперь он должен был быть сильным, но не мог. Его ждала любимая, нуждающаяся в нем, а он сам не знал, как справиться с собой. Его разрывали на части противоречивые желания: быть рядом с девушкой, и мчаться в Лихолесье, сломя голову, чтобы отомстить за нее.

Тауриэль, оставшись одна, так и не двинулась с места. Кили осторожно приблизился к ней, не зная, как подступиться. Она была похожа на безжизненную статую. Юноша кусал губы, боясь сказать что-то не то — и боясь молчать.

— Я люблю тебя, — начал он, выдыхая эти слова вместе с воздухом, — очень сильно. И теперь ты здесь. Навсегда со мной.

Слова мертвые, неправильные, в них он и сам-то не особо верит, слова жалкие, как прелые прошлогодние листья, как ломкий обсидиан рассыпавшегося кристалла. Если Тауриэль не оценит их, то искренность намерений оценить точно должна.

— Ты только не думай, что я меньше буду любить. Я больше буду, — неловко пытался выпутаться Кили из паутины, в которую сам себя загнал, — ты… не бойся ничего.

Хотелось что-нибудь с собой сделать. Лишь бы она пошевелилась. Пусть бы даже заплакала. Пусть что угодно сделала бы, но только дала знать, что живет, что еще не все потеряно.

— Ты не знаешь, что со мной было, — тихо раздалось вдруг с постели, и Тауриэль перевела на него болезненный взор. Кили, окрыленный, поспешил к ней, и сел рядом. Взять за руку эльфийку он все же пока не решился. Она по-прежнему вздрагивала от каждого неожиданного звука.

— Я знаю, мне Фили сказал.

— Мне было очень страшно… — она в первый раз судорожно всхлипнула, второй — и Кили успел поймать ее за руки и притянуть к себе. Облегчение мешалось с растущей болью. С бессилием и поганым ощущением собственной беспомощности.

— Я не умею утешать, — сокрушенно пробормотал Кили, кусая губы, — могу только плакать теперь с тобой. Зачем ты меня полюбила?

Они прижались друг к другу, и замерли: двое выпавших из гнезда птенцов, которых никто не спешит возвращать обратно.

— Страшно не то, что больно, — глухо сказала эльфийка в его плечо, — а то, что было сказано. Что я для тебя — диковинная игрушка. Что я грязная, и ты не прикоснешься ко мне. Что…

— Я зубы им всем однажды выбью, и языки вырву! — зарычал Кили, в злобе ударяя кулаком по матрасу.

— …твоя семья не примет меня.

— Скоро ты уже будешь частью моей семьи, — сказал Кили уверенно, — не сомневайся. Ничего не бойся. Больше я тебя одну не оставлю. Никогда не оставлю.

Ее губы были солеными от слез, но когда Тауриэль слабо улыбнулась, отвечая на его короткий робкий поцелуй, Кили, наконец, смог дышать. Хотя бы это. Хотя бы для начала. Пусть пройдут годы, десятилетия, прежде чем она поверит в него. Пусть вечность минет, только бы она осталась рядом, а уж он умрет, но не даст ее никому в обиду.

========== Нехватка сна ==========

Когда снятся кошмары — проще не спать. Хорошо, когда есть выбор между отдыхом и работой. Между сном и реальностью. Так было не всегда, Торин Дубощит хорошо помнил.

Жизнь в Синих Горах долгое время лишала его сна. На него просто не было времени. И ничего тогда не снилось. Так тогда хотелось спать, что заснуть не получилось бы. Даже если напиться. Даже если накуриться дорогущей эльфийской травы, которую Балин привез — для каких-то лечебных надобностей, как говорил. Не спать месяцами. Можно только потерять сознание. От недосыпа Торин впадал в состояние, когда реальность и выдумка сливаются в одно, и нет никакой разницы между ними. Реальность Синих Гор до сих пор казалась куда более живой, чем все последующие годы. Достаточно захотеть вспомнить, моргнуть — и вокруг те далекие времена.

Вокруг дети, шум, гам, полный беспредел. Торин уткнулся лбом в притолоку. Хозяин тесного дома и чересчур большой семьи. Многодетный дядя. А он еще так молод!

На кухне что-то загремело, и раздался громкий детский рев. «Начинается».

— Мама! Он опять! — это, конечно, Фили. Кили задумал очередную подлость, несомненно. Мальцу пяти нет, а он уже строит козни против всего мира. И как на него рассердиться? В его глаза посмотреть — и сразу простишь все. Маленькое любимое чудовище.

— Мама! Он сам виноват!

«Дис, должно быть, стирает». Загремел таз на кухне. Кто-то выругался вполголоса. Точно, стирка. Стирка на три поколения, три десятка гномов — и пятерых младенцев. Дис тоже следовало пожалеть. Если бы только на это оставались силы.

— Я кому сказала, оставь!..

Торин, стягивая на ходу безрукавку, пошатываясь от усталости и потирая поясницу, прошел по коридору. Из-за расшитой занавески валил пар. Навстречу, визжа, выбежали трое детей: Фили с Ори на закорках, и кто-то из маленьких кузенов. Кажется, Биди. Так же, как Кили и Фили расставались крайне редко, Биди и Бади, племянники Глоина, крайне редко обретались рядом, чаще рассыпались по дому, замышляя и реализуя свои бесконечные каверзы. И все же до Кили всем им было далеко.

Кили, важный от чувства собственной значимости, сидел на столе и болтал ножками в разных вязаных носочках, поглядывая на мать. Дис, с прилипшими ко лбу волосами, закусив губу, вращала деревянными щипцами белье. Все вокруг было завешено веревками с уже постиранными вещами.

— Торин, помоги, — не оборачиваясь, кивнула она на таз, — снять надо…

— Дядя! — Кили протянул руки, и Торин, вздохнув, снял его со стола, — а Ори болеет.

— Как удивительно, — пробормотал мужчина, — бывают дни, когда Ори не болеет?

— Торин, белье. Не облейся ненароком, здесь скользко.

Вдвоем они опустили таз на низкий столик. Дис протерла стол и поставила перед братом миску с рагу — от мяса в нем оставалось лишь легкое послевкусие. «Ешь, — тихо сказала она, — на тебе лица совсем нет, прилег бы скорее». Торин глотал ложку за ложкой, не совсем отдавая себе отчет в собственных движениях. Он надеялся только не потерять сознание прямо за обедом.

В кухню вновь ворвался вихрь, состоящий уже из пяти детей. Мелькнули вихры Фили, жалобная мордашка Ори, толстячок Бади, и тут же на шее Торина повисла маленькая гномочка. Он радостно засмеялся, и даже смертельная усталость отступила на мгновение. Рути! Обняв всю кучу детей, он погнал их перед собой в веранду. Устроившись на матрасе на скамье, он прикрылся одеялом, и услышал, как дети снова разбегаются по дому, предпочитая, впрочем, держаться от кухни и суровой Дис подальше. Хлопнула где-то входная дверь. Сон не шел — хотя уютный полумрак успокаивал. Где-то на кухне раздался голос сестры и низкое бурчание Двалина. Судя по интонации и протяженности, друг опять был в сопли пьян, и в чем-то оправдывался.

— Мама! А Ори кашляет!

— Кили, отдай!

— А Биди забрал моего дракона… а почему не отдает…

Раздался громкий кашель: Ори пришла в веранду. Рути уселась в ногах у Торина. Он рассеянно погладил малышку по волосам, и снова улегся. Глаза жгло.

— Ори! — Фили, запыхавшись, прибежал, — иди, мама лекарство тебе даст.

— Как же нам тебя вырастить, — пробормотал Торин, пытаясь умоститься удачнее, — неужели так до замужества хворать будешь?

— Я замуж не пойду? — нижняя губка у бедной Ори задрожала.

— Пойдешь! — Фили, как водится, взялся утешать подружку, — я на тебе женюсь.

— А я за дядю Торина выйду, — и Рути улеглась рядом с узбадом, и поправила на нем одеяло, — да?

— Выйдешь, как же, — Торин обнял девочку и сгреб к себе, — вам спать не пора, паразиты?

— Дядя! — эхом раздался где-то уже вдали неугомонный Кили, и в голосе его был восторг и торжество первооткрывателя, — ух ты, а Двалин в коридоре тошнится!

Вокруг замелькали серые мушки, и Торин провалился в долгожданное забытье.

И он знал, что не выспится все равно.

Это были тяжелые и счастливые годы. Голодные. Утомительно-однообразные. Но сейчас, когда Торин остался наедине с собственным величием и своими победами, он многое отдал бы, чтобы снова оказаться на день, на два, хоть на час, в кухне дома в Эред Луин.

Покачать на руках очаровашку Кили. Покатать серьезного Фили на плечах. Утешить вечно больную и несчастную Ори. Сквозь сон ощутить рядом Рути, которая заботилась о нем, как маленькая хозяйка большого дома, и часто сторожила его сон, восседая в его ногах, и укрывала его одеялом, когда он без сил падал в своем уголке в веранде.

Бесконечные попойки Двалина, и те хотелось бы вспомнить. Вспомнить Бифура, который особо ни с кем из взрослых и не общался, зато дети вокруг него вились беспрестанно. Дис не изменилась, все так же пытается воспитывать старшего брата, и учит его жить. Оин совершенно оглох. Седины прибавилось у Балина, Глоин стал серьезнее и иногда превращается в настоящего зануду. Но все те же, все те же. А ведь многих недосчитались уже.

Ноин умер: раны доконали. Хади, его жена, болела чем-то лет десять, и тоже ушла за мужем. Умерла свояченица Глоина, любимая тетя малыша Гимли. Многие ушли из тех, что когда-то так же недосыпали вместе с ним, пытаясь построить сносную жизнь для своего народа. Многие из тех, что обитали на кухне Дис в те времена.

И дети, которые бегали и шалили, и всегда спасали их от отчаяния. Никак нельзя было сдаваться, пока на них смотрел серьезный Фили, не по годам мудрый и ответственный, наивная Ори, кузены Биди и Бади, и Кили, от которого можно было ждать всего. Кили, который никогда не уставал от хулиганства.

И на этот раз оно ему особенно удалось…

…Окаменевшая Дис, сидящая напротив, показалась Торину постаревшей и уставшей. А ведь последние месяцы она сияла, как сокровищница королевства. Теперь же под ее глазами залегли тени, а руки мелко подрагивали, словно она чем-то заболела или сильно была встревожена.

— Значит, эльфийка, — тяжело произнес гном, сжимая кулаки.

— Значит, да. Что делать будешь?

— А что делать? — спросил Торин, приподняв брови, — зачем мне думать о ней вообще? Перебесятся. Трандуилу я писать из-за нее не стану.

— А Фили?

— Смотрины через четыре дня. Все приглашены от меня и от тебя лично, столы будут ломиться от эля и угощений. Подарки для каждой из девушек будут хороши. Что еще я должен сделать?

Дис отвела взгляд. Сердце подсказывало ей, что затихший, как горный перевал перед бурей, Кили неспроста перестал о своей зазнобе говорить. Было в этом что-то подозрительное, и немало ее тревожило. Определенно, просто так он не перебесится. Ее любимый хулиганистый младшенький мог быть очень упрямым, когда дело касалось его интересов, с которыми остальные не были согласны.

А еще и Фили, который с виду спокоен и покладист, но нравом пошел в Торина, и теперь никак не желал открывать свое сердце, становясь все более замкнутым. Горе с этими детьми! Горе с братом, который вроде выздоровел, встал на ноги, правит Горой — а сам словно в другом мире все время, и потерял что-то, как будто пережитое выжгло в нем искру жизни.

Но в сердце Дис полыхал пожар за всю семью. Особенно теперь, когда в семье ожидалось неожиданное пополнение. И не только остроухое.

…

— Люблю тебя, Дис.

Она вскинулась, неверяще уперлась взглядом в кромешную темноту, прижала руки к груди, надеясь унять забившееся сердце. Тяжелая мозолистая рука неожиданно осторожно провела по ее спине. «Ты что говоришь, Двалин?» — хотела спросить гномка, но во рту пересохло, она боялась подавиться, а тело обдало жаром.

Час назад неутомимые любовники сплелись в страсти прямо на ковре у кровати, и было сладко и больно. Сладко — от жестких обветренных губ Двалина, от ласки его языка, от того, как самозабвенно он искал ответа на свои ласки, покрывая поцелуями все ее тело, и прижимая ее к могучей груди. Больно — от того, с какой давно забытой яростью он входил в нее, и сжимал руками воина и убийцы ее бедра, и рычал над ней, и кинул потом на кровать. Все это уже было между ними, множество раз было. И нежность, и внезапная грубость. После этого следовали ссора и скандал. Только вот признания за годы и десятилетия ни разу не звучало.

Дис стало не по себе.

— Люблю, — упрямо повторил Двалин, присоединяя вторую руку к первой, и силой удерживая Дис на своей груди, — и больше скажу…

— Ты ошибся, должно быть. Не может быть так. Просто привык… — она лепетала что-то несуразное, глупое. Ругала себя за произнесенное.

— Люблю, и знаю. А ты замолчи и слушай, — голос Двалина, хриплый и тихий, вдруг обрел нотки металла и властности, — я тебе не мальчик, Дис. Давно надо было сказать.

Он сел, и устроил обнаженную любовницу между разведенных ног, запрокинул ее голову к своему плечу. В темноте все, что она видела, были его сверкающие опасным голодным блеском глаза. Сладкий страх туманил голову, заставлял слушать против воли.

— Не красавец я. Да и не юнец. Говорить, как другие, не умею, но любить мне не запретишь, — твердо продолжил мужчина, — ты жестока, Дис. Отдаешься, приручила меня, но душу не открываешь. А по моей как прошлась разок, да кованными подошвами…

— Я чем-то тебя обидела?

— Всем! — вспыхнул Двалин, и голос его дрогнул, — тем, что красивая, сильная, умная, что Торину сестра. Что любимая. Что приходишь и уходишь, а с собой не зовешь. Что… ребенка моего… не хочешь. А все равно ведь люблю. Скажешь, не прав я?

Дис задохнулась от спрятанных за его словами слез и боли. Задохнулась, испугалась, растрогалась. Ответить побоялась. Да и не задавал он вопросов, разве что молча, всем своим существом, но она эти вопросы понимала. Почему не любишь меня? А вдруг любишь? А почему не обнимешь первая? Почему не признаешь перед всеми, зачем стесняешься меня, зачем делаешь так больно гордости мужской?

На один вопрос ответить она могла, хотя и был он самым тяжелым. И что делать с этим ответом, женщина тоже не знала: неопределенность мучила ее. Она молча поцеловала его руку, уцепилась за его широкую ладонь, потянула вниз, положила себе на живот. Двалин замер, напрягся.

— Ну, кое в чем неправ, — выдохнула Дис, впервые за десятки лет делая шаг навстречу своему мужчине, — не хотела бы — не понесла бы от тебя.

— Правда? — как раненный зверь, взвыл он прямо ей в ухо, подминая под себя, и щекоча бородой. Капнула первая слеза на ее лоб. Дис хотела надеяться, что ей только показалось.

— Я у тебя глупая, как девица. Месяца два думала, что не так. Неделю как поняла, что.

Он заткнул ее поцелуем, и, мотая головой, как будто не веря, и все же уже радуясь, прижал к себе, и принялся укачивать, шепча между короткими всхлипами что-то бессвязное:

— Любимая моя… не зря люблю ведь… больше жизни своей люблю…

Дис же, прижавшись к нему, долго кусала губы и сдерживалась, но все равно потом тихо расплакалась, освобождая душу от вечного страха.

…

— Тайная свадьба? У тебя же смотрины, — добродушно хмыкнул Гимли, разглядывая старшего друга. Фили потупился. Выдавать брата ему не хотелось, но и умолчать было невозможно.

— Не мне, — решился он, наконец, — Кили.

— С ума сошел! — Гимли охнул, едва от удивления не вырвав себе бороду одним движением, — остроухая, да? Что, совсем дела плохи?

— Совсем, — чистосердечно признал гном, — помоги, а? Я свидетельствовать не могу. А там дело страшно запутанное. Знаю, к тебе Бади обращался. И Финси. И Лоин…

— …и много вас, таких дураков, ко мне обращалось, — пробормотал Гимли, сразу сдаваясь, — а со стороны женщин кто будет?

— Ори. До смотрин три дня. Так что надо успеть, пока она сама не засватанная, — усмехнулся Фили, сверкая глазами. Гимли хмыкнул, с пониманием посмотрел на друга.

— Дори с Нори тебя порвут.

— Дори с Нори надо раньше было думать, — парировал его друг, — теперь что бушевать? Гимли, не будь сволочью, выручать надо брата, не шучу. Там такое у эльфов было… — Фили поморщился, — если это не у всех у них так устроено, то хорошо. А если у всех, то лучше б я не видел никогда того Леса и его жителей.

— Страшно?

— И не спрашивай. Я-то думал, Кили отойдет, ты его знаешь, такой есть, каким родился. А потом ее увидел, Тауриэль. Как она рвалась к нему. Как оба мучились. Надо их поженить скорее, пока кто не проведал. Долго ее не спрячешь, а кроме Ори, я не знаю, кому из девушек довериться.

— Некому, — хохотнул Гимли, — они по Кили сохнут, всей гурьбой, никто из них его остроухой не отдаст. И будет не свадьба, а бабское побоище.

— Так ты поможешь?

— Да, бородой клянусь! — Гимли развеселился, — из меня этого не выбить. Только скажи, куда и когда прийти надо, и свидетель у вас будет. И передай Ори мой поклон.

Старинный обычай запрещал родственникам свидетельствовать друг за друга в вопросах брака, наследования, преступлений, если только речь не шла о военном времени. Фили был бы и рад помочь Кили, но не мог. Оставалась надежда на Ори и Гимли, который, сам пока даже и не влюбившись ни разу, на самом деле был чуткой душой, и всегда помогал друзьям, когда речь шла о тайных свадьбах.

Родственники обычно не противились таким союзам, радуясь возможности сэкономить на пышных торжествах. Однако речь шла о королевском наследнике, и Фили сильно сомневался, что Торин обрадуется, сэкономив на тратах, и разорившись на позоре примирения с Трандуилом.

Подумав о возможных политических последствиях брака Кили, Фили вдруг понял, что не может допустить мира с Лихолесьем, если дело до того дойдет. Не было на свете той цены, которая оправдала бы слезы и бесчестье Тауриэль.

Странная это будет свадьба. Не будет помолвки, не станут родственники поднимать на плечи жениха и нести невесту в паланкине или на носилках к свадебному ложу. Не споют счастливые замужние подруги невесты песен о любви и счастье, и родители не пожелают большого потомства, а поутру любопытные гости и примкнувшие зеваки не пойдут толпой свидетельствовать свершившийся брак в комнату молодоженов и дарить подарки.

А что будет вместо этого всего, Фили не знал. Несправедливо это: Кили и Тауриэль достойны свадьбы, постепенного сближения по всем обычаям, это он с Ори всю жизнь вместе — для них любые традиции чистая формальность.

— …Три дня до нашей помолвки, — тихо сказал он вечером, устраиваясь у Ори на коленях, и поднимая глаза на нее, — что читаешь?

— Сказание о Сверрире, — отозвалась девушка, и отложила книгу, — завтра утром идти к Кили, да?

— Прости, что заставляю тебя проходить через все это, — извинился искренне юноша, — я бы хотел попроще все сделать… и без смотрин для тебя.

— Прийти к Дори и Нори самому? — Ори нежно улыбнулась, — зачем тебе это, Фили?

— Ты.

— Посмотришь, какие красавицы приедут. Куда мне до них.

Ей не нужно было говорить ничего больше. Фили знал, о чем Ори молчит. Знал, что самой себе, да и многим другим она кажется некрасивой и неуклюжей: тонкая, слишком худенькая для гномки даже в столь юном возрасте, неуклюжая и часто неловкая, близорукая от постоянного чтения и каллиграфии… но никто, кроме него, не знал другую Ори. Не видел ее обнаженной, улыбчивой, смотрящей сквозь ресницы с неподдельным восторгом влюбленными своими близорукими глазами. Не слышал тихих стонов, которые раздавались, когда он ласкал ее, сам сгорая от страсти и томления. Не чувствовал умелых прикосновений ее крохотных ручек, которые скользили по его телу с любовью и медлительной лаской, даря незабываемое блаженство, возрастающее с каждым следующим разом.

Три дня — и он снова услышит и увидит все это, и много большее. Всего лишь три дня, и они с Ори будут вместе. Дотерпеть бы. Фили постарался сохранить дыхание ровным, но ему не удалось: пальчики девушки зарылись в его расплетенные волосы. Она склонилась над ним, задирая свою рубашку, и приникая с поцелуем к его груди.

— Не сейчас, Ори, — сквозь зубы прошептал он, — не дразни меня, не выдержу. Три дня…

— Не хочу ждать, — всхлипнула вдруг Ори, комкая рубашку в руках, — вдруг раздумаешь?

— Что ты!

— Так я хоть раз буду твоей.

Он сорвал с постели покрывало, закрыл ее — от самого себя, хотя знал наизусть то, что пряталось под одеждой: торчащие подвздошные косточки, тонкие лодыжки, украшенные татуировками, нежно-розовые бутончики сосков, окруженные рыжеватым пушком, и неправдоподобно яркий треугольник густых волос на лобке. Ори пахла розовым маслом, миндалем и сердоликом — как и все гномы, Фили знал разницу между камнями, не только на вид и ощупь, но и на запах.

— Мне даже пойти туда не в чем. Не хочу тебя позорить.

— Я дурак, — признался Фили сокрушенно, — прости меня, Ори. Я о тебе совсем не думал все эти дни. Завтра, после того, как ты и Гимли засвидетельствуете, я найду тебе такой наряд, что все эти курицы разукрашенные помрут от зависти, обещаю. А украшения я хотел подарить тебе на свадьбу. Тоже завтра принесу. Но ты самая красивая… вообще без всего.

Он нашел ее губы поцелуем. Горький миндаль. Поцеловал ее, поцеловал ее тонкую шею, опустился с поцелуем ниже — покрывало скользнуло вниз. Задохнувшись от близости ее тела, потерся лицом между ее маленьких грудок, преодолел ее сопротивление, когда девушка попыталась удержать колени сжатыми.

— Я никогда от тебя не откажусь, — повторил он еще раз, и спускаясь с поцелуями все ниже и ниже, — ты моя, только моя. Ничья больше. Три дня — и я докажу это тебе. И всему миру скажу…

Назавтра, думал Фили, у нее опять будет искусана рука между большим и указательным пальцем. Спустя столько лет она все еще стесняется кричать от удовольствия. Но через три дня он заставит ее преодолеть стеснение. Он постарается.

…

Горькая это была ночь. Брачная ночь, после принесения клятв. Кили в голову не могло прийти вспомнить о том, как обычно проходят первые ночи молодоженов. Тауриэль в привычном уже беспамятстве лежала в постели, он курил, сидя у нее в ногах.

Она почти не спала. Опасаясь навредить ее здоровью, он не чаще раза в два дня давал ей с водой снотворное, и тогда укладывал ее на постель, и раздевал. Никак иначе добиться этого было невозможно. Поцелуи, объятия — все она принимала с радостью, но стоило ему чуть крепче обнять ее, пытаясь уложить в постель — и что-то ломалось в душе эльфийки. Она начинала задыхаться, глаза ее превращались в глаза загнанного зверя, и Кили стоило немалого труда привести любимую в чувство.

Он выкурил весь табак, и дважды ходил за новым. Он плакал, сначала втайне от нее, потом, когда она засыпала — тут же, рядом. Гладя ее по рыжим, кое-как обстриженным волосам, он то прокручивал в голове планы мести, то с отчаянием понимал, что в одиночку на нее не способен. Было больно и стыдно.

Еще одна ночь. С утра придут Гимли и Ори, и произнесут клятвенные свидетельства, и Тауриэль и Кили будут связаны навсегда в глазах народа кхазад. Хотя на самом деле связь родилась куда раньше. Может быть, она была предначертана еще до создания мира.

