Патефон [Мина Уэно] (fb2) читать онлайн

Утро

Патефон играет, неспешно бороздя старой иглой дорожку пластинки, хранящей секреты всех своих предыдущих владельцев.

Сквозь громкое потрескивание, такое радостное сердцу, такое приятное слуху, доносится пение аккордеона – так живо, что воображение тут же рисует меха, растягиваемые умелыми руками.

Песенка льется поверх старой, далекой мелодии, давно потерявшейся во времени. Но здесь, в ее мансарде, она не чувствует себя чужестранкой.

Ее аккомпанемент созвучен деревянным полам, на которых вытерся лак, дверям, с которых кусками отваливается краска, старенькому пузатому холодильнику, время от времени вздрагивающему и урчащему с мелким дребезжанием металлических ножек, низенькому серванту с резными узорами на потрескавшейся древесине и шкворчащей на чугунной сковороде яичнице.

Патефон выставлен на подоконник окна, выходящего прямиком в ее крошечный сад. Есть свои преимущества в жизни на крыше – все пространство перед окном можно засадить петуниями и розами, настурциями и мышиным луком.

Готовую яичницу Анна выкладывает на голубую глиняную тарелку. Та несовершенна, как и все в ее доме, как и сама хозяйка: на ее обведенном темной глазурью боку щерится скол, словно выкроенный кусочек или щербинка между зубов улыбающегося человека. Но это и делает вещи особенными. Среди множества и множества одинаковых тарелок эта – одна-единственная. Та, которую Анна уверенной рукой взяла с полки в гончарной лавке и отнесла на кассу.

Она по обыкновению раскладывает у подоконника обеденный столик – всего-то столешница, прикрепленная к стене, и одинокая ножка под ней, – снимает с холодильника табуретку и, с наслаждением вдохнув свежесть осеннего утра и плывущие над крышей звуки музыки, проникающей в мир сквозь толщу лет при помощи простой тонкой иглы, наконец принимается за завтрак.

Нет ничего лучше, чем принимать пищу, наблюдая, как покачиваются на ветру деревья над бульваром, как ветер метет листья вдоль тротуара и те подлетают и опадают, завихряясь желто-рыжим хвостом, как солнце, яркое и не замутненное ни единым облачком, встает над крышами города, лаская и согревая каждого, кто, как она, подставляет щурящееся лицо под его теплые поцелуи.

И самое любимое ее времяпрепровождение – смотреть на людей. Спешащих ли на работу или праздно шагающих, выгуливающих ли собак, прогуливающихся, перекусывающих на ходу свежей выпечкой из булочной на углу, крутящих педали велосипедов, ведущих детей в детский сад – все это дарит ей ощущение тихой, размеренной жизни и счастья. А в такой погожий день каждый запримеченный ею горожанин будто сам светится радостью от встречи нового дня, напоенного золотом листвы и солнечным светом.

Анна собирает последние кусочки мягкого желтка мякишем белого хлеба и отправляет в рот.

Свой хлеб она печет сама. В старой электрической духовке, нутро которой черно от застарелого жира, но почему-то именно в ней тесто превращается в самый вкусный хлеб из того, что она пробовала.

Теперь черед за чайником.

Он у нее эмалированный. Местами. Должно быть, был когда-то дивно расписан, но сейчас рисунок едва проглядывает сквозь почерневшие пятна. Зато воду кипятит исправно, выпуская прямую, завораживающую тенью на стене струю пара прямо к скошенному, залатанному не единожды потолку.

Вернувшись к столику и патефону с кружкой горячего чая, Анна не садится, но продолжает стоя глядеть теперь уже поверх крыш домов, куда-то вдаль, пытаясь разглядеть на синеющем небе тайный знак или, может быть, начертанное для нее одной знамение.

Каким будет этот день? Каким – этот год? Какой выйдет ее жизнь?

Нет, у неба ответов нет. А значит, и у нее самой тоже.

Анна прихлебывает, стараясь не обжечься, и ловко переставляет иглу на другую песенку – ту самую, любимую. И пока поется очередная строчка, она успевает между глотками одними губами подпевать словам.

Взгляд скользит по панораме города, пока не находит в ней единственный изъян. Но весьма заметный. Черную, глянцевую прямоугольную коробку многоэтажного дома, воткнутую нерадивым застройщиком сбоку от их старенького четырехэтажного домишки.

До чужих респектабельных лоджий ей по диагонали рукой подать и, если бы те не были всегда наглухо закрыты и не сверкали бы на солнце тонированными поверхностями, возможно, она бы уже свела знакомство с новыми соседями.

А так Анна лишь равнодушно скользит по дому взглядом. Как по монолиту или воздвигнутой в честь неизвестного праздника колонне.

Когда с поздним завтраком покончено, она складывает столик, убирает табурет на холодильник, уносит патефон в жилую комнату и закрывает ставни кухонного окна, заперев те на с трудом ходящий в пазу шпингалет.

А затем, оживив перед зеркалом челку и отряхнув от крошек хлопковое платье, что сегодня на ней, – любимое, коралловое в мелкий рябой цветочек и с белым воротником, – Анна берет ключи, подхватывает с крючка в прихожей сумку и выходит из квартиры, скрипнув на прощанье расстроенной ее уходом дверью.

Вечер

Колокольчик над входной дверью нежно звенит, когда в булочную заходит очередной посетитель.

Анна приветствует Эмиля улыбкой из-за прилавка, укладывая свежий, еще теплый хлеб в бумажный пакет для дамы в бордовом пальто.

Эмиль занимает один из трех плетеных столиков. Его спешит обслужить Нора.

За окнами уже сгустился сумрак, и вдоль улицы зажглись желтым светом высокие узорчатые фонари. В их свете все становится похожим на картинки из детской книжки.

Эмиль машет ей рукой, когда Нора ставит на его столик чашку горячего шоколада и тарелку с пирогом со шпинатом – как обычно. Друг без слов показывает рукой на стол: мол, не посидишь со мной? Но Анна лишь с мягкой улыбкой качает головой, и он достает книгу и начинает неспешно листать страницы, потягивая то и дело свой напиток.

Ей по душе, когда кто-то из посетителей остается вечером посидеть прямо в булочной. Для этого и были устроены эти три столика. Просто все так торопятся по домам после работы, что не хватает времени спокойно насладиться местной выпечкой.

А Эмиль остается иногда. Сидит, всегда один, читает, смотрит в окно, мнет в руках ни в чем не повинные листы, когда задумывается. Случается, болтает с ней и Норой, когда нет покупателей. Особенно любит беззастенчиво прихвастнуть, но Анна на это лишь смеется, и Эмиль не обижается.

Он уходит за час до закрытия, вслед за Норой, которой приходится добираться до работы из другого района. Анна с грустью осматривает опустевшее помещение. Хлеба, пирогов и булочек на полках осталось уже совсем немного.

К закрытию, как обычно, спешат пенсионеры, живущие по соседству, чтобы раскупить остатки со скидкой. Вместе с деньгами они по привычке щедро одаривают ее комплиментами и добрыми пожеланиями.

Закрыв лавочку в девять вечера, Анна ненадолго задерживается под сенью высокого клена. Его покрасневшая вперед всех остальных деревьев на бульваре крона скрывает от нее свет фонаря. И оттого ей кажется, что она попала в необыкновенное рыжее облако, соткавшееся вокруг нее, чтобы прогнать прочь холод и ночь.

Мимо еще спешат прохожие: кто-то припозднился с работы, кто-то вышел на вечернюю прогулку. Анна торопится успеть к овощной лавке по соседству с булочной – купить себе ягод и послушать, как продавец распекает власти за битые тротуары, а потом в сырную – за головкой мягкого, с белой плесенью сыра.

Мансарда встречает ее протяжным скрипом двери и куда более тонким и оттого кажущимся детским скрипом половиц.

Анна ужинает, сидя с ногами на диване. По телевизору показывают старую мелодраму, и, несмотря на то, что герой с героиней не могут быть вместе, от финала у нее остается ощущение чего-то светлого, неуловимого.

Погасив в доме огни, она перед сном открывает ставни окна в комнате и заглядывается на полную луну. Та повисла над городом, светлая и чистая, яркая, как прожектор. Задумавшись, Анна тянется к патефону и заводит его на той песне, что так пойдет этой ночи, чтобы она летела над крышами, тихая и громкая одновременно.

Так, сидя у окна, положив голову на спинку дивана, она замечает, что сегодня окна соседнего дома не так уж и пусты.

На четвертом этаже, что чуть выше уровня ее мансарды, окна одной из лоджий распахнуты, и Анна видит засмотревшегося на город хмурого мужчину, без рубашки и с копной смоляных волос, закрывающих уши.

Какое-то время ей кажется, что он всматривается в ее окно, в котором, конечно же, не может ничего различить в темноте проема, но потом понимает, что он ищет источник звука.

Анне делается совестно за свое баловство. Хотя ей не впервой вот так заводить музыку, и никто не жаловался, но она ведь и впрямь может мешать соседям отходить ко сну. Поэтому она протягивает руку и снимает иглу с пластинки.

Песня обрывается на полуслове, и наступившая тишина кажется оглушительней, чем звучавшая до нее мелодия. Мужчина бросает один долгий взгляд на ее окно, будто может рассмотреть ее саму в тени комнаты, но потом переводит взгляд на близстоящие дома и на сам город.

Анна же позволяет себе беззастенчиво, с детским любопытством разглядывать его. Ее так завораживает его задумчивый вид с тоской во взгляде и покатость крепких бледных плеч, что эта ночь и эта нежданная встреча сами собой складываются в причудливую историю.

Что, если он не простой человек?

Анна даже приподнимается на сиденье, чтобы отчетливее видеть загадочного незнакомца. Наверняка он спит днем, а по ночам бодрствует, решает она про себя. Да, так и есть. Недаром ведь она ни разу не видела его днем, а его кожа в свете полной луны кажется мертвенно-бледной.

Ах, он создание ночи!

Анна откидывается на спинку дивана и беззвучно смеется своим глупым мыслям, закрыв рот ладонью. Потом снова жадно вглядывается в сделавшийся вдруг таким мистическим образ мужчины всего в нескольких десятках метров от ее крыши.

За несколько минут, что он проводит на свежем воздухе, она успевает придумать целую историю о печальном бессмертном принце, что не может появляться на улице при свете дня.

Давным-давно на него было наложено заклятие, и теперь он обречен скрываться во тьме. Оттого он такой бледный и отрешенный. А во всем его обличье есть странное очарование старины, будто он не принадлежит этому времени.

Думать об этом приятно. Анне нравятся старые вещи. Еще больше нравятся —неидеальные, со своими сколами, царапинами, отпечатками чужих рук, хранящие в себе память прошлого.

А еще приятно забавлять себя праздной мыслью о том, как она, одинокая девушка, никому не известная Анна, вдруг познакомилась бы с ним. Как бы это могло случиться с такой, как она, воображение ей не объясняет – это просто случается.

Да, это было бы настоящее приключение, решает Анна, потом глядит на успевшую опустеть лоджию и хмурится, прогоняя непрошеные мысли. Пора бы ей лечь спать, а то завтра за прилавком она не сможет так искренне улыбаться.

Вечер

Смуглый мужчина с тугими кольцами черных блестящих волос и тонкими чертами лица, засевший в булочной в обед да так и задержавшийся за столиком на добрых два часа, – это Эд, писатель без гроша. Его книги не печатают, его талант не продается. Но Анне нравятся его романы и рассказы, за которые они с Норой платят ему иногда бесплатной выпечкой.

Он выпил одну чашку кофе и съел рогалик, а все остальное время писал. Ручкой по бумаге. Старомодность его стиля заставляет Анну уважать его чуточку сильнее, чем любого другого «художника на мели». А их она успела повидать.

Его пальто заношено, а ботинки явно не годятся для осени, и Анна невольно бросает на него то и дело короткие взгляды, пытаясь разгадать, в каких условиях ему приходится жить и творить. Эти мысли прогоняют улыбку с ее лица, заставляя глядеть на посетителей исподлобья.

Ее напарница непременно бы заметила эту перемену в ней, если бы сама не была так вымотана. С отстраненным лицом и слабой улыбкой Нора обслуживает покупателей. Анна знает, что та опять не выспалась. Девушка живет с сестрой, борющейся с недугом, и все ее свободное время уходит на заботу о больной. «Хоть бы раз выспаться вдосталь!» – как-то пожаловалась она ей.

– А что за грусть-тоска в такой ясный день?

Эд сам убирает за собой посуду, хоть и не обязан. Нора улыбается чуть искреннее и забирает его поднос, Анна же отвечает ему легким кивком головы, раскладывая в корзины на прилавке новую порцию свежей выпечки.

– Прочтешь? – Эд протягивает ей рукопись – стопку листов, прошитую от руки грубой толстой ниткой.

Анна берет ее в руки и пролистывает, наслаждаясь весом плотной бумаги в руках. Она сделает это с удовольствием. Например, завтра, в свой выходной.

– Напиши, что думаешь, на последнем листе.

Эд смущенно благодарит Нору за пакет с выпечкой, который та сует ему на прощание, пока управляющий не вышел в зал, и уходит прочь.

Анна хочет отложить рукопись в сторону, под прилавок, но ее глаза уже зацепились за первое предложение на первой странице:

«В одном далеком-далеком королевстве, за дремучими лесами, за глубокими и чистыми, как небесные колодцы, озерами, за заснеженными пиками крутых гор в своей одинокой, затерянной на нехоженом болоте хижине жила заколдованная дева…»

Анна бы так и продолжала читать, но Нора вовремя напоминает ей об очереди, и она все же прячет рукопись.

Вечером она возвращается домой в приподнятом настроении, испытывая душевный подъем, свойственный приятным переменам в жизни, хотя никаких перемен с ней так и не случилось.

Это по-прежнему она, такая, какая есть, возвращается в свою такую знакомую, такую привычную и такую неизменную, как и весь размеренный уклад жизни на этой улице, мансарду.

Старая мебель, не покидавшая помещение десятилетиями, на месте, все ее маленькие сокровища, составляющие радость жизни, – тоже.

Ничего не изменилось. Хотя что-то неуловимое все же успело прокрасться в дом вместе с ней. Анна еще не может вычислить этого тайного гостя, но уже уверена в его присутствии.

И только когда она садится ужинать у кухонного окна, наблюдая, как над серыми, будто вырезанными из бумаги крышами на фоне рыжей полосы заката сгущаются ранние осенние сумерки, Анна угадывает, что же сегодня не так.

Предвкушение.

