Я обрел счастье, малыш! [Николай Александрович Желунов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Николай Желунов Я обрел счастье, малыш!
— Эй ты, железяка ржавая! — Жестянка ходячая, а ну-ка поймай нас! Я делаю вид, что не слышу. Возможно, я и в самом деле не слышу. — Эй, дохлятина! Бац! — звонкий щелчок камня о сталь моего черепа. Я резко оборачиваюсь. Стайка маленьких негодяев замерла у гаражей — на безопасном, как они думают, расстоянии. Мне ничего не стоит догнать кого-нибудь из них и всыпать по первое число. Но что потом? Весь дом пойдёт на меня войной. Я отключаю эмоции. Разворачиваюсь, и мои ноги несут меня к подъезду. Мальчишки улюлюкают вслед. В лифте я снова включаю эмоции. Вж-ж-ж, вж-ж-ж — сжимаются и разжимаются мои кулаки, в них достаточно силы, чтобы придушить медведя. Маленькие ублюдки! Сколько они будут меня доставать? Стоп, — говорю я себе, — столько энергии на бессмысленный, нелепый гнев! Пусть дразнятся, пусть кидают свои камни. Их жизнь — мгновение по сравнению с твоей. Пять-шесть десятков лет пролетят быстро, осыплются осенним листопадом, эти мальчишки станут стариками, они будут охать над своими болячками и считать оставшиеся до смерти дни, а ты… ты останешься таким же. Ты вечен! Эта мысль приносит облегчение. Я выхожу из лифта, электронным ключом, встроенным в указательный палец, открываю дверь своей квартиры. И кстати, я всегда могу отключить эмоции. В квартире темно. На серых оконных шторах, на зеркале в прихожей, на стенах, покрытых выцветшими десятки лет назад обоями, тяжело колышется паутина. Компьютер в углу, почуяв моё возвращение, оживает с тихим гудением. Я прохаживаюсь по комнате, несколько раз приседаю (с пола поднимаются облачка пыли), с удовольствием вслушиваюсь в слаженное жужжание электрических мышц. После профилактики тело работает как новое. Ржавая железяка… какая чушь! Нержавеющая сталь, титан и прочнейший пластик. Крошечный модем в левом полушарии мозга щёлкает — связь с Сетью установлена. Я откидываюсь на старом скрипучем кресле и закрываю глаза. Отдыхать… отдыхать……В лазоревой дали медленно плывут белые облака, пушистые, невесомые. Солнце замерло в зените. Над сверкающей гладью моря подрагивают треугольнички парусов — словно ожившие белые мазки, оставленные на холсте кистью гения. Сегодня я в Венеции. Вчера был Париж, днём раньше — Иокогама, были ржавые пески Марса, были буйная зелень и ледяной блеск далёких чужих планет. Сегодня — Венеция. Моя нарядная гондола скользит над нежно-голубыми водами бухты Святого Марка. Элизабет сидит напротив меня, солёный ветер запутался в её рыжих волосах. Платье Элизабет белое, как девичьи сны о замужестве. Мне хочется, чтобы Элизабет молчала, и она молчит. Мне хочется, чтобы она смотрела на паруса, и она не отрывает от них глаз. — Сделай что-нибудь, — говорю я. Элизабет плачет. — Не надо, — говорю я. Элизабет смеётся. Гондола с тихим стуком ударяется о причал, и мы спрыгиваем на берег. На Пьяцетта Сан-Марко перед Дворцом Дожей почти никого — потому что я терпеть не могу туристского многолюдья. Мы шагаем по выбеленным солнцем плиткам гранита. Я был здесь тысячу раз. И напрасно надеялся, что успел всё забыть. Горизонт затягивают пепельные тучи. Платье Элизабет становится зелёным в чёрную клетку. В небе над нами маленький белый голубь дрожит от страха. Я беру Элизабет за плечо: — Мне всё надоело. Сделай же что-нибудь! — Что? — Придумай! Элизабет скидывает платье и ложится на горячий гранит. Её тело бессмысленно в своей безупречности. Элизабет с тоскливой надеждой поднимает глаза, но я уже быстро шагаю прочь. Я не знаю, куда иду. Внезапно становится очень темно. Я не хочу, — успеваю подумать я. Элизабет сладострастно вскрикивает и исчезает, голубь в чёрном небе взрывается фейерверком перьев, Дворец Дожей становится хаосом серых точек и растворяется в пустоте. Я не хочу! Не хочу не хочу не хо… Пылинка. Я пылинка в беззвёздном вакууме. Я пытаюсь закричать, но у меня нет рта. Я постигаю пустоту. Время исчезло. Время — секунда, размазанная по ленте Мёбиуса, и у меня нет снов, чтобы заполнить его. Я хочу отключить страх, но впервые за долгие годы я бессилен сделать это. Я постигаю свой страх. Мне кажется, я слышу, как Смерть разговаривает со мной. Смерть — азартная маленькая старушка, она раскачивается в кресле-качалке рядом со мною и говорит, что я проиграл. Она смеётся голосом Элизабет. — Уходи, — беззвучно говорит мой окоченевший мозг. Рта у меня нет. Я пылинка. Пустота постигает меня.