Неужели и насилие над его любимой тоже было предначертано?

— Бедная моя, — прошептал Кили, ложась, наконец, рядом с Тауриэль, и обнимая ее.

С утра придут. Всего-то и надо, засвидетельствовать четыре голые ноги, торчащие из-под одеяла, и словесное согласие. Может, для других народов подобное ничего бы не значило, но для гномов все иначе. И для Кили. То, что даже после всего Тауриэль готова находиться рядом с ним, причиной ее изгнания и унижения. И то, что ее тихое «Клянусь» все-таки прозвучало, после того, как он, запинаясь, почти пять минут проговаривал все свои обещания и клятвы.

Потом, когда она выздоровеет, а уж этот день должен настать когда-нибудь, он представит ее как свою жену всем кхазад. Иногда это делали спустя несколько лет после свадьбы, и никто не видел ничего удивительного: гномы ревнивы и подозрительны, когда дело касается женщин. Кили всегда считал, что зря. И теперь клял себя: оказалось, все это имеет смысл.

— Кили, — вдруг раздался зевок, и Тауриэль свернулась у его груди, — спишь?

— Что такое? — встревожился гном, поднялся было: она впервые обратилась к нему за все это время.

— Мы же уже женаты?

— Да, — затаив дыхание, юноша едва выдавил это из себя.

— Мы… должны…

— Нет, — он прижал ее дрожащую руку к губам, — никому мы ничего не должны. И не думай даже.

— Но ты же мужчина все-таки.

— Нет еще, — это было произнесено сквозь вновь наплывшие слезы, — с тобой стану.

Она молчала. Кили знал, как ни малоопытен был, о чем она думает. Сам думал о разном. Думал о том, как сильно любит Тауриэль. Как никому не отдаст ее. Как хочет ее — но не сейчас, не так, не через слезы и горечь, и не через давление неведомых обязанностей, принятых у ее народа. Все у них будет иначе. Впереди целая жизнь. Дышать от осознания этого стало легче. А главное, наконец-то пришло долгожданное облегчение: Тауриэль очень медленно, но приходила в себя.

Впервые за две недели в Эреборе заснула самостоятельно, наконец, но только после того, как вцепилась в него крепко обеими руками. Впервые не вздрогнула, когда он прикоснулся к ней, пусть и оставшись в одежде. Затаив дыхание, Кили смотрел в потолок и боялся верить в возможность их общего счастья.

…

Смотрины невест проходили в Эреборе редко даже в прошлые времена. Никто и не помнил уже, откуда взялась эта традиция, но зато все знали, что проводить ее следует под открытым небом, что было необычно для гномов. С самого раннего утра все было готово для трех десятков красавиц, откликнувшихся на приглашение короля Торина Второго, на одной из самых крупных смотровых площадок Горы.

Они уже начинали собираться: нарядные, красивые гномки с родственниками, не спеша сходились, здоровались, с различными чувствами поглядывая друг на друга. Тут же были накрыты столы. Звучала музыка. Никто не уйдет обиженным с праздника: если старший наследник не выберет девушку, она все равно с кем-то познакомится, получит подарки, и хорошенько развлечется, танцуя с молодыми гномами и получая комплименты.

А вполне возможно, даже выйдет замуж за одного из тех, кто разглядит ее. На то и придуманы смотрины. Но приближался полдень, а старший наследник и королевская семья так и не появились. Некоторые из гостей недовольно поглядывали на арку ворот.

Не могли они знать о сцене, разыгравшейся за тремя поворотами коридора.

— Ты другого дня не мог найти? — шипела Дис, впиваясь ногтями в запястье Кили, — сегодня у твоего брата…

Ори и Гимли, с виноватым видом засвидетельствовавшие добровольность свершившегося недавно тайного брака, уже ушли. Торин выслушал их молча, даже мускул не дрогнул на его лице. Невесту — а теперь уже жену — своего племянника он еще не видел, но это было и необязательно. Достаточно было и того, что утро началось неудачно. Определенно неудачно. Сначала он не выспался — впрочем, как и последние лет сто — потом прибежала полуодетая Дис с вытаращенными глазами, а за ней явились бледный и мрачный Кили, Гимли и Ори.

— Эльфийка. Из темниц Трандуила. Три встречи и свадьба. Кили, ты головой сильно ударился? — Торин хотел быть язвительным, но вместо этого его речь звучала почти жалобно.

— Она самая красивая, смелая и лучшая…

— У меня очень болят спина и ноги. Иначе я бы тебя так погонял, что вся твоя любовь через уши вытекла. Красивая! Белобрысая какая-то эльфийка…

— Она не белобрысая! — взвился младший племянник, но узбад отмахнулся.

— Какая разница… Ну что стоило до завтра подождать? До послезавтра? У Фили смотрины!

— А сам-то он где?

Действительно, где же был старший наследник? Пошипев друг на друга, Торин и Дис, нацепив самые светские выражения на лица, отправились на площадку. Фили незаметным образом уже просочился, и теперь, как настоящий принц, развлекал девушек.Торин невольно залюбовался наследником, как и Дис: они переглянулись и спрятали улыбки друг от друга.

Фили всегда следил за внешностью и манерами, но сегодня и вовсе был совершенно неотразим. Весь, от золотом блистающих кос, до неброских, но многочисленных колец на пальцах, он сиял. Улыбка его, мягкая и добрая, никому в отдельности не предназначалась, но каждый был ею одарен. Настоящий гномий жених, не то, что младший его братец, лохматый, мрачный и совершенно сумасшедший!

Кили, прокравшись на площадку, стоял у самого входа. Неулыбчивый и на себя не похожий, он замер, напряженный, как натянутая тетива. Как будто ждал чего-то. Не отрываясь, смотрел на старшего брата. Торин и Дис снова переглянулись.

— Что-то еще затевают, — одними губами произнесла гномка.

— Да, — едва слышно прошептал в ответ Торин.

Оба слишком хорошо помнили свою молодость и выходки.

…

Постепенно Фили остался один перед красавицами. Не стесняясь, не отказал себе в удовольствии внимательно рассмотреть их. Отличить смог только несколько знакомых лиц, остальных предпочел распределить по стилям украшений, в избытке надетых на все открытые части тела.

Бриллианты, рубины, сапфиры, изумруды, топазы. Немного аметистов. Зеленая яшма — а, это кузина Гимли, Лоис, чью ободряющую улыбку Фили встретил с радостью. Лоис была давно и крепко влюблена в Финси, и на смотрины пришла поддержать Ори, свою подругу. Неудивительно, что и одета она была попроще других, что ее роскошную, яркую красоту ничуть не портило.

«Спасибо», — поблагодарил взглядом Фили. Лоис ободряюще прикрыла ресницы.

Хороша! И другие хороши. Юные, застенчивые, горделивые, высокомерно неулыбчивые… все типы гномской красоты. У одних на подбородках пушок, другие по ужасной людской моде убирают волосы с лица. Иные подкрашивают скулы, штрихуя несуществующие бакенбарды. У кого-то многочисленные сережки в губах, носу, ушах и даже через бровь — напротив одной такой гномки Фили едва о собственные ноги не споткнулся. Распущенные волосы — вызывающе неприлично. Собранные по традиции волосы, взгляд в пол — смотрите на меня, я-такая-скромная. Прямые взгляды, отведенные глаза. Дрожащие руки, сжатые перед собой. Изысканные позы.

И наряды, один другого необычнее. Фили, немного в глубине души робея, но не показывая снаружи ничего, вдруг ощутил себя идущим вдоль строя войска. Вооруженного до зубов.

Полной тишины вокруг не было, но все заметили, что наследник рассмотрел девушек, и все ждали его решения. Конечно, это совсем не свадьба, это лишь помолвка, могущая перетечь как в близкое знакомство и дружбу, так и ни во что не перетечь. Фили посмотрел на брата, подавая ему знак.

Кили исчез в арке входа. Через несколько мгновений появился оттуда, держа под локоть еще одну гномку. Фили узнал Ори, но в глазах у него темнело, а сердце билось болезненно учащенно. Он ее скорее почувствовал, чем разглядел.

Он узнавал ее. Узнавал ее, пока она, не отрывая глаз от пола перед собой, шла вперед, делая шаг за шагом. В каждом из них был свой смысл и свое обещание. В каждом ее осторожном движении — своя клятва. И не нужно было слов. Простое серебристое платье не облегало, а скорее скрывало ее фигурку, а украшения из серебра и розового кварца не пытались соперничать с роскошью фамильных реликвий богатых наследниц и знатных красавиц. И над прической своей она трудилась сама — между тем, как свидетельствовала перед Торином за Кили и помогала Дори.

Но она была его, его Ори. И платье, и украшения были его. И пушистые непослушные рыжие кудряшки были его, и робкие серые глаза. Фили, стряхнув оцепенение, решительно двинулся навстречу, подхватил ее под руку, спеша развеять ее нелепые опасения последних дней. Больше вокруг не существовало ничего и никого. Даже оторопевшего Торина. Мама, вцепившаяся дяде в руку, что-то сказала. Какие-то ритуальные фразы произносил Балин. Что-то раздраженно, сквозь зубы, выговаривал Даин. Девушки, мало разочарованные, но все-таки немного расстроенные, вернулись к празднованию своей красоты и теперь уже более настойчивому вниманию молодых гномов.

Мир продолжал свое вращение, но Фили и Ори, стоя под руку друг с другом, его не ощущали. Для них этот миг остался бесконечным.

…

Вечер знаменательного дня заканчивался для Торина ничуть не лучше, чем начинался. Во-первых, он был пьян. Во-вторых, и в-третьих — он был пьян. За этими фактами терялись боль в спине и ногах, злость на траты, злость на племянников и неясная тревога за Дис, которая, увидев Фили и Ори вместе, куда-то исчезла, и до сих пор он ее не видел.

— С ума посходили все, — ворчливо сказал Торин, и Балин подвинул к узбаду кружку с элем, — все! Кили приволок эльфийку в Эребор. Остроухую! И ладно бы, просто притащил, что натворил! А теперь и Фили с Ори! Всегда вместе эти два разбойника…даже и жениться в один день надо было…

— Девочка наша, чем тебе не невестка, — мудро рассудил почтенный Фундинул.

— Да я о том, что мог бы он мне сразу сказать, за полдня бы их поженили, никаких расходов на все эти смотрины. Даин теперь злой, как тролль. Как же, отказали его родственницам. И Дис тоже хороша: ходит, как пришибленная, хоть бы сына-то спросила, по душе ему затея эта или нет.

— Не будет пышной свадьбы в Эреборе, — притворно вздохнул Балин, хитро косясь на Торина, — если только ты сам не…

— Не говори, Балин, — отрезал Торин строго, — не хватало только.

— А что? Девочки-то еще здесь.

— Не все, — и Торин прикусил язык.

Не хотел говорить старому другу, что присматривался к невестам, как будто надеялся разыскать среди них ту, которую видел во сне. Старый, что малый, так говорят люди: о таком никому не расскажешь, даже родной матери и то постесняешься. Чтобы говорили потом, что узбад свихнулся? Это только в людских сказках такое бывает…

— Не все, говоришь? Значит, есть на примете гномка? — Балин не зря был советником правителя. Торин мотнул головой.

— Оставь, друг. Не о том речь!

— Ну что, ты сам виноват, — вдруг пыхнул дымом Балин, и почти по-отечески посмотрел на Торина, — баловал племянников, растил их, и вместо отца им был. И Ори растил. Как растил, такими и вырастил: Фили ответственный, всех спасает и всем помогает, Кили хулиган и тот еще пройдоха, а Ори послушная девочка. Вот Глоин сейчас своему Гимли задаст, как водится, и что поменяется? Тоже юнец в героя играет. Мастер тайных свадеб.

— Одно хорошо — племянники все пристроены, больше ждать удара неоткуда.

— Вот об этом я хотел тоже поговорить, — Балин чуть замялся, — дело тут тонкое…

Но Торин его не расслышал, икнул, и потер глаза.

— Оставим… что-то я перебрал. Пойду. Ты зайди завтра ко мне.

…

Пол плыл под ногами. Коридор таял перед глазами. Прижавшись к стене, Торин вдруг ослаб. Тело не слушалось, а видение навалилось со всей силой сна, связало по рукам и ногам, лишило сил, оставив роль пассивного наблюдателя. Все, день его добил.

Зрелище Двалина, приникшего с поцелуем к животу Дис, было слишком шокирующим и однозначным. Торин даже не слышал шепота, который неся легким ветерком вокруг него, то ли убаюкивая, то ли наоборот, зовя немедленно пробудиться. Все вдруг стало ясно. И бледность Дис, и ее слабость, и влажность ее ладоней. И даже то, как она прижимала руку ко рту за завтраком. Как он мог проглядеть? Да и сейчас — на самом ли деле видел, или это снова было лишь греза?

«А могла бы упасть и расшибиться, — ворчливо выговорил Двалин, — на руках тебя теперь носить, и только». «Что скажем Торину, милый? Надо поспешить. Уже сам видишь, заметно…», — «Жизнь моя, душа моя, скажу, завтра же скажу, сам. Себя не тревожь. Не ходи, не надо», — «Что, нравится, что так прилип? — смешок, какой у Дис можно было часто слышать, — отпусти, Двалин», — «Никуда тебя не отпущу. Обоих вас не отпущу. Мои оба».

Торин и сам не знал, как оказался в собственной опочивальне, и упал на кровать. Казалось, вместе с раскрытыми тайнами у него с плеч падают годы. Он становится все моложе, все неопытнее, проваливаясь в колодец времени. Все простые вопросы, на которые найдены ценой жизненного опыта и перипетий ответы, теряются, прекращают быть очевидными. Как будто это он, а не Двалин, помолодел, и непривычно ласковым голосом говорит с любимой женщиной, которой у него никогда не было — о долгожданном ребенке, которого нет и не будет. Как будто он, а не Двалин, вдруг столкнулся с будущим, и держит в руках ускользающую красоту возлюбленной. Только у Двалина все наяву, а Торину остались сны.

Как он завидовал Двалину! И в горле стыли возгласы «Мою сестру! Как посмел!». Хотел выбить зубы — не смог. Ударить хотел, наорать, обвинить — и не стал. А значит, это все же был только сон. Даже жалко…

А когда открыл глаза, то снова сидел на зеленом лугу. Только на этот раз вокруг не было солнечного дня. Вдали погромыхивала гроза, небо затянули синие тучи. Напротив него, без улыбки, сидела все та же женщина. Теперь Торин отчего-то не сомневался, что она существует, не может не существовать. И уже даже мог видеть отдельные черточки ее лица, хотя и знал, что проснувшись, не сможет вспомнить.

— Что же ты? — задала вопрос она, ничуть не похожая на сон, — о чем задумался?

— О Кили, — выдохнул он, сам не зная, почему называет имя племянника, а не сестры или друга, — как так… как получилось…

— Запутался. Почему у всех любовь, а у тебя сны? — улыбка, родинка на щеке, черные ресницы и брови — и неожиданно светлые глаза, словно незабудки, — может, чтобы что-то получить, надо что-то отдать?

— Но я отдал все! — горько воззвал Торин, вздыхая, — я всю жизнь отдал семье. Народу. Я все отдал им.

— И теперь считаешься? — усмехнулось призрачное видение, — может, что-то еще надо отдать, но не ждать ничего взамен?

— Что? Что еще я должен…

— Подарить. От чистого сердца. От души. Пойти навстречу страху, чтобы победить его. Иногда ты слишком сильный, и это твоя слабость. Сейчас ты клянешь себя и спрашиваешь: почему не к тебе пришел со своей бедой Кили, а Дис — со своей радостью. Почему не сказал тебе Фили, как любит Ори. А ты подумай.

Ему и думать не надо было. Во сне все было слишком просто. Наяву жизнь сложнее. Да, Торин подавлял и пугал. Да, был вспыльчив и упрям. Да, не соглашался с мнением, лишь из-за того, что оно было высказано не ко времени. Неужели все из-за этого?

— Что же делать? — во сне он не мог вцепиться в волосы, хоть и хотел. Жест, полный отчаяния. Отчаяния, на которое у узбада не было права в реальной жизни.

По лбу скользнули призрачные губы, шепот зазвенел, вдали раскат грома глушил звуки:

— Подумай хорошенько…

========== Сон третий: Эротический ==========

Когда Дис носила под сердцем Фили, а потом и Кили, беременность протекала достаточно легко. Она и подумать не могла, что в зрелом возрасте такое простое дело, как деторождение, может быть осложнено: ухудшением здоровья, нервной обстановкой, и, конечно, необходимостью скрывать свое состояние.

И вот последнее давалось ей очень непросто. Она и сама не знала, что тяжелее: прятаться самой, или останавливать Двалина, который, сияя, как медный таз, выдавал себя с головой. А, встретив его, она и сама не могла не улыбаться. Молодожены, не иначе. Стыдно-то как, в их возрасте! Но скрытность придавала ощущениям остроту. Легкие прикосновения рук в коридорах, горящий взгляд Двалина, когда он видел ее. Сказать Торину она не решилась: у него и без нее хлопот и переживаний было немало. А не сказать как? А что подумают сыновья? Как все было просто в молодости, как понятно.

Надо думать о сыновьях. Надо заботиться об их благополучии. А вместо этого…

— Я люблю тебя, — тихо прошептал Двалин, прижимаясь лицом к ее животу, — совсем молодым стал рядом с тобой.

— Ты меня и так младше, — подначила его Дис. Гном сурово нахмурился.

— Не в счет, — бросил он резко, — не те годы.

— А кого хочешь, сына? — стесняясь, полюбопытствовала гномка. Двалин заулыбался. Улыбка озарила и украсила его лицо: от шрама через бровь до морщинок вокруг глаз, до кончика бороды.

— Девчонку хочу, — выдохнул он, прячась снова в ее живот лицом, — чтоб на тебя похожа была.

— Надо Торину сказать, — спустя несколько минут вздохнула Дис, сама не радуясь необходимости снова это обсуждать. Двалин кивнул.

— Так что ж не пустила меня к нему?

— Боюсь.

— А падать в обморок с Горы не боишься? И утягиваться в тряпки? Дис, я не ученый, как Оин, но вредно это. Нельзя так. Ты совсем зеленая ходишь. Посмотри, как похудела…

— Разонравилась?

— Глупости говоришь! — Двалин строго сдвинул брови на переносице, — я ж о тебе забочусь, беречь тебя хочу.

Дис ничего не сказала, приникая лбом к его плечу. Прав он или не прав, уже неважно. Хочется быть слабой. Хочется позволять заботиться о себе спустя столько лет самодостаточности. Хочется чувствовать его мозолистые руки на теле, его поцелуи. Его вдумчивую заботу. Хочется позволять ему носить себя на руках, особенно теперь, когда ужасно плохо даже после короткой прогулки, когда тошнит и мутит, когда болит голова. А совсем скоро никаким платьем и корсажем не утянешь выпирающий живот: Дис с ее пышным сложением за тряпки действительно не спрятаться.

Спрятаться. За спину Двалина. Вот самое безопасное в мире место.

— Завтра скажи ему, ладно? — тихонько выдавила гномка, — только мне не напоминай. А то опять испугаюсь.

— Балина попрошу, — вырвалось у мужчины, и он прикусил язык. Но Дис не расслышала, и Двалин снова обнял ее, по-своему радуясь ее слабости, которая случалась прежде так редко.

…

Раскинувшись на своей половине кровати, Фили дышал прерывисто и часто. Повернуть голову не мог: шею просто разрывала адская боль. То ли сквозняк, то ли ушиб, усталость, вывих. Нет, пожалуй, усталость все же.

Справа всхлипнула Ори. Дотянуться он до нее не мог, они лишь едва соприкасались кончиками пальцев. Преодолев легкую тошноту, молодой гном со стоном перекатился на бок — ужасная мука! — и хрипло прошептал:

— Жива?

Кажется, ее рука дрогнула. Голос у него сел, ребра болели.

— У меня живот ужасно болит, — хныкнула гномка едва слышно.

— А у меня спина…но хочу все равно. Но не могу.

-Ага. Я тоже.

Первая брачная ночь после помолвки, как бы ни клялся Фили до утра любить Ори, ничем не закончилась и даже вовсе не случилась. Испереживавшись за день, они упали в постель, не раздеваясь, и проспали почти до обеда. Вторая ночь прошла еще хуже: Торин был в омерзительном настроении, до полуночи орал на Фили, потом на Кили, потом, не сдержавшись, пустил в ход кулаки, вмешались Балин и Двалин, и семейная склока продолжалась долго, почти до утра. Ори, бледная и испуганная, забилась в уголок комнаты, потом у нее кровь пошла носом, в общем, любви опять не случилось. На третью ночь прибежал Кили, в настоящей истерике: пил, рыдал в плечо брату, распускал сопли и жаловался на судьбу. На что конкретно, Фили не запомнил — ибо сам выпивал вместе с младшим. Наверное, запомнила Ори, которая их обоих разувала, убирала за ними и уложила их в кровать, а сама ушла спать в свою девичью комнату, по соседству с Дори и Нори.

На четвертую ночь пришел с разборками Нори, несдержанный и злой. Сам он женился довольно давно, но жену не представлял, а теперь задетые братские чувства наложились на раздоры с супругой, и закончилось все, конечно, потасовкой. От него Фили успел услышать о себе много нового: и то, что обесчестил невинную Ори еще едва ли не в младенчестве, и то, что он ее недостоин, и много чего еще. Настроение ему Нори попортил изрядно. Помирились они на пятую ночь — и опять до брачного ложа Фили не добрался.

В общем, Фили и Ори были лишены даже самого невинного общества друг друга полторы недели. Казалось, весь мир восстал против них.

А потом наступил совершенно особенный вечер, когда никто, наконец, не ломился в двери. Тишина словно окутала Эребор и Гору, и Ори, краснея, за руку подвела Фили к кровати, и взглянула на него из-под пушистых с рыжиной ресниц.

— Никогда не думал, что быть женатым так сложно, — выдохнул, извиняясь, юноша, во все глаза глядя на гномку.

Она, прикусив губы с самым воинственным видом, на какой была способна, начала его раздевать. Прищурившись, расстегивала пуговицы и развязывала шнурки. Глядя на нее, не в силах пошевелиться, Фили всеми силами пытался вызвать чувство неистовой страсти, но вместо этого ощущал лишь бесконечную нежность. Ори, понимающая Ори. Знающая его наизусть. Спохватившись, накрыл ее руку своими руками, отстранил ее. Тени упали на ее сосредоточенное лицо.

— Необязательно торопиться.

— Но я хочу, — жалобно прошептала девушка.

Вот с этого-то все и началось. Кажется, это было три дня назад. А может, четыре. Или, может, неделю. В общем, первые три раза было много нежности, осторожности, Фили был аккуратен и старался сдерживаться, и запомнить каждое мгновение на всю жизнь. Все получилось красиво, как в мечтах, в ту ночь. А с утра уже было по-взрослому. И вот, теперь оба они, постанывая и всхлипывая, травмированы собственным пылом, и стыдно — не передать.

Фили теперь даже смотреть на свой член боялся. Еще вчера утром стер до мозолей. А уж о том, что у него — у мужчины! — могла тоже там быть кровь, и думать раньше не думал. Что чувствовала Ори, он не знал, но подозревал, что ничего особо приятного. А ведь последние разы она приставала к нему первая. Уже со слезами и стонами боли. Уже вся в ссадинах и синяках.

Но как же хороша она была сейчас. В слезах, свернувшись на измятых и испачканных простынях, со вспухшими губами, синими тенями под глазами и на висках, со спутанными волосами… прижимающая ладошку к животу…

— Люблю тебя, — кашлянул он в пространство, и поясницу снова заломило, — о, Махал… у тебя сильно болит?

— Снизу болит очень сильно, — сжав зубы, она пыталась не плакать, — и я тебя тоже люблю.

— А я над Лоином смеялся, что он к врачу после свадьбы просился…

Ори подвинулась, втянув воздух сквозь зубы, и прижалась головой к его руке. Фили не мог ее обнять, но вдохнул ее близкий запах — с нотками крови, соли и слез, миндаля и ромашки.