Вот что поселилось в ее маленьком жилище. Она ждет позднего вечера, ведь где-то глубоко внутри нее теплится надежда, что она вновь увидит того мужчину, что выходил вчера ночью подышать свежим воздухом.

Время после ужина она проводит в томительном ожидании. Старенький громоздкий телевизор барахлит, но все же показывает все пять своих каналов, но Анна не находит, чем занять себя. Она то и дело бросает взгляды в окно на соседний дом.

С чего она, кстати, взяла, что он покажется?

Время идет, но все лоджии высотки привычно закрыты от посторонних глаз. Тонированное стекло не дает никакой возможности подсмотреть за соседями.

Анна выключает телевизор и остается в темноте. Закусывает в сомнении ноготь большого пальца на руке, а потом выставляет патефон на подоконник и заводит пластинку. Не вчерашнюю, другую. Ту песню, что ей самой хочется сегодня пропеть. Сама же она отодвигается от проема и от лунного света, чтобы остаться незамеченной.

Первые аккорды несутся над крышами, выше, к чистому небу и полной луне. Анна прислоняется к внутренней стороне оконного откоса и, затаившись, глядит на дом, сделавшийся для нее вдруг таким значимым. То, чего она прежде не замечала, теперь занимает все ее мысли.

Мягкий, с хрипотцой голос допевает припев, когда окна на четвертом этаже открываются, и Анна видит того, кто уже успел сделаться причиной ее беспокойства за прошедший день.

Он облокачивается об оконную раму и смотрит на ее окно, на играющий патефон. С такого расстояния она не видит его взгляд отчетливо, но ей кажется, что спустя какое-то время он о чем-то крепко задумывается.

Как задумываются о смысле жизни, о смерти или о собственной судьбе.

Сама же Анна в этот раз представляет его в роли скрывающегося от закона преступника, опасного, но благородного. Кто же он? Похититель антиквариата? Банковский налетчик? Киллер?

Киллер.

Это объясняет его скрытность и замкнутость. Его нелюдимость и его глубокую задумчивость.

Возможно, им вместе пришлось бы пережить многие опасности. Быть преследуемыми его подельниками и полицией и даже бежать из страны.

Пока в ее голове разыгрываются картины тех невероятных, будоражащих кровь приключений, что ждали бы их, пластинка продолжает крутиться, музыка продолжает литься, незнакомец продолжает слушать ее песни…

Но все ее мечтания разбиваются вдребезги и развеиваются высоко над городом, когда с неблагозвучным, царапающим слух звуком пластинка заедает, разрушая гармонию момента.

Мужчина вздрагивает и выпрямляется, стряхивая с себя чары.

Анна торопится унести патефон вглубь мансарды, чтобы все поправить, оставаясь при этом незамеченной: она слишком боится выдать свое маленькое увлечение.

Отведя иглу в сторону и сняв пластинку, она вновь подкрадывается к окну, но в этот раз ее предосторожность оказывается напрасной.

Лоджия наглухо закрыта.

Утро

«Умоляю, ничего не разбей», – повторил Ян, передавая ему ключи от квартиры и встревоженным взглядом обводя апартаменты перед тем, как покинуть те на целых четыре недели.

Марк тогда ему ничего не ответил. Какой смысл?

Если что-то случится, хочет он того или нет, он здесь все разнесет. И тогда уже будет думать, как исправить положение. Прикупить втихаря мебели или, там, просто спалить хату и сбежать, так чтобы не видеть лишний раз недовольной Яновой мины.

«Марк, пожалуйста, держи себя в руках, – сказала ему мать на прощание перед его отлетом. – Мы что-нибудь придумаем. Я дам тебе знать». Но это его отчего-то мало заботило. Хотя должно было бы…

Ян – его бывший однокурсник – проявил, конечно, удивительную для их странной, прохладной дружбы щедрость, позволив поселиться в своей квартире на время своей командировки. Мать настаивала на том, чтобы Марк покинул страну после инцидента с Анваром, так что она всеми правдами и неправдами ухватилась за это любезное предложение, от которого сам Марк уже подумывал отказаться.

«Тебе небезопасно оставаться в стране, пока мы с отцом все не уладим», – ее тон был беспрекословен, а он слишком устал спорить. В конце концов, у него не было других вариантов. А то, что он сделал… Что ж, да, ему и впрямь было стыдно, но на извинения перед Анваром не было ни времени, ни желания. В больницу его бы точно не пустили, а полиция могла приехать в любой момент.

Да и еще вся эта ситуация с предвыборной кампанией матери – те несколько часов перед его отлетом они все сидели как на иголках, ожидая наплыва журналистов, но все же он успел исчезнуть из страны до того, как кошмар начался.

Он прилетел ночью; добрался на такси до указанного Яном адреса, настолько вымотанный и опустошенный, что даже не бросил лишнего взгляда в окна везущей его машины. Затем провел несколько часов на жестком диване в гостиной, пытаясь поспать, но все, что ему далось, – это спутанные размышления о собственной жизни, сетование на преследующие его неудачи, апатия и вялые, неубедительные попытки оправдаться перед самим собой.

Под утро Ян собрался, провел тщательный инструктаж касательно своего жилища и отбыл в неведомые дали. Марк не удосужился поинтересоваться, куда тот отправляется, ему хватило сыпавшихся из приятеля ценных указаний о том, какие параметры выставлять для теплых полов и чем не сметь чистить плитку в ванной. Про себя Марк решил, что если это не ниспосланное ему небесами испытание его выдержки, то что тогда?

Оставшись, наконец-то, в полном одиночестве, он уже не ложится спать. Зубодробительный гундеж Яна возымел эффект. Марк чувствует, как начинает непроизвольно дышать чаще, как его губы приоткрываются, как сжимаются и разжимаются кулаки.

Хорошо. Ему нужно взять себя в руки прежде, чем он пройдет точку невозврата и начнет, например, ломать лощеную обстановку чужой квартиры. Как там мать говорила? Нужно переключить свое внимание.

На этот случай у него все же имеется один способ. Не очень действенный, когда он уже теряет над собой контроль, но вполне пригодный, когда дело касается таких небольших всплесков эмоций.

Марк распаковывает свои вещи, которых у него не так уж и много: всего-то одна сумка и рюкзак. Он не планировал вести здесь насыщенную жизнь, как и часто выходить наружу, – ему достаточно той одежды, в которой он приехал, и второго комплекта.

Со дна дорожной сумки он извлекает коробку с набором для каллиграфии и большую тетрадь на кольцах с листами плотной белой бумаги.

Рабочая поверхность у Яна, благо, имеется – удобный, просторный стол с отличным настольным освещением. Марк располагается за ним, разложив перед собой все необходимые ему принадлежности: баночку с тушью, держатель для пера и несколько перьев.

Он не очень изобретателен в этом, ему просто нравится сам процесс: он успокаивает, дарит чувство подвластности своих эмоций твердой руке, выводящей на бумаге ровные изящные линии. Марк даже не задумывается о том, что писать. У него на этот случай есть старенький, потрепанный сборник стихов, которые он один за другим переписывает.

Так и сейчас он открывает его на заложенной странице и начинает свое нехитрое, но кропотливое дело.

Как чаще всего и бывает, это срабатывает: Марк успокаивается.

Так проходит предрассветный час, и в квартиру с улицы проливается прохладный утренний свет. Вскоре яркие солнечные лучи уже играют на гладких поверхностях здешней мебели, отражаясь в зеркалах по периметру кухни-гостиной.

Солнце не приносит Марку радости. Скорее, ему хочется спрятаться от него, остаться в темноте, где он мог бы лелеять свою апатию и тоску, но в гостиной такой возможности не предусмотрено: стеклянное покрытие лоджии, тонированное снаружи, ничем не прикрыто внутри.

Марк хмурится, но продолжает пачкать перья и пальцы.

Желудок, пустующий со вчерашнего вечера, судорожно сжимается, призывая наполнить себя хоть какой-нибудь пищей, но Марк упрямо решает дописать все строчки со страницы. Ему кажется, что если он этого не сделает, то весь произведенный занятием эффект сойдет на нет.

Но вот, помимо чувства голода и яркого солнца, отражающегося в зеркале на задней стене и начинающего бить в глаза, кое-что еще решает отвлечь его.

С улицы, несмотря на закрытые окна, слышится музыка. Не так чтобы очень громко, но это потрескивание, раздающееся громче самой мелодии, – будто царапающий нежную изнанку его вымученного сознания скрежет камня по стеклу.

Марк рычит сквозь плотно сжатые губы, резко поднимается – чернильница чуть не падает, но он успевает вовремя вернуть ей равновесие, – и спешит к окнам лоджии.

По его первоначальному плану, тут же оформившемуся в мозгу, он открывает окно, предупреждает хозяина исторгающей умирающие звуки техники о том, что он сделает с ним, если пытка музыкой не прекратится, а потом, возможно, и впрямь наведывается к соседу в гости.

В этот момент он, как обычно, совершенно не думает о последствиях. О том, например, что он как раз и приехал сюда, чтобы сидеть тише воды, пока родители улаживают его проблемы с законом…

Но черт бы побрал этот городишко с его любителями старья и блошиными рынками!

Марк замирает, схватившись за ручку окна, но так и не приводит ее в движение. Потому что он видит источник звука и…

Там девушка.

Он проводит минуту-другую в тупом оцепенении. Первоначальный план припугнуть владельца… – что это у нее там? граммофон? – не срабатывает. Просто потому, что он уже дал заднюю и весь его пыл куда-то испарился.

Девушка кажется радостной и довольной. Должно быть, у нее сегодня намечается отличный день. Она пьет из кружки перед раскрытым окном, усаженным цветами, и, вроде, даже подпевает песне.

Марк топчется какое-то время перед окнами, испытывая зависть к тем, кто в это утро выглядит так беззаботно, а потом возвращается к своим строчкам.

Вечер

В квартире пахнет недавним ремонтом и освежителем воздуха – чем-то пряным, древесным.

Марк проводит дневные часы лежа на диване, одну руку закинув за голову, другую уронив на грудь, и наблюдая, как граница солнечного света медленно ползет от одной стены к другой.

Он думал подремать, но сон не идет.

Вместо этого на ум приходят безрадостные мысли. Например, о том, придется ли ему обращаться к специалистам.

Еще в отрочестве он слышал все эти встревоженные разговоры родителей за стенкой о том, что ему нужна помощь, что он не сможет нормально социализироваться.

Тогда он с неохотой посещал психолога, с которым отчаянно не хотел делиться своими подростковыми переживаниями.

Потом были колледж, университет, совершеннолетие, и он уж было подумал, что вместе с родительской опекой избавился и от их навязчивой идеи о своей неспособности подавлять гнев, но, как показала ему взрослая жизнь, проблема никуда не исчезла.

Его чуть было не отчислили, но благодаря связям матери инцидент с дракой в кампусе был улажен.

Но все это оказалось цветочками, потому что после началась работа.

Он… он совершенно не понимает, как общаться с людьми.

Марк беспомощно сжимает кулак на груди, а затем расправляет кисть до болезненного напряжения в пальцах, будто старается избавиться от тактильных воспоминаний.

И ведь он не считает себя плохим человеком. Ведь так?

Тогда зачем же он накинулся на своего ни в чем не повинного коллегу? Зачем пустил в ход кулаки там, где нужно было использовать слова?

Марк до сих пор испытывает жгучий стыд, который пытается подавить всеми силами, и в то же время злость, потому что теперь весь мир словно принуждает его прятаться и каяться, а он противится подобному давлению. Он и сам себя достаточно наказывает.

Однако все эти мысли существуют где-то на задворках его сознания. Слишком отстраненно он размышляет о своей непростой ситуации, будто она приключилась не с ним лично, а с кем-то другим. Будто он может вот так подумать обо всем этом час-другой, а потом просто встать и жить как ни в чем не бывало.

Это один большой самообман.

После обеда ему звонит отец. Марк отвечает односложно, кладет трубку не попрощавшись. На звонок матери не отвечает вовсе.

После обеда он все же выходит наружу и вдруг замечает, что в мире вовсю царствует осень, – и где раньше были его глаза? Листья уже играют красками, воздух сделался прозрачным и холодным, а небо – чистым, синим.

Он с трудом находит в квартале супермаркет, магазин с узкими проходами и полками, ввиду отсутствия лишнего свободного места, забитыми товарами.

Марк плохо гармонирует со здешними пространствами – одним неловким движением плеч в отделе с посудой он смахивает несколько кружек, и те разбиваются о кафельный пол.

Он не понимает, какого черта здесь все так устроено, и едва сдерживается, чтобы не расколотить остальную керамическую утварь. За разбитые кружки ему приходится заплатить, но, покинув магазин, он все же испытывает мрачное довольство собой и мысленно хвалит себя за то, что сумел подавить вспышку гнева.

Свое затворничество он скрашивает просмотром глупого, но зрелищного сериала. Хотя по большей части он смотрит его просто для того, чтобы не сидеть в тишине и одиночестве и не есть себя поедом.

Посмотрев несколько серий и растерев уставшие от огромной яркой картинки Янового домашнего кинотеатра глаза, Марк выключает телевизор, очутившись вдруг в темноте. Оказывается, солнце уже давно село, и он не заметил, как день сменился ночью.

Подумав немного, он все же проверяет телефон, похороненный еще днем где-то между подушками дивана. Его ждут лишь сообщения с работы.

Конечно, было безответственно так исчезать, но он все же успел позвонить в кадры и оформить неоплачиваемый отпуск.

Вообще-то он взял с собой ноутбук – мог бы работать удаленно. Но он не может, просто не может вытащить себя из того колодца безучастности, в который рухнул, наконец-то осознав, что все, что твердили ему родители с детства, – правда: он себя не контролирует. Его жизнь, его эмоции ему неподвластны.

Марк снова закидывает телефон подальше в подушки, причесывает пятерней волосы и тяжело вздыхает. В тишине и темноте выходит особо горестно. Даже обреченно.

Он оказывается настолько глубоко погруженным в размышления, что не сразу понимает, что уже некоторое время его слух различает доносящиеся с улицы звуки музыки.

Марк выпрямляется и оглядывается на окна лоджии. Она вся залита лунным светом, будто священное место, к которому он непременно должен приблизиться. А ему вдруг нестерпимо хочется глотнуть свежего воздуха, почувствовать ночную осеннюю прохладу на коже.

Он выходит как есть, в одних лишь домашних штанах, хоть ему и делается зябко, когда в открытое окно залетает холодный ветерок. Но зато какое наслаждение – вдыхать сделавшиеся благодаря этому холоду такими острыми запахи: сладость увядающей листвы, терпкость опавших на тротуар переспевших диких груш и далекие отголоски грядущих заморозков.