Электрический разряд выталкивает меня на поверхность. В сером тумане надо мной плавают два лица. Одно — молодое, весёлое и пьяное, второе — квадратное, металлическое и бесстрастное. Это робот. Он говорит мне: — Очнулся, брат? — Какой он тебе брат, дурик? — хохочет человек в белом халате, — он же не робот! — Но это помогает ему как роботу, — серьёзно отвечает второй и снова бьёт меня разрядом тока в лицо. Я вздрагиваю, и мой рот издаёт звук «а». Я жив! — Вы в машине «Скорой помощи», — говорит мне человек, в руке его золотистая банка лимонного пива с корицей, — к вам домой нас направил институт, потому что вы три раза подряд пропустили профилактику, и на звонки не отвечали. Доктора уже начали беспокоиться! Вот оно что… — Электричество в доме отключилось на миг, — добавляет робот, — и в твоей башке произошло небольшое замыкание. Ты три месяца провалялся в отключке. Не волнуйся, брат, сейчас тебя починят. — Он тебе не брат, — нахмурившись, повторяет человек.
— Антон Александрович! Институт экспериментальной трансплантологии — стеклянно-золотой храм с высокими округлыми потолками. Здесь тихо и малолюдно, и это хорошо. Я иду по залитому вечерним солнцем коридору и слушаю долетающий из-под мраморных сводов шёпот погибших душ. Когда-то давно меня сделали здесь таким, каков я есть сейчас. Каким я буду вечно. — Антон Александрович! Моё тело прошло профилактику, оно сильное и прочное; мозг — переплетение миллиардов крошечных проводков — работает великолепно. — Антон Александрович! Подождите! Мои ноги останавливаются. Мальчику, наверное, лет тринадцать. У него чёрные глаза, похожие на ягоды, чёрные прямые волосы и очень смуглая кожа. На нём апельсиновая футболка и джинсовые шорты. Он говорит, что читал обо мне. Он говорит, что для него честь познакомиться со мной. Он говорит, что восхищается мной. Я жду насмешек, но их нет. Мальчик смотрит на меня своими ягодами, и я вижу каждый тонкий волосок над его пухлой верхней губой. — Чего тебе? — спрашиваю я, а мои ноги уже несут меня прочь. — Антон Александрович, — не отстаёт он, — мне о вас рассказал отец, он здесь работает… — Какое тебе дело до меня? — Я просто хотел с вами поговорить… — Почему именно со мной? Здесь сотни таких, как я. — Но вы были первым! Он прав. Я был первым из многих. В груди моей пульсирует изумрудная горячая лампа — подзабытое чувство гордости. Апельсиновая футболка маячит в поле периферического зрения. Мальчик говорит, что его зовут Виталик. Он говорит, что когда вырастет, тоже купит стальное тело. Он тоже будет жить вечно. Через сто лет после моего второго рождения у меня появился поклонник. Мы идём мимо футбольного поля, и мальчишки кричат мне: «Эй, ведро с болтами!» — и «Эй, живой труп!» — и «Возвращайся на свалку!» Виталик разбивает одному из них нос (тёмно-красная кровь капает на усталую землю), а другого кормит песком, остальные убегают прочь в страхе.