— Меня твоя мама предупреждала, — тихонько пролепетала Ори, не шевелясь, — надо было слушаться.

— О чем? — Фили даже готов был приподняться от удивления — но не смог осилить это простое движение.

— Что так бывает. И что так нельзя. Что негоже, как варгам в течке…

— Прямо так сказала? — если бы в груди не ломило, Фили бы хохотал, — ну что, недели две теперь будем играть в лазарет… раненые варги…

— Не смеши меня, мне больно смеяться! — простонала Ори, и Фили, сделав над собой титаническое усилие, повернулся к ней лицом и обнял ее, прижал к себе, и поцеловал. Наконец-то напряжение отпустило его. Шесть раз за утро? Кажется, так. Не считая предыдущих трех суток.

— Люблю, люблю, люблю, — пробормотал гном и зарылся в ее волосы лицом, — но теперь можешь ко мне неделю даже не лезть, и не пытаться. Посмотри, что мы друг с другом сделали. Тебе-то хорошо, легла и лежи, а мне ходить к Торину придется…

— От слова одного «ходить» у меня судороги, — хихикнула тихонько Ори из его подмышки, — как думаешь, само заживет?

Фили ничего не ответил: он уже спал. Или потерял сознание — разница после нескольких суток безумных болезненных сношений вряд ли могла быть существенна.

…

Сначала были руки. Тауриэль помнила их хорошо. Руки держали ее, слабую и безжизненную, подавали воду и гладили по спине. Без грубости. Без вожделения. Ладони мозолистые, но чуткие, пальцы, привычные к оружию, с короткими крупными ногтями.

Потом были глаза. Теплые, обеспокоенные. Карие. Их пристальной нежностью можно было захлебнуться. В них хотелось тонуть. Глаза следили за каждым движением рук, и за ней самой, за тем, как она эти движения принимала и реагировала на них. Потом к глазам и рукам добавились очертания лица и фигуры, растрепанные, пахнущие кожей и воском длинные темные волосы, а потом из отдельных элементов соткался образ Кили.

Он спал. Печальное юное лицо пряталось за упавшими на грудь волосами. Под щеку подложил руку, весь свернулся на краешке кровати, отдав ей одеяло. Тауриэль, привстав на локте, огляделась. Живя в этой комнате почти полтора месяца, она впервые рассмотрела ее обстановку. Спальня Кили была отделана в темно-зеленых и изумрудных тонах. На столе догорал масляный светильник.

Кили тихонько всхрапнул. Должно быть, он смертельно устал, раз не проснулся, даже когда девушка осторожно потянула его за руку. В комнате было жарко натоплено, несколько душно. На лбу у юноши выступили капельки пота. Эльфийка, стараясь сделать свои легкие движения еще более невесомыми, стянула с Кили штаны и потянулась к вороту его рубашки, когда он, часто заморгав, открыл глаза и тут же подскочил на кровати.

— Что? Куда? Кто? — хрипло забормотал Кили, и, увидев ее, тут же забеспокоился, — все хорошо?

— Жарко тебе спать так, — прошептала Тауриэль, и светильник, замерцав, вдруг погас. Кили тут же деловито засуетился, намереваясь вернуть свет, но она удержала его.

В кромешном мраке она слышала его взволнованное дыхание. Потянувшись, легко поцеловала его в губы, лишь обозначив поцелуй. Губы у Кили были сухими и обкусанными.

— Точно хорошо? — также шепотом спросил он.

— Да.

Снова тишина. Немного неловкая. Руки Кили — такие заботливые, знакомые — потянулись к ее плечам, он сам придвинулся ближе, прижался лбом к ее лбу, напряженный, как струна.

Откуда взялся второй поцелуй, она и сама не могла бы сказать. Почему третий пришелся ей в плечо — тоже. Как и то, почему она потянулась к нему всем телом, и быстрым движением сорвала с него рубашку, как будто освобождаясь от оков и освобождая его. Очень важно было убедиться, что он настоящий, из плоти и крови. Что он на самом деле ничуть не похож ни телосложением, ни запахом на… на…

— Тише, любимая моя, тише, — взволнованно зашептал гном, и Тауриэль поймала на лице его ладони, — не надо. Не спеши. Давай не будем, если не хочешь. Только плакать не надо.

Но это были другие слезы, ничего общего со страхом и отвращением не имеющие. Как будто время раскручивалось в обратном направлении. Робко и немного испуганно Тауриэль провела руками по его груди — заросшей волосами, в завитках, как же это выглядит при свете? — Кили не шевелился, хотя под ее ладонями гулко билось его сердце. Очень странное чувство. Руки он сжимал в кулаки. Не прикасался к ней. Подумав, Тауриэль разделась сама. Кили по-прежнему не шевелился.

— Ты меня не хочешь? — произнести это было стыдно и горько. Из тьмы раздался прерывистый вздох.

— Я тебя не хочу обидеть.

Говорить им было сложно поначалу, но с каждым произнесенным словом расстояние сокращалось. Близость брала свое.

— Звездочка моя, я же ничего не умею, — прошептал, помолчав, Кили, — вдруг больно сделаю, или неприятно…

Она подалась вперед, прижалась к его лицу, обхватила его руками — как попало. Горячо зашептала, не думая и не размышляя — все подряд, что хотела сказать до того, до той ужасной ночи, когда ее чуть не сломали окончательно. Шептала глупости, не останавливаясь, чтобы не замолчать: о том, что он не может ее обидеть, что сама тоже ничего не умеет, но хочет научиться с ним, что очень любит и хочет, и боится. И вдруг его руки стали смелее, губы разжались и снова коснулись ее губ, а тело из напряженно-каменного стало горячим и гибким.

Первая неумелая попытка близости: поцелуи, непроглядный мрак, частые вздохи, легкие смешки от щекотки. От плеч Кили спустился к ее груди, медленно проник руками под ее рубашку, еще медленнее ее стянул, немного запутался в ней — длинная, на весь ее рост, она зацепилась за что-то в темноте. Потом его губы накрыли ее грудь, и Тауриэль тихо охнула от новой ласки.

Голова сладко закружилась, как от вина. То ли притягивая его к себе, то ли отталкивая, она ощущала его жадные, жаркие губы и влажные поцелуи на своем теле — на животе, снова на груди, на руках, на ногах. Потом его волосы хлестнули ее, и Кили, тихонько что-то простонав, прижался лицом к ее бедрам, и втянул воздух сквозь зубы. Что-то произнес на кхуздуле.

— Что? — взвилась девушка.

— Ты там так пахнешь, что сейчас с ума сойду, — глухо выдал гном.

— Кили! — она закрыла рот рукой, чувствуя прилившую к лицу кровь.

— Если не понравится, только скажи, хорошо?

Она никогда не слышала о подобном. Может, предполагалось, что о таком не говорят. Может, эльфы не знали такой ласки. Или просто Тауриэль никогда не интересовалась ничем, что связано с интимной стороной жизни — слишком молода была. Жарко шепча что-то, Кили вжался горячим ртом между ее ног, и Тауриэль потеряла счет времени. Все, что осталось: его влажный язык и ее удовольствие. А он целовал и вылизывал ее то страстно, то волнующе медленно, задыхаясь в собственных счастливых стонах, и произнося чуть нараспев:

— Мой цветочек, моя сладкая, нежная, вкусная…

Становилось все жарче, Тауриэль попыталась оттолкнуть его, но он лишь крепче сжал пальцы на ее бедрах, слизывая ее соки, вдыхая ее, как истекающий нектаром бутон, и дыша часто и трудно. Тауриэль как никогда радовалась темноте. Она не пережила бы его взгляда. Ее бы разорвало от удовольствия, к такому она не была готова. Как и к тому, что забилась под его глубоким поцелуем и тем, что его язык скользнул прямо внутрь ее тела, и что-то произошло — тонкая и короткая струйка ее собственной влаги обожгла, вырвавшись, влажные складки, и Кили издал приглушенный звук, который эльфийка не могла ни с чем сравнить.

Зажимая себе рот ладонью, она чувствовала, как тяжело он дышит, прижавшись лицом к ее животу, и только повторяет между неразборчивым бормотанием на кхуздуле:

— Спасибо, любовь моя, спасибо, спасибо…

Обняв ее, он долго и трепетно целовал ее лицо и губы, гладил ее тело, а Тауриэль, застыдившись собственного удовольствия, почти не шевелилась, только крепче прижимаясь к нему, горячему, взмокшему. Обнаружила под своей ладонью теплую влагу на его животе. О ее происхождении тоже догадалась не сразу, а лишь по запаху: терпко пахло солью, землей и потом. Несмотря на стыд, одновременно девушка обрадовалась: лаская ее, Кили излился, даже не прикасаясь сам к себе.

Но когда она, стесняясь, хотела еще раз поцеловать его и предложить… что, еще не решила, то обнаружила, что Кили, прижавшись к ее боку, мирно спит. Точно, как и всегда. Тихонько сопя и иногда похрапывая. Скользнув кончиками пальцев по его лицу и щетинистой щеке, Тауриэль обнаружила, что он улыбается. Обняв его, уткнулась носом в его плечо, и поклялась перед Эру — и это было больше, чем брачная клятва, произнесенная в полусознании лишь потому, что Кили того хотел:

— Ни один мужчина в мире и за его пределами, кроме него, не прикоснется ко мне. Никого, кроме него, не допущу к своей душе. Кили, рожденный наугрим, моя судьба и мое предназначение. Без него никакая вечность мне не нужна.

Может, надо было произнести это именно так, в тишине и темноте перед собой, прежде всего, чтобы осознать и принять по-настоящему.

…

Когда-то, когда Ори была малышкой, Торина она называла «дядя». И теперь, снова став частью его семьи, она уже несколько раз ловила себя на том, что готова забраться к нему на колени, и попросить конфет. Особенно после того позорного утра, когда она, ковыляя в раскорячку и отчаянно стыдясь себя, столкнулась с ним у двери купальни. Он изумленно поднял брови, остановил ее, внимательно рассмотрел у ближайшего светильника, и… рассмеялся.

— Мне Фили на цепь посадить? Или вас обоих, да по разным углам? — спустя две или три минуты странного молчания спросил узбад.

И Ори разревелась, уткнувшись ему в грудь. Прошел день после того, как Фили наложил строгий запрет на всякие попытки исполнения супружеского долга, но засосы на шее сходить даже не начинали, а уж походка выдавала молодую гномку за сто шагов.

— Прости, детка, — непривычно-ласковый Торин, как когда-то, в детстве, — ну все, не плачь, не надо. Не обижает же он тебя, нет? Если что, иди ко мне сразу.

— Я его обижаю больше, — вырвалось у девушки, и от собственной смелости слезы полились еще безутешнее.

— Глупенькая моя. Оба вы мои глупые. Ну, с кем не бывает.

Вот и захотелось снова назвать его «дядя». Он вообще переменился к ним, и к ней, и к Фили. И даже к Кили, хотя и поджимал сурово губы при виде младшего племянника, что старался проскользнуть мимо незаметно, и хмурился. Наверное, больше из привычки. Пройдет время — Ори знала Торина, — и он оттает. Он всегда таким был. Посердится. Поругается. Поворчит. И простит. И сам еще не раз извинится — такой уж он был гном, этот Торин, сын Траина. Всю свою жизнь боролся с собственной вспыльчивостью, и всю жизнь из-за нее попадал в истории.

Некоторые едва не стоили ему жизни. С годами Торин в своем упрямстве ничуть не изменился. Зато они выросли, и скоро смогут позаботиться о нем, как он заботился о них в детстве: будут потакать его маленьким слабостям, позволят ему отрешиться от государственных дел, а потом, если Махал будет милостив, обрадуют его внуками и скрасят его одиночество. Торин любил детей, хотя собственных так и не завел.

Ори была так счастлива, что хотела поделиться счастьем со всем миром. С каждым встреченным по дороге гномом. Но, придя в купальню спустя две недели после того, как, наконец, зажили «страшные любовные травмы», как называл их шутя Фили, натолкнулась там на задумчивую и одинокую эльфийку.

Та вздрогнула, и хотела покинуть бассейн, и гномка поспешно отвернулась: вдруг обычаи остроухого народа запрещают совместные купания?

— Все в порядке, — тихо произнесла Тауриэль, — если я тебя не смущаю, ты меня тоже не смущаешь.

Ори несмело улыбнулась, сбрасывая просторное домашнее платье, и входя в теплую воду. Термальные источники еще не до конца расчистили, но уже на трех ярусах гномы наслаждались прежней роскошью омовений в минеральной воде, которой Гора щедро одаривала своих детей. От нее кожа делалась мягче и румянее, и бесследно покидали тело многие недуги, даже у стариков.

— Это очень полезно. Прибавляет сил, — рассказывала Ори, радуясь обширной теме, интересной обеим.

— А многие и не знают, как гномы заботятся о здоровье. Никогда не думала, что здесь столько всего, — поделилась Тауриэль, поддерживая завязавшуюся беседу, — все необычное, все новое.

— Ты по Лесу не скучаешь? — спросив это, Ори и пожалела, что спросила: тень пробежала по лицу эльфийки, но она справилась с собой.

— Теперь нет.

— А… ну… — в Ори проснулось любопытство исследователя и летописца, — ты это… с Кили…

Вопросы, которые ее интересовали уже давно, заняли бы списком несколько страниц. Чисто научный интерес и немного сочувствия к другу детства, с которым вместе спали в одной кровати, и которого всю жизнь Ори считала еще одним братом. Только почему-то младшим — хотя младшей как раз была она сама.

Неожиданно Тауриэль разрумянилась. Может, от горячей воды, а может, от смущения. Ори показалось, что виновато второе.

— У нас, если гномки замужем за братьями, считается нормальным задавать много личных вопросов, — поспешила исправить оплошность Ори. Тауриэль прикусила губу.

— Задавай. Но я тоже потом задам.

Ори хихикнула.

— Кили у нас скромный парень всегда был, — поделилась она, — вот я и удивляюсь, как он тебя не постеснялся. Вам… разница не мешает?

— В росте? Нет.

Ори, зажав нос, нырнула в воду с головой. Вынырнув, отряхнулась, и подобралась к эльфийке ближе. «А мы по-своему похожи, — мелькнула у нее мысль, — что ни говори, а вкусы у братьев в чем-то совпадают». На эльфийку было странно смотреть, и еще удивительнее — представлять ее вместе с Кили. Длинноногая, непропорциональная, худощавая… и почти ничем не пахнущая. Или, может, Ори просто не была в состоянии ее учуять. Как же Кили справляется с их немалыми различиями?

— Я многого не знаю о ваших обычаях, — призналась Тауриэль, — вы совсем не такие, как думают эльфы. Я думала, вы нетерпеливые и спешите во всем.

— В любви спешить нельзя, — ловя смысл ее вопроса, поторопилась ответить Ори, — я не много смыслю, но мы с Фили… — она чуть закраснелась, — мы были вместе много лет, мы знаем друг друга. Нужно много времени, чтобы научиться.

— И где учиться любви?

— Моя очередь задавать вопросы, — улыбнулась Ори.

…

— Ты чего приполз? — Фили, пытаясь отряхнуться со сна, ворочался в постели, наталкиваясь на ноги и руки брата, и безуспешно пытаясь отбиться от него, — комнаты попутал?

— Ори там с Тауриэль опять секретничают, — прошептал Кили куда-то в шею старшему брату, — и я вот, к тебе пришел… тоже. За советом.

— Ночью. Я. Сплю, — зевнул Фили, отплевывая волосы Кили, которые попали ему в рот, — что ты, как маленький! Вымахал больше меня, а все нежничаешь, как…

— Как Ори? Не дождешься.

— Ты что? Ты что, плакал? — Фили дернул брата на себя, и провел ладонью по его лицу, на что Кили щелкнул зубами, словно собираясь укусить, — плакса, чтоб тебя. Иди, реви в уголке.

— Фили, Фили, ты счастливый, у вас с Ори всегда было всё. А я что? Лежи, да… сам с собой всю жизнь. Я же не каменный.

-Кое-где должен им быть, — припомнил старший старинную поговорку. Кили из темноты явно обиделся и надулся, продолжая жаловаться:

— Ходите, сияете, как расколотая жеода, на весь Эребор; морды синие, довольные. А я? Я не знаю, как к ней подступиться. Боюсь лишний раз за руку взять, страшно подумать, что…

— Завидовать глупо, сам такую длинную выбрал, — вздохнул Фили, устраивая голову младшего на своем плече, и привычно его жалея.

— Не в этом дело! Она такая тихая, ни слова не скажет, хорошо ей или плохо, не дотронется. Днем и посмеется, и споет, и поговорит, а ночью молчит и молчит. А я хочу, с утра думаю, умру где-нибудь, у меня все болит, как я ее хочу.

— Зря, что ли, ты нас с Ори подсматривал? — лукаво поинтересовался Фили, усмехаясь в усы, — вот и воспользуйся.

— Да я пробовал… и как я только ни пробовал…

Фили подскочил на постели: его осенило.

— Дурак ты, братец, а я дурнее, — торжественно провозгласил он, — оба мы те еще балбесы. Завтра же, нет, уже сегодня, отряжу Ори в библиотеку. Ты читать-то хоть не разучился? Помнишь книжку-с-картинками? У Торина воровали, — всей кожей старший брат почувствовал, как краснеет младший, — так вот, нам просто надо найти такую же про эльфов.

— Зачем ей картинки?

— Мелкий бесстыдник! — хохотнул Фили, — книгу читать нужно.

— И что там будет?

— Вот и узнаешь. Может, ей травы какой-нибудь скормить надо, или сказать что-то особенное, откуда мне-то знать? Это ты себе остроухую завел. Ну все, хватит уже, наладится все, разнылся, как девка. Куда тебе жениться было, сам ребенок совсем еще…

========== Вещие и обманчивые ==========

Проснувшись с утра, Торин привычно вздохнул, скучая по своей несуществующей подруге ночи. Уже с неделю она не посещала его, и в своих снах он бродил по кругу: ни единого живого существа. Зато отоспался. Почти уверился в том, что сны не имели под собой истинных оснований.

Пока к нему не явился вестник от ворот Эребора, и не сообщил удивительную весть: без какого-либо предупреждения и письма, в сопровождении лишь двух десятков эльфов, сам король Трандуил посетил Гору.

Если бы Торин не был так удивлен, он бы, пожалуй, разгневался. Но гнев его пошел на убыль, когда он увидел лицо Трандуила. С последней их встречи миновали месяцы, и тогда, хоть и потрепанный после битвы, лесной владыка выглядел здоровее. Сейчас он как-то осунулся, побледнел, и глаза его запали. Вид у эльфа был затравленный и больной.

Стоя под пронизывающим ледяным ветром, Трандуил молча смотрел на гнома.

— Приветствую нежданных, но дорогих гостей, — с нажимом произнес Торин, выделяя слово «нежданных», — чем обязан, сосед?

— Приветствую хозяина, — негромко произнес эльф бесцветным голосом, — я по делу.

Что-то появилось в его лице, что заставило Торина отбросить церемонии, хотя дразнить высокомерного эльфа было приятно. В приемном покое Трандуил быстро сбросил маску вежливости и отстраненности.

— У тебя моя воспитанница, — сообщил эльф гному, — с твоим племянником.

— Да, — согласился Торин, — и они поженились. Как тебе такой поворот? — не удержался он от короткого смешка. Трандуил кивнул, вздыхая.

— Я ждал этого, — ровно произнес он, — и как? Наследники предвидятся? Она уже стала гномкой или еще нет?

— Я ее и не видел до сих пор, а ты о таких подробностях, — Торин растягивал слова, наслаждаясь видом лица Трандуила, — ты за ней приехал? Если бы не обычай, я бы сказал: «забирай», но, Махал свидетель, закон есть закон. Она теперь наша.

— А ты не приехал бы в Лес проведать своего племянника, если бы он ушел к нам? — вдруг прорвался неожиданной болью голос эльфа, — я растил ее с младенчества. Она всю свою жизнь была мне вместо дочери, которую я так и не успел взять на руки. Если в тебе нет милосердия…

— Еще заплачь, — пробурчал, пряча неловкое стеснение, гном.

— Да, я был зол. И сейчас зол не меньше. Да, меня обидела воля Валар, но я не идиот, чтобы отвергать ее. Раз так суждено, значит, так тому и быть. Ты позволишь мне увидеться с ней?

— Отчего же нет? Я тоже не изверг, как ты изволил заметить. Только даже узбад не решает за чужих жен. Кили может отказаться показывать ее, и я ничего не смогу сделать.

Кили нашелся лишь через час. Хмуро бросая на эльфа злые колючие взгляды, он лишь поджал губы, услышав о цели приезда лесного короля. Но, что-то решив для себя, кивнул, когда его попросили привести Тауриэль. Завидев в дверях тонкую высокую фигурку эльфийки, оба короля встали с места. Трандуил смотрел с беспокойством, Торин — с ужасом.

Он узнал ее. Не мог не узнать.

«Это был не сон».

…

— Тауриэль, — голос Трандуила ломко возвысился и упал, — дитя мое…

Она молча приблизилась, не поднимая глаз, и король протянул к ней руки. Она, взявшись за них, постояла так несколько долгих, бесконечных минут. Трандуил вздрагивал и морщился, и даже морок, скрывавший искалеченную половину его лица, подрагивал и то и дело словно соскальзывал. Гномы старательно отводили взоры. Кили, как заправский страж, скрестив руки на груди, застыл у двери с самым решительным видом.

Наконец, эльф отпустил руки девушки, и бессильно уронил свои. Кажется, с пальцев его упали несколько колец.

— Волосы. Волосы зачем? — спросил он тихо.

— Твой Лес забрал их, — ответила Тауриэль, по-прежнему не глядя на короля.

— Лес никогда не брал таких жертв! — гневно воскликнул Трандуил, — неужели ты могла думать… неужели ты могла подозревать, что я…

— Что вы знали, ваше величество? — наконец, Тауриэль подняла взгляд на короля, — нет. Но вы сказали свое слово. И оно оказалось неправдивым.

— Я ошибся, — ответил Трандуил, косо поглядывая на Торина, — и теперь не знаю, чему ты была бы рада больше: этой моей ошибке, или тому, что я оказался бы прав. Вижу, ты все же нашла здесь свой дом после того, как покинула мой.

— Лучше торговать репой и жить в нищете и непризнанном блуде, чем быть обесчещенной вашими подданными, это вы хотите сказать?

Возвысив до птичьего крика голос, Тауриэль вдруг обмякла и осела на пол, и Кили, внимающий каждому ее движению, ринулся к ней. Он и Трандуил одновременно подхватили девушку с двух сторон, встретились взглядами — и король сразу отнял руки. Когда суета, вызванная внезапным обмороком эльфийки, закончилась, и Трандуил с Торином снова остались вдвоем, узбад решительно дернул эльфа за рукав.

— Мне надо срочно ехать, — выныривая из своего глубокого размышления, ответил на это лесной владыка.

— Потом. Пока я не услышу от тебя всё, и не расспрошу о том, что происходит, ты не сделаешь и шагу прочь.

— У меня дела…

— Моргот побрал бы все дела всей Арды! — гневно воскликнул Торин, — ты приперся сюда, а не я к тебе; ты что-то знаешь о том, что, раздери тебя орки, происходит. И ты расскажешь мне. Или я тебе ноги отрублю.

— У меня нет никакого желания…

— Да сношать тебя в рот, остроухая дрянь, с твоими желаниями! — гном, вспылив еще сильнее, пнул со всей дури кованный сундук, — чтоб твой Лес весь на дрова пошел, ты вообще слышишь меня? Это у меня в доме твоя дочурка, или кто она там тебе, теперьневестка. Это я ничего не знаю о том, что происходит, пока ты лелеешь свои переживания и пьешь, не просыхая — и у тебя все хорошо. Если б женщину моего народа запросто увезли в твою чащу, ты бы от меня не отделался, пока одни пеньки не остались бы… да и хрен с ними, с пеньками, — Торин, сам себя распаляя, хлопнул раскрытой ладонью по стене, — она только что сказала, что ее обесчестили твои подданные. Я не знаю, что под этим ты, Трандуил, подразумеваешь….