Марк облокачивается на раму и невольно находит глазами окно, из которого доносится музыка. Оно соседствует с тем, у которого утром он видел девушку. Теперь его мысли плавно текут в одном направлении.

Интересно, это она же? Кто знает, вдруг здесь это в порядке вещей и каждый время от времени слушает старые пластинки у раскрытого настежь окна?

И если это она, то почему не зажжет свет? На самом деле, не настолько его интересует причина – он просто сетует на то, что не видит ничего в темноте крошечного по меркам современного жилья оконного проема мансарды.

Она живет одна?

В этот момент музыка обрывается. Резко, словно не имея на то причины или же права. Он хмурится. Ему не нравится эта тишина. Она противоестественна.

Наверное, это глупо, но ему казалось, что звучавшая песня прокладывала невидимую дорожку между их домами. Как призрачная связь. А теперь это просто пустое темное окно.

Волшебство закончилось, и он отводит взгляд прочь. Долго разглядывает крыши города.

Только сейчас он замечает, что дом, ставший его временным пристанищем, совсем не годится для этого места. Он чужероден старой застройке. Воткнут как черный глянцевый монолит посреди плохоньких на вид, но хранящих очарование старины, разномастных, словно украшенных многочисленными печными трубами и антеннами, домиков.

Марк чувствует себя под стать этой многоэтажке. Ему тут тоже не место.

Утвердившись в этой мысли, он запирает окно и отправляется спать.

Вечер-утро

Он не шпионит.

Марк пьет свой утренний кофе, притаившись за непроницаемыми для посторонних взглядов окнами, и которую минуту уже смотрит на девушку, завтракающую, несмотря на почти морозную свежесть осеннего утра, перед распахнутым окном, что, как ему теперь кажется, является для нее привычным делом. По крайней мере, до наступления холодов.

Он сам себе не отдает отчета в том, что делает, но, как только утром послышалось знакомое уже потрескивание поверх льющейся над бульваром песни, Марк поспешил к окнам лоджии.

Поначалу мелькнула у него мысль открыть окно и, быть может, запросто познакомиться с ней, отсалютовав друг другу кружками.

Вот только это не о нем. Ничего не дается ему запросто: он не тот парень, который может с легкостью завести ненавязчивое знакомство, подойти к девушке и спросить, будто между делом, чем она занимается на выходных, и пригласить, например, в кино.

Нет. Он из тех, из других. Кто будет прятаться за тонированным стеклом и подглядывать, каким бы беспросветно тупым решением ему это ни казалось. Кто пройдет мимо с каменным лицом, даже если судьба сведет его с ней в самой непринужденной обстановке. Кто вместо беззаботного замечания о погоде, в конце концов, ляпнет обескураживающую глупость, после которой им будет неловко смотреть друг другу в глаза.

Да, вот это про него. Так чего же отклоняться от привычного хода вещей?

К тому же Марк и не собирается с ней знакомиться. Он здесь ненадолго. И… к чему ей эти проблемы?

Его последние отношения, как всегда, печальные и скоротечные, закончились ссорой в баре, погромом и вызовом полиции.

А эта девушка выглядит вполне счастливой. Симпатичной. У нее широкая красивая улыбка и вьющиеся волосы. Возможно, она старье собирает. А он еще что-нибудь сломает у нее, чего не сможет потом купить.

Марк поджимает губы и качает головой, сам не понимая, как зашел мыслями так далеко, что уже сам себя пригласил в ее дом.

Однако… однако все ж ему любопытно. И это ощущение, после нескольких дней беспросветного равнодушия ко всему, дарит ему чувство легкой окрыленности.

Она заканчивает завтракать и исчезает из поля его зрения, прикрыв перед тем ставни.

Весь день Марк мается от безделья. После обеда все же решает поработать. Отсылает проделанную часть работы, чувствуя себя на порядок лучше: хоть какое-то дело. От мыслей о прогулке он поначалу отказывается, но все же после ужина устраивает себе вылазку.

Он бестолково ходит вдоль улицы, сунув руки в карманы куртки и заглядывая в окна всевозможных магазинчиков: от павильона с шоколадом со всего света до лавки с цветочными горшками ручной работы, но никуда не заходит – не хочет привлекать к себе внимание дружелюбных продавцов.

Этот город точно его недолюбливает. Узкие мощеные тротуары не дают ему ни неспешно пройтись, ни развернуться, не помешав при этом другим пешеходам, а их тут по вечерам, оказывается, порядочно. Он чувствует себя неповоротливым бревном в веселом обмельчавшем горном ручье.

На углу улицы Марк обнаруживает булочную. Ее запахи дразнят обоняние, но он не смеет зайти. Сквозь незашторенные окна виднеется плотная очередь перед прилавком – это его и отталкивает. Он высокий, плечистый; в таких небольших помещениях все взгляды на какое-то время неизбежно обращаются к нему, и перспектива стоять под прицелом нежелательного внимания, прижатым к другим страждущим, его совсем не прельщает.

Марк возвращается в квартиру ни с чем.

Но теперь всё вовсе не так беспросветно, как было еще вчера. Он не понимает причины своего душевного подъема. Ни когда перекусывает перед телевизором, ни когда вновь берется за строчки – больше от безделья, – ни когда подумывает отправиться спать.

Понимание приходит к нему, лишь когда он различает уже ставшие привычными звуки проигрывающейся пластинки. Марк торопится на лоджию и с чуть заходящимся сердцем открывает окно и выглядывает…

Чтобы вновь увидеть лишь темнеющий оконный проем и открытый ящик на подоконнике, из которого и звучит незатейливая, будто шутливая песенка об обыденности жизни и об этом городе. Но никто не показывается ему, и это вызывает досаду.

С чего-то он успел придумать себе, что она знает о его появлении. Но ведь может так статься, что он просто наблюдает за чужой жизнью. И это никакой не диалог.

Наверное, она даже не догадывается о том, что кто-то ждет, когда она заведет в очередной раз пластинку.

Под неспешное пение он начинает задумываться о том, кто она такая.

Он видел ее дважды. Девушка казалась ему довольной своей жизнью. Насколько он вообще мог об этом судить. Наверное, работает где-то неподалеку. Возможно, в одной из тех лавочек, что он видел вечером на улице.

Внезапно эта мысль оказывается очень волнующей, стоит ему только представить, что он мог встретиться с ней сегодня лицом к лицу. Она-то бы и не поняла, кто он такой, зато сам Марк мог бы увидеть ее вблизи, возможно, поздороваться и попросить помочь ему… – с чем там? – с выбором горшка, например.

Даже в его мыслях выходит убого. Но он с легкостью может представить, как она улыбнулась бы ему в ответ, – он уже видел ее яркую белозубую улыбку, – как любому другому покупателю, и как заговорила бы. В его воображении ее голос похож на тот, что пел сквозь громкое потрескивание в его первое утро здесь: мягкий, но живой, чуть осипший и певучий.

И тут пластинка заедает. Это действует отрезвляюще. Марк выпрямляется и вновь пристально вглядывается в окно соседнего дома: он только что заметил движение рук, подхватывающих короб с подоконника и уносящих его вглубь мансарды.

Марк даже прищуривается, но ничего больше не может различить, а музыка тем временем вовсе смолкает.

Он еще медлит несколько мгновений, с волнением всматриваясь в темноту и прислушиваясь к тишине, но потом начинает чувствовать себя глупо. Закрывает окно и покидает лоджию.

Следующее утро он проводит в смятении. Он встал чуть свет, оделся, умылся, побрился, приготовил себе завтрак, но беспокойство никуда не девается. Он знает, чем вызвано это состояние, но не может понять, оправданно ли оно. И лишь когда оживает поблизости успевшая стать добрым знаком музыка, понимает, что да – вполне оправданно.

Потому что на этот раз Марк направляется на лоджию и несмелой рукой отворяет окно, чтобы перестать прятаться.

Он одет в толстовку, и у него с собой кружка с кофе – как прикрытие.

Он хотел просто постоять, глядя в первую очередь на город и уж только потом на нее. Но его взгляд, против всех его намерений, приклеивается к ее окну в обрамлении ярких осенних цветов. Она присела на подоконник около крутящего пластинку ящика, у нее тоже есть кружка – и тут она обескураживающе улыбается и машет ему.

Марк вздрагивает, ведь все, на что он надеялся, – это просто встретиться с ней взглядами. Возможно, им понадобилась бы целая вечность, чтобы начать сдержанно кивать друг другу, когда они вот так виделись бы по утрам. Но вот она улыбается и машет ему, словно хорошему знакомому.

Марк даже бросает короткие взгляды по обе стороны от себя – вдруг это приветствие адресовано другим лоджиям? – но оказывается единственным высунувшимся наружу.

А потом он и сам улыбается ей. Выходит вымученно и не так дружелюбно, как ему на самом деле хотелось бы, и он приподнимает руку, чтобы коротко махнуть в ответ.

Девушка поднимает в ответ свою кружку, приветствуя его, и он, расслабившись наконец, делает то же самое.

Дни

В буднях его добровольной ссылки появляется смысл.

Марк не понимает, к чему ему эта игра, но она его забавляет.

Правила простые.

Утром она завтракает, музыка играет, и он не заставляет себя долго ждать. Делает вид, что это просто часть его дня, такой же ритуал, как и для нее. Они по-соседски улыбаются друг другу, кивают и поднимают кружки. А после следуют взгляды украдкой, которые Марк все силится разгадать.

Значат ли они, что он может спуститься на улицу к тому времени, как она соберется выходить на работу? Или просто зайти к ней однажды вечером и позвать поужинать?

Вообще, он предпочел бы не выходить вдвоем на люди первое время. Он чувствует себя не лучшим образом, если пытается понравиться кому-то и при этом старается вести себя нормально в общественных местах.

Хотя о чем это он? Скоро мать позвонит ему, скажет, что дело улажено, и он купит билет на самолет. А ключи от квартиры оставит у консьержки – такая была договоренность с Яном. Так о каком «первом времени» идет речь?..

По вечерам же все совершенно иначе.

Песни, которые она выбирает для вечера, они… другие.

Иногда ему кажется, что это прямое обращение к нему. Все эти слова об одиночестве и ожидании, о любви и приглашении стать ближе. И, слушая их, он начинает думать, что должен идти к ней прямо сейчас, в этот момент. Найти ее мансарду будет несложно: в доме не так уж много квартир.

Будто можно явиться в гости к девушке, имени которой не знаешь, с которой не перемолвился ни единым словом. Будто она его ждет.

Но он видит ее, кутающуюся в одеяло перед раскрытым окном, и она кажется увлеченной лишь музыкой и своими мыслями, так что, к счастью, навязчивые, безумные идеи покидают его так же быстро, как и появляются.

Он просто делает вид, что ему нравится дышать свежим воздухом. И хоть он стал накидывать кофту, открывая окна, он все равно успевает настояться до того, что нос и уши краснеют от холода.

Утром он считает все это наваждением и обычно бывает доволен, хоть и не вполне искренне, тем, что не наломал дров, начав стучаться в двери дома чужого ему человека, одинокой девушки, наверняка напугав бы ее при этом.

Это и есть то самое дерьмо, в которое он пытается не вляпаться: ничего не ломать, не драться, не ломиться в чужое жилище.

А в том, что она одинока, Марк теперь уверен. По утрам и вечерам она всегда дома и всегда одна. Не видно даже кошки, вскакивающей к ней на колени погреться в еще ярких солнечных лучах, не слышно собаки, что лаяла бы, просясь на прогулку.

К наступлению выходных он полностью излечивается от своей хандры, зато «заболевает» этой их странной игрой. Он даже не уверен, играют ли они вдвоем, или он просто видит то, чего нет. Возможно, там, где ему, изнывающему от скуки и неопределенности, мерещится флирт, она видит лишь ничем не примечательного парня, с которым она по привычке дружелюбна.

Марк надеется, что в выходные что-то изменится. Глядя на ее размеренную жизнь, он сомневается, что у нее много планов, а значит, она, скорее всего, проведет дома целый день – хотя он может ошибаться…

И ошибается. После завтрака она исчезает. Но появляется к ужину, еще засветло. Заводит пластинку, выманивая его тем самым наружу. Машет и улыбается так, словно они давным-давно знакомы. Показывает обложку от пластинки, которую с такого расстояния он, конечно же, не может в подробностях рассмотреть. Но, судя по всему, для нее большая удача была заполучить эту редкость, поэтому Марк поздравляет ее искренней улыбкой.

Она не садится есть. Вместо этого ставит новую пластинку – ту самую, которой только что хвасталась, – и показывает на проигрыватель, как бы спрашивая:

«Как тебе?»

На таком расстоянии можно услышать друг друга, только если начать кричать. Но ни он, ни она, по всей видимости, не хотят превращать их общение в неуместные крики.

Марк вслушивается в голос и мелодию. Он не слышал этой песни раньше, но мотив кажется неуловимо знакомым. Или так ему кажется, после всех их музыкальных встреч.

Он не поклонник музыки, любой, но эта ему нравится. Может быть, лишь потому, что ее выбирала она.

Он уверенно кивает. Это заставляет ее улыбаться ярче. Она подносит к лицу обратную сторону обложки, что-то ищет на ней, затем поднимает палец вверх: «Внимание!» – и включает новую песню.

Та звучит бодро и весело. Даже шутливо. Марк сдержанно смеется в ответ.

Так она перебирает, кажется, все песни на пластинке, пока солнце не садится. И он уже начинает подумывать, не предложить ли ей вместе сходить куда-нибудь, но отвлекается, когда в гостиной звонит его мобильный.

Он жестом показывает: «Минуту» – и уходит, чтобы посмотреть на входящий вызов.

Это мать.

С чувством необъяснимой досады он отвечает, чтобы услышать, что его дело затягивается и, хоть Анвар и не собирается выдвигать обвинений, все равно понадобится время, чтобы все уладить. Что юридически к нему, Марку, нет никаких вопросов, но было былучше, если бы он не появлялся в стране еще неделю-другую, ведь журналисты до сих пор осаждают их, родителей, дом.

Марк отчего-то выдыхает с облегчением. Задержаться на неделю-другую – это он, пожалуй, с радостью.

Он бросает телефон на стол и возвращается на лоджию.

Окна ее мансарды уже закрыты, но прикрытые ставни светятся изнутри теплым желтым светом, и приглушенно звучит музыка.

Марк улыбается, представляя, что сейчас она танцует наедине с собой, и с этой мыслью закрывает свое окно.

День

Этот воскресный день – ее единственный выходной, и она точно провела его с пользой!

