Бунт невостребованного праха [Виктор Афанасьевич Козько] (fb2) читать постранично

Виктор КОЗЬКО

БУНТ НЕВОСТРЕБОВАННОГО ПРАХА

Роман

І

Он взял подушку и замер на мгновение, прислуши­ваясь, как шуршит в мусоропроводе за стеной выбро­шенный кем-то из соседей сверху мусор, будто обескрыленная птица трепыхается в узком смрадном лазе вер­тикально поставленной трубы. Подумал: кому это при­спичило заниматься этим среди ночи, сразу же ощутил, как на него пахнуло промозглостью дыхания той кори­дорной трубы, непроизвольно передернул плечами, словно сам прошел через ее зев, годами копившуюся на стенках тусклую тяжелую паутину. Отчаянье было таким леденящим и беспросветно черным, что он вынужден был с силой, зажегшей перед глазами радужное сияние, зажмуриться.

Но черная пелена не ушла из глаз, когда он вновь от­крыл их, заставил себя присмотреться и прислушаться к тому, что происходит вокруг. Света в комнате хватало, чтобы если не рассмотреть, то хотя бы увидеть очертания того, что там находилось. Со двора покаянно, по-журавлиному свесив голову, подглядывал за ним уличный фо­нарь, свет которого сквозь неплотно задернутые шторы ущельно врывался в спальню, разрезая ее на две косые части. В его узком луче как раз и стоял он, электризуе­мый глухими шумами уже впавшего в ночь города: дале­ким раскатистым грохотанием заводской погрузочной, неслышной в шумах дня, таким же неслышимым среди запахов дня дыханием тополей, нервно пульсирующей горбатой и ямистой мостовой, горячечно вспыхивающей под светом фар проносящихся машин. Колеса их то за­висали над щербатыми выбоинами, то с размаху ввали­вались в воду, налитую еще по свету прошедшим дож­дем, вызволялись из нее, кроша асфальтовые закраины. И ему казалось, что там, на дворе, в зарослях колючего боярышника, укрывавшего подъезд, всхлипывает и ску­лит щенок.

Тоска и отчаянье раскатывали и плющили его с той же силой, что машины проделывали с мостовой, с выполз­шей на асфальт в эту глухую пору живностью. Он одной рукой еще крепче прижал к груди подушку, словно пытался ею заслониться, другой - потянулся к одеялу, рывком сорвал его с кровати. Сдернул, казалось, вместе с женой, так стремительно и нахохленно она подхвати­лась, словно не одеяло, а кожу он с нее сорвал.

- Ты куда? Ты что? - приглушенно вскрикнула она непослушными, припухлыми от сна губами.

- Спи, спи, - с понятной только ему яростью и не­навистью прошептал он.

- Не пущу, никуда не пущу. Не выдумывай в ночи чего не надо, - ухватилась она за край одеяла. Ухвати­лась цепко, стряхнув остатки сна.

Секунду-другую они будто играли в перетягивание каната, боролись за одеяло, кланяясь висящим на стене у изголовья туманным абрисам - поделкам гуцульских умельцев - "чоловика и молодицы", подобно иконоста­су, ярко раскрашенным, взятым в деревянную обожжен­ную рамку. Слышался лишь треск материи и ниток на швах, прерывистое дыхание двоих, да клубилась, плыла над синеватым глянцем накрахмаленных простыней выс­веченная уличным фонарем пыль, невидимая, как несу­ществующая, днем.

- Что ты выдумываешь, когда ты перестанешь меня мучить, - молитвенно и, похоже, заученно звучал голос женщины. - Господи, за что мне такие муки.

-  Больше я тебя мучить не буду. Клянусь... - При этих словах мужчины фонарь за окном трижды мигнул и погас.

"Вот уже и два часа ночи", - подумал он и ощутил, как ослаб натяг одеяла. Женщина, закрыв лицо руками, всхлипывала в ладони в полной уже темноте. Он с по­спешной мстительностью подхватил уроненную в борь­бе подушку и покинул спальню, ушел в кабинет, где был встречен собственным же духом: одичалости, неприка­янности, крутым настоем застоялого по углам табачного дыма, воспаленностью человеческого, пустынностью, которая из-за темени непроглядного окна, казалось, про­стерлась до бесконечности, застарелостью мужского оди­ночества, с ощущением которого он жил все последние годы и природы которого не мог ни разгадать, ни побо­роть.

Это был зверь, хищник, им же порожденный в страш­ных сновидениях сначала детства, а потом реальностью взрослой жизни. Хищник, воспрянувший из памяти мучительно сладких, слышанных им в детстве послево­енных былей, баек и сказок. Нечто звероподобное со страниц замусоленных библиотечных книг. Вычитан­ное и отошедшее, уползшее в едва-едва мерцающие, не­подвластные ему пещеры подсознательного. А сейчас вырвавшееся, загоняющее туда уже его. И он бы ушел в любую из этих пещер, если бы знал, где она, потому что уже давно почувствовал собственное созерцание, поеда­ющее его каждый раз с наступлением темноты, прихо­дом ночи.

Каждую ночь он чувствовал, что одновременно умень­шается и разбухает. Прожитый день тоскливо истаивал, отходил в небытие. Он перебирал его в памяти по часам и минутам, тоскуя по их невозвратности, бесплодности и пустоте, и таял сам, словно летел в бездну, будто наж­даком