— Не надо тебе знать.

— Если ты не заметил, мы теперь родственники, — гном скривился, — нравится нам это или нет, но это так. Наши дети женаты. И у них беда, о которой они молчали. Или для тебя это тоже ничего не значит? Я должен знать!

Трандуил вздохнул так тяжело, что стало ясно: это все-таки значит многое. Может, чувства Торина были обострены, раз он мог уловить оттенки настроения эльфийского короля.

— Хорошо, гном, — вековая усталость прорвалась сквозь завесу спокойствия и отрешенности, — это будет долгая беседа. Я расскажу тебе. А ты выслушаешь. И если тебе будет, что добавить — сделаешь это.

— Но девочка останется дома, — неожиданно для себя сказал Торин, — у нас с ней ничего не случится. В твой Лес больше ни ногой!

— Она сама так решила… что ж. Слушай меня тогда.

…

Прощаться с Трандуилом Кили свою возлюбленную не вывел. В последующие три дня его никто не видел. Торин тоже пропадал где-то, судя по словам его советников — в оружейных. Именно в одной из них Фили, наконец, нашел брата, и нашел жутко злым.

— Торин не возьмет меня с собой, — коротко объяснил Кили свое настроение, — Трандуил знает, кто обидел Тауриэль. А меня не возьмут. Оставят…

— Торин так просто ничего не делает, — сказал Фили и положил руку ему на плечо, — может, тебе действительно лучше остаться в Горе?

— Я имею право мстить, — глаза Кили блеснули.

— Кому будет лучше, если ты оставишь ее одну? — философски высказался старший наследник, — мстить? А если тебя ранят или убьют?

— Я обещал ей.

— Я тоже ей обещал. Но смирись — у нас будет еще шанс.

— Ты что-то знаешь, — Кили окинул брата пристальным и глубоким взглядом, — не скажешь?

Фили вздохнул. «Чего-то» он не знал. Но собирался непременно обсудить с Торином подробности. И узнать, наконец, что замыслил дядя, почему внезапно перестал называть Тауриэль «этой эльфийкой», а стал — «нашей девочкой». Но встретиться с дядей Фили смог лишь поздно вечером. Торин, сжав зубы и втягивая живот, примерял доспехи и выглядел весьма угрожающе.

— Фили, — произнес Торин строго, не оборачиваясь, — ты останешься за старшего. Следи за Горой. Береги входы и выходы. Усиль дозоры до предельного числа.

— Что происходит? — старший наследник мгновенно собрался. Узбад едва заметно оглянулся.

— Враг начал наступление — так считает Трандуил. Среди его подданных появились те, кто последовал за искажением и Тьмой.

— Эльфы снова превращаются в орков? — Фили содрогнулся, вспоминая детские страшилки.

— По крайней мере, что-то подобное случилось с несколькими из них. Может быть, это разовая вылазка. Может, попытка рассорить нас. Он говорит, следует закрыть границы и спрятаться. Я считаю, нужно знать, с чем или кем имеешь дело.

— Можно предупредить Дейл… — нерешительно начал Фили, но Торин мотнул головой.

— Люди не чувствуют этого на себе так, как мы. И им незачем зря паниковать. Фили, — дядя, помолчав, взял племянника за плечи и заглянул ему в глаза, — я на тебя рассчитываю. Дело серьезное. Никого, слышишь, никого не впускай и не выпускай. Даже если Таркун будет стучать посохом в ворота в компании всех остальных майяр. Особенно если Таркун. И Кили — не выпускай, ни под каким предлогом.

— Почему именно сейчас? — не нашел ничего лучшего, чтобы спросить, Фили. Торин пожал плечами, вздохнул.

— У меня есть только слова эльфа, но он считает, что каким-то образом Враг надеется препятствовать любому единству между народами. Каждый раз, когда кто-то женится… или даже просто дружит… Враг пытается противостоять их отношениям. Расколоть нас, чтобы уничтожать поодиночке, — Торин дернул плечом, кривя ухмылку, — я не особо понимаю в этих материях. И не хочу понимать. Но на себе испытал, что есть некая сила, и она существует, и может выйти из-под контроля. Враждебная она или нет, не знаю — и должен выяснить.

— Выезжаешь прямо сейчас? Ты надолго?

— Я вернусь, Фили, — узбад, едва помедлив, порывисто обнял племянника и поцеловал его в лоб, — защити нашу семью. Если эльф хоть на долю грана прав, то береги их без меня.

Обернувшись уже в арке, он еще раз окинул племянника долгим пронзительным взглядом.

— Я вернусь. Ждите.

…

Оставшись в Горе, Кили недолго печалился о том, что его не взяли старшие гномы. Сначала он ходил злой и мрачный, но потом увидел, как рада была Тауриэль тому, что он остался — и растаял. Тем более, им многое предстояло изучить.

И многое изменить. Книжка-с-картинками, которую теперь вечно спешащий Фили сунул своему младшему братцу, была залистана и зачитана до дыр. Кили, поборов своим напором даже стеснительность Ори, засадил ту за трактат «О трехстах способах соития» на синдарине, строго наказав сократить суть книги до нескольких понятных и доступных фраз и жестов. Вернувшись через четыре дня, обнаружил, что трактат исчез, а дверь в комнату брата и его возлюбленной заперта, зато изнутри доносятся недвусмысленные звуки.

И, увы, пришлось смириться с главным: теория без практики смысла не имела. Даже и с книжкой. Пускай и с целой библиотекой! Практика же Кили и Тауриэль оставалась очень скромной. Вопиюще скромной. До неприличия ограниченной. Кто больше стеснялся, сказать было нельзя. Кили казалось все чаще, что он сам.

Однако кое-что все-таки изменилось. Например, волнующе медленно, но он и эльфийка все-таки становились ближе. Препятствий оказалось столько, что преодолевать их, даже лишь физические, пришлось бы не один год! Например, Кили узнал от все той же Ори, что у эльфиек понятие «девственность» — это нечто совершенно запредельное, и, в отличие от гномок, могущее быть нарушенным лишь один раз, и не без самых серьезных последствий.

— Как так? — недоумевал юный гном, — что это значит?

— Я не все поняла, — сокрушенно зарделась Ори, — второй раз как в первый уже не будет никогда. Даже через месяц или год. В общем, один мужчина на всю жизнь, и в душе, и телесно… а если больше одного, то все.

— Совсем все? — ужаснулся Кили, живо представив себе такую картину.

— Совсем, — подтвердила Ори, — так что не шути с ней на эту тему. Она у них обидная.

— Еще бы не обидная, — пробубнил юноша себе под нос, бледнея и краснея попеременно, — чуть что, умереть от… от постели.

С другой стороны, чувствовать себя тем самым, первым и единственным раз и навсегда, было волнительно. Даже если пока он и не стал им. Даже, если вообще с трудом себе представлял, как это осуществить. Точнее, как — это представлял, а вот как сделать хорошо и правильно… Кили запутался.

Ночи стали опасны. Все чаще ему с трудом удавалось сдержаться, сжав зубы, когда поначалу робкая, а теперь осмелевшая, Тауриэль скользила по его телу руками и губами, исследуя, останавливаясь — и снова продолжая исследовать. Когда же она добралась до самого главного, Кили страшно опозорился, не выдержав, и бурно кончив от первого же ее осторожного прикосновения. Ему хотелось убежать, спрятаться, испариться, или, по крайней мере, закрыть лицо подушкой, но девушку его несдержанность не только не возмутила — напротив, она совершенно искренне восхитилась, и — тут Кили едва не кончил сразу же второй раз — приникла к его опадающему члену ртом, собирая капли семени с нежной жадностью и явным удовольствием.

— Ты что делаешь… — простонал он, падая на кровать, и она тут же отняла губы.

— Нельзя? — виновато спросила она.

— Можно, — прохрипел Кили, прижимая девушку к себе, и целуя куда придется, — но я думал… я думал…

Что он думал, Тауриэль услышать так и не довелось. Целая глава книжки-с-картинками оказалась разом неактуальной.

А вот трогать его руками эльфийка отчего-то стеснялась. Понаблюдав за ней — если так можно было назвать их странное общение исключительно в кромешном мраке — Кили понял, что все дело в особой чувствительности эльфийских рук. То, что для него было просто поверхностью, для Тауриэль несло в себе множество более тонких смыслов и значений. Ведя по его коже кончиками пальцев, она задерживала дыхание и сама становилась ощутимо горячее.

В одну из ночей он поймал губами ее пальчики, поласкал их языком, и был вознагражден неожиданно громким стоном и тяжелым дыханием своей возлюбленной. Пораженный, Кили поймал ее, едва не свалившуюся с кровати.

— Ты что? — прошептал он испуганно.

— Хорошо…

Руки. Все дело в руках. Обдумав это, Кили изменил тактику. Ее надо было ласкать руками, и ее руками — ласкать себя. Ее следовало приручить. Поцелуи не смущали эльфийку так же, как прикосновения. Кили не хотел искать причин тому, но на периферии все равно мелькало понимание: насильники не целуют своих жертв. Вот и вся простая разгадка.

В последний раз все начиналось вполне сносно, не считая того, что, дотронувшись своими тонкими прохладными пальчиками до его члена, она пискнула и вдруг отпрянула, как будто что-то резко осознав и испугавшись. Кили не догадался, что именно.

— Я не буду, не буду, — неловко постарался он утешить, поглаживая ее нежные соски и осыпая ее грудь поцелуями, — что не так?

— Ты ведь… большой, — задыхаясь, прошептала Тауриэль гному в ухо, и Кили ощутил мокрую дорожку слезы на ее щеке, — не смогу принять…

— То, что он стоит, не значит, что я тебя тут же буду им иметь! — разъярился Кили: слова сорвались с языка раньше, чем он успел осознать их значение.

А зря.

Упавшая между ними ледяная тишина раздавила собой всю с трудом завоеванную близость. Молча Тауриэль притянула к груди одеяло, повернулась к нему спиной и тихо-тихо соскользнула с постели. Скрипнула дверь. Куда она ушла, знала только тьма.

Оставшись один, Кили уже не в первый раз за последние месяцы горько разрыдался.

…

Услышав за стеной сдавленный рык, Тауриэль, припав пылающим лицом к каменной кладке, выдохнула. Сейчас она себя ненавидела. За неопытность, за глупость, за все еще пронзающий душу страх. За то, что больше всего на свете ей хотелось соединиться с Кили, но сделать это она боялась.

Боль, испытанная однажды, напоминала о себе, то и дело руша мягкую истому от прикосновений любимого. Ей хотелось доставить ему удовольствие. Это было нетрудно. Если бы только он не чувствовал ее так же хорошо, как она его. Если бы только она могла победить то и дело прорывающиеся слезы. В самые важные, самые пикантные и самые сладкие моменты слезы все портили.

Иногда хотелось, чтобы Кили взял ее силой — от этого неправильного желания делалось еще страшнее. По крайней мере, бояться будет уже нечего. Он не будет прерывать ласки своего горячего языка, не будет останавливаться и спрашивать ее о том, хорошо ли ей… просто возьмет своё. Да пусть сделает с ней что угодно. Только не рыдает так надсадно, виня себя за слова, в которых виноват не был.

Тауриэль тихо скользнула в комнату обратно, метнулась на кровать, и прижала лохматую голову Кили к груди. Прирожденное чутье лесной охотницы помогло ей ни разу не промахнуться и не оступиться в темноте.

— Я люблю тебя, — прошептала она, и поцеловала его в волосы, — люблю, — поцеловала в нос, — люблю, — в искусанные соленые губы, — я твоя. Ты мой единственный. Прости меня за мой страх. Я боюсь, но я устала бояться. Устала закрываться от твоей любви. Устала быть пустой без тебя. Устала…

И прошептала ему в самое ухо: «Мне так нужно, чтобы ты наполнил меня».

Внезапно его руки стали жесткими и сильными, он отстранил ее, глубоко вздохнул, потерся лицом о ее живот, и немедленно развел ладонями ее бедра. Тауриэль дрогнула, но Кили вернулся к ее лицу и губам, долго ее целовал, ласково шепча что-то на кхуздуле — больше, наверное, для себя. В это же время его большие руки оказались у нее между ног. Всласть нацеловавшись, он нырнул вниз, принявшись обстоятельно вылизывать ее вход, весьма умело балансируя между продлением ее удовольствия — и тем, что пика она не достигала.

— Я знаю, как мы сделаем это сейчас, — проговорил он, нависая над ней, — я придумал.

Она была уже мокрой и истекала влагой, но внутренне сжалась, когда в ее тело попытался вторгнуться его палец. Для двух было уже слишком тесно. Но вот второй оглаживает шелковистый тугой вход, тугой и нераскрытый, а вот и третий. Тауриэль, распахнув глаза, задышала чаще — не зная, что и думать, чего ждать…

А пальцы Кили, едва проникнув на глубину одной фаланги, вдруг напряглись, и он сделал короткий и резкий выпад ими вперед, разводя в стороны. В глазах у девушки на мгновение мелькнули искры.

— Ай! Ай, — визгнула она, кусая губы, — больно же, Кили!

— Да, — шепнул он ей в губы, — знаю. Потерпи чуть-чуть…. Пройдет.

Его рука снова замерла, пальцы внутри ее тела не двигались. Тауриэль глотала слезы, но, что удивительно, ощущения были вполне терпимы. В воздухе повис слабый запах крови. Тело девушки перестало судорожно сжиматься, отвечая на внезапное вторжение. Гном и эльфийка, тяжело дыша, вынырнули из только что испытанного, и Кили выдохнул первый, убирая руку и обтирая ее о простынь.

— Вот и всё, — пробормотал он, и упал девушке на плечо лицом, — всё…

Дыхание его было хриплым и частым. Тауриэль обняла юношу за плечи, прижала к себе, зарылась лицом в его волосы, наконец расслабляясь.

— Я тоже умею бояться. Потому что люблю тебя, — сказал Кили, целуя ее в шею.

— Шмель страшнее кусается, — ответила она тихо, — ты очень хорошо придумал.

Тихо полежали, отдышались. Наконец, снова целовались, и казалось, все преграды наконец-то пали. Чуть придя в себя, Кили хотел что-то спросить, наверное, и что-то еще сказать — но Тауриэль уже спала, как будто их странное примирение отобрало у нее все силы.

Проснувшись с утра, Тауриэль впервые увидела Кили все еще глубоко спящим. Обычно он успевал уже переделать кучу дел и вернуться к ней бодрым и свежим. Но сейчас спал. Эльфийка осторожно отвела прядку его волос за ухо, и тихо поцеловала его.

— Любовь моя, — пробормотал хрипло сквозь сон Кили.

Тауриэль скользнула из постели, прикрыла постель одеялом, постояла минутку над сонным супругом, разглядывая его. Его широкая грудь мирно вздымалась, чуть приоткрыв рот, он спал, закинув руки за голову. На кончиках пальцев правой засохли капли ее крови, и пятно виднелось около подушки. Все-таки он нашел способ… в голову ей не пришедший отчего-то.

В купальне было пусто, и долго Тауриэль там не задержалась. Телу стало легко и пусто, и она поспешила вернуться в спальню. Кили все так же сопел, подвинулся, обнял, не открывая глаз, Тауриэль, и произнес:

— Что-то я простуженный. Я тут поболею, ладно?

— Болей, — великодушно согласилась эльфийка, — я буду лечить.

— Ага, — кашлянул Кили, не открывая глаз, — только ничем горьким, ладно?

— Ацелас был не горький.

— Нет! Нет, горький! — он нахмурился, отворачивая лицо от света, — тогда лучше не лечи…

Тауриэль улыбнулась. Вот он, ее любимый Кили. Ее муж. Ее истинная любовь. Без прикрас. И, может, все у них совсем не так просто, как было в мечтах — даже очень непросто — но зато по-настоящему.

…

Поиски врагов в Лесу и вокруг не дали результата. Почти месяц не было Торина Дубощита в Эреборе. Почти месяц он и его воины — лучшие из разведчиков кхазад — следовали за призрачным следом, который неведомый Враг должен был оставить в Лихолесье. С высоты птичьего полета это выглядело довольно интересно: эльфы прочесывали Лес, гномы — луга и опушку леса.

Двалин, приведший первый отряд домой, утешал себя тем, что, по крайней мере, они устрашили опасных противников, и те еще долго не посмеют показаться, боясь совместных действий эльфов и гномов. О причинах внезапного рвения Торина сотрудничать с Трандуилом он не знал, да и не горел желанием узнавать. Важным было то, что это им удалось в любом случае. Настороженные, эльфы слегка пообвыклись, гномы тоже, пусть и не сразу, приняли остроухих союзников в их общем рутинном задании, и всего спустя несколько дней разведка принесла много и приятных открытий.

Выпивка, правда, была ограничена. И еще Двалин заметил такую особенность: на сей раз среди эльфов не было женщин. Ни одной. Он не обратил бы внимания на это, но Леголас Трандуилион, возглавлявший лично рейд разведчиков, несколько раз это особо подчеркнул в разговоре с Торином.

Может, это что-то и значило. Может, ничего. Месяц пролетел быстро — в свете костров, пении песен, обсуждении местности и рассказах занимательных историй. Двалин едва успел отсчитать недели — и уже они двигались назад, к Горе.

«Как там моя Дис? Здорова ли? — непривычно волновался он, видя перед собой ее образ и тоскуя по ней уже привычно, — как там парни наши? Как нерожденный?». За месяц он так и не поговорил с Торином. Начинал разговор десяток раз, и все время что-то мешало. Шутить о таком не будешь, да и отвлекать узбада было как-то совестно: тот явно считал поход мероприятием важным. Негоже беспокоить его думами о Дис. Может, вернется, и сам все увидит и поймет. Уже издали Двалин разглядел ее фигуру на стене у ворот, и поджал губы. На ветру, застывшая, как статуя, Дис высматривала отряды. Нехорошо и неправильно в любом случае, а уж для беременной гномки вовсе недопустимо — кто знает этот коварный солнечный свет и вездесущий сквозняк.

Когда они въехали, ее уже не было. Двалин, даже не ополоснув руки, прямиком отправился к ней, оставив встречать воинов старшему брату и Фили. Дис уже ждала его в дверях.

— Меня всего месяц не было, а ты вон какая… — изумлялся Двалин. Женщина млела в его руках, вдыхая его запах, и искренне надеясь, что он не отпустит ее — колени слабели. То ли от общего нездоровья, то ли от его присутствия, то ли от того, что последние два дня она не могла найти себе места, высматривая брата и любимого со стен, и почти не спала и не ела.

Но Двалин и не собирался ее отпускать.

— А груди-то, груди, — приговаривал он восхищенно, и, пожалуй, слишком даже громко, — вот это я понимаю…

— Торин вернулся?

— Нет. Через день или два. Может, вечером. Ты что-то бледна. Иди-ка сюда…

Он отнес ее на кровать, уселся рядом, заставив заскрипеть пружинный матрас, и ласково осмотрел свою женщину внимательным взглядом воина. Дис уже не носила платьев с талией или поясом; покидать покои старалась как можно реже, но все так же скрывала положение от своих подруг и ровесниц. Двалин прекрасно знал или догадывался, чего это может ей стоить. Гномки не особо ценили уединение, и вряд ли новые привычки сестры короля могли остаться незамеченными.

Но до чего же она была хороша! Даже с бледностью и чуть уставшими глазами. Фигуристая, пышнобедрая, она поправилась еще сильнее, ее грудь уже не помещалась в огромные ладони мужчины, и он затаил дыхание, проводя по ее телу и зачарованно рассматривая ее новые формы. Давно уже не видел гном ее такой.

Первый раз он стал близок ей, когда она заканчивала кормить грудью Кили. Недавнее вдовство сделало ее тогда такой же бледной, и она часто плакала, даже не утирая слез. Сидела у огня в своем расшитом красивом платье, укачивала ребенка на коленях, и смотрела в никуда. Двалин хорошо помнил тот миг. Держался до него крепко, отворачивался, никогда не приходил к ней, когда Дис была одна. И выпивал, бывало, через силу, лишь бы иметь перед самим собой отговорку не видеть ее, не стоять лицом к лицу с ней.

Все в ней было неправильно, в Дис, дочери Траина. Умные и внимательные глаза без тени тепла — точь-в-точь как у ее брата Торина. Манеры и жесты — не стремясь никому понравиться, она была тем более прекрасна. Даже то, как принцесса обращалась с детьми — ни сюсюканья, ни умиления, спокойное уважение, как к равному существу, даже если это существо сопело носом у ее пышной налитой груди, и еще едва могло сфокусировать взгляд.

Вот и тогда, маленький трехмесячный Кили засыпал, крохотными ручками уцепившись за приспущенный воротник, а Дис, приподняв колено, придерживала его на руках, отрешенно глядя куда-то в свои мысли. Не ко времени пришел тогда Двалин, совсем не ко времени — привык считать себя частью семьи, не стал стучать.

Первое, что бросилось в глаза — ее белая грудь с темным соском, и совсем уже по-гномски похрапывающий рядом Кили. И отсутствие нижней юбки под задранным до колен синим платьем. Шкура под ее босыми ногами. Пальчики на обнаженной ножке, выпростанной из низкого кресла.

Двалин не сказал ни слова. У него пересохло во рту. Вообще-то зашел по какой-то мелочной надобности, но все вылетело из головы. Лишь протянул руки к ней, и назвал по имени, словно умоляя — о чем, не знал, не смел думать.

— Подойди, — кивнула ему Дис, и он, с трудом переставляя ноги, приблизился, сел у ее ног, не смея отрывать от нее взгляда. Вздохнув, она уложила ребенка в колыбель, прикрыла ее от света очага, медленными завораживающими движениями — безо всякого намерения заворожить и привлечь! — стянула платье, под которым не нашлось ровным счетом ничего, и опустилась на шкуру, провела рукой по месту рядом с собой, устало глядя на Двалина.

У него, помнится, дрожали руки, когда он сдирал с себя одежду, перевязь для оружия, когда застрял носком в сапоге и чуть не рехнулся от минутной задержки. Подперев голову локтем, Дис сонно наблюдала за ним. Ни единого слова. Ни единого намека на предстоящую близость.

Ее словно и не предполагалось: гномка повернулась к нему спиной, подложила его руку себе под голову и тихо засопела в ожидании. А Двалин, пристроившись, овладел ей тогда первый раз, и почти до утра мял и гладил ее невыразимо желанное тело, неловко и в полном отрешении, не понимая, за что удостоился столь роскошного дара, и что будет дальше.

Только теперь, спустя долгие десятилетия их непростой связи, начинал по-настоящему понимать ее, тогдашнюю: понимал отчаяние и усталость, одиночество, что не с кем было разделить, невозможность существования одной после смерти мужа. Все понимал Двалин, но легче не было от этого. Понимал — и сквозь время видел прошлое, делая порой болезненные для себя выводы: в Дис никогда и никто, даже Торин, не видел живую женщину кхазад, простую девушку со своими мечтами и желаниями. К ним всегда прилагались честь и долг. И эти самые честь-и-долг навсегда отняли у нее простое женское счастье любить и быть любимой, не мысля категориями «наследник», «династия», «обязанность».

Муж? Что муж; Двалин, а не он, резвился с ее мальчишками, был им другом, отцом, наставником и воспитателем. Только ее мужчиной не был, держался много лет, не сокращая дистанцию. Пока ее постель не остыла до той степени, за которой лишь ледник. Сколько раз она была с тем своим первым? Наберется ли сто раз, а может, много меньше? Бедный Фор, как бы ни ревновал Двалин к давно почившему гному, жизнь сама вырвала у него всякое счастье из рук, как и у Дис.