Анна по-хозяйски, с трепетным вниманием осматривает свою новую находку.

Ваза для печенья – настоящая фарфоровая, хоть и с тонкой паутиной потрескавшейся от времени и небрежного обращения желтой глазури, но все же восхитительная, почти волшебная. Поблекшие голубые, зеленые и красные линии образовывают неровный и оттого еще более милый сердцу рисунок – петушка, прогуливающегося по цветочной поляне.

Она осторожно протирает ее влажной тряпкой, вскрывает упаковку свежего печенья – песочного, с апельсиновой цедрой и корицей, – и с умиротворенным удовлетворением наполняет сосуд. Отяжелевшую вазу она водружает на полку в кухонном серванте, как раз рядом с деревянным ларцом для хранения чая и маленькой хрустальной сахарницей.

Иногда картина кажется ей неидеальной. Для полноты счастья хотелось бы, чтобы хоть раз все эти чудесные вещи послужили кому-то по-настоящему. Чтобы были выставлены для пускай небольшой, но теплой компании. Чтобы хоть раз были извлечены из ящика в серванте все ее чудесные и такие разные кружки, чтобы чай был заварен в большом заварочном чайнике, чтобы и эта ваза с печеньем порадовала не ее одну.

И чтобы они сидели допоздна у раскрытого окна, в свете подвешенных под потолком разноцветных бумажных фонариков, пили ликер из тонкозвонких рюмок на изящных ножках, кто-то бы обязательно выпускал изо рта клубы дыма – и этот запах ей тоже нравится, – и говорили, говорили, говорили, пока она потихоньку подремывала бы, подперев рукой щеку, просто наслаждаясь их говором, а на фоне бы крутилась одна из ее пластинок.

А пока она греет ужин на себя одну, заваривает чай с цукатами на себя одну, и ей точно нет нужды в том, чтобы раскладывать большой дубовый стол, служащий ей пока всего лишь подставкой для посуды в углу кухни.

Однако Анна не теряет надежды. Однажды все изменится.

Уже меняется.

Покончив со всеми нехитрыми воскресными делами, Анна с нетерпением выставляет патефон на подоконник.

Еще только ранний вечер, и она не до конца уверена, правильно ли разгадала тайный алгоритм их встреч.

Но вот пластинка начинает крутиться, и ее сердце бьется часто и сладко. Наверное, если когда-нибудь, где-нибудь он все же заговорит с ней, она ничего не услышит из-за стука своего сердца.

Несколько мгновений проходят в волнении.

Вдруг он не дома и вовсе не ждет от нее знака? Вдруг для него это вовсе никакой и не знак, просто их утренние и вечерние привычки совпали?

Но вот створка окна отходит в сторону и внутрь. Ее таинственный друг, которого она никогда не видела среди местных, имени которого она так и не знает, появляется в своей обыкновенной черной толстовке с капюшоном.

Анна радуется ему, как птицы, чирикающие сегодня под окном, радуются последним солнечным осенним дням.

Читать что-то по его сдержанной улыбке, по чуть приподнимающимся с иронией бровям, по всей его, будто скованной то ли холодностью, то ли неловкостью, фигуре – для нее настоящий вызов. Поначалу она терялась, не понимая, нравится ли ему ее компания. Заинтересованность ли это или все же вежливость с оттенком пренебрежения?

Но, похоже, у нее остается все меньше вопросов.

Анна хочет, чтобы и у него их не было. И единственный способ сказать ему сейчас об этом…

У нее под рукой, тут же, у дивана, – стопка пластинок, и она бережно, но все же с дрожью достает одну из них. Показывает ему в обложке – он предсказуемо суживает глаза, потом хмурится: не понимает.

Но она пока еще ничего и не сделала.

Потом она ставит пластинку и с нетерпением ждет, когда проиграется вступление.

Ладони потеют, когда начинается куплет, но Анна не отворачивается и не прячет взгляд. Хоть с такого расстояния он едва ли видит цвет ее глаз, все же еще достаточно светло, чтобы все прочесть по ним.

Она сидит там, перед ним, глядя прямо в темнеющие вместе с небосклоном глаза, выражение которых, конечно же, не может разгадать, и это было бы глупо, если бы не ее неподдельная искренность, в которой – вся сущность ее, искрящаяся под поверхностью едва сдерживаемого волнения, как игристое вино.

И это всего-то две с половиной минуты, пока другая женщина поет светло и в то же время печально о том, как скоротечна жизнь, как быстро вянут розы, спрашивая в каждом припеве, любит ли ее тот, кому адресована песня.

Анна глядит на него первый куплет, второй, потом не выдерживает этого тяжелого, пристального взгляда и отводит глаза, легко покачивая головой в такт размеренной, убаюкивающей мелодии. Она настолько заслушивается песней, что ставит ее на повтор, один раз, потом еще и еще. И чем чаще она слышит пропетые слова, тем более откровенными они ей кажутся, и она больше не смеет повернуть голову в его сторону, даже не зная, там ли он еще.

В конце концов Анна не замечает, как засыпает на диване, кутаясь в одеяло у распахнутого окна.

Пластинка заканчивается, но песня продолжает играть и в ее сне.

Полдень

День, не похожий на все предыдущие.

Марк просыпается поздним утром. Его сон был беспокойным, тревожным. Он помнит силуэт, очерченный светом в проеме окна, помнит холодный закат, помнит песню – ее слова он, кажется, знает теперь наизусть.

Сейчас вчерашний вечер кажется сном. Но ведь не приснилось же ему такое?

Он будто слышал ее голос, шепчущий ему на ухо слова любви.

Марк выбирается из постели, и сегодня ему впервые хочется позавтракать не дома.

И вот, с пустым желудком, наспех приведя себя в порядок, он спускается на улицу, сам не зная, куда собирается направиться.

Ответ находит его на углу улицы, ведь он опять попадается в ловушку царствующих здесь ароматов свежего хлеба. Утром в булочной вовсе не так многолюдно; первое, что он делает, – окидывает помещение взглядом через окна, и…

* * *

Нежный перезвон сообщает об очередном посетителе, и Анна по привычке вскидывает голову, чтобы коротко глянуть в сторону двери, не отрываясь от работы.

Но в этот раз ее руки тут же опускают пакет с хлебом и щипцы обратно на прилавок, потому что вошедший – высокий черноволосый мужчина – не кто иной, как ее знакомый незнакомец.

Он находит Анну взглядом и без всякой заминки направляется к ней. Так решительно, хоть и неторопливо, что у нее не остается никаких сомнений: он собирается с ней заговорить.

Момент истины.

Она передает пакет и щипцы Норе, а сама отходит от прилавка, по другую сторону от кассы, чтобы не возникло заминки в очереди.

Вблизи она, наконец, может видеть его отчетливо, и чем ближе он подходит, тем более знакомыми, более завораживающими кажутся ей черты его лица, и его карие глаза, и все его родинки. Она ловит себя на мысли, что хотела бы прикоснуться к ним, даже не узнав прежде его имени.

В нескольких шагах от нее его вдруг настигает странная нерешительность, будто он смутился собственного уверенного настроя, поэтому и останавливается, бросает взгляд на редких посетителей, делает еще шаг-другой и все же обращается именно к ней, признавая, что они все же хоть немного, но близки.

– Привет.

Он не улыбается, хоть и есть в выражении его лица легкий намек на ухмылку.

Сердце у нее заходится в бешеном стуке, заставляя забыть обо всех мерах предосторожности, озаряя ее лицо самой открытой, счастливой улыбкой. Если бы улыбки источали свет, она бы точно затопила им всю улицу.

– Я Марк, – не ходя вокруг да около, говорит он.

Она беззвучно произносит его имя, пробуя на вкус не звук, но движение губ.

Но он смотрит на нее с вопросом во взгляде, ожидая услышать взамен ее имя. Момент настолько звенящий, настолько долгожданный, что ее руки начинают дрожать. Вся она нервничает, но улыбается еще ярче, пока ее руки рисуют перед собой в воздухе два коротких слова:

«Я – Анна».

Он не понимает. Конечно, не понимает. Чуть опускает взгляд вниз – на ее руки, потом снова смотрит на лицо, пристальнее, чем прежде.

Анна, с переполняющим ее волнением, хватает использованный чек из коробки у кассы и пишет на нем: «Меня зовут Анна». Затем протягивает ему записку, и, когда он, нахмурившись, читает ее и возвращает ей свой взгляд, сделавшийся вдруг неуловимо отстраненным, она вновь повторяет на пальцах то, что написала.

На мгновение все вокруг замирает, и уши заволакивает тишина. Он смотрит на нее, будто только сейчас увидел ее впервые по-настоящему, дважды моргает, коротко кивает, сминает в кулаке ее записку, разворачивается и торопится убраться за дверь.

Отсвет былой улыбки вянет на ее губах.

Она отворачивается от зала и спешит помочь Норе с накопившимися заказами. В конце концов, ей не привыкать.

День-вечер

Кулак врезается в почтовый ящик. Остается вмятина, за ней вторая, третья. По просторной парадной разносится грохот, но для его слуха это почти музыка. Рука не болит – он знает: сильнее всего разболится к вечеру.

– Господи помилуй! – маленькая женщина в годах выскакивает в холл и кричит не своим голосом, замерев у основания лестницы: – Что вы делаете? Что ж вы творите?!

Марк замирает и пытается проморгаться, прогоняя пелену с глаз. С трудом выталкивает застрявший в легких воздух. Что он делает?..

Он причесывает ладонью волосы и растерянно глядит на успевшие случиться разрушения.

– Я… я заплачу, – глухо отвечает он консьержке и топает прочь, не обращая внимания на ее гневный, упрекающий взгляд и причитания, несущиеся вслед.

Марк убеждается, что в ушах больше не гудит, и только тогда позволяет себе открыть дверь Яновой квартиры. Рука мелко трясется, ключ так и пляшет вокруг замочной скважины, пока он все же не попадает в нее.

Первым делом Марк идет в ванную, не глядя по сторонам. Хочется умыть лицо холодной водой.

Но, приблизившись к раковине, он с некоторым замешательством обнаруживает, что до сих пор сжимает в кулаке смятый клочок бумаги.

Не желая ни выкидывать его, ни засовывать в карман, он, напротив, стискивает его крепче, поворачивает синий вентиль крана и поскорее опускает голову под напористую струю.

Вода отрезвляет его. Настолько, что он может позволить себе спустя пять минут выйти из ванной и задышать свободно.

Мокрые волосы липнут ко лбу и шее, толстовка и футболка под ней тоже вымокли.

Умом он не понимает, почему стоит посреди квартиры Яна и обтекает, хотя должен бы сейчас стоять перед девушкой из булочной, той самой, чей образ занимал его мысли последние дни и ночи, и говорить ей простые, приятные вещи: «Ты очень красивая» – или, на худой конец: «Я счастлив познакомиться с тобой».

А она бы отвечала…

А. Нет.

Он разжимает ладонь и разворачивает смятую бумажку.

«Меня зовут Анна». Он словно слышит, как эти слова слетают с ее губ, а потом она улыбается. Где-то тут кроется причина его злости.

На кого? На нее? Нет.

На провидение?

Да, это точнее.

Первый порыв – вернуться, извиниться и попробовать вернуть к жизни разбитый его несдержанностью момент, когда они могли все же познакомиться по-настоящему. Склеить разбитое.

Но когда дело касается того, чтобы исправлять свои ошибки: извиниться, починить сломанное, признать свою неправоту, выйти обратно на суд тех лиц, перед которыми показал себя с худшей стороны, – в такие моменты Марк окончательно все портит, хотя, казалось бы, куда хуже.

Он просто исчезает или сбегает.

В лучшем случае – переводит деньги, если ущерб можно возместить.

Марк продолжает стоять, чувствуя, как вместе с крепнущим желанием вернуться и увидеть ее снова, хотя бы лишь для того, чтобы она плюнула ему в лицо, в нем растут и сжигающее его чувство стыда, и понимание, что он не сдвинется с места. И чем больше времени проходит, тем меньше у него остается шансов исправить хоть что-то.

Через несколько минут, проведенных в терзании сомнениями и противоречиями, он осознает, что временное окно окончательно закрылось. Марк испускает вздох, полный разочарования и тоски, а потом идет к столу, где так и лежат неубранные письменные принадлежности.

Не знаешь, что делать, – садись за строчки.

Смятую записку он кладет на столешницу перед собой. Как можно тщательнее старается расправить бумажку, смотрит на три коротеньких слова, написанных торопливо и неровно.

Он берет перо, обмакивает в чернила и пишет на раскрытой странице:

«Анна».

Долго смотрит на маленькое слово, одиноко чернеющее посреди пустой страницы.

«Прости, что сбежал».

Марк останавливается и выдыхает. Должен ли он написать ей? Исправит ли это хоть что-то?

Скоро он уедет, и все это станет неважно. Хотя… они могли бы переписываться.

Марк со злостью вырывает лист.

Ага, быть друзьями по переписке! Как жалко, как иронично! Он будет писать, не в силах получить большего; она будет писать, не в силах когда-либо произнести вслух написанное.

Это какая-то злая насмешка.

Впервые в жизни ему хочется не избегать судьбы, а изменить ход вещей собственными руками – но он не знает, как.

* * *

День выдается хлопотный – Анне даже присесть недосуг. Она так и снует за прилавком, успевая подавать хлеб, принимать деньги и улыбаться, улыбаться, улыбаться…

Улыбка приклеивается к ее лицу – попробуй отдери.

Ей бы расслабиться хоть на минуту: выйти подышать на задний двор, заглянуть на кухню, просто перевести дух в подсобке, но каждый раз оказывается не до того.

Ее напарница сегодня, измученная бессонными ночами, длинными сменами и долгой дорогой от дома и обратно, кажется, еще чуть-чуть и просто оцепенеет да так и заснет с открытыми глазами.

Анне ее жаль. Улучив минуту между обслуживанием покупателей, она спрашивает: «Может, поедешь домой пораньше?» Но Нора лишь качает головой. Она не любит, когда ее жалеют.

Ближе к закрытию объявляется Эмиль. Анна сама относит ему кружку горячего шоколада и его пирог.

– Присядешь? – просит он.

Анна показывает на очередь, и Эмиль все понимает. Языка жестов он не знает, но иногда бывает достаточно и самых простых, а если ей нужно сказать что-то сложнее, она пишет ему на бумаге.

Он достает книгу и показывает ей обложку:

– Читала?

Анна смотрит на имя автора и на название и мотает головой.

– Классика, – Эмиль вздыхает и открывает книгу на закладке.