Ночью мы сидим на крыше небоскрёба, и Виталик плюёт вниз, наблюдая за падением слюны в сияющую миллионом огней бездну. — Я был уже стар, — говорю я, — моё тело стало дряблым и больным, а разум стал похож на сухое дерево, поедаемое червями. В моём меню было больше лекарств, чем еды. Каждую ночь во сне ко мне приходила Смерть, старая паскудница, и хриплым голосом звала идти за ней… Я отправился в институт к этим умникам и попросил их помочь. Это потом уже институт превратился в Храм Механического Тела, а тогда это был обычный НИИ… Сперва они рассмеялись мне в лицо, потом задумались, а когда я назвал им сумму — принялись вкалывать, как трудолюбивые обезьянки. Сначала мне сделали руки, и я забыл, что такое артрит. Потом — сердце, лёгкие, печень, и я навсегда распрощался с тахикардией, одышкой, и циррозом. Позже внутренние органы удалили за ненадобностью. Труднее всего было сделать мозг, скопировать память… но и с этим они справились. Мне было очень тяжело. Мне было очень больно. Но оно того стоило. — Вы победили смерть! — Смерть не властна надо мной. — Сколько же вам лет? — Сто восемьдесят. Я ещё очень молод. Я пылинка. Пустота постигает меня. — Это здорово, да? — отстранённо спрашивает он. — Да, — говорю я — и думаю о паутине на зеркале в моей квартире; «да», говорю я, потому что не хочу снова слышать дребезжащее хихиканье Смерти. — Да, — шёпотом повторяет мальчик, он подходит ко мне и прижимается к моему холодному телу из нержавеющей стали, титана и пластика. — Живи долго, живи очень долго, — говорят мои губы, — а в конце не нужно будет терять этот мир. Будет продолжение. Вечное продолжение. — Отец распланировал мою жизнь за меня, — хмурится Виталик, — я не хочу делать то, что он скажет, и ждать столько лет. Я хочу быть как вы. — Мне недоступно многое… — Я знаю. Мне это не нужно.
Мальчик приходит каждый день. Он говорит, что у него нет друзей, кроме меня. В нём очень много гордости и презрения к окружающим, я это вижу. Что ж, иногда эти чувства свойственны юности. Его отец позвонил мне и запретил общаться со своим сыном, поэтому Виталик приходит ко мне тайно. — Отец обещает убить меня, если я сделаю это, — говорит он сквозь зубы, — посмотрим, что он скажет, когда я приду к нему в новом теле. — Электричество — моя кровь, — учу его я, — электричество и сталь вместо слабой плоти. Электричество поёт в небе над городом, оно кусает хвостики моих мыслей в дальнем тёмном уголке мозга. Электричество — это камешек, порождающий лавину. Электричество делает вдох, и триллионы кузнечиков яростно стрекочут в полях; оно делает выдох, и далёкие галактики гаснут, истекая фиалковым страхом. — У меня есть деньги на операцию, — говорит мальчик, — я два года брал у родителей понемногу. Внезапное воспоминание: лет сто назад я попробовал завести щенка, но зашёл в Сеть и забыл о нём… бедняга умер от голода. В один прекрасный день мальчик приходит ко мне изменённым. Я встречаю его на улице, рядом с моим домом. Он идёт по проспекту в своей апельсиновой майке, и волосы его горят чёрным пламенем в лучах солнца, а в его глазах страдание и счастье. — Вот, учитель, — говорит он и протягивает правую руку. Солнечные блики, отразившись от неё, бьют мне в глаза. Его стальные пальцы сжимают мою ладонь (клацающий звук). До локтя его рука всё ещё из плоти, но предплечье и кисть — крепкий хромированный металл. Там где плоть сочленяется со сталью, алеют свежие рубцы. — У меня не хватило денег на большее, — улыбается он сквозь слёзы, — но я достану. — А твой отец? — Его нет сейчас в городе. — Но он вернётся. — Пусть. Сегодня мне исполнилось четырнадцать лет, понимаете? Я совершеннолетний. — С днём рождения, — говорят мои губы.
…Сегодня я в Исландии. Мы с Элизабет стоим у края плато и смотрим на гейзеры внизу. Снег заметает мир, мы почти по колено в нём, и заледеневшие на лету птицы падают в сугробы, но на Элизабет только белое воздушное платье, потому что я так хочу. Впрочем, ей всё равно. — Останови его, Антон, — шепчет Элизабет, — скажи ему, что он ошибается. — Думаю, к вечеру распогодится, и мы сможем полюбоваться закатом, — говорю я. — Он просто маленький глупый мальчишка! — кричит Элизабет, её лицо покрыто инеем, глаза сверкают зелёными шариками льда. — Ты умеешь ходить, как пингвины? — улыбаюсь я. — Смотри, это так забавно! Я спускаюсь по тропинке вниз, к лавовому полю, и ноги мои смешно дёргаются. Элизабет смеётся в голос, потому что мне этого хочется, но в смехе её слышны истерические нотки. Я не хочу, чтобы мальчик ушёл из моей жизни. С тех пор, как я его встретил, Смерть забыла дорогу в мои сны. Но он уйдёт, если я послушаю Элизабет.