Кили родной отец и вовсе не увидел. Это Двалин с самого его рождения был рядом. Подносил малыша к груди матери. Снимал с горшка. Посадил на пони. Держал за руку во время первой татуировки. Отвечал на сотни детских вопросов — впрочем, эту святую обязанность они делили с Торином, особенно, когда Двалин лет на шесть хорошо так запил. Они как раз расставались в первый раз. И пил бы и дальше, и до сих пор бы не просох, если бы не Дис, снова позвавшая его к себе. Но все в прошлом — она от него носит ребенка, и его любовь — источник новой жизни. Столько десятков лет бесполезных терзаний!

Сейчас она принадлежит Двалину. Пусть притворяется, что не чувствует ничего. Стояла же на стене, смотрела вдаль, высматривала.

— Я очень ждала, — вдруг вырвалось у Дис из груди, и только через несколько мгновений Двалин понял, что обнимает уже бессознательную женщину. На покрывале под ней появилось мокрое небольшое пятно темной густой крови. Подавившись как будто собственным сердцем, Двалин вскочил, и ринулся в коридор.

— Врача! — заорал он, не думая и не размышляя.

…

— Это нервное. Почтенный Оин считает, нужно дать ей покой от всяких потрясений…

— Орки тебя ешь, — безжизненно ругнулся Двалин, всем своим видом решительно показывая, кто берет на себя ответственность за решения, — а что тут за потрясения были-то?

— Кто знает. Торин еще не приехал, поговаривают о войне, все на Дис…

Двалин привалился лбом к стене. Не заметил мелькнувшего мимо Фили, не увидел, как тот говорит с гномкой у постели матери, и как ошарашено взирает на нее, услышав диагноз. Когда же Фили дернул старшего гнома за плечо, на лице его растерянности уже не было — была лишь мрачная холодная злоба.

— Ты? — строго спросил Фили, глядя на бывшего наставника. Двалин ответил ему прямым взглядом.

— Я.

Все-таки мальчишка годился в короли. Ничем не выдал своих чувств — только края ноздрей гневно раздулись, да руки на мгновение сжались в кулаки. Но держится, лишь опасно сузились горящие яркими синими огнями глаза. Фили отвернулся, посмотрел на гномку-лекарку.

— Так, значит… к маме никого не пускать, — принялся перечислять Фили в пространство, — Кили ничего не говорить. Торина — ждать. Никаких дел. Вообще никаких. Ни малых, ни больших. С ней будут Ори и Тотис по очереди.

— Ты решаешь? — спросил Двалин, — ребенок мой.

Признать это впервые вслух при всех оказалось неожиданно просто. Фили сумрачно склонил голову.

— Ты ей кто? — и легко, но с недвусмысленной угрозой толкнул воина в плечо кулаком, — я — сын. Торин — брат. Приедет узбад, спросит о маме. Я отвечу, тебе прилетит. Ты ответишь — обоим нам прилетит.

Как ни скверно было на душе у Двалина, он ухмыльнулся. Фили слабо улыбнулся в ответ. Не время было затевать раздоры: явится Торин, и их в любом случае не избежать.

…Торин прибыл среди ночи. Идя ему навстречу и зная, что его уже оповестил о произошедшем Фили, Двалин был готов ко всему — и осознанно не увернулся от первого удара крепкого кулака, припечатавшего его под солнечное сплетение. Не избежал и второго — пришедшегося чуть ниже скулы. С трудом выдержал третий — коленом в бедро. Согнулся, тяжело дыша и хватая ртом воздух, и глядя на друга исподлобья — признавая его правоту, признавая свой грех, и только вопрошая взглядом главное: «Простишь?». Взгляд в ответ был ясен и прозрачен: простит. Сразу и безоговорочно. Но больно сделает. И непременно будет припоминать до конца жизни, когда разгневается.

Неожиданный четвертый удар прилетел в грудь, Двалин, коротко охнув, едва не свалился на пол.

— Обрюхатил мою сестру, — Торин рокотал сквозь зубы — как дальний обвал в шахте, — и молчал. Вставай, скотина похотливая. Отвечай за свое дело! Почему не говорил?

— А ты бы спасибо сказал? — не смолчал Двалин в ответ.

— Сволочь ты, Двалин! И давно?!

— Скоро пять месяцев.

— С ней, спрашиваю, давно?

— Да вот… как Кили родился…

Чего не ожидал Двалин, так это таких глаз у своего узбада и друга.

— Вы же расставались, — вдруг совсем тихо и спокойно произнес Торин. Двалин повел плечами, надеясь, что не треснуло ни одно ребро. Да, расставались. За две сотни раз минимум… потом только понял, что имеет в виду друг. Значит, знал. Догадался давно, и тоже молчал. Не отнимал тайного счастья.

— Бить еще будешь? — глухо спросил Двалин, и Торин хмуро отмахнулся.

— Толку-то, — уронил голову в ладони, тяжело вздохнул, — что с ней?

— Переволновалась. Вроде так. Оин велел ждать. Пустишь меня?

— А то тебя удержишь.

Сели у двери с двух сторон, закурили молча, сидели тихо. Оин вышел нескоро.

— Ребенка она не потеряла, — сказал старик, косясь на Двалина неодобрительно, а потом так же неодобрительно — на Торина, — но вставать ей нельзя. Из Горы выходить нельзя. Обувь носить…

— Обувь-то при чем?

— Помолчи, Двалин, — фыркнул Оин, прекрасно все расслышавший, — обувь никакую носить нельзя. Волноваться ни в коем случае. По лестницам ходить, петь, есть красное мясо…

Список того, что было «нельзя» Дис, занял в речитативе пожилого гнома минут десять.

Дослушав его, друзья, не сговариваясь, отправились в покои узбада выпивать и разговаривать. Больше их в тот день никто не видел.

Комментарий к Вещие и обманчивые

книжка-с-картинками существует! О ней есть прекрасные фики . если надо, дам в комментах ссыль)

========== Сон или явь? ==========

- Мама Кили и Фили? – недоумевала Тауриэль, когда Ори пыталась ей объяснить, что значит «угроза выкидыша», - у нее могут быть дети? Как?

Ори хихикнула, но попыталась сделать подобающее случаю лицо. Иногда ей казалось, что эльфийка свалилась откуда-то…. Как говорили люди – с луны. А ведь эльфийская медицина считалась лучшей в Средиземье. Но, вероятно, распространялась на спасение жизни от ран и инфекций, а никак не на родовспоможение. Изучив множество книг на квенья, и чуть меньше – на синдарине, Ори предположила, что саму идею произведения на свет потомства эльфы по-своему презирают, и стараются занимать этим свои мысли как можно меньше.

- Ее полюбил Двалин Фундинул, и теперь у них будет ребенок, - пояснила гномка, - но госпожа Дис немного не рассчитала свои силы.

- А если ребенок умрет? – спросила тихо Тауриэль. Ори пожала плечами.

- Ну, это было бы очень грустно. Но наши лекари считают, что все будет хорошо, и она поправится, а ребенок родится в срок. Просто Дис не знала долгое время о ребенке и перетрудилась.

Ори не успела понять, что не то сказала: эльфийка задрожала всем телом, прижала руку ко рту, едва не разрыдалась. Потом только гномка сообразила, что перед ней не представительница кхазад. Тут Ори совсем перепугалась.

- Ты что, не переживай, - она дотянулась с извиняющимся прикосновением лишь до локтя эльфийки, - все будет хорошо. Или… - тут новая мысль озарила ее, - ты сама беременна, может быть? Тем более не переживай, это в порядке вещей. Все наладится.

- Это очень страшно, - призналась Тауриэль, тяжело дыша, - так легко говорить об этом! И что, ты тоже можешь прямо сейчас носить ребенка? И не знать?

- Теоретически, - улыбнулась Ори, отбрасывая стыд, и вновь чувствуя только с эльфийкой возможный восторг исследователя-наставника, - я очень надеюсь, но пока не получится. Вешу мало. Слишком худая.

- И всего-то? То есть, достаточно тебе есть больше – и будут дети?

- Надо же еще ложиться вместе.

- Ложиться?

- Ну… соединяться.

Ори замешкалась. Тема непростая, а обсуждать ее можно было бесконечно. Но добрым знаком было то, что эльфийка эту беседу вообще завела. Ведь сначала она и о поцелуях говорить стеснялась, зато с легкостью рассуждала о вечности души, встрече после смерти – и совсем не смущалась произносить то, что гномы даже обдумывать боялись. Ори еще раз сжала руку Тауриэль.

- Я тебе всё расскажу, обещаю, - твердо произнесла она.

…

- Если мы не спасем Кили, он умрет девственником, - безапелляционно заявил Фили, когда Ори устроилась у него под боком, и натянула на нос одеяло, - ходит серый и уже даже не жалуется. Что там, говорила ты с ней?

- Фили, она такая безнадежная, - вздохнула Ори, - я ей рассказывала про поход, про орков, ей нравилось. Потом просто сказала… - она запнулась, - в общем, ну, помнишь, когда мы лежали в Эсгароте рядом, а Кили болел, никого рядом не было сначала, и ты так повернулся, а там еще Бард пришел, и как-то получилось…

- Помню, - разулыбался гном, - и хорошо, что Бард пришел!

- Она вся окаменела. А я не сразу сообразила. У нее глаза становятся испуганные, и она замирает. Кили ей как-то говорил, он сам сказал: «Будь моей», и она ему: «Я не знаю, что это значит», и тоже окаменевшая стала…

- Они прощались как раз у озера, я там был, - подтвердил Фили.

- У эльфов столько предрассудков! – тяжко вздохнула молодая гномка, - и мне так нравится Тауриэль, но так жалко ее, и Кили тоже жалко!

-Да, им непросто… - Фили нахмурился, вспомнив не к месту то, что эльфийка пережила в Лесу накануне их встречи.

- Как хорошо, что ты гном, - сказала вдруг Ори, приближаясь к нему и легко целуя его губы, и щекоча его веки пушком на своем остром личике, - я не устаю радоваться. Как нам хорошо и просто. Раньше я не так ценила тебя.

- Ты? Всегда ценила, - возразил Фили, сжимая чуть ее грудь, и ощущая приближающееся вновь желание, - всегда заботилась. И обо мне, и о Кили. А теперь и о Тауриэль.

- А может случиться так, что они не смогут быть вместе? И что тогда останется? – прошептала едва слышно Ори.

Фили не ответил. Это был тот самый вопрос, на который он не хотел знать ответа. Все может быть. Не желая рушить минуты сладкого единения, Фили потянулся к Ори, прильнувшей к нему, и поцеловал уже глубже, со всей страстью, которую испытывал.

- Мы, Ори. У нас есть мы. И мы будем вместе всегда.

Она тяжело задышала, потянулась к нему, прижала его руки к груди, потерлась о него, и с легкостью оседлала, поглаживая его восставший член левой рукой. Правой в том же ритме ласкала себя. Фили не мог спокойно смотреть на нее, когда она так делала.

Их мир. Только их. Где нет места тайнам и неизвестности. Где есть только кристальная чистота и честность. Где Ори говорит, что думает, а может и не говорить – Фили слышит и знает все равно. Где все оговорено и обсуждено так давно, что не нуждается в словах. Где ее горячее тело принимает его на всю длину, и она горит под большими сильными руками своего мужчины, любя и отдаваясь.

Где Фили чувствует ее влажные спазмы и гортанные крики, которые делаются все чаще и все ниже. И от этого совершенно срывает границы контроля: запрокинутая голова и хлещущие по спине мокрые волосы, пот возбуждения на груди, каждый раз новая грань удовольствия – огранка этого алмаза не закончится никогда, и он совершенен, он бесконечно идеален.

С каждым прикосновением тела к телу. С каждым порывистым судорожным движением навстречу. С невероятным блаженством, с которым Фили выплескивается в ее горячую глубину, и остается в Ори – навечно. Больше, чем любовь. Больше, чем покой.

Больше, чем сама жизнь.

…

С того дня, когда Торин признал в Тауриэль часть своей семьи, прошло почти три месяца. Холодное и отрешенное отношение сменилось на гневливое, и он часто срывался при ней. Хлопал ладонью по столу. Ругался, и заковыристо, бывало, ругался. Но для эльфийки его эмоциональность служила показателем изменившегося отношения всех наугрим, и являлась добрым знаком.

Хотя их немыслимая откровенность в некоторых темах продолжала смущать до сих пор, закрытость в других пугала и удручала. Даже Кили, любимый Кили, с трудом переносил рассказы о Валиноре – ему начинало тут же казаться, что его любимая туда собралась немедленно, разве что сумки за порог не выставила. От этих разговоров он мрачнел и превращался в того самого гнома, который, очевидно, готов был запирать свою жену на замок в покоях и не выпускать годами.

А теперь еще и вопрос о детях. Тауриэль терялась. Особенно, когда от Ори она узнала, что гномы в самом деле способны производить потомство сразу, не осознавая и не планируя момента зачатия. Достаточно было просто спать вместе – и все. И, что пугало больше, именно этого от нее и ждали. Гномки, раньше избегавшие ее в купальнях и коридорах, все чаще заводили ничего не значащие светские беседы, в которых то и дело мелькали их мнения и рассказы о мужьях, детях, сексе – это, оказывается, так они именовали супружеское ложе, - и всем этом, земном и животном. Тауриэль множество сотен раз видела в Лесу беременных белочек, лосей в гоне, и маток кабанов с потомством. Но на то есть звери, чтобы не путать размножение с чем-то духовным. А у них с Кили все гораздо выше.

Почему тогда между ними по-прежнему не хватает чего-то, если уж они пообещали друг другу души? Если их сердца полны самой чистой, искренней любви?

С одной стороны, Тауриэль нравилась природная естественность гномов. Их отношение к плотским простым радостям. Их готовность слиться с природой и последовать за ее зовом, ничуть не меньшая, чем у народа Леса. С другой стороны, ее пугала гномья страсть. Казалось, только Кили был способен сдерживаться. Неужели ради нее? За это она любила его больше, но все чаще с тоской понимала, что души их, может, и едины, а вот телесно им вместе быть очень сложно. И удовольствие повседневное и живое приходится выторговывать у самой сути жизни, у судьбы, разделившей народы.

И дело было не в плетении волос, странной одежде, не в том, что гномы радостно ели, пили и сношались – как и предсказывал Трандуил. Возможно, с грустью признавалась себе Тауриэль, одной любви было недостаточно.

Предательская мысль о Валиноре почти обрела реальность, когда чудесный случай все изменил в одночасье: Тауриэль увлеклась идеей оранжереи в Горе. Может, причиной ее увлечения стала банальная скука. В библиотеке она нашла книгу о выращивании лимонов и апельсинов в теплицах, схемы теплиц, а Ори сообщила, что построить такую не сложно. Кили, услышав об этой идее, ухватился за нее, как за спасательный трос, и бросился участвовать в реализации.

- По-моему, вы тратите время зря, - высказался Гимли, скептически глядя на деревянный каркас будущей теплицы, - чем освещать, думали?

- Не порти дело, – пыхтя, ответствовал Финси, тоже принимающий участие в строительстве, - Дори уже хочет такую же для трав и каких-то кустов. И твой дядя Оин считает, что мы делаем полезную штуку. Кили, подай молоток! И стамеску!

Тауриэль с восхищением наблюдала за слаженной работой гномов над ее проектом. Она не успела его обдумать как следует – а они уже наполовину собрали основу и принялись за крышу. В плотницком зале стало жарковато. То и дело появлялись новые визитеры, советовали что-то, бегали вокруг, критиковали, спорили, эмоционально жестикулируя и то ли ругаясь, то ли восторгаясь.

А Кили, как гордый первооткрыватель, суетился на самом верху, где у теплицы должна была быть крыша. То и дело раздавал указания, взор его горел, в руках появлялись и исчезали инструменты и чертежи. Он снял рубашку, закатал до колен штаны, собрал кое-как в неопрятный кривой хвост волосы, и в пылу работы был дивно хорош собой. Тауриэль, забыв о присутствии едва ли не двух десятков посторонних мужчин-гномов, смотрела на него – и насмотреться не могла.

Она уже забыла, как выглядит его тело. Как он двигается. Видела его лишь однажды, раненным и умирающим. В темноте, наощупь, она знала о Кили все. Но никогда не наблюдала за ним, почти обнаженным, днем. Не могла никак совместить жаркую кожу и завитки волос под своими руками с тем, что пряталось под одеждой. Не представляла, как играют мускулы на его крепких руках, как струится пот по его широкой спине, как ловко он находит ногами опору, даже не глядя вниз – шагает по тонким стропилам уверенно, словно водомерка по поверхности стоячего пруда.

И при этом блестят его темные глаза, и сходятся черные брови на переносице, он кусает губы – красные, блестящие – которыми ночью приникает жадно к ее телу. До чего он хорош! Крепкий, полнокровный, невозможно красивый молодой мужчина, великолепный воин. Ее Кили – вот он, прямо перед ней.

«Нет, - услышала в ту же минуту Тауриэль внятный голос себя самой, - никуда я не уеду, не уйду и не уплыву. От него мне никуда не деться. Без него мне нигде не жить».

…

- Двалина только ты еще не бил, - сообщил Фили младшему брату, когда тот вышел от матери, смущенный и растроганный.

- За что бить-то? Дядя и тот угомонился, - ответил Кили, и братья обнялись: больше слов не было нужно. Двалина оба любили и считали частью семьи, и если беспокоились, то скорее за самочувствие матери и дяди. Но Дис, к счастью, в самом деле поправлялась, хотя заставила всех родичей едва не с ума сойти от волнения.

У Торина в волосах прибавилось седины. Только с утра он начинал предложение: «С этой семейкой…» раза три, и после обеда, немного мучаясь от несварения, прилег отдохнуть с теми же словами. Племянники навестили его в покоях, сели по обе стороны от него, и выслушали короткую, но эмоциональную отповедь. Суть ее узбад выразил просто:

- Я старею, парни. А вы меня не щадите, и мать ваша – тоже. И я очень, очень, очень устал.

Суетные дни свадеб, признаний и похищений минули, и нужно было думать о «сумасшедшейсемейке». А Торин в самом деле сдавал. И очень быстро. Не от ран и не от болезни. Не от магии и злой воли врагов. Когда-то он взял под свое крыло целый народ, будучи ненамного старше Фили, и с тех самых пор заботился обо всех, кроме себя. А теперь народ спасся, народ ликует – и забыл Торина Дубощита. От него не ждут ничего, и ничего ему дать не хотят. Вслух он говорит, что рад этому, но на самом деле его это гнетет.

Когда он был молод, а племянники маленькими, все было иначе. Тогда Торин был частью семьи, а не лишь ее формальным главой. И, даже если его не бывало дома днями и неделями, все было построено вокруг него. Его планов, желаний, решений. Он решал (или все делали вид, что он), где спать простудившейся Ори, что делать с проказником Кили, каким рунам начать учить Фили. Он, глубокомысленно хмурясь, выбирал ткань на портки Двалину, цвет эмали на побрякушки, размер кастрюли, когда Дис приходила с дурацкими хозяйственными вопросами. Маленькое государство, где он был королем – семья.

А какие жаркие споры приходилось тогда решать! Варить или нет вишневый компот; чинить или нет топор, ехать на ярмарку – или остаться дома, а если ехать, запрягать осла или пони. Как назвать котенка, притащенного жалостливым Кили. Как выгнать им же приволоченного ужа из купальни. Можно уже или пока нет носить каблуки Ромни, отдавать ли Гимли учиться. За кого выходить замуж кузине Мэб: за того, с рыжей бородой, или за этого, с пушистыми черными усами? И к Торину шли, обращались, как к последней инстанции.

Эребор был государством большим, но здесь семья как будто расползлась по швам, потерялась в огромных залах. Теперь его спрашивали о выплавках, торгах, договорах и границах. И никого не интересовало, что он хочет на обед. И, женясь и выходя замуж, его ставили в известность едва ли не последним, а мнение его выслушивали скислыми лицами и едва уловимым раздражением. Или ему так казалось?

«Каким же я становлюсь вздорным стариком!» - осадил себя Торин, чувствуя приближение глубокого сна.

А когда захотел еще раз выругаться на самого себя, то обнаружил, что стоит на уже знакомой до мельчайших деталей опушке леса, чувствует запах дыма, и перед собой видит свою ночную подругу – всю с ног до головы, кроме глаз.

- Устал? – спросила она певуче, и потянула его сесть на землю, - что там у тебя?

- Дис и дети, - бросил Торин, радуясь тому, что хотя бы во сне жизнь его проста.

- А, дети, - она улыбнулась: изогнулись розовые губки, появилась ямочка на щеке, - Дис их держала в строгости, а вот ты баловал. И не притворяйся, что это не так. Сердце у тебя мягкое, слишком мягкое всегда было… особенно к маленьким, - и она снова солнечно улыбнулась.

- И у нас есть дети? – полушутя, изумляясь жизненности явившегося видения, спросил Торин. Женщина запустила руки в его волосы и легко их помассировала.

- Трое. Четвертый на подходе, - она опустила его ладонь себе на живот, - а ты не помнишь?

- Нет, но мне…. – Торин задохнулся, надеясь, что ощутит под рукой хоть что-то. Но не чувствовал ничего, кроме прохладного тумана вокруг.

Трое? Четверо? Возможно, и девочка есть. И кого-то из мальчиков зовут Фрерин. Почти наверняка, у кого-то, как у почившей матушки, светлые длинные волосы, собирающиеся на затылке жесткими кудрями. И они теперь донимают его так же, как когда-то Фили и Кили. Сон вдруг замерцал, словно не дозволяя вмешиваться реальности и настоящим воспоминаниям – в несбывшиеся мечты.

А может, это и не мечты. Может, где-то в другом мире живет и здравствует другой, молодой Торин, у которого много красивых и любимых детей, здоровая спина и сильные ноги, никакого королевства и кузница на опушке светлого соснового бора. Может, тому счастливому Торину приносит жена обед в кузню, и переплетает черные волосы без нити седины на ночь в тугие косы. Сердце защемило от мысли об этом.

- Торин Дубощит… а почему Дубощит? – спросил вдруг мужчина, оборачиваясь на гномку, - почему?

- Да это все Даин, - хохотнула она, - завел сдуру овцу, да не простую, а какую-то особо породистую. Мучился с ней месяца три, привез нам – мол, детишкам кататься. А она хуже горной козы, настоящий тур! Раз приехал Балин, она на него с рогами… сначала по заду, а вот потом дело уже плохо стало, всерьез полезла, а ты ее дубовым суком – и оглушил. Помнишь?

Торин помнил совершенно другое. Помнил страшную боль от ранений в последней битве, когда в рот засовывал кулак, чтоб не орать, и бился затылком о спинку кровати. Помнил, как вставал на ноги и выл по ночам, когда ноги никак не хотели слушаться, заплетались, подводили каждые пять шагов. Помнил слова утешения – прошло всего-то две недели, три, месяц… - и то, как все меньше верил утешениям. А ведь они оказались правдой. Помнил отчаяние у ложа Фили, который, бледный и сосредоточенный, спокойно и ровно диктовал свою волю – если паралич вдруг начнет подниматься выше пояса и убьет, и изучал устройство коляски для увечных, на случай, если все останется, как есть.

Много помнил Торин, а вот овец, от которых оборонялся, не помнил.

- Помнишь? – спросила она, и погладила его по плечу, - неужели нет? А как я тебя пьяного волокла как-то… ну ты и дурной был. Лапал меня, как медведь. Мы еще не были женаты, и ты как-то и не собирался.

- Подумаешь, выпил разок, - пробурчал Торин, разглядывая ее руки в своих, - и чем тогда дело кончилось?

- Ох, да ничем, - хихикнула красавица, - еле тебя раздела, уложила, с утра страдал и маялся. Дис была больна, и то пришла ругаться. А ведь я захотела тогда сблизиться с тобой. Только ты сразу заснул.

- А когда же мы успели пожениться? – полюбопытствовал мужчина. Призрак тихо улыбнулся.

- Это тебе теперь решать…

Стой! – но даже во сне он не удержит ее против воли. И все. Тишина и пустота: зеленый луг, шум падающей воды, светлый май вокруг, слепящее солнце. Запах дыма из несуществующей кузницы. Ушедшая греза о несвершившейся мечте. И скользнувшая по рукам молодость, так же легко покинувшая его навсегда.