Наконец-то этот день заканчивается. Хлеб весь разбирают, и поток посетителей иссякает, кухня пустеет, Нора целует ее на прощанье и торопится на автобусную остановку. Только Эмиль еще сидит за уже пустым столом, не уставая перелистывать страницы.

Он оглядывается, когда Анна гасит часть освещения над прилавком.

– А? Уже закрываетесь?

Она кивает, снимая передник. Ноги так и гудят, да и спина просит пощады. Сейчас бы поторопиться к себе домой, пройтись сначала по уличным лоткам, а потом окунуться в уют родной мансарды, греясь теплом, едой и…

Нет.

Анна останавливается. Ей совсем не хочется домой. Она не будет сегодня сидеть у окна, ставя пластинки своему соседу по крыше, которого с таким сладким томлением в сердце ждала каждый раз все эти дни. А значит, ее ждет печальный, одинокий вечер, и чем позже она придет домой, тем лучше. Можно будет сразу лечь спать и забыться сном.

Она вспоминает о том, что было позабыто ею под прилавком. Рука извлекает на свет рукопись Эда. Было совсем не по-дружески согласиться прочесть ее, а потом так и забросить. Но все ее мысли были заняты… Марком.

Имя, произнесенное в мыслях, опаляет ее щеки румянцем. Но губы больше не складываются в улыбку, скорее, напротив, их уголки ползут вниз, когда память невольно подсовывает ей воспоминания о неудавшемся знакомстве. Эту смесь из удивления и разочарования она хорошо уже выучила.

Нет, не всегда все складывалось так неудачно. Некоторые парни были не против ее молчания, кому-то это даже нравилось. Но в конечном счете они оказывались куда более бесчестными, чем те, что разворачивались и уходили сразу, оберегая ее тем самым от еще большей боли и разочарования.

Анна усаживается за соседний с Эмилем стол и кладет рукопись перед собой. В сумке она находит огрызок карандаша – сгодится, если ей вдруг захочется оставить пометку на полях.

Эмиль, засобиравшийся было, когда она погасила лишний свет, неуверенно смотрит на нее. Книга все еще зажата в его руках.

– А остаться можно? Я болтать не буду.

Анна поднимает к нему слезящиеся глаза и торопится кивнуть. Это хорошо, что она не будет сидеть тут в одиночестве.

Парень долго смотрит ей в глаза, словно размышляет над ее состоянием, но все же садится на прежнее место и молча открывает книгу; Анна – рукопись Эда.

Их мысли уносятся прочь друг от друга и от этого места. Кафе и улица снаружи, вместе со своими кленами, яблонями и фонарями, пешеходами и лавочниками, и шумом проносящихся мимо машин, растворяются в вечерней осенней хмари, в стелящемся по закоулкам тумане.

Все исчезает.

– Хочешь поговорить? – спрашивает спустя минуту или целый час Эмиль.

Но Анна не отвечает.

Ночь

Мир застыл в невесомости – легкость дыхания и ощущение снизошедшего на землю предсмертного покоя. Будто на острие иглы.

Среди прочих крон видны уже и те, чьи ветви почти полностью обнажены, и на самых тоненьких их них, невидимых в сумерках, еще покачиваются последние листья – будто подброшенные да так и застывшие в воздухе.

Побледневшее, посеревшее небо раскинулось над крышами. Где-то за ними солнце закатилось за горизонт, так и не прорезавшись за день ни единым лучом сквозь безбрежную пелену облаков. Не было ни прощального пожара, ни холодного пурпура, вытравляемого синевой. Просто мир начал медленно выцветать.

Так Анна догадалась, что солнце село.

Она закрывает не только окно, но и ставни. Ее вечерним и утренним «концертам» пришел конец, и ей искренне верится, что это из-за подступающих все ближе холодов. Что дело совсем не в том, что теперь слушать музыку в одиночестве грустно и глупо. Ведь пока она вспоминает этого… Марка, все очарование момента будет неминуемо разрушаться.

Патефон покоится на тумбе в глубине комнаты, закрытый и притихший, и упрекает ее своим молчанием: «Как ты могла позволить одной неудаче заставить меня замолчать? Ведь я всегда пел, даже когда ты плакала…»

Но она не плачет. Ей просто не хочется улыбаться.

Анна собирается развеять это наваждение. Ей нужно тепло!

Она включает обогреватели на полную мощность. Наверное, ей придется об этом пожалеть, когда придет счет за квартиру. Но сейчас ей нужно все тепло, на которое она может рассчитывать.

Ее ждет поздний ужин, и Анна варит себе к нему глинтвейн.

Патефон она тоже приглашает присоединиться – несет его на кухню и водружает на сервант. Запись на пластинке уж больно старая и звучит тихо, но это и неплохо.

Все горячее и дымится на столе. От тарелки с тушеными овощами валит пар, над стаканом с красным напитком он вьется.

И последнее – она гасит свет во всей мансарде и зажигает в хрустальном, принявшем форму совы подсвечнике длинную витую свечу. Вот теперь у нее есть настоящий огонь.

За маленьким столом ей одной не тесно. Пока Анна ест, через раз обжигаясь, и зачарованно смотрит на танцующее от сквозняка пламя, ей мечтается, что так она могла бы ужинать с Марком. Она хорошо запомнила его голос, низкий, плавный. Он бы говорил ей что-то по ту сторону свечи, рассказывал бы невероятные вещи, о которых она ничего не знает, или просто вспоминал, как прошел день. Наверное, ей бы и музыка не понадобилась.

Но вскоре очарование развеивается. Ее тарелка и стакан пустеют, а тени на неровных стенах будто пляшут.

И сама свеча перестает казаться символом уюта. Скорее, напротив: язычок пламени бьется, как живой, извивается, покачивается. Предостерегает? Дразнит?

Анна обводит взволнованным взглядом кухню. Она одна, и перед ней свеча, будто для гадания, и на нее из каждого угла мансарды щерится тень.

Она подхватывается, опрокинув стул, и быстрее торопится к выключателю. Тот щелкает, и лампочка с короткой яркой вспышкой и громким хлопком перегорает.

Проклятье!

С сердцем, бьющимся в силках ее страха, она торопится в гостиную, сшибает по пути кованую подставку для зонтика, больно ушибая колено, и находит там выключатель.

Свет тут же возвращает мансарде прежние очертания, прогоняя морок.

Но другое теперь бросается в глаза. Все, что так любовно было собрано ею, все, что составляет ее радость и отдохновение, вдруг выглядит безжизненным. Как вещи в музеях и на выставках: на них смотрят, их изучают, ими восхищаются, но жизни в них нет.

И ее дом – он тоже напоминает ей в это мгновение музей. Милую, оригинальную лавочку, выставившую на обозрение чудесные подержанные вещи. Но нежилую.

Анна спешит включить телевизор. Пусть говорит глупости, пусть показывает что угодно, лишь бы не слышать собственного внутреннего голоса.

Будничный тон ведущего вечерних новостей успокаивает. Анна идет на кухню, выключает патефон, гасит свечу. А потом, оставив свет в гостиной и телевизор включенными, отправляется в свою маленькую спальню.

***

Осень сменяет тональность, обращая цвета в блеклое подобие собственного очарования, тепло – в стужу, парящее над городом вдохновение – в опустошение.

Анна мерзнет. Дома и на работе ей не хватает тепла. Она кутается в самые теплые свитера, пьет обжигающе горячий чай, жмется к обогревателям, но холод все равно находит, как ее достать. В мансарде он тянется к ней тонкими призрачными пальцами сквозняка, на работе ловит в свои объятья всякий раз, как отворяется дверь.

Она не знает, не помнит, как переживала прошлые зимы.

Вечером Анна возвращается домой, продрогнув под тонким шерстяным пальто. Ветер срывает с деревьев уже изрядно поредевшую листву, раскачивает провода, гремит где-то в глубине двора железной решеткой, пакостно ворошит мусор в урне неподалеку, пытается пробраться ей за воротник.

Над дверью ее парадной горит фонарь, приглашая ее поскорее нырнуть внутрь, избавляясь от этого назойливого внимания.

Анна торопится дернуть за ручку, но останавливается, когда перед глазами обнаруживается бумажный лист, приколотый к двери и принятый ею за объявление.

Там наверху стоит ее имя.

Она останавливается и торопится прочесть таинственное послание – помятый лист с неровным, явно оборванным краем, будто соткавшийся здесь мгновение назад из ночного осеннего воздуха.

«Прости, что сбежал. Как дурак.

Не думай, что с тобой что-то не так. Просто не хочу снова все испортить.

Надеюсь, у тебя все хорошо.

Знай, что ты чудесна.

Марк».

Анна долго всматривается в написанное, словно ищет, что же она пропустила. Но не находит никакого скрытого смысла между строк.

Она все же срывает лист и отворяет дверь подъезда.

Скрип половиц встречает ее, но Анна проходит внутрь мансарды, не зажигая света. Она приближается к окну гостиной и открывает его, чтобы посмотреть, будет ли сегодня луна, или небо все так же затянуто.

Лунный свет пробивается еле-еле, удерживаемый пеленой дымчатых облаков.

Она какое-то время так и стоит перед окном, не раздеваясь, и мнет в руках лист, то закручивая его, то расправляя обратно.

Голова кружится, веки трепещут, когда она делает судорожный вдох. Анна прикусывает обветренные губы.

Когда она отворачивается от окна и идет вглубь комнаты, все уже решено, но смятение лишь нарастает.

Она берет патефон и несет к подоконнику. Достает пластинку. Не исключено, что очень скоро она почувствует себя круглой дурой, и разочарованию не будет предела.

Но если не так, то, может быть, она, наконец-то, согреется.

* * *

Песни больше не звучат.

Вот уже которое утро он прислушивается к звукам, доносящимся с улицы, и каждое утро разочаровывается, не различая характерного потрескивания. А если ее окна на короткое время и открываются, то она не показывается. Лишь изредка он ловит движения рук, ухаживающих за цветами: убирающие внутрь одни, подстригающие другие.

Марк не понимает, стал ли он серьезной причиной ее разочарования, – мог ли он стать таковой? – или, быть может, это падающая температура и первые заморозки меняют распорядок ее дня и привычки.

Спустя несколько дней бдительного наблюдения за ее окнами он решается на то, чего не делал еще ни разу в жизни. На настоящее извинение.

Он не дерзает самонадеянно полагать, что разрушил жизнь человека, который толком его не знает, но ему кажется, что это будет правильно.

Ему хочется все сделать правильно.

Однако другая часть его не верит в эту ложь: он просто ищет предлог.

Потому что он помнит ее, как будто она до сих пор стоит перед ним. Со своим открытым, выжидающим взглядом, с губами, беззвучно повторившими его имя, с ключицами, выступающими в вырезе сарафана.

Особенно ярок этот образ, когда голова его касается подушки. Марк проводит много времени в постели, устраиваясь на сон, но как голову ни поверни, перед глазами все равно стоит ее улыбка. Правда, на границе между явью и сном Анна улыбается ему не в залитой солнечным светом булочной, а здесь, в его постели. А сны, смятые, как его простыни поутру, не дарят ему ни покоя, ни отдыха.

Поэтому Марк не ищет встречи. Он берет тот лист, на котором несколько дней назад написал ее имя и который так и не сумел выкинуть, и пишет короткую записку – все, что предлагает охватившее его в этот момент скудоумие.

Он относит записку ближе к вечеру.

Перед дверью ее подъезда долго сомневается, стоит ли ему подняться и оставить ее в почтовом ящике конкретной квартиры, с номером которой он может ошибиться. Или же будет вернее прикрепить свое послание к двери подъезда, не будучи уверенным, что лист не сорвут прежде, чем Анна его прочтет.

Все же он выбирает второе, положившись на удачу, которая столько ему задолжала.

Пока он во взбудораженном состоянии коротает часы до возвращения Анны в свою мансарду, его телефон несколько раз звонит. Марк косится на него из зоны лоджии. Долго, затравленно смотрит, как вибрирующее устройство поворачивается по часовой стрелке на рабочем столе, и выдыхает, только когда вновь воцаряется тишина.

К сумеркам он весь изводится, следя за ее все так же не подающими признаков жизни окнами. Медленно курсирует от гостиной до кухни, глядя через окна лоджии наружу, потом перехватывает что-нибудь из еды, возвращается обратно, пытается сесть за строчки или посмотреть телевизор, затем какое-то время просто стоит у окон, сунув руки в карманы, – круг смятения повторяется не раз.

Свет не зажигается. Почему сегодня так долго? Он уже не беспокоится, прочтена ли его не имеющая, в конечном счете, никакого значения записка, он был бы рад знать, что Анна дома.

Сердце заходится, когда Марк видит, что одно окно распахивается, хотя в доме по-прежнему темно. Он ничего не видит: лунный свет едва проливается на землю.

Так проходит минута, другая, третья, но ничего не меняется. Марк растирает уставшее лицо. Он все глаза себе проглядел, придумывая небылицы про то, что ей не все равно на его куцые извинения.

Но тут он вздрагивает и отнимает руки от лица. Потому что он снова слышит это: треск, и музыку, и голос, на этот раз мужской, заводящий песню, что поначалу не имеет смысла для него, изо всех сил всматривающегося в темноту.

Но когда ему не удается увидеть Анну, он все же начинает вслушиваться в слова. Просто чтобы понять, являются ли те ответом.

Марк слушает и слушает… Кажется ли ему это, или он придумывает лишнего?

Нет. Просто ночью все кажется не тем, что есть на самом деле. Просто это очередная ее пластинка. Ему пора бы оставить девушку в покое.

Он нервно причесывает ладонью волосы, хмуро глядя сквозь стекло, и покидает лоджию. Покидает гостиную, покидает прихожую, покидает дом. Пересекает двор, попадает в подъезд, в полумраке поднимается на последний этаж и стучится в дверь, не боясь в этот момент, что ошибается: ни со своим решением, ни с выбором двери.

За дверью тихо. Лишь скрип половиц выдает шаги, медленно приближающиеся, – дверь отворяется внутрь.

Марк не волнуется, просто он больше не дышит. Анна оказывается перед ним, она в верхней одежде, за ее спиной по-прежнему темно, а из квартиры вместо тепла его окатывает уличным холодом. Она несколько раз оглядывает его с ног до головы, пока он ищет слова, уместные ситуации, но, встретившись с ней глазами, теряет даже мысль.

Время, дрожащее натянутой до звона нитью, лопается.

Утро-день-вечер

…рука движется вниз… скрип… глухой удар изголовья кровати о стену…

Первыми, прежде зрения и памяти, просыпаются ощущения. Рука под ее головой, горячая кожа, приникающая у ней сзади, мерное дыхание над ухом, и другая рука, обнимающая ее грудь.