Я не иду на очередную профилактику, потому что боюсь встретить в институте отца Виталика. Да и нужна ли мне эта профилактика — тело моё прослужит дольше, чем он будет там работать. Разве что несколько проводков на сгибах локтей перетёрлись и торчат во все стороны колючими кисточками, но это не мешает мне наслаждаться вечной жизнью. Виталик лежит в моём кресле рядом с компьютером и разглядывает свою совершенную, тихо жужжащую руку. — Электричество, — говорит он, и паутина на стенах вздрагивает. — Да? — я стою перед ним навытяжку, как старый английский слуга перед принцем. — Электричество примет меня в свою вселенную. Я буду мотыльком, прорвавшим тугую пелену личинки. Я буду предрассветным сном, я буду рекой, обратившейся в пар. Словно лесной пожар в полнолуние. Словно гимн всем миллиардам умерших, ушедших во тьму, сгоревших в пламени свечи. Электричество убаюкает меня в колыбели из катушек с проводами, как любящая мать. — Да будет так, — говорю я, и голос мой срывается, — да будет так, мой ученик, мой сын. Виталик спрыгивает с кресла и со слезами на глазах бросается ко мне. Мои руки крепко прижимают его к моей груди. Тр-р-р-рень! Тр-р-р-рень! — звонит телефон на подоконнике, но я сейчас не слышу ничего, я сжимаю в объятиях худенькое тельце Виталика. Мальчик содрогается от беззвучных рыданий. — Да, ты моё дитя, — шепчу я, закрыв глаза, — после стольких лет одиночества, я наконец нашёл тебя. Я обрёл счастье, малыш. Ничто не разлучит нас, сын мой. Мы вечно пребудем вместе, только ты и я. Столетия промелькнут перед нами, как недели, — всю жизнь, все радости и печали этого мира, его историю, его красоту и даже его несуразность мы постигнем вдвоём с тобой. Мы будем лететь от звезды к звезде на солнечных парусах, мы будем смеяться и плакать, и не умрём никогда, не умрём никогда… Тело мальчика мелко дрожит. Тр-р-р-рень! — впивается в ухо невидимой занозой телефон. Почему Виталик молчит? Я открываю глаза и вижу плывущие перед моим лицом сизые клубы дыма. Это тлеет его апельсиновая майка. Там, где перетёртые провода моих локтей прижимаются к его телу, чернеют огромные горелые пятна. На меня смотрит его искажённое, безнадёжно мёртвое лицо. В нём нет ни упрёка, ни злобы, только ужас и боль. Каждый мускул лица сведён судорогой. В чёрном котле навсегда раскрытого рта кипит слюна. Его глаза — большие спелые сливы — лопаются, выпрыгивают из глазниц. Они стекают по моей груди и с мягким звуком падают на пыльный пол. Лишь стальная рука живёт своей жизнью — сжимает и разжимает пальцы, словно хочет сказать мне что-то. Тр-р-р-рень! Тр-р-р-рень! — надрывается телефон, а в моих ушах стоит хохот Смерти, он накатывается волнами, и эти волны смывают меня куда-то во тьму. Я пылинка. Пустота постигает меня. Я бережно опускаю тело мальчика на пол и беру телефонную трубку. — Алло! — кричит трубка злым мужским голосом. — Алло! Это вы? Мой сын у вас? Мои губы издают звук «а». — Отвечайте немедленно! Где мой мальчик?! Он у вас?! Отключи эмоции! — Сейчас, — хрипло говорю я и кладу трубку на подоконник. Мои руки поднимают с пола горелые мягкие сливы и аккуратно вкладывают их в пустые глазницы Виталика. — Вставай, — тормошу я мальчишку, — просыпайся, малыш. Тебя к телефону. Отключи же эмоции!! — Давай же, соня, — бормочут мои губы, — уже пора вставать. Но мальчик не двигается. Только его рука продолжает сжиматься и разжиматься, тихо жужжа. Старуха Смерть плачет, стонет, хохочет так громко, что зеркало в прихожей разлетается дождём пыльных осколков. Я беру с подоконника телефон и вкладываю его в стальную ладонь Виталика. Ладонь сжимается. Мальчик взял трубку, с улыбкой думаю я. Всё в порядке. В левом полушарии мозга пищит модем. Я валюсь в кресло.
…Элизабет выбегает из руин горящего дома, без сил падает в мои объятия. — Какой ужас, о мой Бог, какой ужас! — Элизабет задыхается, её когда-то белое платье похоже на грязный медицинский халат без рукавов. — Теперь всё будет хорошо, — улыбаюсь я. Элизабет отступает на шаг и испуганно смотрит на меня. Её лицо дёргается, оплывает, как воск, волосы стремительно чернеют, грудь становится плоской. Старый халат-платье превращается в чистенькую апельсиновую футболку. Когда всё заканчивается, Виталик открывает свои чёрные глаза-ягоды, долго смотрит мне в лицо и спрашивает: — Кто я?
Последние комментарии
1 час 35 минут назад
1 час 38 минут назад
2 дней 8 часов назад
2 дней 12 часов назад
2 дней 14 часов назад
2 дней 15 часов назад