…

Все чаще Кили выходил из Горы вместе с Тауриэль. Вокруг начиналась весна, и небо, высокое и бирюзовое, стало чище и ближе. Кили из времен года больше всего любил весну. Особенно теперь, когда у него родился особый план, которым он поделился только со своей молодой женой.

- Видишь, там внизу, пустошь? Там раньше были рощи. Дракон сжег их, остатки потом люди вырубили. Хотелось бы восстановить.

Тауриэль, кутаясь в шубу, мерзла на высоте, но с любопытством оглядывалась вокруг.

- А там? – она кивнула на высокогорье, - там тоже что-то растет?

- Росло, - откликнулся гном, - и сейчас есть немного. Сосны. Здесь лучше всего будут расти сосны. Для елей слишком бедная почва: пески и супесь. Если подняться на ту гряду, там будет очень красивое плато, идеально подойдет для сосновых посадок. Хочешь, поднимемся?

- Неужели ты тоже сажал деревья? – удивилась Тауриэль. Кили пожал плечами.

- Было дело. Вишню. Грушу. И орех. А ты думала, я совсем безрукий? – он с хитринкой посмотрел на нее, и тут же обеспокоился, - не мерзнешь? Перчатки тонкие. Нужны рукавицы, я не подумал.

- Подожди с рукавицами, расскажи еще! Ты хочешь здесь посадить лес?

- Почему нет? Горы растут, на горах растут леса, все как надо.

Когда им не приходилось думать о презренном мире материи и телесности, все было легко. Гармонично. Когда вокруг не было никого, и они сами не принадлежали ни народам, ни телам, ни именам. Две души в высокогорье, наедине с небом, бескрайним и одинаково щедрым ко всем. Можно было легко говорить обо всем на свете, делиться мечтами и ошибками, спорить, советоваться, смеяться.

- Ты говоришь, горы растут? – недоверчиво поинтересовалась Тауриэль.

- Конечно! Знаешь, как? – Кили был горд своей осведомленностью, - сначала из земли появляется меловой зуб. Его размывает дождем, он освобождает путь для камня. Потом кое-где прорезываются более тяжелые породы. Землю смывает с крутых скал. А на террасах она остается. Когда гора дышит, бывает, встряхивается – тогда с нее сыплются осколки и ненужные куски. Гора как бы линяет.

- А что тогда такое землетрясение?

- Ссора корней гор, - не задумываясь, ответил Кили, - они простираются далеко под землей, даже на плоскости, где мы их не видим и не ощущаем. Они плывут по огненному морю, по крови земли. Но мы никогда их не достигнем, они слишком глубоко. Их видно только там, где вулканы выходят на поверхность.

- Вулканы? Плюющиеся огнем? Что может быть хорошего в огнедышащих горах?

- У них просто тяжелый характер…

Тауриэль засмеялась. Кили просиял: давно он не слышал ее смеха.

В остальном это был самый обычный день. С утра Тауриэль помогала Ори в библиотеке – они обе нашли для себя занятие с книгами. Кили был занят своими планами по восстановлению кедровых сосен на клонах Горы. После обеда он и эльфийка любовались Пустошью, планируя посадку нового леса. Тауриэль вслух мечтала об обустройстве в своей оранжерее, которую Кили закончил за четыре дня. Вечером их ждал ужин в кругу друзей и родственников – Гимли, Финси, Фили, которые добились больших успехов на четвертом жилом ярусе, и смогли верно рассчитать расход материалов для пятого.

В общем, хороший день. Кили не ожидал, что вечер окажется ему под стать. Обычно к ночи он забывал о дневных успехах. Воздух вокруг густел и темнел, а привычная обстановка спальни становилась давящей – в последнее время он и Тауриэль засыпали в разное время, и с закатом, словно два государства в состоянии холодного недружелюбного перемирия, прекращали всякие отношения. Кили это по-своему устраивало. Точнее, не устраивало никак, но хотя бы не заставляло их обоих лишний раз страдать.

Или же просто к страданиям оба привыкли. Больше не надо прикосновений и ласки, обещающих то, чему не бывать. Тепло желанного тела рядом не волнует и не тревожит дух. Тихая и привычная боль невозможности быть вместе стала частью повседневности. Обычаи, традиции, насмешки окружающих, вопросительные и снисходительные взгляды близких, намеки перестали беспокоить. С ними, оказывается, тоже можно сжиться и смириться. Это можно вытерпеть.

Как и с тем, что однажды приходится просто сдаться и перестать пытаться соединиться через силу. Ласки и поцелуи больше не кажутся прелюдией к чему-то большему и необходимому. Они просто есть, как есть пожелания доброго утра или вопросы о здоровье друг друга. Чего-то не хватает, конечно – Кили хорошо успел понять, чего именно – зато страха больше нет. Тауриэль больше не сжимается под одеялом, неосознанно избегая прикосновений его рук, он не пытается скрыть от нее собственный дискомфорт от отсутствия физической разрядки. Со временем вырабатывается режим: три раза в неделю они ласкают друг друга, как научились, и большего от близости не ищут.

Мирный договор лежит между ними на постели, подписанный и принятый спустя долгие месяцы безуспешных попыток преодолеть выстроенную природой границу. Никто не плачет и не жалуется. Нет извинений и ссор. Что есть, сложно описать: зарождающаяся привычка, быть может. А где же любовь? Куда она делась? Где потерялась страсть? Под подушкой? Под рубашкой? В штанах? Куда она исчезает после заката с наступлением ночи и где прячется до утра?

Поэтому Кили был очень удивлен началом этого вечера. И прежде всего, тем, что Тауриэль не спала, когда он осторожно вполз под одеяло – теперь их в постели было два. Еще больше его удивило, что она лежала на его половине. И свет. Никогда раньше света к его приходу в спальне не горело.

- Привет, - тихо сказала она, и протянула руку к его лицу, - я скучала. А ты?

Ее губы сладки и пахнут сладким харадримским лимоном. Кили мычит, пытаясь вырваться из поцелуя первым – ничего привычного в нем нет. Вопреки намерению, тело тут же реагирует на ее прикосновения. Совсем другие, незнакомо смелые.

- Дразнишь меня? – спросил гном, обнимая ее и прижимая к себе.

- Да, - улыбку он видит, а не чувствует. При свете у них это впервые, и новизна невозможно обостряет переживания. Но Тауриэль не выглядит смущенной. Мягко отстранив его руки, она зарывается в волосы на его груди, трется всем телом, как горная кошка о камни, о его живот, и пристально смотрит на Кили из-под рыжих волос, падающих на лицо.

- Ты очень красивый, - признается она, сглатывая, словно с неохотой, - ты самое красивое существо, которое можно найти в Средиземье. Ты прекрасен, и… - эльфийка задыхается, краснеет, возбуждается от своих же слов, но взгляда не отводит, - я хочу быть с тобой, хочу быть твоей, хочу тебя в себе.

Кили тоже тяжело дышит, ему сложно представить, что это не он говорит ей о красоте – а она. Ему сложно это принять, но это завораживает, это волнует. Особенно, когда она опускается ниже, трется лицом о его член, забирает его в рот, как любит это делать, только теперь глядит мутным взором своих ярких глаз, и Кили не может не смотреть в ответ. При свете все это невероятно красиво и неприлично открыто.

Его трясет. Ему хочется зарычать и вбиться в ее рот глубже, до глотки, но ее касания легки и нежны лишь поначалу. Она и сама хочет страсти. Боясь раньше времени кончить, Кили останавливается почти на краю, на самом пике удовольствия, притягивает Тауриэль к себе, роняет ее голову на плечо себе, целует снова и снова, наслаждаясь лаской ее рта, как будто припадая к целительному источнику после вековой жажды.

Лицом к лицу они лежат близко, так близко, как никогда раньше – а может, как всегда, но теперь они видят и чувствуют одновременно. Длинная, гладкая нога Тауриэль закинута высоко на его тело, и Кили стискивает пальцами ее бедро, удивляясь тому, как мало весит возлюбленная, как она тонка и слаба рядом с ним.

- Длинноногая такая, - хрипло бормочет он, улыбаясь и поглаживая ее двумя пальцами между ног.

Он и сам не понял, как так получилось, что они оказались столь тесно прижаты друг другу. Как так вышло, что он стал болезненно набухшим членом настойчиво таранить ее влажное пульсирующее лоно, и с ощутимым трудом проник, наконец, внутрь. Задохнулся от восторга новых ощущений, услышал гортанный стон, ощутил дрожь всем телом.

- Тауриэль! Это ты! – охнул Кили, и, не в силах остановиться, надавил сильнее, глубже.

Она зажмурилась, потом, распахнув глаза, приникла с поцелуем к его губам, обхватила его плечи, не то пытаясь прижаться как можно ближе, не то надеясь отстраниться. С коротким вздохом двинула бедрами ему навстречу – и Кили ударился лбом о ее грудь, войдя в ее тело до конца.

Ему казалось, тут же все закончится. Это удовольствие не могло длиться так долго. Наверняка, все уже кончилось, и нужно покинуть ее, выйти, остановиться, просить прощения, утешать. Но вместо этого он поморщился, поводя плечами. Нет, никакой разрядки он не чувствовал. Только странное чувство в пояснице, близкое к боли возбуждения.

- Кили. Ты что? Ты как? – и Тауриэль вовсе не плакала, лишь часто и мелко дышала.

- Жмёт, - выдал гном, не смея взглянуть на то, как они соединяются в одно тело, - тесно.

Ответом был ее прерывистый вздох. Потом, наконец, началось движение – первое, неловкое, неритмичное. Обоим не по себе, оба не знают, как правильно, как надо – и просто смотрят в глаза друг другу, целуются, дышат, подстраиваются, прижимаются. Скорость увеличивается, Тауриэль уже не может двигаться так свободно, как раньше – поза не позволяет. Кили смелеет, закидывает вторую ее ногу себе на пояс, поворачивается, оказывается сверху, выдыхает через нос, стискивает зубы и иногда только морщится, когда тело эльфийки сжимает его слишком сильно.

Заканчивается все через несколько коротких минут, показавшихся Кили вечностью. Он успел только сообразить из последних сил, что может ушибить любимую, и умудрился не упасть на нее всем весом своего тела, оперся о подушку, удивляясь предательски ослабшим рукам. Слишком было хорошо. Слишком приятно изливаться в ее узкое тело, принимающее, распахнутое для него, ждущее. Перед глазами плыло, воздуха в груди не хватало, ниже все словно таяло и текло, как растопленное сливочное масло; он не чувствовал границы между их телами. Не с чем сравнить это!

И он никогда и не думал, что эльфы могут потеть. Что Тауриэль будет лежать под ним мокрая, остро пахнущая неведомыми пряностями и травами, блестящая от пота. Она хватала воздух ртом, глядя круглыми глазами в потолок, пытаясь выровнять дыхание и не в силах сделать это. Точно так же, как и Кили, подрагивала, сжимала тонкие ладони в кулаки, и выгибалась навстречу, словно не желая отпускать.

Кили хотел обнять ее, но руки совсем перестали слушаться. Дыхание выровнялось, стало тише. Тело обрело невесомость. Мир вокруг стал теряться и выцветать, краски – мешаться.

«Книжка-с-картинками говорит, спать нельзя… - плыло где-то в мыслях Кили, - нельзя засыпать, надо… что-то там надо было сделать и сказать». Но только он подумал об этом – и моментально провалился в сон. И точно так же задремала и Тауриэль, только Кили об этом уже не знал.

…

Обычно по утрам, пока он одевался, она удалялась в купальню. Тщательно смывала с себя следы его прикосновений, возвращалась, безупречная и строгая, и украшалась – в меру, никак не желая навешивать на себя все изобилие гномьих побрякушек, как даже скромница Ори это делала.

Этим утром Тауриэль крепко спала и посапывала на его груди, обняв его ногами и руками, была весьма лохмата, и ничуть не напоминала себя обычную. Когда Кили потормошил ее, повела носом, нахмурилась, отвернулась, но рук не разжала.

- Золотце, - позвал ее Кили, потягиваясь, - вставать пора.

- М-м.

- Не тебе, мне пора. Отпусти меня.

- М-м.

С трудом разжав ее неожиданно сильные пальцы, Кили лениво вытянул ноги, сел, и уставился в пространство. Может, и пора вставать. Но хочется снова соединяться, как вчера ночью. Очень хочется, прямо сейчас. Вряд ли Тауриэль будет против. Наверняка не будет.

Она тем временем отвернулась от него и лежала к нему спиной, свернувшись под краешком одеяла, и ежась от прохлады раннего утра. Кили, подумав, лег рядом снова, и погладил ее по спине, по ягодицам. Скользнув рукой между ног, повел носом. Все еще пахло им самим, ею, и немного – сосновыми саженцами. Тауриэль засопела чаще, вздыхая и прогибаясь.

Неловкая возня – и Кили был готов войти в нее, только эльфийка, хихикнув, сжалась и не пускала его. Повернувшись к нему через плечо, боднула чуть под ключицу, скользнула коротким поцелуем по его лбу, взлохматила носом волосы: пользовалась преимуществом в росте и гибкости. Положила его руку себе между ног и чуть сжала бедрами, подсказывая, чего не хватает.

- Тебе же вставать пора, - прошептала Тауриэль.

- Я встал.

Хмыкнул над двусмысленностью фразы. Пошлость книжкой-с-картинками рассматривалась, как способ совращения случайных любовниц, а не законных жен.

- Куда там надо было идти?

- Я быстро, - пообещал Кили, и проклял книжку-с-картинками и ее автора: эта фраза тоже была совсем не к месту. Только, кажется, сегодня им обоим было на все слова и правила наплевать. Наверное, Тауриэль тоже так думала, потому что, прижавшись к нему и прогнувшись, позволила его руке мягко раскрыть себя, и только тихо сказала «ой», когда Кили вошел в нее сзади.

Утро начиналось удачно.

Комментарий к Сон или явь?

не могу отделаться от мысли, что моя эротика давным-давно превратилась в ПВП)

========== Перед рассветом ==========

- Я же говорил, что эта семейка – сплошной бардак, - бурчал Торин, когда Дис, едва оправившись и порозовев, приняла единоличное решение о королевских смотринах невест, не обсудив его с братом.

- Не суетись! – буркнула гномка, тяжело вышагивая вокруг брата, и перекалывая булавки на выкройке, - это не для тебя. У Даина есть сын, у Сори, сына Фрори, есть дочь. Мы обидели Даина, и нам надо отплатиться. Опять же, Глоина внучатые племянники в возраст входят, топоры обмывать надо. А скоро приедет кузина Мэб с детьми. У нас визитов на год расписано…

- Одна бесконечная пирушка, - закатил глаза Торин, стискивая зубы, - ты меня чего иглами для этого колешь? Чтоб не расслаблялся?

- Ты зарос, как дикий тарпан. Одеваешься тоже кое-как. Снимаю мерку. Надо же хоть изредка обновку справить.

- Себе справь. На пузо-то.

На его грубоватые подначки она не обижалась. Пузо в самом деле не влезало в старые платья, даже в те, в которых не было ни на намека на пояс. Пожадничав тратить ткань, как и большинство гномок в ее положении, она таскала старые рубашки Двалина и собственных сыновей. Носила бы и ветошь от Торина, но он предпочитал сам в нее облачаться: с детства не любил ничего нового и необычного, вещи занашивал до лоскутов и прозрачности, оружие стачивал до ломкости, молот в кузнице, и тот сплющивал.

С Двалином Торин примирился. Над Дис трясся пуще прежнего, и тщетно пытался скрыть свои чувства за напускной строгостью и недовольством. В последнее время он отрадно сблизился с семьей вновь. Его ворчание, его унылое заспанное лицо за завтраками, храп после обеда где-нибудь поперек скамьи у всех на виду, радовали Дис. Братец снова становился собой. Все чаще бродил по коридорам второго яруса, где располагались покои всей семьи, и то и дело приставал ко всем встреченным гномам с расспросами об их жизни, нуждах и планах. Что-то замышлял: чертил, планировал, считал.

- Ему Синих Гор не хватает, - высказался Двалин, - ему бы что-то оттуда привезти надо. А то нас привез – а себя забыл.

За что Дис ценила Двалина всегда, так это за его умение коротко и ясно изложить суть любого явления или события. И в этот раз была с ним полностью солидарна.

…

Кили пружинисто шагал по коридору, улыбаясь себе, и почесывая подбородок. Почти полтора месяца прошло с долгожданного мгновения первой настоящей близости его и жены, и произошло еще одно чудесное событие. Событию радовалась вся семья. Его поздравляли в шахтах, его хлопал по плечу Фили, а Торин качал головой и разводил руками. «Молодец, парень», - коротко бросил дядька Двалин, и одобрительно сжал его руку – остались синяки.

Он навсегда запомнил то удивительное утро. Запомнил, как встал, пошел умываться, и вдруг – не может этого быть! – пришло осознание, стоило провести руками по лицу. У Кили начала расти борода. Настоящая, гномья, густая. Не та клочковатая подростковая поросль, нет. Кили дрожащими руками снял с зеркала салфетку. Борода, его борода. Черная, блестящая, сплошная, долгожданная.

- Любимая! – воскликнул гном, и ринулся к постели, где, по новой привычке, сопела и не спешила просыпаться Тауриэль, - любимая, ненаглядная моя, сладкая, нежная…

- Что такое, что случилось… - отбивалась она, одновременно подставляя лицо его поцелуям. Кили захлебывался от восторга.

Не один день Кили ходил, надутый и важный, как индюк. Не один день доказывал Тауриэль, как важно для него то, что произошло, как ценит знак своей мужественности, и как невозможно восхитительно теперь ему жить на белом свете. Может, она и не сразу поняла, но с радостью разделила его настроение. Особенно, когда поняла, что причиной роста бороды стало.

- У некоторых борода сама по себе такая, - делился Кили снова и снова историей своей «радости», беспощадно расчесывая ногтями чуть заросший подбородок, - а вот я ждал, ждал, ждал… и никак. А если б не встретил тебя! А если бы у нас… у нас…

Тауриэль могла только удивляться. Кили же, по-новому осознав свою жизнь и приняв ее, скоро взял себя в руки. Он принял важное решение: стать взрослым ответственным гномом, представить эльфийку народу кхазад, и превратиться в другого мужчину, лучше и значительнее прежнего. Заказал новую трубку и сапоги в мастерских. Договорился о татуировке с замаскированной вязью на синдарине «Женат» поперек спины – такой точно ни у кого не было. Немного подстриг и переплел волосы, и обзавелся едва ли не полупудом бусин и заколок на всякий случай – со всеми возможными знаками и символами.

Когда на его прическе места свободного для украшений уже не осталось, пришла очередь и Тауриэль. Ей он накупил украшений еще больше, выклянчив в счет будущих заслуг и свершений золота у скряги-дядюшки. Поменял дверь в покои, укрепив ее и разукрасив резьбой и тремя засовами, способными выдержать напор орды орков. Вырубил рунами «Моя жена» над ее половиной кровати, и на спинке ее кресла, где она сидела, когда обедала. Завалил ее подарками: тканями, кружевом, вышивкой, принадлежностями для письма и книгами, редкими семенами - всем, что радостно насоветовала Ори.

Ори подсказала ему, чего делать не следует. Попросила пока не ставить детской колыбельки в покоях – гномы такие презентовали еще на свадьбах, и не расстраивались, если они пустовали годами, но эльфийка могла понять намек как-нибудь не так. Ори же поделилась важными советами: побольше света в спальне, почаще проветривать, свежие фрукты и овощи каждый день, а еще лучше – какое-нибудь маленькое ручное животное возле оранжереи.

- Тебе пора писать книгу «Как содержать вашего эльфа», - пошутил Фили, глядя с ухмылкой на сиявшего младшего братца, - я тобой горжусь.

- Спасибо, брат мой Фили, - вздернул гордо Кили голову, распрямляя плечи, - мне твои слова очень греют душу.

- Фу, какой важный! – сморщились разом Фили и Ори, расхохотались, обняли смущенного своим внезапным выступлением младшего.

Конечно, Кили не мог в одночасье превратиться в полном традиционном смысле слова в «настоящего взрослого гнома». Хотя он и обзавелся тремя массивными украшенными ключами на поясе, запирать Тауриэль было крайне глупо – самому же бегать туда и сюда и отпирать. Разве у кого-то в наше время есть такая возможность? Это не говоря о том, что стоять над ней с несчастным видом в оранжерее он никогда бы не стал. Да, посмотреть на ее развлечение было любопытно раз или два, но нельзя же тратить жизнь на окарауливание собственной жены, когда она с упоением копается в помидорной грядке.

Одна старая традиция обрадовала Кили, выполняемая им редко, но с удовольствием. Первый раз он волновался. Это было очень непросто, решиться на такое. Он даже не задумывался, что этот день настанет, и раньше, чем ему исполнится хотя бы восемьдесят пять. И, тем не менее, однажды в полдень четвертого дня Кили приоделся, расчесался, проследил за подобающим видом своей супруги, и вывел ее на прогулку по галерее над тронным залом. Под руку, неспешно, как истинные кхазад, он и Тауриэль сделали три круга туда и обратно. Потом отпустил ее руку, и пошел впереди. Одетая по-гномьи, что непривычно смотрелось с ее пропорциями, Тауриэль покорно следовала за Кили на полшага сзади, глядя скромно перед собой в пол, и он, затуманенным взором вперившись в прохожих, с каждым здоровался, произносил ритуальные фразы на кхуздуле, и гордился: бородой, женой, самим собой.

- Пусть пламень ваших горнов будет жарок… это моя женщина, представляю ее вам. Махал благословит наш народ. Передайте почтение семье…

Той ночью он впервые узнал, каково это – удовольствие Тауриэль от соединения, когда она, необычно страстная, отдавалась ему раз за разом, просила еще, как будто теряя разум, и издавала странные, немного пугающие звуки, похожие на птичьи крики. В ней разом стало вдруг горячо, она забилась под ним и завибрировала, задрожала, и прижалась к нему, непроизвольно ловя его движения и как будто желая их еще глубже. Кили трепетал от испытанного.

- Очень, кажется, хорошо было? – спросил он, обессилено прижимаясь к ней и ловя губами ее поцелуй.

- Я не знаю, что со мной, - вдруг прошептала она в ответ дрожащим голосом, - не знаю, откуда это во мне. Я слышу, как течет кровь по телу. Я боюсь своего сердца, так оно бьется. Мне мало тебя, даже когда тебя во мне много. Я раньше думала, что знаю, что такое вечная любовь…

Свернувшись в комок и спрятавшись в его объятия, Тауриэль становилась меньше самой маленькой гномки – Кили раз за разом удивлялся этой ее способности.

- А что изменилось? – шепнул он, лишь чтобы заставить ее говорить еще.

- Теперь, с тобой, я поняла, что не знаю ничего ни о вечности, ни о любви.

Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал Кили, что время придет, и он будет так счастлив – он не поверил бы никогда. Но это все же случилось.

…

Вот уже Кили обзавелся пока совсем короткой, но бородой, кхазад теперь твердо знали, кто такая эльфийка под горой. В оранжерее зацвели первые баклажаны. Канарейка запела в клеточке у входа. Тауриэль обнаружила на спине своего мужа татуировку «женат», и едва не ужаснулась: не иначе, клеймо. Потом вдруг представила живо лицо Трандуила или Леголаса, увидевших спину Кили, и сама, в одиночестве, громко расхохоталась. Отчего-то захотелось написать письмо в Лес.

За прошедшее короткое время ей удалось взглянуть на жизнь по-новому. В одно прекрасное утро она встала с постели с твердым намерением изменить кое-что в их с Кили распорядке быта. Прежде всего, это касалось обстановки. Ей не нравились тяжелые ткани и занавеси в спальне, и не нравилась грубая посуда. Нужно было больше стекла, фарфора. Может быть, даже хрусталя. На такие мелочи и перемены в них гном внимания не обращал, и очень скоро Тауриэль многое поменяла по своему вкусу, о котором раньше отчего-то мало задумывалась – в Лесу все решали за нее.