– Анна… – стон короткий, но яростный, будто она сделала ему больно, хотя все совсем иначе…

Своей наготы она не стыдится, его – не смущается.

Анна не открывает глаза, чтобы не притупить остроту момента. И непередаваемое, давно забытое чувство сладкой истомы – тоже.

Она выпрямляет ноги, переплетая его и свои, и сильнее прижимается к Марку. Его дыхание из глубокого делается поверхностным, рука сжимает ее крепче, а голова чуть поворачивается, шевеля ее волосы, разметавшиеся в беспорядке. Он глухо прочищает горло, словно готовясь сказать что-то.

«Доброе утро», – надеется услышать она. «Давай позавтракаем» – тоже было бы чудесно.

Но Марк молчит. Тяжело, рвано вздыхает, будто эта близость ему невыносима, и зарывается носом в волосы на ее макушке.

Стиснутая в его объятиях, Анна ждет, пока он ослабит хватку, и открывает глаза.

Сквозь неприкрытые ставни в окно виден рассвет. Темные низкие облака, клубящиеся над землей, изборождены рваными прорехами, в которых плещется чистое золото. Лучи солнца столпами озаряют крыши города, утверждая победу над вспоротыми животами набрякших туч. К дождю или к снегу?

Анна трогает его руку, Марк немедленно отнимает ту от ее ребер, и она, наконец, может повернуться.

Он прекрасен в ее постели. Прекрасен ли он сам по себе или вкупе со взглядом, ищущим в ее чертах что-то, чем можно обладать? Или прекрасно то, что он олицетворял собой ночью? Ей неизвестно.

Она бесстрашно встречается с ним взглядом и улыбается первой. Губы Марка вздрагивают в ответ, глаза продолжают следить за ее лицом с выжиданием.

– Спасибо, – хрипло произносит он.

Анна мотает головой, улыбаясь веселее, показывая:

«Спасибо тебе».

Потом прикладывает к своим ключицам сжатый кулак, а затем этой же рукой – раскрытую ладонь к его груди. Марк прослеживает движение руки и опускает взгляд на ее пальцы.

Она мягко толкает его на спину, чтобы устроить вздернутый подбородок у него на груди, и впервые слышит его смех. Тихий, приглушенный, как рокочущий в чреве далекой летней грозы гром.

Его большие ладони с нежной заботой приглаживают ее волосы, пропуская сквозь пальцы мягкие податливые пряди.

– Останься сегодня дома, – просит он с подкупающей нуждой в голосе.

Анна хмурит брови, бросает взгляд на часы, потом в окно, затем, перегнувшись через Марка, протягивает руку к прикроватной тумбочке и шарит в выдвинутом ящике, находит клочок бумаги и короткий сточенный карандаш и пишет прямо на его груди: «Сегодня воскресенье».

Она показывает ему написанное. Марк лишь хмыкает и кивает, но сам будто расслабляется под ней, с удобством вытягивая ноги и съезжая чуть ниже по подушке.

– Тогда останься сегодня в постели, – просит он уже веселее. – Со мной.

Анна беззвучно смеется, фыркая носом.

* * *

Мир сузился до ее спальни. До разворошенной постели и квадрата осеннего неба, виднеющегося сквозь окно.

Нет ничего за пределами этих стен.

Они завтракали – в кровати, ласкали друг друга – в кровати, дремали – в кровати, он шептал ей слова любви – в кровати, она писала ему глупости – в кровати. Никто из них так и не оделся, не натянул даже нижнего белья.

Его пальцы пахнут ею, его губы, его кожа, даже его волосы. У него на висках выступают маленькие капельки пота, у нее – в ложбинке на спине; он слизывает их, и соленое оказывается сладким.

К вечеру они лежат посреди смятого постельного белья, исписанных ею клочков бумаги и их общего запаха пота, дышать которым так просто и естественно.

– Я пробуду в стране еще совсем недолго, – решается произнести он вслух.

Анна поворачивает голову к нему – ее глаза, без притворства, смотрят с пониманием и грустью, но не с печалью. Она кивает утвердительно, и даже без слов и надписей он понимает произнесенное безмолвно «Я понимаю».

Марк прикусывает губу изнутри. Нет. Сегодня он не даст волю ни здравым рассуждениям, ни призрачным надеждам. Пусть хотя бы один день не будет ими омрачен.

Тем временем Анна находит еще один отрывок бумажного листа и царапает затупившимся карандашом:

«Я рада, что сегодня ты здесь. Где бы ты ни был завтра».

Он читает ее ответ, и сердце щемит: и от горького для него привкуса этих слов, и от того, с какой поразительной, пронзительной легкостью принимает она происходящее с ними. Анна улыбается ему так, как может только она, ярко и белозубо, и у уголков ее губ начинают играть ямочки.

Они ужинают в постели. Тарелки покоятся у них на коленях; кружки, стакан с салфетками и корзинка с хлебом расставлены на тумбочках. Анна играется со спагетти, с шумом всасывая их, марая подбородок сливочным соусом, и Марк не удерживается от того, чтобы стереть тот с ее кожи поцелуем, неизбежно добираясь до губ, чтобы почувствовать, каково это – делить вкус пищи на двоих.

Они засыпают ни поздно, ни рано, так ни разу за день и не покинув надолго свое ложе, но при этом невероятно вымотанные.

Начало конца

– Я вернусь вечером? – спрашивает Марк, когда она уже заканчивает одеваться.

«Да! Да, конечно!»

Анна торопится кивнуть и запечатлеть поцелуй согласия на ставших такими знакомыми губах.

* * *

Марк возвращается к себе. Вернее, к Яну.

Он провел у Анны всего сутки, но кажется, будто между сегодняшним днем и позавчерашним пролегла целая пропасть, в которую канули даже не месяцы – годы.

Он ощущает себя иначе. Внутри него что-то окрепло.

Там, где прежде была сосущая пустота, теперь прорастает, цепляясь нежными, но цепкими цветущими побегами за потрескавшуюся, будто иссохшая глина, изнанку его души, такое сладкое и в то же время тревожное чувство, которое касалось его своим мимолетным присутствием только в пору ранней юности, когда все еще было так остро, так ново.

Но сегодня это чувство другое. Его не сорвет первым ураганом, его не вытопчет небрежной поступью времени, его не выкорчевать: хоть побеги тонки и мягки, корни проросли так глубоко, что, даже если попытаться вырвать их, что-то непременно останется во влажной глубине и неизменно прорастет вновь, с новой силой, сведя на нет все тщетные, глупые усилия.

Марк узнает это чувство и не сопротивляется. Не хочет, не видит в этом смысла.

Он не помнит, когда в последний раз чувствовал себя таким беззаботным. Заходит в квартиру, кидает ключи на столик в прихожей, идет на кухню, рыщет в холодильнике, готовит с легким сердцем и здоровым чувством голода, завтракает, наблюдая вполглаза за глупым, но веселым ситкомом по одному из каналов кабельного.

Где все те невзгоды, что буквально душили его еще несколько дней назад? Где снедавшая его тревога? Где злость на самого себя и на весь мир? Где, в конце концов, страх и растерянность, которые он прятал так глубоко, что едва ли сам мог дать себе в них отчет, но которые подтачивали его душевное равновесие не хуже копящегося в нем, на манер газа в шахте, гнева?

Где весь его неприятный, удручающий «багаж» жизненного опыта и отношений с теми немногочисленными девушками, с которыми ему удавалось сойтись чуть ближе?

Все будто испарилось.

По правде говоря, Марк не думает ни о чем, кроме как о том, что вечер и ночь он и Анна снова проведут вместе.

Солнце выманивает его наружу. В обычный день он не дал бы ему шанса. Он не из тех, кто поддается эйфории, кто потакает сиюминутному настроению. Но сегодня он не прочь побыть тем самым бестолковым парнем, что бродит по городу, перебирая в уме в подробностях и красках свое вчерашнее похождение.

Наверное, ему будет даже полезно пройтись. Ему не сидится дома. Он бы с удовольствием отправился на пробежку, но не брал с собой в поездку спортивной одежды.

Марк топчет в скверах не убранную еще листву. На все ещё зеленеющих парковых лужайках тонкий слой опавших желтых листьев бликует, как рыбья чешуя, и это наблюдение занимает его воображение. Все же здесь красиво и дышится легко.

В этот момент он вполне может представить, как остается здесь жить. Не из-за Анны.

Нет, из-за нее, конечно же. Но он ведь и впрямь мог бы приладиться к здешней жизни. Работать удаленно – с его специальностью это возможно. Снять жилье там же, где живет Ян, и видеть Анну так часто, как она ему позволит.

Это… заманчиво.

Никто не будет знать, какой он на самом деле, и главное – этого никогда не узнает Анна. Он спрячет уродливую изнанку своей души, как будто ее никогда и не существовало, и притворится нормальным.

Нет. Он станет таким. Ради Анны.

Воодушевление растет по мере того, как он прокручивает в голове эти мысли по кругу, и за душевным подъемом он не замечает, как по ту сторону его светлых фантазий о лучшей жизни ширится и приумножается призрачный страх.

Марк пешком доходит до центра. Прогуливается неспешно, ловит свое отражение в витринах магазинчиков, таких же маленьких, как и все вокруг. С изумлением поглядывает на свое отражение в зеркальной поверхности.

Кто-то мрачный и лохматый шагает по этому городу, одетый во все черное. Он должен гулять здесь по ночам, чтобы не выбиваться из общей идиллической атмосферы днем.

Он всегда был себе на уме. Единственный ребенок в семье, оставляемый матерью играть в одиночестве, пока она отвечала на все важные звонки, слишком мало интересовавший отца, чтобы тот хоть раз взял его с собой, когда пропадал из дома на неделю-другую. Привычка к замкнутости переросла с годами в необходимость.

На обратном пути к дому Марк минует ту самую булочную. Он останавливается в нерешительности через дорогу. Ему хочется ее увидеть, просто сказать лишний раз «Привет», возможно, убедиться, что она все еще ждет его вечером.

Проезжая зона, как и тротуары по обе стороны, – узкая, и с такого небольшого расстояния он прекрасно видит ее сквозь широкие, свободные от любой драпировки окна.

Она отбивает чек на кассе, потом на ее место встает другая девушка, а сама Анна отходит в сторону: у прилавка, с другой стороны от очереди ее подманивает к себе черноволосый мужчина с узким лицом. Он что-то спрашивает, Анна улыбается, достает откуда-то стопку листов и выкладывает перед ним. Они склоняются над ними. Анна перелистывает бумаги, что-то показывает, делает пометки. Мужчина внимательно следит за ней, иногда прерывает ее, иногда улыбается, иногда хмурится и качает головой, выражая несогласие. В конце они смеются, как старые приятели, как друзья, разделившие на двоих известную им одним шутку.

Марк мрачнеет и с помутневшим рассудком продолжает свой путь к дому.

Он не ревнует. По крайней мере, не так, как ревнует мужчина к другому мужчине.

Но все же это ревность. Просто иного свойства.

Добравшись до подъезда, он все-таки обнаруживает причину своего беспокойства, и это открытие не делает ему чести, но побороть себя он не в силах.

Вернувшись в квартиру, Марк пытается избавиться от временного наваждения, которое может лишить его всех шансов на счастье. Он проверяет телефон, о существовании которого пытался забыть с позавчерашнего дня.

Пропущенные вызовы он просматривает мельком. Ничего непредсказуемого: мать, отец, рабочие номера и Ян.

Сообщения пролистывает с конца, и первые несколько из них от Яна:

«Что с моей квартирой?!»

«Где ты?»

«Почему не отвечаешь?»

«Твоя мать мне звонила. Что там у тебя? Позвони родителям».

А вот и сообщения от матери:

«Марк! Срочно набери меня!»

«Что-то случилось?»

«Ты собираешься возвращаться?»

И последнее, водрузившее наковальню ему на грудь:

«Все улажено. Возвращайся».

Конец

Сегодня все дается с легкостью. Ее руки проворнее обычного, ноги целый день готовы носить ее вдоль прилавка. Кажется, Анна могла бы в одиночку управиться со всей булочной.

– В чем дело? – спрашивает Нора украдкой.

Анна не отвечает, разводит руками, прячет улыбку и торопится обслужить нового посетителя.

Она ждет вечера.

Вся ее жизнь, все ее мысли теперь сводятся к тому, что вечером они с Марком снова увидятся. Где-то там виднеется вершина всех ее нынешних стремлений – обещанная встреча или даже встречи. Ее предвкушение золотым сияющим ореолом окутывает эти мысли, а дальше не видно ничего. Пустота.

Будто достигнув какого-то пика, жизнь ее либо застынет в этом моменте, либо сорвется с обрыва, либо растворится в пустоте. Она не то что не думает, как быть с тем, что их история с Марком конечна, она вообще не думает о том, что будет делать потом. Не фантазирует на тему зимы, не строит своих привычных планов.

Она будет думать об этом после. Тогда, когда все закончится. Когда ее сердце будет разбито.

Днем в булочную заглядывает Эд.

Холода ему не на руку: он так и не разжился теплым пальто. Но откуда-то он находит в себе задор и жизнерадостность.

– Хей, Анна! – он останавливается у прилавка. – Как дела?

Пробив булку белого хлеба и два багета, она передает очередь Норе и отходит к нему.

Да, сегодня ей есть что «сказать» ему.

Анна достает рукопись и начинает показывать свои любимые места.

Ей просто и весело с ним сегодня, потому что, хоть она и молчит, внутри у нее все поет.

– А‐а‐а, – протягивает Эд, когда она демонстрирует ему пометки на полях. – Так тебе понравилась моя героиня?

Он довольно прищуривается, читая ответ по ее уверенному кивку.

– Своевольная такая, – он вздыхает, нежно поглаживая самодельный переплет, а Анна пишет ему на последней странице:

«Хотела бы я, чтобы твоих читателей было больше. Людям нужны такие истории».

Эд смеется, и лучистые морщинки часто улыбающегося человека собираются вокруг его глаз.

– Такой читатель, как ты, лучше тысяч других.

Она улыбается в ответ, хоть и понимает, что на самом деле ему эти тысячи поклонников не помешали бы.

Анна хочет собрать ему выпечки в бумажный пакет, но он с серьезной учтивостью отказывается.

– Взялся писать статьи на заказ. Не бог весть что, но кое-что я могу себе позволить. – Эд оглядывается на длинную очередь. – Ну, если только ты мне без очереди отпустишь?

Рукопись он забирает вместе с пакетом. Анна, посмотрев ему вслед, вновь окунается в работу.

И в мысли о Марке. Тольковперед волнующих воспоминаний и предвкушения встречи торопится напомнить о себе единственная горькая мысль: он скоро уедет. Анна теребит передник. Уедет к своей прежней жизни, о которой она мало что знает: он где-то работает, где-то живет, его родители живы, а братьев и сестер нет.

А она останется здесь, где ее место, обретенное после приюта. А ведь она никогда не покидала этот город. С тех пор как нашла жилье и работу – не покидала даже этот район. Здесь ее мансарда и ее сокровища – где ей еще желать быть?

Эмиль появляется с ранними сумерками. В булочной пусто, покупатели заходят редко и по одному, и поэтому он и Нора болтают, облокотившись о прилавок. Анна слушает в основном, но иногда ей есть что добавить. Нора помогает ей с переводом.

Парень выкладывает на прилавок стопку книг из своего рюкзака.

– Оформил пропуск в библиотеку Университета.

Он обращается с книгами бережно, как со священными реликвиями, и Анне это нравится. Она изучает цветные корешки: основы философии, драматургия и мифология.

– Но ты ведь не студент, – удивляется Нора. – Зачем тебе?

Эмиль смотрит на них исподлобья.

– Думаю, может, сдать экзамены на следующий год, – произносит он неуверенно, будто боится, что они поднимут его на смех.

Но Анну воодушевляет его желание. А Нора спрашивает:

– А почему год назад не прошел? Не набрал баллы или собеседование провалил?

Эмиль тушуется еще больше и вздыхает.

– Да я и не пытался. У отца шиномонтажка. Типа семейное дело. Мне и не позволили поступать. Он и сейчас не знает, что я собираюсь.

– А что будет, когда узнает?

Эмиль в притворном равнодушии пожимает плечами:

– А если не поступлю, то и признаваться не в чем будет.

Анна горячо жестикулирует.

– Обязательно поступишь! – переводит ее слова Нора.

Эмиль дарит им слабую, но все же искреннюю улыбку.

– Я, вообще-то, никому, кроме вас, не рассказывал. Так что, если поступлю, приду сюда с шампанским.

Нора ловит его на слове.

Анна бросает взгляд на часы. Ожидание волнами ходит в ее груди.

– Беги уже, – замечает напарница с понимающей усмешкой. – Я закрою. Сегодня мой черед задержаться.

Анна тут же скидывает передник и спешит одеться и подхватить свою сумку. Она машет им обоим на прощанье, прежде чем выскочить на улицу, и торопливо шагает по тротуару, не заходя сегодня ни в сырную, ни в овощную лавку.

Направляясь прямиком домой, она сворачивает с улицы к дому, теряясь в темноте переулка, когда вдруг кто-то подхватывает ее и кружит на месте. Не успев испугаться, она узнает Марка, хотя едва различает его в темноте.

Он со смешком ставит ее на землю, потом целует, обняв ладонями лицо, а она в ответ крепко держит его за кисти.

– Так долго… – жарко шепчет он ей на ухо, и Анна медленно сгорает то ли от опалившего ее висок дыхания, то ли от опалившего мысли желания.

Они поднимаются по лестнице на ее этаж, обгоняя друг друга, как дети, спешащие наперегонки, только еще умудряясь вырывать друг у друга короткие жадные поцелуи.

Анна никогда не напивалась допьяна, но уверена, что это ощущается именно так.

Пока она открывает входную дверь, Марк обнимает ее сзади, продолжая оставлять поцелуй за поцелуем на ее щеке и шее. Внутри ей все же удается зажечь свет, и они почти чинно снимают с себя верхнюю одежду. Анна тянет Марка на кухню, улыбаясь его замешательству.

«Поужинаем?» – спрашивает она взглядом, потянувшись за продуктами к крошечной кладовке.

Он понятливо кивает, а потом исчезает в прихожей, возвращаясь со своим сброшенным прежде на пол городским рюкзаком. Пока Анна разогревает масло на сковороде, он выкладывает на маленький столик хороший плотный блокнот на кольцах, как для рисования, баночку с чернилами и перья для письма.

«Вряд ли я смогу это приготовить», – пишет она ему на уголке сегодняшнего листа отрывного календаря.

Марк усмехается и протягивает ей бутылку сливочного ликера. Анна стучит пальцем по стеклу. Дорогой. Такого она еще не пробовала.

– Я не знал, где здесь винный, – признается он. – Взял у друга из домашнего бара.

Он так близко – большими пальцами оглаживает ее предплечья, пока она держит бутылку, – а потом наклоняется, чтобы поцеловать. Ужин удается лишь потому, что масло начинает плеваться на раскаленной чугунной поверхности.

Они едят в тишине, но их глаза ни на миг не прерывают диалога. У Марка выразительный взгляд; имея возможность наблюдать за ней, не касаясь, он отчего-то делается настороженным и даже скованным, чутко при этом реагируя на любое ее движение. Ей кажется, будто он ждет ответа на вопрос, который так и не задал.

После они сидят в гостиной на полу, и их выдержки хватает на то, чтобы Марк объяснил ей, как сильно нужно давить на перо, чтобы получить линию необходимой толщины. Конечно же, у нее не получается так легко и непринужденно, как у него. Анна с восхищением следит за тем, как линии складываются в слова, и не сразу замечает, что выведенное им имеет смысл.

«Я не могу без тебя», – читает она и ловит отражение собственных чувств в его глазах.

* * *

Больше всего ему нравится запах ее коленей. Он наклоняется к ним и проводит носом ближе к внутренней стороне бедра. Пахнет теплом, нежностью и самой Анной.

Марк раздевает ее медленно. Не так, как в прошлый раз, когда он лихорадочно торопился и его руки дрожали.

Он желал этого целый день.

Он целует ее под платьем и поверх платья, с радостью подставляя голову ласке ее рук. И в момент, когда она падает на спину на диван, в этот момент, опьяненный то ли ликером, то ли своей нуждой, он добавляет к поцелуям слова, произносить которых не планировал. По крайней мере, не так.

– Поехали со мной.

Ему кажется, что, если слова смешать с лаской, они обязательно подействуют. Что она не откажет ему в этом, как не отказывает, с легкостью отдаваясь его поцелуям.

– Пожалуйста, поедем со мной, – он осыпает поцелуями ее шею и плечи. – Я куплю тебе билет, я помогу с документами, если нужно…

Но пальцы Анны перестают перебирать его волосы, они так и застывают, вцепившись в него.

А потом случается худшее – она отстраняется и садится. Марк торопится всмотреться в ее лицо.

– Ты согласна? – спрашивает он, еще надеясь на что-то.

Анна смотрит растерянно, но головой мотает с видом упрямым и непреклонным.

Марк сжимает и разжимает кулаки.

– Ясно, – произносит он коротко и поднимается.

У него жжет в груди и в руках; он делает круг по комнатке.

– Почему? – спрашивает с резкостью в голосе, которую не успевает вовремя погасить.

Марк так ждет ее ответа, что забывает о ее неспособности так запросто изъясниться и что ее немного потерянный взгляд – это не желание быстрее от него отделаться, а просто поиск того, на чем она может написать свой ответ.

Полдня он провел избегая той своей отвратительной части, что нашептывала: несмотря на все его чаяния, здесь у него нет с ней шансов, нужно убедить ее уехать. Здесь ему ее не удержать. Вся ее жизнь будто пронизана насквозь солнечным лучом, а он не засветится, сколько энергии на него ни потрать, и очень скоро она заметит обман. Может быть, если ее будут окружать вещи, люди и картины его мира, контраст не будет столь явным, есть шанс…

И как бы сильно Марк ни пытался не внимать ему сейчас, чувство, что счастье утекает сквозь пальцы, как песок, подстегивает его. Но он еще не провалился по всем пунктам.

– Послушай, мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь! Да, мы знакомы всего ничего, и это похоже на безумие. Наверное, ты думаешь, что я сошел с ума. Но дай нам шанс. Поехали со мной. Я останусь уладить здесь все твои дела, дам времени, сколько потребуется. Если у тебя нет загранпаспорта, я помогу его оформить…

Но чем больше он говорит, тем упрямее делается выражение ее лица. Будто он мошенник и предлагает ей сомнительную сделку.

– Почему? – спрашивает он яростнее, и чем больше он страшится ее ответа, тем громче звенит у него в голове и тем сильнее распирает грудь.

Но Анна, в отличие от него, еще ничего не понимает, хоть и смотрит на него с осторожностью и замешательством, хмуря свои прекрасные гордые брови.

Она задумывается о чем-то, плотно сжимает губы, подбирает с пола блокнот и неумело скребет на одном из листов пером. После чего вырывает и протягивает тот ему.

Марк смаргивает и читает:

«Здесь мой дом. Я не могу бросить то, что мне дорого».

А его, значит, – может.

– И что именно тебе дороже всего здесь? – спрашивает он дрогнувшим голосом. – Твои друзья? Работа? Этот дом? Что?!

Голос поднимается, и последнее слово он выкрикивает, заставляя ее вздрогнуть, но не отступить. Брови сходятся над переносицей, она начинает сопеть громче, но вовсе не от злости, а от возмущения.

Марк до крови закусывает губу.

* * *

Тонким музыкальным слухом Анна различает тот ужасный звенящий звук, характерный для подобной тишины. Марк прожигает ее злым, но таким нуждающимся взглядом.

Он задал ей вопрос, и Анна обводит взглядом комнату. Друзей – близких, настоящих – чтобы делиться секретами, чтобы сидеть за бокалом вина допоздна на кухне, чтобы вместе радоваться и горевать, – у нее нет. Люди появляются в ее жизни и исчезают так же быстро и легко, как каждый год сменяется листва на бульваре под окном.

Работу она любит. Как любила бы любую другую, где бы приятно пахло и можно было бы работать руками.

Но дом. И этот город…

Нет, она не может.

– Так что тебе дорого? – удивительно спокойным тоном повторяет свой вопрос Марк.

Она отчаянно всплескивает руками, объясняя тем самым: «Все!» Ей самой до нелепого смешно, что приходится объясняться с ним на столь глубокие темы, о которых она и сама никогда не задумывалась.

Но потом ее взгляд падает на кисти его рук. Они мелко дрожат.

Звон достигает своего пика.

Одним широким, сильным ударом Марк сбивает со столика голубую, всю в венках трещин вазу с засохшими весенними цветами. Та летит ей почти что под ноги и разбивается на сотню мелких осколков.

Анна отскакивает спиной к стене. В этот момент ей не страшно, она просто запоздало испугалась ранений, ведь она впустила в свой дом безжалостный ураган.

А он тем временем переворачивает комнату вверх дном, не кидаясь на нее, не крича и не сыпля упреками, будто в него вселилась некая высшая сила, что его руками воротит хлипкую старую мебель, уже давно просившуюся развалиться. Анна уже не понимает, что именно разлетается посреди комнаты яркими праздничными взрывами.

И последним к ее ногам падает разбитый патефон.

Анна так и прижимается спиной к стене, крепко держась за блокнот Марка.

Марк стоит посреди совершенных им разрушений, тяжело дышит, как после забега, вздрагивает и вдруг озирается по сторонам, убирая волосы с лица. Его лоб блестит от пота, а взгляд больше не кажется таким диким, но все же остается чужим и отстраненным и, может быть, лишь едва сконфуженным. Зрачки затопили радужки, и теперь его глаза черные, как бездонные колодцы.

Он долго смотрит на нее, тяжело сглатывает, а потом без слов широким шагом выходит прочь, будто это ему стоит бояться.

Анна тихонечко сползает по стенке, когда дверь захлопывается. Опускается на колени на мелкое фарфоровое крошево и подтягивает к себе искалеченный патефон, роняя на него редкие, но такие горячие слезы.

* * *

Гнев сладок, и свои одурманивающие объятья он не торопится разомкнуть. Только порывы холодного ночного ветра остужают его голову и возвращают мыслям подобие ясности.

Это снова случилось. Верно говорят, от себя не убежишь.

А Анна… А что Анна?

Марк судорожно глотает морозный воздух, чтобы выстудить и свое нутро тоже.

Легко остаться, чтобы каждый день отравлять ей жизнь. Гораздо тяжелее – убраться как можно дальше. Что он и сделает.

Сожаление и чувство вины горчат – он этой же ночью покупает билет на самолет и, покидав на скорую руку вещи в сумку, улетает ранним утренним рейсом.

Начало

Анна окидывает комнату мутным от слез взором: теперь, когда Марк ушел, в той совсем не осталось жизни. Будто он забрал огонь с собой, и даже краски поблекли.

Она шмыгает носом, поднимается на затекших ногах вместе с патефоном и ставит его на прежнее место, неловко прилаживая отвалившуюся крышку. Потом бросает еще один равнодушный взгляд на комнату и уходит на кухню.

Ей бы сейчас оплакивать все разбитые и сломанные им вещицы, но отчего-то о них ей горевать совсем не хочется. Зато стоит подумать о Марке, как в глазах собираются слезы.

На кухне она зажигает свет. Нужен чай. С мятой или с ромашкой.

Анна ставит чайник на плиту и останавливается перед сервантом, уставленным теми предметами, что уцелели. Это удивительно, но при виде них она злится. Там, в разрушенной комнате, сидя на полу среди осколков и обломков, она чувствовала себя свободнее, чем здесь, где все как прежде.

Анна протягивает руку, отодвигает стекло в сторону и достает вазу для печенья. Ту самую, которой совсем недавно все не могла налюбоваться. Какое-то время держит ее в руках, но уже не с благоговением, а с равнодушием.

А потом вдруг, зло, беззвучно вскрикнув, запускает ею в дальнюю стену, разбивая драгоценный фарфор.

Продолжавшие душить ее рыдания вырываются из своей темницы. Она выгребает из серванта все, что попадается под руку, – все летит на пол: и ларец с чаем, и хрустальный подсвечник, и вся ее любимая посуда – все милые находки, которыми она праздновала каждый новый день своей пустой, подобной скорлупе без ореха жизни.

Утро она встречает выбившейся из сил, уснувшей на полу, без единой кружки для чая и с выкипевшим, почерневшим чайником.

Утро она встречает свободной.

* * *

Время, проведенное в полете, потрачено на бессильную ненависть к себе, а также на смелые, но бредовые фантазии о том, как, приземлившись, он тут же сядет на обратный рейс, чтобы к вечеру уже быть у ее двери.

Он заставит ее выслушать себя, он будет клясться, умолять, если надо, он встанет перед ней на колени, лишь бы она его простила и дала еще один шанс. Марк уже не боится остаться с ней, если она его примет, но…

Но.