Еще ей очень хотелось бы научить Кили есть салат и овощи, тем более, первый урожай уже поспел. Не то чтобы ей хотелось переделать мужа, превратить его в эльфа; но Тауриэль была абсолютно убеждена, что ради здоровья и долголетия диету следует непременно изменить. Отдельным блюдом гном «траву» поглощать отказывался, однако эльфийка, хоть готовить и не особо любила, здраво рассудила: к любым переменам стоит приучать постепенно.

Удалось же ей заставить Кили читать что-то более глубокое, чем книжки-с-картинками или схемы и чертежи. До классической версии повести о Сильмариллах дело не дошло, и все же Тауриэль не отчаивалась. По крайней мере, эпические стихи о сражениях ему нравились, если только в них не упоминались герои высокого роста, чьи светлые глаза и белокурые локоны… - обычно уже на «высоком росте» Кили скрежетал зубами и начинал закипать.

Тауриэль, боявшаяся прежде любых проявлений ревности, научилась использовать ее и в благих целях. Ревнуя, Кили начинал быстрее двигаться по комнате, хмурился и злился, сопел, пыхтел и обижался. Зато его можно было на что угодно в этот миг уговорить. Например, на вторую теплицу. На добавочную порцию салата. На вылазку в высокогорье, где принимались первые кедровые сосны. На задушевную беседу и попытки взаимной откровенности в поэтической форме – супружеские интимные диалоги по-эльфийски.

- С тобой я чувствую себя землей, - поделилась она как-то, сидя с ним у родника на сосновом плато, - в которую каждый год ложатся семена, на которую падают дожди… и земле не надоедает. А ты?

- Небом, - помолчав, ответил в тон Кили, - я чувствую себя небом с облаками, дождями и звездами. Даже когда меня не станет, небо останется, и звезды, - его голос дрогнул, - утешат мою землю без меня.

Она едва не продолжила тему, окрыленная, но увидела его грустные глаза, и смолчала. Только ткнулась носом в меховой воротник полушубка, и запустила руки в рукава, греясь об него и прячась в Кили – от всего мира. А еще они стреляли из лука. Один раз Кили пустил стрелу, увитую незабудками. Где добыл незабудки в раннюю весну, так и не признался. Тауриэль сохранила и стрелу, и цветы. Именно это заставило ее задуматься и о другом: что, если ей тоже сделать себе татуировку? Стрела, незабудки, и что-нибудь на кхуздуле? Но уж точно не слово «замужем». Это слишком грубо и просто. Может, «влюблена»? или «держись подальше, жена гнома»?

Поймав себя на этой мысли, эльфийка прижала руки к запылавшим щекам. Не удивилась бы, обнаружив на них бакенбарды. Так мало времени прошло, а она уже становится гномкой. В некоторых деталях. Хорошо хоть, волосы на теле не растут, и нет выводка из пятерых детей – к этому она пока готова не была, и по-прежнему избегала темы деторождения даже в мыслях.

Избегать же ее стало практически невозможно. Вся Гора с нетерпением ожидала разрешения госпожи Дис, которая последние дни не покидала спальни, и у которой днем и ночью дежурили повитухи. С самого рассвета по коридору начал метаться Двалин, нервный и взволнованный, и проходящие, хоть и делали вид, что это ничего не значит, все прекрасно поняли. Ори, хитро поглядывавшая на эльфийку, принесла в библиотеку кулек с орехами, который сама и опустошила, и уже несколько раз заводила разговор о том, мальчик или девочка родится у Дис. Тауриэль отмалчивалась, волнуясь про себя.

- А ты первого хотела бы сына или дочь? – наконец, не выдержала Ори. Тауриэль вздохнула. Все те же разговоры. Только не сегодня.

- А как правильно ответить на этот вопрос?

- Вежливо – «буду рада любому подарку Махала», - не задумываясь, сказала гномка, - но вот именно ты хочешь кого сейчас, в этот раз? Ой.

И это «ой» сказало Тауриэль сразу и всё, окончательно, поставило точку, вбило кол и камень, заставило ее подавиться орехом, и – она ухватилась за столешницу обеими руками, как будто боясь упасть вместе со стулом. Всю ее пронзило особым новым ощущением, навалившимся и накатившим внезапно. Ноги стали словно ватные, появилась резь в животе, странная и чуждая. Ори тут же подскочила к ней и принялась извиняться, что-то лепетать о своей неловкости и болтливости, о том, что не хотела нагрубить и обидеть. Потом и вовсе куда-то унеслась. Тауриэль продолжала пребывать в состоянии прострации. Добравшись до кровати в своей спальне, она пыталась применять тактики расслабления, то дышала редко, то принималась перебирать руками бусы, но все равно ей было ощутимо нехорошо. Необычно. Не так, как всегда. Скрипнула дверь. Эльфийка подняла взгляд – это был Фили.

- У нас с Кили родилась сестра, - вместо приветствия расплылся он в улыбке, - поздравь.

- Поздравляю, - слабо улыбнулась Тауриэль.

Гном прошел, сел напротив, молча посмотрел на нее, необычно пристально и внимательно.

- Ты изменилась. Кили изменился. Никто из нас не надеялся, но вам удалось.

- Это долгий путь, - ответила Тауриэль. Фили пожал плечами.

- С почином! Я, вообще-то, хотел извиниться. Не за Ори, нет. Наверное, тебе сложно все это выносить. Когда все постоянно ходят вокруг, смотрят на тебя, лезут в твою жизнь. Спрашивают о личном, - Тауриэль с удивлением посмотрела на Фили: он говорил как раз о том, что ее снова весьма обеспокоило, - но это не со зла. Когда мы были бедны и голодны, у нас почти не рождалось детей. Не игрались свадьбы. Болели старики. Теперь к нам пришел мир. Все, кто женятся или раньше женились, живут, как на вечном празднике. Новое поколение. Новая жизнь. Этой радостью хочется делиться. На нее хочется надеяться.

Тауриэль пристально взглянула в блестящие глаза Фили. Кончики его ушей чуть порозовели, он потупил взгляд. Эльфийка улыбнулась. Теплое солнце словно озарило подгорные покои. Она все поняла. Поняла и то, что и почему ощутила не только сердцем, но и телом, и чьи это были прорвавшиеся ощущения.

- Вы пока еще не говорили никому, да? – мягко подтолкнула она гнома. Он едва заметно кивнул.

- Если у тебя будет такая новость, первому скажи Кили. Потом мне и Ори. Ты нас очень обрадуешь, а уж братец вообще с ума сойдет, хоть и тот еще хулиган, и молод пока для отцовства…

- Ты тоже молод.

Фили закраснелся как маков цвет. Тауриэль улыбнулась еще шире. Отчего-то ей стало весело и светло, и совсем не страшно.

- Ори в детстве постоянно хворала, - пояснил гном серьезно, - если она просыпалась, и у нее ничего не болело, мама беспокоилась еще сильнее. Говорили, она не доживет до взрослого возраста. Для меня каждый день с ней – это счастье. Особенно теперь. Она лишь хотела пожелать тебе такого же как можно скорее.

- Поздравляю тебя, Фили, - произнесла Тауриэль, когда он встал, пряча глаза и уже направляясь к двери, - спасибо за все, что вы с Ори делали и продолжаете делать для нас с Кили.

Она сама удивилась, как легко удалось это «нас с Кили». Удивилась и тому, что чувство братства, зародившееся уже очень давно, по отношению к Фили, окрепло достаточно, и она чувствовала теперь его почти так же хорошо, как и Ори, например. Перед ним не было стыдно за себя. Даже при том, что гном знал о ней – Тауриэль не хотела вспоминать, что именно, но это было, и с этим придется смириться рано или поздно, вытащить на поверхность и развеять. Не сейчас, совсем не сейчас: потом, когда она станет сильнее. И Фили непременно поможет, в этом эльфийка была уверена.

Фили знал о ее несчастье. Знал, единственный видел вживую, и не брезговал ни минуты, не отвергал ее, принял всем сердцем. Это очень много значило. За это теперь говорила «спасибо» Тауриэль.

Так и просилось на язык «спасибо» и за книжку-с-картинками, но это было бы точно чересчур для эльфийки.

…

Ори лежала на кровати, подложив под босые ноги подушку, и наслаждалась чтением. Обычно она читала что-нибудь «полезное и умное», но сегодня это был любовный роман на кхуздуле – в традиционном стиле: семьсот первых страниц герои воевали, строили и богатели, семьсот следующих деятельно любили друг друга, рожали детей, ездили в гости и пировали день за днем.

То, что надо. Фили, озабоченный здоровьем жены, твердо заявил: никакого труда. Больше ни единого дня работы, ничего тяжелее куска хлеба в руке не держать, никаких страшных историй не слушать и не читать, одной никуда не ходить. Ори хотела навестить Дис и новорожденную, но и тут ее супруг высказался против. Зато к ней пришла Тауриэль.

- Извини меня, - тут же поспешила Ори начать разговор, но эльфийка сделала рукой совершенно гномский жест, означающий «не стоит труда».

Она села на ее постели, скосив глаза на книгу. Молчание было не то чтобы неловким. Казалось, обеим хочется заговорить о чем-то очень важном, и никто не возражает, но вот первая фраза как всегда теряется. И обе улыбались. Наконец, Тауриэль посмотрела в лицо Ори, и склонила голову набок.

- Позволишь? – спросила она, показывая ладони и кивая на живот гномки. Ори вскинула брови, изумленная, потом, пожав плечами, задрала рубашку, подумав, сняла ее и вовсе. Тауриэль с очень сосредоточенным видом положила руки на ее грудь, медленно провела левой ладонью к животу. Ее прохладные сухие пальцы как будто немного подрагивали. Ори не чувствовала ничего, кроме слабого жжения в пятках. Было немного щекотно.

Но взглянув на лицо эльфийки, она просто потеряла дар речи. Дрожали сомкнутые ресницы, рот Тауриэль приоткрыла, щеки ее покрылись румянцем.

- Ух ты, - выдохнула Тауриэль, не открывая глаз и не отнимая рук.

Еще через минуты две она с видимым усилием отдернула руки, и посмотрела на них, как будто удивляясь тому, что все вокруг осталось прежним, и прежде всего, она сама. Ори разбирало любопытство.

- Значит, это правда? Так вы умеете? – не выдержала она, - ты можешь почувствовать прямо сквозь кожу?

- Я не пробовала применять это так, - призналась Тауриэль, - только со зверями. Белочки, лани, лошади. Несколько раз – козы, - она потупила взгляд, все еще ошарашено улыбаясь, - но у них другие души. Их жизнь совсем иная…

- Расскажи мне! – взмолилась Ори. Эльфийка колебалась недолго.

- Я не очень уверена во всем, что чувствую, - сказала она, - потому что никогда не слышала раньше подобного. Но в тебе определенно живет ребенок, и это мужчина. То есть, маленький мужчина. Вроде бы, один…

Ори взвизгнула, повисла у эльфийки на шее, и принялась целовать ее , оторопевшую и удивленную, в щеки.

- А ты не устала от этого? – отстранилась она, припоминая исцеление Кили в Эсгароте, - много сил занимает?

Тауриэль вздохнула, потом, очевидно, что-то решив для себя, сложила руки на коленях.

- Наоборот. Я думала, это будет сложно. Мне казалось, что в разумном существе неприятно чувствовать второе, - она чуть запнулась, но Ори правильно поняла, чего боится эльфийка, и ободряюще улыбнулась, - но это совсем не так. Я не знаю, как объяснить.

- Жаль, что я не могу этого, - вздохнула Ори. Тауриэль пожала плечами.

- Себя все равно почувствовать не получится, и у меня не получится тоже.

Снова их взгляды встретились, и на этот раз Ори не стала извиняться, лишь мягко улыбнулась. Изо всех сил постаралась сделать говорящей понимающую тишину между ними. Пожелала от всей души такого же счастья, такой же любви и единения с Кили, и бесконечной жизни, и всего, на что только хватило воображения. Наверное, Тауриэль услышала ее мысли и чувства, потому что кивнула ей с благодарностью перед тем, как выйти.

…

- Двили, дочь Двалина. Мне нравится. Наливай, Балин! – командовал Торин, и обнаружил, что Двалин свой кубок прикрывает рукой.

- Мне хватит, - твердо отказался он, - я Дис обещал.

- Вот оно, уженачалось, бабская гегемония, - откомментировал узбад недовольно, - ну, рассказывай, друг. Правду говорят, ты дверь вынес?

Двалин раскраснелся и отвернулся. Глоин недипломатично загоготал. Оин хитро качал головой. Балин потирал затылок, глядя на брата. Долго будут припоминать младшему Фундинулу его историческую несдержанность. Долго будут попрекать выкинутым прочь из спальни Оином, присутствием на самих родах, и тем, что в конце концов он первый взял на руки новорожденную дочь. Небывалый случай, конечно, как впрочем, и вся история: ну ты даешь, Двалин! И в итоге все равно свалился в обмороке, едва лишь вышел сообщить подоспевшему Торину о рождении племянницы.

- Все не как у кхазад, дорогой ты наш друг и брат. За принцессу Двили! За Дис! За Двалина-отца!

Кубки были подняты и опустошены с радостным кличем. Кили настраивал скрипку, поглядывая на Торина. В углу Гимли, закусив ус, как самый младший, строчил пригласительные письма. Всех знакомых, родственников, всех знакомых родственников и родственников знакомых звали в Эребор. Может, кто и доедет. Синегорцы, конечно, живут далековато. Морийцы сами звали к себе, и обижались, что к ним не едут. Повод радоваться у них был тоже, свой и особый: бедняга Бифур, которого едва ли не заживо хоронили последние годы, тоже женился, чего не ждал вообще никто.

- А ты его тоже зови, - заплетающимся языком проворочал гулко Глоин, - с семейством.

- Он на Мидси, дочери Фидси, женился. Если ее семейство примкнет, Гора треснет.

- Мидси? За Бифуром? Ты шутишь никак, Балин!

- Да, представь? Сто сорок лет, никто и не надеялся. Хорошо ее прятал, знать. Так она боевая, чего удивляться. Помнится мне, топором промеж лопаток орку с двадцати шагов попадала. Одной рукой пони наземь роняла. Эх, могучая! На ногу наступит – мокрого места не оставит… за Бифура, братцы!

Скрипка запела. Уже немного пьяно.

- Шахту пустили, углем аж засыпало. Года на три прохода хватит. И такой хороший, антрацит. И не коптит, как прежний. Давайте, что ли, за проходчиков!

- За проходчиков! За рудознатцев! За огранщиков!

За огранщиков и рудознатцев выпили хорошо. За топоры выпили еще лучше. За щиты и луки тоже выпили.

Глоин, уронив голову на руки и запутавшись бородой в обглоданных бараньих ребрышках, звучно храпел. Двалин по-прежнему не пил, тянул кружку с пивом, очень умеренно ругался, и пребывал в своем мире – его не трогали и не требовали от него живого участия в застольном буйстве: понимали. Торин держался прямо. Балин и Оин пили, как в последний день, и оба валились, но никак не падали. Присоединившиеся Гимли и Фили услужливо суетились вокруг старших. Кили терзал скрипку. Заходили и все знакомые, приносили выпивку, угощение, кое-какие традиционные подарки и море пожеланий новорожденной и родителям.

Пили за ювелиров. За добрые знаки. За шахты и отвалы. За плодородие жен и мудрость предков. За рудники. Снова за шахты. За кузнецов – тут даже Двалин присоединился.

Никто не расходился. Так и заснули вповалку, за столом и под столом, кто на лавке, кто на полу, Оин - на сундуке. Торин, хоть и бодрился, тоже остался здесь же. Только Двалин, оглядев не без гордости своих приятелей-собутыльников, своими ногами ушел с поля «брани», и прямиком отправился в спальню Дис.

Полюбовался на свою спящую обессиленную женщину. Прикрыл ее заботливо вторым одеялом. Немного постоял в полном ошалении над придвинутой к кровати колыбелью, где тихо сопела крошечная Двили. Запустив в бороду руки, сел на краешек кровати, и едва не взвыл, ругая себя и теряясь в переживаниях.

Вот это – его. И обморок сегодняшний тоже. И молчание, и тайные свидания. Мальчишки вон не струсили влюбиться и признаться. А он семьдесят лет трусил. Говорил себе, что не хочет позорить Дис, но мало ли, что он там думал, надо было сразу, по-гномьи, взять ее как жену, при всех, если пришлось бы. По морде получил за малодушие, правда, и тем был посрамлен и наказан. Эх, получил! От Торина трижды, от Фили раз, от Балина. А сегодня, напоследок, от Оина – и ответить было нельзя. Ну ладно, что делать с этим. С тем, что такой он есть дурак.

- Двалин, не скрипи там, - простонала Дис вдруг, ворочаясь, - елозишь туда-сюда… дай поспать, ложись и тихо лежи.

- Я не хотел будить. Сейчас лягу. Свет?

- Туши.

- Люблю тебя, - он не уставал повторять эти слова, не надеясь на взаимность. Как когда-то не уставал стучать в ее окно, в ее дверь. Знал, что она не ответит. Никогда и ни за что. И в этот раз ошибся, потому что раздался короткий прерывистый вздох.

- Двалин… я тут тоже сказать хотела. Спасибо, что был со мной сегодня. Знаешь, - она зевнула, но голос остался тверд, - никогда не слышала раньше о таком. Ты необыкновенный. Самый отважный гном из всех, кого я когда-либо знала. Самый. Ты один такой, Двалин.

Сердце у Двалина зашлось. Он обнял ее осторожно со спины, прижался к пахнущим потом спутанным волосам. Вдохнул ее родной, десятилетия не меняющийся запах, и поцеловал в макушку.

- Спасибо и тебе. За всё.

Комментарий к Перед рассветом

дело движется к финалу

========== Пробуждение ==========

Комментарий к Пробуждение

достаем платочки

Этого следовало ожидать. Гостей было больше, чем когда-либо. Теснота напоминала самые ранние годы в Синих Горах. Кузина Мэб с детьми оккупировала половину третьего яруса. Детей меньше с годами не становилось. Одних дочерей шесть. Необъятная и веселая, шумная и очень активная, Мэб осточертела Торину в первые же часы в Эреборе. «Зачем я шел на дракона, - думал он мрачно, глядя безо всякого аппетита в тарелку с супом, - надо было впихнуть в Гору Мэб, он бы сам улетел, или сдох, тут без вариантов».

Потом приехали родственники Фора, отца Фили и Кили. Это были хорошие, солидные, очень вежливые и даже скромные по-своему гномы. Но приехали-то они смотреть на все еще безутешную вдову своего брата, а нашли молодую мать Дис, двухмесячную Двили у нее на руках, и коварного соблазнителя Двалина, от внезапно прорвавшейся ревности совершенно сошедшего с ума.

Приехал Бофур, передать обиду Бифура и его же просьбу о политическом убежище: достойная Мидси своим неуживчивым характером выживала супруга из дома, капризничала, и доводила до белого каления весь клан. Бофур клялся остаться холостяком до конца дней своих.

- Надо девушкам сказать, - хмыкнула Дис на это, - а то он весь в цацках с ног до головы, в мехах, по три кольца на пальце – не сходятся даже. Половина Эреборских красавиц взвыла!

Шум, пляски, песни четвертый день. Гости не только не уставали, но, казалось, лишь набирались сил. А может, это уже были другие гости. Приехала такая толпа народа, что Торин не успевал здороваться. И входил в зал с легким чувством опасения…

…которое в тот же миг полностью оправдалось. Он не сделал и нескольких шагов, когда у угла стола увидел женскую фигурку, сердце у него екнуло от чувства узнавания, а сам он постарался незаметно себя чем-нибудь уколоть, чтобы убедиться, что это не сон. Точнее, это был сон, тут сомнений не было. Сон, просочившийся в реальность. Сон, носящий красные шаровары под светлым домашним платьем, бубенцы в длинных косах, бирюзовые серьги и бусы.

- Хоть бы поздоровалась с узбадом, неделю тут живешь, а мы тебя и не видели! – радостно журчала Дис, тиская и обнимая гостью, - не чужие же… ты чего? – это брату, вскользь, - Бофур, знаешь, кто это? Троюродная племянница сестры Фора по отцу, Рути. Ее матери кузен Бифуру по бабушке троюродный…

Зеленые. Глаза у нее были зеленые. Только эту деталь не мог увидеть раньше Торин, но узнавал все равно. Узнавал опасную родинку. Полные нежные губы. Тонкие кончики пальцев, пышную грудь, выставленную в неприлично глубоком вырезе. Распахнутые ресницы под темными бровями.

- Здравствуй, дядя Торин, - вежливо поздоровалась девушка, хитро щурясь, и прекрасно зная о том, какое впечатление производила на мужчин. На всех и каждого в огромном зале.

«Какой я тебе дядя», захотелось Торину взвыть. «У нас трое детей и четвертый на подходе» - едва не процитировал он. Но прикусил язык. И вовремя, не то задохнулся бы, потому что забыл, как дышать. Под ребрами нехорошо закололо.

Неловко и отчаянно стыдно стало за шершавые загрубевшие руки, за седину в волосах, за неопрятную бороду, опаленную на днях в кузнице. За некрасивые шрамы и морщины. За то, что отяжелел с возрастом и совсем не так юн и подвижен, как когда-то. За все стало стыдно. Даже за то, что все вокруг говорят ему «узбад». За непостроенную кузницу стыдно, и за нерожденных детей. И за собственное молчание сейчас.

- Не узнал? – изогнулись ее губы, блеснули знакомым летним солнцем глаза, - что молчишь?

- Маленькая Рути, - пробормотал Торин, и Дис, все еще болтающая с Бофуром, удивленно покосилась на брата, - выросла. Замуж не вышла?

- За кого же? – смеется, мерзавка, смеется над ним, все знает, колдунья!

- А кто звал? – и он тоже не сдастся так просто, хоть голос сорван, пусть седой, пусть состарился, но своего не упустит. Откуда только пришло это мгновенное решение? От того ли, что она слишком часто убегала от него по ночам, истаивая в свете утра?

- Звали, зовут, звать будут. А я, может, тебя ждала, дядя, может, мне королевой охота быть, - а она смеется словом, интонацией, позой, бубенцами в косах и даже ножкой в красной туфельке.

Не может того быть, что она не знает о том, что снилась. Отвечает через слово в точку. Те же фразы, те же интонации, то смешливые, то ласковые. Она перечисляла свои достижения. Говорила о топорах, о том, что попадает из шести раз пять в мишень, что умеет прясть и ткать. Но все, о чем мог думать Торин, было волшебство ожившего сновидения, и опасная близость ее рук, знакомых и любимых. Наяву и во сне она его касалась: наяву, будучи маленькой девочкой, во сне – уже взрослой женщиной, матерью его детей.

За длинным столом рассаживались гости. Торин намеренно усадил Рути по правую от себя сторону. Не помнил потом ничего: ни что ел, ни как много пил. Слышал, как сквозь туман, щебетание Дис, удивленные возгласы гостей, когда в зал вплыла Тауриэль, а за ней – Кили. Наблюдал сквозь все ту же дымку нежную заботу Фили об Ори: тот подкладывал ей мяса, суетился вокруг, то и дело спрашивал о самочувствии, подавал орешки в вазочке, вился вокруг и никого, кроме нее, не видел.

Двалин боролся на руках с Глоином. Бофур вел счет. Нори с женой вели самую светскую беседу с родственниками Фора, возмущенными попранием всех обычаев, но быстро утешившимися застольем.

Торин по-прежнему оставался предметом отстраненного внимания: статуя во главе стола. Для всех. Кроме Рути.

- За твою победу, узбад! – поднимала она вино, блестели ноготки на золоте кубка, и Торин выпивал свой, не сводя с нее жадного голодного взора.

- За твое королевство! – и она выпивала сама, и то и дело как будто случайно роняла руку на его рукав, и проводила пальчиками по его лицу, словно смахивая крошки с бороды. Где научилась? Кто учил? Найди и отрубить этому гаду ноги. И руки. И налысо обрить, до логического завершения казни.