Что изменится?

Он не решает проблему – он просто закрывает на нее глаза.

Рассвет встречает его в воздухе, прогоняя слепящими лучами сумрак из мыслей и туман из головы.

Не все еще потеряно для него.

* * *

Мусор из мансарды она вымела-вынесла, оставив от прежней себя лишь искалеченный, немой патефон.

Один день плавно сменяется другим, будто сопровождаемый мелодичной игрой клавиш или гитарным перебором – меланхоличной, но не тоскливой мелодией.

В ноябре в воздухе кружат редкие снежинки, оседая влагой на тротуарах, дорогах и крышах, на шапках и воротниках. Зимний воздух торопится выстудить дома, борясь с жаром обогревателей. Простуды обходят Анну стороной, и она бесстрашно начинает каждое утро с открытым окном, правда, кутаясь в махровый халат и греясь какао вместо чая.

Однажды утром ее сердце екает, потому что створка окна в соседней высотке – того самого, на четвертом этаже, куда она все равно продолжает смотреть, – она открывается. Молодой рыжеволосый мужчина крутит головой по сторонам, высовывает руку, будто пытается понять, так ли холодно на улице, как передает прогноз погоды, потом ежится, недовольно глядя на хмурое небо.

В какой-то момент он замечает ее, щурит глаза и осуждающе качает головой: мол, застудишься же, умалишенная. Но Анна смеется в ответ и поднимает в приветствии свою кружку. Парень крутит пальцем у виска, хоть и одаривает ее усмешкой.

Его зовут Ян.

* * *

– Я не понимаю, зачем ты собираешься к нему ехать? Дело улажено.

– Я поеду, – только и повторяет он упрямо. – Я должен поговорить с Анваром.

– Марк, не обостряй!

– Это только мое дело! – огрызается он и кладет трубку.

Последние слова сказаны особенно жестко, но не для нее, а для себя самого.

* * *

Первое письмо приходит в конце ноября. Анна долго крутит в руках конверт, стоя прямо у почтовых ящиков. А потом, не сдержавшись, тут же вскрывает его.

«Анна.

Не знаю, зачем я это пишу и на что надеюсь. Наверное, не хочу, чтобы ты меня ненавидела. Прости за то, что потерял над собой контроль. Я не хотел, чтобы ты это видела. Мне жаль. Мне действительно очень жаль.

Я буду рад узнать, как ты. Если, конечно, ты захочешь мне об этом написать.

Марк».

Анна жадно смотрит на немногочисленные строчки. К горлу подступает ком. Она несколько раз перечитывает написанное. В голове письмо говорит голосом Марка – его тембр и интонации до сих пор свежи в памяти.

Забывшись воспоминаниями, Анна не сразу замечает, что в конверте есть еще кое-что. Это чек. Она не смотрит на сумму, ее взгляд прикован только к имени отправителя.

Мимо проходит кто-то из соседей, приводя ее в чувство. Закусив губу, она медленно разрывает бумагу. Без остервенения и истерики. Он поступил верно, просто ей это не нужно.

Измельчив и скинув чек в мусорную корзину, Анна поднимается к себе с его письмом, которое пристраивает на самом видном месте, рядом с оставленными ей на память письменными принадлежностями и блокнотом. Она еще не знает, решится ли ответить, но подумать об этом ей придется позже.

Сегодня она ждет гостей.

* * *

В декабре дует сухой холодный ветер. Снег так и не ложился, даже не падал. Бесснежная зима гораздо злее и холоднее.

Он рад, что прописанная терапия обходится без таблеток. Этого он боялся больше, чем признавался даже сам себе.

Найденный им психолог не похож на того, прошлого. Говорить с ним о себе тяжело, но все же Марку удается приноровиться к четвертому сеансу.

Еще тяжелее – говорить о том, в чем никогда и никому не смел признаться. Все равно что заглядывать в чулан, куда сваливал всю жизнь мусор и хлам вперемешку с костями своих многочисленных скелетов.

Но заглянуть туда – оказалось полдела. Ему вручили мусорные пакеты, и теперь он должен был вычистить его.

По совету психолога он переводится на удаленную работу.

Мера временная, Марк понимает, но все равно мысленно противится этому, даже больше, чем групповой терапии. Ему кажется, что это вновь смахивает на бегство – тактику, к которой он не намерен больше прибегать.

Но психолог уверяет его, что это вынужденный шаг назад. Тот, что позволит сделать два шага вперед. И Марк доверяется мнению профессионала.

На случай неконтролируемых вспышек гнева ему предложено говорить о том, что он испытывает. Выслушав подобный совет от человека, который обходится ему совсем не дешево, Марк стискивает зубы и поджимает губы. Крутой специалист, ничего не скажешь.

Поэтому первое время он игнорирует предложенный способ.

Однако, из-за своего упрямства, не иначе, все же пробует – сначала с незнакомыми людьми. Стоит Марку почувствовать, что заводится, и он высказывает все и случайной женщине в прачечной, и курьеру, доставившему еду, и кассиру в местном продуктовом, и пожилой собачнице в парке. Поначалу выходит чересчур резко, но со временем он учится говорить спокойнее, никого не пугая.

Удивительно, но это и впрямь помогает. Теперь и другие советы: считать или выравнивать дыхание, если ситуация начала выходить из-под контроля, уже не кажутся ему такими смехотворными.

* * *

«Марк.

Я ни в чем тебя не виню, поверь…»

И это правда. В ее представлении – это не он, кто разнес ее дом. Это было провидение.

Анна не знает, что написать, поэтому пишет обо всем подряд. О том, что у сестры Норы ремиссия, о том, что она теперь часто бывает у них в гостях, о том, что в центре на одной из площадей залили каток и она пробовала стоять на коньках, о том, что этой осенью она побывала за городом.

Она спрашивает, как он, и поздравляет его с наступающими праздниками.

* * *

– Привет. Я Марк.

– Привет, Марк.

…Его знакомства по групповой терапии не впечатляют: он не сказал бы, что всегда мечтал о таких товарищах. Но узнавать себя в других, иметь возможность видеть себя со стороны оказывается поистине ошеломляющим. Теперь он жадно вслушивается в рассказ каждого, отмечая, как повел себя рассказчик, как он сам повел бы себя в подобной ситуации, и продумывая, как можно было бы все повернуть, чтобы избежать самого страшного.

На праздники он все же навещает родителей, и впервые ему легко говорить о собственных чувствах.

* * *

Сладостная весна окончательно воцаряется в городе.

Анна сама себе не верит, когда, выйдя из магазина, смотрит на книжку в своих руках. На обложке имя – Эда, и чудесная акварельная иллюстрация с золотым тиснением поверх: «Принцесса на болоте».

Чтобы налюбоваться ею, она тут же находит скамейку поблизости, долго листает страницы, наслаждается их плотностью и белизной, разглядывает обложку.

В посвящении, помимо прочих имен, со смущением и радостью Анна обнаруживает свое имя и имя Норы. Она чуть было не начинает тут же перечитывать историю, но вовремя останавливается. Это подождет.

Тем более Эмиль обещался зайти посмотреть патефон.

В почтовом ящике у нее новое письмо. Сердце пропускает удар.

Она и сама постоянно пишет ему. Их переписка – разговор двух хороших друзей, разделенных океаном, приоткрывающих друг для друга завесы своих жизней.

Анна быстрее хватает почтовый «улов» и торопится подняться к себе, вскрывая конверт на ходу.

* * *

Майские сумерки, лиловые и душистые, мягко одурманивают, сладостно сжимая сердце.

По одну сторону бульвара плавно покачиваются, роняя белый цвет на тротуар, яблони, по другую – шумят клены: ласковый весенний ветер перебирает листву ловкими нежными пальцами. Под сиреневым куполом неба дружелюбно сияет желтый рожок месяца.

Чем ближе к ее дому, тем тяжелее становятся ноги. А поднимаясь по лестнице, он и вовсе перестает их чувствовать.

Музыку Марк различает в нескольких метрах от двери. Он и не думал, что запомнил хоть что-то из того, что она включала для него. Но услышать знакомую мелодию для него оказалось – словно перенестись во времени. На дворе снова осень, и еще ничего не случилось.

Стук в дверь онемевшей рукой выходит не таким громким и отчетливым, как он рассчитывал. Он застывает на мгновение, слишком волнуясь, чтобы постучать еще раз, боясь, что первого раза она не услышала.

Из-за музыки шаги не слышны, поэтому, когда замок щелкает, Марк от неожиданности подбирается.

Анна смотрит в сторону кухни себе через плечо, когда открывает дверь, и только потом ее взгляд обращается к нему.

Она замирает в изумлении и неверии. Успевшие едва нахмуриться брови приподнимаются теперь жалостливо, будто она вот-вот расплачется.

Это будет ужасно.

– Я держу себя в руках, – поскорее заверяет он в попытке пошутить.

Но Анна просто продолжает смотреть на него, и лишь ее дыхание делается тяжелее и прерывистее. Она опускает взгляд на сумку за его плечом.

Кажется, объясниться не помешает.

– Я только с самолета. Не успел заселиться. Хотел сначала увидеть тебя и только потом в гостиницу…

– Анна! – громко и бесцеремонно зовет ее кто-то. – А где полотенца?..

В поле зрения со стороны кухни показывается Ян. Анна растерянно оборачивается к нему.

Глядя на друга, Марк старается выровнять дыхание, чувствуя отвратительный свербеж в мозгу.

При виде него Ян тоже теряется. Однако его удивление и замешательство совсем иного свойства: они не граничат ни с ужасом, ни с горечью, ни со злостью.

– О, – только и произносит тот. – Привет. Ты как здесь?

В случаях, когда глубокие вдохи-выдохи не помогают, психолог советовал ему разворачиваться и уходить, как можно быстрее. Очевидно, именно это ему сейчас и придется сделать.

– Анна! – еще один оклик, на этот раз женский, и со стороны кухни показывается девушка. Она бросает на него настороженный взгляд, потом обнимает Яна за талию и сообщает: – Мы разлили вино, где у тебя полотенца?

Анна нервно сглатывает и отвечает:

«В нижнем ящике серванта. Идите. Дайте мне пять минут».

– А вы знакомы? – продолжает недоумевать Ян, но девушка уводит его.

Марк позволяет себе шумно выдохнуть. Анна фыркает, издав нервный смешок.

«Ты не представляешь, что я себе надумал», – с облегчением признается он, не боясь, что это «прозвучит» самонадеянно.

Она в недоумении смотрит на его руки. Марк вспоминает, что они так и не поздоровались.

«Привет».

Когда ее глаза возвращаются к его лицу, они сияют, не столько счастливые, сколько ошеломленные.

«Привет», – отвечает Анна.

Слезы все же начинают бежать у нее по щекам, хотя она и улыбается, и этого Марк уже не может выдержать. Он делает шаг внутрь, притягивает ее к себе и обнимает, успокаивающе гладя волосы. И все так просто, как если бы день, что они провели в постели, был только вчера.

Анна на удивление крепко цепляется за его ветровку, словно боится, что ее сейчас от него отнимут. Он не сразу замечает, как ее мокрые, соленые от слез губы оказываются на его губах.

В этом поцелуе больше отчаянья, чем радости встречи. В нем нет обжигающей страсти или неспешного наслаждения. Он неуклюжий, торопливый, сумбурный и слишком влажный. Но это самый долгожданный поцелуй в его жизни.

* * *

Если бы она была дома одна, Анна решила бы, что сошла с ума и Марк ей всего лишь привиделся.

Все эти полгода она медленно горела.

Марк писал регулярно, но они ни разу не возвращались к тому, что случилось: ни к их близости, ни к его предложению.

Она вынашивала план: написать ему как-нибудь, что собирается побывать в его стране, – предлог ей еще предстояло придумать, но, конечно же, он был бы надуманным, – и предложить ему встретиться. Ей даже не жаль было бы потратить накопленные за несколько месяцев деньги на перелет туда и обратно, лишь бы узнать, есть ли у нее еще шанс. Либо убедиться наверняка, что такового больше нет.

И, конечно, Анна мечтала. Сначала – что снова увидит его в окне того дома. Потом – что он подкараулит ее вечером после работы. Но с каждой неделей кормить себя ложными надеждами становилось все труднее.

Ужасная догадка посещает ее, она торопится разорвать поцелуй и спросить:

«Ты приехал по делам?»

Марк улыбается и качает головой.

«Нет. Я собираюсь здесь жить».

«Здесь – в смысле в городе, а не у тебя», – поспешно добавляет он. Но Анна не возражает, даже если он с ходу закинет свои вещи к ней в спальню.

«Сейчас поздно искать гостиницу».

Он сглатывает и медленно кивает, впившись потемневшими глазами в ее лицо. Кажется, убеждать его и не нужно. Она закрывает за ним дверь и сама стаскивает сумку с его плеча – та тяжело падает на пол.

Кивнув головой в сторону кухни, Анна зовет его за собой. Ей не терпится их всех познакомить.

Верхний свет выключен, кухню освещает гирлянда круглых фонариков. За разложенным столом в тесноте разместилась компания.

Дальше всех сидит Нина – она все еще болезненно худая, но ее щеки румянятся, а глаза блестят. Эд курит на подоконнике у раскрытого окна, сидя по соседству с патефоном, – Анна грозит ему неодобрительным взглядом: она просила не стряхивать пепел на ее горшки. Ян с Норой перешептываются между собой и замолкают, когда она и Марк появляются на кухне.

«Это Эмиль», – своего друга, одновременно готовящего паэлью и пересказывающего вкратце «Героя с тысячью лицами», Анна представляет последним. – «Это он починил патефон».

Она беззлобно поддевает Марка, и он все верно понимает, дергая уголком губ.

Непринужденный разговор прерывается с их появлением, но быстро возобновляется, когда все оказываются друг другу представлены.

Марк немногословен, он лишь коротко отвечает на вопросы о себе, непринужденнее всего держась с Яном, но при этом не выглядит скованным.

Они сидят прижавшись друг к другу, ведь места едва хватает на всех. Но затем Анна чувствует на своем бедре руку Марка и позволяет себе положить голову ему на плечо.

В воздухе витает аромат еды, вина и сигаретного дыма. Патефон выключают – мужские и женские голоса сами по себе сплетаются в чарующую музыку, и Марк своим присутствием обещает ей, что все будет хорошо.

В оформлении обложки использована личная фотография автора.

Оглавление

Утро

Вечер

Вечер

Утро

Вечер

Вечер-утро

Дни

День

Полдень

День-вечер

Ночь

Утро-день-вечер

Начало конца

Конец

Начало