Все, как она же и говорила. Как признавалась честно. Была бы не она, он не обратил бы внимания. Не поверил бы, не заметил. Ни касаний, от которых пронзает странный ток, ни словно случайно вздрогнувших ресниц, облизанных блестящих губ, поворота красивой шеи, искоса брошенного страстного взгляда. Где же найти другую такую, смелую и беззастенчивую? Если бы только все вокруг не были веселы и пьяны, их давно бы растащили в разные стороны. Не давали бы Торину склоняться к ее плечику и шептать почти на ухо. Не позволили бы Рути отвечать, роняя руку то ему на колено, то на локоть.

- Да кто ж тебя так испортил? – хочет спросить Торин, наблюдая за ее повадками. И понимает: он сам. С самого детства. Сам приучил к себе, сам не замечал, и теперь наказан. Наказан безупречностью ее красоты и чувственностью, которую в десятилетней девочке никто не мог бы угадать. «Ох, мог бы, не подходил бы».

Или все же угадал, снилось же ему спустя много лет такое. Все понимает Торин: и то, что она была маленькой, а он казался ей взрослым и красивым, и то, что она его не может бояться, хотя сам себя мужчина боится еще как, особенно наедине с настолько соблазнительной юностью. Понимает и то, что ему ничего не будет, если он ее возьмет, хотя бы и силой – не возьмет конечно, но желание никуда не денешь теперь. Она сирота, она одинока, никого и ничего у нее нет, только детство в Эред Луин на коленях Торина и в кухне Дис. Понимает это Торин, но плевать на все, почему-то кажется, что времени больше нет, ни на сны, ни на бессонницу. Надо брать сейчас эту нереальную реальность, или она исчезнет, и уже не вернется – ни во сне, ни вне его.

Гости расползались. Ушла Дис с Двалином, обнимавшим ее за талию и недвусмысленно бросавшим яростные взгляды по сторонам. Еще раньше испарились Кили и его эльфийка, и наверняка отирались где-нибудь в коридорах – их там уже кое-кто заставал пару раз. Фили увел Ори, их пошли проводить Нори, его жена и Гимли. Глоин остался где-то в зале – пьяница несчастный, ну не спалось ему после пирушек дома…

Торина уводила из-за стола Рути.

- Тебе плохо? – подлезла она под его руку, - дядя Торин, перебрал?

- Не называй меня дядей, - прорвался вдруг голос, язык заплетался, - я и так совсем себя старым чувствую.

- Ты же меня маленькой зовешь, а я большая, - веско ответила она. Торина повело в сторону, левым плечом он чувствовал стену коридора, под правой рукой была ее грудь. Внутренне мужчина застонал.

- И не стенай, услышат же, - хихикнула Рути, волоча его вдоль стены, и дружески щипая за бок, - скажут, совсем узбад…

А хорошо, что она была маленькой когда-то давно. Хорошо, что потом уехала. Хорошо, что после он ее не видел, только помнил ее хозяйственность и деловитость – качества, восхищавшие даже в малышке. Потому что теперь совсем не стыдно было целовать ее, глубоко, властно, сильно и немного грубо. И она не отбивалась и не пыталась вырваться, напротив, закинула руки ему на шею, и закрыла глаза.

Маленькая гномка, топающая ножкой в красном сапожке: «Пока не доешь, из-за стола не выйдешь!» - и все смеются и умиляются, но никто и не выходит. Она же, подражающая Дис, когда та мерит температуру у Ори. Она, с картинным вздохом снимающая сапоги с ног любимого дяди Торина, и гордо дергающая подбородком, когда ей выговаривают за непочтительное обращение с узбадом, пусть и с попойки вернувшимся. Было это или будет? Было. И сейчас есть.

Кто мог знать, что у этого гномьего совершенства отрастут длинные пшеничные косы, пышная грудь, а круглые ягодицы… а завитки между ног, в которых путаются пальцы, и уже совсем мокро, и, Махал помилуй, сережки в самом интимном месте… ох, что же сейчас будет.

- Увидят, несдобровать, - шепчет маленькая распутница на ухо Торину, - не надо здесь… и не надо так.

- Ты не существуешь, - в ответ сообщил гном, едва не падая, - я тебя придумал. Ты мне снишься.

- Снюсь, дядя, снюсь.

- Не дядя я тебе! Иди сюда…

- Руки! Ох ты, великий Махал, да прекрати же, узбад! Ну напился, но не настолько же!

Очень важно спросить, потому что она говорила, она предупреждала, а времени уже не так-то много.

- Выйдешь за меня? Сегодня? – голос хриплый, и странный кашель рвет горло, но спросить жизненно необходимо, - ты хотела, ты сама обещала. Я не хочу так просто… я совсем хочу. Я навсегда хочу. Ну же, выходи за меня, давай, соглашайся, сейчас же!

Услышал ее оханье, услышал ее немного удивленное «ну конечно, только проспись и не передумай», и хотел торжественно позвать кого-нибудь, кого угодно, в свидетели. Но комната закружилась вокруг, Рути что-то пискнула то ли над ним, то ли под ним, и все пропало в темноте.

…

Это было не похмелье. Это был не сон. Совершенно очевидно, на сон это ничуть не было похоже, и оттого страшно. Мерзкий, липкий страх, особенно, когда становится ясно, что не поднять руку, в груди слева, в левом боку и плече жжение, и даже зубы болят. Почему раньше зубы никогда не болели? Так не болели.

Еще кровь, наверное, стала слишком густой, потому что тело вдруг превратилось в кусок синей глины, и кажется тяжелым и чужим. Слух сохранился. А может, лучше не сохранился бы. Был бы это сон.

- Что с ним? Оин, что с ним? Кто знает, что случилось? Рути, ты последней была здесь, что?

- Уберите женщин! – голос Балина, взволнованный, но решительный, - Двалин, уведи Дис.

- Я не уйду! Махал, у него губы синеют, почему он такой холодный? Торин, Торин!

- Уйдем, женщина, - глухой, испуганный – да неужели? – голос Двалина, возня, - ты кормишь, тебе нельзя это видеть. Ори, брысь отсюда, тебе тем более.

- Кто-нибудь, позвали Фили?

- Я здесь, - запыхавшийся, но властный голос старшего наследника, уверенный и твердый; услышав его, успокоился даже Торин, по-прежнему не в силах шевельнуться или открыть глаза, - Тауриэль, посмотрела?

Вот что. Оказывается, шевеление воздуха и легкое золотое сияние и тепло на теле, не дающее отправиться в мир иной прямиком - это эльфийка. Торин хотел бы схватить ее тонкую руку и поцеловать, прижать к лицу и благодарить, но вместо этого ощущал лишь глухое раздражение. Она его трогала, а он даже не ощущал этого.

- Я бы и ее убрал … - неодобрительный рокот Глоина. Шиканье со всех сторон. Наконец, солнечный свет отдаляется и холодеет.

«Я живой, идиоты», - надеется заорать Торин и обложить друзей и родню такой руганью, чтобы они не сомневались. Но не получается. Даже дышать что-то трудно. Холодно. Холоднее и холоднее.

- Что? Какой такой миг-фарт?

- Инфаркт, дубина. Разрыв сердца, да? Или удар? Как правильно?

- Какая разница, он умирает.

«Я живой!». Кто-то в голос зарыдал. В женский голос, знакомый такой. Холод пробрался куда-то в легкие. Свет дня отдалился, сменившись ледяным блеском, ощущаемым не зрением, всем телом. Комната вокруг теряла звуки и объем. Он привык чувствовать пространство, как всякий гном. Привык уверенно вышагивать по узким каменным коридорам, зная, где опасно, где – наоборот, хоть прыгай, хоть песни пой. Но сейчас в тоннеле становилось тесно, назад не выйдешь, впереди безжизненная темнота.

- …Торин… брат мой… недоглядели…

Вот и всё, сокрушенно пришло вдруг осознание к Торину. Не успел не только кузницу построить и жену с детьми обнять, но и попрощаться с семьей и друзьями. Вчера ел оленя и жрал пиво в три горла, отплясывал и веселился. Похмелялся, шумел, воевал, убивал – руки чисты хоть в том, что не запятнал их убийством вне честной схватки, воровством, насилием над беззащитными. Мама качала его на коленях, давно, но как будто вчера. Он дергал отца за усы. Деда тоже дергал. Боялся спать по ночам из-за дракона. Бил Двалина. Бывал бит Двалином. Отвоевал родину. Поднял тяжелораненого Фили на ноги. Ссорился с Кили. Мирился с ним же. Пытался мстить за невестку-эльфийку, не отомстил, но хоть пытался, оценит ли это Махал, как полноценное деяние?

О чем думают на пороге смерти? О том, что Фили своего первого сына захочет назвать его именем? О том, что Трандуил наденет на его похороны одну из своих отработанных масок – «я же говорил смертному, и вот он не верил, и помер, а я живу»? О том, что довелось-таки увидеть живую и даже беременную и замужнюю Ори, бородатого Кили, Двалина-отца и отвоеванный Эребор? Счастливую Дис? Мертвого дракона?

Выход из тоннеля на ту сторону полон света. Там – сосновый бор и дубрава шумят приветливо и радостно. Женщина, которая не успела быть с ним по-настоящему, зовет к обеду, бурлят родники, визжат счастливые дети, седлая втроем овцу, которой он отбил дубовым суком один рог. Там не иссякает металл в выработках, не гаснет огонь в кузне, не изнашиваются меха и поддувало. Там царит бесконечное лето.

- Торин! Не уходи от нас, не бросай нас! – кричат позади хором, теперь поздно, но пусть кричат. Они в нем уже не нуждаются, и он свое отстрадал, а впереди – другая жизнь, где нет боли, нет груза вины. Там дымится его кузница и ждет его очаг. И ветер колышет пшеничные косы его любимой под бескрайним голубым небом.

А что он теряет, если сделает шаг вперед?

Пять лет спустя

Майская пора, что в Эреборе, что в Дейле, что в Синих Горах – одинакова. Воздуховоды открыты, гномы радостно высыпают на поверхность, плавильни не работают, кроме экстренных случаев. Светлые дни мая, почти лета. Отцветают вишни и сливы на склонах Горы, и ночами видны костры и слышны веселые песни.

В высокогорье весна приходит тоже. Подснежники сменились колокольчиками и горным люпином. Мягкая трава ласково оглаживает босые ноги. На Сосновом Плато цветов с каждым годом все больше, да и сосны подрастают. А еще здесь есть размытый меловой зуб, кривой, торчащий из Горы против всех законов гравитации. Из него дожди и талые воды то и дело выносят странные окаменелости, которые гномы считают знаками близкой удачи и благословения Валар.

Двалин любил весну. Не в последнюю очередь, из-за долгих прогулок, походов в горах, когда семья собирается вместе, и по традиции еще Синих Гор неделю-две проводит наедине с природой поверхности, особо дружелюбной к кхазад здесь, в горах. Под ногами чувствуется приветливое гудение камня. Ровное и безопасное. Детям нравится здесь.

Хотя им везде нравится, они и надгробие Торина у ворот Эребора любят: зимой, когда оно обледенеет, катаются, как с горки. Двили мастерица в этом.

Двалин скривил губы в незаметной улыбке, глядя на дочь. Двили, подгорная принцесса, подрастала. Казалось, еще вчера таким же маленьким пищащим комочком на руках у матери извивался Фили – без малого девяносто лет прошло. А сейчас уже Двили носится кругами, визжа и хохоча, как только дети это умеют, и гоняет соек. Причудливо смешана кровь. Внешне – вылитый Кили, и хулиганка такая же. Глаза с их чуть холодноватым синим блеском – во всех остальных Дуринов. А повадки отцовские, вкусы, манера есть обеими руками, хмурые бровки, страсть к рисованию – вся, вся в Двалина, любимица и сокровище его.

- Папка! – визжит она и карабкается на него, прирожденный скалолаз, и дразнит с его плеча Форина – тот, конечно, всегда с ней, и всегда отстает, хоть младше на год всего. Скромняга-парень, даже в таком возрасте видно. И стать возьмет от Фили, и увальнем не будет, жилистый, как дядька Нори, и в свои четыре больше иных шестилеток. А характером, тихим и застенчивым, в мать. Часами может смотреть на бабочек, муравьев, проклюнувшиеся семена. Книга ему милее топора. В детских потасовках Двили защищает своего друга и родича, загораживает собой.

Тетка и племянник, ну надо же. Одна – дочь внебрачного тайного союза, другой – будущий правитель. Двалин не особо верит в предсказания и предвидения, но что-то подсказывает ему, что его дочь станет однажды полководцем, что стоит справа от трона. И хорошо – не даст сгинуть боевой славе Дуринов. А может, все и не так будет. Сто раз еще поменяется.

Впереди показался костер и палатки. В этом году их меньше, чем в прошлом: Кили с женой не вернулись еще из поездки к морю, Фили остался в Горе – узбад как-никак. Зато Ори, Дис, Дори и дети здесь. Слава Махалу, неугомонная кузина Мэб покинула Эребор. Ее неисчислимое потомство и без того едва не вытоптало все четыре оранжереи Тауриэль.

У костра в сторонке Двалин заметил одинокую фигуру, и улыбнулся, подходя. Пришел, друг. А с утра ругались.

- Что? – хмуро пробормотал Торин, скрывая неловкость от того, что мириться явился первым, - пива мало, не нальешь?

- Дядя Торин! – Двили решительно сползла с отцовского плеча, и засеменила к гному, - я налью.

- Девка, а одеваешь, как парня, - Торин не без удовольствия наблюдал за племянницей, которая подносила ему кружку уверенно, деловито ловя маленькой ладошкой пенные капли, - эх, огонь-девка! Иди-ка, дай поглядеть на тебя.

- А тетя Рути где? – полюбопытствовала Двили, улыбаясь и играя бровями, - почему не пришла?

- У тети маленький, - строго перебил дочь Двалин, - она его спать укладывает, и сама тоже спит. Тебе тоже поспать бы там, с тетей… только не шуми и не прыгай по ней.

Хотел еще добавить, что тетя вновь подозрительно округлилась в последнее время, но не стал. Молча, с другом рядом, глотал холодное пиво, что после довольно жаркого по меркам мая дня было близко к райскому блаженству.

- Что внизу? – бросил будто бы между делом Торин. Двалин покосился на него.

- Привезли письмо от Трандуила из Леса. Слышишь, Дис заливается? Вслух читают.

- Не томи, Двалин! – Торин заулыбался.

- Ну, ты знаешь, что месяца три назад наведался туда Кили - с удовольствием начал тот, - Тауриэль с ним, ясное дело. Выразить почтение родине после многолетнего отсутствия. Трандуил сам исполнил песен восемь про тебя, два раза намекнул на дружбу и взаимную любовь. Чего хотел, все мы знаем: жадный, феечка! Клянчил, в общем, как… Двили, заткни уши или иди отсюда. Они там задерживаться не собирались, но на пару деталей Кили озлился, и решил осесть. Всерьез так, они поверили все!

Торин хмыкнул, кусая губы, чтобы не рассмеяться в голос.

- Так и так, мол, вечная дружба – значит, вечная дружба, мы одна семья и все такое. И понеслась. Девочка наша остроухая ему подыграла мастерски, Гимли говорит, от корней лицедейка. Позвали молодежь, там же и Финси подключился, и Бади, и давай пить-гулять. Разнесли весь Лес, но культурно, как будто так и надо, все в границах. Нет претензий, только этот… Трандуилион… весь теперь в метаниях. То ли татуировку ему там набили сонному, то ли что, в общем, поднас… Двили, иди уже! – подгадили и ему, и батяньке его. Будет знать, как слезы подлые платочком утирать…

- А утирал? – с любопытством спросил Торин, и Двалин прищурился.

- А то. Последний раз твой могильный камень весь блестел!

…

Смерть узбада Торина Дубощита неожиданностью не стала и политических изменений не вызвала. Правда, причина смерти так и осталась в истории туманной. Эльфы, конечно, предпочли трагический и даже красивый вариант «разрыва сердца». Злопыхатели придерживались версии «пил и допился». Гномам нравилась идея загноившейся раны, полученной в Битве Пяти Воинств. Поговаривали, где-то даже живут предсмертные слова Торина Второго, полные раскаяния и сокрушения над нелегкой своей судьбой. И лишь несколько живущих знали истину, и знали, с каким неожиданным удовольствием вставший со смертного одра Торин выбирал, от чего ему, правителю Эребора, предстоит скончаться. Так и не выбрал в итоге.

- Буду жить на опушке соснового бора и никогда не услышу слово «узбад». Узбада Торина больше не будет. Похороните его, красиво, торжественно. Помер за час, перед смертью улыбался. Жил – и не стало. Мало Торинов на свете!

Балин не согласился, Глоин возмутился, Даин махнул только рукой: все равно Торин, если уж что решил, сделает, только смириться с этим и можно. Дис решения брата не одобряла также. Как и совершенно безумного желания Рути уйти вслед за ним на Сосновое Плато.

- Детка, он старый для тебя. Что ты там будешь делать? Кто из нас в детстве по взрослым прославленным воинам не томился? У него это блажь. Ты там намучаешься. Да он бредит. С ума сошел, или что там было с ним…

Выслушала Рути, несомненно, немало, и не только от Дис. Что она чувствовала, о чем думала, как отвечала – история также не сохранила. Что стало причиной внезапного решения выйти замуж за уже немолодого короля, который и не король был вовсе, никто не знал. Но вступились Фили и Кили, и особенно – Тауриэль. Говорили о судьбе, о любви, о том, что нужно пользоваться шансом, о том, что не так много у дядьки в жизни было счастья, чтобы теперь его лишать последнего, выстраданного, и Дис сдалась и благословила брата. Великодушие собственных сыновей пугало и ранило ее. Хотелось сказать о старых традициях, но разве не она первая их нарушила? Маленькое «нарушение традиции» бегает за Двалином везде, и кто бы посмел попрекнуть!

В общем, Торина похоронили.

- Не одобряю я этого всего, - высказалась в сотый раз Дис, оглядывая Сосновое Плато, - сначала Кили огородничеством увлекся, теперь ты на поверхность выбрался.

- Да мы и так на поверхности сколько лет жили, - умиротворенный после пива, Торин был в самом лучшем расположении духа, - Рути там?

- Спит. Как ты с ней уживаешься, храпит хуже Двалина. Он тебе про письмо рассказал?

- Кили, паршивец! – Торин расплылся в счастливой улыбке, - горжусь мальцом. Эх, не увидеть мне Трандуилову мрачную морду… Скоро возвращаются, не знаешь?

- Все равно уедут потом опять, - вздохнула гномка, - где их только не носило. А теперь вот далось ему это море. Всю жизнь живу, не видела, и столько бы прожила еще… и Фили с Ори что-то заскучали. Тоже говорят, поехать куда-то хотят.

- Если ты хочешь, езжай, - мягко сказал бывший узбад, улыбаясь сестре, - не их ругай, а себя радуй.

- Вот еще, - фыркнула Дис, но, как и прежде, Торин не ошибся в своих предположениях. Его сестра в самом деле сама не отказалась бы повидать море.

- Дис, а я ведь знал про тебя с Двалином, - напомнил ей он, - думал, ваше дело. Не лез. А теперь вижу, надо было вас подтолкнуть как-то друг к другу. Не мучились бы столько лет.

- Скажешь тоже, - она нахмурилась, отвернулась; уши ее заливала краска.

- Да, скажу. Мечты надо выполнять. Только свои мечты, а не чьи-то еще. И еще скажу, что нам всем повезло, и Махал благословил нас. И даже если мы живем в мечте, работать надо над ней каждый день.

- Работник! Мечтатель! – фыркнула гномка, и подняла кружку с пивом, - ты тут, король Горы, а бедный Фили там - Под Горой!

И, хохотнув тихонько, чтобы не нарушить послеобеденный сон Ори, Рути и детей в палатке, они осушили свои кружки до дна.

Майский ветер нес над Сосновым Плато ароматы смолы и солнца.

…

- Посмотри, какие звезды! Я таких не видал нигде. Кажется, они на тебя рухнут вместе с небом. Яркие и близкие. И ты заметила, как же здесь быстро темнеет. Только разгорелся закат, и ночь сразу. Как бархатом черным накрыло. А пахнет как! Я буду скучать по морю.

- Поцелуй меня…

- Слышишь? Это соловей. Поет и поет, ты послушай только!

- Кили, поцелуй еще…

- Погоди, дай наслушаться. Ах, какой дивный нынче воздух. Его можно по кубкам в Чертогах разливать… но эти звезды – это!..

- К хренам драконьим звезды, Кили, люби же меня! сейчас!

Закатанные штаны, мокрый подол подобранной юбки, теплая волна, накатывающая на берег. Переплетенные пальцы, его, грубоватые и намозоленные, ее тонкие, чувствительные. Распущенные по плечам волосы, мешаются и путаются: черные и рыжие. В темноте не прочитать, но едва можно углядеть мелькание татуировок на синдарине и кхуздуле.

Женщина отплевывается от песка и смеется, мужчина догоняет ее и опрокидывает ловкой подсечкой, ловя у самой поверхности земли. Единство и привычка, знание друг друга сквозят в движениях этой странной пары. Они не могут причинить друг другу боли и неудобства. Они – единое целое.

- Позволь мне…

- Я весь в песке, душа моя. Пойдем в море?

- Ты и так солененький. Кили, ты меня… - но он затыкает ее поцелуем, глубоким, страстным и нежным одновременно.

- Люблю, - хрипло говорит он, вытягивая из-под себя ее сбившуюся юбку, - люблю. Ты – моя жизнь и смерть. Ты – мое бессмертие. Неужели сомневаешься?

Больше всего на свете Тауриэль хочется сказать что-то, что он еще не слышал от нее. Таких слов много, но ни одно не выразит и десятой доли истины. Что сказать? Где правда? Годы – вечность, годы – мгновение. «Кили, я люблю тебя. Люблю твой народ. Люблю твое тело, твою невозможную гномью красоту, твои умелые руки, способные починить что угодно, в том числе – разбитое сердце. Кили, не нужны мне никакие звезды. И пусть потопнет в море Валинор. И пусть Лес будет дрожать еще лет сто при звуках твоего имени. Ах, какую лихую песню ты исполнил на столе владыки Трандуила… Кили, хочу тебя бесконечно, тебя в себе, тебя – и тебя лишь одного. Кили, дай мне ребенка, я готова, я давно хочу, и теперь пора, сегодня, сейчас, сию минуту. Дай, но вслух я не могу, я стесняюсь…».

Кили читает и чувствует ее легко. Снисходительно усмехается. Щекочет ее лицо своей шелковистой бородой, дразнит тело поцелуями, находит пальцами сладкое местечко между ног, и ласкает ее уверенно и умело. Доводя до умопомрачения, до спазмов, до тонкой струйки вязкой влаги на своих пальцах, но этого мало.

- Пожалуйста, ты мне нужен, - тихонько шепчет Тауриэль, а он дразнит ее, не входя и не отдаляясь. Но потом, конечно, сам не выдерживает пытки, сливается с ней, сладко постанывая и шепча ей в ухо и закусывая его острый кончик, всевозможные глупости, наивные, пошлые, трогательные. Шепчет, и замолкает лишь после того, как, задохнувшись, содрогается, отдаваясь ей полностью.

Лежать потом вместе на берегу ночного моря. Все еще быть одним целым. Приветствовать новое начало. Смотреть друг на друга, на небо, на горизонт, где в украшенных дворцах, говорят, празднуют вечную жизнь те, кому не по нраву здешняя. Ничуть им не завидовать. Любить друг друга снова. За руку бежать в море, целоваться, смеяться…

- Спи, моя хорошая, - шепчет он, накрывая ее одеялом и ложась рядом, - завтра будем собирать ракушек для наших. Вот они удивятся. Привезем перламутра. Надо еще соленой воды набрать для Ори, ей полезно дышать паром… спи, маленькая.

- Морские звезды… - засыпая, шепчет, напоминая.

- Да, обязательно, звездочка моя. И пусть тебе снятся хорошие сны. Я увижу их с тобой.

А жизнь продолжается – наяву.